Посвящается памяти журналистов,

погибших при исполнении своего

профессионального долга

 

Владимир Снегирев

Р Ы Ж И Й

Документальное повествование

«Что я – рыжий»? – так говорят русские, когда не желают выделяться из толпы, брать на себя лишнее

СПб: ООО «Инапресс», «Новая газета», 2003, 354 стр. с илл., тираж 3.000 экз.

Сдано в набор 11.09.02, подписано в печать 04.09.03.

Что это было? И было ли это вообще? Иногда я сомневаюсь в реальности случившегося, пытаюсь, как сон, стряхнуть свои воспоминания. Но они крепко засели в памяти полуфантастическими, порой плохо связанными друг с другом картинками. Нет, это не плод больного воображения. Не выдумка. Все это произошло с нами. Со мной, с Рори, с нашими друзьями, с моей страной, с окружающим миром. Это факт и никуда от него не денешься.

Мой британский друг погиб десять лет назад, а я еще жив, и все эти годы воспоминания преследуют меня. Как наваждение. Особенно, когда выпьешь.

Афганистан. Багдад. Москва в августе 91-го. Снова Афганистан. Москва в октябре 93-го.

Затейливое переплетение судеб. Свист реактивных снарядов. Предчувствие перемен. Разрывы крылатых ракет. Небо в трассерах. Крах прежних идеалов. Стреляющие по российскому парламенту танки. Стыд, обжигающий душу. Кровь на асфальте.

Желание понять, что же со всеми нами случилось, как мы жили и как жить дальше.

Рори убит. Занавес закрывается. Жизнь продолжается.

…Тот день был воскресным, но улицы казались вымершими не потому, что все пили по домам чай.

Вот уже несколько часов я кружил по пустой Москве на своей старенькой машине. Приближение беды было просто разлито в воздухе. Радио то и дело сообщало скверные новости. Восставшие устроили побоище на Арбате. Сожгли несколько автомобилей. Потом захватили мэрию. Теперь направляются в Останкино – брать телецентр.

Все это происходило в моем городе.

Уже смеркалось. Я повернул машину в сторону Останкино. Через Марьину рощу по Шереметьевской приблизился к телецентру. У знакомых зданий - пугающая пустота. Ни одного милиционера или солдата. Не веря своим глазам, я дважды объехал вокруг квартала. Никого. Только жалкая кучка каких-то встревоженных людей возле главного входа, да одинокий репортер с камерой. Выходит, тревога была ложной? Тогда через Звездный бульвар и улицу Бочкова я выехал к проспекту Мира.

Никогда не забыть мне этой картины. Сверху, со стороны центра, прямо по середине проспекта, беспорядочно сигналя и игнорируя всякие правила, мчались огромные армейские грузовики с изодранными тентами. В их кузовах бушевали люди. Они что-то вопили, пели революционные песни и стреляли в воздух. Похоже, эти люди вообразили, что город уже целиком находится под их контролем. Они вели себя, как вандалы, которые долго осаждали крепость, а теперь настала пора вкусить сладость победы.

Я развернулся и знакомыми с юных лет переулками снова выехал к телецентру. Сейчас картина там стала совсем другой. На площади перед главным зданием густела толпа. Я запарковался на улице Королева и направился в эту бурлящую массу. Уже на дальнем приближении ощущалась агрессивность. Громкоговорители разносили над площадью призывы немедленно штурмовать телецентр. «Смерть Ельцину!» «Долой антинародный режим!» Я увидел одного из предводителей восставших генерала Макашова – его усы топорщились, берет съехал набекрень. Он стоял под стеной и выкрикивал в микрофон чистую матерщину. Толпа возбуждалась все больше.

Потом я увидел Рори. Странно, если бы я его не увидел. Рори всегда появлялся там, где стреляли.

Он был прямо в центре этой агрессивной, орущей, наэлектризованной толпы. Однако, его лицо не выражало ни испуга, ни удивления. Наверное, в том, что происходило, он не усматривал ничего нового. Прежде он видел такое в Бухаресте, когда свергали Чаушеску. На его глазах люди убивали друг друга в Афганистане, Ираке, Югославии, на Кавказе… И в Москве он уже видел такое – в августе 91-го. И вот еще один рецидив безумия на исходе столетия.

Мне показалось, что он просто примеривается, осматривает поле предстоящей битвы, определяет ракурсы будущей съемки. Потом я увидел его жену Джульет и его брата Колина. Они не выглядели такими спокойными, как Рори.

Я пробился к ним. Мой друг обрадовался, заметив меня. Мы не встречались около двух недель: Рори с Джульет уезжали в Абхазию, где тоже была война, и вернулись только накануне.

– Рори, – сказал я, пожав его руку, – будь осторожнее. По-моему, сейчас начнется крупная заваруха.

– Ты думаешь? – Он задумчиво посмотрел на меня.

– Я уверен.

– Но ты – рядом, значит, все будет хорошо.

Все-таки он и сам чувствовал неладное. Повернувшись к Колину, он велел ему отправиться к Белому дому, а Джульет послал на Кутузовский, в офис, за запасными аккумуляторами.

Тем самым он спас их жизни.

Потом толпа разъединила нас. Когда раздались первые выстрелы, я вспомнил о машине, которая осталась неподалеку. Отгоню подальше, в безопасное место, а потом вернусь.

Но вернуться уже не смог, некуда было возвращаться. Там, откуда я уехал, несколько минут спустя началась бойня.

На следующее утро я отправился на поиски Рори. Вчера восставших перестреляли в Останкино. Сегодня Ельцин добивал бунтовщиков в здании парламента: оно было плотно окружено войсками и танками, танки били по зданию прямой наводкой. Значит, Рори точно должен был находиться или рядом с этим домом или внутри него.

Весь район, прилегающий к зданию Верховного Совета, был оцеплен милицией. Говорили о снайперах, засевших на чердаках. Прямо на Садовом, напротив американского посольства, стояла окутанная сизым дымом колонна бронемашин. Стволы их пушек грозно поворачивались в разные стороны. Милиционеры в бронежилетах, одетых поверх шинелей, опасливо жались к стенам домов. Некоторые были изрядно пьяны.

Странно, но я почти без проблем дошел до цели. Я прошагал по абсолютно пустому Садовому кольцу, не обращая внимания на грозные оклики милиционеров, миновал американское посольство, свернул направо в переулок, дошел до гостиницы «Мир», расположенной в двухстах метрах от парламента. Рори нигде не было.

Над Белым домом клубился столб дыма. В боковом переулке готовился к атаке спецназ в черной одежде. Омоновцы в зеленых касках палили из автоматов во все стороны. По насквозь простреливаемой площади бродила сумасшедшая тетка с авоськой в руке. Пули ее не трогали.

Снова ударили танки, и из окон парламента полыхнуло яркое пламя.

Это была самая отвратительная картина, которую я когда-либо видел. Возможно, ничего более позорного в русской истории и не было.

Я подобрался как можно ближе к Белому дому, залег за бетонным блоком, стал снимать происходящее своей любительской видеокамерой. Рядом в пыли лежали западные журналисты.

Только Рори среди них не было.

 

 

ПРОЛОГ

Афганистан. Провинция Нангархар.

Расположение советской мотострелковой бригады.

Раннее утро. Солнце едва выглянуло из-за горного хребта, его низкий свет окрашивает окружающие предметы в красноватый оттенок.

Рядом с пыльным плацем, сразу за множеством выцветших брезентовых палаток, приземляется военный вертолет. Это, впрочем, не вызывает здесь никакого интереса. Посреди плаца, метрах в пятидесяти, командиры выстраивают шеренгу солдат, зло покрикивают на опоздавших, кое-кого подгоняют пинками и зуботычинами. Солдаты на ходу натягивают бронежилеты, прищелкивают к автоматам магазины, крепят к поясам подсумки с запасными обоймами и гранатами. Неподалеку, за вторым рядом палаток, рычат моторы готовых к маршу боевых машин. Клубы сизого дыма, мат, беготня.

В центре городка, у самой большой палатки, которая, судя по часовому и мачтам радиоантенн, является штабом, толпятся старшие офицеры – некоторые из них тоже в полевой пятнистой форме, с автоматами. Все нервно курят и с ожиданием посматривают на вход в палатку.

Из вертолета, едва он касается колесами земли, выпрыгивает только один пассажир – по виду явно штатский. Одет в застиранные джинсы, легкомысленную ковбойку с закатанными рукавами, на ногах модные остроносые туфли. Пригнувшись и крепко прижимая к себе небольшую сумку из рыжей, плохо выделанной и оттого вонючей афганской кожи, пассажир резво пробегает под вращающимися лопастями, и вертолет тут же с грохотом и явным облегчением взмывает в небо.

Мир, вся звуковая палитра которого до этого была заглушена вертолетом, теперь сразу обретает отчетливое многоголосье. Зычные команды. Клацание пристегиваемых магазинов и передергиваемых затворов. Крепкие «неуставные» словечки. Густой рык «брони».

Солнце уже больше чем наполовину вышло из-за гор и, кажется, с недоумением таращится на эту нервную суету. На хищно задранные стволы танковых пушек, расчехленные пулеметы, скверную брань, грозное скопление до зубов вооруженных мужчин... Все это и вправду плохо вяжется с рождением ясного солнечного дня.

Прилетевший – ему можно дать лет тридцать или чуть больше – уверенно направляется к штабной палатке. Офицеры при его приближении замолкают и довольно бесцеремонно разглядывают гостя.

– Он из КГБ,– вполголоса роняет один из одетых в камуфляж. – Я его в Кабуле видел. Рядом с их домом без вывески.

Эта информация явно не располагает офицеров к приезжему. Их и без того недружелюбные лица по мере приближения гостя становятся еще более замкнутыми, почти угрюмыми.

Но парня в ковбойке, кажется, это вовсе не смущает. Едва кивнув, он прямым ходом идет в штабную палатку, и только напоровшись на часового, нехотя останавливается и с напором требует:

– Доложи, что из Кабула прибыл корреспондент и просит немедленной встречи с комбригом. И пошевеливайся.

Да, по всему видно, что этот молодой человек не привык стоять у запертых перед ним дверей. Впрочем, сейчас ждать ему и не пришлось. Из палатки на голос вынырнул адъютант командира бригады, лихо козырнул, приветливо осклабился:

– Товарищ корреспондент, ждем вас. Как долетели? Проходите, пожалуйста. Что будете пить – чай, квас или, может быть, водочки с дороги хотим?

Один из стоящих поодаль офицеров от досады зло сплюнул.

– Хочу сейчас же видеть комбрига.

Адъютант с обидой пожал плечами и оставив гостя одного в штабном помещении, исчез за легкой дверью, ведущей в покои командира. Парень в ковбойке, не садясь, обвел взглядом брезентовые стены. Хотя что нового он мог здесь увидеть? Все эти штабы, где бы они ни размещались – в палатках ли, в наскоро сколоченных бараках – были одинаково безлики. Карты с обозначениями баз моджахедов, обязательные портреты генерального секретаря и министра обороны, облезлый сейф в углу, столы, карандаши, линейки, графин с водой.

А комбриг не показывался на свет божий по очень простой причине. Всю ночь он просидел за щедро накрытым столом в доме местного губернатора, водки выпил без меры и теперь по обыкновению страшно мучился головной болью. Ах, чтоб ей было неладно! На утро была назначена важная операция, следовало уже выводить людей, но голова разламывалась и перед глазами плыли красные круги. Командовать сейчас он был явно неспособен.

Полковник валялся прямо в форменных штанах с подтяжками и в полосатой тельняшке на неразобранной кровати, постанывал. Бестия-адъютант, хорошо изучивший крутой нрав своего шефа, на цыпочках подошел к кровати и почтительно тронул его за плечо:

– Товарищ полковник, там это, корреспондент прибыли. Из штаба армии.

Полковник с трудом разлепил мутные глаза.

– Какой корреспондент? Гони его, мудака, в шею! – И опять отключился.

– Товарищ полковник, – не унимался адъютант. – Это не простой корреспондент. Вам командующий насчет него звонил.

При этих словах в одурманенном мозгу комбрига сработал ведомый любому военному условный рефлекс, и полковник столбом сел в кровати.

Глаза его открылись и даже сделались почти осмысленными. Он опустил босые ноги на пол, вытер со лба выступившую испарину.

– Зови!

И вот они уже сидят друг против друга – черноусый, с крупными чертами лица, горбоносый полковник и военный корреспондент популярной московской газеты. А между ними стол со скромным угощением: порезанная толстыми кусками колбаса, горка мандаринов и конечно бутылка водки.

– Я так рано пить не привык, полковник.

– А у нас обязательно – перед боем наркомовские сто грамм. – Эта фраза дается командиру с большим трудом. Разлить водку по стаканам он даже и не пытается, руки очень трясутся. Вместо него это делает адъютант. Он же споро накрывает на стол. Водку адъютант разливает щедро, по полному граненому стакану.

– Черт подери! – Гость решительно отодвигает стакан и пытается встать. – Я приехал сюда по важному делу. А вы!.. – Он ищет и не может найти подходящих слов.

– А я, – заплетающимся языком подхватывает полковник, – я тебя, сукин сын, расстреляю, если не выпьешь со мной.

– Что-о?

Но комбриг, кажется, напрочь забыл предупреждение адъютанта насчет того, что гость прибыл с мандатом командующего армией. Полковника опять накрыла волна пьяного дурмана, он впал в крутой кураж. Бац! Удар волосатым кулаком по столу – так что стаканы с водкой подпрыгнули.

– Кто здесь командир? Почему мне не подчиняются? Комендантский взвод сюда! – Орет командир бригады вытянувшемуся перед ним адъютанту. – Этого типа вывести и немедленно расстрелять.

Бедный малый не знает, что делать. Он стоит перед разъяренным полковником и хлопает глазами. А тот безумствует:

– Расстрелять! Или я тебя самого сейчас шлепну, крыса штабная.

Журналист тоже поднялся из-за стола, сделал, было, шаг к двери, но передумал, просто стоит, ждет, чем все закончится. Побледнел.

И вдруг адъютанта осеняет. Он наклоняется к уху бледного гостя:

– Надо выпить. Умоляю вас. И тогда все изменится, вот увидите. Ну, что вам стоит? Не доводите дело до греха.

Гость, еще немного поколебавшись, нетвердой рукой берет стакан. С другой стороны стола ко второму стакану тянется еще более нетвердая рука хозяина. Бешеные, налитые кровью, полупьяные глаза подозрительно смотрят на журналиста. Оба почти одновременно подносят свои стаканы ко рту. Выпивают – гость морщась, с трудом, полковник – жадно, обливаясь, как пьют целебную воду.

В следующую секунду лицо его разглаживается, глаза теплеют, теперь, о, чудо, это совсем другой человек. Он с неожиданной симпатией смотрит на своего нечаянного собутыльника, потом переводит взгляд на стоящего поодаль адъютанта. Тот сходу улавливает немой вопрос.

– Специальный корреспондент из Кабула. Прибыл к нам по распоряжению командующего армией для участия в спецоперации.

Полковник, словно он только что обнаружил в этой комнате гостя, торжественно встает:

– Поздравляю с прибытием, товарищ корреспондент! – Его голос звучит отчетливо, по-командирски. – Читали ваши статьи, давно ждем вас у себя.

Он уверенно пересекает комнату, надевает тужурку с зелеными полевыми погонами, подходит к висящей на стене карте.

Ну и чудеса! Где тот расхристанный партизан, что минуту назад буянил здесь? Вот ведь как важно во – время опохмелиться. Теперь обстановка в палатке напоминает строгое военное совещание. Полковник водит указкой по карте:

– Операция носит кодовое название «Шакал». Наша задача, как вы уже знаете, состоит в том, чтобы на территории Афганистана захватить живым или мертвым американского советника. Тогда мы покажем всему миру, что ЦРУ прямо поддерживает врагов афганского народа. По данным нашей разведки американец сегодня в банде Рахматуллы. Уезд Сурхруд, кишлак Балабаг. Это вот здесь. При поддержке с воздуха мы блокируем банду. Перекроем все пути для отхода к пакистанской границе и...

– И америкашка – наш! – Угодливо подает голос адъютант. - А за это... – Он также неожиданно смолкает, поймав недовольный взгляд шефа.

– Приказом министра обороны за голову западного советника обещано звание Героя Советского Союза, – сухо заканчивает комбриг.– Вы как? Здесь будете ждать результатов, – он делает паузу, – или?..

– Или! Конечно, «или». Я должен увидеть это своими глазами. Увидеть и сделать фотографии.

– Но это будет очень опасная операция, – снова встревает адъютант. – Надо ли вам так рисковать? Оставайтесь. Я уже распорядился об отдельной палатке.

– И чтоб с кондиционером! – Рявкает комбриг.

– Товарищ полковник, – вкрадчиво говорит корреспондент. – Я ведь и на вас хочу в бою посмотреть. О вас такие легенды ходят. Мне еще в штабе армии рассказывали. Вы тут, похоже, самый большой храбрец.

Лесть, конечно, грубая, очень примитивная лесть, но в данной ситуации только такая и нужна.

Полковник явно польщен. Он наклоняется, шарит рукой под кроватью и достает оттуда новенький автомат с двумя полностью снаряженными рожками, привязанными один к другому синей изолентой.

– Ну, раз так, тогда держи, браток! – Он торжественно протягивает оружие корреспонденту. – Там всякое может случиться. Без этой штуки я тебя пустить не могу.

И адъютанту:

– Объявить общее построение. Через пять минут выходим.

В тот же час. Провинция Нангархар. Кишлак Балабаг. Типичный сельский дом, обнесенный глухой глиняной стеной.

Нет, не совсем типичный, скорее усадьба местного богача. По двору важно расхаживают откормленные индейки, кудахчут куры, на задах видны коровы и овцы. Вокруг дома довольно большой фруктовый сад – мандарины, лимоны. Журчит арык. Прижимаясь к глинобитной стене, почти сливаясь с ней, в дом проскальзывает женская тень. Длинный до пят сиреневый балахон скрывает фигуру, лицо спрятано под паранджой. В хилой пожухлой траве играют маленькие дети – все они босые, грязные, сопливые, а игрушками им служат гильзы от пулеметных патронов.

В саду в тени раскидистой шелковицы на ковре расположилась группа одетых по-местному мужчин. Сидят все, как и положено, поджав под себя ноги. Строго пьют чай. По ковру босыми грязными ступнями, едва не наступая на блюдца с колотым сахаром и разломанными лепешками, ходит молодой безусый парень и с поклонами разливает чай в пиалы. Все остальные участники трапезы, если приглядеться, тоже без обуви. Обувь – блестящие резиновые галоши, стоптанные башмаки, примитивные шлепанцы – рядком расположилась в сторонке. В этом ряду сразу выделяется пара высоких армейских ботинок на шнуровке. Афганцы такие не носят. Кто-то здесь чужой.

Молча закончили трапезу. «Иншалла!» – Дружно провели ладонями по лицам, поблагодарив Всевышнего за хлеб. Безусый расторопно убрал с ковра посуду и лепешки. Теперь можно поговорить.

Самого главного на Востоке легко определить: здесь, как нигде, короля играет свита. Теперь, на этом ковре, все с подчеркнутым почтением смотрят на крупного седобородого человека, голова которого покрыта черно-белой, жгутом скрученной чалмой. Мясистые пальцы поигрывают янтарными четками. Сидит он подчеркнуто прямо. Взгляд карих глаз жесткий и властный. Широкая пуштунская рубаха перепоясана офицерским ремнем, к которому пристегнута кобура с пистолетом. Кроме того, на ремне болтается граната-лимонка. Кстати, нелишне упомянуть о том, что вооружены, кажется, и все остальные участники трапезы – у большинства «калашниковы», но есть и старые винтовки «буры», которые сейчас прислонены к дереву.

Сам седобородый смотрит на сидящего напротив него мужчину, который, хотя и обряжен по-местному, но явно не афганец. Он без бороды и усов, только рыжеватая щетина говорит о том, что чужак уже не первый день здесь. Гость явно испытывает дискомфорт от непривычного сидения, поджав ноги. Ерзает. Морщится. Даже сидя этот рыжий с немного безумными глазами парень значительно возвышается над всеми остальными.

Тот, что прислуживал за столом, несет из дома подушку и предлагает ее рыжему. Где там... Резким жестом руки гость категорически отвергает попытку сделать его жизнь послаще. Видно, парень-то с норовом.

Но молчание, кажется, затянулось. Первым его нарушает седобородый.

– Наш амир Мухаммад сообщил, чтобы мы ждали дорогого гостя. И вот гость прибыл. Мы рады видеть вас в свободном Афганистане. Мы рады любому, кто хочет помочь нам в священной борьбе с оккупантами, с этими неверными, которые оскверняют нашу землю. С позволения Всевышнего я командир здешнего отряда моджахедов. Такие группы есть в каждом кишлаке, в каждом уезде. Мы бьем русских, где бы они ни появлялись, сколько бы их ни было. Вы убедитесь в этом очень скоро – хотите, даже сегодня.

– О’ кей! – Дав седобородому закончить, подхватывает гость. – Я бы очень хотел приступить к делу, не откладывая. Моя задача состоит в том, чтобы снять на пленку для западного телевидения эпизоды борьбы афганского народа. Весь мир с симпатией следит за вами. Я хочу сделать так, чтобы люди в разных странах увидели ваши отважные лица, убедились в вашей стойкости и после этого еще более активно помогали вам.

– Сам Аллах направил тебя к нам, американец. Кстати, как тебя зовут?

– О, нет, нет, нет, – решительно вскидывает обе руки гость. – Я вовсе не американец. Никогда не называйте меня так. Я из Северной Ирландии. Ир-лан-дия! – По слогам произносит он. – Запомните и, пожалуйста, никогда не называйте меня американцем. Меня зовут Рори.

Ирландец, слегка приподнявшись, протягивает руку предводителю моджахедов. Тот уважительно пожимает ее и представляется сам:

– Рахматулла, сын Абдулмаджида.

– Вы, господин Рахматулла, говорите, что уже сегодня я смогу увидеть русских? Точнее, увидеть, как вы бьете врага?

– На все воля божья. Но если Господу нашему будет угодно, то не позднее, чем через два часа мы вступим в бой. Русские знают, что у нас здесь гость и уже спешат на встречу с тобой, американец... Прошу прощения, ирландец. А нам только этого и надо.

– Рашид? – Поворачивается командир к одному из сидящих на ковре бородачей. – Ты всех убрал из кишлака?

– Только скотина осталась. Боюсь, постреляют они коров, как в прошлый раз.

– Звери! – Кулаки у командира сжимаются сами собой. – Ну, ничего. Сегодня мы им покажем.

Двое участвовавших в трапезе моджахедов, забросив за спину автоматы, торопливо идут к калитке. Слышен обрывок их разговора:

– Говорит, что журналист. Так я ему и поверил. Все они из ЦРУ, эти иностранцы.

– Нам-то какая разница. Он деньги Рахматулле пообещал. И сказал, что оружия нам скоро подбросят. Командир просил глаз с него не спускать. Чтобы русские его с собой не утащили.

Ирландец стоит у амбразуры в глиняной стене, смотрит наружу. Из кишлака по одной тропе, убегающей в гору, семенят женщины в своих жутковатых нарядах, с узлами на головах. За подолы их юбок цепляются маленькие босоногие детишки. Кто-то ведет на привязи овец и коз. По другой тропинке, ведущей в заросли камыша, деловитой цепочкой уходят вооруженные автоматами и ружьями моджахеды.

Лицо ирландца абсолютно невозмутимо.

Колонна мотострелков движется по руслу высохшей реки. Сначала идет танк афганской армии с облепившими его башню солдатами в мышиной форме. Этих правительственных солдат советские пренебрежительно называют «зелеными». Они вооружены допотопными автоматами ППШ времен второй мировой войны. Толку от «зеленых» обычно мало, но так принято: в операциях обязательно должны участвовать солдаты регулярной афганской армии. Следом идут боевые машины пехоты с разведчиками, которые тоже сидят поверх брони. Оружие держат наготове, но до дела еще пока далеко – покуривают, кто-то дремлет, кто-то травит анекдоты.

– Я же говорил, что этот тип из КГБ, – напоминает приятелю уже знакомый нам офицер. – Смотри, как наш-то перед ним стелется. Автомат свой отдал.

– Как всегда. Мы всю черную работу сделаем, а пенки чекисты снимут, – соглашается с ним такой же молодой старший лейтенант. – Но ты, Вася, не переживай. Ведь это твои ребята про американца пронюхали? Так что сверли дырку для ордена.

Посреди колонны идет штабная бээмпэшка с полковником и журналистом – оба тоже трясутся на жесткой броне, глотают пыль и пытаются разговаривать.

– А что мы мучаемся на этих колдобинах? Дорога же есть, я ее на карте видел, – возмущается журналист.

– Ха, дорога! – Ухмыляется штатской наивности комбриг . – А тебе, что, жить неохота? Раз есть дорога, значит найдутся желающие ее заминировать. Сто процентов – налетим. А тут,– он поводит рукой вокруг, – путей много, на все зарядов не напасутся. Терпи, брат. На вот, чтобы кобчик сберечь, – полковник бросает журналисту ватный армейский бушлат.– Теперь – порядок. С комфортом поедешь.

Чем дальше втягивается колонна в ущелье, тем заметнее изменяется атмосфера на боевых машинах. Разговоры стихли. Лица вытянулись. Автоматы направлены в сторону склонов, пальцы на спусковых крючках. Глаза лучше всего передают состояние людей, идущих навстречу опасности. У всех разное в глазах. Страх. Ожидание. Любопытство. Опять страх. Ненависть. Уверенность. Дикий страх. Напряжение. Равнодушие. Слезы.

– Скорее бы доехать, – говорит полковнику журналист, вытирая платком слезы, выступившие от пыли и мелких камней. – А то я уже всю задницу себе отбил.

И тут же колонна останавливается. Впереди слышны звуки короткой перестрелки: несколько автоматных очередей. К штабной машине подбегает весь седой от пыли молодой офицер, лихо вскидывает руку к голове, представляясь комбригу:

– Капитан Сваток.

– Что там стряслось, капитан? – Сразу начинает закипать комбриг. – Я же вас, дураков, строго предупреждал, чтобы огонь без крайней нужды не открывать.

– Товарищ полковник, там мои бойцы мальчишку задержали. Говорит, пастух. А еще один «бача» убежал. Вон туда, вниз по склону, в «зеленку» ушел, гад. Что с этим делать? Ведь явно на духов работает, товарищ полковник.

– Что же вы, мать вашу, второго-то упустили! – Такое впечатление, что багровый от гнева полковник сейчас прямо ботинком с брони даст в лицо капитану. – Какие они, к чертям собачьим, пастухи, раз без живности, да еще по этим камням шляются.

Капитан выглядит слегка виноватым и очень хочет как-то загладить свой грех. Опять браво вскидывает руку к панаме:

– Разрешите, товарищ полковник, я этого «бачу» сам в расход отправлю. К Аллаху поближе. И тут один кишлачок есть поблизости – так я его сейчас на уши поставлю. Второй-то «баченок» там наверняка скрылся. Разрешите исполнять, товарищ полковник?

– Отставить «на уши», – задумчиво говорит комбриг, у которого, кажется, родилась другая идея насчет мальчонки.

– Ты вот что, Сваток, привяжи пацана на длинную веревку к танку – пусть он бежит впереди. Глядишь, дорогу покажет. Да и мину случайную на себя возьмет.

Шустрый капитан с явным удовольствием убегает выполнять приказание, а комбриг то ли с осуждением, то ли с похвалой говорит о нем журналисту:

– Этот Сваток – командир разведроты. Дай ему волю, он один целый кишлак может вырезать. Он это называет – «поставить на уши».

Журналист мотает головой, словно хочет прогнать наваждение.

– Раньше, этот Сваток нормальным был, как все, – поясняет комбриг. – Потом его друг – училище вместе кончали – попал к «духам» в плен, так они его живьем на куски порезали. С тех пор озверел парень, мстит без устали. Дай ему волю – он бы всех без разбору тут пострелял.

Да, журналист уже не такой уверенный в себе, каким был недавно. С недоумением оглядывается вокруг, растерянно смотрит на автомат в собственных руках. Нет, что-то тут не то.

И снова продолжается этот мучительный марш по высохшему руслу горной реки. Только теперь метрах в тридцати от головного танка бежит привязанный к броне веревкой худой афганский подросток. Его лицо залито потом. Глаза закатились от боли и страха. Две босые ступни мелькают в смертельном беге. А камни острые. Кровавые следы остаются на них после мальчишки. Он не может остановиться или замедлить бег, его тогда настигнет, сомнет траками страшный танк. Значит, надо бежать. Пока есть силы. Туда, к своим.

– Кяфиры уже близко, – запыхавшись, докладывает седобородому молодой моджахед. – Мы сигнал получили: идут колонной по реке. Танк и двенадцать бронемашин.

– Очень хорошо, – Рахматулла жестом руки подзывает к себе своих командиров. – Хочу еще раз напомнить наш план.

Ирландец тоже подходит ближе, вслушивается в слова командира. Ему интересно, как эти обутые в галоши и шлепанцы, одетые в тряпье, бородачи собираются вступить в бой с русскими броневиками. Страха он не испытывает, только жгучее любопытство. И еще он думает о том, что сегодня у него может получиться хороший сюжет. Сегодня, пожалуй, можно будет отличиться.

Рахматулла чертит веткой на земле некое подобие схемы:

– Вот, смотрите, это кишлак, это русло реки, это пустырь. Здесь, на окраине пустыря, старая крепость. По другую сторону – кукурузное поле. Мы пропустим кяфиров в кишлак, пусть они войдут и убедятся, что там пусто. Потом они сядут на свои танки и по руслу реки отправятся назад. Никакой стрельбы – нас будто бы нигде нет. Я знаю, русские сильно рассердятся, они очень злятся, когда их дурачат. Вот в этом месте, напротив пустыря, группа Каюма обстреляет их головной танк. Теперь они наверняка развернутся и пойдут на пустырь. Хоть что-то захотят взять. Пустырь-то и станет для них западней. Здесь мы их встретим.

Ирландец отметил про себя логичность этого плана. Босые, неграмотные, а воевать умеют. Седобородый, тем временем, продолжал:

– Огонь надо вести с трех сторон. Чтобы сбить их с толку. Вот отсюда – из крепости, из старого пересохшего арыка и от кукурузного поля. С трех сторон – это очень важно. Мы должны заставить их пометаться. Тому, кто подобьет русский танк, амир Мохаммад пообещал хорошую награду.

Теперь о нашем госте, – седобородый поворачивается к Рори, почтительно приглашает его подойти ближе. – Наш гость – очень важный человек. Мы должны помогать ему. Он расскажет всему миру о нашем джихаде, ведь так?

Ирландец прикладывает правую руку к сердцу, слегка склоняет голову, что должно подтвердить правоту командира.

– Я назначаю двух моджахедов специально для охраны гостя. Надир и Исмаил – вы отвечаете за него своими головами. Ваша позиция будет вон там – в зарослях кукурузы. Это удобное место для того, чтобы все видеть и снимать кино. К тому же солнце окажется у вас за спиной, а это значит, стекляшки твоей камеры, ирландец, не будут блестеть, и вы останетесь незамеченными. Иншалла!

Спешившись, передернув затворы автоматов, солдаты один за другим исчезают в узкой деревенской улочке, среди глиняных домов-крепостей.

Комбриг развернул на башне боевой машины карту и уточняет с офицерами задачи каждой группе.

– «Зеленых» на танке пустишь вперед. Вторая и третья роты блокируют кишлак с юга. Разведчики скрытно выдвинутся вот сюда и когда духи отвлекутся на «зеленых», Сваток наносит удар. Сваток, только без шалостей, ты понял меня?

– Так точно, товарищ полковник!

– Тому, кто замочит американца, обещаю орден и звездочку на погоны.

Журналист достает из своей потрепанной рыжей сумки фотоаппарат, вешает его на шею. А автомат... Куда же девать автомат? С одной стороны, с этой штукой, вроде бы, спокойнее. Чувствуешь себя мужчиной. Но... Недолгая внутренняя борьба завершается тем, что он протягивает автомат полковнику:

– Не надо. Я не могу. Пойду так.

И быстро, не оборачиваясь, уходит в середине цепочки разведчиков. Комбриг долго смотрит ему вслед – с недоумением и обидой. Как это – в бой и без оружия? Кругом же одни враги, каждый куст стреляет.

Разведрота бесшумно продвигается к центру деревни. Справа от крадущихся солдат – в рост человека – длинный глиняный дувал, слева поля спелой кукурузы. Журналист в середине цепочки, он остановился передохнуть. Теперь мимо него пробегают солдаты, и он с любопытством всматривается в лица этих парней, которым, возможно, в следующую секунду предстоит принять смерть. Боже, он и не думал, что солдатам может быть так страшно. Некоторые лица – просто сгусток страха. Пальцы на спусковых крючках. Они готовы открыть огонь на любой шорох, по любой цели – неважно, кто это будет – моджахед, ребенок, собака, курица... Лишь бы выжить самим в этом чужом кишлаке. Лишь бы выжить! Глаза у иных парней просто остекленели от ужаса. Боже, как же они будут воевать? Они же совсем мальчишки. Кто скажет, зачем им все это?

– Ну, что, журналист, сдрейфил? – Мимо пробегает капитан Сваток. Этот не выглядит испуганным. – Не отставай. Мои орлы тебя прикроют. Эх, где наша не пропадала!

Очень скоро стало ясно, что кишлак пуст. Хотя по всему было видно, хозяева ушли недавно: в очагах еще тлели угли, во дворах кудахтали куры. В одном доме нашли дряхлого старика – он забился в темный угол и смотрел оттуда на них равнодушными, ничего не выражающими, слезящимися глазами. Его встряхнули, пригрозили автоматом: «Говори, где мужчины»? Но он даже не стал притворяться, что испуган, так ему было все равно. Таких стариков на испуг не возьмешь.

Через час все три группы, вошедшие в кишлак с разных сторон, встретились на базарной площади. Она тоже была пуста, только коровы лежали в тени дувалов и тупо взирали на непрошеных гостей. Солдаты уже не пригибались, как прежде, и не водили стволами по сторонам. Напряжение отпустило. Но на смену ему пришла злость. Ясно, что кто-то предупредил «духов» о налете. Ушли совсем недавно. Дома еще хранили тепло очагов.

Журналист вдруг почувствовал облегчение от того, что еще ни один выстрел не испортил тишины ясного летнего утра. Он ощутил себя чужим среди этих глиняных домов, его никто здесь не ждал, ему захотелось быстрее уехать отсюда. Какой американец? Какие душманы? Бред! Страшный сон! Прочь отсюда! Он шел в цепочке солдат со своим фотоаппаратом и мечтал, чтобы все это как можно скорее закончилось.

Из-за дувала выскочил Сваток, на лбу у него от усердия выступили капли пота, панама сбилась на затылок. «Ну, что, – закричал своим разведчикам, – пусто у вас»? Ему рассказали о молчаливом старике. «Ведите этого бабая сюда, – приказал он. – Я его живо разговорю». Через минуту старика волоком втащили на площадь. Сваток подошел, вставил в старческий беззубый рот ствол своего автомата, подозвал к себе солдата-таджика, знающего фарси. «Пусть скажет, где американец. Иначе застрелю как собаку, а весь кишлак спалим к чертовой матери». Таджик послушно перевел. По морщинистому лицу побежали крупные слезы. Но старик продолжал молчать. «Ах, ты, сучий дух»! – капитан прикладом ударил деда по голове, и тот упал в пыль.

А утро было таким ясным и солнечным. И птицы весело щебетали на деревьях, и голуби привычно ворковали на площади. И тогда журналисту сделалось совсем невмоготу. Он подошел к капитану, готовому разрядить свой автомат в бедного старика, тронул его за плечо: «Не надо. Пошли отсюда». Сваток обернулся, взгляд его белесых, словно выгоревших, глаз не сулил ничего хорошего. Но в это время подоспел другой офицер – тот, что говорил про дырку для ордена. «Отставить!» – Коротко и властно велел он. Капитан выматерился, нехотя опустил автомат. «Чистоплюи блядские!» А тут откуда-то сбоку зычная команда донеслась: «Отходим! По машинам!» Как избавление прозвучала эта команда.

Без приключений разведчики тем же путем выбрались из лабиринта узких улиц, вышли к командному пункту, где ждал огорченный комбриг, сели на броню. Полковник мрачнел на глазах.

– Что вас тревожит? – Искренне удивился корреспондент.

– Плохо дело, брат. Вот увидишь, караулят нас на обратном пути. Тут ведь как – или мы их, или они нас, по-другому не бывает. Плохо дело. – И скомандовал кому-то внутри «бээмпэшки»: «Вызывай «вертушки».

Ирландец с интересом осматривался по сторонам. Он лежал на краю кукурузного поля в вырытом специально для него окопчике. Отсюда было хорошо видно все пространство предстоящей битвы. Хотя, поймал он себя на мысли, битва будет, если русские дадут себя заманить. А если нет? Его смущало то, что нигде не было заметно никого из партизан. Как он ни напрягал свое зрение – никого! Только два юных оборванца рядом – те, что приставлены его охранять. Лежат в своих окопчиках – один, кажется, задремал, другой задумчиво ковыряет грязь под ногтями.

На мгновенье ему показалось, что все происходящее нереально, он даже головой покрутил, словно хотел избавиться от наваждения. Два этих беззаботных парня по бокам, синее небо над головой, ясное солнце... Вон там, на склоне, овцы пасутся. Голуби кружат над садами. Какой бой? Какие русские? Откуда тут взяться танкам?

Он и на себя постарался взглянуть со стороны: притаился в зарослях нелепый человек с кинокамерой, будто птичек или бабочек собрался снимать. Бабочек... – усмехнулся почти вслух. Сейчас тут такое начнется... Он опять, уже в который раз, подумал о превратностях судьбы, которая завлекла его так далеко от родного дома, от всего того, что на протяжении всей его прежней жизни было привычным. Но он не любил такие мысли и никогда не давал им воли. «Пусть они все завидуют мне», – пробормотал ирландец, вспомнив тех, кто остался дома.

Со стороны кишлака послышался рев моторов. Моджахеды встрепенулись, передернули затворы своих автоматов. Ирландец мысленно прочел несколько строк из Библии. Все. Сейчас начнется.

Корреспондент популярной московской газеты вначале не понял, что произошло. Это совсем не напоминало то, что прежде он видел в кино. «Киношная» война не имеет ничего общего с войной реальной. Все буднично, неинтересно, серо. Ехали в том же порядке и тем же путем обратно и вдруг головной танк с «зелеными» отчего-то замедлил ход, рыкнул, выпустив клуб сизого дыма, а потом резко повернул налево и закрутил башней. Солдаты неуклюже посыпались с брони, сбились в кучку позади танка. И тогда он расслышал выстрелы, которые за ревом моторов показались несерьезными – будто горохом сыплют по фанере. Танк остановился, вокруг него заклубилась пыль, потом донесся звук пушечного выстрела. Гороховая сыпь стала чаще. «Бээмпэшки» разведчиков тоже дружно рванули влево.

– Ну, вот, я же говорил, – словно бы даже обрадовался полковник. – Теперь повоюем. Тебе бы, журналист, лучше внутрь, там спокойнее.

Внутрь, под броню? Очень хотелось ему воспользоваться советом полковника, но не стал он этого делать. Во-первых, вспомнил рассказы бывалых: броня, конечно, от пуль спасет, но выстрел гранатомета превратит машину в братскую могилу, зато те, кто наверху, почти наверняка уцелеют. И потом, что увидишь сквозь крохотную смотровую щель? Он наполовину укрылся в люке, приготовил фотоаппарат.

Да, то, что происходило вокруг, было совсем не похоже на войну. Очень близко, на склоне холма, продолжали мирно пастись овцы. И солнце сияло на голубом небосклоне. Но почему одна из боевых машин вдруг беспомощно закрутилась на месте? И почему полковник перешел на чистый мат и на чем свет кроет всех – «духов», своих разведчиков, маму, и даже себя самого?

– Сваток докладывает, что у него подрыв. Одна машина «разута», но люди все целы, – прокричал журналисту полковник, прижимая ладонями к голове наушники радиостанции. И тут же сам заорал в микрофон: – Где противник? Откуда тебя обстреляли? Где они, мать вашу?

Где они? Сколько ни крутил журналист головой, никого он не видел, кроме своих. Теперь на большую пустошь уже выехала вся колонна – и танк, и боевые машины пехоты, все стволы палили в разные стороны, моторы ревели, но никакого противника не было и в помине. Бред какой-то, подумал журналист. Театр абсурда. С кем же воевать?

– Сосредоточить огонь по крепости! – Закричал в микрофон комбриг. – В пыль ее!

Теперь и танковое орудие, и короткие пушки боевых машин обрушили свои снаряды на старые глиняные стены. Даже солдаты, сидевшие на броне, стали стрелять в сторону крепости из подствольных гранатометов.

Ирландец снимал. Он приник к окуляру своей кинокамеры, крепко оперся локтями о бруствер, чтобы в кадре не было дрожания, и снимал. Он видел, как на мине подорвалась боевая машина. Снято! Он видел, как выстрелом из гранатомета у другой машины был выбит каток – эта машина тоже «захромала», однако сумела своим ходом уйти из-под обстрела. Он видел танк, пушка которого грозно поворачивалась в разные стороны, а потом обрушила снаряды на старую крепость. Это тоже попало в кадр. Он видел издалека русских солдат: высунувшись из люков, они палили во все стороны из автоматов. И только моджахедов он по-прежнему не замечал. Казалось, русские воевали с тенями.

Приставленные к нему Надир и Исмаил не стреляли, им было запрещено вступать в бой. Но ведь кто-то же стрелял по советским? Кто-то же подбил броневик и заставил их метаться по пыльному пустырю и в ответ палить из всех стволов. Он подумал о том, что снимать войну не так просто, как казалось прежде. Камера все равно дрожала в руках, пыль заслоняла картину битвы, боевые машины беспорядочно мельтешили довольно далеко от него.

Потом ирландец увидел, как одна из машин понеслась прямо на заросли кукурузы, где они прятались. Он снимал. Неожиданно, казалось, прямо из-под земли перед бронетранспортером возник моджахед с автоматом – он почти в упор дал короткую очередь по броне и пустился бегом к посадкам. Для солдат с броневика он стал теперь желанной мишенью, они обрушили на него шквальный огонь своих автоматов. И только один не стрелял – ирландец хорошо видел его, это был парень в ковбойке с закатанными рукавами, который по пояс высунулся из люка и держал в руках фотоаппарат. Но размышлять о том, кто это и почему этот человек без оружия, было некогда.

Охранявшие его моджахеды напряглись, приникли к прицелам. Но им стрелять было нельзя. Только если опасность будет угрожать гостю, они могут открыть огонь.

Моджахед – это был совсем молодой парнишка в чалме и традиционной пуштунской рубахе до пят – успел пробежать метров двадцать, а затем, будто споткнувшись, упал лицом вниз. Рычащая бронемашина едва не раздавила его, остановилась совсем рядом, сильно качнувшись по инерции вперед. И вниз, с брони, почти сразу спрыгнул русский солдат.

Журналист пытался фотографировать, но вскоре оставил эту затею. Бронемашину сильно трясло на ухабах и приходилось постоянно заботиться о том, чтобы не вылететь из люка или не свалиться внутрь. Да и что было снимать? Беспорядочное мельтешение бронетехники по пыльному пустырю? Дальние разрывы снарядов и гранат? Потные, ошалелые лица своих спутников?

Он слышал, как над головами проносился свинцовый ветер из пуль, ощущал запах гари и пороха. По-прежнему кричал и матерился рядом полковник. И работал башенный пулемет крупного калибра – методичный твердый стук, звяканье стреляных гильз, падающих на пол. Вот они какие, звуки и запахи войны, вяло подумал он. Ему не было страшно. Он молил только об одном: чтобы из этого хаоса все вернулись живыми. А страшно не было.

Он увидел бегущего прямо перед их «бээмпэшкой» человека в чалме. Ага, вот он, первый «дух». Видно, лежал в укрытии, но когда броня оказалась совсем близко, нервы не выдержали, вскочил, бросился бежать. Вдруг «дух» обернулся и, не целясь, дал короткую очередь из автомата – журналисту показалось, что пули летят прямо в него, он провалился внутрь, больно ударился головой о какую-то железяку, а когда снова вылез наружу, «духа» уже не было. Машина резко затормозила. «Сержант, давай вниз, – кричал командир кому-то на броне. – Найди и добей его». Несчастный сержант мотал головой: не пойду. Страшно ему было покидать броню. Журналист его понимал: кругом теперь действительно был кромешный ад, все трещало, рвалось и дымилось. Полковник тряхнул своим автоматом: «Вперед, блядь, а то…» Сержант с явной неохотой спрыгнул вниз. Все остальные принялись палить веером в разные стороны, прикрывали его.

Моджахед, оказалось, лежал совсем рядом с броневиком, метрах в пяти, не дальше, в высокой траве. Сержант едва не наступил на него, сильно испугался и в упор разрядил в афганца весь свой рожок.

– Ты чего там застрял? – Орал полковник. – Давай назад.

– Он живой! Живой! – кричал в ответ сержант, и все стрелял и стрелял – до тех пор, пока не кончились патроны. Автомат судорожно плясал и бился в его руках. Лицо сержанта было перекошено от страха. Потом он забрал у убитого его «калаш» китайского производства с трехгранным штыком, вытащил из кармана документы и белый-белый вернулся к своим.

Под прикрытием танка афганские солдаты подошли вплотную к глинобитной крепости и ворвались внутрь. Вскоре оттуда донеслись разрывы гранат и яростная пальба. Однако спустя десять минут из крепости сообщили: там пусто, никого нет. Чертовщина какая-то, подумал журналист. Его не покидало ощущение, что колонну заманивают куда-то дальше, где приготовлена главная ловушка. Это было ощущение близкой беды.

И тогда полковник отдал приказ отходить. Колонна снова вышла к руслу высохшей реки, все укрылись за броней, машины прибавили скорость. Слева их продолжали густо обстреливать моджахеды. С металлическим стуком огрызался башенный пулемет.

Вот и поймали американца, думал журналист, ударяясь головой и плечами о выступы и железяки внутри машины. Пот ручейками тек по его лицу и рукам, оставляя на грязной коже русла-следы. Вот и поймали... Дай Бог, самим унести ноги...

Вдруг снаружи прогремели три взрыва подряд, запахло порохом и горелым железом.

Ирландец видел, как русский солдат в упор добил упавшего партизана, и как после этого колонна стала отходить обратно, к реке. На поле боя осталась одна бронемашина, которая подорвалась в самом начале. Вскоре звуки пальбы переместились далеко в сторону – туда, куда отходили русские. Ирландец встал, отряхнулся от пыли, еще раз оглядел пустырь. Охранявшие его партизаны побежали к убитому на их глазах товарищу.

Солнце поднялось уже совсем высоко. Овцы на косогоре продолжали мирно пощипывать травку, словно тут и не было никакого ада. Откуда-то взялся седобородый Рахматулла, он тоже был вооружен автоматом, лицо седое от пыли, глаза возбужденные. «Ну, что, американец, ты снял свое кино?» Рори не стал его поправлять. Он понимал состояние этих людей, только что повернувших вспять большой отряд регулярной армии – с броней, пулеметами, радиостанциями, отряд, за которым стояла мощь гигантского государства. Эти обутые в галоши крестьяне по сути только что одержали победу над врагом, который во всех отношениях был сильнее их. Но победили именно эти оборванцы, так зачем сейчас занудничать по поводу его национальности.

Он с чувством пожал руку седобородому.

Неожиданно Рахматулла нахмурился, стал к чему-то прислушиваться, затем повелительным жестом велел всем укрыться в зарослях кукурузы. Вскоре ирландец понял, в чем дело. Со стороны Джелалабада высоко в голубом небе к ним приближались вертолеты. Ирландцу они показались совсем не страшными. Летят высоко по каким-то своим делам, чего их бояться? Вертолеты прошли над их головами, звук моторов почти растаял в небе. Но седобородый с каждой секундой становился все мрачнее.

Через некоторое время Рори опять услышал гул с неба, теперь он был гораздо громче. Вертолеты возвращались. Они заметно снизились, выстроились в боевой порядок и шли прямым курсом на кишлак. «О, Аллах! – Воздел руки Рахматулла. – Спаси и помилуй!» Его губы зашептали слова молитвы, а ладони тянулись и тянулись к ясному небу.

Над кишлаком вертолеты как-то буднично встали в круг. Из под их хищных тел стали вырываться полосы дыма, послышался новый звук, издали похожий на хрюканье, а внизу, там, где за садами скрывался кишлак, поднялись столбы дыма и пыли. Ракетный удар, понял ирландец. Вот так они решили отомстить за свою неудачу. Забыв про кинокамеру, он стоял и смотрел. Рядом, сжав кулаки, молча стояли моджахеды. А седобородый, воздев ладони к верху, все уговаривал своего Бога пощадить их дома. Ирландец смотрел.

Тогда он еще не знал о том, что эта война станет его судьбой на долгие годы. А вслед за этой войной ему предстоит побывать на других войнах, увидеть еще много крови, горя и слез. Но тогда он еще ничего этого не знал. Он был только в начале пути, который выбрал сам.

Когда все осталось позади, когда они вышли из-под обстрела и остановились, чтобы передохнуть, журналист, наконец, смог покинуть опостылевшую железную коробку бронемашины. Он спрыгнул на теплую землю и отошел в сторону от колонны. Он уже слышал о том, что те три последних взрыва, прозвучавших подряд, когда они уже почти вырвались из засады, предназначались именно их машине, а значит и ему лично. Первый снаряд, выпущенный из гранатомета, пробил каток – железо рвано топорщилось в разные стороны, второй вскользь ударил по броне и взорвался рядом, а третий упал в метре от машины. Повезло...

Но странно: он не испытывал ни радости, ни удовлетворения. Нет, ничего такого, что бы согревало его душу, он сейчас не испытывал. Он просто стоял в стороне и смотрел.

Как механик-водитель их машины задумчиво водит грязной рукой по рваным краям пробитого кумулятивным снарядом катка. Как полковник сидит на корточках в тени башни и курит сигареты одну за другой, и молчит, молчит. Как меняются лица солдат – исчез страх, спало возбуждение, теперь на этих лицах печать какой-то невероятной усталости, отрешенности и безразличия.

Он стоял и смотрел. Он еще не знал о том, что это утро – со всеми его звуками, картинами и запахами – навсегда останется в его памяти. Что эта война станет его судьбой на много лет, возможно, на всю оставшуюся жизнь. Что с этой поры ему предстоит мучительный и долгий путь к тому, чтобы многое изменить в своей душе.

Сегодня они разъедутся в разные стороны – журналист и ирландец. Журналист вернется в Кабул и в тот же вечер в одиночку сильно напьется, чего с ним раньше никогда не бывало. Ирландец отправится через близкую пакистанскую границу в город Пешавар, где он снял с приятелем дом неподалеку от реки. Он сядет за дневник, попытается на бумаге передать все, что увидел и пережил сегодня.

Они еще ничего не знают друг о друге. Их следующая встреча случится только спустя несколько лет.

31 МАЯ 1979 ГОДА. СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС

Тогда я еще был резок в суждениях и оценках. Не знал сомнений. Не принимал полутонов. Наверное, в юные годы я прочитал слишком много романтических книг и слишком редко задумывался над тем, что же такое настоящая, а не придуманная жизнь.

К примеру, я был твердо уверен, что биография только в том случае удалась, когда ты идешь вверх. Когда есть высокая цель, есть крутой маршрут. И чем выше вершина, которую ты захотел взять, тем интереснее твои дни.

Но что делать, когда пик покорен? Цель достигнута. Выпито шампанское, сказаны трогательные тосты, спутники твои разбрелись в разные стороны, кто куда. И ты остался один.

Теперь у тебя два пути. Или вниз, с вершины, теряя высоту. Или, избрав новую цель, опять карабкаться в гору. Но только эта гора обязательно должна быть еще выше, чем предыдущая. Иначе все равно получится дорога вниз.

31 мая 1979 года в 10 часов утра по московскому времени я оказался на Северном полюсе. Путь в эту точку, которую называют символической вершиной планеты, занял у нас – моих друзей и меня – больше восьми лет. Все эти годы мы были рядом. И вот теперь, крепко обнявшись, мы стояли на полюсе и чувствовали себя самыми счастливыми людьми на всем белом свете.

И только одно обстоятельство омрачало радость. Сознание того, что с полюса все дороги ведут вниз. Так уж расположена эта земная точка, в которой сходятся меридианы.

Надо признать, что в 70-е годы мне невероятно везло. Еще не успев получить диплом в Уральском университете, был зачислен корреспондентом в штат «Комсомольской правды» – случай по тем временам исключительно редкий. Наверное, помогло то, что в отличие от своих однокурсников, добросовестно изучавших «историю партийной советской печати», я почти ежедневно писал заметки в газеты города Свердловска, а на последних курсах стал печататься в «Известиях» и «Комсомолке». Шило в заднице было, а комплексов не было: обо всем писалось легко и быстро. При этом я скромно оценивал собственные способности и даже в самых дерзких мечтах не видел себя больше, чем корреспондентом какого-нибудь «Горняка Кузбасса». Когда за год до диплома меня пригласили в Москву на практику, я чувствовал себя в столице страшно одиноким, ущербным и, покидая известинский дом на Пушкинской площади, дал себе слово никогда впредь не выезжать за пределы Уральских гор.

Чем я приглянулся «Комсомолке», не знаю. Они тогда любили ребят с периферии, явно предпочитали их москвичам. Меня взяли в штат еще недоучкой, еще ранней весной. А защита диплома была назначена на 6 июня. А 3 июня, в свой день рождения, я собрал в общаге на улице Чапаева всех друзей, с кем водился в студенческие годы. Однокурсников, газетчиков, а также некоторых героев своих публикаций. И закатил прощальный пир.

Я всегда любил закатывать пиры. Чтобы вино рекой, и шумное братание, и тосты, и песни, и не исключено, чтобы с битьем посуды.

А тут такой повод: заканчиваю университет и уезжаю работать в самую популярную, самую интересную газету страны. Как же я мог не позвать гостей и не накрыть щедрый стол? Эх, гори все синим пламенем, гуляем, ребята!

Пир вышел даже веселее, чем можно было ожидать. Было слишком много водки и слишком много нерастраченной за годы учебы энергии. В разгар гулянья мой могучий однокурсник Р. что-то не поделил с приглашенным гостем М. Возможно, они не поделили девушку, с которой оба хотели танцевать. Или просто могучему Р. не понравилось, как на него посмотрел умный М.

Это была самая бессмысленная драка, которую я когда-нибудь видел. Никто не соображал, что происходит, просто все махали кулаками и жестоко били друг друга. Я с трудом спас собственного корреспондента «Известий» по Уралу, человека почтенного, в преклонном возрасте, успев эвакуировать его через окно (хорошо, что мы жили на первом этаже). Я уже почти образумил зачинщика инцидента и дело, кажется, пошло к миру, когда передо мной вдруг возник прежде абсолютно миролюбивый, сочинявший неплохие стихи В. и, ни слова не говоря, засветил мне прямо в глаз. И все опять понеслось с новой силой.

Позже, анализируя поступок нашего поэта, я пришел к выводу, что он воспользовался кулаком подсознательно, не по злу. Видно, его глодало изнутри чувство зависти: обидно, что не его, отличника и активиста, пригласили в «Комсомолку», а этого сомнительного типа, который пропускал лекции и комсомольские собрания. Поэтому я на него не был в обиде. Вернее, вначале был и в ответ даже съездил ему по физиономии, а наутро уже не был.

Наутро все мы являли собой зрелище жалкое, неприглядное. У многих на лицах были синяки. Пришлось искать черные очки и делать макияж.

Конечно, молва о порочном поведении дипломников факультета журналистики мгновенно докатилась до деканата. Кто зачинщик? Этот вопрос всегда первым задавало начальство в подобных случаях. Обнаружить зачинщика, значит сделать уже половину дела. «Зачинщик – Снегирев, – доложили деканату. – Это он организовал пьянство и дебош».

В два часа дня меня и моих соседей по комнате – всего пять человек – пригласили на заседание деканата. Дело пахло исключением. И это – за два дня до защиты диплома! Исключат, сообщат о драке в «Комсомольскую правду» и… Прощай, удача. Надо же так споткнуться.

Готовые к самому худшему, понурые, в черных очках, мы взошли на эшафот. Было сразу видно, что наши судьи настроены вынести самый суровый приговор. Декан, его заместители, профессора и преподаватели смотрели на нас со смесью отвращения и скорби. Неужели, говорили их глаза, неужели эти удальцы завтра придут в нашу славную партийную и комсомольскую печать, которая призвана воспитывать советских тружеников на принципах высокой коммунистической морали? Чему они научат своих читателей? Да, говорили их лица, не разглядели мы в своих студентах пьяниц и дебоширов. Но, ничего, лучше поздно, чем никогда. Сейчас мы свершим свой скорый и праведный суд.

– Вы почему в очках? – сурово спросил меня доцент Фоминых.

– Так, коньюктивит у меня. Глаза болят.

Ну, ну, – не поверил доцент. – А у остальных что? Тоже коньюктивит?

В президиуме собрания повисло тягостное молчание. Оправдания нам не было. О снисхождении не могло быть и речи.

Помощь пришла с неожиданной стороны. Деканом у нас в те годы был Борис Самуилович Коган. Талантливый человек, известный искусствовед, он в войну служил разведчиком в пехоте и, как мы слышали, отличался гусарским нравом. Сейчас, видно, что-то шевельнулось в его душе. Может, он свою молодость вспомнил?

– Дело ясное, – вынес приговор декан. – Предлагаю зачинщику объявить строгий выговор, а всем остальным – выговор и условно допустить этих негодяев к защите дипломов. Если будут замечены хотя бы в малейшем нарушении, тогда исключить.

Все остальные судьи недовольно переглянулись: приговор явно не соответствовал степени вины. Так на «идеологическом факультете» было не принято. Там легко откручивали головы и за мелкие шалости. Но спорить с деканом?

Мы сняли со своих шей уже накинутые петли, соскочили с табуретов и, абсолютно обалдевшие от привалившего счастья, отправились в ближайшее кафе под названием «Исеть» – пить пиво.

Не снимая черных очков, я через два дня успешно защитил диплом, в тот же день женил своего лучшего друга Юрку Совцова и тотчас, чтобы не искушать судьбу, отбыл в столицу.

Кстати, с профессором Коганом я потом переписывался много лет – вплоть до его кончины. Я всегда помнил о том, что он меня спас.

Ну, разве не повезло? И это еще не все.

Потрудившись год на шестом этаже знаменитого здания по улице Правды и еще даже не обзаведясь московской пропиской, я отправился в первую заграничную командировку. А еще через год (вот уж просто фантастическая удача!) был включен в группу журналистов для освещения зимних Олимпийских игр в японском городе Саппоро. Мне не исполнилось и двадцати пяти. И сразу – Япония, Олимпийские игры!

Повезло и с этой самой пресловутой пропиской. У «Комсомолки» не было лимита на то, чтобы брать в штат людей с периферии и давать им законное право жить в столице. Так что вначале довольно долго я влачил жалкое существование, перебираясь из гостиницы в гостиницу, из общежития в общежитие. Жил в «Минске», «России», «Юности», «Урале», «Котельнической», «Центральной», делил койку со студентами МГУ и полиграфического института. Жил на балконе у дальних родственников в Измайлове, в заводском пансионате на территории Филевского парка, на даче случайного приятеля в Серебряном бору… И вот, когда мне все это стало порядком надоедать, и я уже малодушно подумывал о возвращении в родную Сибирь, вызывает меня главный редактор Панкин и говорит:

– Через три часа вы отправляетесь в командировку на Дальний Восток вместе с главной «держимордой» Советского Союза.

– С кем? – не понял я.

– С министром внутренних дел Щелоковым, – поморщился Панкин оттого, что ему пришлось разжевывать очевидное.

Я впервые присутствовал в кабинете главного редактора и ужасно робел. Я решил, что он меня с кем-нибудь перепутал.

– Но, Борис Дмитриевич, я же работаю в отделе спорта. Какое отношение это имеет к МВД?

Главный сурово обернулся к своим заместителям:

– Он что, правда, такой тупой или притворяется? – И ко мне: – Вам, молодой человек, московская прописка нужна?

– Н-н-ужна, – заикаюсь я от испуга.

– Тогда через три часа быть во Внуково. Сначала летите в Хабаровск, а дальше вам все объяснят.

Министр внутренних дел, любимец генсека Брежнева Николай Анисимович Щелоков, решил впервые обстоятельно обследовать свое хозяйство на Дальнем Востоке и в Сибири. Тюрьмы, лагеря, конвойные дивизии, областные и краевые управления. Его сопровождала свита из пяти высокопоставленных министерских работников и три корреспондента ведущих московских газет. Тогда еще такой моды – брать с собой в поездки журналистов – не было. И такого слова, как «гласность», никто еще не произносил и не слышал. А МВД считалось одним из самых закрытых министерств. Так что, Щелоков, возможно, в этом деле стал первым. Он затевал большие реформы в своем зловещем ведомстве и нуждался в поддержке общественности.

Поехали… Хабаровск, Владивосток, Сахалин, Камчатка, Магадан, Якутия, Иркутск, Чита, Улан-Удэ… Первые лица всех этих дальних регионов, зная о высоких связях министра, не отходили от него ни на шаг. Я впервые так близко наблюдал жизнь высшей советской и партийной номенклатуры, впервые увидел эти дальние края, впервые столкнулся с нашей системой наказания преступников. Продолжалось это приключение почти месяц. Тюрьмы, и лагеря. Долгие беседы с министром во время перелетов. Утомительные застолья с обязательными тостами в адрес «мудрой коммунистической партии и ее генерального секретаря Леонида Ильича Брежнева».

И вот мы возвращаемся в Москву. И Николай Анисимович, расслабленный, довольный, оторвавшись от шахматной партии, обращается ко мне уже почти, как к родному:

– Ты чего такой грустный, Володя?

– Да вот, – говорю, – прилетим скоро в столицу, для вас это дом, а я там себя непрошенным гостем чувствую.

Короче, рассказал я министру о своей проблеме, а он в ответ только глазом повел в сторону своего адъютанта подполковника Черкасова. Подполковник Черкасов мне потом говорит: «Ты чего же раньше молчал, чудак? Считай, что твоя проблема уже решена». Так и было. Едва приземлившись в Москве, я узнал, что есть решение Компетентной Инстанции отныне считать меня полноправным жителем столицы СССР.

Молодому читателю этого не понять. В те времена московскую прописку люди годами выгрызали, вымучивали, столько унижений на этом пути терпели. Мне же она почти даром досталась.

А сама принадлежность к «Комсомолке»! По тем временам это как в высшее журналистское сословие войти. Очень скоро я осознал, что и должность в отделе спорта дает мне целый ряд преимуществ перед многими другими коллегами. Главное из них заключалось в том, что мне почти не приходилось врать, описывать бесконечные комсомольские почины, съезды, конференции и собрания. Сколько хороших журналистов завяло и спилось, изведя литры чернил на подобную ерунду. А тут спорт – голы, очки, победы. Все – настоящее, ни прибавить, ни убавить. Ну, приходилось иногда, выполняя указания «сверху», привирать, что наши стали чемпионами, исключительно благодаря заботе коммунистической партии и ленинского комсомола, так ведь партия и комсомол, действительно, ревностно следили за тем, чтобы советские спортсмены везде были первыми.

Кроме того, освещая спорт, я был обязан два, а то и три раза в год выезжать на соревнования за границу – по тем временам привилегия просто фантастическая. Австрия, ГДР, Италия, Югославия, Чехословакия, снова Япония, ФРГ, Финляндия, Штаты… За десять лет объездил едва ли не половину земного шара. Четыре Олимпиады, множество чемпионатов мира и Европы…

Стал издавать книги, писать сценарии документальных фильмов… Женился на красавице. Родилась дочь. Получил от редакции двухкомнатную квартиру в Останкино.

Иной раз ночью просыпался и думал: за что мне, валенку сибирскому, такая удача? Может, судьба меня с кем-то путает? Честно сказать, я долго жил с ощущением, будто занимаю чье-то чужое, кому-то другому предназначенное место. Кругом гении, талантливые, яркие журналисты - Ярослав Голованов, Василий Песков, Инна Руденко, Валерий Аграновский… Живые классики. А тут студент из Свердловска. Неумелый и неуверенный в себе. Тогда шила в заднице уже не было, куда-то пропало оно, любой материал в газету сочинялся в тяжелых муках.

Однако везения продолжались. В 1970-м году к нам в редакционную комнату № 613 повадился ходить доцент-математик Дима Шпаро. Он приносил длинные и занудноватые статьи о своих полярных походах по Таймыру, и вначале мы восприняли Диму, как очередного графомана, коих всегда много было вокруг газеты. Но очень скоро стало ясно, что дело не в статьях. Шпаро был, как таран. Он твердил нам о грандиозных планах проложить будущие маршруты своих походов по дрейфующим льдам и даже дойти на лыжах до Северного полюса. Потихоньку Дима сумел приручить к себе почти всех редакционных начальников. Он к каждому находил свой подход. Кому-то подарил шапку из нерпы. С кем-то распил бутылочку коньяка. Чью-то дочь подтянул по математике. А кто-то и вправду поверил в Северный полюс. «Комсомолка» на Полюсе! Звучит… В лице нашей газеты расчетливый Шпаро искал и нашел надежную «крышу».

Примерно в то же время меня вызвал «на ковер» один из самых важных редакционных начальников и сурово отчитал за недостатки в работе:

– Ты уже два года на этаже, а своей «фирменной» темы в газете не имеешь. Глубоко не пашешь.

Заканчивая разнос, шеф подсказал:

– Вот нас тут Дима Шпаро своими идеями достает. Предлагает создать при газете полярную экспедицию. По-моему, интересно. Попробуй этим заняться.

Я пошел к Диме. Однако брать в свою группу корреспондента он вначале категорически отказался. На мою беду он сам мнил себя выдающимся писателем, и конкуренты ему были не нужны.

– Правда, – дал мне шанс Шпаро, – нам требуется радист. Вот если бы ты умел на рации работать, тогда другое дело.

Надо ли говорить, что рацию я прежде видел только в кино. И не имел ни малейшего понятия о том, с какого боку к ней следует подходить. Но мне тогда было двадцать три года, а это многое объясняет. Короче говоря, уже на следующий день я записался на курсы радистов при ДОСААФ и стал каждый день изучать азбуку Морзе. Точки-тире. Удивительно, но спустя пол года я уже мог отстучать ключом коротенький текст.

Зима выдалась лютой и снежной. По субботам я брал спальник, вставал на лыжи и уходил в лес – там, зарывшись в снег, ночевал, приучая себя к холоду.

Когда весной следующего года Дима стал собираться в маршрут по суровому архипелагу Северная Земля, других претендентов на радиста, кроме меня, у него не было. В редакции нам присвоили официальное наименование – полярная экспедиция «Комсомольской правды» – и благословили в дорогу. Правда, торжественные проводы в редакции слегка испортил наш фотокорреспондент, который, выпив на прощальном банкете, стал вдруг фотографировать нас, участников экспедиции, каждого в отдельности.

– Тебе это для чего? – Поинтересовался я.

– Как для чего? Вы куда едете? В Арктику. Значит, на верную смерть. Случится с вами что – а у меня уже фотокарточки готовы для некрологов.

Жаль, народ у нас в группе был интеллигентный, мирный, не стали мы бить этого придурка.

За несколько дней до вылета из Москвы в одном секретном «почтовом ящике» на Урале (вот они – возможности популярной газеты!) мне отгрузили радиостанцию. Увидев ее, я пришел в ужас. Когда мы вели телефонные переговоры с этим «ящиком», то речь шла о портативной, легкой и простой станции. Теперь же глазам моим предстал неподъемный стальной гроб с безумным числом разных кнопок, рычажков, циферблатов, проводов и лампочек. Весил он килограммов под семьдесят да плюс телескопическая антенна к нему весом в центнер. Оказывается, эта станция у них считалась самой портативной и походной. Хотел бы я видеть наших разведчиков и диверсантов, которые бы волокли на себе такую груду железа.

Ну, и как быть? Оставить рацию в Москве? Но наше редакционное начальство и слышать не хотело о том, чтобы выпустить экспедицию в опасный путь без радиосвязи. Делать нечего, погрузили мы этот металлолом в самолет и прибыли в знаменитый арктический поселок Диксон, где стали ждать погоду для дальнейшего перелета на Северную Землю. И вот тут, в царстве реальных снегов, льдов и морозов, нам стало окончательно ясно, что радиостанция на маршруте нас погубит, что мы просто пупки надорвем, если потащим ее с собой. 500 километров по льдам с таким грузом? Наши рюкзаки и без радио весили по 45 килограммов. Дима мрачнел с каждым часом.

И тогда я решил первый раз в жизни самостоятельно выйти в эфир. Прямо из гостиницы. Ребята с кряхтеньем и проклятьями помогли установить под окнами стальную трубу антенны. Я, как учили, принялся подключать провода. И... Вдруг внутри станции послышались явно нештатные звуки, а из щелей повалил дым. Еще через несколько секунд стало ясно, что станция сгорела. Похоже, присоединяя провода, я перепутал плюс с минусом или совершил еще какую-то грубую ошибку. Станция сгорела и ремонту в этих условиях явно не подлежала.

Сначала я подумал, что немедленно получу от своих друзей по шее. Спалить такую вещь! Но вопреки опасениям парни отнеслись к случившемуся снисходительно. Ведь теперь наша проблема решилась сама собой. Оставив весь этот железный хлам в Диксоне, мы на самолете отправились к месту старта, который был севернее мыса Челюскин, там встали на лыжи и потом за двадцать пять дней без всякой радиосвязи благополучно прошли маршрут по островам и проливам далекого арктического архипелага.

Сам этот полярный поход заслуживает отдельной главы в книжке, но ведь речь у нас идет о другом. Да и стерлось многое из памяти. Многое… Но одно воспоминание до сих пор не дает мне покоя. В проливе Красной Армии незадолго до финиша ночью разыгралась страшная пурга. Мы к тому времени уже здорово обессилили, каждый потерял в весе килограммов по семь или больше. Все у нас тогда было примитивным – и снаряжение, и питание, и одежда. И вот – белая полярная ночь, мороз под сорок и ураганный ветер. Мы проснулись оттого, что палатка ходила ходуном. Если ее не укрепить, если не построить из снега защитной стенки, то палатку просто сорвет и унесет в ледяную пустыню. Парни с проклятьями вылезли из спальных мешков, покинули наше хлипкое убежище, взялись за работу. А я… Я сделал вид, что сплю. Я не смог заставить себя выбраться из теплого мешка, окунуться в снежный ад. Ну, не смог и все тут. Утром мои товарищи ни словом, ни взглядом не упрекнули меня. Сделали вид, что ничего не заметили. Что, мол, с салаги возьмешь? Просто встали на лыжи и продолжили путь. Больше тридцати лет прошло, а стыд все еще терзает душу.

А может, оно и хорошо, что это случилось именно тогда, в далеком полярном проливе, в далекие юные годы. Я старался всегда помнить о том уроке.

Так, едва начавшись, сразу закончилась моя карьера радиста, зато полярная экспедиция на много лет стала самой счастливой частью моей жизни.

Следующей весной был лыжный переход через пролив Лонга, который отделяет Чукотку от острова Врангеля. А когда мы вернулись в Москву, Дима сказал, что теперь уже ничто не мешает планировать первый в истории маршрут на лыжах к Северному полюсу. И мы стали готовить этот поход. Был 1972-й год.

Теперь надо кое-что объяснить. Да, шел 1972-й год. Страна вползала в эпоху, которую впоследствии назовут «махровым застоем». Вся жизнь была жестко регламентирована: это можно, а это нельзя. Можно (или правильнее сказать – нужно) было изучать труды классиков марксизма-ленинизма, регулярно посещать партийные, комсомольские и профсоюзные собрания, сдавать нормы ГТО, участвовать в «коммунистических субботниках» и «праздничных демонстрациях трудящихся». Нельзя было даже мысленно усомниться в преимуществах социалистического строя, слушать Би-Би-Си или «Голос Америки», читать Солженицына, посещать церковь, иметь на руках любую валюту, кроме рублей, рассказывать антисоветские анекдоты, «несанкционированно» общаться с иностранцами… Можно было участвовать в «социалистическом соревновании» и петь утвержденные цензурой песни. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Нельзя было противопоставлять себя коллективу, иметь собственные суждения и выделяться из общей массы. Все население часами стояло в очередях за продовольственными пайками (курица, сгущенное молоко, пакет гречки, банка растворимого кофе), но если ты пытался на своем огороде выращивать картошку, огурцы и помидоры, тебя могли привлечь за частное предпринимательство. Это был социализм по Оруэллу. Все жили в большом лагере, обнесенном колючей проволокой, и при этом громко кричали, как славно им живется.

Социализм казался вечным. Советский Союз казался нерушимым. Откровенное вранье и двойные стандарты в журналистской работе казались неизбежными.

И вот я стал участником полярной экспедиции. Словно порыв свежего ветра ворвался в форточку. Дни наполнились неведомым прежде содержанием. Во льдах не было идеологии. Зато была бездна романтики. Я с головой погрузился в книги по истории освоения Арктики. Какие героические судьбы открылись! Какие приключения и подвиги! Полюс, словно сильный магнит, всегда притягивал к себе людей, кружил им головы, заставлял совершать поступки порой безрассудные. Только ради того, чтобы ступить на него. Только чтобы увидеть эту воображаемую, ничем не отмеченную точку. Только чтобы сказать: « Я сделал это!»

Мы заболели Полюсом, и болезнь эта, как очень скоро выяснилось, оказалась смертельной. Вылечиться можно было, только взойдя на символическую вершину земли.

С той поры каждую весну я отправлялся в высокие широты. И на лыжах – в составе экспедиции, и на самолетах – как специальный корреспондент газеты. Я побывал почти на всех крупных арктических островах, нос к носу встречался с белыми медведями, жил с полярниками на льду дрейфующих научных станций, десятки часов провел в небе над Северным Ледовитым океаном. И все это было лишь подготовкой к нашему походу на Полюс.

Пройдет восемь лет, прежде чем мечта исполнится. Целых восемь лет… Следовало подготовить уникальное снаряжение, разработать систему радиосвязи, подобрать надежную команду… Следовало много и всесторонне тренироваться. А главное – надо было пробить казавшуюся безумной идею сквозь номенклатурные, чиновничьи барьеры. Требовалось заручиться поддержкой сначала ЦК комсомола (наша газета была органом ЦК и все сколь-нибудь заметные акции совершались исключительно с его согласия), затем – санкцией КГБ (путешествие к полюсу означало выход за пределы государственной границы, а это мог разрешить только всесильный комитет), наконец, требовалось решение самой главной инстанции – ЦК КПСС. Я без преувеличений говорю: самые непроходимые торосы наша экспедиция тогда сокрушала не на севере, а в Москве.

Но какая желанная, какая высокая была цель!

Все эти годы пролетели для нас как бы на одном дыхании. У каждого, конечно, была своя работа, свои заботы. Дима преподавал математику, Юра занимался наукой, Толя служил в секретной воинской части, Вася работал на заводе, Вадим лечил пациентов, Володя проектировал гидростанции, другой Володя изобретал новые сорта водки, я писал и редактировал статьи для газеты… Но зато вечера и ночи были наши. Вечерами мы собирались на тренировки в спорткомплексе издательства «Правда», допоздна обсуждали свои планы, раздавали друг другу поручения, мы были единым целым все эти годы – все праздники, все дни рождения проводили вместе. И казалось, так будет вечно.

Я особенно сдружился с Васей Шишкаревым. Сама история его появления в нашей команде заслуживает того, чтобы о ней рассказать.

Когда мы еще впервые пробовали лыжами дрейфующий лед, Василий жил в маленьком поселке Лепсы, это Талды-Курганская область, глухой Казахстан. В 1972-м он написал в «Комсомолку» письмо: «Узнал о том, что готовится экспедиция к полюсу и прошу включить меня в ее состав. Работаю электромехаником, совершил несколько самостоятельных путешествий на лыжах, велосипеде и пешком».

Таких писем в то время мы получали много. Дима вежливо, как и всем остальным, ответил, дескать состав экспедиции уже укомплектован да и живете вы от Москвы далековато. Желаем, мол, успехов в вашем нелегком электрическом труде…

Однако, в отличие от других людей, «стучавшихся» в экспедицию, Василий, получив отказ, не угомонился. Два следующих года от него регулярно приходили письма. «Пришлите план ваших тренировок», – просил он в одном. «Приступил к самостоятельным занятиям», – сообщал в другом. Этот парень поставил перед собой практически недостижимую цель: доказать нам свою абсолютную необходимость. В трескучий мороз Вася один пересек по льду озеро Балхаш – этот его 200-километровый маршрут сразу заставил Диму по другому взглянуть на далекого электромеханика. Две зимы подряд он ночевал вне дома: поставил во дворе палатку, сам сшил спальный мешок и вот так, на диво всему поселку, терпеливо снося насмешки соседей и ворчание матери, приучал себя к холоду.

В 76-м он объявился в Москве. «Я, – говорит, – устроился рабочим в управление дорожного хозяйства и благоустройства, там дают временную прописку и комнату в общежитии». Стал посещать наши тренировки. Мы сразу прониклись к нему уважением: скромный и немногословный, он был надежен, как никто. Вася больше ни разу не говорил о своем желании непременно попасть в маршрутную группу, но когда утверждался состав экспедиции для похода на полюс, как-то само собой получилось так, что участие Шишкарева ни у кого сомнений не вызывало. Он доказал.

Вообще, Васька казался мне человеком незаурядным. Он весь состоял из стальных мышц. Просто столкнуться с ним на тренировке во время нашего традиционного «футбольчика», означало неминуемо получить синяк, такой он был весь железный. Лицо сухощавое, острые скулы и узкие глаза делают его немножко восточным. Писал стихи – обычно такие же резкие и угловатые, как он сам. А случалось и лирические:

Все. Вперед не пробиться.

Дальше хаос из льдин.

А над нами вдруг птицы –

Классический клин.

Не видал бы – не верил,

Спорил, в пух разнося:

От Арктического на север

Улетает косяк.

Мыс Арктический – это крайняя земная точка, дальше до самого полюса – только льды и льды.

С малознакомыми людьми Василий держался замкнуто, с друзьями любил спорить и насмерть отстаивать свою точку зрения, которая, как правило, не имела ничего общего с мнениями остальных, какими бы авторитетными эти мнения не были.

При всех своих многочисленных достоинствах он обладал еще одним, очень важным: всегда безотказно приходил на помощь, о чем бы его ни попросили. Каюсь, я иной раз злоупотреблял добротой Василия: сломается дома телевизор, утюг, стиральная машина или настольная лампа – всегда к нему: «Вася, помоги». Он никогда не отказывал.

В марте 1979 года полярная экспедиция, наконец, отправилась на полюс. Впервые в мире на лыжах. Все бюрократические барьеры были преодолены, оставался сущий «пустяк» – полторы тысячи километров ледяной пустыни, гряды торосов, черные полыньи, жуткие холода и – полюс наш.

Я отвечал за работу штаба экспедиции. Семь человек шли на лыжах, базовые радисты трудились на дрейфующих станциях «Северный полюс», в мои же обязанности входило все это увязывать – ход лыжников, вахты базовых групп, парашютные сбросы продовольствия и горючего (они осуществлялись раз в две недели), взаимодействие с авиацией и еще многое-многое другое…

Те 76 дней были лучшими днями нашей жизни.

Мои друзья шли по льдам, базовые радисты, не смыкая глаз, сторожили эфир, я же мотался между Москвой, полярным аэродромом в Якутии и дрейфующими станциями. И все мы еще острее ощущали себя единым целым.

Сумасшедшая, безумная, бессонная, сладкая весна 79-го года.

Как бы это объяснить, чтобы стало понятно? Там тогда многое свелось – и магия полюса, и верность цели, и настоящая мужская дружба, и острота ощущений от смертельной опасности, и то, что мы были первыми… Все сплелось, будоражило, кипела кровь. Я мог не спать тогда много суток подряд и – ничего, ни усталости, ни раздражения. В каждый номер газеты следовало писать репортаж или очерк. Составлять десятки радиограмм каждый день. Готовить заседания штаба. Разгребать череду больших и малых проблем. Отчеты в «инстанции». Командировки на север…

Я не знаю, что такое наркотик, но, наверное, мы были прочно нанизаны на ту иглу.

Однако чем ближе становился полюс, тем тревожнее делалось на душе. Не скажу о других, а я панически боялся окончания экспедиции. Я остро сознавал: с достижением цели прервется нечто очень важное, очень сокровенное, такое, чего ни у кого больше нет. Я отгонял от себя эти мысли, но они не давали спокойно спать.

И вот свершилось.

31 мая в два часа сорок пять минут по московскому времени семь лыжников ступили на «земную макушку». Три часа спустя, получив условный сигнал, мы вылетели с ледового аэродрома, сооруженного между дрейфующей станцией СП-23 и полюсом. В самолетах были базовые радисты, члены штаба и пресса. В десять утра я увидел под крылом оранжевую палатку.

Наш первый самолет сел примерно в километре от лагеря маршрутной группы, где нашлась подходящая для посадки ровная льдина величиной с три футбольных поля. Было пасмурно, шел редкий снег. Я взобрался на фюзеляж «Аннушки» и вдали, за невысокой грядой торосов, разглядел семь маленьких фигурок – они шли в нашу сторону. Мы тоже пошли им навстречу.

По мере того, как расстояние между нами уменьшалось, обе группы – и семь лыжников, и мы – прибавляли шаг, пока не обнаружили, что бежим.

Странно, должно быть, это выглядело со стороны: бегут навстречу друг другу люди. Проваливаются в глубокий снег, падают, дышат часто и тяжело. Бегут… А кругом белая равнина с голубыми глыбами льда. Низкое серое небо. Падают редкие снежинки. И великая тишина. На тысячи километров во все стороны – лед, снег, тишина.

Вот сейчас мы встретимся. И, как безумные, станем кружиться в каком-то немыслимом хороводе, валяться в снегу, всматриваться друг в друга, что-то кричать.

Потом налетят самолеты с корреспондентами и кинооператорами. Будет торжественный миг подъема государственного флага. Речи. Церемонии. Футбольный матч на полюсе. Тосты за победу.

Но это будет потом. А пока мы бежим навстречу друг другу. Никогда этого не забуду.

Вот сейчас, сразу за ближней грядой торосов, мы закончим свой длинный бег. И в какой-то момент, дав волю чувствам, разрыдаемся, как малые дети – ну, что поделаешь, слезы потекут из глаз и никак с этим сладить станет невозможно.

Потом будет волнующая встреча на Большой земле. Прием в Кремле. Ордена. Статьи и книги. Поездки в Англию и Канаду.

Вот сейчас…

Там, на земной макушке, соединившись в одну кучу-малу, кувыркаясь в снегу, плача и радуясь, мы остро почувствовали: все, точка; прощайте, лучшие дни; ничего похожего в жизни уже не будет, ни-че-го! Вот почему самые твердые рыдали там, словно дети.

Вот когда она наступила, расплата за удачи 70-х годов.

Знать бы наперед, какую цену придется платить за счастье.

Вакуум, образовавшийся в моей жизни после полюса, оказался невыносимым. В тридцать два года мне показалось, что теперь путь пойдет только вниз, под горку. Наверное, это можно было назвать депрессией или как-то еще в том же духе, но только спасти меня могло только чудо. Однако летели дни, недели, месяцы, а чуда не случалось. Жизнь после полюса казалась пресной и выхолощенной. Не грело даже то, что меня повысили до руководителя сразу двух отделов – спортивного и военного и сделали членом редколлегии.

Все валилось из рук. Никакого света впереди я не видел, даже слабого огонька.

Казалось, все вокруг насквозь пронизано лицемерием, фальшью, предательством. Смрад. И поделиться этой бедой было не с кем. И выхода не находилось.

Приехали.

Правда, на первых порах ситуацию отчасти все еще спасал Полюс. Я быстро написал книгу о нашем путешествии, которая была издана в Москве, Нью-Йорке, и Праге. Нас то и дело приглашали в поездки по стране – встретиться с пограничниками, студентами, учеными, шахтерами… В те годы еще существовал спрос на романтику. Хотя, если честно, то многие люди категорически не понимали, зачем в век авиации идти к полюсу на лыжах: они либо крутили пальцем у виска, либо интересовались, сколько денег нам заплатили? Вообще, с тех пор я стал все человечество делить на две категории: одни, узнав о безумцах, покоряющих вершины, бурно аплодируют им, другие недоуменно спрашивают, зачем это нужно? И тех, и других примерно поровну. И помирить их невозможно. Видно, от рождения человек устроен именно так.

Нам было радостно узнать, что поход к полюсу заметили в других странах. И высоко оценили. В начале 1980-го года пришло письмо из Лондона: комитет международного приза «За мужество в спорте» приглашал нас, как соискателей этой награды, на свою ежегодную церемонию. Мы знали, что в прошлом году венок из чистого золота стоимостью 100 тысяч фунтов был вручен известному японскому путешественнику Наоми Уэмура – он годом раньше покорил Северный полюс на собачьей упряжке. В письме сообщалось, что в Лондон кроме нас приглашены претенденты еще из полутора десятка стран – каждое имя было овеяно легендами. Русских звали впервые.

Тут же начались трудности. Месяц назад советские войска вошли в Афганистан. Это теперь американцы входят куда хотят и бомбят кого ни попадя, плевать им на общественное мнение. А тогда… Шум в мире поднялся невообразимый. Агрессия. Оккупация. Вторжение. Стремление к мировому господству. Экспансия… Бранных слов не жалели. Советскому Союзу объявили натуральный бойкот. Кремль тогда элементарным образом подставился, и эту его роковую ошибку Запад эксплуатировал на полную катушку.

Вначале МИД Великобритании отказал нам в визах. Однако оргкомитет приза проявил настойчивость, и внешнеполитическое ведомство дрогнуло. Затем странности начались в Москве. На Старой площади какой-то умник решил, что нашу поездку в Лондоне могут превратить в провокацию. Слово это – «провокация» - тогда было чрезвычайно модным на Лубянке и в ЦК. Если хотели что-то зарубить, говорили: «Вы что, не понимаете? Вы же можете стать объектом провокации». И все. Вопрос снимался сам собой. К счастью, затем возобладал разумный подход: пусть ребята едут и пусть весь мир убедится, что советские граждане – не какие-то там агрессоры и людоеды, а симпатичные покорители Арктики. Фу-у.

Но и на этом проблемы не кончились. Вдруг, в самый последний момент, выяснилось, что наш товарищ Юра Хмелевский, научный руководитель экспедиции, является «невыездным». Причем, выпускать, да тем более в западную страну, его отказывались категорически. Еще в середине 50-х Юра, будучи студентом мехмата МГУ, участвовал в подпольном кружке то ли «настоящих марксистов», то ли «подлинных большевиков». Идея у них была: бороться с пережитками культа Сталина. Но какая бы идея ни была, а любые «несанкционированные» объединения карались в те годы самым жестоким образом. Там у них в подпольном кружке оказался внедренный агент, который всех сдал: кого-то посадили, кого-то исключили, кого-то, как Юру, сделали на всю оставшуюся жизнь «поднадзорным».

А лететь нам надо чуть ли не завтра. Нет, мы без Хмелевского не поедем! Или едут все или не едет никто. На Старой площади крепко задумались. Может, они там политбюро по этому поводу собирали, не знаю. Но буквально за несколько часов до вылета в Лондон отпустили всех. Правда, из ЦК с нами откомандировали своего человека – на всякий случай, пусть присмотрит за героями.

Славные получились те три дня в Лондоне. Вот мы спускаемся по трапу самолета в лондонском аэропорту Хитроу. Все в одинаковых костюмах, которые нам почти даром дали в «блатной» секции ГУМа по специальному указанию. Первым, как всегда, сосредоточенно шествует начальник экспедиции Дима Шпаро. Следом, являя на лицах любопытство, смущение и достоинство, идут Володя Леденев, Толя Мельников, Володя Рахманов, Вадим Давыдов. Юра Хмелевский красуется в меховой шапке, которую ему настоятельно посоветовала взять с собой жена. Тепло, накрапывает дождь, но Юра все равно идет в шапке. Васе Шишкареву приходится, по-видимому, труднее всех. Во-первых, он, всегда ходивший в одном и том же свитере, никак не может привыкнуть к своему новому дорогому костюму. Во-вторых, он категорический патриот своего Казахстана, и теперь ему предстоит сыграть, ох, нелегкую роль человека, который, созерцая Лондон, должен все время твердить: «А у нас в Талды-Кургане все равно лучше».

Один из самых респектабельных отелей «Гроссвенор хауз», расположенный напротив Гайд-парка, приютил под своей крышей выдающихся авантюристов со всего мира. Когда мы вошли в холл отеля, то первым делом наткнулись на большой стол, уставленный бутылками с водкой. Рядом дежурили фоторепортеры. Видимо, расчет был на то, что русские, едва сойдя с трапа, обязательно тут же налакаются водки. «Это только для вас», – подтвердил встречавший нас Уорвик Чарльтон – пожилой и весьма усатый джентльмен, придумавший когда-то золотой венок. Увы, мы вынуждены были разочаровать фоторепортеров: во-первых, все мои друзья впервые в жизни выехали за границу и чувствовали себя поначалу скованно, во-вторых, никто из них особенно не дружил с алкоголем. Выпить колы и то их уговорили с трудом. Кола? Черт его знает, а вдруг – провокация? У нас в Москве колу тогда только в сатирических журналах упоминали – как атрибут гнилой западной жизни.

Сама церемония проходила в Гилдхолле – одном из самых престижных залов лондонского сити. Помимо соискателей приза пригласили лордов, послов, великих спортсменов, деятелей МОК, прессу… От знаменитостей кружилась голова.

После часового коктейля (встречи, рукопожатия, интервью, автографы, взаимные представления, толкотня) гости рассаживаются за круглыми столами, накрытыми на 8-9 человек. Начинается обед. Белое вино. Изысканная закуска. Суп из лангустов. Красное вино. Мясо с бельгийской капустой и анчоусами. Другое красное вино. Ведущий церемонию сэр Стэнли Роуз: «Предлагаю стоя выпить за королеву!» Взбитые сливки. Коньяк. «Предлагаю тост за дипломатических представителей глав государств!» Кофе. Херес. Фрукты. Вперемежку с закусками и напитками расторопные официанты несут и несут к нашему столу буклеты приза, где наряду с другими претендентами представлена и полярная экспедиция из СССР: «Пожалуйста, автограф».

Но вот с обедом, кажется, покончено. К этому времени обстановка в зале накаляется в буквальном и переносном смысле слова. Жарко от беспощадного света телевизионных софитов. И все уже истомились от желания узнать результаты тайного голосования по определению победителя. Но организаторы не спешат. Видимо, сценарий предполагает именно такую интригу.

К ликеру – речь лорд-мэра Лондона. Потом официальное выступление прошлогоднего лауреата Уэмуры («Мне легче убить белого медведя, чем сказать две английские фразы», – так оно начинается). Представление судей. Теперь на сцену поднимается Уорвик Чарльтон.

– Леди и джентльмены, позвольте назвать имена кандидатов на соискание приза «За мужество в спорте» по итогам 1979 года и представить их вам.

Те, кого он называет, поднимаются со своих мест. Зал подолгу аплодирует им.

– Мужество трудно определить словами, – говорит Уорвик Чарльтон, – но все мы легко узнаем его, когда встречаем в жизни. Мужество – это наивысшая способность человеческого духа и разума бесстрашно преодолевать различные препятствия и трудности. Это самопожертвование, которое может быть в одинаковой степени присуще и победителю, и побежденному.

Зал аплодирует американскому мотогонщику, чемпиону мира Кенни Робертсу – он нашел в себе силы вновь участвовать в гонках и побеждать после перелома позвоночника в 1978 году.

Ведущий называет имя 12-летнего английского школьника Маркуса Хупера – он пол года назад переплыл Ла-Манш.

Доходит очередь до рекордсмена мира по погружениям в глубину без акваланга Жака Майоля – француз встает и элегантно раскланивается на все четыре стороны. Этот Жак – на редкость компанейский парень. Он тянется к нам, подолгу рассказывает о своих «ныряльных» секретах, а самого себя называет дельфином. Рекорд Майоля фантастичен: за 3 минуты 40 секунд он сплавал на глубину 100 метров и обратно. Понять такое невозможно.

Следующим объявляют Дина Чинауэта, 42-летнего американца из Флориды. Этого парня сделала знаменитой смелая попытка превысить мировой рекорд скорости на воде. Тридцать лет он шел к своей цели: тренировался, строил катера. Его последняя лодка с двигателем от бомбардировщика Б-51 стартовала на озере Вашингтон близ Сиэтла. Вначале все шло превосходно: катер влетел в контрольный створ со скоростью 220 миль в час. Есть рекорд! Но затем раздался взрыв, лодка разлетелась на куски, а Дина выловили из воды с такими повреждениями, о которых медики говорят «несовместимы с жизнью». А он выжил и собирается повторить попытку. Каково, а?

Представляют 29-летнего французского дельтапланериста Жана-Марка Буавэна. Еще один подвиг. Он четыре месяца вместе со своим дельтапланом поднимался на вершину К-2 в горном массиве Каракорум (7600 метров). Он почти потерял зрение и сильно обморозился, однако, ступив на вершину, собрал свой хлипкий аппарат и шагнул в бездну. Тринадцать минут спустя Буавэн благополучно приземлился у подножья горы.

– Я прошу встать Дмитрия Шпаро и его товарищей из Советского Союза, – торжественно говорит со сцены Чарльтон.

Зал аплодирует. Сотни глаз устремлены на моих друзей – в этих глазах читаются любопытство, уважение, признательность. Золотой венок, установленный посреди сцены на специальном обтянутом синим бархатом пьедестале, совсем близко от нас. Мы понимаем, что ничем не лучше других претендентов, но все же, все же… Да и лондонские газеты три последних дня так много пишут о нашей экспедиции. Только Юра Хмелевский, верный своей привычке раскладывать все «по полочкам», говорил: «Не-е, ребята, это дело пустое. Во-первых, в прошлом году венок дали за Северный полюс – два года подряд за одно и то же давать не будут. А во-вторых, арбитры – обыкновенные люди, и антисоветская истерия наверняка в той или иной степени скажется на их решении».

Мы все соглашались с его доводами и… продолжали верить в удачу.

И вот последний акт трехчасового спектакля в Гилдхолле. Утомленный и взмокший Уорвик Чарльтон, призвав на помощь весь свой пафос, объявляет:

– Золотой лавровый венок решением жюри присуждается…

В огромном зале стоит мертвая тишина.

– …французскому спортсмену Жану-Марку Буавэну!

