– Сколько яблок! – ахнула Соня, войдя в дом. Взяла самое красное и сочно откусила.

Наверху хлопнула дверь.

– Ой, кто там?!

– Сквозняк, наверное…

– А это откуда? – Соня указала на раму, стоящую у стены.

Рама… Раму от картины мы с Ваней забыли убрать… Спокойно… В любой багетной мастерской такие делают…

– Это… просто рама…

– Вижу, что рама. А чего пустая?

– Знакомые отдали, а мы пока не решили, что в неё вставить, вот! – Я обрадовался от того, как легко пришло на ум всё это враньё. Кажется, ответ Соню удовлетворил, она переключилась на хозяйственную тему:

– Где у вас тут кухня, будем пир готовить? О, чур, мои! – выкрикнула она, не дожидаясь ответа о местоположении кухни. Предметом восторга оказались старые бабушкины валенки, стоптанные и все в пятнах. Соня уже скачет на одной ноге, засовывая в валенок свою кружевную от колготок ступню. В окне дрогнуло стекло, мы обернулись.

– Наверное, Ванька снежком бросил…

– Снега нет…

– Ветер…

Я отнёс пакеты с покупками на кухню. Достал красивую посуду из старого буфета. Половину провисших полок занимают тарелки, чашки и супница, а остальные забиты собранием сочинений Сталина, старыми номерами «Нового мира» и «Америки». На боковой стенке буфета я в детстве нарисовал фломиком две фигурки: вертикальный кособокий овал с четырьмя торчащими палками и маленький горизонтальный овал, тоже с четырьмя палками. Длинный – это дед, маленький – его кокер Фонарик.

Тарелки запылились, надо сполоснуть. Не успел включить воду, как по дну раковины, вдоль бортика, молнией пробежал жирный таракан. Я вздрогнул, чуть не вскрикнул от неожиданности. Оказалось, не таракан – засохший листик петрушки, оставшийся в раковине с прошлого раза. Вода полилась, и он мелькнул. Да и нет здесь тараканов. Примерещится же! Успокоительные пить пора.

Чистые тарелки отнёс на стол. Кто-то уже поставил букет тюльпанов в стеклянную вазу с тремя полосками: жёлтой, алой и чёрной. Ваза похожа на женщину в обтягивающей водолазке. Соня, напустив пару, что-то готовит на плите, Ваня, так и не сняв фрак, елозит трубой пылесоса по полу. Маше помазали пальцы йодом, и теперь она лениво валяется на диване, грызёт яблоко и читает «Чука и Гека» незапамятного года издания.

– А подвал у вас есть? – интересуется Соня, не отрываясь от готовки.

– Есть, а что?

– Обожаю подвалы! Там, наверное, какие-нибудь соленья-варенья хранятся?

– Что-то должно быть…

– А привидения есть?

– До вашего приезда вроде не было.

Соня ржёт и хлопает меня по груди.

– А выглядит так, будто есть! Ха-ха! Машка, посмотри за баклажанами! – кричит Соня. – Пошли, подвал покажешь!

Маша нехотя принимается помешивать что-то на сковороде. Ваня вызывается освещать нам путь фонарём. Люк в полу приподнялся, и будто кто-то дохнул холодом в лицо. Фонарь осветил ступени, спускаемся.

По углам паутина. На полках запылённые банки с вареньем, солёными огурцами, маринованными помидорами и домашним лечо.

– А это что? – Сонин зоркий глаз выхватил пару жестяных банок без этикеток.

– Консервы старые. Деду сто лет назад друг подводник подарил.

– А давайте попробуем? – Соня взглянула на нас заговорщически, будто мы нашли старинную книгу заклинаний и собираемся произнести одно из них.

– Давайте! – Ваня тянется за банками.

– Может, лучше их выкинуть? Траванёмся… – усомнился я. – Они испортились уже. Смотри на дату выпуска. Восемьдесят третий год!

– Банка не раздулась, значит, нормальные.

Вместе с консервами прихватили ещё помидоры и лечо.

Ваня разложил приборы. Чтобы не ошибиться и положить вилки слева, а ножи справа, он трогательно примеривался сам к себе, долго раздумывая, и всё равно запутался. Кладя часть приборов на противоположную от себя сторону стола, положил их ручками к себе. То есть задом наперёд относительно того, кому они предназначаются.

– Баклажаны с сыром! – торжественно провозгласила Соня. – Плюс жареные боевые сосиски с домашним лечо! Сосиски немного помялись. – Она показала удушение.

Сопровождая Соню, Ваня сделал несколько театральных жестов, напоминающих реверансы из фильмов про накрашенных мужчин в париках и пудре.

На груди у Сони замигал пластмассовый значок в виде красных губ.

– А что это у тебя на сиськах светится? – молвила Маша.

– Мамуля дала! Я забыла про него, а тут в кармане нашла и решила, что вы оцените! – Соня нажала на значок, и он заиграл весёленькую расхожую мелодию. – Маме подружка подарила. Старушки жгут! Нравится?

– Очень! – сказал Ваня и покраснел.

– Ване такой нужен, он любит у дороги торчать. С таким значком машина не собьёт… – сказал я. Все засмеялись.

– А что Ваня у дороги делает?

– Я собираю красивые кусочки…

Чёрт меня дёрнул! Надо же было брякнуть!.. Сейчас сболтнёт про картину. Я пнул Ваню под столом.

– Пап, зачем ты меня ударил?

– Папа стесняется твоих увлечений! – Соня приложила холодную консервную банку к синяку под глазом.

– Ну да… Ваня хочет свои коллекции в квартиру перевезти. Мы из-за этого спорим… Так, что у нас тут? – Я стал внимательно рассматривать блюдо.

– Я подогрела одну банку консервов. Мясо с грибами.

– Так странно: они столько лет пролежали в подвале, а теперь мы их едим.

– Всё-таки мощная страна была, даже консервы на века делали, – неожиданно ностальгически вздохнула Соня.

– Необычная идея – варить грибы с мясом на века, – пошутила Маша.

– Попробуй лучше, или ты на своей диете? – обратилась к ней Соня. – И так худющая, куда дальше?!

– Ладно, давай, только чуть-чуть.

Я открыл вино.

– Пить плохо, – вставил своё слово Ваня. – Алкоголь смещает энергетический двойник и портит карму…

– Вань, все французы пьют вино, и карма у них на месте. Посмотри на Машку. За твой сегодняшний успех! Когда станешь звездой, не забудь дать автограф! – провозгласила Соня.

– За Ивана! Ура! – Мы выпили и принялись за консервы.

– Слушайте, а вкусно!.. – Содержимое безымянных банок превзошло все ожидания. Сонины баклажаны тоже вполне ничего. Она, оказывается, умеет готовить.

– Подгорели! Ты плохо мешала! – накинулась Соня на сестру, не успев попробовать.

– Нормально я мешала!

– Отличные баклажаны! Как в болгарском ресторане! – запротестовал я.

С крючка упало Сонино пальто.

– Вешалка, наверное, порвалась.

– Я подниму!

Петелька цела. Странно…

– Загадочный у вас домик, звуки какие-то, пальто сами падают…

– Соскользнуло, бывает… А добавка есть?

Соня положила мне ещё. Открыли вторую банку консервов. Даже Мария-Летиция-Женевьева уплела порцию стратегических запасов СССР, от которых ещё недавно воротила свой изящный галльско-славянский носик. Отправив в рот очередной кусочек, я замер. Среди помидоров, давших сок, оливок и сырных крошек, на том месте, откуда я только что взял баклажанный кубик, лежит тёмный волос. Вьётся в жиже соуса и соков, натёкших из многочисленных аппетитных ингредиентов. Словно змей, предательски таящийся под камнем. Волос, конечно, Сонин.

– Ну как, вкусно? – как назло спросила она.

– Да, да, очень… – стараясь быть как можно более искренним, заверил я. Сам же незаметно, вилкой, стараюсь отогнать волос к краю тарелки. Я не брезгливый, но волос в салате выше моих сил. Даже если это волос симпатичного человека. В горле появились рвотные позывы. Я закрыл глаза, пытаясь отвлечься, разжевал то, что уже лежало во рту, проглотил. Затем порядочно отпил из бокала и сказал: – Может, десерт?

– У нас же торт!

– Я принесу! – Ваня поспешил за тортом и, погремев в холодильнике, вернулся с картонной коробкой. Тщательно развязал верёвочку.

– Пам-парарам! – Эффектным жестом Ваня сорвал с коробки крышку. Та зацепилась за коробку, из-за чего торт упал набок. Пустяки, парочка кремовых роз размазалась по скатерти. Основную массу есть можно.

– Свечи есть? – спросила Соня.

– Свечи… Вань, у мамы тут где-нибудь были свечи? – Зная непраздничный характер матери, надежды мало.

– Я знаю, где много свечей! – бойко воскликнул Ваня, выставляя вперёд толстый указательный палец на манер шоумена. – Соня, я сейчас!

Прямо влюбился. Мы с девочками, улыбаясь, переглядываемся. После непродолжительного шума выдвигаемых на кухне ящиков и шуршания Ваня вернулся с вязанкой церковных свечей и пучком полосатых коктейльных соломинок. Всё это он эффектно вывалил на середину стола.

Я со стыдом увидел, что соломинки старые, многократно мытые, с налипшей на внутренних стенках мякотью соков. Соломинки, натыренные из «Макдоналдса» ещё в пору его открытия, то есть лет двадцать назад.

– Ой, мы с мамой тоже их таскали! – восхищается Соня. – Мыли и заново подавали к столу, как фамильное серебро.

– Вань, зачем соломинки?

– У вас ведь нет подставок под свечи? – Ваню просто распирает от гордости.

– Вроде нет…

– Я придумал подставки! – Ваня принялся тыкать соломинки в торт. В сами соломинки он всунул свечи, которые пришлись как раз впору. Таким образом, на торте вырос лес из деревьев, стволами которых стали полосатые выцветшие соломинки, плавно переходящие в православные свечи.

– А откуда у вас столько свечей из церкви? Вы что, фанатики? – спросила Маша.

– Мы любим Бога! – сказал Ваня и перекрестился.

– Выглядит очень дизайнерски, – похвалил я. – Просто находка!

Поставили чай, зажгли свечи.

– Ваня, задувай! Раз, два, три!

Ваня набрал воздуха, превратился буквально в шар и дунул что есть мочи.

Большая часть свечей погасла, но затем они снова вспыхнули. Ваня дунул ещё раз. Некоторые погасли окончательно, но тлеющие фитили других опять загорелись.

Тут уже мы все принялись дуть и усилиями четырёх пар лёгких вроде как победили непокорные свечи. В честь этой небольшой победы Соня даже залихватски свистнула.

– Что это за свечи такие, негаснущие?

– Это, наверное, специальные свечи, чтобы от ветра не гасли во время крестного хода! – догадалась Маша.

И тут свечи вспыхнули опять.

Убрав со стола, мы переместились к печке. Больше десяти лет назад я опробовал на ней свои первые дизайнерские идеи: содрал побелку и пригласил мастера заменить чугунную дверцу на стеклянную. Люблю натуральный кирпич, а стеклянная дверца превращает топку в огненный телевизор. Поленья трещат, искры от влажных дров летят снопами, мечутся огненными мухами и уносятся в трубу. Огонь вырастает на поленьях и пригибается, словно трава на ветру. У дедовского Фонарика я раздвигал пряди шерсти, и они расходились, обнажая белую кожу в проборах. Так и языки пламени расходятся в стороны, будто под чьей-то ладонью, обнажая чёрную древесину.

Ленты дыма струятся прозрачными шарфами девушек. В самом пекле, в центре горящих дров, образуется оранжево-белая подрагивающая лава. Она трепещет на манер искусственного камина. Поленья трескаются на ломти, на соты с сажево-серебряным мёдом. Огонь перебирает их, ласково, как пальцы Ромео кудри Джульетты. Иногда, без видимой необходимости, Ваня с видом толкового хозяина ворошит в топке кочергой. Тогда дрова издают звуки «п-с-с-с-ш-ш-ш-ш» и похрустывают.

Соня крутит большие, цвета слоновой кости, ручки на старом радиоприёмнике «Ригонда». Бегунок перемещается по стеклянному табло, размеченному городами всего мира. Шуршание и обрывки голосов – русских, немецких, французских. В углу табло горит зелёный огонёк. А вот и какая-то тихая музыка…

– Слушай, Вань. Я одну вещь в спектакле не поняла: почему Ромео и Джульетта после отравления вскочили и принялись танцевать? – разомлевшим голосом спросила Маша.

– Джульетта отравила себя и Ромео, чтобы родиться.

– Что значит «родиться»? – Маша не отрывает глаз от огня. – Они же умерли.

– Нет, приняв яд, они родились.

– Хочешь сказать, смерть – это рождение?..

– Нет, конечно! – Ваня захохотал над Машиной несообразительностью. – Просто яд позволит ему родиться!

– Но из-за яда он умрёт!

– Не умрёт, а ро-дит-ся! – Ваня даже по слогам произнёс, чтобы понятнее было.

Все задумались, уставившись на огонь. Паузу опять прервала Маша:

– А давайте рассказывать разные истории.

– О чём?

– Ну, не знаю, страшные какие-нибудь…

– Вот ты и начинай.

– Однажды летом…

– Сочинение на тему «Как я провела лето»! – перебила Соня и засмеялась. Я подхватил, хотя чего такого смешного? И Ваня засмеялся, и Маша.

– Короче, когда я была совсем маленькая, я жила с русской бабушкой в деревне.

– Хорошая бабушка была, – вставила Соня. – Это наша общая бабушка.

– Да. И вот она купила мне цыплят.

– Жёлтых? – уточнил Ваня с видом опытного куровода.

– Ну да, обычные жёлтые цыплята, двухнедельные. Такие пуховые снежочки…

– Комочки.

– Ну да.

– Очень страшно! А-а-а… – завыла Соня, подражая привидению. Ваня громко засмеялся. Соня, Маша и я подхватили, а когда успокоились, Маша продолжила:

– Мы их поселили в сарае, построили специальный уголок, я им кашу насыпала, водичку налила…

– Водичку… ха-ха-ха!

Сквозь смех понимаю, что странно так веселиться от того, что давным-давно цыплятам налили водичку.

– А на следующее утро обнаружилось, что одного цыплёнка съели, – с трудом закончила фразу Маша, и все буквально покатились со смеху.

Первой опомнилась рассказчица:

– А чего такого смешного?

– Кто съел? – перебил я.

– Бабушка? – сузил Ваня круг подозреваемых.

Хохот. Даже слёзы на глазах выступили, так смешно.

– Не бабушка, а ёжик! Под домом жила ежиная семья, и разодранный цыплёнок был их рук делом.

– Ежи с руками. Представляю! – икая от смеха, сказала Соня. Снова все заржали.

– Слушайте дальше. – Маша хихикнула. – Шесть дней подряд каждую ночь пропадал один цыплёнок, а с субботы на воскресенье ежи устроили настоящий Холокост. Загоняли цыплят в щели и жрали заживо. Наутро мы с бабушкой обнаружили недоеденных цыплят между досками, и я впала в ужасную истерику. Я хотела мести, обзывая ежей фашистами. Помните, это слово было самым страшным. Когда я в Париж с мамой вернулась, в школе все удивлялись, что я плохих мальчиков фашистами обзываю. В общем, бабушка успокаивала меня, но я устроила настоящую истерику. Когда приехал папа, я потребовала убить ежиную семью. Сначала папа пытался отвлечь меня игрой, но я была непреклонна. Капризничала, отказывалась есть. У меня даже температура поднялась, я просто мечтала о смерти ежей. Тогда папа, очень грустный, выставил блюдечко с молоком возле дома и выманил всех ежей. Каждого ежа он сажал в коробку. У них такие серые мордочки, как у поросят. Когда все ежи были в коробке, папа в последний раз посмотрел на меня. Ни фига, я хотела крови! Папа подошёл к коробке, достал самого большого ежа, бросил на землю и ударил вилами. Бабушка попыталась закрыть мне глазки, но я запретила. Я смотрела, а папа отвернулся. После первого убийства что-то у меня внутри… как это по-русски…

– Зашевелилось?

– Дрогнуло?

– Да, наверное, дрогнуло. Но я решила быть последовательной, как взрослая, и не поддаваться эмоциям.

– Это сколько тебе годиков было? – уточнила Соня.

– Семь. Последнее лето перед школой. – Маша выпустила облачко сигаретного дыма. – В общем, папа, поняв, что отвертеться не удастся, начал не глядя бить вилами в коробку, где они сидели. Я помню этот звук. Дух-дух. А ежи даже не пищали. Папа колотил как сумасшедший, и тут я всё поняла.

– Что поняла?

– Да всё вообще… К бабушке я больше не ездила, отец стал редко со мной видеться. Мы с ним это никогда не обсуждали.

– Это не связано, – сказала Соня. – Просто он не мог долго жить в одной семье.

Повисла пауза. Поленья трещат, Ваня учащённо дышит.

– Не переживай, в детстве мы все много ужасов наделали. Я вот пыталась убить маму, – прервала молчание Соня.

– Убить маму! Йес! – зловеще прорычал я, и все снова разразились хохотом. Даже богобоязненный Ваня не пытается воззвать к приличиям, а гогочет вместе с нами, да ещё брызгая слюной.

– Расскажи про маму! Расскажи!

– Короче, ей за меня в школе выговор сделали. Типа, ваша дочь ходит в стоптанных кедах. Уроды советские! Моя мамочка, вместо того чтобы заступиться за единственную дочь, пришла домой и отхлестала меня прыгалками. Ну и я реально попыталась её завалить.

– Как?

– Разбивала в её комнате градусники. Ртуть ведь очень опасная, ну я и рассыпала её везде в маминой комнате. Думала, она помрёт, не тут-то было. Жива-здорова до сих пор, ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха-а-а-а-а-а-а-а-а! – поддержал Ваня. – А я тоже могу убить!

Что-то он больно разошёлся.

– Вань, успокойся, – трогаю его за плечо, но самому тоже отчего-то очень смешно. – Кого ты собрался убить?

– Посмотри! – Ваня тыкает пальцем в печь.

– Куда смотреть?

– Сюда!

– Вань, это печь, я вижу. Ты собрался грохнуть нашу старушку печь? – прыская от смеха, вопрошаю я.

– Не печь! – смеётся Ваня. – Тут щель. Посмотри.

Между кирпичами в самом деле есть щель. По настойчивой просьбе Вани я приближаюсь и смотрю. В щели оранжевое марево огня. Кажется, что подсматриваешь за каким-то страстным действом.

– Красиво, ну и что? Что ты собрался убить? – спрашиваю я, отойдя от печи.

– Огонь! – Ваня закрыл поддувало и задвинул вьюшку. Буйство в огненном телевизоре прекратилось, пламя потухло, а через зазоры в дверцах повалил дым.

– Вань, прекрати! Угорим сейчас! – Я выдвинул вьюшку. Согнулся, прижав руку к глазам.

– Что случилось?!

– Дым попал, ерунда…

– Убить огонь, фантазёр! – смеётся Соня. Все снова покатываются со смеху, даже я. Тру глаза и гогочу.

– Слушайте, с вами всё в порядке? Почему вы ржёте постоянно?

Хихикая, я взглянул на Соню, она показалась мне ужасно смешной. И Ваня, и Маша, и мой собственный вопрос.

– Ты в баклажаны ничего не подсыпала? – обратилась Маша к Соне с наигранной серьёзностью.

– Не-а.

– Может, помидоры кто-то сглазил? Мама говорила, что жена Тимофеича завидует нашим помидорам… – таинственно предположил Ваня.

– Вашим помидорам?! Ха-ха-ха! – неожиданно порочно хохотнула Маша.

– Консервы!.. – вырвалось у меня.

– А на самом деле? Консервы ведь военные, старые…

– Деду капитан-подводник подарил!

– Им там что-то подмешивают, чтобы в замкнутом пространстве не колбасило…

– Хочешь сказать, мы наебенились наркоманской тушёнкой?!

