В пятницу ранним утром по городскому телефону домой Старостину позвонил «Анархист». Такой псевдоним в переписке с Центром оперработник дал американцу, с которым вот уже почти полгода поддерживал дружеские отношения.

— Хай, Валерий! Это я, «старый крен» (в произношении «Анархиста» так звучало русское слово «хрен»). Я уже здесь. Я вернулся. Вчера прилетел из Соединенных Штатов через Лондон.

— Ну и какая погода в Лондоне? Небось туманы, дожди, прохлада? — мрачно после душной и потной бессонной ночи спросил Старостин.

— Да почти такая же, как здесь. Жарко, да еще и очень душно.

— Значит, не одни мы здесь мучаемся.

— Валерий, мы могли бы встретиться сегодня вечером? Я привез тебе из Штатов привет и кое-какие подарки.

— Дальше ничего не говори. Я уже догадался. Ты привез мне привет из Лэнгли — предложение, от которого я не смогу отказаться, — и миллион долларов в чемоданчике из крокодиловой кожи.

— Я был бы рад так порадовать тебя, но мои приветы и подарки намного скромнее.

— Ладно, давай встретимся сегодня в семь пятнадцать у входа в зоопарк, — закончил беседу Старостин.

«Анархист» нравился Валерию. Он был довольно интересной личностью. В бурные для молодежи Запада 60-е годы американец закончил учебу в Гарвардском университете, где изучал русский и персидский языки. Ему светила карьера советолога. Однако от возможности поступить на престижную государственную службу он по политическим соображениям отказался. Объяснял это тем, что в годы учебы в университете до такой степени увлекся учением идеологов анархии Михаила Бакунина и князя Кропоткина, что сама мысль служить «американскому империалистическому государству» стала казаться ему глубоко безнравственной и отвратительной.

В отличие от своих однокашников, делавших карьеру в стенах Госдепа и ЦРУ, «Анархист» занялся чем придется. В конкретном выражении это были бесконечные приключения и хаотичные попытки заработать «быстрые деньги», предпринимая довольно странные, а порой и рискованные действия.

Во время арабо-израильской войны 1969 года он, вооружившись кинокамерой, пробрался на линию огня между позициями израильских и сирийских войск и отснял уникальный фильм, который принес ему определенный доход и много неприятностей. После этого торговал всякой мелочью, изобретал принципиально новые фасоны воротничков для мужских рубашек. Писал и публиковал статьи по искусству Востока и практической магии. В конце 70-х годов парня заинтересовал бизнес, связанный с фальсификацией предметов старины и экзотических товаров. Главным направлением этого бизнеса должно было стать изготовление и искусственное старение персидских и афганских ковров. «Анархист» открыл магазин экзотических пуштунско-белуджских товаров в Гарварде, нанял управляющего, а сам отправился в Афганистан, где ему удалось организовать несколько мастерских по производству ковровых и прочих фальшивок.

Оперативный работник понимал, что этот американец вряд ли годится на роль агента. Уж очень существенен его главный недостаток: парень не имеет непосредственного доступа к секретной информации. Поэтому Старостин не мог обоснованно возражать против рекомендаций Центра прекратить контакты с «Анархистом». Хорошо, что Осадчий поддерживал стремление молодого сотрудника работать с американцем. Как-никак, а он все же представитель «главного противника», тесно общается с американскими дипломатами, помогает им крутить в Кабуле незаконные коммерческие аферы. Дает заслуживающую внимания информацию о жизни американской колонии. Тонко разбирается в политике. Да и, в конце концов, что мы теряем от эпизодических контактов с этим малым? Смешные деньги на выпивку и прочее угощение.

В переписке резидентуры с Центром по этому вопросу шла обычная бюрократическая жвачка.

Встретившись с «Анархистом» у входа в зоопарк, Старостин на своей служебной «Волге» доставил американского друга к себе домой в район Картечор. Там американца ждали обильный ужин, приятная выпивка и только что политая водой, отдающая вечерней прохладой и запахом скошеной травы лужайка. Расположились в паша-хане, то есть в «комарином домике». Так называются в Афганистане беседки, создаваемые искусными садовниками внутри большого куста, где можно поставить журнальный столик и пару кресел.

Тамара, как обычно, предложив гостю угощение, собралась скромно удалиться, но «Анархист», словно угадав ее желание оставить мужчин наедине, попросил жену Валерия присесть рядом и выслушать его. Он довольно долго морщил прыщавый лоб, подбирая слова, а потом, смешно ударив себя рукой по колену, неожиданно воскликнул по-русски: «До чего же мир тесен!» После этого вынул из ковровой «хиппарской» сумки с кисточками, которую обычно носил на плече, книгу американского востоковеда Ричарда Фрая «Наследие Ирана» и передал ее Валерию. Далее на английском языке он принялся обстоятельно рассказывать, что хорошо знаком с профессором Гарвардского университета Фраем. Одно время он учился у него персидскому, а теперь связан по бизнесу с его сыном, который является, пожалуй, наилучшим в Америке экспертом по персидским коврам и по коврам вообще как произведениям искусства. Фрай, узнав от сына, что «Анархист» в июне приехал из Афганистана в США, выразил желание встретиться с ним, чтобы выслушать впечатления очевидца об Апрельской революции. Встретившись, бывший учитель и ученик долго беседовали о том, как могла случиться эта революция, как сложится обстановка в Афганистане после нее и как Соединенные Штаты должны реагировать на происходящие в этой части мира события. Во время беседы «Анархист», желая придать больший вес своим словам, сослался на мнение, высказанное как-то Старостиным. Фрай сказал, что хорошо помнит русского востоковеда, археолога, а теперь, к сожалению, дипломата. Затем профессор попросил «Анархиста» передать Валерию экземпляр своего главного научного труда «Наследие Ирана».

Получив добротно изданный фолиант, Валерий внимательно пролистал страницы этой книги. Восхитившись типографским искусством издателя, он спросил американца, почему профессор не сделал ему дарственной надписи. «Анархист» ответил, что он с тем же вопросом обращался к Фраю, но тот сказал, что Валерий сам догадается.

Старостин стал ворошить в памяти эпизоды, связанные с американским востоковедом Ричардом Фраем.

1966 год. Таджикистан, древний город Пенджикент на берегу реки Зеравшан, примерно в тридцати километрах от Самарканда. Раскопки дворца согдийских царей. Домик археологической экспедиции с комнатками на пару человек и пруд во дворе, в котором водилась реальная гидра в виде водяной змеи. Вставали рано, в пять утра. Быстро завтракали. В половине шестого ехали в кузове грузовика на раскопки. Работали до полудня. Лопатами орудовали местные таджики — пэтэушники, а задачей Старостина было высмотреть, а затем определить, какой предмет в раскопе может представлять научный интерес. К полудню, когда начиналась жара, участники экспедиции возвращались на базу, обедали вкуснейшим борщом, который готовила добрая таджичка Гульджамо. После этого до ночи ученые трудились над отчетами и докладами. А остальные раскопщики, в том числе и Старостин, гуляли по окрестным садам, ели виноград и дыни, общались с местным населением или уезжали на рейсовом автобусе в Самарканд, где можно было за смешные деньги отведать в чайхане на Пенд-жикентской улице плов и запить его местным вином.

В тот сезон на стенах дворца согдийских царей были найдены уникальные, хорошо сохранившиеся надписи, прочитать которые мог только один человек в мире — сотрудник ленинградского Эрмитажа Владимир Лившиц. Очень симпатичный и умный Лившиц прибыл в экспедицию из Ленинграда. Он привез на такси из Самарканда подругу-узбечку и ящик вина для участников экспедиции.

В то же самое время, узнав о надписях, обнаруженных на раскопках, в Пенджикент примчался из Америки и Ричард Фрай со своим четырнадцатилетним сыном. Американец поразил всех членов экспедиции хорошим (почти без акцента и грамматически безупречным) знанием русского языка, точным цитированием произведений Достоевского, а также последним достижением западной науки и техники — фотоаппаратом «Поляроид». Такого фотоаппарата у нас тогда еще никто не видел. Сфотографировал — и вот тебе тут же фотография.

Старостин затем еще много раз встречался с этим ученым на различных научных форумах. Последний раз он виделся с профессором около года назад на проходившем в Кабуле семинаре, посвященном кушанской культуре. Тогда Валерий счел невежливым не пригласить американского ученого к себе в гости. Фрай с радостью принял приглашение. Однако на следующий день, в перерыве между семинарскими заседаниями, он подошел к Валерию и, не скрывая огорчения, отказался от предстоящей встречи. Американец пояснил, что в соответствии с существующим у них порядком доложил офицеру безопасности своего посольства о намерении пойти в гости. Однако фэбээровец настоятельно потребовал, чтобы ученый отказался от мысли принять приглашение русского дипломата и вообще воздерживался от личных контактов с советскими.

«Видимо, теперь, после того предупреждения, Фрай побоялся как-то “обозначить” свое знакомство со мной, хотя продолжает, вспоминая прошлые встречи, относится ко мне неплохо», — решил Старостин по поводу отсутствия дарственной надписи.

— Ну и как уважаемый профессор Фрай оценивает перспективы отношений США с Афганистаном в связи с Апрельской революцией?

Мнение Фрая очень интересовало Старостина, поскольку этот востоковед в то время был самым авторитетным в США экспертом по Центральной Азии и политическим советником Белого Дома. В качестве советника он в какой-то степени влиял на решения администрации президента Соединенных Штатов.

— Я знал, что ты обязательно задашь мне этот вопрос, — хитро улыбнулся «Анархист». — Ты, возможно, думаешь, что я пришел к Фраю и сразу же спросил его: «Уважаемый Дядя Сэм,что вам известно по этому важному для нашего русского друга вопросу?» Такой беседы не было и быть не могло. Я заранее знал, что думает Фрай, и лишь следил за его реакцией на мой рассказ об афганской революции.

Основываясь на этих наблюдениях, я могу думать, что правительство моей страны не сильно скорбит по поводу свержения президента Дауда. Ведь он был правителем авторитарным, не стеснявшимся откровенно презирать принципы нашей американской демократии. Дауд конституционно установил в Афганистане однопартийную, как и у вас, в Советском Союзе, политическую систему. Он был афганским националистом, бредившим идеей воссоединения пуштунов, живущих по разные стороны линии Дюранда. Пожалуй, именно из-за давления Дауда на короля Захир-шаха Афганистан в свое время не присоединился к Багдадскому пакту. И это произошло не потому, что этот наследный принц афганской династии возлюбил вас, советских коммунистов-марксистов. Он вас никогда не понимал и не любил. Ни вашего Ленина, ни вашего Сталина, ни вашего Хрущева. Он видел в вас лишь политических союзников, способных оказывать помощь в укреплении афганского государства. Укрепляя свое государство и, прежде всего, армию, Дауд тешил свои националистические амбиции.

В Афганистане мы, американцы, стали заложниками английской политики. Англичане в свое время расчленили афганское государство, породив тем самым большую проблему — как для афганских правителей, так и для руководителей Пакистана. В Белом доме, как рассказал мне Фрай, до сих пор помнят, что именно Дауд, еще в бытность премьер-министром королевского правительства, через своего резидента в Пуштунистане Ахтара Мохаммада организовывал мощные вооруженные выступления пуштунских племен в Северо-Западной пограничной провинции Пакистана с целью дестабилизации обстановки в этой стране. Дауд был опытный политик, который умел точно рассчитывать свои силы и наносить жестокие удары. Фрай не сомневается: останься Дауд у власти еще на год, на пару лет, он смог бы значительно укрепить афганское государство, вооружить и оснастить свою армию и свои спецслужбы. А потом, используя дружеские контакты с вами, советскими, он начал бы всеми имеющимися в его распоряжении силами и средствами борьбу за присоединение Пушту-нистана к Афганистану. И тогда у США появилось бы множество непредвиденных проблем.

Дауд был по-настоящему серьезным политиком. И по своему благородному, монаршему происхождению, и по своей безупречной политической биографии. К его голосу могли бы прислушаться руководители многих других стран мира. И в том числе тех стран, которые сегодня идут в фарватере политики моей страны, — Соединенных Штатов Америки. Поэтому, — он сделал многозначительную паузу, — хорошо, что убили Дауда.

— Значит, Дауд рассматривался вами как нежелательный лидер? — попытался спровоцировать «Анархиста» Старостин.

— Вы же не думаете, что это мы убили его.

— Ну, а как Фрай и другие американские эксперты-политологи рассматривают приход к власти Тараки и его партии?

— Спокойно. Соединенные Штаты никогда не имели в Афганистане никаких серьезных экономических или политических интересов. Наши джентльмены из Белого дома всегда вполне вежливо считали, что Афганистан является территорией геополитических и жизненных интересов вашей, а не нашей страны. У вас очень продолжительная граница с Афганистаном. У вас есть советские республики, народы которых кровно связаны со своими родственниками в Афганистане. Вас, русских, здесь любят. А мы? Что мы можем? Бродить по этой горной стране лишь в качестве хиппи, ищущих сакральную истину, или же создавать здесь фальшивые ковры, чем я и занимаюсь…

— Ах, уж вы такие бедолаги! — вознес к небу глаза Старостин.

— Вы можете строить здесь социализм, — продолжал «Анархист». — Для Афганистана социализм, пожалуй, неплохой социально-экономический строй. Ведь Россия, когда в ней произошла ваша Октябрьская революция, по уровню развития была очень похожа на Афганистан. Лет через пятьдесят вы, возможно, примете Афганистан в число ваших союзных республик. Однако из этого вашего стремления к советизации Афганистана может произойти нарушение баланса сил в Центральной Азии и гражданская война. Для США это вполне благоприятное развитие событий. Ведь что ни говори, афганский народ в большинстве своем живет пока еще в четырнадцатом веке — по местному календарю. Так что, Валерий, приход к власти Тараки и его сотоварищей не только не огорчает американских политиков, но напротив, порождает у них надежды на то, что, занявшись таким грандиозным и безнадежным делом, как строительство социализма в этой отсталой азиатской стране, афганские «революционеры» навсегда позабудут о своих братьях в Пуштунистане. По крайней мере, пока эти братья им о себе ничем серьезно не напомнят. К тому же вы, русские, — а в Вашингтоне в этом уверены — сделаете все, чтобы не позволить «таракистам» или каким-то другим, более или менее лояльным к вам руководителям Афганистана допустить радикальные действия, направленные на нарушение статус-кво на территории Центральной Азии. А Соединенным Штатам Америки это как раз и нужно.