Сияющий француз, лавируя между столиками, идет на сцену получать приз. Все, стоя, приветствуют нового лауреата. На его голову торжественно, словно корону, водружают золотой венок.

Все. Церемония окончена. Мы выходим на площадь перед Гилдхоллом, где шесть вымокших под дождем девиц держат транспаранты с надписями, призывающими нас немедленно вывести войска из Афганистана и обеспечить в СССР права евреев. Ага, вот вам и провокация.

– Главное – не победа, а участие, так ведь, парни, – широко улыбаясь, говорит Володя Леденев. Он – самый хитрый в экспедиции и поэтому всегда для маскировки говорит банальности.

К нам подходит мистер Чарльтон.

– Если бы вы знали, как бурно вчера проходило голосование. Вам не хватило до победы всего одного голоса.

– Не беда, – утешает его наш Вася Шишкарев. – Зато, какой вкусный был обед.

Мы вернулись в Москву, а через неделю я снова отправился в зарубежную поездку – теперь на зимнюю Олимпиаду в американский город Лейк-Плэсид. И там опять аукнулся Афганистан. В Нью-Йорке к прибывшему самолету Аэрофлота с нашими спортсменами, официальными лицами и журналистами трап так и не подогнали. Больше трех часов мы ждали, когда же нас выпустят наружу. Нет. Самолет отбуксировали куда-то на задворки аэропорта имени Кеннеди, окружили полицейскими машинам, а высадить пассажиров отказались. В конце-концов, «Ил-62» вновь вырулил на взлетно-посадочную полосу и взял курс на Вашингтон. Там нам милостиво позволили сойти на американскую землю. На комбинезонах и куртках работников аэропорта были нацеплены значки с надписью «Убей русского».

Вот когда я впервые почувствовал: Афганистан – это серьезно.

Безрадостно прошел еще один год.

В начале 81-го к нам в редакцию «сверху» поступило указание командировать в Кабул на длительный срок сотрудника в ранге члена редколлегии. Главный редактор на заседании огласил эту бумагу и вопросительно оглядел коллегию: «Может быть, есть добровольцы?» Все задумчиво опустили головы. В Голубом зале, где проходило заседание, повисла тишина. Уже было известно, что накануне главный редактор приватно предлагал кое-кому из членов коллегии отправиться в южную страну. Но один отказался, сославшись на плохое здоровье, другой не смог принять предложение по семейным обстоятельствам.

Афганистан в то время представлялся нам чем-то вроде черной дыры. Никакой информации оттуда практически не поступало. Питались слухами. Официальная версия звучала так: советские войска вошли в сопредельное государство по просьбе его законного правительства для отражения внешней агрессии. Все. Точка. Неофициально же всякого рода партийные «спецпропагандисты» вполголоса объясняли: если бы туда не вошли мы, то вошли бы американцы. Афганский лидер Амин, который приглашал войска и которого наши прикончили, едва войдя в Кабул, это агент ЦРУ. Моджахеды – платные наемники империализма. Сражаясь в Афганистане, мы защищаем от врага свои южные рубежи.

Последнее, впрочем, как оказалось впоследствии, было чистой правдой.

Считалось, что поехать в Афганистан – это обречь себя почти на верную гибель. И ладно бы там на неделю поехать или на месяц, а то ведь в командировку отправляют на целый год. Ну, точно, живым не вернешься.

Все мы выросли в спокойной и благополучной стране. Во всяком случае, нам тогда так казалось, что она благополучная. В нашей жизни не было ни вооруженных конфликтов, ни террористических актов. Выстрелы мы слышали только в кино. Война представлялась чем-то очень далеким и почти нереальным. Глупо было совать свою голову в петлю.

Но, видно, моя депрессия к тому времени приняла особенно болезненные формы. Лучше загнуться там, чем заживо сгнить здесь, подумал я, наблюдая за отчаянными попытками главного выполнить указание ЦК. И поднял руку.

Я не был ни храбрецом, ни поклонником Апрельской революции.

Просто так сложилось. Судьба…

Через неделю мою кандидатуру утвердили «наверху», дали месяц на сборы, а 20 марта рейсовым самолетом «Аэрофлота» я прибыл в Кабул.

Буквально на следующий день мне вручили пистолет с двумя обоймами, гранату-«лимонку», новенькую машину УАЗ, временно разместили в гостинице «Спинзар» и велели работать. Оружие каждому гражданину СССР, независимо от его специальности, требовалось иметь при себе постоянно, так гласила инструкция.

– А что можно сделать с «Макаровым» против «Калашникова»? – наивно поинтересовался я, рассматривая новенький в заводской смазке пистолет.

– Застрелиться, – коротко ответил человек, ведавший арсеналом.

И он не шутил, это я понял очень скоро. В советской колонии считалось, что попасть в плен к моджахедам (их тогда называли по-другому – душманы, что в переводе означало – враги), значит неминуемо обречь себя на мучительную смерть. Уж лучше самому пустить себе пулю в лоб, чем оказаться у этих зверей. Молва наделила «духов» жуткой кровожадностью. Они и кожу с живых людей сдирают, и на кол сажают… Что-то, наверное, соответствовало правде, а что-то наша пропаганда выдумала, чтобы никому было неповадно в плен сдаваться.

Пистолет я наладился таскать за брючным ремнем на заднице, а граната целый год пролежала в чемодане вместе со старыми носками.

НАЧАЛО 70-Х. СЕВЕРНАЯ ИРЛАНДИЯ, ЛОНДОНДЕРРИ

С малых лет Рори Пек жил в ожидании того дня, когда его дом захватят русские. Рано или поздно это обязательно случится. Они ворвутся в город на своих страшных чадящих танках, женщин изнасилуют, а уцелевших мужчин отправят в Сибирь. Что станет с маленькими детьми, этого Рори не знал. На этот счет в доме спорили: одни говорили, что детей заставят силой вступить в коммунистическую партию, другие – что их загонят в лагеря по перевоспитанию. Мама твердила, что русские не пожалеют никого. У них нет чувства жалости.

Да, хорошенькое дело – каждый день жить с ожиданием, что тебя изнасилуют или посадят. Но так было. Мама Кэрол и папа Джулиан говорили, что вторжение танков со звездами на броне – это такая же неизбежность, как и то, что после зимы наступит лето. Это произойдет потому, что русские не скрывают своих намерений: «Наша цель – победа коммунизма на всей планете!» Половину западной Европы они уже оккупировали, скоро наступит черед Британии.

По вечерам отец делал расчеты: сколько времени потребуется их танкам, чтобы добраться до Северной Ирландии. Джулиан слыл хорошим математиком, поэтому его расчетам можно было доверять. «Так, – бормотал Джулиан. – Париж они возьмут часов за десять, в Лондоне появятся через пятнадцать, у нас будут спустя сутки».

– Какие они, эти русские? – однажды спросил Рори у своей старшей сестры.

– Я слышала, у них вместо крови в жилах течет водка, – ответила Джулия.

В школу их до двенадцати лет не пускали: вдруг, когда дети будут на уроках, случится вторжение коммунистов. Нет, пусть лучше дома учатся. Кэрол наняла им частных педагогов по всем предметам, а однажды представила нового преподавателя – это был представительный седовласый джентльмен преклонных лет.

– Он русский, – сказала Кэрол.

Дети от страха зажмурились.

– Однако не следует бояться этого человека, мои дорогие. Он сам пострадал от большевиков. Юношей он бежал из России, когда красные убили царя и захватили там власть. Ага, про себя удивился маленький Рори, значит, не у всех русских в жилах течет водка вместо крови.

Кэрол объявила, что отныне они будут изучать русский язык. И как вы думаете, зачем? О, ее замысел был поистине необыкновенен. Когда коммунисты нагрянут в их город, Рори и Джулия, пользуясь своим знанием русского, будут ходить по пабам и подслушивать разговоры вражеских офицеров. Затем эту информацию они передадут партизанскому подполью. Таким образом, мама чуть ли не с пеленок готовила своих детей к будущим битвам.

Каково, а?

И они, не мешкая, приступили к новому предмету. Правда, Рори, с трудом заучив с пол сотни чужих слов, быстро охладел к этим занятиям, а сестра в своем усердии зашла так далеко, что вскоре в подвале их протестантского дома тайком была оборудована православная часовня. Бывший белогвардеец как-то очень быстро сумел обратить девочку в свою веру.

Их дом был расположен на окраине Лондондерри – этого североирландского города, который печально прославился кровопролитными сражениями протестантов и католиков. Враждой и по сей день пропитан там сам воздух. Многие думают, что этот мрачноватый город, расположенный на холмах по обе стороны реки Фойле, еще долго будет нести на себе печать воинственного безумия, когда-то охватившего его жителей.

Впрочем, их район те битвы обошли стороной. Окраинный уголок под названием Прехен-парк – с аккуратными одинаковыми постройками из красного кирпича и одинаковыми палисадниками, где росли одинаковые кусты роз, – считался престижным в Лондондерри. Тихая и почти всегда пустая улочка пролегала по склону холма, упиралась в густые заросли, ныряла под кроны раскидистых дубов, взбегала на пригорок. Деревья здесь расступались, и взору открывался массивный двухэтажный дом из серого с проседью камня. Парадное крыльцо с выщербленными ступенями берегут гранитные львы. Дом расположен на гребне, он, как утес, как сторожевая застава. Если не считать гранитных львов, никаких других украшений на доме и вокруг него нет. Простая, квадратной формы постройка с высокими строгими окнами и одноэтажным флигелем для хозяйственных нужд сзади. Вокруг зеленая лужайка, заросли орешника. Из-под ног разбегаются ежи и кролики. Недалеко, сразу под холмом, блестит река.

Прехен-хауз. В переводе с ирландского «прехен», означает черный ворон. Эти птицы вот уже много веков живут по соседству. Прехен-хауз – родовое гнездо. Прежде дом принадлежал маме Джулиана, значит Рориной бабушке. Этот бастион был выложен из камня еще в 16-м веке. Говорят, первым хозяином Прехен-хауза был лорд Томлинсон. Видели эти стены и королей, и герцогов, и великих полководцев. В конце 17-го века город подвергся осаде со стороны французов-католиков, это была знаменитая битва, и все главные французские командиры облюбовали для своего пристанища Прехен-хауз. Когда наступили холода, французы стали топить печи панелями из ценного дерева, балками и паркетом. Дому тогда был нанесен непоправимый ущерб.

Второй раз он пришел в упадок после второй мировой войны. Когда Рори впервые увидел Прехен-хауз, тот напоминал древние развалины. В крыше зияла дыра, будто туда угодила крупная бомба. Внутри – ободранные, закопченные стены, дряхлые лестницы, выбитые окна… Семья Пеков жила тогда под Дублином в большой четырехэтажной усадьбе. От добра добра не ищут… Но Кэрол, едва бросив взгляд на эти руины, тут же загорелась: «Какое чудное место! Отреставрируем и будем жить здесь». Джулиан, который во всем слушался супругу, лишь обреченно кивнул.

Кэрол родилась в Штатах, она – наполовину американка, наполовину француженка. Джулиан – шотландец. Их сын Рори всегда называл себя ирландцем, хотя ирландской крови в нем почти не было. Он называл себя ирландцем, потому что вырос на этих зеленых холмах. А еще – потому что по темпераменту он, конечно же, был потомком воинственных племен, когда-то облюбовавших для жизни эти суровые места. Ир-лан-дец!

По-американски предприимчивая и по-французски рациональная Кэрол довольно быстро привела руины в порядок. Внутри она все устроила так, как, по ее мнению, должен выглядеть такой солидный и старый дом. Мебель – в основном антикварная, желательно прошлого века. Массивные кровати под балдахинами. Большая библиотека с камином. Гостиная. Деревянные ставни на каждом окне со старинными крюками-запорами (эти ставни положено закрывать каждую ночь – и на первом, и на втором этаже). Древний шахматный столик и такие же древние подсвечники. Комоды, фарфоровые вазы, пуфики, ширмы… Наверх ведут две лестницы – одна парадная с развешанными по стенам картинами, другая – через стену – обычная, черная. В холле на втором этаже, почему-то слишком много экзотической мебели из французского Индокитая – видно, Кэрол по случаю выгодно купила ее на аукционе. Красивая мебель, но ужасно неудобная – ни сесть, ни лечь. Как в музее.

Второй этаж отведен под спальни – и для обитателей дома, и для возможных гостей. Здесь тоже в каждой комнате есть камин и тоже по стенам развешаны дорогие картины. Если, поднявшись по лестнице, пойти направо, то попадешь в угловую спальню, известную своими скрипучими половицами. У этого места плохая репутация. По преданиям здесь обитает привидение. История старая, уходящая вглубь веков. Девушка по имени Мэри… Несчастная любовь… Злодейское убийство… И вот с тех давних времен призрак убийцы ночами бродит по дому. Скрипят половицы, сами собой отворяются ставни.

Маленький Рори, услышав эту историю, немедленно обрядился в белые простыни, дождался ночи и с уханьем выбежал в окрестные поля, до смерти напугав здешних фермеров. Народ там кругом живет простой, не очень грамотный, верящий во всякую чертовщину. Ну, как было не воспользоваться такой удачей?

Формально Джулиан тоже считался фермером. По здешним законам, если ты покупаешь дом с участком земли, то обязательно должен заниматься сельскохозяйственным трудом. Конечно, сам Джулиан не пас отары овец, не доил коров и не косил траву. Обычно он сидел в кабинете и потягивал виски «Бушмиллс», а на его угодьях работали нанятые люди, они-то и были настоящими фермерами. Джулиана же все почтительно именовали «фермер-джентльмен». Он знал девять языков, интересовался историей и был выдающимся кулинаром. Еще отец семейства занимался тем, что мирил протестантов с католиками, посещал аукционы, собирал старинные книги и следил за тем, чтобы скот не терял породы. То есть нельзя сказать, чтобы хозяин усадьбы вел исключительно праздный образ жизни.

Как и подобает истинному британскому джентльмену, Джулиан был исключительно консервативен в привычках и одежде. Он тщательно следил за тем, чтобы все в его облике соответствовало раз и навсегда принятому имиджу. Современным костюмам он предпочитал старомодный сюртук из шотландской шерсти с накладными карманами и деревянными пуговицами.

Водилась за ним одна странность, о которой обычно предупреждали гостей Прехен-хауза: Джулиан, подобно Говарду Хьюзу, никогда не подавал руки для приветствия. Если какой-то новый человек предлагал ему рукопожатие, Джулиан тот час шарахался назад, прятал свою правую руку за спину, а на его лице при этом отражался форменный ужас. Возможно, такая фобия объяснялась боязнью заразиться через прикосновение, ведь весь мир кишит вредными микробами… Видимо, по этой же причине он избегал шумных и многолюдных сборищ. Когда гости появлялись в их доме, Джулиан прятался в одной из дальних комнат, подглядывал в щель, а сам старался остаться незамеченным.

В отличии от него Кэрол всегда стремилась быть на виду. Светская женщина. То она писала книгу, то проводила выставку старинных костюмов, о которой говорила вся округа, то бралась за краски и кисть, то занималась благотворительностью. В юности она слыла красавицей, и даже в зрелые годы это было заметно. Однако и характер был заметен тоже: волевой подбородок, всегда крепко сжатые губы, проницательный взгляд. Прекрасно знала три европейских языка. Порой ее поступки были почти эксцентричными. Кэрол, как и Маргарет Тэтчер, тоже с полным основанием можно было назвать «айрон-леди», именно от нее – железо в характере Рори.

А то, что Рори был рожден для подвигов, проявилось еще тогда, когда ему исполнилось четыре года. Его годовалый брат Колин каким-то образом оказался один в каноэ, лодку подхватило течением и понесло на середину реки. Рори храбро бросился в воду, доплыл до каноэ, уцепился за борт и спас братишку. «Бравура», – одобрительно посмотрела на него мать. В ее устах это испанское слово означало примерно следующее: мальчишка совершает добрые поступки и чуть бравирует своей доблестью. Бравура. Этот мальчишка далеко пойдет.

Кажется, Рори и сам рано понял, что он не такой, как другие. Иногда он откровенно эпатировал окружающих: вы этого не сделаете, а я сделаю! И делал. Мог, например, вскочить на корову, ухватить ее за рога и мчаться на ней по лугам к ужасу соседей. Однажды в компании сверстников громко пообещал, что каждый год первого января будет купаться в реке. Когда этот день наступил, ему напомнили об обещании и рассмеялись: неужели ты и вправду нырнешь в ледяную воду? Он пригласил всех следовать за собой, а на берегу, ни слова не говоря, разделся и полез купаться. И плавал, пока его друзья сами не замерзли и не упросили его выйти из реки.

Его любимым героем в ту пору был Лоуренс Аравийский. Рори восхищался его способностью жить среди арабов, его изворотливым умом, храбростью и независимостью. Если правда, что англичане владели когда-то половиной мира, то это – исключительно благодаря таким людям, как сэр Лоуренс.

Сам Рори еще в юные годы тоже преуспел во многом. Он умел доить коров, стричь овец, ставить капканы на лисиц, освежевать зайца… Все это давалось ему легко, он словно появился на свет, уже умея это делать. Хозяйственный Джулиан хотел увидеть сына фермером, когда-нибудь передать ему в управление все обширное поместье. Богемная Кэрол втайне мечтала, что Рори станет интеллектуалом: старинные книги, общество высоколобых умников, трактаты, диспуты… На полках их библиотеки стояли фолианты, возраст которых исчислялся столетиями. Мудрость многих поколений была накоплена в этих книгах с золотыми корешками.

Но очень скоро родители поняли, что их мечтам сбыться не суждено.

К началу 70-х из маленького озорника Рори как-то сразу превратился в красивого высокого юношу, который носил дорогие костюмы и говорил, как аристократ, но при этом не переставал удивлять окружающих своими поступками. Да, корнями он был в том тонком слое общества, который называется элитой, но душа его словно бы рвалась в иные сферы. Обыкновенная жизнь казалась ему пресной, раздражала его, ему было тесно в тех рамках, которые вполне устраивали всех остальных. Да, он одевался так, как было принято в их среде, но иногда мог вырядиться, как натуральный бродяга, или вдруг облачиться в странный тирольский наряд. Он охотно участвовал в вечеринках, которые устраивали юные снобы, отпрыски богатых родителей (карты, сигары, смокинги, легкий флирт), но, случалось, у себя дома затевал просто дикие оргии – с девицами легкого поведения, стриптизом и обильной выпивкой. Обычно это происходило, когда родители надолго отлучались к родственникам Кэрол в Соединенные Штаты.

Не каждый приятель был в восторге от темперамента Рори Пека. Поэтому будет большим преувеличением сказать, что его тогда окружало много настоящих друзей. Впрочем, кто сказал, что настоящих друзей бывает много? Более всего Рори нравилось общество Джона Бересфорда--Эш. Этот высокий худощавый джентльмен с голубыми глазами и перебитым носом был лет на пятнадцать старше, но отчего-то между ними сразу установилась симпатия, переросшая с годами в настоящую дружбу.

Джон и его жена Агнесс – такая же энергичная и доброжелательная особа – занимали обширное поместье Эшбрук неподалеку от Прехена. Рори любил приходить в их большой дом, стоявший среди рощ и лесов на идеально постриженном газоне. О, этот дом был еще более древним, чем Прехен-хауз. Рори разглядывал развешанные повсюду картины с изображением далеких предков Джона – маркизов, лордов, фельдмаршалов… Ему нравилось, что на первом этаже стоит чучело леопарда и много витрин с яркими экзотическими птицами. Он интересовался историями разных безделушек, привезенных из Индии и других южных стран. Этот знатный дом зримо свидетельствовал о том, что Британия когда-то правила миром.

Вообще-то вначале Джон был другом Джулиана, но годам к семнадцати Рори уже перетащил одеяло на себя. Разница в возрасте не мешала им общаться почти на равных. Наверное, Рори тянулся к этому человеку, подсознательно восхищаясь его внутренней свободой, умением жить исключительно по тем правилам, которые он сам устанавливал для себя.

Джон одевался с той небрежной элегантностью, которая всегда отличает породистого аристократа. От него с утра попахивало дорогим виски и за версту разило доброжелательным оптимизмом. Его чувство юмора было непревзойденным. Он ко всему относился легко. Даже когда боевики ИРА забросали бутылками с зажигательной смесью первый этаж его дома, и в огне пожара погибло несколько старых картин, Джон не потерял самообладания. Он обнял Агнесс и сказал: «Все равно, дорогая, эти комнаты требовали капитального ремонта». В промозглые дни, которые даже летом не редкость в этих краях, Джон и Агнесс всем остальным многочисленным помещениям предпочитали свою уютную кухню, где всегда пылали газовые горелки, поэтому было тепло и сухо. Здесь они принимали гостей: яичница с беконом, хорошее французское вино, ирландский виски и все это сдобрено изрядной порцией щедрого юмора.

К тому же, в отличие от других, Джон никогда не порицал своего юного друга за его выходки. Напротив, он обычно смеялся больше всех.

Однажды оба семейства были приглашены на свадьбу к соседям. Дочери Бересфордов стеснительной и робкой Луизе вручили миску с чипсами и велели раздать их гостям. Луиза ужасно стеснялась: гости такие чопорные, такие важные. Тогда Рори вручил ей другую миску – с кубиками льда. «Ходи и бросай лед им в карманы». Он сам показал ей, как это надо делать, и уже через пять минут на лужайке стоял безумный хохот, атмосфера чудесным образом переменилась.

В другой раз на пасху Бересфорды приехали в Прехен-хауз. Когда все стали чинно усаживаться за столом, Рори отвел в сторонку Луизу: «Держу пари, что ты не бросишь в меня взбитыми сливками». – «Брошу». – «Ну, попробуй!» Короче говоря, через некоторое время все присутствующие были с ног до головы в этих сливках.

Его юные годы не были омрачены абсолютно ничем. Окончив школу, он мог бы продолжить учебу в Итоне – этом привилегированном инкубаторе британской знати. Он мог поступить в любой, самый престижный, самый дорогой университет. Нет проблем! Рори по своему происхождению был обречен на обеспеченную и вполне благопристойную жизнь британского джентльмена. Однако он сам не захотел мириться с таким будущим, столь заманчивым для подавляющего большинства обычных людей.

Впрочем, пока рано было думать об этом. Беззаботная юность продолжалась. Вечеринки, дружеские попойки, безобидные приключения, о которых потом, смеясь, вспоминала вся компания: «А помнишь, как ты ночью перепутал спальни?» Его приятели особенно любили рассказывать историю, которая приключилась с Рори, когда ему было семнадцать лет. Проснувшись раз в доме своего школьного товарища после буйной ночи, он выполз в гостиную, прислонился к камину и закурил. Мир еще не успел обрести ясных очертаний, голова разламывалась от выпитого вчера шампанского. Он пытался вспомнить, что было минувшей ночью, курил и сбрасывал пепел в какой-то непонятный сосуд, стоявший на каминной полке. В этот момент в гостиную вошла хозяйка дома:

– О, Рори, как мило, что ты приспособил эту урну под пепельницу. Там хранится прах моего покойного мужа, а я давно собиралась развеять его по ветру.

Его младший брат, действительно, пошел учиться в Итон, как и подобает юным представителям высшего общества. По правде сказать, Колин всегда пытался подражать Рори, но, увы, получалось это у него неважно. Видно, Бог не вполне наделил его теми качествами, которые имел старший. Сестра Джулия вообще не ходила в школу, с ней занимались частные педагоги. Став взрослой, Джулия покинула Прехен-хауз, поселилась в Париже и практически перестала общаться с родственниками. Джулия сильно огорчила семью, продав под гольф-поля подаренные ей родителями земли вокруг родового имения. Все были шокированы таким поступком.

Что касается Рори, то он после школы уехал за океан, предпочтя элитному Итону обычный колледж во Флориде, где иногда надо было кулаками отстаивать свою правоту. Потом он поступил в технологический институт, пытаясь выучиться на океанографа. Бросил. Поступил на инженерный факультет Эдинбургского университета. Тоже не понравилось. В перерывах между этими неудачами он охотился на акул у берегов Мадагаскара, совершил одиночное плавание на лодке по Красному морю, пытался воевать в Родезии.

Наконец, Кэрол возрадовалась: Рори принял решение учиться в Сэндхорсте – знаменитой военной академии, которую закончили отпрыски всех знатных родов Великобритании. Неужели взялся за ум?

Кэрол чаще всего снисходительно относилась к его шалостям, прощала ему самые безумные выходки. Но порой она бывала непреклонной. В частности, так случалось, когда речь шла о женщинах.

– Ты должен на ней жениться, – категорическим тоном однажды заявила Кэрол, имея в виду леди Элизабет Джейн Александер.

– Мама, я действительно дружу с Дженни и отношусь к ней с симпатией, но жениться?.. Я не думал об этом.

– Зато я думала, дорогой. Это будет очень хороший брак. Она замечательная девушка и к тому же происходит из достойной семьи. Она настоящая аристократка.

– Но, мама, позволь мне самому принять решение.

– Рори, милый, иногда стоит целиком положиться на меня, ты же знаешь. Я не желаю тебе плохого.

На следующее утро, подбив с собой друга Патрика, Рори ударился в бега. Они перебрались на юг Англии, в Портсмут, а оттуда решили плыть в Южную Америку. Оставалось дождаться попутного судна.

Жениться на Дженни? Эта идея повергла его в смятение. Девушка и вправду происходила из очень знатного рода и была сказочно богата. Ее отец, шестой граф Каледонии, приходился племянником фельдмаршалу Александру Тунисскому, который прославился своими победами на Ближнем Востоке в ходе Второй мировой войны. Семейство Александеров располагало пятью тысячами акров земли вокруг Каледонского замка, а само поместье оценивалось в 20 миллионов фунтов. К чести леди Элизабет, или попросту Дженни, она в их компании никогда не кичилась ни происхождением, ни богатством. Более того, девчонка выглядела самой застенчивой из всех Рориных подружек.

Она не была красавицей. Напротив, сама девушка считала себя дурнушкой и ужасно комплексовала по этому поводу. Однажды она призналась Рори, что ее взбаламошенная мама, вынашивая детей, принимала какие-то сомнительные пилюли, облегчавшие беременность, но не лучшим образом отразившиеся на детях. Трудно сказать, насколько искренен был Рори, когда говорил ей: «Ты напрасно переживаешь. У тебя замечательные глаза и вообще ты выглядишь просто великолепно». Возможно, Рори говорил нечто подобное и всем остальным своим подружкам, этого мы не знаем, однако, Дженни скоро стала без ума от юного Пека. Он ей нравился тем, что был ни на кого не похож и вел себя, как отважный рыцарь.

Когда ее отец скончался, их огромным домом завладел брат Дженни. Вскоре он женился, а супруга категорически отказалась жить под одной крышей с юной леди. Рори, узнав об этом, пришел к матери: «Пусть эта девочка поживет пока у нас в Прехен-хаузе». Сам он тогда поступил в Сэндхорст, жил, как и подобает курсантам, в казарме и домой наведывался нечасто. Кэрол эта мысль пришлась по душе. Наверное, она уже тогда решила, что было бы неплохо породниться с такой знатной особой.

Прошло девять месяцев. Рори Пек покинул стены прославленной военной академии, как прежде покинул все другие учебные заведения. Он решил, что военная карьера – это явно не для него. Ежедневная муштра, необходимость подчиняться приказам, строгая дисциплина – нет, разве мог его буйный характер смириться со всем этим? Он вернулся в Северную Ирландию. И вот тогда-то Кэрол, ничем не выдав своего огорчения, произнесла:

– Ты должен на ней жениться.

– Но, мама…

– Рори, я все обдумала.

И он в панике бежал на юг Англии.

В Портсмуте Рори купил обручальные кольца. Одно он отправил в Прехен-хауз, адресовав Дженни короткую записку: «Прости, но обстоятельства вынуждают меня надолго покинуть Британию. Если ты дождешься моего возвращения, то через год мы поженимся».

Но он недооценил свою маму. Кэрол, узнав из письма, где находится ее сын, тут же наняла частного детектива и наказала ему – во что бы то ни стало доставить Рори в Лондондерри. Детектив сработал на совесть. Приехав в Портсмут, он справедливо рассудил, что столь авантюрных молодых людей надо искать там, где развлекаются моряки. И он не ошибся. Буквально на следующий день детектив обнаружил приятелей в одном из увеселительных заведений портового города и без особых проблем препроводил их домой.

Вскоре Рори Пек вступил в законный брак с леди Элизабет Джейн Александер. Свадьбу сыграли в Лондоне – на этом настояли ее родственники. Все было устроено так, как и подобает у лиц из высшего общества.

Теперь в спектакле под названием «Жизнь» ему предстояло сыграть новую роль – заботливого и любящего мужа.

И на первых порах он старался. Семейная жизнь начиналась безоблачно и беззаботно. Они катались на лыжах в Альпах. Кутили на Елисейских полях в Париже. Заказывали наряды у модных кутюрье в Милане. Баловались «травкой» в Амстердаме. Отправились в Штаты, где тоже вели расслабленный, богемный образ жизни. Принимали гостей. Делали покупки. Иногда Рори занимался охотой и предлагал Дженни отправиться в экзотические страны, однако, такие варианты не вызывали энтузиазма у молодой супруги. Ей больше нравилось тусоваться и тратить деньги.

Впоследствии его друзья спрашивали себя: отчего Рори из всех своих поклонниц предпочел именно ее? Да, Дженни была славной девушкой и принадлежала к одному кругу, что и семейство Пеков. Они оба являлись типичными представителями провинциальной британской аристократии – со всеми ее достоинствами и пороками. В этом замкнутом мире царили консервативность и эгоизм, интеллигентность и циничный расчет, широкая образованность и пугающее невежество, щедрость и равнодушие, утонченность и порочность. Все переплелось, спаялось воедино. Оба – и Дженни, и Рори – были избалованы и имели возможность тратить на себя любые деньги. Им не стоило заботиться о будущем, об их будущем уже позаботились предыдущие поколения. Живи и радуйся.

Все это так, соглашались его друзья. Но ведь есть еще и другая сторона. Ирландец совсем не подходил для размеренной, салонной жизни, которую предполагал этот брак. Ведь ему всегда было тесно в обычных рамках, он то и дело совершал поступки, которые ставили в тупик окружающих. Он сам говорил, что рожден для приключений. А теперь ему предлагали пресное и сытое существование сноба. Тусовки, бутики, рестораны, светские разговоры… Интересно, надолго ли его хватит?

Да, его хватило ненадолго. Он заскучал. Уже через год или полтора в его душе поселилось смутное беспокойство.

Дженни родила ему двух сыновей: сначала на свет появился Джеймс, затем Александер. Сама юная леди не очень любила возиться с малышами, оставляя их на нянек. Ей по-прежнему больше нравилось вести светскую жизнь и сорить деньгами. А вот Рори, удивительное дело, был прекрасным отцом. Дай ему волю, он проводил бы с сыновьями все свое время.

Беспокойство в его душе росло. Рори Пек привык к тому, что он всегда был победителем. Он всегда делал только то, что хотел и подчинял обстоятельства своей воле. Ему казалось, так будет продолжаться вечно. Он не хотел мириться с тем, что жизнь состоит не только из побед, поражения тоже неизбежны. Он слышал об этом, но снисходительно думал, что это не про него, что он-то как-нибудь обойдется без неудач. Неудачи – удел слабых. Рори Пек не был слабым. Он ничего не боялся. Он отважно шел навстречу собственным страхам и часто поступал вопреки обывательским правилам. Ну и что? Я так хочу! Я сделаю это! Теперь, спустя четыре года после своей женитьбы, он все чаще признавался самому себе: его брак – ошибка. Напрасно он послушал тогда свою мать, дал слабину. Жить с женщиной, которая родила тебе детей, но осталась при этом всего лишь подружкой, жить без любви, без общих интересов, без будущего…

Он все чаще впадал в то состояние, которое на медицинском языке зовется депрессией. Что-то нарушилось в его прежде такой понятной, такой ясной жизни. У них начались ссоры, разлады. Случалось, они не разговаривали много дней. И однажды Дженни сказала: «Все, хватит. Мы должны расстаться».

В середине 80-х неугомонная Кэрол Пек собирала в Северной Ирландии пожертвования «для бедных афганцев». Ну, как она могла остаться в стороне, когда весь свободный мир ополчился против агрессии Советов в Афганистане? Собранные пожертвования направлялись в гуманитарную организацию под названием «Афган эйд», офис которой располагался на лондонской Чаринг кросс. Помещение под офис выделил лорд Крамбоун – один из лидеров палаты представителей британского парламента, родной брат которого был телеоператором и погиб в Родезии. Рори, пребывая в расстроенных чувствах и не зная, чем себя занять, послушался родительского совета и устроился бухгалтером в «Афган эйд». Спустя несколько месяцев начальство направило его с ревизией в пакистанский город Пешавар.

В этом городе, который с началом войны стал главной базой афганского сопротивления, размещались офисы международных гуманитарных организаций, штаб-квартиры западных спецслужб (что, впрочем, часто совпадало), сюда со всего мира стекались наемники, искатели приключений, журналисты, торговцы оружием и наркокурьеры. Публика это была разношерстная и крайне непостоянная. Мало кто надолго задерживался в Пешаваре. Зато старожилы ценились здесь на вес золота. Они знали, как с минимальным риском пробраться в Афганистан, с какими полевыми командирами можно иметь дела, а к каким лучше не приближаться на пушечный выстрел, как на войне сделать бизнес и при этом не угодить за решетку.

Одним из самых авторитетных старожилов в Пешаваре был англичанин, свободный телеоператор (фри-ланс) Питер Джувенал. В то время помимо своей основной журналистской работы Питер подрядился консультантом в телекоммуникационную компанию, которая разрабатывала спутниковую мобильную систему связи, позволявшую передавать «живую» картинку прямо с поля боя непосредственно на мониторы телезрителей. Владельцем компании был тот самый лорд Крамбоун, который благоволил к компании «Афган эйд».

Таким образом, ясно, что встреча Рори Пека и Питера Джувенала была неминуема.

Появившись в Пешаваре, Рори однажды вечером отправился в Американский клуб, где, как ему сказали, собирается «вся тусовка». Ирландец сел у стойки, заказал себе двойной виски и мрачно оглядел бар. Рори выглядел тогда не лучшим образом. Этот развод надолго выбил его из привычной колеи. Он тянул виски и был погружен в самого себя. Помещение, тем временем, наполнялось публикой. К нему подсел знакомый лондонский журналист:

– Хочешь, познакомлю тебя с одним интересным типом? Он, кстати, дружит с людьми из «Афган эйд».

– И чем же он интересен?

– Сам узнаешь. И не пожалеешь.

– Валяй, – равнодушно согласился Рори. Вообще-то, ему было все равно. Через неделю он покинет этот пыльный, восточный город и забудет про него, как забыл про другие города, в которых бывал прежде.

И когда ему представили Питера, ирландец проявил к незнакомцу немного интереса. Ровно столько, чтобы не обидеть. Они сели рядом, выпили. Разговор клеился плохо. И только, когда ему шепнули, что Питер – это человек, который запросто ходит в охваченный войной Афганистан, Рори оживился. Он недоверчиво посмотрел на Питера:

– И что ты там делаешь?

– Бизнес, – флегматично пожал плечами Питер.

– Но это опасно?

– Если соблюдать некоторые правила, то не опаснее любой другой работы.

Рори теперь с явным интересом придвинулся ближе к соотечественнику.

– Расскажи мне об этом.

– Рассказать? – искренне удивился Питер. – Да мне проще взять тебя с собой. Хочешь?

Разговоры за их столиком поутихли. Все ждали, что же ответит новичок на это неожиданное предложение.

– А что я там буду делать?

– Да хоть что. Поможешь мне камеру таскать. Увидишь, какая она – война.

– Согласен, – поднял свой стакан Рори Пек, еще не предполагая, что тем самым он подписывается под контрактом на всю оставшуюся жизнь.

 

1981 ГОД. КАБУЛ. ГЕРАТ. БАГРАМ

– Эй, шурави! Заходи, давай! Чего хочешь? Дубленка хочешь? Заходи, дешево отдам.

Шурави, значит – советский, так в Афганистане нас называли. Все остальные слова мальчишка-зазывала произносит по-русски. Любой торговец бойко говорит по-нашему. Здешний рынок мгновенно отреагировал на появление стотысячной группировки советских войск: базары и лавки заполонили товары, пользующиеся спросом у «интернационалистов». Дубленки, джинсы, магнитофоны, жевательная резинка, гранатовые бусы…

Вот уж кто был вполне доволен вторжением, так это дуканщики. Их бизнес процветал. Интенданты расквартированных повсюду воинских частей тайком сдавали лавочникам сгущенное молоко, тушенку, масло, сахар, а на вырученные деньги тут же охотно приобретали товары, которые прежде видели только по телевизору. Гражданские специалисты тоже не дремали. Можно было привезти ящик водки, выменять его на три дубленки, эти дубленки отправить в Союз и продать за сумму, которой хватало, чтобы купить подержанный автомобиль. Хватало денег и тем законопослушным гражданам, которые не занимались сомнительными торговыми операциями, а жили на зарплату. Зарплату по советским меркам в Афганистане платили приличную.

Хуже было офицерам и солдатам «ограниченного контингента». Офицеры и генералы получали жалованье в т.н. «чеках» – эти бумажки можно было отоварить лишь в редких и скудных гарнизонных магазинах или в Союзе. А «чеков», которые выдавали рядовым и сержантам, едва хватало только на курево. Чтобы в жару выпить «колы» или «фанты» (в СССР этих напитков еще не знали), чтобы на дембель припасти сувениры – допустим, складной зонтик, бусы или (о, предел мечты!) джинсы «Монтана» – надо было исхитряться. Исхитрялись по разному. К примеру, какой-то расторопный боец спер с моей машины запасное колесо в те пол часа, что я беседовал с замполитом вертолетного полка. Кража произошла среди бела дня на территории образцовой части, прямо у штаба, едва ли на глазах у часового. Меня это и огорчило, и озадачило. Ого! Если наши воины-интернационалисты так лихо метут все, что плохо лежит у своих, то можно себе представить, как не церемонятся они с афганцами. Конечно, лучше было бы без этих базаров. Они разъедали наше сознание, воспитанное комсомолом и партией. Идешь себе по улице, а сзади сопливый мальчонка-зазывала:

– Эй, шурави! Чего хочешь? Кожа хочешь? Сервиз хочешь? Трусы «неделька» хочешь?

Да отвали ты. Ничего я не хочу. Уйди с глаз долой. А он не отстает:

– Гранат, малахит, изумруд хочешь? Гондон хочешь? Любой товар есть. Заходи, бесплатно отдам.

Ну, если бесплатно… Врет, конечно, а вдруг и правда отдаст? Зайду, пожалуй, на минуточку. Только взгляну.

Первые недели в Афганистане… Первые впечатления…

Необыкновенно яркое и теплое, не смотря на март, солнце. Чистое синее небо. Скалы в сиреневой дымке. Глиняные дома террасами лепятся по склонам гор. Шумный, яркий базар, ошеломляющий невиданным ассортиментом товара (у нас-то в Москве прилавки магазинов тогда были абсолютно пусты). Обилие вооруженных людей. Комендантский час. Обязательная стрельба по ночам.

У меня жгучее желание понять эту жизнь. Я как-то сразу, почти без разминки, принял ее, захотел с головой в нее погрузиться. Я вдруг с удивлением обнаружил, что меня завораживают восточные мелодии. С энтузиазмом продолжал начатые еще в Москве уроки по изучению персидского языка. Мне доставляло огромное удовольствие бродить по местным закоулкам – особенно по «диким», в районе Майванда, где категорически не разрешалось появляться русским.

Что такое прежние поездки за границу по сравнению с этой командировкой в Афганистан? Тьфу! Приезжаешь в какую-нибудь Вену или Рим, пол дня смотришь соревнования, потом долго вымучиваешь репортаж, потом несколько часов ждешь пока тебя вызовет московская стенографистка и диктуешь этот дурацкий репортаж. Хорошо, если поздним вечером или ночью успеваешь прогуляться по городу, поглазеть на витрины, тоскливо думая при этом, как разумнее всего потратить жалкие гроши, которые тебе дали в редакционной бухгалтерии. Я объехал много стран, но что видел кроме стадионов, отелей и магазинов? Вот теперь – другое дело. Впереди целый год. У меня есть машина, есть скромный бюджет. И есть огромное желание постичь таинственную афганскую жизнь.

Пока я еще даже не представляю себе, насколько это трудная задача. Совсем другой мир. Он живет по иным законам, опирается на неведомые традиции, чтит свои ценности, наказывает по своим понятиям. Это только так кажется, что афганцы – один народ. Пуштуны, таджики, хазарейцы, узбеки, нуристанцы… И у всех свои правила, свои тайны. Племена, кланы, религиозные секты и течения. Сунниты, шииты, исмаилиты… А взять партию, которая три года назад заварила всю эту кашу, которую потом назвали Апрельской революцией. Там тоже сразу ничего не поймешь. Половина членов НДПА – парчамисты, половина – халькисты. Программа у партии одна, но эти два крыла враждуют не на жизнь, а на смерть. Все силы уходят у них на эту войну, а на борьбу с контрреволюцией сил уже не остается. Странно. Непонятно.

Но ничего, времени у меня вполне достаточно. Разберусь.

Формально я приехал в Кабул с мандатом советника ЦК комсомола. Корреспондентского пункта от газеты здесь нет, его еще предстоит открывать. Пока и не спешу бомбардировать «Комсомолку» своими статьями: надо вначале осмотреться, понять что к чему.

Почти каждый день, ближе к полудню, я появляюсь в редакции местной молодежной газеты под названием «Дарафше джаванон». Она расположена в так называемом «новом микрорайоне» Кабула, застроенном типовыми панельными домами, как где-нибудь на окраине Ташкента или Термеза. Поднимаюсь на третий этаж. Вхожу в грязноватую комнату. В афганской столице все офисы выглядят одинаково обшарпанными и пыльными. У входа, как и везде, дежурят вооруженные солдаты, которые особенно не утруждают себя проверкой документов. Потом я пойму, отчего у каждой кабульской двери сидит солдат с автоматом – для призванных в армию афганцев это верный способ отвертеться от участия в боевых действиях. Но это, как и многое другое, я пойму позже.

Я должен приходить сюда, потому что одной из моих обязанностей советника является помощь в становлении первой афганской молодежной газеты. Это орган их молодежной демократической организации, которую создают по аналогии с нашим комсомолом и при активном участии нашего комсомольского ЦК.

Итак, я вхожу в редакционную комнату и сразу вижу, что тут не чувствуется никакого революционного энтузиазма. Главный редактор пьет чай и с сонным видом разгадывает кроссворд. Его заместитель играет в шахматы с ответственным секретарем. Остальные следят за игрой. Мое появление картины не меняет.

– Салям алейкум, рафик Снегирев, – вежливо приветствует меня главный редактор. Он встает, мы троекратно лобызаемся под взаимные бормотания, перевести которые можно так: «Как дела? Как ваше драгоценное здоровье? Как родители поживают? Как погода? Как, вообще, жизнь? Что нового? Каким был ваш ночной сон? Ничего не беспокоит? Точно, не беспокоит?» Увы, этот ритуальный набор абсолютно бессмысленных фраз надо произносить при каждом приветствии. Так заведено и с этим, хочешь или не хочешь, приходится мириться.

Наконец, закончив с бормотаниями, главный редактор, опять садится и с головой погружается в разгадывание кроссворда.

– Салям алейкум, – тоже сердечно приветствую я коллег. Затем подхожу к шахматистам, сгребаю с доски деревянные фигуры, а самой доской бью по голове заместителя главного редактора. Не сильно, но вполне достаточно для того, чтобы он осознал степень своей вины.

Я сам себя ненавижу в эту минуту. Ну, что за метод? Как смеешь ты поднимать руку на этих людей? Что вообще ты о них знаешь? Но дело сделано. Эмоции опять оказались выше разума.

Заместитель главного редактора, ничуть не обидевшись, моментально делает вид, что погружен в революционную работу. Главный редактор мгновенно откладывает кроссворд и хватает телефонную трубку: «Алло, это центральный комитет? Какие будут указания?» Самый молодой корреспондент, высокий, худощавый и энергичный пуштун по имени Фарук распахивает объятия и идет на меня:

– Товарищ Снегирев, если бы вы только знали, как рады мы вас видеть.

Мы обнимаемся, опять троекратно тремся щеками – так принято, – и Фарук, продолжая глядеть на меня влюбленными глазами, приглашает выпить чаю. Мальчонка-слуга уже разливает по пиалам зеленоватую водичку.

Так начинается мой типичный рабочий день в молодежной газете. Иногда, едва войдя, я в слепой ярости бью чайные чашки. Иногда беру за грудки какого-нибудь особенно отпетого бездельника. Я никак не могу взять в толк: если страна, как нам говорили, полыхает революционным пламенем, то отчего в редакции царит благодушие, словно в застойной российской районке? Где энтузиазм и порыв? Где репортажи из окопов? Почему никто, черт подери, не едет в командировки? Почему на газетных полосах опять нет фотографий юных героев революции? Почему? Почему? Почему?

Сейчас через переводчика мне доложат содержание вышедшего номера, потом мы обсудим план следующего номера, затем я поругаю их за то, что опять никто не поехал в провинции и никто не пишет о том, как идут битвы. Вся газета – сплошные лозунги, отчеты с собраний, трескотня, болтовня, ну, кто станет это читать? Они, как обычно, внимательно выслушают меня и клятвенно пообещают немедленно пересмотреть свое отношение к делу. А завтра все опять повторится сначала.

Странно, но еще три месяца назад я понятия не имел об этой Апрельской революции. А тут как-то очень быстро проникся верой в нее, стал ощущать себя комиссаром, присланным из штаба большевиков, чтобы помочь афганцам одолеть врага и построить у себя светлое будущее. О, я был буквально переполнен революционным энтузиазмом. О степени моей наивности говорят дневниковые записи, сделанные в те первые дни.

«Борьба идет не на жизнь, а на смерть, – восторженно писал я в общей тетрадке в клеточку, едва сойдя с трапа самолета. – Это классовая борьба. Война отжившего с юным. Дремучего со светлым. Возможно, мне посчастливилось стать свидетелем одной из самых яростных и трагических революций на исходе века».

«Праздник на стадионе, посвященный местному новому году (в Афганистане он наступает 21 марта). Поразительный, только здесь возможный контраст: на трибунах многие женщины прячут свои лица под чадрой – дикость, средневековое мракобесие, а на поле стадиона с неба опускаются парашютистки – тоже афганки, выросшие на этой земле. Чадра и парашют. Не надо быть провидцем, чтобы предсказать победу парашюту»

(Увы, тут я, как говорится, буквально ткнул пальцем в небо. По-видимому, еще очень не скоро афганки променяют чадру на парашют. Если вообще это когда-нибудь случится).

Но, простите, как нам было не верить в эту революцию? Мы просто генетически были подготовлены к такой вере. Прочитанные книги, пионерское детство, комсомольская юность…

Верно, сами мы жили при социализме «по Оруэллу», у нас все прогнило и никуда не годилось, но ведь мечты-то оставались. Свобода, равенство, братство. Социальная справедливость. Долой угнетателей трудового народа! «Весь мир насилья мы разрушим!» Коллективизм и братское сострадание. Интернациональная помощь. Эти мечты были впитаны с материнским молоком, заучены из букваря, вызубрены, они стали частью каждого из нас.

И ведь еще была огромная и казавшаяся нам могучей страна. Да, в этой стране все жили одинаково бедновато, но зато там не было такой ужасающей нищеты, а были гиганты индустрии, каналы и гидростанции. И был Гагарин и Олимпиада в Москве. Нам бы не таких заскорузлых вождей, как Брежнев и его окружение, тогда все сложилось бы по-другому. Так думал я, так думали многие мои сверстники. Попав в Афганистан, еще не успев как следует осмотреться, мы начинали делать то, к чему готовились всю предыдущую жизнь.

По вечерам, выпив водки, пели в гостиничном номере, приспособив слова старой песни к новым реалиям: «Наш паровоз, вперед лети. В Кабуле остановка. Иного нет у нас пути. В руках у нас винтовка».

Как было не поверить? Над землей летали космические корабли. По железным дорогам мчались скоростные экспрессы. Вырабатывали ток атомные электростанции. В мире, откуда мы приехали, были компьютеры, телевизоры, автомобили, фонари театральных подъездов, аэропорты, вокзалы, бульвары… А здесь время словно вернулось вспять. На афганском календаре значился 1360 год – иногда мне казалось, что так оно и есть, что я будто перенесся на несколько веков назад, в прошлое. Под жесткими лучами солнца бредут волы, запряженные в деревянную из коряги сделанную соху, за ними уныло плетется, налегает хилой грудью на рычаг босой в лохмотьях крестьянин. Семенят по пыльным дорожкам ослики, вьюченные хворостом для очагов. Кругом – куда ни глянешь – страшная бедность, чудовищная отсталость, мрак, грязь. Эти жутковатые тетки под паранджой. Босые, чумазые дети.

Тогда что же получается? Если в этой отсталой стране нашлась сила, которая захотела вытащить свой народ из мрака, дать детям возможность ходить в школу, крестьянам пахать не на быках, а тракторами, девчонкам смотреть на мир не сквозь сетку чадры, то разве это не революция? Не борьба грядущего с обреченным?

И я к этому причастен. Замечательно! Кровь опять кипела во мне. Я без устали мотался по городу, а затем – по всему Афганистану, глаза горели, жизнь снова казалась наполненной смыслом.

Наш паровоз, вперед лети!..

Как было не поверить? Ведь любая социальная революция – есть борьба за право на прогресс, против нищеты, отсталости, порабощения. Если эти люди захотели жить по-человечески, что плохого? Если Советский Союз пришел им на помощь, что плохого? Мы построили в Афганистане сотни километров дорог, тоннели, мосты, фабрики, ирригационные системы, институты, училища… Десятки тысяч афганцев получили образование в наших университетах и техникумах. Что плохого?

Нет, ничего плохого в этом не было. Агрессоры, завоеватели так себя не ведут. Мы не были агрессорами. Мы действительно пришли им на помощь.

Стоп. Вот тут-то в моих рассуждениях наступал тупик. Мы пришли им на помощь. И Тараки просил, чтобы вошли наши войска, и Амин умолял. А уж Кармаль – нынешний вождь – этот, кажется, и дня не продержится без опоры на советские штыки. Но почему? Отчего случилось так, что революция, совершенная во благо народа, нуждается в поддержке чужой армии? Отчего только крупные города, центры провинций, контролируются властью, а вся остальная страна под «душманами». Выходит, народу революция не нужна? Выходит, народ против прогресса? Стоп, стоп. Чепуха какая-то. Ведь нам с юных лет твердили, что народ является движущей силой исторического процесса. Что рабочие и крестьяне – это самый передовой, самый революционный класс. Их только зажечь! В Афганистане прогрессивно настроенные офицеры и интеллигенты начали демократическую революцию. Зажгли. Но отчего их не поддержали широкие народные массы? Не поддержали – это еще мягко сказано. Я хоть и недавно здесь, но уже убедился в том, что широким массам эта революция до фени. Даже моих коллег из молодежной революционной газеты невозможно уговорить поехать на фронт.

Почему же так мало желающих защищать революцию?

Непонятно. Надо разбираться. Много непонятного.

Разбирался. Колесил по стране. Встречался с разными людьми. Разговаривал. Анализировал. Учился думать.

Непростой это был процесс. Порой мучительный. Ведь кем все мы были? Мы были – специалисты с высшим образованием. То есть каждый из нас окончил университет или институт, прочитал какое-то количество книг, получил диплом. Но это вовсе не означало, что мы умели самостоятельно думать. Вся система советской жизни – от детского сада до старости – была построена таким образом, что человек становился пленником определенных догм, жестких стереотипов, которые, как прутья стальной клетки, не давали воли сознанию. Социализм – лучшая социальная система из существующих на земле. Капитализм агрессивен по своей сути и обречен на неминуемую и скорую гибель. Марксизм-ленинизм – всепобеждающее учение. Кто не с нами – тот против нас.

Думай, парень, думай. Тебе выпал шанс разобраться и в своей жизни, и в том, что происходит вокруг. Не упусти этот шанс.

Просыпаешься обычно не от пальбы, а за мгновение до ее начала. Какой-то сердечный толчок сразу будит тебя, приводит в состояние тревоги. Правая рука инстинктивно тянется к изголовью кровати, где под подушкой с вечера оставлен пистолет.

Прямо под окнами отеля затевается бой: сначала выстрелы редкие, неуверенные, потом вступает башенный крупнокалиберный пулемет бэтээра, потом кто-то из соседей поддает с балкона автоматного огня. И понеслось… Рядом с подъездом расположен минометный расчет – эти тоже не упустят случая ответить на обстрел из своего ствола. Чудная получается ночь.

Я в Герате – древнем городе на западе Афганистана, известном своими историческими памятниками, старой соборной мечетью и искусными изделиями местных ремесленников. Впрочем, с недавних пор Герат еще и печально прославился мятежом, вспыхнувшим в расквартированной здесь 17-й пехотной дивизии правительственных войск. Восстание жестоко подавили, а оставшиеся в живых мятежники с оружием в руках ушли к душманам, которых и без того много водилось вокруг города. С тех пор эти края считаются самыми неспокойными в Афганистане. Только с восхода солнца и до полудня Герат более или менее контролируется властью, потом здесь хозяйничают бандиты.

Моя кровать расположена вровень с окном. И хотя оно до половины заложено мешками с песком, все равно при обстреле становится страшновато, и я привычно соскальзываю на пол. В это время на соседней кровати у стены просыпается мой старший коллега фотокорреспондент Георгий Борисович Надеждин. Ночь уже в клочья разорвана бешеной перестрелкой, снаружи истошно кричат и матерятся наши защитники, а Надеждин словно оглох или спятил.

– Опять ты свои носки забыл постирать, – ворчливо выговаривает он мне. – В этом климате носки лучше стирать каждый день.

Ветеран советской фотожурналистики лежа закуривает сигарету и удовлетворенно обещает:

– Ну, ничего, я из тебя сделаю человека.

– Сделаешь, – охотно соглашаюсь я. – Если до утра доживешь.

Мы уже не в первой поездке вместе, я ценю его дружбу – прежде всего потому, что он беспредельно смел и обладает замечательным чувством юмора.

В Герат мы приехали с грустной миссией: искать пропавшего неделю назад Гену Кулаженко. Гена был направлен сюда из Белоруссии – помогать местному комитету демократической организации молодежи. Я уже приезжал к нему прежде и уже тогда понял, что этому парню досталась трудная судьба: город практически был на осадном положении, густая пальба начиналась сразу после обеда, и даже днем поездки по улицам рекомендовалось совершать только под прикрытием брони. В Герате мы теряли людей почти ежедневно.

Вместе с небольшой группой других советских специалистов (в основном военных советников, офицеров КГБ и ГРУ) Гена жил в отеле «Герат», построенном незадолго до революции сразу при въезде в город на шоссе, ведущем из аэропорта. Этот трехэтажный и вполне приличный по тем временам отель соорудили специально для иностранных туристов, которые раньше во множестве приезжали сюда. Теперь отель был превращен в маленькую крепость: на балконах – брустверы из мешков с песком, у подъезда – бэтээр и минометный расчет, а вместо швейцара в ливрее – хорошо вооруженный боец в пуленепробиваемом жилете.

Нам было известно, что неделю назад рано утром Гена, торопясь, взял в аэропорту такси и поехал в отель. До «Герата» оставалось чуть более километра, когда дорогу желтой «тойоте» перерезала группа полевого командира Каюма Туркона. Что случилось дальше – неведомо. ХАД (так называется местный КГБ), ссылаясь на свои источники, утверждал, что в ходе короткого боя Гена был тяжело ранен и затем скончался. От крестьян из окрестных кишлаков поступала другая информация: будто бы он жив-здоров и находится в плену. Вот мы и приехали из Кабула, чтобы проверить все версии.

Сегодня утром в лабиринте глиняных улиц старого города мы обнаружили изрешеченную пулями желтую «тойоту». Но водитель, боясь, что его могут заподозрить в связях с «духами» (кстати, он вполне мог быть с ними связан), накануне бежал в Иран. После этого мы стали искать выходы на Каюма.

Тяжелые, душные дни и ночи.

Порой меня охватывало отчаяние, казалось, что исчезновение нашего парня никого особенно не волнует – ни спецслужбы, ни армию, ни дипломатов… Это было еще одно горькое открытие, сделанное в Афганистане: наше огромное государство абсолютно равнодушно к судьбам отдельных граждан, в лучшем случае оно может только декларировать свою заботу о них.

Я-то по наивности считал, что на ноги будет поднята вся разведка, подключен агентурный аппарат, задействованы возможности 40-й армии… Где там… Не появись мы в Герате, так все бы и затихло само собой. Был человек, и нет его.

Правда, и нам не везло. Только договорились о встрече с племянником Каюма, как его тут же убили. Я нашел дядю Каюма по прозвищу Гулям Кур, но и он после первой осторожной встречи немедля бежал в Иран. Хадовские агенты приводили нас к свежим захоронениям, мы брались за лопаты, раскопали одну могилу, другую, нет, опять мимо. Наконец, когда наши поиски совсем зашли в тупик, к губернатору пришел мулла из кишлака Саурестон и сказал, что он покажет место, где погребен советский. Мулла согласился быть нашим проводником, но ставил при этом одно условие: никто из местных жителей не должен знать об этом, иначе ему смерть. Хорошо, согласны. Посадим муллу в танк и пустим его впереди колонны. Без танка афганцы идти в кишлаки категорически отказывались. Впереди двинет танк с минным тралом, следом пойдут два бэтээра.

Ближе к вечеру, сгруппировавшись в уездном центре Инджиль, наша маленькая колонна направилась к кишлаку Саурестон. Но, едва въехав в лабиринт высоких глиняных стен, танк встал, его просто заклинило в узкой, как щель, улочке. А кругом дома-крепости с бойницами, глухие дувалы. И ни души. Все попрятались, затаились. Я уже знал, что это плохой признак: значит, не миновать засады.

Неужели мулла намеренно завел нас сюда? Ничего не стоило пожечь застрявшую, лишенную маневра технику, перестрелять людей. Что делать? Старший в нашей группе, полковник, явно растерялся, дал команду отступать, выводить из опасного места броню. Однако другой офицер, помоложе и посмелей, в это время буквально силой вытащил из танка муллу, облаченного в глухой плащ с капюшоном. «Вперед!» – прорычал он. И длинная цепь людей стала втягиваться в кривую, узкую улочку.

Мы прошли этот кишлак насквозь и оказались на берегу небольшой речки. Мулла покрутился немного и велел копать здесь. Солдаты-царандоевцы взялись за лопаты. Мулла поднялся на высокий берег и исчез в кустах, никому не сказав ни слова. «Где мулла?» – заволновались мои товарищи. Если он сбежал, значит здесь явная ловушка. До танка и бэтээров больше километра. Никто не поможет.

И тут раздались первые редкие выстрелы. И как обычно, было совершенно непонятно, откуда ведется огонь.

Не помню, кто скомандовал отходить. Пошли не по той тропе, которая привела нас сюда, а по руслу реки. Эта река, как нам казалось, выведет к шоссе. А прежний путь был уже явно перерезан.

Стрельба усиливалась. Все попытки заставить царандоевцев идти по верху, по обе стороны от русла ручья, ни к чему не привели: от страха эти вчерашние крестьяне потеряли способность подчиняться и, словно малые дети, жались к своему командиру – рослому майору с глубоким шрамом на лице. Поверху шли партактивисты и хадовцы.

Пройдя метров четыреста, мы увидели нашего муллу. Он сидел на рыхлом склоне, по-прежнему укутанный до самых глаз в свои страшноватые одежды. «Копать здесь», – велел, пошептавшись с ним, царандоевский майор. Два взмаха лопатой и из-под земли показалась черная куртка. Нашли? Но у Гены не было черной куртки.

И тут началось. По-настоящему. Будто кто-то там, наверху, дал команду всех нас положить в этой яме. Из-за дувалов на правом берегу загрохотали автоматы, послышались гулкие хлопки винтовочных выстрелов. Наших активистов сверху как ветром сдуло.

Вскоре стало ясно, что тело человека, на которое мы наткнулись, было изрублено самым чудовищным образом. Принесли целлофан, в него стали укладывать останки. Смрад стоял невообразимый. «Быстрей, быстрей», – поторапливал полковник, с трудом сдерживая тошноту.

Царандоевский майор пытался организовать оборону. Где там… Солдаты мешками сползали с откоса вниз, вжимались в землю, их глаза выражали животный, нечеловеческий ужас.

– Наверх, кретины! – кричал, размахивая пистолетом, майор. – Нас же всех перестреляют сейчас. Наверх!

От солдат всего-то и требовалось – ползком выдвинуться к естественному брустверу наверху и спокойненько контролировать ситуацию – чтобы никто не добрался до нашей ложбины и не забросал ее гранатами. Нет, они были парализованы. Никогда прежде я не видел таких напуганных людей. Зато партийцы и хадовцы вели себя организованно и спокойно: они заняли оборону выше по течению и хладнокровно отстреливались.

Я пытался делать фотографии, но скоро оставил эту затею. На откосе лежат с зажмуренными от страха глазами, постреливая в небо (хорошо, что не в нас), афганские солдаты. Внизу копошатся с трупом хадовцы. Яркое летнее солнце. Свист пуль над головой. Чего тут снимать?

Неосторожно оперся левой рукой о землю, и в ладонь впилось несколько колючек. Теперь все мое внимание было занято ими. Я подумал о том, что если колючки не вытащить, то ладонь начнет гнить. Забыв обо всем, я вытаскивал свои колючки. Потом спохватился, как бы увидел себя со стороны: что за бред, чем ты занят, ведь мы попали в самую настоящую западню и мало шансов выбраться из нее живым, а ты – колючки…

Майор со шрамом на лице опять занялся своими солдатами: пинками и руганью пытался загнать их на бруствер, а потом направил на солдат свой «ТТ»: «Убью, твари»!

Пальба становилась все ожесточеннее. Наконец, останки были погружены в целлофановый мешок. Обливаясь потом и с трудом сдерживая тошноту, я взвалил его на плечи. Мы стали уходить вниз по ручью. Теперь огонь по нам велся уже с трех сторон: слева, справа и сзади.

Как-то само собой получилось, что хадовцы и партактивисты организовали группу прикрытия: они чуть отстали, выдвинулись выше и палили веером без остановки. И очень кстати нас поддержала броня. Танк и бэтээры, оставленные в кишлаке, успели к этому сроку выбраться из лабиринта узких улочек и заняли огневую позицию недалеко от шоссе. Поняв по звукам выстрелов, что с нами неладно, танкисты стали стрелять из пушки в сторону реки. Конечно, они вполне могли накрыть своим огнем и нас. Один снаряд разорвался совсем недалеко от русла ручья, по которому мы двигались. Но, к счастью, все обошлось. Около семи вечера мы без потерь вышли на шоссе совсем недалеко от отеля «Герат».

К этому остается добавить, что мы так и не нашли Гену. Вернувшись в Кабул, мы, его друзья, еще долго обивали пороги военных штабов, представительств разведки и контрразведки. Нас принимали маршал Соколов и генерал армии Ахромеев. Они слушали, вызывали своих помощников, отдавали какие-то распоряжения, но в итоге их приказы, переходя сверху вниз и достигнув конкретных исполнителей, теряли всякую силу. Или выяснялось, что такие приказы выполнить просто невозможно…

Да, наверное, я занимался не своим делом. Не мне, журналисту, надо было шастать по чужим кишлакам, искать выходы на «духов», разрабатывать планы операций. Не мое это дело. Но обнаружить, чье это дело нам так и не удалось.

Этот случай… Другие эпизоды… Война открывалась передо мной во всей своей неприглядной жестокости.

В Герат я приезжал еще не один раз. И разыскивая своего товарища, и по чисто корреспондентским делам.

Гена Кулаженко незадолго до исчезновения рассказал мне историю про местную 16-летнюю девочку, которая недавно погибла в бою с душманами. Фазиля – так ее звали. Она увлеклась идеями борьбы, вступила в отряд молодых защитников революции. Кстати, убили ее люди Каюма Туркона – того самого, который спустя три месяца захватит самого Гену.

Меня эта история сразу заинтересовала. Наконец-то, есть реальный факт героизма и самопожертвования, проявленного в битве за революцию. Надо немедленно писать очерк в «Комсомольскую правду».

В Герате я разыскал брата Фазили, он был офицером в звании капитана и служил в 17-й пехотной дивизии. Мы проговорили с ним несколько часов. Мухтару было лет тридцать, однако его черные волосы уже обильно посеребрила седина. Когда речь зашла о сестре, он заплакал. Никогда после я не видел рыдающего пуштуна. Получалось так, что он был виноват в гибели сестры, ведь именно от него Фазиля впервые услышала о революции, о Советском Союзе, о возможности жить без нужды и горя. Сам Мухтар уже пять лет состоял в партии. Сначала это была подпольная, нелегальная работа, потом, с апреля 1978 года, когда НДПА свергла Дауда и захватила власть, он уже ни от кого не скрывал своих взглядов. При Амине отсидел в тюрьме.

Он был выходцем из очень бедной крестьянской семьи. Сказал мне, что до сих пор сохранил в себе самое главное желание детства – хотя бы раз досыта поесть. Горсть вареных кукурузных зерен да сухая лепешка – даже такой обед у них считался роскошью. Чудом попав в военное училище, стал жадно читать книги, захотел понять, отчего его страна влачит такое жалкое существование. Позиции НДПА в армейской среде всегда были очень сильны, поэтому нет ничего удивительного в том, что Мухтар стал членом партии, провозгласившей своей главной задачей демократические социальные реформы. Он примкнул к этим людям из идейных соображений, он искренне поверил в их благородные цели, в их борьбу.

Мухтар оказался первым человеком на моем пути, которого можно было с полным правом считать сознательным революционером. Нет, прежде встречались, конечно, и другие – умные, симпатичные, смелые, убежденные борцы, – но, как правило, они занимали какие-то официальные посты, были функционерами, то есть получали за свою работу деньги, привилегии. Они разъезжали на автомобилях, говорили правильные слова, выступали на митингах, почти к каждому из них был прикреплен советник из СССР. А Мухтар просто служил в армии. Членство в партии не давало ему никаких дивидендов. Он избегал высоких фраз и не стеснялся слез, когда рассказывал о Фазиле. С первой встречи я проникся к этому человеку симпатией.

27 апреля 1981 года в «Комсомолке» появился мой очерк «Последний бой Фазили». Его перепечатали все главные афганские газеты. Один из лидеров демократической молодежной организации Фарид Маздак написал стихотворение «Сестра победы», а еще через некоторое время эти слова были положены на музыку – так родилась песня о Фазиле, которую часто исполняли по кабульскому телевидению. В Герате именем девочки назвали улицу. Но и это еще не все. Опережая ход своего повествования, скажу, что три года спустя я написал и издал в Москве книгу о Фазиле, которую затем опубликовали на фарси в Афганистане. Перевел повесть генерал Голь Ака – начальник афганского главпура, правая рука Кармаля.

Знакомство с Мухтаром переросло в дружбу. Из Герата его направили служить в горный Гардез – я прилетал туда на вертолете, и мы подолгу беседовали, сидя у горевшей печки-буржуйки: была зима, лежал снег, стужа стояла, как у нас в Сибири. Потом он недолго учился на курсах в Москве, и я был счастлив принимать Мухтара в своем доме. Потом служил в Кабуле и даже стал генералом…

Ну и что? Ради чего я вспомнил сейчас обо всем этом? Стыдно ли мне за тот очерк в газете и за ту книгу? Времена стали другими, мы стали другими, многое отвергли, от многого открестились… Но ведь была та девочка, которая взяла в свои руки автомат и отправилась в бой – потому что наслушалась от брата рассказов про социальную справедливость и поверила в светлые идеалы. Была. И была ее и моя вера в то, что мир можно устроить по законам этой социальной справедливости. Чтобы всем стало хорошо.

Конечно, легче всего сейчас признать прошлое заблуждением, отмахнуться от него, вычеркнуть из памяти. Но не получается – вычеркнуть и забыть. Прошлое – это часть каждого из нас.

Приезжая в Герат, я всегда не упускал случая, чтобы поинтересоваться судьбой и другого капитана 17-й пехотной дивизии, точнее, бывшего капитана. Его звали Исмаил, и он был в числе тех офицеров, что в марте 1979-го подняли мятеж против новой власти. Командиру зенитной батареи Исмаилу посчастливилось сбить один из самолетов, участвовавших в бомбардировке восставшей дивизии. Это сразу выделило его. После разгрома мятежа он ушел к партизанам и скоро стал самым заметным полевым командиром на западе Афганистана. Туран Исмаил – так его все звали. Туран – означает капитан. Став эмиром семи провинций, он к началу 1985 года превратился в одного из самых грозных противников государственной власти. По популярности он, пожалуй, занимал второе место среди всех исламских командиров после Ахмад Шаха Масуда. Я никогда не видел его, а все сведения черпал из разговоров с людьми или агентурных материалов ХАД, но даже этого было достаточно, чтобы составить впечатление о Туране Исмаиле, как об очень яркой и достойной личности.

Два капитана. Два убежденных борца за счастливое будущее Афганистана. Но отчего же так по-разному они видят это будущее и особенно – дорогу к нему?

Из дневника:

Ночная поездка в район кишлака Мирбачакот. Лязг гусениц. Пыль. Броня. Бегущий впереди колонны на привязи подросток Гулям Сахи со связанными сзади руками – он выполняет роль наводчика.

Встающее из-за гор солнце. Направленные в сторону кишлаков жерла тяжелых пушек, беспощадные, мертвые, изрыгающие смерть. Задранные хоботы минометов, сеющие смерть. Шакальи силуэты боевых вертолетов, рыскающие по небу и несущие смерть. Танки в пшеничных полях.

И – ясное, сразу жаркое утро. С пением петухов, блеянием овец, щебетом птиц, журчаньем воды в арыке..

Все деревни на огромном пространстве окружены броней. Редкие выстрелы.

Всех встреченных мужчин проводят мимо бэтээра, в котором спрятан другой наводчик из местных – он смотрит в бойницу и определяет, кто мирный, а кто душман.

Первый пленный. Наводчик опознал в нем врага. Афганец одет прилично. Оружия при нем нет, есть какие-то потертые справки. С ним разговаривают хадовцы – ласково, почти по товарищески.

Глаза задержанного – белесые, выцветшие, в них – любопытство, наивный какой-то свет. Он и трое хадовцев сидят на обочине, беседуют. При моем появлении все дружески мне кивают. «Вы кто?» – на фарси наивно спрашиваю я. «Друг, – радостно отвечает задержанный. – Я – друг». Это хорошо, что друг. Ясное солнечное утро, и рядом друзья. Что может быть прекраснее? А пушки в посевах – это дурной сон, нелепость, бред.

Сидевший слева от пленного полуобнял его и что-то доверительно говорит, нашептывает ему. Второй заходит сзади, неторопливо снимает с головы пленного чалму, разматывает ее, скручивает жгутом. Набрасывает ему на горло. Стягивает. Сильнее. Еще сильнее.

Хорошая дружеская компания. Все по-прежнему улыбаются, кроме пленного, который уже посинел, хрипит и выдавливает из себя только одно слово: «Салам». Его глаза вылезают из орбит. «Салам», – хрипит он, словно уже здоровается с Аллахом.

Щебечут птицы, и солнце празднично сияет с голубых небес полям, деревням и рощам.

Дневниковые записи той поры часто оставляют тягостное впечатление. Война оказалась вовсе не такой, какой она прежде представлялась по книгам и кинофильмам. Мое зрение никогда не выискивало в окружающей жизни только черные краски. Я старался видеть мир таким, какой он есть. Не моя вина была в том, что этот мир оказался столь нелепым.

Та запись была сделана недалеко от Баграма. Здешняя «зеленка» – обширная зона садов и виноградников – все годы войны оставалась очагом ожесточенных столкновений. Бои там не прекращались ни на один день.

Эта ограниченная горными хребтами долина была нашпигована нашими и афганскими войсками. Здесь располагались крупная авиабаза, мотострелковая дивизия, отдельный парашютно-десантный полк, множество других наших и афганских частей. Колоссальная сила. Казалось, тысячные массы солдат, скопления брони должны были стать гарантом мирной жизни, должны были устрашить, уничтожить «духов». Нет… Все девять лет человеческая мясорубка действовала здесь безостановочно. Партизанская война, вспыхнув сразу после ввода наших подразделений, не утихала до самого конца.

И так происходило не только вокруг Баграма. За редким исключением война ожесточеннее всего полыхала именно там, где находились наши солдаты. Чем больше солдат, тем больше стрельбы и крови. Так было и под Кундузом, и под Кандагаром, и под Гератом…

Война рождала войну, получался заколдованный круг.

Появление «интернационалистов» на афганской земле спровоцировало невиданный рост сопротивления, у джихада появился новый мощный стимул, борьба теперь велась под привлекательным для афганцев лозунгом «Смерть советским оккупантам!» Наши войска, которые по первоначальному замыслу, должны были осуществлять только охрану важных коммуникаций и объектов, постепенно втянулись в бойню по полной программе. Око за око, зуб за зуб.

Та операция под Баграмом была типичной для первого периода войны. Артиллерийские и бомбо-штурмовые удары разрушили несколько кишлаков, танковые траки изуродовали возделанные с таким трудом поля, смяли виноградники, привели в негодность сооруженные руками многих поколений ирригационные системы. Потом вперед пошли цепи мотострелков и десантников – эти тоже мало разбирались, кто там мирный, а кто душман, да и поди разберись, когда кругом все чужое, непонятное, а жить очень хочется. Возможно, в этих кишлаках и скрывался враг, но след его простыл еще вчера, когда был захвачен в плен подросток Гулям Сахи, который наутро бежал на привязи впереди колонны. Возможно, еще спозаранку, издалека углядев приближение огромной массы войск, «духи» спрятались в подземных колодцах-кяризах и преспокойно пересидели там весь шум-тарарам. Короче говоря, людей с оружием обнаружено не было. Агентура и наводчики показали на каких-то крестьян – дескать, это враги. Но кто знает – может, хадовцы просто сводили свои личные счеты?

Зато число «мятежников» после такой операции возросло в этом районе многократно. Хотя бы за счет тех, кто остался без крова.

Мы сами с удивительной последовательностью плодили своих врагов, сами лезли в петлю, которая с годами затягивалась все туже.

Понемногу осмотревшись, я стал регулярно диктовать московской стенографистке материалы в газету. Процесс этот оказался далеко не гладким. Я не был новичком и хорошо знал, что такое цензура, но теперь столкнулся просто с драконовскими ограничениями, которые ЦК ввел для освещения афганских событий. Нет, никто не запрещал описывать подвиги местных революционеров, рассказывать о советской экономической помощи Афганистану, сообщать об успехах аграрной реформы, передавать информации о митингах и пленумах. Но читателю было интересно не это. Каждый в СССР знал о том, что за Пянджем идет война. Гибнут люди. Уже к моему появлению на этой земле группировка наших войск насчитывала больше ста тысяч человек. И этот так называемый «ограниченный контингент» не выходил из боев. Ну и что? В начале 80-х в советских СМИ запрещалось даже намекать на то, что наши воины участвуют в боевых операциях. Цензура еще могла пропустить репортаж о том, что солдаты раздают афганцам муку и сажают сады, охраняют высокогорный перевал и читают местным детям на ночь сказки. Но, упаси Бог, никаких боев, никаких засад, никаких подвигов. Все это вычеркивалось беспощадно, да еще и внушения следовали: «Ты на чью мельницу воду льешь?»

Хороший вопрос. На чью мельницу? Умели у нас одной фразой осаживать «зарвавшихся» журналистов.

В мае на дальнем западе страны, почти у иранской границы, я встретил замечательного парня командира десантного батальона Сережу Козлова. Это был настоящий русский богатырь – синеглазый, могучий, добродушный. Он самым первым в 40-й армии получил золотую звезду Героя Советского Союза.

В феврале 1980-го Сереже поставили задачу взять под контроль стратегически важный мост в одной из северных провинций. Численный перевес был у «духов», их, как впоследствии выяснилось, засело там раз в десять больше, чем десантников. Наши только-только вошли в Афганистан, молодые, необстрелянные, для них это был первый бой. Пойти на противника в открытую – значит, не избежать больших потерь. Да и поднимет ли он в атаку своих пацанов? Так густо летит свинец, что головы из-за валуна не высунуть. Основной огонь велся из расположенной на том берегу глиняной башни, превращенной в дот. Она как раз стояла в створе моста. Ждать помощи? А мост вот-вот взорвут: Козлов в бинокль видел, как под пролетами копошились люди в чалмах, тянули провода, волокли ящики с динамитом. И тогда он велел своим бойцам открыть из всех стволов огонь по окнам башни, а сам, распихав по карманам гранаты, в одиночку побежал по мосту. Двести метров отделяли его от башни на том берегу. Он добежал. Забросал окна гранатами. Глиняная башня превратилась в груду пыли. Тогда и мальчишки его встали во весь рост, и пошли тоже.

Я написал об этом. О том, откуда взялся Сережа Козлов, откуда в нем эта необыкновенная смелость, что это за парень такой. И вот приходит в Кабул газета с моей статьей. И я глазам своим не верю. Про то, что он – Герой, ни слова. Про Афганистан – ни слова. Про бой на мосту – ни слова. Написано, что есть такой хороший офицер, что познакомились мы во время каких-то учений и что рядом с комбатом все его люди чувствуют себя героями. Во как! Под статьей стоит моя фамилия, но это не я писал. Это военная цензура поработала.

Ну, ладно! Еще придет время, и я расскажу правду о своем новом друге. Подождем.

Потом я написал про девочек-медсестер Лену Якович и Ларису Савкину. Их из Кабула направили в ущелье Панджшер, где проходила крупная операция против Масуда. Бои были ожесточенные. Двадцатилетние девчонки оказались на самом переднем крае, не раз попадали под минометный обстрел, а работать им приходилось круглые сутки: раненых все везли и везли. В экстренных случаях Лена и Лариса отдавали раненым свою кровь. «Прямое переливание» – так это называется на медицинском языке. Эти пигалицы спасли жизнь многим солдатам, стали им кровными сестрами. Как я мог про них не написать?

И опять красное перо (а цензоры работали только красным) густо прошлось по моему материалу: раненые превратились в больных, всякие упоминания о боях были вымараны). Тут уж я разозлился, решил искать справедливость у первого заместителя начальника Генерального штаба Ахромеева, который в ту пору отвечал за Афганистан.

– Как же так, – говорю, – Сергей Федорович? Весь мир знает, что мы в Афганистане воюем, к нам в Союз гробы уже потоком идут, а в газете я должен сказки сочинять.

Генерал армии испепелил меня суровым взглядом, не обещавшим ничего хорошего. Тогда я зашел с другого боку:

– Мы же должны воспитывать молодежь на примерах героизма. Вот тут у меня в материале содержится конкретный случай, при этом никаких военных и государственных тайн я не раскрываю, вот – посмотрите.

Он взял у меня листки с цензорскими пометками, еще больше насупился, и не читая, своим красным карандашом решительно вычеркнул то, что прежде уже убрал цензор.

– Нам лучше знать, что можно и что нельзя публиковать в печати, – сказал он и встал, давая понять, что аудиенция окончена.

Ладно, опять подумал я, надо набраться терпения и подождать до лучших времен. Только наступят ли они когда-нибудь?

Хорошо еще, что у наших полководцев хватало ума не запрещать журналистам общаться с офицерами и солдатами «ограниченного контингента». В Шинданте я познакомился с командиром мотострелковой дивизии полковником Громовым – будущим командармом, которому спустя годы выпадет историческая миссия выводить из Афганистана наши войска. В Кунаре, это у черта на куличках, рядом с Нуристаном, подружился с капитаном Ертаевым – будущим начальником Генерального штаба независимой Республики Казахстан. В Баграме встретил израненного, покрытого шрамами лихого десантника Востротина – будущего заместителя министра, Героя, генерала.

Ходил в рейды с разведчиками. Летал на удары с вертолетчиками. Поднимался на заоблачный перевал Саланг с водителями бензовозов. Терзал вопросами немногословных спецназовцев. В тайных местах встречался с хадовской агентурой.

Мне все было интересно, я вновь ощущал себя человеком, которому выпала козырная карта.

Никто еще не знал тогда, что афганская эпопея станет рубежом между прошлым и будущим, круто изменит всю нашу жизнь. Но все происходившее – в грязных окопах под Кундузом, в бывшем дворце Амина, превращенном в штаб 40-й армии, в резиденции Кармаля, в тихих виллах, облюбованных КГБ, в афганских батальонах, в аппарате наших многочисленных советников, в посольских стенах – все происходившее на огромном пространстве Центральной Азии захватывало, завораживало, делало вечным пленником.

…Пройдут годы и об афганской войне напишут сотни книг. Генералы, дипломаты, разведчики, историки, журналисты, советники, правозащитники, бывшие члены политбюро – все выскажутся. Одни предадут анафеме, другие пропоют гимн. А кто-то попробует трезво и честно разобраться в том, что было. Я все эти книжки читал. Наверное, каждая из них имеет право на жизнь. Из такой разноцветной мозаики, из множества оценок одних и тех же событий – оценок часто прямо противоположных – будущие историки и смогут составить объективную картину минувших битв. Но случится это еще не скоро. Не остыли мы еще…

 

СЕРЕДИНА 80-Х. ПЕШАВАР. ОТЕЛЬ DEANS

– Согласен, – сказал Рори Пек в ответ на предложение Питера отправиться с ним в воюющий Афганистан. В тот момент он даже не мог себе представить, как круто изменится теперь его жизнь.

Питер одобрительно кивнул:

– Тогда завтра приходи ко мне, я тебе должен кое-что рассказать.

Лекция, которую на следующий день в отеле Deans прочел ему Питер, была краткой. Он рассказал об особенностях войны, которая шла на территории Афганистана, дал характеристику основным исламским группировкам, показал на карте места, которые представляют сейчас интерес для съемки.

– Есть две основных опасности, – сказал Питер. – Это мины, ими русские усеяли подходы к своим базам. И это их авиация, которая появляется неожиданно и бомбит все подряд.

Впрочем, опасностей, конечно, гораздо больше, – спохватился Питер. – Там все время надо быть начеку. Но это ты поймешь сам.

– Когда отправляемся? – Рори уже откровенно скучал. Ему явно не терпелось попасть на войну прямо сейчас.

- Есть еще одно правило, которое надо бы усвоить, - заметил Питер. – В этих местах невозможно ничего планировать загодя и с привычной нам точностью. Возможно, мы отправимся завтра. Возможно, через неделю. Наберись терпения, иначе тебе придется несладко.

Через несколько дней они оказались в приграничном районе и благополучно перешли на афганскую территорию.

Но прежде чем рассказать о военном дебюте Рори Пека, надо представить вам Питера. Он – не последний герой в нашем документальном повествовании.

Описать Питера Джувенала не просто. Это человек с неброской внешностью и нешумным характером. Встретишь такого на улице – пройдешь мимо, не повернув головы. Простоватое лицо с правильными чертами. Голубые глаза. Аккуратные светлые усы. Слегка вьющиеся каштановые волосы. Приятная, чуть смущенная улыбка. Никогда не высовывается, не лезет вперед. Словом, ничего особенного. Вероятно, таким должен быть идеальный шпион. Ничего особенного - если не считать его биографии. В редкой книге, вышедшей в Британии о современных войнах, не упоминается Питер Джувенал.

Он родился в 1957-м году в состоятельной семье, которой принадлежали большие участки земли к западу от Лондона. Детство провел в маленьком городке Хенли-на-Темзе, который знаменит тем, что там каждый год устраивались королевские гребные регаты. Возможно, поэтому многие считают, что в городе живут поголовно одни снобы. Впрочем, нет дыма без огня. Уютный Хенли-на-Темзе, расположенный на зеленых холмах в 45 минутах езды от Лондона, действительно населяют всякие знаменитости. Отошедшие от дел политики, звезды шоу-бизнеса, отставные генералы… Здесь всегда царила особая атмосфера, здесь чтили старые традиции и не терпели чужаков.

Жизнь в городке протекала тихо и чопорно. Отец, скончавшись в конце 60-х, оставил им большой дом из сорока комнат, расположенный под сенью зеленых рощ. Странно, но он никогда не рассказывал друзьям про свою мать. Было только известно, что их взаимоотношения не отличались безоблачностью. Скорее всего, они не ладили. С семи лет его отдали в привилегированную частную школу, а на каникулы обычно отправляли куда-нибудь за границу – в Германию, Францию или даже в Южную Африку. «Мама была родом из Германии, но я больше тяготел к бабушке – матери моего отца. Когда меня в шутку называли немцем, я обижался: нет, я не немец, у немцев плохо с чувством юмора», – говорил Питер.

Да, он с малых лет жил отдельно и всегда полагался только на самого себя.

Питер страдал редким заболеванием под названием дислексия – это когда все буквы при чтении смешиваются в одну кучу. Так что учиться ему было куда сложнее, чем сверстникам. По этой причине он был явно не силен в грамоте и редко брал в руки авторучку, возможно, оттого, что писал с огромным количеством ошибок. Но зато слова произносил безупречно, как и подобает истинному джентльмену.

Закончив в восемнадцать лет школу, Питер решил, что станет военным фотографом. Толчком, пробудившим такое странное желание, стал альбом, однажды увиденный у его учителя: там были собраны фотографии эпизодов первой мировой войны. Питера «замкнуло». Он часами, словно, завороженный, рассматривал эти фотографии, лица солдат, образцы старого вооружения и амуниции.

Но как стать военным фотографом? В мире не существовало ни одного учебного заведения с таким профилем. Тогда Питер составил для себя план. Он решил действовать постепенно. Для начала, чтобы овладеть навыками военного дела, пошел добровольцем в парашютные войска. Служил в Норвегии, Германии, Северной Ирландии. Научился метко стрелять и управлять военной техникой. Легко переносил тяготы дальних походов. Прыгал с парашютом. Но и о фотографии не забывал. В части, где он служил, не была предусмотрена должность фотографа – тогда Питер уговорил командира ее ввести. Ему помогло то, что как раз тогда они находились в Ольстере, и Питер обосновал свою просьбу тем, что мог бы тайно снимать на пленку потенциальных террористов.

В армии поначалу ему мешало только одно – слишком правильное произношение, свойственное выпускникам частных школ. «Подумаешь, сэр выискался», – косо поглядывали на него сослуживцы. Но очень скоро все встало на свои места. Питер не только чеканно произносил слова, но и стрелял едва не лучше всех, а в тяжелых походах ему вообще не было равных. Он очень мало говорил, зато всегда был исключительно надежен.

1979-й год он встретил в должности инструктора-резервиста 10-го парашютно-десантного батальона, который стоял в Лондоне. «Я делал из новобранцев настоящих солдат. Приходили 200 человек, я оставлял 60, и кое-кто из них после обучения становился на что-то годен».

В это время для него встал вопрос: что дальше? Командиры прочили Питеру блестящую военную карьеру. Ему обещали повышение по службе, офицерское звание, командировки по всему свету. Он недолго раздумывал. «В конце – концов я ведь пошел в армию исключительно за тем, чтобы получить военный опыт, – объяснял Питер своим приятелям. – Я получил его. А оставаться там впредь было неинтересно и бесперспективно. Ну, сидел бы я в начальниках и писал бы бумажки. Скучно. Я научился кое-чему, и этот опыт впоследствии спасал меня много раз. Меня по-прежнему интересовало все связанное с армией, но только не карьера военного. Я хотел стать фотографом и работать на газеты».

В последние дни 1979-го советские войска вторглись в Афганистан. Он понял, что пробил его час. Настала пора принять старт. Вначале, правда, его смутило, что к афганским границам направились настоящие асы журналистики. Не чета ему – с профессиональным стажем, хорошей аппаратурой, большими деньгами. Конкурировать с ними? К счастью, он не поддался отчаянию. Прошло шесть недель, и Питер увидел, что ничего путного эти ребята так и не сделали. Все, что они передавали в свои редакции – и тексты, и фотографии – было ниже всякой критики. Они сидели либо в Кабуле под контролем советских, либо в Пешаваре под контролем пакистанцев. Никто так и не показал реальной войны. Потому что реальная война бушевала далеко от них.

В марте 1980-го он пришел на лондонский вокзал Виктория и сел в автобус, следовавший через Париж и Солоники до Стамбула. Билет стоил всего 60 фунтов – это был хороший стимул для того, чтобы совершить именно автобусное путешествие. Из Турции и тоже автобусом направился в Тегеран, оттуда через Белуджистан перебрался в пакистанский город Кветта, где пересел на поезд и доехал до Пешавара. Все это путешествие заняло у него три недели.

От Пешавара было уже рукой подать до афганской границы. Этот город на многие годы стал его основной базой. Первым делом Питер поселился в самом крутом отеле – Intercontinental. Он решил, что это сделает легче процесс знакомства с моджахедами. Питер не знал здесь ни единого человека и имел очень смутные представления о том, с чего надо начинать.

В первый же вечер обратился к портье: «Как мне найти командиров партизанских групп?» Ему дали адрес какой-то исламской партии: «Иди туда, там тебе помогут». Но в доме, расположенном по этому адресу, Питера встретили холодно и настороженно. Может, его приняли за шпиона? Ладно, решил Питер, наберусь терпения, вода камень точит. Первым делом он намеревался обрасти самым широким кругом знакомых.

Прошла неделя. Питер успел побывать в лагере афганских беженцев, расположенном на окраине Пешавара, в штаб-квартире крупной организации моджахедов и завязал знакомства с западными журналистами, скучавшими здесь. Он всем говорил, что хочет побывать в Афганистане. Некоторые смотрели на него, как на чокнутого.

Наконец, кажется, клюнуло. Знакомый пакистанец дал ему карточку с адресом: «Эти те люди, которых ты ищешь». Адрес был написан на пушту, ничего понять Питер не сумел. Он показал карточку другому приятелю из местных. Тот прочитал и тут же порвал ее: «Это плохие моджахеды. Они тебе голову оторвут, едва представится такая возможность». Так Питер впервые услышал, что моджахеды бывают хорошие и плохие, и что с плохими дел лучше не иметь.

Он вживался в новую атмосферу, сразу усвоив очень важное для этих мест правило: здесь никогда не следует спешить. Терпеливо изучал эту жизнь, а местные люди, вероятно, изучали его самого.

Спустя месяц нашелся человек, который пообещал тайными тропами провести его в афганскую провинцию Кунар. Питера нарядили в пуштунскую одежду, он обмотал голову чалмой, в руки взял четки. Без особых приключений на автобусе пересекли зону племен. Проводник предупредил:

– Здесь надо скрывать, что ты европеец, иначе возьмут в заложники, чтобы потом обменять на своих соплеменников, которые сидят в тюрьме.

Питер кивнул и послушно прикрыл платком свое бледное с рыжеватыми усами лицо. Пешком перешли линию границы, о которой не напоминало ничто. Прошли с пол километра.

– Все, – сказал проводник. – Дальше нельзя. Очень опасно.

Питер был разочарован. Деньги он уплатил этому пуштуну заранее, ясно, что обратно их уже не вернешь. И заставить его идти дальше не было никакой возможности. Парень просто решил подзаработать на наивном англичанине. Это был еще один урок, полученный им: никому не доверяй и не плати ни за что вперед.

Однако на этом его злоключения не кончились. На обратном пути британца арестовала полиция. «Ты иностранец? А где твое разрешение на пребывание в погранзоне?» Впоследствии его арестовывали еще много раз, и он научился относиться к этому философски. Никогда не сопротивлялся, если надевали наручники, никогда не бузил, если сажали в камеру. Все равно, проходил час или два или больше, но рано или поздно его отпускали на волю, с напускной строгостью предупредив: «Больше не нарушай». О, кей, кивал Питер, прекрасно зная, что нарушит и очень скоро.

Полицейские «наезды» были своеобразной игрой, правила которой усвоили обе стороны. Задерживая нарушителя, власти как бы формально соблюдали закон. Но неформально Пакистан и Запад были союзниками в борьбе против Кабула и советских, поэтому максимум, что грозило корреспонденту, это два-три часа потомиться в участке.

Время работало на него. В отличие от других он приехал сюда надолго. Капитал, который накапливался с каждым днем, рано или поздно будет удачно вложен.

Как-то ему представили итальянского журналиста из газеты «Корьера делла серра», который накануне приехал в Пешавар и тоже очень хотел в Афганистан. Он не умел снимать и потому Питер стал для итальянца находкой.

– Ты делаешь фотографии, я пишу статьи, – тараторил журналист. – Мы вместе хорошо заработаем.

«Он просто нанял меня, вот и все, – рассказывал потом Питер. – И мы отправились через границу».

По сути это был его первый контракт с большой газетой, и Питер постарался, чтобы теперь не случилось проколов. Снова вырядившись в афганскую одежду и заранее отрастив бороды, они в сумерках выехали из Пешавара и около полуночи пересекли афганскую границу вместе с большой группой моджахедов. Это были бойцы командира Абдул Хака, с которым впоследствии Питер станет поддерживать дружеские отношения. Их было человек восемьдесят. Одетые кто во что горазд, почти босые, вооруженные допотопными винтовками «Бур» и абсолютно неподготовленные в военном отношении. Так начиналась их война...

Три недели они находились на вражеской территории в восточных районах Афганистана. Действовали только из засад, избегая прямых столкновений с войсками Кабула и тем более – с советскими солдатами. Однажды ночью атаковали аэродром, хотя настоящей атакой это назвать было нельзя: просто подкрались поближе и открыли беспорядочную стрельбу по постройкам и складам. Ущерб от такого налета оказался минимальным, просто нервы противнику пощекотали. Питер был разочарован: ночью фотографировать абсолютно невозможно и вообще непонятно, что там происходило. Дурная пальба, вспышки разрывов, трассеры по всему небу... Красиво, да только что толку?

Дорого обошелся им этот налет. Взбешенные русские гнали их отряд до самых гор Тора-Бора.

Потом группа моджахедов обнаружила рабочих, которые под охраной трех танков с эмблемами правительственных войск трудились на сооружении ирригационного канала. Командир предложил напасть на них? Зачем, не понял Питер. «Но они же сотрудничают с советскими. Неужели непонятно?» То есть, если ты не заодно с моджахедами, то, значит, враг и подлежишь уничтожению, дошла до Питера суровая истина этой новой жизни.

Моджахеды без особого труда захватили строительных рабочих. Экипажи танков разбежались, едва заслышав стрельбу. Суд был скорый: к расстрелу. Приговор тут же привели в исполнение.

Он мог бы не снимать эту казнь, партизаны не стояли с пистолетом у его виска. Но… Он снимал. Он дал себе слово фиксировать на пленке все, что увидит. Все то, из чего состоит эта война.

