Старинная пословица, созданная ещё до раскола, гласит, что широкой публике нельзя присутствовать при процессе изготовления сосисок и законов. В этом есть свой смысл, так как для изготовления сосисок берут различные части всевозможных животных и придают им такую форму, чтобы не стыдно было подать к завтраку, для изготовления законов берут различные части всевозможных мыслей и придают им такую форму, чтобы не стыдно было подать к завтраку, а широкая публика предпочитает за завтраком поглощать пищу и читать газеты и не иметь отношения ни к каким процессам.
Подобно большинству судов, Верховный Суд не был задействован в процессе изготовления законов, однако имел отношение к их толкованию, а это дело такое же непостижимое и запутанное, как и процесс их изготовления, и не предназначенное для посторонних глаз в той же степени, что и толкование колбасы. Если бы вам пришлось отложить эту книгу и отправиться к тому пруду, который теперь не отражает ничего, кроме небес и обгорелых балок, и если бы вам удалось найти потайной ход, который ведёт к подводному каталогу, который спустя столько лет все ещё цел и невредим, то вы смогли бы прочитать отчёт о крайне неудачной попытке толкования сосисок, которая привела к уничтожению важнейшего батискафа, и все потому, что я решил, будто сосиски на блюде выложены в виде буквы Е, но официант выкладывал их в виде буквы Ш, а также и отчёт о крайне неудачной попытке толкования закона, ради которого не стоило предпринимать столь далёкое путешествие, достаточно было прочитать оставшиеся главы этой книги. Если же у вас есть хоть малая толика здравого смысла, вы поняли бы, что нужно изо всех сил зажмуриться и не смотреть на подобные толкования, так как читать о них слишком страшно. Пока Вайолет, Клаус и Солнышко маялись за толстой дверью, что здесь означает «Пытались поспать урывками в 121-м номере, больше похожем на кладовку», — были сделаны все приготовления для заседания суда, во время которого три судьи Верховного Суда должны были истолковать законы и вынести решение о благородстве и коварстве Графа Олафа и Бодлеров, однако, когда детей разбудили резким стуком в дверь, они с удивлением узнали, что процесс толкования им видеть не положено.
— Держите повязки, — сказал один из управляющих, и сироты решили, что это Эрнест, поскольку он даже не пожелал им доброго утра.
— Зачем? — спросила Вайолет.
— На заседаниях Верховного Суда всем завязывают глаза, кроме, конечно, судей, — ответил управляющий. — Разве вы не слышали выражения «слепое правосудие»?
— Слышали, — кивнул Клаус, — но я думал, это значит, что правосудие должно быть честным и беспристрастным.
— По решению Верховного Суда это выражение следует понимать буквально, — сказал управляющий, — поэтому всем, кроме судей, ещё до начала заседания нужно завязать глаза.
— Чушики, — сказала Солнышко. Она имела в виду «Кажется, буквальное значение лишено смысла», однако её брат и сестра сочли за лучшее не переводить её реплику.
— Ещё я принёс вам чаю, — сказал управляющий и поставил перед детьми поднос с чайником и тремя чашками. — Я решил, что это подкрепит вас перед заседанием.
Управляющий имел в виду, что несколько глотков чаю дадут детям силы, столь необходимые для тяжких испытаний, и дети решили, что это, наверное, Франк, раз он оказал им подобную любезность.
— Вы так добры, — сказала Вайолет.
— Извините, что без сахара, — сказал управляющий.
— Ничего-ничего, — сказал Клаус и, быстро перелистав записную книжку, нашёл запись разговора с Кит Сникет. — «Чай должен быть горьким, словно полынь, и острым, словно шпага», — прочитал он.
Управляющий коротко и непостижимо улыбнулся Клаусу.
— Пейте чай, — сказал он. — Через несколько минут я зайду забрать вас на заседание.
Франк, если, конечно, не Эрнест, закрыл дверь и оставил Бодлеров одних.
— Почему ты процитировал слова Кит про чай? — спросила Вайолет.
— Я подумал — вдруг он использует шифр, — ответил Клаус. — И решил дать ему правильный ответ — вдруг что-нибудь да будет.