— Значит, мистер Фрай и ты, дружище, считаете, что американское государство уважает и будет уважать интересы и возможности Советского Союза в этом регионе мира и оставит Афганистан в сфере жизненных интересов моей страны?

— Я думаю, что профессор — скорее, ученый-востоковед и специалист по древнейшей истории Ирана, нежели политик, способный разбираться в современных афганских хитросплетениях.

— Ну а ты-то что думаешь сам?

— Я думаю, что Афганистан, с точки зрения США, впрочем, как и многие другие похожие на него страны третьего мира, является всего лишь ареной противостояния наших великих государств. Сразу же после Второй мировой войны наше правительство пыталось вовлечь афганцев в военный блок, предполагающий создать угрозу у южных границ СССР. Когда главным носителем ядерных зарядов были стратегические бомбардировщики, мы, американцы, построили современный аэропорт в Кандагаре. Афганцам это строительство было очень выгодно, они в него не вложили ни цента. Некоторое время назад в нашей прессе прошли публикации, будто сотрудники вашей военной разведки доложили своему начальству, что в районе этого аэропорта в горах американцами проделаны пещеры, где можно спрятать наши стратегические бомбардировщики. Интересно, какой идиот придумал эту чушь?

Валерий лично знал тех «дальних соседей», которые написали информацию в Москву о пещерах в районе Кандагара. Они сами рассказывали ему, зачем им понадобилось скормить начальству такую заведомую «липу». Хотели выдвинуться. Хотели, чтобы их фамилии заметили наверху. По получении этих «важных сведений» в Министерстве обороны СССР возник большой переполох. Значительные силы ГРУ были брошены на выявление «пещерных» ангаров американских стратегических бомбардировщиков в Афганистане. В конце концов все выяснилось, определилось и забылось. А те люди, которые, проявив бдительность, сообщили эту якобы полученную от агентов туфту, были повышены по службе.

— Действительно, зачем бы вам там, в горах, долбить пещеры? — задумчиво произнес Старостин.

— Однако когда появились межконтинентальные ракеты, — продолжал «Анархист», — этот аэропорт захирел, стал никому не нужен. Теперь, когда между нашими странами ведется психологическая война, нам очень важно было бы скомпрометировать коммунистический режим Тараки и устроить вам здесь нечто вроде западни, расставить капканы.

Валерий вспомнил, что это слово «капкан» он уже встречал в записи беседы своего коллеги с американским дипломатом Мариком Уорреном.

* * *

Закончив беседу с «Анархистом» и подбросив его на своей машине в центр города, Старостин вернулся домой. Размышляя над тем, что сказал американец, он мысленно согласился с ним в том, что Афганистан для США является лишь ареной противостояния с Советским Союзом. А для нас, для Советского Союза, чем он является? Стратегическим партнером?

Плацдармом для возможного наступления на юг? Надежной нейтральной страной, отодвигающей от наших границ опасность ядерной атаки? Полигоном для грандиозного социального эксперимента, который в случае удачи можно будет распространить на всю Азию? Или — всем этим сразу?

Да, скорее всего, наши политики, которые не жалеют сил и ресурсов для сохранения Афганистана в орбите советского влияния, руководствуются целым набором разных причин, и каждая из них существенна.

Валерий подумал о том, что, видимо, существуют какие-то объективные геополитические законы, которые определяют устремления государств, отношения между этими государствами в той или иной части мира, независимо от существующих в этих государствах политических режимов, от социально-экономических систем. Ведь Афганистан очень давно, еще в середине XIX века, был ареной жесткого противостояния между царской Россией и имперской Британией.

Старостин покопался в памяти, вспоминая эпизоды этого великого противостояния мировых держав. Ладно, Россия и Британия — их интерес еще можно понять: Россия имела общие границы с Афганистаном на севере, а колониальные владения Британии граничили с ним на юге и востоке. Но ведь и немцы приглядывались к этому региону, создав здесь еще в начале 1941 года обширную разведывательную сеть. И надо отдать должное германским усилиям в тот период: когда Гитлер напал на СССР, то первая реакция Кабула оказалась положительной, афганские руководители были убеждены в том, что очень скоро Советы потерпят поражение, перестанут существовать как единое государство и тогда Афганистан сможет увеличить свои территории за счет среднеазиатских республик.

Немцам Афганистан был нужен именно как плацдарм для реализации планов наступления на Индию. И недавние противники — Москва и Лондон — объединили тогда свои усилия в борьбе против фашистской агентуры.

С началом холодной войны противостояние спецслужб в этом регионе продолжалось.

В середине 50-х годов советской военной разведкой в Афганистан была направлена группа из 56 агентов, завербованных в Таджикистане и Узбекистане. Перед этой группой стояла задача в случае начала мировой войны развернуть диверсионную деятельность против США и их союзников на территории сопредельного государства. Однако как только эта группа обосновалась в Афганистане, заместитель ее командира и связист сразу же обратились к местным властям с добровольным признанием в шпионаже. Они сдали «под чистую» всю группу. Афганским властям их признание было не совсем по душе. Их абсолютно не интересовало, что это за группа и зачем она прибыла на их территорию. Афганцы понимали, что деятельность потенциальных диверсантов не была направлена против существовавшего у них режима.

Горе-агентов никто не судил. По поводу их провала не было ни одной публикации в прессе. Однако и предатели, и те, кого они предали, оказались в одних и тех же тюремных камерах. Советский Союз от причастности к этой группе сразу открестился: мол, какое-то недоразумение, провокация спецслужб западных стран. Диверсанты лет десять, если не более, просидели в кабульской тюрьме Демазанг. О них все забыли — и советские власти, и афганцы. Но вот наступило время разрядки международной напряженности. И приехавший в 60-е годы в Кабул резидент внешней разведки КГБ Эрик Некрасов предпринял активные меры к освобождению тех, кто еще оставался в живых. Некоторые из бывших агентов вернулись на родину, но были и такие, кто после выхода из тюрьмы остался жить в Афганистане.

В 60-е годы Советский Союз развернул широкомасштабное всестороннее сотрудничество со своим южным соседом. Американцы, не желая полностью уступить этот плацдарм Советам, тоже предложили Кабулу реализовать ряд проектов. Например, они с помпой принялись за строительство дорогостоящего ирригационного комплекса в Гильменде. Но вскоре оказалось, что часть денег, выделенных на реализацию этого проекта, разворовали афганские чиновники, а американцы, которые могли бы предотвратить хищения, получили «откаты». Состоялся громкий судебный процесс, в ходе которого один из афганских чиновников-расхитителей был приговорен к смертной казни — случай для того времени исключительный, вызвавший огромный общественный резонанс.

Советские Союз в те же годы с блеском завершил создание джелалабадского агрокомплекса, построил ГЭС в Наглу. Усилиями советских инженеров был сооружен Кабульский политехнический институт, куда вскоре приехали высококвалифицированные преподаватели и переводчики. И это не считая успешного ввода в строй менее значительных объектов.

В 1971 году в Афганистане случилась небывалая засуха. Тогда Советский Союз, который сам закупал зерно за рубежом, направил голодающим афганцам значительную партию пшеницы. Потом нам стало известно, что афганские чи-новники пустили эту пшеницу в продажу, вместо того, чтобы, как оговаривалось в договоре, раздать ее населению бесплатно. Американцы же поступили умнее. Они расфасовали свою пшеницу в мешочки с надписью US.AID (американская помощь) и поручили раздачу зерна своим волонтерам.

Размышляя об американцах, Валерий вспомнил посла США в Афганистане Теодора Элиота. Какой симпатичный был человек! Он всегда демонстрировал дружественный настрой по отношению к нам, советским. Какие прекрасные встречи американских и советских дипломатов он организовывал! Какие речи о необходимости советско-американского сотрудничества произносил! Правда, надо вспомнить и о том, что период его пребывания в Кабуле совпал с так называемой разрядкой, когда советско-американские отношения достигли набольшего за послевоенный период уровня благожелательности. Тогда состоялся совместный космический полет, были подписаны важнейшие договоренности о ядерном разоружении. Ну и, конечно же, немалое значение имели добрые личные отношения четы Элиотов с четой Пузановых. Когда Элиот работал еще в Москве советником посольства США, Татьяна Михайловна Пузанова была заведующей отделением в одном из элитных родильных домов, и ей пришлось принимать роды у жены американского дипломата. С тех пор между ними завязалась дружба.

Правда, не все было гладко даже в годы разрядки. Валерий вспомнил свой недавний разговор со вторым секретарем американского посольства Малиновским. Дипломат не без гордости утверждал, что является родственником легендарного советского маршала, героя Великой Отечественной войны. Когда Старостин стал источать елей по поводу наметившейся советско-американской дружбы и пользы, которую могло бы принести сотрудничество СССР и США в деле оказания помощи таким бедным странам, как Афганистан, Малиновский резко его оборвал: «Я скорее поверю в существование ведьм (witches), чем в возможность американо-советской дружбы. Мы были и навсегда останемся стратегическими противниками. И в том числе здесь, в Афганистане. Такова реальность, и здравомыслящие люди должны ее принимать».

Надо сказать, что в период кульминации разрядки американцы значительно снизили свою активность в деле оказания экономической помощи Афганистану. В это время они не участвовали ни в одном крупном экономическом проекте. Возможно, тогда они действительно признали Афганистан зоной жизненных интересов Советского Союза. А может быть, и другое. Дауд тогда слишком откровенно опирался на СССР. Именно в эти годы стала поступать информация, что ЦРУ установило тесные контакты с лидерами радикальной исламской оппозиции, бежавшими в Пакистан.

Посол Элиот, хотя и демонстрировал дружеские чувства по отношению к послу Пузанову, дело свое, однако, знал хорошо. Он предпринял много усилий для того, чтобы подготовить государственный визит М. Дауда в США (он должен был состояться в мае 1978 года). Подводя в одной из своих телеграмм итоги 1977 года, Элиот писал в Вашингтон: «Американо-афганские отношения в этот период были прекрасными. Президент М. Дауд поддержал в ООН позицию СшА по вопросу Гуама и по вопросу Пуэрто-Рико. Он принял приглашение совершить государственный визит в США. Мы удвоили свой вклад в программу обучения афганских офицеров. Афганское руководство недавно подтвердило, что оно хочет более видимого осуществления американской помощи — для того, чтобы противостоять доминирующему советскому присутствию».

24 апреля 1978 года, за день до ареста лидеров НДПА, Элиот, срок пребывания которого в Афганистане подошел к концу, нанес прощальный визит президенту Дауду. Позже из окружения афганского президента просочилась информация о том, что этот «ярый сторонник разрядки» советовал афганскому руководителю принять самые жесткие меры в отношении лидеров НДПА, которые угрожают безопасности существующего в стране режима. В обмен он обещал значительное расширение всестороннего сотрудничества с США. Трудно сказать, выражал ли при этом посол свое собственное мнение или выполнял волю Государственного департамента.

Наконец, уже перед самым своим отъездом из Кабула, Элиот рекомендовал Госдепу как можно быстрее определить свое отношение к правительству Тараки. «Мы не можем с полной уверенностью квалифицировать новое афганское правительство как “коммунистическое” или “некоммунистическое” в контексте соответствующего раздела “Акта об оказании иностранной помощи”, — писал Элиот в своей телеграмме. — Новое руководство, несомненно, пришло к власти посредством насилия и кровопролития, но оно заявляет, что это было неизбежно при свержении “тиранического диктаторского режима” Дауда. Скорее всего, истинные цели и намерения нового правительства еще некоторое время будут оставаться в тени».

Американский посол призывал Вашингтон не отворачиваться от Кабула, ибо в противном случае «такая позиция может вынудить новый афганский режим стать тотально зависимым от СССР».

«Мы сможем в очень скором времени определять игру», — с оптимизмом завершал свое послание дипломат.

Элиот покинул Афганистан в мае 1978 года. На его место прибыл другой высокопоставленный американский дипломат Адольф Дабс. По сравнению со своим предшественником он сначала показался Валерию человеком серым и мало примечательным. С его приездом общение советских дипломатов с американцами приняло чисто протокольный характер.

На приход к власти «прокоммунистического» режима НДПА американцы отреагировали спокойно. Они не отказались от принятых ранее не слишком обременительных для них обязательств по оказанию экономической помощи. Они не предпринимали попыток развязать информационную войну против Тараки — Амина. Они просто стали выжидать, чем обернется, во что выльется эта «революция» и какие объективные предпосылки возникнут для того, чтобы нанести здесь удар по Советскому Союзу. При этом американцы значительно усилили работу с лидерами исламских радикальных группировок в Пакистане, приступили к формированию террористических групп и вооруженных отрядов, состоящих из религиозных фанатиков и разного рода маргиналов.

Что касается непосредственно американской разведки, то в Кабуле в те годы она старалась «не высовываться», вела себя осмотрительно. Конечно, у ЦРУ была своя агентура, причем — не исключено — даже в самых высших эшелонах власти, включая руководство НДПА. Но в отношении советских граждан церэушники обычно вели себя деликатно, прекрасно сознавая те опасности, с которыми могут быть связаны их вербовочные подходы.

* * *

В начале сентября 1978 года руководитель представительства КГБ Богданов передал афганскому руководству свои предложения по структуре создаваемых органов безопасности ДРА. Когда Леонид Павлович и его группа приступили к этой работе, от Амина прозвучало только одно пожелание: чтобы их госбезопасность была такой же мощной, как КГБ. Из этого и исходили. Предложенная схема была следующей.

По аналогии с нашим Первым главным управлением создать подразделение внешней разведки, которое на первых порах сориентировать на Пакистан и Иран, откуда исходила главная опасность для ДРА.