Труднее всего было запечатлеть бой. Да, это оказалось совсем не таким простым делом, каким ему представлялось раньше. Ты не видишь ни противника, ни своих спутников – во время стычки все прячутся, маскируются, только пальба с разных сторон, но полет пуль на пленку не снимешь. Значит, понял Питер, надо снимать не саму войну, не сами боевые действия, а людей, в них участвующих. Их лица, позы, глаза, руки, их реакции...

«Корьера» опубликовала шесть фотографий Питера прямо на первой полосе. Этот дебют его вдохновил. Не огорчило даже то, что продувная бестия итальянец, воспользовавшись неопытностью Питера, украл все его негативы.

А по возвращению в Пакистан Питера опять арестовала полиция.

Он переходил границу из Пакистана в Афганистан 72 раза. Это можно было бы считать абсолютным рекордом. Никто и никогда не сможет его превзойти. Нангархар, Кунар, Пактия, Пактика, Кандагар, Пагман, Бадахшан, Нуристан... Нет ни одного места в Афганистане, где бы он хоть однажды не появился со своей камерой.

«Афганские моджахеды всегда думали, что мое присутствие в их рядах поможет им получить деньги от западных стран, – говорил Питер. – Поэтому у меня редко случались проблемы с ними». Видимо, это было недалеко от истины. Он передавал в редакции газет фотографии, а затем стал снимать для телевидения, тем самым постоянно напоминая Западу об этой войне, возбуждая интерес к ней.

С годами он узнал все про «поборников истинного ислама». Он знал, в какие двери в Пешаваре можно стучать, а какие дома лучше обходить стороной. Он убедился, что и вправду – наряду с «хорошими» моджахедами есть «плохие» – те, которых зовут «непримиримыми», эти могут убить только за то, что ты не одной с ними веры.

После того второго похода в Афганистан, куда он отправился вместе с итальянцем, у него сложились дружеские отношения с вождем крупной исламской партии Юнусом Халесом. Этот человек, не смотря на свой преклонный возраст, сам участвовал в том рейде. Его полевые командиры – Абдул Хак и инженер Махмуд – тоже стали друзьями Питера.

В Парване, недалеко от авиабазы Баграм, куда его привели люди из другой влиятельной исламской организации, он познакомился с командиром по имени Гуль Хайда.

– Ты вовремя появился у нас, – одобрительно сказал ему этот моджахед. – Мы как раз завтра собираемся пощипать кяфиров.

Так Питер попал в гущу долгого и трудного боя, который разгорелся в «зеленке» под Баграмом. В этом бою со стороны русских участвовали танки, бэтээры, вертолеты. Но «духи», как обычно, избегали прямых столкновений, они действовали, словно призраки: обстреливали из засады машины или людей и тут же уходили прочь по заранее намеченному пути.

Гуль Хайда, не пригибаясь, ходил под пулями и тихим голосом отдавал приказы.

Когда бой закончился, Питеру показали парня, одетого в советскую военную форму. Он был голубоглазый, русоволосый, с жидкой бороденкой.

– Это бывший советский солдат, который теперь сражается за нас,– объяснили ему.

Питер тут же вскинул фотоаппарат. Сенсация! Впоследствии его снимок появился в «Пари матч»: русские переходят на сторону моджахедов. Через два года, опять приехав в этот отряд, он спросил:

– А где тот русский парень, которого я снимал?

Партизаны схватились за животы:

– Русский? Ха-ха-ха!

Оказывается, Питер стал жертвой розыгрыша. Тот блондин был нуристанцем, среди них часто встречаются такие – с голубыми глазами и светлыми волосами.

Гуль Хайда впервые поведал Питеру об Ахмад Шахе Масуде, и англичанин сразу понял, что должен непременно познакомиться с ним. Это был 1981-й год, когда Масуд еще только набирал силу, о нем пока мало кто знал. Правда, вспомнил Питер, однажды в американском консульстве ему посоветовали обратить внимание на этого командира, сказали: у него большое будущее. И скривились: но уж больно он независим, этот таджик.

Прямо из Парвана Джувенал направился в ущелье Панджшер, где были основные базы Масуда. Ему понравилось, что все моджахеды, которые подчинялись этому командиру, одеты в одинаковую песочного цвета форму, купленную у советских интендантов на перевале Саланг. Он сразу обратил внимание на то, что Масуд отдает команды, как офицер, что у него в отряде дисциплина и порядок. Ахмад Шах охотно позировал ему в саду, затем они долго – целых четыре часа – беседовали и расстались, довольные друг другом. Впрочем, как говорил позже Питер, он тогда и думать не думал, что Масуд станет таким знаменитым.

До этой встречи Питер знал, что отношения между различными группировками моджахедов вовсе не такие безоблачные, как это казалось со стороны. Но только сейчас он стал понимать, как глубоки трещины. Ахмад Шах резко отзывался об исламской партии «Хезбе исламие», возглавляемой Гульбеддином Хекматияром и наиболее активно поддерживаемой западными странами. «Они продались американцам и Пакистану. Для них главное – урвать как можно больше денег». Этот конфликт, как понял Питер, начался еще в середине 70-х, когда они оба – и Масуд, и Гульбеддин – были эмигрантами в Пакистане. Они покинули Кабул, гонимые правительством Дауда, то есть еще задолго до Апрельской революции. С тех пор их пути разошлись. Ахмад Шах скоро вернулся в родной Панджшер и приступил к вооруженной борьбе – сначала с «неверными» Дауда, затем с революционерами Тараки и Амина, теперь – с Кармалем и советскими. Он своей славы достиг сам, собственными способностями, умом и энергией. А Гульбеддин осел в Пешаваре, не делал секрета из тесных связей с пакистанской военной разведкой, охотно принимал деньги от западных доброхотов и при этом не всегда использовал их по прямому назначению.

Когда, вернувшись в Пешавар, Питер поделился своими наблюдениями со знакомым дипломатом, тот рассмеялся ему в лицо.

– Ну, конечно, – ехидно сказал он Питеру. – А Масуд твой чист, будто агнец. Он что, на свои кровные воюет? Тоже не без греха, тоже берет денежки у нас.

– Да,– неохотно согласился Питер, – видимо, берет. Как я понял, он больше связан с французами и англичанами.

Совсем скоро Питер встретит одного малого, своего соотечественника, который за стаканом как-то похвастает ему: однажды, дескать, вез Масуду на лошади миллион фунтов в золотых соверенах. Целый мешок.

Кого только не встретишь в этих диких горах. Какие невероятные типажи. Какие крутые интриги. Куда там полковнику Лоуренсу Аравийскому!

В 84-м Питер Джувенал перешел с фото на телесъемку. Дело было так. В пешаварском Deans Hotel, где он предпочитал останавливаться, Питер однажды познакомился с командой из телекомпании Эн-Би-Си. Советником американцы наняли его знакомого француза Доминика, тоже пешаварского старожила, он то и представил Питера телевизионщикам. Сели в баре, разговорились. Питер был поражен: они приехали всего на неделю, а их бюджет при этом составлял 50 тысяч долларов. Ничего себе! Прежде он и не предполагал, что телевидение располагает такими деньгами. Было отчего задуматься.

Оказавшись вскоре в Лондоне, он направился в компанию VIS-news, наполовину принадлежавшую Би-Би-Си. Он показал там свои афганские фотографии и сказал, что впредь хотел бы заниматься киносъемкой. Как ни странно, его не выставили за дверь. Компания в то время переходила на новый формат пленки, старые камеры все равно выбрасывали в утиль, вот одну из таких камер Питер и получил в подарок.

Он вернулся в Пешавар и отправился в район Тора-Бора, где партизаны замышляли крупную операцию. Однако в то же время стало известно, что русские намерены нанести по этому району упреждающий удар с высадкой десанта. В Джелалабад были стянуты вертолеты чуть ли не со всего Афганистана. Они хотели блокировать эту огромную территорию, а потом тщательно прочесать ее всю. Моджахеды настояли на том, чтобы их гость немедленно уходил обратно. Ему дали провожатых, и Питер отправился в Пакистан – через заснеженные горы и глухие ущелья (шестнадцать лет спустя тем же путем отсюда уйдет Бен Ладен). Но по пути случилась беда. Из-за скал им наперерез вышли пакистанские бандиты, направили на них автоматы. Пришлось отдать им все – деньги, камеру, отснятые пленки.

Едва они пересекли границу, Питера, как обычно, арестовала полиция. В участке он пил чай с офицером и жаловался ему на разбойников, ожидая пока последует обычный звонок «сверху», означающий свободу. Через три месяца этот же офицер пригласил его в участок и торжественно вручил кинокамеру. «Работаем!» – гордо доложил полисмен.

Да, телевидение платило совсем другие деньги. Он два года сотрудничал с американской компанией Си-Би-Эс, которая давала ему 1000 долларов за каждый съемочный день плюс оплачивала накладные расходы. Допустим, идет Питер в Панджшер, к Масуду, это путешествие занимает не меньше месяца и за каждый день набегает больше чем по тысяче баксов. Разве плохо?

Этого англичанина многие в Пешаваре считали большим везунчиком. Но сам он все свои удачи объяснял просто. «В отличие от остальных я хорошо подготовил себя к жизни на войне, вот и все», – настаивал Питер и в доказательство рассказывал историю, случившуюся с ним под Кандагаром.

Там моджахеды по ночам повадились обстреливать из минометов аэропорт. Позицию они выбрали, как им казалось, безупречную: за высокой горой, полностью укрывавшей их от русских. «Духи» появлялись на этой позиции ближе к ночи. Выгружали из «Тойоты» свой скарб, устанавливали минометы китайского производства, доставали из ящиков мины и детонаторы к ним, снаряжали заряды и открывали огонь. При этом они совершенно не обращали внимания на то, чтобы соблюсти хоть какую-то маскировку. Не было ни траншей, ни окопов, а пластиковые футляры от детонаторов скоро усеяли все вокруг. И никто даже не подумал их убрать, закопать в землю, увезти с собой. «Это было типично для моджахедов – никакой особой маскировки, никаких мер безопасности, – объяснял Питер. – Сойдет и так. Все в руках божьих. Фаталисты». Конечно, рано или поздно русские обнаружили бы эту позицию. Поэтому Питер все время был начеку.

Так и случилось. Когда партизаны в очередной раз принялись готовиться к стрельбе, невдалеке от них разорвалась мина. Перелет, отметил про себя Питер. И сразу еще один взрыв. Теперь недолет. Они берут нас «в вилку», понял Питер. В следующую секунду он выключил камеру, в прыжке бросился в сторону, распластался в ложбинке. Это его спасло. Третий снаряд взорвался как раз там, где он только что стоял. Были убиты все пять афганцев, а Питеру осколки посекли плечо. Но он уцелел. «Это было 21 октября, в день моего рождения, я не мог погибнуть тогда».

Он никогда не подвергал свою жизнь безоглядному риску. Старался все просчитать, накопить побольше информации, узнать детали... Не случайно именно с ним хотели идти в Афганистан западные корреспонденты. С ним было надежно.

Итак, они оказались в районе Джаджи, в зоне пуштунских племен, на афганской территории. Опытный фрилансер Питер Джувенал и зеленый новичок, еще не нюхавший пороху Рори Пек. Здесь партизаны намеревались атаковать базу правительственных войск. Однако перед самым боем Питер обнаружил неисправность в своей камере и остался в лагере. Рори, подумав, сказал, что пойдет один. У него был любительский фотоаппарат, и он наивно надеялся сделать им хорошие фотографии. Питер вначале пытался его отговорить от пустой затеи, но скоро понял, что это бесполезно. Ирландец был упрям и напорист, словно буйвол.

Питер давал ему последние наставления, когда в небе появились штурмовики.

– А вот и та опасность номер два, о которой я тебя предупреждал, – Питер потянул ирландца за рукав, увлекая его под кроны деревьев.

Поздно. С неба раздался нарастающий свист. Опытный Питер решил, что бомба летит прямо в них. И он не ошибся. Она упала рядом, буквально в нескольких шагах от того дерева, под которым они укрылись. Огромная 500-килограммовая бомба. Упала и не взорвалась – иначе от них не осталось бы и следа.

Но удивительно также было другое: Рори отреагировал на это так, словно бомбы падали рядом с ним всю прежнюю жизнь. Он даже обрадовался: «Вот это приключение!» Питер и прежде видел, как по-разному люди реагируют на опасность, но чтобы вот так радоваться… Похоже, сегодня я приобрел себе нового компаньона, подумал он.

Всю неделю, пока продолжался этот рейд, он внимательно приглядывался к новичку. Интересный персонаж! Конечно, парень не без странностей, но зато ведет он себя так, будто провел в этих диких горах всю жизнь. Казалось, удивить его просто невозможно. Он охотно уплетал приготовленную афганцами на очаге грязноватую пищу, мертвым сном спал на голых скалах, без единой жалобы терпел долгие переходы. Более того, весь его вид свидетельствовал о том, что именно такая жизнь ему и нравится.

Снова оказавшись в Пешаваре, в окружении привычного комфорта отеля Deans – любимого прибежища Питера последних лет, – они пригласили знакомого оператора из афганцев по имени Хабиб, достали выпивку. Рори поднял стакан: «За нашу удачу в Афганистане!» Оказывается, он уже принял решение осесть в Пешаваре и присоединиться к племени свободных журналистов. Питер с удивлением глянул на него, но ничего не сказал, только молча выпил. В тот вечер, когда все уже прилично набрались, а сигаретный дым стал щипать глаза, Рори вдруг предложил им вместе организовать компанию или агентство по производству и продаже эксклюзивных видеоматериалов с фронта.

– Так мы сможем делать гораздо больше, – уверял он. – У нас появятся новые возможности.

– Идея, может быть, и хорошая, но я должен подумать, – осторожно ответил Питер.

Вскоре Рори Пек снова отправился в Афганистан – на этот раз с Хабибом, а Питер ненадолго уехал в Европу. Через две недели приятели позвонили ему:

– Мы вернулись в Пешавар.

– Отлично, – похвалил их Питер.

– Мы привезли эксклюзив. Съемка – закачаешься.

– Отлично, – снова похвалил их Питер.

– Но у нас кончились деньги.

– У меня есть для вас совет. Пора покинуть отель и снять дом. Мы на этом хорошо сэкономим.

Еще через пару дней Рори опять нашел его:

– Мы сняли виллу с тремя спальнями. Когда ты приедешь, тебе понравится.

Питер приехал. Однако он обнаружил, что арендован не только дом с тремя спальнями. Еще там есть повар, охранник и трое слуг. Питер схватился за голову: какая тут экономия? Но и это еще не все. По дому разгуливали незнакомые молодые красотки, и места для Питера форменным образом не было. Он понял, что депрессия окончательно покинула Рори Пека.

Ирландец, не снимая черных очков, целыми днями колесил на моторикшах по городу, энергия так и била из него. Иногда он напоминал Питеру мачо из голливудских фильмов. Ну, ну, думал про себя Питер, пусть развлекается.

Однако, повар, слуги… Не чересчур ли? Пока Питер размышлял над этим, ему шепнули, что Рори приплачивает сто рупий менеджеру в отеле Deans только за то, чтобы тот сообщал ему о вновь прибывших в Пешавар молоденьких девушках. А этим девушкам менеджер, отрабатывая гонорар, рассказывает, что вот, мол, есть неподалеку роскошный дом с поваром, прислугой и классными ребятами, рекомендую. Нет, Питер был, конечно, не против того, чтобы развлечься с девчонками, но… Короче, повара и одного из слуг по его настоянию уволили почти сразу.

Компания, которую они организовали, получила название VIP. Video in Pakistan. Но Рори расшифровывал это по своему: «Видео Интернэшнл Продакшен». Ему казалось, что так солиднее. Он вообще с самого начала говорил о том, что скоро об их фирме узнает весь мир, ни больше, ни меньше.

 

СЕРЕДИНА 80-Х. СЕВЕРНЫЙ КАВКАЗ. ИНГУШСКИЙ ДОМ

Сижу за столом на втором этаже просторного частного дома, расположенного в ингушском поселке рядом с городом Орджоникидзе. Чувствую себя неловко. Потому что другие гости за этим столом – сплошь убеленные сединами местные старики. Они в папахах, начищенных сапогах, лица у всех торжественные, спины прямые. Верховодит застольем самый почтенный из аксакалов по имени Идрис Базоркин. Он – живой классик ингушской литературы, автор романов, которые описывают жизнь и характер горцев. Сейчас он, показывая рукой в мою сторону, говорит:

– Мы рады приветствовать в нашем доме дорогого гостя из Москвы. Это замечательный человек. Он специально проделал такой длинный путь, чтобы приехать к нам. Такая честь для всех нас! И он, – тут писатель делает многозначительную паузу, – он большой друг нашего Руслана.

Провалиться мне на этом месте. Что он говорит? Да это для меня большая честь – оказаться за одним столом с мудрецом Идрисом Базоркиным и с любым другим из почтенных старцев – тоже. В какое неловкое положение он меня ставит. Но надо терпеть. В чужой монастырь со своим уставом не ходи. Я уже не первый день на Кавказе, потихоньку привыкаю к местным обычаям.

Эти застольные комплименты в адрес гостя имеют явный педагогический подтекст. Аксакалам, конечно, ясно, что никакой я не замечательный, а вполне заурядный, если не хуже, человек, но их велеречивые тосты как бы заставляют внутренне подтянуться, постараться стать лучше.

Самое смешное, что поводом для сегодняшнего праздника является приезд сюда Руслана Аушева, первого и единственного Героя Советского Союза у ингушей. Молодой майор в этих краях – больше, чем национальный герой, он объект всеобщего восхищения и обожания. Ингуши в 44-м были выселены Сталиным в Казахстан, лишены всех прав. Режим обвинил их в сотрудничестве с немцами. И хотя Хрущев уже давно вернул их на родные земли, это не означало, что им вернули возможность жить, как живут другие. Долгое время существовали негласные установки, запрещавшие продвигать горцев по карьерной линии, принимать их в военные училища, направлять на работу за рубеж. За ними как бы все еще тянулся шлейф вины за прегрешения, которых они вовсе не совершили.

Аушев был одним из первых советских офицеров, получивших в Афганистане золотую звезду Героя. Храбрец, каких мало. И вообще, он удался – и статью, и умом, и манерами. Он быстро стал очень популярным человеком в Советском Союзе. О нем восторженно писали газеты, его часто приглашали на телевидение. А уж как почитали его на Северном Кавказе!

В Кабуле мы с ним находились в одно и то же время, но тогда странным образом ни разу не встретились. Я вернулся в Москву в марте 82-го, он заменился на пару месяцев позже, стал слушателем военной академии. Вот тогда, в Москве, мы и познакомились. «Комсомолка» проводила так называемые «дни газеты» в Экибастузе, нам требовалось в выездную бригаду найти известных узнаваемых людей, вспомнили про Аушева. Редакция обратилась к командованию академии откомандировать Героя в наше распоряжение на неделю. Так мы встретились. И сразу, едва ли не с первой минуты, сделались друзьями.

Руслан часто бывал в моем доме, даже иной раз оставался ночевать. Я приезжал в дом его родителей, расположенный в Грозном. Глава клана Султан Юсупович Аушев, быстро вникнув в наши отношения, объявил меня «старшим братом». В один из таких приездов он сказал, что нас ждут в поселке Карца под Орджоникидзе, где тогда проживало много ингушей. Самые почтенные старцы пригласили Руслана в гости. Мы сели в «Волгу» и по трассе Баку – Ростов поехали в столицу Северной Осетии.

Но сейчас за столом Руслана не было. Торжественный ужин давался в его честь, а сам виновник торжества отсутствовал.

Под каким-то благовидным предлогом я вышел из комнаты, спустился вниз. Во дворе тоже был накрыт стол, за которым так же чинно, как и старики, сидела молодежь. И Руслан сидел здесь же. Я подошел:

– Как же так?

– Потом тебе все объясню. По нашим обычаям я не имею права быть за одним столом со стариками.

– Но ведь это все в твою честь?

– Ничего, ничего, ты там за меня побудь.

Ну и дела! Я опять поднялся к аксакалам. Они по очереди, подчиняясь команде тамады, говорили свои тосты – про честь, храбрость, верность, про славного сына ингушского народа Руслан и про «замечательного московского гостя, который уважил их своим присутствием».

В доме Аушевых законы гор тоже соблюдались со всей строгостью. К примеру, если мы с его отцом садились за стол, то никакая сила не могла заставить Героя Советского Союза сесть рядом с нами. В лучшем случае он мог появиться в комнате только за тем, чтобы налить нам чай. Поначалу меня это напрягало, я даже пытался протестовать, однако Султан Юсупович – высокий, статный, седоусый, – позволив мне высказаться, выдержал паузу и спокойно объяснил:

– Верно, он уже битый час стоит за нашими спинами, а если потребуется, будет стоять сутки. И двое суток будет стоять, и трое. Потому что я стоял так у своего отца, а мой отец – у моего деда. И сын Руслана будет так стоять, когда в дом к Руслану гости придут. А если Руслан нарушит эту традицию, значит он не мой сын и он – не ингуш.

Только один раз я видел, как старый обычай был нарушен. Мы приехали к родственникам Руслана в Назрань – в то время это было обыкновенное большое село: по улицам бродили коровы, пахло навозом. Конечно, прознав о приезде Аушева, в местном ДК стали собирать население, чтобы каждый воочию мог увидеть Героя. И вот мы идем с ним по улице, а на лавочке сидят, подставив солнцу лица, три старика. Горбоносые, в каракулевых папахах, в сапогах с галошами, они сидят молча и горделиво. Так, словно знают какую-то тайну. У них красные, натруженные шеи, узловатые руки. При виде Руслана они как по команде встают и тянут правые руки к тому месту, где сердце: «Салам». Руслан смущен до слез. Это неслыханно, чтобы почтенные старцы вставали перед 30-летним парнем.

Он вернулся из Афганистана, а два других его брата, тоже офицеры, туда добровольно поехали и сейчас сражались с моджахедами.

Да, моя афганская командировка закончилась, но война и не думала меня отпускать. Сама судьба послала в лучшие друзья майора Аушева, как верного связника между этой и той жизнью.

Вскоре после возвращения я принял решение уйти из газеты на учебу в аспирантуру академии общественных наук. Три года аспирантуры хотел использовать для изучения английского языка, да и умных книжек пора было почитать.

По итогам учебы каждому аспиранту полагалось защитить диссертацию. Большинство моих сокурсников, как и было принято в те годы, избрали темами диссертаций «роль партийных организаций» – дальше подставляй что угодно: «в повышении надоев молока», «улучшении жизни трудящихся», «укреплении репертуарной политики драматических театров», «воспитании коммунистической морали», «увеличении поголовья кроликов»… И так далее. Та же участь грозила и мне. Но убить три года на явную ерунду? Ни за что! Я приложил некоторые усилия, привлек связи, слегка поинтриговал, и утвердил тему, которая не значилась в застойных академических реестрах, но которая вполне отвечала и моим личным интересам, и имела очевидное практическое значение. Предложил исследовать содержание публикаций западных (в основном американских) СМИ по афганской войне. На кафедре вначале переполошились: во-первых, война продолжала оставаться закрытой и как к ней относиться – все еще было не ясно, во-вторых, для того, чтобы анализировать иностранные газеты и журналы, мне надо разрешить к ним доступ, и в-третьих, как сюда пристегнуть «роль партийных организаций»? Но последовал звонок со Старой площади (а там нашлись люди, которые уже были сильно озабочены тем, как нам реагировать на массированные пропагандистские удары Запада с использованием «афганского фактора»), и вопрос оказался решенным.

Таким образом, Афганистан и здесь продолжал крепко держать меня.

Учеба в аспирантуре была необременительной и сулила много приятных моментов. Полученный доступ к спецхрану помог расширить представления о мире. В те времена только избранные могли читать «Ньюсуик», «Тайм», «Ю.С. ньюс энд уорлд рипорт», «Интернэшнл геральд трибюн». Более того, в ЦК мне позволяли знакомиться с радиоперехватом передач «вражеских голосов» – «Свободы», Би-Би-Си, «Голоса Америки», «Немецкой волны». О, сколько интересного я узнал в те годы – и о нас самих, и о тех, кто нас ненавидел!

Чтобы читать американскую прессу, надо было совершить прогресс в английском – тоже полезно. Нам, аспирантам, сохранили зарплату, получаемую по прежнему месту работы, и даже выделили по отдельной комнате со всеми удобствами в гостинице при академии на проспекте Вернадского. Вот была жизнь!

Слегка омрачала существование необходимость посещать лекции по обязательным тогда дисциплинам, связанным с изучением идеологической догматики и т.н. «ленинского наследия». Но, честно сказать, я их и не посещал. Надо отдать должное нашим преподавателям – даже самым кондовым – на экзаменах они оказались незлопамятны и вполне щедры на высокие оценки.

В академии в основном учились партийные и советские работники среднего звена, которых готовили к более крупным должностям. Окончив аспирантуру, они отправлялись в свои регионы руководить городами и областями. Распределением занимался ЦК КПСС. Помню одного аспиранта, моего земляка из Сибири – он страстно хотел, чтобы его распределили в Узбекистан.

– Хочу быть секретарем обкома партии! – закатывал он глаза.

– Но почему именно там?

– Да потому, что в этих республиках не надо думать о хлебе насущном. Там утром открываешь тумбочку своего рабочего стола и уже видишь десять тысяч рублей. Как они туда попали, меня не касается. Наверное, национальный обычай такой. Год поработал – и на всю жизнь хватит.

Но мне до распределения еще было далеко. Отучившись несколько месяцев, я опять попал в Афганистан. В Кабуле проходила научная конференция стран «третьего мира», меня пригласили выступить с докладом. Что-то такое о принципах и методах ведения «психологической войны». Воспользовавшись оказией, я остался в Кабуле еще на пару недель, навестил старых знакомых и даже слетал в провинции. Ничего не изменилось в Афганистане за то время, что я там не был. Все так же шла война. Конвейер смерти работал безостановочно.

Повидался с нашим послом Фекрятом Ахмеджановичем Табеевым. Он уже пятый год тянул лямку в Кабуле, это было чересчур для страны, где полыхала война. До этого Табеев два десятилетия был первым секретарем Татарского обкома КПСС, причем «татарским ханом» он стал чуть ли не в двадцать восемь лет – случай для нашего времени неслыханный, ведь в наше время страной руководили люди, которым было далеко за шестьдесят. Значит, что-то было в Табееве такое, что выдвинуло его. Что? Когда я работал в Кабуле, мы встречались, бывало, подолгу беседовали – я старался разгадать эту загадку. То, что он был сильным человеком, это очевидно. Это было заметно по тому, как он разговаривал с маршалами и высокими партийными бонзами, постоянно навещавшими Афганистан, как вел совещания, как решал вопросы. Но, похоже, он еще был и неглупым человеком. Когда весной 81-го я пришел ему представляться, посол долго расспрашивал меня о нашей полярной экспедиции, об Арктике, о Северном полюсе. Чтобы начальник его уровня этим интересовался, такое встречалось чрезвычайно редко. А он даже книгу о полюсе попросил меня надписать и поставил ее в кабинете на самое видное место. Ага, сделал я вывод, значит Табеев из той половины человечества, которая аплодирует безумцам и романтикам.

Подобно многим другим руководителям его калибра, Фекрят Ахмеджанович мог хорошо «заложить за воротник», причем на его поведении это, как я замечал, абсолютно не сказывалось. Бывают такие богатыри: выпить пол литра водки для них – это то же самое, что для остальных пригубить из рюмочки.

Однажды после традиционной «читки» (это такие еженедельные утренние совещания в посольстве с участием журналистов) Табеев пригласил меня позавтракать с ним. Мы спустились из его кабинета в столовую, расположенную на первом этаже.

– По рюмке? – спросил он и, не дожидаясь ответа, сам налил мне и себе по полному фужеру «Посольской».

– Так ведь рано же еще, – попробовал я протестовать. – Еще и двенадцати нет.

– Поэтому я и говорю – только по рюмке.

Он залпом выпил свои сто пятьдесят и проследил, чтобы и в моем фужере не осталось ни капли. Закусили. Поговорили.

– Ну, что, еще по одной?

– Фекрят Ахмеджанович, – взмолился я. – Мне ведь еще работать надо.

– А ты думаешь, мне не надо.

Выйдя из посольства, я сел в машину и, с трудом контролируя себя, поехал домой – спать. Он, как ни в чем не бывало, пошел в кабинет – работать.

Табеев, зная о моей привычке мотаться по стране, завидев меня в посольских стенах, немедля зазывал к себе и дотошно допытывал, что я видел, с кем встречался, и что я вообще думаю о ситуации. Под конец он обычно спрашивал: «Ну, а как там наши воюют?» Хорошо, воюют, отвечал я, думая, что он имеет в виду советских солдат. И только потом до меня дошло, что Табеев интересуется конкретно своими земляками. Видно, он и меня почему-то считал татарином. «Как там наши?» Впоследствии, уловив суть вопроса, я уже подробно рассказывал о встреченных на поле боя татарах и их подвигах. Врать не приходилось, татары действительно воевали отважно.

Но отчего же его так долго держали в Афганистане? Кремлевские интриги? Или оттого что справлялся? Оттого что трудно было найти замену? Табеева, действительно, заменить кем-то другим было нелегко. Он умел находить общий язык и с военными, и с КГБ, и с афганскими лидерами. Там ведь каждый мнил себя главным. А по сути главного не было, всегда существовала грызня между ведомствами. Посол старался стоять над схваткой.

Встретив меня сейчас в своем кабинете, он пытливо оглядел с ног до головы, потом расспросил о жизни, одобрил решение об учебе в академии и неожиданно предложил пойти прогуляться в сад. Там он с горечью сказал:

– А у нас тут, как видишь, все без изменений. Кончать надо с этой войной.

Я, ошеломленный, молчал. Вот почему он не стал беседовать со мной в кабинете. Этажом выше располагалась резидентура ГРУ, этажом ниже – резидентура КГБ, а за стеной – официальное представительство этого грозного ведомства. Конечно, он подозревал, что каждый его чих пишется на пленку.

– А как кончать? Уйдем, значит, перережут здесь всех наших друзей.

– Нет, – буркнул он. – Ты не прав. Уже не перережут. Взрастили силу. Я был недавно в Москве, там появились люди, которые готовы взять на себя ответственность за вывод войск.

– На самом верху?

– На самом верху, – подтвердил он.

Может быть, посол имел в виду Горбачева, звезда которого начала восходить на политическом небосклоне? Не знаю. Только его прогноз не сбылся. Еще долгих пять лет мы барахтались в том кровавом болоте.

Навестил я и начальника особого отдела 40-й армии. Он щедро поделился с будущим кандидатом наук материалами враждебной пропаганды, направленными на разложение нашего боевого духа. Душманскими листовками, призывающими бойцов переходить на сторону исламистов, фальшивыми советскими газетами, отпечатанными в Европе (открывает солдат родную «Красную звезду», а в ней, батюшки мои, карикатуры на членов политбюро и призывы повернуть штыки против Кремля).

От главного армейского чекиста я впервые услышал о перебежчиках, то есть тех солдатах, которые по своей воле ушли к «духам» и теперь воюют против своих. Для меня это был шок. Неужели они клюнули на эти убогие листовки?

– Какое там! – махнул рукой генерал. – Макулатуру эту сразу к нам несут, народ у нас бдительный. Тут другое. Дедовщина. Разъедает она армию.

Картина, по его словам, получалась неприглядная. «Салаг» нещадно лупили и унижали практически во всех частях «ограниченного контингента». Случалось, и «опускали». Ставили «на счетчик». Заставляли заниматься мародерством. Вот многие и не выдерживали. Оказавшись на боевой операции, стреляли в спину обидчику или с оружием в руках уходили в горы, а там неминуемо попадали к душманам.

– Ну и что вы с этим делаете?

– Предателей ловим и отдаем под трибунал, – ответил начальник особого отдела.

– А с теми, кто плодит перебежчиков, как поступаете?

– Ну, это не наша забота. Этим должны политработники заниматься.

Тему про дедовщину он развивать не стал, официально ее как бы не существовало в советской армии.

Политработники… Я, как редактор военного отдела «Комсомолки», однажды пригласил в редакцию заместителя начальника главного политического управления и показал ему письма от солдат, которые жаловались на царившие в армии полутюремные порядки. О, как же разгневался этот генерал-лейтенант. Как долго он клял и меня, и нашу газету, которые посмели «бросить тень на славные вооруженные силы». По его словам, никаких «неуставных отношений» не было, все это выдумки журналистов. Отчитав нас, генерал посоветовал больше писать о хорошем, а не выискивать «отдельные недостатки».

Может, этот человек работал на ЦРУ? Ведь именно «отдельные недостатки» в итоге и разложили наши вооруженные силы, сделали их абсолютно небоеспособными.

Война продолжалась, а вместе с ней продолжал безостановочно заседать прибывший из Ташкента на время, но осевший здесь навсегда военный трибунал, выносились суровые приговоры – за дезертирство, мародерство, воровство, насилие, контрабанду наркотиков…

Эта война разлагала не только армию, но и всю страну.

И в то же время я не мог согласиться с теми парнями, которые по ту сторону «железного занавеса» утверждали в своих статьях, будто советские солдаты и офицеры воюют в Афганистане из-под палки, что их силой поднимают в бой. Как ни странно, это как раз было не так.

Старые маразматики, загнавшие в капкан стотысячную армию, настолько перепугались содеянного, что окружили войну молчанием, постарались спрятать ее от всех. Сами они один за другим отправлялись в мир иной – Брежнев, Андропов, Черненко, – но цензура еще долго, вплоть до середины горбачевской перестройки, продолжала вымарывать любые упоминания об участии в боевых действиях. Никакой войны как бы и не было. Но возвращались домой, отслужив свой срок или по ранению, солдаты и офицеры, заменялись советники, переводчики, гражданские специалисты, журналисты. Молва об Афгане широко гуляла по всей стране. Появились магнитофонные пленки с записями фронтовых песен: «Вспомним, товарищ, мы Афганистан, зарево пожарищ, крики мусульман». Появились молодые ребята с геройскими звездами на мундирах и гражданских пиджаках. Их приглашали выступить в школах, вузах, на предприятиях. Они выступали. Говорили о боях, вспоминали своих товарищей. Вокруг войны, сам собой, без помощи «сверху», возникал своеобразный ореол – тайны, недосказанности, опасности, романтики.

Наряду с теми, кто любыми способами старался отвертеться от службы «за речкой», было много таких, кто рвался в окопы добровольно. Мне трудно судить, кого было больше. Но много раз я встречал людей, приложивших титанические усилия, чтобы попасть именно туда. Были офицеры, которые отслужив в Афганистане положенные два года, потом снова просились направить их в воюющую армию.

Загадка… Что искали там они? Не смерти же. Наверное, каждый имел свои причины рваться в бой. Но была и одна общая причина, в той или иной степени объединявшая всех. Душманы воспринимались нами именно как враги, как люди, угрожавшие тем ценностям, на которых мы выросли. Наши солдаты верили в то, что действительно пришли помочь афганскому народу защититься от зла. Они делали то, к чему их самих (а прежде – их отцов и дедов) готовила вся наша жизнь. Не Кармаля или Наджибуллу защищали они, а тех нищих людей, которые, как нам наивно казалось, заслуживают иного существования.

Но и противники были у этой войны. И тайные, и явные. Причем с годами их становилось все больше.

Как-то мы ехали в Ленинград, где проходили очередные «дни «Комсомольской правды» и, конечно же, взяли с собой Руслана. По традиции в выездной бригаде были известные артисты, политики, телеведущие. Когда поезд тронулся, опять же по традиции подняли стаканы: «С отбытием!» В наше купе набилось человек восемь. Было шумно и весело. Напротив Руслана оказался популярный ведущий радиопередачи «Встреча с песней». Он пристально смотрел на геройскую звезду Аушева. Потом вдруг сказал:

– Нет, майор, не там ты получил свою звезду.

В купе мгновенно повисла тишина. Как он мог оскорбить нашего друга? Как вообще мог сказать такое?

Видно, артист что-то уловил в наших глазах. Потому что через минуту он встал, вышел из купе и на первой же остановке, среди ночи, покинул поезд. Дальше мы ехали уже без него.

Сейчас, задним числом вспоминая этот эпизод, я думаю, что зря мы своими колючими взглядами вытолкали того человека из поезда. Может, он уже тогда знал нечто такое, к чему мы пришли только спустя годы? Все мы – и Руслан в том числе.

Летом 85-го меня неожиданно пригласили на Старую площадь. Один из руководителей агитпропа, известный своими симпатиями к «афганцам», едва я вошел в его кабинет, поднял голову от заваленного бумагами и книгами стола и вместо приветствия ехидно спросил:

– Ну, как там учеба в академии? Уже всех секретарш перетрахал или кто-то еще остался?

– Как можно? – Я сделал обиженное лицо. – Огромный объем работы. Лекции, семинары…

– …Практические занятия. Ты мне тут сказки не рассказывай. Не забывай, где находишься. Знаем мы, чем вы там занимаетесь, – он смачно дожевал румяное яблоко, прицелился огрызком в меня, но передумал, бросил его в корзину и продолжил уже серьезно. – Тут у нас есть мнение. Хватит тебе штаны за партой протирать. Как ты отнесешься к тому, что мы тебя рекомендуем на пост главного редактора «Собеседника»?

Ничего себе! Первый в стране цветной еженедельник «Собеседник» начал выходить всего пол года назад, формально – как приложение к «Комсомолке», но это было вполне самостоятельное издание – со своей редакцией, помещением и тиражом в почти полтора миллиона экземпляров. Возглавить такую газету? Вот это сюрприз. Но, как же с аспирантурой? Ведь еще год надо учиться, а потом защищать диссертацию.

– А с академией мы договоримся, – прочитал мои мысли начальник. – Кандидатский минимум ты уже сдал. Диссертацию допишешь, как говорится, без отрыва от производства.

Если в этом здании говорили «мы тебя рекомендуем», это означало, что решение уже принято. Исходившие отсюда «рекомендации» никто не мог подвергнуть сомнению или, упаси Бог, ослушаться их. Так что через неделю бюро ЦК ВЛКСМ утвердило меня редактором, и главный комсомольский секретарь приехал на Новослободскую улицу представлять нового шефа коллективу.

Примерно тогда же Руслан с отличием закончил учебу в военной академии имени Фрунзе. Живыми вернулись домой его братья – тоже майоры – Адам и Багауддин. Правда, им повезло меньше: оба были изранены, долго лежали в госпиталях. Теперь на трех братьев Аушевых приходилось двадцать боевых наград. Такой семьи в стране больше не было.

Руслану предлагали для дальнейшей службы на выбор несколько округов. Опытные люди советовали: «Поезжай в Германию – там и на виду будешь, и деньги платят хорошие». Руслан внимательно выслушивал советы, благодарно кивал головой, но ничего не отвечал. Я уже знал, что советовать ему в любом деле бесполезно: все равно все сделает по-своему. Наконец, он объявил мне о принятом решении. Мы сидели у него в комнате офицерского общежития на Садовом кольце, пили сухое вино. Жена Аза хлопотала с закуской.

– Я обратился с рапортом направить меня в Афганистан.

Аза стрельнула в него взглядом своих темных выразительных глаз, но ничего не сказала. Я тоже нашелся не сразу, хотя нечто подобное от Руслана ожидал.

– Рус, а не исчерпал ли ты уже свой лимит? Не пора ли поменять курс?

– Стоп! – Он решительно поднял ладонь. – Давай, я попробую тебе объяснить. Ты поймешь. Когда мне вручили золотую звезду, жить по– старому я уже не мог, правильно? А тут еще такая слава обрушилась. Помнишь, как у нас на Кавказе седые старики встали, увидев меня? А эти письма от пацанов, которые мешками приходят: «Хотим быть такими, как вы». Теперь представь себе, что после академии я поеду служить в какое-нибудь тепленькое местечко. Идет война, гибнут мои товарищи, а я буду отсиживаться в Германии. Что про меня люди подумают? Что те же мальчишки скажут?

Я молчал. Крыть было нечем. Если бы напротив сидел кто-нибудь другой, возможно, у меня и появились бы аргументы. Обычные, человеческие доводы. Но дело в том, что Аушев был не таким, как все. Честь и долг он ставил превыше всего. Конечно, выбери он любой мирный регион, никто бы его ни в чем не упрекнул. Ни словом, ни мысленно. Он уже отдал свое сполна, отвоевав два с половиной года. Но ведь бои-то «за речкой» продолжались. И он, обстрелянный боевой офицер, видел свое место только там.

Да, конечно, он уже исчерпал свой запас безнаказанно ходить под пулями. Чудес не бывает. И не бывает заговоренных от ран людей. Рано или поздно свинец настигает тебя, таков один из беспощадных законов войны. И он знал это лучше меня. Стоило ли искушать судьбу снова? Но решение было принято. И никто не мог его отговорить.

…Уже отшумели все прощальные застолья, все напутственные тосты были сказаны. За полночь мы стояли вдвоем в пустом вестибюле станции метро «Проспект мира». Утром он улетал в Кабул.

Редкие поезда с грохотом проносились по перегону. Запоздалые пассажиры торопились в вагон, не обращая на нас внимания.

Пора… Любые слова, которые я мог теперь произнести, были никчемны.

Клянусь, я знал наперед, что его ждет.

Мы молча обнялись. Он повернулся и пошел в вагон. Я сжал зубы.

Спустя несколько месяцев он был тяжело ранен на перевале Саланг и только чудом избежал гибели.

Все испытав, мы знаем сами,

Что в дни психических атак

Сердца, не занятые нами,

Не мешкая, займет наш враг.

Займет, сводя все те же счеты.

Займет, засядет, нас разя.

Сердца. Да это же высоты,

Которых отдавать нельзя.

Расположившись в кабинете главного редактора, я первым делом повесил на стене лист с этим стихотворением. Оно мне нравилось. Оно соответствовало моему пониманию редакторской работы. Не информировать, а формировать. Не развлекать, а драться за человека.

Меня назначили редактором в то счастливое и странное время, которое позже назовут «перестройкой». К власти пришел Горбачев. Подули свежие ветры. Жизнь наполнилась какими-то светлыми надеждами, все время что-то происходило и внутри и вокруг страны. Работать стало интересно, азартно. В «Собеседник» потянулись молодые талантливые ребята. Кстати, спустя годы все они (все!) станут заметными фигурами в российских СМИ, возглавят газеты, журналы, телеканалы, а кто-то выбьется даже в медиа-магнаты. Это я не в заслугу себе говорю – сама наша необычная газета притягивала неординарных людей.

Экспериментировали бесконечно. Придумали новый стиль обложки – наша первая страница должна была выглядеть как плакат – броский, яркий, вызывающий желание немедля взять в руки газету и прочесть ее. Убрали со страниц всякого рода «жвачку», скуку. Все должно читаться, трогать за сердце, вызывать споры, заставлять думать.

Нет, мы еще не подвергали сомнению основы своей жизни, но хотели коренным образом изменить ее. Стоп двойным стандартам, лицемерию, ханжеству! Долой все прежнее убожество! Даешь новый социализм, социализм с человеческим лицом! Мы как бы сразу заявили себя печатным органом перестройки, ярыми союзниками тех перемен, которые провозглашал Горбачев.

Социализм по-прежнему казался вечным, а Советский Союз нерушимым. Но уже не казались неизбежными вранье, демагогия, вся та пустая трескотня, которой прежде были наполнены наши газеты.

Счастливое и странное время. Мы поверили в необратимость перемен, осмелели, стали разрабатывать новые, абсолютно запретные прежде темы, искать новые формы.

Однажды я подъезжаю утром к редакции и вижу такую картину: прямо посреди нашей широкой улицы, напротив редакционного подъезда, стоят столы с телефонами, а за столами сидят молодые люди и делают вид, что работают. Их со всех сторон обтекает поток машин. Пялятся из машин удивленные водители. Что за чертовщина? А это наши сотрудники так себя самовыражают. Володя Яковлев (будущий учредитель и владелец «Коммерсанта»), Дима Сабов, Костя Михайлов… Это они так показывают Москве, что «Собеседник» находится в гуще жизни, что редакция неотрывна от народа.

А почему я сказал, что время «странное»? Потому что мы-то поверили в перестройку и рванули со страшной силой вперед, но только над нами все еще оставались два ЦК – комсомольский и партийный, а также 5-е (идеологическое) управление КГБ, цензура и еще целый ряд «директивных» ведомств. И все наши острые статьи, необычные обложки, шумные акции и другие «хулиганские выходки» немедленно получали там «должную» оценку. Обычно меня вызывали «на ковер» и жестко прорабатывали: «Не сметь чернить наше прошлое. Мы не позволим вам предать идеалы социализма».

Даже секретарь ЦК КПСС Александр Яковлев, которого вскоре назовут «архитектором перестройки», не упускал возможности вытереть об нас ноги. На одном из совещаний главных редакторов на Старой площади он долго упрекал «Собеседник» за публикации, которые ставили под сомнение эффективность колхозов. На другом совещании вдруг набросился на меня за то, что газета часто критикует формализм в комсомоле.

А может, мы и правда, слишком рано поверили тогда в перемены, слишком поторопились увидеть будущее?

В редакторском кабинете по левую руку от меня стоял телефон правительственной связи, так называемая «вертушка» – о, как же я ненавидел этот белый массивный аппарат с гербом. Почти каждый раз после выхода газеты он вкрадчиво звонил, и у меня сжималось сердце: опять надо выслушивать очередную накачку из уст партийного или комсомольского чинуши.

Больно били. Однажды мы опубликовали беседу с видным экономистом, будущим ближайшим соратником Горбачева академиком С.Шаталиным. Речь шла об экономической реформе. И вот раздается у меня этот вкрадчивый телефонный звонок – а «вертушка» звонила так, что ее всегда можно было отличить, негромко, солидно. И куратор со Старой площади говорит:

– Ты бы зашел как-нибудь побеседовать.

– Ладно, – отвечаю я, не почувствовав подвоха. – Обязательно как-нибудь зайду, если вопрос не срочный. Или давайте прямо сейчас по телефону поговорим.

– Э, нет, – отвечает он уже потверже. – Приезжай сегодня, сейчас. Пятый подъезд. Пропуск уже заказан.

Приезжаю. Вхожу. Сидит насупленный. Перед ним номер газеты с тем интервью, причем вся страница густо подчеркнута цветными карандашами. По всему видно, что читали этот текст в разных кабинетах и очень внимательно.

– Это что? – Смотрит он строго поверх очков.

– Это? Это интервью с известным ученым. Членом КПСС. Академиком.

Тогда он вдавливает очки в нос и вслух зачитывает жирно подчеркнутую фразу. Он читает ее медленно и с такой убийственной интонацией, что я, по-видимому, услышав все это, должен упасть в глубокий обморок. Или наложить в штаны.

«Мы привыкли, – читает он, – к такой модели нашего социализма, которая в основном, даже в целом, была создана при Сталине…» – Куратор поднимает глаза и опять поверх очков смотрит на меня, будто проверяет, жив ли я еще. Еще жив. Тогда он продолжает: – «…Социализма недемократичного, экономически неэффективного, чрезмерно централизованного, догматичного». Он отшвыривает газету и теперь уже с неприкрытой яростью смотрит на меня:

– Ну, что? Вы читали это, подписывая номер в свет.

Ага, перешел на «вы». Это плохой признак. Поскольку меня застали врасплох, то тяну время и пытаюсь понять: это он сам такой умный или вышестоящие товарищи вдохновили его на порку.

– Что-то не понимаю я вас, – говорю ему. – Вы о чем?

Ярость у него получается настоящая, высшей пробы. Он даже краснеет от негодования.

– Вы? Не понимаете?

– Нет, – нагло соглашаюсь я. Конечно, я не круглый идиот и могу сделать вид, что понимаю и даже начать уже потихоньку каяться, да только уж больно противно участвовать в этом спектакле.

Он в упор смотрит на меня. Я – на него, стараясь свой взгляд сделать максимально доброжелательным. Вдруг все обойдется? Но куратора уже понесло:

– Вы против социализма? Против идеалов? Против коллективизации? Может, вы вообще против, а?

Ого! Вот куда его понесло. «Вообще против» – это он мне уже что-то серьезное шьет.

– Я давно подозревал, что вы не тот, за кого себя выдаете. Социализм, видите ли, ему не нравится! Сталин, видите ли, ему плох! – Он снова берет и тут же отшвыривает газету. – Так что это такое – я вас спрашиваю? Что?

– Это хорошая газета, – тихо, но достаточно твердо объясняю я, – Она опубликовала мнение умного и достаточно авторитетного человека. Вы можете соглашаться или не соглашаться с ним, но вам никто не позволял говорить со мной таким тоном.

А вот теперь мне становится его жаль. Он в растерянности. Не знает, что сказать. Зачем-то он хватает трубку одного из множества телефонов. Зачем? Уж не в психушку ли он собрался звонить? Вот так это было в 37-м, думаю я. Поднимал подобный куратор телефонную трубку, входили в кабинет люди, и редактор оказывался на Колыме. Но сейчас не 37-й. Интересно, куда же он позвонит?

– Да я сейчас, знаешь, что с тобой сделаю! – Он снова переходит на «ты». – Да ты сейчас отсюда без партбилета выйдешь.

Дрожащими руками он пытается набрать какой-то номер, потом швыряет трубку на рычаг. А я окончательно успокаиваюсь. Мне даже становится интересно, как он выпутается из щекотливой ситуации?

Время этих людей уходило, но они – битые, опытные, закаленные в аппаратных интригах, – еще лихорадочно цеплялись за старое, еще делали вид, что главнее их никого нет. Впрочем, некоторые – те, кто оказался похитрее, погибче, побессовестнее, – уже спешили вскочить на подножку поезда, отправлявшегося в другую сторону.

Начинался период большой ломки.

Тот цековский функционер хотя бы был честным человеком. Ну, сталинист. Ну, убеждения у него такие. Да на Старой площади девяносто процентов имели такие убеждения, с иными взглядами поступить туда на работу было сложно. Кто-то и до сих пор остался «верен идеалам». Кто-то прошел мучительный путь переоценки, стал другим. А кто-то еще в пути. Нам всем предстояло одолеть этот путь. Это понятно и объяснимо. У нас практически все грамотное население состояло в партии или в комсомоле. Необъяснимо другое. Некоторые партийные начальники в одночасье объявили себя демократами и убежденными сторонниками перемен и моментально оседлали новую лошадь. Еще вчера они были убежденными коммунистами, громче всех славили Ленина и занимали высокие номенклатурные посты, а теперь, стремительно поменяли «политическую ориентацию» и опять остались у руля. Даже не покаялись.

Это можно объяснить только в одном случае. Если признать, что нами во все времена должны править циничные, расчетливые мерзавцы, у которых нет зачатков совести.

Вот беда, так беда.

Усевшись в кресло главного редактора популярного еженедельника, я не забыл про Афганистан, уезжал туда, как только появлялась малейшая возможность. Тот год, проведенный в Кабуле, оказался лишь разминкой, репетицией перед главным. А главным было – не просто отбыть многие месяцы на войне, но и основательно повоевать с самим собой, собственными заблуждениями, страхами, привычками.

Очень скоро я понял, как мне необыкновенно повезло – причем, уже в который раз! В Афганистане я узнал нечто такое, что для других оставалось неведомым. Это была даже не новая информация, хотя и ее поступало более, чем достаточно, это было именно новое знание, которое формировало иное отношение к жизни. Я видел, какой хрупкой является граница между войной и миром, между бытием и гибелью. Я видел, какие неисчислимые жертвы несут оба лагеря, каждый из которых отстаивает свою правду.

А есть ли она – эта общая правда для всех? Кажется, нет, не существует такой правды. Тогда что же – вечные споры, кровавые конфликты, война non-stop?

Потом, много позже, скажут, что афганская эпопея стала началом краха коммунизма, толчком к распаду советской империи. Может быть… Я точно знаю одно: она многих заставила задуматься, посмотреть на себя другими глазами. .

Да, как только выдавался случай, я немедля ехал «за речку». Это было трудно кому-либо объяснить. Какая-то мистика. Ведь я хорошо знал, что меня там ждет. Ничего нового в течении десяти лет. Все та же война. Запыленные, усталые люди на войне. Свист пуль и вой реактивных снарядов. Все те же разговоры. Третий тост – за погибших. Яркое солнце каждый день. Усиленные динамиками протяжные песни муллы. Ничего нового. Отчего же тогда я ехал? Бросал все – теплое кресло, персональную машину, дом – и ехал, ставя в тупик друзей и знакомых. Много раз зарекался («все, хватит испытывать судьбу») и постыдно нарушал свои обещания, опять оказывался в неуютных горах, страшась и радуясь.

Страшась и радуясь…

В какой-то момент мне даже показалось, что это стало болезнью, о которой невозможно было никому рассказать. По-настоящему я жил только там, на войне, в пьянящей атмосфере риска. И – недолго, вернувшись домой, когда еще оставалась накопленная особая энергия. Потом опять жизнь казалась пресной, пустой, мелкой, загаженной суетой и интригами.

Скорее бросать все и – туда, «за речку», к своим.

СЕРЕДИНА 80-Х. ПЕШАВАР. АМЕРИКАНСКИЙ КЛУБ

Много лет спустя после описываемых событий побывав в Пешаваре, я, кажется, понял, отчего этот расположенный рядом с афганской границей город так притягивал любителей острых ощущений. Пешавар – совершенно особое место на Востоке. Внешне там все устроено будто бы так, как и всюду – шумные базары с ароматами пряностей; ярко раскрашенные автобусы без стекол, с пассажирами, облепившими крыши; нещадно тарахтящие такси-мотороллеры; зеленые кварталы богатых вилл… Однако стоит побыть здесь день или два и начинаешь ощущать какую-то тайну, которой пронизана вся местная жизнь. Она – эта тайна – передается тебе странным образом: через случайные взгляды на улице, через шепот за спиной, через обрывок услышанной фразы. Дальше – больше. Вдруг тебе «по-товарищески» подскажут, что надо остерегаться встреч с такими-то людьми и избегать визитов в такие-то места. Вдруг тебе откажут в заранее согласованном интервью, а деловое свидание назначат поздним вечером и в таком месте, куда и днем-то явиться страшно. Ты обратишь внимание на то, что целые кварталы в этом городе обнесены глухими высокими заборами, окутаны колючей проволокой (кто там? что там?). Ты очень скоро поймешь, как непросто выехать за пределы городской черты, туда, где начинается зона племен и – соответственно – заканчивается зона действия пакистанских законов, но от этого твое желание проникнуть в заветные (запрещенные) места не убавится, только станет пикантнее, острее.

Город, где, не таясь, торговали наркотиками и оружием. Где бесследно исчезали люди. Где наряду с обычной, открытой всем взорам жизнью существовала еще и другая параллельная жизнь – скрытная, опасная, связанная с чем-то таким, о чем лучше не говорить вслух.

Ну, как, скажите, Пешавар мог не притягивать к себе отъявленных авантюристов?

Отель Deans был расположен в той части города, которая разделяла два крупных торговых района. По одну сторону простирались шумные ряды Саддар-базара, по другую располагались кварталы не менее экзотичного Хайбар-базара. Стоило свернуть с Саддар-роуд, и через несколько шагов ты попадал в необыкновенную атмосферу шумного и яркого восточного рынка.

Впрочем, немногие иностранцы отваживались погружаться в эту атмосферу. Большая часть из них старалась не покидать пределы той части Пешавара, которая звалась Юниверсити-таун. Этот район вилл и коттеджей, расположенный по дороге, ведущей в сторону Хайберского перевала, считался самым престижным и дорогим в городе.

Когда-то Пешавар был крупной военной базой британцев, их главным плацдармом для завоевания новых территорий. От тех времен сегодня сохранилась мощная крепость Бала-Гиссар, где ныне располагается командование пограничных войск. Печать британского присутствия отличает также местную архитектуру. Все образованные жители говорят по-английски. В наследство от англичан остались хорошо постриженные газоны, левостороннее движение и асфальтовые шоссе.

Теперь Пешавар снова стал военным оплотом западного мира в его битве против СССР. Здесь разместились штабы, склады оружия и боеприпасов, учебные полки, разведцентры, идеологические комитеты – все, что было развернуто и мобилизовано в пику советскому вторжению в Афганистан.

Конечно, главные базы моджахедов, их тренировочные лагеря и офисы не бросались в глаза, их предусмотрительно вынесли далеко за город, спрятали от посторонних взоров. Но и в самом Пешаваре война иной раз напоминала о себе – стрельбой по ночам, взрывами. Случалось, по каналу рядом с домом, который сняли Питер и Рори, проплывали обезглавленные тела. Поговаривали, что это жертвы агентов ХАД. Своим врагам хадовцы, якобы, отрезали головы для того, чтобы предъявить их затем в Кабуле, как доказательство выполненного задания.

Разумеется, афганская госбезопасность была не единственной спецслужбой, чьи люди орудовали в городе. Возможно, по числу шпионов Пешавар тогда вообще не имел себе равных в мире. Здесь шуровала даже австралийская разведка, в чем Питер однажды убедился лично. Что касается янки, то они действовали очень осторожно, стараясь не оставлять следов. В консульстве США под дипломатическим прикрытием работало множество американцев, но никто не мог с точностью сказать, чем они там заняты. Ребята из ЦРУ старались проворачивать свои дела через посредников, которыми, как правило, были офицеры пакистанской военной разведки. В основном через них моджахедам передавались деньги, оружие, инструкции. Пожалуй, только однажды Питер сам засек «цэрэушные уши». Один парень из Вашингтона, представлявшийся корреспондентом агентства USIA, вдруг воспылал необъяснимой любовью к фрилансерам: он приглашал Питера и его друзей к себе домой, щедро угощал их виски и пивом, а потом подробно расспрашивал об афганских делах. Замаскированный микрофон в его гостиной Питер обнаружил случайно.

Ни для кого не было секретом, что война с Советами ведется на американские деньги, и что всю стратегию этой войны определяют за океаном. И Питер, и Рори понимали: американцам в принципе плевать на Афганистан и на то, какой режим там у власти, им надо было во что бы то ни стало обескровить, а еще лучше – стереть с лица земли Советский Союз. В этой схватке они не гнушались ничем. Это с их подачи среди партизан появились арабские наемники, ваххабиты. Какая разница – ваххабит ты или просто наемник – лишь бы насолить коммунистам.

Но вернемся к рассказу о Пешаваре.

Иностранцы, ненадолго навещавшие город, обычно останавливались в двух отелях – Intercontinental или Deans. В первом была доступна выпивка, а второй представлял из себя уютный комплекс, выстроенный в традиционном британском стиле.

Если ты хотел увидеть нужного тебе западного человека – журналиста, дипломата, разведчика, чиновника благотворительной организации, просто искателя приключений, – вечером следовало прийти в Американский клуб, расположенный в Юниверсити-таун. Это место, где обычно собирались все. Здесь обедали, обменивались информацией, флиртовали, заключали сделки, элементарно надирались, смотрели видеофильмы, играли в бильярд, загорали в шезлонгах возле бассейна. Американский клуб хорошо знал всякий, кто больше недели пробыл в Пешаваре.

Несколько домов, выстроенных в колониальном стиле, вмещали два ресторанных зала с приличной кухней, бар, TV-room с программами спутникового телевидения, гостиную, веранду, бильярдную комнату. На стенах были развешаны фотографии и картины в солидных рамах. В торце коридора на первом этаже стоял стеклянный шкаф с американским флагом. Это было единственное заведение в городе, где предлагали настоящую западную выпивку. В «Интере» алкоголь продавался местный, пакистанский.

Как и во всякий приличный клуб, пускали сюда только по членской карточке, которую полагалось предъявить на воротах. Членство в клубе стоило 600 долларов в год, но журналистам оно обходилось всего в сотню. Можно было привести с собой гостя, он платил за вход два бакса.

Очень скоро Рори Пек стал своим парнем в Пешаваре. Он без опаски появлялся в самых сомнительных местах этого прифронтового города, кишащего вооруженными людьми. Довольно сносно говорил на фарси и заучил много пуштунских слов. Обзавелся множеством друзей и знакомых. Без особого труда Рори овладел навыками видеосъемки, изучил тонкости качественной записи звука, правила установки света, научился брать интервью. Нет, нельзя сказать, чтобы он уже стал хорошим профессиональным оператором – для этого у Рори, пожалуй, не доставало аккуратности и терпения, но отсутствие столь важных качеств он сполна компенсировал своей неистовой энергией, умением пробиваться туда, где не было (да и быть не могло) никаких других журналистов.

Вот когда он нашел, наконец, свое призвание.

Быть в самой гуще сражений, показывать всему миру справедливую борьбу афганцев за свободу, разоблачать агрессивную суть коммунистов – о чем еще и мечтать?

Иногда он вспоминал свои детские страхи перед «красными», тот бесконечный ужас в ожидании дня, когда они захватят Альбион. Нет, русские так и не отважились перейти Ла Манш, но зато здесь, в Азии, они уже решительно двинулись на юг, оккупировали огромное государство и наверняка не остановятся на этом, пойдут дальше – к нефтяным скважинам Персидского залива. Во всяком случае, так говорят, так пишут газеты. А о чем ему когда-то твердила мама? Не о том ли?

С материнским молоком Рори впитал антикоммунизм, страх перед Советским Союзом и ненависть к нему. В военной академии они стреляли по мишеням, на которых были изображены солдаты в советской военной форме. Там, где русские, там зло, коварство, агрессия. Прежде у него никогда не было причин подвергать хоть малейшему сомнению эту свою позицию. Она казалась незыблемой, как незыблема была Великая Британия. Да и особенными размышлениями по этому поводу он себя не утруждал. А чего, собственно, размышлять? Есть свободный мир, где все устроено по демократическим законам. И есть «империя зла», существующая вопреки здравому смыслу, основанная на насилии и к тому же объявившая о своем желании господствовать на всем земном шаре. Нет места для сомнений! Рори счастлив оттого, что оказался на самом переднем крае этой битвы.

Правда, иногда случались досадные недоразумения.

Как-то раз он согласился отправиться на войну в компании с молодым американцем, представлявшим крупное информационное агентство. Для янки это было первое приключение такого рода, а ирландец уже считал себя тертым калачом. Они по обычной схеме перешли границу с одной из групп моджахедов, а уже в Афганистане присоединились к другому отряду – тот как раз двигался в нужном им направлении. Но вскоре выяснилось, что это была ошибка.

Питер не раз советовал ирландцу остерегаться встреч с ваххабитами и теми пуштунскими племенами, которые не жалуют иностранцев. Для исламских экстремистов любой иноверец – враг, убить его – пара пустяков. Для горных разбойников это источник возможной наживы: ограбят или возьмут в заложники, потребуя выкуп. Но как-то прежде Рори везло, все партизаны, с которыми он имел дело, отличались подчеркнутым гостеприимством и всегда помогали ему чем могли.

Теперь удача, кажется, отвернулась от него. В первый же вечер командир того отряда, с которым они отправились от границы вглубь Афганистана, пригласил их к своему очагу и объявил:

– Вы находитесь среди защитников и последователей истиной веры.

– Салям алейкум, – привычно приложил руку к сердцу Рори, еще не ощущая тревоги. Про истинную веру любили поговорить многие моджахеды. Как англичане про воскресные скачки или про погоду.

Кто-то из бородачей встал, освобождая им место поближе к огню. Однако командир властным жестом велел партизану сесть обратно. То есть, получается, гости должны были стоять, как провинившиеся школьники. Такого холодного приема ирландцу прежде никто не оказывал. Но и теперь Рори еще не догадывался, в какую неприятную историю они влипли. Он спокойно уселся, потеснив моджахедов, а рядом усадил американца, который взирал на «воинов Аллаха», как на инопланетян.

Вокруг огня воцарилось тягостное молчание. Только потрескивали горящие сучья да в темноте шумно отфыркивались вьючные лошади. Все партизаны, как по команде, почему-то уткнулись глазами в землю. Лишь командир продолжал сверлить их своим странным взглядом. Ага, подумал Рори, его взгляд – вот что мне сразу не понравилось. Будто не человек смотрит на тебя, а покойник. Или зомби. Никаких эмоций не выражают эти глаза. Ему захотелось поежиться или даже встать перед главарем, как тот хотел. Но нет. Ирландец, мгновенно вспомнив предостережения Питера, понял, что стоит ему хоть на мгновение дать слабину – тогда им обоим конец.

– Салям алейкум! – Он опять приложил руку к сердцу, изобразив на лице максимум почтения. И продолжал, тщательно подбирая и четко выговаривая слова: – Слава Аллаху за то, что он привел нас в ваш отряд. Мы наслышаны о ваших победах и теперь хотим, чтобы о них знал весь мир.

– Весь мир? – Презрительно переспросил бородач. – Этот ваш мир погряз в грехе и безверии. Мы не хотим иметь с ним ничего общего. Скоро мы добьем коммунистов, а потом сразу возьмемся за вас. – Он усмехнулся. – Хотя лично за вас мы можем взяться и прямо сейчас.

Американец, не понявший из этого диалога ни слова, по-прежнему взирал на партизан с почтением и любопытством. А Рори почувствовал, как холодок пробежал по его сердцу. Но сдаваться он не привык.

– Мы ваши гости, – прозрачно намекнул он на старое восточное правило, которое повелевало всячески оберегать путников, нашедших приют у афганца. – Поэтому… Поэтому вы можете делать с нами все, что захотите. Мы пришли к вам с открытым сердцем и желанием помочь в вашей благородной борьбе.

– Но вас никто не звал.

– Возможно, – согласился Рори Пек. – Однако все воины Аллаха охотно принимают нашу помощь. Разве не на наши деньги куплены ваши «Калашниковы»?

Командир гневно тряхнул головой, а в его холодных глазах закипело бешенство:

– Оставьте себе свои грязные американские деньги. Мы не нуждаемся в них. Нашей борьбе помогает Саудовская Аравия, да хранит ее Всевышний.

Он встал, следом, сжимая в руках автоматы, вскочили все остальные партизаны, только гости остались сидеть у догорающего костра.

– Мы не намерены вести с вами разговоры. Утром мы решим вашу участь. – Он сделал знак своим людям, и те проворно обыскали Рори и американца, который, кажется, стал что-то соображать.

У них отобрали фото и телеаппаратуру, диктофон. Ирландец объяснил своему спутнику ситуацию.

– И что же нам теперь делать? – Испуганно спросил тот.

– Теперь – спать. А утром будем выпутываться.

Едва рассвело, отряд стал собираться в дорогу. Вьючили лошадей, гортанно перекликались. Рори и американец одиноко сидели у остывших углей, ждали своей участи.

– Тебя мы отпускаем, – брезгливо махнул рукой в сторону американца бородач. – Возвращайся к себе в Америку и скажи там всем, чтобы не лезли в наши дела. А ты… – Он уставился на Рори своими немигающими мертвыми глазами. – Ты пойдешь с нами. У меня есть одна идея по поводу тебя.

Как выяснилось чуть позже, идея заключалась в следующем: ирландцу предлагалось стать правоверным мусульманином. То есть совершить обрезание, принять ислам, выполнять положенные обряды.

– Или ты примешь наше условие, или мы тебя убьем, – лаконично объяснил ему бородач.

Рори Пек был горячим парнем и, случалось, совершал необдуманные поступки. Сейчас ему очень хотелось вцепиться в горло этому роботу, повалить его землю, разорвать на куски. Но нет, такой вариант нельзя было признать хорошим. Даже если бы он и справился с ним, другие моджахеды мгновенно растерзали бы самого ирландца. Нет, тут следовало придумать что-то другое. Вступить в теологический спор? Объяснить, что он уже принадлежит иной вере? Нет, Рори вспомнил рассказы бывалых людей о том, что ваххабиты не терпят таких разговоров и не приемлют даже мысли, даже намека на то, что возможно существование другого Бога, кроме Аллаха, который – абсолютный творец всего сущего. Тогда ирландец избрал тактику затягивания времени.

Принять вашу веру? Но я ведь ничего про нее не знаю. Давайте поговорим. Расскажите мне о вашей вере. О вашем Боге. О ваших святых. О, у ваххабитов не бывает святых? А как же пророк Мохаммед? Да, да, я понимаю: никто не должен быть посредником между Богом и человеком. А что такое, по-вашему, джихад? И правда ли, что ваша вера запрещает использование четок? Но ведь простые мусульмане везде не расстаются с четками – я сам это видел. Да, это очень интересно. А какие религиозные праздники вы признаете?

Через два дня, когда они уже углубились на афганскую территорию, главарь, видимо, заподозрив неладное, прямо спросил, готов ли, наконец, ирландец принять его предложение?

– Я должен еще подумать, – ответил Рори.

– Нет, кяфир, у тебя было для этого достаточно времени.

Его связали, и командир объявил, что Рори будет расстрелян. Прямо сейчас, немедленно.

Увы, можно только догадываться о том, что подумал при этом наш герой, сам он впоследствии ни с кем не делился такими воспоминаниями.

Его вывели на открытую площадку, велели встать на колени. Два партизана отошли шагов на десять, вскинули автоматы, прицелились. Грянули выстрелы. Он повалился на бок, больно ударившись головой о камни. Но если ему больно, значит, он жив? Жив…

Казнь оказалась инсценировкой. Стреляли холостыми. Но не было ли это репетицией настоящей казни?

На следующий день их путь пересекся с маршрутом другого отряда партизан, которым командовал инженер Махмуд из группировки Юнуса Халеса. Рори знал его по встречам в Пешаваре и совместным рейдам в Афганистан. С Махмудом был в дружеских отношениях Питер Джувенал. Инженер, увидев ирландца, обрадовался. А узнав, в какую передрягу тот попал, он сразу направился к главарю ваххабитов. Через час Рори был свободен и, присоединившись к своим избавителям, отправился с ними дальше. Нет, прежде он настоял, чтобы ему вернули камеру и все отобранные вещи.

Наверное, любой другой на его месте решил бы, что этого приключения будет вполне достаточно, и повернул бы назад, в сторону Пешавара. Он и не подумал об этом. Все случившееся он рассматривал всего лишь как досадный и случайный инцидент, который следовало побыстрее вычеркнуть из памяти, потому что кроме всего прочего этот случай мешал ему во всей первозданной чистоте воспринимать героический образ храбрых афганских партизан, истинных борцов за свободу.

Благополучно вернувшись спустя месяц из Афганистана и чувствуя себя немножко героем, Рори Пек пригласил приятелей в Американский клуб, щедро угостил выпивкой, и сам не раз приложился к стакану. После рискованных путешествий алкоголь, как ничто другое, снимал напряжение, приводил в порядок нервы.

Рори еще не остыл, он все еще был там, в афганских горах. Выпив, он возбужденно размахивал руками, грубо ругал русских и нахваливал моджахедов.

В то время Рори Пек еще видел жизнь без оттенков, без полутонов. Это – черное, это – белое. Это – хорошие афганцы, они сражаются с коммунистами, а это – плохие, они продались Советам.

Всегда проще жить, если не утруждать себя сомнениями, если раз и навсегда определить, кто друг, а кто враг. Моджахеды – друзья, это ведь очевидно.

– Они настоящие герои, – громко утверждал ирландец. – Эти люди знают, за что сражаются. Отваги им не занимать.

В доказательство Рори привел несколько случаев – свидетелем одних он был сам, о других слышал.

Питер сидел напротив и помалкивал. Однако когда пафос ирландца стал чрезмерным, он не выдержал:

– А по мне, так партизаны никакие не герои. И думают они за редким исключением не о борьбе за свободу, а о том, чтобы побольше заработать.

Рори оторопел:

– Ты, что, и вправду так считаешь?

– Конечно, – меланхолично подтвердил Питер.

Ирландец выглядел так, словно на полном ходу налетел на стену. Он уважал Питера Джувенала и признавал за ним право на истину во всем том, что касалось афганских дел.

– Все эти высокопарные лозунги – только прикрытие, – пояснил Питер. – Сегодня им дают деньги на борьбу с коммунистами, значит, они будут что есть мочи орать: «Смерть советским и их приспешникам!» Завтра им пообещают хорошо заплатить за то, что они – поборники истиной веры, тогда – вот увидишь – они все, как один, отрастят бороды и на Востоке не отыщешь более правоверных мусульман. А наступят либеральные времена – они так же охотно нацепят галстуки и сожгут паранджи.

– Ну-у, – укоризненно протянул Рори.

А Питера неожиданно поддержал их новый товарищ Вон Смит:

– Мне афганские моджахеды иногда напоминают банду воров. В трудной ситуации им проще перейти на сторону врага, чем отстаивать свои принципы. Конечно, все не так просто, как тебе кажется. Помнишь, Марк Урбан нам говорил о Кабуле. Он там был довольно долго и вовсе не считает, что русские построили в Афганистане свой социализм. Да, кабульский режим держится на чужих штыках, не спорю. Но, посмотрите, он дает возможность женщинам учиться, работать, ощущать себя полноправными людьми. Где это ты видел, чтобы женщинам это дозволяли моджахеды? И торговцам никто не мешает заниматься бизнесом. И все мечети открыты. А придут в Кабул наши бабаи – еще неизвестно, что тогда будет. На женщин-то они, точно, паранджи напялят и посадят их под замок – это как минимум.

– Мне кажется, надо сделать все, чтобы мы не стали пешками в чужой игре, – опять подал голос Питер. – Чтобы нас не использовали «в темную».

Эту мысль они часто обсуждали. Каждый из них давно понял, что не моджахеды воюют с советскими, а сила, куда более тайная и грозная. Они не раз видели в рядах партизан офицеров пакистанской разведки. Они знали про американцев. На их глазах в горы хлынули «Стингеры» и «Блоупайпы» – эти умные ракеты, запускаемые с плеча – каждая из них стоила целое состояние. Они догадывались, какие безумные деньги проходят через Пешавар и растекаются реками и ручейками по моджахедским отрядам. Некоторые пакистанцы, через чьи руки проходили эти деньги, за одну ночь становились миллионерами. Появление «Стингеров» совпало с таинственным появлением ваххабитов – этих странных людей в белых тюрбанах, которые располагали огромными средствами (откуда?) и вели себя, как хозяева. Знающие люди утверждали, что их породила и привела сюда американская разведка. Скорее всего, так оно и было. Американцы – большие умельцы создавать себе проблемы на будущее. Даже среди журналистов из США находились такие, кто за стаканом виски брюзжал: нельзя бездумно разыгрывать исламскую карту, вскоре это может обернуться против нас самих. Но когда оно еще наступит, это «вскоре»? А советские танки – вот они, в часе хода от Пешавара.

– Еще, я думаю, что афганцы – это люди, которые больше всего хотят, чтобы их не трогали, – сказал Вон. – Они будут сопротивляться всему, что приходит извне. Прогрессу, науке, чужой культуре… Всему. Они никому не позволят вторгаться в их жизнь – ни коммунистам, ни американцам, ни арабам.

Однако Рори не собирался сдаваться.

– А что вы скажете по поводу того героизма, который мы наблюдаем? Посмотрите: плохо вооруженные, босые, оборванные, они храбро идут против танков и бронемашин. Они вступают в бой с противником, который во много раз сильнее. Гибнут тысячами, но не сломлены. Это как, а?

– Гибнут тысячами, – подтвердил Питер. – Но не забывай, что для них смерть в джихаде – это всего лишь обретение заветного рая. А жизнь на земле – сплошная мука. Цена такой жизни – три пенса, вот отчего они так охотно лезут под танки.

Хотите, расскажу вам один случай. Однажды я был с отрядом партизан, который готовил нападение на колонну русских. Заминировали в ущелье дорогу, укрылись, стали ждать. Вот показалась колонна. Проходит одна бронемашина, другая, третья… Вся колонна прошла, а закопанный на дороге фугас не взорвался. Командир в ярости: «Кто минировал?» Подводят к нему мальчонку лет четырнадцати: «Вот – он». Командир ему говорит: «Ты, наверное, что-то неправильно сделал?» – «Нет, амир-саиб, все сделал по инструкции, как учили». – «Ах, так! Тогда иди на это место, где закопан фугас, и попрыгай там. Проверим – если взорвется, значит, ты прав, а если нет, тогда я прав и тебя ждет суровое наказание». Мальчик охотно выбежал на дорогу. Прыг-прыг. Взрыв. И ничего от мальчика не осталось, ни кусочка. Командир засмеялся: «Ну, вот, значит, он прав». И все другие загоготали: вот потеха!

– Но, Питер, мы не обсуждаем сейчас особенности афганского характера, – напомнил Рори. – Мы говорим об их мотивах в борьбе с русскими и коллаборационистами. Ты утверждаешь, что они сражаются за деньги, а я говорю, что ими руководят принципы.

– Согласен, деньги – это, возможно, слишком упрощенное объяснение. Здесь клановое общество, страна, где все повязаны племенными и семейными узами. Что им скажут вожди, старейшины, муллы, то они и делают.

– Кажется, теперь мы ближе к истине, чем пол часа назад, – обрадовался Вон. – Есть элита, которая разделена борьбой: одна часть кормится от Москвы, другая от Запада. Одна сделала ставку на коммунистическую идеологию, другая подняла зеленый флаг джихада. А бойцы, что у тех, что у других, плохо понимают смысл происходящего.

– Мошенники, – упрямо повторил Питер.

– А еще есть исламские экстремисты, – продолжал Вон. – Ты, Рори, уже лучше нас знаешь, какая это публика. Вот кто по-настоящему опасен. Может случиться так, что, когда моджахеды и коммунисты истощат силы в борьбе друг с другом, эти фанаты повылезают из своих нор. И уж от них пощады не жди.

– О, нет! Что ты! Жалкая кучка сумасшедших, – презрительно махнул рукой ирландец. – Кто за ними пойдет?

– В ключевые моменты истории фанаты не раз уводили за собой толпу…

Но Рори уже не слышал его. К их столику, приветливо улыбаясь, подходила красивая шатенка.

– Хай, Джульетт, – ирландец проворно вскочил, приглашая девушку присоединиться к их компании. Даже, пожалуй, слишком проворно для уверенного в себе мачо, каким его все привыкли видеть.

– Спасибо, Рори, – еще шире улыбнулась она. – Но я здесь не одна. Доминик где-то замешкался.

Приятели с интересом наблюдали за этой сценой.

ФЕВРАЛЬ 1989 ГОДА. МОСКВА. СЕРЕБРЯНЫЙ БОР

Зимним воскресным вечером я выхожу за калитку и не спеша иду по скрипучему снегу вдоль бесконечных зеленых заборов, огораживающих номенклатурные дачи. Вообще-то, к цели моего путешествия есть и прямой путь – всего-то двести метров через территорию дома отдыха, – но я намеренно выбираю длинную дорогу: прогулка доставляет настоящее удовольствие, да и с мыслями надо собраться перед важной встречей.

Глухим проулком я выхожу на главную улицу дачного поселка, теперь повернем налево, еще пять минут и вот она – неприметная дверь в безликом казенном заборе. Я просовываю руку в замаскированное отверстие над почтовым ящиком и, нащупав по ту сторону забора потайную кнопку, нажимаю ее. Нелепый грубый звонок нарушает тишину заснеженного леса, я вздрагиваю и смущенно оглядываюсь по сторонам: чудится, что теперь весь Серебряный бор знает о моем визите. Странные, однако, заведены на этой даче порядки.

Через некоторое время калитку отворяет коренастый молодой человек. Делает он это демонстративно не торопясь, как и подобает хозяину перед непрошеным гостем. Затем, загородив собой проход, долго справляется о цели моего прихода. «Не положено», – цедит он, наконец, привычную, годную, кажется, для любой ситуации фразу и красноречиво показывает рукой на улицу. Но я уже не первый раз здесь и готов к такому холодному приему. У этого малого своя работа, а у меня своя. Каждый, как может, выполняет свой долг. Эти ребята из КГБ привыкли к тому, что перед ними все робеют, возражать им не принято, они никогда отпора не ожидают – вот тут-то и есть их слабое место, надо пользоваться.

Неожиданно для охранника я делаю шаг вперед и в сторону.

– Меня ждет Бабрак Кармаль, – твердо говорю я и с удовольствием отмечаю в холодных глазах признаки замешательства. – Если вы не пропустите, будет большой скандал.

Некоторое время поразмышляв, он отступает:

– Тогда вам сначала придется пройти во флигель и спросить разрешения у старшего.

Флигель – вон он, в тридцати шагах отсюда, под соснами, напротив основного дома. Там располагается охрана. Но зачем мне туда? Нет, я пришел в гости к свободному человеку, живущему в свободной стране и свою роль должен доиграть до конца. Мне во флигель не надо.

– Нет, молодой человек. Если товарищ Кармаль увидит, что его гость вначале идет отмечаться к вам, что он о таком госте подумает?

Чекист озадаченно чешет в затылке и уже без прежнего гонора, велев мне подождать, семенит по расчищенной от снега дорожке за старшим. А я, не торопясь, двигаюсь ко входу в дом.

В этом двухэтажном деревянном особнячке на Таманской улице теперь живет бывший руководитель Афганистана с женой и скромной прислугой. Советские кураторы, определив ему этот адрес, сказали, что он их – почетный гость на полном пансионе. «Отдыхайте, товарищ Кармаль, набирайтесь сил, вы еще будете нужны для великих революционных свершений.» Однако, сам Кармаль очень скоро понял свой новый статус – он пленник, заключенный в золотую клетку.

Я знал его и по другим временам – тогда он, принимая меня в своем кабульском дворце, держался осанисто и властно, как и подобает первому лицу государства. Он на удивление скоро освоился с должностью вождя, охотно выслушивал лесть и славословия, восседал на троне с явным удовольствием. И вот теперь все переменилось. Советские товарищи, которые навязали ему пост лидера Афганистана, в одночасье предали, отвернулись, забыли. Чем отличается этот дряхлый дом в престижном поселке от кабульской тюрьмы, в которой он когда-то сидел? Только кормят получше и к врачам возят.

Судьба снова свела меня с ним в Серебряном бору. Я получил там служебную дачу от «Правды», куда меня перевели, чтобы «поддержать главного редактора в его стремлении изменить главную газету страны в духе перестройки» – примерно так звучал приговор ЦК. Но совсем скоро стало понятно, что изменить «Правду» невозможно, слишком сильны там были позиции старой партийной гвардии. Все они предпочли бы пойти ко дну вместе со своим кораблем, чем согласиться на малейшие преобразования. Едва ли не единственным утешением в этой новой должности для меня стала крохотная дача среди сосен в Серебряном бору.

Однажды выхожу погулять и – вот это сюрприз! - прямо навстречу мне Бабрак Кармаль собственной персоной. Рядом с ним почтительно следовал моложавый афганец, а чуть поодаль их сопровождал крепыш, профессиональная принадлежность которого была видна с первого взгляда. Мы поравнялись. «Салям алейкум, рафик Кармаль.» Он будто того и ждал. С готовностью сделал шаг навстречу, мы пожали друг другу руки, обменялись длинным набором традиционных приветствий и трижды по афганскому обычаю потерлись щеками. «Как дела? Как здоровье? Рад вас видеть», – сквозь этот поток ритуальных фраз я пытался понять, узнал ли он меня? Ведь прошло столько лет…

Он был в темном костюме и легком свитере. Осанку сохранил прежнюю – горделивую, подобающую значительному лицу. И лишь глаза выдавали: они светились грустью и искренним интересом к случайному встречному – абсолютно неподобающее для вождя человеческое проявление. Его афганский спутник тоже с готовностью приветствовал меня, а охранник топтался невдалеке, с подчеркнутым вниманием рассматривая верхушки сосен.

Я не стал заставлять Кармаля долго маяться воспоминаниями, а сразу представился, напомнил, где и как мы встречались прежде. Охранник навострил уши и придвинулся к нам ближе. Я рассказал о своих последних поездках в Афганистан. Говорили мы на смеси английского, русского и фарси. Я показал Кармалю, где находится мой дом, пригласил его в гости:

– Попьем чаю, поговорим. Мне было бы очень интересно узнать ваше мнение о современной истории Афганистана.

Кармаль согласился.

Вот так Серебряный бор спустя годы свел нас опять. Мы стали встречаться. Правда, ко мне он так и не пришел, но к себе охотно приглашал: обычно я звонил ему по телефону, мы обговаривали время, он звал для перевода своего сына или зятя, мы пили чай и говорили часами. Трудностей было две. Первая: почти всякий раз приходилось с боем прорываться сквозь охрану. А вторая проблема заключалась в том, что Бабрак Кармаль категорически запрещал мне пользоваться диктофоном, а вначале и записи делать не разрешал. Поэтому, возвратившись к себе, я допоздна восстанавливал в памяти и на бумаге наши беседы.

…Из флигеля в распахнутой куртке, под которой видна тельняшка, выбегает решительно настроенный «старший». «В чем дело?» Но уже поздно. Я стою напротив широкого окна гостиной, сквозь которое Кармаль сразу замечает меня и приветливо машет рукой.

– А вы, собственно, кто? – вопросом на вопрос отвечаю я «старшему».

Он сразу сбавляет тон:

– Вас, что, приглашали?

– Конечно.

– А на какое время?

– Меня здесь ждут всегда. – Последняя фраза – это, конечно, перебор, но победа нуждается в закреплении. От дверей дома навстречу мне уже спешит молодой родственник вождя, его зять Асмат, приглашает идти за ним.

В скромной прихожей, откуда двери ведут в гостиную и в комнату для прислуги, висит замечательный плакат: «Обеспечить хорошую дисциплину и высокое качество обслуживания!» Первая часть, видимо, адресована пленнику, а вторая – кухарке и уборщице. Я каждый раз невольно улыбаюсь, но хозяин сегодня настроен сурово. После короткого приветствия и обмена привычными заклинаниями он, вдруг резко отстранившись, говорит по-русски:

– В «Правде» нет правды.

Невелико открытие, думаю я, а вслух, выразив на лице изумление, спрашиваю:

– Что вы конкретно имеете в виду, товарищ Кармаль?

Он открывает дверцу секретера и порывшись в бумагах, достает номер газеты, где опубликовано интервью нашего мидовского работника с Наджибуллой. Все оно густо исчеркано.

– Почему вы печатаете такое?

Вдаваться в этот бесплодный и неинтересный спор мне не с руки, я делаю скорбную мину и чтобы слегка сбить его с толку, говорю, что доктор Наджибулла, кстати, тоже недоволен этой публикацией. Доктор, как мне рассказывали в Кабуле, разговаривал с мидовцем доверительно, «не для печати», а тот взял да и обнародовал эти беседы.

– В «Правде» нет правды, – наступает на меня Кармаль. – Наджибулла лжет, будто я был против вывода советских войск, будто я заявил Горбачеву: если сейчас выведете сто тысяч солдат, тогда в будущем вам придется держать в Афганистане миллион. Это наглая ложь! Я, конечно, должен написать опровержение, но учитывая, какая сложная сейчас ситуация и в Афганистане, и в вашей стране, я не буду этого делать. Но вы тоже несете за это ответственность, – он без улыбки больно тыкает меня в грудь. «Грейт респонсибилити!» – по-английски с нажимом повторяет он. – Большую ответственность.

– Этот автор у нас не работает, – вяло отбиваюсь я.

– Знаю. И все равно у вас нет ни настоящей гласности, ни подлинной свободы слова.

Определенно, Кармаль сегодня не в духе, спорить с ним бесполезно. Его 25-летний сын Кава, аспирант института международных отношений, который помогает нам с переводом, за спиной отца огорченно разводит руками, но он на моей стороне, ему нравятся мои визиты, они явно оживляют этот полутюремный быт, и спасая ситуацию, Кава сам приглашает меня к столу. Кармаль тоже садится и уже смотрит на гостя не так строго.

– Скажите, товарищ журналист, еще раз – для чего вам нужны эти разговоры со мной?

Я опять, уже не впервые, объясняю ему, что пишу книгу о новой истории Афганистана, о советском военном присутствии и всем том, что с ним связано. Я добросовестно перечисляю ему людей, с которыми уже беседовал на эту тему в Кабуле и Москве. Я объясняю, что товарищ Кармаль, как никто другой, способен закрыть многие белые пятна, которые существуют в моем исследовании.

– Я всегда говорил только правду и по-другому не могу. Я говорил правду, когда восемь лет был членом парламента. И когда был генеральным секретарем. Я не умею иначе. Но что значит сказать правду в ответ на ваши вопросы – вы это понимаете?

– Понимаю…

Он поднимает руку ладонью ко мне, словно призывая не спешить с ответом:

– Я знаю все. Знаю, кто и зачем убил Дауда. Кто и почему убил Тараки. Кто и как убил Амина. Я знаю, кто стоит за моей отставкой и назначением Наджибуллы. О, я знаю очень много. Но именно поэтому я не могу говорить. Еще не пришло время.

– По-моему как раз пришло.

– Афганистан и Советский Союз сейчас находятся в очень сложном положении. И я бы также не хотел усугублять его своими рассказами.

– Но, товарищ Кармаль, – я пытаюсь перехватить инициативу не очень честным способом, – вы благородно отмалчиваетесь, а в это время другие направо и налево раздают интервью, критикуют вас…

Он реагирует мгновенно:

– Вы про Наджибуллу? Да я занимаюсь политической борьбой столько, сколько ему сейчас лет! Разве это он впервые заговорил о политике национального примирения? Нет, я! Мое выступление на 26-м съезде вашей партии восемнадцать раз прерывали аплодисментами. И в том же году меня убрали. Кто из советских был тогда главным в Кабуле?

– Послом был Табеев.

– Нет, не послом. Кто был от КГБ?

Ну, это нечестный прием. Я укоризненно развожу руками:

– Нам это знать не положено.

Он грозит мне пальцем: «Все вы знаете, не притворяйтесь». И с прежней обидой возвращается назад:

– Ну, хорошо, Наджиб не имеет совести, а Шеварднадзе? А ваш главный редактор? Кому и зачем понадобилось меня убирать? Почему меня держат здесь, как животное в зоопарке: кормят, позволяют гулять, но не дают свободы? Почему не разрешают уехать в Афганистан?

Да, похоже, с этой темы нам сегодня стронуться так и не удастся. Что ж, попробуем развить ее.

– Есть по меньшей мере две причины, которые мешают вашему возвращению.

– Пожалуйста, назовите их.

– У Наджиба сейчас и без того трудное положение. После выхода наших войск он воюет на всех фронтах. А ваш приезд, вряд ли, будет способствовать единству партийных рядов.

– Но у Наджиба нет сторонников в руководстве партии, – кипятится Кармаль. – Назовите хотя бы одного.

– Допустим. Зато за Наджибом стоит министерство госбезопасности, а это большая сила…

Кармаль снисходительно улыбается:

– Вы плохо информированы. Верных ему людей там мало. Он непопулярен. А вы знаете, кстати, что когда-то он был одним из моих телохранителей? Да, да, ходил рядом и твердил: «Я закрою вас своей грудью.» А теперь он что говорит? Предатель! Если вы поедете в Кабул вместе со мной, то увидите, как меня встретит народ.

– Но я не поеду с вами в Кабул, – говорю я и смотрю ему прямо в глаза. – Я хочу жить, а вас и ваших попутчиков убьют, едва вы сойдете с трапа. И это вторая причина, по которой вам следует остаться здесь.

Он тоже в упор смотрит на меня. Нет, наверное, нельзя так разговаривать с руководителем государства, хоть и бывшим. Сейчас обидится, вышвырнет меня из дома, и никакие извинения не помогут. Но что-то ломается у него внутри.

– Я не боюсь смерти и готов умереть за родину, – тихо говорит он.

– Зачем умирать. Возможно, я преувеличиваю степень опасности, но я знаю точно: ваша личная трагедия заключается в том, что афганский народ уверен – вы приехали в Кабул на броне советских танков и сидели на троне, поддерживаемый советскими штыками. Вы непопулярный человек у себя на родине, товарищ Кармаль.

– Это ложь! – Его и без того темное лицо чернеет. – Да, у меня есть много врагов, потому что я был беспощаден в своей борьбе. Но везде – в Кабуле, Кандагаре, Герате, Джелалабаде – я всегда чувствовал, что народ меня любит, идет за мной. И народ, и партия.

…Ну, что на это сказать? Нет, лучше сегодня остановиться. Иначе Бог знает, чем обернется наш диалог. Лучше сделать паузу.

Я аккуратно свожу разговор к каким-то несущественным вещам, делаю ему несколько комплиментов, выражаю надежду на продолжение наших встреч. Мы прощаемся вполне сердечно, словно только что не было никакого спора.

Бабрак Кармаль… Еще одна судьба – символ великого противостояния в 20-м веке, еще одна человеческая драма. С юных лет сын генерал-полковника, губернатора крупной пуштунской провинции посвятил себя служению идее свободы. В студенческие годы – активист движения за демократические права, оппозиционер, диссидент. Много раз был под арестом, несколько лет провел в тюрьме, участвовал в голодовках, подвергался допросам «с пристрастием».

Свобода для него никогда не была понятием классовым. Вернее, не была до той поры, пока пути юной афганской демократии не пересеклись с коммунистической религией, миссионерами которой в Кабуле выступали наши дипломаты и разведчики.

Фамилию нового афганского лидера мир узнал в последние дни 1979 года. Сообщения агентств были скупы и противоречивы. В Кабуле то ли путч, то ли переворот, прежний вождь Хафизулла Амин оказался «наемником мирового империализма», «кровожадным тираном», «агентом ЦРУ» и потому убит (кем? как?), в ДРА вошли советские войска (с какой целью? на какой срок?) новым генсеком избран (или назначен?) Кармаль Бабрак (сначала у нас писали именно так – Кармаль Бабрак).

Роковой день известен – 27 декабря 1979 года. Однако у всего есть свои истоки.

Восхождение Кармаля на афганский престол началось пятнадцатью годами ранее.

1 января 1965 года в скромном глиняном доме на окраине Кабула собрались 27 молодых мужчин. Дом принадлежал писателю по имени Тараки, а гостями были избранные марксистскими кружками делегаты учредительного съезда народно-демократической партии Афганистана.

В перерыве, разбившись на группы, пили чай с печеньем, толпились в коридоре и гостиной. Кто-то спросил Тараки: «Какая сила уполномочила тебя нас собрать? Кто тебя поддерживает?» На что Тараки высокопарно ответил: «Собственная воля и народ Афганистана».

После перерыва приняли устав и программу партии. Генеральной линией было провозглашено «построение общества, свободного от эксплуатации человека человеком». Идейно-теоретическими основами был назван марксизм-ленинизм.

Сразу после этого семь избранных членов ЦК провели пленум, на котором первым секретарем выбрали Тараки, а его заместителем – Кармаля.

Известно, что впоследствии партию станут раздирать жесточайшие фракционные разногласия, междоусобицы, яростная борьба за власть и это горько скажется на судьбе всех афганцев. Но мало кто знает, что первые трещинки появились уже тогда, сразу, на том учредительном съезде. Так, Джаджи, не обнаружив себя в числе членов ЦК, настолько обиделся, что немедля покинул ряды партии. Трех человек – Тараки, Кармаля и Бадахши – делегаты заподозрили в подлоге при голосовании.