— Непостижимый, — заметила Солнышко.
— Здесь все непостижимое, — вздохнула Вайолет, наливая чаю брату и сестре. — Дошло до того, что я не могу отличить благородного человека от негодяя.
— Кит говорила, что единственный способ отличить негодяя от волонтёра — это за всеми наблюдать, — сказал Клаус, — но нам это совсем не помогло.
— Сегодня нас будет судить Верховный Суд, — сказала Вайолет. — Может быть, судьи нам помогут.
— Или подведут, — сказала Солнышко.
Старшая Бодлер улыбнулась и стала помогать Солнышку обуться.
— Жаль, родители не видят, как ты подросла, — сказала она. — Мама всегда говорила: тот, кто начал ходить, готов повидать мир.
— Вряд ли при этом она имела в виду кладовку в отеле «Развязка», — сказал Клаус и подул на чай, чтобы он быстрее остыл.
— Что она имела в виду, неизвестно, — сказала Вайолет. — Это ещё одна загадка, которую нам не разгадать.
Солнышко отпила чаю, который был и в самом деле горьким, словно полынь, и острым, словно шпага, хотя у младшей Бодлер пока имелось мало опыта по части металлического оружия и серебристых ароматических растений семейства сложноцветных, которые добавляют в некоторые тонизирующие напитки.
— Мамочка и папочка, — сказала она, помедлив, — и отравленные дротики?
У старших Бодлеров не оказалось времени на ответ, поскольку в дверь снова постучали.
— Допивайте чай, — велел не то Франк, не то Эрнест, — и завязывайте себе глаза. Скоро начнётся заседание.
Бодлеры поспешно последовали указаниям то ли волонтёра, то ли негодяя и быстро допили чай, завязали шнурки и закрыли глаза кусками ткани. В следующий миг они услышали, как дверь 121-го номера открылась и к ним шагнул либо Франк, либо Эрнест.
— Вы где? — спросил он.
— Тут, — ответила Вайолет. — Разве вы не видите?
— Нет, конечно, — ответил управляющий. — У меня тоже глаза завязаны. Берите меня за руку, и я отведу вас на суд.
Старшая Бодлер пошарила перед собой и нащупала большую грубую ладонь. Клаус взял за свободную руку Вайолет, а Солнышко — Клауса, и таким манером детей вывели из 121-го номера. Выражение «слепой слепца ведёт», как и выражение «слепое правосудие», обычно не понимают буквально, поскольку оно в простых словах обрисовывает сложную ситуацию, когда те, кто облечён властью, знают не больше тех, кем они руководят. Однако, как выяснили Бодлеры, пока их вели через вестибюль, если человек с завязанными глазами ведёт людей с завязанными глазами, ситуация оказывается столь же сложной. Детям из-за повязок ничего не было видно, а в зале стоял оглушительный гвалт, так как все искали знакомых, натыкались друг на друга, налетали на мебель и стены. Кто-то ткнул Вайолет в глаз корявым пальцем. Ещё кто-то принял Клауса за некоего Джерри и страстно обнял, прежде чем понял свою ошибку. А кто-то третий наткнулся на голову Солнышка, решил, будто это расписная ваза, и попытался засунуть ей в рот зонтик. Бодлеры услышали, как, перекрывая гул толпы, часы пробили двенадцать настойчивых «Не так!» — и поняли, что проспали довольно долго. Уже настал полдень среды, а значит, до четверга, а с ним и до прибытия благородных друзей и союзников Бодлеров осталось совсем немного.
— Внимание! — Голос судьи Штраус послышался совсем близко и прозвенел над толпой, сопровождаемый стуком судейского молотка, при помощи которого судьи добиваются всеобщего внимания. — Внимание! Сейчас начнётся заседание! Прошу всех занять свои места!
— А как нам занять свои места, — спросил какой-то мужчина, — если мы их не видим?
— Пошарьте руками! — посоветовала судья Штраус. — Правее. Дальше. Дальше. Дальше. Даль…
— Ой!
— Не так далеко, — сказала судья. Вот! Садитесь! Остальные делайте, как он!
— А как же нам делать, как он, — спросил другой мужчина, — если мы его не видим?