Опять-таки, исходя из нашего опыта (Второе главное управление) иметь сильную службу контрразведки. Кроме противодействия проникновению подрывных элементов из-за рубежа, она должна будет изучать настроения духовенства и работать с племенами.

Вывести военную контрразведку из Минобороны, подчинив ее создаваемым органам безопасности (как и у нас).

Передать в создаваемую структуру ресурсы оперативнотехнического отдела МВД. До революции министерство внутренних дел опекали советники из ФРГ, и они же помогали афганцам спецтехникой.

Организовать службу наружного наблюдения, информационно-аналитический и следственный отделы.

Эту структуру назвали Главным управлением по защите интересов Афганистана, или сокращенно — АГСА Возглавил ее один из героев революции Асадулла Сарвари.

Параллельно крепло и само представительство КГБ в Кабуле. Леонид Павлович Богданов имел обыкновение, куда бы ни забрасывала его судьба, обустраиваться основательно, а если возможно, то и с комфортом. Он добился у Центра выделения представительству автомобиля «Мерседес», который перегнали из Тегерана. Кроме того, из Союза пришли автомашины для оперативных нужд, прибыли оперативный водитель и шифровальщик, а первым заместителем руководителя представительства стал полковник Владимир Чучукин, ранее работавший в Штатах, но вынужденный преждевременно покинуть заокеанскую точку из-за того, что клюнул на «подставу» ЦРУ.

Жизнь налаживалась. И не все в этой жизни было так уж плохо, как представлялось Богданову когда-то в Москве. Например, такой момент. Кабул регулярно навещали советские руководители самого высокого ранга: вице-премьеры, министры, крупные военачальники, партийные боссы. Знакомство и общение с некоторыми из них явно могло пригодиться в будущем, а Богданов по своему положению был обязан участвовать в протокольных мероприятиях с участием высоких гостей.

В конце сентября в Кабул прибыл секретарь ЦК КПСС, кандидат в члены политбюро Б.Н. Пономарев. Поскольку визит носил неофициальный характер, то никакой помпезной встречи в аэропорту не было. Самолет из правительственного авиаотряда после приземления отогнали на дальнюю стоянку, туда же подкатил небольшой кортеж: Пузанов с Богдановым, Сарвари и член политбюро Шах Вали. Пономарев, сев в машину, сразу объяснил цель своего приезда: по поручению советского руководства он должен встретиться с Тараки и Амином и убедить их в пагубности курса на массовые репрессии и беззаконие. Судя по всему, Москва была сильно обеспокоена продолжающимися преследованиями парчамистов.

Выслушав Бориса Николаевича, Богданов про себя подумал, что московскому гостю выпала непростая миссия. Сам полковник к тому времени уже успел убедиться в том, что от всех разговоров на эти темы афганские руководители демонстративно уходят. Тема единства в партии давно была закрыта, о ней не вспоминали еще с середины лета, и большинство наших работников в Афганистане старались не раздражать халькистов подобными разговорами. Себе дороже…

Разместившись в гостевой квартире на территории посольства, Пономарев вечером вышел в сад погулять, и Леонид Павлович воспользовался этим, чтобы ввести гостя в особенности обстановки.

Прогуливаясь по ухоженным аллеям мимо благоухающих розовых кустов, полковник перечислял главные, на его взгляд, проблемы. «Во-первых, — говорил он, — это очевидное левачество афганских руководителей, их стремление немедленно осуществить кардинальные реформы, не считаясь с местными реалиями. Тем самым они настраивают против себя значительную часть населения, плодят собственных врагов. Соглашаясь с нами на словах о необходимости иметь союзников среди самых широких слоев народа, они, напротив, день ото дня сужают социальную базу революции. Особенно беспокоят массовые репрессии, которые осуществляются в отношении парчамистов, духовенства, да, собственно, всех, кто хоть в какой-то мере бывает заподозрен в нелояльности. Людей расстреливают без суда и следствия. Причем, — с горечью добавил Богданов, — это делают наши подсоветные из органов безопасности, значит, у афганцев может сложиться впечатление, что и мы вовлечены в репрессии, что людей убивают с нашего согласия или даже по нашей указке».

Это последнее обстоятельство, кстати говоря, сильно отравляло жизнь руководителю представительства КГБ, было предметом его постоянной головной боли.

Секретарь ЦК КПСС молча выслушал все это, потом задал какие-то малозначимые вопросы. Утром 26 сентября он встретился с Тараки и Амином и в тактичной форме высказал им обеспокоенность Москвы. Как бы подчеркивая доверительный характер этих бесед, Пономарев проводил их с глазу на глаз, даже наш посол не участвовал при встречах. Оба афганских руководителя, заранее предупрежденные, о чем пойдет речь, были заметно напряжены. Чувствовалось, что они с трудом сдерживаются от резких возражений. В какой-то момент Тараки не выдержал:

— Мы никогда не доверяли парчамистам, — запальчиво сказал он в ответ на очередное пожелание «жить мирно». — Наше объединение было формальным. Они фактически не принимали участия в вооруженном восстании, а после победы революции потребовали, чтобы все руководящие посты в государстве были поделены поровну между «хальком» и «пар-чамом». Это разве справедливо? А когда их требования отвергли, они угрожали поднять восстание. Выход у нас был один: или они, или мы.

Всем своим видом Тараки показывал, что этот разговор ему неприятен, он сидел перед московским гостем, развалясь, нога на ногу, обычно добродушное и приветливое лицо его сделалось непроницаемым.

Формально на этом Пономарев мог считать свою миссию законченной. Он сделал то, что ему было поручено. Секретарь ЦК КПСС вручил афганским руководителям памятные подарки, передал привет от членов советского политбюро «и лично от Леонида Ильича». Встречаться с членами политбюро ЦК НДПА он не стал, чем сильно их обидел, зато вечером в посольстве собрал узкий круг наших начальников, попросив их еще раз «честно и принципиально» оценить обстановку. Все на этом совещании шло хорошо до тех пор, пока слово не взял Богданов. Он довольно едко высказался о состоянии афганских вооруженных сил, сказал, что эта армия не может защитить даже саму себя. Тут же с места поднялся взволнованный и возмущенный генерал Заплатин:

— Это неправда! Да, следует укреплять афганскую армию, но она вполне боеспособна. Я хочу обратить ваше внимание, Борис Николаевич, что подобные оценки вводят в заблуждение руководство и способны привести к очень тяжелым последствиям.

Богданов тоже не остался в долгу:

— Не знаю, какой информацией пользуется уважаемый генерал-майор, но наши источники — а вы понимаете, что они внушают доверие — утверждают прямо противоположное.

Разгорелась самая настоящая ругань. Заплатин, давно имевший зуб на «сибарита Богданова», стал прямым текстом говорить, что чекистам в Кабуле следовало бы поменьше увлекаться спиртным. «Тогда и взгляд на ситуацию будет ничем не замутненным». Представитель КГБ обвинил генерала в некомпетентности и попытках совать нос в чужой огород. «Вас прислали сюда заниматься политработой, вот и занимайтесь этим». Пономареву стоило большого труда угомонить обоих.

А результат от поездки Пономарева оказался никчемным: репрессии продолжались, афганские революционеры по-прежнему вели себя так, как считали нужным.

Более того, теперь Амин сам перешел в наступление, что вскоре ощутил и Богданов. При встречах с ним афганский руководитель иногда доставал черную записную книжку, раскрывал ее и называл фамилию какого-нибудь сотрудника советских учреждений в Кабуле, утверждая затем, что данный человек «ведет подрывную деятельность против Афганистана». Однажды это был офицер резидентуры, работавший под консульским прикрытием, в другой раз — директор советского Культурного центра. Анализ показывал, что поводом для таких «наездов» всегда были тайные или явные контакты наших людей с парчамистами.

Как потом выяснилось, Амин велел создать специальную группу из офицеров службы безопасности, которые следили за советскими гражданами, фиксируя их разговоры и контакты.

Да, Хафизулла Амин был совсем не похож на тех друзей Советского Союза, с которыми наши чекисты привыкли общаться в других странах, провозгласивших строительство социализма. Выполняя задания Центра, Богданов не раз обращался к нему с просьбой об освобождении из-под ареста некоторых людей, выполнявших ранее задания советской разведки. Иногда Амину прямым текстом говорилось, почему Москва хлопочет за этих лиц. Например, за бывшего вицепремьера Х. Шарка, бывшего начальника штаба полиции и жандармерии С. Азхара, бывшего члена Ревсовета М. Рафи и других. Амин обычно уходил от прямого ответа или начинал объяснять, что человек, за которого хлопочет советский представитель, является членом террористической группы.

— Пожалуйста, — говорил он, язвительно глядя в глаза собеседнику. — Мы готовы хоть сейчас освободить того, за которого вы просите. И даже назначить его министром. Но только под вашу личную ответственность. Вы согласны пойти на такой шаг?

Осторожный Богданов, разумеется, не был готов к такому повороту, в ответ он говорил, что не знает лично никого из этих людей, а потому не может нести за них ответственность.

— Вот видите, — разводил руками Амин. — Тогда мы должны действовать по закону.

Но, разумеется, ни о каком законе и речи не было, людей подолгу держали в тюрьмах без всяких на то оснований, жестоко пытали, а ночами продолжались массовые расстрелы. Обреченные на казнь сами рыли себе могилы.

Представительство КГБ между тем росло как на дрожжах. Для организации охраны первых лиц государства и, прежде всего, Нур Мохаммада Тараки прибыл советник от 9-го управления Юрий Кутепов. Его главным партнером стал начальник гвардии майор Якуб, который впоследствии возглавит Генеральный штаб.

Для создания погранвойск и организации системы охраны госграницы в Кабул из Москвы были направлены старшие офицеры-пограничники. Наши кремлевские старцы никак не могли взять в толк, отчего афганцы не перекроют границу с Пакистаном, раз оттуда идут мятежники? Советские вожди жили в стране, где почти сразу после 1917 года все рубежи были надежно загорожены колючей проволокой и круглосуточно охранялись системой застав и погранотрядов. В Афганистане же границы на юге не могло быть по определению. Во-первых, Кабул никогда не признавал так называемую «линию Дюранда», которая разделяла пуштунов, живущих в Афганистане и Пакистане. Поставить на этой линии посты означало бы тем самым согласиться с исторической несправедливостью, возникшей по вине англичан, отдать Исламабаду спорные территории. Летом с юга в Афганистан шли миллионы кочевников. Вся местная экономика держалась на контрабандных товарах, свободно перемещавшихся в обе стороны. А во-вторых, у афганцев просто не было таких средств, чтобы в труднодоступной горной местности организовать хоть какое-то подобие заграждений или застав. Приехавшие советники стали ломать головы: что в этой ситуации можно сделать?

Если летом 1978 года, то есть при появлении Богданова в Кабуле, штат представительства КГБ насчитывал всего восемь человек, то уже осенью было около полусотни сотрудников.

По заведенным в ПГУ правилам, в странах третьего мира при наличии резидента разведки и официального представителя КГБ старшим оперативным начальником становился резидент. Однако, отправляясь в Кабул, Богданов сумел уговорить Крючкова сделать для него исключение. В Центре Вилиор Осадчий был какое-то время его подчиненным, это и стало решающим аргументом в разговоре с шефом. Хотя на практике далеко не сразу резидент признал главенство руководителя представительства. Окончательно все устаканилось лишь через год, когда приказом Андропова должность представителя Комитета стала считаться генеральской.

Главный афганский чекист Сарвари и его коллеги быстро смекнули, какую выгоду можно извлечь для себя от присутствия официальных представителей КГБ. Собственно говоря, все, что требовалось для организации местной службы безопасности, Москва предоставляла безвозмездно и по первому требованию: автомобили, спецтехнику, средства связи, оружие… Бывший военный летчик оказался способным учеником и уже вскоре за спиной советских товарищей затеял собственные игры, для чего попросил Богданова прислать им сначала десять бесшумных пистолетов, затем взрывные устройства для диверсионных действий. Он, кажется, хотел затеять террористическую войну на территории Пакистана.

Хвост захотел вертеть собакой.

В 1978-м офицеры КГБ и наши военные советники пока еще чувствовали себя в относительной безопасности. Богданов даже баловался поездками на охоту и рыбалку, отъезжая от Кабула на 150–200 километров. Но тучи уже сгущались. Недовольство властью «неверных», подогреваемое религиозными авторитетами, то тут, то там выливалось в локальные мятежи и отдельные террористические акты.

Резидентура КГБ в Пакистане и источники АГСА в Пешаваре информировали о том, что действия афганских партизан пытается координировать пакистанская военная разведка ISI. Интерес к исламской вооруженной оппозиции стали проявлять Саудовская Аравия, Египет и Израиль. Но, конечно же, самая большая опасность исходила от Соединенных Штатов, от «главного противника», как в документах ПГУ того времени именовали эту страну. Поэтому и резидентуре, и представительству КГБ было приказано не спускать глаз с американцев.

В апреле 1978 года в Кабул был направлен сотрудник разведки Владимир Шувалов, который специализировался по американцам. Он блестяще знал английский язык, успел поучиться в одном из заокеанских университетов. Еще раньше усилия его коллег увенчались тем, что в посольство США имплантировали «уши» нашей резидентуры. Шувалову пришлось начинать с того, чтобы долгими часами перекладывать на бумагу записанные тайными микрофонами разговоры американских дипломатов. Впрочем, ничего особенно интересного из этих разговоров выудить не удавалось.

В то время ЦРУ в Кабуле было представлено несколькими оперативниками во главе с Турко, прикрытым должностью советника посольства. Сама миссия насчитывала около двадцати дипломатов и с полсотни технических сотрудников. И разведчики, и «чистые» вели себя достаточно осмотрительно.

Когда в конце 1978 года к американскому послу Дабсу приехала жена, то Пузанов, будучи дуайеном дипкорпуса, устроил по этому поводу обед. Уже за кофе Богданов поинтересовался у одного из приглашенных на обед американцев: какие интересы Штаты преследуют в Афганистане? «Да никакие», — простодушно ответил тот.