Через год расхождения руководителей НДПА в вопросах тактики и борьбе за лидерство приводят к расколу: Кармаль и его сторонники выходят из состава ЦК и формируют свою фракцию «парчам» («знамя»), провозглашенную как «авангард всех трудящихся». Другая группировка «хальк» («народ»), руководимая Тараки, называет партию «авангардом рабочего класса». В рядах парчамистов больше выходцев из богатых семей – помещиков, торговцев, интеллигенции, высшего офицерства (ничего себе – «трудящиеся»!). Среди халькистов преобладают малоимущие. У парчамистов много таджиков. Халькисты в основном пуштуны.

Еще деталь: Афганистан – страна крайне отсталая, сплошь крестьянская, феодальная, однако партийцы в уставе своей организации определяют ее, как «высшую форму политической организации рабочего класса». Чуете, откуда ноги растут? А многие функционеры «халька» открыто называют себя «коммунистами». При этом обе фракции, не жалея бранных эпитетов, щедро обмениваются взаимными обвинениями: для сторонников Тараки парчамисты – это «продажные слуги аристократии», а люди Кармаля называют халькистов «полуграмотными лавочниками и националистами». Вот такая партия…

1968 год. Внимание! На сцене появляется еще одно важное действующее лицо. После учебы в американском университете, домой возвращается Хафизулла Амин. Вступив в партию, он начинает яростно проповедовать в ее рядах идеи пуштунского национализма. Даже соратники по фракции «хальк» в шоке от его речей. На ближайшем пленуме Амина переводят из членов партии в кандидаты и клеймят его, как «фашиста и шовиниста». Погодите, он очень скоро припомнит это всем, кто его клеймил.

А на другом полюсе общественно-политической жизни в те же годы вызревала еще одна тайная сила.

В конце 60-х в Кабуле родилась организация под названием «Мусульманская молодежь». Своей целью она объявила «создание подлинно исламского государства», вся жизнь которого должна быть основана на фундаментальных основах религии. Это был инкубатор будущих исламских партий и течений, которые спустя десять лет возглавят борьбу против советского военного вторжения. До поры, до времени две этих силы существовали параллельно, никак не соприкасаясь и не враждуя друг с другом. Их ряды множились, их авторитет рос. Энергия будущего взрыва накапливалась.

В июле 73-го армейские офицеры, руководимые членом королевской семьи, бывшим премьер-министром Даудом, совершают в Кабуле бескровный переворот. Король Мухаммад Захир-шах свергнут. Провозглашается республика. Исламисты воспринимают это, как сигнал к началу боевых действий и через некоторое время «Мусульманская молодежь» поднимает антиправительственные мятежи – вначале в Панджшерской долине, а затем в других афганских провинциях. Военному делу молодые люди обучаются в Пакистане. Эти ребята скоро станут ядром «джихада», то есть «священной войны с неверными». Пока «неверными» объявляют кабульских чиновников. Впрочем, режим Дауда подвергается нападениям с двух сторон: справа его атакуют исламские фанатики, а слева беспрерывно критикует НДПА.

В 77-м новая конституция страны провозглашает Афганистан «демократическим государством», однако наряду с этим лишает партию Тараки и другие общественно-политические организации права на легальное существование. Перед лицом грядущих опасностей лидеры стараются забыть о былых разногласиях и подписывают «Заявление о единстве ». Обе фракции соединяются на принципах равного представительства халькистов и парчамистов в руководящих органах партии. Ура!

Тогда же в ЦК начинают разрабатывать план действий по свержению Дауда и захвату власти. Почему бы и нет? У них уже почти 20 тысяч членов, около трех тысяч в своих людей в вооруженных силах. Почему бы и нет?

17 апреля 1978 года. Еще одно ключевое событие: в этот день агентами службы безопасности убит видный парчамист Хайбар. Взрыв негодования в столице. Гигантская толпа на кабульских улицах три дня подряд скандирует антиправительственные лозунги. Президент Дауд после консультаций с членами своего кабинета и конфиденциальных встреч с послом США решает приступить к разгрому НДПА. В ночь с 25 на 26 апреля арестованы все главные руководители партии, включая Тараки и Кармаля.

27 апреля военный революционный совет во главе с полковником Кадыром объявляет о начале национально-демократической революции.

Все остальное хорошо известно. Началась непрерывная цепь убийств, переворотов, войн, хаоса.

Апокалипсис.

Сначала революционеры безжалостно расправились с Даудом, членами его семьи (они-то чем провинились?) и лицами, приближенными к президенту. Были казнены министры и государственные деятели (более сорока человек). Многих бросили в тюрьму. Круто взяла новая «по-настоящему демократическая власть». Но видно плохо учили историю афганские революционеры.

Тараки, возглавивший государство, названное Демократической Республикой Афганистан, первым делом приблизил к себе Амина – «самого верного и преданного ученика», предоставив ему практически неограниченные полномочия. Амин, кумирами которого были Сталин и Кастро, немедля развил бурную деятельность по искоренению врагов. Врагами были все – моджахеды, муллы, торговцы, хазарейцы, белуджи, но самыми главными врагами были соратники по партии, в первую очередь парчамисты и все остальные, кто имел неосторожность критиковать Амина. О, с каким наслаждением он бросал в тюрьмы и подвергал пыткам своих недавних товарищей. Не бойся врагов, бойся друзей! Некоторых наиболее заметных парчамистов трогать до поры не стали, их отправили послами в дальние страны. До них очередь должна была дойти позже. Кармаль стал послом в Чехословакии.

Амин жаждал власти. Полной, абсолютной, единоличной. Он родился для того, чтобы стать диктатором. И он никогда, ни при каких обстоятельствах не критиковал СССР. Никогда! Выступая однажды перед какой-то нашей делегацией, он сказал: «Я более советский, чем вы».

Власть была рядом, только один человек стоял на пути к ней – «мудрый и обожаемый учитель Тараки», при встрече с которым Амин всегда подобострастно целовал ему руку.

16 сентября 1979 года по приказу Амина учитель был задушен подушками.

Дауд. Тараки. Кто следующий?

Страна тем временем все глубже погружалась в пучину гражданской войны. Повсюду вспыхивали мятежи, множились ряды «воинов Аллаха», стрельба звучала круглые сутки. Амин, как до него Тараки, все настойчивее убеждал советских товарищей оказать ему прямую военную помощь. Кстати, наше военное присутствие уже и тогда было ощутимым: северный сосед помогал Афганистану оружием, техникой, боеприпасами, советниками. В рядах афганских вооруженных сил появились наши генералы в форме без знаков различия, а в голубом небе летали наши штурмовики. Но местные революционеры хотели большего: «Нам бы немного войск на подмогу – тогда мы быстро разгромим врага».

Репрессии стали еще ожесточеннее. Кармаль был отозван из Праги, якобы, для назначения на другую должность. Но заподозрив худшее, он вместе с семьей скрылся в глуши Высоких Татр. Амин был взбешен. Приехавшему с официальным визитом в Кабул видному чехословацкому функционеру он бросил в лицо: «Если мы нападем на след Кармаля, мы привезем его в Афганистан и расстреляем здесь, как агента ЦРУ». После чего Кармаль спрятался в еще более укромном месте.

Амина охраняли люди из КГБ, пищу ему готовил повар из КГБ, его лечили советские врачи и окружали советские военные советники. По каналам госбезопасности Амин много раз обращался к Москве с просьбой разрешить ему визит в СССР – там он лично хотел убедить высшее советское руководство в необходимости оказать широкомасштабную военную помощь Афганистану.

Дальше произошло то, чем почему-то гордятся наши спецслужбы, но – если вдуматься – то, что по своему цинизму, абсурду и бестолковости имеет мало аналогов в современной истории.

В конце декабря 79-го Советский Союз, наконец, внял мольбам о помощи и направил в Афганистан крупный «ограниченный воинский контингент». Оказавшись в суверенном и независимом государстве, наши интернационалисты первым делом пошли на штурм дворца, в котором в окружении наших же советников, охранников, поваров и врачей находился человек, пригласивший их в свою страну.

Поздно вечером 27 декабря в наступившей темноте дворец в ходе кровопролитного боя был взят, а Амин убит.

Дауд. Тараки. Амин. Кто следующий?

28 декабря мир узнал имя нового афганского лидера – им стал Бабрак Кармаль.

Ох, много вопросов было у меня к этому человеку. И каких вопросов! Они мучили меня долгие годы. В последнее время каждую свою поездку «за речку», я использовал для того, чтобы встретиться с видными деятелями «халька» и «парчама», вызвать их на откровенный разговор, что-то прояснить для себя. Время изменилось, страха стало меньше, афганцы обычно без долгих уговоров шли на диалог, и многое из их недавней истории проступало все яснее и яснее. А многое оставалось тайной. И вот сам Аллах послал мне в соседи Бабрака Кармаля. Грех было упустить такой шанс.

Несколько дней назад я позвонил Каве, сказал ему, что хотел бы навестить отца. Кава явно обрадовался: «Конечно, приходите. Он будет рад.» Условились на субботу. Странно, но в этот раз никаких проблем с проходом на дачу у меня не возникло: охранник, ни слова не говоря, отворил на звонок калитку и молча пропустил внутрь.

Кармаль был одет в синий самодельной вязки свитер и в потертые темные брюки. Выглядел он не очень хорошо: с лица не сходила тень, улыбался редко.

На круглом столике появилась белая скатерть, принесли чай и кофе. Кармаль первым делом затянулся своим неизменным «Кентом», не забыв предложить сигарету и мне. А я напомнил ему, что когда девять лет назад я впервые пришел к нему во дворец в компании большой группы наших советников, сопровождавший нас чекист строго-настрого запретил всем доставать сигареты в присутствии генсека. Кармаль тогда пробовал бросить курить.

– Да, раза три или четыре я действительно пытался бросить, но ничего не выходило.

– А курите исключительно «Кент»?

– От других першит горло.

«Для разбега» я завожу разговор о прежних постояльцах этой гэбэшной резиденции:

– Говорят, раньше здесь жила Долорес Ибаррури?

– До меня в этот дом занимал руководитель компартии Йемена. Отсюда он уехал на родину, и вскоре его там убили.

– Вот видите, – пытаюсь я пошутить, – не надо значит спешить с отъездом.

Но он не улыбнулся, не принял шутливого тона.

– Начнем, товарищ журналист?

Разговор получается без разминки, деловой и жесткий.

– Как вы с позиций сегодняшнего дня воспринимаете апрельскую революцию 1978 года?

– Как величайшее преступление перед народом Афганистана, – не задумываясь, отвечает Бабрак Кармаль.

– Ого! Но ведь и вы были одним из активных участников и даже вождей этой революции. Значит, вы тоже преступник?

– Нет! – Он протестующе поднимает руку. – Я был против. Революция совершилась вопреки моей воле и вопреки воле партии.

– Как? – Снова искренне удивляюсь я. – Разве не ЦК партии принял решение свергнуть Дауда?

Бабрак Кармаль смотрит на меня снисходительно и улыбается так, словно знает великую тайну, но не уверен, надо ли этой тайной делиться.

– Нет, – говорит он. – Это было не так.

– Но позвольте! Судя по тому, что я слышал от некоторых афганских товарищей, в руководстве партии якобы существовала договоренность: если возникнет угроза разгрома НДПА, то следует немедленно выступить против режима. В конце апреля все ваши лидеры были арестованы, возникла реальная угроза разгрома, поэтому случилось то, что случилось. К такой версии склоняются все серьезные исследователи – наши и западные.

– Официально такая версия существует. Но одно дело давать интервью журналистам и историкам и совсем другое – раскрывать подлинную правду. Мы с вами сейчас говорим как друзья, а не проводим интервью, так?

Я с готовностью киваю.

– Тогда я вам кое-что расскажу. Не было плана революции. ЦК не принимал плана свержения Дауда. Все члены центрального комитета были арестованы.

– Включая Амина?

– Не совсем так. Амин присоединился к нам в тюрьме на 18 часов позже. Интересно, где он провел это время?

– Где же?

Кармаль улыбается еще таинственнее.

– Амин хотел крови. И многие из халькистов разделяли его взгляды. Но не только они. – Кармаль поднимает вверх указательный палец и делает многозначительную паузу. – Была и еще одна очень большая сила, которая толкала партию к перевороту, точно так же, как когда-то толкала афганцев к свержению короля.

– Какая же это сила? – Я старательно изображаю из себя полного идиота.

Но Кармаль знает, где надо остановиться.

– Увы… Если я назову ее, то и вам, и мне не сносить головы, – он произносит это тихо, почти шепотом. И я верю в то, что ему действительно страшно.

– Ну, хорошо. Допустим, и вправду решающей была эта таинственная «третья сила». Может быть… Но свергать короля? Зачем? Ведь при короле отношения между Афганистаном и СССР развивались превосходно?

(Все, карты открыты, правила игры приняты, вперед!)

– Да, это так. Но когда прежде премьером был Дауд, наши отношения были еще лучше. То десятилетие называли «золотым» в истории взаимоотношений двух стран. Затем, в последующие десять лет, в Каабуле сменилось пять премьер-министров. Две сверхдержавы каждая перетягивала Афганистан на свою сторону. Американцы в конце 60-х сделали ставку на главу кабинета Майвандваля, он был даже арестован по подозрению в связях с ЦРУ, но затем при загадочных обстоятельствах задушен в тюрьме.

Так что нет ничего удивительного в том, что «третья сила» хотела увидеть на троне в Кабуле более подходящего ей человека.

– Ну, хорошо… А зачем было свергать Дауда? Ведь принято считать, что, придя к власти после изгнания короля, он вел очень сбалансированную внешнюю политику. Спички – советские, сигареты – американские.

– По правде, вначале его курс был откровенно просоветским, но затем он стал больше симпатизировать другой стороне. Он побывал с визитами в Саудовской Аравии, Кувейте, Иране, готовился ехать в США. Он, кажется, решил, что западная помощь может быть более эффективной, чем советская. Запад обещал миллиарды долларов, а СССР помогал не больше чем на 500 миллионов в год.

– То есть вы утверждаете, что революция явилась для вас полной неожиданностью? Поразительно! Я, откровенно говоря, с трудом этому верю. Но что же было дальше? 27 апреля вас вместе с другими руководителями партии восставшие освободили из тюрьмы и…

– …Где-то в два или три часа дня нас всех на двух бронемашинах вывезли в здание, где размещалось радио и телевидение. Бои в Кабуле были в самом разгаре, но ситуация складывалась для нас успешно. Дауда вместе с семьей и членами кабинета заблокировали во дворце. Ясно, что он был обречен, так как даже в рядах охранявших его гвардейцев находились наши сторонники. Восставшие офицеры действовали слаженно и смело. В те часы были забыты все разногласия, «хальк» и «парчам» воевали плечом к плечу, хотя «третья сила» этого не хотела.

– А руководство партии тогда тоже действовало сообща?

– Нет, так сказать я не могу. «Парчам» был против вооруженного выступления, доказывая, что революционная ситуация еще не созрела. Теперь, когда кровь уже пролилась, мы убеждали халькистов не втягиваться в братоубийственную войну, пощадить Дауда и его приближенных. Я предлагал позвонить во дворец по телефону или использовать громкоговорящие установки, чтобы предложить осажденным добровольно сдаться. Однако, Тараки, Амин и их сторонники настаивали на том, чтобы всех уничтожить. Так и было сделано: убили Дауда, его жену, детей, внуков, находившихся рядом министров.

– Вам не кажется, что резня, устроенная 27 апреля по приказу Амина, очень напоминает то, что случилось 27 декабря следующего года, когда убивали самого Амина и его приближенных?

– Ну… Тогда убили только Амина и его брата…

– Не только. Заодно постреляли некоторых видных военных и гражданских лиц, ранили дочь генсека, а десятки сторонников Амина на многие годы отправили в тюрьму.

– Кстати, вы знаете, кто убил Амина? – Он явно пытается перевести разговор в другую колею.

– От разных людей я слышал, что это сделал Гулябзой[1], которого во время штурма специально для этой цели наши привезли во дворец.

– Правильно, – с особым удовлетворением подтверждает Кармаль. – Халькисты Гулябзой и Сарвари участвовали в этом. А кто пристрелил начальника генерального штаба? Вакиль – нынешний министр иностранных дел. Но это к слову. А тогда… Наши внутрипартийные разногласия копились с каждым часом. Идет заседание ЦК по вопросу о власти. Амин предлагает утвердить список военно-революционного совета из 50 человек, а среди них всего три парчамиста. О правительстве и речи нет – стране хотят навязать военно-террористический режим. Я выступил резко против и в конце – концов наша точка зрения одержала верх. Тараки стал первым лицом в правительстве, ревсовете и партии. Я во всех трех случаях был утвержден его заместителем.

Бабрак Кармаль, закончив свой темпераментный монолог, опять закуривает, а я прошу его вернуться немного назад:

– Итак, я готов поверить в то, что революция свершилась вопреки вашей воле. Но ведь в итоге переворот обернулся для партии полной победой. Какие чувства вы испытывали в те дни – радость, беспокойство, тревогу?

– Никакой радости не было. Было горькое ощущение скорой беды, – говорит он и испытующе смотрит на меня: поверю ли? – Я понимал, что в случае насильственного захвата власти массы нас не поддержат, что власть нам не удержать. «Парчам» выступал за уважительное отношение к исламу, к традициям. Мы боролись прежде всего против правой реакции. Но многие ваши люди, работавшие тогда в Кабуле, сделали ставку на «хальк»: советским товарищам это крыло, видимо, казалось более марксистским.

Первую бутылку водки халькисты выпивали сами, а вторую им услужливо подставляли ваши: «Молодцы! Так держать! Беспощадно искореняйте всех врагов. Верной дорогой идете, товарищи!» Правда очень горькая…

Он открыл лежавший перед ним блокнот, водрузил очки, глянул на меня поверх стекол.

– Перед вашим приходом я кое-что для себя пометил, – сказал он, а я почему-то сразу подумал, что эти записи ему кто-то продиктовал. Уж не третья ли сила?

Дальше он, то и дело заглядывая в блокнот, долго и пафосом говорит о том, что не знал о существовании КГБ вплоть до прихода к власти, что не догадывался о том, какие должности занимают Андропов и Крючков. Да, это заявление явно записано им с чужих слов.

– Какой характер носили до апрельского переворота связи между КПСС и НДПА? Оказывала ли вам Москва финансовую поддержку? Поступали ли оттуда указания и рекомендации?

– Москва обратила на нас внимание не сразу, ведь мы не были коммунистической партией. Конечно, мы встречались с советскими товарищами на приемах в посольстве.

– Только на приемах?

Кармаль медлит, он явно взвешивает в уме: говорить или не говорить? Наконец, понизив голос, он решается:

– Если начистоту, то вы были так глубоко внутри этой партии, что если рассказать об этом, то наступит большое удивление. Очень большое! Отрицать и лгать легко, труднее следовать голосу своей совести.

Он берет со стола пачку сигарет, но она пуста, и Кармаль с раздражением отбрасывает ее в сторону. Кава приносит новую. Он закуривает. Его пальцы мелко подрагивают. Ногти желтые от никотина.

– Тяжело смотреть правде в глаза. Но это наш долг. Нет ничего страшнее, чем суд собственной совести.

На его лице отражается сложная гамма чувств. Кажется, он уже жалеет о своем порыве. Нет, еще не пришла пора сказать всю правду.

– Возможно, я что-то забыл, – сворачивает он с трудной темы. – Давайте поговорим об этом в другой раз.

Он помнит о чекистах во флигеле и давно уже лично знаком с Крючковым. Похоже, «третья сила» никогда не оставит его в покое.

– И вообще, – окончательно меняет тон Кармаль, – если вы хотите взять у меня официальное интервью, то мы должны говорить не о заслуживающих внимания мелочах прошлого, а о будущем Афганистана.

– Но любое будущее вырастает из прошлого. Наш с вами долг закрыть белые пятна в нашем совместном прошлом, разве не так?

– Я могу говорить только о том, что не пойдет во вред партии и взаимоотношениям между нашими странами.

Бабрак Кармаль был завербован Москвой еще в 50-е годы. Сначала ему был присвоен оперативный псевдоним «Марид», затем – «Мартов». Я узнаю об этом только после его смерти, как, впрочем, и о многом другом. К примеру, о том, что Тараки был завербован еще раньше (псевдонимы «Нур», «Дедов»). По инициативе Москвы, похоже, был проведен и тот учредительный съезд в 1965 году, после чего Старая площадь поставила новую партию на тайное финансирование, а кабульская резидентура взяла всех видных партийцев «под колпак».

Агентами или т.н. «доверенными лицами» были практически все руководители НДПА. Гулябзой имел оперативный псевдоним «Момад». Амин проходил по картотеке КГБ, как «Казем». Полковник Кадыр – «Осман». Министр Дост – агент «Перс». Двоюродный брат Кармаля Махмуд Барьялай – агент «Шир»... Я не знаю, есть ли в истории спецслужб другие примеры столь тотальной вербовки руководителей дружественной политической организации?

Вот что имел в виду Бабрак Кармаль, говоря мне о том, что мы были «глубоко внутри» его партии. Вот какой «третьей силы» он опасался. О, он-то хорошо знал, на что она способна, эта тайная, всепроникающая, недремлющая сила.

Да, Лубянка гуляла в Кабуле, как хотела. Под присмотром были все – и не только афганцы, но и советские специалисты, работавшие по разным контрактам. Так, осенью 1979 года на связи у кабульской резидентуры только по линии СК (советская колония) находились 103 агента и 115 доверенных лиц.

Еще в октябре 1979 года, за три месяца до ликвидации Амина, Бабрака Кармаля стали активно готовить на роль будущего вождя: для этого в Чехословакию был специально командирован старший офицер внешней разведки с подробными инструкциями.

Кармаль занимал пост генерального секретаря и председателя ревсовета с декабря 79-го по май 86-го. Он редко покидал пределы мрачного дворца в центре Кабула. Снаружи дворцовые стены охранялись афганской гвардией, внутренняя территория контролировалась советскими десантниками, а в самих зданиях за безопасность отвечали офицеры 9-го управления КГБ СССР. Ему не рекомендовали выезжать за пределы этих старых стен наши советники, да и выезжать, собственно говоря, было некуда: все эти годы кругом полыхало, грохотало и дымилось, шла война. Летели годы, менялись советники, а над дворцом каждый день все так же кружили боевые вертолеты и каждую ночь темное небо метили пунктиры трассеров.

Конечно, он не был настоящим руководителем Афганистана, всем там руководили советские советники. Кармаль был окружен особенно плотным кольцом: советник по партии, советник по ревсовету, советник по совмину, а еще специальный, находившийся при нем круглосуточно «дядька» от КГБ, а еще «прикрепленные» от 9-го управления… Одни приезжали, другие уезжали. И все они – особенно во время застолий – клялись ему в вечной любви и дружбе. Лицемеры… Одного его близкого советника увезли из Кабула на родину прямо в кандалах: не смотря на крупную государственную должность оказался замешан в вульгарной уголовщине.

Кармаль доверял только одному человеку из своего ближнего круга – этим человеком был тот самый «дядька» из органов, резидент КГБ в Кабуле полковник Осадчий. С самого начала Осадчий был рядом, к нему привыкла семья, без него и шагу не мог ступить генсек. Полковник не был солдафоном, знал местные языки, чтил местные традиции, интересовался историей и культурой Афганистана. Но в начале 86-го случилось странное и страшное: резидент, который никогда и ни на что не жаловался, умер на пороге своей квартиры. Остановилось сердце.

Генсек не верил официальному заключению о смерти. Что-то было не так… Потеряв единственно близкого из своего круга человека, он впервые в жизни испытал страх. Настоящий страх. Я знаю об этом из рассказов его родственников – сам Кармаль запретил мне касаться этой темы в наших разговорах и упоминать фамилию полковника.

Очень скоро стало ясно, что боялся он не зря. На март была назначена большая джирга племен. Кармаль готовился выступить на ней с программной речью. Но накануне советский посол сказал:

– Вас приглашают в Москву. Наше руководство хотело бы обсудить с вами ряд важных вопросов.

– Могу я отправиться в СССР после джирги?

– Вы все успеете, дорогой товарищ. Два дня у нас погостите и сразу обратно.

На аэродроме в советской столице ему и рта не дали открыть: «Вы плохо выглядите, дорогой товарищ Кармаль. Мы не можем рисковать вашим здоровьем. Надо немедленно обследоваться.» И в больницу – на 20 дней. Какая там джирга... На джирге с большой речью выступил Наджиб.

Тревога в его душе росла. В «кремлевке» на Мичуринском один из врачей, которого, видно, забыли проинструктировать, выразил восхищение отменным здоровьем афганского гостя и удивился, зачем его здесь держат. С того дня Кармаль выбрасывал в унитаз все лекарства, которые ему рекомендовали принимать. Нет, что-то явно было не так.

Все разъяснилось, когда, наконец, его принял генеральный секретарь ЦК КПСС. Горбачев с радушной улыбкой на лице прочел ему целую лекцию о том, что мир становится другим, что большие изменения грядут и в Советском Союзе, и в Афганистане, что «не каждый из нас способен адекватно соответствовать этим изменениям». Конечно, заслуги товарища Кармаля велики, а его вклад в дело революции и укрепление афгано-советской дружбы просто выдающийся, но, возможно, было бы целесообразно подумать о том, чтобы уступить пост генсека кому-то из более молодых товарищей. Бабраку Кармалю очень тяжело и пора ему подумать о своем здоровье, он еще будет нужен всем нам для грядущих свершений.

При встречах с Горбачевым он не курил, сдерживался, курить в этом кабинете было не принято. Но когда Михаил Сергеевич закончил свой монолог, афганец, враз потемнев, назвал действия советской стороны «государственным терроризмом», разволновался, попросил переводчика принести ему пепельницу. Советский руководитель тоже расстроился, его предупреждали, что Кармаль – крепкий орешек, но… Нет, не привык Горбачев к тому, чтобы ему возражали. Так в партийном аппарате не принято.

На следующее утро Кармаля навестил начальник Первого главного управления КГБ Крючков: «Не волнуйтесь, дорогой товарищ, все будет хорошо». Но хорошо быть уже не могло. Это заговор, понял Кармаль. Сейчас снимут меня, затем бросят в тюрьмы и постреляют моих соратников. Так уже было. Сценарий известен. Решив выиграть время, он попросил разрешить ему вернуться в Кабул, «чтобы посоветоваться с соратниками и уже после этого принять окончательное решение». Москва, подумав, разрешила, но вслед за его самолетом в Кабул вылетел другой, «комитетский», на борту которого были Крючков и его будущий преемник на посту начальника разведки Шебаршин. Самолеты приземлились в афганской столице с интервалом менее чем в сутки.

Утром 2-го мая московские гости прибыли во дворец. Позже по рассказам генерала Шебаршина и родственников Кармаля я восстановил картину тех дней.

Крючков 20 часов (!) убеждал афганского руководителя добровольно покинуть пост генерального секретаря. В ход было пущено все – лесть («вы наш самый большой и настоящий друг, истинный интернационалист, патриот, который всегда общие интересы ставит выше личных»), скрытые угрозы («в афганском руководстве нет единства и лучше не доводить дела до греха, а добровольно сложить с себя полномочия»), посулы сытой жизни («за вами останется пост председателя ревсовета, вы всегда будете окружены почетом и уважением»)…

Кармаль все уже прекрасно понял. Он – жертва перемен в глобальной советской политике. Крючков и его люди тайно подготовили ему замену – видимо, это шеф афганской госбезопасности Наджиб. Но он, Кармаль, не намерен уступить просто так, без сопротивления. Настала пора высказать советским всю правду, все, что накипело в душе за эти годы.

– Это – заговор, – бросает он в лицо высокому гостю. – Моя отставка вызовет взрыв возмущения в партии.

Он говорит о том, что не хочет быть марионеткой Москвы, что с его уходом тысячи людей будут брошены в тюрьмы, что ему непонятно, на каком основании Советский Союз так бесцеремонно вмешивается во внутренние дела суверенного государства. Все тщетно. Крючков твердо стоит на своем:

– Инициатива отставки исходит из Кабула, а Москва лишь помогает афганским товарищам. Кармаль не должен осложнять и без того непростое положение. Он обязан сохранить себя ради афганской революции.

– Оставьте в покое афганскую революцию! – негодует хозяин. – Вы говорите, что в Афганистане гибнут советские солдаты и это дает вам право ставить мне условия. Уходите, уводите свои войска! Мы сами будем защищать свою революцию.

Эти изнурительные беседы днем позже завершаются тем, что хозяин дворца в присутствии советских генералов пишет заявление об уходе для предстоящего пленума ЦК НДПА. 14 мая пленум принимает его отставку. Генеральным секретарем становится Наджиб. В Кабуле все спокойно, ни партия, ни народ, ни вооруженные силы не проявляют никакого недовольства.

Кармаля с семьей поселяют в просторном доме неподалеку от дворца. Впоследствии этот дом займет миссия ООН и именно здесь после взятия Кабула моджахедами будет укрываться Наджибулла. Именно здесь его схватят талибы, чтобы после жестоких пыток вздернуть на одной из площадей.

…Господи, как много в моем повествовании роковых совпадений… Вся эта череда заговоров, убийств, предательств – словно кошмарный план, составленный самим дьяволом.

Ровно через год, в мае 87-го, наверху принимают решение пригласить товарища Кармаля в Москву «на лечение». Он понимает, какое лечение его ждет, но возражать нельзя, будет хуже. Крючков лично прилетает за ним на специально выделенном самолете.

– Вам следует отдохнуть, подлечиться. А если вы откажетесь, враги могут убить вас.

– Нет, – с горечью отвечает ему поверженный лидер. – Теперь меня могут убить только друзья.

В Москве ему выделяют квартиру в цековском доме на Миусах, но жить рекомендуют на казенной даче в Серебряном бору. Следующие четыре года он проводит фактически под домашним арестом.

– Скажите, товарищ Кармаль, каким был ваш путь из Чехословакии в Афганистан в декабре 79-го?

Он погружается в раздумья.

– Правда очень горькая.

Он опять надолго замолкает. Я жду. Надо терпеливо ждать и помалкивать.

– Да, правда горькая, – опять повторяет он. – До 79-го года я всегда был вторым на всех постах – сначала в партии, потом в партии, государстве, правительстве. Затем Тараки убивают его же соратники, Амин предает интересы нашего общего дела. К кому партия должна, по вашему, обратить свои взоры? Кого призвать?

Какой бы дорогой я ни приехал в Кабул, это была воля моей партии.

– Но все же, как ваше возвращение было исполнено технически?

– Конечно, мы не могли приехать в Кабул через Пакистан. Мы летели через Москву. Как мы летели и на чем – это уже детали, в которые я не хотел бы вдаваться.

– Еще один вопрос, который я не могу не задать, хотя, возможно, он и покажется вам бестактным. 28 декабря, то есть на следующее утро после убийства Амина, вас по радио назвали генеральным секретарем. Но ведь не было ни съезда, ни пленума…

– Зато было вооруженное восстание. Накануне и в ходе битвы прошли встречи с товарищами, которые раньше составляли руководящее ядро партии, а при Амине скрывались в подполье. В ходе этих встреч и было решено, что я должен встать во главе партии. Вначале я не хотел брать на себя такую ответственность. Но меня обрабатывали с разных сторон, даже халькисты в этом участвовали. Особенно я был против, когда узнал о планах широкого военного вторжения в Афганистан.

– А когда вы узнали об этих планах?

– Накануне начала вторжения. Месяца через три-четыре после занятия высших постов в государстве мне стало известно о том, что СССР хотел ввести войска сразу после покушения на Тараки, то есть еще в октябре. Как я понял, это решение связывалось с возможными санкциями США против Ирана. Москва опасалась, что американцы первыми появятся у афганских границ.

– Вы хотите сказать, что войска вошли бы в Афганистан независимо от того, просил об этом Амин или нет? Что Афганистан стал жертвой противостояния двух супердержав?

– Да, правильно. Холодная война была тогда очень горячей. Однако американцы оказались тогда поумнее, чем вы. Они не послали свои войска в Иран.

Удивительно, но за столько лет вы так и не поняли Афганистана. Вы все оцениваете своими мерками, к любой проблеме подходите упрощенно.

Я охотно согласился с ним. Мне и самому казалось диким, не поддающимся пониманию: отчего это мы, так глубоко увязнув в афганских делах, за много лет не удосужились толком заглянуть в душу, традиции, привычки этого народа, разобраться в хитросплетениях племенных и национальных отношений, изучить весьма поучительную историю страны. Этого не сделали ни военные, ни политики, ни разведчики. На авось вошли, на авось воевали и так же бестолково бросили все…

– Я уже сколько живу здесь, – с обидой сказал Кармаль. – Почему же за все это время ко мне никто не пришел из ваших историков, политологов, дипломатов? Почему никто не поинтересовался моей судьбой, моими суждениями? Где все эти люди, которые в Кабуле обливались пьяными слезами и клялись мне в вечной дружбе?

Разговор постепенно увядает. Когда я уже прячу ручку в карман, он вдруг задает свой коронный вопрос:

– Как вы думаете, почему меня не отпускают в Афганистан?

– Х-м… Но я уже высказывался по этому поводу.

– И все же, – настаивает он. – Мне хочется знать вашу точку зрения. Ведь я же был с вами откровенен.

– Ну, если честно, то я думаю следующее. Наджиб не хочет видеть вас в Кабуле, потому что опасается консолидации вокруг вас каких-то сил, которые могут представлять для него опасность. «Кармалисты» могут воспринять ваше появление в Кабуле, как сигнал к началу активных действий против президента. А надо ли это сейчас и партии, и стране? И потом, в какой же роли вы видите себя дома?

– Я хочу вернуться рядовым гражданином, частным лицом и помогать политике национального примирения. Поймите, все мои мысли там, на родине. Я слышал, в прошлом веке английские шахтеры работали под землей, по много дней не выходя наверх. А когда их поднимали, им становилось на свету так скверно, что они сами просились опять под землю. Так, наверное, и со мной. Я не могу думать ни о чем, кроме родины.

– Но возвращаться сейчас не безопасно.

– Меня не пугают опасности. Я должен быть вместе со своим народом. Как я могу в такое время оставаться здесь? – Он показал рукой на ненавистные сосны за окном. – Я должен найти путь домой, помогите мне.

…Мы замолчали. А что было говорить. Он не был нашим пленником. Он был пленником собственной судьбы.

Порыв ветра обрушил с деревьев снежную кутерьму. Кармаль резко отвернулся от окна. Кажется, вот-вот он мог потерять самообладание, разрыдаться. Серая кошка потерлась о мою ногу. Пора было уходить.

– Потерпите, – сказал я на прощанье. – Я думаю, скоро в вашем положении наступят серьезные перемены. Потерпите еще немного.

Он покинул Москву глубокой ночью 19 июня 1991 года обычным рейсом авиакомпании «Ариана». Если бы не сотня возбужденных молодых афганцев, явившихся в аэропорт на проводы, его можно было бы принять за вполне рядового пассажира. Но он не был таким. Совсем недавно в его честь на аэродромах выстраивались почетные караулы и самые высокие лица нашего государства с почтением обнимали его. Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачев… Теперь не пришел даже тот инструктор из международного отдела ЦК, который раньше считал за великую милость поднести чемодан его жены. И куратор с Лубянки не пришел. Никто из советских не пришел.

Это болью отозвалось в нем. Он так и не смирился с тем, что его предали.

Он так им всем верил…

 

ВЕСНА 1989 ГОДА. КАБУЛ. ДЖЕЛАЛАБАД

Той весной судьба свела меня с Рори почти вплотную. Мы одновременно оказались на расстоянии выстрела друг от друга, но только – по разные стороны линии фронта.

Джелалабад стал тем местом, где опять едва не пересеклись наши пути.

Мы оба с великим трудом прорывались к местам боев, а, оказавшись в гуще событий, хлебнули через край – особенно страха.

Примечательно и другое: мы оба – каждый по своему – считали Джелалабад очевидной удачей в своей карьере.

И мы по-прежнему даже не догадывались о существовании друг друга. Наверное, тогда еще не пробил час для нашей встречи.

В феврале советские войска, «выполнив свой интернациональный долг», покинули территорию Афганистана. В Кабуле остался небольшой штат советников по линии Минобороны, КГБ и МВД, дипломаты и десятка три гражданских специалистов. Все женщины и дети были эвакуированы. Надо признать, мало кто в Москве верил в то, что без наших солдат Наджибулла продержится хотя бы месяц. Считалось, что его дни сочтены.

Солдаты и офицеры, покидавшие Кабул, смотрели на остающихся там соотечественников с явной жалостью. Как на потенциальных покойников.

Армия уходила, потому что никаких перспектив одержать победу у нее не было. Потому что каждый день войны обходился Советскому Союзу в миллионы и миллионы рублей, эта война уже давно стала непосильным бременем для страны. Потому что наше военное присутствие за Амударьей было вопиющим противоречием новому кремлевскому курсу.

Нельзя сказать, что выход армии напоминал бегство. Нет, это будет неправдой. Все было организовано так, чтобы сохранить лицо. С моджахедами договорились расстаться мирно, без выстрелов в спину. Наджибулле оставили хороший запас оружия, техники, боеприпасов. В Афганистане загодя объявили политику национального примирения. Предложили «духам» забыть прежние обиды, сесть за стол переговоров, а затем создать коалиционное правительство с участием представителей всех противоборствующих сторон.

Очень крупное лицо из Москвы тайком навестило афганского короля, который жил в Италии («Не изволите ли и Вы, Ваше величество, поучаствовать в процессе национального примирения?»). Давно забытый всеми король был польщен, однако от каких-либо обещаний воздержался. Наджибулла через агентуру передавал письма Ахмад Шаху Масуду, предлагая ему любой пост в будущем коалиционном правительстве. Масуд отмалчивался.

Как водится, все прояснилось со временем.

Дело в том, что западные партнеры моджахедов свой «интернациональный долг» решили выполнять и дальше. То есть толкать партизан к полной и безоговорочной победе над Кабулом. Никаких компромиссов! Никакого национального примирения! Истребить коммунистическую заразу! Камня на камне не оставить от прежнего режима!

Похвальная последовательность. Однако, копая яму Наджибулле, они так увлекутся, что через несколько лет сами едва не свалятся в нее…

Надо честно признать: тогда даже в Кремле мало кто верил в чудо.

Незадолго до вывода войск генеральный секретарь Горбачев направил в Кабул со специальной миссией своего доверенного человека. Наказал ему: «Поговори там со всеми, осмотрись, как следует, и лично мне доложи объективную картину. Главное, привези ответ на вопрос: долго мы там продержимся или нет?» Спецпредставитель добросовестно выполнил поручение. Он обошел всех видных военных, пообщался с разведкой и посольскими, был принят афганским президентом, а потом пошел на второй круг: разговоры теперь вел в неформальной обстановке – баня, бутылочка… Так у нас, русских, вернее будет.

Я знаю этого человека – он не обделен ни умом, ни аналитическими способностями.

Вернувшись в Москву, горбачевский эмиссар доложил: режим падет в самое ближайшее время.

Генеральный секретарь отреагировал на удивление спокойно, дескать, ну, что поделаешь? Наверное, Горбачева это не очень огорчило. Что для него был Афганистан? Наследие замшелого прошлого. Уйти и забыть. Лично он никому ничего не обещал. Не он заваривал эту кашу, не ему ее и расхлебывать. Уйти и забыть…

В предвкушении скорого краха в Кабул слетелись корреспонденты крупных западных газет, информационных агентств и телекомпаний. Вот-вот отряды под зелеными знаменами войдут в город. Вот-вот будет перевернута еще одна страница мировой истории.

И вначале все развивалось так, как ожидали. Уже в начале марта «духи» начали решающее наступление. По их плану (правильнее сказать – не по их плану, а по плану, разработанному пакистанской военной разведкой) сначала должен был пасть Джелалабад. Этот город, расположенный на востоке страны, рядом с границей, моджахеды избрали своей первой крупной целью. Падет Джелалабад, значит, следом падет Кабул. Джелалабад – это ключ к столице. Вперед!

Разрозненные прежде исламские группировки впервые за всю войну объединились, назначили общего командира, получили от пакистанской разведки жесткие инструкции, а от пакистанской армии – оружие, боеприпасы, амуницию и технику. Аллах акбар!

Они пошли на штурм утром 6-го марта. Еще никогда за всю историю последаудовского Афганистана силы оппозиции не предпринимали совместной военной акции. Еще никогда наступление не было столь масштабным. 30-тысячная группировка очень быстро со всех сторон окружила город, полностью отрезав его от остальной части страны. Защитники Джелалабада, которых было ровно в десять раз меньше, отныне полагались только на вертолеты – ими завозили боеприпасы и продовольствие, эвакуировали раненых. С каждым днем кольцо вокруг города сжималось все туже. Мало кто сомневался в том, что сдача Джелалабада – это вопрос дней и даже часов.

Логика тех, кто придумал и подготовил эту операцию, базировалась на том, что Нангархар – провинция, прилегающая к Пакистану. От Джелалабада до границы меньше 60 километров. До Пешавара – пара часов езды по хорошему шоссе. Значит, можно без труда наладить бесперебойное снабжение наступающих отрядов всем необходимым.

В первый же день они смяли позиции 11-й пехотной дивизии, выдвинутые на холмы между Торкхамом и Самархейлем. В Самархейле, благоустроенном поселке посреди цветущего оазиса, до недавнего времени жили наши советники и специалисты, работавшие на сельскохозяйственных фермах. Эти фермы – с системой оросительных каналов и шлюзов, с обширными садами, плантациями и консервными фабриками – были едва ли не главной гордостью экономики Афганистана. Один Всевышний знает, сколько денег и труда было вложено в то, чтобы их построить, чтобы освоить пустыню, где летом и в тени температура не опускалась ниже сорока пяти градусов.

В ходе своего наступления моджахеды беспощадно разрушили и фермы, и гидросистемы, и фабрики. Они овладели Самархейлем и подошли вплотную к аэродрому, где защитники города успели выстроить прочную систему обороны – с траншеями и опорными пунктами. А из Кабула к тому времени были переброшены подкрепления. Первый испуг у сторонников Наджибуллы прошел. Началась война, которую называют позиционной.

Я прилетел в Кабул накануне афганского нового года, который здесь отмечают в день весеннего равноденствия, то есть 21 марта. В тот раз праздник вышел скромным. В городе повсюду ощущалась тревога, а на окраинах рыли окопы.

40-я армия ушла, а вместе с ней ушла уверенность в том, что завтра здесь не начнется резня. Оставшиеся в столице наши специалисты, дипломаты и представители спецслужб скучковались на территории посольства, которую обнесли двойным бетонным забором, укрепили стальными воротами, словом сделали все, чтобы посольство стало похоже на неприступный бастион.

Мой старый друг генерал Владимир Павлович, в просторечии Палыч, у которого я остановился, в первый же вечер таинственно поманил меня вглубь глухого посольского отсека на первом этаже, отпер массивную дверь и показал хорошо обставленные апартаменты, правда, без окон.

– Что это?

– Приготовили на всякий случай для Наджибуллы, – пояснил Палыч, который всегда был на короткой ноге с афганским президентом. По вторникам на специальной вилле Палыч парился с ним в бане и вел долгие разговоры с глазу на глаз.

Сам Палыч в те дни был одним из немногих, кто не терял оптимизма. Он почти круглые сутки сидел в своем крохотном кабинетике, похожем на сейф, принимал доклады, читал донесения с фронтов, говорил обычно сразу по двум, а то и по трем телефонам и еще умудрялся смотреть по телевизору футбол из Москвы.

– Доктор, – вежливо и весело обращался он в один телефон к президенту Наджибулле. – Вы правильно предлагаете, доктор, насчет того, чтобы ударить «скадами» по скоплению противника. Москва? А что нам Москва, доктор? Пока мы свяжемся с Москвой, пока они там будут думать да решать, время уйдет и противник тоже – уйдет. Действуйте, доктор!

«Скадами» назывались оперативно-тактические ракеты класса «земля-земля», оставленные нашими войсками афганцам. Летали они недалеко – километров на триста, но тротиловый заряд там был мощный, я однажды видел воронку от этой ракеты. Дивизион «скадов» находился в прямом подчинении афганской госбезопасности и располагался там, где еще месяц назад стояли тыловые службы штаба нашей 40-й армии.

Едва Палыч клал на рычаг трубку, как в двух километрах от посольства раздавался адский грохот, и за облака уходили одна за другой страшные ракеты.

– Петрович, – говорил он так же доброжелательно в другой телефон, имея в виду далекого московского начальника. – А не пошли бы вы на ….. со своими советами. Мне тут виднее, что делать. Я «духов» вон прямо из окна отслеживаю. Ты мне лучше скажи, как там «Динамо» играет?

– Процесс национального примирения идет по намеченному плану, – бодро докладывал он в третий телефон, как я догадывался, сановитому собеседнику из союзного МИДа.

Я знал Палыча еще подполковником, относился к нему с симпатией, он платил мне той же монетой. Мне импонировало то, что генерал никогда не надувал щек, не строил из себя умника, умел слушать других и не боялся брать на себя ответственность. Увы, к тому времени я уже хорошо усвоил, что девять генералов из десяти являли собой полную противоположность.

В Москве, в специфических компаниях, о Палыче рассказывали истории, на фоне которых Джеймс Бонд выглядел бы бледно. Будучи молодым сотрудником Первого Главного Управления, он легко обводил вокруг пальцев американскую контрразведку в Вашингтоне, а когда его командировали на Ближний Восток, он и там закрутил крутую интригу. Жаль, еще не пришло время поведать подробности.

Вечером я вручил генералу презент с родины в виде десятка березовых веников для бани и бутылки виски, передал письмо от жены и пока он варил пельмени, рассказал главные московские новости.

– Значит, ты говоришь, в Москве не верят в то, что доктор сможет продержаться без наших войск?

– Не верят, – подтвердил я. – Да и какие основания есть для этой веры?

– Как какие основания? Да вся наша работа – это и есть лучшее основание! Так никто ни хрена и не разобрался в том, что здесь происходит, – махнул он рукой. – Давай-ка, Вова, лучше выпьем с тобой.

– Давай, Палыч. Кстати, а что здесь происходит?

– А то происходит, что сегодня за моджахедами стоит весь запад – с его ресурсами, деньгами, оружием, советниками. А наши дураки хотят доктора один на один оставить со всем этим? Ну, свалят доктора… И что? Ведь исламисты на этом не остановятся, они дальше пойдут, на север. Кто-нибудь там, в Москве, думает об этом? Ты бы видел, Вова, что в Джелалабаде творится…

– А я за этим и приехал, – ловко ввернул я. – Специально направлен из центра, чтобы сделать для газеты репортаж из Джелалабада.

Владимир Павлович задумался. Любой другой на его месте немедленно послал бы меня куда подальше. Сказать, что попасть в те дни в Джелалабад было трудно, значит сильно погрешить против истины. Туда можно было прорваться только чудом. Теперь даже боевые вертолеты пробивались в осажденный город с трудом и не все возвращались обратно. На вершинах гор «духи» установили крупнокалиберные пулеметы и разместили специально подготовленные расчеты, вооруженные «Стингерами». Птица не пролетит!

Вот отчего надолго замолк генерал. Думал. Он был воспитан в Советском Союзе и был обязан соблюдать незыблемые номенклатурные правила, одно из которых гласило: никогда не бери на себя ответственность за жизнь другого человека, иначе не сносить тебе головы. Но это был Палыч, возможно, один-единственный такой генерал на всю систему. Он сам любил рисковать и симпатизировал людям, которые ради дела были готовы ступить голыми пятками на горящие угли.

Палыч помнил, какую газету я сейчас представляю, и что может означать репортаж из Джелалабада, опубликованный в «Правде». Это заметит весь мир. Он хорошо знал, что выступление газеты иногда бывает посильнее, чем залп множества ракет. Подумав, генерал уставился на меня своими близко посаженными хитрющими глазками:

– Ты уверен, что хочешь там быть?

– Палыч! – Укоризненно развел я руками.

К тому времени я окончательно уговорил самого себя, что в Джелалабад надо попасть непременно. Да, прежде я уже много раз давал себе зарок не совать голову в петлю. Хватит. Но как упустить такую возможность? Ни один журналист еще не был в осажденном Джелалабаде. Такой «фитиль» всем вставлю!

А еще мне казалось важным поехать туда и своими глазами увидеть эту битву, потому, что сквозь призму этой битвы, как сквозь сильную линзу, я хотел рассмотреть ближайшее будущее Афганистана.

– Ну, ладно, ладно, Вова, – поднял генерал свой стакан. – Мы этот вопрос порешаем.

В конце февраля у компании VIP настали горячие дни. Советские войска ушли, моджахеды готовились праздновать скорую победу. Афганистан опять оказался в центре внимания. На их телефон обрушились десятки самых заманчивых предложений от ведущих телеканалов мира.

Вскоре стало известно о том, что исламисты вот-вот начнут грандиозное наступление на Джелалабад. Питер довольно скептически прокомментировал эту весть.

– Советы ушли, выходит, и делу конец. Американский конгресс наверняка захочет прекратить финансирование партизан, а у ЦРУ другое на уме, оно мечтает довести операцию до конца. Значит?.. Значит, им нужна громкая победа, иначе не видать денежек. Под Джелалабадом они поднимут свое войско в цепь.

– Но это не их стратегия – брать штурмом города, – возразил Рори. – Им проще и вернее действовать изнутри.

– Жаль, что не тебе поручено планировать эту операцию, – поддел его Питер. – Но у тебя есть возможность в ней поучаствовать.

В марте с отрядом Абдул Хака ирландец вновь направился к афганской границе. Корпорация Би-Би-Си поручила ему снять репортаж об осаде Джелалабада.

Рори взял с собой мальчика, прислуживавшего в их пешаварском доме. Момад Гуль должен был исполнять при нем роль курьера. Отснимет Рори свой «эксклюзив», отдаст кассеты мальчонке, и тот помчится с ними в Пешавар, откуда материал легко перегоняется в Лондон.

– Вот это будет настоящая оперативная работа! – одобрил идею Питер Джувенал.

До пограничного пункта Торкхам они добрались на роскошном японском джипе, который недавно приобрел Питер. В Торкхаме ирландец сделал для себя неожиданное открытие. Здесь должны были постоянно дежурить наблюдатели от ООН, задача которых – следить, чтобы через границу не возили грузы военного назначения. Наблюдатели добросовестно несли свою службу, но… только до шести часов вечера. После чего приезжали пакистанские офицеры и говорили: «Скоро стемнеет, и мы не сможем обеспечить вашу безопасность. Вам лучше возвратиться в Пешавар». Долго уговаривать ооновцев не приходилось, они охотно снимали голубые каски и бронежилеты, садились в микроавтобусы и ехали в свой комфортабельный отель. А навстречу им в сторону границы двигались колонны грузовиков, доверху груженые оружием, боеприпасами и другой военной амуницией. Всем и все было ясно, любой дурак понимал, куда едут эти грузовики, кто и где их ждет, и что они везут. Однако, наблюдатели от ООН в это время уже не несли службу и формально не могли зафиксировать факт пересечения границы автомобилями с запрещенным грузом, а значит – и взятки гладки.

Рори поразился такому откровенному цинизму. Он уже не был новичком на этой войне и привык ко многому из того, что для обычного человека является неприемлемым. Но прежде это касалось воюющих сторон, которые сражались здесь без всяких правил. Война – раздолье для подлецов, лжецов и мародеров. Тем более такая война, которая называется «необъявленной». Но чтобы вот так формально подходила к делу официальная международная инстанция… Выходит, купить или испугать можно всякого?

Впрочем, а что бы ты сам сделал на месте ооновского офицера? – спросил себя Рори. Кругом дикие скалы, безлюдье, черная мгла. Ну, не послушаются они пакистанцев, станут дежурить честно… Тогда их просто перестреляют в первую же ночь и спишут все на неведомых пуштунов, которые тут никому не подчинены.

Все хотят жить, прежде всего – жить, а уже потом выполнять свой долг.

Прежде всего – жить... И что постыдного или неправильного есть в этом желании? Но, поправил себя Рори, есть одно существенное «но». Это их стремление выжить обернется завтра многими другими смертями. Потому что утром грузовики сбросят под Джелалабадом свой груз, моджахеды направят «эрэсы» на город и… Кто-то выжил, а кто-то по этой причине отправится на тот свет…

Уже в сумерках он на всякий случай снял пустой ооновский пост и даже наговорил на пленку возмущенный комментарий, хотя прекрасно понимал, что этот сюжет в эфир не пройдет. Он уже давно избавился от иллюзий насчет свободы прессы.

Интересно, а те офицеры в голубых касках, которые следят за выполнением резолюции ООН с другой, кабульской, стороны – чтобы оружие не получал от советских Наджибулла, – они так же относятся к своему долгу?

В Торкхаме пересели из джипа в кузов тойотовского пикапа, где уже были бородачи Абдул Хака и по раздолбанному шоссе направились на запад – туда, где гремела битва. Первая остановка – Самархейль.

Рори знал, что совсем недавно в этом зеленом поселке жили русские, ему было интересно, что же осталось после них. Он внимательно осмотрел несколько брошенных домов. Увы… Прошло всего пол года после отъезда хозяев и всего несколько дней после захвата поселка моджахедами, но запустение царило такое, словно тут никто никогда не жил. Выбитые стекла, вырванные двери, загаженные полы. Все, что можно было украсть, давно украдено. Только пустые бутылки из-под водки «Столичная» да старые консервные банки. Интересно, почему русские так любят консервы? Такие банки из грубой жести Рори во множестве видел везде, где прежде стояли их войска.

Теперь эти войска ушли. Теперь одни афганцы сражаются против других. Битва за Джелалабад – первая в новых условиях, и она многое должна объяснить. Вот он – момент истины.

В Самархейле, дожидаясь той группы партизан, которая отправится прямиком на передовую, он решил побеседовать с ранеными, их то и дело подвозили к развернутому здесь полевому лазарету. Он уже изучил афганцев и знал, как трудно разговаривать с этими забитыми, абсолютно темными людьми, которые обычно на все вопросы бормочут только одно: «Аллах, джихад, смерть неверным». Надо найти кого-то из грамотных. Ему повезло: у лазарета прямо на земле сидел, прислонившись спиной к засохшему дереву, парень в цивильных штанах и стареньком пиджаке, надетом на голое тело. Явно не пастух и не крестьянин, этих одеться так не заставит никакая сила. Он был ранен в руку, сидел, баюкал ее, раскачивался из стороны в сторону.

– Как там было? – кивнул Рори на запад и включил свою камеру.

Парень сразу напрягся, сделал каменное лицо и сказал:

– Воины Аллаха победят кяфиров.

– Хорошо, хорошо, – торопливо согласился Рори, выключил камеру и сел на корточки рядом с раненым. – Теперь скажи, как близко вы были от города?

– Совсем близко, саиб. Один километр или, может быть, меньше.

– А что мешает взять город?

– Душманы мешают. Там много душманов, они стреляют день и ночь. Сотни наших моджахедов уже погибли. Много раненых. Там очень плохо, саиб.

Еще немного поговорив с парнем, Рори выяснил у него, что наступление захлебнулось буквально на окраинах Джелалабада. Всю провинцию захватили играючи, а вот город пока оказался не по зубам. Моджахеды несут огромные потери и продвинуться вперед не могут ни на шаг.

Теперь все это следовало увидеть своими глазами.

Обсаженная деревьями дорога, ведущая к городу, на всем протяжении была забита людьми, верблюдами и ослами. Из Джелалабада тянулась непрерывная процессия беженцев. Почти все шли босиком, держа на головах узлы с нехитрым скарбом. Рори снял старика с посохом, по лицу которого катились крупные слезы. Снял девочку лет семи в пестром ситцевом платьице, на своей спине она несла трехлетнего братика, вцепившегося в нее ногами и руками, словно мартышка. В кюветах по обе стороны дороги лежали трупы солдат в суконной форме мышиного цвета, от жары они раздулись, их облепили мухи. Стоял страшный смрад. А навстречу беженцам к городу такой же непрерывной цепью шли вооруженные моджахеды. Многие из них тоже были босыми, другие обуты в примитивные шлепанцы или галоши, одеты кто во что горазд. На головах – у кого чалмы, у кого трофейные фуражки с кокардами, танковые шлемы… Ну и войско, удивился Рори. Наверное, они тянут из резерва всех подряд, всех, кто способен стрелять.

На подступах к городу встретили группу партизан, которые захватили пленного. Солдат был одет в ватник, шапку-ушанку, на ногах добротные армейские ботинки. Лицо без бороды и усов. Взгляд затравленный. Моджахеды окружили его, о чем-то спрашивают на пушту. Он не понимает. Ага, кажется, понял. Отдал им ватник, стянул свитер, снял ботинки, носки, все это тут же напялили на себя «воины Аллаха» и стали похваляться друг перед другом обновками. Пленный сел на землю, скукожился, голову спрятал в коленях. Сейчас его убьют, понял Рори.

Когда-то Джелалабад был настоящим оазисом в сухих субтропиках восточного Афганистана. Не зря король держал здесь свою зимнюю резиденцию. Царство вечного лета – с пышными, зелеными садами, яркими экзотическими цветами, попугаями, мартышками и несмолкаемым щебетом диковинных птиц. Мне всегда казалось, что и люди там более доброжелательные, чем в других местах. И базар богаче. И мандарины слаще.

Когда вертолет приземлился на пустыре неподалеку от центра города, я решил, что здесь все как прежде. Также весело сияет с голубых небес солнце. Также приветливо гомонят птицы. Но не успел сделать и двух шагов, как сверху, нарастая, раздался мерзкий, какой-то прямо потусторонний вой. Сопровождавшие меня афганцы мигом упали на землю. Удар, взрыв. Клубы пыли. И снова – дьявольский вой, удар, взрыв, только на этот раз дальше. И опять. И опять. И опять. Вертолет сразу взмыл и крадучись, низко над землей, умчал обратно. Остальные вертолеты – а прилетели мы целой стаей – даже не сделали попытки совершить посадку, тоже ушли куда-то в сторону. А мы побежали к домам.

Так началась моя командировка в Джелалабад.

Палыч свое слово сдержал. «На три часа мы тебя забросим, ты там активно поработай и сразу той же «вертушкой» обратно». Ну, на три, так на три, уже хорошо. Кто знал, что все выйдет совсем не так? Как раз в этот день «духи» получили приказ усилить воздушную блокаду и начать решительное наступление на город. Так что прилететь-то у меня получилось, а вот с обратной дорогой вышла неувязка.

…Короткими перебежками от укрытия к укрытию мы одолели пустырь, на котором приземлился наш вертолет, вбежали в хорошо укрепленный дом с окнами, глухо заложенными мешками с песком. Меня подвели к человеку с выразительной внешностью: он был высок, статен, бритоголов, сочные карие глаза смотрели жестко и прямо, а пышные смоляные усы придавали ему вид не то разбойника, не то комдива времен гражданской войны. «Комдив» крепко пожал мою руку и представился на приличном русском языке:

– Генерал Омар Малим. Добро пожаловать в ад! – И сам же рассмеялся своей шутке. – Вы к нам надолго?

– Как получится.

– Пройдемте, я введу вас в обстановку.

Мы прошли с ним внутрь, сели за широкий стол, и генерал стал докладывать мне так, словно перед ним был не журналист, а представитель главного штаба. Впервые за все годы я видел перед собой крупного афганского начальника, который не лгал, не фантазировал, не приукрашивал и не старался показаться лучше, чем он есть. Он перечислил мне факты предательства и дезертирства. Он с горечью говорил об отступлении в первые дни боев, когда они потеряли сотни человек убитыми. Он обрисовал тяжелую ситуацию, которая сложилась в городе: у жителей кончается продовольствие, нет медикаментов и нет возможности эвакуировать раненых. Но при всем при этом я не уловил в его тоне ни паники, ни отчаяния.

– У нас нет выхода, – сказал мне генерал. – Или мы выстоим, или нас всех перевешают на пальмах. Без вариантов. Поэтому мы выстоим.

– Этот обстрел… – сказал я, помня о том, как мы, петляя, бежали от вертолета, – так часто бывает?

Генерал обернулся к своему помощнику, стоявшему у него за спиной:

– Сколько «эрэсов» сегодня зафиксировано?

– Около сотни, – ответил тот.

– Это не обстрел. Наверное, не проснулись еще. Несколько дней назад за сутки тут упало пять тысяч снарядов. Это был обстрел. А сейчас пока тихо.

Он спросил, что я хочу увидеть в Джелалабаде?

– Для начала хорошо бы попасть на передний край обороны, в район аэродрома.

– Вас отвезут.

Мы вышли из дома. Тотчас над головой раздался мерзкий вой, и где-то неподалеку плотно рвануло. Ба-бах! Никто из афганцев не обратил на это ровным счетом никакого внимания. Мы сели в «уазик» и поехали.

К концу дня отряд, к которому присоединился Рори Пек, расположился в одном из пригородных кишлаков. Здесь дыхание большой битвы ощущалось еще сильнее. То и дело воздух вспарывал замогильный вой летящих снарядов. В небе рыскали самолеты-штурмовики правительственных войск: они вели свободную охоту, выбирая цели попривлекательнее. Бомбы обычно сбрасывали на колонны машин или скопления людей.

Почти все жители деревни, где отряд остановился на ночлег, ушли в Пакистан. Но кое-кто остался, положившись на Бога. Диковинной казалась смесь из совершенно несовместимых звуков: крики петухов, блеяние овец, щебет птиц и – грохот разрывов, нарастающий свист мин, тяжелый стук крупнокалиберных пулеметов. Рори старался запомнить малейшие детали этой картины, он был уверен, что с падением города, а город будет взят не сегодня, так завтра, капитулирует весь режим. Война закончится. Он ощущал себя очевидцем поистине исторического события.

Наутро был назначен очередной штурм.

Но еще вечером Рори попросил Абдул Хака помочь ему выдвинуться поближе к передовой. Командир моджахедов, немного подумав, согласился. Он приставил к Рори охрану из нескольких человек, коротко проинструктировал их, а ирландца попросил соблюдать осторожность. «Побереги себя, – сказал он. – Это еще не Кабул».

Абдул Хак прекрасно сознавал, какую помощь оказывают его борьбе эти отважные парни, которые под огнем бегают с телекамерами и фотоаппаратами. Благодаря им мир ни на день не забывает о том, что происходит в этих горах. Не забывает и помогает святому делу. Пусть сегодня этот рыжий ирландец вплотную проберется к вражеским позициям, пусть покажет всем, что мы уже на пороге Джелалабада. Храни его Аллах! Эти кадры станут сенсацией.

Проселочными дорогами меж невысоких глиняных дувалов они прошли километра полтора, потом свернули на тропу, пересекли кукурузное поле, миновали рощу из оливковых деревьев, уткнулись в покинутое селение, состоявшее из нескольких полуразрушенных домов. Пришли. Старший из моджахедов велел пригнуться. Они чуть ли не ползком преодолели последний открытый участок. Оказавшись в развалинах, партизаны сразу почувствовали себя увереннее.

– Вон, видишь, за деревьями крышу? – показал журналисту рукой старший. – Это и есть аэродром.

Отсюда меньше километра будет, прикинул Рори и стал готовиться к съемке.

– А вон справа, посмотри, колонна идет. Это кяфиры. Наверное, боеприпасы подвозят.

– Атаковать! – Сразу загорелся Рори. До шоссе, по которому шла колонна, было метров пятьсот. Для прицельного обстрела далековато, но если подойти поближе… Такие кадры можно сделать!

– Нет, – остудил его моджахед. – Нас слишком мало. И господин Абдул Хак категорически запретил мне ввязываться в бой. Главное – сохранить твою жизнь. Без тебя мне лучше не возвращаться.

Рори пожалел, что у него нет штатива. Все-таки и постройки аэродрома, и дорога с машинами были далеко, снимать пришлось с максимальным применением трансфокатора. А при этом даже малейшее дрожание камеры портило «картинку». Он поудобнее примостился за дувалом, поместив камеру на округлый глиняный скат, нажал на спуск и постарался задержать дыхание, чтобы придать съемке максимальную устойчивость. Ага, вот они, большие армейские грузовики советского производства. Кузова под тентами. Один, второй, третий… Едут быстро. Этот открытый участок для них, наверное, самый опасный. Следом за грузовиками «бэтээр» просвистел. Рори снимал. Ага, еще машина – на этот раз русский джип. Да тут движение, как на Оксфорд-стрит! Он оторвался от объектива, жестом подозвал к себе старшего:

– Одинокий джип. Нет никакого риска, если вы попытаетесь его обстрелять? Давай, – подзадорил он моджахеда. – Из всех стволов.

– Не могу, – опять развел руками бородач. – Приказ. Завтра будет много стрельбы.

Но много стрельбы стало уже сегодня. Видимо, на той стороне тоже внимательно наблюдали за передним краем. Может быть, засекли отсверк от объектива. Потому что вскоре на их развалины обрушился град мин, а короткий посвист автоматных пуль заставил всех укрыться в глубине развалин. Только с наступлением темноты они смогли благополучно тем же путем вернуться обратно в кишлак.

Ночью Рори при свете фонаря написал короткую аннотацию к съемке, запаковал отснятые кассеты с тем, чтобы наутро отправить их с курьером в Пешавар.

А на следующий день он увидел то, что недавно предсказывал Питер: моджахеды в открытую пошли атаковать позиции правительственных войск в районе аэродрома.

Да, это была новая страница в истории афганской войны. Еще никогда прежде не случалось таких грандиозных сражений. Еще никогда партизаны не шли в атаку. Раньше они действовали из засад. Устраивали диверсии. С безопасного расстояния обстреливали военные базы и города. В такой тактике они здорово поднаторели, она приносила им успех. Но теперь высшие интересы борьбы требовали от них крупной, громкой победы. Кто-то наверху решил, что пора встать во весь рост. Конечно, неизбежны большие потери, но победа все спишет.

Рори и увязавшийся с ним британский фоторепортер шли сразу за наступавшими цепями. Они тут же попали под шквальный огонь. В первые же минуты в рядах атакующих появились убитые и раненые. Партизаны залегли в зарослях кукурузы, под защитой дувалов, за стволами деревьев. Тогда по ним ударили минометы.

Не выключая камеры, Рори то и дело менял позицию, перебегал от укрытия к укрытию. Он слышал рядом с собой свист свинца, его сбивали с ног близкие разрывы мин и снарядов. Но камеру Рори не выключал.

Впоследствии я видел ту съемку, сразу выдвинувшую его в число самых заметных фронтовых журналистов. Эту съемку потом показывали все крупнейшие мировые телеканалы. Конечно, с точки зрения профессионального оператора к ней можно предъявить много претензий: изображение в кадре часто дергается, проваливается, в фонограмме иной раз возникает гортанный знакомый голос, который произносит только одно слово: «Факинг».

А что еще скажешь в полушаге от смерти?

Потом позади наступавших включили громкоговорящую установку и чей-то голос произнес на пушту короткие воинственные призывы, закончив знакомым: «Аллах Акбар!».

«Аллах Акбар!» – эхом прокатилось по цепям, партизаны опять поднялись во весь рост и бросились вперед.

На аэродроме очень удивились появлению русского журналиста. Ей богу, меня встречали там, как космонавта, побывавшего на луне. Для защитников города это был хороший знак. Раз приехал человек из Москвы, значит, шурави нас не бросят. Значит, они верят в нашу победу.

Афганские офицеры и генералы, учившиеся в Советском Союзе и долгие годы бывшие под постоянной опекой наших советников, впервые в жизни оказались с врагом один на один. Уже не поддержит 40-я армия, уже не обратишься за советом к нашим полковникам и генералам. В Кабуле еще оставался небольшой аппарат военных специалистов во главе с генералом армии Махмутом Гареевым, но Кабул далеко.

Меня завели в бетонный бункер, оборудованный еще тогда, когда здесь стояли наши войска. Этот бункер – его называли «саркофаг» – соорудили специально для советников, которых предполагалось оставить в Джелалабаде после ухода 40-й армии. Его метровые стены, говорят, могли выдержать прямое попадание крупной бомбы. Однако после долгих споров и размышлений советников оставить не решились – видимо, потому, что почти никто не верил в шансы Наджибуллы. И вот этот бункер пригодился, в нем теперь был КП начальника Генерального штаба Асефа Делавара.

Губернатор провинции Манукай Мангал пригласил меня пообедать. На столе появились коньяк, мандарины, плов.

– А как же рамазан? – Не удержался я от упрека, имея в виду великий пост, который как раз в те дни был у мусульман.

– Тем, кто на войне, Аллах разрешает, – беспечно махнул рукой губернатор и споро разлил коньяк.

Мы стали говорить. Губернатор честно рассказал о панике первых дней, о том, как все сжималось и сжималось кольцо обороны вокруг города, как постепенно душманы подошли вплотную к Джелалабаду.

– И теперь у нас нет выхода, – повторил он практически то же самое, что и генерал Омар. – Те, кто хотел перейти к врагу, уже сделали это. Кто струсил, уже убежали. Остались настоящие солдаты. Они будут биться насмерть.

– Вы должны написать правду о том, что здесь происходит, – строго велел мне начальник генштаба, который чуть позже тоже присоединился к нам.

– За этим и приехал.

– Тогда пишите. Вооруженные до зубов банды душманов при поддержке США, Пакистана и их союзников развязали кровавую агрессию… – Тут последовал такой кондовый текст, которому могли позавидовать даже наши ораторы из Главпура.

Терпеливо выслушав, я спросил генерала:

– Есть ли в ваших рядах дезертиры?

– Ни одного, – не моргнув глазом, соврал Делавар.

– А как с питанием?

– Горячая пища три раза в день, – опять удивил меня начальник генштаба. И тут же сам перешел в атаку: – А вы знаете о том, что наш президент обратился к советскому руководству с просьбой поддержать защитников города? Но Горбачев отказал. Что вам стоит нанести несколько ударов авиацией по скоплению душманов?

– И нарушить тем самым Женевские соглашения? Нет, наши на это не пойдут.

– Какие соглашения! – Неожиданно рассердился начальник генштаба. – Разве американцы выполняют Женевские соглашения? Или Пакистан? Против законной власти они выставили целую армию, а вы нас бросили и все твердите о каких-то соглашениях. Похоже, эти люди плохо представляли себе ситуацию в Москве и, в частности, перемены, случившиеся в наших подходах к внешней политике. Но формально они были прав: мы действительно уже почти бросили их на пол дороге. Однако обсуждать эту тему у меня не было никакого желания. Уже стало темнеть, а я еще ничего не видел. Пора было заняться делом. Я извинился и, поднявшись из-за стола, сказал, что хочу пройти к первой линии обороны.

– Это невозможно, – удивился Манукай Мангал. – До траншей отсюда метров четыреста, но это расстояние можно преодолеть только под броней.

– Ничего, – сказал я. – Бегом добегу.

Хозяевам очень не хотелось покидать такой стол. Видно, не каждый день у них появлялся верный повод выпить коньяк.

– Нет, – сказал губернатор. – Мы отправимся вместе. Но только на «бэтээре». Мы не можем допустить, чтобы корреспондент «Правды» погиб здесь. Представляете, с каким удовольствием об этом завтра сообщат на Западе?

Под прикрытием брони мы подъехали к довольно высокому валу, которым был обнесен аэродром. Кстати, стрельба все это время – и когда мы ехали на «уазике», и когда были в бункере, и сейчас – не прекращалась ни на минуту. Все время рвались реактивные снаряды, стучали пулеметы. Но коньяк притупил чувство страха. Парва нист. Будь что будет.

Почти все аэродромные постройки, кроме бункера, сгорели или были разрушены. На окраине летного поля лежали обугленные остатки транспортного самолета Ан-26, он прилетел из Кабула в первые дни осады, попал под обстрел и взорвался. В траншеях, вырытых по всей длине вала, были оборудованы огневые точки. Их по всем правилам прикрыли мешками с песком, обозначили сектора обстрела. Солдаты выглядели изможденными, но при виде губернатора браво вскакивали, отдавали честь и заверяли, что не пропустят врага.

Я переночевал в «саркофаге», а утром началось очередное наступление моджахедов. Пару часов пощекотав нервы под плотным огнем и убедившись, что атака захлебнулась, мы вернулись в город. Я прошел по его опустевшим улицам, заглянул в храм сикхов, куда накануне попал снаряд, навестил летнюю резиденцию короля, где сейчас обосновались афганские коммандос. Джелалабад сильно пострадал от ежедневных обстрелов. Там, где с грузовиков раздавали хлеб, вспыхивали драки: хлеба всем не хватало. Жители выглядели удрученными. Кажется, им уже было все равно, кто победит, лишь бы весь этот ужас быстрее закончился.

В доме, где располагался генерал Омар, меня ждал сюрприз. Едва я вошел, как увидел своих коллег – корреспондента московского телевидения Сашу Шкирандо и его оператора Вадима Андреева. Их лица были неестественно бледными.

– Вы как здесь оказались?

– Да вот, прилетели за тобой. И влипли в историю. – Вадим протянул мне свою камеру. – Посмотри – она спасла мне жизнь.

Оказывается, из Кабула сюда был направлен крупный вертолетный конвой – он доставил боеприпасы, а обратно должен был вывезти раненых и меня. Но на пол пути вертолеты напоролись на огонь крупнокалиберных пулеметов. Одна пуля, пробив кабину, застряла в камере, которую Вадим держал на коленях. Другая вскользь ранила руку Саши. Были ранения и посерьезнее. А генерал Омар выглядел почти счастливым:

– Я же говорил, что душманы получили указание из Пакистана ужесточить воздушную блокаду. Говорил! Моя агентура не обманет.

Однако мы не могли разделить его радость. Когда я подумал о том, что рано или поздно нам предстоит обратный полет, моя физиономия, вероятно, побледнела также сильно, как у коллег.

Пока мы с Рори, не догадываясь о существовании друг друга, освещали сражение под Джелалабадом, Питер Джувенал тоже не сидел, сложа руки. Еще в январе он написал письмо руководству Би-Би-Си с предложением финансировать тайную экспедицию оператора и журналиста в Кабул. Конечно, после ухода советских войск в афганскую столицу можно было попасть вполне легальным путем, прилетев на рейсовом самолете из Москвы или Дели. Но… Ведь Питер предлагал компании получить эксклюзив. Не ту жвачку, которую подсунут корреспондентам люди Наджибуллы, а репортаж о подпольных группах исламистов, действующих внутри столицы. Питер так и назвал свое письмо руководству телекомпании – «Падение Кабула». Это звучало высокопарно, но кто бы устоял против такого предложения?

Все, что происходило далее, я знаю со слов самого Питера и Джона Симпсона – ведущего международного корреспондента корпорации Би--Би-Си, которому поручили участвовать в «падении Кабула». Если не ошибаюсь, Джон Симпсон для британцев – самый главный авторитет в освещении международных проблем.

Впервые увидев Питера в кабинете редактора, Джон поразился его сходству со стопроцентным британским колонизатором, какими их изображали на старых фотографиях и рисунках. Редактор представил Джону гостя и тот с места в карьер стал говорить, что дни Наджибуллы сочтены, что 200-тысячная армия моджахедов вот-вот ворвется в Кабул и похоронит коммунистический режим. Би-Би-Си может стать единственной компанией, которой удастся изнутри показать эти поистине великие события.

Зря Питер тратил свое красноречие. Джон Симпсон, хотя и занимал высокую должность в знаменитой теле и радио корпорации, в душе был таким же авантюристом, как и пешаварский визитер. Он сам мечтал о командировке, которая бы пощекотала ему нервы. Короче говоря, в марте, когда мы с Рори каждый по своему «партизанили» под Джелалабадом, Питер и Джон тайком отправились из Пакистана в Кабул.

Сначала предполагалось, что, перейдя границу в районе Парачинара, журналисты продолжат дальнейший путь с одним из отрядов Гульбеддина Хекматиара. Лидер исламской партии «Хезбе исламие» имел самое многочисленное войско, отличался крайней непримиримостью и претендовал на то, чтобы первым ворваться в Кабул. Вообще-то, осмотрительный Питер избегал контактов с воинами «Хезбе», зная их необузданный и непредсказуемый нрав. Много раз он с удивлением сетовал:

– Этот Гульбеддин от американцев получает миллионы долларов, больше, чем все другие исламские вожди. Но на митингах каждый раз кричит: «Смерть американскому империализму!» Где тут логика?

К счастью, уже на афганской территории выяснилось, что «непримиримые» отказываются от помощи англичанам. Питер вздохнул с облегчением и тут же нашел другой вариант: теперь их проводниками согласились стать люди из шиитской организации «Харакат-и-Исламие». В группе был человек, к которому остальные относились с особым уважением. Его звали Махмуд. Он говорил по-английски и утверждал, что в Кабуле они имеют своих людей повсюду, даже в ХАДе.

– Я обещаю, что по столице вы будете разъезжать в машине начальника ХАД, – громко пообещал Махмуд.

– Но сначала нам надо добраться до столицы, – с типичной английской холодностью напомнил ему Питер.

«Чем больше времени я проводил с Питером, тем большей симпатией проникался к этому человеку, – писал впоследствии Джон Симпсон в одной из своих книг. – Он был несколько отстраненным и отчасти по-викториански высокомерным, однако в то же самое время составлял превосходную кампанию – во всяком случае, до тех пор, пока ты не начинал искушать судьбу. Стоило сказать что-либо легкомысленное, типа «мы с тобой – неплохая команда», как Питер тут же приходил в ярость.

Мы проезжали через перевалы, отделяющие Кабул от Гиндукуша. Все вокруг носило отпечаток глубокого средневековья. И даже лачуги, слепленные из глины и окруженные такими же глиняными заборами, выглядели так, как будто бы им сотни лет. За все время пути мы не увидели ни одной женщины, даже старой».

Через несколько дней они оказались в окрестностях Кабула. Теперь предстояло самое трудное – проникнуть в город, который, ожидая штурма, ощетинился постами и заставами. Переодевшись в афганскую одежду, в сумерках раннего утра они отправились вслед за проводником, которым был 8-летний мальчик. Вдруг Джон с ужасом увидел, что на пакете, где он нес свои немногочисленные пожитки, сияет яркая сине-зеленая надпись по-английски «Книги из Кембриджа». Он похолодел: «Ну, теперь точно пропал». И в этот момент их группу заметил дозорный первого поста. Джон с трудом подавил желание развернуться и пойти обратно. Если бы он это сделал, часовой наверняка открыл бы огонь. Но все обошлось: солдат проводил их группу равнодушным взглядом.

Джон перевел дух. Он посмотрел на пакет, который нес Питер, там была камера. Пакет украшала витиеватая надпись на фарси.

– Что там написано? – не удержался Джон от вопроса, который в этой ситуации выглядел очень странным.

– Да здравствует афгано-советская дружба, – охотно пояснил Питер.

Джон еще раз мысленно обругал себя.

Им предстояло одолеть три пояса безопасности, прежде чем войти в город. Первый был пройден. Оставалось еще два.

Из-за гор медленно вставало малиновое солнце. Теперь они шли в толпе людей, которые тянулись в город из окрестных кишлаков. Вот и следующий пост. Питер, который шел сразу за мальчиком, увидел вооруженного автоматом солдата, который, как ему показалось, внимательно всматривался в лица людей. Питер рассказывал, что теперь и его охватил ужас. Он тоже с трудом удержался от желания повернуть назад. Этот солдат выглядел так, что мимо него чужаку было не пройти. На ватных ногах Питер приблизился к посту и только в трех шагах от него понял, что солдат-то не настоящий – он просто нарисован на будке. А сама застава была пустой, никто не окликнул их, не потребовал документов.

Пройдя еще с пол километра, они оказались на окраине Кабула, где их ждало такси. Из машины навстречу англичанам проворно выскочил одетый в цивильный костюм афганец. «Абуфазл, – представился он. – Я буду отвечать за вашу безопасность в городе». Окна в раздолбанной «тойоте» от утреннего холода запотели так сильно, что водитель, едва отъехав, тут же сбил велосипедиста. «О, мой Бог», – опять заволновался Джон, который решил, что теперь не избежать вызова полиции, разбирательства и ареста. Однако к его удивлению таксист даже не подумал остановить машину, а их провожатый только беспечно махнул рукой: «Парва нист». Плевать! Спустя пятнадцать минут англичане благополучно прибыли в дом, где им предстояло провести три дня.

Абуфазл, казалось, упивался возможностью блеснуть перед гостями.

– С кем вы хотите побеседовать? – спросил он Джона, едва тот перевел дух. – С людьми из правительства? С начальником ХАД?

– Со всеми, – коротко распорядился Питер. – Но сначала покажите нам город. Я хочу поснимать.

– Посмотрите в окно. Видите – это джип одного из руководителей ХАД, и он к вашим услугам, господа.

Они проехали мимо президентского дворца, попетляли по Шахре-нау - району вилл и резиденций, потом выбрались на забитый машинами и повозками торговый Майванд, с него попали на широкую прямую улицу Дар-уль-Аман, где находилось советское посольство, а неподалеку – одно из зданий госбезопасности. Питер не отрывался от видоискателя своей портативной камеры. У хадовского дома Абуфазл попросил водителя притормозить:

– Завтра мы устроим здесь фейерверк. Специально для вас.

Вернувшись в дом, они сняли интервью с двумя сотрудниками секретной службы, которые для маскировки обмотали свои лица тюрбанами. Следом явился человек с бегающими глазами и объявил, что он и есть тот герой, что будет завтра стрелять реактивным снарядом по зданию ХАД. В доказательство своих слов человек принялся прямо здесь, в комнате, снаряжать «эрэс».

В этот момент, как вспоминал впоследствии Джон Симпсон, и у него, и у Питера возникли одинаковые мысли. Что, если сейчас в этот дом ворвутся люди Наджибуллы и обвинят англичан в пособничестве терроризму? Ведь волей-неволей так и оно и получалось. С некоторых пор они из сторонних наблюдателей превратились в сообщников моджахедов, что противоречило журналистскому кодексу. Но как объяснить это афганцам? На их робкие попытки уклониться от предстоящего теракта Абуфазл отреагировал просто: «Вам нечего опасаться. И вы должны показать всему миру, как глубоко проникло наше сопротивление».

Утром их снова запихнули в машину, человек с бегающими глазами бросил на заднее сиденье свою ракету, и они отправились на Дар-уль-Аман. Все дальнейшее напоминало дешевую кинокомедию.

Машина остановилась на пустыре, где два десятка мальчишек играли в футбол. Ничуть не смущаясь присутствия такой обширной аудитории, их спутник взял под мышку реактивный снаряд, жестом поманил за собой англичан, и все они направились к группе одетых в афганские лохмотья людей, стоявших поодаль. Мальчишки продолжали с криками пинать мяч. Оборванцы, получив «эрэс», принялись довольно споро мастерить из деревяшек что-то вроде примитивной пусковой установки. Питер поежился и начал снимать.

Все это происходило среди бела дня почти в центре Кабула. Они нацелили ракету на пятиэтажное здание, до которого было не больше шестисот метров, приладили таймер, изготовленный из старого будильника советского производства, установили время и разошлись в разные стороны. Питер вернулся к машине. Через пять минут сработал спусковой механизм. Ракета с шипеньем умчалась в сторону цели и… благополучно упала где-то далеко-далеко за хадовским зданием. Разрыва Питер не услышал, видимо, произошла осечка. Их опять быстро затолкали в машину и привезли в дом.

Джон, кажется, мало понял из того, что произошло. Зато Питер был явно разочарован.

– Только такие кретины, как моджахеды, могли промахнуться, стреляя в упор по большому зданию, – сказал он, пряча свою камеру в полиэтиленовый пакет с надписью «Да здравствует афгано-советская дружба».

На следующий день неподалеку от их дома послышалась стрельба, и в комнату ворвался Абуфазл, торопя их срочно собираться и уходить. По его словам агенты ХАД пронюхали, где скрываются англичане и готовят операцию по их захвату. «Они знают даже о том, что вчера мы пытались обстрелять здание», – сказал Абуфазл. А Питер подумал: уж, не от тебя ли они об этом и знают? Питер давно уяснил, что многие афганцы ревностно служат и нашим, и вашим. Поди разбери их, этих афганцев.

Не без волнений им в тот же вечер удалось выбраться из города и уйти в Пагман, где хозяйничали моджахеды.

На третий день, когда ирландцу уже порядком наскучило снимать безуспешные атаки моджахедов, пытавшихся смять оборону аэропорта, его пригласил к себе Абдул Хак. Командир выглядел озабоченным. На всех направлениях отряды партизан несли большие потери. Вопреки ожиданиям правительственные войска не думали сдавать город – и это после того, как на их позиции обрушились тысячи реактивных снарядов. Агентура доносила, что в Джелалабаде нет признаков паники, а войска в достатке обеспечены боеприпасами. Сам Абдул Хак был категорическим противником лобового штурма, он предлагал другой путь, испытанный и надежный: взять город изнутри, используя подполье, террор, деньги. Напрасно к нему не прислушались. Теперь видно, что пар может уйти в свисток. Поражение, которое моджахеды потерпят здесь, станет самой крупной победой Наджибуллы, придаст Кабулу новые силы.

Все это Абдул Хак за чаем выложил ирландцу, а напоследок посоветовал не терять больше времени на подступах к аэродрому.

– Мы можем проводить тебя в горы к западу от Джелалабада. Там ты сделаешь хорошую съемку.

– А что я там увижу?

– Если все пойдет так, как мы хотим, ты увидишь много интересного. Мы готовим засаду на вертолеты.

– Засаду? – Сразу встрепенулся Рори. – Но как ее можно организовать? Это же не бронемашины и не танки.

– Можно. Вот смотри. – Он взял лист бумаги и нарисовал на нем схему. – Это ущелье, по которому вертолеты чаще всего прорываются из Кабула и возвращаются обратно. Видишь? Вот тут мы ставим крупнокалиберные пулеметы. И вот тут. Мы делаем огневые точки во многих местах – по всему маршруту. Влетев в ущелье, они неминуемо встретят кинжальный огонь. Это будет ловушка.

– А если они поднимутся выше, пойдут над горами?

– Нет, это почти исключено. «Стингеров» они боятся больше, чем пулеметов. Поэтому и стелются над самой землей. Пулеметы будут обстреливать их и снизу, и с боку, и даже сверху. Ну, как?

– Согласен, – сказал Рори. – Неплохая идея.

– Тогда собирайся. Машина пойдет через час.

Вечер и ночь я провел в доме Омара. Правда, когда снаряды начинали падать уж совсем близко, мы спускались в вырытый рядом блиндаж. Эти чертовы снаряды падали почти беспрерывно. К вечеру Омар докладывал: «Сегодня было 345 «эрэсов». Еще он говорил: «По сообщениям агентуры командиры бандформирований получили приказ перегруппировать силы и до 6 апреля взять город любой ценой». Иногда на генерала что-то находило, и он начинал общаться со мной языком передовиц из кабульских газет. «Революция победит, враг будет уничтожен, весь народ поддерживает нас». Я обреченно кивал и убирал подальше свой блокнот. Омар очень удивлялся, отчего я не записываю эти замечательные слова.

Ночью, поднявшись по нужде, я сделал одно открытие. Оказывается, и генералы, и полковники вповалку спали в соседнем помещении вместе с молоденькими солдатами. Мне и раньше много раз говорили, что в афганской армии гомосексуализм – дело обычное. Теперь пришлось убедиться в этом почти воочию.

На другой день из Кабула прорвались вертолеты, и я вместе с телевизионщиками сказал Джелалабаду «гуд бай». Не без трепета мы забрались в чрево Ми-8, где уже были раненые в синих халатах. Вертолет тут же взлетел, стал кругами ходить над городом, едва не цепляя колесами верхушки пальм. Летчики ждали, пока не поднимутся остальные. Другие машины взлетали тоже без промедления и тоже вставали в эту карусель. И транспортные, как наш, и боевые «крокодилы». Уже от одного вида этой карусели становилось тошно. От нее так и несло бедой.

Вадим ткнул меня в бок:

– Посмотри на стремянку, видишь в ней дырку от пули? Она на моих глазах появилась. В этой вертушке мы сюда летели. А бомба в одну воронку дважды не попадает. Прорвемся!

– Может быть…

Наконец, собравшись в кучу, вертолеты резко прибавили скорость, снизились до пяти метров и отчаянно рванули вперед. Я включил диктофон, намереваясь записать впечатления от полета.

Через несколько минут из кабины показалась довольная физиономия бортмеханика, он показал растопыренную пятерню и пальцем ткнул в иллюминатор. Ага, вижу: справа к нам идут на подмогу еще пять боевых машин. «Крокодилы» должны лететь впереди и обрушивать на душманские точки всю свою огневую мощь. Так под шумок мы, глядишь, и проскочим.

То, что происходило дальше, впоследствии много лет являлось мне ночью в виде кошмарных снов.

По-прежнему на минимальной высоте мы ввинтились в ущелье. И тут началось! Вряд ли, у меня хватит слов, чтобы описать это.

Затарахтел курсовой пулемет в кабине летчиков. Дымными струями пошли реактивные снаряды из-под пилонов. Вертолет бросало из стороны в сторону. Вцепившись в откидное сиденье, я смотрел наружу, но за стеклом все было в разрывах, дымах, огне, ужасе. Боже мой! Мы летели как по лабиринту преисподней. Я был атеистом, но губы сами собой шептали: «Господи, спаси и помилуй!»

Кажется, горели сами горы. Да, мы мчались сквозь сплошной пожар. Вся кабина тоже была в дыму.

– Вспышки выстрелов слева! – кричал мне Вадим, как будто я был способен подавить душманские пулеметы.

– И справа тоже, – орал ему я.

– Держись! – кричал Саша, после очередного виража падая на меня.

– А-а-а! – орали мы все вместе, когда казалось, что уже все, горим, падаем, вот он – конец.

Потом вертушка резко пошла вверх, так резко, что нас просто расплющило на сиденьях. И снова пилот бросил ее к самой земле. И опять бешено застучал пулемет, и дымом заволокло всю кабину.

Это был самый долгий полет в моей жизни.

Он продолжался ровно тридцать девять минут.

Когда после приземления я пришел в себя и включил диктофон, чтобы прослушать запись, там был один сплошной крик. И много непечатных выражений.

Кстати, Джелалабад моджахеды так и не взяли.

1990 ГОД. ПЕШАВАР. ЮНИВЕРСИТИ-ТАУН

В Пешаваре любая европейская женщина, не имевшая видимых физических недостатков, смотрелась очень даже неплохо. Здесь с этим контингентом всегда был дефицит. Что же касается Джульет, то ее можно было считать красавицей без всяких оговорок. Стройная спортивная фигура. Чуть насмешливый взгляд серо-голубых глаз. Тонкие чувственные губы, волевой подбородок, копна коротко стриженых каштановых волос. В облике этой юной элегантной леди было что-то решительное. Каждый сразу видел, что она знает цену и себе самой, и окружающему миру.

Во второй половине 80-х Джульет занимала пост директора офиса «Афган эйд» в Пешаваре. Когда Рори недолго работал в этой благотворительной организации, он встречался с ней по делам: вместе просматривали бухгалтерские бумаги, обсуждали планы, говорили о чем-то малозначащем. Джульет, не смотря на свою молодость, уже почти четыре года прожила в прифронтовом городе и сначала поглядывала на Рори чуть снисходительно. Сколько таких инспекторов приезжало из Лондона! Поживут здесь недельку, поворошат бумаги и с явным облегчением отбывают домой. Однако этот парень, называвший себя ирландцем, оказался другим. Совсем скоро он объявил ей, что оставляет должность в «Афган эйд» и намерен целиком посвятить себя флибустьерской службе свободного журналиста. С тех пор Джульет видела его нечасто. Ирландец подолгу пропадал в Афганистане, а когда возвращался в Пешавар, то на полную катушку «оттягивался» в Американском клубе. Говорили, что у него была куча подружек. «Этот парень без тормозов», – так несколько испуганно отзывались о нем коллеги.

Возможно… Но только, когда их пути изредка где-то пересекались, ей казалось, что Рори уж как-то по-особенному посматривает на нее. В ее присутствии он всегда был подчеркнуто предупредителен и учтив. Пожалуй, даже слишком учтив.

Однажды, вернувшись с вечеринки домой, она со смехом поделилась своими наблюдениями с мужем. Но Доминик не разделил ее веселья.

– Ирландец? – Задумчиво переспросил он. – Да он явно влюблен в тебя. Вот увидишь, если со мной что-нибудь случится, он сделает тебе предложение.

Джульет только тряхнула своими каштановыми волосами и рассмеялась:

– Что ты выдумываешь, дорогой?

Она выросла в провинциальной протестантской семье, где из поколения в поколения все мужчины становились священниками и где всегда царили строгие правила. Папа-викарий определил ее на учебу в маленькую школу для девочек, расположенную в графстве Кент. Пределом мечтаний всех ее подружек было уехать в Лондон, найти там непыльную работу и удачно выйти замуж. И Джульет когда-то хотела того же: завести дом, собаку, родить детей.

Поступив в университет, она стала изучать историю искусств и к третьему курсу уже договорилась о должности в художественной галерее. На горизонте маячила жизнь, о которой все было известно наперед. Так жили ее родственники, ее знакомые, ее подруги. Но, проучившись четыре года, Джульет решила взять перерыв и отправиться в Индию. Ей просто захотелось попутешествовать, прежде чем погрузиться в жизнь «как у всех».

Индия поразила и восхитила ее, как поражает она всякого, кто обладает живой душой. Ей открылось, что существует огромный, таинственный, манящий мир, называемый почему-то «третьим». Экзотический, загадочный, не похожий на все то, что ее окружало прежде. Одни люди, оказавшись в странах этого мира, видят только грязь, нищету, отсутствие привычного комфорта. Других он сразу завораживает, делает вечными пленниками. Его краски, запахи, мелодии, его вечное солнце и синее небо, его традиции и обычаи – так и хочется раствориться в этом мире, стать его частью.

Джульет работала сначала в баптисткой миссии, потом, к удивлению знакомых, устроилась в лепрозорий – ухаживала там за неизлечимыми больными.

Вернувшись спустя год в Лондон, она решительно рассталась с идеей служить высокому искусству. Страны третьего мира – вот чему она решила посвятить свою молодость.

Однажды в газете нашла адрес благотворительной организации, созданной для помощи афганцам. Отправила письмо: есть ли у вас работа? Ее пригласили на должность секретаря, а затем предложили ехать в Пешавар – директором представительства «Афган эйд». Это было то, чего она хотела.

Для ООН Джульет составляла обзорные досье по различным регионам Афганистана – эти материалы были призваны прогнозировать число возможных беженцев. Участвовала в программах по борьбе с наркотиками. Контролировала распределение денег, поступавших со всего мира для бедных афганцев. Больше всего средств выделяли США, эти деньги приходили в основном по линии госдепартамента. Официально они должны были тратиться на продовольствие. Но на какие цели моджахеды расходовали их на самом деле, проверить было невозможно.

