Я так долго молчал потому, что проклятые снились мне сны. Видит Бог, – не отдам никому ни кусочка любимой страны. Злобный карлик – он брызжет слюной, руки сжав, и неясен мотив. Он усталый, безумно больной, голос слабый и насквозь фальшив. Равнодушные лица толпы окружили, теснятся вокруг словно тени – глухи и слепы. Стал врагом теперь бывший мой друг. Старший брат жаждет биться сплеча, в своей жадности грубый, слепой. Только правда сильнее меча, ей победа дается судьбой. Ты пока ещё молод и цел, дома ждут – и я этому рад. Безучастно смотри сквозь прицел, ты уже не вернешься назад. Будет холод забытых могил, а еще недописанный стих. Ты в глазах у себя затаил боль и горе страданий чужих.

Россия – ты тюрьма, Империя упадка. История стирает фальшивый, липкий грим. Душа славян пуста... Какая тут загадка? Часы пошли назад, стал звук совсем глухим. Пусть боги смотрят вниз на тени безучастно, на трупный сумрак дня, на плачущий закат. Хочу кричать, молить, но поздно, – всё напрасно. Не говорят «Пора!» Там терпят и молчат. Да, лучше было б жить в провинции у моря, да только Крым не наш... Пока ещё не наш! Империя падет. И это будет скоро. Россия – кто ты есть? Безумие? Мираж?

Прорубили в Европу окно, захотелось гулять на просторе; говорили - теперь суждено флот отправить в открытое море. Потом строили долго забор, но по пьянке его поломали, чтоб расширился вдаль кругозор и границы прозрачными стали. Снова там вырастает стена. Черт так рад, – кривоногий, косматый. Правит бал теперь только она – обезьяна тупая с гранатой. И теперь все поют: «ла–ла–ла», но в Империи тихо, спокойно. «Крым же наш…» - Вот, какие дела. Всё у них гармонично - отстойно. То, чего добивались века, закружилось и прочь улетело. И сияет лицо дурака, что страдает за правое дело.

Тот прошлый век не баловал никак. Спокойно всё, хоть с каждым годом хуже. А тучи шли и отражались в луже без умысла худого, просто так. И старый хлам, оставив за спиной, я в новый век вступил неторопливо. Глаза открыв призывно и пытливо, пленен был этой свежей новизной. Тогда мне сон приснился невпопад и тот, кого все звали президентом. Случайно стал им, пользуясь моментом, а я причем? Какой мой в это вклад? И я забыл, как думал – навсегда, каприз тот странный воли подсознанья, не разгадал туманного посланья. А дни неслись, летели вдаль года. Но вот опять – нет, не поверишь ты, пришел мне в сон тот идол лицемерья. Пройдя черту, он, громко хлопнув дверью, впадал недавно в бездну пустоты. Теперь лежит в сверкающем гробу, а люди шли, глаза смотрели строго, шептали тихо: «Боже, слава Богу!» плевали в гроб... А чёрт дудел в трубу. Мне побывать там просто повезло, хоть и во сне – пророческом и сладком. Там дым кадильный, траурные складки... Венки стояли с надписью «Х*йло». Проснувшись утром в простыне своей, заплакал, ко всему живому близкий. Просил одно в своей молитве низкой: «Пусть сбудется как можно поскорей!»

Я повешу бандеровский флаг рядом с нашим у самых ворот. Да, Россия, - теперь ты наш враг. Неизбежен крутой поворот. Годы шли, мы привыкли к тебе, к твоим окрикам и именам, к бесконечной, великой борьбе… А покой, – только снился он нам. Но растаяли в прошлом мечты о несбыточном и о былом. Говорят, с террористами ты в той борьбе – между злом и добром.