* * *

В телеграммах из Кабула от посла и представителей разведки Амин теперь упоминался гораздо чаще, чем Тараки, который, формально оставаясь главой партии и государства, фактически ежедневно уступал своему «любимому ученику» одну позицию за другой. Причем обычно это происходило как бы по инициативе самого Тараки, который, наделяя Амина все новыми властными полномочиями, твердил окружающим: «Он справится. Только на него вся надежда». С одной стороны, в этом была определенная доля правды: Амин, действительно, мог работать сутками напролет и даже, случалось, оставался на ночлег в своем кабинете. Но с другой, все обстояло совсем не так просто. Тараки вовсе не по своей доброй воле возвышал соратника, он давно уже стал игрушкой в его руках. Амин искусно манипулировал «учителем», подвигая его к выгодным для себя решениям.

В Москве многим становилось ясно, что очень скоро им в Афганистане придется иметь дело с новым руководителем. Этот человек в своем стремлении к власти не остановится ни перед чем.

Воспользовавшись очередным приездом в Центр Богданова, начальник разведки пригласил его к себе. Крючков был по обыкновению деловит и сух.

— Что у нас есть по Амину? — сразу, едва тот успел войти, спросил он у Леонида Павловича.

Тот раскрыл принесенные с собой документы. Стал читать:

— Хафизулла Амин. Родился в 1929 году в уезде Пагман в семье мелкого служащего. Выходец из небольшого пуштунского племени хароти. Рано потерял отца и воспитывался старшим братом. Окончил педагогическое училище и общенаучный факультет Кабульского университета по специальности «физика и математика». Работал преподавателем и заместителем директора педучилища, а впоследствии — директором столичного лицея «Ибн Сина».

Как видите, Владимир Александрович, ничего особенного на том отрезке за ним не замечалось. Единственно, что может нас заинтересовать, так это следующий факт: в мужском лицее, которым руководил Амин, обучались исключительно пуштуны. И по тем данным, которыми мы располагаем, уже тогда Амин отличался ярым пуштунским национализмом.

Крючков еле заметно кивнул.

— В 1957 году наш клиент выехал на учебу в США. Учился он — и я прошу обратить на это особое внимание — в Колумбийском университете. Да, в том самом, который всегда плотно опекали американские спецслужбы. Для ЦРУ это питомник, где они присматриваются к способным иностранным студентам, берут их на заметку и выращивают будущих «агентов влияния».

— Я знаю, — нетерпеливо бросил Крючков. — Продолжайте.

— В Штатах Амин получил диплом магистра. Был активным членом афганского землячества — я обращаю ваше внимание и на этот факт. Вряд ли наши американские коллеги могли упустить из своего поля зрения такого человека, это не в их правилах. Прямых доказательств сотрудничества Амина с ФБР или ЦРУ у нас нет. Но если покопаться, подключить наши возможности в Штатах…

Глаза Крючкова за толстыми стеклами очков оживились. Начальник разведки поднялся со своего места, обошел стол, прошелся по кабинету.

Владимира Александровича эта информация явно заинтересовала. Амина, как министра иностранных дел и первого вице-премьера, принимали Андропов и другие советские вожди, сам Крючков, будучи в Кабуле, выражал ему свое почтение. Амин был официально признан главным героем Апрельской революции, ее вдохновителем и организатором. В разговорах с нашими руководителями он бесконечно клялся в верности идеалам социализма, обильно ссылался на Ленина, говорил о себе как о преданном друге Советского Союза. А тут такие дела.

— Возможно, грехи молодости, — как бы про себя произнес, глядя в окно, Крючков. — С кем не бывает. Но вы продолжайте.

Богданов понял, что не надо настаивать на шпионском следе. Дело и вправду мутное, доказательств нет. Лучше придерживаться неопровержимых фактов.

— После своего возвращения Амин преподавал в Кабульском университете, а затем опять занял должность директора лицея «Ибн Сина». Тогда же сблизился с Тараки. По нашим данным, их знакомство состоялось значительно раньше: еще в 50-е годы они встречались в рамках созданного Даудом «Национального пуштунского клуба». Затем Амин был назначен заведующим отделом педагогических кадров министерства просвещения, а в 1962 году он снова едет в Штаты для учебы в докторантуре все того же Колумбийского университета. С науками у него в тот раз не очень ладилось, докторскую степень Амин так и не получил, но зато он преуспел в общественной деятельности и стал руководителем землячества афганских студентов.

— Что вы подразумеваете под «общественной деятельностью»? — спросил, не поворачиваясь от окна, Крючков.

— Прежде всего, организацию разного рода акций в поддержку идеи «Великого Пуштунистана». Имеется в виду доктрина Мохаммада Дауда на объединение пуштунов, живущих по обе стороны так называемой «линии Дюранда». Видимо, именно тогда Амин почувствовал вкус к политической работе. У него это явно получалось, умел он повести за собой массы.

В 1965 году он вернулся в Кабул. По его собственной версии, изложенной в официальной биографии, его выслали из Штатов «по политическим мотивам», якобы за организацию массовой демонстрации в поддержку палестинцев. Тогда же он был принят в члены только что образованной Народно-демократической партии и попытался баллотироваться в парламент, но потерпел неудачу. Поступил на работу преподавателем женского лицея, а затем стал чиновником управления начального образования Минпроса. Летом 1966 года по предложению Тараки его сделали кандидатом в члены центрального комитета, а после раскола партии на две фракции Амин стал членом ЦК у халькистов. В 1968-м пленум фракции «хальк» принял решение вывести его из состава ЦК, цитирую — за «фашистские черты в характере и шовинистические взгляды». Однако через год Тараки настоял на том, чтобы Амин был прощен.

— Интересно, — задумчиво произнес Крючков и медленно переместился на свое место за столом. — Интересно, что их так связывает? Тараки и Амина? Отчего генеральный секретарь столь заботливо опекает этого человека?

— Тут, я полагаю, ответ надо искать в поведении самого Амина. Он редкий льстец по отношению к генсеку, который падок на такие вещи. Амин умело пользуется слабостями своего учителя. Всегда — к месту и не к месту — называет его «отцом нации», «великим вождем революции», «любимым учителем».

— Ну, ну, — протянул Крючков. — Продолжайте.

— Тогда же Амин, единственный из фракции «хальк», удостаивается чести войти в афганский парламент. От «парчама» там уже был Бабрак Кармаль, которого наш клиент подвергает публичной и очень резкой критике. Казалось бы, члены одной партии, но такая неприкрытая вражда. Даже, я бы сказал, ненависть.

После свержения монархии и прихода к власти Дауда ему поручают организацию подпольной работы в армии. И вот здесь-то в полной мере проявились способности Амина как лидера. За короткий срок он сумел привлечь на сторону «халь-ка» многих офицеров кабульского гарнизона, причем упор делал как всегда на пуштунов. Именно они стали его гвардией 27 апреля, когда был дан сигнал к военному перевороту. Кстати, если сразу после этой так называемой «революции» Амин еще соглашался делить лавры главного революционера с Кады-ром, Ватанджаром и другими офицерами, то сейчас он все заслуги целиком приписывает только себе. Вышел художественный фильм, где Амин сыграл самого себя — «главного героя» или, как он говорит, «командира революции». Когда фильм снимался, он лично внес изменения в сценарий — в ущерб исторической правде, зато с большой пользой для себя. Издана брошюра, повествующая о его «выдающейся роли» в свержении Дауда. Всех, кто осмеливается подвергнуть это хоть малейшему сомнению, Амин безжалостно преследует и даже уничтожает.

— Но ведь он действительно сыграл 27 апреля ключевую роль, — скорее утвердительно заметил Крючков.

— Наряду с другими товарищами по партии, — не согласился Богданов.

— Что еще? Как у него с личной жизнью?

— Женат. Три сына и четыре дочери. Особой супружеской верностью не отличается, что, впрочем, в их кругах не считается большим пороком. Вы же знаете, что тот же Кармаль открыто живет с Анахитой Ратебзад, а при случае не прочь приударить за кем-нибудь еще.

— Хм-м, — брезгливо поморщился Крючков, которому были глубоко чужды подобные слабости. — Дальше…

— Неплохо знает английский язык. Есть подозрения, что склонен к употреблению наркотиков. По словам старых членов партии, в основном парчамистов, человек коварный и мстительный. С большими амбициями. Это, пожалуй, все.

— Да-а, — протянул начальник разведки. — Яркая личность, ничего не скажешь. Нам надо понять, насколько он искренен, когда говорит о своей любви к СССР и преданности делу рабочего класса.

— Однажды Амин, выступая перед какой-то нашей делегацией, сказал: «Я более советский, чем вы». Никто и никогда не слышал от него ни одного плохого слова в адрес нашей страны — это можно считать проверенным фактом. Более того, если кто-то в присутствии Амина позволяет себе даже вскользь упомянуть об отдельных недостатках, имеющих место в Союзе, то он тут же прерывает такого человека: «Никогда впредь не говорите так». По словам нашего источника из окружения Амина, он с большим уважением относится к Сталину и даже старается кое в чем ему подражать. Часто с восторгом рассказывает о Фиделе Кастро, с которым встречался на Кубе, когда участвовал там в совещаниях стран Движения неприсоединения. Кастро, как утверждает Амин, с большим радушием принимал его в Гаване и даже позволял присутствовать на заседаниях политбюро.

Богданов замолчал, давая возможность шефу переварить все услышанное. Представитель КГБ в Кабуле хотел добавить еще один штрих к портрету афганского политика, но не был уверен в том, что Крючкову это понравится. Полковник хорошо изучил характер своего начальника и знал те границы, переходить за которые было рискованно. А добавить он хотел вот что. И Амин, и Тараки, кажется, старательно усвоили уроки Великой Октябрьской революции и первых послереволюционных лет. В частности, в приватных разговорах с советскими товарищами они, оправдывая репрессии в отношении парчамистов, вспоминали о том, как беспощадно Ленин, а затем Сталин расправились с меньшевиками, троцкистами, зи-новьевцами и прочими элементами, внушавшими им хоть малейшее подозрение в нелояльности. «И разве ваши учебники по истории КПСС подвергают сомнению правильность этой линии? — загонял в угол советских товарищей Амин. — Классовая борьба лишь обостряется — вот чему нас учат теоретики марксизма-ленинизма». Богданов хотел сказать, что Амин действует в полном соответствии с тактикой и стратегией большевиков: сначала он уничтожит оппозицию и всех сочувствующих ей, а затем, скорее всего, сметет со своего пути и ближайших соратников — тех, кто помешает его движению к единоличной власти. Как это сделал его кумир Сталин. Но Богданов этого не сказал. Кто знает, как в будущем станут развиваться события? Может быть, этому Амину предстоит на многие годы стать лучшим другом и верным партнером Советского Союза, каким стал Фидель Кастро… Может быть, Кремль именно на него сделает свою ставку. Все может быть. Поэтому надо излагать только факты, а если речь идет о донесениях агентуры и доверенных лиц, то аккуратно все это фильтровать.

Поскольку Крючков все еще молчал, обдумывая услышанную информацию, Богданов достал из папочки несколько листов и положил их перед шефом:

— Вот, Владимир Александрович, это типичный образец аминовской риторики. Запись, которая была сделана в ходе его недавней встречи с делегацией нашей Академии наук. Очень показательный документ.

Крючков придвинул к себе бумаги, стал читать. Там говорилось следующее. «Поприветствовав советскую делегацию, Х. Амин сказал, что Апрельская революция была следствием Великой Октябрьской социалистической революции и является примером для многих других стран. Мы всегда черпали вдохновение из идей Октябрьской революции, и многие афганские революционеры воспитаны на трудах великого Ленина. Остановившись на советско-афганских отношениях, Х. Амин сказал, что мы всегда были очень искренни и близки с советскими друзьями, которые оказывают нам всестороннюю помощь и поддержку. И это является залогом победы нашей революции. С самого первого дня создания нашей партии мы говорили и говорим, что опыт Советского Союза — главное условие наших успехов. Х. Амин обещал оказать содействие в работе советской делегации и в заключение сказал: “У нас нет секретов от советских друзей, так как мы всегда старались воспитать у членов партии четыре основных качества: патриотизм, марксизм, советизм и интернационализм”».

— Ничего нового, — закончив читать, заметил Крючков. — Примерно это же самое я слышал от него, когда сам был в Кабуле.

— В принципе, это так, — согласился Богданов. — Но мне все чаще кажется, что этот человек не так прост. Меня не покидает ощущение, что все его высокопарные речи — всего лишь дымовая завеса, призванная скрыть какую-то свою, пока непонятную для нас игру.

Богданов замялся. Он с трудом сдержал желание рассказать начальнику разведки о том, как Амин на одной из встреч высказал недвусмысленное пожелание видеть в Кабуле другого советского посла. По его мнению, Пузанов скомпрометировал себя уже тем, что работал здесь и при короле, и при Дауде, что он не понимает существа Апрельской революции и транслирует в Москву искаженную информацию о процессах, происходящих в Афганистане. Полковник, выслушав это, сильно удивился. Ему как раз казалось, что Александр Михайлович явно симпатизирует Амину и в своих телеграммах, часто в ущерб объективности, слишком высоко оценивает его деятельность. Афганский руководитель, высказав свое пожелание, был уверен, что оно непременно будет передано Москве, но тут он ошибся. Полковник был тоже не лыком шит и счел для себя опасным посредническое участие в подобного рода интригах. И потом, кто знает, как Амин отзывается о нем самом? Или о других советских представителях?

Однако сам афганский вице-премьер о том разговоре не забыл и через другие каналы пытался проверить, передано ли его пожелание Центру.