Француз Доминик Вергос появился в ее жизни почти сразу после приезда в Пешавар. Он, как и Питер, тоже считался здесь старожилом. Когда-то Доминик был преуспевающим фэшн-фотографом в Париже. Потом начал кочевать по «горячим точкам»: Бейрут, Африка, Юго-Восточная Азия… Он умел делать хорошие фотографии и выгодно их продавать. Когда началась эта заваруха в Афганистане, француз прочно осел близ войны, быстро обзавелся дружескими связями с командирами партизанских групп и стал едва ли не официальным фотографом джихада. Заказов у него всегда было через край. Он, как и Питер, мог месяцами кочевать с моджахедами по горам, жил в кишлаках, научился говорить на фарси и пушту. Однажды француз почти год провел в партизанских лагерях на территории Афганистана.

Правда, в отличие от большинства других журналистов, Доминик имел еще одну, скрытую от остальных жизнь. Как-то знакомый дипломат свел его в Пешаваре с серьезными американскими ребятами, которые спросили: «А не хватит ли, парень, зарабатывать на хлеб фотокамерой? Если тебе так нравится бродить по Афганистану, это можно делать и с большей пользой». Уговаривать фотографа не пришлось. Он охотно согласился выполнять задания ЦРУ. Предложенное вознаграждение значительно превосходило те гонорары, которые он получал от агентств и журналов.

Вместе с французом жили дочь от первого брака и сын – от подружки. Он был на пятнадцать лет старше, чем Джульет и напоминал экстравагантного повесу – с вечно растрепанными волосами, демоническим взглядом и свободными манерами. Такие люди встречаются редко. Они живут как бы сами по себе, вне принятых норм и законов. Они сами устанавливают для себя законы. Да, француз был ни на кого не похож. Возможно, именно это вначале и привлекло к нему юную леди. Очень скоро она обнаружила, что не может справиться с притяжением, которое исходило от Доминика. Он казался талантливым и нестандартным. Даже тайная связь с американской разведкой, о которой Доминик под страшным секретом поведал ей однажды, работала в его пользу, придавала ему загадочности.

Став его женой, Джульет родила еще одного сына, которого назвали Финном. Они сняли красивую виллу в университетской части Пешавара на Серкл-роуд, завели слуг, купили лошадей для верховых прогулок. Жизнь складывалась на удивление удачно. Правда, иной раз на француза что-то находило. Выпив, он говорил о том, что в любой момент его могут убить, что тогда Джульет наверняка станет жертвой этого безумного ирландца… Но утром, протрезвев, никогда не заикался об этом.

Два года продолжалась их идиллия. Но однажды все кончилось.

Потом, задним числом анализируя все случившееся, она вспомнила, как однажды на вечеринке знакомый французский дипломат предупредил Доминика:

– Будь осторожен. Есть люди, которые хотят, чтобы тебя здесь не было.

Но фотограф только отшутился:

– Ты имеешь в виду агентов Наджибуллы? Но если я буду постоянно думать о них, то так недолго и в психушку угодить.

– Мое дело предупредить, – пожал плечами дипломат. – Просто появилась информация, поэтому я настоятельно рекомендую тебе соблюдать меры безопасности.

Дома Джульет накинулась на мужа:

– Что все это означает? Какая опасность тебе может угрожать?

– Господи, дорогая, ты же знаешь, чем я занимаюсь. Сама моя работа предполагает некоторую степень риска. За него мне и платят.

– Но этот человек имел в виду что-то конкретное.

– Вряд ли. Кто-то, где-то, что-то сказал… Вот и разнеслось по свету.

– И все же, – продолжала настаивать Джульет, – подумай, откуда может исходить угроза.

Доминик запустил руки в свою патлатую голову, задумался.

– Ну, например, от Гульбеддина. Я никогда не скрывал своего отношения к нему. Его действия деструктивны, они подрывают основы общей борьбы. Недавно я опять резко говорил по этому поводу с американцами. Могла произойти утечка. А Гульбеддин своих врагов не щадит.

– О-о, Доминик, – простонала она. – Может, нам лучше уехать?

– Да что ты! Это ведь только предположение. Одно из многих. Давай выбросим это из головы. Все обойдется.

Не обошлось. В тот вечер они поздно вернулись домой после ужина в Американском клубе. Джульет сразу отправилась спать, а Доминик пошел в сад – успокоить собаку, которая отчего-то подняла лай. Когда сквозь сон Джульет услышала автоматную очередь, она не придала этому никакого значения: стрельба в Пешаваре была делом привычным. Потом в спальне зазвонил телефон, это был живущий по соседству приятель-афганец:

– Хай, Джульет! Извини, что так поздно. Где Доминик?

– Вышел в сад. А что?

– Иди проверь. Боюсь, как бы с ним не случилась беда.

Она набросила на плечи халат и выскочила наружу. Доминик лежал рядом с домом, где находился охранник. И был мертв.

Прибежал сосед, сказал, что охранник-пуштун пришел к нему и сознался – это он убил хозяина. По словам пуштуна, Доминик был сильно пьян, ломился в дом, требовал дать ему автомат. Ну, охранник от испуга и выстрелил через дверь. Через дверь? Но Доминик убит пулей в затылок. Нет, тут что-то было не так…

Убийцу арестовали. Джульет сама предложила судить его по законам свободных пуштунских племен – такая практика существовала в Пешаваре. Собрались старейшины. Их приговор был единодушным: этот человек виновен и заслуживает сурового наказания. Либо казнь, либо крупная денежная компенсация – вдова должна сама сделать выбор. Выбор-то она сделает, но кто поможет ей разгадать тайну этого убийства? Джульет пообещала себе обязательно докопаться до истины. Рано или поздно.

Француз Доминик Вергос и британец Питер Джувенал считались аборигенами среди пишущей и снимающей братии, состав которой в Пешаваре то и дело менялся. К самым авторитетным старожилам можно отнести также и американца Курта Лейбека, имевшего контракт с телекомпанией Эй-Би-Си. Но встречались там и другие яркие личности. Конечно, назвать их просто журналистами нельзя, у этих людей порог страха либо отсутствовал начисто, либо был значительно отодвинут. Я не представляю себе, чтобы обычный человек мог решиться на путешествие с отрядом моджахедов, когда на каждом шагу (на каждом – это не преувеличение) тебя поджидала смертельная опасность.

Чаще всего такие смельчаки сотрудничали с людьми Ахмад Шаха Масуда или Абдул Хака из партии Юнуса Халеса. Про Масуда у нас речь еще впереди.

Что же касается Абдул Хака, то у журналистов он имел репутацию надежного, предсказуемого человека, который всегда сдерживал свои обещания. Большинство афганцев похвастаться такими качествами не могли. Молодой пуштун из рода гильзаев прекрасно говорил по-английски. Все свои рейды вглубь Афганистана он продумывал до мелочей. Если с ним шли западные корреспонденты, то к каждому из них были приставлены специально обученные люди, головой отвечавшие за безопасность гостей.

Это был жесткий, но не жестокий командир со своим кодексом чести. Савик Шустер, который в те годы часто тайно проникал на афганскую территорию по заданию западных СМИ, рассказал мне такой случай. Однажды в ходе партизанского рейда Абдул Хак пригласил журналиста разделить с ним трапезу в долине недалеко от Кабула. День был солнечный, тихий, поэтому командир распорядился постелить ковер прямо на макушке холма, откуда открывался живописный вид. Сидели вдвоем, пили чай, беседовали. Абдул Хак, абсолютно доверявший Савику, советовался с ним, брать ли ему четвертую жену? Охрана расположилась ниже, по склонам холма. И тут налетели вертолеты. Сделав крутой вираж, они зашли на боевой курс. Вот сейчас их пулеметы, пушки, ракетные системы обрушат на холм свой смертоносный огонь. Савик мгновенно натянул кроссовки и приготовился бежать. Бежать надо, как учил его Абдул Хак, только в сторону вертолетов, ни в коем случае не от них. Так больше шансов спастись. Но его пуштунский друг отчего-то медлил. Он спокойно натянул сначала один армейский ботинок, потом другой. Затем он стал медленно завязывать шнурки. Охрана открыла по вертолетам стрельбу. Уже и холм вспучился разрывами. А Абдул Хак все еще завязывал свои чертовы шнурки.

- Почему ты так медлил? – спросил его журналист, когда опасность уже миновала. - Ведь каждая секунда могла стоить жизни.

- А авторитет? – вопросом на вопрос ответил ему Абдул Хак. – Что бы подумали о своем командире мои бойцы, увидев, как я бегу от врага.

В отличие от многих других моджахедов, особенно принадлежавших к лагерю «непримиримых», он старался проявлять уважение к пленным.

- Зачем я буду их пытать или убивать? – объяснял он. - Русских и так убедили их вожди, будто мы звери. А мы всего лишь сражаемся за свою свободу.

Абдул Хак твердо верил в то, что с победой в джихаде Афганистан ждут счастливые времена. Наступят мир и согласие. Западные страны помогут восстановить экономику. «Здесь будет азиатская Швейцария», – любил повторять он. И ради этого больше десяти лет не выпускал из рук автомат.

Если он обещал привести тебя в центр Кабула, то можно было не волноваться: так оно и будет. Ты увидишь и резиденцию Бабрака Кармаля, и ХАД, и даже штаб советских войск. Тебе обеспечат интервью с самыми высокопоставленными деятелями режима. Люди Абдул Хака в афганской столице создали хорошо законспирированное подполье, в которое входили высшие чины из армии, госбезопасности и партии.

Нельзя сказать, чтобы КГБ и ХАД в это время дремали. Нет, агентов исламских партий вылавливали едва ли не каждый день. На какие только ухищрения не пускалась контрразведка. Однажды поступила информация о том, что некий работающий на моджахедов афганский полковник в условленное время позвонит в одно западное посольство с городского телефона-автомата. Но с какого? В Кабуле было 160 таких телефонов. Тогда у каждого устроили засаду. И взяли агента во время разговора.

В марте 1985 года в Кабуле накрыли целую агентурную сеть, работавшую на Масуда, но с активным участием ЦРУ. Возглавлял ее… начальник разведуправления генерального штаба генерал-майор Халиль. Целых шесть лет эти люди передавали моджахедам все планы советского и афганского командования по операциям в Панджшере, Баглане и других районах страны. Эти планы, едва родившись, тут же становились известны противнику. Генерала и еще кое-кого расстреляли, остальных надолго упрятали в тюрьму.

Агентурному проникновению активно противодействовала афганская контрразведка, целиком находившаяся под контролем КГБ, а также специальные мобильные отряды советской госбезопасности и милиции – «Каскад», «Зенит», «Кобальт». Эта подковерная война не стихала ни на одно мгновение. В начале 80-х, почти свободно разгуливая по Кабулу, я был уверен, что город полностью контролируется властью. И только много позже понял степень своего заблуждения. Особенно, когда узнал, как легко «духи» проникали в столицу, как много у них было влиятельных помощников.

Западные журналисты тоже нелегально просачивались и в предместья Кабула, и в сам город. В феврале 1980 года репортажи из внутренних районов Афганистана в газете «Ю.С. ньюс энд Уорлд рипорт» публиковал Эдвард Джираде. Спустя три года Савик Шустер в журнале «Ньюсуик» красочно описал свое участие с партизанами в ночном налете на Кабул. Чуть позже Энтони Дэвис в газете «Интернэшнл геральд трибюн» рассказал о том, что видел в Панджшере. А Теренс Уайт в «Ньюсуик» делился впечатлениями о боях с русскими под Кандагаром.

Около двух лет нелегально провели в Афганистане американский режиссер Д.Хармон и английский оператор А.Линдсей, снимая документальный фильм под названием «Джихад». У них получилась обстоятельная попытка разобраться в том, кто же такие «борцы за веру», каковы их истинные цели, идеалы, ошибки и заблуждения.

«Большинство моджахедов безграмотны, очень религиозны и свято верят в то, что попадут в рай, если погибнут в «священной войне», – делился своими впечатлениями Джефф Хармон. – К тому же они любят войну, у них это в крови. Некоторые из них курят гашиш. Я бы не сказал, что они воюют за деньги. Мы ни разу не видели, чтобы им платили за боевые операции. Перед тем, как их отправляют из Пакистана в Афганистан, им выдают автоматы Калашникова. По возвращении они обязаны их сдать. Но почти никто этого не делает – все ссылаются на то, что оружие, якобы, утеряно ими в бою. Автоматы продают и таким образом им есть, на что кормить семью. «Калашников» на рынке стоит около ста тысяч афгани».

Еще одна яркая личность из числа разгуливавших по Афганистану авантюристов – англичанин Ник Данзигер. Я познакомился с ним в Кабуле после вывода наших войск. Корреспондентка Би-Би-Си Лиз Дуссет отрекомендовала мне Ника, как самого необычного человека из ей известных. Этот парень тоже был «фрилансером» и по его словам работал на журнал «Мидл ист». Но на кого он работал, не имеет ровным счетом никакого значения. Ник Данзигер в середине 80-х совершил, можно сказать, беспримерное пешее путешествие через Сирию, Ирак, Иран, Афганистан, Пакистан и Китай. Без единой визы в паспорте он миновал пять государственных границ, прошел сквозь войны, перевороты и революции. Его могли посадить в Ираке, казнить в Иране, разбомбить в Афганистане, ограбить и тихо пристрелить в Пакистане… Он написал книгу, которая имела успех в Великобритании. Мы разговаривали.

- Ник, – спросил я, – как к тебе относились моджахеды?

- Вначале настороженно, затем, познакомившись поближе, дружески. Они ненавидят советских, однако следом идут американцы – их они ненавидят тоже.

- Но почему? Ведь американцы несут основное бремя расходов на эту войну?

- Мне трудно сказать. Однако стойкая ненависть к Штатам существует, я в этом убеждался много раз.

- Встречались ли тебе на пути наши военные?

- Видел их только издалека. А вот крупного офицера правительственных войск наблюдал в двух шагах. Дело было под Гератом. Он пришел к Турану Исмаилу с ценной информацией о том, как лучше устроить засаду на русских. Это был завербованный агент Исмаила.

- Что главное вынес ты из этого путешествия?

- Я увидел, что больнее всего война бьет по обычным мирным людям.

- А что ты теперь думаешь об афганцах?

- Они открытые. Очень гордые. И очень свободолюбивые. Никто и никогда не должен советовать афганцам, что им надо делать, как поступать.

 

К такому же выводу насчет афганцев со временем пришел и Рори Пек. Общаясь с моджахедами, он всегда старался быть максимально уважительным, подчеркивал восхищение их отвагой, а если что-то от них требовалось, он добивался своего обходными путями. Рори научился довольно бегло говорить на фарси, обзавелся полезными связями в партизанских штабах, прикормил кое-кого из пакистанской разведки. Он полагал, что деньги, вложенные в контакты с нужными людьми, окупятся сторицей. И его партнеры не раз убеждались в том, что это правда.

Ирландец всегда раньше всех узнавал о готовящихся крупных операциях и, очертя голову, лез в самое пекло. Ему очень хотелось заполучить эксклюзив. Причиной были не деньги, которые бы он заработал на сенсации. Деньги, конечно, имели для него значение, но еще больше Рори ценил возможность стать первым. Однако время шло, а ничего исключительного он так и не запечатлел. Это в художественных фильмах война получается хорошо, а когда снимаешь реальные бои, то чаще всего на пленке остается нечто невыразительное.

Моджахеды, едва завидев камеру, вытягивались по стойке «смирно» и делали абсолютно идиотские выражения лиц. Или, что еще хуже, начинали улыбаться и размахивать руками. Хорошенькое дело, злился Рори, он снимает сражение, а эти кретины, словно малые дети, корчат в объектив рожи и гогочут. Кто же такой материал возьмет?

Однажды приехали американцы из одной известной телекомпании. Узнав о переживаниях Рори, они подняли его на смех: «Нашел о чем печалиться! Да всю афганскую войну мы имеем в окрестностях Пешавара». Они и вправду не стали утруждать себя дальним походом. Пришли в лагерь подготовки моджахедов, заплатили хорошие деньги, и «воины ислама» два дня добросовестно изображали перед камерой, как они устраивают засады, как минируют дороги и бегут в атаку с криком «Аллах акбар». Снят был даже эпизод воздушного налета, якобы, советских штурмовиков на мирный афганский кишлак: для этого американцы подрядили два самолета пакистанских ВВС, которые с большой высоты пикировали на брошенную деревню, а в условленный момент среди домов взрывались заранее размещенные там фугасы. Полное впечатление бомбардировки.

Увидев этот материал, Рори пришел в ярость. Он едва не полез на американцев с кулаками: «Это подлог. Вы позорите профессию». Янки благоразумно не стали втягиваться в дискуссию. Видимо, они поняли, что с этим парнем лучше не спорить. Когда Рори был возмущен, его глаза становились просто бешеными. Американцы быстренько собрали вещи и отбыли восвояси. А Рори еще долго не мог успокоиться.

- Скажи, Питер, где ты видел у русских истребители Ф-16? То-то! Да плевать этим янки и на Афганистан, и на нас с тобой. У них одно на уме – только баксы.

Питер в ответ, как обычно, ухмылялся в светлые усы и отмалчивался.

Рори Пек все глубже погружался в войну. Начиналось все, как увлекательное, щекочущее нервы приключение, на котором к тому же можно было неплохо заработать. Но однажды он обнаружил, что уже не может жить без регулярных визитов в Афганистан. Он попробовал разобраться с тем, что случилось. Выходили странные вещи. Получалось, что его притягивает сама война. Внешне все выглядело пристойно: он – репортер, освещающий справедливую борьбу афганцев за свободу, снятые им кадры – это тоже оружие в этой борьбе. Но следовало честно признаться самому себе: он снова и снова оказывался на линии огня потому, что… Потому что его неудержимо тянуло туда, вот и все. Это было как наваждение. Как наркотик. Как болезнь.

Странно, думал он, ведь сами походы в Афганистан не доставляют мне никакого удовольствия: грязь, голод, усталость, постоянное напряжение, страх… Каждый раз я мечтаю о возвращении в Пешавар, словно о великом счастье. Но, едва вернувшись и смыв с себя пыль, опять рвусь обратно. Почему? Потому что окружающая жизнь кажется мне пресной и серой? Потому что я подсознательно ищу ответы на какие-то очень важные для меня вопросы? Потому что я включился в дьвольскую лотерею: повезет – не повезет, останусь жить – или меня убьют? И каким же тогда будет главный приз в этой лотерее?

Случалось, он много месяцев подряд проводил с моджахедами. Научился, как они, часами сидеть, поджав ноги. Спать, где застанет ночь. Он без колебаний пил воду из грязных арыков и ел грубую пищу, которую ему предлагали, обычно это были рис и лепешка. Правда, в одном он пока не продвинулся вперед – в понимании души этих бородатых людей, их внутреннего мира. Они были совсем не такие, как он, его и их разделяла пропасть, и все попытки выстроить через эту пропасть мост часто оказывались тщетными.

Но он старался.

Рори Пек не был обычным фрилансером, то есть свободным журналистом, рискующим своей головой только ради денег. Есть много примеров, доказывающих это.

Однажды отряд партизан, в который он напросился, под Кандагаром попал в засаду. Судя по всему, спецназ ГРУ вел их еще от границы. Рори и прежде слышал об этом грозном кандагарском спецназе, о том, что его агентура порой отслеживает моджахедов от самой Кветты, а в укромном месте их обычно ждет ловушка, из которой мало кому удается уйти живьем. В сентябре 84-го этот спецназ выловил здесь же, в пустыне Регистан, французского журналиста Абушара из Антенн-2. Была перестрелка, в которой обе стороны понесли потери. К счастью для француза, его взяли живым. Потом судили, приговорили к тюрьме, но вскоре амнистировали. А вот американцу Торнтону из газеты «Аризона Рипаблик» повезло меньше: вместе со всем отрядом был уничтожен – и тоже под Кандагаром.

Спецназовцы в каждом иностранце видят шпиона или военного советника, так их инструктируют. Им и в голову не может прийти, что есть сумасшедшие журналисты, готовые в поисках информации забрести так далеко. Прежде Рори слышал об этом от других, а теперь вот на собственной шкуре убедился: все – правда!

Лишь горстка людей уцелела после шквального огня, который русские открыли по ним из заранее подготовленных и тщательно замаскированных укрытий. Дело было под утро. Моджахеды уходили из-под обстрела по узкой ложбине, между невысоких лысых холмов. И когда им показалось, что худшее уже позади, налетели вертолеты. Это были «крокодилы», знаменитые штурмовые «вертушки» Ми-24, которые обрушивали на цель лавину ракет.

В несколько минут все было кончено. Уже почти рассвело, и Рори пытался снимать, как «крокодилы» атакуют их маленький отряд. Но первый же залп оглушил его, бросил на землю, засыпал песком. Когда ирландец очнулся, вокруг стояла тишина. Не было ни вертолетов, ни моджахедов, ничего. И солнце стояло уже довольно высоко. Он медленно поднялся, стряхнул с себя песок. Вроде бы, цел. От контузии слегка кружилась голова и звенело в ушах. Но где же остальные? Осмотревшись, он понял, что все его спутники убиты. Хотя нет, не все. Кто-то стонал неподалеку.

Живым был парень по имени Башир. Он лежал ниже по склону холма, тоже наполовину засыпанный песком. Этому Баширу было лет шестнадцать. Из беженцев, первый раз отправился в рейд с моджахедами. Только накануне вечером Рори долго разговаривал с ним, пытаясь понять, отчего он взял в руки автомат. Приветливо улыбаясь, Башир на все вопросы твердил одно и то же: «Джихад, джихад». Он произносил это слово, однако Рори уже прекрасно знал, что смысл его мало понятен афганцу. Джихад? Да просто все воюют, другого дела нет, вот и он тоже решил быть заодно с другими. Мальчишка абсолютно не представлял себе, куда они идут и что будут делать. «На все воля Аллаха». Джихад, Аллах, с раздражением мысленно передразнил его Рори. Вот тебе и ответ на все вопросы. И думать ни о чем не надо. А ведь они сражаются за свободу, отчего же тогда никто не произносит этого слова, которое все бы объяснило?

Он тронул парнишку за плечо. Тот застонал еще сильнее. Рори перевернул его. И сам застонал от досады. Нижняя часть рубахи была пропитана кровью. Рори достал нож, разрезал рубаху и увидел на боку большую рану. Осколок от реактивного снаряда, понял он. Ирландец порвал свою майку и кое-как перевязал рану. Затем взвалил мальчишку на спину, по солнцу определил направление на юг и пошел. Наверное, в тот момент он еще сам не оправился от контузии. И не сознавал того, что делает. Потому что идти с такой ношей по пустыне было безумием. А идти предстояло не меньше трех дней. Но он пошел…

Камера оказалась цела, однако Рори бросил ее. Рюкзак со спальником и личными вещами бросил тоже, все это мешало ему. Взял только флягу с водой и немного сушеных фиников. Все.

Моджахеды передвигались по этой пустыне ночью или ранним утром, а днем таились в ложбинах, прятались в редком кустарнике. Но у него выбора не было: он отправился на юг прямо сейчас, в открытую, будь что будет.

К полудню, еле передвигая ноги, Рори набрел на полуразрушенное глиняное строение, видимо, служившее прибежищем для пастухов. Решил передохнуть. Башир уже не стонал, но явно был жив: Рори чувствовал это. Труп, коли выпало его тащить, камнем давит тебя, а живого человека, даже если он без сознания, нести гораздо легче.

Он втащил афганца внутрь, смочил его губы водой. Помедлив, обнажил рану. От кого-то он слышал о том, что, если хочешь спасти раненого, то надо как можно скорее избавить его тело от пули или осколка. Но как это сделать? С отчаянием Рори осмотрелся вокруг. Грязный глиняный пол, окна без стекол, ворох старой соломы в углу. Он уложил афганца на солому. Достал свой перочинный нож, подержал лезвие над огнем зажигалки. Прошептал слова молитвы. И ковырнул ножом рану. Башир громко застонал. «Терпи, – пробормотал Рори. – Я быстро это сделаю». Снаружи послышался шум. С окровавленным ножом в руке он выглянул в окно. О, факинг! Пара «крокодилов» на бреющем полете шла прямо на лачугу. Неужели они как-то выследили его? Если они сейчас дадут залп своими снарядами, от этой хибары останется только облако пыли. А ведь он еще не закончил свою хирургическую операцию. Рори отскочил от окна, забился в угол, где лежал афганец. Через мгновение вертолеты с ревом пронеслись прямо над домиком. «Господи, спаси и помилуй!» Он опять взялся за нож: надрезал кожу, пальцами проник внутрь хлюпающей от крови раны, сумел нащупать кусок металла. Странно, что он именно сейчас хотел обязательно вытащить из тела этот осколок, помочь мальчишке выжить. Ведь теперь они оба были на волосок от гибели.

Вертолеты заходили на второй круг. Он так и не понял, отчего русские летчики пощадили этот жалкий глиняный дом? Может быть, решили, что внутри никого нет? Вертолеты опять, едва не задев лопастями крышу, пронеслись над лачугой, обдав ирландца колючим песком, чужим запахом керосина, оглушив грохотом турбин. И ушли.

Через час, снова перевязав раненого, он взвалил его на плечи и продолжил свой путь на юг, к границе.

Самое удивительное заключается в том, что Рори Пек дотащил этого парня до Пакистана. В пограничном поселке Чаман, уже на пакистанской территории, он нашел врача.

– Помогите ему, – сказал по-английски Рори.

Врач с изумлением оглядел перепачканного грязью и кровью, заросшего рыжей щетиной чужеземца, перевел взгляд на тело худенького парнишки в афганской одежде. И взялся за дело. Рори сел прямо на пол, прислонившись спиной к стене. Однако очень скоро пакистанец обернулся к нему, развел руками:

– Но, сэр, этот человек давно мертв.

И тогда Рори потерял сознание. И очнулся только сутки спустя.

Война делает человека другим. Не правда, что он становится лучше. Нет – не лучше и не хуже. Просто он знает то, что неведомо остальным. И это знание отражается в его глазах, снах, поступках.

Те, кто был в окопах, меченые. Они издали определяют друг друга.

Да, кладу голову на отсечение, этот парень, Рори Пек, был не простой корреспондент, совсем не простой.

В декабре 1989 года вся их компания на время переместилась в Лондон. Рори, Питер и недавно примкнувший к «флибустьерам» Вон Смит. Вон заменил Хабиба, который открыл свой ресторан и навсегда распрощался с рискованными поездками. В Афганистане ничего особенного не происходило, моджахеды зимой воевали без особой охоты, поэтому Рождество британцы решили встречать дома. Договорились, что в определенный день все соберутся в отеле Сlariges на Бонд-стрит.

Вместе с Рори туда пришел и его приятель из ABC-news по имени Рон, который с места в карьер предложил им немедленно ехать в Румынию. Там назревали интересные события, народ вышел на улицы, трон под Чаушеску зашатался и вот-вот мог рухнуть. Рон уверял, что их долг быть сейчас в Бухаресте.

Рори насупился:

- Мой долг - провести Рождество вместе с детьми. После этого я готов отправиться куда угодно.

- После этого будет поздно, - задумчиво протянул Питер. - Нас там ждать не станут.

- Да, решение надо принимать немедленно, - согласился Вон Смит. - Лично я готов вылететь через несколько дней.

На лице Рори было написано смятение. Он обещал своим мальчишкам провести праздник с ними. Но революция в Румынии? Грех упускать такой шанс. На следующий день он улетел в Бухарест.

Джон Симпсон из ВВС вспоминает, что увидев Рори среди пылающих зданий румынской столицы, он страшно обрадовался. Они были знакомы по Пешавару. Джон уже знал, что ирландец безрассудно храбр и способен снять такие кадры, которые не сделает больше никто другой. Однако теперь ему представился случай удивиться еще раз. Джон Симпсон стоял рядом с большим каменным зданием, которое было объято огнем. Кругом звучали выстрелы. «Где Рори?» – спросил он знакомого румына. Тот показал ему внутрь здания: «Он там». Оказывается, Рори выпросил у пожарников асбестовый костюм, надел его и теперь снимал, находясь прямо посреди бушующего пламени. Он опять сделал самые лучшие кадры, которые затем показывали по многим каналам.

Через пару дней сюда прилетел Питер, но сливки уже были сняты. Поздно ночью в поисках компаньона он пришел к зданию телецентра. Вся площадь была забита возбужденными людьми с оружием в руках. Питер стал осторожно пробираться сквозь толпу, когда сзади раздался знакомый голос:

– Застрелите этого иностранца. Он явно не внушает доверия.

Конечно, так шутить мог только один человек.

Почти одновременно в Бухаресте появился Вон Смит. В отеле все они собрались за рождественским ужином. И решили официально учредить новую компанию под названием Frontline News.

За свою работу в Румынии Рори Пек получил более чем приличный гонорар. Он тут же потратил его на приобретение «Ауди» и затем носился сломя голову на этом дорогом автомобиле по Лондону. Он никогда не пристегивался ремнями безопасности – это почти обычно для Москвы, но абсолютно невозможно в Британии – и обращал мало внимания на знаки, ограничивающие скорость.

Через месяц у него появилась новая возможность отличиться. Он поехал в Баку, где произошла цепь кровавых событий: сначала азербайджанцы вырезали живущих там армян, разгромили их жилища, а потом вошедшие в город советские войска приступили к подавлению беспорядков. Разве мог он оказаться в стороне? Чиновники союзного МИД, отвечавшие за иностранных журналистов, были чрезвычайно огорчены: Рори беспардонно нарушил существовавший тогда запрет на выезд из Москвы без специального разрешения. Ему пытались это вежливо растолковать. Он только отмахнулся: ваши правила не для меня.

Москва тогда не понравилась ему: неуютный, серый город, бестолковое нагромождение безликих, обшарпанных домов. Плохо одетые люди с бледными лицами, пустые магазины, отсутствие даже намека на то, что называется сервисом.

Осталось только одно светлое воспоминание от этой поездки: в Москве он встретил приятеля еще по юношеским временам. Теперь Брюс Кларк представлял в СССР одну из британских газет. В отличие от Рори он был вполне законопослушным гражданином и поэтому, узнав о дерзком рейде своего друга в Баку, Брюс высказал крайнюю степень изумления. Советские власти подобные шалости не прощали.

Переступив порог крохотной квартиры, которую арендовал британский журналист, Рори Пек скептически оглядел ее и тут же сказал, что Брюс живет неправильно.

- Я бы на твоем месте нашел под Москвой усадьбу, завел русские тройки с бубенцами и жил бы, как барин.

- Ты, мой друг, прочел слишком много книг из русской классики, - по своему обыкновению мягко возразил ему Брюс. - Какие тройки? Какие усадьбы? Ничего подобного здесь нет уже почти сто лет.

Однако Рори стоял на своем.

- Все можно сделать. Было бы только желание.

Несколько лет спустя Брюс, рассказывая мне об этом, пояснил: «Одним из замечательных качеств, которыми обладал Рори, была его способность создавать свою собственную реальность, поддерживать вокруг собственное магическое поле, освобождать себя от всяких мелочных условностей, которые обычно мешают нам оторваться от земли. Он, казалось, с легкостью преодолевал земное притяжение и брался за дела, заведомо кажущиеся невыполнимыми. Одним из мотивов, которые всегда двигали им, была невозможность примириться с лицемерием. Фальшь и лицемерие во многом определяют суть нашей жизни. Он всегда легко распознавал их и приходил в ярость. Он ценил в людях естественность и чистоту. Да, у этого человека был дар смотреть реальности прямо в глаза и одновременно как бы парить над ней. Редкий дар».

Удивительно, но предсказание Доминика насчет ирландца начало сбываться едва Джульет пришла в себя после гибели мужа. Миновал год. Нет, Рори не проявлял никакой навязчивости и при встречах по-прежнему вел себя, как истинный джентльмен, но он также не упускал возможности высказать ей свое внимание. Посылал трогательные открытки и цветы. Предлагал помощь. Регулярно приглашал ее разделить вечер в их компании в Американском клубе.

Вскоре уже ни для кого не было тайной, что ирландец по-настоящему увлекся этой женщиной, решительно оставив в прошлом всех своих многочисленных подружек. Раньше он любил кутнуть - особенно вернувшись с войны, смыв с себя пыль и грязь, облачившись в привычную одежду. Кровь просто кипела в нем, энергия била через край. Редкая красотка могла устоять перед его напором и обаянием. Но теперь было другое. Он влюбился и не собирался этого скрывать. А когда и сама Джульет стала отвечать ему определенным образом – поощрительной улыбкой, танцем в баре, неторопливым разговором по телефону, – ирландец и вовсе потерял голову.

Однажды он посмотрел ей прямо в глаза – так, будто пытался загипнотизировать, и выдавил:

- А что, если нам попробовать жить вместе?

Она мягко высвободила из его руки свою ладонь:

- Но ты же знаешь, что я дала себе слово больше не выходить замуж. У меня не хватит сил начинать все сначала.

Его лицо потемнело.

- Не спеши, Рори. Мне вправду нелегко. Давай наберемся терпения. Мы и так встречаемся почти каждый день.

Можно себе представить, как задели его эти слова. Не спеши… Ведь он не умел ждать. Он привык брать сразу то, что хотел. Не спеши… Легко сказать.

В конце 1990 года Джульет приехала в Лондон, чтобы сдать экзамены для работы по линии МИД, куда ее давно звали. Рори позвонил ей из Багдада – там уже все шло к войне.

- Я приезжаю. Поужинаем вместе?

- Конечно, милый.

Тот ужин, начавшийся при свечах в лондонском Capital Hotel, несколько затянулся. Они покинули отель только спустя четыре дня. Все было ясно без слов. Во всяком случае, когда они после затянувшегося «ужина» случайно встретили приятеля, тот, едва взглянув на эту чудную парочку, тут же заказал шампанского.

- Насколько это серьезно, Джульет? – уточнил он, когда Рори на минуту отлучился.

Она пожала плечами:

- Ничего не знаю. Через два дня он уезжает в Москву, а я в Пакистан. Ничего не знаю…

А на следующее утро Рори разыскал Джульет в здании МИД, пригласил на ланч и там, став очень-очень серьезным, надел ей на палец обручальное кольцо.

Еще через десять дней он позвонил ей в Пешавар и попросил немедля приехать в Москву. Почему-то Рори решил, что венчаться следует непременно в России. Он сказал, что Брюс Кларк все устроит.

Бедняга Брюс! Вы бы видели его лицо, когда он узнал, что выбран тем парнем, который должен это устроить. Гораздо более мелкие проблемы вгоняли его в испарину. А тут надо оформить брак двух граждан Соединенного Королевства, протестантов, причем Рори категорически настаивает на церковном обряде. Какой же православный священник поведет под венец протестантов? Брюс был близок к отчаянию. Но ирландец только беспечно махнул рукой:

- Здесь есть грузинский храм?

- Есть, - неуверенно сказал Брюс. - Недалеко от зоопарка.

- Тогда, считай, что все в порядке. Я думаю, грузины за деньги обвенчают хоть папуасов.

Они нашли эту церковь и уже у входа встретили подвыпившего дьячка.

- То, что нам нужно, - обрадовался Рори.

Однако настоятель храма остудил его энтузиазм. Он с порога отверг предложение, напористо прозвучавшее из уст иностранца. Не помогли даже обещания щедро вознаградить храм.

- Мне легче отправить вас на луну, чем пойти на это, - доходчиво объяснил священник странным гостям.

Рори недолго выглядел сконфуженным.

- Возвращаемся в Пешавар, - решительно заявил он.

Но и там их вначале ждала неудача: викарий англиканской церкви, узнав о разводе Рори, тоже выставил их за дверь. Ирландец не сдавался. В конце-концов он отыскал католического священника, который оказался покладистее других. Этого славного итальянца не смутили ни протестантская вера молодых, ни прошлая семейная неудача жениха, он увидел, как трогательно смотрит Рори на Джульет, как крепко держатся они за руки, он увидел это и согласился.

Питер рассказывал мне, что это было самое уморительное венчание, какое он когда-либо наблюдал. Рори хотел, чтобы церемония непременно сопровождалась органной музыкой. Но орган в этом храме был настолько дряхл, что не находилось желающих на нем играть. Тогда уговорили одного парня из «Афган эйд», который в детстве занимался музыкой. Он сел, ударил по клавишам, и почти сразу половина из них отвалилась. Орган стал издавать звуки, совершенно не подобающие торжественному моменту. Питер едва сдерживал смех.

А священник держался молодцом. Он, как положено, провел весь обряд. Молодые обменялись кольцами. Потом все поехали в дом Джульет, где Питер фотографировал счастливую пару и даже вопреки обыкновению сказал тост.

Так в жизни нашего героя началась самая счастливая полоса.

Много позже Джульет признается мне: «Едва мы подружились, я сразу поняла, что мы будем вместе, что обязательно придет этот день. Почему? Потому что Рори любил то же, что и я. Пределом мечтаний девяносто девяти из ста моих знакомых была обеспеченная и спокойная жизнь в Англии, в собственном доме с лужайкой и вполне ясными перспективами на каждый следующий день. Рори хотел другого. Он всегда был нацелен на риск, на такое существование, которое требовало от него полной отдачи. Фронтовая журналистика оказалась профессией, отвечавшей его требованиям, вот почему он так самозабвенно посвятил себя ей. При этом он оставался настоящим джентльменом, умел ценить качественную жизнь и при случае не отказывал себе в удовольствии заказать дорогой костюм на Севил-роуд или отправиться на верховую прогулку. Все это безумно нравилось мне».

ФЕВРАЛЬ 1991 ГОДА. БАГДАД. ОТЕЛЬ «АЛЬ РАШИД»

Мало на свете звуков гнуснее сирены воздушной тревоги. Знать бы, кто ее придумал, эту сирену. И ведь можно бы уже привыкнуть: пять раз на дню она рвет душу, но нет, не получается, сметающий все вой сирены всегда будто застает тебя врасплох, рождает тревогу и страх.

В подвале нашего пятизвездного отеля оборудовано бомбоубежище. Во время налетов всем постояльцам полагается спускаться туда. Но это правило обычно соблюдают одни японцы. Они чуть ли не строем, очень организованно, шагают вниз, имея при себе комплект химзащиты, противогазы, фонарики и надувные матрасы. Когда звучит отбой, они также организованно возвращаются наверх. Бедные японцы… Так и ходят целыми днями по темным лестницам, туда-сюда. Остальные полагаются на Бога.

Сегодня сигнал тревоги застает нас в пути между восьмым этажом, где мы живем, и пятым, где живет команда Би-Би-Си. Мы прихватываем с собой бутылочку виски и вежливо стучим в дверь под номером 534 – здесь у британцев оборудовано что-то вроде походной студии: мониторы, компьютеры, оборудование для монтажа… Дверь как обычно открывает Брайен, один из двух операторов. «Проходите»,– говорит он и растерянно улыбается.

Наш приход означает, что вот-вот начнется бомбардировка. Она всегда начинается с наступлением темноты. Наверное, Брайен думает: и чего опять принесло этих русских? А может быть, он как раз и рад: в большой компании да еще за бутылкой не так страшно.

Номер у англичан большой, из трех комнат. Везде горят свечи, воткнутые в пустые бутылки, а у монитора - даже керосиновая лампа. Богато живут. Вся прихожая у них заставлена коробками с едой, пивом и питьевой водой в пластиковых бутылках. По углам разбросаны легкие бронежилеты, выданные компанией. Жилеты положены им по контракту. Кроме того, у каждого есть противогаз на случай химической атаки и приличная страховка на случай гибели. Нам все это в диковину. У нас нет ничего, даже свечей. Наверное, британцы думают, что мы сумасшедшие. А может быть, они помнят о том, что зато у нас есть посольство – одно из немногих, оставшихся в эти дни в Багдаде, а это очень полезное учреждение, особенно если тут начнется крупная заваруха.

Еще у них в команде есть девушка, ее зовут Хиса. То ли режиссер, то ли редактор. Кажется, у нее какие-то серьезные проблемы. Хиса слушает классическую музыку и все время о чем-то напряженно думает. Да и зачем бы человеку ехать под бомбы, если у него нет серьезных проблем? Когда мы сегодня входим в их номер, она слушает Шопена. Музыка звучит грустно и покойно. И вообще обстановка очень лирическая: свечи, полумрак, тихая музыка. Кажется, вечеринка получится что надо.

Ровно в одиннадцать ударила первая ракета. Видимо, она взорвалась совсем неподалеку, потому что отель сильно вздрогнул, а комнату озарила яркая вспышка. Всем сразу захотелось выпить еще. Хиса отсела от окна к столу и сама щедро налила себе треть стакана. Улыбка на лице Брайена стала еще растеряннее. Второй оператор Рори взял камеру и, не глядя ни на кого, сказал, что пойдет на крышу – снимать. До крыши надо одолеть еще девять этажей – и все это пешком и в полной темноте. Лифты в этом отеле не работали по причине отсутствия электричества. Электростанцию американцы разнесли на куски еще месяц назад.

Спустя пять минут ударила вторая ракета, а следом подряд еще две. Окно само по себе распахнулось, послышался звон разбитых стекол, комната наполнилась запахом гари. Англичане потянулись за бронежилетами, только Хиса по-прежнему сжимала в руке свой стакан и смотрела куда-то внутрь себя. Наверное, ее проблемы были гораздо серьезнее, чем страх.

Странно, однако. Ровно два часа назад я разговаривал с Москвой, и дежурный в редакции сказал, что Горбачев сегодня уговорил представителя Багдада принять предложенный Кремлем план мирного урегулирования. Уговорил? Отчего же тогда американцы наносят этот удар? Это что, их ответ на наши мирные инициативы и на уступку Хусейна?

Не без опаски я подошел к раскрытому окну, выглянул наружу. Картина, как всегда, была феерической. Все небо расчертили трассеры зенитных орудий и пулеметов. Вспышки дальних разрывов, словно зарницы, выхватывали из темноты силуэты огромного города, который сейчас затаился, притих – в надежде спастись, избежать гибели и разрушений. Особенно зловещими в свете разрывов казались клубы черного дыма, поднимавшиеся от разбитых во время утреннего налета нефтехранилищ.

Вскоре запах гари стал еще сильнее. На подоконник посыпались пепел и сажа.

И тогда Хиса поставила «Реквием». И все сразу встало на свои места. Мы вернулись в комнату, сели за столом вокруг горящей свечи. Англичанка курила, и огонек ее сигареты хорошо вписывался в мерцание лампочек на телемониторах.

Город продолжали сотрясать разрывы ракет и бомб.

- Многие люди не понимают Моцарта, - как бы сама себе сказала Хиса. - Наверное, чтобы понять эту музыку, надо пережить кое-что.

- Они специально бомбят в начале ночи и перед рассветом, - встрепенулся Брайен. - Тогда людям бывает страшнее всего.

- О чем ты думаешь? - Повернулась ко мне Хиса. - Ты боишься?

- Я думаю про свою дочь. Я всегда про нее думаю. Эта война… Другие войны… Иной раз я думаю: может быть, я смогу весь этот кошмар выбрать сам, чтобы ей не досталось ничего похожего. Ты меня понимаешь?

- Да, я тебя понимаю. Очень хорошо понимаю.

…В ту ночь Багдад подвергся самой ожесточенной бомбардировке за всю войну.

Мы поехали в Ирак вдвоем - я и мой коллега Саша из международного отдела «Правды». Странно, но в Багдаде тогда не было ни одного советского журналиста. Мир стоял на пороге большой войны, в страны Залива правдами и неправдами пробирались тысячи репортеров. Но у нас хватало тогда своих проблем, все в родном государстве катилось в тартарары, люди жили с предчувствием неминуемой катастрофы, какой там Ирак…

Получив у начальства разрешение на поездку, мы тут же отправились в иракское посольство, без проблем получили визы и заверения в том, что министерство информации Ирака окажет нам любое содействие, едва мы пересечем границу. В два дня собрались и поехали.

Достичь Багдада было проще всего через Иорданию, куда летал родной Аэрофлот. 12 февраля мы прибыли в Амман и остановились в отеле Intercontinental. Теперь следовало осмотреться и решить, как быть дальше.

Отель был заполнен западными журналистами и шпионами: одни только что вырвались из Ирака и шумно отмечали это в пабе на первом этаже, другие, напротив, ждали оказии попасть поближе к зоне боевых действий. Нам довольно скоро удалось вычислить источник необходимой информации - им стал корреспондент американской телекомпании Эй-Би-Си с редким именем Джон. Он только три дня назад приехал из Багдада и охотно согласился ответить на все наши вопросы.

Как добраться? О, нет проблем! Берете здесь такси до границы с Ираком, это пять часов езды и всего-то около ста долларов. А там, если у вас есть виза, берете уже иракское такси или нанимаете машину, вам подсаживают сопровождающего чиновника – еще десять часов пути, и вы в Багдаде. Сколько стоит иракское такси? По-моему, тысяча баксов. С человека.

Заметив, как вытянулись наши лица (у нас на всю поездку было тысячи полторы, на двоих), американец поправился: «Возможно, вам повезет и вас подсадят в попутный автобус, тогда вы сильно сэкономите».

По его словам, всех иностранцев обязывают жить в одной гостинице «Аль Рашид», где за каждым гостем закреплен сотрудник службы безопасности, без ведома которого нельзя и шагу ступить. Он сопровождает журналиста повсюду, он читает тексты, приготовленные к отправке в газету или на телестудию, он контролирует все телефонные переговоры. «Такой цензуры не знала еще ни одна война», – закончил Джон и тут же принялся ругать своих собственных генералов, которые, по его словам, тоже на пушечный выстрел не допускают к новостям прессу. «Они хорошо усвоили уроки Вьетнама, – сказал Джон. – Тогда каждый американец знал правду о том, что происходит на войне, общество было деморализовано, война умерла сама собой. Теперь они пекутся о том, чтобы любой ценой сохранить высокий боевой дух. Никто не должен знать о наших потерях. Никто не должен знать о том, что наша бомба может упасть на головы мирных жителей».

Мы поинтересовались, насколько опасен предстоящий путь? По словам Джона, самое неприятное – это автомобильное путешествие от границы до Багдада. Американские самолеты круглые сутки висят в воздухе над главными дорогами и охотятся как за колоннами, так и за одиночными машинами. Их самой желанной целью являются бензовозы, но, случается, и по автобусам бьют, и по легковым. «Поэтому, когда увидите самолет, сразу останавливайтесь, покидайте машину и прячьтесь в кювете. И не поднимайте головы, пока в небе не растает инверсионный след». Что же касается жизни в Багдаде, то постояльцам отеля «Аль Рашид», вряд ли, что-нибудь угрожает. «Там живет Питер Арнетт, – усмехнулся наш собеседник. – А он теперь в Штатах популярнее президента. Его пребывание в отеле – лучшая гарантия безопасности для нас всех».

Питер Арнетт… Конечно, мы тоже слышали о нем. Известный комментатор из Си-Эн-Эн. Это он продемонстрировал миру первые удары американцев по Ираку ровно месяц назад. Тогда все журналисты второпях покинули иракскую столицу – был слух, что от Багдада камня на камне не оставят, – а Питер Арнетт остался. И сразу прославился на весь свет. Теперь многие вернулись обратно, но банк уже сорван, никто не сможет затмить Арнетта.

Потом разговор как-то сам по себе свернул на более общие темы. Джон сказал, что ему совсем не по душе все происходящее здесь. «Только наивный дурак поверит в то, что мы сражаемся против оккупации Кувейта. Чушь! Факт захвата Кувейта будет использован Штатами для установления полного контроля над природными ресурсами Залива, над регионом в целом. Речь идет не о вытеснении Саддама из соседней страны и не о разрушении военной инфраструктуры Ирака. Нет! Речь идет о реализации наших глобальных стратегических планов».

Он сказал, что у всех серьезных людей вызывает глубокое разочарование вялая позиция СССР. «Кремль поднял руки вверх. И теперь никто не сможет остановить Штаты. Это очень опасно, когда такое мощное государство выходит из-под контроля, это грозит в будущем многими неприятностями. Я чувствую... То, что происходит здесь, это еще и моя личная трагедия. Я с большим уважением отношусь к иракцам, они прекрасные люди. Прежде и они хорошо относились к американцам. Теперь наши бомбардировки сплотили арабский мир в ненависти к нам. Теперь, когда речь заходит об отношении к Америке, все они заодно – коммунисты, фундаменталисты, роялисты, левые, правые… И это ужасно».

В первом часу ночи у нас в комнате зазвонил телефон. Голос по-английски, но с сильным арабским акцентом:

- Я водитель. Жду вас возле отеля.

- О кей. Какой номер у вашей машины? - Я задал этот вопрос, но тут же спохватился: номера написаны по-арабски, все равно ничего не разберешь. - Нет, скажите лучше, какого цвета ваша машина?

- Желтого. Желтый «Додж». А зовут меня Мохаммад.

Вечер перед этим прошел под знаком тревоги. Из Багдада поступило сообщение о том, что американская вакуумная бомба попала прямиком в бункер, где укрывались пол тысячи мирных жителей. Никто не уцелел. Корреспондентка радио Би-Би-Си, первой сообщившая нам эту новость, была в смятении. Мы встретили ее у ворот иракского посольства, куда пришли узнать последние известия. Мимо проходили сотрудники посольства. «Вы откуда?» - «Из Москвы». Ноль эмоций. «А я из Лондона», - зачем-то высунулась англичанка. Арабов перекосило. «Ты, сучка, никогда не пройдешь сюда. Проваливай! У тебя руки в крови», - злобно прошипел ей прямо в лицо один из них.

Вернувшись в отель, мы познакомились с журналистами из Туниса, которые пообещали найти таксиста для поездки к границе. И вот час пробил: таксист ждет внизу, прощай уютный «Интер».

Около девяти утра, одолев триста километров пустыни, мы оказались в Ираке.

Огромная, зловонная, кишащая людьми территория пограничного пункта. Кучи мусора. Вонючие лужи. Груды коробок и чемоданов. Беженцы с грустными глазами. А вокруг - желтая безжизненная пустыня. Холодный февральский ветер. И неправдоподобно яркое солнце сияет на голубом небе.

Водитель, получив свои деньги, тут же развернулся и уехал. Я достал из сумки фотоаппарат и сделал несколько снимков: беженцы, их убогий скарб, несчастные глаза. Но, кажется, этого делать не следовало. Как из-под земли передо мной вырос солдат и велел следовать за ним. Подвел нас к офицеру. Тот с демонстративным безразличием глянул в наши паспорта и что-то по-арабски приказал солдату. Тот повел нас дальше. В закутке за постройками стояли люди в штатском. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы понять: эти ребята чем-то очень обозлены. Один из них протянул руку за моим фотоаппаратом и жестом показал, что он сейчас расшибет его о землю. Или о мою голову. Я счел за лучшее быстро открыть камеру и протянул ему кассету. Злобный тип яростно вырвал кассету из моих рук, передал ее солдату, и тот с садистским удовольствием принялся вытягивать пленку, пытаясь при этом рассмотреть, что же там сфотографировано. После чего злобный тип грубо предложил нам выметаться с территории Ирака.

- Но у нас есть визы.

- Убирайтесь немедленно, - заорал он, - а не то вас вышвырнут отсюда силой. Ждите за пределами пограничного пункта, пока за вами не приедет представитель министерства информации. Только в его сопровождении вам будет разрешено находиться на территории нашей страны.

Пришлось подчиниться. Отошли метров на триста в пустыню, встретили там знакомых тунисцев, которые свою машину еще не отпустили, попросились к ним погреться. Небо было синее-синее, а ветер пронизывал до костей.

Около одиннадцати, наконец, прибыл представитель министерства, после чего нас опять милостиво пустили в Ирак. Представителем оказался довольно высокий усач в полувоенной форме и с пистолетом на ремне. У него были холодные глаза, а лицо не выражало абсолютно никаких эмоций. Он довольно брезгливо оглядел всех нас и велел поторапливаться. Саша наивно поинтересовался, куда же садиться, в какой автомобиль? Усач пожал плечами: «Нанимайте такси, автобус, верблюжий караван или ишаков – мне все равно». И отвернулся. Тунисцы бросились искать машину, но вскоре вернулись обескураженные: «Просят по тысяче долларов с человека». Ага, значит, не соврал Джон, здесь и вправду такие цены. Саша опять насел на представителя: мы, мол, гости министерства информации, ваши посольские в Москве обещали нам помощь, денег у нас нет... Никакого эффекта. Усач даже не удостоил его своим ответом.

И в это время - внимание! - из пустыни подъехали грузовик и легковушка. И мы с надеждой обратили свои взоры на новых людей.

Это была телевизионная группа британской корпорации Би-Би-Си: трое мужчин и женщина.

Старший из них – он держался подчеркнуто вальяжно – тут же отправился на переговоры с иракцами, остальные взялись перегружать из грузовика в два японских пикапа свои пожитки. Один их парней был высоким, нескладным и рыжеватым. Он сосредоточенно делал свое дело, не обращая на окружающих ни малейшего внимания. Другой выглядел попроще. Перепоясанный родным солдатским ремнем со звездой на пряжке, он сам представился нам: «Меня зовут Брайен, я оператор». Вот она – спасительная соломинка. «А мы журналисты из Москвы. Газета «Правда». Помогите нам добраться до Багдада». В те времена эти слова - СССР, Москва, «Правда» – еще кое-что значили. Может быть, по инерции, но с ними считались. Короче, этот Брайен выслушал нас с сочувствием. Потом подошел старший – этот был Джон Симпсон – и сказал: «Мы постараемся что-нибудь для вас сделать».

Груза у британцев было достаточно: телеаппаратура, личные вещи, запасы питьевой воды, канистры с дизельным топливом, коробки с едой и выпивкой, запасы свечей, фонарей и туалетной бумаги. Да, эти ребята основательно подготовились к своей командировке на войну.

Брайен то и дело нас подбадривал: «Не волнуйтесь, парни, мы вас не оставим». Второй оператор, рыжий, держался в стороне и никакого дружелюбия не проявлял. Сразу после полудня британцы собрались кучкой, о чем-то пошептались и милостиво махнули нам рукой, валяйте, дескать, к нам. Мы втиснулись в кабину. Поехали…

Как ни странно, в Багдаде к нам, единственным журналистам из Москвы, сначала отнеслись вполне лояльно. Поселили в стандартном номере отеля «Аль Рашид», прикрепили «куратора», якобы, из министерства информации, аккредитовали… «Куратор» по-местному именовался – майндор. Нашего звали Ахмет, он прилично говорил по-русски и особенно нам не докучал. Его главной обязанностью было следить за тем, чтобы мы никуда самостоятельно не отлучались, и контролировать все наши связи с внешним миром. Иначе говоря, майндор был обязан присутствовать при наших телефонных разговорах, давать (или не давать) разрешение на интервью, предварительно прочитывать наши статьи и репортажи и всячески препятствовать утечке нежелательной информации. Какая информация была нежелательной? Да практически вся, кроме той, которая показывала «зверства американской военщины».

Первым делом следовало решить проблемы со связью. Никаких телефонных линий тут не было. К тому времени «многонациональные силы» уже разбомбили все, что зовется инфраструктурой, - электростанции, узлы связи, мосты, нефтехранилища, правительственные здания… Прямо на наших глазах четыре крылатые ракеты аккуратно влетели в расположенный напротив «Аль Рашида» дворец конгрессов – огромное здание мгновенно обрушилось, хотя стратегическим этот объект назвать было никак нельзя. Похоже, американцы и их союзники уже просто издевались над противником, показывая, что они могут делать с ним все, что угодно.

Итак, телефон…Вся надежда была на богатых западных коллег, особенно телевизионщиков. Все они привезли сюда оборудование для спутниковой связи: портативные передатчики, «тарелки», бензиновые движки для автономного энергопитания. Через спутник они разговаривали со своими офисами, передавали «картинку», диктовали репортажи. Минута такой связи тогда стоила 40 долларов – безумные по тем временам для нас деньги.

К счастью, особенно унижаться и выклянчивать у коллег помощь нам не пришлось. Мы не были им конкурентами - это раз. Все они тогда живо интересовались событиями в СССР, перестройкой - это два. Ну и прежний авторитет империи тоже работал… Короче говоря, без особых проблем мы имели каждый день десять-пятнадцать минут для того, чтобы продиктовать в редакцию новости из Ирака. Трубку спутникового телефона давали и американцы из Си-Эн-Эн, и наши друзья британцы, и западные немцы.

Конечно, как требовали тогдашние правила, сначала надо было отметиться в советском посольстве. Взяли такси, приехали. Стучим в железные ворота. Их отворяет небритый человек в спортивном костюме. Представляемся. «Нам бы посла увидеть.» – «А вы его уже видите, - говорит человек. - Я и есть посол». Чудеса! Потом познакомились, разговорились, все стало ясно. К тому дню в посольстве осталось только несколько человек - одни мужчины. Посол Виктор Посувалюк в этой ситуации счел за лучшее не изображать из себя крупного начальника. Ладно - ворота. Когда начинался воздушный налет и все прятались в огромной железной трубе, врытой в землю, посол брал в руки гитару и своими сочиненными здесь же песнями поднимал мужикам настроение. Война…

В отеле мы старались держаться поближе к своим новым друзьям из Би-Би-Си. Они щедро делились информацией, охотно знакомили нас с другими журналистами. Днем пресса в сопровождении неизбежных майндоров разъезжалась по Багдаду и другим иракским городам (майндоры обычно возили показать руины от ночных бомбежек), а с наступлением темноты все возвращались в «Аль Рашид» и, передав в свои редакции репортажи, шли в ресторан, расположенный в цокольном этаже. Очень скоро мы стали своими в этой разношерстной компании.

За ужином сидевшего рядом с нами британского журналиста из «Индепендент» громко окликнул с соседнего столика Питер Арнетт:

- Хэлло, Патрик! - Сказал он так, чтобы слышали все остальные. – Ты знаешь, «Голос Америки» сегодня объявил, что Саддам Хусейн обладает тремя видами оружия: личной гвардией, химическими боеприпасами и… Питером Арнеттом. Каково, а! – Тут он громко захохотал и победно оглядел зал.

Британец сдержанно улыбнулся и сосредоточился на омлете. Сидевшая неподалеку сексапильная француженка из «Антенн-2» (к ней было приковано внимание всех мужиков) прыснула в чашку с кофе. А я понял, что наступил момент для знакомства со знаменитым американцем.

Еще в Москве, собираясь в путь, мы внимательно прочитали все, что писали об этой войне ведущие мировые СМИ. И в редкой публикации не упоминался Питер Арнетт. Он и прежде слыл сорви-головой в корпусе американской фронтовой прессы. Десять лет во Вьетнаме, потом – Сальвадор, Афганистан, Бейрут, Гренада, Панама… Не было в последние тридцать лет такой войны, где бы не побывал Арнетт. Но его звездный час пробил месяц назад в Багдаде, когда он стал по существу единственным источником информации из города, на который обрушились бомбы и ракеты многонациональных сил. Те кадры ночных бомбардировок, сопровождаемые слегка гнусавым голосом Питера, мгновенно подняли рейтинг Си-Эн-Эн на небывалую высоту, а его самого сделали знаменитым на весь мир.

Словом, пора было знакомиться. Мы с Сашей просим разрешения присесть за его столик, представляемся.

- О, русские, - приветливо говорит он. - Пару лет назад я был в Москве. Мы снимали митинг ваших диссидентов и меня замели в КГБ. Это был интересный опыт. Жаль, через пять часов отпустили.

Где-то наверху, приглушенная ресторанными стенами, звучит сирена воздушной тревоги. Но народ уже хорошо взбодрился спиртным, всем море по колено, только японцы послушно встают и тянутся в бомбоубежище.

- Кстати, Питер, а не залетит ли какая-нибудь американская ракета по ошибке прямиком в наш отель?

- Все меня спрашивают об этом. И знаете, что я обычно отвечаю? Командующий силами альянса генерал Шварцкопф - мой друг еще с вьетнамских времен. Он не решится угробить Питера Арнетта.

- Но бывают же на войне случайности?

- Нет, после недавнего прокола с бункером наши генералы миллион раз отмерят прежде, чем отрезать. Они в этом бункере убили пол тысячи мирных людей, и теперь у них появился комплекс. Так что расслабьтесь.

- Говорят, ты был на пятнадцати войнах…

- На семнадцати! - Ревниво уточняет американец. - И мое присутствие помогло раньше закончить каждую из них.

- Тебе пятьдесят шесть. А ты все еще лезешь в самое пекло… Может, пора оставить это тем, кто помоложе?

- Пусть кто-нибудь сделает мою работу лучше, тогда я попрошусь на пенсию. Вы знаете, сколько журналистов погибло во Вьетнаме? Шестьдесят два! Будь они живы, каждый был бы сейчас здесь. Поэтому и я здесь. Владимир, ты говоришь, что работал в Афганистане, значит, ты должен меня понять.

- Я тебя понимаю. Но эта война…Тебе не кажется, что американцы и их союзники зашли слишком далеко?

- О, ты, что же, берешь у меня интервью? Тогда давайте сначала выпьем. Как вы относитесь к «Божоле» урожая 86-го года? У нас хороший запас этого вина.

Он разливает в фужеры из тонкого стекла темное, почти черное при скудном свете свечей, вино. У него профиль римского легионера. Высокий с залысинами лоб. Голос мягкий, но говорит он все время громко – так, словно хочет обратить на себя внимание большинства окружающих.

- Все войны – дерьмо и эта – не исключение. Кто-то, возможно, и отстаивает какие-то высокие идеалы, но страдают-то все равно простые люди по обе стороны фронта. Поэтому я всегда старался показать войну глазами противников. В 82-м рассказывал о борьбе моджахедов с коммунистами, а в 87-м вел репортаж из Кабула, когда там у власти был Наджибулла. Во Вьетнаме партизаны верили в свою революцию, а американские солдаты были убеждены, что защищают свободу… Ты спрашиваешь меня про Ирак… В отличие от президента Буша, я не считаю, что Саддам Хусейн – это арабский Гитлер. Все не так просто… Многие люди уже забыли, что всего семь месяцев назад Ирак был союзником Соединенных Штатов. Не будем забывать о том, что Ирак – это десять процентов мировых запасов нефти.

– Раз ты стараешься быть объективным, значит наверняка далеко не всех устраивают твои репортажи. Ведь любая сторона хочет использовать прессу в своих целях…

– Конечно, это так. Еще во Вьетнаме нас подозревали в симпатиях к коммунистам. Бред… Мы просто пытались работать честно. Саддам наверняка считает, что я сотрудничаю с ЦРУ. А в Вашингтоне почти все думают, что я продался Багдаду. Там меня без конца проверяют – ФБР, конгресс, какие-то комиссии… Правда всем режет глаза. Вы думаете, наши генералы были в восторге от того, что я показал сюжет из того бункера, где американская бомба убила пятьсот женщин и детей? Но не надо бить гонца, приносящего плохие вести.

Краем глаза я замечаю, что наш майндор Ахмет навострил уши и бочком-бочком приближается к столику, за которым мы беседуем. Саша показывает ему на свободный стул: садись, мол, не майся. Но Ахмету нельзя садиться, он прикладывает правую руку к сердцу – благодарю, мол, покорно – и делает вид, что кого-то ищет. А кого ему тут искать, кроме нас?

- Раз уж ты вспомнил Саддама… Расскажи, как брал у него интервью. Ведь из всех журналистов он только с тобой согласился встретиться.

- На днях пришли ко мне два местных парня. Велели раздеться догола. Тщательно ощупали одежду, вынули из карманов все, даже ручку. Стерилизовали какой-то жидкостью мои руки. Потом посадили в БМВ и сорок минут в полной темноте возили по городу. Привезли в небольшой дом на окраине. Завели в комнату с двумя креслами и большим ковром. Саддам Хусейн появился в голубом костюме и модном галстуке. Его ботинки были начищены до блеска. Он спросил, есть ли у меня список с вопросами? «Был, но ваша охрана изъяла все мои записные книжки.» Он улыбнулся: «Давай просто поговорим.» Мы беседовали целый час. Прощаясь, я спросил, не очень ли жесткими показались ему мои вопросы? Он засмеялся: «Нет. Но они заставили меня думать.»

- Сколько тебе платят за риск?

- Ну, вот, теперь я точно знаю, что вы советские. У нас на Западе не принято задавать такие вопросы. Сколько платят… А сколько надо платить человеку, над головой которого то и дело пролетают стаи крылатых ракет? Мы каждое утро просыпаемся здесь с большим удивлением, что все еще живы. Правда, Дэйв, – громко крикнул он своему оператору, сидевшему за соседним столом.

Клянусь, этот Дэйв понятия не имел, о чем мы говорим, но он с готовностью кивнул и даже приветливо помахал нам рукой.

- Мой контракт с Си-Эн-Эн включает в себя вероятность того, что меня могут убить. Поэтому я не могу себе позволить роскошь много думать об этом.

- Тогда скажи, о чем ты думаешь много? - Тут же нашелся мой приятель Саша.

- О своей новой подруге, - сразу заулыбался американец. - Ей двадцать три года. Она блондинка и тоже занята в телевизионном бизнесе. Недавно я прямо отсюда сделал ей по телефону предложение. Но, джентльмены, вам не кажется, что мы заговорились? Мне пора. А если у вас еще возникнут вопросы, я всегда к вашим услугам.

Да, это была очень странная война. Воспользовавшись тем, что арабы Ирака зачем–то потеснили арабов Кувейта, западный мир объявил Саддама Хусейна главным врагом цивилизации и начал против него крестовый поход. В сопредельных странах был сосредоточен такой ударный потенциал, какого еще не знала история вооруженных конфликтов. Элемент безумия во всем этом также превышал любые прежние представления. Уже Саддам согласился уйти из Кувейта, уже Кремль усадил стороны за стол мирных переговоров, уже повод для конфронтации, казалось, перестал существовать. И что? Все равно грянула «Буря в пустыне».

Мы прибыли в Багдад как раз в тот момент, когда бомбардировки достигли пика, и вот-вот должна была начаться наземная операция. Буш-старший решил пойти до конца. Конечно, он при этом решал свои проблемы: его рейтинг рос, военно-промышленный комплекс бурно аплодировал американскому президенту. Конечно, правы были те, кто тогда говорил: прежде баланс сил в регионе поддерживался противостоянием двух супердержав, а теперь Штаты хотят рулить единолично. И был еще один серьезный аспект у этой войны. Авторы и исполнители «Бури» словно испытывали себя для других, возможно, более важных, грядущих битв. Проверяли в деле новое оружие, отрабатывали взаимодействие, тренировали силы психологических операций.

Пройдет восемь лет и все это очень пригодится им, когда вот так же, на принципах круговой поруки, они совершенно безнаказанно, абсолютно без всякого риска для себя обрушат крылатые ракеты и «умные» бомбы на Югославию. О, да, тренировки в Ираке пошли впрок: там они потеряли двадцать человек убитыми, а на Балканах только трех. Какой прогресс!

В феврале 1991-го в Ираке происходили масштабные репетиции войн 21-го века.

И еще - это была мина, которую американцы закладывали под самих себя.

Именно с той поры антиамериканские настроения в мире резко пошли вверх. Дело даже не в том, что людей стали раздражать непомерые амбиции Штатов, взятая ими на себя роль мирового жандарма. Тысячами убивая арабов (а затем сербов, а затем афганцев), они щедро сеяли семена зла, которые очень скоро прорастали ненавистью к Америке. «Умные бомбы» убивали не только солдат Хусейна или агентов Милошевича или талибов муллы Омара. Тот бункер в Багдаде, по стенкам которого вакуумный взрыв размазал пол тысячи мирных людей, был не единственной ошибкой «Бури в пустыне». Заводы, электростанции, мосты, десятки других сугубо гражданских объектов были разрушены за полтора месяца – мы сами стали тому свидетелями. И сколько при этом погибло рядовых граждан – один Бог знает.

…Восемь лет спустя я был в Белграде и в Косово, когда вот так же, предварительно прополоскав мозги миллионам обывателей в западных странах, альянс бомбил Югославию. И опять там ежедневно происходили эти трагические «ошибки». Сожженные напалмом пассажирские поезда, разбитые жилые дома, мосты, заводы… Я только неделю провел там, но и этого оказалось достаточно, чтобы вернуться домой с ненавистью в сердце. Вернувшись, я ходил по московским улицам и молил: только бы не встретить американца – так тогда кулаки чесались, я за себя не ручался, полез бы в драку. Что же тогда говорить о тех, кто потерял под бомбами своих близких, своих друзей, кто несколько недель был вынужден каждую ночь униженно спускаться в подвалы, ощущая себя абсолютно беззащитным, растоптанным, распятым?

Конечно, мир наш несовершенен, а порой и уродлив. И наверное, то, что в порядке вещей для арабов, американцам может казаться несовместимым с их представлениями о демократии и свободе. И Милошевич, судя по всему, редкий мерзавец, глупо с этим спорить. И талибы мало у кого вызывают симпатии. Но… Устраивать в наше время разборки с помощью оружия – пусть и высокоточного – значит не решать проблему, а только усугублять ее. Плодить новых врагов. Закладывать новые мины замедленного действия.

Тот фугас, оставленный в арабском мире в ходе операции «Буря в пустыне», рано или поздно должен был взорваться. Возможно, это уже случилось – 11 сентября 2001 года. Возможно, это еще и не случилось, а случится позже…

С долговязым британцем из Би-Би-Си я впервые заговорил спустя несколько дней после нашего приезда в Багдад. Днем он уезжал на съемки, наши маршруты почти не пересекались, а вечерами, когда мы заглядывали на огонек к своим спасителям, он обычно сидел в сторонке и помалкивал. Сжимал в руке свой стакан с виски и смотрел прямо перед собой. Казалось, его мало занимали наши разговоры. И еще, казалось, он знает нечто такое, что остальным неведомо. Даже в своей телевизионной команде он держался как бы отдельно от других. Постепенно меня это стало занимать. Странный, однако, парень.

Его звали Рори Пек.

Когда начинались ночные бомбардировки, Рори так же молча вставал, брал камеру и отправлялся на крышу – работать. Делал он это так невозмутимо, словно снимать предстояло безобидный праздничный фейерверк, а не смертельный налет стратегических бомбардировщиков и крылатых ракет. Клянусь, все остальные, кто отваживался в это время подниматься на крышу, чувствовали себя героями, это было особенно заметно, когда они возвращались. Он – нет. Просто брал камеру и шел. После отбоя он приходил в комнату, отдавал Хисе отснятые кассеты, снова брал в руки недопитый стакан и слабо реагировал на наши порой бурные разговоры.

Он был длинный, слегка нескладный и всегда существовал словно сам по себе, отдельно от остальных. Имел подбородок, который принято называть волевым. Высокий с залысинами лоб окаймляли темные с явным рыжеватым оттенком вихрастые волосы. Если он пару дней не брился, то обрастал откровенно-рыжей щетиной. Не смотря на тонкую кость, изящные кисти рук и «музыкальные» пальцы, он, войдя в помещение, производил впечатление неожиданно забредшего лося. Это ощущение подчеркивали глаза: темно-зеленые, с рыжими пятнышками и неукротимым диковатым огнем. Он постоянно излучал импульсы какой-то неведомой силы.

Как-то раз, оказавшись за столом рядом с ним, я обмолвился, что работал в Афганистане. Рори медленно обернулся ко мне, внимательно посмотрел своими слегка безумными глазами:

- А где ты бывал в Афганистане?

- Джелалабад, Кандагар, Герат… Везде…

- Я тоже работал в Афганистане, - отвернувшись и рассматривая на свет стакан, сказал он.

- И где же?

- Джелалабад, Кандагар, Герат… Везде…

Помолчали. Но с этой минуты словно какая-то связь образовалась между нами.

- Разумеется, я был по другую сторону фронта, - пояснил через некоторое время Рори Пек. - С моджахедами. Ты был с коммунистами, а я с партизанами.

Опять помолчали. Да, каждый из нас прошел через свой Афганистан, и сейчас не следовало спешить с тем, чтобы выяснять отношения.

- Ты приходил из Пакистана? - Спросил я.

- Да. Тридцать раз переходил через границу.

Мне показалось, будто я ослышался.

- Сколько-сколько? Может быть, тринадцать?

- Тридцать, - невозмутимо подтвердил он, улыбкой показав, что оценил мое изумление.

Так вот откуда была в нем эта странная отчужденность. Он и вправду пережил такое, что другим неведомо.

Мы стали разговаривать. Видно почувствовав мое искреннее волнение, Рори Пек сделался щедрее на слова. В тот раз мы проговорили несколько часов подряд. Он рассказывал о своих рейдах с партизанами, о Панджшерском ущелье и о наших солдатах, которые были в плену у моджахедов. Наверное, Рори впервые нашел такого внимательного слушателя. Ветераны, особенно те, кому пришлось хлебнуть лиха, редко кому-то изливают душу. В тот вечер мы просто нашли друг друга.

Очень скоро мы выяснили, что по меньшей мере два или три раза судьба сводила нас в одних и тех же районах и в одно и то же время. Только по разные стороны войны. Это казалось невероятным, но так было.

- Уезд Сурхруд, - говорил он.

- А кишлак назывался - Балабаг, - подсказывал я.

- Точно, – придвигался он ко мне, и его прежде холодные глаза теплели. – Это был август, нет – сентябрь 87-го.

- И я ведь мог тебя подстрелить.

- Но журналисты не носят оружия и не стреляют в людей.

Наши носили, подумал я, но вслух ничего не сказал. Нам еще предстояло очень многое объяснить друг другу. Но не сейчас. Не сразу.

Помню, в тот вечер меня более всего поразило, что он так много раз нелегально пересекал афганскую границу. Это не укладывалось в сознании. У нас журналист, единожды побывавший в Афганистане - вполне легально, ничем особо не рискуя, – уже считал себя храбрецом. И окружающие посматривали на него с интересом: ну, дает! А тут западный человек – и не супермен какой-нибудь, не агент 007 – тайно, по горным тропам пробирался в охваченную войной чужую страну и подолгу жил в этой стране, работал, рискуя погибнуть каждый час, каждую секунду, каждое мгновение.

А уж я-то знал, как рисковал Рори Пек. Я хорошо помнил ту охоту, которую устраивали наши спецслужбы, наши военные и афганская госбезопасность на западных граждан, если те обнаруживались в пределах ДРА. Нам на протяжении всей войны требовалось предъявить миру доказательства западной поддержки партизан. Во что бы то ни стало выложить на стол факты: с Советским Союзом сражаются не дремучие моджахеды, нет, против него ополчился весь Запад – с его деньгами, оружием, инструкторами, наемниками, советниками. Но этот чертов Запад тонко работал. Оружие партизанам поставлялось в основном советского производства – закупленное в третьих странах. Деньги? Они, как известно, не пахнут. Попробуй докажи, откуда у Масуда деньги. Наемники и советники? Как хотелось нашим изловить хотя бы одного. Вся агентурная сеть была нацелена на это. Увы… Однажды под Кандагаром подстрелили американского корреспондента. Однажды в засаду попал французский тележурналист. Вот и все. А охотились за этой публикой девять лет. Изо дня в день. И ловушки были расставлены повсюду.

Поэтому, едва начав разговаривать с Рори, я понял, что он совершенно необыкновенный человек. Я был поражен его скупыми рассказами. Конечно, сказалось и мое недавнее прошлое: я тогда многое оценивал сквозь него – и людей, и их слова, и их поступки, не остыл еще.

На следующий вечер мы уже сели поодаль от всех, чтобы поговорить подробнее. Первоначальные эмоции улеглись. Теперь я хотел расспросить Рори о наших пленных. Советские войска два года назад покинули Афганистан. Но где-то там, в горах и пещерах, все еще продолжали томиться солдаты, по разным причинам оказавшиеся заложниками партизан. Сколько их было? Точной цифры никто не знал. Говорили о пропавших без вести – называли при этом триста человек. Но кто из них жив? Где они? В моей стране только совсем недавно стали в открытую говорить об этом. Прежде тема солдат, оказавшихся в плену, была запретной – так повелось еще со сталинских времен.

- Да, - сказал Рори Пек, жестко глядя на меня, - я встречал ваших парней. В Панджшере и в других местах. Вы бросили их.

По его словам, участь пленных была ужасной. Те моджахеды, которые относились к «непримиримым», не церемонились с ними: офицеров убивали, сначала подвергнув их страшным пыткам, а солдат сажали на цепь, тоже обрекая на смерть – только медленную. «Умеренные» относились к пленникам погуманнее: пытались обратить их в ислам, использовали на разных работах. Первый раз встретившись с этими несчастными, Рори был потрясен. Он подолгу беседовал с нашими солдатами, записывал адреса их родных в Союзе, а затем через Международный Красный Крест пытался наладить переписку. Он покупал им еду и сигареты. Подбадривал.

Странно, но питавший вполне определенные чувства к советской армии, он не испытывал к этим людям ни капли злорадства. Только жалость и сострадание. Они уже не были врагами его друзей. К тому же он знал: империя бросила их на произвол судьбы. Никто не пытался их спасти. Никому не было до них никакого дела. Их вычеркнули из списков, родственникам сообщили «пропал без вести» и все. Нет человека – нет проблемы.

- Я не понимаю, – говорил он, буравя меня своими холодными глазами, – почему вы забыли этих людей? Кто-то же должен им помочь!

Давно я не чувствовал себя так неуютно, как в тот вечер. Да, наше огромное государство предало солдат, которых само же отправило воевать в чужую страну. В афганских горах и пустынях оно не смогло обеспечить их безопасность, а потом и вовсе отвернулось от них, попавших в беду.

Рори Пек стал для многих из них надеждой.

В тот вечер у меня родилась идея. Но я еще не решился высказать ее своему новому приятелю.

А наш табор в «Аль Рашиде» взбудоражили тревожные слухи: американцы с союзниками вот-вот должны начать сухопутную операцию в Ираке.

Вечером в большом ресторане, расположенном в цокольном этаже, после трудов собирается вся «тусовка». Вон Питер Арнетт попивает свое «Божоле», свысока поглядывая на коллег. За соседним столиком Дональд из Си-Би-Эс тайком подмигивает окружающим: мол, что с него взять, с этого Питера – надутого индюка? Крашеная блондинка по имени Виолетта, продюсер какой-то европейской телекомпании, громко говорит – так, чтобы все слышали, – что сегодня босс выдал им костюмы для радиационной защиты – к чему бы это, как вы думаете, уж не применят ли завтра американцы ядерное оружие? Испанец Альфонсо Рохо из газеты «Эль Мундо» хохочет: «Успокойся, дорогая, пока с нами мистер Арнетт, они не посмеют этого сделать». У испанца с Питером свои счеты, и он не упускает случая, чтобы его поддеть.

К белому роялю подсаживается господин в безукоризненном фраке, расправляет фалды, откидывает крышку, опускает пальцы на клавиши. Звучит тихий блюз. Ресторан наполняется людьми – они пробираются к своим столикам, освещая путь фонариками, свечами, а кто-то – зажигалками. Колеблющиеся тени на стенах. Странный, почти мистический мир.

Сильно прихрамывая, в зал входит Патрик, ближневосточный редактор газеты «Индепендент». Он напоминает провинциального профессора, а никак не фронтового журналиста: носит очки с толстыми стеклами, вечно погружен в свои мысли и потом эта хромота… Сейчас он выглядит печальнее, чем обычно. Подойдя к столику, Патрик рассеянно достает из кармана свечу, расправляет фитиль, подносит зажигалку. Он неумело укрепляет свечу в пепельнице и оглядывает зал в поисках официанта.

Заметив меня, Патрик приветливо машет рукой. Я сажусь рядом, и он тут же, как будто продолжая разговор, говорит:

- Тебе не кажется, что наш ресторан похож на отсек затонувшего корабля?

- А мы в нем, как призраки.

- Очень странная война, – грустно продолжает Патрик. – Посмотри: этот пианист в смокинге, эти дорогие вина… Говорят, администрация отеля собирается открыть ночной клуб под названием «Тысяча и одна ночь». Ты представляешь! А смерть совсем рядом. Возможно, именно сейчас ракеты снова убивают людей в одном квартале от нас. Как тебе это?

- Ты прав, дружище. Меня тоже не покидает ощущение нереальности. Мир и вправду сошел с ума. Но что с тобой сегодня? Отчего у тебя такое невеселое настроение? Вон посмотри на испанца – веселится напропалую и, похоже, решил всерьез приударить за Виолеттой.

Патрик мягко улыбнулся, словно доктор больному. Пожал плечами.

- Здесь так бывает. Вдруг такая тоска подступит. И не «Томагавки» тому виной. У меня в комнате сейчас были гости. Один американский фотограф, молодой и горячий, с удивительным энтузиазмом защищал Штаты в этой войне. Я понимаю, у янки совершенно особый патриотизм, но, Господи, ведь все так не просто. Мне было неловко за него. Я же ему водки предложил, а не трибуну для глупых речей.

- Послушай, Патрик, я согласен с тобой, эта война и вправду зашла слишком далеко. Но скажи, где тот предел, когда союзники должны будут остановиться? Смерть диктатора? Установление здесь прозападного режима? Оккупация Ирака?

- Если бы я знал… По-моему, ситуация сейчас напоминает 1914-й год, когда крупные державы решили перекромсать карту мира.

- А как же новое мышление? Конец «холодной войны»? Отказ от агрессивной риторики? Ведь Запад, вроде бы, поддержал эти идеи нашего Горбачева?

Патрик укоризненно смотрит на меня сквозь толстые стекла очков.

- Вас, русских, всегда бросает из одной крайности в другую. Это не для печати, но запомни: просто Штаты и Британия поняли, что Москва им мешать не станет, вот они и пустились во все тяжкие... А к чему это приведет – мы еще посмотрим. Боюсь, однако, ни к чему хорошему.

Заметив, что от соседнего стола мне делает знаки испанец Альфонсо Рохо, Патрик поднимает свой стакан:

- Тебе, я вижу, надо идти. Давай выпьем. А когда будешь возвращаться, загляни ко мне в комнату – я тебе кое-что покажу.

- Ладно, только ты не грусти.

С испанцем у нас тоже сложились теплые отношения. Он совсем другой. Коротко подстрижен, сухощав, энергично жестикулирует, резок в суждениях и оценках. На нашем затонувшем корабле он живет уже полтора месяца, все и про всех знает и охотно делится своими наблюдениями. Вот и сейчас, едва я присаживаюсь рядом, как Альфонсо открывает мне страшную тайну.

- Видишь того холеного господина, у которого шелковый шарф на шее? Сидит в уголке и делает вид, что здесь кроме него никого больше нет. Знаешь, кто это?

- Кто? - Я и вправду заинтригован. Этот человек средних лет - не то голландец, не то немец - всегда безукоризненно одетый, просто щеголь, появляется в отеле каждый вечер. Ни с кем не общается, не проявляет ни малейшего интереса к брифингам, а днем куда-то таинственным образом исчезает.

Испанец наклоняется ко мне и горячо шепчет прямо в ухо:

- Я почти уверен, что этот парень – один из тех, кто помогает Хусейну делать секретное оружие. Атомную бомбу или химию. Я видел, как агенты службы безопасности привозят его сюда на ночь, потому что «Аль Рашид» - единственное место в Ираке, где можно лечь спать с гарантией проснуться живым. Ты только посмотри на него - ну, прямо нобелевский лауреат.

- А ты возьми у него интервью.

- Шутишь! Да стоит мне к нему приблизиться на пять шагов, как появятся местные гестаповцы и… Нет, тут таких смельчаков пока не находилось.

- Хороший сюжет для статьи. Но, боюсь, ни один майндор не позволит передать ни слова об этом.

- Согласен, - грустнеет испанец. Но не надолго. - А вон того малого видишь? Кубинец! Что тут делать кубинцу? Я тебе скажу, что. Он точно – шпион. У меня на эту публику глаз наметанный. Кстати, а ты случайно не из КГБ? Нет? Ха-ха-ха! А вон, видишь, французы сидят. Телевизионщики. Отдельно от всех. Страшные националисты и снобы. Привозят все свое – вино, сыр, свои дрянные сигареты и ни с кем не делятся. Плохие ребята. Кстати, Владимир, о чем вы шептались с Патриком? Он что-то пронюхал о начале сухопутной операции, да?

Ну, вот. Долг платежом красен. Альфонсо всегда так: чем-то поделится, но тут же обязательно забросит и свой крючок.

- Мы брюзжали по поводу этой войны.

- Да, война - уродливая вещь, - легко соглашается Альфонсо. - Для всех она плоха, кроме наемников и журналистов. Эта публика на войне набивает свои карманы. Ты знаешь, какие суточные платят американским телевизионщикам? Рядовым техническим сотрудникам - не комментаторам. Пятьсот долларов в день! А комментаторам по несколько тысяч. И это при том, что они живут здесь на всем готовом. Каково, а? Это мы с тобой страдаем, а для них война – просто хороший бизнес. Если мне повезет, и я вернусь в Мадрид живым, то немедленно напишу книгу и назову ее «Плохие парни из Багдада». О журналистах. Кажется, они – главные герои этой войны.

- То есть не они, а мы. В том числе и ты.

- Я, во всяком случае, лучше некоторых.

Ну, конечно… Сейчас он снова начнет на чем свет ругать Питера Арнетта. Старые счеты… В январе, когда начались бомбежки и всю прессу из Багдада словно ветром сдуло, они остались вдвоем – американец и испанец. Питер и тогда был «упакован» на всю катушку: спутниковая связь, электрогенератор, еда, питье… А наш мачо, сидел на сенсационном материале, имел супер-эксклюзив, но, увы… Альфонсо был лишен всякой возможности общаться с внешним миром. 20 января, когда миллиарды людей с тревогой следили за событиями в зоне Залива, он обратился к Питеру: дай свою спутниковую трубку – продиктовать репортаж в газету. Американец скривился, но дал. А на другой день твердо сказал «нет».

- Это очень дорого, - объяснил Арнетт. - Сорок долларов минута.

- О кей, моя газета заплатит тебе за минуту четыреста гребаных долларов.

- Нет. Ты мой конкурент.

- Конкурент? Ты что, спятил? Всемирная телекомпания с глобальной сетью и маленькая газета в маленькой стране - ну, какие мы конкуренты?

- Нет - вот мое последнее слово.

«И тогда во мне взыграл мой испанский темперамент, и я послал его очень далеко, - с горечью рассказывал Альфонсо. - И потом десять дней был вообще без связи. И каких дней! Подумаешь, Питер Арнетт! Супермен! Все знают, что его телефон втихую используют иракцы из правительства, а за это закрывают глаза на его проказы. Он ежедневно звонит своей юной подружке в Тель-Авив и никакой майндор при этих разговорах не присутствует. Вот такая эта война, мать ее!».

Заполночь, поднимаясь в кромешной тьме по лестничным пролетам к себе на восьмой этаж, я вспоминаю просьбу Патрика заглянуть к нему. Поздно? Да кто в этом отеле спит по ночам? Я стучусь в его дверь, и Патрик тут же отзывается: «Кам ин». «Заходи». Выглядит он еще печальнее, чем за ужином.

- Что случилось, дружище? Ты решил выпить со мной на сон грядущий?

- Нет, Владимир. Я хочу тебе кое-что показать. Птичек.

- Что-о-о?

- Я купил птичек, – совсем тихим голосом говорит Патрик и хромает к окну. Он отдергивает занавеску. На подоконнике стоит клетка, а в ней два нахохлившихся живых комочка. Они похожи на наших щеглов. Патрик умиленно глядит на них, потом с некоторой тревогой переводит взгляд на меня и разводит руками. - Вот так…

И тут в наш мир врывается мерзкий, рвущий душу звук сирены.

Проснувшись от какой-то неясной тревоги, я включаю фонарик и смотрю на часы. Что за черт? Стрелки показывают уже почти полдень, а снаружи явно царит темная ночь. Бред. Неужели часы сломались. Я толкаю в бок Александра: «Сколько времени?» – «Да ночь еще – ты, что, не видишь?» Он смотрит на свои часы и оторопело садится: «Странно». Ага, значит, и вправду уже наступил день.

Мы с опаской выглядываем из палатки. Густая чернильная тьма накрывает все вокруг. Тускло светят фонари на столбах. В воздухе разлита тревога. Гроза? Но таких туч не бывает. Тогда что же это?

Слышится хруст камней под уверенными шагами. Наверное, солдаты, которые охраняют лагерь, идут с традиционным обходом. Да, вот и они – из тьмы возникают два силуэта. Они направляются в нашу сторону. Свет фонаря падает на охранников, и теперь Сашка тычет меня в бок и шепчет: «Ты посмотри! Да они вырядились, словно марсиане.» Вижу: солдаты облачены в длинные до пят плащи, а на лицах у них страшновато-уродливые противогазы.

Теперь понятно, что на улице не гроза. Тогда что? Конец света? Начало ядерной зимы?

Солдаты в противогазах молча проходят мимо нашей палатки. А через некоторое время начинается дождь. Необыкновенный дождь. Страшный. С неба падает абсолютно черная вода. На дорожках образуются черные лужи. Весь мир становится беспросветно-черным.

- Все ясно, - говорит мой приятель. - Значит, они разбомбили нефтепромыслы Залива. Дождевые тучи смешались с дымом пожарищ.

- Поздравляю, - я пытаюсь шутить. - Отныне ты можешь всем рассказывать, что знаешь, как выглядит конец света.

Но он не настроен на шутливый тон.

- Представляешь, - говорит он. - Скважины и хранилища нефти расположены километрах в пятистах отсюда. Это какой же гигантский регион накрыт сажей и пеплом! Треть всей Азии?

Мы плотнее задергиваем полог своей палатки. Я включаю транзисторный приемник в надежде услышать какие-нибудь новости о военных действиях в Ираке. Но в эфире слышен только треск грозовых разрядов и все. Кажется, весь свет погрузился в эту непроглядную, чернильную ночь.

- Попали! - Тихо подводит черту под приключением Александр и, подложив под голову свою куртку, опять пытается поудобнее лечь на грязной соломе.

Мы - в Иране. В лагере для перемещенных лиц. Лагерь - это примерно сотня палаток с соломенными лежаками внутри. Колючая проволока. Охрана с автоматами. Палатки населены неграми, египтянами, курдами… Никакой связи с внешним миром нет – ни телефона, ни радио. До Тегерана, где находится наше посольство, почти тысяча километров.

Вот так. Мчались куда-то, ехали, торопились, все бегом-бегом, а тут вдруг – стоп! Приехали! Неожиданная остановка. Эти палатки с грязной соломой внутри – хороший контраст после пятизвездочного «Аль Рашида». На обед дают жестяные миски с рисом и кусок лепешки. Не бьют. Ничего не обещают. Значит, так надо. Восток – дело тонкое.

Пора объяснить, как же мы оказались здесь.

К концу февраля обстановка на нашем «затонувшем корабле» стала еще тревожнее. Ждали, что вот-вот силы альянса начнут сухопутное наступление. То есть война развернется по полной программе. Гадали: как далеко при этом зайдут западные союзники? Будут ли они штурмовать Багдад? И не захочет ли тогда Саддам прикрыться журналистами, как живым щитом?

Слухи – один мрачнее другого – будоражили и пугали обитателей «Аль Рашида». Стало известно, что американцы получили приказ сосредоточить свои силы для наземного наступления. Бомбардировки стали еще ожесточеннее. Если раньше черные клубы от пылавших пожаров возникали где-то на горизонте, то в последние дни мрачная пелена закрыла собой весь небосклон. Южный ветер принес из пустыни дым горевших нефтяных скважин. Все это напоминало апокалипсис.

Как-то вечером пришло известие о том, что президент Буш предъявил Ираку ультиматум: Саддам должен немедленно отвести свои войска с занятых позиций вглубь страны. «Это - война, – прокомментировал новость Патрик. – Отныне Буш встал на одну доску с Хусейном».

Все сразу забегали, засуетились. Мы с Сашей на себе почувствовали перемену в настроении своих коллег. Подошел к нам американец из информационного агентства: «Хэлло, парни, как дела? Заходите ко мне сегодня вечером на стаканчик. Посидим, поболтаем». Потом француз сделал похожее приглашение, потом немец… Люди есть люди. Все они из враждебного Хусейну лагеря, все побаиваются, как бы в случае осложнений их не взяли здесь в оборот. А мы, вроде бы, представляем нейтральное государство, у нас в Багдаде посольство, за нами – сила, почему бы с нами не дружить?

Однако, как это ни странно, первыми жертвами начавшейся сухопутной войны стали именно мы – я и мой приятель Саша. Трудно сказать, что явилось тому виной – наши ли репортажи в газету, которые не отличались симпатиями к Хусейну, или что-то другое, но только 25 февраля нам было велено немедленно убраться из Ирака. Без объяснения причин, но с одной существенной оговоркой: «Вы должны покинуть территорию страны в течении 24 часов, иначе мы не гарантируем вашу безопасность». Вот так. Намек был более чем прозрачный.

- И чем это мы им так не угодили? - Сокрушался мой приятель.

- Наверное, они заподозрили, что ты шпион. Но скорее всего мы, по-видимому, не оправдали их надежд. Они думали, что русские открыто встанут на их сторону, а мы пытались быть объективными. Так что считай это расплатой за честность.

Итак, время пошло. Убраться из страны в течении суток? Легко сказать… Дорога на Амман, по которой мы сюда приехали, теперь исключалась: американцы бомбили ее практически круглосуточно. Оставался путь через Иран. До границы километров сто тридцать и потом до Тегерана – почти тысяча. Далековато, конечно, но других вариантов просто не было. На наше счастье, иранский консул жил здесь же, в «Аль Рашиде». Он без проволочек проставил в наши паспорта въездные визы, а наш куратор Ахмет нашел «Шевроле» с водителем для поездки к иранской границе. Водитель запросил за рейс 250 долларов. Много… Однако, Ахмет сказал, что торговаться нельзя: то ли он в доле был с этим шофером, то ли и вправду не существовало других возможностей покинуть Багдад.

Вечером я отыскал Рори. Надо было прощаться. Мы спустились с ним в ресторан, сели за дальний столик.

- Завтра мы уезжаем, - сказал я ему. - Но у меня есть одна идея. Выслушай ее.

- О кей, Владимир. Валяй.

- У нас в стране многое изменилось, однако еще больше перемен будет впереди. Ты рассказывал мне про советских пленных в Афганистане. Я знаю в Москве людей, которым небезразлична их судьба. И я знаю, что уже завтра их освобождение будет считаться вопросом государственной важности, я просто чувствую это. Все начнут говорить о том, что мы должны спасти несчастных. Но как? Пока никто не представляет, как к этому подступиться? С какого боку? Сам Всевышний послал тебя. Ты знаешь, где искать пленных, с какими командирами вести переговоры. Так?

- Ну, допустим, - внимательно посмотрел на меня Рори. - К чему ты клонишь?

- Я предлагаю тебе приехать в Москву. И мы вместе отправимся в Афганистан, к партизанам. Мне одному путь туда заказан, а с тобой - отчего не попробовать? Получим в Москве все необходимые полномочия для переговоров с моджахедами. Ты к тому же снимешь уникальный фильм. И дело полезное сделаем. А?

Рори по-прежнему пристально смотрит на меня. Он смотрит на меня так, словно впервые видит. И не спешит с ответом.