– Ага!

– Ха-ха-ха-а-а-а-а! – совсем уж неприлично загоготал Ваня. Соня ответила «гы-гы-гы», Маша подхватила. И я не удержался.

– Она ведь ещё и настоялась, так сказать! Покрепче стала…

– Я сто лет мяса не ела. А нам плохо не будет? – сдерживая подступающий смех, спросила Маша.

– Завтра отходняк накроет!

– Не буде-е-е-ет пло-о-о-хо-о, а-а-а-а-а-а-а-а! – заорал Ваня, схватил Соню за руку, стащил её с кресла и пустился с ней в странный танец. Соня сопротивления не оказала.

– Вань, а Вань, погоди! Что это ты так разошёлся?! – кричу.

– Разошёлся-я-я-а-а-а-а-а-а! Ха-ха-ха! – Ваня оставил Соню и принялся скакать в одиночку по гостиной.

Меня разбирает смех, но где-то в глубине сознания чувствую опасность. У него же сердце…

– Давай-ка, старина, чайку попьём…

Ваня ничего не хочет слышать, его распирает от радости, ему хочется танцевать.

– Чего к парню пристал?! Тихоня нашёлся, ты ещё кредит в банке возьми! Ипотечный!

– Ипотечный! Ха-ха-ха! – вторит проносящийся мимо Ваня.

– Круто дедушкины запасы вштыривают! Машка, музыку! – гикнула Соня.

Оборачиваюсь. Мария-Летиция-Женевьева уже наполовину стянула чехол с пианино. Откуда к ней вернулась бодрость? Она же валялась только что, как мешок с картошкой. А вот уже её пальцы ударили по клавишам расстроенного инструмента, и Маша запела:

Говорит Маша почти без акцента, он обнаруживается только, когда она нервничает или поёт. Гласные немного съезжают с рельс. Пошатываются, как пьяные, но не падают. Например, «и» она произносит как-то ближе к «ы». Сделав выразительную паузу, Маша рявкнула:

– Э-э-э-эх! – И давай так лихо петь и играть, будто выросла в купеческом кабаке:

Пальцы, перемазанные йодом, бегают по белым клавишам туда-сюда. Пение и музыка ускоряются.

Ваня схватил чехол от пианино, завернулся, взвизгнул и пустился в пляс.

– У него слабое сердце! – кричу на ухо Маше, пританцовывая.

Она даже не ответила, просто эхнула ещё раз и отмахнулась от меня. Обвожу взглядом гостиную: даун в тоге из чехла топчет скромный урожай яблок, спекулянтша второсортными картинами с подбитым глазом выкидывает коленца, а всем вертепом заправляет француженка-драчунья, наевшаяся напичканных стимуляторами консервов. Соня хохочет, сбрасывает валенки, стаскивает с ноги кружевной гольф и принимается размахивать им над головой.

Ваня стаскивает носок, валится на пол, смеётся, крутит носком, подражая Соне. Она накинула гольф Ване на шею и притянула к себе. Он неуклюже обхватил Соню руками. Ой-ой-ой, что будет… Ваня всё-таки к женским ласкам не привык…

На клавиатуре что-то красное. Ну вот, йодом заляпала, оттирай теперь… Пригляделся. Кровь! Из разбитых пальцев Маши потекла кровь! Она не замечает, шарашит по клавишам и горланит:

Крови всё больше. Она остаётся везде, где пробегают Машины пальцы. Кричу, она не слышит. Что же такое творится?!

Весь этот адский кавардак завершил его вдохновитель, Ваня. Неумело поцеловав Соню в щеку, он схватил свой рюкзачок, расстегнул молнию и выхватил оттуда…

Как же я недоглядел…

Ваня выхватил из рюкзачка сложенный вчетверо холст. Если бы я знал, что он его с собой таскает…

Сначала мой сынок бухнулся на одно колено, как бы преподнося холст Соне. Та сделала реверанс, ещё не понимая, что перед ней.

– Ваня! – крикнул я, подал какой-то нелепый запрещающий знак и шагнул в их сторону.

Он даже не повернулся. Развернул холст и принялся размахивать им, как тореадор красным платком. Всё замелькало передо мной. Голая женщина в нефти, Соня с синяком, Мария-Летиция-Женевьева с окровавленными руками…

Ваня бросил холст на пол, вскочил на стул, расстегнул штаны и давай писать.

Струя попадает точно в тело нефтяной «Венеры».

Музыки больше нет. Только струя о ткань.

Неужели обязательно устраивать такую расхуяку…

Последние капли упали в полной тишине.

За моей спиной Маша чиркнула зажигалкой. Затянулась.

– O, putan!!! Кровь!

Все обернулись на её визг. Маша уставилась на свои руки и грохнулась в обморок.

Я мысленно благодарю высшие силы, духов этого дома, кого угодно за предоставленную передышку. Что же мне сказать? Как объяснить?..

Маша быстро очухалась. Она совсем не ударилась, когда упала. Просто повалилась со стула на диван. Я создаю излишнюю суету. Сажусь, встаю, справляюсь о Машином состоянии. Не нужно ли воды? Ах, не нужно… Пауза затягивается.

– Вань, зачем ты на картину написал?..

– Я люблю тебя! – Ваня обхватил Соню. – И тебя, – стиснул Машу. – И папу! – обнял меня. – Я люблю вас всех! Я хочу раствориться в вашем мире! Хочу поделиться собой с вашим миром!

– И что… обязательно писать? – Я ищу тряпку, чтобы вытереть с пола. Никак не могу найти. Где же тряпка, где тряпка?..

– Чего ты тычешься по углам? – Это Соня.

– Тряпку ищу…

Соня протягивает пачку салфеток.

– А как ещё раствориться в мире? – спрашивает Ваня.

Раствориться в мире… Резонно… А как ещё? Только так… Поссать на этот мир… Тру картину, пол… Ну давайте уже… не молчите…

Соня будто слышит мои мысли:

– Теперь понятно, откуда рама…

– Вань, пойди руки помой, – говорю, бросая скомканные салфетки в огонь.

– Соня, я сейчас вернусь.

Я рассказал всё, как было. Сёстры выслушали внимательно. Ваня часто перебивал, если ему казалось, что я недостаточно точен. Например, попытка опустить подробности с умирающим Сазоновым провалилась.

– Я увидел, как машина – бах! – в столб! – Ваня в лицах показал аварию. – Я заглянул – дядя лежит. – Ваня изобразил уткнувшегося в руль Сазонова. – А рядом она. – Ваня любовно погладил ещё влажный холст.

– А почему вы нам об этом сразу не сказали? – наконец задала главный вопрос Маша.

– Мы… мы… мы решили пока подержать её у себя.

– Пока ваш папа лежит в нашей могиле! – выкрикнул Ваня и захохотал. Оказывается, ему не чужда практическая жилка.

В начале нашего знакомства с сёстрами пострадавшей стороной выглядели мы с Ваней. Теперь козыри уравнялись. Отец-одиночка с сыном-инвалидом оказались не такими уж непорочными.

Соня усмехнулась:

– Резонный ход… Но картина не наша. Она оплачена. Отец вёз её заказчику. Я знаю кому.

– В принципе… мы готовы её вернуть… – Я не слишком уверен в своих словах, смотрю на Ваню.

– Мне жалко! – решительно заявляет он. – Она моя мать, я её люблю!

– Вань, не болтай ерунды, какая она тебе мать. Чужая женщина, тем более нарисованная!

– Не отдам!

– Ладно, потом обсудим. А пока, может, воздухом подышим? Покажете место преступления, – предложила Маша.

Своевременная идея.

На улице темно. В небе луна, похожая на засохший кусочек сыра с забытого бутерброда…

– Какой воздух! Влажный, морозный! – Маша крутится, вдыхая полной грудью.

Я спотыкаюсь обо что-то, чуть не падаю…

– Чёрт! Что это такое на самом ходу валяется… – Под ногами вижу вилы. – Кто тут вилы бросил… – Прислоняю их к стене дома.

Спускаемся в овраг, отделяющий посёлок от дороги. Луч фонаря выхватывает груды белых пакетов с мусором, корпуса старых радиоприёмников и телевизоров, белые коробки холодильников.

– Это ужасно, почему у вас так относятся к природе… – всхлипнула Маша.

– Когда тебе нравится, ты говоришь «у нас», а когда не нравится – «у вас», – поддела сестру Соня.

Мне неловко, как будто я сам весь этот мусор сюда приволок.

– Неужели здесь нет специального контейнера? – переживает Маша.

– Есть, но большинству лень до него тащиться, и они сюда бросают. Тут пруды были, целый каскад, с кувшинками, ещё от дворянской усадьбы остались. Мы в детстве на плоту катались. А когда земля подорожала – пруды осушили, продать хотели, но никто не купил…

– Машенька за экологию очень переживает, – разъяснила Соня глубокое сестринское расстройство. – Она даже батарейки здесь не выкидывает, а отвозит к себе во Францию, где есть специальные пункты утилизации батареек.

– А что?! Батарейки – жуткое зло для природы! У вас, то есть у нас, короче, в России, нигде нет пунктов их утилизации. Раньше в Москве был один, я туда батарейки возила, но потом оказалось, что они их заново упаковывают и продают как новые. Не умеете вы экологично жить!

– А как это – экологично жить? – спросил Ваня.

– Природу не засорять, гармонично жить вместе с природой и всё такое… – попыталась объяснить Маша.

– А можно экологично умереть? – продолжил расспросы Ваня.

– Конечно, можно. Я, например, хочу, чтобы меня похоронили, а не сжигали, когда я умру.

– Мы маму и другого папу сожгли. Почему ты хочешь, чтобы тебя похоронили?

– Если меня просто закопают, то со временем я превращусь в нефть и буду полезна людям.

– А почему ты превратишься в нефть?

– Нефть – это ведь просто сгнившие живые организмы, умершие миллионы лет назад. У каждого есть выбор, стать нефтью или не стать.

– Я хочу стать нефтью! – потребовал Ваня. – Как на картине! Папа, похорони меня, как Машу, ладно?

– Ладно, ладно. Ты всех нас переживёшь, – отшучиваюсь я.

Выбираемся на дорогу.

– Вот тут машина была! – Ваня выскочил, принялся скакать по разделительной полосе, в лицах показывая аварию.

– Тише! Не кричи! И уйди с асфальта!

Маша осмотрелась. Вот место, где разбился её отец. Соня зажгла сигарету.

– А небо-то какое! Похоже, завтра будет солнечно!

– Завтра будет солнечно? – навострил уши Ваня. – Точно?

– Если ночью небо чистое, утром обычно солнце.

– Ой, солнце! Ура! Я очень жду солнце! – радуется Ваня.

– А ты знаешь названия созвездий? – спрашивает Маша.

– Большая Медведица… – Ваня ткнул пальцем куда-то наобум.

Я вспомнил школьный урок астрономии. Свет погибших звёзд всё идёт и идёт через космос. Мы восхищаемся тем, чего давно нет. Изучаем то, чего нет. Клянёмся тем, чего нет.

– Ну ладно. Холодно что-то. Пошли обратно. – Соня поёжилась.

Взбираясь по крутому берегу оврага узкой тропкой между завалами отбросов, мы обратили внимание на полощущийся на ветру российский флаг.

– Это откуда?

– Тимофеич, сосед, на столб повесил.

Трёхцветная ткань напоминает морскую волнующуюся воду. Так и плещет.

– Ой, смотрите! Смотрите! – вдруг как заорёт Ваня.

– Что?! Что такое?!

– Смотри, вот он! – Ваня кидается вперёд, приседает, схватив что-то. – Ой, колючий! – Он отдёргивает руку.

Мы подбегаем. В тусклом свете луны и фонарей, светящих возле домов, виден игольчатый мячик.

– Ёж! Ёжик! – Все пытаются погладить ежа, он фыркает.

– Как он здесь оказался?! Сейчас же зима!

– Я по радио слышала, что звери из-за тепла не впали в спячку!

Маша с опаской смотрит на ежа.

– Давайте его молочком напоим!

– А как его до дома донести, он же колючий!

Решаем, что кто-то должен остаться сторожить ежа, а остальные сбегают за молоком.

– Я замёрзла! Я пойду в дом, – сказала Соня.

– Я принесу молоко! – вызвался Ваня.

– Ты правильное блюдце не найдёшь, я с тобой! – сказал я.

Все обратились к Маше.

– Не успела рассказать про ежиный геноцид, как выпал шанс исправиться! Сторожи! – хлопнула её по плечу Соня.

– Нет…

– Что – нет?

– Я боюсь. Уже полпервого, темно. Я боюсь.

– Да здесь безопасно, не парься… – начал уговаривать я, но увидел в глазах Маши настоящий страх.

– А что ты сам не останешься, если это безопасно?

– Я? Просто без меня Ваня блюдце не найдёт… – А ведь мне тоже не больно-то хочется оставаться здесь одному. Жутковато. Да и ёж этот странный какой-то…

– Смотрите, ещё! – Мы снова обернулись на Ванин крик. Из-под млечного остова старого холодильника высунулась острая серая мордочка. Носик дёргается, усы дрожат. Новый ёж нюхает воздух.

– А вон ещё! – В пакетах с консервными банками шуршание. Оттуда деловито выполз ещё один колючий зверёк, покрупнее предыдущего.

– Слушайте, пошли домой, а… – Не обсуждая больше вопрос кормёжки ежей, мы выбираемся быстрым шагом из оврага. Маша даже опередила меня. Запирая ворота, я всмотрелся в кромку оврага. Мне показалось, что несколько мордочек пристально смотрят нам вслед.

– Чего мы так зассали?

– Ежей испугались! Консервы ваши не хуже LSD вставляют!

Включили свет, оживились.

– А всё-таки я молоко поставлю, – сказала Маша. – Им же есть хочется.

Я нашёл подходящее блюдце, глубокое и устойчивое. Мы наполнили его молоком. Маша подошла к двери и распахнула её…

Заметно похолодало.

Маша прошла веранду, обернулась на нас.

– Давай скорее, а то в дом надует!

Она сошла со ступенек, поставила блюдце на землю и скорым шагом вернулась.

Мы выпили чаю с вареньем и поняли, что сильно вымотались за день. Отстранив девочек от хозяйственных забот, я принялся устраивать им постель в родительской спальне. Ваня вызвался помогать, бегая туда-сюда с простынями и наволочками. Вместо того чтобы отнести всё сразу, он таскает каждый предмет отдельно. Хотя, возможно, это и к лучшему, иначе ему не выжить. Одни только простыни, свисающие до пола, чуть его не угробили. Он наступает на них ногами и время от времени бухается о пол. Как только мы управились, Маша пошла спать. Ваня, резко сменивший бодрость на изнеможение, тоже лёг, даже не почистив зубы. Мы с Соней, не сговариваясь, остались посидеть у огня.

– Хорошо… – лениво протянула она.

– Ага…

На лицах жар. Если закрыть глаза и не принимать его во внимание, то кажется, что не дрова трещат, а промёрзший мелкий снег бьётся в стекло. Ветер подул, целая россыпь, ветер утих – ровный мелкий стук. Нежно-оранжевые языки, с ярко-синими всполохами, точно перья тропических птиц. Лепестки пламени, трепеща, упираются в закопченный потолок топки, образуя огненную капитель. Угли на поленьях мерцают, как огни больших городов с самолёта. На поленьях извергаются вулканы, кипят озёра лавы… И все эти миры можно прикончить одной печной задвижкой…

– Ты о чём мечтаешь? – тихо спросила Соня.

– Я… я мечтаю быть счастливым, чтобы Ваня…

– Чтобы он женился, нарожал детей и защитил диссертацию?

– Да нет… просто чтобы у него всё было нормально…

Соня решила подбросить в топку чурбачок. Наклонилась, задравшаяся рубашка обнажила спину. Пока Соня возилась с задвижкой дверцы, я решился положить ей руку на талию…

– Ой, какая холодная! – пискнула Соня и накрыла мою ладонь своей. Из-за этих холодных рук постоянно казусы возникают с девушками. Им хочется рук горячих, а у меня они как назло почти всегда холодные. Не знаю почему. Приходится незаметно потирать и разминать пальцы перед ответственным моментом, а то и греть под струёй горячей воды. Соня пристально смотрит на меня. Я приблизил свои губы к её… Она отвела лицо, встала, подошла к окну.

– Не видно ничего… Что там?

– Там сад, потом лес… – Я подошёл сзади, обнял её, поцеловал в шею.

– А ещё о чём мечтаешь? – спросила Соня, принимая ласки.

– Ещё… мечтаю о старом особняке, горящем всеми окнами. И чтобы перед ним круглая дорога, гравий под колёсами хрустит, а вдоль дороги факелы, а из тачек одна за другой красотки в бриллиантах выходят, а лакей в ливрее их в дом провожает. Ну и кусты, конечно, должны быть подстрижены шарами и пирамидами. А ещё я мечтаю провести с тобой ночь… – шепчу ей на ушко, глажу её бедра, грудь.

– Интересно… – Соня расцепила мои объятия, закурила.

Что за тягомотина? Не люблю баб, дающих себя ласкать, но пресекающих продолжение. Какой-то женский садизм, обламывать разгорячённого мужчину.

– А ты о чём мечтаешь? – говорю для проформы, хотя весь этот детский трёп про мечты порядком надоел. Соня притворяется, что не замечает моего состояния.

– Я хочу всегда быть богатой, я очень боюсь бедности. Хочу всегда нравиться мужикам, даже в сто лет! Хочу так нравиться, чтобы красивые юноши приходили дрочить на мою могилу! – Соня слишком громко рассмеялась. – Глупость какая! Всё от твоих консервов!

Мы снова умолкли. Я почистил апельсин, дал ей половину и бросил кожуру в огонь. Мелькнул острый цитрусовый аромат.

– А почему ты боишься бедности? – говорю я, чтобы не молчать.

– А мы никогда богато не жили. Я всегда всё сама зарабатывала. Знаешь, как я первые деньги получила?

– Как?

– В конце девяностых работала на складе всякого шмотья. Однажды к нам пригнали партию женских кофт. Синтетические, с блестящими нитями, с торчащим во все стороны пухом. На свету переливались всеми цветами радуги, как машинное масло в луже. Кофты эти очень понравились одним азербайджанцам. Бабы ихние от кофт охуевали. Всё разлетелось за два дня. Азеры заказали новую партию и попросили никому больше не продавать. Пригнали ещё две фуры. Покупателей наших нет. Ждём неделю, никого. И тут приезжают другие азербайджанцы.

– Тоже за кофтами?

– Просто зашли, обычные оптовики. Когда кофты увидели, то буквально на коленях стали умолять, чтобы мы им их продали. Но мы же тем, другим, обещали никому не продавать… Короче, эти, новые, предложили тройную цену, и директор согласился. Взяли всё оптом. Мы такого бабла никогда не видели зараз. Тридцать штук баксов!

– На кофтах?!

– На кофтах. За час. А ещё через день приехали первые азербайджанцы. Подняли хай, мол, мы им всю монополию запороли, и начали стрельбу. Директора и охранника Петю завалили. А я обед на кухне готовила. Всё слышала. Азеры непрофессионалы были, просто горячие. Сами испугались и сбежали, даже сейф не прихватили. Ну, я взяла деньги и вышла тихонько с чёрного хода.

Почему-то всегда, если женщина ломается, то начинает вести загрузные разговоры. Они всё обламывают. Такое впечатление, что Соня специально завела тяжёлую беседу, чтобы отделаться от меня. Предпринимаю последнюю попытку, обнимаю её, на этот раз настойчивее. Сопротивляется. Хватаю за волосы, целую куда попало в увёртывающееся лицо. Тень от нас скачет по стене. То открывает, то закрывает выцветшую репродукцию Ренуара. «Мамино» лицо исчезает и появляется, будто злорадно подмигивая мне.

– Отстань! Сейчас закричу! Отстань!

– Папа, не смей!

Я отпихнул Соню сильнее, чем надо было. Обернулся. На верхней ступени лестницы, ведущей на второй этаж, стоит Ваня в трусах и ночной футболке. Под трусами выпирает подгузник.

