Уборка закончена, зябь на дальних полях поднята, остались солонцы на Якшинской поскотине, вокруг Мироновки да за озером, под самым носом деревни. Это радовало и мучило механизаторов. Радовало: дома и стены помогают; мучило: ударят заморозки, покроются поля снегом — дуй на ногти: маленько да жалобно, а пахать надо.
— Душа винтом, а за двое суток вспахать! — сказал, как обрезал, бригадир Ваня Маленький.
— Может, за сутки прикажешь? — огрызнулся Пашка, — молодой механизатор, но с опытом — пятый сезон на тракторе.
— Только приветствуем, — расцвел бригадир.
— А за неделю не хошь? — подговорился Витька Лисьих, тоже молодой, но хорошо знающий эти тяжелосвинцовые солонцы.
— Не время балаболить. Пока стоит погода, надо успевать.
— Давно можно было управиться, — проворчал Витька. — Да у нас все шиворот-навыворот.
— Это почему? — осел бригадир.
— Потому, — не унимался Витька. — Самые худые поля в последнюю очередь обрабатываем. Все кого-то ждем. Вот и дождались Ивана Постного. Ни с какого края теперь не заедешь. Поле водой да грязью взялось.
— Жаль, что не посоветовался с тобой.
— Что зазорного? Надо было.
— Враз все не охватишь. И это, и другое надо. Все неотложное. Вам ли рассказывать. Побудьте денек в моей шкуре, не то запоете.
— Каждый в своей пригож.
— Тогда не рядись, начинай.
Поле раскроили на две штанины-загонки. В одной пахал Пашка, в другой — Витька. Пахали вкруговую. У Одиной, где были когда-то огороды, тракторы шли легко, свободно; ближе к озеру — едва на первой скорости, с пробуксовкой, плуги, как черта за волосы, тянули. Моторы чихали, глохли.
К вечеру на полевой стан подъехала на велосипеде Евдокия, Витькина жена. Раньше они работали вместе на одном тракторе, а сейчас она сменяла Пашку.
— Вовремя успела, — рассмеялся Пашка.
— А чего было бы? — насторожилась женщина.
— Проворонила бы Витьку.
— Куда он денется?
— Чуть одна краля не увела, — парень присвистнул. — Пьфью… Во какая! Шик, карданный вал, не чета тебе.
— Ну, заборонил.
— Э-э, да знаем мы вас. У самой, поди, кошки нутро скребут, — продолжал парень играть на слабинке женщины: ревнивая была она, к каждому пеньку ревновала Витьку.
— Да ну тебя к лешему, нашел разговор. — Она подошла к мужу. — Баню я подтопила, Витя. Жару хоть отбавляй, воды дополна, веник замочен в кадке. Да не прималындывай, ноги хорошенько пропарь. — Наказывала она мужу, как младенцу. И не могла иначе: молод он, едва восемнадцать стукнуло, а ей уже за двадцать пять перевалило. Успела замужем побывать и разойтись. Не повезло. И нисколько не жалко. Было бы кого жалеть? Тьфу! Пьяницу луковую. То ли дело Виктор! Вот куда он запал — прямо в сердоболюшко. Никто его сейчас не вырвет из души. Боли его — это ее боли. Соскочит ли прыщик, попростынет ли, она баньку истопит, молочка вскипятит, водочки купит и воркует, как над парком: «Береги себя, Витя, береги». А он еще и фыркает:
— То ли не разберусь, что к чему!
— Чо доброго, опять не пойдешь в баню, с тебя ведь сбудется. Гли-ко, растравил ноги под одну корку. Ни одна уж мазь не помогает. Свежим березовым веничком не брезгуй. Он всю стужу и хворобу выгонит.
— Тошно уж от твоей опеки, — отмахивается Витька с досадой.
— Суп в печке, на загнете, — не унимается Евдокия. — Молоко под лавкой, хлеб на грядке, в сельнице.
— Хватит уж, пристала… Разыщу, поди.
— Тольша-то где? Чо он не сменяет тебя?