О чем он думает? Считает меня идиотом? Я опускаю голову. Мне вдруг начинает казаться, что это предложение и вправду безумно, что британец сейчас поднимет меня на смех или просто встанет и уйдет. Кто я ему? Мы знакомы всего несколько дней, этого мало, чтобы лезть человеку в душу или делать вот такие странные предложения. Я с трудом сдерживаюсь от того, чтобы извиниться и уйти.

- Неожиданная идея, - говорит, наконец, Рори. - Но, кажется, я буду готов ее обсудить. Ты говоришь, что мог бы взяться за организацию нашей поездки?

- Да.

- Но ты должен понимать, что она будет стоить денег. Самолет до Пакистана, покупка лошадей, другие траты…

Я рассказываю Рори про комитет ветеранов, который создается у нас, про своего друга Руслана Аушева, который возглавит этот комитет. Я почему-то абсолютно уверен в том, что Руслан поддержит нас, поможет. Кому еще заняться пленными, как не комитету ветеранов? Мы обмениваемся номерами телефонов, адресами. Решаем, что поездка в Афганистан может состояться в августе, а пока будем ее активно готовить: Рори - в Лондоне, пользуясь своими возможностями, я - в Москве.

- И еще ты должен понимать, что для тебя это будет очень рискованное путешествие. Возможно, самое рискованное в твоей жизни.

- Рори, но ведь мы пойдем вместе? Тогда чего опасаться?

- О кей! - Он крепко жмет мою руку. - Мне пора на крышу. До встречи в Москве!

Утром следующего дня в сопровождении Ахмета мы покидаем «Аль Рашид» и едем в сторону иранской границы. С этой войной, кажется, покончено. Прощай, затонувший корабль!

ВЕСНА 1991 ГОДА. ВЕЛИКОБРИТАНИЯ

Рори благополучно покинул зону Залива в конце марта. Боссы из Би-Би-Си остались довольны его работой. Еще раньше с этой войны возвратился Вон Смит. С Питером тоже было все в порядке, он снял потрясающий сюжет об атаке крылатых ракет. Он оказался единственным из операторов, кто зафиксировал, как запущенные за сотни миль от Багдада «Першинги» и «Томагавки» проносятся над домами иракской столицы и разрушают город.

Все было хорошо. Оставалось дождаться Ника. Ник работал с ними недавно, но до этого успел понюхать пороха в Африке: был парашютистом в ЮАР, отсидел полтора года в мозамбикской тюрьме. Ник задумал проникнуть в Ирак со стороны Турции, через тот район, где жили курды. Уже несколько недель от него не было никаких вестей. Вначале партнеры не придавали особого значения этому, каждый из них не раз оказывался в ситуациях, когда на многие сотни миль не было ни телефона, ни почты, они словно выпадали из жизни – на месяц, на пол года, – чтобы в один прекрасный день снова появиться в большом городе, среди обычных людей. Таковы были условия той игры, в которую все они втянулись.

Но когда боевые действия в странах Залива уже закончились, и ничто не мешало Нику объявиться, а его все не было, они встревожились. Что-то случилось. К курдам был отправлен человек, которому поручалось пройти маршрутом Ника. Расследование, увы, подтвердило самые горькие предположения: их товарищ и его жена были убиты на берегу горной реки, едва они ступили на иракскую землю. Проводник-курд застрелил и ограбил журналистов. Тело Ника найти не удалось.

Это была первая потеря в их команде. «Такие варианты тоже предусмотрены правилами нашего бизнеса», - только и пробормотал Питер, когда они собрались все вместе.

Зато на долю Вона выпала большая удача. Я уже говорил о том, что этот Вон, бывший гренадер гвардии Ее Величества, прибился к ним пару лет назад в Пешаваре. Поначалу он и понятия не имел, с какого боку следует браться за телекамеру, но, глядя на Питера и Рори, быстро смекнул, что к чему, а компаньоны сразу увидели в нем надежного коллегу и родственную душу. Да, он явно был «их крови».

Можно сказать, что Вон Смит свалился к ним прямо с неба. Еще будучи гренадером, он увлекся полетами на мотодельтаплане. Хлипкое треугольное крыло с моторчиком и пропеллером не требовало никаких аэродромов - взлетай и садись где хочешь. Ну, Вон и отводил душу по полной программе, он даже клуб у себя в полку создал – для таких же чокнутых. Не все их полеты завершались благополучно, случалось, Вон разбивался почти вдребезги.

Как-то раз он поднялся в небо на военном полигоне в Германии. Мотор отказал в самый неподходящий момент - когда он летел над густым лесом. Тщетно Вон высматривал сверху хотя бы маленькую поляну, на которую можно было бы спланировать. В итоге повис вместе со своим летательным аппаратом на высоком дереве. Висит себе вниз головой и молит Господа, чтобы ветви не обломились. На его счастье горестную картину увидел другой британский офицер, бродивший по лесу с охотничьим ружьем – он бросился к телефону и взволнованно сообщил местной службе спасения о том, что некий летательный аппарат потерпел аварию. Немцы – народ четкий. Уже через минуту все региональные службы были оповещены: в лесу упал самолет. Самолет! И вот Вон с изумлением видит, как к дереву, на ветви которого он нанизан, словно бабочка, приближается колонна из трех десятков машин – пожарные, неотложка, полиция, пресса… Ревут сирены, тревожно мигают аварийные фонари. И все ради чего? Чтобы с помощью одной-единственной лестницы снять со старого дуба слегка поцарапанного пилота.

- За спасение немцы выставили мне счет на пять тысяч марок, - с улыбкой рассказывал Вон своим новым приятелям.

Демобилизовавшись, он устроился в компанию, продававшую мотодельтапланы. Бизнес шел не очень хорошо, и однажды хозяин придумал вот что. Пилот погрузит на свое хлипкое крыло «тарелку» спутниковой связи и оператора с телекамерой. Они вылетят с пакистанской территории в Афганистан и оттуда станут вести прямой репортаж о сражениях моджахедов с советскими. Супер-идея! Лучшей рекламы для дельтаплана и придумать было нельзя.

Удивительно, но бывший гренадер согласился участвовать в этой безумной авантюре. Так он оказался в Пешаваре. Ясно, что теперь его путь не мог не пересечься с Рори и Питером. Именно Питер должен был стать тем оператором, который полетит с ним в Афганистан. Странно, но Питер тоже без особых раздумий согласился стать участником этой невероятной затеи. Они стали готовиться, а в промежутках Вон ради заработка обучал полетам пилотов пакистанских ВВС.

К счастью для них обоих, авантюра не состоялась. Во время тренировочных полетов Вон разбил один за другим два крыла. Других дельтапланов не было. Чуть позднее, опомнившись, они оба согласились с тем, что воздушная экспедиция в Афганистан закончилась бы, едва начавшись. Любой афганец - моджахед, пастух, пуштун из горного селения, солдат правительственных войск - немедленно расстрелял бы из «Калашникова» диковинный аппарат, завидев его в небе.

Вместе с разбитыми дельтапланами рухнула и мечта Вона заработать немного денег. Поэтому, когда Питер однажды предложил ему составить компанию в совместном рейде в Афганистан, Вон, не раздумывая, согласился. Да так и прибился к их компании. Сначала был на подхвате: микрофоны таскал, свет ставил, а потом и сам стал снимать. Но особых лавров он тогда не снискал.

И вот теперь пробил его час.

Когда стало ясно, что в Заливе скоро полыхнет, Вон извлек из сундука свою старую офицерскую форму и отправился в Бахрейн, поближе к линии фронта. Там он нашел компьютерный салон и заплатив пару фунтов, изготовил поддельное удостоверение офицера британских вооруженных сил. Теперь оставалось попасть на передовую. Как? Сгоряча Вон решил вплавь одолеть залив, однако, местные люди отговорили его: море кишит акулами, не доплывешь. Тогда он надел форму и направился на ближайшую базу военно-воздушных сил, где, даже не спросив документов, его посадили в самолет, летевший в Саудовскую Аравию.

К началу наступления войск альянса Вон был рядом с передовыми частями. Ему выдали камуфляж, а в пистолетную кобуру он напихал старых газет. Таскать настоящее оружие в его планы не входило. Зато он не расставался с крохотной видеокамерой типа «хай эйт» - камера эта не вызывала никаких подозрений, такие же были у каждого второго американского офицера.

Эта история напоминала сказки барона Мюнхаузена, если бы от начала до конца не была правдой.

Союзники по операции «Буря в пустыне», боясь арабских террористов и агентов Саддама Хусейна, весь регион напичкали сотрудниками контрразведки и патрулями военной полиции. Документы проверяли на каждом шагу. Никаких посторонних лиц здесь просто не могло быть. Никак не могло. Но… Почти две недели в непосредственной близости от передовой, а, случалось, и прямо в боевых порядках наступавших частей находился «липовый» офицер Ее Величества. Каждый день он перемещался из части в часть, менял погоны, становясь то майором, то лейтенантом. Обычно он говорил, что является военным оператором и выполняет специальную съемку. Ему верили, не особенно заглядывая в документы.

Вону необыкновенно везло. Он снял ракетную атаку американцев против иракских танков. Прямо на его глазах арабы сожгли бронемашину союзников. Каждый день ему удавалось получить материал категории «супер-эксклюзив». Ближайшие телеоператоры находились на расстоянии двухсот миль отсюда, поэтому у него не было конкурентов.

Отсняв одиннадцать кассет, он решил, что хватит искушать судьбу и пошел в американский штаб, где нагло потребовал вертолет для возвращения в тыл. Вертолет? Его попросили заполнить кучу анкет: кто он, с какой целью находился здесь и зачем ему вертолет? Вон с легкостью ответил на все вопросы и немедленно получил в свое распоряжение «Блэк хоук». Только один американец проявил бдительность, поинтересовавшись, где автомат Вона Смита?

- Автомат? Сломался в пустыне при отражении атаки арабов, - опять нашелся Вон. - Ствол не выдержал бешеного темпа стрельбы.

- Да, - сочувственно подтвердил американец. - Эти игрушки хороши для охоты на голубей, а в песках с ними и вправду делать нечего.

Ему тут же дали новенькую автоматическую винтовку М-16 и пожелали счастливого пути. Странные ребята, эти американцы, подумал Вон, теперь понятно, отчего Рори относится к ним с таким пренебрежением.

Его вертолет взмыл в небо и взял курс на юг. Через несколько минут пилоты увидели внизу группу иракских солдат с белым флагом. Говорят Вону: «Мы сейчас сядем, а ты иди и возьми их в плен.» Этого мне еще не доставало, вздохнул Вон. Но что было делать? Сели. Вон Смит с винтовкой наперевес вышел к арабам: «Руки вверх!» Пленные тут же пали ниц, запросили пощады и хлеба. Они не ели уже несколько недель. А пилоты принялись веселиться: отобрали у солдат их оружие и боеприпасы, подняли пальбу, потом стали бросать в барханы гранаты. Развлекались, как подростки.

Словом, на базу ВВС в Дахране он прилетел уже как герой, пленивший группу неприятеля. Тут Вон вспомнил про своего родного дядю, имевшего в этих краях бизнес. Дядя не видел племянника лет десять, но все равно согласился подвести его на своем роскошном «Кадиллаке» до Бахрейна. Единственным его условием было следующее: Вон должен ехать, высунув ноги из машины наружу. Носки Вона уже давно истлели, а немытые много дней и стертые в кровь ступни источали такой аромат, что дяде едва не сделалось дурно. Так он и ехал всю дорогу пятками наружу.

Из Бахрейна до Сицилии Вон добрался на попутном самолете ВВС США. И вот тут полоса везения кончилась, начались проблемы. Сначала американцы потребовали у него предъявить какие-то особые документы, потом изъяли для проверки его карточку. Вон понял, что пора «делать ноги». Выйдя под благовидным предлогом из штабного помещения, он поймал такси, добрался до ближайшей станции проката системы Herz, взял последнюю из имевшихся там машин. И поехал на ней в Германию.

А стертые в кровь ноги болят. Увидев море, Вон вспомнил совет отца: потертости лечит соленая вода. Он остановился там, где шоссе проходило рядом с пляжем, вышел из машины, разделся, забрел по колени в воду. Кажется, стало легче. Отлично! Вон вернулся к автомобилю. Боже мой! Стекла были выбиты. У него украли все – камеру, кассеты, одежду, деньги.

Он сел на камни и заплакал.

Вот ведь злодейка-судьба! Так благоволить ему прежде и такой удар нанести сейчас, когда все опасности остались далеко позади. В одних трусах, оставляя за собой кровавые следы, Вон побрел в полицейский участок.

- Я журналист, - сказал он. - Работал на войне в Заливе, делал съемку. И вот все украли. Помогите найти хотя бы кассеты.

Хотя бы кассеты… Вон хорошо знал цену этим кассетам. И он также отлично понимал, что об этой цене даже не догадывается местная шпана, ограбившая его машину. Как, впрочем, и местная полиция.

Карабинеры добросовестно осмотрели все мусорные контейнеры в окрестностях, однако ничего не обнаружили.

- О кей, - сказал тогда Вон. - Объявляю награду в восемь тысяч долларов - тому, кто вернет мои вещи.

Карабинеры посмотрели на британца, как на законченного идиота.

Он пошел в банк и снял со своего счета деньги. Рано утром его разбудил в гостинице телефонный звонок из полиции:

- Сеньор Смит? Нашлись ваши кассеты.

Ему вернули десять кассет из одиннадцати. Отлично! Вон заплатил обещанное вознаграждение, сел в машину с выбитыми стеклами и помчался в Штутгарт.

Вернувшись домой, Вон Смит продал телекомпаниям отснятый материал за 200 тысяч долларов. Часть этих денег он передал на развитие Frontline news.

В министерстве обороны очень боялись, что Вон начнет рассказывать газетчикам о своей эпопее и тогда военные будут выглядеть полными дураками. Скандала не избежать. Но и Вон побаивался: все таки он нарушил законы, прибегнул к подлогу, что теперь будет? Тогда между ним и военным ведомством был достигнут компромисс: Вон помалкивает о своих похождениях, а генералы в ответ закроют глаза на его шалости.

- Отличная работа! - с восхищением сказал Рори, узнав подробности. - Если дела так пойдут и дальше, мы скоро переплюнем «Рейтер».

Эта идея - сделать их компанию такой же большой и влиятельной, как «Рейтер», по-прежнему захватывала Рори, он верил в то, что это им по силам. Питер и Вон, привыкнув к закидонам своего приятеля, только ухмылялись и помалкивали. Они смотрели на вещи трезво.

Рори той весной редко появлялся на горизонте. Он все еще праздновал свой «медовый месяц». Кажется, он просто потерял голову: ни на минуту не желал расставаться с Джульет, каждый день привозил ей цветы, делал подарки и совершал мелкие глупости, свойственные влюбленным.

С наступлением лета они поехали с детьми в Штаты, там в лесистом краю севернее Бостона мама Рори унаследовала большой участок земли с домом на берегу озера. По-русски это называется «дача». Просторный бревенчатый сруб стал их пристанищем почти на целый месяц. Ловили рыбу, охотились, лазили по скалам. Рори учил детей ставить капканы на лис, разжигать костер, бить рыбу гарпуном. Правда, однажды и здесь обнаружился его необузданный нрав. Желая показать, что человек может выжить в глухом лесу, была бы только смелость, он с одним перочинным ножом напал на огромного лося, загнал его в озеро и перерезал зверю глотку.

Я из Москвы бомбардировал его факсами и звонками: давай быстрее план нашего путешествия к моджахедам. К этому времени этой идеей уже загорелся и Руслан Аушев - он пообещал оказать нам поддержку. Руслан стал большим человеком - депутатом Верховного Совета СССР, председателем Комитета воинов-интернационалистов при Президенте СССР. В Москве тема военнопленных, брошенных родиной в Афганистане, становилась модной. Уже появились политики, делавшие на этом свою карьеру. Зарабатывали очки, не стесняясь. Руслан и его Комитет не хотели шоу, а хотели реально помочь попавшим в беду парням, их родителям.

Рори тоже не сидел сложа руки. Он навестил брата Ахмад Шаха Масуда, который жил в Лондоне. «Как Масуд посмотрит на то, что к нему приедет советский представитель для переговоров о судьбе пленных?» Спутниковыми телефонами тогда обзавелись уже все крупные партизанские командиры, поэтому составленный по-восточному ответ пришел очень скоро: «Если Рори и Питер выступят гарантами этого визита и лично сопроводят человека из Москвы, тогда такое предложение можно было бы рассмотреть».

Питера уговаривать не пришлось, он согласился сразу. Теперь следовало разработать план.

Рори предлагал следующее. Мы прилетаем в Пешавар и несколько дней живем там, это необходимо для того, чтобы пакистанская контрразведка привыкла ко мне, увидела, что я занимаюсь рутинным журналистским делом. «Будем ходить по базарам, встречаться с беженцами, брать интервью у чиновников, - писал мне Рори. - За всю войну в Пешаваре, по-моему, не было ни одного человека из СССР, ты станешь первым, что сулит некоторые неудобства. Тебя автоматически причислят к шпионам». Однажды ночью, предварительно убедившись, что слежки за мной нет, мы на арендованной заранее машине едем к афганской границе, там пересаживаемся на нанятых также заблаговременно лошадей и вместе с проводником идем вглубь Афганистана. Переход до базы Масуда займет десять-двенадцать дней. Там мы работаем, сколько требуется, и тем же путем возвращаемся в Пешавар.

Далее план Рори Пека предусматривал одну неожиданную особенность, о которой он предпочел сказать мне по телефону.

- Владимир, - несколько торжественно обратился он ко мне своим гортанным голосом. - При возвращении в Пешавар тебя скорее всего арестует пакистанская полиция за нарушение пограничного режима.

- Нормально, - опешил я. - И чем мне это грозит?

- Ну, отсидишь пол года в пакистанской тюрьме, потом тебя выпустят. Или обменяют.

- Пол года?

- Ну, может быть, чуть больше или чуть меньше. А что тебя смущает?

Рори произнес это так, что мне не оставалось пути к отступлению. Я подумал о том, что пол года - это и вправду невеликая плата за то дело, которое мы собираемся совершить. Да и тюремный опыт журналисту тоже не помешает.

- Не волнуйся, Владимир, в тюрьме мы тебя будем навещать и подкармливать, - уже веселился Рори. - Ну, как? Ты согласен?

- Согласен, - ответил я. - Приезжай в середине августа - к этому времени я оформлю пакистанскую визу и выкуплю билеты на самолет до Исламабада.

- И еще, - сказал он. - Я советую тебе отрастить бороду.

- Зачем?

- Ну, на всякий случай. Ты там часто мелькал. Лучше, чтобы тебя не узнали.

Теперь, когда Рори Пек вновь связал себя узами брака, он все чаще стал размышлять о своей жизни, о будущем, о том деле, которое его кормит.

Он безумно любил Джульет, любил до дрожи, любил так, что порой терял рассудок. Но его дело, кажется, вступало в противоречие с его любовью. Его бизнес был эгоистичен, он забирал Рори целиком и не оставлял ему возможности быть с любимой. Месяцами находиться на фронте, без всякой связи с цивилизованным миром, без телефона, почты… Раньше он мог рисковать своей головой и лезть в самое пекло, но может ли он оставаться таким безрассудным теперь? Ведь отныне он не один. Есть Джульет, есть ее сын, есть его сыновья, у них будут общие дети. Он должен нести ответственность за это. Да, с недавних пор его мир изменился, и с этим следовало считаться.

Мысленно он возвращался на поля сражений. Грех зарабатывать на войне, на крови, на страданиях, слышал он иногда. Грех? Но ведь сам он не убивал. Он никому не принес зла. Напротив, он был убежден в том, что его работа способствует окончанию любого кровопролития. Разве, показывая самые темные и самые тайные стороны войны, он смаковал их, разве призывал других взяться за оружие? Нет, говорил сам себе Рори Пек, он всего лишь честно выполнял долг репортера. Люди имеют право на то, чтобы знать правду и самим делать выводы. Он всего лишь был их глазами внутри войны. Его камера беспристрастно фиксировала происходящее. Ну, а то, что за это платят деньги… За любую работу платят деньги.

Он вспомнил, как недавно на каком-то общем ужине Вон вдруг разразился необыкновенно длинной тирадой по поводу их ремесла.

- Да, - сказал он, с явным вызовом обращаясь к невидимым оппонентам. - Нас называют «свободными журналистами», фрилансерами. Иногда эти слова произносят с оттенком иронии. Есть, мол, серьезные компании и серьезные штатные корреспонденты, а эти - ну, просто бродяги непутевые. А я вам вот что скажу. Лично я не чувствую никакой ущербности. Напротив, мне жаль тех, кто служит в редакциях и телекомпаниях. Они несамостоятельны, свободу их действий и мыслей ограничивают хозяева или боссы. Нет, я не хочу оказаться на их месте.

Да, - с напором продолжал Вон Смит. - Мы не изменим мир, но ведь кто-то же должен поднимать камни и демонстрировать, что лежит под ними. Мы показываем людям то, что не могут или не хотят показать обычные журналисты. У каждого человека свои представления об истине, никто не вправе считать себя монополистом на то, что есть правда, но, согласитесь, чем больше версий будет озвучено, тем ближе к цели мы окажемся.

Нас упрекают в том, что иногда мы действуем на грани закона, а порой напоминаем настоящих авантюристов. Мне нечего возразить, потому что такова специфика этой работы. Нашей самой лучшей работы! - с пафосом закончил он.

Питер и Рори до того расчувствовались, услышав эту речь, что выпили свое вино стоя.

Вспомнив об этом эпизоде, ирландец невольно улыбнулся. Вон сказал тогда то, что у каждого было на душе. Каждый не раз задумывался об этом. Хорошо Вон сказал.

Но что дальше? Война в Заливе окончена. Боевые действия в Афганистане тоже вот-вот завершатся. Возможно, мир вступит в полосу благоденствия и покоя. Люди перестанут решать свои проблемы с помощью оружия. И тогда все решится само собой. Они с Джульет отправятся жить в Индию, станут путешествовать - заоблачные Гималаи, священный Ганг…

Он сказал ей про Индию. Джульет понимающе тонко улыбнулась:

- Конечно, дорогой. Я всегда мечтала там побывать. Но… - она по привычке тряхнула своими каштановыми волосами. - Но, если труба опять позовет тебя в бой, я не буду против. Мне нравится то, что ты делаешь. И, если хочешь, мы можем делать это вместе.

- Дарлинг, - только и произнес Рори. - Любимая.

Крутой ирландец рядом с этой женщиной становился пушистым котенком.

В июле я взял отпуск и поехал с друзьями на Урал. Там есть очень живописная речка под названием Чусовая. Мы решили сплавиться по ней на байдарках. Заодно я стал отращивать бороду. Удивительно, но, когда мы вернулись в Москву, первое время даже близкие знакомые проходили мимо меня, не здороваясь. Не узнавали. Вот как меняет человека борода.

Рори объявился в начале августа. Он поселился у меня на даче в Серебряном бору, и мы принялись готовиться к поездке, а заодно присматривались, притирались друг к другу. Вернее сказать, это я к нему притирался. Сам он, кажется, и в мыслях никогда не держал приспосабливаться под кого-то. Отъезд был назначен на конец августа. Появится Питер и все вместе отправимся в Пакистан.

С некоторым трепетом я познакомил его с Аушевым. Как они поладят - Герой Советского Союза, пять лет сражавшийся с моджахедами, и человек, делавший героев из этих самых моджахедов? Ничего, все обошлось. Рори с уважением воспринял моего друга, долго выспрашивал меня подробности его боевой биографии. Руслан тоже проявил себя дипломатом. Прокол случился только тогда, когда ирландец пригласил отметить знакомство в каком-нибудь злачном месте. Выбор таких мест в Москве тогда был невелик. Руслан вопросительно глянул на меня: куда пойдем? Но Рори, оказывается, уже все решил:

- В «Айриш паб». Я приглашаю.

Однако депутату Верховного Совета там категорически не понравилось. Шумно, накурено, атмосфера, как в вокзальной пивной. Он сразу сделал кислое лицо, а я ткнул Рори в бок:

- Пойдем, поищем что-нибудь другое.

Он искренне не понял, почему не подходит ирландская забегаловка, и с явной неохотой подчинился. В итоге мы приземлились в ресторане отеля «Москва» рядом с Красной площадью и неплохо там поужинали.

Ходил Рори везде в одной и той же одежде - обычно это были грубые джинсы, свитер или ковбойка. Увидев меня в костюме и при галстуке, он презрительно фыркнул, но ничего не сказал.

Объяснялись мы на смеси английского и русского. Рори знал уже довольно много наших слов и часто спрашивал меня, что означает то или иное выражение. Он все время старался докопаться до сути. Иногда он ставил меня в тупик. Так, обратив внимание на то, что многие наши граждане в сердцах произносят весьма популярное ругательство «блядь», он потребовал объяснить, что оно означает.

- Женщина легкого поведения, проститутка.

- Не понял, - уставился на меня Рори. - Вон тот человек только что нечаянно толкнул меня на улице и сказал «блядь». Причем же здесь проститутка? Кто из нас похож на проститутку? И ты, когда утром ошпарил руку кипятком, тоже вспомнил плохую женщину. Почему?

- А почему вы в своей Англии пишите «Манчестер», а читаете - «Ливерпуль», - не очень удачно отбивался я.

- Не в Англии, – поправлял меня Рори Пек. - В Великобритании. Англия - только часть нашего государства.

То, что он был патриотом своей страны, это я уяснил сразу. Он довольно пренебрежительно отзывался о немцах, часто высмеивал французов, а американцев открыто презирал, считая их примитивными и думающими только об одном: как бы побольше заработать. Что же касается подданных Соединенного Королевства, то о них я никогда не слышал от него ни одного плохого слова.

Иногда он принимался меня воспитывать. Так, когда однажды я по нашему российскому обыкновению в порыве дружелюбия хлопнул его по плечу, Рори буквально испепелил меня взглядом:

- Запомни, - сказал он, - у нас не приняты такие фамильярные жесты. Мы никогда не нарушаем дистанции между людьми. Ты не можешь дотрагиваться до меня рукой, так же, как и я до тебя.

- О’ кей, - что еще оставалось ему ответить.

Мы подолгу говорили на разные темы. Помню, речь зашла о том, существует ли лимит на игру со смертью? Сколько можно безнаказанно искушать судьбу? Я-то полагал, что какие-то пределы есть. Рори задумался.

- Меня этот вопрос тоже волнует, - признался он. - Но ответа нет. Один человек погибает, едва ступив на тропу войны, другой много лет ходит на пули и - ничего. Конечно, разумная осторожность не мешает. Почему Питеру так везет? Он просчитывает все варианты, прежде чем принять решение. Ты думаешь, он не боится? Боится, как и всякий нормальный человек. Но, приняв решение, он идет смело. Тогда его уже одолевают другие заботы: как сберечь аккумуляторы, как не повредить камеру, как не потерять отснятые кассеты. Когда приступаешь к делу, страх отступает.

Однажды, вернувшись вечером на дачу, я застал Рори крайне озабоченным. Он открыл мой холодильник и скептически осмотрел его пустые полки. По-моему, кроме куска засохшего сыра и пакета молока там больше ничего не было.

- Да, - недовольно протянул он. - А я думал, что у русских начальников не переводится черная икра.

Я понял, что завтра прилетает Джульет. Она обещала навестить своего ирландца в Москве.

19 АВГУСТА 1991 ГОДА. МОСКВА

- Володь, вставай, слышишь! Давай, поднимайся.

- Ну, что там случилось? Рано же еще, - я с трудом продираю глаза и смотрю на будильник. Около семи утра. Потом перевожу взгляд на дверной проем, в котором стоит Руслан Аушев. Его вид мне что-то не нравится. Но больше всего мне не нравится, когда меня будят так рано.

Вчера было воскресенье, мы засиделись далеко заполночь. Жена с дочкой уехали отдыхать на Валдай, нам никто не мешал, сидели на кухне, выпивали, разговаривали. Потом я постелил Руслану в гостиной, но он еще долго не ложился - смотрел по «видаку» американские фильмы. А я спекся. И ведь договорились же подъем устроить в восемь - так чего же ему не спится?

- Там что-то по телевизору говорят… Иди послушай. Что-то непонятное.

Чертыхаясь, я поднимаюсь с постели, иду в гостиную.

«ГКЧП. Форос. Горбачев болен. Обязанности президента исполняет Янаев. Восстановить законность и правопорядок… Зовем всех истинных патриотов…» Дикторша с застывшим лицом бесстрастно произносит весь этот странный текст. Какие-то фразы, которых прежде мы никогда не слышали. Я почему-то сразу думаю, что произошло нечто ужасное и говорю Руслану: «Все, приехали. Кончилась демократия и перестройка. Сливай воду». Мы садимся рядом на краешек дивана и вместе слушаем эту необыкновенную передачу. И у меня все больше портится настроение. Руслан молчит. Он смотрит на полумертвую дикторшу и пытается понять, что же произошло. Он - депутат, человек государственный, ему нельзя торопиться с выводами и оценками.

Потом мы молча пьем чай с бутербродами. Каждый занят своими мыслями. Потом мы выходим из дома. Во дворе все как прежде: тополя, автомобили, дворник с метлой, мамаша с детской коляской. Но у меня такое ощущение, будто мы выходим совсем в другую жизнь. Глядя на мою растерянную физиономию, Руслан говорит: «Ты только не горячись и не наделай глупостей». Мы прощаемся - он едет к себе в афганский комитет, я - к себе на улицу «Правды».

Нет, не так. Я не спешу сегодня в редакцию. Я сажусь в свою старенькую японскую машину «Ниссан» с правым рулем и начинаю колесить по городу: проспект Мира, Садовое кольцо, шоссе Энтузиастов, Ленинградка, центр… С разных сторон в город входят колонны бронемашин. Ощущение полного бреда: в потоке легковушек и троллейбусов идут танки и «бэтээры». И несть им числа. Они идут в центр, как будто так и надо. Останавливаются на светофорах, пропускают прохожих и неумолимо приближаются к центру.

Потом я приезжаю в редакцию. Заседание редколлегии уже прошло. Главного нет, он на лечении за рубежом, на хозяйстве его первый зам. Я встречаю его в коридоре – лицо Геннадия Николаевича светится так, будто сегодня самый лучший день в его жизни. Он испытующе смотрит на меня:

- Ну, как там, в городе?

- Танки, - говорю я. - Плохо.

- Да нет же, Володя, хорошо! Очень хорошо! Наконец-то, нашлись силы, которые остановят катастрофу.

- Посмотрим, - говорю я. - Пока у нас еще мало информации о том, что происходит. Надо разобраться в ситуации.

- Ну, ну, - осуждающе бросает мне вслед первый зам. - Ты только смотри, не ошибись с выводами. И не опоздай.

В своем кабинете на шестом этаже я включаю телевизор и настраиваю его на канал, по которому вещает СNN. Там идет непрекращающийся репортаж с московских улиц. Всюду танки и бронетранспортеры - они окружают Кремль, идут по Тверской, стоят в Останкино, сторожат Старую площадь, такое впечатление, будто они везде… Накрапывает дождь, на душе тоже становится совсем пасмурно. Все телефоны на столе молчат. В кабинет иногда заглядывают испуганные сотрудники и обменявшись парой-другой фраз исчезают. Кто-то говорит, что у наших подъездов тоже стоят «бэтээры».

Из службы выпуска приносят оттиски сверстанных полос завтрашнего номера. Почти вся первая страница заполнена документами ГКЧП. Заявление, подписанное «и.о. президента» Янаевым, премьером Павловым и первым заместителем председателя Совета обороны Баклановым. «Обращение к советскому народу». «Постановление № 1». В постановлении взгляд сразу натыкается на следующий пункт: «…Установить контроль над средствами массовой информации, возложив его осуществление на специально создаваемый орган при ГКЧП СССР». Бронемашины у подъезда – это, видимо, и есть инструмент установленного ими контроля. Ну, насчет «Правды» им можно не волноваться, наша газета, судя по этим оттискам, с радостью выполнит любое распоряжение «и.о. президента». Но в этих зданиях есть другие редакции, та же «Комсомолка», например. А там и настроения другие.

По комнатам начинается тихое пьянство. Одни поднимают тосты «за здравие», другие «за упокой». Но первых, кажется, больше.

И тут у меня случается срыв. Что-то вроде истерики. И это странно. Ведь я никогда не был отпетым борцом за демократию, я не сжигал публично свой партбилет и, боже упаси, не ходил на эти митинги, которые каждый день бушевали рядом с гостиницей «Москва». У меня любые сборища - будь то очередь в магазин, партсобрание или праздничная демонстрация трудящихся - всегда вызывали только одно желание: повернуться и уйти подальше. Не были исключением и эти вошедшие в моду шумные собрания людей, которые объявили себя демократами. Нет, я точно был не из их числа. Но что-то случилось, какая-то струна лопнула. Я сидел, уставившись в телеэкран, смотрел на танки, и по моему лицу катились слезы. Черт возьми, я чувствовал себя обманутым. Что-то сломалось внутри…

Кажется, уже начало смеркаться, когда дверь в мой кабинет отворилась, я обернулся: это был Рори. Ну вот, а я совсем забыл про него. Рори должен был проводить в аэропорт свою любимую Джульет, а на обратном пути обещал заехать ко мне в редакцию – так мы с ним накануне договорились по телефону. Все последние дни они с Джульет провели у нас на даче в Серебряном бору.

- Владимир, что с тобой? - Это он заметил мое смятение.

- А ты еще ничего не знаешь?

- Что я должен знать? - Рори нависает надо мной и вид у него абсолютно изумленный.

- Переворот, - говорю я. - Горбачеву конец. Путч. Танки. Смотри! - Я показываю ему на телеэкран.

Некоторое время он с недоумением смотрит, напряженно вслушивается в комментарий американского корреспондента, потом снова переводит взгляд на меня.

- Мы ехали в Шереметьево, и я тоже видел танки. Но я думал, это учения.

- Нет, это не учения.

Он опять морщит лоб и долго смотрит на меня. Кажется, до него, наконец, доходит. Но его реакция меня изумляет. Рори приходит в дикое возбуждение.

- Путч? Военный переворот? О, факинг! Фантастика! Где моя камера? Она у тебя дома? Да, да… - Выпучив глаза, Рори носится по комнате с видом человека, которому крупно повезло. Потом останавливается напротив меня:

- Владимир? Но почему ты все еще здесь?

- А где я должен быть?

- Владимир, ты, точно, спятил. Крэйзи! Мы должны немедленно ехать к Белому дому. Немедленно! - Он хватает меня за руку. - Вперед!

…Мы должны немедленно ехать к Белому дому. Мы должны… Должны? Но, постой, ведь я - член редколлегии газеты «Правда». У меня кабинет с приемной, двумя секретарями и правительственной связью. По пятницам мне приносят «кремлевский паек», это такая авоська с деликатесами по очень смешным ценам. Служебная дача. Черная «Волга». И что-то там еще - положенное высшей советской номенклатуре. Мне нельзя к Белому дому. Ну, нельзя и все. Это даже не объяснить. Не-льзя! Ельцину, похоже, каюк. Уйду я сейчас к Белому дому, значит уже не смогу вернуться обратно. Эти двери закроются передо мной навсегда.

Рори с явным недоумением разглядывает меня. Чего тут раздумывать? Такие события за окном, а ты - фронтовой журналист, полярный бродяга - протираешь задницу в мягком кресле! Да, ты действительно рехнулся, парень? Рори же ничего не знает о неписаных правилах нашей советской жизни. Он - с другой планеты.

…Это сейчас, годы спустя, те сомнения кажутся мне пустыми, никчемными, но это сейчас… Действительно, как это я, репортер, военный корреспондент, руководитель информационной службы крупной газеты, мог тогда сомневаться и раздумывать? Да мне с утра следовало быть на улицах, в гуще событий. Но это сейчас те мучения представляются абсурдными, а тогда…

А тогда я встал и пошел вслед за своим британским приятелем, плохо, впрочем, соображая, куда и зачем.

Мы заехали ко мне домой на проспект Мира, там Рори взял маленькую почти любительскую телекамеру.

- Что ты с ней собираешься делать? - спросил я.

- Как что? Буду снимать репортаж, а ты мне поможешь.

- Вот этой игрушкой?

- Черт подери, Владимир, другой-то ведь нет. Жаль, что мой «Бетакам» остался дома. Но знаешь, что я тебе скажу? Когда происходят такие события, телекомпании хотят получить эксклюзив и их мало заботит качество. Им подавай горячие кадры прямо из окопов.

К зданию Верховного совета России отовсюду стекались люди. Были простые зеваки - пришли, посмотрели, ушли. Были сумасшедшие - эти всегда приходят туда, где эпицентр событий. Но нет, не они бросались в глаза. Никогда прежде я не видел столько хороших лиц в одном месте, как в тот день. Никогда! Интеллигентных, светлых, добрых лиц. Эти люди наивно поверили в новую, свободную, другую страну. Страну без страха, без воровства и нищеты, без лицемерия и лжи. Они пришли сюда защищать свою веру. Для них это был момент истины. Боже, какие там были лица! Какая необыкновенная атмосфера царила там!

Строили баррикады - тащили откуда-то арматуру, камни, старые доски… Пожилые женщины профессорского вида угощали строителей горячим чаем из термосов. Звучали под гитару песни Окуджавы. Обсуждали, как организовать оборону Белого дома - если пойдут танки, если высадится десант, если в дело вступит «Альфа»…

Когда ближе к вечеру прошел слух, что в здание могут просочиться агенты Лубянки, они все взялись за руки и организовали вокруг Белого дома живое кольцо. И стояли в этом кольце часами - старики, студенты, женщины, совсем молодые ребята, москвичи.

С лязгом и гарью на некотором отдалении маневрировали танки – никто толком не знал, зачем они здесь: то ли станут стрелять по Ельцину, который сидит внутри, то ли, напротив, будут его защищать. Толпа кормила танкистов бутербродами и агитировала за российского президента, но до поры те отмалчивались и отделывались шутками. Ждали, как будут развиваться события, чья возьмет.

Тогда многие этого ждали…

Рори работал, как оголтелый. Он снимал баррикады у Горбатого мостика, костры на улице Рочдельской, живую цепь и чумазых танкистов, готовых по команде стрелять в любую сторону.

Я шел за ним по пятам. Конечно, мне тоже следовало делать фотографии, записывать то, что происходило - на бумагу, на диктофон, ведь на моих глазах творилась история, одна эпоха сменяла другую, важно было сохранить каждую деталь этого дня, каждый штрих. Но, увы, тогда я все еще не мог сбросить оцепенение, не мог почувствовать себя просто репортером - не номенклатурным чиновником главной партийной газеты, а свободным журналистом. Глупец, я не снимал и не записывал потому, что внутри меня все еще сидел строгий цензор, который, конечно, никогда не разрешил бы опубликовать рассказ об увиденном на страницах «Правды». Глупец, я еще не осознал тогда, что с прошлым покончено, что сегодня я ушел вслед за Рори не просто со своего рабочего места, а шагнул в иную жизнь.

Наряду со сгущавшейся тьмой сгущалось и напряжение вокруг Белого дома. Люди ждали штурма. Это слово «штурм» просто висело в воздухе - вместе с моросящим дождем. Штурм, штурм… Укрывшийся в здании российский президент был главным препятствием на пути партийных функционеров, объявивших себя сегодня спозаранку спасителями родины. Или он, или они. Иного было не дано, это понимал каждый. Если их планы и намерения серьезны, значит они пойдут до конца, они должны раз и навсегда убрать со своего пути это препятствие. Значит, будет штурм.

Но людей вокруг здания с каждым часом становилось все больше. И все выше вырастали баррикады. Конечно, эти нелепые сооружения носили скорее символический характер, они не могли остановить ни танк, ни бронемашину. Не важно! Их и возводили как символ, как вызов, как стремление выплеснуть накопившуюся энергию. Чтобы показать: мы не уйдем, мы будем защищать этот дом своими телами.

Толпу то и дело будоражили разные тревожные слухи. Кто-то, якобы, засек снайперов, засевших на чердаках соседних зданий. Кто-то говорил о лубянском спецназе, который подземными ходами выдвигается для скорого штурма. И будто уже летят вертолеты, которые обрушат на парламент ракетный залп. И просачиваются внутрь агенты «пятой колонны»… Рори требовал, чтобы я переводил ему все, что услышу. И возбуждался все больше.

Ближе к полуночи, когда штурм ожидался с минуты на минуту, он сказал, что теперь мы должны непременно проникнуть внутрь. Естественно! Где же ему сейчас быть, как не внутри этого дома, если этот дом вскоре собираются бомбить! Но к тому времени защитники здания окружили его невероятно плотными кольцами. Какие-то энергичные люди сумели организовать толпу, разбить ее на отряды, каждому отряду поставили свою задачу. Появились пропуска, пароли, у подъездов выставили вооруженную охрану. Пройти в Белый дом казалось мне задачей абсолютно невыполнимой, о чем я и сказал своему приятелю.

- Импосибл, - сказал я ему. Невозможно. Но тогда я еще плохо знал Рори Пека.

- Владимир, - ответил он мне. - Теперь держись ближе. Мы идем в Белый дом.

В следующую секунду он разбежался и с гортанным криком «Я британский журналист!» врезался прямо в кольцо людей, оцепивших здание. Не ожидавшие такого интеллигентные демократы, на мгновение опешили, разомкнули свои ряды, и этого оказалось достаточно, чтобы мы прорвали первую линию обороны. Примерно так же мы преодолели другие заграждения и вскоре оказались у входа в дом. Здесь Рори показал охранникам свою камеру, а я сказал им, что он из Би-Би-Си и что нас ждет лично господин Ельцин для интервью. На лицах охранников читалось большое сомнение. Но на наше счастье мимо проходил пресс-секретарь российского президента Павел Вощанов, который меня знал. «Привет, Паша»! - завопил я, словно встретил своего лучшего друга. Вощанов был умным человеком. Он понимал, что чем больше иностранных журналистов окажется в здании, тем безопаснее для всех них. Он сделал знак охране пропустить нас внутрь и даже показал дорогу на тот этаж, где находилось все руководство.

Впервые за весь день Рори с одобрением посмотрел на меня. Но, по его мнению, успех следовало немедленно развивать.

- Теперь мы должны увидеть Ельцина, - потребовал он.

- Вряд ли, ему сейчас до нас.

- Владимир, – строго ответил на это Рори. - Если ты хочешь быть первым, никогда не думай так. Думай только о том, как достичь своей цели. Поговори с этим мистером, который пресс-секретарь.

Вощанов, как я и думал, без энтузиазма выслушал мою просьбу.

- Ты же понимаешь, - ответил он. - Все хотят взять интервью у Ельцина. Но пока он не готов. Возможно, позже… Я постараюсь.

Но зато он указал нам на кабинет вице-президента:

- Попробуйте прорваться к Руцкому.

В приемной вице-президента было полным-полно разного люда. Почти все имели оружие, разговаривали возбужденно и громко. По обрывкам фраз я понял, что именно здесь находится военный штаб по обороне Белого дома. И где же ему было еще находиться как не здесь? Руцкой – генерал, Герой, «афганец», храбрый летчик. Сегодня ему все карты в руки.

Помощник генерала попросил нас немного подождать. Шеф, сказал он, сейчас у Ельцина, но вернется с минуты на минуту.

- А когда эти кадры, - он кивнул на камеру Рори, - покажет Би-Би-Си?

- Возможно уже через час, - легко соврал я, помня о недавнем совете моего приятеля идти к цели любыми путями.

Рори, кажется, понял, о чем мы говорили, потому что одобрительно похлопал меня по плечу. Он включил свою камеру и снял помощника, а затем и всех других стратегов обороны, находившихся в комнате. Им это явно понравилось. Эти люди нуждались в поддержке, в том, чтобы о них знали за пределами здания. Наверное, всем им было сейчас нелегко скрывать свой страх, ведь возможный штурм не пощадит многих. Я прочел это в их глазах. Рори правильно сделал, проявив к ним интерес. Их покажут по телевидению на весь мир? Это хорошо. На миру и смерть красна.

Руцкой вихрем влетел в приемную и тут же скрылся в дверях своего кабинета, сопровождаемый небольшой свитой. Спустя некоторое время туда впустили и нас.

Тогда этот афганский герой очень нравился многим. Из него так и била кипучая энергия. Он и мне представлялся образцом неподкупной честности, принципиальным борцом за новую Россию, абсолютным антиподом партийным бонзам. Ну, а о его храбрости, как я уже сказал, просто ходили легенды. Одну из таких легенд рассказал мне однажды военный летчик, который в Афганистане был у Руцкого ведомым.

Будущий вице-президент был заместителем командира фронтовой авиацией 40-й армии. Но занимая этот высокий пост, он не упускал случая, чтобы самому вылететь на БШУ - бомбо-штурмовые удары по партизанским базам. И придумал такой маневр: он пикировал на место предполагаемого скопления противника, «духи» открывали огонь из всех стволов по одинокому и казавшемуся им беззащитным штурмовику, тем самым разоблачая свои позиции, а летевшие следом другие «сушки» Руцкого обрушивали на врага шквал бомб и ракет. Вот почему его дважды сбивали в Афганистане. Так бывает с человеком, который вызывает огонь на себя.

Все это я рассказал Рори, пока мы ждали аудиенции у вице-президента. На лице ирландца при этом боролись два противоположных чувства: может быть, он и сам когда-то попадал под бомбы русского летчика, да и жертв этих бомбардировок насмотрелся достаточно, но теперь ему явно не терпелось ближе познакомиться с человеком, от которого, возможно, зависела судьба демократии на одной пятой части земного шара. И Александр Владимирович не обманул его ожиданий. О, это был его звездный час! Генерал встретил нас в центре своего кабинета, крепко пожал всем руки и тут же произнес пламенный монолог, суть которого сводилась к тому, что эти «гэкачеписты» – самозванцы и мразь, что защитники Белого дома будут стоять до конца, что с ними - вся Россия и весь мир.

- Я только что от Бориса Николаевича, - с пафосом говорил вице-президент. - Он поддерживает связь с Западом. Да, весь мир симпатизирует нам.

Рори восхищенно снимал. Когда красноречие Руцкого стало иссякать, мой приятель, мобилизовав свой запас русских слов и не отрываясь от видоискателя камеры, спросил:

- Вы тоже защищать Белый дом?

Потрясающе! Руцкой отреагировал на это так, словно он всю жизнь ждал такого вопроса и неоднократно репетировал то, как на него ответит. Он картинно распахнул полу своего дорогого пиджака и достал из-под мышки, где у него была кобура, огромный пистолет. Он поднял его над головой.

- Это Стечкин! - зарычал он. - В нем двадцать патронов. Пусть только сунутся! Мы будем стоять до последнего!

Рори от восторга закатил глаза. Это было то, что он называл «эксклюзив». Наверняка такого не снял сегодня ни один оператор.

Мы вышли из Белого дома. Уже было далеко за полночь. Опять накрапывал холодный дождь. Но никто не расходился. Люди все так же стояли, взявшись за руки. Кто-то грелся у костров. Где-то звучала гитара.

Рори поспешил на Кутузовский, где находился офис крупной японской телекомпании.

- Ты же хотел отдать это на Би-Би-Си, - не понял я.

- От Би-Би-Си здесь работает целая группа, я видел. А японцы трусоваты, они сюда близко не подойдут, и потом они лучше всех платят.

Примерно через час он вернулся обратно и показал мне толстую пачку долларов.

- Вот видишь - я же тебе говорил, что японцы платят лучше всех. Они отвалили мне десять тысяч.

Уже под утро, падая с ног от усталости, мы поехали ко мне домой. Следовало хотя бы пару часов поспать. Москва была абсолютно пустой. Ни машин, ни милиции, ни прохожих. Не помню уж почему, но мы оказались на Старом Арбате – я вел машину прямо посередине этой пешеходной улицы. Никого! Ни единого человека. Город будто затаился, притих в ожидании невероятных событий. По улицам можно было ехать как угодно, не соблюдая никаких правил, не обращая внимания на светофоры. «Ваша милиция всегда первой разбегается по домам, когда пахнет порохом»? – съязвил по этому поводу Рори.

Заседание редколлегии «Правды» на следующий день. Ведет первый зам. Геннадий Селезнев. Лица у большинства моих коллег хмурые, озабоченные. Надо принимать решение: на чьей мы стороне? Но ситуация все еще выглядит очень зыбкой. Не ясно, кто победит, как поведут себя янаевцы, будет ли штурм Белого дома, кто одержит верх в этой схватке? Геннадий Николаевич осторожно выбирает слова, но сам он уже определился: члены ГКЧП – это спасители родины, единственно здоровая сила, надо их поддержать. Наши «ястребы» с восьмого этажа требуют, чтобы поддержка была более активной. Остальные отмалчиваются. Я тяну руку:

- Можно высказаться?

- Давай, - с подозрением, но все же разрешает первый зам.

Я рассказываю об обстановке вокруг Белого дома. О десятках тысяч людей, которые пришли его защищать, о решимости Руцкого, о баррикадах. «Мы обязаны рассказать об этом в газете». Однако, не успеваю я закрыть рот, как на меня обрушивается дружный гнев коллег. Какие защитники? Там же одна пьянь. Наркоманы и бомжи со всей Москвы! Подонки. Зомбированные люди. Предатели родины. Сионистское отребье. Каждый из этих так называемых защитничков получил доллары от американцев за свое стояние у Белого дома. Все знают, что ночь напролет туда грузовиками возили водку. Сто тысяч пьяных и зомбированных людей, агентов ЦРУ. Нет, дорогой товарищ, нам с такими не по пути…

Ну и дела! Как будто это не я, а они провели ночь у Белого дома. Не я, а они разговаривали с его защитниками, ели с ними хлеб и пили чай у костра. Откуда, из какого источника черпают они свою чугунную убежденность в том, что все противники ГКЧП - подонки и предатели? Я делаю еще несколько безуспешных попыток рассказать о том, что видел собственными глазами, но они не слышат меня. Между нами - стена.

Да, поистине каждый видит только то, что хочет видеть. По-моему, один Володя Губарев, редактор отдела науки, пытается меня поддержать, остальные либо угрюмо молчат, либо яростно топают ногами: ату его!

Все. Выбор сделан. И словно камень падает с души. Давно пора. Сама судьба протягивает мне руку.

Я спускаюсь с восьмого этажа к себе на шестой и начинаю потихоньку собирать вещи. Этот - не самый лучший, но зато очень поучительный - этап моей жизни завершен. Прощай, кремлевский паек. Когда-то ты, друг, изменил самому себе, польстившись на высокую номенклатурную должность, дав себя уговорить несбыточными обещаниями перемен в главной партийной газете. Ты расплачивался за это тремя годами мучительной отсидки в комнате № 613. Хватит. Этот путч, как избавление. Я не знаю, кто победит, но свой личный выбор я сейчас сделал.

…В пятницу 23 августа (Горбачев уже два дня как вернулся из Фороса), а путчистов накануне заключили в тюрьму, «Правда» опубликует на первой странице «Заявление коллектива редакции». Там будет стыдливое, с трудом выдавленное признание: «В публикациях газеты вновь, уже в который раз, проявились необъективность, половинчатость оценок… Одна из основных причин этого - многолетняя зависимость от указаний сверху». А самое главное - там будет обещание в ближайшие дни обновить состав редколлегии, потому что «значительная доля ответственности за беспринципность позиции газеты лежит на руководстве редакции».

Всю следующую неделю «Правда» не выходила: так Ельцин ее наказал вместе с другими изданиями, поддержавшими ГКЧП. Вышла газета 31 августа. На первой странице к читателям обращался ее новый главный редактор. Этим «обновленным руководителем» стал вчерашний первый зам. Геннадий Николаевич Селезнев. Нет, чуда не случилось. Корабль упрямо шел ко дну.

Но вернусь ко второму дню путча. 20 августа. Всю оставшуюся часть этого дня мы с Рори снова провели рядом с домом Верховного Совета. Армия его защитников становилась все гуще. Конечно, как во всякой толпе, там, наверное, были и пьяные, и наколотые, и шизофреники - как же без них? Но нет, режьте меня на куски, не они определяли атмосферу и настроение вблизи Белого дома, совсем не они.

Много позже мы узнаем, что российский президент в тот день был близок к тому, чтобы тайком перебраться в американское посольство. Люди из его окружения расскажут, как он трясся от страха, как старался заглушить страх водкой и поэтому его - полувменяемого - прятали от журналистов. Очень скоро после путча президента с проклятьями покинет пресс-секретарь Вощанов. Потом наступит черед верного оруженосца Коржакова. Потом и большинство вполне обыкновенных граждан, еще вчера мечтавших отдать жизнь за своего президента, увидят, какое это чудище, увидят и содрогнутся… Но все это будет позже. А тогда, в те пасмурные августовские дни 91-го, сто тысяч москвичей пришли защищать Ельцина и в его лице - свое право на свободу.

Не я один впоследствии задавал себе этот мучительный вопрос: а если бы они знали, что очень скоро Ельцин с соратниками вероломно обманут их - что тогда? Пошли бы оборонять Белый дом? Если бы знали, что будет беловежский сговор и развал страны. Что Чубайс «кинет» всех, придумав грандиозную аферу с ваучерами. Что кучка приближенных к трону мошенников приберет к рукам накопленные многими поколениями богатства и сделает себя олигархами, зато миллионы станут жить за чертой бедности. Что взамен Афганистана новая «демократическая власть» погрузит страну в пучину куда более кровавой чеченской войны. Что коррупция на просторах России станет такой, какой мир не видел со дня сотворения. Что пьяный Ельцин будет всеобщим посмешищем…

О, если бы нам было дано заглядывать в свое будущее…

Но тогда, в те августовские дни, мы были полны светлых наивных надежд. Мы думали: вот теперь-то заживем по-другому.

Вторник по своему напряжению оказался ключевым. Толпа вокруг Белого дома выросла до такой степени, что ей уже стало тесно на прилегающих улицах и площадях. Толпа по-прежнему ждала штурма. Нет, теперь уже не ждала - она хотела штурма. Ожидание слишком затянулось. Слухи о том, что «вот-вот начнется», волнами перекатывались по стотысячным массам. Вдруг раздавался призыв немедленно убрать женщин, чтобы не подвергать их смертельному риску. Вдруг начинали раздавать бутылки с зажигательной смесью и инструктировали, как ими следует забрасывать танки и бронемашины.

Рори снимал. Работал, забыв о еде и отдыхе. Он считал, что ему снова выпала козырная карта. Первый раз это случилось, когда он раньше всех оказался в Бухаресте и стал свидетелем свержения Чаушеску. Теперь коммунистический режим на его глазах рушился в Москве. Да, он был счастлив и не скрывал этого.

Развязка наступила в ночь с 20 на 21 августа. Кто-то принес весть, что команда на штурм, наконец, дана. Будто бы по Садовому кольцу в нашу сторону направляется большая колонна бронетехники. Толпы людей ринулись вверх по Калининскому проспекту навстречу этой мифической колонне. Несколько тысяч человек встали на перекрестке, перекрыли подземную эстакаду, перегородили ее троллейбусами. Все, враг не пройдет. Этот рубеж мы не уступим.

Со стороны американского посольства показались боевые машины пехоты на гусеничном ходу. Было их немного, не больше десятка и осуществляли они, как выяснилось впоследствии, плановое патрулирование московских улиц, но какая разница - толпа уже убедила себя в том, что именно они и есть - тот самый враг, которого ожидают здесь два дня. Наконец-то… Дождались! Настала пора действовать! Пришло время бутылок с зажигательной смесью.

Мы с Рори успели сюда как раз в тот момент, когда первые боевые машины выезжали из тоннеля. И почти сразу на их броню сверху полетели бутылки. И заполыхал троллейбус, которым перегородили выезд из-под эстакады. И огонь побежал по бортам боевой машины. И сотни людей бросились наперерез колонне, стали карабкаться на броню, закрывать куртками смотровые щели.

Могу себе представить, что почувствовали при этом солдаты, которые были внутри. Ведь это не они нападали. Их маршрут пролегал далеко в стороне от Белого дома. Напали на них. Курок был взведен вчера. Сегодня он выстрелил.

Рев толпы. Звуки автоматных очередей. Запертые, как в ловушке, стальные коробки бронемашин. Сизый дым и языки пламени. Кто-то из водителей в отчаянной попытке вырваться из этого ада ринулся напропалую - прямо на троллейбус, которым перегородили выезд. Таран! Но с первой попытки ему не удалось смять препятствие. А у нападавших откуда-то появился брезент, его набросили на триплексы боевой машины, и она тут же «ослепла», а водитель все продолжал давить на газ. Вперед, вперед!

Ослепший броневик въехал прямо в толпу, люди отпрянули, но один парень замешкался, он, кажется, поскользнулся и не успел увернуться от брони. Второй бросился ему на помощь, хотел вырвать из-под гусениц. Удар. И - тоже сразу погиб.

Почти тут же машина полыхнула от обрушившегося на нее залпа бутылок с керосином. Обезумевшие от страха солдаты, распахнув люки и беспорядочно стреляя в воздух, бросились из горевшего броневика к другим бээмпэшкам, ища спасения там. Шальная пуля попала в человека. Еще одна смерть.

Казалось, вот сейчас и начнется самое страшное, будет большая бойня. Неужели обе стороны переступили грань? Вот сейчас… Еще один роковой выстрел… Еще одна брошенная бутылка… Еще один неуклюжий маневр…Но, слава Богу, сюда уже подоспели трезвые головы. Из Белого дома пришли депутаты и первым делом взялись урезонивать тех молодцов, что швыряли в солдат бутылки. Откуда-то появился генерал из городской военной комендатуры. В форме, при всех регалиях, он ринулся в самое пекло и сумел найти слова, которые остудили пыл нападавших. Фамилия у генерала была - Смирнов, он, по-моему, и стал главным героем той ночи.

А грань была очень зыбкой. Если бы он не нашел тех слов, если бы дрогнул хоть на секунду, обезумевшая толпа растерзала бы и его, и солдат.

Вот тебе и роль личности в истории. Генерала Смирнова все забыли на следующее утро. А жаль. Я хорошо помню, как он – внешне совсем не герой – своим мягким, совсем не командирским голосом остановил кровавое безумие.

- Вы хотите штурмовать Белый дом! – Наседала на него толпа. - Мы точно это знаем.

- Нет, – спокойно отвечал генерал. - Я лично гарантирую вам, что эти боевые машины останутся здесь до утра. А если вам будет угодно, мы вместе отконвоируем их к Белому дому.

Да, к счастью, стало приходить отрезвление. Стекавшие по асфальту ручейки крови, испуганные лица пацанов в солдатской форме, горькие упреки пожилого генерала, ринувшегося в самую гущу…

…День или два спустя тем погибшим парням вполне справедливо будут оказаны высокие почести. По-моему, Ельцин даже присвоит им звание героев Советского Союза. Да, мы собственными глазами видели, что их смерть была нелепой. Но, возможно, именно эта ночная трагедия склонила чашу весов. Пролитая кровь испугала Крючкова с подельниками, помешала им перейти к решительным действиям. Позже, из материалов следствия, мы узнаем, что как раз в те минуты гэкачеписты решали: брать штурмом Белый дом или нет? Когда с Арбата пришло известие о жертвах, они сломались. Они поняли, что игра зашла слишком далеко. Собственно говоря, на этом путч кончился.

…Снова под утро мы возвращаемся домой. Надо отдохнуть, но возбуждение не проходит. Какой там сон… Рори достает начатую бутылку ирландского виски, разливает по стаканам. Свою порцию он по обыкновению разбавляет водой - прямо из-под крана. Как всякий западный человек, он пьет, не чокаясь. Даже и не пьет, а вдумчиво потягивает виски.

- Эта кровь на асфальте… Она текла ручьем, ты видел?

- Видел, - киваю я. - Она и сейчас у меня перед глазами. Давай выпьем за погибших ребят.

- Давай.

Помолчали, опять переживая виденное.

- Ну, как тебе Руцкой?

- Он храбрый парень, - медленно отвечает ирландец, рассматривая на свет свой стакан. - Но, кажется, слишком горяч. Он сам не понимает, куда попал. Я думаю, он плохо кончит.

- Что ты такое говоришь, мой друг? Ах, да, ты же совсем не знаешь России. Как раз такие богатыри в трудные моменты истории появлялись на сцене и спасали мою страну. Вот увидишь, это будет идеальная пара - опытный бюрократ Ельцин и человек новой волны Руцкой. За ними пойдут, в них поверят. Если, конечно, им удастся победить путч.

- Посмотрим, - Рори явно не настроен продолжать этот спор. - Просто я знаю, что размахивать пистолетом - это одно, это и ты бы сумел, а существовать во власти и приносить реальную пользу тем, кто тебя избрал, - это совсем другое.

- Научится…

- Да, научится, - ирландец начинает кипятиться. - После той вашей революции Сталин тоже быстро всему обучился.

За окном уже совсем светло. В троллейбусном парке через улицу слышны звуки заводимых моторов, щелканье электрических поводков. Начинается новый день.

- Я хочу сказать, Владимир, что мне больше понравилось другое. Прежде я думал, что все русские - ленивые и абсолютно безответственные люди. Абсолютно! Когда я был здесь в прошлом году, мне показалось, что население вашей страны состоит из двух каст - партийных чиновников и бессловесных рабов. Я думал, у всех вас только одно на уме - выпивать и ничего не делать.

Погоди! - Рори поднимает руку, заметив протест в моих глазах. - Дай мне закончить. Поверь, не я один так считал. Назовем это стереотипом. На Западе большинство людей придерживается такого стереотипа. Но вчера и сегодня я увидел русских, которые совсем не соответствуют этому шаблону. Мне есть, о чем подумать.

В тишине мы допиваем свои стаканы. Каждому из нас есть, о чем подумать. Перед моими глазами все еще стоит картина сегодняшнего столкновения в тоннеле под Калининским. Пылающий троллейбус. Трехцветный флаг, которым размахивает подросток на парапете. Жуткое месиво внизу - броня, огонь, солдаты, сизый дым, треск выстрелов, крики, множество гражданских людей, облепивших военную технику…

Мне жаль погибших ребят. Но мне так же жаль тех чумазых солдат, которых недавно призвали служить родине из какой-нибудь Рязани или Вологды, а сегодня так опрометчиво послали прокатиться на броне по Садовому. Они-то чем провинились перед родиной? Перед защитниками Белого дома? Зачем надо было делать их врагами? Я помню их лица - растерянные, испуганные, ничего не соображавшие. За что вы нас, земляки, бутылками с зажигательной смесью? За что?

Это в Праге революция была «бархатной». А в России смена власти без жертв не обходится.

…Так мы сидим на кухне, встречая утро следующего дня. Мне трудно судить, о чем думает Рори Пек. Сегодня он опять заработал хорошие деньги, сняв это нелепое побоище в тоннеле у Арбата. Может быть, сейчас он решает, какой подарок купить на эти деньги для своей возлюбленной? А может быть, мыслями тоже все еще там, на московских улицах? Весь мир сейчас внимательно следит за тем, что происходит в Москве. И Рори - глаза этого мира.

23 августа Горбачев благополучно вернулся из Крыма в Кремль и попытался сделать вид, что он опять у руля. Но ситуация уже стала другой. Совсем другой. Ельцин не просто покинул свое убежище в Белом доме - он вышел оттуда триумфатором. Спасителем демократии. Вождем нации. Оставаясь формально всего лишь президентом России, теперь он диктовал президенту СССР свои условия. Когда по телевидению показали их первую после путча встречу, на Михаила Сергеевича было жалко смотреть: Ельцин просто издевался над ним. Да, он не забыл прежних унижений и теперь упивался возможностью отомстить.

Трагедия была в том, что в своей мести он зашел слишком далеко. Четыре месяца спустя будет второпях, по-воровски развалено огромное государство. Разрушена экономика. Миллионы людей в один день станут нищими.

Неужели это была неизбежная плата за обретенную свободу? Неужели иначе было нельзя?

Еще многие годы снова и снова будут вставать перед нами эти проклятые вопросы. Неужели не было другого пути?

Все последующие дни и ночи Рори мотался по Москве. На события в умирающем Советском Союзе по-прежнему был большой спрос. Никто не думал, что режим рухнет так быстро. Никто не предполагал, что казавшаяся вечной империя настолько прогнила.

Из Лондона на подмогу спешно прибыл Джон Симпсон и тоже сразу с головой окунулся в работу.

Они снимали, как воинственно настроенная толпа свергает с пьедестала памятник Дзержинскому. Как эта же толпа свистом и криками провожает исход цековских функционеров из зданий на Старой площади – они покидали свой бастион под покровом тьмы, робко и стыдливо, унося под полами плащей и пиджаков только то, что способны были скрыть.

На следующее утро после той схватки в тоннеле под Калининским мы нашли генерала Смирнова. Рори тоже не мог забыть, что этот человек предотвратил большое кровопролитие. Он захотел взять у него интервью. Николай Николаевич Смирнов принял нас в своем кабинете в военной комендатуре Москвы. Он старался избегать жестких оценок, защищал армию, которую так подло подставили политики, уверял нас в том, что ни одна воинская часть не имела приказа захватить какое-то здание в Москве.

- Если это был путч, то очень странный, - сказал нам Смирнов. - В город ввели войска, а боеприпасами их не обеспечили. Боевые задачи не определили.

- Стоп! – спохватился Рори. - Как это не обеспечили? А те солдаты в тоннеле? Они стреляли явно не холостыми патронами.

- Этот батальон накануне должен был убыть на плановые ученья с боевыми стрельбами, поэтому заранее получил боекомплект. Так совпало. В случившемся той ночью повинны обе стороны.

…Кажется, Рори согласился с ним. Он беседовал со Смирновым без своего обычного напора. Я еще тогда обратил внимание на то, как меняется его речь в зависимости от обстоятельств. В то утро он беседовал с комендантом, как настоящий аристократ - торжественно-вкрадчиво, с подчеркнутыми интонациями, часто повторяя вначале фразы свое любимое so. Он, как и я, отдавал должное мужеству генерала. Он, как и я, понял, что генерал вовсе не собирается на этих горьких событиях делать свою карьеру (а ведь другие сделали, мгновенно вознесясь к вершинам огромной власти). Рори плохо знал русский язык, но в интуиции ему было не отказать: он почти сразу угадывал подлецов и проходимцев. И редко ошибался.

Странные это были дни. Старая власть кончилась, новую еще только делили, никто ничего не понимал, все разваливалось, трещало, катилось под откос. Ушлые британцы сразу поняли, что этот шанс упускать им никак нельзя. Они наседали на меня: помоги организовать визит в КГБ. «Это будет такой эксклюзив!» Джон вспомнил, что в один из своих прежних приездов в Москву он из дверей соседнего кафе тайком пытался сфотографировать внушительное здание на Лубянке и при этом чуть не обмочился от страха. Он был готов к тому, что его вот-вот схватят и отправят в Сибирь. Да, согласился я, этот квартал на холме в самом центре Москвы даже москвичи старались обходить стороной, что уж там говорить об иностранцах. Если и ступала нога западного человека на порог КГБ, то этот человек являлся агентом Лубянки. Но это было вчера. А сейчас… Я сделал пару звонков по «вертушке» и к своему удивлению почти сразу получил разрешение: «Давай, веди к нам своих британцев».

По-видимому, для Би-Би-Си следующее утро стало историческим. Рори и Джон стали первыми западными журналистами, которые взяли этот бастион. Они посетили кабинет, который многие годы занимал Юрий Андропов, а до него - кровавые предшественники эпохи сталинизма. Прошлись по ведомственному музею. Им показали (правда, только из окна) печально знаменитую внутреннюю тюрьму, в которой томились многие великие узники. «Я даже на расстоянии ощущаю ужас, исходящий от этих стен», – шепнул мне Джон.

Офицер из пресс-службы, которому поручили провести экскурсию, выглядел явно растерянным. Само наличие британцев в этих чертогах вселяло в его душу беспокойство. Зато Джон пребывал на вершине счастья. Рори же ходил по лубянским коридорам с видом человека, которому плевать хотелось на все эти ужасы. Весь его вид словно бы говорил: «Ну, подумаешь, КГБ! Еще один миф да и только».

Правда, в кабинете Андропова Рори оплошал. В самый ответственный момент выяснилось, что он забыл прихватить с собой отвертку и из-за этого невозможно подключить дополнительный свет для съемки.

- Джон, может, у тебя есть нож или отвертка?

Мне показалось, что Джон его сейчас разорвет.

- Ты же оператор, мать твою! Ты просто обязан носить с собой инструмент. Я же не прошу тебя одолжить мне ручку или диктофон.

- Разве? - Ухмыльнулся Рори. - Не далее, как вчера, ты просил у меня ручку.

Джон заскрипел зубами, а поискать отвертку мы отправили сопровождающего офицера. Пока он ходил, Рори то ли в шутку, то ли всерьез уговаривал нас позаимствовать на память что-нибудь с андроповского стола – пепельницу, например. Джон багровел от гнева. Мне тоже эта мысль не казалась правильной. Слава Богу, отвертка нашлась довольно скоро.

Аппетит приходит во время еды. Еще день спустя Рори спросил:

- Владимир, а можно попасть в кабинет генерального секретаря?

- Теперь все можно.

Я позвонил знакомому в управление делами ЦК, которого оставили для передачи партийного имущества новой власти, и он действительно без проволочек организовал нам визит в покои, еще три дня назад считавшиеся священными. Мы поднялись на пятый этаж невзрачного серого дома на Старой площади, прошли по казенному коридору в специально охраняемое крыло (теперь там не было никого), вошли в довольно скромную приемную, а оттуда – в кабинет генсека.

Рори испытал явное разочарование.

- Что, в этой келье и сидел Горбачев?

- Не только он. И Брежнев, и Андропов, и Черненко. Все генеральные секретари.

По-видимому, британцы ожидали увидеть какие-то фешенебельные апартаменты, признаки византийского могущества. А увидели казенную мебель, безликие стены. Я и сам ощутил некоторую неловкость от скромности наших вождей.

Западные телекомпании требовали от операторов кадры, показывающие роскошь партийных апартаментов, сладкую жизнь советской номенклатуры. Увы, в доме на Старой площади такой роскоши обнаружено не было. Но Рори не сдавался. Он вспомнил про Серебряный бор: я однажды обмолвился, что там, неподалеку от моей дачи, находятся резиденции наших бонз. «Владимир, мы должны быть там!» Что значит: должны? Я понятия не имел, кто сейчас охраняет эти дома. Сама попытка проникнуть в них представлялась мне стоящей в одном ряду с кражей со взломом. Но мой новый приятель был неумолим. Джон Симпсон тоже смотрел на меня с надеждой.

Приехали на дачу. Пока я ставил чай, они разыскали где-то дряхлую лестницу, приставили ее к забору и перебрались на соседний участок, который принадлежал командующему московским военным округом. Обнаружив это, я обомлел: там же охрана, солдаты, пристрелят запросто. Но вскоре оба невозмутимо перелезли обратно. Никакой охраны, по их словам, у соседа не было. Там вообще никого не было. Они увидел старый-старый деревянный дом, запущенный сад и беседку. Снимать все это убожество не стали: богатством тут опять не пахло, кто купит такой материал? А я понял, что высокопоставленные обитатели местных дач отсиживаются в эти дни по своим городским квартирам. Видимо, еще не пришли в себя после путча. Это придало мне уверенности. Выпив чаю, мы отправились в глубину Серебряного бора, где размещалась официальная, еще вчера очень закрытая резиденция ЦК КПСС.

Проходная, мимо которой еще неделю назад я шагал с трепетом, оказалась пустой. Двери были не заперты. Мы без проблем прошли на территорию, приблизились к двухэтажному, почти новому дому из светлого кирпича. Никого. Ни единого человека. Вошли внутрь. Все, как в скромной, но приличной гостинице: холл, бильярдная, столовая с белыми скатертями. Поднялись на второй этаж, заглянули в одну из жилых комнат: опять ничего особенного - та же казенная мебель, отечественный телевизор «Рубин», тюлевые шторы, на столике телефон с гербом - правительственная связь. Рори поснимал немного, и мы точно тем же путем покинули секретный объект. Я вспомнил: кто-то говорил мне, что именно здесь жили руководители компартий, нелегально приезжавшие в Москву из западных стран. Но это был явно не «Хилтон»…

Рори вконец заскучал. Я предложил им пройти дальше, к другому особняку, спрятанному за таким же зеленым забором: там обычно работали бригады партийных мыслителей, сочинявших «судьбоносные» речи для генсека и тексты цековских постановлений. Но британцы отказались, справедливо решив, что ничего нового уже не увидит. И это была правда.

…Совсем скоро, спустя всего лишь несколько лет, мы узнаем, какой немыслимой роскошью окружат себя победившие «демократы». Какие особняки они построят. На каких машинах станут ездить. Какие часы носить. В какие бордели ходить. В нищей, обездоленной стране, они словно напоказ выставляли украденное у сограждан.

Нет, прежние так не могли. Боялись. Стеснялись. У самой высшей номенклатуры не было и сотой доли того, что хапнули новые властители страны, едва заняв освободившиеся кресла в Кремле, в Белом доме, на Старой площади. Теперь-то уже каждому ясно, что и занимались те кресла с единственной целью: поучаствовать в дележе пирога, который называется – родина.

Когда ажиотаж стал спадать, и работы у Рори поубавилось, он объявил мне о том, что его планы меняются: переезд в Индию решено отложить. «Все главные события в ближайшие годы произойдут здесь», - с уверенностью оракула объявил мне ирландец. Поэтому они с Джульет решили поселиться в Москве. Для начала Рори снял трехкомнатную квартиру в панельном доме рядом с Олимпийским проспектом и принялся активно тратить заработанные в августе деньги. Он попросил меня помочь найти им хорошую дачу неподалеку от Москвы.

Надо, чтобы дом непременно стоял в сосновом лесу, чтобы вокруг был большой участок, чтобы рядом было помещение для прислуги и конюшня, – выслушав все это, я натурально выпал в осадок.

- В своем ли ты уме, приятель? Такие дачи у нас имели только члены политбюро. Даже если ты найдешь что-то похожее, у тебя никаких денег не хватит на аренду.

Но Рори только презрительно фыркнул.

Однако не будем забывать, для чего ирландец в середине августа прибыл в Москву. Попытка военного переворота всего лишь отодвинула реализацию нашего афганского плана, но не зачеркнула его. Когда накал событий стал спадать, мы вновь вернулись к своей идее. Правда, теперь план стал сильно меняться, и в этом нет ничего удивительного: за прошедшие месяцы сильно изменился сам окружающий нас мир.

К осени моджахеды Ахмад Шаха Масуда опять потеснили правительственные войска и на обширной территории вышли вплотную к границам СССР. Поэтому Руслан Аушев предложил нам отказаться от первоначального замысла - пробираться к Масуду через Пакистан с риском угодить в местную тюрьму. Зачем городить огород, если теперь можно оказаться у «духов», перейдя из Таджикистана через речку Пяндж. Вторым существенным моментом было желание самого Руслана присоединиться к нашей группе.

Рори сразу одобрил оба предложения. Конечно, участие в нашем предприятии такого известного человека, как Аушев, придавало ему совсем другой вес. Герой афганской войны, председатель Комитета по делам воинов-интернационалистов при Президенте СССР, депутат, человек, с которым считаются высшие советские бюрократы... Руслан мог бы стать первым высоким должностным лицом из Союза, кто вступит в прямой контакт с вооруженной оппозицией на ее территории. «Фэнтэстик!» – только и сказал ирландец, узнав от меня об этом.

Что же касается идеи уйти в Афган с нашей земли, а не нарываться на конфликт с пакистанцами, то тут тоже все было ясно и бесспорно. Теперь требовалось утвердить план в инстанциях.

В начале октября мы передали члену президентского совета А.Н.Яковлеву записку, подписанную Русланом и мной. В ней содержалась информация по поводу военнопленных, оставшихся в Афганистане, а также наши предложения по их вызволению и, в частности, вариант визита к моджахедам. Предполагалось, что мы пересечем гос. границу в районе высокогорного памирского поселка Ишкашим, на сопредельной территории нас встретят представители Масуда и сопроводят группу к месту ведения переговоров. Мы просили дать поручение КГБ обеспечить безопасность группы на весь период ее работы (хотя, как это можно было сделать - этого никто объяснить не мог), а командованию погранвойск дать указание пропустить входящих в состав группы лиц на территорию сопредельного государства и по окончании их работы так же - в безвизовом режиме - обеспечить возвращение на территорию СССР.

Яковлев довольно оперативно рассмотрел нашу бумагу и со своей одобрительной резолюцией направил ее Президенту. Бюрократическая машина завертелась. 10 октября М.С.Горбачев начертав на письме «Прошу внести предложения», разослал его министру иностранных дел Панкину, в военное ведомство маршалу Шапошникову и председателю КГБ Бакатину. Мы вдвоем с Русланом немедля отправились по этим инстанциям: следовало рыхлить почву и держать ситуацию под контролем.

В МИДе, у военных и пограничников все прошло гладко, там не стали чинить препятствий, пообещав поддержать нашу инициативу. Отлично! Но вот с чекистами пришлось поработать. Афганистан считался их вотчиной, они привыкли быть там хозяевами и не любили, когда кто-то покушался на эту монополию.

В КГБ нас приняли два больших генерала. И началось! Первым делом мы выслушали слова, которые всегда в подобных ситуациях произносили вымуштрованные советские чиновники: «А кто будет отвечать, если с вами что-нибудь случится?»

Ничего не изменилось, подумал я. Уже и коммунизма нет, и партийной бюрократии, а совковые традиции живы. Эти люди свои тексты произносят по инерции, но все еще очень твердо. Видно, заучили на всю жизнь. Примерно час мы с Аушевым убеждали генералов, что им не придется нести за нас ответственность. Но тут один из них, заместитель начальника главка, вдруг произносит такой текст:

- Мы посовещались и решили довести до Михаила Сергеевича Горбачева всю степень опасности и ненужности этого предприятия. Мы уверены в том, что Масуд не пойдет с вами на контакт, и вся ваша миссия будет обречена на провал.

В переводе с иезуитского языка высших чиновников это означало следующее: «Не лезьте не в свое дело. Если уж у нас не получилось, то у вас и подавно не получится. А если у вас получится, то зачем тогда мы?»

Ну, вот... Мне показалось, что сейчас все наши усилия пойдут прахом. Эту стену не пробить. Я с надеждой посмотрел на Руслана. Давай же, спасай ситуацию! Он отреагировал правильно:

- А вы знаете, Михаил Сергеевич имеет другое мнение. Он в разговоре со мной активно поддержал наш проект и фактически выступил его патроном.

- Да?.. – На лице генерала отразилась сложная гамма чувств. Это был удар прямо в солнечное сплетение. Конечно, может, Аушев и блефует, говоря о поддержке президента, а вдруг не врет? К тому же и Панкин уже поддержал, и Шапошников, и командующий погранвойсками Калиниченко. Да-а, ситуация…

Генералы обменялись короткими взглядами и видимо решили, что пора переходить к запасному варианту.

- Возможно, это и следует поддержать, но мы твердо уверены в том, что Аушеву участвовать нецелесообразно, - сказал старший. - Это свое мнение мы доложим наверх.

- Представляете, какой поднимется шум, если его захватят в заложники! - Поддакнул второй чекист. - Какой это будет удар по престижу нашей страны.

Руслан недоуменно пожал плечами, понимая, что нам предлагают компромисс. Торг. Или он отказывается от своего участия, или весь этот план будет зарублен на корню.

Теперь уже мы перебросились взглядами: что будем делать? Я чуть заметно кивнул: надо соглашаться. Заманчиво, конечно, было отправиться к «духам» вместе, но ничего не поделаешь… Следовало спасать ситуацию.

- Хорошо, - наконец, сказал Руслан. - Мы возвращаемся к первоначальному замыслу, когда планировалось, что пойдут три человека - британцы и Снегирев. Я надеюсь, других возражений не будет? - Он поднялся и протянул руку для прощального рукопожатия.

- Ну, что вы, Руслан Султанович? - Вдруг обиделся хозяин кабинета. - У нас так не принято. А по рюмке коньяка? Давайте, давайте.

- За успех вашего безнадежного дела, - неудачно пошутил второй генерал.

- За успех нашего общего благородного дела, - поднял свой сосуд Аушев. - И за вашу активную поддержку.

- Ну, ну, - хмыкнул хозяин кабинета. - Посмотрим…

ДЕКАБРЬ 1991 ГОДА. ПАМИР.

ВЫСОКОГОРНЫЙ КИШЛАК ИШКАШИМ

А-а-а-а! Среди ночи я проснулся от ужаса. Сначала решил, что кто-то закрыл мне нос и рот, воздуха не было, я натурально задыхался, как выброшенная на берег рыба. А-а-а-а! Вот сейчас умру, вот-вот… Рывком сел, стал лихорадочно выпутываться из спального мешка и тогда понял, что никого рядом нет, никто меня не душил и не трогал. Просто воздух исчез, тогда исчез, а теперь понемногу он опять наполнял собой темноту, я снова дышал – часто и тяжело. Окончательно выпроставшись из мешка, я медленно встал, на ощупь пробрался к двери, открыл ее и вышел наружу.

За ночь крепко подморозило. Под холодным светом луны заснеженные хребты выглядели зловеще. Я посмотрел вниз, в долину, откуда мы пришли вчера. Защемило сердце. Там, совсем недалеко, в двух-трех часах ходьбы, мерцали электрические огни нашего поселка. Совсем недалеко… Там была наша погранзастава, там было тепло, уютно и безопасно. Там был дом. Он был совсем рядом, каких-то два часа ходьбы.

«Еще не поздно, - сказал я сам себе. - Утром ты придумаешь причину, по которой твое дальнейшее путешествие становится невозможным. Ты извинишься перед спутниками, попрощаешься с ними и уйдешь вниз. В долину. Домой. Тебе хватит. Остановись. Твоя совесть чиста. Ты уже вдоволь наискушал судьбу. Твой лимит исчерпан. Если ты продолжишь этот путь, то уже никогда не увидишь своего дома».

Я опять взглянул вниз, в долину, где мерцали огни, и с неохотой вернулся в наше убогое жилище. Пробравшись в свой угол, сел на спальник, прислонился к холодной стене. Спать я боялся. Вдруг опять кто-то схватит за горло. Я сидел с открытыми глазами и тихо паниковал. «Даже если тебя не убьют, то сердце не выдержит этих гор, этой безумной высоты. Видишь, ты едва ступил на эту тропу, а уже чуть не сдох».

Ближе к полуночи из другого угла послышался гортанный голос ирландца:

- Что, Владимир, не спится? Я тоже не могу спать. Но ты не волнуйся, это акклиматизация.

А следом и Питер дал о себе знать:

- И я не сплю. Обычное дело для такой высоты. Завтра все придет в норму.

Не знаю, почувствовали они мое смятение или им тоже было не по себе. Следом завязался долгий разговор - о Москве, о том, что ждет нашу страну, о наших собственных планах. «Я обещаю, что скоро вы будете спать очень крепко, - сказал Рори. - Просто для хорошего сна надо хорошо уставать». Потом Питер как-то затих, похоже, задремал. А Рори включил фонарь и стал что-то писать в своем блокноте - судя по блуждавшей на его лице улыбке, это было письмо Джульет.

А меня все не покидали тревожные мысли. Много ли снега на перевалах? Не перехватили ли сообщение о нашем маршруте головорезы из ваххабитских формирований? И снова - выдержит ли сердце? Я обращался мыслями к близким, веря в то, что в опасные минуты они своей любовью поддержат, спасут меня. И из головы все никак не выходили такие родные огоньки, мерцавшие совсем недалеко.

Потом наступил день. И тревожное настроение рассеялось, как рассеялась тьма.

Нет, обратного пути не было.

Мы прилетели в Душанбе в самом конце ноября. Пару дней бесцельно потолкались по городу, ожидая пока над перевалами очистится небо. Базар, чайхана, гостиница… Рори нервничал, ему во что бы то ни стало хотелось вернуться к Рождеству в Лондон. Он вообще не умел ждать, а хотел получить все сразу. Но в далекий памирский поселок Ишкашим мы могли добраться только вертолетом.

А погоды не было.

Вынужденную задержку я использовал для того, чтобы решить проблему, которой мы занимались еще в Москве. Заниматься-то мы ею занимались, да только все было без толку. Рори хотел, чтобы с нами в Афганистан шел человек, хорошо знающий язык фарси, на котором говорит большинство афганцев. Переводчик. Рори и Питер сами могли объясниться с «духами», но они владели языком не в той степени, чтобы вести сложные переговоры. Британцы настаивали на том, чтобы наш переводчик знал и фарси, и английский. И я понимал, что они имели право на этом настаивать. В конце - концов, британцы рисковали в этом походе своими жизнями. Но где найти такого сумасшедшего? Я обратился к знакомым в разведке: может, выделите таджика из своих оперработников? У таджиков фарси - тоже родной язык.

Но как-то не складывалось с этим. Генералы из «леса» неуверенно пожимали плечами и отвечали что-то невразумительное, я понять ничего не мог. Только много позже понял. А тогда, в Москве, смог добиться лишь того, что на одном из последних совещаний у Аушева представитель спецслужб пообещал содействие таджикских коллег, они там, дескать, подберут нужного человека.

В Душанбе, когда я об этом заговорил, на меня тоже посмотрели как-то странно. «Ну, нашли мы вам одного сотрудника, - наконец, нехотя процедил местный начальник. - Подхватите его в Хороге. Там ваш вертолет специально посадку сделает».

Наконец, 30-го ноября, проснувшись спозаранку, мы увидели в гостиничном окне чистое голубое небо и заснеженные вершины гор. Стоял легкий морозец. Стало сразу ясно: сегодня летим!

Мигом собрались и ровно в девять были на аэродроме, где уже стоял «под парами» «Ми-8».

В Хороге действительно сели, я выпрыгнул наружу, вижу – идет к нашему вертолету подполковник в зеленой фуражке, а за ним понуро плетется щуплый, усатый таджик, одетый в легкое демисезонное пальто, обутый в модные городские штиблеты и вдобавок – с кейсом в руках. «Вот, - мрачно говорит подполковник, - переводчиком будет в вашей делегации». И подталкивает ко мне своего таджика. А вертолет сзади гудит. Лопасти вращаются. Летчики машут: полетели, времени нет, а то перевалы снова могут закрыться. Втянули мы этого пижона с кейсом внутрь, подполковник с явным облегчением отдал нам честь, и мы полетели дальше.

Мои британцы сразу подступили ко мне с вопросами: это кто? А что им сказать? Я и сам не знаю. Стал расспрашивать парня. Звали его, если не врал, красиво - Памирхан. Был то ли старлеем, то ли капитаном в Хорогском отделе КГБ. Вчера ему сказали: надо лететь в Ишкашим. Зачем - не сказали. Какая-то делегация, то, се… О том, что предстоит идти в Афганистан - впервые слышит. Британцы прислушивались к нашему разговору и, кажется, быстро поняли, что к чему. Питер скоро отвернулся к иллюминатору и стал заинтересованно разглядывать ледники и скалы. У Рори заиграли желваки и в глазах появились хорошо знакомые мне безумные огоньки. «Спокойно, - сказал я ему. - Сейчас прилетим в Ишкашим и там все уладим». Хотя, что уже можно было уладить?

Прилетели. Местный погранотряд был самым дальним и самым высокогорным во всем Советском Союзе. Я сразу нашел командира и рассказал ему о нашей беде с переводчиком. Командир слушал меня с плохо скрываемым ужасом. Кажется, он абсолютно не понимал, что здесь происходит? Как в этой особо режимной зоне оказались два британца (явные же шпионы – за версту видно) и какой-то бородатый подозрительный русский? Чего хотят? Какой переводчик? Какие моджахеды? Какой Афган? Да с вас, ребята, скальпы снимут на первом же километре. А кто будет отвечать? Нет, быть беде! Все это без труда читалось в его глазах. Он молча выслушал мою просьбу насчет того, чтобы связаться с Душанбе и разобраться, кто же будет нашим переводчиком. Больше я этого командира никогда не видел. Говорят, к вечеру он крепко набрался, сильно ругал перестройку, демократов, англичан, моджахедов и свою непутевую жизнь.

Когда мы расположились на базе отдыха пограничников, я объяснил британцам ситуацию. У таджика нет экипировки и, похоже, нет ни малейшего желания пересечь границу в нашей компании. Видимо, нам придется идти без него. Рори, к счастью, уже поостыл. Он лично допросил бедного опера и тоже убедился в правоте моих слов. Правда, прежде чем окончательно сдаться, ирландец предпринял отчаянную попытку спасти положение: он предложил всем нам выложить на полу свои вещи и попытаться в складчину приодеть Памирхана. Но очень скоро понял, что из этой затеи ничего не получится. А таджик вздохнул с явным облегчением: пронесло!

В Ишкашиме к нам прикрепили подполковника по имени Игорь, который, в отличие от своего командира, искренне радовался новым людям и все время пытался как-то нам помочь. Это был самый необыкновенный пограничник, когда-либо встречавшийся на моем пути. Он более четырех лет провел в непрерывных боях на севере Афганистана, вся грудь в орденах, но не только это выделяло его среди других. К нашему приезду Игорь вот уже четырнадцатый день подвергал себя добровольной голодовке. Полной! Он пил кипяченую воду и с энтузиазмом рассказывал нам о пользе лечебного голодания. Практически больше ни о чем другом он не говорил – только о голоде. Чуть позже, приглядевшись к нему, я ужаснулся: у него были потухшие нездоровые глаза, серый цвет кожи, а ходил он, покачиваясь, словно вот-вот упадет.

Днем мы сели за стол, достали привезенные с собой припасы, разлили по стаканам водку. Подполковник чокнулся с нами кипяченой водой и с гордостью доложил, что вместе с ним две недели голодают его пятилетний сын и жена. Мои спутники переглянулись. Держу пари: они подумали о том же, что и я. Игорь явно чуть двинулся умом после жестоких битв. Да, ничто не проходит бесследно.

- Располагайтесь, гости дорогие, - едва шевеля губами, произнес он, когда ужин окончился. - Сейчас я отведу вас в бассейн с нарзаном, а потом покажу Ишкашим.

- Но мы не собираемся здесь задерживаться, - заметил я. - У нас очень мало времени.

- Как знать, - мудро ответил Игорь. - На все воля Аллаха.

Поплескавшись минут пятнадцать в теплой минералке, мы оделись и поехали на уазике в сторону поселка. По дороге нам то и дело попадались щиты с убогими рисунками и надписями: «Решения съезда КПСС - в жизнь!», «Верной дорогой идете, товарищи!» Рори при виде их всякий раз приходил в неописуемый восторг. Он одобрительно хлопал меня по плечу – так, словно я и был автором бессмертных призывов. Я уже привык к этим его шуткам.

Подполковник приготовил для нас сюрприз. Оказывается, он заранее договорился о встрече с представителем моджахедов у моста через Пяндж. Молодец! Мост был в двух километрах от поселка. Перешли по деревянному настилу через реку на небольшой галечный остров, который считался нейтральной территорией. На острове стояли большие светлые шатры. «Это для продовольственной помощи афганцам по линии ООН»,– объяснил Игорь. С чужой стороны к нам двинулся молодой бородач в камуфляже. Оружия при нем не было. Наши сопровождающие свои стволы тоже оставили на берегу, в пограничной будке. Так здесь было заведено.

Рори с помощью Памирхана сразу вступил с бородачом в переговоры. Выяснилось, что главный партизанский командир этих мест по имени Нажмуддин сейчас находится в 150 километрах отсюда, в большом селении Бахарак.

- Есть ли с ним связь?

- Да, из нашего кишлака.

- А далеко ли кишлак?

- Два часа ходьбы.

Посовещавшись, мы решили, что Рори немедля отправится с бородачом в афганский кишлак и попытается связаться с Нажмуддином. Мы должны были через него передать Ахмад Шаху известие о своем прибытии и получить инструкции: как нам действовать дальше. На часах было почти четыре, уже смеркалось, значит, возвращаться ирландцу придется в полной темноте. В чужих горах, по незнакомой тропе. Я подивился смелости Рори. А он взял у Питера фонарь, и они с моджахедом, не мешкая, отправились вверх по склону. Ирландец шел широким шагом, высоко вскидывая ноги и очень напористо.

- Кстати, - сказал подполковник, с удивлением глядя на удалявшихся людей, - афганский кишлак тоже называется Ишкашим. Только расположен он почти на пол километра выше.

Это значит, кишлак был на трехкилометровой высоте. Ого! Я перевел Питеру. Он по своему обыкновению только вяло пожал плечами. Его удивить было невозможно.

Ирландец вернулся часов через пять и сказал, что связь не получилась и что завтра он опять отправится за речку.

На следующий день спозаранку мы проводили его и настроились провести время в безделье. Нарзанный бассейн, чай, праздные разговоры… Вдруг, сразу после полудня, влетает Рори: «Поехали! Моджахеды разрешили пересечь границу». Мы мигом собрались, сердечно распрощались с сержантом, который на этой базе исполнял должность коменданта, пожали руку Памирхану, поехали. Через пол часа были у знакомого моста. На остров с афганского берега выдвигалась группа бородатых здоровяков в пятнистой новенькой форме. Мы пошли навстречу.

Самый высокий из афганцев представился: «Саадулла Ямин, комиссар этого района». Сопровождавшие нас офицеры-пограничники приветливо поздоровались с ним, как со старым знакомым. Официальный партнер Москвы президент Наджибулла был далеко отсюда, а здесь реальная власть принадлежала этому «духу», и с ним считались.

Саадулла подтвердил разрешение пересечь границу. Пограничники тут же изъяли из британских паспортов моих спутников советские вкладыши-визы. Мы попрощались. Бросили последний взгляд назад. И пошли по хлипкому мостику, переброшенному через протоку, на афганский берег. Один из бородачей тут же закрыл за нами убогие жестяные ворота и навесил на них амбарный замок. Вот когда я понял, что выражение «граница на замке» имеет не только переносный смысл.

На чужом берегу нас уже ждал заказанный ирландцем транспорт - три симпатичных ослика, на которых мы погрузили всю нашу поклажу: кофр с телекамерой, треногу, рюкзаки. «Афганское такси», - пошутил Питер. И мы потопали в гору.

Еще вчера в домике с нарзаном Рори мне нудно втолковывал, какие моджахеды особенные люди и как мне следует себя с ними вести. По его словам выходило, что они не только не пьют спиртного, но и не курят, нельзя им курить. «Это самый некурящий регион в мире», – несколько раз с нажимом повторил он и посоветовал еще раз проверить мои карманы: не завалялись ли там случайно сигареты, а не то быть беде. Сам он не курил уже два месяца, специально бросил перед нашим походом. Все спиртное, которое у нас было, мы оставили пограничникам, а пол пачки сигарет я придержал в кармане. Хотел выбросить, да как-то забыл в суете.