– Папа, не смей обижать Соню!

Тут Соня вскочила и сбежала в туалет. Ваня спустился решительным шагом, на лице написано праведное возмущение. Я в его глазах – гнусный насильник. Невольно улыбаюсь, больно смешно он смотрится в обличье вершителя правосудия.

– Вань, я не обидел Соню, просто мы… мы играли…

– Что за игры такие?! – И откуда он этих фраз набрался? Как будто не Меркуцио в театре исполнял, а воспитательницу детского сада.

– Ну… игра… вроде борьбы, мы с тобой в такую разве не играли? – Я шутливо обхватываю Ваню, начинаю тормошить.

В туалете открывается кран, но за шумом воды всё равно слышны всхлипывания. Играючи я тру Ване уши, увлекаю его обратно наверх. Если он услышит, что Соня плачет, начнётся чёрт-те что. Ваня быстро отвлекается. Я щекочу его, он хихикает и изворачивается. Я укладываю его в постель, сижу рядом, пока он не задрёмывает.

Спускаюсь обратно в гостиную. Соня всё ещё в туалете. Ну и история вышла. Какая дурная девка! Что она, маленькая?! Сразу бы дала понять, что ничего не получится, а то руку погладила, целовать позволяла… Выгнать её сейчас на хрен! Пусть заводит тачку и валит!..

Краем глаза вижу движение. Кажется, мелкие коготки стучат по полу… Поворачиваюсь… Ничего нет. Показалось… Россыпь мурашек пробежала по спине и грохнулась куда-то в живот… Смешно, что мы из-за ежей так пересрали… Хотя после Машиного рассказа, да и зима ведь… и много их как-то… наверное, просто голодные. В спячку не впали, а жрать нечего…

Неизвестно откуда накатила тоска. Этот дом, эти вещи – всё, что нажили мои бабушки и дедушки, мама и папа. Это их мир, а я привёл сюда малознакомых девиц, с которыми одни проблемы… Чужих людей впустил в свой мир. В НАШ мир… Все эти странные звуки за ужином, хлопки дверей, падение пальто, свечи… раньше такого не было…

Показалось вдруг, что тени в углах сгустились… Стрёмно повернуться: что, если за спиной кто-то есть… огромный ёж… покойники окружили меня и осуждающе качают головами. Звук льющейся воды в туалете перестал быть слышен, холод выполз из подпола и охватил меня целиком, огонь задрожал и перестал греть.

Мама… мама, папа… дед, это вы?.. Простите, что с могилой так плохо вышло, как же мне быть?.. Я ведь один, один с Ваней остался, помочь некому, связей нет, бабла нет… Бабушка… Прости, что грубо обзывал тебя, что требовал ту поездку на море, из-за которой тебя оставили в доме для престарелых… Прости, что разрешил ей надеть твои валенки…

Тут я бедром ощутил плотный пакет. Собрав тогда с пола банкноты бабушкиных сбережений, я автоматически сунул их в карман. Вот они.

– Бабушка… я нашёл твои деньги… прости, я нашёл деньги… – Встаю, смотрю по сторонам. Радиоприёмник, буфет с корешками сталинских сочинений, диван, платяной шкаф… Доски под ногами поскрипывают… подхожу к шкафу… распахиваю дверцу. Старые драповые пальто, платья… бабушкина блузка, тёмно-синяя, в белый цветочек. Склоняюсь, кладу пачку в дальний угол шкафа. Кто-то погладил меня по макушке… Глюки, просто рукав изъеденной молью дублёнки…

Кажется, что с сердца сняли тяжёлый обруч. Дышать легче, призраки отступили. Отерев пот со лба, закуриваю одну из Сониных сигарет.

Дверь открылась, и Соня вышла из своего укрытия. Подошла, остановилась за моей спиной. Я не повернулся. Чувствую, как она мнётся в нерешительности. Куда подевались уверенность, нахальство?.. Коснулась рукой моего плеча… склонилась… поцеловала. Я не отвечаю на поцелуи, она настойчива. Её значок в виде губ замигал.

– У тебя губы мигают.

– Да…

Соня прижалась ко мне грудью, как в нашу первую поездку на машине, во время обгона «Москвича». Мы целуемся. Сильно, мягко, страстно. Прижимаемся друг к другу, мнём друг друга, обнимаем.

У меня ведь много месяцев никого не было… Спокойно, парень, не нервничай…

Накручиваю на руку её длинные волосы, ласкаю пальцами её лицо, скулы. Невидимый пух на её щеке в отблесках огня образует золотистый ореол.

Раскалённый воздух вокруг печи колышется.

Стаскиваю с неё джинсы, с себя футболку… Тело у Сони роскошное, ароматное, уютное, желанное.

– Почему такое лицо испуганное? – смеётся Соня.

– У тебя есть… презервативы?

– Нет, а у тебя?

– У меня нет…

Вся романтика улетучивается. Так старался её уломать, и вот… приехали…

– Ладно, я тебе доверяю. У тебя же воздержание. – Соня привлекла меня к себе. Воздержание! Жалеть меня вздумала! Хорошенькое дело, она мне доверяет! А я почему ей должен доверять?! Ещё колеблясь, целую её грудь, живот… ну и пусть, чёрт с ним, рискнём… Поглаживаю её зад, как когда-то нежно, с восторгом поглаживал руль своей первой машины. Все её выходки и фразочки исчезают, она превращается в покорную рабыню…

После секса мы молча лежим перед огнём. Соня подбирает яблоко, обтирает о грудь, откусывает. Съев яблоко, кидает огрызок в печь. Принюхивается. Разносится приятный печёный аромат.

– Огонь заставляет всё выделять настоящие запахи. Что бы ещё туда бросить?.. Интересно, как сперма в огне запахнет… – произносит Соня задумчиво.

Я не отвечаю. Просто смотрю на языки пламени. Мне всё равно.

Тем временем к Соне возвращается привычная активность. Она хватает со стола салфетку, вытирает капли с груди и бросает в огонь.

– Ничем не пахнет… Эй, ты нюхаешь или как?! – теребит она меня. – Я только что отправила в ад сотню твоих не родившихся детей!

Я не шевелюсь. Не родившихся детей мне не жалко. Мне Вани хватает. В углу жужжит проснувшаяся от тепла муха. Она слишком сонная и просто кружит по полу, не взлетая. Я смотрю на доски потолка. Сучки и волокна дерева образуют странные вытянутые формы, наподобие человеческих лиц с широко раскрытыми глазами и ртами. Такое лицо изображено на картине «Крик» Эдварда Мунка. Вон те два маленьких сучка – глаза, а тот большой – рот.

– Ты чё, молишься? – вдруг спрашивает Соня, обернувшись.

– Нет, с чего ты взяла.

– Увидела твою тень на стене. Кажется, что ты руки возле лица сложил… как будто молишься.

– Это я в носу ковырял…

Соня повернулась обратно к огню.

– А ты в Бога веришь? – спрашиваю.

– Верила раньше, а потом как-то рассосалось… а ты?

– Не знаю… Скорее нет, чем да.

Соня встаёт, потягивается, целует меня.

– Спокойной ночи…

На лестнице она останавливается:

– А ты ничего…

Угли «дышат», то оживая, то угасая. Теперь они походят на разваренных рыб с чёрной кожей и ярко-оранжевым мясом. Здесь же валяются забытые Соней бабушкины валенки.

Беру фонарь, выхожу во двор подышать перед сном. Небо заволокло тучами. Звёзды пропали, только чёрная мгла. Луч фонаря высвечивает лужайку перед домом, блюдечко… Оно пустое, молоко выпито…

Луч бежит по стволам деревьев, выше. Там бегут облака.

– Эй, Господи, ты там есть или нет? – спрашиваю тихо. – Я понимаю, смешной вопрос, но ответь… Если ты есть, то смешно, что я сомневаюсь… а если тебя нет… тогда вообще всё невероятно смешно… – Я бормочу это, задрав голову. Смотрю вокруг отрешёнными глазами, как слепой, устремлённый внутрь себя.

– Господи, зачем ты нагнал тучи? Маша обещала солнце… Ваня любит солнце…

Я вожу лучом фонаря по небу, как завхоз, зашедший в тёмный склад. Хоть бы крыса какая-нибудь юркнула или вор. Никого… По небу ползут безразличные тучи.

– Это некультурно, Господи! Я с тобой разговариваю, а ты не отвечаешь!.. – Настроение меняется. – Да ну тебя… Зачем ты мне нужен вообще?! Зачем мне говорить с тобой?! О чём?! Где ты, почему ты никогда не отвечаешь?! Тоже мне, красавица избалованная нашлась!

Вот вилы, прислонённые мною к стенке веранды. Беру их в руки, делаю выпад.

– Или это всё сон… кривое зеркало… ошибка… я родился не в том мире или не родился вовсе… я мёртв…

Выпад, прыжок, разворот. Выпад, прыжок… Я скачу вокруг пустого белого блюдца. Ежи выпили молоко и ушли с миром. У меня в руках орудие, которым убили множество их предков. Надо мной небо, не желающее разговаривать. Я тренируюсь. В любой момент может начаться бой. И тогда я буду готов.

Зайдя в комнату, слышу – Ваня тяжело дышит.

– Вань, всё нормально?

Не отвечает.

– Ваня!

Он постанывает.

Сердце! Судорожно ищу таблетки. Где же они!!! Вот. Беру две, подношу Ване ко рту:

– Глотай, Ванька, глотай…

Ваня дрожит. Грудь часто поднимается.

– Сейчас всё будет хорошо… – глажу его по лбу, целую щеку.

– Больно, – жалуется Ваня.

Заговорил, слава Богу!

– Сейчас пройдёт. Это ты танцевал много…

Я ругаю себя за то, что недоглядел. Развлекался с Соней, вместо того чтобы побыть с сыном. Он сегодня столько носился.

Ванино дыхание постепенно успокаивается.

– Ну как ты?

– Зачем ты целовал Соню? – строго спросил Ваня первым делом.

– Я?.. Соню?..

– Я видел, как ты её целовал. Я с ней танцевал, я её люблю! – Ваня опять задышал тяжело.

– Вань… она… она тоже тебя любит.

– Она для меня святая!

– Вот и хорошо. Вот и хорошо… Тебе перевозбуждаться не надо.

– Перевозбуждаться вредно.

– Правильно, Ванечка, правильно. Перевозбуждаться вредно… – Я глажу его лоб.

– Спокойной ночи, папа.

– Спокойной ночи, дорогой. Пусть тебе приснится что-нибудь тихое и красивое.

– Мне нравятся цветы и солнце.

– А какие цветы?

– Белые пионы. Они похожи на косматых собачек…

– Пусть тогда приснятся белые пионы в солнечный день.

Утром я прошёлся по двору, убрал в сарай вилы и стремянку, на которую мы залезали, когда собирали яблоки. В сарае темно, к стенам прислонены старые грабли, косы, тяпки, лопаты. Полки уставлены банками с просроченной краской, картонками с ржавыми гвоздями. Здесь я всегда надеюсь обнаружить клад – старую книгу или нераспечатанную банку зубного порошка пятидесятилетней давности.

Гляжу на крышу. Серые стропила, неровные доски, старый, прохудившийся рубероид. Через дырочки белеет небо. Сарай – как чей-то мир. Тёмный, заваленный барахлом. Крыша – небо. Дырки в крыше – звёзды.

Заперев навесной замок, я иду к дому.

Все люди строят себе миры. Соседи, огородившиеся высоченным забором, тоже построили свой мир. Мы с Ваней создали свой, Соня с Машей живут каждая в своём…

– Папа, смотри! – кричит Ваня, указывая на что-то на земле.

– Что?

– Одуванчики!

Я вглядываюсь в землю. Кое-где рябят мятые зелёные ростки с зарождающимися бутонами. Из бутонов торчат ярко-жёлтые, словно цыплячьи, пёрышки. Одуванчики собрались зацвести в декабре. Вокруг полно будущих цветочков.

Соня выходит из дома с сигаретой в зубах.

– Соня, смотри – одуванчики! – пристаёт к ней Ваня.

Я улыбаюсь, Соня отводит глаза.

– Мне в три надо в Москве быть, клиентка позвонила, хочет вещь одну показать.

– Тогда собираемся.

– Вам не обязательно ехать.

– Но кресло-то в машине.

– Точно… Тогда придётся вам со мной прокатиться, а потом я вас заброшу.

На обратном пути возле церкви нас обогнал милицейский «форд» и встал наискось прямо посередине шоссе. Соня резко затормозила, чуть не врезавшись ему в бок. Круглый от одёжек гаишник, как ребёнок, одетый для катания на санках, перекрыл движение. Пересекая двойную сплошную, проехала похоронная процессия, состоящая из неказистого автобуса-катафалка, корейских автомобилей и второго неказистого автобуса, наполненного молодыми милиционерами. Процессия остановилась у церкви.

– На тот свет с мигалками… – нарушила тишину Соня.

Видимо, от нечего делать круглый гаишник подошёл к нам. Соня приспустила стекло.

– Документики, будьте добры.

Соня протягивает техпаспорт и права.

– Софья Георгиевна, почему с чужими номерами ездим?

– Как с чужими номерами?

– В техпаспорте двести тридцать восемь, а на номере двести восемьдесят восемь.

– Чего?! Быть такого не может! – Соня выходит из машины.

Мы с Машей удивлённо переглянулись.

– Разводка какая-то!

Из автобуса и корейских автомобилей тем временем высыпали похожие друг на друга мужчины и женщины в кожаных куртках. У мужчин чёрные брючины спадают на чёрные туфли с сильно загнутыми, как у персидских тапок, носами. Женщины, как одна, имеют на голове шапки завитых, крашеных в светлый цвет волос. Милиционеры, вышедшие из автобуса, развернули знамя.

– Жалко, флаги из синтетики шьют! Таким накроют, только вспотеешь, – рассуждает Маша.

Соня шутит о чём-то с гаишником, тот смеётся. По жестам понятно, что он интересуется происхождением дыры в капоте. Соня рассказывает что-то смешное, машет руками, стреляет глазками. Гаишник кокетливо возвращает ей документы, прощается. Соня садится на своё место, заводит мотор.

– Так… ответьте мне, пожалуйста, кто пририсовал маркером восьмёрку вместо тройки?!

Я закусываю губу, поворачиваюсь к Ване.

– Это я, – говорит он. – Мне Ангел сказал, что надо сменить номер, чтобы нас шахидки не нашли.

– Кто?!

– Ваня имеет в виду тех вчерашних мужиков… – скороговоркой произнёс я.

– Не мужиков, а шахидок, которых они могут к нам подослать! – поправил Ваня.

Повисла неловкая пауза. Я готов провалиться сквозь землю. Вроде уже всё про нас известно, но стыдно ужасно. Ну и бред, шахидок подослать…

– Идиотская выходка! – выплюнула Соня. – Я еле отболталась, сказала, ребёнок пошутил…

Ваня сидит красный как помидор.

Встреча у Сони назначена на Кунцевской.

– Только в разговор не вмешивайтесь, пожалуйста, – инструктирует Соня. – Одна балерина картину продаёт. У неё хорошие рекомендации, за вещь просит мало. Короче, важный клиент.

Балерина оказывается худой девушкой с зачёсанными назад волосами и нервной бледностью. Маша пересаживается к нам, на заднее сиденье.

– А это кто? Мы же одни договаривались встречаться! – первым делом спрашивает балерина, кивая в нашу сторону.

– Родственники, в больницу везу. Вы на них внимания не обращайте.

Ваня дружелюбно улыбнулся и слегка склонил голову. Балерина достала из бумажного «бутикового» пакета небольшую картину. Соня принялась изучать холст. Пейзаж, сантиметров сорок на двадцать. Серое голландское небо, поле, мельница вдали. На переднем плане какое-то пятно, краска стёрта. Как будто неприличную надпись ацетоном смыли. В целом вещь нейтральная, если не сказать – неинтересная.

Ваня берёт слово, тыкая в незакрашенное место. Я не успеваю его остановить.

– А это что?

Балерина даже не поворачивает головы.

– Вань, не вмешивайся.

– Извините, пожалуйста, – говорит Соня. – Вы хотите тысячу?

– Да.

– Но там же не дорисовано.

– Ваня, это не твоё дело, – злобно говорю я вполголоса, угрожающе глядя на него.

– Да, хочу тысячу… Евро, естественно… Это подлинное… – теребит краешек пакета балерина.

– Ого! – Ваня прижимает ладони ко рту и обводит всех участников беседы большими глазами. Не то чтобы он был искушённым финансистом, но я держу его в курсе цен, и он понимает, что тысяча евро – это тысяча шоколадок «Осенний вальс».

– Фёдор, угомонитесь там, будьте добры! – требует Соня.

– Мне порекомендовали вас как специалиста высокого класса. А вы на встречу с идиотами являетесь! – взвизгнула балерина и начала ломиться вон из машины.

– Я не идиот, у меня синдром Дауна, – поправил Ваня.

– Ты можешь заткнуться? – сверкнула глазами Соня и стала уговаривать балерину: – Постойте, не обижайтесь. Пойдёмте в кафе спокойно посидим, обсудим…

Но та уже выскочила из машины, фыркая и пыхтя. И, вся расхристанная, не застёгнутая, принялась судорожно «голосовать».

– Она же так простудится. – Ваня озабоченно посмотрел на меня: – Пап, скажи ей, чтобы застегнулась. Она меня не послушает.

– Ваня, просто сиди молча…

Сколько мы просидели в тягостном молчании – не знаю. Балерина поймала тачку и укатила. Не говоря ни слова, Соня тронулась с места.

– Сонь… ты это… – начал я.

– Я про-сила про-сто по-сидеть мо-лча, – отчеканила она по слогам. – Молча! Это, блядь, не понятно?! – Соня закончила криком.

– Извини, ты же…

– У меня синдром Дауна! – передразнила она Ваню. – Нашёл чем гордиться!

– Сонь…

– Что «Сонь»?! Это было отличное предложение. После реставрации я бы загнала вещь за тридцатку. А теперь соси батон плюс про меня ещё скажут, что я прихожу на встречи с умственно отсталыми! Которые вдобавок лезут в переговоры! – Соня начала бешено орать.

– Сонь, полегче!

– Чего полегче! Корчите из себя праведников, а сами воры! Мы вообще можем вас сдать! Да, Маш?! – Маша не отвечала. – Ментам заявим! И хозяину наводочку дадим!

– Ну сдай нас! Сдай! Мы картину выбросим, и ты ничего не докажешь!

– Возвращайте картину!

– Могилу освободи сначала!

– А ну выматывайтесь из машины!

Внутри у меня всё клокочет. Открываю дверцу, выскакиваю, чуть не оказываюсь под проезжающей машиной, выволакиваю перепуганного Ваню, бегу к багажнику. Дёргаю ручку, наконец багажник открывается, судорожно вытаскиваю кресло. С силой захлопываю багажник.

– Еще букет был, – напомнил Ваня.

Не говоря ни слова, залезаю в салон, хватаю букет. Джип уносится прочь. Только Маша успевает помахать рукой. Мы остаёмся на тротуаре с креслом, сумкой и букетом сиреневых тюльпанов.

* * *

– Я люблю Соню и Машу, – сказал Ваня перед сном.

– Соня же хочет на нас настучать, и ты всё равно её любишь?

– Всё равно! И Машу тоже.

– Как же можно любить сразу двух женщин, Иван?

– Можно. Я люблю их. Я решил, что буду верен им обеим.

– А её уже разлюбил? – Я кивнул на картину. Нефтяная «Венера» всё ещё в наших руках. Просохшая после Ваниной выходки, она висит на стене напротив кровати. – Тебе сначала только она нравилась.

– Её я тоже люблю.

– Ты что, влюблён одновременно в троих?

– Да, – застенчиво ответил Ваня и спрятался под одеяло.

– И ты всем им будешь верен? – Я щекочу его.

– Да-а-а-а, – хихикает Ваня, извиваясь.