Завершив встречу с Богдановым, Крючков пригласил к себе генерала Медяника, своего зама, курировавшего восточное направление. Попросил и его поделиться соображениями по Амину. Яков Прокофьевич не удивился этой просьбе, он уже понимал, куда ветер дует. Войдя в кабинет начальника Первого главного управления, доложил:

— Мы с коллегами из американского отдела только начали прорабатывать этот вопрос — я имею в виду подробности пребывания Амина в США. Информации на сей счет пока негусто. Обучаясь в Колумбийском университете, он был близок с неким Пажваком — бывшим министром просвещения и ярым антикоммунистом. Вместе выпивали, развлекались. Когда возвращался из Штатов, то сделал остановку в Западной Германии и там навестил афганского посла в Бонне Али Ахмада Попала, который характеризуется как откровенно прозападный политик, антисоветчик. Подробности их разговора неизвестны. Возникает вопрос: что общего у истинного коммуниста, каким он себя позиционирует с 1965 года, с этими людьми, стоящими по другую сторону баррикад? Далее. Когда Амин избирался в парламент, финансовую поддержку ему оказал председатель акционерного общества «Спинзар» Сарвари Нашер, известный как монархист, человек близкий к свергнутому королю Захир-шаху. После революции Амин освободил его из тюрьмы, предоставил машину с шофером. Также поговаривают о каких-то тайных встречах Амина с неустановленными американцами. На данный момент пока все.

— Да, действительно, негусто, — недовольно сказал Крючков. — Вы продолжайте работать в этом направлении. Только аккуратно. Не дай бог, товарищ Амин что-нибудь узнает. Не забывайте о том, что речь идет о крупном государственном деятеле, нашем партнере.

Впрочем, Медянику можно было об этом не говорить, это был высокий профессионал.

А начальник разведки на следующий день докладывал по тому же деликатному вопросу председателю КГБ Андропову. Крючков по обыкновению старался избегать выводов и оценок, перечислял только сухую информацию. Он хорошо поднаторел в аппаратных играх и, общаясь с членами политбюро, никогда не позволял себе высказывать собственное мнение по каким-то крупным государственным проблемам. В лучшем случае ограничивался общими словами и всегда подчеркивал свою верность марксистско-ленинским принципам. Сейчас он избрал проверенную тактику: сначала перечислил несомненные достоинства афганского лидера (его огромную трудоспособность, упорство, энергию, стремление учиться), а затем перешел к недостаткам (слишком амбициозен, властолюбив, не терпит инакомыслия, не всегда искренен). Есть у наших товарищей вопросы по американскому периоду его биографии. Что-то мутноватое просматривается в его банковских счетах — изучаем это.

— Но в целом товарищ Амин сохраняет лояльность генеральному секретарю и явно больше других старается на благо Апрельской революции, — закончил Крючков. — Курс они держат верный — на строительство социализма.

— А это самое главное, — согласился с начальником разведки Андропов. — Но ты, Володя, не забывай о том, что чем очевиднее у афганцев будут успехи на этом пути, тем больше внимания к региону станут проявлять наши противники и, прежде всего, Соединенные Штаты. Ты, кстати, отслеживаешь активность американцев в соседнем Пакистане? Что там у них сегодня?

— У нас такое ощущение, что там пока идут приготовления к каким-то масштабным операциям. В Исламабад переместился крупный специалист по Афганистану Луи Дюпре, высланный в ноябре из Кабула. Там же замечены установленные сотрудники ЦРУ Лессарт, Робинсон, Дэвид, Брок и другие, целая группа. По оперативным данным, они пытаются наладить связи с руководителями формирований мятежников, изучают их на предмет более тесного сотрудничества. У нас складывается впечатление, что ЦРУ перенесло свою региональную штаб-квартиру из Тегерана в Исламабад. По информации из наших источников и сведениям военной разведки, на базах в Пакистане готовятся до 40 тысяч бойцов из числа афганских беженцев.

— Вот, вот, видишь, — Андропов как будто даже обрадовался. — И это только начало. Так что держите руку на пульсе.

В августе родной брат Кармаля Махмуд Барьялай был снят с должности посла в Пакистане. Как и другие видные парча-мисты, он отказался подчиниться приказу Амина прибыть в Кабул «для назначения на новую работу». Он прекрасно понимал, какая это будет «работа», и потому счел за лучшее уехать к своему родственнику Бабраку Кармалю, который скрывался от аминовских киллеров в лесах западной Чехии.

Кармаль выглядел чрезвычайно озабоченным. Будущее казалось ему мрачным. «Пока чехословацкие товарищи проявляют заботу о моей безопасности, — сказал он с горечью, — но в любой момент это может закончиться».

Ситуация для парчамистов тогда и впрямь сложилась почти безнадежная. Основные руководители фракции были вынуждены прятаться по разным странам. Тех, кто остался в Кабуле, арестовали и подвергали жестоким пыткам. Рядовые партийцы всячески скрывали свою принадлежность к «парча-му». Москва фактически отвернулась от бывших друзей, бросив их на произвол судьбы. Кармаль еще не забыл о том, как совсем недавно, перед отъездом в Прагу, он тщетно пытался встретиться с послом Пузановым.

— Какой он коммунист! — гневно вопрошал теперь Кармаль. — Трусливый приспособленец! Так себя не ведут по отношению к соратникам по борьбе.

— Что же нам теперь делать? — спросил Барьялай. — Может быть, пока уйти в глубокое подполье? Прекратить всякую работу против Тараки и Амина?

Кармаль задумался. Докурил до фильтра сигарету — он предпочитал исключительно «Кент» — и тут же запалил новую. Потом стал излагать свои мысли по поводу ближайшей тактики.

— Да, на обострение идти сейчас нельзя. Возможно, они только того и ждут, чтобы окончательно разгромить «парчам», физически уничтожить всех нас. Поэтому правильнее всего избрать тактику выжидания. Я знаю, — тут Кармаль встал из кресла, энергично прошел по комнате. — Я уверен в том, что очень скоро ситуация для нас изменится к лучшему. То, что делают со страной эти безумцы, неизбежно вызовет волну гнева, и эта волна смоет их. Эйфория от случившейся революции прошла, люди ждут обещанных перемен к лучшему, а что они видят вместо этого? Один клоун вообразил себя великим вождем, другой за его спиной обделывает свои темные делишки. Вот увидишь, недовольных режимом скоро будет очень много.

— Но отчего наши друзья в Москве ведут себя так, словно они слепые и глухие? — спросил Барьялай.

— Это и для меня большая загадка. Может быть, посол Пузанов и другие товарищи дают им искаженную информацию? Да, скорее всего, именно так.

— Тогда разреши мне немедленно выехать в Москву, чтобы там лично встретиться с нужными людьми и открыть им глаза на правду.

После недолгих раздумий Кармаль согласился. Он высказал только одно условие: чтобы об этой поездке ни в коем случае не стало известно афганскому посольству в СССР.

Прибыв в советскую столицу, Барьялай первым делом позвонил домой Эрику Некрасову, с которым поддерживал близкие отношения в бытность того резидентом КГБ в Кабуле. Некрасов, проявив осторожность, от встречи с афганским другом уклонился, но по телефону они говорили долго и подробно. Барьялай не жалел слов и эмоций, чтобы описать то бедственное положение, в котором оказались парчамисты.

— Если вы не вмешаетесь, то будет большая беда, — сказал он своему бывшему куратору. — Товарищу Кармалю и всем нам грозит смертельная опасность.

Он также пожаловался на отсутствие средств к существованию и сообщил о наличии у него письма Кармаля, адресованного руководству КПСС. В конце разговора афганец буквально разрыдался:

— Во имя гуманизма спасите нас!

— С вами свяжутся, — лаконично пообещал Некрасов.

Сотрудник внешней разведки немедленно доложил о состоявшемся разговоре своему руководству. Информация пошла наверх, и уже в тот же день с ней был ознакомлен секретарь ЦК Пономарев. Он вызвал к себе своего заместителя Ульяновского:

— Вы там подумайте, кто бы мог принять этого Барьялая и выслушать его. Только с соблюдением необходимых мер конспирации. Чтобы, упаси бог, об этом не стало известно в Кабуле.

Ульяновский понял, что ему самому лучше в эту историю не впутываться. В итоге с Барьялаем встретился инструктор международного отдела Генрих Поляков. Но афганец был рад и этому. Он передал письмо Кармаля, а на словах повторил все то, что накануне высказывал Некрасову.

— В Афганистане происходит физическое истребление настоящих коммунистов, — с горечью рассказывал афганец. — Все верные друзья Советского Союза гниют в тюрьмах, а многие уже расстреляны. Посол Пузанов занимается откровенной дезинформацией, потому что превыше всего для него карьера. Что мне делать, товарищ Поляков? Надо ли мне возвращаться в Кабул или вы рекомендуете укрыться в другой стране?

Поляков, получивший инструкцию от своего руководства не втягиваться в дискуссию, пожал плечами:

— Вы должны решить этот вопрос сами.

Барьялай взорвался:

— Еще совсем недавно советские товарищи говорили нам, что и как делать в трудных ситуациях. Мы шагу не могли ступить без ваших советов. Вы приучили нас к тому, что мы — младшие братья и всегда должны слушаться старших братьев. А теперь вы отвернулись от нас, бросили. Вы сделали ставку на откровенных негодяев, которые позорят идеи социализма и тем самым компрометируют вас самих…

Поляков поморщился. План беседы не предусматривал такого поворота. Следовало закругляться. Он заверил афганца в том, что постарается сделать все от него зависящее. На этом распрощался.

* * *

Сказать по правде, сотрудникам международного отдела ЦК КПСС было тогда не до того, чтобы вытирать слезы оппозиционерам. В СССР готовились к первому официальному визиту главы афганского государства, генерального секретаря ЦК НДПА, председателя Революционного совета, премьер-министра ДРА Нур Мохаммада Тараки.

27 ноября заместитель министра иностранных дел Козырев пригласил посла ДРА в Советском Союзе Пактина, чтобы окончательно согласовать с ним детали предстоящего визита. Недавний диктор кабульского радио Раз Мохаммад Пактин вручил свои верительные грамоты Чрезвычайного и Полномочного посла летом, в июле. При этом он попросил советских товарищей выделить ему персонального преподавателя по общественным дисциплинам и международным отношениям «для приобретения опыта политической работы, которого мне недостает». Пактин заверил, что не только он будет старательно изучать марксизм-ленинизм, но и все афганские студенты, которые обучаются в Союзе, — за этим посол обещал проследить лично.

— Если раньше, — сказал он, — пятьдесят процентов афганцев, обучавшихся в СССР, возвращались на родину коммунистами, то отныне таких будет сто процентов.

Накануне официального визита Пактин подтвердил Козыреву готовность афганской стороны подписать заранее согласованные тексты Договора о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве, Соглашения об учреждении постоянной советско-афганской комиссии по экономическому сотрудничеству и проекта совместного коммюнике о пребывания товарища Тараки в Москве. Заместитель министра выразил желание советской стороны предоставить гостю возможность выступить по советскому телевидению и пройти бесплатное медицинское обследование в одной из клиник 4-го Главного управления Минздрава, отвечавшего за здоровье партийно-советской номенклатуры.

Готовились к первому официальному визиту и в Афганистане. С афганскими руководителями заранее согласовывался текст Договора о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве. При подготовке этого документа обе стороны исходили из того, что он должен базироваться на ленинских принципах Договора 1921 года, заключенного молодой Советской Россией с Афганистаном, однако, с учетом новых политических реалий. Эксперты оттачивали формулировки, спорили о запятых и абзацах. Посол Пузанов постоянно навещал афганский МИД, чтобы познакомить с текстом министра иностранных дел. Хафизулла Амин, листая переведенные на язык дари страницы документа, восхищался культурой советской дипломатии и мастерством перевода, но, казалось, в суть формулировок вникал не очень глубоко. Раз советские товарищи это написали, значит, там все правильно.

С другой стороны, государственных руководителей Афганистана слабо волновал этот договор, как, впрочем, и все другие договоры и соглашения, которые им приходилось подписывать. Афганцы мало значения придают бумагам и документам. Они придерживаются достигнутых договоренностей, лишь пока им это выгодно.

К визиту готовились не только политики. Офицеры 9-го управления КГБ выясняли, какие блюда предпочитает товарищ Тараки и члены его делегации, чтобы соответствующим образом организовать в Москве их питание. Оказалось, что они не очень прихотливы в еде. Утром пьют чай и едят лепешки с овечьим сыром. На обед предпочитают овощной суп из репы, морковки и лука. Вечером могут съесть немного вареного бараньего мяса или яичницу с тем же самым вареным бараньим мясом и луком, именуемую «кераи». Если стол праздничный, то на нем бывают плов и шашлык.

Также заранее была достигнута договоренность относительно языков, на которых пройдут беседы между руководителями двух стран. Решили, что перевод с дари будет осуществляться лучшими знатоками этого языка советскими дипломатами Дмитрием Рюриковым и Станиславом Гавриловым. Работники протокольных отделов определились относительно того, как пройдет церемония встречи афганской делегации в аэропорту, какие пиджаки и галстуки должны надеть руководители.

27 ноября состоялся пленум ЦК НДПА, ознаменовавший собой окончательный разгром внутрипартийной оппозиции. На следующий день газета «Кабул Таймс» поместила информационное сообщение об этом событии. В нем содержался уже привычный набор идеологических заклинаний: «пленум является великим историческим шагом в развитии рабочего движения», «пленум продемонстрировал верность НДПА пролетарскому интернационализму и защите всеобщего мира», «пленум стал выражением блестящего руководства партией и народом товарищем Н.М. Тараки».

Был обсужден и одобрен Декрет № 8 Ревсовета ДРА «О земельной реформе». Но самое главное — то, ради чего затевалось это собрание — заключалось в другом. Ноябрьский пленум знаменовал собой окончательный разгром парчамистов. Семь членов ЦК и два члена Революционного совета (Бабрак Кармаль, Нур Ахмад Нур, Кештманд, Анахита Ратебзад, Барь-ялай, Вакиль, Наджиб, Кадыр, Рафи) «за участие в предательском заговоре против Великой Апрельской революции, против Демократической Республики Афганистан и против нашей славной партии исключены из НДПА». Еще четыре члена ЦК подверглись более мягкому наказанию: их перевели в кандидаты в члены партии «с тем, чтобы они могли перевоспитаться на основе критики и самокритики».