Уже скоро год, как война на пороге и, кажется, рухнул привычный уют. Предчувствием боли, морозом тревоги пронизаны цены и курсы валют. А сводки с Востока опять горем дышат, и беженцы снова идут и идут... Устал я молиться, да Он и не слышит... Ведь лучше не знать, что свершается тут. И вот день рожденья – итог давней даты, в бокалах вино и горит яркий свет. Но дарят не книги, как было когда-то, а крестик нательный и бронежилет.

Смерть на войне обычна и сурова, она везде: в огне, в дыму – кругом. И мы молчим. Копаем яму снова, всю боль потерь оставив на потом. Сердца сгорели, не оставив пепла. Мир груб и прост. Он не жалеет нас. В бреду войны душа уже ослепла, лишь вьюга смерти на сетчатке глаз. Я был с ним рядом. И в одном окопе делил с ним хлеб и горе пополам. Он не дожил, не долюбил, не дóпил, родных своих оставив где-то там. Он умирал. И, понимая это, Смотрел на нас и молча ждал конца. Теперь мы ждем холодного рассвета и будем плакать каплями свинца. И в эти дни нет ни врага, ни брата. Есть только смерть, она уже близка. За отчий дом и за тебя - солдата, мы отомстим.  Ты отдохни пока.

Нас знают как «Киборгов», наша бригада стоит на посту, ожидая атак. Мы ангелы света в преддверии ада, познавшие смерти и холод и мрак. Здесь пулям горячим, что плачут тревожно, давно потеряли и спутали счет. Но знаем одно - отступать невозможно, пока кровь горячая в жилах течет. И мертвым спокойно за тех, кто остался, чисты перед совестью наши сердца. Простите родные - все те, с кем расстался. Здесь наша Голгофа – война до конца.

Мне кажется, что это – сон.  - Аэропорт? – Армагеддон! Пороховой чадит угар, бушует за спиной пожар, гремят разрывы вновь и вновь, повсюду крики, стоны, кровь, клубится пепел, всюду дым, а мы – стоим, стоим, стоим... Их, оглушив глухой пальбой, пригнали к нам как на убой, и всё ползут, идут, бегут... А мы вершим здесь Страшный Суд.

Мы были счастливы когда-то, но это было так давно. И вот теперь идут солдаты, в делах и мыслях заодно. «Зона АТО» - названье это как гром звучит со всех сторон. И только чуткий слух поэта здесь слышит поминальный звон. Война вошла в глаза и уши и не стихает артобстрел. Горят сердца, немеют души и неизвестно – где предел. Но только знаю – за спиною родной мой край, что дорог нам. Не нужно мне добро чужое. Своей свободы не отдам.

Свищет пуля в чистом поле, ищет дурака. Поскитайся ты на воле, погуляй пока. Глупый «сепар» и не знает – пуля та – его. Будет меньше в хищной стае, только и всего. Заманили, обманули, слали воевать. Я пошлю другую пулю тоже погулять.

Что забыл ты здесь, русский солдат, заблудился, дороги не зная? И теперь ты бредешь мимо хат, по пути их от скуки взрывая. Мыл бы лучше машины в Перми, пил бы водку да разные смеси, а теперь ты – изгой меж людьми, дурачок из разыгранной пьесы. Звезды тлеют на башнях в Кремле, смотрят вниз на людей виновато. Роет трактор могилу в земле для тебя, нынче бывшего "брата". Помянуть бы его, да зачем? Пусть хоронят друзья как собаку. Он любил только спирт, АКМ, баб дешевых да пьяную драку.

Дремлют мины – слева, справа, не показывая нрава. Он здоровый, с мордой пьяной, напрямик пошел упрямо. Пер как танк – кошмар и ужас, а в глазах бесцветных – стужа, весь в наколках и беззубый, ненавидел герб трезубый. Так спешил от лютой злости, что оставил в поле кости. Вот – лежит, совсем не дышит. Похоронки не напишут. Не смотрел себе под ноги. И в кювете у дороги он нашел себе конец. Дэ-нэ-эровец… Пипец!