– Спокойной ночи, дорогой. – Я целую его щёчку и выключаю свет.

– Спокойной ночи, папа.

Я набрал риелторшу. Она отказалась с нами работать. Мы сложные клиенты.

Я сидел перед телевизором и думал, что делать, если Соня на самом деле возьмёт и настучит, когда позвонила Маша.

– Привет, не поздно?

– Нет, что-то случилось?

– У меня несчастье! – Маша в трубке чуть не плачет.

– Что такое?!

– Черчилль умирает!

– Я думал, он давно на том свете.

– Не смешно, это мой кот.

– Извини, Маш. Не переживай! Я могу помочь найти телефон ветеринара…

– Уже нашла, я в больнице. Я понимаю… всего лишь кот… но у меня больше никого нет… понимаешь… никого… – Маша окончательно разрыдалась.

– Ну что ты, ну не плачь… как тебе помочь? – нежно говорю я в трубку.

– Можешь приехать?.. Мне так плохо…

– У меня Ваня…

– А, ну да, извини… Господи, что же это такое! Как мне надоела эта жизнь…

Я секунду подумал.

– О’кей, он вообще заснул, так что я, наверно, могу сбежать. Сейчас посмотрю.

Ваня тихонько посапывает в кровати. Я одеваюсь и спешу по названному Машей адресу. Это близко. Круглосуточная ветеринарная клиника в районе «Парка культуры». В ярком люминесцентном свете приёмной всё кажется мертвенным. На скамейке сидит Маша, листает журнал.

– Привет!

– Как здорово, что ты пришёл! – Маша бросается мне на шею. По ней не скажешь, что она сильно страдает.

– Ну как он? – первым делом интересуюсь я здоровьем Черчилля.

– О, всё обошлось, он вне опасности! Я так рада тебя видеть! Соня столько глупостей сегодня наговорила, с ней бывает. Извини, ладно?

– Да ничего. Сами виноваты. Мы ведь ей сделку запороли… А что с котом стряслось? – Мне интересно узнать, ради чего я оставил Ваню одного и помчался среди ночи сюда.

– Кастрация. Я думала, он не переживёт… Он очень молодой и только начал везде… как это по-русски…

– Метить.

– Точно! Метить. Это так плохо пахнет, ужас! А две недели назад он упал с балкона, кошечку увидел. Хорошо, у нас квартира на третьем этаже, он не разбился. А я его так люблю, так люблю… Он у меня породистый, гипоаллергенный. Бедняжка… Откуда это у тебя? – Маша тронула мою руку с костяным браслетом.

– Из Берлина… То есть ты ночью решила его кастрировать?!

– Ну да. У меня вся квартира уже воняет… – Маша о чём-то задумалась. – Я вот здесь сидела и видела, как одну собачку в чёрном пакетике унесли и… и… – Маша опять начала хлюпать носом. – И я подумала, что моего Черчилля вот так в пакетик положа-а-ат… – Маша положила мне голову на плечо. Я глажу её, а сам всё больше злюсь. Она же, сука, знает, что я не оставляю Ваню одного, и при этом зовёт меня сюда без веской причины. Приспичило коту яйца оттяпать среди ночи, чистюля жалостливая, твою мать!..

– Маш, ты извини, я пойду, пожалуй.

Она нарушила тишину:

– Знаешь, почему у меня губы асимметричные?

– Нет… при чём тут это?

– В детстве на тренировке сильный удар пропустила. Шрам остался.

– Маш, мне пора…

– Я понимаю, это из-за Сони… Она такая, сначала tres gentile, а потом говном обольёт… она не настучит, не бойся…

– Ладно, Маш, разберёмся…

– Ваня ведь всё равно спит.

– Мало ли – проснётся, а меня нет… я пойду…

Вдруг она поцеловала меня. В больничном свете её лицо кажется очень бледным.

– Маш, извини… – Я встал и почти бегом выскочил из клиники.

– Дурак! Ты ей не нужен! Думаешь, развёл её на «поебаться» и она твоя?! Спорим, ты ей даже не нравишься! Перепихнулись – разбежались! Она со всеми так!.. – кричала Маша вслед.

Метро уже закрыто. Я иду пешком по пустым улицам. Влажный асфальт отражает фонари. Почти лунная дорожка под каждым образуется. За светящимися окнами ночного магазина электроники двое продавцов в белых рубашках мутузят друг друга. Я останавливаюсь, чтобы досмотреть до конца. Один как даст другому в зубы, так что тот стукнулся о стеклянную дверь, сочно мазнув разбитой губой по надписи с названием магазина… В арке возле бара красятся девочки-подростки, чтобы выглядеть старше. Сегодня Ваня будет спать крепко, он выпил успокоительное… Маше я приврал, не хотелось с ней оставаться…

В баре шум, музыка. Протискиваюсь к стойке.

– Водки, пятьдесят!

В ожидании рюмки облокачиваюсь на стойку, осматриваюсь. Цветной мигающий свет создаёт эффект карнавала, кажется, что на людях меняющиеся маски. Рядом оказывается девушка с густыми распущенными волосами. Из-за них лица не видно. Подзывает бармена пальцем, тот склоняется. Девушка кричит ему на ухо:

– Мохито! – кладёт на стойку купюру и поворачивается ко мне.

В течение нескольких лет я представлял себе эту встречу. Например, в Венеции. Вот я стою на балконе шикарного палаццо, пью вино и лениво отвечаю на ласки темнокудрой итальянки знатного рода. А внизу, в толпе обычных туристов, толчётся она. Глазеет по сторонам, делает нелепые фотографии. Она работала несколько лет не покладая рук, чтобы накопить на тур «Вся Италия за неделю». Она замечает меня, а я, сделав вид, что не узнал её, страстно целую свою жаркую подругу.

Или Сен-Мориц… Спортивный автомобиль пятидесятых. Я за рулём. Со мной только лыжи, пачка наличных и дочь чикагского капиталиста. У неё надменное англосаксонское лицо и красные длинные ногти. Мы останавливаемся у спуска, встаём на лыжи и, поражая окружающих мастерством, несёмся вниз. А она копошится тут же, неловко скользя и падая рядом с мужем, тюфяком-менеджером, который привёз её сюда на однодневную экскурсию…

Девушкой с распущенными волосами оказалась Лена. Уж и не знаю, что отразилось на моём лице. Думаю, сохранить невозмутимость не удалось по-любому.

– Привет…

– Привет! – Она удивилась. Оценивает. Столько лет прошло. Похорошел я или подурнел? Успешен или неудачник? Кажется, внешний осмотр дал в целом положительный результат.

– Как дела? – спрашиваю. А что ещё спросить после пятнадцати лет разлуки?

– Отлично! – Подходящий ответ.

Бармен ставит передо мной полную рюмку. Мы молчим, исподтишка поглядываем друг на друга, улыбаемся. Лене подают запотевший стакан.

– Твоё здоровье!

– Твоё!

Чокаемся. Я опрокидываю всю рюмку, Лена потягивает коктейль через трубочку.

Подходит загорелый мужчина, обнимает её.

– Познакомьтесь. Фёдор, Сергей.

– Очень приятно! – Рукопожатие.

На его футболке надпись «Мирабель-2007. Я там был». Видимо, намёк на арест русского богача на горнолыжном курорте Мирабель.

– Приходи к нам на премьеру! – улыбается Лена и достаёт из сумочки два квадратика плотной глянцевой бумаги. – Мы мюзикл сняли, я в главной роли. Держи, каждое на два лица.

– Спасибо большое! – Я беру приглашения, верчу в руках… и сердце проваливается куда-то вниз. На приглашении изображена нефтяная «Венера». Только без нимба из колючки и с надписью «НАША АЛЁНУШКА» с 1 января во всех кинотеатрах».

– А что это… такое?

– Мюзикл, я в главной роли! Что, не похожа?! – Лена хохочет и ласкается с Сергеем.

– В смысле не похожа? – Я уже совсем не втыкаю.

– Ну это же я! На картинке! – Ленка запрокидывает лицо, имитируя позу нефтяной «Венеры»…

– Похожа…

– С этой картиной сплошной детектив. Художник погиб, а она исчезла. Представляешь?

– Вот это да…

– Жаль, она мне очень нравилась.

– Может, найдётся ещё…

– Не смеши!

Компания друзей тянет их в сторону.

– Ну, пока! Приходи, пообщаемся!

Лена с Сергеем проталкиваются сквозь толпу. Я только вижу, что на спине его футболки продолжение темы, начатой на груди. Надпись «Мы вернёмся», а под ней – вертолёт «Чёрная акула», расписанный хохломскими узорами, выпускает ракеты по горной европейской деревушке.

Ленка – красавица… Ленка – актриса… У Ленки личная жизнь… Неужели когда-то мы любили друг друга… Наши свидания в метро, поцелуи в подъездах – всё встаёт перед глазами…

Я повторяю заказ. И ещё раз повторяю.

Что же такое любовь? Родители Лены считали, что любовь к таким, как Ваня, заключается в том, чтобы избавить их от страданий. Они болеют, живут неполноценной жизнью, терпят насмешки и издевательства. Оставлять им жизнь – жестокость, лишить их жизни – акт любви. А с Черчиллем как быть? Маша ему хозяйство почикала не только из-за любви к чистоте, но и чтобы он с балкона не падал. Это ведь типа проявление любви. Или просто эгоизм? Кастрируя кота, Маша обеспечивает себе удобную игрушку. Гипоаллергенный зверь, которого удобно гладить в любой момент. Я вспомнил, как мама, пока не было Вани, требовала от меня возвращения не позже десяти. Чтобы я был на виду. А мне так хотелось шляться с друзьями по дворам, пить вино в арках старых домов. Но мама беспокоилась. «Ты меня до смерти доведёшь своими гулянками!» – кричала она. Тоже любовь? Если да, то это довольно неприятная штука.

На экране, висящем в углу под потолком, появляется реклама. «Закачай прикольные картинки в свой мобильник», а рядом варианты: знаменитый красавчик футболист, юная певица-мулатка, голый по пояс президент России и Иисус Христос. Вот ты где спрятался, Господи… в телевизоре… Голова у Христа запрокинута, глаза обращены к небу, лоб царапает терновый венец, как колючая проволока. Изображён так, что непонятно: Он страдает или изогнулся в сладостной истоме. Под каждой картинкой имеется надпись, характеризующая персонажа. Под Христом – «Бог любит тебя».

На следующий день на весь гигантский фасад нашего дома, выходящего на набережную, натянули рекламный баннер. Оправдывается это всё ремонтом. Наружные стены красят, а чтобы скрыть «некрасивые» строительные леса, натянули баннер. В каждую квартиру позвонили представители рекламной фирмы, предложив подписаться, что мы не против, в обмен на пакет с новогодними подарками. Ваня строго потребовал показать содержимое пакета, а когда нашёл там бутылку водки, названную в честь президента, коробку зефира и банку растворимого кофе, то запретил мне ставить подпись.

– Это мошенничество! Мы Лужкову будем жаловаться! – С этими словами он забрал у рекламных активистов пакет и захлопнул дверь.

На баннере оказалась нефтяная «Венера». Увеличенная до размеров дома. Я почувствовал себя пойманным с поличным. Как будто кто-то призывал: «Смотрите, вот они, воры, – спрятались в квартире аккурат за пупком». У всего этого есть один недостаток. Обожаемая Ваней дама существенно сократила доступ драгоценного, любимого им света. Жильцы начали собирать подписи под коллективной жалобой.

– Красиво, – подытожил Ваня, откусывая от халявного зефира, когда мы стояли напротив дома, любуясь рекламой.

– Нас на премьеру пригласили… – задумчиво сказал я.

– Надо обязательно пойти!

– Понимаешь, это та женщина, которой на самом деле принадлежит картина.

– Правда?!

– Правда. Думаю… надо картину ей вернуть.

– Ни за что!

– Подумай. Она тоже её любит. – Решаю сразу не давить на него. – Кстати, у нас лишнее приглашение. Кого позовём?

– Давай Соню с Машей позовём.

После долгих колебаний, кому из сестёр лучше позвонить, решил набрать Соню. Первой заговорила она:

– Видел?

– Видел. У нас приглашение есть на премьеру послезавтра.

– Ловко.

– Можете пойти с нами, если хотите.

– С Машей надо посоветоваться… у меня параллельный звонок, я тебя перенаберу.

Через полчаса вместо Сони позвонила Маша и заговорила, будто ночной сцены в ветеринарке не было:

– Парикмахер может завтра в два у меня. Вам удобно?

– Какой парикмахер?

– Ваню стричь. Мы ведь на премьеру идём?

– А зачем стричь?

– Чтобы выглядеть лучше. Я угощаю!

Хочет мне приятное сделать. Хорошо. Записываю адрес.

Заглянул в комнату к Ване:

– Завтра пойдём к Маше стричься.

– Зачем стричься?

– Мы же идём на премьеру, надо хорошо выглядеть.

– А ты тоже будешь стричься?

– Посмотрим. Просто посижу или погуляю, пока тебя будут стричь.

– Я не хочу оставаться без тебя, папа!

– Вань, ты же любишь Машу! В чём проблема?! Тебе скоро шестнадцать!

– Всё равно, я не хочу оставаться без тебя! – Ваня принялся кукситься.

– Ты должен научиться быть самостоятельным! Научиться общаться с чужими! Я не могу всегда с тобой нянчиться!

– Папа, я не хочу быть с чужими! – Ваня расплакался и подбежал ко мне, чтобы обнять. Я оттолкнул его.

– Хватит соплей, Иван! Что ты ревешь по любому поводу, как девчонка! Взрослый парень уже!

– Папа, я люблю тебя! – Ваня неловко топчется, цепляясь за мои руки.

– Да отвали ты от меня!!! – вдруг заорал я не своим голосом. Прорвало. Не могу слушать это нытьё. – Свалился мне на шею и отлипать не хочет! Тебе что, нравится меня мучить?! Нравится видеть, как моя жизнь проходит в четырёх стенах?! Да?!

Я схватил Ваню за рубашку и принялся трясти.

– В кои-то веки с тобой захотели дружить! Две нормальные, НОРМАЛЬНЫЕ девушки! Так нет, влез в разговор, эксперт по живописи нашёлся, «не дорисовано»! Кто тебя просил вякать?! Стричься он не хочет! Посмотрись в зеркало, выглядишь как полное чмо! Правильно балерина сказала! Сидеть рядом стыдно! – Я дёрнул его заправленную в спортивные штаны рубашку: – Что это такое?! Как ты вообще додумался одеть рубашку, предназначенную для пиджака, со спортивными штанами и ещё заправить её в них?! Это же нормальному человеку в голову не придёт!!! Боже, за что мне такое наказание???!!! – Я уже кричу не на Ваню, а непонятно на кого. Мечусь по комнате и ору: – Спёр чужую вещь и возвращать не хочет! Нет, это видано ли такое! Украсть картину у умирающего! Ты же настоящий монстр! Даже спрашивать не стану, отдашь как миленький!

Ваня рыдает. Гвалт поднялся нешуточный.

– Прекрати визжать! – трясу его за плечи. – Прекрати вой! Что ты орёшь всё время?! Говори тихо! Говори со мной шёпотом! Ненавижу твои вопли!!! – замахиваюсь на него. Ваня жмурится, ожидая удара. В последний момент опускаю руку.

Ваня стих и изредка всхлипывает. А я ору, требуя от него тишины. Что я тут устроил? Из-за чего?.. Бешенство отступает так же резко, как появилось, сменившись стыдом. Я вижу Ванину комнату с его мелкими вещицами, Ваню, утирающего слёзы и себя самого, охваченного злобой. Мне стыдно и за скандал, и за раскаяние.

На тротуарах царит приятное весенне-предновогоднее оживление. Повсюду стоят украшенные ёлки, похожие на девчонок в пышных, многоярусных юбках. Витрины магазинов набиты всякой праздничной всячиной.

Спускаемся под землю, на усыпанную сталинскими мозаиками станцию. Со сводов смотрят дородные колхозницы со снопами пшеницы, крепыши с простыми, открытыми лицами, сжимающие учебники, широкоплечие военные в парадных кителях под руку со студентками.

Заходим в вагон, устраиваемся в углу, возле нераскрывающихся дверей. На стене напротив, рядом с картой метрополитена, наклеена реклама «Нашей Алёнушки». Рядом с плакатом топчется седоватый пенсионер с мелкими чертами лица. Он оглядывает остальных пассажиров взором фанатика, ищущего поддержки. Не найдя отклика, пенсионер решается на поступок. Подносит к плакату ключ (а именно его он всё это время сжимал в кулаке) и принимается скрести. Сначала робко, а потом с нарастающим остервенением. Начал пенсионер, разумеется, с треугольника между ног. Представляю, насколько этот его ключ мокр от пота. Пассажиры бросили на пенсионера несколько безразличных взглядов и вернули головы в привычное положение; кто уткнулся в детектив, а большинство – в пустоту перед собой. Я слежу за действиями седоватого борца за нравственность с любопытством. Он подбадривает себя бурчанием, в котором преобладают слова «блядство», «позор» и «довели страну». Увлёкшись зрелищем, я на некоторое время упустил из виду Ваню, заметив его лишь тогда, когда он вошёл, так сказать, в кадр, оказавшись за спиной оголтелого скребуна. Не успел я что-либо предпринять, как Ваня громко потребовал:

– Прекратите хулиганить!

Вышло у него настолько убедительно, что пенсионер вздрогнул всем телом и обернулся. Увидев перед собой Ваню, с лицом строгим, но говорящим о его умственном статусе, пенсионер осмелел и ответил:

– Не лезь, пацан. Тебе вон совсем голову задурили эти олигархи!

Решил, что Ванин недуг является результатом происков коварных миллиардеров.

– У меня голова светлая, Тимофеич сказал!

– Тьфу! – Пенсионер отвернулся и принялся скрести с удвоенной силой.

– Неприлично стоять спиной, когда с вами разговаривают! – не отстаёт Ваня.

Окружающие оживились. На другом конце вагона мужчина с усиками привстал на цыпочки.

– Вань, не нарывайся, – шепнул я на ушко сыну.

– Забери своего… инвалида! – громко и даже с выражением произнёс пенсионер, видимо, вообразивший себя мучеником за правое дело. Читатели детективов закрыли книжки, заложив пальцы между страниц.

– Не груби, дядя! – Когда дело касается Ваниного здоровья, я завожусь с пол-оборота.

– Офтавьте её, она крафивая! – Ваня разнервничался и начал путать «с» и «ф». Лене-Венере-Алёнушке уже нанесено множество непоправимых ран. Белыми бороздами они рассекают её прекрасное просоляренное тело.

– Ах ты, сопляк паршивый! Понаехали! – взбеленился пенсионер и затрясся от негодования, как желе. На одном из его бешено вертящихся зрачков виднеется прогрессирующая катаракта.

Ваня вцепился пенсионеру в руку. Тот давай его стряхивать. Я перехватил пенсионерский кулак, сжимающий ключ. Стоящий рядом парень в наушниках, ухмыльнувшись, отошёл, мужчина с усиками весь извертелся от любопытства. Кто-то нажал тревожную кнопку.

На ближайшей станции толпа вынесла нас из вагона прямо в руки двум милиционерам.

– Что происходит?

– Арестуйте хулигана! – взвизгнул Ваня и пихнул пенсионера.

Дальше началось нечто невразумительное. Милиционеры принялись нас отдирать от пенсионера. Все пыхтели, мычали и раздувались от негодования, обиды и злости. Никто не произносил ни слова.

В общем, нас отволокли в непроветренное помещение на станции. Пенсионера в одну комнату, нас с Ваней – в другую.

– Мужики, сами понимаете, погорячились… – начал я, виновато и заискивающе улыбаясь. Человек в форме, пишущий протокол, не поднял головы.

– Мы просто…

– Как тебя зовут? – спросил милиционер у Вани, даже не глядя на меня.

– Иван… Фёдорович Соловьёв, – старательно выговорил Ваня.

– А этот дядя тебе кто?

– Это мой папа.