Газеты также опубликовали речь товарища Тараки. Центральное место в ней было уделено как раз исключенным из партии «заговорщикам». Подобно Сталину, громившему когда-то оппозиционеров как «наймитов и агентов империализма», Тараки прибег все к тем же испытанным приемам. «Империализм, — сказал он, — организовал заговор против Апрельской революции, и империалистические круги в Кабуле установили контакты со своими агентами. Органы безопасности получили об этом информацию, которая указывала на то, что в заговоре приняли участие и наши товарищи под руководством Бабрака Кармаля, Кадыра и других. Для того чтобы прояснить ситуацию и раскрыть роль империалистических кругов, а также, имея в виду, что заговорщики находятся под контролем, было сочтено целесообразным назначить послами: Б. Кармаля — в Прагу, Н.А Нура — в Вашингтон, Вакиля — в Лондон, Анахиту — в Белград, Наджиба — в Тегеран, Барья-лая — в Пакистан.

После ареста Кадыра, Мир Али Акбара и Шахпура в наши руки попало много документов. В дополнение к вышеназванным лицам была доказана причастность к заговорщикам Султана Али Кештманда и Рафи. Было дано распоряжении о возвращении послов на родину, но они не только не вернулись, но и разграбили посольские кассы».

Понятно, что, как и в СССР в 30-е и 50-е годы, сообщение о раскрытом заговоре было встречено участниками пленума бурными аплодисментами, с мест раздавались призывы подвергнуть отступников самому суровому наказанию

* * *

Известно, что всякая революция пожирает своих детей. Апрельская революция в этом смысле была прямо-таки классической. Совершив военный переворот, афганские революционеры первым делом покончили со всеми видными сторонниками прежнего режима, а заодно под шумок свели счеты с теми, кто ходил у них в личных врагах. Затем взялись за оппозицию в собственных рядах. Дальше — больше. Почувствовав вкус к массовым репрессиям, опьяненные запахом крови и собственной безнаказанностью, новые хозяева страны стали пускать в расход всех, кто хоть в малой степени внушал подозрение. И даже тех, кто не внушал, а просто попал под горячую руку.

Расстреливали крупных землевладельцев, торговцев, банкиров, предпринимателей — потому что они стояли на «классово чуждых позициях».

Убивали религиозных авторитетов — потому что отныне государству было не по пути с религией.

Расправлялись с интеллигенцией — просто так, на всякий случай.

Устраивали массовые казни крестьян — это был ненадежный элемент, в любой момент крестьяне могли переметнуться на сторону контрреволюции.

Бомбили с самолетов районы традиционного расселения пуштунских племен. Артиллерийским огнем стирали с лица земли кишлаки. Бросали карательные экспедиции туда, где по данным разведки были замечены пока еще малочисленные отряды ихванов.

А когда наши советники пытались остановить эту вакханалию ничем неоправданного зверства, им говорили: «Вспомните свою Великую Октябрьскую революцию. Вспомните о том, как в годы Гражданской войны и в последующие десятилетия вы самым беспощадным, самым жестоким образом искоренили всех реальных и потенциальных врагов, обеспечив гарантии для строительства социализма». «Но ведь мы осудили свои репрессии, признали свои ошибки», — пытались спорить советники. Их не слышали. Афганские руководители разного уровня словно соревновались друг с другом: кто больше истребит собственных граждан. А «сверху» их подбадривали: так держать!

Советник по борьбе с бандитизмом и уголовной преступностью при МВД ДРА полковник Клюшников как-то появился в совпосольстве до крайности возбужденным. Встретив начальника представительства КГБ Богданова, он рассказал ему такую историю.

Недавно в центр провинции Пактия, на юге страны, приехали молодые активисты НДПА Они собрали на площади таких же ребят, рассказали им о революции, раздали значки с изображением Тараки, пригласили вступать в организованную здесь партячейку. Местная молодежь с интересом слушала приезжих и с удивлением пялилась на кабульских девушек, не носивших чадры. Кое-кто, получив значки, нацепил их на свои рубашки. Однако сразу после отъезда столичных гостей эти «отступники» были прилюдно наказаны: исламские фанатики просто растерзали семь молодых людей. Амин приказал доставить всех причастных к убийству в Кабул. Солдаты провели облаву и арестовали около ста человек, не особенно разбирая, кто действительно был виноват, а кто просто находился неподалеку.

Поздно вечером домой к Клюшникову явился один из руководителей царандоя: «Там у нас в МВД собираются судить сразу сто человек. Хорошо, чтобы вы приехали». Когда полковник вошел в вестибюль, его глазам предстала такая картина: прямо на полу на корточках сидят десятки бедно одетых людей, а в стороне в кресле над ними возвышается начальник царандоя майор Тарун. Его заместитель протиснулся к Клюшникову: «Вот, все они — бандиты и заслуживают смерти». Полковник посоветовал с каждым из задержанных разобраться отдельно: допросить, снять показания, выяснить степень вины. И ни в коем случае не спешить с приговорами. Царандоевцы начали вести дознание — прямо здесь в вестибюле. Вопрос — ответ, взмах рукой — садись. А советник ушел к себе в кабинет. Через некоторое время он слышит звук автобусных моторов. Выглянул в окно и видит, как последних задержанных прикладами загоняют в автобусы.

На рассвете к советнику пришел тот самый заместитель начальника царандоя, а с ним еще два сотрудника. Растерянные, бледные. Достали водку, дрожащими руками разлили ее по стаканам. Говорят: расстреляли всех. Допросили (как — это Клюшников видел), тут же без суда приговорили к смерти и тут же привели приговор в исполнение.

Богданов, выслушав коллегу, не удивился его рассказу, а в свою очередь поведал ему другую историю. Приходя по утрам в службу безопасности, он нередко заставал Асадуллу Сарва-ри невыспавшимся, уставшим, со следами грязи на ботинках и одежде. Постепенно выяснилось, в чем дело. Оказывается, начальник АГСА почти каждую ночь лично участвовал в массовых расстрелах на полигоне в окрестностях Кабула. Через какое-то время Сарвари даже не стал скрывать это от представителей КГБ. Только посмеивался: «Сегодня еще сотню предателей “отправили в Пакистан”». Так у них на жаргоне назывались расстрелы.

Осенью по стране поползли слухи, будто арестованных по подозрению в причастности к контрреволюционной деятельности не убивают, а увозят в Советский Союз, где держат на каторжных работах в Сибири и на Урале. При этом цитировались будто бы пришедшие с урановых рудников письма несчастных афганцев, их жалобы на непосильный труд и тяготы.

Люди не могли поверить в то, что действительность была гораздо обыденнее и страшнее: тех, кого арестовывала АГСА, обычно расстреливали прямо неподалеку от их родных домов. Какая там Сибирь…

Все это, конечно, отнюдь не повышало авторитет новой власти, а плодило ее врагов.

Летом пришло сообщение о вспыхнувшем восстании в Нуристане, которое по приказу Амина было подавлено самым беспощадным образом: этот район просто-напросто разбомбили с помощью авиации. Затем волнения перекинулись в прилегающую к Нуристану провинцию Кунар. Тревожные вести приходили из Панджшерского ущелья. Пока сопротивление носило разрозненный характер, но по агентурным данным афганская эмиграция в Пакистане уже приступила к созданию альянса из самых авторитетных исламских организаций. Это первое объединение моджахедов, названное Национальным фронтом спасения, возглавил Бурхануддин Раб-бани, которому затем на многие годы предстоит стать одним из главных лидеров джихада.

Тараки улетал в Москву 4 декабря. Для этого ему специально выделили самолет Ил-62 в салонном варианте из правительственного авиаотряда, обслуживавшего высшее советское руководство.

За два дня до отлета нашим представителям в Кабуле пришлось решать неожиданно возникшую задачу. До этого считалось, что во время отсутствия Тараки его функции станет выполнять Амин, который уже прочно утвердился в роли второго человека в партии и государстве. И вдруг, когда уже все протокольные вопросы были утрясены и все списки составлены, Амин сказал полковнику Богданову, что тоже хотел бы «неофициально, потихоньку» навестить Москву. Руководитель представительства КГБ не смог скрыть своего изумления:

— Разве это разумно, когда оба главных руководителя оставят страну в такой непростой ситуации?

Но Амин дал понять, что спорить с ним бесполезно:

— У нас есть и другие авторитетные товарищи, например, Сарвари и Ватанджар, — веско сказал он. — Да и вы, товарищ Богданов, остаетесь на боевом посту. В случае чего всегда подскажете, поможете принять правильное решение. Я лично прошу вас на время нашего отсутствия помочь в управлении государством. И потом, — тут Амин предъявил свой решающий козырь, — я бы хотел встретиться с товарищем Андроповым.

Богданов решил, что Амин мог договориться об этой встрече по каким-то своим каналам, минуя представительство КГБ, и поэтому спорить дальше не стал.

На аэродроме во время вылета афганской делегации были устроены пышные проводы: почетный караул, оркестр, дипкорпус, члены правительства… Богданов тоже стоял в ряду наших посольских работников, ожидая, когда настанет его пора пожать руку отбывающему вождю. В самый разгар церемонии проводов краем глаза он заметил, как по трапу стоящего в отдалении самолета быстро вбежал наверх Хафизулла Амин. Словно зайцем проскользнул в самолет.

А в правительственном аэропорту Внуково-2 афганскую делегацию ждала такая же пышная встреча. Гостей приветствовали генеральный секретарь ЦК КПСС Л.И. Брежнев и другие советские руководители. Как положено, были объятия и поцелуи у трапа, были исполнения государственных гимнов, был марш почетного караула. Леонид Ильич пригласил афганского лидера в свою машину. Переводил советник афганского отдела МИД Станислав Гаврилов. Во время недолгой поездки от Внуково до Кремля Брежнев пытался сказать что-то Тараки. Гаврилов с готовностью перевел на дари. Однако афганец сделал вид, что не понял. «Устал, наверное, товарищ Тараки, — снисходительно объяснил это наш генеральный секретарь. — Пусть отдохнет, подремлет, пока едем. Ведь, небось, не меньше семи часов болтался в воздухе».

На следующий день началась официальная программа визита. Переводить беседу двух лидеров должен был второй секретарь советского посольства в Кабуле Дмитрий Рюриков. Гаврилова держали «на подстраховке». Однако перед началом переговоров Тараки неожиданно сделал странное заявление:

— Мы, члены приехавшей в дружественный Советский Союз делегации, — афганцы, а точнее сказать — пуштуны. И поэтому мы хотели бы, чтобы под сводами этого замечательного зала звучала пуштунская речь. Насколько я понимаю, ваши переводчики не владеют языком пушту. Поэтому мы включили в состав нашей делегации офицера-пуштуна, который учился в вашей стране и свободно владеет русским языком.

Леонид Ильич, который мало что понял из сказанного, спокойно отреагировал на слова Тараки, а точнее — никак не проявил своей реакции. Председатель правительства Косыгин уставился в лежащие перед ним документы, как бы размышляя над их содержанием. Лицо министра иностранных дел Громыко недоуменно вытянулось. Посол Пузанов сначала побелел, а потом покраснел.

Рюриков быстро подошел к министру и напомнил ему: еще в Кабуле с афганской стороной и, в частности, с Амином договорились о том, что перевод будет вестись только с языка дари. Не терпящий никаких отступлений от протокола Громыко пробурчал, что хорошо помнит об этой договоренности. Потом Андрей Андреевич прошептал в ухо сидящему рядом секретарю ЦК Пономареву: «Вот и подписывай договоры с такими. Сегодня подпишут, а завтра нарушат».

Щуплый капитан-артиллерист, напуганный той ответственностью, которую возложил на него «великий вождь», через пень-колоду, путаясь в политических и юридических терминах, стал переводить. На него было жалко смотреть. Уязвленный Громыко, чтобы «уесть» коварных афганцев, обратился к капитану: «Говори громче! Тебя не разобрать». Однако офицер, напротив, вконец стушевался, и его неуверенный голос стал еле слышен. Тогда Андрей Андреевич зычно на весь зал произнес: «Видно, товарищ переводчик каши мало ел!» На лицах членов советской делегации появились саркастические улыбки. Потом Громыко шепотом спросил своего помощника, есть ли в МИДе хороший специалист, владеющий языком пушту? Помощник проконсультировался с Гавриловым. Да, такой человек есть, однако в настоящее время он учится в аспирантуре Дипломатической академии. «Срочно разыскать и доставить в Кремль», — коротко и ясно приказал министр иностранных дел.

Аспирант Дипакадемии Владимир Козин был одним из немногих в Союзе, кто в совершенстве владел редким и трудным языком. Сам Козин всегда удивлялся сему факту. Пуштуны были главной национальностью в Афганистане. Они составляли подавляющее большинство, их представители всегда занимали все высшие государственные посты, язык пушту наряду с дари являлся самым ходовым и в высших эшелонах власти, и на базарах, так отчего же мы, советские, за столько лет братской дружбы с Афганистаном не удосужились подготовить достаточное число переводчиков? Непонятно…

Поступив в МГИМО, Володя успешно овладел пушту, дари и английским, причем во всех этих языках преуспел. Других желающих выучить пушту на их курсе оказалось всего двое, да и те вскоре после получения диплома куда-то сгинули. Поступив на службу в МИД, он тоже с удивлением обнаружил, что и здесь он один-единственный на все гигантское министерство, кто свободно владел пушту.

Через месяц вчерашний студент был направлен на работу в наше посольство в Кабуле. И опять его ждал сюрприз: он и здесь оказался нарасхват, никто, как он, не мог так свободно общаться с пуштунами. В посольстве Козина в шутку прозвали «пуштунским националистом». Спустя четыре года, осенью 1976-го, он вернулся в Союз, получив назначение в тот же самый отдел Среднего Востока МИД СССР и ранг референта. Грянула Апрельская революция, которую в мидовских коридорах встретили с большим энтузиазмом: было в Афганистане хорошо, а теперь и вовсе будет прекрасно. К власти пришли свои, почти коммунисты. Потом Володя поступил в аспирантуру Дипакадемии.

Переводить в Кремле, да еще самым первым лицам, Козину прежде не доводилось. Однако аспирант довольно быстро освоился в помпезных кремлевских залах и в отличие от бедного капитана-артиллериста вполне сносно отработал весь визит.