— Можно подсмотреть? — спросил ещё кто-то.
— Ни в коем случае! — сурово ответила судья Штраус. — Наша система правосудия несовершенна, но другой у нас нет. Напоминаю, что три судьи Верховного Суда не завязывают себе глаза, и если вы станете подсматривать, то будете виновны в неуважении к суду! Кстати, слово «неуважение» означает принижение или отказ от признания достоинств…
— Я знаю, что значит слово «неуважение»! — сказал голос, который Бодлеры не узнали.
— Я разъяснила значение этого слова ради Бодлеров, — сказала судья Штраус, и дети склонили головы в том направлении, откуда доносился голос судьи, хотя сироты прекрасно знали, что означает слово «неуважение», с тех самых пор, когда Дядя Монти водил их в кино. — Бодлеры, три шага направо. Ещё три. Ещё один. Ага! Вот и ваша скамья. Садитесь, пожалуйста.
Бодлеры сели на одну из деревянных скамей, которые стояли в вестибюле, и услышали шаги управляющего, который оставил их одних и нырнул в толпу рассаживавшихся постояльцев. Наконец, судя по гулу, все так или иначе уселись, и после нескольких ударов молоточка и призывов к вниманию толпа умолкла. Судья Штраус начала заседание.
— Добрый день, дамы и господа и все прочие слушатели, — сказала она. Ею голос доносился откуда-то спереди и справа от Бодлеров. — До сведения Верховного Суда дошло, что некие злодеяния остались безнаказанными и что злодейство продолжается и достигло настораживающих масштабов. Мы планировали провести заседание в четверг, однако после смерти мистера Денумана стало ясно, что в интересах правосудия и всех благородных людей суд должен состояться раньше. Мы выслушаем всех до единого свидетелей и раз и навсегда установим, кто несёт ответственность за вышеупомянутые злодеяния. Виновные будут переданы в руки властей, которые дожидаются нашего решения у входа в отель и обязаны следить, чтобы во время заседания никто не сбежал.
— Да, кстати, — добавил Граф Олаф, — после заседания все приглашаются на мою остромодную вечеринку с коктейлями! Я буду особенно рад состоятельным дамам!
— Это моя вечеринка! — зашипел голос Эсме Скволор. — Модным мужчинам — бесплатные подарки!
— Подарки всегда бесплатные, — сказал не то Франк, не то Эрнест.
— Тишина в зале! — сказала судья Штраус, постучав молоточком. — Мы будем обсуждать общественную справедливость, а не общественные мероприятия. А теперь прошу обвиняемую сторону встать и сообщить для протокола свои имена и род занятий.
Бодлеры, помедлив, поднялись.
— И вы тоже, Граф Олаф, — твёрдо сказала судья Штраус.
Деревянная скамья рядом с Бодлерами скрипнула, и они поняли, что знаменитого злодея тоже посадили на эту скамью и сейчас он стоит рядом с ними.
— Имя? — спросила судья.
— Граф Олаф, — ответил Граф Олаф.
— Род занятий?
— Антрепренёр, — ответил Олаф, употребив вычурное слово, которым называют тех, кто устраивает театральные представления.
— Признаете ли вы себя виновным? — спросила судья Штраус.
Дети подумали, что они так и слышат, как губы Графа Олафа трутся о его грязные зубы, растягиваясь в улыбке.
— Как можно, ваша честь, я несказанно невиновен, — заявил он, и по толпе, словно круги по поверхности пруда, пробежал ропот.
— Можете садиться, — сказала судья Штраус, постучав молоточком. — Теперь вы, дети. Имена?
— Вайолет Бодлер, — сказала Вайолет Бодлер.
— Клаус Бодлер, — сказал Клаус Бодлер.
— Солнышко Бодлер, — сказала Солнышко Бодлер.
Дети услышали скрип пера и поняли, что судья записывает все их слова.
— Род занятий?
Как отвечать на этот вопрос, Бодлеры не знали. Я думаю, вы понимаете, что в подобных обстоятельствах слово «занятия» обычно означает работу, но Бодлеры работали лишь урывками — здесь это выражение означает «У них было очень много разных занятий, но занимались ими сироты лишь короткое время и в крайне необычной обстановке». Правда, это слово может относиться и к тому, как человек вообще проводит досуг, но детям совсем не хотелось вспоминать все те ужасы, которые занимали их в последнее время. Бодлеры все думали и думали, и наконец каждый дал тот ответ, который казался ему подходящим.