– А почему у папы фамилия другая и в паспорте про тебя, Иван Фёдорович, ничего не написано?

Ваня насторожился и глянул на меня испуганно.

– Послушайте, это долгая история. При Ване не надо…

– Я не с вами разговариваю, молодой человек. А вас, Иван Фёдорович, придётся показать специальному врачу. Вам уход требуется…

Я вынул из кармана последние пятьсот рублей, положил на стол.

– На вас государство деньги тратит, учит вас в школах, а вы так себя ведёте! – пожурил нас напоследок милиционер и отпустил.

Вышли на «Маяковской», направляемся в сторону Бронной.

– Слушай, зачем ты с этим старикашкой связался?

– Он портил красоту.

– Это просто рекламный плакат, таких тысячи. Какая тебе разница, что будет именно с этим? Тебя же могли в психушку отправить! Ты себе представляешь, что это такое?!

– Я люблю красоту. Красота – самое важное. А люди боятся красоты, она их унижает. Люди называют красоту грехом…

– Это всё хорошо, но надо быть осторожным, Иван. Иначе не выжить… Иногда надо притворяться, что не замечаешь всякие гадости…

– Красота для меня – самое главное. Ради красоты я готов на всё… И в психушку, и… Я готов… лишиться голоса, – неожиданно сказал Ваня. – И моё молчание пронзит мир…

Я аж застыл от такого пафоса.

– Вань, ты прямо оратор!..

* * *

Оказалось, что Маша живёт в доме, на строительстве которого я проходил практику по обмерам на первом курсе. С тех пор мало что изменилось. В переулке тарахтит грузовичок, от которого к дому тянется толстый кабель. Когда дом построили, оказалось, что электрических мощностей не хватает. То есть на лампочки и лифты наскребли, а на «кондишены» и стиралки – уже нет. Городские власти не выделяют. Дефицит энергии. А квартиры, по тем временам весьма шикарные, уже раскупили. Тогда подрядчик просто подогнал электрогенератор на солярке, и с тех пор он пополняет недостающую мощность. Историю замяли.

Парикмахером-стилистом-маникюрщиком оказался жилистый мужичок со сломанным сплющенным носом на лице преступника. Встреть я его ночью на улице – перешёл бы на другую сторону. Маша нас успокоила:

– Эдик – чудо, хоть и выглядит как бандит! Пойди погуляй. Когда Ваню постригут, мы отправимся по магазинам. – Маша дует на растопыренные пальцы рук. Ей только что сделали маникюр и педикюр. Пока лак сырой, нельзя ни к чему прикасаться.

– По магазинам? Зачем?

– Я хочу купить Ване кое-что! Только не надо спорить! Как я тебе? Ты ничего не сказал.

Маша сделала завивку. Её прямые белые локоны превратились в спирали.

– Тебе очень идёт, ты теперь более знойная, что ли… Хотя раньше мне тоже нравилось… – С женщинами никогда не поймёшь, хвалить перемены в их внешности или нет. Похвалишь – решат, что раньше ты считал их уродинами. Не похвалишь – расстроятся из-за того, что изменились к худшему.

– Знойной… а это хорошо? – Маша шагнула ко мне.

– Нормально… а зачем вам в магазин идти? – возвращаюсь к прерванному разговору.

– Просто я хочу купить Ване подарок на Рождество. Послезавтра же Рождество!

– Католическое, до нашего ещё две недели.

– Ты что, нерусский? Католическое! Какая разница! Да хоть мусульманское, главное – подарки! В общем, ты погуляй, мы сами разберёмся, правда, Ваня?

В комнату вошёл перебинтованный «британец» с коротким серым мехом, видимо, Черчилль. Вид у него невесёлый.

– Можно погладить? – оживился Ваня.

– Только аккуратно.

Ваня гладит Черчилля по лоснящейся голове.

– А что с ним?

– Немножко поранился, скоро пройдёт.

– Вань, побудешь с Машей и Черчиллем, хорошо?

– Хорошо, – послушно отвечает Ваня. То ли он согласен, потому что не хочет меня расстраивать после вчерашнего скандала, то ли настроение переменилось.

– Если хочешь, я останусь.

– Нет, папа, не надо.

– Вот и молодец. А после встретимся, хорошо?

– Хорошо, папа.

Брожу по улицам. Просто так, без цели. Я заслужил отдых! Чувствую, будто меня только что выпустили из тюрьмы. Даже помахал руками – убедиться, что они не в наручниках. Покрутил шеей – она не на поводке. Проходящая мимо девушка улыбнулась. Я беззаботно подмигнул ей и сам себе удивился.

Вокруг кипит жизнь. Из грохочущего военного фургона глазеют по сторонам солдатики, провинциальные подростки, которых везут на оцепление какого-нибудь митинга. Топ-менеджеры, за километр распространяющие дурман высокой «белой» зарплаты, идут обедать. Они вышли из офисов в одних пиджаках. Ветер забрасывает их стоевровые галстуки на плечо, топ-менеджеры оправляют их, не теряя достоинства. Лузгающие семечки милиционеры низших чинов с одинаковыми затылками, подстриженными скобкой, и торчащими из-под фуражек нагеленными чёлками проверяют документики у щетинистых гастарбайтеров с обветренными лицами. Две старшеклассницы в сильном макияже, скрывающем свежесть их юных лиц, выходят из бутика итальянского нижнего белья. Няня-бурятка с раскосыми глазами и смуглым лицом ведёт бледную девочку с большим портфелем. Судя по бледности и очкам, девочка является отпрыском интеллигентной московской семьи. Молодой человек с повязанным на парижский манер шарфом неумело пытается загнать на бордюр новенькую японскую малолитражку. Парковщик с простонародным лицом кричит ему: «Выворачивай! Руль выворачивай! Теперь на меня!» – и бурно жестикулирует. В бетонной чаше-цветнике, полной фиолетовых анютиных глазок, прикорнул беспризорник. Спит или в обмороке. Какой-то шутник пристроил ему в ухо цветочек. Такса, оттопырив длинный и острый, как нос Буратино, хвост, прудит лужу на углу цветника. Ручеёк пересекает тротуар. Переступаю через него.

Прохожу мимо многочисленных кафе. За окнами сидят люди. Едят, пьют, смеются. Мой взгляд останавливается на загорелой женской талии в заниженных брюках. Талия переходит в красивую задницу, которая сидит на плетёном стуле спиной к окну. Смуглую кожу расчерчивает полоска стрингов. Повторяя форму тела, обтягивая немного пышные бока хозяйки, полоска идёт по ямочкам на крестце, раздваивается и убегает в ложбинку между булками… На что я буду любоваться, когда женские джинсы с низкой талией выйдут из моды?

Захожу внутрь, усаживаюсь за столик. Оглядываю посетителей. Как бы ненароком бросаю взгляд в сторону девушки с талией…

Круглое лицо, раскосые голубые глаза, уши низко сидят, нос приплюснутый… Как же так?.. Какая дурацкая насмешка!.. Как будто снова обнаружил в аппетитном салате длиннющий волос… Кажется, что злобный клоун со мной играет… А со спины и не скажешь, талия такая…

Рядом почтенная дама, одета со вкусом, причёска, маникюр. Мать… видимо, богатая. Хоть дочь и инвалид, а выглядит максимально привлекательно.

Я устал, я хочу расслабиться. Почему девушка, на которую я засмотрелся, оказалась дауном? Почему вокруг столько подвохов?.. За окном появляется колонна машин с подъемниками, предназначенными для вывоза автомобилей, запаркованных в запрещённых местах. Некоторые посетители кафе выбегают к своим «фольксвагенам», «мерседесам» и «пежо», в том числе и мама девушки с талией. Дочка жалобно мычит, и мать берёт её с собой.

Сквозь стекло видно, как кто-то успевает дать задний ход и скрыться от парковщиков. Остальные подходят к гаишнику, пытаясь договориться. Почёсывая голову под фуражкой, тот выслушивает объяснения незадачливых водителей и отправляет их по одному в машину к своему напарнику. Там дело решится. Так жизнь и проходит, люди знают, что придёт цунами, но всё равно строят хижины у океана. Они паркуют автомобиль там, откуда его рано или поздно увезут. Придётся рыскать по штраф-стоянкам, расположенным на краю города, стоять в очередях, писать заявления, платить штрафы. Но люди раз за разом повторяют это. Платят взятки гаишникам, садятся за руль, делают круг, дожидаются отъезда «эвакуаторов» и возвращаются на прежнее место.

Пока мать договаривается с милиционером, девушка-даун топчется у огромного окна кафе. На ней лёгкий тёмный плащик. Вдруг я замечаю в этом плащике своё отражение. То есть лицо отражается в стекле, за которым ткань, и получается, что я вроде как отражаюсь в ткани. Лицо словно под водой, складки-волны колышутся «надо мною». Девушка делает шаг в сторону, отражение исчезает.

– Что-нибудь выбрали? – слышу голос официанта.

– А? Так… а что у вас тут… так… – листаю меню. Зелёный чай, пирожное «карамболь»… Чёрт! У меня же ни копейки! Всё менту отдал!

– Извините, мне пора…

Снова брожу по переулкам. Звонит телефон. На экране определился Машин номер.

– Алло… Ну как вы?

– Ваня пропал…

Я словно в забытьи. Бегу. Вот оно. Случилось. Ваня исчез. Чего переживать, я же этого ждал… Обуза свалилась с плеч…

Я бегу. Как можно было его потерять?!. Что за дура эта Маша!.. Нет, я не хочу, чтобы Ваня теперь исчез… Потом, может быть… но не теперь… У нас ещё дела всякие незаконченные… премьера… Я не извинился перед ним после последней ссоры…

Маша ждёт на Тверской.

– Что случилось?!

– Мы постриглись… пошли по магазинам… всё купили, джинсы, рубашку… очень красивую, сели в кафе отпраздновать… я в туалет пошла, возвращаюсь – его нет… что делать, а?

Маша смотрит на меня со страхом и беспомощностью. Как нашкодившая собачка.

– Куда он мог пойти? – Маша пытается говорить бодро, чтобы скрыть отчаяние.

– А я знаю?..

– Где он может быть? Что его интересует?

– Он непредсказуем, твою мать!

– Он после стрижки волосы зачем-то собрал в пакетик и в карман положил. Может, это что-то значит?

– Это он всегда делает.

– А зачем?

– Да какая разница! – раздражаюсь я. Нашла время любопытничать.

– Может, это поможет его найти… – виновато говорит Маша.

– Он волосы собирает, потому что считает, что если волосы попадут к чужим, то его сглазят.

– Сглазят? – переспрашивает Маша.

– Порча, плохой взгляд.

– Поняла.

– Или поломойка в парикмахерской будет ругаться, убирая волосы, и таким образом наведёт на него плохую энергию. Или птички совьют гнёзда из его волос и будут там какать. Тогда получится, что они срут ему на голову.

Маша улыбнулась. Я поневоле тоже.

– Ну что, помогла информация?

– А может, он просто домой пошёл?

– Домой?.. – Странно, что эта простая мысль сразу не пришла нам в голову.

– У него ключи есть?

– Да, он их на шее носит…

Мы с Машей бросились в метро.

Дверь квартиры заперта. Внутри никого. Проверяю Ванин тайник. В большом кармане пусто. Картины нет…

– Видимо, он её взял и куда-то пошёл…

– Может, захотел вернуть?

– Бессмыслица какая-то… Он вообще-то очень не хочет её возвращать… зачем же он её забрал?..

– Решил её перепрятать? – предположила Маша.

– Да, но где?!

– Ну где… на даче, на кладбище…

Через полчаса мы вбежали в ворота кладбища. Уже смеркается. Под ногами мокрая листва. Вокруг старые плиты, новые памятники, замшелые ограды. Участок 49 Б, поворот, колодец… Ну слава богу!

– Ваня, что ты тут делаешь?!

Протискиваемся вдоль лётчиковской решётки. Ваня орудует лопатой. Урны с моими родителями лежат у его ног, как миномётные мины. Могила наполовину разрыта.

– Вань, ты что, с ума сошёл?! Что ты творишь?! – восклицаю я, вырывая у него лопату.

Маша молчит.

– Папа, не ругайся, я решил выкопать художника, – ответил Ваня спокойно и уверенно.

– Боже, на хрена тебе это?!

– Мне Ангел сказал, что он там в гробу воскрес. Его надо отпустить.

– Как тебе такое вообще в голову пришло! Могилу раскопать! Это же преступление! Это… это полная херня, Ваня!

Он выслушал меня, не перебивая.

– Мне Ангел сказал.

– Ангел ё… – Я сдерживаю ругательство, так и норовящее сорваться с губ. – Слава богу, никто не заметил, а то бы искали тебя сейчас по психушкам вместе с твоим Ангелом!

Ваня стоит по колено в могиле. Новые тёмно-синие вельветовые брюки перепачканы глиной. Брусничная рубашка расстёгнута. Стрижка броская – виски выбриты, волосы торчат гребнем.

– А где ты лопату взял?

– Там. – Ваня машет рукой в неопределённом направлении. – Там дорогу ремонтируют, и лопата стояла.

– Ты, оказывается, серьёзно склонен к воровству.

– Я верну.

Вспомнилась «Венера».

– Ты решил его выкопать и спрятать здесь картину?

Ваня посмотрел на меня с каким-то осуждением. Будто понял, что я рылся в его тайнике без спроса. Лицо у него стало надменным и царственным. Хоть он и стоит в яме и смотрит снизу вверх, ощущение такое, будто я у его ног. Он гордо изрёк:

– Картина в надёжном месте.

Слышно, как ветер шелестит в ветвях деревьев. Далеко за забором кладбища гудит город.

– Как тебе новый Ванин имидж? – нарушила тишину Маша. – По-моему, цвета подходящие. И причёска…

Ваня в яме приосанился. Ни дать ни взять модель, можно для модного журнала фотографировать.

– В надёжном месте… То есть у тебя её нет?

– Нет. – Ваня кокетливо улыбнулся.

Кое-как закидав могилу землёй, мы отправились восвояси. Лопату пришлось просто прислонить к сторожке. Ваня забыл, где именно и у кого её позаимствовал.

В день премьеры, двадцать четвёртого декабря, я опомнился и решил постирать одежду, чтобы предстать во всём блеске. Ваня, традиционно занимающийся стиркой, загрузил бельё в машину, а потом понёс его на балкон развешивать. Здесь кое-что и произошло. Ваня уронил мои любимые джинсы. Я бы сбегал во двор, поднял бы джинсы с асфальта, и дело с концом, но не тут-то было. Спланировав на ветви осины, растущей поблизости, джинсы повисли на уровне четвёртого этажа. Точно слетели с незадачливого пилота пролетающего дирижабля. Тут уж я пожалел, что балкон выходит не на ту сторону дома, которая завешана рекламой. Так бы джинсы по крайней мере не оказались на дереве.

Мы с Ваней молча постояли на балконе. Точно моряки, смотрящие на волны, куда только что сбросили гробы с их товарищами. Я мысленно попрощался с джинсами навсегда. Осина растёт слишком далеко от дома, чтобы дотянуться до неё палкой из окна. Лезть на неё опасно, наверху ветки тонкие, договориться с подъёмником дорого. Придётся любоваться на джинсы до скончания века, а пока надеть другие. Кстати, эти были последние дорогие и модные.

Воспользовавшись тем, что Ваня провинился, я решил снова спросить его, куда он перепрятал картину.

– Это секрет, – коротко ответил Ваня.

– Вань, я не буду обижаться из-за джинсов, если ты мне расскажешь, идёт?

– Прости меня, пожалуйста, но я не могу рассказать.

Если вернуть картину Лене, может, удастся подружиться с ней заново. Мне бы этого очень хотелось… Ничего уже не вернуть, но…

– Не пытайся уговорить меня, папа. Я буду непреклонен.

Прорычав что-то невнятное, я ухожу с балкона.

Прихорашиваясь перед зеркалом, замечаю, что на уровне Ваниного роста оно кривое, из-за чего его физиономия смешно расплывается. Он надел подаренную Машей рубашку с арбузным фраком и теперь оправляет складки.

– Ты приглашения взял?

Ваня роется в карманах:

– Нет.

– Где они? Я возьму.

– Не знаю…

– Как не знаешь? Я же тебе их дал…

Начинается поиск приглашений. Куда он умудрился их запихнуть?!

– Вань, вспоминай, где ты их видел в последний раз.

Он, раскрасневшийся, бегает по комнатам, переворачивает вещи, книги. Заглядывает под кровати. Впустую.

– Нашёл! Растяпа ты. – Я вытягиваю глянцевый квадратик из кипы фотографий, которые Ваня несколько дней назад вывалил в кресло, чтобы рассортировать в альбоме. – Одно есть, теперь второе…

Ваня вернулся к зеркалу, я ворошу фотки. Второго приглашения нет, хоть тресни.

– Вань, а второе где?

– Его там нет?

– Сам взгляни.

Поиски ни к чему не приводят. Я освобождаю кресло, сажусь. «Раз, два три… раз, два, три…» – считаю про себя, чтобы не накинуться на Ваню. Он беспомощно смотрит на меня:

– Что же делать?

– Отдать приглашение Соне и Маше, а самим остаться дома. А у тебя есть другие предложения?!

Он понурился. Я даже взял сигарету, прикурил.

– В комнате не надо курить, – робко начинает Ваня.

– Не зли меня…

Он отходит.

Я курю, нервно барабаню пальцами по плюшевой ручке. «Полная херня. Ну просто полнейшая!.. Лену не увижу, телефона её нет…» Плюш меня успокаивает, бархатистый ворс так приятно гладить. Пальцы забираются между подушкой сиденья и подлокотником. Какие-то комочки пыли, песчинки, что-то холодное… Достаю железный рубль… Засовываю руку обратно в мягкую щель, прощупываю каждый сантиметр. Есть! Ещё на достав находку, уже знаю, что у меня в руке. Но вновь обретённого приглашения недостаточно. Мною овладевает азарт кладоискателя. Я запускаю обе руки во все пазухи, между подушками нахожу сокровища. Фотографию моей мамы – ещё девочкой, в лопухах с морской свинкой – и старенький футлярчик губной помады. Выкручиваю красный стержень. Сточен почти до основания. С замиранием сердца понимаю, как именно с этого стержня началось моё знакомство с губной помадой. Года в три-четыре я приметил, куда мама кладёт яркую штуку, которой мажет губы. Улучив момент, я схватил футляр, выкрутил ещё новенький стержень с характерным скосом и откусил… Пожалуй, это было моё первое серьёзное разочарование. Вместо сладкого вкуса, сулимого цветом и блеском, я ощутил на языке жирную бяку с химическим ароматом. Зубы увязли в ней, как в ириске.

Хвастаюсь находками Ване.

– Значит, мы опять идём?!

– Опять идём.

– Тогда я хочу накрасить губы, – ни с того ни с сего заявляет он.

Я остолбенел.

– Зачем?

– В театре нам красили губы, глаза и щёки, это называется грим. А мы идём в кино, там тоже грим.

– В театре ты играл роль, а мы идём в кино как зрители.

– Ну и что, что зрители? Какая разница? Щёки и глаза – мне не нравится, а губы – хочу.

Настроение отличное, я не спорю. Что мы, парней с накрашенными губами не видали?

– Только, чур, не сильно!

Ваня выпятил губы, как для поцелуя.

– Наоборот, растяни их. Видел, как девочки в машине делали? Вот так. – Я растянул губы. Ваня повторил. – А говоришь, губы тебе красили… – Легонько провожу помадой по его губам, растираю.

Он смотрится в зеркало.

– Красиво! Ещё давай!

– Это может выглядеть диковато…

– Хочу ещё!

Пришлось накрасить ему губы довольно ощутимо.

Замечаю на Ванином подбородке одну выделяющуюся волосину. Шутливо дергаю за неё.

– Опа, пора бритву покупать! Совсем мужик.

Ваня рассматривает волосину в зеркале, про губы забыл.

– Я буду бриться, как ты, папа?

– Будешь как я! А я буду как ты! – Хлопаю его по плечу.