— Я почем знаю.
— Он же впереди меня ехал.
— Ему ведь не на свидание, куда-нибудь свернул.
Из-за Одиновского ручья появился на велосипеде Толька. Раскрасневшийся, под хмельком, он подкатил к Виктору.
— Отработай за меня.
— Что за праздник?
— Гостей навалило. Выручай. Ты ж меня знаешь — за мной не застоится.
— Надо — значит надо.
Толька и Пашка уехали. Дуська обрадовалась, что будет работать на пару с мужем. Она залезла на трактор и весело крикнула:
— Догоняй, Витя!
Задымила свежим отвалом земля. Пашня раздвигалась, росла, сжимая жнивье. Намеренье одно — засветло вспахать до Грачинника, а то, что останется за ним — небольшой вискирек, — додолбят ночью. К утру за озером будет управно.
Дуся с Виктором выжимали все возможное из машин. Трактора ныряли в сухие углубления, поднимались на выветренные гребни, обходили водянисто-вязкие низины и, ложась в борозду, то шли к Одиной, то опускались к берегу. И было бы все так, как задумано. Но разворот — правильно кто-то приметил, чертова пасть, — подвел Виктора. Как ни берегся, ни ловчил, а вывернуть трактор на взгорок не мог и левое колесо угрузло. Вдосталь намучившись, Витька сказал Дусе:
— Давай отдохнем.
— Только рассолодеть, Витя. Перекусим на ходу.
— Нет уж, после такой мороки надо капитально поесть.
Виктор сел на прицепную серьгу. Трактор хлопками выбрасывал кольца дыма. Они, рассеиваясь, тянулись навстречу поднимавшейся яркой луне.
— К ведру луна светит, — заметила Евдокия.
— К заморозкам, — поправил Виктор. — А потом снег бухнет — всей пахоте баста.
— Да, успеть бы вспахать к утру.
— Тогда поехали, хватит болтать.
Из-за озера прилетели тоскливо-надрывные звуки. Пел женский голос:
— Как на ладони подносится, — замирая, вслушивался Виктор. — Кто это?
— Не узнаешь?
— Уж больно жалобно, будто из-под сердца достает.
— Это же, Витя, мамонька поет.
— Чо она ночью вдруг запела?
— Замуж выходит.
— Не мели.
— Вот те крест.
— И ты все молчала.
— Сплетням не верила. Когда Толька стал отпрашиваться, я сразу скумекала: его отец женится на мамоньке.
Волны, как струны, пели, выбрасывая на простор проголосно-печальную песню.
— Глуши трактор, — приказал жене Виктор.
— Чо придумал?
— Пойдем домой.
— Может, допашем, а?
— Тебе непонятно?
— Дак осталось-то — кошачьи слезы.
— Пусть Толька. — Виктор указал на два огонька, которые, рассекая деревню, дрожали, как две висящие золотые сережки. Одно из окошек наполовину потухло: наверное, сели за стол; другое часто моргало — кто-то сновал на середе, готовя пищу.
Витька горько и звонко проглотил слюну.
— Не переживай, Витя, ничего ведь не переделаешь.
— Все-таки жестоко с нами поступили. Поди, не чужие. Хоть бы намекнули. И Толька тоже… Выручай, гости…
— Полно, не терзайся.
— Да пойми ты, Дуся. Как так можно? У меня бы скорей сердце оборвалось, чем я такое сделал. Я просто не вытерпел бы, сказал человеку.
— Может, ему не велено?
— Зачем скрывать? Ведь мы большие, поняли бы.
— Пойди и спроси.
— Пойду и спрошу.