— Волонтёр, — сказала Вайолет.
— Посыльный, — сказал Клаус.
— Ребёнок, — сказала Солнышко.
— Протестую! — сказал рядом Олаф. — Основное их занятие — быть сиротами или наследниками крупного состояния!
— Протест принят, — сурово сказала судья Штраус. — Признаете ли вы себя виновными, Бодлеры?
И на этот вопрос Бодлеры ответили не сразу. Судья Штраус не уточнила, в чем именно они виновны или невиновны, а нетерпеливый гул толпы заставлял их воздержаться от того, чтобы попросить судью пояснить свой вопрос. Разумеется, в целом Бодлеры считали себя невиновными, хотя, вообще говоря, они, как и все мы, были, конечно, повинны в некоторых поступках, которые никак нельзя назвать благородными. Но слова «вообще говоря» были к Бодлерам неприменимы. Из всех троих именно Клаусу удалось найти слова, которые позволяли наглядно сравнить виновность и невиновность бодлеровских сирот с виновностью и невиновностью человека, который заявил, будто он несказанно невиновен, и после паузы средний Бодлер ответил на вопрос судьи.
— Мы сравнительно невиновны, — сказал он, и по толпе снова побежали круги.
Дети снова услышали скрип пера судьи Штраус и бойкий голосок Джеральдины Жюльен.
— Так и вижу заголовок! — воскликнула та. — «ВСЕ НЕВИНОВНЫ!» Подождите, вот прочтут это читатели «Дейли пунктилио»!
— Все виновны, — сказала судья Штраус. — По крайней мере, пока. А теперь есть ли в зале суда лица, располагающие свидетельствами и уликами, которые они хотели бы представить на рассмотрение суда? Прошу подойти к судьям!
В зале началось настоящее столпотворение, что здесь означает «Целая толпа людей с завязанными глазами ринулась представлять улики на рассмотрение трёх судей». Бодлеры сидели на скамье и слушали, как люди натыкаются друг на друга, стараясь представить Верховному Суду результаты своих исследований.
— Я представляю на рассмотрение газетные статьи! — объявил голос Джеральдины Жюльен.
— Я представляю на рассмотрение договоры о найме! — объявил Сэр.
— Я представляю на рассмотрение исследования окружающей среды! — объявил Чарльз.
— Я представляю на рассмотрение классный журнал! — объявил мистер Ремора.
— Я представляю на рассмотрение планы банковских хранилищ! — объявила миссис Басс.
— Я представляю на рассмотрение административные отчёты! — объявил завуч Ниро.
— Я представляю на рассмотрение деловые документы! — объявил Хэл.
— Я представляю на рассмотрение финансовые сметы! — объявил мистер По.
— Я представляю на рассмотрение уставные книги! — объявил мистер Леско.
— Я представляю на рассмотрение конституцию! — объявила миссис Морроу.
— Я представляю на рассмотрение карнавальные плакаты! — объявил Хьюго.
— Я представляю на рассмотрение анатомические схемы! — объявила Колетт.
— Я представляю на рассмотрение книги, — объявил Кевин. — И правой, и левой рукой!
— Я представляю на рассмотрение чистую бумагу, инкрустированную рубинами! — объявила Эсме Скволор.
— Я представляю на рассмотрение книгу о том, какая я замечательная! — объявила Кармелита Спатс.
— Я представляю на рассмотрение записную книжку! — объявил не то Франк, не то Эрнест.
— И я тоже! — объявил не то Эрнест, не то Франк.
— Я представляю на рассмотрение мою мамочку!
Этот последний голос оказался первым в параде голосов, который Бодлеры не узнали. Казалось, всем присутствующим в зале есть что представить на рассмотрение Верховного Суда, и Бодлеры почувствовали, как их накрывает лавина наблюдений, исследований и прочих свидетельств, часть из которых была реабилитирующей, — это слово здесь означает «Должна была доказать невиновность бодлеровских сирот», — а часть — осуждающей, и это слово заставляло детей дрожать при одной мысли о нем.