– Ну, ты крась, не отвлекайся. – Ваня вспомнил про губы. Я ещё гуще намазываю их помадой.

– Вот теперь хорошо. – Ваня удовлетворённо осмотрел свой неправдоподобно яркий рот.

Во дворе ждут сёстры. Предлагаю Соне сесть за руль:

– Ты всё время нас возишь, выпей, расслабься. А я вас покатаю.

– Не, я пить всё равно не буду.

– Чего так?

– Антибиотики пью… Погнали. Только в меня тут одна дурёха на «икс пятом» въехала, дверь заклинило. Кто через окно полезет? – спросила Соня, заводя двигатель.

– Можно, я?! – застенчиво спросил Ваня. – Я хочу в окно!

Соня опустила стекло боковой двери и, пока мы с Машей устраивались сзади, Ваня, неловко барахтаясь, ввалился в окошко джипа на переднее пассажирское сиденье. Сначала в салон проникла его верхняя часть. Затем он застрял и попросил о помощи. Соня дёрнула Ваню за шкирку, и он, головой в коврик, ногами на кожаную спинку, оказался в машине целиком. Ване удалось поменять местами ноги с головой, только когда мы переехали Новоарбатский мост.

Молчим. А зачем ей антибиотики?!. Тут в мозгу сразу возникла картина: наш незащищённый секс, а теперь антибиотики… Соня что, обнаружила у себя какую-то болезнь?! Венерическую!!! Пиздец! Она ещё и меня заразила! Полный привет! Меня аж пот прошиб. Бывает же в жизни сплошной облом…

Соня предприняла очередной лихой манёвр, отчего я уткнулся в шиншилловый воротник Машиного пальто. Мех оказался мягким и немного влажным, на улице моросит. Упёрся рукой в сиденье. Рядом Машина рука. Вираж оказался достаточно продолжительным для того, чтобы я ощутил мягкость её щеки, аромат волос, холодный бриллиант в ухе… А если СПИД?.. Ерунда, СПИД антибиотиками не лечат… Наши с Машей пальцы соединились. Я как бы невзначай отнимаю руку, типа почесаться.

Увидев на перекрёстке цветочный ларёк, Соня ударила по тормозам:

– Без цветов нельзя.

Я было собрался выйти из машины, чтобы выполнить её просьбу. Ваня точно ушибётся, вылезая из окна.

– Нет, папа! Я пойду!

Не задумываясь над тем, что лучше просунуть в окно сначала, ноги или голову, Ваня как-то весь сразу вывалился наружу и подбежал к ларьку. Прохожие и сама продавщица цветов немало удивились, увидев человечка, покидающего автомобиль столь необычным способом. Поболтав с цветочницей, Ваня вернулся к окошку.

– Есть тюльпаны! Сиреневые, розовые и… и… тьфу… блин! Забыл! – Ваня стукает ладонью о дверцу и возвращается к ларьку.

«Блин»? Что-то новенькое…

– Ещё есть жёлтые с бахромой! Вот!

– А тебе самому какие больше понравились? – поинтересовалась Соня, роясь в кошельке.

– Сиреневые, как Маша в театре подарила.

– Возьми тридцать штук. – Соня протягивает Ване деньги.

– Нет, нет! Я заплачу! – вмешиваюсь я.

– Да не лезь ты!

– Что значит – «не лезь»?

– Твои приглашения, наш букет!

После препираний решаем, что оплатим пополам.

В прозрачной коробке ларька, густо наставленного разноцветными букетами, маячат Ваня и продавщица.

– А что у него с губами? – спросила Соня.

– Да, я тоже заметила! – подхватила Маша.

– Накрасил.

– А зачем?

– Нельзя же в кино идти без грима.

Сёстры расхохотались. А вдруг это я?.. Она от МЕНЯ что-то подцепила?.. Что-то вялотекущее, о чём я не знал. Бывает же, что у мужчин не проявляется, а у женщин – ещё как…

Минут через пять Ваня запихнул в окно тугой букет. Салон наполнился хрустом крепких стеблей и свежим ароматом закрытых каплевидных бутонов.

– А я скоро бриться буду! Как папа!

При входе в кинотеатр, сразу после металлоискателя, полукругом стоят журналисты с фотоаппаратами, а за ними – гости. Пожилые тёти с сумками, девушки с длинными ногами, растущими из микроплатьев, волосатые-бородатые типы, по виду члены съёмочной группы, состоятельные мужчины с сигарами и в розовых рубашках, друзья продюсеров. Вижу несколько знакомых по прошлой жизни лиц. Киваю кому-то.

– Здравствуйте, Фёдор!

– Ирина. – Ясновидящая в ожерелье из крупных полудрагоценных камней под руку с мужем.

– Это Павел, познакомьтесь.

– А мы уже… э… очень приятно, Павел, – пожимаю его сухую руку, решив не напоминать о том, что нам уже приходилось видеться. Ваня повторяет приветствие за мной.

– А мне подруга приглашение отдала. Она художницей по гриму у них работала, – поясняет ясновидящая. – Ну как, нашли хозяина вашей картины?

– Ну… нашли, конечно, – улыбаюсь я как можно раскованней. Теперь ведь ясно, что картина один в один похожа на афишу фильма.

– Завтра будет солнечно. – Ирина пристально посмотрела на Ваню, а потом на меня. Из-за помады, наверное.

– Ой, правда? Спасибо! – обрадовался Ваня.

– За что спасибо? Я тут ни при чём, это судьба…

Мы собрались уже заходить в зал, когда перед нами появилась Лена с двумя очаровательными детьми – десятилетней девочкой и мальчиком лет шести-семи.

– Привет! Молодец, что пришёл! – улыбается мне Лена.

– Соня, Маша, познакомьтесь – Лена…

Сёстры переглядываются. Наверное, начали догадываться, кем Лена нам приходится. А она исподтишка разглядывает Ваню.

– Это Ваня. Ваня, это Лена.

– Очень приятно. – Ваня целует ей руку, склонившись в своём особом реверансе. На её руке остался красный отпечаток его губ. Я украдкой смотрю на неё: что-то по лицу промелькнуло.

– Это Даша, Серёжина дочь. – Лена гладит по голове девочку. – А это Никита, наш общий. – Прижимает стеснительно потупившегося мальчика к себе. Аккуратненький такой, в костюмчике, похож на неё… и Ваня похож… Какая разная у них похожесть, у Вани и маленького Никиты. Как одинаковые механизмы, выпущенные на разных заводах: один на лицензионном, а другой на подпольном. Жизнь пошла совсем не так, как я рассчитывал…

– Проходите в зал, мне пора на сцену, сейчас группу представлять будут. Увидимся на фуршете!

Я подаю Ване знак. Он не понимает, я выразительно подмигиваю. Ваня спрашивает Лену:

– Правда, у меня крутой прикид?

– Да, очень стильно.

– А я скоро буду бриться! Видите? – Ваня нащупывает и оттягивает волосину на подбородке.

– Ваня… цве-ты… – говорю я, тыкая пальцем в букет.

Тут Ваня вспомнил про тюльпаны и вручил их Лене.

– Спасибо. – Лена целует Ваню. Он вторично отвечает реверансом.

– Я сам выбирал.

После слов приветствия и благодарностей показ начался. Настоящий мюзикл с длинными танцевальными и вокальными номерами. История девушки Алёнушки, бедной, но красивой и честной. Соседки и подруги завидовали её уму и красоте и однажды подсунули отравленное яблоко. Но Алёнушка приняла противоядие и одолела злодеек. Ей помогали люди, некоторые звери и древние духи земли, которые дали ей нефть. Интересно, что все положительные герои оказались блондинами, а все отрицательные – брюнетами-очкариками.

Наибольшее впечатление произвела финальная сцена праздника на лесной поляне.

В центре поляны очерчен круг. По периметру – зубцы крепостной стены, напоминающие кремлёвские, только изо льда. Из-за тонких берёзок вышли десятка два парней и девушек в расшитых народных костюмах. Парни с балалайками. Они выстроились вдоль круга и затянули медленное, лиричное начало «Калинки»:

Часто мы эту песню в последнее время слышим.

Поющие разошлись в разные стороны, обнаружив в кругу пять фигур в красных плащах. Они их тут же скинули. Трое оказались девушками; одна мулатка, другая брюнетка с древнеегипетскими глазами, третья – блондинка Лена-Алёнушка. Они остались в нижнем белье, расписанном жёлтыми хохломскими листьями и красными ягодками. На Лене тоже трусы с лифчиком, только золотые. Обуты все в красные туфли на шпильках. В руках сжимают бутылки с водкой, названной в честь президента. Алкогольный завод – главный спонсор фильма. Ещё двое оказались мужчинами, наряженными в тельняшки и камуфляжные штаны. Обуты в синие кеды с тремя белыми полосками. В руках – хлысты. На бицепсах татуировки: вертолёты, танки, парашютисты. Тела у всех атлетические и загорелые. Лица скрыты спецназовскими масками.

Сначала все пятеро двигались плавным хороводом, словно животные, красующиеся друг перед другом. Затем одна из девушек поставила бутылку себе на голову и упёрла руки в бока. Парень, стоящий напротив, щёлкнул хлыстом и сбил бутылку ударом. Да не просто сбил, а, прихватив её хлыстом, дёрнул к себе и поймал.

Девушка невредима, бутылка цела.

Зрители в зале свистят и аплодируют.

Второй парень не менее ловко повторил такой же трюк с другой девушкой.

Восторг в зале нарастает. Хор ускоряется:

Бутылку на голову поставила Лена-Алёнушка, стоящая в центре подиума. Парни крутанули хлысты над головой и обвили запотевшую тару одновременно. Лена-Алёнушка отступила. Парни давай сверлить друг друга театрально-злобными взглядами. В левой руке у каждого по бутылке, на дрожащих от натяжения хлыстах висит третья.

В зале визг.

Парни начали мерно раскачивать свившиеся воедино хлысты с бутылкой.

В зале воцарилась тишина. Все замерли, раскрыв рты.

– Ка-а-а-а… – затянул хор.

Парни грохнули бутылку оземь. Осколки, брызги.

Парни, как по команде, ударили теми бутылками, что были у них в руках, по своим лбам. Оператор и компьютерные графики превратили брызги и осколки в россыпи бриллиантов.

Зал взорвался аплодисментами. Я повернулся к Ване: он смотрел как зачарованный.

Одна из танцовщиц свистнула. Парни сбросили шапочки-маски. Под масками открылись головы Волка и Медведя. Компьютерщики творят чудеса. Звериные головы натурально прирастают к человеческим телам. Морды-лица выражают человеческие эмоции, улыбаются, скаля клыки. У Волка верхний левый – золотой.

Певцы хора тоже скинули одежду. Тут все начали лихо танцевать. Мелькают крупные и общие планы. Ракурсы сверху и снизу. Танцующие выделывают всё то, чего обычно ждут от русского танца, и даже больше. Девушки задирают ноги, крутят «колесо», стоят на руках. Волк танцует вприсядку, высоко прыгая, расставив ноги и касаясь руками мысков своих «адиков». Медведь многократно прыгает через голову.

С неба капает. Чёрные капли на лице Алёнушки. Их всё больше. Танцовщицы сбросили свои расписные лифчики. Одна Лена-Алёнушка осталась прикрытой. Парни-звери, как по волшебству, остались в одних чёрных трусах. «Калинка» звучит в современном электронном звучании.

Сухой ритм стучит, как большое общее сердце.

– Калинка-малинка, малинка моя.

– Нефть, нефть, нефть… – пробегает шелест по залу.

Так и есть. Нефтяной дождь, подаренный Алёнушке Главным Духом Земли, превращается в ливень. Герои кружатся под ним в безумном танце. Мышцы, натягивающиеся на икрах, плечах, животах. Волосы девушек развеваются, окатывая экран чёрными брызгами. Это уже не просто яркая сцена, а настоящий ритуальный танец во славу Духа Земли. С этой жидкостью можно развивать бешеную скорость, облетать земной шар за сутки, возводить небоскрёбы, закатывать пиры, удерживать и преумножать власть…

НЕФТЬ…

Мелькают звериные морды с золотыми фиксами, женские груди, берёзки. С небес льёт чёрное золото… Нет, этот танец посвящён не нефти. Он посвящён всем нам. Всей России… Хохлома и нефть. Лёд и загар. Стриптиз и хоровод.

Новая Россия слилась с Вечной Россией. Вот она, моя страна – великая загадка, где всё так же зыбко, как подача электроэнергии в тот дом, где её существенную долю обеспечивает передвижной генератор на солярке. Если генератор однажды накроется, всему конец. Но пока этого не произошло, мы не строим электростанцию, мы молимся.

Вот она, моя Россия – взбалмошная дамочка, привыкшая к деньгам и вниманию мужчин. Все прекрасно понимают, что она груба и вульгарна, что она пьёт и скандалит. Но достаточно одной её улыбки, и ей всё простят. Одной её нежной улыбки, одного взгляда в самые глаза. И ты уже поплыл, ты уже не владеешь собой. Моя родина, каждый шаг которой непредсказуем. Сегодня облачена в роскошное платье, ласкается и зовёт, а завтра откроет дверь, накинув мятую, заляпанную футболку, оттолкнёт и не узнает. Захочет – в лицо плюнет, а захочет – отдастся.

Ноги сами топают в такт музыке. Некоторые пританцовывают в проходах между креслами.

Картинка фильма смешивается с калейдоскопом моих видений. Страна со свистом и улюлюканьем проносится передо мной. Матросы, громящие дворцы, и юные аристократки, флиртующие на первых балах, «деды», избивающие «салаг», и пьяные купцы, катающиеся на санях по Москве… Моя страна, моя жизнь, моя семья…

Казаки с серьгами в ушах рубят шашками, еврейские скрипки плачут, лошади вязнут в грязи, волоча пушки, медведи пляшут на ярмарках, платки кружатся вихрем. Вожаки мужицких восстаний в клетках на Красной площади. Пальцы чекистов жмут на курки, зэки валят лес…

На глазах выступают слёзы.

Вот фашистские петли, в которых повисли комсомольские мученицы. А вот и сами фашисты, идущие на расстрел прусским военным шагом, вытягивают руку в последнем салюте. Вот священники с выжженными на лбу пятиконечными звёздами. Вот пьяные женщины в розовых пуховиках танцуют на Красной площади в новогоднюю ночь. Вот смершевцы в тёмно-синих галифе стреляют в спины смертникам из штрафбатов. Черноглазые горцы режут глотки вчерашним рязанским, тамбовским школьникам в российской военной форме. Узкоглазые конники, белобородые витязи.

Тела танцующих на экране сливаются, образуя странных существ со многими головами, руками и ногами. Хохочущие, кривляющиеся лица.

В носу щиплет. Я незаметно вытираю глаза пальцами. Это от любви. Я люблю весь этот бардак, являюсь его частью. Мне не нужен никакой порядок, кроме этого хаоса. Кроме этой неопределённости. Спасибо тебе, страна, за страсть, спасибо за ужасы, спасибо за прелесть, спасибо за страдания…

Летят ведьмы в ступах и со швабрами, русалки плещутся под сводами затопленных колоколен, тройки вороных влекут тачанки, поливающие пулемётным огнём… Мир, осенённый татуированным крестом на спине уголовника… А надо всем этим витает Он, вечный шутник, Художник, создавший мир. Меня, Ваню, нефтяную «Венеру»…

Я вижу зал глазами персонажей фильма, вижу фильм глазами зрителей, вижу весь мир глазками камер слежения. Небоскрёбы, синие купола в золотых звёздах, атомные подводные лодки, тучи стрел с горящими смоляными наконечниками… Малахит, дыба, бояре, растерзанные царевичи, космические ракеты. Банные веники сливаются с розгами, хлещущими по кровавым спинам. Пар, валящий из бань, уходит в трубы тепловых станций. Лагеря, леса, дали. Марево над чёрными лесными реками, над болотами, на дне которых лежат сундуки с сокровищами… их пытались вывезти отсюда чужестранцы. Рядом покоятся танки, на которых они приехали. А подле танков, здесь же, на дне болот, – защитники…

Волна аплодисментов вернула меня в реальность.

После того как в зале включился свет, я изо всех сил улыбаюсь и прячу глаза, чтобы скрыть слёзы. Вместе со всеми мы идём в холл, там начинается фуршет.

– Ну как, Вань, понравился мюзикл?

– Очень понравился. Хорошо, когда все танцуют и поют!

Набрав полную тарелку закусок, мы прислонились к колонне и принялись поедать креветки и роллы. Ваня их никогда не пробовал. Мама считала, что, съев хоть кусочек сырой рыбы, обязательно заполучишь шестиметрового глиста. Соня с Машей увидели знакомых и пошли поболтать.

– Мне очень понравились эти круглые штучки, – говорит Ваня про роллы.

– Сейчас принесу ещё. – Оставляю его у колонны.

Закуски закончились, пришлось подождать, пока официанты не принесли новые подносы. Вернувшись к Ване, я обнаружил его в компании трёх подвыпивших мужчин разного возраста. Самому старшему, мрачному типу с бородкой, на вид лет под пятьдесят, средний, очкарик, мой ровесник, а младший, брюнет с азиатскими чертами лица, находится на границе второго и третьего десятка. Подошёл я как раз в тот момент, когда мрачный совал Ване полную рюмку.

– Спасибо, я не пью, – строго отказывается Ваня. – Это карму портит.

– Он не пьёт, у него сердце! – вмешался я, показывая всем видом, что Ваня под моей опекой.

– За Россию можно! После такого фильма! – громко настаивает ровесник-очкарик. Я рассмотрел его: русоволосый интеллигент, скорее всего журналист. Какой-нибудь кинокритик.

– Я с вами за Россию выпью.

Мне наливают.

– Хватит уже за Россию пить, Миша, – перебил интеллигента мрачный тип.

– Вы что, Борис, охуели?! Слава России! – На последних словах интеллигент выбросил вперёд правую руку, продемонстрировав, таким образом, фашистское приветствие.

– Вот блядь! Из-за таких, как вы, тут скоро полный пиздец начнётся! – ругнулся мрачный с бородкой и выпил один. Азиатский юноша выпил молча. Я погладил по плечу испугавшегося ругательств Ваню, дал ему роллы. Фашиствующий интеллигент выпил последним, крякнул и снова выкрикнул: «Слава России!»

– Какая, на хуй, Россия! Тут скоро всё наебнётся! Надо валить! Я не хочу, чтобы ко мне в дверь вломились матросы. Хватит уже! – снова заговорил мрачный, жарко дыша парами дорогой водки.

– Налоги надо платить, чтобы государство сильное было, – как-то обиженно буркнул юный азиат.

– Знаете, Ренат, наши родители с этой страной расплатились на века вперёд!

– Не с «этой» страной, а с «нашей» страной! – неожиданно ощерился азиатский патриот России.

– Я в администрации десять лет проработал. Так что, будьте добры, не лезьте в мои отношения с «вашей» страной! – устало ответил мрачный и снова разлил всем троим.

– А чем это ваши родители расплатились? – поинтересовался интеллигент, подняв запотевшие очки.

– Чем?! Войной!

Мрачный дал рюмку интеллигенту.

– Лагерями!

Рюмку азиату.

– Коллективизацией!

Рюмку взял я.

– Голодом!

Протянул рюмку Ване, но, опомнившись, всучил её проходящему мимо кавказскому франту.

– Крепостным правом! Какие, на хуй, налоги!..

Все выпили.

– Слава России! – снова выкрикнул интеллигент, вскинул правую руку и уронил голову.

Троица существует и вместе, и порознь одновременно. Вроде приятели, а каждый тянет на себя. Как детали в разболтавшемся механизме.

– А вы что скажете? – обратился ко мне мрачный с бородкой.

– Я?.. – Только понадеялся, что допроса не будет…

– Да, вы!..