Виктор с Дусей шли берегом, возле старого колхозного курятника. Он останавливался, разводил руками, качал головой, опять шел, досадуя на себя: «Неужто я противник твоего счастья, мама?!» И тут же свербила новая мысль: «Мама, ведь ты рассказывала о голубом платочке! Это народная примета. Платочек подавали тому, кого провожали на фронт. Он свои слезы собирал в платочек и ехал, махая, до первого колка. Там он бросал его на дорогу и, когда подвода скрывалась за лесом, шли от казенных амбаров его любимая девушка, жена, дети, поднимали платочек и раскрывали уже дома. Если платочек мокрый от слез — не вернется их суженый-ряженый, если же сухой — сердце на месте, есть кого ждать. Поднятый платочек оказался мокрым, и ты отвергла это поверье. Ты ждала тятю. Но я уж большой, мама, уже женатый и хорошо понимаю, что тяти теперь никогда, никогда не будет. И в этом ни я, ни ты не виноваты. Сколь могла, ждала. Ты отвергла любовь хороших людей, уходила от них. Не виню я тебя, что выходишь замуж. Только уж слишком поздно. Сгорели твои молодые годы, угасли в лихолетье. В тревогах, заботах. Напрасно ты постеснялась пригласить своего сына на свадьбу. Ох, как напрасно. А может, так лучше, мама?»
Возле маслозавода, напротив закоулка, Витька выкурил и выбросил не одну папироску.
— Не знаешь, что делать, Витя?
— Пойдем! — Он подхватил жену. Вместе с ней они свернули на тропку между озером и огородами, перелезли через прясло в огород Антона Никифоровича. За жердяной постройкой услышали разговор.
— Ты что Витьше сказал? — По голосу это был Толькин отец.
— Гостей, мол, много.
— Не славно получилось, воровски.
— Завтра на пересменке скажу, они и зайдут.
— Мать переживает.
В ограде стихло, хлопнули двери, отец с сыном ушли. Следом за ними зашли и Виктор с Дусей. У стола, в переднем углу, навеливали бригадиру:
— Пей, Иван.
— Хватит уж.
— Еще одну для уваженьица.
Ваня Маленький отговаривался:
— Ты с ума сошла, Манька? И так добро угостился. На, возьми обратно.
Манька не давала спуску Ивану, ухватила за шею, смеялась.
— Ой, Витя, Дуся!
Тут же и Толька подлетел.
— Проходите, проходите. Мама, гли-ко, я кого привел.
Мать побелела.
— Прости меня, Витя, прости. Не думала я, да так получилось. Все не как у людей. — И закрыла ладонями лицо, опустилась на край лавки под божничку.
— Я хотел бежать к тебе, — дребезжал под ухом Толька.
— Не забыл?
— Как я могу забыть! Ведь мы счас, брательник, большая родня.
— Ну уж куды там…
Кого тут не было! Все были, кроме материнской родни. Из угла осоловело выглядывал свояк Андрей Петрович. На лавке сидел, сжав гармошку, Ванька Сорока. А вот Петр Иванович. Уж, действительно, сбоку припека, совсем чужой, а также хозяином считается.
Толька совал Виктору граненую стопку. Манька обхаживала и толкала огурец на вилке, и оба приговаривали:
— Штрафную ему, штрафную.
Уже широко распахнулось утро. Гости, прощаясь, расходились. На подстывшую землю валил искуделенный снег. Он таял на маминой шали, на белой праздничной кофточке.
— Домой пойдешь, мама? — вдруг произнес Виктор.
— А, может, наладится все, сынок, попривыкну к чужому дому, да и вам попросторней будет.
— Ты нам не помеха.
— Спасибо, что не гоните. — Мать бросилась в слезы.
— Не плачь, мамонька.
— Не надо, мама, — уговаривали сын и сноха.
— Дай вам бог здоровья, мира да согласия. Ну, ступайте. — А сама никак не могла выпустить теплую большую сыновью руку. — Век прожила, ума не накопила, ишо надумала замуж… Вы не думайте, не думайте, что я давеча от веселья пела. Нисколехонько. И плачу-то не от горюшка. Ох, уж нет. А мое сердечушко там. — Мать указала в проем между углом дома и сарая на озеро и выше подняла голову. — Там оно утонуло, посредине морюшка… Вот и судите теперь, о чем я говорю и о ком.