Подписание Договора о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве прошло по протоколу, без сучка и задоринки. Заверив этот главный документ, руководители двух стран с шампанским в руках поблагодарили министров иностранных дел Громыко и Амина, а также всех товарищей, принимавших участие в работе над договором.

Затем Косыгин и Амин, а также руководители соответствующих министерств и ведомств подписали соглашения об увеличении военных поставок и направлении в Афганистан дополнительного числа советских военных специалистов, соглашения о расширении объема торговых связей и оказании южному соседу всесторонней экономической помощи. Был также подписан план партийных связей между КПСС и НДПА.

Амин тоже времени зря не терял. На второй день визита он напросился на личную встречу с советским премьером Косыгиным. Переводил их беседу Дмитрий Рюриков. Изложение своего вопроса Амин начал с краткого исторического экскурса. Он напомнил Алексею Николаевичу, что в 1893 году, в ходе второй англо-афганской войны, Британия аннексировала часть территории Афганистана, и один из лучших афганских городов — Пешавар оказался в составе Британской Индии. Теперь этот город и бывшие афганские территории входят в состав Северо-западной пограничной провинции Пакистана. Почти семь миллионов пуштунов, а это примерно столько же, сколько их насчитывается в Афганистане, вынуждены считать себя гражданами другого государства, хотя они этого вовсе не хотят. Далее Хафизулла Амин выразил обеспокоенность недавним приходом к власти в Пакистане генерала Зия-уль-Хака. По его словам, реакционный проамериканский генерал с помощью своих «кураторов из Штатов» делает все возможное, чтобы погубить молодую афганскую революцию. Пакистанцы будут готовить и направлять в ДРА банды религиозных фанатиков-террористов. В этой связи товарищ Тараки и он, Амин, хорошо понимают: негоже сидеть сложа руки. Анализируя обстановку в Пакистане, «великий вождь всех пуштунов» товарищ Тараки и он, Амин, пришли к выводу, что режим Зия-уль-Хака не так уж прочен и держится только на штыках преданной ему части пакистанской армии. Против него, при соответствующих условиях — а это финансовая поддержка, передача стрелкового оружия, минометов, средств связи, транспорта, боеприпасов, — могут выступить пуштуны и белуджи, а также сторонники свергнутого генералом премьер-министра Зульфикара Али Бхутто, плюс пакистанские коммунисты. Если бы Советский Союз предоставил такую помощь, мы, афганцы, могли бы взять на себя функции ее доставки и распределения в Полосе независимых племен.

Алексей Николаевич Косыгин, который в отличие от Брежнева находился в хорошей форме и среди членов политбюро был, несомненно, лучшим «переговорщиком», сразу понял причины вчерашнего спектакля, разыгранного Тараки. Демонстративно заявив о своем нежелании говорить на языке дари, афганский лидер решил тем самым заметно и громко продемонстрировать свой «пуштунизм». Да, видимо, именно эту тему афганские руководители захотели сделать ключевой в ходе их визита в Москву. Договор о дружбе — это для них дело решенное, рутинное, они никогда не сомневались в том, что СССР станет их главным другом и спонсором. Но, судя по всему, амбиции гостей простираются гораздо дальше существующих сегодня афганских границ. Хотя это, конечно, очень странно: сами жалуются на обилие серьезнейших проблем во всех сферах жизни, да и та информация о внутреннем положении Афганистана, которой мы располагаем, не внушает ни малейшего оптимизма, и при этом — столь дерзкая идея фактически объявить войну соседнему государству. Причем с очевидным нашим участием. Мы начинаем поддерживать пакистанских пуштунов, белуджей и прочую оппозицию. Об этом сразу становится широко известно. Правительство Пакистана высказывает свое справедливое возмущение подрывной деятельностью, которую СССР ведет на его территории. Немедленно осложняются отношения с США и их союзниками. Шансы на успех этой акции ничтожные, зато головная боль — на многие десятилетия.

Косыгин внимательно посмотрел на Амина. Либо этот человек чрезвычайно наивен в вопросах большой политики, либо… это какая-то провокация.

Председатель правительства спокойно и твердо ответил, что осуществление подрывной деятельности на территориях суверенных государств — пусть даже эти государства занимают по отношению к СССР и дружественным ему странам враждебную позицию — противоречит принципам советской внешней политики.

В тот же день в «Зимнем саду» Кремля «с глазу на глаз» встретились Брежнев и Тараки. Рюриков, который и здесь выступал в роли переводчика, был готов к любым неожиданностям. Однако афганский руководитель, видимо, уже предупрежденный Амином о жесткой позиции премьера, ничего «такого» не наговорил. Он лишь повторил сказанное час или два назад его заместителем. При этом не стал вдаваться в историю англо-афганской войны. Леонид Ильич, выслушав, покивал головой, хотя, скорее всего, не понял, в чем состоит проблема и чего хочет от него гость. По сути обращения афганского лидера генеральный секретарь никак не высказался, однако обещал, что вопрос, затронутый Тараки, будет внимательно изучен.

Чтобы дать руководителю ДРА высказаться перед представителями Запада и заявить о себе, в программу визита по инициативе Громыко была включена встреча с высокопоставленными иностранными дипломатами, аккредитованными в Москве. Тараки, для которого английский язык был почти родным, стал выступать перед дипломатами на пушту. Посол Афганистана в СССР Пактин довольно хило переводил его речь на русский. Похоже, Тараки не знал, о чем нужно говорить с дипкорпусом. А может, недостаточно выспался после вчерашнего ужина. Почему-то его слишком увлекла тема дипломатической неприкосновенности. Трясущийся от напряжения Пактин переводил на русский язык: «У каждого из вас есть дипломатический иммунитет. Посла нельзя арестовать, посадить в тюрьму. Поэтому посол должен хорошо работать и давать объективную информацию своему правительству». После этих слов в зале послышались смешки. Те дипломаты, которые были знакомы с фрейдовской теорией опечаток и оговорок, сразу же поняли проблему: в Афганистане утвердился жестокий режим репрессий, и Пактин боится за свою жизнь.

В закрытом меморандуме, подготовленном ЦК КПСС по итогам визита, в целом положительно оценивались его результаты. Было подчеркнуто, что отношения между СССР и ДРА приобрели качественно новый характер, базируются теперь на классовой основе, проникнуты духом товарищества и революционной солидарности. Руководству ДРА было сказано, что оно может твердо рассчитывать на нашу помощь и поддержку в деле революционного переустройства афганского общества.

Интересно, что авторы этой секретной записки не обошли и деликатный момент, связанный с просьбами Тараки и Амина оказать им поддержку в борьбе за Великий Пуштуни-стан. «Афганские руководители выразили озабоченность антиафганской деятельностью, осуществляемой с территории Пакистана, и сделали определенный акцент на разногласии с этой страной по вопросу о судьбе пуштунов и белуджей, — говорилось в цековском документе. — С нашей стороны в тактичной форме было сказано о нецелесообразности применения любых крайних мер, что может быть использовано внешними и внутренними врагами Афганистана».

Как-то вечером Старостину сказали, что завтра регулярным рейсом «Аэрофлота» в Кабул прилетает профессор Московского университета Николай Александрович Дворянков. Валерий понял, что надо отложить все дела и ехать встречать ученого.

Дворянков был давним другом Тараки. Когда они познакомились, Тараки был известен в Афганистане лишь как начинающий писатель, автор «слезливых» повестей и рассказов о нелегкой жизни афганских бедняков.

Дворянков был профессором с мировым именем, автором многих научных работ, преподавателем Московского университета, а по общественной линии занимал должность заместителя председателя Общества советско-афганской дружбы. Этот умный, обаятельный и напористый человек имел много друзей в государственных структурах СССР, в основном из числа своих бывших студентов и аспирантов. Перед ним легко открывались двери во многие кабинеты МИД и ЦК КПСС.

Когда Тараки еще только начинал свою политическую карьеру, именно Дворянков организовывал ему приглашения в СССР. Будущего руководителя Афганистана то приглашал Союз писателей, то Общество советско-афганской дружбы. Через свои возможности профессор договаривался о бесплатном лечении афганского друга на курортах Кавказа, о публикациях его сочинений в Азербайджане. Другими словами, о Тараки в Москве узнали благодаря Дворянкову.

И теперь, став главой афганского государства, Тараки не забыл о том, сколько хорошего сделал для него советский ус-таз. Через свою администрацию он послал в МИД СССР приглашение Николаю Александровичу посетить Афганистан в качестве его личного гостя.

В кабульском аэропорту Николая Александровича встречали какие-то суетливые офицеры из секретариата главы государства. Был там также президент Академии наук ДРА (бывший аспирант Дворянкова) Нурзай. Валерий Старостин, тепло поздоровавшись с профессором, договорился о том, что отвезет гостя из отеля в наше посольство.

Дворянков, как и большинство других визитеров из Союза, поселился в гостинице «Кабул». Отсюда Старостин повез Николая Александровича в советское посольство на встречу с Пузановым. Однако профессор недолго пробыл в кабинете посла. Вышел оттуда весь красный, матерясь и чертыхаясь. На обратном пути в гостиницу он передал Старостину так расстроивший его разговор.

Пузанов: «Ну, как, Николай Александрович, мы условимся с вами относительно посещения Тараки? Когда он сможет нас принять?»

Дворянков: «Александр Михайлович, я вас, возможно, не совсем точно понял. Вы, что, хотите ехать на встречу с Тараки вместе со мной?»

Пузанов: «Конечно, а как же иначе?»

Дворянков: «Тараки пригласил меня одного, как своего близкого личного друга. А вы-то здесь при чем? Извините, но на встречу поеду я один или я вообще никуда не поеду!»

— Да, круто вы завернули, — прокомментировал Старостин ход беседы с послом. — Похоже, вы нажили себе очень опасного врага.

Едва они зашли в номер гостиницы, где остановился ученый, как раздался, видимо, уже не первый телефонный звонок. Чиновник из администрации главы государства сказал, что лимузин с охраной готов доставить Николая Александровича в резиденцию председателя Революционного совета.

Пока ждали машину, Старостин обратил внимание Дво-рянкова на свежий номер афганской англоязычной газеты «Кабул таймс». На первой странице газеты был помещен фотоснимок: за огромным «председательским» столом находился блаженно улыбающийся «великан» — Тараки, а по краям другого длинного стола, образующего букву Т, сидели, восторженно глядя на вождя, «лилипуты» — члены правительства ДРА.

— Вот видите, Николай Александрович, что за фотографии публикуют в афганских газетах, — гневно сказал Старостин. — Просто дурь какая-то. Когда мы сегодня ездили вместе с вами в посольство, помните, я показывал портреты «великого лидера», развешанные по всему городу? Вы обратили внимание — на них глава государства расплывчато изображен зелено-голубой краской. Голова торчит из гофрированного воротничка, как у средневекового испанского короля или как у Тартюфа какого-то. И притом на лице у него все та же самая идиотская улыбка. Как это объяснить? Уж не означает ли массовое тиражирование таких изображений попытку кого-то из окружения Тараки скомпрометировать главу государства, представить его населению страны в качестве слабоумного старичка-маразматика. А может быть, он и на самом деле не способен адекватно воспринимать действительность?

— Валерий, ты привык всех и все подозревать. Я понимаю, это твоя профессия. Однако я почти уверен, что такой образ — образ простого, добродушного человека из народа — умышленно создается афганской пропагандой, чтобы подчеркнуть контраст с почти никогда не улыбавшимся, мрачным и высокомерным аристократом Даудом. Я думаю, что такой образ может импонировать представлениям афганских «низов», рабочих и крестьян.

— А газета «Кабул таймс» на английском языке издается для кого? Для афганских рабочих и крестьян? — съязвил Старостин.

Дворянков не успел ничего ответить. В дверь вежливо постучали. Молодой офицер с пышными усами, адъютант главы государства, пригласил профессора спуститься к машине. Профессор взял лежавший у него в номере большой портфель, набитый подарками, и направился к двери, на ходу отдавая ключи от номера Старостину.

Прощаясь с Дворянковым, Валерий попросил его позвонить, как только профессор закончит визит и вернется в гостиницу.

Звонок от Николая Александровича раздался только на следующее утро, часов в десять. Дворянков возбужденно сказал, что десять минут назад, когда он возвращался из Дворца народов в автомашине Тараки к себе в гостиницу, произошло дорожно-транспортное происшествие. Возможно, готовился теракт против главы государства. Однако никто не пострадал. Водитель автомашины, наехавший на лимузин председателя Ревсовета, задержан, и ведется дознание.

Оперработник тут же направился в гостиницу, заскочив, однако, домой и захватив там сумку-холодильник с пивом.

Николай Александрович, немного смущаясь, рассказал, что встретились они с Тараки очень тепло. Пили весь вечер и всю ночь виски «Квин Анн». Закусывали пловом и кебабом. Тараки держался очень запросто. Обращались друг к другу, как и прежде, на «ты». Вспоминали былое, читали стихи на пушту, шутили.

За столом в доме Старостина беседа продолжилась весьма оживленно.

— Визит к Тараки укрепил мою уверенность в том, что Апрельская революция все больше набирает силу, — не просто сказал, а как-то сразу задиристо заявил Дворянков. — И свидетельством тому, прежде всего, является сокрушительный разгром первого и самого опасного эшелона внутренних врагов-парчамистов.

— Николай Александрович, ну сокрушили халькисты этот «первый эшелон», а дальше что? За ним пойдут второй, третий, четвертый и следующий эшелоны. Власть нового режима пока еще очень слаба. Поэтому, как мне кажется, Тараки и его соратники зря лишили себя поддержки Кармаля и его сторонников. Я думаю, что на нынешнем этапе им следовало бы опираться на широкий фронт демократических и патриотических сил, а не ограничивать свои возможности опорой на малочисленную секту пуштунов-халькистов.