– Я… э-э-э… – Не люблю все эти пустые разговоры о судьбе родины. – Я как-то принимаю происходящее, мне всё нравится… я, типа, доверяю жизни, что-то типа того…

– Принимает он! Нравится ему! Ха! Дзэндэндизм обречённых! Как можно доверять жизни, когда здесь все такие, как вы! Никто ничего не знает! Никто не думает о будущем! А зачем думать, если всё отнимут?! Нам ничего не удалось изменить! Народу нравится, когда его пиздят! Цари всегда мочили свой народ! Иван Грозный трижды вырезал Новгород! Своих же, русских, резал! Туда даже татары не дошли, а он, сука, добрался!

– Татары в грязи застряли, мне папа рассказывал, – поддакнул Ваня.

На столик, стоящий рядом и уставленный пустыми бокалами и тарелками с недоеденными закусками, вскарабкались игривый мужчина с животиком и раскрасневшаяся Ирина. Неужели её муж снова уснул? Парочка принялась танцевать, крепко прижавшись друг к другу. С каждым их движением на пол что-нибудь падало.

– Посмотрите вокруг! Это же пир во время чумы!

– Слава России! – Интеллигент выбросил руку вперёд.

– Миш, ты уже в одиночку начал? – неожиданно ласково, с улыбкой, спросил интеллигента мрачный.

Юноша-азиат наполнил рюмки. К нам подошёл плотный мужчина в яркой рубашке и с бородой.

– Опять о политике? – брезгливо осведомился он.

– Да, святой отец, о чём же ещё!

– Познакомьтесь, отец Анатолий, наш человек в церкви, – представил новичка мрачный оратор.

– Признайся, что ты католиков больше любишь! – дурным голосом разоблачил отца Анатолия очкарик.

Тот с манерным презрением окинул зал, танцующую на столе ясновидящую Ирину, которой её партнёр что-то шепчет на ухо, и веско произнёс:

– Были б мы католиками, не было бы всего этого бардака.

– Воистину! Мой дилер то же самое говорит! – крикнул очкарик. – С нами выпьешь?

– Миш, ты же знаешь, у меня почки. Да и астролог не рекомендует…

– России нужна твёрдая рука, – произнёс юноша-азиат, не обращаясь ни к кому конкретно.

– Вот вы, молодой человек, представитель нового поколения, как собираетесь жить на этой проклятой территории? – обратился к нему мрачный.

– Я для того и учусь в школе ФСБ, чтобы как-то здесь жить. В полицейском государстве шанс есть только у силовиков. Больших денег без причастности к спецслужбам не заработаешь, – отчеканил юноша-азиат как по-писаному, будто не бухал всё это время со всеми, а к выступлению готовился.

– То есть вы, молодые, не хотите ничего менять? Будете брать взятки, и так далее?

– Я только большие взятки буду брать. – Парень явно относится к тем, у кого в двадцать составлен чёткий план до восьмидесяти.

Мрачный повёл перед собой рукой на манер провидца:

– Я вижу Кремль и Рублёвку, объятые пламенем! Я не хочу метаться среди обезумевших толп. Я хочу сидеть на собственной вилле в Каннах, есть сыр, запивать вином и смотреть по телевизору, как здесь всё вспыхнет! Мы плывём на «Титанике», пора спускать на воду катер!

– Бесовская страна! – поджал губы отец Анатолий. – Борь, налей.

Выпили. Кто-то тронул меня за локоть. Оборачиваюсь: передо мной Маша с Соней. Под каблуками хрустит битое стекло.

Мрачный оживился:

– Девушки, простите мою навязчивость, у нас спор вышел. Скажите, откуда у России все эти проблемы?

– Какие? – уточнила Соня.

– Ну… эти. – От выпитого мрачный стал утрачивать ораторские качества. Он просто обвёл зал руками.

Из-под ног танцующей на столе парочки с грохотом упало блюдо с объедками. Ваня нервно посмотрел на меня. Я успокоил его жестом.

– Это оттого, что вовремя французам не сдались, – нашлась Маша, опередив Соню.

Такое впечатление, что сегодня все подготовились к политическим дискуссиям. У людей явно наболело. Присутствующие оживились. Даже порядком поддатый очкарик поднял голову и спросил:

– Что вы ска… ска-зали?

– Надо было французам сдаваться в 1812 году. Представляете, что бы тут теперь было? Парки, фуа-гра, Эйфелева башня, Монмартр. Как минимум вы бы имели французские паспорта.

– То есть ты считаешь, что во всём виноват Кутузов? – искренне удивилась Соня.

– Он в том числе, – с жаром ответила Маша.

– Если бы требовалось сдаться вам, я бы сдался, – с галантным нахальством отвесил мрачный.

– Я пленных не беру, – парировала Маша. Я посмотрел на неё новыми глазами. Скулы горят, вся завелась. Даже говорить стала без акцента. – Ладно, не сдались французам, судьба даёт вам второй шанс – немцы. Немцам точно надо было сдаваться. Немцы, конечно, не французы, но порядок бы навели…

– Это сто процентов! – неожиданно оживился азиатский студент школы ФСБ.

– Не перебивай, – одёрнул его мрачный. – Продолжайте, пожалуйста.

– Я уже всё сказала. Россия, как капризная невеста, отшивает хороших женихов. А потом и брать никто не захочет. Чего вы ждёте? Американцев? Китайцев?

– Китайцам нельзя сдаваться, они собачек едят! – волнуясь, сказал Ваня.

– Это корейцы собак едят!

– Я китайцев на хую вертел! – задиристо крикнул очкарик.

– Короче, проблемы все из-за того, что вы шансы не умеете использовать, – подытожила Маша, Мария-Летиция-Женевьева, серебряная медалистка Парижа по кикбоксингу среди подростков.

– На эту тему у меня одна мысль есть, – сказал студент школы ФСБ. – Я недавно засекреченный перевод Нострадамуса прочёл. Там написано, что в 2012 году Европу постигнет страшная катастрофа: землетрясения, наводнения, засухи. Половина Италии утонет, Испания погибнет из-за лесных пожаров! А ещё там будет война. Арабы начнут мочить белых. Полный хаос. А Москвы это не коснётся. И тогда европейцы ринутся к нам со своих разорённых территорий. Тут-то мы им и сдадимся! Сразу всем! И немцам, и французам, и даже прибалтам!

Мимо прошёл официант с подносом, уставленным бокалами.

– Мэтр! Вина дамам!

Маша взяла бокал.

– Я только итальянцам буду сдаваться, – хихикнул отец Анатолий.

Танцующий на столе мужчина оступился и грохнулся на пол.

– Олег, вы в порядке?! – хохоча, крикнула Ирина.

Олег невредим. Поднявшись на ноги, он отряхнулся, подал Ирине руку, и она спустилась к нему с относительной грациозностью.

– Мне кажется, что если сдаться французам, ничего не изменится… – робко возразил Ваня, возвращаясь к прерванному разговору. Все повернулись к нему как к человеку, который ворошит забытую и наскучившую тему.

– Как же не изменится, молодой человек? Они принесут нам свою культуру, опыт, традиции.

– Никто не сможет изменить Россию. Рос… – Ваня занервничал и стал путать буквы. – Роффия всех изменит… В Роффии все становятся руффкими…

Повисла тишина. Вокруг гул музыки и шум голосов, но нам кажется, что тишина.

– Ну и слава богу! – Все подняли рюмки и бокалы. Чокаются с Ваней. В его руке стаканчик сока.

– Слава России!

К нам протиснулась Лена и поманила меня пальцем.

– Вот, возьми, вам с Ваней к праздникам! – суёт мне что-то завёрнутое в рекламную страничку.

– Я его привёл не для того, чтобы… спасибо… просто… ну, ты понимаешь…

– Всё нормально. Он очень хорошо выглядит… как родители?

– Умерли.

– Извини…

– А твои?

– Нормально… ну, я побегу.

– Слушай… ты на праздники что делаешь? Можем повидаться…

– Я не в стране буду.

– О’кей…

Лена ушла. Я приоткрыл уголок свёртка: деньги. Сунул в карман. Мимо прошли давешние собеседники, волоча под руки интеллигента-очкарика.

– Слава России… – донёсся до меня его слабый возглас.

– Миша, хули вы пиздите? Вам отсыпаться надо.

– Грузи ко мне, я отвезу, – слышен голос азиата.

Возвращаюсь к Ване и сёстрам.

– Ну и объебосы! Нехило мозг пропарили! – с чувством сказала Соня, отпивая глоток воды.

– Может, пойдём уже?..

Выходим во влажную прохладу двора.

– Садитесь, довезём, – приглашает Соня.

– Это моя любимая песня, – ни к селу ни к городу говорит Ваня.

– Какая песня?

– «Калинка-малинка моя».

– А, эта, которая в фильме была…

Впереди строящиеся небоскрёбы. На одном из кранов пузырится и бурлит огромный триколор. На верхушке самого высокого небоскрёба – прожектор. Мощный белый луч шарит по небу. Прямо как я на даче… Только мой лучик был слабенький, а этот аж облака высвечивает. Как во время авианалёта. Охота же людям деньги тратить… А может, это не для эффекта сделано? Может, они там, в небоскрёбе, тоже хотят с Богом поговорить? Вложили деньги, чтобы повыше забраться, взяли мощный прожектор… Во все стороны на километры расходятся спящие жилые кварталы, а здесь, с высокой башни, жрецы без устали пытаются найти в небе хоть какой-то намёк… Хоть какую-то надежду…

У дома мы попрощались.

– Спасибо за вечер.

– Приходите к нам на день рождения! – зовёт Ваня.

– Точно! У вас же в конце декабря дни рождения, рядом, да?

– Вообще-то у меня послезавтра. То есть уже завтра, а… – начал я.

– А у меня послепослезавтра, то есть послезавтра, – подхватил Ваня.

– Придём.

Целуя Соню в щеку, я отозвал её в сторону.

– У нас секреты?! – крикнула Маша.

– Да нет, нет… – а Соне говорю тихо: – Слушай, зачем тебе антибиотики, это же вредно…

– Врач прописал, что-то с лёгкими… а ты испугался…

Что-то с лёгкими. Сразу отлегло.

– Нет, просто…

– Не парься, для тебя не опасно. Ты, я вижу, с актрисой этой быстро поладил.

– Старые знакомые.

– Ясненько… Про картину ей рассказал?

– Собираюсь.

– Ну пока. – Соня вернулась в джип.

Уже подходя к дому, в клумбе не по сезону высаженных незабудок Ваня что-то углядел и нагнулся. Очередная находка. Навесной замок с торчащим ключом.

– Полезная вещь, – рассуждает он.

– Ржавый, наверное.

Ваня с усилием повернул ключ, дужка отогнулась.

– Работает!

– Поздравляю.

– Пап, а если он был заперт, значит, он кого-то запирал?

– Просто валялся и никого не запирал. Потерял кто-то…

– Нет, он кого-то запирал! Кого-то невидимого… или что-то… – Ваня обожает таинственность. – А теперь я это выпустил на свободу…

– Ну, может, и так. Тебе виднее, – треплю сына по волосам.

В подъезде на нас набрасывается взволнованная консьержка:

– У вашей соседки снизу потоп! Труба забилась, а прочистить можно только от вас. Бегите скорее! Уже МЧС хотели вызывать!

Только мы собрались спокойно поспать… Спешим наверх. Когда тебя встречают такими известиями, не знаешь, в каком виде предстанет квартира.

Под дверью маются два монтёра в пропахших куревом комбинезонах и соседка снизу. Старшой – русский, с глубокими морщинами пьющего человека и железными зубами, подмастерье – молодой кавказец. Он волочит свёрнутый кольцами длинный стальной ребристый шланг с набалдашником на конце.

– Ну наконец-то! А я извелась вся! Пустите нас! – причитает соседка.

– Ревизка у вас и через два этажа выше. Сверху мы били-били, ни хуя… – Старшой осёкся, всё-таки при женщине нехорошо. – Короче, теперь от вас бить надо.

– Чего у нас? – не понял я.

– Ревизка! Ху… Люк такой в трубе. Специально для прочистки.

– Ой, пустите их, пожалуйста! – взмолилась соседка. – Все сверху воду льют, приспичило им по ночам посуду мыть! А труба забита, и всё у меня из раковины поднимается. Вычерпывать не успеваю!

– Заходите.

Простучав тяжёлыми ботинками по паркету, монтёры прошли на кухню. Старшой указал на неприметный люк, вмонтированный в сточную трубу. Он покрашен многими слоями масляной краски, как и сама труба. На моей памяти его ни разу не открывали для прочистки.

– Я сейчас вот эти гайки откручу, люк сниму, и мы почистим.

– О’кей.

Старшой взялся свинчивать гайки. Ваня тоже пришёл посмотреть. Когда последняя гайка соскочила, произошло нечто непредвиденное. Из-под люка коротким, но бурным фонтаном вырвался поток чёрных вонючих брызг. Всех обдало с ног до головы, как глазированный зефир. Только глаза хлопают.

– Это что, Палыч? – ошеломлённо спросил подмастерье, утирая грязь с лица.

– А это, дарагой, говно, – многозначительно пояснил старшой, протыкая грубым пальцем тонкую перепонку наподобие мыльного пузыря, образовавшуюся в отверстии люка. В голове неизвестно откуда всплыл обрывок фразы Ирины-ясновидящей: «… чёрное… липкое… брызжет в лицо…»

Ополоснувшись кое-как, я взялся вытирать пол и мебель, а монтёры впихнули трос в образовавшуюся дыру набалдашником вперёд и принялись бить.

– Раз! Раз!

Засор в трубе сопротивляется.

– Ломай его, Палыч! Крепче будет! – пыхтит молодой кавказец.

– Рано!

Они бьют снова и снова, трос уходит всё глубже. За окном занимается рассвет. Когда все шесть метров исчезли в трубе и остался только хвост, за который держатся монтёры, золотозубый включил кран. Вода всё равно не уходит.

– Да у вас ещё и раковина забита!

Ваня подскочил с беспокойством. Я боюсь, что он ещё больше перепачкается или схлопочет тяжёлым тросом по уху.

– Вань, не лезь! Дядя сам разберётся!

Старшой тем временем развинтил «колено» и извлёк рулон, завёрнутый в пакеты. Так вот куда он «Венеру» спрятал…

– Отдай! – Ваня схватил рулон и ударил им меня по башке.

– Вань, ты чего?!

– Ты хочешь её забрать у меня! Ты плохой! – Он колотит меня рулоном и просто руками. Я кое-как закрываюсь. Монтёры отводят глаза.

– Ваня, прекрати!

Тут он выдернул из раковины чугунную сковородку и как даст мне в висок. В то же место, которым я о багажник «бэхи» тюкнулся…

Мне привиделся солнечный летний день, я в нашем дачном доме. Подхожу к окну, Ваня на лужайке поливает цветы из шланга. Замечает меня и озорно направляет шланг на окно. Вода разбивается о стекло, стекает по нему бурными разводами, за которыми хохочет искрящийся Ваня.

Я выбегаю из дома. Вани на лужайке нет. Бегу за дом, туда, где лес. Смотрю, из-за деревьев выходит странное существо: с лосиной мордой, но без рогов, изящное, но не олень, нежное, но не лань. Существо тянет ко мне смешную мохнатую морду. Я глажу эту морду, а сам думаю о том, как оно сюда попало. Здесь же везде дачи, машины, люди. Как же оно выживет здесь, а домой не возьмёшь, куда такого девать…

Существо смотрит так, как будто понимает мои мысли. И я читаю в его глазах: «Не заморачивайся, всё в порядке». Существо вроде как улыбается на прощание и уходит в лес. Я остаюсь на месте. Жмурюсь от солнца. Прихожу в себя…

Вокруг необычайно светло. Мрачное низкое небо сменилось голубым. Наконец-то солнце! На полу засохшие чёрные брызги, голова гудит, всё плывёт. Иду к Ване поделиться радостью, если он ещё сам не проснулся.

В комнате Вани в лицо ударил яркий солнечный свет. Глаза временно отказались служить. Мощный луч заливает комнату, пробирается в самые потайные уголки. Я жмурюсь и опускаю голову, ослеплённые глаза ничего не видят. Перед закрытыми веками крутится навязчивый золотой круг в зелёной каёмочке на марганцовочном фоне. Прозрев наконец, захожу в комнату…

Стукаюсь мизинцем ноги о найденный Ваней перед подъездом отпертый замок. Он валяется на полу. Чертыхаюсь, морщусь, хватаюсь за ушибленное место…

Окно распахнуто, в ткани рекламы большая дыра, кровать разворошена, Вани нигде нет…

За дверью нет, под кроватью нет, в шкафу нет…

Очень не хочется подходить к окну… Очень не хочется…

Подоконник, железные трубы лесов, доски на скобах, болты…

Моё первое воспоминание этой жизни – солнечная кутерьма, блики, отец подбрасывает меня в воздух. Мне годик. Много лет спустя я наткнулся на фотографию, фиксирующую этот процесс. Поблизости стоит мама с напряжённой улыбкой. Беспокоится, как бы папаша меня не уронил. А я, большеголовый бутуз, взлетаю с восторженной физиономией…

В глаза попадает солнечный зайчик. Отразился от лезвия ножниц, лежащих тут же…

В мозгу возникает комикс: увидев солнце, Ваня решил убрать рекламу, чтобы его любимый свет лился в комнату… может, Ангел посоветовал… взял ножницы, открыл окно, выбрался на шаткие доски строительных лесов…

Я повторяю его маршрут, доски и вправду шаткие… синее-синее небо. Из-за помпезного дома с буквами, обещающими наслаждение кубиками куриного бульона, встаёт светило. Оно заливает весь город тёплым жёлто-белым золотом…

Хватаюсь за стойку, смотрю вниз… детская площадка, деревья, припаркованные машины…

Что-то лежит на тротуаре… Ваня.

Не заперев дверь, я бегу по лестнице…

На стенах мелькают бумажные календари с видами берёзовых рощ, пушистые котята, Дева Мария, Христос…

Бегу…

– Как же так… почему так неожиданно… мы так не договаривались, – твержу я неизвестно кому. Не плачу, не кричу, просто бубню под нос. – Можно не спешить, ничего не изменится… теперь я свободен… свободен… совсем… А может, вообще спрятаться куда-нибудь от всего этого? Зарыться под одеяло… – Я перескакиваю через ступеньки, скольжу, падаю, бегу ниже и ниже…

На первом этаже автоматически киваю консьержке. Она смотрит по телевизору утреннюю юмористическую программу. На экране рябь, плохой приём…

Вокруг ни души. Где же народ? Ах да, ведь воскресенье. Все ещё спят…

Ваня глядит в небо. Рядом с губой началась аллергия, суши вчера переел… Правая рука сжимает обломанную веточку с почками, готовыми распуститься… Падая, схватился за неё инстинктивно и теперь держит крепко-крепко…

Я поднимаю глаза. От земли до неба возвышается стена с рекламой. Края простёганы тросом, словно шнурком корсета. В области живота Лены-Алёнушки, там, где наши окна, зияет дыра, часть свисающей ткани треплет легкий ветерок, который здесь, внизу, даже не ощущается. Высоко в синеве белеет шрамик – след самолёта…

* * *

Санитары положили Ваню на чёрный полиэтиленовый пакет. Не внутрь, а на него. Может быть, исходя из какой-то этики – чтобы не превращать при мне Ваню в «тело», в вещь, в мусор, который принято складывать в пакеты. Я вспомнил слова Маши, как она боялась увидеть своего Черчилля в таком пакете.

– Рот подвяжите, а то потом не закроется, – посоветовал кто-то и протянул платок. Я подвязал Ване рот. Вчерашняя помада засохла, покоробилась. Толком завязать не удалось, ткань соскальзывает.

«Скорую» сильно подбрасывает. «Дорога плохая или рессоры», – думаю я.

В морге Ваню у меня забрали, я только попросил обращаться с ним ласково и не забирать веточку из его руки.

– Ваня не любит, когда у него что-то отнимают… Упорный парень…

– Во что одевать будем? – деловито спросил санитар, под халатом которого виднеется голая грудь с редкими белесыми волосами.

– Одевать… Я принесу… Ване как раз новую рубашку купили…

Выходя, я вижу очередь из нескольких человек с узелками. Родственники пришли передать для покойников последние погребальные наряды.