Идет жестокая расплата за праздность прошлых горьких лет. Здесь безымянного солдата не вспомнят через много лет. Он был обманут, зов наживы его позвал в далекий край. И днем, и ночью голос лживый им обещал солдатский рай. У свежевырытой могилы стою, смотрю на части тел. Чем нам трудней, тем крепче силы. А он, я знаю, жить хотел.

Пал туман, укрыл дорогу, наш блокпост и дальний лес. День прошел – и, слава богу. Тянет холодом с небес. За сегодня – три обстрела, фронтовая канитель... В перекрестие прицела не вошла чужая цель. На обед опять тушенка, чад из печки, крепкий чай. «Ты, война, уже в печенках». - Тут подумал невзначай. Слышал я – в разведку что ли был приказ на завтра дан. Хоть опять бы в этом поле был такой густой туман.

1. Был жаркий бой, Дебальцево горело и ночь глухая превращалась в день. А город словно вымер от обстрела, немой и страшный, схожий на мишень. Влюбленный в бой жалеть уже не станет врагов погибших – к ним пощады нет. Пройдет безумство, новый день настанет... Ну, а пока, - сменяет ночь рассвет. Про этот бой писать пока что рано, еще звучит орудий грозных гром, еще не вышло солнце из тумана, еще стоим лицом к лицу с врагом. 2. Бой закончен. Снова в поле разбросала смерть тела. Мы спаслись от этой доли, испытав всю силу зла. Догорает танк в посадке. Склон снарядами изрыт. Где служил ты – на Камчатке? Почему ты здесь убит? Зарываем наспех в землю неопознанных солдат. - Тут работы на неделю... командиры говорят.

Они собирались опять в этом Минске, где каждый правдиво играл свою роль. И время добавило в длинные списки еще один жирный, синеющий ноль. Они разошлись безразлично и скучно, не в силах свести хоть какой-то итог. Я буду стрелять, если в выстрелах сущность, а если умру – то лицом на Восток.

Нашли стихи в истрепанной тетрадке под слоем гильз, остывших уж давно. Там много слов смешалось в беспорядке, а он их пишет, пишет всё равно. Сперва: «война, ты знаешь, не такая... то дождь всё лил, теперь вокруг снега. Я постепенно к мысли привыкаю: убить меня – обязанность врага». Ну а потом: «стрелять пока не надо, на всех запас терпения иметь, но каждый день бомбежки, канонада, и говорят – ты должен умереть». А рифмы все знакомые, простые, воскресшие оттуда – из войны. Как жаль – патроны там не холостые... что это всё – не призрачные сны. Проходит жизнь так странно и ничтожно, и снова день привычной суеты... Читать же дальше просто невозможно, здесь кровь густая залила листы.

Я слышу эти голоса в тиши, что всколыхнули все глубины ада. Досталась им и горькая награда и плач надрывный в глубине души. Навзрыд звучат все эти голоса, что поддались искусному обману. И я скажу, но только врать не стану: Я в детстве тоже верил в чудеса. Пусть Киселёв – озлобленный старик вещает ложь в припадке исступленья и даже смерть, и даже преступленье он превращает в свой безумный крик. Пускай парик, закрыв седую плешь, поет о мертвых голосом противным. Простительно ребенку быть наивным. А ваш бюджет? Увы, – сплошная брешь. «Мы – Русский Мир»… - Какой же это бред. Скрывая жадность, алчущие лица, поместья чьи стоят в предместьях Ниццы, врезают здесь бесчеловечный след. Легко понять, что дали не видны. Ну, а пока, там, – в пасмурных застенках в крови разводы на холодных стенках. Та кровь на вас – кремлевские лгуны!