— Я представляю на рассмотрение фотографии!
— Я представляю на рассмотрение истории болезни!
— Я представляю на рассмотрение журнальные статьи!
— Я представляю на рассмотрение телеграммы!
— Я представляю на рассмотрение куплеты!
— Я представляю на рассмотрение карты!
— Я представляю на рассмотрение поваренные книги!
— Я представляю на рассмотрение бумажки!
— Я представляю на рассмотрение сценарии!
— Я представляю на рассмотрение обратные словари!
— Я представляю на рассмотрение любовные письма!
— Я представляю на рассмотрение либретто опер!
— Я представляю на рассмотрение словари синонимов!
— Я представляю на рассмотрение брачные лицензии!
— Я представляю на рассмотрение талмудические комментарии!
— Я представляю на рассмотрение завещания!
— Я представляю на рассмотрение каталоги аукционов!
— Я представляю на рассмотрение таблицы шифров!
— Я представляю на рассмотрение мифологические энциклопедии!
— Я представляю на рассмотрение меню!
— Я представляю на рассмотрение расписания паромов!
— Я представляю на рассмотрение театральные программки!
— Я представляю на рассмотрение визитные карточки!
— Я представляю на рассмотрение памятки!
— Я представляю на рассмотрение романы!
— Я представляю на рассмотрение пирожные!
— Я представляю на рассмотрение разрозненные улики, которые я не желаю систематизировать!
Наконец Бодлеры услышали оглушительное «Бум!» и победный голос Джерома Скволора.
— Я представляю на рассмотрение всеобщую историю несправедливости! — объявил он, и вестибюль наполнился аплодисментами и шиканьем — так волонтёры и негодяи ответили на это известие.
Чтобы утихомирить толпу, судье Штраус пришлось довольно долго стучать молоточком.
— Прежде чем Верховный Суд рассмотрит эти свидетельства, — сказала судья, — мы просим каждого из обвиняемых выступить с речью, объясняющей их поступки. Излагать свою историю вы можете сколь угодно долго, лишь бы не упустить ничего важного. Сначала вы, Граф Олаф.
Негодяй поднялся, деревянная скамья снова скрипнула, и Бодлеры услышали вздох Графа Олафа и почувствовали его зловонное дыхание.
— Дамы и господа, — сказал он, — я настолько невероятно невиновен, что слово «невиновен» нужно написать крупными буквами у меня на лбу. Буква «Н» означает «Ничего плохого» — это про мои поступки. Буква «И» означает…
— «Невиновен» пишется иначе, — перебила его судья Штраус.
— При чем здесь олафография? Какая разница, как пишется? — заворчал Граф Олаф.
— Очень большая, — сурово сказала судья.
— Значит, «невиновен» пишется «О-Л-А-Ф», — заявил Граф Олаф, — и на этом моя речь кончается.
Скамья скрипнула — Олаф уселся обратно.
— Больше вы ничего не хотите сказать? — удивлённо спросила судья Штраус.
— Ага, — ответил Граф Олаф.
— Я велела вам не упускать ничего важного, — напомнила судья.
— На свете нет ничего важного, кроме меня, — упёрся Олаф, — а я совсем-совсем невиновен. В этой куче вещественных доказательств, не сомневаюсь, гораздо больше свидетельств моей невиновности, чем улик против меня.
— Ладно, — с сомнением сказала судья. — Теперь, Бодлеры, расскажите нам свою часть истории.
Бодлеры поднялись, пошатываясь, так как ноги у них дрожали от тревожных предчувствий, и снова оказалось, что они не знают, какие подобрать слова.
— Говорите, — ласково сказала судья. — Мы слушаем.