И вот мы идем вверх по склону в афганский кишлак Ишкашим. Впереди, как цапля, вышагивает Рори, за ним караван из трех ослов, потом Питер и комиссар. Минут через сорок дышать становится тяжело, я немного отстаю, рядом так же дружно сопят два бородатых парня с автоматами. Они с интересом приглядываются ко мне, а я к ним. Впервые за всю войну русский добровольно оказался у моджахедов и не как перебежчик, как гость. Что испытывают они, глядя сейчас на меня? Ненависть? Жгучее желание убить? Ведь Рори предупреждал: афганцы в этих краях нас ненавидят, и мне никогда, ни при каких обстоятельствах не надо признавать, что я «шурави». Но эти-то знают. Что у них на уме? Вдруг один из них спрашивает: «Сигар аст?» То есть, нет ли у меня сигарет? И спрашивает явно не с целью изъять курево, а меня за нарушение расстрелять. Просто ему хочется глотнуть дымка, по всему это видно. «Есть», – радостно вспоминаю я про пол пачки в кармане. Вот он, тот самый миг, когда надо решительно распрощаться с никотином. Я отдаю моджахеду сигареты, и он тут же с удовольствием затягивается. Правда, потом, в кишлаке, я не видел, чтобы этот парень или кто-то еще баловался куревом. Это и вправду оказался самый некурящий регион на всем белом свете.

Афганский Ишкашим ничем не отличался от других кишлаков, которых я много встречал прежде. Примитивные глинобитные дома. В окнах вместо стекол – полиэтилен. В центре селения – неизменный базар, три десятка дощатых лавок с нехитрым товаром: батарейки, карамель, соль в серых глыбах, чай, рулоны материи. Все покрыто толстым слоем пыли, покупателей не видно. Редкие прохожие зябко кутаются в свои лохмотья, на ногах – галоши или сандалии, хотя мороз даже днем – минус десять.

Нас определили в местной конторе – что-то типа сельсовета – в комнате, где кроме печи-буржуйки больше абсолютно ничего не было. Здесь-то мы и провели ту бессонную ночь, когда в груди не хватало воздуха.

- Смерть русским!

- Смерть советским!

- Смерть коммунизму!

- Смерть Наджибулле!

- Смерть! Смерть! Смерть!

Они орут в пять сотен глоток и косят глазами на меня: как я на это реагирую? Русский-то под рукой только я один.

Не могу сказать, что участие в партизанском митинге доставляет мне удовольствие, но что делать, надо пройти и через это.

Пятница, мусульманский выходной, уездный центр Бахарак. Специально собрали детишек, школьников, молодняк вот они и скандируют свои кровожадные заклинания. Смерть, смерть… Я стою рядом с толпой, маюсь. Питер лениво снимает все происходящее телекамерой, а Рори открыто злорадствует. Наверное, он уверен в том, что меня надо непременно макнуть и в это унижение. Да с головой! Да чтобы побольнее! Но, может быть, он и прав. Я не принимал решение о вводе в Афганистан наших войск и не бомбил кишлаки, но на сотни верст я тут единственный «шурави» и хотя бы поэтому должен нести свой крест.

- Это поколение обречено на то, чтобы всегда плохо относиться к советским, - говорит Рори. – Оно уже знает, что такое коммунизм. Оно уже умирало под вашими бомбами.

Мне его слова кажутся справедливыми только отчасти.

- Но, быть может, это поколение поймет, что коммунистический режим и простые люди – это не одно и то же. Нельзя же всегда жить с ненавистью в сердце. Нельзя желать смерти всем русским.

Ирландцу не нравятся мои возражения. Он назидательным тоном начинает поучать, мол, я не знаю афганцев, а он их знает, эти люди никогда не простят нам жертв и разрушений, а всей правды я здесь не услышу, потому что гость.

- Эти люди не умеют прощать обид. Они плохо одеты, но у них очень хорошая память, – едва ли не по слогам втолковывает он мне. – Вы пытались силой навязать им свою волю и при этом разбомбили пол страны. Раскрой пошире свои глаза и оглянись вокруг. Разве ты не ужаснешься от увиденного?

Черт подери, иногда мне хочется его ударить. Я с трудом сдерживаюсь от того, чтобы заехать по рыжей физиономии.

- Ну, конечно, - перебиваю я. - Всю правду знаешь только ты один.

В его глазах закипает бешенство. Он смотрит на меня в упор и говорит еще медленнее, с расстановкой – явный признак дикого раздражения:

- Слушай меня внимательно. Слушай и запоминай…

Но и меня уже понесло:

- Нет, это ты слушай меня!

Мы стоим друг против друга посреди толпы, крепко сжав кулаки, и вот-вот быть драке. Питер чуть в сторонке невозмутимо снимает митинг телекамерой. Если мы схватимся, он - я уверен - так же невозмутимо снимет и это.

Рори резко поворачивается и уходит.

После митинга, когда детям начинают раздавать яблоки, ко мне подходит инженер Абдурахман, здешний функционер исламской партии «Джамиате». Слегка смущаясь, объясняет:

- Когда требовали смерти для русских, то имелись в виду не все русские, а только враги афганского народа и ислама.

Ну, вот, уже легче. Жаль, ирландца в это время не было рядом.

Это был наш пятый день в «стране моджахедии». Я уже освоился среди чужих, чувствовал себя гораздо увереннее. Наступившее после той первой тяжелой ночи утро принесло избавление от страхов и кошмаров. Оно было морозным, солнечным, обещало удачу.

Едва рассвело, к нам в комнату ввалилась толпа нафаров: один был с кувшином – умываться, другой с чаем, третий с лепешками, четвертый взялся печь разжигать, а пятый просто радостно, как в пионерском лагере, заорал: «Чой! Чой!» Это он нас к завтраку приглашал.

Во дворике на лавочке комиссар Саадулла измерял какому-то старику кровяное давление. Я попросил и мое проверить. Он приладил на запястье прибор, нажал на кнопочки.

- А сколько вам лет?

- Сорок четыре.

- Тогда я вас поздравляю: давление у вас просто идеальное.

И это после бессонной ночи! Ну, как было не воспрянуть духом!

Рори тем временем договорился с водителем маленького, видавшего виды грузовичка о поездке в Бахарак. В качестве платы водитель запросил сто литров бензина. Опять нам пришлось спускаться вниз, к Пянджу, идти к нашему пограничному посту, вызванивать подполковника Гавриленко, просить бензин. На родной берег нас уже не пустили, но бензином после долгих разговоров-переговоров поделились. Так и день прошел.

Утром 3 декабря отправились вглубь афганских гор. В кузов грузовичка весело загрузились человек пятнадцать вооруженных автоматами партизан, маленькая девочка, старик и неопределенного возраста тетка в парандже. Было очень тесно. Скоро в кузове все перемешалось: автоматы, пулеметы, узлы, чалмы, ящики с патронами и маленькая девочка. Грузовичок катил со скоростью тридцать километров час по руслу высохшей реки, по камням и осыпям, его болтало, как в шторм, и было жутко думать о том, что такая езда светит нам на весь день.

Наивный я, наивный… Очень скоро та езда будет вспоминаться, как благодать.

Отъехав километров десять вверх по ущелью, мы встретили «уазик», посланный из Бахарака специально за нами. Вот это удача! С облегчением покинули кузов, пересели в вездеход и шустро покатили дальше. Теперь у меня была возможность получше рассмотреть дорогу. Впрочем, дороги, как таковой, не было, ехали где могли, а где не могли – там все равно ехали, продирались сквозь валуны, карабкались над пропастями, жуть… Я скоро понял, что каждый из этих ста пятидесяти километров будет таким, надо смириться, подавить в себе страх, думать о чем-то другом. Будь что будет…

Недолго продолжалось наше везение с «уазиком», часа два, не больше. Мы миновали крохотный горный кишлак, вскарабкались на скалу, прибавили на склоне скорость и… Буквально в сантиметрах от края глубокой пропасти у машины на ходу отвалилось левое заднее колесо. Отвалилось и на наших глазах улетело в бездну. Приехали!

Воспользоваться запаской не было никакой возможности, это стало ясно очень скоро. Ремонт машины потребовал бы несколько дней. Значит, оставалось дожидаться нашего грузовика, который сильно отстал, опять лезть в кузов и продолжать путь на нем. Вот и стали ждать. Стучали зубами от дикого холода и пронизывающего ветра, бегали вокруг машины, подпрыгивали и приседали, да только согреться никак не могли. Дорога эта находилась на высоте почти четыре километра, еще и поэтому холод казался таким невыносимым.

Когда, наконец, грузовичок нас нагнал, и мы опять забрались в кузов, оказалось, что теперь пассажиров в нем уже – тридцать четыре! Тридцать четыре! Сидели друг на друге, кто-то висел за бортом, как обезьяны, кто-то стоял на подножках. Наверное, для такого типа машин это был мировой рекорд. И ведь ехали. Да по каким кручам!

Афганцы - легкий, неприхотливый народ. Они к таким ситуациям относятся философски. Самое ходовое выражение у них – «парва нист», то есть «будь что будет», «все равно», «наплевать». Ехали мы так часов десять. Парва нист! Каждый раз, оставив позади особенно опасное место, по возгласу самого старшего пассажира все мужики дружно поглаживали руками бороды: слава Аллаху, пронесло. Парва нист!

Всевышний в этот день был явно к нам благосклонен, больше ничего не сломалось, мы не упали в пропасть, не передавили друг друга в кузове, не замерзли, и уже в полной темноте ближе к полуночи благополучно прибыли в Бахарак. При свете керосиновых ламп устроились на ночлег в караван-сарае.

Утром я принялся жадно рассматривать, куда же нас занесло. Караван-сарай, где мы переночевали, повалившись на жесткие деревянные нары, был единственным двухэтажным домом на всю округу. Сам же уездный центр оказался одним сплошным базаром. Я попробовал сосчитать вытянувшиеся в несколько рядов дуканы, но сбился на третьей сотне. Дуканы все были новенькие, только что отстроенные, и товар они предлагали самый разный: батарейки, фонари, мыло, соль, спички, военную форму, сгущенку… И почему-то во всех лавках на видных местах стояли жестяные банки с фритюрным жиром из Самарканда. Как он сюда попал, какими путями?

А чуть свернешь с торговых улиц, сразу бросаются в глаза следы недавних боев: сожженная, наполовину раскуроченная бронетехника, скелеты разбитых бомбами домов… Здесь война шла серьезная. Конечно, Рори не упустил случая потыкать меня и в эти руины: «Вот, видишь, что вы натворили».

Главный начальник этих мест амир Нажмуддин при встрече с нами держится осанисто и уверенно, как и подобает человеку, одержавшему немало побед. Ему только 34 года, но волосы на голове уже с проседью. Ростом невысок, широкоскулый, чернобородый крепыш. Одет в зеленую куртку и пятнистые штаны, перепоясанные советским офицерским ремнем, на плече традиционный восточный платок. В его крохотном офисе тепло и чисто. На подоконнике лежит пистолет Стечкина.

Амир без колебаний соглашается ответить на мои вопросы, потом мы все вместе склоняемся над картой, надо проработать дальнейший маршрут, путь впереди еще неблизкий. Амир говорит, что до кишлака Джарм - это километров тридцать - можно ехать машиной, там следует искать проводников с лошадьми и дальше через перевалы идти пешком. Он с сомнением смотрит на нас: «Но в горах уже выпал снег. Много снега».

У амира хорошая улыбка, он слегка заикается и совсем не похож на злодея. Следующую ночь он приглашает провести в его доме, конечно, мы без колебаний соглашаемся. Нажмуддин, оказывается, приготовил сюрприз: он позвал доктора Ахмадвали и директора строительного департамента Абдулрашида. Первый свободно говорит по-английски, а второй по-русски. Совершенно нормальные интеллигентные люди, а ведь тоже из моджахедов. Абдулрашид с явной гордостью поведал мне о том, что после ухода советских войск, то есть за два года, они построили здесь восемьсот дуканов, госпиталь, несколько школ. Я слушал его с изумлением: какие школы и госпитали? Ведь моджахеды - и я всегда этому верил - темная, средневековая сила, абсолютный антипод какому-то созиданию. А тут - школы… Чокнуться можно.

После традиционного намаза, который они совершили прямо здесь, в комнате, не стесняясь нас, внесли телевизор и видеомагнитофон. Снаружи затарахтел движок-генератор, всю эту технику подключили к электричеству, а я с интересом ждал, что же будет дальше? Какое кино они собираются нам показать? Оказалось, этот сюрприз предназначался персонально для меня: включили видеофильм об афганской войне, снятый французами. Съемки велись «по ту сторону фронта», было показано много разрушений, жертв, авторы фильма очень жестко изобразили наше военное присутствие в Афганистане.

Хозяева, включая амира, то и дело посматривали на меня, это получилось словно бы продолжением дневного митинга. В какой-то момент Нажмуддин не выдержал и прямо спросил, что я думаю по поводу показанного в фильме? Строитель Абдулрашид, переводя его вопрос на русский, постарался подобрать деликатные фразы, но все равно мне стало не по себе. Эти люди десять лет воевали на своей земле с чужими солдатами. Но эти чужие солдаты были моими соотечественниками. И не я ли когда-то приехал в Афганистан, чтобы поддержать их? И не я ли еще совсем недавно пил чай в Кабуле с другими афганцами - теми, кто оказался по нашу сторону баррикады? И не я ли дружил и продолжаю дружить с ними? Что же мне теперь говорить в этой чистенькой комнате с пистолетом Стечкина на подоконнике? Какие слова найти? Отречься от всего? Сказать: наши солдаты - убийцы, преступники, оккупанты? А мои афганские друзья - те, в Кабуле, - меньше вашего любят свою родину, все они поголовно продажные негодяи, прислужники у советских? Что же мне сказать? Они ждут - и Нажмуддин, и эти местные интеллигенты, и британцы.

Я молчу. Я понимаю, что здесь не самое лучшее место для того, чтобы начинать дискуссию. Они, конечно, имеют право задавать мне такие вопросы. Но я не имею права однозначно отвечать на них. Я не могу перечеркнуть все, что было, нет, не могу.

Когда пауза становится совсем невыносимой, Нажмуддин останавливает французский фильм и вставляет в видеомагнитофон другую кассету, теперь мы смотрим кино с пафосным названием «Битва Ахмад Шаха Масуда за Талукан». Я с облегчением впиваюсь в экран: какой он, этот Масуд? Кадры моджахедской хроники показывают его в штабе и на полях сражений. У Масуда иконописное лицо, он всегда озабочен и серьезен. Снято все так, чтобы у зрителя сложилось впечатление о нем, как о выдающемся полководце. Этаком афганском маршале Жукове. Неужели всего через несколько дней мы встретимся?

Утром после обычного чая с лепешками я вышел во дворик. Там уже прогуливался амир Нажмуддин. В руках у него были четки и книга с красной вязью на обложке.

- Что это? Коран? - Поздоровавшись, спросил я.

- Нет. «Теория революций».

- Исламских революций?

Партизан сдвинул на затылок свою суконную шапочку-пакуль, изобразил на лице удивление.

- Ну, почему - исламских? В этой книге обобщены идеи Маркса, Ленина, Кастро и других революционеров нашего времени. Для вас это сюрприз? Но мы должны знать их ошибки. Коммунизм потерпел крах, его больше нет. Но и западное общество далеко от идеала. У нас не будет ни капиталистического рынка, ни коммунистического колхоза.

- А что же будет? Вы пойдете по иранскому пути?

- Мы пойдем по нашему собственному пути, - убежденно сказал амир, поправил на ремне кобуру и ушел в дом.

Моджахед, партизан, «дух» с «Теорией революций» в руках… Нет, прежде я не мог представить себе этого. Никак не мог. )

Пошел пятый день как я нахожусь среди исламских партизан. Чувство опасности уже притупилось, хотя Рори постоянно твердит: «Не говори ни слова по-русски, не читай на людях русскую книгу, не слушай по радио передачи на русском языке. Непременно найдется фанатик, который тебя убьет». Здесь места еще более или менее цивилизованные, а вот дальше пойдет глушь и там мне, действительно, придется забыть о том, что я русский. Но и здесь тоже случаются напряженные моменты. Моджахеды привыкли к тому, что время от времени их из Пакистана навещают западные люди – журналисты, шпионы, представители Красного Креста, они к ним относятся приветливо. А тут вдруг перед ними человек из Москвы. Из Москвы? В любой компании это известие вызывает шок. А почему он тогда не болтается на чинаре? «Это корреспондент, - успокаивают новичков. - Он не коммунист, а журналист».

Иногда я ловлю на себе долгие изучающие взгляды. Они, вроде бы, не содержат вражды, но разве заглянешь в чужую душу? Вот в нашу комнату пришел мальчик. Совсем юный, безусый, с задумчивыми карими глазами. Сел у стеночки, поджал ноги, завернулся в пату. Молчит, смотрит искоса. Его представили: « Это наш герой. Его дом разбомбили советские. Тогда он взял автомат и пошел мстить. Он убил много-много «шурави». Он воюет почти десять лет.» А мальчику этому лет семнадцать… И чего это он на меня так смотрит?

- Владимир, не бросай меня. Прошу тебя, иди рядом.

Ирландец не говорит, хрипит. Пот ручьем бежит по его высокому лбу. Губы посинели. Он делает несколько неуверенных шагов по тропке, пробитой нашим караваном в глубоком снегу, падает. Вид у него жалкий. Я валюсь рядом. Мы оба пригоршнями едим снег, умываемся снегом, и он опять повторяет, что я не должен его бросать.

Господи, да куда я денусь… Сам еле живой. Поддерживая друг друга, мы поднимаемся, медленно бредем по тропинке вверх, проходим совсем немного, может быть, всего метров пятьдесят и снова падаем лицами в снег. И опять едим его, пьем и никак не можем напиться.

Если это была горная болезнь, то Рори переносил ее в особенно острой форме. И куда в тот день девалась его привычная спесь?

- Мы должны держаться вместе, - говорит он, едва отдышавшись и вернув способность шевелить губами. - Так будет легче. А всему виной проклятые сигареты и виски.

- Кажется, эти горы навсегда отобьют у меня охоту курить, - соглашаюсь я.

- И пить тоже, - хрипит британец.

- Ну, нет, глоток виски иногда не помешает. Помнишь «Айриш хаус», ирландский паб на Арбате? Если вернемся, обязательно заглянем туда.

- Вернемся, - без особой уверенности говорит Рори. - А пока давай отдохнем еще немного.

Отдохнем? Прежде я никогда не слышал от него ничего подобного. Чтобы ирландец предлагал отдохнуть? Видно, совсем плохи его дела.

Он садится в снег напротив меня, становится очень серьезным и смотрит мне прямо в глаза – он так всегда делает, когда хочет сказать что-нибудь значительное.

- Владимир! Послушай меня, я имею очень важную информацию.

- Ты, наверное, хочешь сообщить, что вон за той горой нас ждет пивная?

Но Рори не намерен поддерживать шутливый тон, он становится еще серьезнее, а глаза так и буравят меня.

- Я хочу сказать тебе одну вещь и, надеюсь, ты по достоинству это оценишь.

- В чем я должен оценить? В долларах или фунтах?

В его глазах мелькает уже знакомый огонь. Стоп! Шутки в сторону. Послушаем, что же он скажет.

- Владимир, ты должен знать, что мы передавали моджахедам деньги.

- Деньги? - До меня не сразу доходит, о чем речь. - Какие деньги?

- Очень большие. Иногда нас использовали, как курьеров. На эти деньги моджахеды воевали с вами. Мне важно сказать тебе об этом именно сейчас.

- Но почему мне?

Его глаза становятся просто демоническими. Они вот-вот просверлят меня насквозь.

- Потому что это очень важная информация.

А, черт! Я совсем забыл, что Рори подозревает меня в сотрудничестве с разведкой. Ну, Бог с ним. Пусть думает. Но отчего это неожиданное признание? Что он хочет им сказать?

- Спасибо, - я довольно вяло пожимаю плечами, поднимаюсь и мы опять идем в гору. Больше никогда ничего подобного я от него не услышу.

…Да, их использовали, как курьеров. Много лет спустя мне признаются в этом друзья Рори. А тогда… Наверное, он разоткровенничался на том снежном склоне в знак признательности, ведь я не бросил его, помогал, подбадривал. Впрочем, не знаю…

Питер с проводниками и лошадьми ушел далеко вперед. Похоже, ему даже и в голову не пришло оглядываться и ждать. Каждый выживает в одиночку - так, что ли? Когда мы с ирландцем, наконец, из последних сил вскарабкались на этот перевал, наши спутники крохотными точками выделялись на снегу по другую сторону хребта.

В тот день я понял, что на всю оставшуюся жизнь возненавижу путешествия по горам.

5 декабря после полудня мы покинули торговый, многолюдный Бахарак и в кузове пикапа «Тойота» - это, кстати, самый любимый у «духов» автомобиль - отправились дальше на запад. Почти три часа машина снова шла по головокружительной тропе над пропастью, все вверх и вверх. Скоро мы опять оказались в зоне снегов, льда, холода.

Уже в сумерках въехали в широкое ущелье, на одном склоне которого располагалась цепь горных кишлаков. Они, как неприступные крепости - дома лепятся к скалам, прячутся в расщелинах. Мне говорили, что за все годы войны ни советские, ни кабульские войска даже не пытались овладеть этим ущельем, только бомбили его сверху, без особого, впрочем, результата.

Здесь живут узбеки и живут, судя по всему, неплохо: на склонах гор пасутся большие отары овец и коз, охраняют их крупные псы с отрезанными ушами, таких я прежде не видел в Афганистане.

Наши сопровождающие - мальчишки с автоматами Калашникова, - выделенные амиром для охраны, радуются поездке, как и подобает мальчишкам. Они целятся из своих автоматов в собак, в деревенских сопливых пацанов, которые с воплями бегут за пикапом. А когда мы проезжаем мимо высокой скалы, охранники радостно вопят: «Мумие, мумие!» Да, именно в этих местах, на таких вот скалах, добывают целебное мумие, которое на кабульских базарах ценится дороже полудрагоценных камней.

Переночевав в кишлаке Дарайи-Хаш, утром обсуждаем с местными стариками план дальнейшего путешествия. Лошадей тут найти можно и, если они хорошо подкованы, то ничто не мешает хоть сегодня отправиться в дальнейший путь. До Кишма, откуда ходят машины, шесть перевалов, каждый по три с половиной – четыре километра высотой. Это примерно шесть дней пешей дороги. Но есть проблема: в горах выпал глубокий снег и нам трудно будет найти проводников. Кто захочет рисковать своей жизнью? В такое время по этим горам караваны уже не ходят.

Рори с надеждой смотрит на меня. Мы уже предусмотрели подобные трудности. Я достаю из кармана деньги, сто пятьдесят тысяч афгани. Тут таких денег, судя по словам Рори, никто не видел. Для местных жителей это целое состояние.

- Нам надо две очень хорошие лошади и двух надежных проводников, - говорит ирландец. - Таких, чтобы не привели нас к ваххабитам.

Старики смотрят на деньги и улыбаются.

- Тут нет ваххабитов, только люди Ахмад Шаха, - говорит один из них, местный амир. - Через два часа мы найдем вам лошадей и проводников.

Пока Рори и Питер отбирали лошадей и придирчиво рассматривали их подковы, я стал жертвой маленького обмана. Мобилизовав весь запас слов на фарси, которые знал, спросил у моджахедов, зашедших в дом поглазеть на чужестранцев:

- Правда, что в ваших краях добывают мумие?

- Правда, - с готовностью подтвердили они.

- А нельзя ли купить немного?

- Бали, саиб. Да, господин. Сейчас мигом организуем.

Один из них исчез, но вскоре появился в доме снова и радостно протянул мне нечто белое, похожее на стеарин.

- Это мумие? - недоверчиво переспросил я, помня о том, что на кабульских базарах мумие бурого цвета и вонючее.

- Мумие! - Загалдели они. Дескать, не извольте беспокоиться, дорогой саиб, все без обмана.

- А сколько стоит?

- Десять тысяч афгани, - не моргнув глазом, соврал моджахед.

- Пять! - По привычке сказал я, помня о том, что всегда надо делить названную цену пополам. Афганец сразу протянул свой «стеарин».

Но когда я полез за деньгами, оказалось, что в наличии есть только три с половиной тысячи.

- Парва нист, - успокоил меня моджахед. - Плевать. Хватит и этого.

Они взяли деньги и, довольно гогоча, вышли за дверь. А меня не оставляло сомнение: что-то не похоже это на мумие, совсем не похоже. Я вышел на улицу, где в присутствии стариков мои спутники разглядывали лошадиные копыта, показал им свой стеарин:

- Это мумие?

- Нет, - дружно удивились старики. - Это не мумие.

Правда, деньги мне потом вернули. А горбатый мальчик лет десяти принес в горсточке настоящее мумие – коричневые камушки с резким запахом, и денег не взял.

Вот так начался этот день, первый день, когда я перестал быть русским, а стал финном по имени Хана. Кстати, по этому случаю я с утра напялил на голову черную шерстяную шапочку с надписью Finland, привезенную когда-то из Хельсинки. Однако, Рори, критически оглядев меня с ног до головы, шапочку почему-то решительно забраковал, велел спрятать ее в рюкзак, а взамен выдал зеленую спецназовскую. Вот и пойми после, что на уме у этих британцев?

Как ни странно, через два часа все было готово к выходу. На двух низкорослых лошадок навьючили весь наш груз. Откуда-то, как из-под земли, появились проводники: один молодой, узкоглазый по имени Тимур, другой пожилой, щупленький, с жидкой белой бородкой - Худайяр. Оба в грязноватых чалмах, одеты бедненько, почти оборванцы, оба с посохами. Рори попытался с ними заговорить на фарси, но быстро остыл, поняв, что ни тот, ни другой, кроме родного узбекского, иных языков не знает. Часов в одиннадцать тронулись в путь.

День выдался серый, из низких мрачных туч то и дело принимался падать редкий снег. Безлесые скалистые горы выглядели враждебными.

Восхождение на первый перевал под названием Спингав для меня прошло почти без проблем. Были моменты страха, когда мы штурмовали скалы, казавшиеся мне отвесными. Но если лошади их брали, то уж я-то как-нибудь… Эти лошади были, конечно, удивительными. Они карабкались по кручам, словно альпинисты. Вот когда я понял, почему утром речь шла именно о хорошо подкованных лошадях.

Часов через пять мы взяли этот перевал. Ура! Но дальше со мной случилось нечто непонятное. Ноги отказали при спуске в ущелье. И спуск-то был, вроде бы, несложный, по тропочке в неглубоком снегу, почти пологий, иди себе да посвистывай. Но нет. Ноги стали как ватные. Меня шатало и бросало будто пьяного. Я плохо соображал. Задыхался. А когда уже в сумерках мы спустились вниз и вошли в кишлак, где предстояла ночевка, я и вовсе потерял над собой контроль. В кишлаке мы встретили мальчика, который нес на голове кувшин с водой. Так вот, я, ни слова не говоря, отнял у него кувшин и залпом выпил всю воду. Бедный мальчик! Он так и не понял, откуда взялись эти странные люди и почему они так себя ведут. Он остался стоять на дороге и долго, разинув рот, провожал нас недоумевающим взглядом. Да, что было, то было. Я не помнил себя и не контролировал своих поступков. Рори и Питер втолкнули меня в какую-то глиняную хижину (утром выяснилось, что это была мечеть), я вполз в нее и тут же рухнул на кошму, как подкошенный. И отключился.

Надо отдать должное моим спутникам: на следующее утро они не стали подтрунивать надо мной, сделали вид, что ничего не произошло. Только Рори пошутил насчет пацана. «Теперь этот мальчик, – сказал он, – будет всю жизнь считать, что все финны испытывают дикую жажду и плохо воспитаны».

Мы проснулись в 6.30, еще затемно. В 8.00, как договаривались, должны были выйти. Рори планировал на сегодня взять два перевала, идти не менее десяти часов. Но снаружи лил сильный дождь. Это значит, наверху, куда мы держали путь, шел снег. И видимость была нулевая. Проводники дали нам понять, что идти они отказываются, что надо ждать здесь пока погода улучшится.

Вдобавок ко всему куда-то запропастились мои носки. Ночью, замерзнув, я влез в спальник, предварительно сняв носки и разложив их в ногах для просушки. А наутро нигде их не обнаружил. Что за чертовщина? Потеряв надежду найти пропажу, я натянул запасные носки, а тут Питер, который до этого с интересом следил за моими поисками, вдруг подходит к молодому узбеку и жестом просит его задрать штаны. Узкоглазый с готовностью задирает и, ничуть не смущаясь, демонстрирует на своих ногах мои носочки. Вот тебе и раз! Питер стал ему выговаривать, мешая фарси, английский и отдельные узбекские выражения, которые знал. Тимур скорчил недовольную гримасу, словно мы его обидели. «Ладно, – сказал я. – Бакшиш. Пусть носит.»

Питер тут же прочел мне очень полезную лекцию о том, что в этих заповедных местах надо все время быть начеку. Фонарь, транзистор, носки, батарейки, шапку, перчатки – упрут в два счета. Народ здесь простой, у них свои представления о морали.

После этого оба узбека стали посговорчивее и согласились, не смотря на дождь, продолжить путь.

Сначала мы долго шагали по ущелью, все вверх и вверх. Спозаранку - по слякоти, потом по снегу, потом по очень глубокому снегу. К счастью, большого холода не было. Было серо и неуютно, но температура не опускалась ниже минус трех. Только через пять часов довольно быстрой ходьбы тропа круто пошла на перевал. И вот тут-то Рори скис. Сначала он еще бодрился, пытался снимать наши мучения телекамерой, но затем стал на глазах синеть, отдал камеру Питеру, и мы с ним сильно отстали от каравана.

В этот день, судя по карте, мы одолели перевал высотой свыше четырех тысяч метров. Совсем неплохо для декабря, для снега по пояс, для людей без специального снаряжения и без подготовки. В другой ситуации я бы, наверное, стал этим гордиться, но только не тогда. Тогда я на всю оставшуюся жизнь возненавидел горы.

В полной темноте после десяти часов почти непрерывного лазания по скалам мы вошли в кишлак под названием Дуаб. День, начавшийся так скверно, завершался тоже не без проблем. Мы долго искали мечеть, чтобы расположиться там на ночлег. Но мечеть оказалась уж совсем убогим строением с покосившимися стенами и худой крышей. Рори, многое повидавший на своем афганском веку, и то скривился: «Ночевать здесь не будем». Наконец, какой-то местный крестьянин позвал нас к себе. Подсвечивая дорогу фонариками, еле волоча ноги, побрели вслед за этим добряком.

Но, Боже мой, куда же мы в итоге попали! Грязная лачуга с глиняным полом, без окон и дверей, вместо них – дыры. А когда, мы уже разгрузились, и хозяин ушел, выяснилось, что в этом «отеле» мы не одни, по углам сопел кто-то еще. Посветили фонариками: корова, овцы.

- Это что, стойло? - Спросил я ирландца.

- Нет, - мрачно ответил он, - это обычный бедный афганский дом. И здесь наверняка много вшей.

- Больших вшей, - уточнил Питер.

- И что же нам теперь делать?

- Спать! - Коротко посоветовал Питер, развернул свой спальник и залез в него с головой.

Спать… Не тут-то было. Кишлак, который прежде казался нам вымершим – ни одного огонька не светилось, когда мы в него вошли, – был населен людьми, прежде никогда не видевшими иностранцев. Молва о нашей группе мгновенно разнеслась по округе, и началось форменное паломничество к нашему хлеву. Афганцы, в основном подростки и молодые парни, не спрашивая разрешения, группами и по одиночке входили к нам, усаживались на корточках вдоль стен или стояли посреди помещения и бесцеремонно разглядывали чужестранцев. Как зверей в зоопарке. Мы лежали, а они вдумчиво так нас рассматривали. Некоторые держали в руках керосиновые лампы. Стояли и глазели. Молча или обмениваясь короткими замечаниями. Мы уже давно залезли в свои спальники, а они все над нами стояли, одни уходили, другие приходили.

Так продолжалось несколько часов. Ну, разве можно было уснуть? Сначала нас это забавляло, потом Рори рассвирепел, вскочил, стал размахивать руками и страшно ругаться. Он буквально взашей вытолкал всю эту публику, а узбеков наших заставил забаррикадировать дверь поклажей. Все равно сквозь сон я до утра слышал, как за стеной кто-то беспрерывно ходил, шептался, подсматривал.

Рано утром мы встали, дружно почесываясь, злые и с единственным желанием побыстрее покинуть этот злополучный кишлак. Кое-как побросали в рюкзаки вещи, холодно попрощались с обступившими нас аборигенами и пошли. Даже чай пить не стали, так нам было тошно.

Решили в этот день пройти не менее тридцати километров. Рори сказал, что горы здесь пожиже, маршрут будет пролегать в основном по ущельям, перевалы невысокие, словом, нацелил нас на рекорд. Они с Питером и рванули сразу так, что я далеко отстал. А наши лошади и проводники так же далеко отстали от меня. Это было странно: обычно караван, наоборот, уходил вперед, причем, чем круче были горы, тем легче шагали и лошадки, и узбеки.

Таким образом, где-то к полудню я потерял из виду и британцев, и проводников с лошадьми. Ну и что? Тропа была одна, заблудиться я не боялся. Брел себе потихоньку по камням, тяжело переставляя ноги. К счастью, зона снегов осталась позади. Да и погода стала налаживаться, даже солнце изредка выглядывало из-за туч.

Кажется, самые глухие места мы уже миновали. Все чаще стали попадаться небольшие горные кишлаки, а на тропе я встречал идущих навстречу крестьян-таджиков с осликами на поводу. Я спрашивал их на фарси:

- Ду нафар инглиси наздикаст? Два англичанина близко?

- Наздикаст, - радостно кивали крестьяне и показывали вперед - туда, где за поворотом скрылись мои спутники.

Ну и хорошо. Я шел себе и шел. Кишлак за кишлаком. Поворот за поворотом. Вниз по долине.

- Ду нафар инглиси наздикаст?

Стоп! Мой вопрос, заданный очередному таджику, явно поставил его в тупик. Какие-такие англичане? Не видел он никаких англичан. И вообще никого впереди не встречал. Странно… Почесал я в затылке, а куда деваться? Тропа-то, вроде, одна. Надо идти вперед. Где-нибудь да наткнусь на своих товарищей.

Уже и полдень прошел. Вдруг ко мне прицепился какой-то мальчишка лет двенадцати. Очень любопытный. Идет рядом и спрашивает, кто я да куда иду? Кто я? Известно кто - финский журналист. «Хабарнегоре» - так на фарси будет «корреспондент». А куда иду? Тоже скрывать нечего - иду в провинцию Тахар, конкретно в Кишм. И со мной еще «ду нафар инглиси».

Мальчик после этих слов очень возбудился, стал хватать меня за рукав:

- В Тахар не эта дорога. Назад надо. Далеко назад. А потом через реку направо и на перевал.

Как назад? Как направо? Неужели я отшагал лишних пять-шесть километров в сторону и теперь столько же надо отмотать обратно да еще и догонять своих? Боже мой! И где теперь эти британские снобы? Неужели по своей привычке не ждать и не оборачиваться уже ушли далеко за перевал? Я вдруг почувствовал страшное одиночество. Вокруг не было никого, кто мог бы мне помочь. Один, совсем один. И пацан куда-то пропал так же внезапно, как и появился. Куда идти? Где поворачивать направо? Как переправляться через ледяную горную реку? И что ждет меня за этой рекой? Честно сказать, я был близок к отчаянию.

Пошел назад, проклиная своих спутников и себя самого. Через пол часа, когда страх уже почти парализовал меня, я счел за лучшее остановиться, сесть на камень, собраться с духом. По старой привычке все раскладывать по полочкам мысленно стал рассматривать варианты своих действий. Допустим, размышлял я, пацан меня обманул, и мои спутники никуда не свернули, а просто ушли вперед по этой тропе. Тогда что? Тогда мне надо сидеть здесь или идти назад, чтобы встретить наших лошадей и проводников. А если пацан прав? Тогда… Тогда следует искать переправу, искать тропу на Кишм, догонять своих. Какой же вариант избрать? Я уже почти успокоился, решив, что судьба просто-напросто подкинула мне очередное испытание, ничего, выкрутимся, и не такое бывало. Как вдруг…

Из-за скалы, неслышно ступая, вышел молодой моджахед с автоматом в руках и направился прямо ко мне.

Вот так наши ребята и попадали в плен, подумал я. Дело, кажется, принимало плохой оборот.

Моджахед подошел ко мне вплотную, нехотя кивнул на мое «Салам алейкум» и жестом предложил следовать впереди него. И снял с плеча автомат.

- А как по-фински будет… гора?

- Гора? - Я с готовностью называю фамилию недавнего президента Финляндии. – Гора будет - Кекконен.

- А как по-фински будет река?

- Река? - Я вспоминаю еще одну знакомую с юных лет фамилию – знаменитого финского лыжника, олимпийского чемпиона - Мянтюранта. - Река будет - Мянтюранта.

- А как по-фински будет дерево?

- Тампере. – Совсем уж наглая ложь, потому что это название известного города. Но что делать? Надо же как-то выкручиваться.

- А как будет «мой дом»?

Вот влип! Надо было хоть несколько фраз на «родном» языке выучить. На всякий случай. Теперь давай, вспоминай фамилии, географические названия, что угодно вспоминай, только не молчи.

- Пааво Нурми, - называю я фамилию еще одного популярного спортсмена и понимаю, что все, иссяк, что больше ничего финского в голову не придет, надо выпутываться как-то по-другому.

Я умоляюще смотрю на британцев: выручайте же, видите – пропадаю. Они тоже, кажется, начинают сознавать всю серьезность ситуации. Питер мрачнеет, хмурит лоб. Рори понаходчивее, он строго говорит Аманулле:

- Дай отдохнуть нашему финскому другу. Ему и так сегодня досталось. Пусть спокойно поест, а потом ответит на все твои вопросы.

- О, да, конечно, конечно, - Аманулла прикладывает правую руку к сердцу и оставляет меня в покое. Надолго ли?

Этот Аманулла - командир моджахедов в кишлаке Базари-Тешкан. Хотя я не знаю, почему он отрекомендовался нам моджахедом: внешне Аманулла абсолютно не похож на «воина Аллаха». Безоружный, одет в джинсы и зеленую куртку, в каких ходят наши стройотрядовцы, на голове обычная шапка из кролика. Черная борода аккуратно подстрижена, глаза смотрят приветливо. Шестнадцать лет назад он окончил агрономический факультет Кабульского университета, сносно говорит по-английски. Для него появление нашей маленькой экспедиции – целое событие. Он искренне рад новым людям, расспрашивает нас о том, что творится на «большой земле». А, узнав о том, что я «финн», Аманулла и вовсе приходит в восторг. Он никогда не видел живого финна, ему очень интересно узнать, что это за народ – финны и что это за страна – Финляндия.

Вот так нежданно-негаданно мне пришлось на полную катушку отрабатывать свою «легенду».

Впрочем, пока он переключился на моих друзей, у меня есть время утолить жажду и заново пережить все события минувшего дня.

Моджахед с автоматом наперевес вел меня под конвоем около часа. Я пытался с ним заговорить, но он только плечами пожимал: дескать, не понимаю. Мы шли назад, уже знакомой мне тропой. Вброд одолели ледяную горную речку - пришлось разуться и босиком ступить в холодный поток. Поднялись на пригорок, вошли в большой, богатый кишлак. Возле дома, который, судя по привязанным рядом ослам и лошадям, служил караван-сараем, мой провожатый велел мне остановиться. И - о, счастье! - я почти сразу заметил у привязи наших пегих лошадок с навьюченным на них нашим грузом. Значит, проводники здесь. А тут и Рори вышел наружу: «Привет, Владимир! Где тебя носит? А мы уже и чаю попили». Но увидев выражение моего лица, замолчал. И правильно сделал. Я опять с трудом удержался от того, чтобы не ударить его.

Все-таки странные люди, эти британцы. Совсем не такие, как мы. Сколько раз Рори предупреждал меня об опасности, о том, что меня здесь ненавидят даже камни. Может быть, так оно и есть. Но тогда почему он с такой легкостью сегодня ушел вперед, ни разу не обернувшись, не озаботившись: где там отстал его русский друг, что с ним? А ведь только три дня назад на заснеженном перевале он сам умолял меня не бросать его одного, идти рядом. Ясно, что надо идти рядом. Ясно, что эти горы таят опасность для каждого из нас. Но тогда почему Питер никогда не оглянется назад, не позаботится об отставших? Почему так поступил Рори? Мне трудно это понять. Мне вообще многое трудно понять. Когда ночью ирландцу становится жарко, он настежь открывает двери, не спрашивая, что по этому поводу думают другие. В мире существует только он. Он и его любимая Джульет, которой он каждый вечер пишет письма, и при этом слащавая улыбка гуляет по его лицу. В такие минуты он кажется мне безумцем. А кем ему кажусь я?

Я вошел в караван-сарай, сел, скрестив ноги, на пол, где было накрыто привычное угощение, молча набросился на еду. Мне показалось, что сидевший рядом Питер чувствовал себя виноватым. Он то и дело подливал мне чай и приветливо улыбался, хотя обычно его лицо не выражает никаких эмоций.

Я и этого Питера тогда ненавидел точно так же, как Рори. Бездушный, холодный англичашка. Автомат, а не человек. Функция. Сугубый, абсолютный индивидуалист. А как он ходит по горам! Заложив руки за спину, будто по Пикадилли. Пижон! И ведь никогда не потеет, не устает. Просто машина какая-то. Ничем не интересуется, ни о чем не спрашивает. Вечером заберется в свой спальник, послушает Би-Би-Си и все, затих до утра. Только однажды он задал мне довольно странный вопрос: растут ли в России каучуковые деревья? «Вообще-то, каучуковые деревья растут в тропиках, – поддел я его. – А почему тебя это интересует?» Питер промолчал, а Рори потом пояснил мне, что его приятель хочет завязать с бродячей жизнью фронтового оператора, заняться каким-нибудь бизнесом. Кто-то ему напел, что каучуковые плантации – это выгодный бизнес.

Питер всю войну провел в этих горах, рядом с «духами». Но может, только такой робот и способен на это? И может, я не прав, так сурово осуждая их за сегодняшний случай? Просто они другие, не такие, как мы. Не лучше и не хуже, просто другие. А в чем-то мы очень похожи. Когда мы летели из Москвы в Душанбе, Рори поднял стакан с коньяком и, глядя мне в глаза сказал: «Если моджахеды будут стрелять в тебя, то сначала пусть они убьют меня». Рори никогда и ничего не говорит просто так.

Я пью чай, заедая его лепешками, постепенно ко мне возвращаются силы и хорошее настроение. Ну, подумаешь, заблудился… Все ведь кончилось нормально.

Через час мы уже снова в пути. И теперь до темноты идем все вместе – лошади, узбеки, британцы и «финн». А вечер, как награду за все испытания, дарит нам ночлег в чистом и уютном доме. Да еще с электричеством!

Этот кишлак с электричеством назывался Базари-Тешкан и верховодил в нем тот самый любопытный Аманулла в кроличьей шапке, котрый за столом станет изводить меня вопросами о Финляндии. Аманулла запрудил горную речку, на берегу которой стоит кишлак, направил воду по специальному желобу, поставил там турбину, подключил ее к электрогенератору, и вот теперь у них есть электричество. Немного, всего на пятнадцать лампочек, но это единственная работающая электростанция во всей провинции Бадахшан. «Единственная»! – с гордостью повторяет Аманулла, показывая нам крохотную ГЭС.

В своем доме на полу под тускловатой лампочкой он накрыл для гостей щедрый «стол»: плов с цыпленком, крут (это нечто среднее между кефиром и сыром), орехи, чай с сахаром. Давно, от самой границы, мы не ели так много и так вкусно. Питер угостил хозяина витамином С, а Аманулла в ответ предложил нам отведать крут: «Это наш витамин С, лучший крут в Бадахшане.» Когда мы стали нахваливать еду, он заметил: «Только не думайте, что так ужинают в каждом доме. Для обычного крестьянина хорошо, если к вечеру найдется ржаная лепешка и чай». «С сахаром?» – уточнил я. «Нет, что вы? Сахар вы увидите в одном доме из ста. Остальные пьют чай с сушеным тутовником».

Я уже давно, еще со времени первых командировок в Афганистан, привык к тому, что в этих краях не бывает разносолов, пища везде простая и одинаковая. Предположим, входите вы в чайхану или к кому-то в гости. Еще снаружи, у порога надо разуться. Затем вас усаживают на пол вдоль стены. Приходит нафар с кувшином и тазиком – извольте сполоснуть руки. Иногда дают некое подобие полотенца – одно на всех. Но это бывает редко, чаще руки вытирают об одежду. Потом перед вами расстилают длинную и не очень чистую тряпку, как бы скатерть. И на нее швыряют лепешки, бери, ломай, ешь. Приносят в больших блюдах рис – это именно рис, а не плов. Блюда рассчитаны на три-четыре человека, все едят рис руками, вилок не предусмотрено. Так же на несколько человек приносят одну тарелку с шурвой – это нечто вроде супа или бульона, куда надо крошить лепешку и тоже есть руками. Иногда, но редко, подают вареную баранину, курицу или индейку. Часто подают вареный картофель. Вот, собственно, и все. Хочешь ешь, хочешь не ешь, никто никого не уговаривает, тостов не произносят. Когда «скатерть» с объедками унесут, дают чай. Иногда с сахаром.

Все мы – и британцы, и я – всегда охотно уплетаем это. Никаких комплексов у нас нет. А если будут, значит, долго тут не протянешь.

Мне тяжело сидеть, поджав ноги: старые спортивные травмы дают о себе знать, болят колени. Ноги можно и вытянуть куда-нибудь в сторону, чтобы не мешать остальным, но при этом их обязательно надо прикрыть пату или платком, так принято. Так же строго принято есть только правой рукой, Рори меня об этом предупреждал еще до границы: «Левая рука – грязная, она для подтирки.»

Моджахеды – народ довольно чистоплотный, они совершают омовение перед каждой молитвой, то есть пять раз в день, и перед тем, как приняться за еду. Намаз - дело святое. В назначенный час все дружно падают ниц, лицом к Мекке и бормочут слова из священного писания. Мечеть есть в каждом кишлаке – обычно это такая же жалкая глиняная лачуга, как и окружающие дома, только с деревянной терраской по окружности, на ней принято разуваться прежде чем войти внутрь. Никаких предметов культа там нет. Путникам, вроде нас, в мечетях дозволяется ночевать.

…На следующее утро Аманулла вызвался проводить нас до ближайшего перевала. Конечно, глупо было отказываться от его помощи, но мысль о том, что он снова станет расспрашивать о Финляндии, сильно огорчала меня. Когда мы тронулись в путь, я решил перехватить инициативу и сам обрушил на него лавину вопросов – о местной жизни, о войне с советскими, об этих горах… А когда он попытался тоже о чем-то спросить, я сделал вид, что подъем в гору забрал у меня все силы, мол, задыхаюсь, не до разговоров сейчас.

До сих пор я испытываю чувство стыда, вспоминая этого Амануллу. Словно украл что-то у него.

Много лет спустя Джульет любезно позволит мне познакомиться с письмами, которые Рори писал ей в дни нашего похода, и разрешит процитировать их. Он мало описывал само путешествие, зато без конца обращался с нежными словами к своей любимой. Из этих записей хорошо видно, что не опасности и не лишения долгого пути более всего тяготили его, а разлука с женой. Он думал о ней каждую минуту, каждый миг, все же другое имело мало значения для него или, быть может, не имело вовсе.

«Сейчас девять часов вечера, – писал он 1 декабря в том афганском кишлаке, где мы провели две первых ночи после пересечения границы. – Снаружи кричит мулла. Потрескивают дрова в печи. В дальнем углу темной комнаты о чем-то перешептываются моджахеды. Скорее бы закончился этот поход, скорее бы увидеть тебя. Все, что я хочу теперь, это постоянно быть рядом с тобой. Везде и навсегда».

Запись, сделанная двумя днями позже в Бахараке: «Прошлой ночью я видел удивительный сон. Будто я приехал в Кембридж учить русский язык и оказался там на вечеринке в компании из пяти или шести красивых женщин. У одной из них по всему телу была татуировка. Все они выглядели очень привлекательно и наперебой пытались меня соблазнить. Но я сопротивлялся им, как мог, и пробуждение воспринял, как избавление. Теперь гадаю, что же это было, моя дорогая? Ужасно люблю тебя. Мечтаю обнять тебя и больше никогда не выпускать из своих объятий. Обещаю, что это будет мой последний зимний поход в Афганистан. Ты бы и сама возненавидела этот холод».

В день нашей размолвки, случившейся в Бахараке по поводу отношения афганцев к русским, Рори не удержался от язвительного комментария: «Владимир почему-то считает, что моджахеды настроены дружелюбно и будут союзниками русских. Это поразительная наивность. Видимо, он думает, раз провел год или два в Кабуле, то уже все знает про Афганистан. Меня это очень раздражает, но я стараюсь держать себя в руках».

А дальше опять: «Как бы я хотел пригласить тебя на ужин, а после заниматься с тобой любовью. Я ужасно скучаю. Люблю тебя до оцепенения. Очень тяжело испытывать такую страсть и при этом находиться в разлуке. Иногда я ощущаю себя дирижаблем, который вот-вот взорвется. Извини за это невнятное бормотание, но я очень хочу, чтобы ты знала о силе моей любви. Ужасно ревную к твоим бывшим дружкам. Надеюсь, со временем это пройдет».

«6 декабря. Кишлак Спингав. Бедный старина Владимир сегодня к концу дня потерял сознание, поэтому мы раньше времени остановились на ночлег. Теперь он слегка пришел в себя и пытается уснуть. Дорогая, когда я писал тебе о своих странных снах, то это не для того, чтобы ты ревновала. Просто я таким образом хотел показать свою добродетельность и то, что я хорошо себя контролирую».

«8 декабря. Вышли в путь очень рано, даже не дождавшись чаю. Было невмоготу находиться в этом жутком доме в окружении ишаков и дураков. Горы становятся все ниже. Мы теперь продвигаемся по владениям Саида Амина, но, слава Аллаху, сам он далеко в долине, и, похоже, общаться с ним нам не придется. Я рассматриваю твои фотографии, сделанные в Пешаваре, в Американском клубе. У тебя такой властный и упрямый взгляд».

«Наверное, я должен вести себя лучше по отношению к Владимиру, но временами он меня ужасно раздражает. Я вообще стал очень раздражительным. Мне скучно, я напоминаю избалованного ребенка, у которого постоянно плохое настроение. А сегодня, дорогая, я очень испугался, потому что мне показалось, будто я потерял твои письма. Ты замечательно пишешь письма в отличие от меня, абсолютного недотепы в этом деле».

Вот какие слова писал он каждый день своим ровным, слегка небрежным почерком аристократа в простеньком блокноте карманного формата. Когда чай уже был выпит, и все мы пристраивались по разным углам на ночлег, Рори залезал по пояс в свой спальный мешок, зажигал фонарь или пристраивал рядом свечу, открывал блокнот. И чудно тогда было следить за выражением его лица: он словно и впрямь беседовал с любимой, брал ее за руку, обнимал… Он улыбался, хмурился, что-то неслышно шептал… Так распирала его любовь.

Он писал эти письма без всякой надежды отправить их из Афганистана.

10 декабря, одолев за день сразу несколько невысоких перевалов, мы спустились в городок Кишм, через который проходила автомобильная дорога. Распрощались с нашими проводниками-узбеками, перегрузили свою поклажу с лошадей в нанятый за 30 тысяч афгани грузовик, забрались в кузов и покатили дальше на запад, в город Талукан. Аманулла дал нам адрес своих родственников и рекомендовал, пока суть да дело, остановиться у них. Так мы и поступили, глубокой ночью въехав в этот главный город провинции Тахар.

Все относительно. Провинциальный центр, который много раз переходил из рук в руки (то им владели бойцы Масуда, то «непримиримые» Гульбеддина, то его отвоевывали правительственные войска Наджибуллы), без электрического света, полуразрушенный и пыльный, после гор показался нам раем земным. Там была баня – настоящая городская баня с горячей водой, шайками, мылом, раздевалкой, все, как положено, – и утром мы первым делом отправились туда, и через час вышли наружу чистыми, без всяких вшей. После бани зашли в чайхану и заказали настоящий кебаб на коротеньких палочках-шампурах – баранье мясо и печень – такой кебаб умеют готовить только в Афганистане. Потом Рори пошел в штаб к моджахедам – говорить о нашем дальнейшем пути, а мы с Питером долго бродили по базару.

Кстати, в бане случилось небольшое приключение, которому я тогда не придал особого значения. Когда мы уже одевались, Питер обратил мое внимание на круглолицего, чернобородого парня, занимавшего место на скамье неподалеку от нас. Он был одет в новенький, с иголочки, камуфляж, обут в начищенные до блеска ботинки, на коленях держал такой же аккуратный «Калашников». Он просто сидел и все – то ли уже помылся, то ли собирался мыться… «Видишь этого моджахеда?» – «Вижу. А что?» – «Его имя Исламуддин. Запомни на всякий случай.» Заинтригованный, я еще раз взглянул на круглолицего. Он, казалось, не обращал на нас никакого внимания, хотя другие афганцы то и дело бросали в нашу сторону удивленные взгляды: каким ветром занесло сюда этих чужаков?

А когда мы гуляли с Питером по торговым рядам, знакомое круглое лицо в обрамлении черной бороды мелькнуло в толпе еще раз. Или показалось мне?

На следующий день на специально присланном за нами «уазике» мы отправились в ущелье Фархар, где располагалась одна из секретных баз Ахмад Шаха Масуда.

За несколько часов езды по разбитому проселку я постарался вспомнить все, что прежде знал об этом знаменитом вожде моджахедов. А вспомнить было что. Имя Ахмад Шаха Масуда чаще всего звучало из разных уст на протяжении всей войны в Афганистане. Одни почитали его посланцем Аллаха на земле, у других при упоминании о нем гневно сжимались кулаки. Он самый популярный из всех военных командиров исламской оппозиции, на его счету больше всего побед, под его знаменами больше всего бойцов, он удерживал самую обширную часть афганской территории.

Когда наша 40-я армия находилась за Амударьей, Масуд был ежедневной головной болью ее генералов. Против него то и дело устраивались грандиозные войсковые операции с участием сотен вертолетов и многих тысяч солдат. Привлекали даже стратегическую авиацию из Союза - одним из таких налетов однажды руководил комдив Дудаев, который сам вскоре станет вождем исламских фанатов на Северном Кавказе, но, однако, это уже другая песня.

Моджахедов Масуда жгли напалмом, их позиции перепахивали танковыми колоннами, их горы в мелкую крошку дробили артналетами. В ходе ежегодных боев за ущелье Панджшер - именно там размещались его главные базы - многие наши ребята погибли, многие стали инвалидами. Впрочем, и золотых геройских звезд «за Панджшер» тоже было роздано достаточно, и генеральских лампас…

О, какие это были битвы! В 82-м 104 вертолета и несколько полков штурмовой авиации бросили в мятежное ущелье. В горах внезапно высадились 4200 наших десантников. Сотни танков и бронемашин двинулись против партизан. Со времен Великой Отечественной мир не знал подобных сражений. И что же? Да ничего. Масуд, как всегда, заблаговременно предупрежденный о вторжении, вывел из ущелья свои основные силы, оставив в укромных местах засады и нашпиговав минами тропы и дороги.

Маршалы и генералы исправно докладывали в Москву о том, как лихо они бьют этого мерзавца. Против него без остановки трудилась вся гигантская военная машина «ограниченного контингента»: войсковая разведка, ГРУ и КГБ добывали данные, штабы, включая Генеральный штаб, день и ночь разрабатывали хитроумные операции, авиация бомбила, спецназ устраивал засады, агентура подкупала его людей, спецпропаганда придумывала, как дискредитировать Масуда в глазах сограждан… Один из наших полковников в Кабуле рассказывал мне, что они едва ли не круглосуточно держали в воздухе пару штурмовиков, которым надлежало с получением информации о местонахождении «главного душмана» немедленно нанести бомбо-штурмовой удар по этому району.

Увы, все было напрасно. Главарь моджахедов не только всегда ускользал из приготовленных для него ловушек, но и с каждым днем делал сильнее свое войско да еще и посмеивался над нами: «Эти русские совсем не умеют воевать». К началу 90-х он контролировал огромную территорию к северу от Кабула, где создал нечто вроде государства в государстве – со своими структурами управления, школами, больницами, единым командованием и хорошо продуманной системой обороны.

Да, было что вспомнить о человеке, к которому я ехал по тряскому проселку сумрачным декабрьским днем.

Западные военные аналитики признали его самым выдающимся партизанским командиром ХХ столетия. С годами это имя обрастало мифами и легендами. Например, говорили, что он обучался наукам в лучших арабских университетах и свободно изъясняется на многих языках. В Кабуле совсем недавно я сам слышал, будто Наджибулла через посредников предлагал своему врагу любой пост в будущем коалиционном правительстве. Говорили, что наш посол – он же первый заместитель министра иностранных дел – много раз по каналам разведки обращался к Масуду с предложениями о встрече. Но… Но верный своему правилу не доверять никому из шурави, Ахмад Шах игнорировал все эти призывы.

Похоже, я мог стать первым советским гражданином, с которым знаменитый партизанский полководец согласится выпить чашку чая. Впрочем, стоп! Согласится ли? Даже Рори избегает отвечать на этот вопрос. «Потерпи, – говорит он. – В нашей ситуации ничего нельзя знать наверняка». Рори то и дело предупреждает меня, что в разговоре с Масудом – если встреча все-таки состоится – я ни в коем случае не должен спрашивать его о семье, очень аккуратно формулировать просьбы об освобождении пленных и вообще быть максимально деликатным. Кажется, этот Рори все еще уверен в том, что все русские живьем едят младенцев и подрабатывают киллерами у КГБ.

Ущелье Фархар. Нас поселили в чистеньком глинобитном домике, стоявшем на склоне. Рядом был еще один такой же дом, где жила охрана Масуда, а километрах в полутора по другую сторону долины виднелся большой кишлак. Жилище наше было с хитростью: одна его стена примыкала к крутой скале, а в скале имелась пещера, в которой можно было без проблем переждать любую бомбардировку и даже ракетный удар. Отдергиваешь полог и сразу попадаешь под надежные своды пещеры. Очень удобно.

Масуд пришел ночью. Откуда-то из темноты появился «уазик», из машины выскочили два телохранителя, а следом, не торопясь, как и подобает большому начальнику, вышел Масуд.

Британцы сдержанно представили меня:

- Это тот человек, который уполномочен вести переговоры о судьбе военнопленных. Ему можно доверять, он наш друг. Он старается писать правду об афганской войне.

Масуд протянул мне руку:

- Салам алейкум.

У него вытянутое темное лицо с высоким морщинистым лбом, выразительными карими глазами и крупным орлиным носом. Да, про такое лицо у нас говорят – «иконописное». Смоляные усы и борода. На нем зеленые военные штаны, белая рубаха с простенькой жилеткой, на ногах высокие ботинки на шнуровке. На плечи накинут традиционный платок. Суконная шапка-паколь надета как-то легкомысленно набекрень. И вообще, в облике «льва Панджшера» нет ничего монументального, свидетельствующего о его грандиозных заслугах и обладании колоссальной властью.

Дальше происходит и вовсе невероятное. Мы усаживаемся в кружок на соломенную циновку в комнате с растопленной печкой-буржуйкой, я только собираюсь открыть рот, чтобы произнести заранее заготовленные слова, но Масуд опережает меня:

- Не будет ли наш гость так любезен удовлетворить мое любопытство относительно ситуации в Советском Союзе?

Я смотрю на его секретаря-переводчика: может, он не так перевел? Но, нет, все верно: большой начальник и вправду хочет не изрекать, а слушать.

Он обрушивает на меня лавину вопросов. Удержит ли власть Горбачев? Кто такой Ельцин? Какие перспективы у Руцкого? В чем корни межнациональных конфликтов на территории СССР? Какой мне видится судьба Союза? Как наши власти относятся к исламу? Как мы будем строить свои отношения с Америкой? Что происходит в Таджикистане? Почему мы не использовали в Афганистане весь свой военно-стратегический потенциал? Он терзает меня несколько часов, а мои ответы записывает.

Вот такой была эта первая ночь в гостях у Масуда. На следующий вечер повторилось примерно то же самое. Появившись со скромной охраной у нас дома, он приветливо поздоровался со мной, но затем переключился на британцев. Оказывается, они привезли с собой видеофильм о войне в Персидском заливе и журналы с описанием образцов западной военной техники. Масуд смотрел хронику, как подросток смотрит увлекательный боевик, и опять все записывал в свой блокнот. Потом несколько часов мучил Рори и Питера вопросами о новых видах вооружений, о тактике и стратегии войск, о подробностях боев в Заливе.

Впервые в жизни я видел перед собой крупного начальника, обладавшего неограниченной властью и при этом не утратившего умения слушать других, жадно впитывать информацию, не стесняться задавать вопросы. Ему было 38 лет, он находился на пике своей славы, уже весь мир знал о его подвигах, но, клянусь, этот человек совсем не выглядел монументом. Все в нем вызывало симпатию, от него будто исходил свет, и очень скоро я стал понимать, что Масуд – это не просто удачливый командир крупного вооруженного формирования, а выдающаяся личность. Такие люди рождаются для того, чтобы круто менять ход исторических процессов.

На третью ночь он согласился ответить на мои вопросы и обсудить судьбу военнопленных, которые были у него. Вопросов у меня было много. Он отвечал обстоятельно, но с особым удовольствием и подробнее всего рассказывал о своей войне с советской армией.

Масуд фактически впервые видел перед собой «шурави» не через прорезь автоматного прицела. Я впервые получил возможность напрямую узнать ответы на вопросы, которые мучили нас всех много лет.

Слушать его было нелегко. В своих откровениях он был беспощаден. Он говорил о том, что создал агентурную сеть, которой накрыл все значительные структуры противника, его агенты были даже среди офицеров.

- И среди генералов тоже, - бесстрастно уточнял он. Мое лицо вытягивалось.

- Наши люди были повсюду - в окружении Кармаля и Наджибуллы, в аппарате советников, в штабах и даже в посольствах. Некоторые из них работали за деньги, другие - потому, что втайне симпатизировали нам.

- А в советском посольстве?

- Там тоже кое-кто помогал нам.

Конечно, я мог бы заподозрить Масуда в бахвальстве, если бы к тому времени не знал о том, что лет пять назад нашей контрразведкой была раскрыта его сеть, действовавшая… в разведуправлении афганского генштаба. А возглавлял ее сам начальник разведки генерал Халиль. Позже один из высокопоставленных офицеров КГБ говорил мне о том, что работу по выявлению агентов Масуда среди советского офицерства кто-то сверху активно тормозил. «Там, видно, очень большие деньги замешаны, – высказал догадку мой собеседник. – Или камушки. И часть уплывает прямиком в Москву».

Вот почему Масуд был неуловим. Вот почему он заранее знал обо всех самых секретных деталях готовящихся против него операций. .2

Речь зашла о боях 84-го года, когда после годичного затишья 40-я армия решила окончательно поквитаться со своим главным врагом. Разработанный нашими генералами план предусматривал тотальное окружение Панджшерской долины, внезапные атаки со всех направлений и в итоге полный разгром враждебных формирований. Помня о печальных уроках прошлых лет, командование «ограниченного контингента» не посвящало в подробности операции даже высших кабульских руководителей. Никого!

Весна выдалась затяжной, перевалы спали под глубоким снегом, и улизнуть «духам» из Панджшера не было никакой возможности.

- Но все вышло как раз наоборот, - ровным и тихим голосом рассказывал Ахмад Шах Масуд. - Во-первых, сам Аллах благословил нас тогда. А во-вторых, год перемирия мы тоже не сидели, сложа руки. Мы хорошо, очень хорошо, изучили противника, все его сильные и слабые стороны. Мы до мельчайших подробностей продумали свою стратегию и затем точно ей следовали. За пределами ущелья, в соседних провинциях, мы построили запасные базы. Мы решили максимально растянуть для «шурави» фронт или вообще растащить их по разным фронтам.

За несколько дней до начала наступления я имел полное представление о планах вашего командования. Я знал все! Какие объекты, где и когда будут подвергнуты бомбардировкам, где и когда высадят десанты, какова численность наступающих войск и какое оружие будет применено. Все детали вплоть до имен ваших командиров.

- Невероятно. Ведь та операция готовилась в обстановке глубокой тайны.

- Это так, - тонко улыбается Масуд. - Это правда. Но мои люди действительно были повсюду. Я до сих пор храню переданную мне из Кабула карту с обозначениями плана предстоящих боевых действий. Проанализировав ваши замыслы, мы решили, что разумнее всего осуществить тактический отход на заранее подготовленные базы. При этом следовало решить две сложные задачи: суметь стремительно вывести через снежные перевалы несколько тысяч моджахедов да еще сделать это так, чтобы ваша разведка ничего не заподозрила. Да, мы затеяли тогда крупную игру.

Ваши разведывательные самолеты висели над ущельем почти круглые сутки. Чтобы подбросить советским дезинформацию, мы использовали специально созданную только для этого сеть агентов-двойников. За три дня до начала наступления нам еще предстояло скрытно эвакуировать три тысячи человек. А когда все они – до единого! – достигли своих баз, мы решили, что 50 процентов успеха нам уже обеспечено. Нас уже нельзя было победить. Покидая с последними отрядами ущелье, я увидел приближающиеся с севера армады бомбардировщиков. «Слава Всевышнему! – сказал я . - Там остались только камни. Пусть теперь бомбят».

…Каково мне было слышать все это. Еще далеко до позора Чечни, еще живут в голове стереотипы о мудрости наших полководцев, о непобедимости нашей армии. Но Масуд беспощаден. Ровным бесстрастным голосом он рассказывает:

- Уходя, мы заминировали в Панджшере все – дороги, колодцы, дома, сады. Оставили тысячи мин. Когда вы сгоряча влетели туда, эти мины стали взрываться, создавая у наступавших солдат ложное представление, будто вокруг кто-то есть, и даже организована оборона. На самом деле в ущелье осталось только несколько групп по 15-20 человек, которые разместились высоко в горах для скрытного наблюдения за всем, что происходит.

Когда ваши обнаружили, что их провели, они вначале растерялись, а затем пришли в ярость. Какое-то время они пытались нас преследовать за пределами ущелья, но вскоре выдохлись. Эту битву мы выиграли.

…Эту битву он выиграл… А я хорошо помню, как много звона было после той операции в наших штабах, как много наград упало на генеральские мундиры. Наши славные полководцы сумели представить дело так, что с Масудом покончено навсегда. А он спустя несколько недель спокойно вернулся обратно, и с тех пор уже никакая сила не могла его победить.

– Неужели за все эти годы вы не встретили ни одного достойного противника?

Он по-прежнему беспощаден:

– Советские командиры воевали по учебникам, которые они изучали в академиях. Но в этих учебниках ничего не было написано о том, как действовать против партизан, да еще в горах. По-моему, за все девять лет никто из ваших так и не удосужился глубоко вникнуть в ситуацию, постараться понять, что же здесь все-таки происходит.

Несколько лет подряд русские вообще не меняли свою явно порочную тактику, основанную на проведении крупных войсковых операций. Они бросали против горстки моих людей целые полки и дивизии, при этом сметали кишлаки, убивали ни в чем не повинных крестьян, а результат почти всегда был нулевой. Мне казалось, что вы сами упрямо затягиваете петлю на своей шее. А мы всегда старались поступать гибко, никогда не повторялись. И часто загоняли вас в тупик.

…Не могу сказать, чтобы Масуд наслаждался тем впечатлением, которое он производил на своего гостя, нет, за много часов он не менял ни выражения лица – отстраненно-доброжелательного – ни позы: все так же сидел на полу, скрестив ноги и переплетая пальцы рук. Но его речь напоминала приговор.

- Насколько я знаю вашу систему, - говорил Масуд, – иначе и быть не могло. Помню, я был в техникуме, построенном русскими в городе Мазари-Шариф, – там всюду царил серый стандарт, даже комнаты были одинаково безликими, как ящики для обуви. Чего же вы хотите от своих генералов? Они выросли в ящиках для обуви. Я слышал, они должны были согласовывать с Москвой чуть ли не каждый артиллерийский залп. Кто же так воюет?

- Все эти годы наши спецслужбы, войсковая разведка, спецназ, авиация охотились за вами. Что помогло вам избежать гибели, амир-саиб?

- Нас спасали Аллах, хорошая контрразведка и удача. Мы никогда подолгу не задерживались на одном месте. Раз десять расположение моего штаба бомбили, кругом гибли люди, а я не был даже ранен. Все, видно, зависит от Бога, каждому отпущен свой срок.

Однажды около кишлака Руха я вышел в эфир по УКВ-связи и разговаривал с одним из своих командиров. Он спросил, где я нахожусь? Случайно я назвал деревню, расположенную в километре от того места, где был на самом деле. Через десять минут прилетели восемь штурмовиков и превратили деревню в пыль.

…Мы говорили о его прошлом (сын подполковника, два года отучился на архитектурном факультете Кабульского политехнического, а в 19 лет взял в руки оружие, начал свой джихад и вот воюет беспрерывно уже почти двадцать лет). Мы говорили о том, какое будущее ждет Афганистан (Масуд верил, что с падением режима Наджибуллы будет создано коалиционное правительство и в стране наступит долгожданный мир – как же жестоко он ошибся!). Мы говорили о глобальных переменах в мировой политике («хорошо, что покончено с имперской политикой Москвы, но, с другой стороны, боюсь, теперь некому будет противостоять Соединенным Штатам, а их активность может принять опасные формы» – попал прямо в точку).

И вот, наконец, мы подошли к проблеме наших пленных.

Все эти дни я ни на минуту не забывал о том, что привело меня сюда, зачем я здесь. Эти разговоры были, конечно, очень интересны и поучительны, но они казались лишь подступами к главному. На Востоке никогда не станут говорить о главном с места в карьер, часами будут ходить вокруг да около. Рори уже давно донимал меня своими предупреждениями: «Не спеши с просьбами об освобождении пленных, очень аккуратно формулируй каждое предложение, очень внимательно слушай собеседника. Иначе вся наша миссия закончится ничем».

Масуд знал об истиной цели нашего визита в ущелье Фархар. Рано или поздно мы должны были приступить к этой нелегкой теме.

-Так вы русский? - в упор разглядывая меня, скорее не спрашивает, а утверждает Амирхан.

Я согласно киваю головой. Отпираться бессмысленно: за стеной только что закончилась моя встреча с соотечественником по имени Гена, нашим бывшим солдатом, который теперь шофер в отряде ваххабитов под командованием Амирхана, и этот Гена тоже сидит здесь, заметно робея при виде своего властелина. Конечно, я русский, не мог же я при встрече с этим Геной выдавать себя за финна, мне поневоле пришлось открыться.

Гена был шестым нашим парнем, которого мы отыскали на семнадцатый день похода по северным афганским провинциям. После разговора с ним «духи» завели нас в контору местной электростанции, превращенной в партизанский штаб. В углу за письменным столом восседал Амирхан. Глядя на меня немигающими властными глазами, он сухо ответил на приветствие. На шее у него был повязан белоснежный платок. Холеные руки лежали на поверхности стола.

- Но если вы - русский, значит… - Он делает паузу и, четко разделяя слова, завершает: – Значит, мы должны убить вас.

В комнате повисает тишина. Гена еще больше втягивает свою голову в плечи и избегает встречаться со мной взглядом. Челядь, напружинясь, сжимает оружие, готовая, кажется, прямо здесь привести приговор в исполнение. Краем глаза я смотрю на Рори и Питера - оба побледнели, растерялись. Ирландец сегодня выступает в роли переводчика с фарси на английский. Это он мне говорит: «Значит, мы должны убить вас». Я вижу, как трудно даются ему эти слова.

- Мы должны убить вас потому, - холодно и с едва заметным презрением объясняет Амирхан, - что вы, русские, беспощадно уничтожали наших детей и женщин. Вы разрушили нашу страну.

Рори передает мне его слова без обычного злорадства, без привычного желания лишний раз ткнуть меня лицом в грязь. Дело принимает нешуточный оборот. Мы у исламских фундаменталистов, у «непримиримых», а они с неверными не церемонятся.

- Но я не солдат, а журналист. - Моя слабая попытка выпутаться не производит на моджахедов ни малейшего впечатления.

Пленные… Первым, кого мы встретили, был Коля. Это случилось еще у Масуда в Фархаре, в день приезда. Вечером к нам в комнату с печкой-буржуйкой как-то бочком протиснулся чернобородый круглолицый моджахед. Был он среднего роста. Облачен в новенький камуфляж. Высокие ботинки начищены до блеска, суконная шапка-паколь лихо сдвинута на затылок, из под нее выбивается смоляной чуб. Он робко присел у стенки, положив на колени свой ухоженный автомат, протянул руки к огню и сделал вид, будто греется у нашего очага. А мне показалось, что мы где-то уже встречались. Я обернулся к своим британцам. Вид у них был шаловливый.

- Помнишь баню в Талукане? - Помог мне Питер. - Я тебя там попросил обратить внимание на этого парня.

Да, да, конечно. Он сидел тогда в бане и делал вид, что мы его совершенно не интересуем, хотя все остальные так и пялились на нас. А потом это круглое лицо мелькнуло в толпе на базаре. Я даже вспомнил, что его зовут Исламуддин, так тогда сказал Питер и попросил запомнить это имя.

- Это ваш парень, русский, - сказал Рори. - Исламуддин - имя, которое он получил здесь. Поговори с ним.

Только теперь я заметил, что у моджахеда светлые зеленые глаза и курносый нос. Питер мне еще в Москве рассказывал о нашем солдате, который служит в личной охране Масуда и даже является командиром отделения из десяти человек. Питер мне говорил о том, что этот человек, бывший пленный, очень осторожен и абсолютно не доверяет советским. Возможно, он даже не захочет разговаривать со мной, предупреждал Питер.

Вот оно что! Зеленоглазый и курносый Исламуддин, выходит, «вел» нас от самого Талукана. Следил, присматривался. Ну, британцев-то моих он хорошо знал, они с ним прежде встречались, а вот меня он изучал плотно. Наверное, хотел лично убедиться в том, что я не опасен. И вот пришел. Сидит в сторонке, делает вид, что просто греется.

- Ну, здравствуй, что ли, земляк, - сделал я первый шаг навстречу.

Не убирая с колен «калашников» и немного поколебавшись, Исламуддин пожал протянутую руку. Я сел рядом. И мы начали наш трудный разговор.

Трудный потому, что за девять лет Коля - так назвали его родители - почти напрочь забыл родной язык и потому часто сбивался на фарси, которым владел свободно. В первые минуты мне даже показалось, что любые попытки его разговорить обречены: он с великим трудом вспоминал самые элементарные русские слова. Наш диалог с перерывами продолжался три дня - весь срок, который мы провели в Фархаре. Постепенно, шаг за шагом, его робость проходила, в его памяти открывались какие-то неведомые запоры, он поверил в то, что я не желаю ему зла, он отвечал на мои вопросы и спрашивал сам.

Коля попал в плен в 82-м. Взяли его так. Офицер отправил трех молодых солдат из расположения части в ближний кишлак, велев им достать водку и «травку». Когда в первый раз они вернулись ни с чем, их побили и послали снова. Они опять вышли за шлагбаум. И почти сразу угодили в засаду. Солдат Витя в перестрелке был убит, а солдата Женю и раненого в ногу и живот Колю моджахеды захватили и увели с собой.

…Я подумал о том, что не партизаны убили одного нашего солдата и сломали жизнь двум другим, а тот офицер, имени которого Коля уже не помнит. Сколько же подонков жирует на войне… Они возвращаются домой героями, у них ветеранские льготы и полная грудь орденов. А Витя с Женей уже никогда не вернутся. И Коля этот на целых девять лет застрял здесь.

Очнувшись, он увидел вокруг себя страшных бородачей, услышал незнакомую речь. Он понял, что пропал. И заплакал.

До вывода войск из Афганистана и до того времени, когда Москва вспомнит, наконец, о наших пленных, оставалось еще целых шесть лет. Шесть! Треть того, что он прожил. Его могли тысячу раз убить, содрать с него кожу, выколоть его светлые глаза. Он знал, что на этой войне с пленными обычно не церемонятся ни наши, ни «духи». И никто никогда не узнает, как погиб кубанский парень и где могила его…

Так ему стало тоскливо, что он заплакал.

Два раза Коля пытался бежать к своим. Но из ущелья Панджшер уйти не удавалось никому. Его ловили, били, запирали покрепче. Спустя несколько месяцев он понял, что убивать его не хотят. Ему терпеливо втолковывали значение персидских слов, в него не бросали камни даже в тех кишлаках, где от наших бомб погибли почти все женщины и дети.

Через год, овладев языком и освоившись, он добровольно принял ислам. Еще через какое-то время попросил Масуда разрешить остаться при нем. Ему дали автомат, и очень скоро Исламуддин стал самым доверенным и надежным телохранителем партизанского командира..

- Я люблю афганцев, это родные мне люди, – несколько раз повторял Коля. – Они сражаются за свою свободу и за ислам. И я останусь с ними до полной победы.

Он повторял это не раз, делая мою миссию по его освобождению абсолютно бессмысленной. Он и так был свободен и другой свободы для себя не хотел.

Я протянул ему привезенные из Москвы газеты – он взял их без особого интереса, равнодушно посмотрел и отложил в сторону. Только спросил: «Как в Союзе? Холодно сейчас»? Я предложил ему написать письмо домой. «Нет, - отказался он. - Я ту жизнь из сердца вырвал». И он показал рукой, как вырвал из сердца свое прошлое.

Другие моджахеды относятся к нему с подчеркнутым уважением, называют братом, перебрасываются шутками. Самая ходовая шутка в те дни была связана с нашим приездом, над Колей подтрунивали: «Ну, что, большой выкуп за тебя привезли»?

А я мучительно размышлял, что же случилось с этим парнем, какие перемены произошли с ним? Он – русоволосый и светлоглазый – отрастил бороду и стал красить ее в черный цвет, чтобы ничем не отличаться от других моджахедов. Он усерднее других молился во время намаза – все уже поднимались с колен, а он все бил и бил поклоны своему новому Богу. В чужую душу не заглянешь. Но спустя несколько дней я, кажется, понял, что произошло с Колей – Исламуддином.

Девять лет назад, высушив слезы и залечив раны, он ясно осознал, что родная страна предала его, что помощи ждать напрасно. Никто никогда не поможет ему. И он сам не заметил, как однажды внутри него включился механизм самосохранения. Убежать нельзя. На своих надежды нет. Не отправишь весточку родным. Значит, что остается? Погибнуть? Или – принять те правила, по которым живут окружающие его люди? Стать частью этой жизни? Вначале, совершая обязательную пятиразовую молитву-намаз, он не понимал заложенного в ней смысла, а только повторял за другими чужие слова. Но учителя были терпеливы, и год шел за годом. Теперь он знал Священную книгу мусульман не хуже других и молился усерднее всех. Он выучил язык, облачился в афганскую одежду, стал делить с моджахедами кров и стол.

Преданный своими, спасая себя, он поплыл по течению чужой и казавшейся вначале жуткой жизни, а потом и сам не заметил, как стал частью потока.

Так кто же и перед кем виноват? Можно ли Колю - Исламуддина считать изменником, если прежде родное государство трижды предало его самого? Сначала солдата отправили на непонятную войну, там за бутылку водки сдали врагу, а потом не стали выручать из плена.

Спустя несколько дней, опять оказавшись в городе Талукан, я бродил по базару и в одном дукане столкнулся с Колей. Он был с неизменным вороненым «калашниковым» и в вычищенных до блеска ботинках. Забывшись, я по-русски окликнул его. Он смутился, пробормотал «салям алейкум» и быстро скрылся в толпе.

Я знал, что дома на Кубани его по-прежнему ждали – мама, отец и сестренка. Я пытался сказать ему об этом. Коля молчал, смотрел в сторону, поглаживал свой автомат.

Родители стали ждать его три года назад. Прежде они считали сына погибшим: была похоронка, был цинковый гроб, привезенный из Афгана. Три года назад по линии Международного Красного Креста пришла весточка: жив. Вскрыли могилу, гроб оказался пустым. Так родина предала его в четвертый раз, заживо похоронив.

Почему же он должен был ее любить?

Из Фархара Ахмад Шах Масуд направил нас в соседнее ущелье, где на одной из его секретных баз содержались трое наших пленных. Это были Сережа, Леня и Витя. Русский, молдаванин и украинец. Когда мы приехали, они играли в футбол с афганскими подростками. Одеты были в старенький камуфляж, двое отрастили бороды, только сибиряк Сережа был без бороды и, может, от этого выглядел бледнее других.

Под стражей они содержались давно – кто шесть, кто пять лет. Мы привезли им письма от родных - солдаты сразу набросились на них, потом стали жадно расспрашивать меня о том, что происходит дома, скоро ли их освободят? Всем им тоже дали местные имена: Сережа стал Ахмадзаиром, Леня – Азизуллой, Виктор теперь отзывался на Мухаммадислама. Они сказали, что их не бьют и не унижают, но все-таки это был плен. На ночь их запирали под замок, да и днем передвижение их было ограничено маленьким кишлаком в этом глухом ущелье.

Скоро ли их освободят? Я рассказал ребятам о своих переговорах с Масудом. «Освобождение – это вопрос нескольких месяцев. Потерпите еще немного». У меня были реальные основания утешать их: Масуд не стал выдвигать никаких особых условий в обмен на свободу для наших ребят, просто требовалось отработать какие-то детали. Они были изумлены, узнав о том, что в Москве уже нет коммунизма, там другая власть и другое отношение к военнопленным. В их еще недавно потухших глазах засветилась надежда.

Это была иная история нежели та, с Колей – Исламуддином. Они не стали частью потока. Они не растворились в этой чужой жизни. Изможденные бледные лица. Боль в глазах. Дни, месяцы, годы абсолютного ничегонеделания. Их кормили, давали им сносную одежду, им позволяли гулять по кишлаку и играть в футбол с местными пацанами. Но все-таки это была тюрьма. Много лет без всякой надежды на свободу. Мы привезли им эту надежду.

Еще мы привезли им подарки. Рори - молодчина. В Талукане, когда мы бесцельно слонялись по базару, он говорит: «Скоро Рождество. Надо этим пленным ребятам его скрасить. Давайте что-нибудь им купим». Давайте! Мы купили транзисторный радиоприемник, электрические фонари с запасом батареек, а еще я взял четыре одинаковых фарфоровых кружки с нарисованными тюльпанами. Рори настоял на том, чтобы все подарки были упакованы в красивую фольгу и перевязаны ленточками.

И вот настал час прощанья. Мы вручаем им эти подарки и в глазах у ребят видим слезы. У них никогда не было Рождества и много лет не было Нового года. Настает черед моих кружек с тюльпанами. Три я отдаю Сереже, Вите и Лене, четвертую оставляю себе:

- Вы эти кружки держите поближе. Когда вас освободят, я встречу вас в Москве со своей кружкой, и мы все вместе сдвинем их с чаем или с чем-нибудь покрепче. Договорились?

Теперь они, кажется, всерьез верят в то, что их действительно скоро освободят.

Наше путешествие подходило к концу, когда однажды Рори сказал:

- Сегодня, Владимир, тебе предстоит испытать некоторое разочарование. - Мы едем к Ахмату. Он тоже ваш. Бывший ваш. Но он ни за что не хочет возвращаться домой.

- Почему?

- Поговори с ним сам и все узнаешь.

На «уазике» – их здесь называют «джип-шурави» - мы едем в провинцию Кундуз, в тот ее район, который удерживают моджахеды. Эти моджахеды подчиняются не Масуду, а другому полевому командиру, но он, по словам ирландца, из умеренных, так что относительная безопасность нам гарантирована.

Километров через семьдесят - большой кишлак Навабад. Здесь живут в основном пуштуны, а не таджики, как в окрестностях Талукана или в Бадахшане, который мы пересекли с караваном. Вид у них более грозный, воинственный. У многих на головах черные чалмы. Нас под конвоем провожают в глиняный дом, это, судя по развешанным на стенах плакатам и листовкам, штаб местного отряда.

Ахмат прежде был Сашей. Украинцем Сашей из Ворошиловградской области. Но уже восемь лет он моджахед, с прошлым покончено навсегда. Он румяный, рыжеволосый и рыжебородый. Облачен в зеленый узбекский халат, под которым простенькая рубашка и застиранный шерстяной пуловер. На голове белая шапочка. Вид вполне мусульманский.

Саша самовольно покинул свою часть, не выдержав издевательств дембелей. «Нас били каждый день. Мы жаловались офицерам, но они только смеялись в ответ и на следующий день нас били еще сильнее». Осенью 83-го он и его дружок Валера ушли к «духам», сразу приняли ислам, а вскоре – как-то само собой вышло – стали воевать против своих. Валера вскоре был убит в бою, а Саша все еще сражается – теперь с войсками Наджибуллы.

- Посмотри, - сказал он мне, - на моем теле нет ни одной ссадины. За восемь лет никто не обидел меня здесь, никто не сказал плохого слова. А тогда, в армии, все мое тело было в синяках. Как я мог не уйти?

- Но ведь все это в далеком прошлом - армия, дембеля, обиды. Всего этого давно нет. Всех вас простили - неважно, кто и как оказался у «духов». Ты спокойно можешь вернуться домой.

- Вот и мать пишет, что я могу вернуться, и мне ничего за это не будет. Горбачев амнистию объявил. Только я не верю. Я нарушил присягу и заслуживаю смерти. Меня обязательно убьют, если я вернусь.

- Нет, поверь мне, нет! Многие уже вернулись и ничего, живут себе спокойно.

- Те, кто меня бил и унижал, тоже нарушали присягу, но им за это ничего не было, а меня убьют, я знаю. Я ни в чем не виноват, виновато советское правительство.

- Раз так, чего ты боишься? Возвращайся. Хочешь, я поговорю с твоим амиром?

- Не надо. Я не верю вам. Мне нельзя возвращаться.

Вот так мы и говорили, все кружили вокруг одного. «Я не виноват, - уверял Саша - Ахмат. - Но возвращаться боюсь». Потом, когда мы уже распрощались и сели в машину, Рори грустно сказал: «Я знаю, почему он боится. У него на руках слишком много вашей крови».

Может быть, он даже не мести боялся, не трибунала. А самого себя. Этот парень тоже сделал свой выбор.

А я к тому времени сделал очень горький вывод. Большинство из уцелевших и все еще живущих в Афганистане наших солдат - это не захваченные в ходе боевых действий пленные, а добровольно перешедшие на сторону противника перебежчики. И переходили они к врагу не потому, что осознали преступный характер войны, а потому, что не в силах были терпеть порядки, царившие в «ограниченном контингенте». Сослуживцы-интернационалисты били и унижали их так, что в какой-то момент каждый подумал: хуже, чем в родной армии, быть нигде не может. И уходили куда глаза глядят.

Больно писать об этом… Из шести найденных нами тогда в северных провинциях бывших солдат только двое оказались у моджахедов не по своей воле – сибиряк Сережа и кубанский казак Коля. Остальные сами покинули расположения своих частей. Ушли, дезертировали…

Шестым был тот самый Гена, который служил теперь водителем у «непримиримого» ваххабита Амирхана. Не надо было бы нам ехать к этому Амирхану. Но всю дорогу нам так везло. Почему бы не искусить судьбу еще?

Гена был призван в армию с Украины. Ушел из части девять лет назад, как говорит, тоже из-за побоев. Теперь его зовут Никмохаммад, работает водителем в отряде ваххабитов. Уверяет, что оружия в руки не брал, в своих не стрелял.

- Так возвращайся домой, что тебе мешает?

На его синие глаза наворачиваются слезы.

- Как я вернусь? Женился здесь. Хозяин за меня приличный калым заплатил. Как вернуться?

- Но ты бы хотел поехать домой?

Он еще ниже опускает голову, плечи вздрагивают от рыданий.

- Я почти десять лет не видел папу и маму. Но я не могу уехать сейчас. Я вернусь, когда Афганистан станет свободным от коммунистов.

Вот и поговорили.

Потом нас пригласили к местному командиру.

Пауза, которую сделал Амирхан, огласив свой суровый приговор, кажется длинной, как сама жизнь.

- Но я не солдат, я журналист… - Моя слабая попытка смягчить его сердце остается без ответа.

В комнате повисает нехорошая тишина. А что тут скажешь?

Наконец, Амирхан поднимает свою холеную руку и тычет в меня пальцем:

- Да, мы должны убить вас. Но…- снова долгая пауза. - Но законы афганского гостеприимства не позволяют нам сделать этого. А потому уезжайте!

Мы выходим из дома. Мы садимся в машину. Никто не роняет ни слова. Почему, черт подери, шофер так медленно заводит мотор? Почему так медленно едет машина? Оглядываться нельзя. Мы все дальше удаляемся от Ханабада, но спиной я еще долго чувствую холодок автоматных стволов. И еще долго никто в нашей машине не произносит ни слова.

Мы едем по направлению к границе государства, которое в наше отсутствие перестало существовать. Едем к избавлению. Но разве оно может наступить - после всего того, что я видел и помню?

Рори, видно, почувствовав мое настроение, положил руку мне на плечо.

Да, подумал я, все мы в плену. В оковах своей вины за то, что было. За то, в чем участвовали сами и чему являлись молчаливыми свидетелями.

- Лечь на землю, суки! На землю! Лицом вниз! Руки за голову!

Солдаты выпрыгивают из подкатившей машины, на бегу передергивают затворы автоматов. Овчарки рвутся с поводков. Вот шума-то! Нас всего трое и вид у нас вполне мирный – ни оружия, ни намерения скрыться, но солдаты отчего-то очень возбуждены, а в глазах у них страх. Вот-вот они откроют пальбу и тогда нам уж точно конец.

- Что они хотят? - По-английски недовольно спрашивает Рори.

- Ложись, мой друг. Все будет хорошо. - Показывая личный пример, я бухаюсь лицом в серую кашу из грязи и снега. Британцы валятся рядом. Автоматные стволы утыкаются нам в спины. Собаки явно хотят порвать нас на куски, их жаркое дыхание я чувствую на своем затылке. Солдаты, суетясь и матерясь, пытаются связать нам руки какими-то жалкими шнурками.

- Вы только не волнуйтесь, ребята, – говорю я им. – Спокойно. Все будет хорошо.

- Молчи, гад! - Пограничник пинает меня в бок сапогом.

- Что он говорит? - Опять удивленно спрашивает меня Рори.

Эх, лучше бы и ему помолчать, не вылезать сейчас со своим английским. Видно, нас и так приняли за американских шпионов. Граница все-таки. Нам надо молча подождать офицера. Может быть, офицер окажется более вменяемым? А у этих мальчишек пальцы аж побелели на спусковых крючках: так хочется им на месте порешить нашу банду.

Час назад мы тайно пересекли государственную границу, вернулись в Таджикистан.

Дело это оказалось непростым. К границе мы вышли севернее афганского городка Дашти-Кала, там река Пяндж разливается на несколько рукавов. Переночевали в кишлаке Кокуль, наняли провожатых и лошадей, а утром 20 декабря отправились в свой последний переход по владениям моджахедов. Сначала нам предстояло верхом на лошадях перейти вброд два неглубоких рукава реки, затем километров пять идти по болотистой пойме до главного русла. На другом берегу находилась наша застава: в бинокль было хорошо ее видно - пограничная вышка, казармы…

Еще несколько часов и я - дома. С раннего утра не проходило возбуждение: скоро дома.

- Сегодня будем ночевать, как белые люди, - обещал я своим спутникам. - Пограничники нас и обогреют, и накормят, и водкой угостят.

По нашему утвержденному на самом «верху» плану все заставы в Таджикистане должны быть предупреждены о том, что в конце декабря из сопредельного государства пожалуют гости: двое британцев и русский. Их следует хорошо встретить и немедля переправить в Душанбе. План пока сбоев не давал. О чем было волноваться?

Около полудня мы подошли к основному руслу Пянджа. К этому сроку мы уже сильно продрогли и устали. День выдался промозглым, ветреным, с неба часто падал колючий снег. Но и оставалось совсем немного - каких-то сто метров реки, заросшая камышом нейтральная полоса, и мы - дома. В тепле, в безопасности, среди своих. Теперь следовало форсировать реку. Как мы будем это делать, я не мог взять в толк до тех пор, пока не подъехал на своей лошади прямо к берегу. Там Питер и ушедшие с ним вперед проводники сооружали плот.

Хотя плот - это, конечно, сказано слишком сильно. На песчаном берегу местные оборванцы ладили хлипкое плавательное средство из четырех автомобильных камер, двух надутых воловьих шкур, веревок и сучьев. Я остолбенел: неужели на этом «судне» мы отправимся в плавание по стремительной горной реке? А наши вещи? Телекамера, фотоаппарат, записи? Рори тоже был огорчен, но ведь ничего другого не оставалось. Декабрьский день короток, следовало поторапливаться.

Все остальное я помню как в тумане. Кое-как мы со всеми пожитками погрузились на плот, оборванцы, получив свой гонорар, с явным облегчением оттолкнули нас от берега, снег пошел еще гуще, и мы поплыли. Гребли какими-то обломками досок, а то и руками. Посреди реки наш плот стал разваливаться, и плыть пришлось едва ли не по шею в ледяной воде. «Да, - флегматично прокомментировал ситуацию Питер, высоко над головой удерживая дорогую телекамеру, - конец декабря - не самое лучшее время для тайных переходов советской границы.»

Наконец, до нитки промокшие, продрогшие до костей, мы ступили на таджикский берег. Одежда тут же стала превращаться в ледяной панцирь.

- Где же твои пограничники с водкой? - Стуча зубами стал допытываться у меня Рори.

- Не волнуйся, сейчас будут. - Я и вправду верил в нерушимость наших рубежей, в то, что пограничники уже давно засекли нашу группу и вот-вот появятся с объятьями из-за деревьев. Ведь с самого раннего утра мы колготились прямо у них на виду.

Но что-то не пахло здесь теплой встречей.

Мы подождали немного на берегу, а потом навьючили на себя весь груз - килограммов по сорок на брата - и направились от реки через заросли камыша, ориентируясь на дозорную вышку заставы. Холод стал просто невыносимым.

- Ну, где пограничники? - Рори теперь просто издевался надо мной. - Ты же говорил, что они нас от реки на руках понесут. Где они?

Давно ирландец не был таким злобным. А откуда мне знать, где они. Мы уже прилично углубились на территорию родины, однако по-прежнему не было ни малейших признаков того, что нас кто-то обнаружил. Спустя час совершенно обессиленные и продрогшие, мы уткнулись в колючую проволоку, за которой была контрольно-следовая полоса. До вышки и построек заставы оставалось не более полукилометра. Нехорошие предчувствия закрались в мою душу. Казалось невероятным, чтобы нас, совершенно открыто стоявших на виду у заставы, до сих пор никто не увидел.