Услышав слово «секта», Дворянков обиделся. На его пухлых губах выступила белая пена гнева:

— Сейчас ты говоришь, прямо-таки как твой посол Пузанов. Ты что, не учил историю? Ты не знаешь, что настоящая революция не может опираться на широкий фронт, на демократию? В любой части мира, в любой стране, и особенно в Афганистане. Если здесь начнется демократия, то революции никогда не будет, а будут только пустые споры и разговоры о ее необходимости и о разных путях ее осуществления. Настоящая революция может произойти лишь тогда, когда в определенной части общества некой политической партией будет насаждено беспрекословное уважение к железной воле тех сил, которые стремятся совершить революцию. Революция — это величайшее насилие. Иногда следует поступать очень жестоко, потому что каждый человек должен понимать, что если он не поддержит революцию, его просто-напросто убьют. Настоящей революции нужно, чтобы на главных площадях городов без остановки работала гильотина.

— Да-а, — протянул несколько обескураженный таким напором Старостин. — Вы говорите, что революции необходимы жертвы, что должны работать гильотины. Но ради чего? Зачем военные в Афганистане убивали друг друга? Зачем лилась кровь? Я это видел своими глазами. Мне было больно и страшно это видеть. Зачем умерли эти люди? Какие позитивные результаты достигнуты в течение тех месяцев, которые прошли после 27 апреля? Где те цветы, которые должны были бы взойти на земле, пропитанной кровью?

— Все эти жертвы принесены ради воплощения в жизнь прогрессивнейшей для Афганистана программы «Основные направления революционных задач». Ты помнишь, она была принята на двенадцатый день после революции.

— Да, эту программу приняли. Я ее читал и даже частично помогал переводить на русский язык. Программа действительно хорошая, хотя ее название сформулировано не совсем грамотно и текст довольно корявый. Однако на сегодняшний день она остается не более чем декларацией, шаманским заклинанием. А где воплощение или хотя бы попытки воплощения этой программы в жизнь? «Пароле, пароле, пароле», — пропел Старостин, пытаясь подражать интонациям популярной в то время французской примадонны Далиды.

— Прежде всего, ее смысл — в провозглашении важнейших для этой страны декретов Революционного совета, — учительским тоном пояснил Дворянков. — Валера, ты разве не знаешь, что начаты небывалые в истории Афганистана преобразования? Что скоро эта страна преобразится! Превратится из забытого миром уголка разбоя и нищеты в передовое социалистическое государство!

— Где? В текстах телеграмм, направляемых в Москву от наших партийных советников? В речах афганских вождей? В их декретах?

— Да чем же тебе так не нравятся эти декреты?

— Хорошо, давайте читать! — Старостин взял с полки, разделявшей холл и столовую, папку с материалами. — Вот декрет № 1. Он провозглашает создание Демократической Республики Афганистан и тут же утверждает в стране однопартийную систему. Я, честно говоря, как советский человек, как член КПСС, не против однопартийной системы. Я допускаю, например, что однопартийная демократия может быть не хуже двухпартийной или многопартийной буржуазной демократии. Однопартийная система была законодательно закреплена как «отвечающая чаяниям и традициям афганского народа» до Апрельской революции еще в конституции Мохаммада Дауда. Тараки здесь не придумал ничего нового. Жаль только, что эта афганская однопартийность так больно ударила по бывшим соратникам — парчамистам и другим нежелательным элементам.

— Да, но они, эти парчамисты, готовили заговор. Тараки вчера вечером говорил мне об этом. Они готовили военный переворот.

— Ладно, Николай Александрович, оставим парчамистов. Давайте пойдем дальше. Рассмотрим декрет № 2. Арестованы и лишены гражданства и имущества оставшиеся в живых в Афганистане члены королевской семьи. Дорогой Николай Александрович, как вы считаете, соответствует ли национальному духу и понятиям афганского народа такой акт, как лишение гражданских прав, а главное, лишение имущества представителей монаршего клана из племени мохаммадзаев? Кому, как не вам, должно быть известно, что на протяжении почти полутора веков вожди мохаммадзаев боролись за независимость страны. Именно благодаря доблести и патриотизму этого клана Афганистан никогда не был колонией Британии. Афганские войска под руководством национальных героев из этого племени успешно противостояли англичанам в трех войнах. А тут появляется некий безродный гильзай из племени тараки и объявляет потомков народных вождей предателями родины, отбирает у них собственность. Как это расценят все другие афганцы?

Дворянков глубоко задумался, отчего не только его сократовский шишковатый лоб, но и даже лысина сморщились.

— После того как был принят этот второй декрет, — продолжал Старостин, — состоялась выставка-продажа вещей семьи короля Захир-шаха и президента Мохаммада Дауда. Мы с Тамарой были на ней. Перед входом на эту выставку-продажу на пороге лежал ручной работы ковер с портретом бывшего президента Афганистана, поднесенный ему в знак любви и уважения жителями то ли Баглана, то ли Мазари-Шарифа. Устроители выставки предполагали, что, входя в павильон, каждый посетитель должен наступить на лицо Дауда, вытереть об него свои грязные ноги. Я не понимаю, что это за стремление к осквернению образов поверженных врагов? Афганцам, насколько я знаю, такое не было свойственно. Мы, конечно, не стали наступать на этот ковер. И многие афганцы поступили точно так же.

На этой выставке-распродаже лежали разные вещи: одежда, обувь, посуда, ювелирные украшения. В основном, дешевка и какая-то рухлядь. Зрелище было грустное. Все посетители — и афганцы, и иностранцы — удивлялись скромности афганского монархического клана. Там я встретил своего старого приятеля Ленокса, он американец, сотрудник резидентуры ЦРУ. «Купил что-нибудь?» — спросил он. Я показал ему пижамную куртку, которую Мохаммад Дауд якобы надевал на себя, когда приходил домой с работы. Купил я ее за копейки, но и тех копеек она не стоила. Эта куртка интересовала меня только как сувенир. Ленокс показал мне два жидковатых серебряных колечка с камушками-лазуритами и кофейную чашечку Ленинградского фарфорового завода имени Ломоносова, купленные им на этой выставке. «Да, не слишком шикарно жили семьи короля и Дауда», — сказал я ему. Однако Ленокс возразил. По его словам, имущество, которым владела кабульская монархическая семья, оценивается в миллионы долларов. Однако оно на эту выставку не попало. Поскольку его разворовали афганские революционеры…

Дворянков сперва хотел возмутиться словам Валерия, но потом тихо сказал:

— Неужели ты думаешь, что Тараки мародерствовал?

— Я не допускаю такой мысли. Но также не исключаю, что кто-то, Амин, например, или какие-то офицеры изрядно поживились. Однако это скучно. Давайте лучше вернемся к обсуждению декретов.

В соответствии с декретом № 3 даудовская конституция аннулируется. И все законы, принятые ранее, «кроме тех, которые не противоречат целям и задачам Апрельской революции», упраздняются. Странная формулировка. Будто, принимая некоторые свои законы, Дауд думал о целях и задачах революции, в ходе которой он будет убит. В соответствии с этим декретом, функции и полномочия Верховного суда передаются Высшему судебному совету ДРА, подотчетному в своей деятельности Революционному совету. Прерогативы верховного судьи передаются министру юстиции. Военно-революционный трибунал будет подчиняться Революционному совету. Из этого вытекает, что новый афганский режим отказался от принципа разделения трех властей и сосредоточил всю власть в Революционном совете, то есть в руках одного человека — Тараки.

— Валера! А ты как думаешь, построили бы мы социализм в СССР, выиграли бы мы Великую Отечественную войну, если бы власть не была сосредоточена в руках одного человека — Сталина?

— Но СССР и Афганистан — это разные страны. У нас разная история и разная судьба. И потом, когда была революция в нашей стране, и когда произошел переворот в Афганистане? За это время мир изменился! Мне кажется, мы не можем допускать «параллельного» восприятия истории. Точнее, я хочу сказать, что мы не должны, не имеем права, переносить исторический опыт Советского Союза на афганскую почву.

Дворянков сначала задумался, а потом, видимо, устав от нудного общения со Старостиным, стал рассказывать Тамаре о своей второй женитьбе. В 54 года он после смерти первой жены вновь стал молодоженом. Старостин, грозно взглянув на жену, не унимался:

— А теперь, Николай Александрович, давайте поговорим о декрете № 4, который утверждает государственную символику Афганистана. Государственный флаг — красный. Это цвет пуштунов и всех арийских народов. Афганцы, насколько мне известно, принимают такой цвет охотно. Однако взгляните на герб. Зачем на нем надпись — «хальк», то есть название правящей партии? Представьте себе, чтобы на нашем государственном флаге красовались бы буквы «КПСС». Я полагаю, что на флаге ДРА было бы уместнее поместить какой-то символ — пусть горного орла, снежного барса или козерога — или нечто вроде универсального лозунга, взятого из стихотворения Аджмаля Хаттака или из стихотворения какого-нибудь другого всем известного классика афганской поэзии.

— Да, — задумчиво сказал Дворянков. — Тут наши друзья немного недодумали, недоработали. И я им в этом не помог. Могли бы быть и более интересные варианты. Ну, ладно, переходи теперь к 5-му декрету, — тыкая вилкой по тарелке, чтобы зацепить кусочек шашлыка предложил профессор.

— Декрет № 5 как бы окончательно решает судьбу членов бывшей королевской семьи, находящейся теперь в Италии. Двадцать три человека из этой семьи, в том числе король Захир-шах, бывшая королева Умайра, наследный принц Ахмад-шах и множество других царедворцев и, прежде всего, зять короля, бывший командующий кабульским гарнизоном Абдул Вали, объявлены изменниками родины и лишены афганского гражданства. Нужно ли было издавать такой декрет, если за ним видится только страх и ложь. Никто из них, членов королевской семьи, не намеривался приехать в Афганистан и тем более бороться против установившегося на их родине халькистского режима. В Европе им хорошо. Ну а если бы кто-то из них и пожелал выступить против халькистов, то начал бы борьбу, не считаясь с декретом Тараки. Как, например, это было весной 1929 года, когда Надир-хан и его братья Шах Махмуд-хан и маршал Шах Абдул Вали Гази, собрав ополчение из пуштунских племен, направились на Кабул, чтобы свергнуть бандитский режим Бачаи Сакао.

Дворянков спорить не стал. Затем Дворянков и Старостин, положив перед собой довольно объемный текст декрета № 8, стали вникать в его содержание.

Это был «Декрет о земельной реформе». Он вводил всеобщее ограничение размеров землевладения для одной семьи тридцатью джерибами (6 га) земли первой категории (сады, виноградники, поливная земля, дающая два урожая в год) или эквивалентного количества земли других категорий. Все излишки сверх этих пределов подлежали изъятию без какого-либо выкупа. Безвозмездно землю получали безземельные и малоземельные крестьяне, батраки и неимущие кочевники, если они давали обязательство лично возделывать полученный надел.

Предусматривалось изъятие полученной по декрету земли, если, получив надел, крестьянин не начнет его обработку в течение трех месяцев. Землю, полученную по декрету № 8, не разрешалось дробить на участки менее пяти джерибов, закладывать, сдавать в аренду или продавать. Исключение делалось лишь для женщин и малолетних детей, если они окажутся единственными членами семьи и не смогут обрабатывать принадлежащую им землю. В этом случае допускалась сдача ее в фиксированную или издольную аренду. В дополнение к женщинам и детям, неспособным обрабатывать землю, право сдачи своего надела в аренду, получали также государственные служащие, ремесленники.

Распределяться должна была та земля, которая отчуждалась у лиц, имевших участки площадью более тридцати дже-рибов, государственные земли, земли королевской семьи, а также земли, осваиваемые в результате строительства ирригационных проектов, но не пригодные для создания на них государственных ферм. Особо оговаривалось, что не будут изыматься вакуфные (принадлежащие мечетям) земли. В декрете устанавливалась также очередность наделения землей. В первую очередь правом на ее получение пользовались безземельные крестьяне, обрабатывающие помещичью землю, подлежащую отчуждению у помещиков и распределению, а в последнюю, шестую, очередь — безземельные крестьяне и кочевники из других провинций, в случае если для них не найдется свободной земли в их провинции.

В ходе земельной реформы планировалось как можно скорее объединить крестьян в кооперативы предоставить отдельным крестьянам и кооперативам банковские ссуды на льготных условиях для приобретения сельскохозяйственных орудий, удобрений и сортовых семян. Предполагалось также создание пунктов по ремонту сельскохозяйственной техники и товариществ по продаже производимого кочевниками мяса и молока, расширение сети крестьянских касс взаимопомощи и т. д.

— Что же, неплохой документ, — сказал, закончив его чтение, Дворянков — Есть, конечно, недочеты, но, по-моему, цели поставлены благие. Декрет должен как-то упорядочить землевладение, уменьшить эксплуатацию беднейших слоев крестьянства, стимулировать развитие сельского хозяйства и таким образом повысить благосостояние населения. Главное, чтобы он разумно выполнялся.

— А как вы думаете, не приведет ли изъятие излишков земли к дроблению и банкротству больших помещичьих высокопродуктивных хозяйств?

— Я уже сказал, что земельная реформа должна разумно осуществляться. Почему бы такие хозяйства, о которых ты говоришь, сразу же не преобразовать в кооперативы?

— А захочет ли помещик, который раньше владел этой землей, становиться членом кооператива?

— Ну, можно в кооперативе обойтись и без такого помещика.

— Хорошо… Но как же поступит такой помещик? Ведь нужно учитывать, что у многих богатых землевладельцев есть множество слуг-ноукеров, вооруженные отряды, которые этот помещик содержит, и сыновья-офицеры в армии. Помещики, как правило, имеют связи с представителями высшего духовенства. Им привыкли подчиняться мирабы, распределяющие воду по полям. Знаете, Николай Александрович, иногда мне кажется, что реформы правительства Тараки нарочно провоцируют народ на борьбу с новым режимом.

— Ну, это ты, Валера, слишком. Да, есть некоторая спешка, есть стремление во всем подражать нашему революционному опыту, есть недостаточный учет афганских традиций. Мало ведется разъяснительной работы в провинциях и уездах. Но говорить о том, что издание этих декретов провоцирует крестьян на антиправительственные выступления, я бы не стал.

После обеда Старостин отвез профессора в гостиницу «Кабул».

17 декабря 1979 года Николай Александрович Дворянков умер от сердечного приступа. Он пережил своего афганского друга Тараки всего лишь на два месяца.