"Бессонница... Тугие паруса..." Я этот стих прочел до середины. Что делать мне с безлюдностью равнины, когда звучат незримо голоса? Спокойны мысли, плещется вода и корабли, как статуи, застыли. На землю тихо сумерки сходили, а тучки мчались, мчались в никуда. Приходит ночь, но без луны она, и пахнет краской, а на окнах шторы. Сплетались сны причудливо в узоры. Обманчивы покой и тишина. Есть в небе тайны, только нет границ, - Холодный ветер прошептал невнятно. Ведь утром здесь, откуда – непонятно, возникнет шелест стаи хищных птиц. А город спит, укрывшись душной тьмой, но ведь и он подвластен разрушенью. Любовь и Смерть, смыкаясь черной тенью, его обводят траурной каймой.

Раскинулся город у моря привольно и там затерялся в объятьях тумана. А мальчик не плакал, когда было больно, считал себя взрослым, хотя было рано. Зима тут без снега – в том нету упрека, но плакали чайки, над зыбью летали. А тучи сгущались и шли к нам с Востока. Они были мрачные, словно из стали. Когда его мать посылала за хлебом, не думал ребенок, что смерть – это скоро. И плачет душа, отправляясь на небо, задумчиво глядя в глаза нам... С укором...

...Говорят, что там Ярош в почете, это он и устроил Майдан. Его дьявол прислал в звездолете, он – босяк, обормот, хулиган. Он взорвал из Малайзии Боинг, он визитками всех запугал, он лежать в мавзолее достоин, потому что для всех идеал. Говорят, что за слово по-русски тут же вешают, ставят к стене. А детей там едят на закуску в ресторане, тушеных в вине. А еще - бабка мне рассказала, что там, в Раде, раскол и бардак. Бабка, видно, совсем и не знала, в этой стае – Обама вожак. Он дает щедро деньги, подонок, на войну и еще нам назло. Я сегодня подумал спросонок: ты прикинь, как же им повезло. Торжествует там – в Киеве хунта, деньги сыпятся прямо в карман. Вот итог и последствия бунта: передел и большой дерибан. Говорят, что там страшные звери, утром – водка и сало – в обед... Господа! И я должен поверить в этот подлый, бессмысленный бред? Почитанья к вождям не имея, вспомнил бога, и душу, и мать. Эх, Рассея... Ты слышишь Рассея, не пора ли уже прозревать?

В тисках войны спокойный стук минут сменился на гремящие раскаты, на гимн свинца и пороха. Идут на смерть тяжелой поступью солдаты. Назавтра бой. Снует их череда. Огонь горит – жалящий и безумный. В нем прошлое, сгорая без следа, в душе оставит только кратер лунный. Два мира здесь сошлись на буйный пир. где скрип зубов звучит согласным хором. "Кто в стороне – тот трус и дезертир", шепнул мне ветер с горестным укором. Не надо думать – чья же здесь вина, кто первый раз курок нажал когда-то... Пусть кончится проклятая война и мир войдет, как прежде, в наши хаты.

Мы вернемся, мама, на рассвете, кончен бой, и мы пришли домой. Девушки красивые и дети нас встречают. Мама – я живой! Мы со всеми! Мы пришли нежданно, в этот день закончена война. В наши молчаливые стаканы кто-нибудь налейте нам вина. Тех, кто вместе уходил со мною, и не смог вернуться к вам назад, вы не смейте с мутною тоскою вспоминать и плакать невпопад. Жизнь прожили ярко, не бездарно, в реве стали, в вихре и огне. Этот день, когда придем нежданно, будет днем победы на войне. Говорят – она была туманной, говорят – "гибридная" она. Вы не верьте клевете обманной, жизнь всегда прекрасна и одна.

О, как пережить это трудное время, забыть про невзгоды, про горе и боль... Ведь что-то навеки утрачено всеми, война тут играет заглавную роль. Пока мы живём до сих пор под прицелом, надеемся, верим и лучшего ждём, но все крещены новой верой и делом, водой ледяной и горящим огнём. И, в ясное утро без страха вступая, Оставим тревоги борьбы позади. Для мира открыт путь, я верю и знаю. Прошу тебя, Боже, глупцов убеди!