Солнце светит. Небо синее. Синий цвет… Купорос… Его ещё на несколько ванн осталось…

Голубь, выгибая спину, растопыривая хвост и курлыкая, бегает по асфальту, силясь взобраться на двух других голубей разом. За распахнутыми окнами морга видна палата со столами и тележками, на которых тела лежат одно на другом. Я задерживаю шаг. Зачем? Что движет мною, любопытство?.. Вот вкатили моего Ваню, парень в белом халате точит нож на электрической точильной машинке. Я хочу что-то крикнуть ему в окно, попросить о чём-то, но не знаю о чём. Переминаюсь с ноги на ногу и отступаю в сторону.

Окна распахнуты во всех помещениях морга. Люди истосковались по солнцу. В следующем окне медсестра печатает на компьютере, а стоящий у неё за спиной доктор мнёт ей грудь руками. Медсестра хихикает, игриво сопротивляясь.

За стенкой человек пять мужчин и женщин в белых халатах весело выпивают, играет громкая музыка. Заранее отмечают Новый год. Суховатый бойкий господин, в пластмассовой короне набекрень, произносит тост. Дородная леди заливисто хохочет.

Со мной что-то произошло. Невидимая сила усадила меня в железный танк, всунула в руки рычаги. Мир вокруг превратился в картинку, словно на экране, мысли стали шифровками, передаваемыми по рации. Будто на башне этого танка стоит камера, транслирующая мне внутрь картинку. Я стал воином, для которого разбомблённый город – просто точка на карте. Улицы, заваленные трупами, – нечто абстрактное, далёкое.

Я двигаюсь дальше.

Навстречу идёт жирная женщина. На её шее хомутом висит большое сердце из надувных шариков золотого цвета. Непросто разойтись со столь внушительным объектом, шарики трутся об меня, издавая резиновый звук. Женщина улыбается.

Я иду дальше…

Топ-менеджеры вышли из офисов в одних рубашках – солнце. Искусственные ёлки, украшающие площади, задирают мишурные юбки, во ртах старух радостно сверкает золото… Я иду и иду, всё дальше и дальше…

Сообщил Лене и сёстрам. По рекомендации Лены юрист встретился с директором кладбища. После переговоров директор разрешил похоронить Ваню в нашей могиле, поверх художника Джорджа Сазонова, хоть это и противозаконно.

Делать мне нечего, организацию похорон Соня с Машей взяли на себя. Заснуть не получается. Шатаюсь по квартире. За окнами хлопают и рассыпаются предновогодние салюты. На рассвете прилёг на диванчике в гостиной.

Утром сижу в Ваниной комнате напротив окна, за которым прорванная реклама и синее небо. Одна из створок по-прежнему распахнута. В стёклах этой створки отражается та часть вида, которая открывается за закрытой створкой. Выходит, что двустворчатое окно как бы превратилось в трёхстворчатое. За окном образовалась улица, где дома по одну сторону повторяют дома по другую. Только одна сторона этой улицы реальная, а другая – лишь отражение.

За закрытой створкой появляется голубь. Он летит по синему небу, исчезает за вертикальной рамой, появляется в раскрытом окне, но в третьей, отражённой части окна голубя уже нет. Его полёт обрубает рама. Мгновение я надеюсь, что вот голубь сейчас покажется из-за рамы, но секунды идут, а его нет…

Сегодня мы должны были вешать за окно кусочек сала, кормить синичек… Иду на кухню, открываю холодильник, отрезаю от заранее заготовленного шмата полоску, насаживаю на проволоку и вывешиваю на балкон…

Вспоминаю, что пора мыть гриб… А Вани нет… Иду на кухню, бережно достаю представителя внеземной цивилизации из банки, обмываю его, плюхаю обратно…

Смотрю на потолок. На карту Ваниного мира, на «моря» и «материки». Я вижу моего сына, смешного толстого человечка с широкой улыбкой и почему-то с хвостом. Хвост у Вани светлый и пушистый, как у Черчилля. Кошачий хвост трубой. Ваня хохочет и весело бежит вприпрыжку.

Может, это я виноват? Не ходили бы на эту вечеринку, Ваня бы, может, так не перевозбудился и не полез бы утром резать рекламную ткань. Обошлись бы без этой светской канители! Потянул меня чёрт с сёстрами общаться…

Да нет… глупости всё это… Ваня хоть пожил нормально. Подрался, с красивыми тёлками потанцевал, сходил на премьеру, накрасил губы… А мы ведь ёлку к Новому году собирались покупать… Что теперь делать, покупать или не покупать?.. Я долго раздумываю, но никак не могу прийти ни к какому решению.

Брожу по квартире. Бесцельно выдвигаю ящики комода в коридоре. Натыкаюсь на старый, изгрызенный ошейник дедовского спаниеля Фонарика. От Фонарика остался только ошейник…

От попугайчика, который был у меня в детстве, осталась большая клетка, от Вани остались ковёр с карманами, картина, найденный накануне замок, всякие мелочи…

Ваня… у тебя же завтра день рождения… а у меня сегодня… мы сестёр в гости позвали, как же теперь быть… отменять?.. Надо их предупредить… Глупость, они ведь и так понимают…

На сало прилетает одна бледно-зелёная синичка. Вертит маленькой головкой, клюёт. Любуюсь ею какое-то время.

Чем бы заняться… Чищу обе пары Ваниных ботинок… У него всего две пары. В шестнадцать лет мальчику хочется хорошо одеваться, а у Вани всего две пары каких-то пенсионерских ботинок…

Вань, а ведь я уже решил жить с тобой долго-долго… Сдали бы квартиру, появились бы деньги… Столько всего я хотел тебе показать, подарить. Купить модные кеды… Мы бы на пару флиртовали с девчонками. У тебя это неплохо получается, как оказалось… Может, даже съездили бы в Европу… Я бы показал тебе улочки Сен-Жермена в Париже, прокатились бы на гондоле по зелёным каналам Венеции…

Моё лицо само собой искривляется. Слёзы.

Иду в ванную, открываю краны, чтобы не было слышно. Хотя кто теперь услышит?.. Всё равно, не могу плакать в тишине! Как будто в одиночестве, а вода – хоть какой-то звук…

Слёз появилось как-то сразу много, совсем ничего не вижу из-за них, а ещё из носа течёт. Раздеваюсь, залезаю в ванну.

– Ваня, ты опять меня обманул… Сначала явился некстати, а теперь вдруг ушёл… так нельзя, без предупреждения… Ваня…

Сижу на дне ванной, тупо смотрю в одну точку и качаюсь, как молящийся еврей:

– Прости меня, пожалуйста… Прости меня, Ваня… Мне никто не нужен, кроме тебя, Ваня… Какие нормальные дети?.. Что мне делать с другими детьми, Ваня?.. Раньше я хотел нормальных, здоровых детей. А теперь, после тебя… на что они мне?.. Ты меня любил таким, какой я есть, а нормальные дети вырастут и станут относиться ко мне, как я относился к родителям. Будут стыдиться меня, будут ждать, когда я освобожу им место для жизни…

Мама, папа, мама, папа, простите меня… как всё по-дурацки получилось… чёрт возьми! Как всё нелепо получилось!..

Я вытираю глаза, тут же натекают новые слёзы, я их вытираю, они натекают…

На белом потолке выступили капли. Значит, жарко… Ах да, я ведь включил горячую воду… На кафельных стенках тоже капли. Я черчу пальцем полосы. Кроме звука льющейся воды, ничего нет. Методичный, ровный звук. Он нарастает.

В день Ваниного шестнадцатилетия мы отправились его хоронить.

В морге в зале для прощаний по полу катаются комья пыли. Зал высокий и узкий, как колодец. На стенах толстые занавеси из блестящей синтетической ткани. А выше, над занавесями, крашенная серым штукатурка да самого потолка. Тоже мир, только дырок в крыше нет.

Ваня лежит в гробу. Холодно.

– Красивый какой… – говорит Маша.

– Аллергия выскочила, суши переели… – как бы оправдываюсь я.

Едем по утреннему городу. Люди толкутся возле магазинов и ёлочных базаров.

– А вот моя школа… – Соня смотрит в окно.

Проезжаем знакомые места. Здесь я играл в казаки-разбойники с одноклассниками, на этой остановке часто ждал Лену, в этом доме был гастроном. Когда покупали сыр, продавщица всегда докладывала тонкий ломоть для точного веса. Родители отдавали ломоть мне, и я грыз его по пути домой. А ещё в круги сыра были вдавлены синие пластиковые цифирьки: пятёрочки, троечки. Что они означали, никто не знал, получить кусок с цифирькой было для меня счастьем. Я их аккуратно выковыривал и куда-то складывал, а куда – не помню… А потом гастроном закрыли, и вместо него появился первый большой магазин электроники в нашем районе, и все ходили туда поглазеть на невиданные магнитофоны…

Я вдруг начинаю рассказывать всё это сёстрам:

– Моя детская поликлиника, КВД. Помню, я сам поставил себе диагноз и прибежал сюда в панике. Мне лет шестнадцать было. Оказался здоров…

Подъехали к церкви. Сёстры пошли предупредить. Я остался в машине с Ваней. Он не любит одиночества.

Рассматриваю гроб, он весь украшен манжетами и кружевами. Этакий франт с широкими плечами и узкими бёдрами. А внутри – Ваня. Странно, что он теперь в этой коробке оказался…

В церкви ждёт Лена. Она трогает меня за руку, тёмных очков не снимает. Я виновато улыбаюсь. Вот ведь как вышло…

Отпевание. В левой руке свеча, тыльной стороной правой вытираю нос. Платка у меня нет, не могу я к платкам привыкнуть. Когда слышу шорох со стороны двух поющих заупокойную молитву старушек, крещусь. Они, когда крестятся, шелестят шалями, вот я по звуку и ориентируюсь. Пока крещусь, из носа успевает натечь. Утираюсь. Крещусь. Утираюсь…

Старушки прекращают петь.

– Что, всё? – строго спрашивает Соня.

– Всё… – отвечают старушки.

– Что-то мало.

– Как мало? По канонам, – обиженно бурчат старушки.

– Тогда мы просто постоим.

Маша хлюпает носом. Любуемся Ваней. Волосы причёсаны гелем, как у мальчика из хорошей семьи. Я никогда его так не причёсывал. А теперь и не надо. Теперь я один. Обязательств больше нет. Ухаживать не за кем…

Выносим гроб из церкви. Я держу со стороны головы, Соня с Машей – у ног. Лена просто идёт рядом. Когда Ваня родился, он был таким крошкой, а теперь вырос. Раз в десять или пятнадцать увеличился. Совсем большой… Старушки поставили ему на грудь иконку. Она обращена к Ваниному лицу, а значит, и ко мне. Христос смотрит прямо в глаза с глянцевой бумаги в жестяной окантовке. Я смотрю на Христа. Он смотрит на меня…

Охранник в воротах кладбища громко спрашивает:

– Соловьёв?

– Да, – отвечает Соня.

«Кто такой Соловьёв? Почему Соня ответила „да“? – недоумеваю я. – А… Соловьёв – это Ваня, у него ведь фамилия Лены, ещё с больницы осталась…»

Губы у Вани такого цвета, будто он черники объелся. Кое-где помада осталась. Ресницы длинные. Раньше я этого не замечал. А нос совсем как у меня, и брови… И волосина эта на подбородке, кажется, длиннее стала…

Плита с дедом и бабушкой установлена на прежнее место. Дед смотрит строго. Грудь в орденах. Герой.

Под ногами мокрые листья, можно поскользнуться…

Бабушка смотрит ласково.

На влажной земле кое-где проросла травка, поднявшая старые листья, хвою и шишки. Блестит шуруп, оброненный мастерами, монтировавшими новую ограду. Кое-где краснеет яичная скорлупа, оброненная на какую-то давнюю Пасху. Моя мама скорлупу обычно тщательно собирала в коробочки и бросала затем под деревья на даче. В скорлупе содержится кальций, и мама таким образом удобряла почву. Скорлупа разлагается медленно, неохотно выделяя драгоценный кальций. Лежит годами, портя весь вид. Мамы уже нет, а скорлупа почти не изменилась.

На земле происходит движение. Кажется, что это галлюцинации, но если присмотреться, становится ясно, что это множество жучков, паучков и муравьёв снует туда-сюда, оживившись на солнышке.

Я наблюдаю за одним плоским, в цвет почвы, клещом, который застыл и греет на солнце то один бок, то другой. Изредка клещ меняет положение и потирает лапки. Я присаживаюсь на корточки и осторожно трогаю клеща палочкой. Он опрокидывается на спину, растопыривает лапки и прикидывается мёртвым. Выждав некоторое время и решив, что опасность миновала, клещ снова встаёт и возобновляет приём солнечных ванн…

– Попрощайтесь с усопшим, – тихо произносит могильщик.

Подхожу к гробу, смотрю на Ваню. В веточке, которую он по-прежнему сжимает в руке, что-то изменилось. Не пойму… Ах, вот оно что… Почка, одна почка распустилась. Вот те на… Была почка, а теперь клейкий листочек развернулся… А может, я его просто не заметил тогда…

Я глажу эту руку и покрываю грудь сына сложенным вчетверо лоскутным ковром, тайники которого набиты его сокровищами. Золотые завитушки, бабочки и жемчужины блестят в лучах солнца. Целую Ваню в щёку. Отхожу.

На меня будто надели очки с толстыми линзами, которые мешают видеть.

Лена поправляет подушечку под Ваниной головой. Голова поворачивается набок. Лена поправляет её, голова не слушается. Она поправляет… гладит нежно Ванины руки. Кладёт рядом холст с нефтяной «Венерой»…

Маша заговорила. После долгого молчания и слёз голос у неё выходит хриплый, булькающий:

– Помните… он… Ваня… любит… мы из Интернета… как это по-русски… скачали… на день рождения хотели… хотим подарить… – Маша достала из сумочки новенький мобильный телефон, нажала кнопку. Заиграла «Калинка»:

– Хороший звук… полифония… – дополняет Соня.

– Спасибо, – говорю я.

– С днём рождения. Это от нас с Соней, – шепчет Маша и целует Ваню два раза, по французскому обычаю. Кладёт к нему букет сиреневых тюльпанов и играющий телефон.

– Может, аллергию запудрить? Нехорошо… – Маша достаёт из сумочки пудреницу, начинает маскировать пятнышко рядом с Ваниной губой. Ждём.

Соня рассыпает по Ване землю, полученную в церкви, крестом. Земля в бумажном кулёчке. Кулёчек сделан из продуктовой сметы. В глаза бросается: «крупа гречневая, 50 кг, 75…», дальше сгиб, всю цену я не вижу. Соня берёт икону с Ваниной груди, отдаёт мне.

– Так положено…

Я смаргиваю толстые линзы с глаз, они проливаются и тут же сменяются новыми.

Могильщики забивают гроб. За стуком молотка под крышкой поёт хор:

Ищу глазами клеща, за которым наблюдал две минуты назад. Тщательно рассматриваю землю на том месте, где он грелся на солнышке, вглядываюсь в каждую травинку. Тщетно. Вытираю глаза, хватит раскисать, надо отыскать клеща. Не можем ведь мы так расстаться, не попрощавшись… Приседаю на корточки, прочёсываю каждый сантиметр зорким взглядом… Клеща нигде нет.

Рядом лежат временная доска Джорджа Сазонова и в который раз выкопанные урны с родителями – ждут, когда их снова зароют. Семейная могила превратилась в братскую. Мне не жалко. Пускай им будет спокойно вместе…

Рыжая рассыпчатая земля глухо стукается о гроб.

«Калинка» окончательно глохнет.

– До встречи, – шепчу я.

Могильщики ловко утрамбовывают стенки холмика.

Я чувствую каплю на лице. Одну, вторую.

– Дождь, – рассеянно говорит Соня, выставляя ладонь. Маша набрасывает платок на голову. Капли падают всё чаще. Совсем невесомое облачко посреди ясного неба разражается настоящим ливнем.

Я завожу свой танк и двигаюсь прочь. Меня никто не окликает. А может, и окликают, я не слышу…

Ваня, я обещаю не материться, чтобы не портить карму… Обещаю молиться и защищать красоту… Когда-нибудь мы обязательно станем нефтью… Будем плескаться и булькать в подземных пещерах. А через миллионы лет нас отыщут, протянут к нам трубы-соломинки и высосут, как сок из стакана. Мы будем катиться по трубопроводам жирным, густым потоком. Нас переработают в бензин или ещё во что-нибудь полезное. Мы сгорим, превратимся в облачко выхлопных газов, взлетим в небеса и там растворимся…

В руке у меня иконка.

Спасибо, что ты у нас был, Ваня, спасибо, что ты у нас был, спасибо, что ты у меня был… Господи, спасибо, что Ваня у меня был… Это ведь совсем не наказание было, Господи… Теперь я понял, а раньше не понимал… Спасибо, Господи, за Ваню! Спасибо за Ваню! Спасибо и до встречи, Господи… Господи…

* * *

Город оживился, весенне-предновогодняя суматоха последнего рабочего дня. Жители снуют туда-сюда, точь-в-точь как букашки в земле. Прячась от капель, топ-менеджеры забегают в рестораны, девушки в лосинах – под козырьки автобусных остановок. Милиционеры запрыгивают в свои просевшие «шестёрки». Золотозубые старушки раскрывают зонтики. Только они предусмотрели перемену погоды.

Дождь постепенно переходит в снег. Сначала мелкие, а потом уж крупные влажные хлопья валят с неба. Они накрывают набухшие почки, расцветшие одуванчики и маргаритки, сочные газоны, людей, одевшихся совсем легко. Проходя яблоневую аллею, я думаю, что снег на ветвях очень похож на белые пионы. Деревья расцвели белыми снежными пионами.

Я вдруг ощущаю, что во мне что-то исчезло, некий балласт оторвался от меня… Страхи. Я ничего теперь не боюсь. Раньше боялся, что у меня никогда не будет здорового ребёнка. Я боялся школьных учителей, тюрьмы, ментов. Боялся нищеты, безработицы, импотенции. Боялся рака, СПИДа, пыток с выкалыванием глаз и иголками под ногтями. Боялся темноты, тараканов, киномонстра Чужого. Боялся, что останусь навсегда Ваниной прислугой…

Теперь мне не страшно. Вообще.

Я больше не боюсь лишиться друзей, не сделать карьеру или прожить жизнь недостаточно ярко…

Вот она – настоящая свобода. Не свобода от сына-инвалида, которую я так долго старался сохранить, а свобода от ВСЕГО. Я больше не люблю, не ненавижу. Не завидую, не суечусь. Мне никто теперь не нужен. Ваня пришёл в мою жизнь и провёл меня за руку по этому пути. А теперь отпустил. Теперь я СВОБОДЕН…

Водители прогревают занесённые снегом автомобили. Кажется, что дымящие выхлопные трубы торчат из сугробов, а включённые фары светят, будто окошки в ледяных хижинах эскимосов. То же ощущение, как когда видишь детей, кувыркающихся под простыней: вроде жизнь есть, но не на виду, а где-то в глубине.

Снегоочистительная техника, застоявшаяся без дела, выползает на улицы, шумя моторами. Коммунальные службы реагируют быстро, буквально ловят снег на лету. Рабочие в оранжевых комбинезонах, с широкими лицами и лопатами помогают машинам. Один рабочий ведёт маленький бульдозер, другой забрасывает в его ковш снег из труднодоступных мест. Тротуар пересекают две студентки в коротких юбочках. Тот, что с лопатой, ковыряется под колесом припаркованной машины и не видит ножки студенток. Тот, что в бульдозере, сигналит. Тот, что с лопатой, поднимает голову. Тот, что в бульдозере, кивает на студенток. Они оба скалятся вслед уходящим ножкам. Проходя мимо, я невольно ловлю взгляд того, что в бульдозере. Он улыбается: видел, мол?

Ему очень хочется поделиться радостным переживанием с окружающими.

Я улыбаюсь в ответ.

Видел.