Сарказм Рори достиг предела. Он высказал мне все, что думает о наших пограничных войсках, наших вооруженных силах и вообще о нашем советском вселенском бардаке. Конечно, было обидно, проделав такое опасное путешествие, замерзнуть рядом с родной заставой. Я молчал, крыть было нечем.

Вдруг на заставе истошно взвыла сирена. Видимо, дозорный на вышке, наконец-то, проснулся и засек нарушителей. Представляю, как он обалдел. Практически прямо под ним стояли три неизвестно откуда взявшихся типа с грузом. Тревога!

- Вот - видишь, Рори, - осадил я ирландца. А ты боялся. Сейчас водку пить будем.

Мы заметили на заставе лихорадочное оживление. Наряд с собаками прытко заскочил в крытый грузовик. Было хорошо слышно, как водитель пытается завести мотор. Чух-чух-чух… Стартер вяло крутанулся раза три и смолк. Этого еще не хватало. «Сдох аккумулятор», - по-русски стыдливо объяснил я своим товарищам. Ирландец не понял, но опять на чем свет принялся ругать советскую власть. Питер, стуча зубами, продолжал изучать систему проволочного заграждения. Он всегда и везде проявлял пытливый интерес к военным сооружениям и оружию.

Отчаявшись завести грузовик, пограничники с собаками набились в «уазик» и поехали к нам. И вот - «теплая встреча». Мы лежим в грязи со связанными руками и теперь абсолютно ясно, что нас тут не ждали, что мы для них - диверсанты и шпионы. Погранцы еще и потому злые, что прозевали нас, обнаружили слишком поздно, за это их по головке не погладят. Рыпаться нам сейчас нельзя, еще шлепнут с перепуга. А потому я шепчу в побледневшее от гнева лицо ирландца: «Ради всех святых - помолчи. Все будет хорошо, только помолчи.»

Бывший парашютист Питер нюхает пядь советской земли безропотно и равнодушно. Как и положено в таких ситуациях ветерану десанта.

Вторым рейсом «уазик» доставляет к месту задержания молоденького старлея. Ага, с этим, кажется, уже можно вступить в диалог. Солдаты тычут в нас автоматами и пытаются наперебой доложить командиру: «Америкосов поймали. Вот они, гады».

Я делаю суровую рожу и, повернувшись к офицеру, раздельно, чуть ли не по слогам, заклинаю его:

- Немедленно свяжись с генералом Мартовицким и предай ему следующее: группа Аушева из Афганистана вернулась.

Старлей меняется в лице. Конечно, он знает, что генерал Мартовицкий командует пограничным округом. Вряд ли, американские шпионы станут прикрываться именем генерала. В следующее мгновение старлей пытается впрыгнуть обратно в вездеход, чтобы вихрем мчаться на заставу, к рации, но у меня хватает ума остановить его:

- Сначала руки развяжи.

Бедный командир не знает, что делать? А вдруг провокация? Вдруг настоящие шпионы?

- Этому развяжите, - кивает он на меня, снова направляясь к машине.

- Стой! - Уже нагло кричу я, почувствовав слабину в лейтенанте. - Всех развяжи и быстро доставь в тепло. Немедленно!

…Через час из штаба отряда за нами пришла машина. Еще через пару часов мы блаженствовали в офицерской сауне, окруженные повышенной заботой наших пограничников. «Прокол» на границе случился, как я понял, по вине начальника заставы. Он вместе с другими был оповещен о нашем возможном приходе из Афганистана. Но вчера уехал в отпуск. А со своим заместителем этой информацией не поделился. Забыл, наверное. Майоры и подполковники из штаба отряда выглядели смущенными. Вину своего коллеги они постарались загладить обильным угощением, а прощаясь, подарили нам по комплекту полевой пограничной формы.

Утром они отправили нас в Душанбе, а на исходе того же дня мы вылетели самолетом в Москву.

Была глубокая ночь, когда мы вернулись в столицу государства, которое еще месяц назад называлось - Советский Союз. Во Внуково нас встречал Руслан Аушев. Он подъехал на своей «Волге» прямо к трапу самолета. Мы обнялись. Руслан выглядел взволнованным.

- Я бы представил вас к самым высоким орденам, - сказал он. - Но нет Союза, нет и наград.

Мы с Рори отошли в сторонку, я перевел ему эти слова.

- А как назывался ваш самый большой орден? – спросил он.

- Орден Ленина.

Рори ядовито засмеялся:

- Неужели ты думаешь, что я бы согласился принять такой орден?

Я промолчал. Что-то мешало согласиться с ним.

И очень хотелось спать.

1993 ГОД. ПОДМОСКОВЬЕ.

ДАЧНЫЙ ПОСЕЛОК ПЕРЕДЕЛКИНО

– Владимир, привет! Скажи, как ты относишься к черной икре?

– Что за вопрос? Конечно, положительно.

– Тогда приезжай сегодня вечером с Таней к нам в гости. Обещаю много Irish whisky and black caviar.

- О' кей, мой друг. Мы обязательно будем.

- Таня! - кричу я жене, положив трубку. - Сегодня едем к Пекам в Переделкино.

Удивительно, но мой британский друг и вправду устроил свою московскую жизнь именно так, как хотел. В полном соответствии с той программой, которую он озвучил мне после августовского путча. Напрасно я над ним смеялся, когда он говорил про усадьбу с конюшней. Он действительно снял уютный дом в престижном подмосковном поселке, завел двух лошадей, собак и даже упоминал о желании Джульет выписать сюда верблюда. Хотя зачем им верблюд, я так и не понял.

Переделкино всегда было вотчиной знаменитых писателей и поэтов. Уже одно то, что здесь много лет творил Пастернак, придавало поселку особый статус. Было видно, что для Рори это обстоятельство тоже имеет значение. Нет, он не стал бы жить, где попало.

Впрочем, и само по себе это место было неплохим. Каких-то пятнадцать миль от Кремля и ты попадаешь под сень вековых сосен, в сонную тишину прелестного дачного Подмосковья. На обширном участке, обнесенном деревянным забором, стоит двухэтажный дом: внизу гостиная с камином, кабинет и веранда, вверху три спальни. Старый полузапущенный сад, в котором Джульет тщетно пыталась устроить настоящий английский газон. Ветхий сарай, который ее же стараниями теперь превращен в конюшню.

Им было хорошо в Переделкино. Они привезли детей. Кажется, сами собой появились кот и два лохматых пса: добродушная кавказская овчарка по имени Брежнев и слюнявый бульдожка, которого назвали Борис. В честь Ельцина, наверное. По утрам дети забирались в родительскую постель, и Рори лично подавал чай. А потом шли гулять в лес. Конечно, так происходило в дни, когда он был свободен.

Очень часто Рори уезжал по заданиям разных телекомпаний в «горячие точки» - они теперь то и дело возникали на просторах бывшего СССР. Он снимал гражданскую войну в Таджикистане, яростные бои между грузинами и абхазами на Кавказе, выезжал в Нагорный Карабах… Потом заполыхало в Югославии, и Рори снимал там. Все чаще вместе с ним отправлялась жена, она уже хорошо справлялась с обязанностями его ассистента и продюсера.

Он по-прежнему легко тратил все заработанные деньги и жил, не особенно думая о завтрашнем дне. Иногда разговоры заходили об Индии, куда они собирались когда-то поехать.

- Подожди еще немного, – говорил Рори. - Вот скоро здесь все уладится, работы не будет, тогда и поедем.

В Индии он хотел купить чайную плантацию, навсегда забросить свое опасное ремесло, остепениться, стать добропорядочным плантатором. Джульет только тонко улыбалась в ответ:

- Говори, говори, милый.

По вечерам или на уик-энд они приглашали к себе друзей. Рори покупал безумное количество черной икры, которая тогда в Москве на твердую валюту стоила сущие гроши. Джульет ставила икру на стол, нарезала крупными ломтями французские батоны, подавала масло, и мы с удовольствием все это уплетали, запивая красным вином или виски. Иногда Рори сам запекал баранью ногу и колдовал над специальной подливкой к ней, а Джульет варила рис по-пакистански. Готовить ничего кроме риса он ей почему-то не дозволял.

Когда на втором этаже вдруг принималась громко плакать их маленькая дочь, которую назвали Летис, Джульет не обращала на это ровным счетом никакого внимания. Крошка просто надрывалась там, а маме хоть бы хны: она мило улыбалась гостям, вела светскую беседу, пила вино. Мою Таню поначалу это необыкновенно поражало: сама она срывалась с места, едва наш собственный ребенок открывал рот. «Вот почему британцы и растут такими самостоятельными, - поучал я жену. - Они с младенчества привыкают к тому, что надо рассчитывать только на себя». Она согласно кивала, но понять этого не могла.

В камине ярко горели березовые поленья, наверху шумели дети, за окнами падал снег. Из потертого кресла благодушно взирал на гостей лохматый кавказец Брежнев. Под столом покусывал за ноги, требуя своего, бульдожка Борис. Рори влюблено поглядывал на Джульет и выглядел абсолютно домашним человеком. Ему бы еще шлепанцы и пижаму. Потом он приглашал всех на прогулку. Мы брали свои стаканы, накидывали на плечи куртки и по узкой тропинке в глубоких снегах шли среди сосен, разговаривая о пустяках.

Славные были вечера.

Ну, разумеется, мы говорили не только о пустяках. Рори уже давно не был тем наивным парнем, который делил все человечество на «плохих коммунистов» и «хороших капиталистов». Он стал замечать оттенки. Он стал задумываться о тех скрытых сторонах большой политики, которые, собственно, и движут миром. Мы по-прежнему много спорили. Часто возвращались к афганской войне. Он оставался непреклонным, считая, что наши солдаты вели себя, как оккупанты.

- Нет, - возражал я. - Ты видел только одну сторону войны и напрасно полагаешь, что этого вполне достаточно. Все не так просто. Какие мы были оккупанты и поработители, если все эти годы кормили афганцев, строили им дома, фабрики, школы, больницы… Хорошенькие оккупанты! Да вся их экономика построена нами – ты хоть это-то знаешь? Все их врачи и инженеры у нас бесплатно выучились. Разве завоеватели ведут себя так? Нет, концы с концами не сходятся у тебя.

Рори багровел в ответ на столь серьезный упрек.

- А в пыль разнесенные кишлаки! А многие тысячи погибших мирных граждан! А грабежи, мародерства, зверства – этого, что, не было?

- Было, - соглашался я. – Было все то, что сопровождает любую войну. Даже если эта война ведется с самыми благими целями. Ты упорно хочешь выставить нас зверьем. А американцы во Вьетнаме мало начудили? А цивилизованные немцы, когда к нам в 41-м пришли, как себя вели? Ты забыл? Тебе напомнить?

Тут я сам начинал кипятиться:

- Любая война будит в человеке низменные, абсолютно дикие инстинкты, поднимает внутри него неведомые черные силы. Одни люди справляются с этим, другие, увы, нет. Ты думаешь, с твоими британцами при определенных условиях такого не может произойти?

- Нет, - сжимал кулаки ирландец. – Никогда!

- Да, - наступал на него я. - Да! Потому что это вне твоего и моего желания. Это прямая реакция на участие в бойне, на возможность безнаказанно убивать самому и быть убитым другими.

- О, Владимир, да ты, кажется, оправдываешь, своих соотечественников, совершавших преступления в Афганистане.

- Никого я не оправдываю. Мне самому тошно становилось оттого, что я там видел. Но я хочу разобраться, докопаться до сути. Скажи, а разве на моджахедах твоих любимых мало крови? Вон, когда они Джелалабад пытались взять, то сколько мирных там положили – били эрэсами по городу, по площадям, куда упадет… А ведь наша армия тогда уже ушла из Афганистана. Это разве не аморально было?

-Те эрэсы сметали коммунистическую заразу.

-Ага, и заодно убивали тысячи сограждан, абсолютно далеких от какой-либо идеологии. Ты полагаешь, это всего лишь издержки борьбы? Но не признать ли тогда такими же издержками те жертвы, которые на совести наших солдат?

Надо отдать Рори должное: он, хоть и горячий был, но умел, когда надо, пойти на компромисс. Мы потихонечку приходили к согласию. Не по всем пунктам, конечно, и не сразу. Но все-таки…

Я пытался ему втолковать, отчего наши солдаты и офицеры - большинство из них - воспринимали службу в Афганистане не как наказание Божие, не как участие в преступной акции, а как естественное выполнение своего интернационального долга. И что такое - этот интернациональный долг, откуда он взялся, и кому мы были должны - это тоже я пытался втолковать своему британскому другу. Рори слушал меня с недоверием, но уже не лез с кулаками. Все, что я говорил, было так далеко от него, казалось ему таким странным. Но он хотел понять. А я хотел понять его жизнь и его убеждения.

Слишком много перемен случилось в мире в последние годы, чтобы вот так, сразу, разобраться со всеми.

Мы только начали путь навстречу друг другу, и оба сознавали, насколько путь этот тернист и длинен.

Иногда Рори принимался меня ругать.

- Владимир, - строго выговаривал он мне. - Почему вы живете в таком дерьме? Посмотри вокруг - у вас все убого: дома, магазины, рестораны, офисы, кладбища… У вас скверные дороги, у вас везде хамят, у вас все хотят получать подарки или взятки, но при этом ничего не делать. Владимир, - тут он еще и нецензурно выражался по-английски - объясни мне, наконец, почему вы не хотите работать, как работают чехи, китайцы, японцы, я уже не говорю про немцев? Ну, почему?

Крыть было нечем. Я и без него это знал и сам всю жизнь задавался точно таким же вопросом. Я пытался говорить ему о том, что за годы советской власти цвет нации был уничтожен в тюрьмах и лагерях, что сама система отучила людей трудиться, сделала их иждивенцами, что теперь потребуется не одно десятилетие, чтобы жизнь стала нормальной. Он смотрел на меня насмешливо и ядовито, так, словно ждал на самом деле какого-то другого ответа. Он задавал свои жесткие вопросы и высоким российским чиновникам, которые в те времена еще трепетали перед западными журналистами и охотно давали им интервью (многие - в тайной надежде на гонорар в твердой валюте). Представители новой кремлевской номенклатуры в ответ все сваливали на «пережитки проклятого коммунизма» и обещали, что они-то вот-вот ситуацию переменят. Рори и на них смотрел насмешливо и ядовито. Им он верил явно еще меньше, чем мне - хотя бы потому, что многие из этих людей совсем недавно были крупными партийными бонзами.

Несколько раз он просил меня организовать интервью с Руцким. Бывший летчик взлетел теперь очень высоко: его кабинет находился в Кремле рядом с покоями Ельцина. Правда, на их отношения уже набежала тень, вице-президент стремительно становился оппонентом и жестким критиком хозяина. Наивный, он и вправду поверил, что царь-Борис позволит ему «порулить». Кажется, он ощущал себя не вице, а заместителем Президента, а это, как говорится, две большие разницы.

Я позвонил знакомым ребятам из окружения генерала, и вскоре разрешение на интервью было получено. Мы встретились с Рори у Спасской башни, чтобы вместе пройти в Кремль. Дело было поздней осенью. На Красную площадь Рори явился в грубых армейских ботинках, старых джинсах, толстом свитере, потертом пальто - он в нем ездил в Афганистан - и лохматой шапке. Критически его оглядев, я не удержался от сарказма:

- Все же в Кремль идешь, а не на базар к моджахедам.

В его глазах промелькнули знакомые искры, не предвещавшие ничего хорошего. Я понял, что продолжать эту тему бесполезно. Но втайне обиделся. Интересно, пошел бы он в таком же виде во дворец британской королевы?

В Москве он всегда одевался, словно бомж. Я никогда не видел на нем костюм, приличную рубашку, галстук, хорошие туфли. Меня это занимало. Спрашивать у него, отчего так, я не решался. Много позже его друзья постарались мне объяснить, в чем тут дело. Рори, говорили они, вовсе не собирался эпатировать тебя или окружающих. Для него такой стиль был естественен, он – истинный представитель своего класса – мог позволить себе это, так же как он мог позволить себе заказывать костюмы у лучших лондонских портных по пять тысяч фунтов каждый. Не волнуйся, говорили мне, он носил и эти костюмы и вообще одевался иной раз так, как тебе не снилось – это, правда, бывало редко и в особо торжественных случаях. Что же касается британской королевы, говорили они, то вовсе не факт, чтобы Рори отправился к ней в смокинге.

Кроме Рори я знал только одного человека, который так же мало обращал внимания на свою одежду – им был Юра Хмелевский из нашей полярной экспедиции. Он мог явиться в важное учреждение в ботинках без шнурков или в носках разного цвета. В советской науке Юра официально считался выдающимся математиком (я сам видел эту формулировку в отзыве на его диссертацию). Если Рори был аристократ по происхождению, то Юру можно вполне назвать аристократом духа. Одежду и тот, и другой воспринимали лишь с сугубо практических позиций.

Но вернемся к Руцкому. Его кабинет под номером 49 на втором этаже главного корпуса Кремля украшал большой портрет Петра Первого. Александр Владимирович с явным удовольствием показывал гостям на портрет и говорил, что государь является для него образцом государственного деятеля. Это уже напоминало вызов: по кремлевским традициям тут полагалось бы висеть Ельцину.

Рори одобрительно осмотрелся, установил на треногу камеру и через переводчика задал первый вопрос:

- Скажите, господин вице-президент, изменились ли ваши взгляды после августа 1991 года?

Видимо, генерала часто спрашивали об этом, потому что он выпалил, не задумываясь:

- Настоящий политик меняет действительность, а не убеждения.

Ирландец не стал возражать и дальше мусолить эту тему. Не за тем он пришел. На Западе уже знали, что между Руцким и Ельциным пробежала черная кошка, ходили слухи о том, что генерал хочет силой свалить патрона, который казался ему совершенно неспособным руководить Россией. Поэтому Рори почти сразу взял быка за рога:

- Каковы ваши взаимоотношения с Президентом Российской Федерации?

- У нас нормальные отношения, - легко соврал Руцкой. - Мы регулярно встречаемся, обмениваемся мнениями. Президент дает мне разнообразные поручения…

- Значит, то напряжение между вами, о котором все поговаривают, уже ушло?

- Ну-у, - протянул Руцкой, - некоторое своеобразие в отношениях между нами, конечно, осталось, но оно идет не от Президента, а от его окружения, которое хотело бы нас поссорить.

Да, про окружение Рори знал тоже, я рассказывал ему о кремлевских интригах, о тех странных людях, которые в то время были рядом с Ельциным и вовсе не способствовали миру между двумя первыми лицами государства. Все в Москве знали, к примеру, что госсекретарь Бурбулис часто повторял: «Наша главная проблема - голенище с усами». Эти невесть откуда взявшиеся ребята толпились у трона, оттирая друг друга плечами, и немедленно насмерть затаптывая того, кто был к президенту ближе всех. Руцкой был намечен первой жертвой, но на беду он оказался крепким орешком.

- И все же фактом остается то, что вы - как бы это поаккуратнее сформулировать - не всегда идете в ногу с господином Ельциным. На Западе полагают, что это не вполне соответствует общепринятым нормам поведения второго лица в государстве. Согласно рутинной этике ваш статус предполагает быть тенью Президента, разве не так?

Ага, знает ирландец, как завести собеседника. Вице-президент, действительно, вспыхивает, будто сноп сухой соломы.

- Нормы! Этика! Запад! Да где, в какой стране ситуация сейчас хотя бы приблизительно напоминает то, что творится у нас? Вот и приходится вести себя не в соответствии с протоколом, а в зависимости от обстоятельств. Вы что, хотите, чтобы я ушел в отставку? Не дождетесь! Это для меня будет означать капитуляцию, предательство по отношению ко множеству людей.

Далее Руцкой горячо говорит о реформах, о том, каким он видит будущее страны. Он долго рассказывает, как собирается решить проблемы сельского хозяйства (опытный интриган Ельцин поручил ему заниматься этим делом, на котором прежде сложили головы и не такие зубры) и как будет организовывать борьбу с преступностью (это уж и вовсе для России дело дохлое).

Я тоже записываю на диктофон ответы нашего героя, а краем глаза наблюдаю за ирландцем. Кто бы мог подумать, что еще два года назад он был всего лишь оператором, да и то самоучкой. Теперь Рори вполне квалифицированно задает вопросы и уже выглядит почти как политический обозреватель. У него явно наступила пора благополучия на всех фронтах.

Вот уж чего нельзя было сказать про меня. Хлопнув дверью в «Правде», я какое-то время сидел дома, осматривался, зализывал раны. Моя ошибка заключалась в том, что я рано поднял вверх лапы. Мне показалось, что теперь, с провозглашением новой демократической власти, повсюду придут молодые, талантливые, энергичные ребята. Без груза прежних заблуждений, без всяких обязательств перед прошлым. Демократы. Они придут и в бизнес, и в журналистику. А нам места уже не будет. В сорок четыре года я решил, что моя песенка уже спета. Гуляй, Вова, пиши мемуары.

Внешне так оно все и было. Везде менялись вывески, ломалась старая административная система, новая власть действовала по принципу большевиков – «весь мир насилья мы разрушим до основанья, а потом…» А потом и вовсе началось непонятное – оно называлось приватизацией. Мало кто соображал, что это такое, но зато те, кто сообразил, своего не упустили. В мгновение ока заводы, нефтепромыслы, транспортные компании, рудники, шахты, стадионы, отели, газеты, телекомпании, словом почти все, что прежде принадлежало государству, перешло в руки кучки ушлых людей. Никто и глазом не моргнул, как в России начался капитализм – дикий, воровской, бандитский.

Нет, я не против частной собственности и приватизации, но уж больно ловко шайка мошенников обманула всех нас. Одни мгновенно сделались богачами, другие остались с носом. Помню, знакомый бизнесмен, еще вчера директор мелкого кооператива по пошиву одежды, а сегодня – владелец фабрик, универмагов, ферм и лесов, терпеливо втолковывал мне, как законченному дебилу:

- Чудак ты человек! Сейчас все под ногами валяется - вся госсобственность. Бери, не зевай. Хватай, что можешь: заводы, мосты, пароходы…

- Но погоди, Илья, - пытался я понять. - Ты же просто не в состоянии всем этим управлять. Там же живые люди работают, им надо зарплату платить, капитальные средства вкладывать.

Он смотрел на меня с жалостью:

- Потом, потом разберемся, как ты не понимаешь. А пока надо брать. Иначе другие подсуетятся. Время сейчас такое - кто смел, тот и съел.

Эти люди повыскакивали на сцену жизни, словно черти из табакерки. Вчера о них никто и слухом не слыхивал, а сегодня они - хозяева. Ездят в бронированных машинах, окружили себя охраной, арендовали бывшие дачи членов политбюро.

Понятно, когда богатство нажито созидательным трудом. Нет, наши ребята не утруждали себя этим, они стали миллионерами за месяц, за год, за два, украв то, что поколениями создавали другие.

Однажды меня пригласили войти в состав совета директоров создаваемой на севере нефтяной компании. Я слегка обалдел от внезапно привалившего счастья. Уже и визитную карточку отпечатал: «вице-президент по связям с общественностью». Ну, все, думаю, теперь до конца дней не надо будет заботиться о хлебе насущном. Нефть по трубам течет, денежки капают. Надо же, как повезло! Когда в Москву из Сибири приехали мои компаньоны-учредители, я повел их в престижную сауну. У нас тогда мода такая была: все вопросы «перетирать» в бане, голыми. Попарились. Выпили. Добавили. И я поднял тост:

- За первую нефть!

- Не понял, - с трудом поднял голову и пьяно уставился на меня президент нефтяной компании. - Ты чего такое сказал?

- За нашу первую нефть! - Опять с пафосом повторил я. - Надеюсь, мы скоро ее увидим?

Президент скорчил такую рожу, словно я пнул ему ниже живота. А его соратник, который был чуть потрезвее, доходчиво объяснил:

- Ты что, дурак? Какая нефть? Получим хороший кредит, обналичим, деньги попилим и все дела.

Я понял, что визитные карточки надо немедленно выбросить в мусорный контейнер. Не знаю, что там стало с этой компанией, но ее президент спустя три года пролез в губернаторы. То есть все равно – «обналичил и попилил».

- Без особой охоты - надо же было где-то зарабатывать деньги - я устроился политическим обозревателем одной популярной газеты с большим тиражом. Меня привлекло то, что главный редактор пообещал полную свободу: на работу ходить не обязательно, только пиши иногда все, что захочешь. Другим обозревателем с таким же вольным статусом был мой старый приятель Юрий Михайлович Лепский. Нам дали на двоих комнату, компьютер и холодильник. Эта комната на втором этаже дома в Настасьинском переулке тут же стала клубом наших друзей: каждый знал, что в холодильнике всегда найдутся пиво и виски. К нам заходил Руслан Аушев, и мы шумно, со стрельбой в потолок, обмывали его генеральские погоны. И Рори бывал здесь регулярно, с неудовольствием оглядывая застойные интерьеры и не понимая, что я здесь делаю. Я и сам не понимал.

Вообще, невозможно было что-либо понять. Иногда звонил телефон и какой-нибудь знакомый торопливо спрашивал: «Слушай, у тебя нет выхода на танки или истребители? Срочно надо найти десяток Т-60 и эскадрилью МиГов, получишь хороший посреднический процент». Впрочем, вариаций бывало множество: боеприпасы, нефть, сахар, цемент, металл… Всех обуяла жажда немедленного обогащения. Купить, продать, вложить, «обуть», «наварить», «кинуть»… Раньше других олигархами стали вчерашние комсомольские функционеры, крупные хозяйственники и ученые-математики. Последние верно воспользовались своими мозгами и прорехами в законах, а первые и вторые – своими связями.

Зато резко упал спрос на качественную журналистику. Бульварные газеты, публиковавшие на первых полосах голые задницы, прибавляли в тираже, а серьезная печать умирала.

В декабре 1991 года мы привезли из Афганистана уникальный материал для телевидения: съемку наших пленных, беседы с ними, первое за всю войну интервью с Масудом… Такой материал в любой другой стране оторвали бы с руками. Это было то, что называется «супер–эксклюзив». Рори отдавал кассеты безвозмездно, лишь бы съемка появилась на телеэкранах, лишь бы матери увидели своих сыновей. Я пошел с этими кассетами по телекомпаниям. Повторяю, это был материал, который в любой нормальной стране телевизионщики купили бы за большие деньги. Но дело происходило в России.

- А сколько заплатишь? - спрашивали меня жуликоватые ребята с бегающими глазами, которые теперь стали телевизионными начальниками.

- За что?

- За то, что мы это смонтируем, озвучим, а потом поставим в эфир. Это знаешь, каких «бабок» стоит?

Я не знал. Они называли сумму. Ого! Я шел дальше. Везде история повторялась. Не мог помочь ни Аушев, ни Громов… На телевидении царило только одно правило - плати, тогда покажем. Взятки и «откаты» брали в открытую, не стесняясь и не таясь. Ничего святого не существовало. Только деньги.

В конце-концов я случайно набрел на своего старого приятеля Стаса Покровского, который когда-то освещал подвиги нашей полярной экспедиции, а теперь на российском канале делал еженедельную программу о путешествиях. Афганская война была совсем не по его профилю, но Стас, что для большинства телевизионщиков абсолютно нехарактерно, сумел остаться порядочным человеком. Он посмотрел наши кассеты, сразу все понял, и за несколько ночей в его студии мы смонтировали часовой фильм. Рефреном там звучали стихи:

Я знаю: никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны.

В том, что они – кто старше, кто моложе -

Остались там. И не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь.

Речь не о том.

Но все же, все же, все же…

Эти стихи были написаны еще во время Великой Отечественной, но и теперь они точно легли на то, что мы сняли в Афганистане. Стас Покровский чувствовал свою вину за прошлое, за все то, что с нами было. А его коллеги не чувствовали. Он был и остался нормальным человеком. А новые телемальчики восприняли теперешнюю жизнь, только как возможность безнаказанно красть. Равнодушные, циничные твари.

Стихи за кадром прочитал друг Стаса, известный актер из театра на Таганке. Фильм стараниями того же Покровского показали в субботу вечером, то есть в прайм-тайм. Когда позже, по многочисленным просьбам телезрителей, его захотели повторить, выяснилось, что пленка уже размагничена. Все остальные пленки хранились годами, а эту почему-то размагнитили. Вот такая история.

Когда-то я обижался на Рори, считая его отношение к России и русским слишком жестким. Но как он мог относиться к нам иначе после всего того, что видел здесь собственными глазами?

Последний раз мы вместе оказались в районе боевых действий весной 1992 года. Ожидалось, что дни режима Наджибуллы сочтены, что Кабул вот-вот падет под натиском моджахедов. Я должен был досмотреть эту историческую драму до самого конца. Был и вполне конкретный повод для нового визита в Афганистан: дальнейшие переговоры с полевыми командирами об освобождении пленных. Победа исламистов не за горами, и теперь у них не останется никаких оснований дальше удерживать наших горемык.

Сначала в Кабул на транспортном самолете российских ВВС прилетели мы с Питером, а чуть позже кружным путем через Пакистан вместе с командой Би-Би-Си приехал Рори. С ним была Джульет.

Мы вылетели с военного аэродрома Чкаловский в абсолютно пустом и гулком, словно спортзал, чреве Ил-76. Было только два пассажира - Питер и я. Этот рейс стал последним накануне штурма Кабула, им должны были эвакуировать посольское имущество. Когда мы оказались над Афганистаном, летчики, как обычно, стали нервно отстреливать специальные тепловые патроны, призванные увести от самолета моджахедские «Стингеры». Питер приник к единственному иллюминатору. Наверное, он впервые видел вблизи такой фейерверк. Еще недавно он снимал своей камерой, как партизаны пытаются сбить наши самолеты. Теперь он сам летел в одном из них, а внизу кто-то из его бородатых друзей, возможно, держал нас на прицеле.

В который раз я изумился, какие же немыслимые повороты совершает жизнь.

В Кабуле в те апрельские дни все происходило стремительно. Застрелился начальник госбезопасности. Перебежали к моджахедам несколько министров. Втихую испарились известные генералы. Наджибулла держался до последнего, но и он понимал, что карта бита. Советского Союза не стало, а новое российское руководство давно оставило его без поддержки. Соратники предают один за другим. Пора и ему покидать тонущий корабль. Он заранее отправил в Индию жену и детей. Теперь пора самому… Ночью президент вместе с братом выехал из дворца в аэропорт, где уже стоял готовый к вылету самолет. Но на пол пути дорогу ему преградили товарищи по партии: «Ты куда, милый? А как же мы? Нет, дорогой доктор, мы тебя сдадим - глядишь, и сами тогда уцелеем». На следующее утро министр иностранных дел Вакиль, который еще вчера называл себя ближайшим соратником президента, сказал журналистам:

- Мы ненавидели его точно так же, как его ненавидели моджахеды.

Каждый спасал себя, как мог.

Вакиль пообещал, что передача власти вооруженной оппозиции произойдет «цивилизованным путем», без кровопролития. Но никаких гарантий, что случится именно так, не было.

В Кабул грозились одновременно войти отряды разных исламских группировок: «непримиримые» пуштуны Гульбеддина, таджики Масуда, узбеки Дустума, хазарейцы и еще Бог знает кто. Жители боялись, что начнется большая резня. Боялись, что, войдя в столицу, «духи» теперь схватятся между собой. И не напрасно они боялись.

Страх тогда просто висел в воздухе. Что будет? Ходили слухи о каких-то списках, которые имеются на руках у партизан: в них имена людей, назначенных к арестам и казням. Что будет?

Я встретился со своими друзьями, которые прежде занимали большие посты в демократической организации молодежи, а теперь стали видными функционерами в партии и государстве. Странно, но они не выглядели испуганными. Очень скоро я понял, почему. Оказывается, они уже давно состояли в тайной переписке с Ахмад Шахом Масудом и имели от него индульгенции. Они сказали, что и Кармаль тоже может спать спокойно. Они молили только о том, чтобы Масуда не опередил Гульбеддин - тогда им всем конец.

Случайно я столкнулся со старым приятелем, известным афганским журналистом и редактором по имени Хамид. Сначала он обрадовался, увидев меня, но когда я вскользь заикнулся о том, что планирую встретиться с Кармалем, Хамид скис:

- Этот человек направил Масуду письмо, в котором советует убить несколько членов партии. Моя фамилия там стоит третьей.

- Вот уж не думал, что ты такая важная птица, - улыбнулся я.

Но ему было не до шуток.

- Сейчас каждый спасает себя сам. Чтобы выторговать себе жизнь, надо иметь или много денег или…- он запнулся.

- Или что? Быть большой сволочью? Предать кого-нибудь?

- Да, так. А у меня нет денег, и я не хочу предавать. Значит, и шансов у меня нет. Может быть, ты поможешь? - Он посмотрел на меня с надеждой.

Вот черт! Я же не мог ему ответить: звони, Хамид, мы что-нибудь придумаем. Может быть, самым честным в моем положении было попрощаться и уйти? Ведь я и сам по сути находился в таком же положении, как и он. Если в Кабул первыми ворвутся фанатики Гульбеддина или ваххабиты, нам всем не сдобровать. Так что же тогда тешить его иллюзиями? Да, надо встать и уйти. Но что-то удержало меня. Наверное, меня удержала та вина, которую я ощущаю еще и сейчас, через годы, вина перед этими людьми. Когда-то мы поманили их за собой в светлое будущее, сделали их подобными себе, а потом вероломно бросили. Не мы ли привели их к той пропасти, которая сейчас разверзлась перед Хамидом?

- Давай думать, - сказал я и налил себе чай.

- Давай, - с явным облегчением согласился он.

Мы решили, что если станет горячо, Хамид позвонит дежурному по посольству, представится, как мулла Сафед и передаст для меня условную фразу. Он будет ждать меня в одном из трех оговоренных нами пунктов: у аптеки в районе Шахре-нау, у входа на хлебозавод, у дукана в старом микрорайоне - он сам нарисовал схему и пометил на ней все три места.

- Ты успеешь доехать за пятнадцать минут?

Я прикинул расстояние до всех пунктов:

- Вроде бы, да. Если, конечно, позволят обстоятельства.

- Ты должен успеть, - упрямо повторил он.

Он смотрел мне прямо в глаза - пристально и с вызовом. Я вспомнил наши предыдущие встречи в Москве и Кабуле, их было немного, но мне всегда нравилось беседовать с этим человеком - он обладал аналитическим умом и самостоятельным характером. Год назад он женился на дочери одного из самых могущественных деятелей режима, но теперь этот деятель успел скрыться в Индии, а беременная жена была здесь, в Кабуле. Он надеялся только на меня. Я был его якорем.

- Когда ты подъедешь, - сказал он, - то, возможно, не сможешь меня узнать сразу. Я изменю внешность. Ты не спеши. Но и не задерживайся надолго, это может стоить нам жизни.

- Хорошо, - кивнул я. - А что дальше? Погружу тебя в багажник, и куда мы поедем? В посольство? К таджикской границе? В Пакистан?

- Я не знаю. Думай, Володя.

…Он так и не позвонил. Моджахеды вошли в Кабул с разных сторон и тут же яростно сцепились между собой, начался невообразимый хаос, следы Хамида затерялись.

Но я забежал вперед. 22 апреля мы с Питером наняли машину и отправились на ней к северу от столицы в городок Джабаль-ус-Сарадж, где со своим штабом располагался Ахмад Шах Масуд. Нам предстояло проехать около восьмидесяти километров по территории, которая, как слоеный пирог, контролировалась различными исламскими группировками. Чтобы избежать неприятностей, Питер где-то достал мандаты, подписанные гульбеддиновскими и масудовскими командирами, мы их показывали на постах, заранее, по внешнему виду, определяя, кто в данный момент направляет на нас автоматы. Я в этих бумажках значился, как Рей – журналист из Польши. Надо сказать, даже «непримиримые» в тот день были настроены к чужакам довольно благожелательно. Победа в джихаде близка. Чего уж там зверствовать! Я умилился, увидев, что в стволы их автоматов воткнуты алые тюльпаны – этими цветами были тогда покрыты все склоны гор. «Духи»-то, оказывается, не лишены сентиментальности.

По дороге навстречу нам шли толпы партизан, расхристанных, веселых, опьяненных предвкушением скорой победы. В обнимку с ними топали солдаты в мышиной форме правительственных войск. Все! Армии больше нет. Дорога на Кабул абсолютно свободна. Город не брали только потому, что между партизанами разгорелся спор: как справедливо разделить этот лакомый пирог и что делать дальше? Кто будет президентом, премьером, министром обороны?

В штабе Масуда, расположенном на склоне холма, где когда-то стоял наш полк, охранявший вход в ущелье Саланг, царила радостная суета. Бойцы Ахмад Шаха были обряжены в свеженький с иголочки натовский камуфляж, вооружены до зубов новым стрелковым оружием. Со всех сторон лагерь окружали их танки. Вот это войско! Я весь день не переставал удивляться. У них были свои вертолеты и пилоты, обученные когда-то в СССР. С одним из масудовских летчиков Мохаммадом Амином я разговорился. Еще сюрприз: оказывается, его отец все эти годы служил заместителем командующего ВВС в Кабуле. Вот почему мы бы никогда не победили в этой войне.

Узнав, что я из России, ко мне подходили другие моджахеды, приветливо здоровались и на хорошем русском языке, подпуская иной раз родной матерок, расспрашивали, как дела в Москве? Все эти люди обучались когда-то у нас: в институтах, военных училищах и даже на курсах КГБ. Вот Фарид – он начальник контрразведки у Масуда. Почти год овладевал этим специфическим ремеслом в Москве. Называл мне фамилии знакомых лубянских начальников, просил передать им приветы… По территории лагеря свободно, как у себя дома, расхаживали известный хадовский генерал и крупные чины из генерального штаба. Они были здесь своими в доску.

То, о чем прежде многие догадывались, теперь окончательно вышло на свет божий: афганцы уже давно не столько воевали друг с другом, сколько имитировали войну. Я вспомнил разговор с одним компетентным человеком, который назвал мне количество боеприпасов, израсходованных кабульским гарнизоном за одну неделю прошлого лета: сотни ракет «Скад», десятки тысяч авиабомб, реактивных снарядов и мин. Наверное, Сталинградская битва не ведала такого. И этот же человек назвал мне результаты столь массированной стрельбы: 19 убитых, 27 раненых. И то, подозреваю, эти цифры были взяты с потолка.

Старательно выполняя указания наших советников, афганские генералы разрабатывали планы грандиозных войсковых операций, поднимали в воздух армады штурмовиков и боевых вертолетов. Создавалась видимость беспощадной борьбы с врагом. А на самом деле уже давно не было ни врага, ни борьбы. Вне пределов чужого зрения, недоступная пониманию советников, разведчиков, дипломатов, подспудно протекала другая жизнь – та, которая привела к сегодняшней ситуации.

Масуд пригласил нас на ужин. Он подтвердил, что теперь уже нет причин для того, чтобы удерживать советских пленных, пообещал освободить их в самое ближайшее время (и слово свое вскоре сдержал). Он выглядел очень счастливым человеком и охотно согласился ответить на все мои вопросы.

- Какое чувство вы сейчас испытываете, стоя на пороге Кабула? Нет ли у вас тревоги перед будущим?

- Все идет по намеченному плану, и я испытываю прилив счастья.

- Гарантируете ли вы безопасность тем людям, которые были связаны с прежним режимом?

- Да, жители Кабула могут не волноваться. Мы отстраним от дел только тех, кто занимал высшие посты. Мы не намерены мстить. Передайте вашему послу, что российским дипломатам также ничего не угрожает.

По-моему, на следующее утро я увидел еще одну впечатляющую картину. К Джабаль-ус-Сараджу одновременно – с юга и севера – приближались вертолеты. Их было восемь. Из Кабула прибыл специальный представитель ООН Бенон Севан и генералы столичного гарнизона, а из Мазари-Шарифа прилетели посланцы коалиционного совета северных провинций. Получилась поистине историческая встреча. Вчера Ахмад Шах Масуд был горным разбойником, полевым командиром, одним из лидеров сопротивления. Сегодня он принимал гостей, как официальное лицо нового Афганистана. Я был рядом с ним и хорошо видел, насколько он взволнован.

Мы благополучно вернулись в Кабул, а на следующий день началось то, чего так все опасались. Сначала из Пешавара пришло сообщение: лидеры оппозиционных исламских партий, наконец, пришли к соглашению относительно раздела высших постов: главой государства будет Моджадедди, премьером - Гульбеддин, министром обороны - Масуд. Однако западные журналисты, связавшись по радио с Гульбеддином, сказали, что он отказывается от любых компромиссов и по-прежнему не намерен ни с кем делить лавры победителя.

Далее события развивались с невероятной быстротой. Я не могу с точностью сказать, кто первым нарушил уговор не входить в Кабул с оружием. Только вдруг обнаружилось: наше посольство окружено шиитами из проиранской «Партии исламского единства», аэропорт контролируют узбеки Дустома, весь юго-восток столицы под Гульбеддином, а в центре уже хозяйничают повстанцы Масуда. По всему городу поднялась бешеная пальба. Прежде «духи» все вместе воевали против «шурави» и «коммунистов». Теперь же принялись остервенело уничтожать друг друга. Поистине это была их пиррова победа.

Кто бы мог подумать, что джихад будет иметь такой необыкновенный финал.

25 апреля в три часа дня, уговорив наших новых стражей-шиитов не чинить препятствий журналисту, я выехал на «семерке» за пределы посольских ворот. В «Интерконтинентале» подхватил Рори, и мы вместе направились в центр города. Почти на каждой улице шли бои. Мы чудом добрались до набережной, запарковали в безопасном месте машину, а дальше короткими перебежками выдвинулись к мосту через реку Кабул. Здесь происходило настоящее сражение между «Хезбе» и объединенными силами Масуда и Дустома. Гульбеддиновцы засели в крепости Бала-Гиссар, воспетой еще Киплингом. С обеих сторон в битве участвовали танки и бронемашины, свинцом был пронизан воздух, а снаряды буквально на наших глазах разрушили добрую половину зданий на торговой улице Майванд.

Под прикрытием танка Рори вышел к реке и снял бой, что называется, в упор. Разгоряченный, он вернулся назад, к старому дереву, за стволом которого я прятался от пуль. «Теперь надо уходить, – сказал он. – Здесь очень неуютное место».

Мы еще поколесили по городу, который на глазах превращался в руины, потом я завез своего друга в отель, а сам взял курс на посольство. Я уже сворачивал на проспект Дар-уль-Аман, оставалось каких-то два километра по прямой, и я окажусь под защитой бетонных посольских стен. Ну, давай же, не подведи, родной «жигуленочек»! И тут на дорогу наперерез моей одинокой машине из кювета выскочили оборванцы с дымящимися автоматами. Их махновское обличье сразу выдавало ополченцев генерала Дустома. Я ударил по тормозам. Стволы уперлись мне в грудь. «Журналист, – кричу им на фарси. – Русский журналист. Еду в посольство».

Оборванцы, ни слова не говоря, вытащили меня из машины и уволокли за собой в канаву. Оказалось, что по эту сторону дороги засели узбеки, а по другую – пуштуны, гульбеддиновцы. И вот они истребляют друг друга со страшной силой. Но я-то зачем им нужен? Вижу, мои узбеки что-то лопочут по-своему и из «калашей» палят, не переставая. Ужасная ситуация, просто головы не поднять. Я вспомнил, что в посольстве мне дали японскую рацию, на всякий случай. Вот она, милая. Сейчас я на эту кнопочку нажму, этот рычажочек подвину… На помощь я не рассчитывал. Всем нашим немногочисленным гражданам, включая охрану из пограничников, в те дни категорически запрещалось покидать посольскую территорию. Но хотя бы сообщу, где я и что тут происходит. Однако с радиостанциями мне никогда не везло. Эта японская тоже не подавала признаков жизни. Видно, не те кнопочки нажимал.

Наконец, прояснилось, зачем они меня тормознули. Откуда-то на одеяле притащили раненого. Да какого раненого – у этого парня кишки по земле волочились, явно он был не жилец. Но узбеки жестами велели грузить беднягу в автомобиль и везти в госпиталь. Ну, за что мне такое наказание… А куда деваться? Попробуй откажись! Все вместе, под шквальным огнем, мы дотащили раненого до машины, запихнули его в багажник, я вскочил за руль, эх, была не была. Я помнил, что госпиталь Красного Креста был всего в нескольких кварталах отсюда, по дороге к «Интеру». Никогда в жизни я не ездил так быстро. Через три минуты уже был на месте. В госпитале без проволочек у меня забрали бойца. Теперь – обратно, тем же путем, ну, давай, «семерочка»! Что есть силы я вжал в пол педаль газа. По-моему, скорость была под двести километров в час. Посольская охрана еще издали увидела знакомую машину и заранее отворила двойные ворота с тамбуром. На полном ходу я влетел внутрь. Пронесло! Дома!

Комендант, принимавший у меня автомобиль, долго качал головой, глядя на густую кровь, которая плескалась в багажнике. То ли узбека жалел, то ли машину…

В ходе бойни была повреждена электростанция, в городе погас свет. И вот тут я смог вернуть долг ребятам из Би-Би-Си. Год назад они выручили нас, подобрав на иорданской границе и доставив в Багдад. Теперь сама британская команда во главе с Джоном Симпсоном терпела бедствие: без электричества они не могли перегонять свои видеоматериалы из Кабула в Лондон. Позвонил Рори: «Владимир, может быть, у вас в посольстве есть бензиновый генератор?» Есть! Я объяснил коменданту суть дела, пообещал магарыч и вечером опять мчался знакомой дорогой в «Интерконтиненталь», а в багажнике у меня был генератор. Джон, увидев такой подарок, растрогался чуть не до слез, полез за бумажником:

- Сколько мы тебе должны?

- Перестань, Джон. Считай, что теперь мы квиты.

Джульет тоже не сидела в эти дни без дела. С помощью знакомых полевых командиров она проникла в брошенное здание афганской госбезопасности. Джульет надеялась отыскать там документы, проливающие свет на гибель ее первого мужа. Она подозревала, что Доминика «заказал» ХАД и теперь хотела добраться до архивов. Но ее поиски оказались тщетными.

В начале мая бои стали стихать. Казалось, вот-вот наступит долгожданный мир. Я засобирался в Москву.

Накануне отъезда приехал в т.н. «третий микрорайон» и нашел панельный дом, где на первом этаже в скромной квартире жил мой друг Мухтар. Брат той гератской девочки, которая погибла в бою одиннадцать лет назад. За эти годы Мухтар стал генералом, последнее время он служил начальником политотдела кабульского гарнизона. У него было девять детей, и все они ютились в этой убогой квартирке, где почти не имелось мебели и пахло нищетой. Это все, что дала ему революция?

Жив ли он теперь? Последний раз я был в этом доме два года назад. С тревогой в душе постучал в дверь. Мухтар сразу вышел мне навстречу. Одетый в национальный пуштунский костюм – шаровары, длинная рубаха, жилетка, – абсолютно седой. Мы обнялись. Дети окружили меня, словно близкого родственника: Мухтар много раз рассказывал им о нашей дружбе, о Москве, о том, как был моим гостем. Хорошо, что я принес с собой конфеты, печенье, консервы, все, что смог раздобыть в посольстве.

- Мухтар, почему ты не уехал? Это опасно?

Он сидел напротив меня, его карие глаза были серьезны.

- Я никогда не уеду. Я солдат и не стану ни от кого бегать.

- Но ведь уже ничего нет - ни армии, ни партии, в которой ты состоял, ни государства, которому ты служил. Ничего. Все переменилось, Мухтар.

- Нет, не все. А идея, которой мы служили - она ведь никуда не исчезла?

Я даже растерялся. Идея, которой мы служили… Свобода, равенство, братство… Социальная справедливость… Общество равных возможностей… Кто сказал, что это плохо? Кто сказал, что это надо забыть навсегда? Просто время еще не пришло.

- Мухтар, - виновато сказал я. - Идея не исчезла. Просто время еще не пришло.

- Может быть. Но я хочу, чтобы ты знал. Если они ворвутся и потребуют, чтобы я отрекся, я не отрекусь.

Его глаза стали влажными. Ему было очень важно сказать это.

А мне показалось: это прозвучало, как укор.

Как ни странно, ирландского аристократа тоже задел тот ажиотаж (бери! хватай!), который тогда царил в России. Однажды он сильно озадачил меня сообщением о том, что ведет переговоры на предмет приобретения Музея революции. Рори очень нравилось это здание в классическом стиле на Тверской, рядом с Пушкинской площадью. Он уже выяснил, что когда-то там размещалось Дворянское собрание, уже въедливо осмотрел всю экспозицию.

- Ты что же, собираешься открыть там казино? Или салон по продаже иномарок?

- Нет, Владимир. Не угадал. Я всегда подозревал, что ты плохой бизнесмен. У меня другие планы.

Оказывается, мой приятель смотрел вперед. Он был убежден, что пройдет совсем немного времени, и эти революционные экспонаты будут пользоваться бешеным спросом, привлекут сюда туристов со всего мира. Кстати, сам он по субботам неизменно отправлялся на «блошиный рынок» в Измайлово и скупал там все, что хоть как-то было связано с советской эпохой: портреты и бюсты вождей, картины в духе соцреализма, знамена победителей социалистического соревнования. Часть этой коллекции красовалась у него в доме, до глубины души изумляя его гостей. Мне казалось, что Рори испытывал удовольствие, наблюдая за их реакцией.

Поcле облома с Музеем революции он пытался вовлечь меня в процесс создания телепрограммы, посвященной автомобилям. Мы вместе навестили какого-то начальника в Останкино, но, как я и предполагал, ушли из его кабинета, не солоно хлебавши. Начальник сразу наметанным глазом профессионального обиралы оглядел иностранного гражданина и назвал цифру в твердой валюте, которая наповал сразила моего небедного друга. Мешая английские и русские ругательства, Рори сказал мне все, что он думает о бизнесе по-российски.

Мне кажется, в тот период он часто задумывался о том, чтобы покончить со своей опасной профессией. Но подходящего дела не находилось. Зато в войнах и революциях недостатка не было.

Да, его журналистские дела шли неплохо. Спрос на информацию с просторов бывшего СССР оставался высоким. Рори подряжался снимать и для англичан, и для немцев. Он делал репортажи о том, как демонтируются и режутся на куски ракеты, прежде нацеленные на Запад. Как покидают Германию и Польшу наши воинские части. Как открываются для всеобщего обозрения наши прежде секретные «атомные» города и оборонные предприятия. Он бывал на космодромах и базах подводных лодок, брал интервью у бывших руководителей КГБ и членов политбюро.

Его боссы прежде всего хотели убедить свою аудиторию (и убедиться сами) в том, что угрозы с востока больше нет, что монстр, которым многие десятилетия пугали обывателя, отныне не существует.

Но, как и прежде, с особой охотой ирландец отправлялся туда, где стреляли. А вернувшись, скупо рассказывал о том, что видел и никогда – о том, что пережил.

Собственно, ничего нового видеть он уже и не мог. Война везде была одинаковой. Безумной, бессмысленной, вонявшей трупами, перепачканной кровью и грязью, обильно политой слезами. Люди очень быстро забывали о том, отчего прозвучал первый выстрел, и принимались яростно уничтожать друг друга, желая добиться победы любой ценой - даже если с обеих сторон в живых не останется никого. От этих кровавых конфликтов на исходе двадцатого века больше всего страдали не воины, а мирные жители. Тогда у нас пол страны стало лагерем беженцев.

Рори Пек ни минуты не жалел о своем решении остаться в России. Он прекрасно сознавал, какие масштабные исторические события сотрясают одну шестую часть земного шара. Будущие исследователи станут по минутам изучать то, что происходит на пространствах бывшей империи. Вместе с крахом коммунизма меняется и весь остальной мир - это тоже очевидный факт.

Теперь у него появилась возможность изнутри узнать жизнь русских, постичь мотивацию их поступков, которые, если честно, по-прежнему иногда ставили его в тупик. Нет, Рори уже не считал, что все граждане этой огромной страны - поголовно пьянь и бездельники. Но взгляд его, как и раньше, был беспощаден. Он всегда очень точно определял человека: этот - негодяй, а вот с этим я бы стал иметь дело. Однажды он сказал мне:

- Было бы здорово найти хоть одного человека, который при виде иностранца не клянчит у него доллары.

Чаще всего мы встречались с ним в «Айриш пабе» на Новом Арбате. Почему-то Рори Пек предпочитал это место всем другим. Там всегда было не протолкнуться. От множества голосов шум стоял такой, что приходилось кричать на ухо собеседнику. Дым от сигарет пластами плыл над залом, как утренний туман на болоте. Но ему нравилось. Он ледоколом протискивался к стойке, гортанно заказывал «Гиннес», потом «Гиннес» заказывал я… Гуляли… Он в этом ирландском баре сразу расслаблялся, словно переносился к себе в Британию.

Когда он бывал в моем доме на проспекте Мира, Татьяна делала русский стол: грибочки, селедочка, пельмени… Ну, и, разумеется, водочка. Иногда с ним приходил Питер, который неожиданно для нас, завел в Москве подружку и теперь периодически наезжал в Россию. Питер поражал моих друзей тем, что мог за весь вечер не проронить ни слова. И при этом чувствовал себя совершенно раскованно: улыбался, хмыкал в усы, ел все подряд и не пропускал ни одной рюмки.

- Питер, - говорили ему подвыпившие гости, - женись на Оле.

Оля, судя по ее глазам, тоже была не против. Но бывший парашютист только вежливо скалился и пожимал плечами, что можно было расценить, как возражение: зачем жениться, когда можно и так?

Летом 1993 года семья Пеков решила отправиться в Монголию. Обычно они проводили каникулы в своем американском доме в штате Мэн, но теперь изменили традиционной привычке. Собственно, решил за всех Рори, сказав, что мальчикам пора становиться мужчинами. Видимо, Монголия, по мнению главы семейства, была для этого самым подходящим местом. К тому времени Финну исполнилось пять лет, Али - восемь, а Джеми - одиннадцать. Они ходили в школу, играли в крикет, собирали модели самолетов и иногда дрались. Словом, они были обыкновенными мальчишками. Но Рори Пек посчитал, что настала пора кое-чему поучиться.

- Вы должны знать, как поставить палатку, убить и освежевать дикого козла, переправиться через горную реку и разжечь огонь без зажигалки, - строго сказал он.

Из Москвы до Иркутска долетели самолетом Аэрофлота, там пересели на поезд, идущий в Улан-Батор. Вагоны были забиты мелкими торговцами, везущими свой товар, иногда между ними вспыхивали драки, проводники пили водку с пассажирами. Дети взирали на все это с ужасом, а Джульет уколола мужа: «И это, по-твоему, называется романтическим путешествием по Транссибирской магистрали?»

В монгольской столице к ним присоединились еще трое британцев. Они наняли два джипа и грузовик, который вез снаряжение, продовольствие на три недели и даже разборную юрту, которую предполагалось ставить на ночь. С ними вместе отправились три шофера, повар, гид и два специалиста «по установке юрты». План путешествия предусматривал три этапа: сначала, до гор, они должны были ехать на машинах, потом пересесть на лошадей и верхом достичь пустыни Гоби, а по пескам еще десять дней передвигаться на верблюдах.

Первая неделя превратилась в настоящий кошмар из-за того, что почти непрерывно лил дождь, и машины больше стояли в грязи, чем ехали. Монголы сокрушенно качали головами: «Это самое дождливое лето за последнюю четверть века». Рори, убежденный, что нельзя терять даром ни одной минуты, во время вынужденных остановок мучил мальчишек таблицей умножения, читал им лекции по истории или обучал французскому. Через несколько дней дети уже хорошо ориентировались в деталях британского военного господства, причинах безнадежности французской армии и разделяли тревогу Рори в отношении растущей японской угрозы. Зато по вечерам, когда разбивали лагерь где-нибудь на берегу озера или ручья, мальчишки с гиканьем уносились рыбачить или искать кости динозавров. Найти кость динозавра стало для них просто манией после посещения музея в Улан-Баторе, где над посетителями возвышались гигантские скелеты этих чудовищ.

Потом, когда вся экспедиция пересела в седла, дети и вовсе старались держаться подальше от строгого и начитанного родителя. Они галопом носились по степи, изображая из себя индейцев. А вот верблюды нашим путешественникам категорически не понравились. Джульет мне жаловалась впоследствии, что это были просто кошмарные создания. Они ужасно воняли, кусались, плевались, все время норовили лягнуть всадника и категорически отказывались делать то, что от них требовалось. Даже мальчишки настолько возненавидели верблюдов, что на финише их с трудом уговорили залезть в седла для памятной фотографии.

А наше документальное повествование приближается к своей развязке.

Наступил 1993 год.

Противостояние между Верховным Советом (так тогда назывался наш парламент) и Президентом грозило перерасти в настоящую войну. Противники уже открыто поливали друг друга грязью, активно копали компромат.

Конечно, Ельцин и его окружение вели себя не лучшим образом. Трагических ошибок было допущено сверх всякой меры. Да и выглядела власть неприглядно: сам гарант конституции часто появлялся на публике вдрызг пьяным, его присные нагло разворовывали государство, а проводимые ими реформы больно били по людям. Что ни день, то у оппозиции появлялись новые козыри против Кремля.

Но и сама оппозиция не была безупречной. Именно в этом лагере отчетливо проявлялась та прежняя совковая ментальность, которая так пугала молодую российскую демократию. Руководители Верховного Совета и примкнувший к ним вице-президент уверовали в то, что их миссия заключается в отстранении от власти законно избранного главы государства. Не перевыборы, не конституционный путь, а именно отстранение - если потребуется, то и силой. Спикер Хасбулатов говорил Руцкому: «Саша, ты должен стать Президентом уже этой осенью». Руцкой не возражал. Он давно поверил в свое высшее предназначение.

Он был храбрый летчик. Отчаянный вояка. Придя в Кремль, он засел за книжки: государственное строительство и право, агропромышленный комплекс, история, дипломатия, политология… Если человек учится, значит он уже не безнадежен, у него есть шансы. Обычно российские начальники редко заглядывали в книги. Но трагедия Руцкого заключалась в том, что он очень спешил. И слишком стремительным оказался его взлет к вершинам власти. Голова кружилась, он ощущал себя спасителем родины. А соратники нашептывали: «Давай, Саша, осталось совсем немного. Вали этих мальчиков в розовых штанишках».

Порочность новой власти, непродуманные и скороспелые реформы вызывали у людей у кого вопросы, а у кого открытый протест. А тут еще подстрекательские заявления Хасбулатова, Руцкого, их сторонников… Ситуация накалялась с каждым днем.

Я точно знаю, что вице-президент не хотел возврата к прошлому. Просто он по-другому видел пути движения к рынку, иначе представлял себе способы реформирования российской жизни. Чтобы они не били так больно по человеку, не подрывали основ государства. Это так. Но правда и то, что под его флаги встали коммунисты, маргиналы, анархисты, левые… Все те, кто ностальгировал по прошлому. В Москве начались стихийные митинги, потом стычки с милицией, потом погромы, а вокруг Белого дома снова, как и в 91-м, возникли баррикады.

К осени температура ненависти уже зашкаливала. Страна оказалась на пороге гражданской войны.

Вася Шишкарев - человек, которого я считал своим другом, нет, даже не другом, а почти братом, почти родственником - Вася однажды при нашей встрече сказал мне: «Жаль, что я тебя не видел, когда мы строили баррикады. Я бы тебя убил». Он просто прожег меня взглядом, в котором сконцентрировалась вся классовая непримиримость.

Вася Шишкарев, когда полярная экспедиция, просуществовав семнадцать лет, рассыпалась, нашел себе новое увлечение: стал одним из лидеров рабочего движения. Его взгляды оказались настолько левыми, что даже коммунистов Вася считал предателями интересов трудового народа. Он ходил на митинги, создавал боевые организации, ездил по стране, поднимая на борьбу с режимом своих сторонников. В какой-то момент пути демократа Руцкого и его абсолютного антипода Шишкарева пересеклись, их интересы совпали. Собственно, интерес тогда был один: долой Ельцина!

Странно. В экспедиции мы спасались от стужи в одной палатке, хлебали из одного котелка. Я знаю наверняка: если бы мне угрожала опасность, Васька без раздумий бросился бы мне на помощь. Даже с риском для себя. Так мы тогда жили. Что же изменилось теперь? Отчего эта ненависть? Отчего между нами возникли эти баррикады? Потому что я не разделяю его убеждений? Потому что я с облегчением покинул «Правду», которая никогда не была правдой, а в лучшем случае была полуправдой? Потому что я поверил в другую Россию, а он нет?

Согласен, новая жизнь оказалась совсем не такой, какой она рисовалась в воображении. Эта безумная коррупция. Это продолжающееся разрушение государства. Это наплевательское отношение к людям, которые не сумели вписаться в дикий рынок, оказались заложниками бесчеловечных экспериментов… Все это меня удручало не меньше, а может быть даже больше, чем Василия. Но вернуть советское прошлое? Снова стать рабом и при этом петь: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!» Снова оказаться членом редколлегии «Правды» – с еженедельным пайком, казенной дачей, служебной «Волгой» - и участвовать в этом лицемерном спектакле под названием «Строительство коммунизма»? Нет, этого мы тоже нахлебались досыта. Путь назад исключен.

Возможно, России на роду написано пройти и через эти испытания, чтобы стать, наконец, цивилизованной, подлинно демократической страной? Возможно…

В конце сентября стало ясно, что прольется большая кровь.

3 ОКТЯБРЯ 1993 ГОДА. МОСКВА. ОСТАНКИНО

Да, как ни жестоко это прозвучит, но Рори Пек не ошибся, когда в 1991 году принял решение остаться в Москве, чтобы стать очевидцем событий, происходящих в России. Августовский путч, распад Советского Союза, фундаментальные перемены во всей прежней жизни - о, для западного журналиста у нас тогда хватало работы. Новости из Москвы в те годы шли прямиком на первые полосы газет, транслировались в прайм-тайм по телевидению.

Пятая часть земного шара продолжала биться в конвульсиях: старая жизнь рушилась, новая рождалась в муках. Эта новая жизнь казалась нам уродливой и жестокой. Разве об этом мы мечтали? Это ли грезилось, когда в августе 91-го несли ночную вахту у стен российского Белого дома? Вместе с заветной свободой в Россию пришел капитализм. Но какой-то он был не такой. Со звериным ликом. Многие миллионы людей, прежде жившие скудновато, теперь враз стали нищими. На улицах, чего раньше не было, появились бездомные бродяги, попрошайки, дети-беспризорники. «Демократическая» власть с каким-то остервенением продолжала громить и рушить все прежнее - экономику, вооруженные силы, систему здравоохранения, практику социальной защиты. Вместе с водой выплескивали ребенка. Точно так же поступали большевики, захватившие Россию в 1917-м. Огромная держава, которой было чем гордиться, погружалась в хаос, тьму, разруху.

Неужели такова была неизбежная плата за то, что мы отказались от великой и дерзкой идеи «общества социальной справедливости», повернули вспять? Неужели по-другому было нельзя? А китайский опыт постепенного перехода к рынку? А абсолютно нормальная жизнь наших недавних партнеров по «социалистическому лагерю» - восточноевропейских стран? Мы много спорили с ирландцем по этому поводу. Он твердо стоял на своем: социализм был обречен, для вас нет иного пути кроме западного. В моей голове царила сумятица, в чем-то я соглашался с ним, в чем-то нет. Так нельзя обходиться с собственным народом. С собственным прошлым. Меня не покидало ощущение, будто страну захватила банда воров и разбойников, которые не ведают, что творят. Разве это и есть западный путь? Тут Рори соглашался со мной:

- Вы оказались не готовы к переменам, у вас опять правит бывшая номенклатура. Что Ельцин, что Руцкой - разве есть между ними разница? Вы хотите получить все сразу. У вас никто не желает работать, но все мечтают ездить на «мерседесах». Вы, русские, очень странные люди.

- Это правда. Мы очень странные. И мы выбираем себе еще более странных начальников. Ведь Ельцина нам не политбюро навязало, сами его на трон посадили с восторженными воплями.

- Вот-вот, - Рори презрительно кривил губы. - Я помню, как два года назад ты им восхищался. Вам обязательно нужен вождь, царь, идол для поклонения. Может, вы язычники?

- Нам на роду написано копаться в себе в поисках ответа: кто мы и зачем мы. Такова загадочная русская душа, это правда. Но правда и то, что за многие десятилетия нас отучили быть свободными людьми, а это значит - размышлять, принимать самостоятельные решения, критически относиться к действительности. У нас это в генах. Так что ты особо не наезжай на меня, я такой же, как все.

- Но общение со мной для тебя, кажется, не проходит даром, - издевался ирландец. - Ты становишься лучше. Я помню, как ты дорожил своим кабинетом в «Правде». А?

- И я помню. Ты думаешь, так просто все это? Так легко все зачеркнуть, от всего откреститься? Все проклясть? Нет, мой друг, ты меня не уговаривай, я так не смогу. Если бы смог, то сидел бы сейчас в каком-нибудь теплом кресле, как многие. Ты же сам видишь: все самые оголтелые партийные функционеры, все гэбэшные стукачи у нас сегодня или губернаторами стали, или президентами или владельцами нефтяных компаний. А завтра, не дай Бог, коммунисты вернутся, они опять в бюро заседать будут и доносы писать. Вот что омерзительно. Сегодня он белый, завтра красный. Да плевать таким на Россию - лишь бы собственной заднице тепло было. Хотя, что это я все - об идеалах, о принципах, о России? А может, как раз они-то и правы, может, так и надо жить - чтобы себе и твоим близким было хорошо, а все остальное побоку? Может, я просто безнадежно отстал от реальной жизни, застрял где-то там, в своих сомнениях? Ты говоришь, что я стал лучше. Вряд ли. Я не стал ни лучше, ни хуже. Просто жизнь меняется, и я меняюсь. Но если бы ты знал, как мучительно все это.

- О’кей, Владимир, - он становился серьезным. - Я понимаю. Кажется, я понимаю.

- Наверное, поэтому мы с тобой и дружим. Ты, кстати, в ближайшие дни не покидай надолго Москву. Вот увидишь, грызня между Кремлем и парламентом добром не кончится. Готовь свою видеокамеру, скоро она тебе опять пригодится.

Эпические потрясения лета и осени 1991 года при всей их значительности еще не означали, что с прошлым покончено навсегда - Рори соглашался с этим и всячески оттягивал свое прощанье с Россией.

Еще не все бури пронеслись.

22 сентября 1993 года вице-президент Александр Руцкой, который совсем недавно грозился отдать жизнь за Ельцина, объявил, что приступает к исполнению обязанностей президента. То есть он фактически низверг главу государства. Этому накануне предшествовали два эпизода: сначала Ельцин своим указом прервал деятельность съезда народных депутатов, затем Верховный Совет прекратил президентские полномочия самого Ельцина.

Противостояние подошло к той грани, за которую даже заглянуть было жутко.

С того дня каждый час приносил тревожные вести.

Кремль отрубил в Белом доме - а именно там находился Верховный Совет и заседали народные депутаты - связь, отключил электричество, воду, канализацию. Пусть бунтовщики захлебнутся в собственном дерьме.

В ответ Руцкой объявил низложенными всех силовых министров и призвал встать под свои знамена армию, авиацию и флот.

Следующий ход сделал Ельцин: он посулил тем депутатам, которые перейдут на его сторону, по миллиону рублей каждому и московскую прописку (помните, я говорил, как трудно было добыть эту бумажку, разрешавшую тебе легально проживать в столице).

Белый дом приступил к формированию своих вооруженных отрядов. К концу сентября здание российского парламента оказалось в плотном кольце добровольных защитников, а само это кольцо Кремль со всех сторон так же плотно окружил отрядами милиции и спецназа, блокировал водометами, грузовиками, бронетехникой.

Затем наступила пауза. Сторонники парламента делали одно воинственное заявление за другим, а Ельцин словно бы затаился. И это выглядело зловещим.

Да, игра шла по-крупному.

Впоследствии, изучая документальные свидетельства и хронику тех дней, встречаясь с людьми, разговаривая со следователями Генеральной прокуратуры, я не раз ловил себя на мысли, что кроме Кремля и Белого дома тогда существовала еще одна могучая сила, которая тайно влияла на ход событий, направляла их в нужное русло. Кремль неспроста затаился. Все шло по сценарию, разработанному этой третьей силой, шло к финалу, который был заранее предначертан. Что это за сила? Лубянка? Лэнгли? Британская разведка? Я не знаю, могу только строить предположения. Моя книга не является историческим исследованием или попыткой криминально-политического расследования, я всего лишь прослеживаю судьбу своего героя, стараюсь понять мотивы его поступков, логику его жизни. Но тут линия судьбы Рори Пека пересекается с маршрутом этой неведомой силы, и я невольно обязан об этом сказать.

Кто-то очень старался сделать так, чтобы пролилась большая кровь. Чтобы в этой крови раз и навсегда утопить оппозицию, чтобы смертельно напугать каждого, кто отныне осмелится выступить против власти. Пусть будет гора трупов. Пусть погибнут невинные люди. Пусть пули попадут в тех, кто вообще не при чем. Какая разница, когда на карту поставлена судьба нет не России даже, а всего будущего мироустройства. Громко сказано, но суть такова.

Не в моих правилах гадать или, тем более, выдавать версии за истину. Поэтому я воздержусь здесь от выводов и просто поделюсь той информацией, которой располагаю.

3 октября в три часа дня, когда демонстранты шли по Конюшковской улице, рядом с посольством США, какой-то тип в милицейском бушлате, но без погон, из колонны полоснул автоматной очередью по милиционерам. Не просто по милиционерам, а именно по тем, которые, как потом установило следствие, колебались: а не примкнуть ли и им к восставшим? Пять раненых, один убитый. Сомненья прочь, те выстрелы укрепили дух защитников Ельцина.

Кто был человек в милицейском бушлате? Куда он делся? Чей приказ выполнял? Нет ответа. Провокатор - считает следствие.

Руцкой дал команду генералу Макашову штурмовать здание мэрии, расположенное напротив Белого дома и американского посольства. Штурмовать мэрию? Но там милиции было больше, чем всех сторонников парламента. Только безумец мог рассчитывать на победу. «Ну, теперь нам конец, - обратился Макашов к начальнику своей личной охраны морскому офицеру Штукатурову. - Теперь нас точно замочат».

Ничего подобного! Мэрия пала без всякого боя. Ее защитники просто вышли с поднятыми руками и все. План явно не предполагал устраивать здесь сражение. Еще не время. Мэрию сдали, а вместе с ней сдали толпе большое количество стволов - их словно специально приготовили на этот случай: одних новеньких пистолетов в смазке более сотни - зачем на сугубо гражданском объекте столько? Эти небольшие пистолетики марки ПСМ - оружие скорее условное, «пукалки», но кому-то очень хотелось вооружить толпу, сделать ее еще более воинственной. Зачем? Кому? Следователи считают, что и это было сделано намеренно. Еще одна провокация?

Капкан готовили в другом месте.

Рори Пек в это время приехал из Переделкино в офис немецкой телекомпании ARD, там он взял профессиональную видеокамеру Sony и сказал, что направится сейчас к парламенту, а затем, скорее всего, в Останкино. По радио уже сообщили, что следующей целью восставших будет телецентр.

На площади у Белого дома царила эйфория: толпа разбирала захваченное оружие и все больше распаляла себя. У этих людей было ощущение победителей. Им казалось, что власть уже капитулировала, сдалась, что теперь уже ничто не может им помешать. «На Останкино!»-– звучат громовые призывы. Там, в Останкино, телецентр, оттуда они обратятся к России с сообщением о своей победе, с воззванием повсюду громить сторонников Ельцина. «На Останкино!» - командует Руцкой. «Вперед!» - кричит Макашов и сам садится в захваченный у милиции УАЗ.

Если действительно существовала тайная сила, разработавшая этот дьявольский план, то именно в тот момент ее руководители, видимо, довольно потирали руки: все шло, как надо.

Рори, его брат Колин - с недавних пор он тоже стал приобщаться к фронтовой журналистике - и Джульет появились у Белого дома, когда разгоряченная толпа рассаживалась в трофейные грузовики с эмблемами войск МВД. С этими грузовиками тоже вопрос: складывается впечатление, что и их как бы преподнесли в дар толпе, аккуратно подсунули восставшим: «Машины поданы, ребята, куда изволите?» На Останкино! Откуда-то объявились добровольцы-водители, в замках зажигания почему-то оказались ключи, ничто не мешало им двигаться туда, куда звал Руцкой.

Рори поймал частные «Жигули», сунул шоферу пять долларов - тот обалдел от привалившего счастья: «Куда поедем?» - «Двигай вслед за колонной». Тут частник слегка приуныл: «А не опасно?» - «Если будет опасно, я тебе еще дам», - ирландец показал стодолларовую бумажку. «А, была - не была», - махнул рукой водитель.

На протяжении всего пути ни один милиционер, ни один пост ГАИ не сделал попытки задержать или хотя бы приостановить макашовцев.

А по параллельным улицам, иногда в пределах прямой видимости, на Останкино шла другая колонна – спецназа внутренних войск, грозная боевая сила.

К моменту появления бунтовщиков у комплекса зданий телецентра его уже охраняли 500 вооруженных сотрудников милиции, солдат внутренних войск и 14 бронемашин. Вскоре их станет еще больше - около тысячи до зубов вооруженных военнослужащих и милиционеров, а с ними 24 бронетранспортера.

Теперь - внимание! - я назову численность противоположной стороны. Следствие с абсолютной точностью установило, что генерал Макашов привез с собой штурмовать телецентр группу из 20 или чуть более вооруженных людей. У них были короткоствольные автоматы АКСУ, пистолеты и один отобранный у милиции гранатомет с двумя зарядами к нему. Судя по всему, этим гранатометом никто из восставших пользоваться не умел. Остальная толпа состояла в основном из довольно пожилых теток и дядек с красными знаменами, а по большей части - из обыкновенных зевак, которые хотели увидеть, чем все это закончится.

Следствие сделало вывод, что никакого штурма телецентра не было, да и быть не могло при столь вопиющем неравенстве сил.

А что же было?

Последний раз я видел своего друга около семи часов вечера. Он был в джинсах, свитере и легкой куртке. По своему обыкновению, он, словно ледокол, легко рассек возбужденную толпу, вплотную приблизившись к человеку в генеральских штанах с лампасами и берете набекрень. Этот человек выкрикивал в мегафон призывы немедленно покончить с антинародным режимом, казнить Ельцина и из Останкино сообщить о победе на весь мир. Это был генерал Макашов. Рори снимал. Генерал перемежал революционные призывы с чистой матерщиной. Было заметно, что он сам боялся того, во что оказался ввергнут. Вокруг бесновалась толпа. Я точно помню, что обыкновенных зевак в этой толпе было куда больше, чем активных сторонников Макашова.

Потом генерал и люди из его окружения вошли в подъезд главного здания и потребовали предоставить им выход в прямой эфир. Офицеры милиции объяснили, что не могут этого сделать без санкции своего руководства, попросили дать время. Милиционеры просто тянули резину в ожидании подхода новых сил. Они рекомендовали Макашову перейти к другому зданию - напротив основного корпуса, мол, оттуда он и сможет выйти в эфир. Именно в том здании уже изготовились для стрельбы бойцы отряда специального назначения «Витязь», профессиональные убийцы, только что вернувшиеся из Чечни. Генерал вместе со своей охраной и вооруженными повстанцами - это те самые 20 человек - послушно перешел улицу Королева. За ним ринулись демонстранты, журналисты и зеваки.

Низкое осеннее солнце ярко высветило красные флаги в руках людей, отразилось множеством бликов в стеклянном фасаде главного корпуса. Желтая листва на липах вспыхнула золотом. И вслед за этим почти сразу стали сгущаться сумерки.

Рори снимал. Его лицо не выражало ни испуга, ни удивления. Прежде ему уже не раз приходилось видеть такое: орущую толпу, бесноватых поводырей, перевернутые автомобили, брошенные пассажирами троллейбусы… Ничего нового. Бухарест, когда свергали Чаушеску. Москва в августе 91-го. Югославия, Кавказ, Ирак, Афганистан… Это его работа - оказаться в такой момент в таком месте.

Кто бы мог знать, что так все обернется…

Мне следовало бы взять его за руку и увести отсюда подальше. Но какие слова я мог найти при этом? Что я мог ему сказать? Что здесь опасно? Но он всегда был именно там, где опасно. Что он очень рискует? Но риск был всего лишь элементом этой профессии. Что его лимит исчерпан? Но он никогда не думал об этом, это не входило в те принципы, по которым он жил.

К нам подошел мой приятель из одной крупной российской газеты.

- Знаешь, - сказал он, покосившись на ирландца с камерой, – мне шепнули, что сегодня днем кто-то обзвонил все западные корпункты и рекомендовал иностранным журналистам не появляться в Останкино. Посмотри: здесь одни стрингеры. Плохой признак.

- Вот видишь, Рори, - обратился я к ирландцу. - Все говорят, что сейчас может начаться большая заваруха. Будь осторожен.

- Ты рядом, - сказал он мне, - значит, все будет хорошо. Не в первый раз.

Потом толпа разъединила нас. Все дальнейшее я знаю из материалов следствия, которое вела Генеральная прокуратура, и собственных попыток установить истину.

Примерно в 19.20 генерал Макашов, кажется, поняв, что его водят за нос, пригрозил милиционерам через три минуты приступить к штурму. Вплотную к подъезду подогнали два мощных грузовика марки «Урал», «подаренных» войсками МВД. Одна из машин попыталась въехать прямо внутрь здания, но только разбила стеклянные двери, дальше продвинуться ей не позволили габариты. К разбитому стеклу вновь подошел Макашов, стал кричать:

- Предлагаю вам сложить оружие. Здание окружено сторонниками законного президента. Сдавайтесь. Переходите на нашу сторону.

Из вестибюля на втором этаже, где за гранитным барьером укрылись спецназовцы, генерала в ответ покрыли густым матом: «А не пошел бы ты…»

Дальше - цепь загадочных взрывов: два прозвучали у входа в здание, еще один на втором этаже, где залег спецназ. Следствие так и не смогло установить их природу. Взрывами внизу были ранены демонстранты, а наверху погиб спецназовец Ситников. В частных беседах со мной следователи Генпрокуратуры высказали предположение, что эти взрывы - скорее всего из того же ряда провокаций. Во всяком случае, следователи точно доказали, что бунтовщики не имели оружия, которое было бы способно убить лежащего за толстой гранитной стеной рядового Ситникова. Гранатомет? Но люди Макашова так и не смогли привести его в действие. Эти взрывы были спроектированы кем-то извне. Возможно, той самой таинственной спецслужбой, которая и заманила сюда толпу.

Все! Курок спущен. Шлюзы открыты.

Сверху на людей, стоявших вплотную к подъезду, обрушился шквальный огонь из автоматов и снайперских винтовок.

По существу с этого момента Россия начала жить по новым правилам. Это был рубеж, позади которого остались наивные представления о свободе и демократии. Тот беспощадный расстрел в Останкино и последовавшая наутро танковая осада Белого дома навсегда отбили охоту выступать против Кремля. Пусть отныне никто не вздумает посягнуть на основы власти, на трон законно избранного президента. Пусть каждый знает, что президент, защищая эти основы и собственное благополучие, готов положить сотни, а если потребуется, то и тысячи своих граждан. Пусть трепещут.

В Останкино, ближе всех к разбитому подъезду, стояли теле- и фотожурналисты. Наивные, они надеялись, что при самом плохом исходе обе стороны не станут целиться в них, так принято в цивилизованном мире: в журналистов и медиков не стреляют.

Журналисты и люди в белых халатах были убиты одними из первых.

Когда я писал свою книгу, то в этом месте надолго забуксовал. Мне трудно было понять мотивы тех, кто устроил бойню. Я разговаривал с уцелевшими коллегами, со следователями, которые вели дело, я пытался найти тех спецназовцев, которые хладнокровно в течение нескольких часов расстреливали безоружную и беззащитную толпу.

Почему? Если этих спецназовцев вел страх, то отчего он не прошел спустя десять минут, когда, застрелив десяток соотечественников, они уже положили на асфальт всю толпу и дальше просто куражились, не давая никому поднять головы?

А если это был приказ, то кто мог отдать его? И почему эти парни в форме элитного спецназа с таким садистским удовольствием его выполняли? Им кричали с улицы: «Мы журналисты, не стреляйте!» - «Журналисты? - переспрашивали они. - Тогда получайте, суки!» И нажимали на курки, меняя автоматные рожки, не жалея патронов. «Дайте вынести раненых»,- умоляли их с улицы. - «Х… вам», - отвечали солдаты и прицельно добивали и этих самых раненых, и тех, кто пытался их спасти. «Пощадите! - слезно просили их. - Остановитесь хоть на минуту, и мы все уйдем». Нет. Тщетно. Они словно бы задались целью настрелять как можно больше людей.

Я смотрел материалы уголовного дела – там таких эпизодов десятки.

Не могу понять.

Генерал Макашов покинул Останкино, едва прозвучали первые очереди. «Поехал организовывать оборону Белого дома», - стыдливо объяснит он свое бегство прокуратуре. И все его войско, состоявшее из двух десятков необученных военному делу граждан, разбежалось почти сразу. Никто не штурмовал телецентр. Перед зданием остались журналисты, старики с флагами и зеваки – зевак было больше всего. Эти люди не представляли ни малейшей угрозы телецентру, милиции и президенту Ельцину. И именно их расстреливали несколько часов подряд.

Непостижимо.

46 убитых. Более 120 раненых. Последняя жертва пала уже под утро - это был уборщик улицы, который по обыкновению спозаранку выехал на своем тракторе сгребать мусор и был застрелен милицией напротив телецентра.

Можно ли понять это?

За исключением того рядового, который погиб от таинственного взрыва на втором этаже, других потерь защитники телецентра не понесли.

Что касается Рори Пека, то его сразили одним из первых. Трудно было промазать по высокому человеку, который открыто стоял на улице всего в тридцати метрах от стрелявших.

Пуля, попав чуть ниже горла, прошила его навылет. Мой знакомый фотокор по имени Алексей Бойцов, который был рядом и сумел уцелеть, упав за бетонное ограждение цветочной клумбы, рассказывал, что Рори успел несколько раз позвать на помощь. По-русски своим высоким гортанным голосом крикнул: «Помочь! Помочь!» И затих. Эвакуировать его смогли только спустя три часа - тогда стрельба на какое-то время прекратилась, и нашлись смельчаки, которые вынесли к машине тело ирландца. В больнице № 81, куда его привезли, врачи сразу констатировали смерть.

Встретиться с убийцами моего друга я не смог. Офицеров спецназа после этой истории щедро наградили орденами и тут же отправили воевать в Чечню. Говорят, оттуда почти никто не вернулся. Солдат быстро демобилизовали, они разъехались кто куда, в основном в глухие сибирские городки, откуда были призваны на военную службу. Следователи прокуратуры в попытках докопаться до сути пытались разыскать этих солдат, но вот что выяснилось: очень скоро многие из них за разные преступления были осуждены и отбывали наказание в колониях и тюрьмах.

Все эти годы октябрьские события в России вспоминали неохотно. Следствие завершилось, однако суда не было, обе стороны согласились с президентской амнистией. По телевидению редко показывали кадры пылающего парламента, лично у меня нет никаких сил видеть эти кадры. Расстрел в Останкино не показывали вообще.

Наверное, так и задумывалось.

А Рори Пек мог им помешать.

Когда я сел писать эту книжку, то очень скоро понял, что должен своими глазами увидеть дом, в котором вырос Рори, пейзаж, который он видел каждый день, его друзей и его маму, которая больше всего на свете боялась русских. Я и не подозревал, что самым тяжелым будет разговор с Кэрол, его мамой. Потому что я был обязан знать ответы на простые вопросы: почему я жив, а Рори - мой друг и ее сын - погиб? Чем может быть оправдана его смерть? Какой высокой целью, каким сокровенным смыслом? Я обязан был знать ответы на эти вопросы, даже если мне их не зададут.

А я не знал. Я и теперь не уверен, что знаю.

Почему он погиб? Да потому что всегда лез впереди всех, потому что все время хотел быть первым, а не вторым или, не дай Бог, опоздавшим, потому что ему вечно надо было больше, чем другим. Потому что он рыжий.

Он всегда казался чуть сильнее, чуть выше, чуть напористей, чуть стремительней, чуть агрессивнее, чуть добрее, чуть справедливее, чуть ранимее, чуть грубее и чуть нежнее, чем я. Чуть-чуть…

Но ему хватило и этого.

 

ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Что стало с героями этой книги

Руслан Аушев в феврале 1993 года стал первым президентом Республики Ингушетия. Во многом благодаря именно ему, там, в отличие от соседних регионов, не вспыхнули вооруженные конфликты. Аушеву было присвоено звание генерал-лейтенанта, он вошел в число самых авторитетных российских политиков. В то же время независимость генерала, его позиция по многим вопросам всегда раздражали кремлевскую администрацию. Он так и остался человеком чести, высоких принципов, а людей с такими качествами сегодняшняя политическая система России не преемлет. Сейчас Р.С. Аушев, как и в начале 90-х годов, возглавляет Комитет по делам воинов-интернационалистов.

После гибели Р.Пека Аушев обратился к Президенту РФ с ходатайством о посмертном награждении британского журналиста. Вскоре посол России в Великобритании Борис Панкин (да, тот самый, что когда-то брал меня на работу в «Комсомолку») вручил родителям Рори в Прехен-хаузе орден «За личное мужество».

Питер Джувенал, не смотря на неоднократные попытки заняться каким-нибудь мирным делом, продолжает держать порох сухим. Когда писались эти строки, он освещал боевые действия в Ираке. В последнее время Питер живет по преимуществу в Кабуле, где он арендовал дом, прежде принадлежавший «террористу номер один» Усаме Бен Ладену, и устроил там гостиницу. Он работал на чеченской войне, снимал бои в Югославии, отыскал в диких горах Бен Ладена и взял у него интервью. По оценкам знающих людей, Питер остается самым опытным военным оператором в мире.

Вон Смит также не упускает возможность подставить свою голову под пули. Во всяком случае, на последней войне в Ираке он опять снял то, что называется «эксклюзив». Недавно Вон загорелся идеей создать в Лондоне клуб независимых фронтовых журналистов. Неподалеку от вокзала Паддингтон он уже подобрал подходящее помещение. А в сотне метров от этого здания в небольшой комнатке на первом этаже размещается компания Frontline News, где Вон и заправляет сейчас всеми делами.

Джон Симпсон, международный редактор Би-Би-Си, написал несколько книг, в которых тепло отзывается о Рори и Питере. Джону тоже неймется, он много путешествует и никогда не проедет мимо «горячей точки». В апреле 2003 года Джон Симпсон сделал, по моему мнению, лучший военный репортаж. Американская бомба взорвалась всего в нескольких метрах от него, когда он сопровождал конвой из курдов и янки на севере Ирака. Много людей погибло, а сам журналист был ранен. Вряд ли, эти кадры понравились американцам, зато миллионам телезрителей они еще раз продемонстрировали всю мерзость войны.

Бабрак Кармаль 1 декабря 1996 года тихо скончался в Москве и согласно его воле был похоронен на севере Афганистана. Он – единственный из высших афганских руководителей последних десятилетий, который умер собственной смертью.

Доктор Наджибулла четыре года подряд просидел под «домашним арестом» в кабульской резиденции ООН. Он много читал и размышлял о трагических событиях, свидетелем и участником которых стал. В частности, доктору не давал покоя вопрос: отчего его с такой легкостью бросили (предали?) московские друзья? В 1996 году Кабул захватили талибы, которые вскоре зверски замучили и казнили доктора и его брата.

Абдул Хак, который командовал многочисленными отрядами моджахедов, после взятия Кабула занимал крупные посты в правительстве, затем жил в Абу-Даби. На рубеже веков был заподозрен талибами в сотрудничестве с американцами. Талибы устроили на него настоящую охоту: они взорвали его пешаварский дом, убили жену и старшего сына, а осенью 2001 года поймали самого Абдул Хака и 26 октября 2001 года повесили его.

Ахмад Шах Масуд, самый легендарный полководец моджахедов, занимал должность министра обороны в правительстве Исламского Государства Афганистан. Затем, на протяжении пяти лет, ожесточенно бился с талибами. Собственно говоря, на рубеже веков отряды Ахмад Шаха оставались единственной реальной силой, которая противостояла этой черной силе. Его главной базой по-прежнему было неприступное ущелье Панджшер. Погиб в сентябре 2001 года, за несколько дней до теракта в Нью-Йорке. Официально считается, что покушение на него совершили террористы-смертники из Туниса, которые пришли к Масуду под видом журналистов. Но в этой истории есть много неясного. Сегодня Ахмад Шах Масуд - национальный герой Афганистана, его портреты можно увидеть повсюду.

Мухтар на многие годы выпал из поля моего зрения. Следы его затерялись. Уже поставив точку в этой книге, в мае 2003 года я приехал в Кабул и к нашей взаимной радости отыскал там своего друга. Это была очень волнующая встреча. Мухтар поведал мне о своих злоключениях после победы моджахедов: он сидел в тюрьме, перебивался вместе со всем семейством с хлеба на воду, скрывался при талибах. Словом испил беды через край. Но все равно остался таким же светлым и добрым человеком. И верным тем идеалам, за которые погибла когда-то его сестра.

Джульет Пек с детьми живет в четырех часах езды от Лондона, в Северном Йоркшире. В середине 90-х ей сделали серьезную операцию, в результате которой Джульет лишилась одного глаза, но это мало отразилось на ней: Джульетт, как и прежде, обаятельна, энергична, полна оптимизма. Испытания, выпавшие на ее долю не сломили волю этой хрупкой женщины. Она много занимается детьми, путешествует, работает над обширным обзором под названием «Кто есть кто в Афганистане». Джульет была инициатором создания Фонда Рори Пека, который учредил ежегодную премию для лучших фронтовых журналистов и помогает семьям погибших репортеров. (Увы, Джульет скончалась от рака – В.С.).

Кэрол Пек, мама Рори, все еще заправляет делами в Прехен-хаусе. Она овдовела. Ее дни скрашивает присутствие младшего сына Колина, иногда приезжают погостить внуки. Надо признать, дом сильно обветшал, на нем печать запустения.

Сергей Козлов, первый из военнослужащих «ограниченного контингента» получивший звезду Героя, окончил военную академию имени Фрунзе, служил на разных должностях, но, к сожалению, скорее шел вниз по сту-пеням карьерной лестницы. Виной тому – тотальная русская беда. В начале 90-х умер.

Питер Арнетт после «Бури в пустыне» продолжал поднимать рейтинг СNN, однако, его чрезмерная независимость в какой-то момент стала раздражать хозяев компании и под благовидным предлогом лауреат Пулитцеровской премии был уволен. Работал в другой известной американской телекорпорации-– NBC. В марте 2003 года, в самом начале новой военной операции против Хусейна, дал интервью иракскому телевидению. За это Питера обвинили в отсутствии патриотизма и снова указали на дверь.

Геннадий Селезнев, занимавший пост первого заместителя главного редактора, а затем главного редактора «Правды», стал Председателем Государственной Думы.

Александр Руцкой, отсидев почти год в тюрьме, пока шло следствие по делу о попытке насильственного захвата власти, затем опять оказался на высокой политической орбите, был избран губернатором Курской области. Но вопреки обещаниям, ему не удалось создать там остров благополучия. Очередные выборы Руцкой проиграл представителю компартии. Генерал в третий раз женился. Занимается бизнесом. Политических амбиций больше не заявляет.

Бывшие военнопленные Сергей Фатеев, Леонид Вылку, Виктор Назаров благополучно вернулись на родину. Судьба их сложилась по-разному. Вернулся, но позже, и Николай Быстров (Исламуддин) - он привез к себе на Кубань афганскую жену и остается правоверным мусульманином. Геннадий Цевма и Саша Левенец до сих пор проживают на территории Афганистана.

Василий Шишкарев продолжает трудиться на заводе ЗИЛ и возглавляет рабочее движение. Мы встречаемся раз в году - в ночь с 30 на 31 мая в подмосковном поселке «Заветы Ильича» на даче Юры Хмелевского, который скончался еще в середине 90-х. В ночь с 30 на 31 мая 1979 года был покорен Северный Полюс. С тех пор все наши ребята и встречаются в эту ночь. Ровно в 2.45 мы поднимаем стаканы: «За наш полюс!» В этот момент бывают забыты все споры, обиды, большие и мелкие разногласия. Мы снова вместе. Жаль, что эта летняя ночь так коротка.

Брюс Кларк еще довольно долго работал корреспондентом британских газет в Москве. В 2002 году он взял длительный отпуск, чтобы написать книгу о бывшей Югославии. Брюс сказал очень точные слова о своем погибшем друге на похоронах Рори в графстве Дерри (Северная Ирландия) 10 октября 1993 года. Я приведу их: «Самая заветная мечта всех диктаторов, тиранов и коммандос нашего времени состоит в том, чтобы создать мир, в котором они смогли бы безнаказанно бомбить мирных жителей, морить голодом деревни, выжигать из домов женщин и детей. Такие люди, как Рори доставляют ужасные неудобства этим монстрам. Циники заметят, что не существует в мире журналиста, которого нельзя было бы купить или затерроризировать, если цена достаточно высока, а угроза достаточно ужасна. Но сказать так, значит, не знать Рори… Он был хорошо обучен искусству войны. Однако в какой-то момент своей жизни Рори осознал, что камера является более мощным и более благородным оружием, чем автомат или пушка. Потому что камера не стреляет и не убивает мирных людей, но обладает способностью покорять миллионы сердец и даже свергать диктаторов… Есть какая-то трагическая символика в том, что Рори погиб в бою за телевизионный центр, за то место, от которого зависел взгляд на мир 200 миллионов людей… Я не знаю другого человека, кто так сполна осознавал бы великую истину, которая, как и все великие истины, сначала трудна для понимания и приятия. Она звучит так: «Только когда мы перестаем бояться смерти, мы начинаем по-настоящему жить».

ОГЛАВЛЕНИЕ

Пролог

31 мая 1979 года. Северный Полюс

Начало 70-х. Северная Ирландия, Лондондерри

1981 год. Кабул. Герат. Баграм

Середина 80-х. Пешавар. Отель Deans

Середина 80-х. Северный Кавказ. Ингушский дом

Середина 80-х. Пешавар. Американский клуб

Февраль 1980 года. Москва. Серебряный бор

Весна 1989 года.Кабул. Джелалабад

1990 год. Пешавар. Юниверсити-таун

Февраль 1991 года. Багдад. Отель «Аль Рашид»

Весна 1991 года. Великобритания

19 августа 1991 года. Москва

Декабрь 1991 года. Памир. Высокогорный кишлак Ишкашим

1993 год. Подмосковье. Дачный поселок Переделкино

3 октября 1993 года. Москва. Останкино

Десять лет спустя