Бодлеровские сироты стиснули руки. Хотя о предстоящем суде детям сообщили всего несколько часов назад, они чувствовали себя так, словно всю жизнь ждали, когда им наконец будет можно встать и рассказать свою историю тем, кто будет их слушать. Хотя их история по большей части была изложена мистеру По и законспектирована в записной книжке Клауса и сироты обсуждали её с тройняшками Квегмайр и с другими благородными людьми, которые повстречались им во время странствий, Бодлерам никогда не выпадала возможность рассказать её целиком — с того ужасного дня на Брайни-Бич, когда мистер По сообщил им страшную весть о гибели родителей, до этого самого часа, когда сироты предстали перед Верховным Судом, надеясь, что все негодяи в их жизни наконец-то будут переданы в руки закона. То ли им всегда было некогда рассказать свою историю так, как им хотелось, то ли история эта была так печальна, что они не решались посвятить кого бы то ни было во все её мрачные подробности. А может быть, Бодлерам просто не встретился человек, который выслушал бы их так же внимательно, как сделали бы это их родители. Стоя перед Верховным Судом, Бодлеры представляли себе лица отца и матери и выражение, которое появлялось на этих лицах, когда родители слушали рассказы детей. Иногда кто- то из младших Бодлеров рассказывал родителям какую-то историю, но что-то им мешало — телефонный звонок, вой сирены, доносившийся с улицы, или даже замечание брата или сестры. «Тише, — говорили тогда старшие Бодлеры, обращаясь к досадной помехе. — Тебе слова не давали», — и снова смотрели на того Бодлера, которого слушали, и кивком показывали, что можно говорить дальше. Но сейчас сиротам наконец-то дали слово, и они стояли плечом к плечу и, слушая поскрипывание скамьи, начали рассказ о своей жизни, который всю эту жизнь дожидался того, чтобы его рассказали.
— В общем, — сказала Вайолет, — однажды мы с братом и сестрой были на Брайни-Бич. Я обдумывала устройство, которое возвращало бы камушек, брошенный в океан. Клаус исследовал живность в лужах, оставшихся после отлива. А Солнышко увидела, что к нам идёт мистер По.
— Гм, — сказала судья Штраус, но это было вовсе не задумчивое «гм».
Вайолет решила, что судья говорит «гм» так же, как она сама говорила «гм» Франку или Эрнесту, — надеясь выдать это словечко за ответ.
— Продолжайте, — сказал глубокий низкий голос, принадлежавший кому-то из остальных судей. — Судья Штраус выражает задумчивость.
— Мистер По сказал нам, что был ужасный пожар, — продолжил Клаус. — Наш дом сгорел, а родители погибли.
— Гм, — снова сказала судья Штраус, но это было вовсе не сочувственное «гм». Клаус подумал, будто судья, вероятно, отхлебнула чаю, решив набраться сил, перед тем как выслушать историю сирот.
— Пожалуйста, продолжайте, — сказал другой голос. Этот голос был очень хриплый, словно третий судья несколько часов кричал и теперь едва мог говорить. — Судья Штраус выражает сочувствие.
— Бильдунгсроман, — сказала Солнышко.
В её устах это означало «С того самого дня наша жизнь была непрерывным и ужасным процессом изучения всего несовершенства мира и загадочных тайн, сокрытых в каждом его уголке», но не успели её брат и сестра перевести её слова, как судья Штраус снова произнесла «гм», и это было самое странное «гм» из всех. Это было не задумчивое «гм», и сойти за ответ оно не могло, и сочувствия в нем не было ни на грош, и оно отнюдь не напоминало тот звук, который издаёт человек, решивший отхлебнуть чаю. Солнышку показалось, будто этот звук был похож на тот, который она слышала довольно давно, вскоре после того дня на Брайни-Бич, который дети начали описывать. Младшая Бодлер слышала, как тот же самый звук сорвался с её собственных губ, когда она висела на башне Графа Олафа в клетке, а рот у неё был заклеен липкой лентой. Солнышко ахнула, узнав этот звук, в тот самый миг, когда Вайолет узнала голос второй судьи, а Клаус узнал голос третьего. Бодлеры в панике нащупали руки друг друга.
— Что будем делать? — как можно тише спросила Вайолет.
— Подсмотр, — шёпотом ответила Солнышко.
— Если мы будем подсматривать, нас обвинят в неуважении к суду, — напомнил Клаус.
— Чего вы ждёте, сироты? — спросил глубокий низкий голос.
— Да-да, — сказал хриплый. — Продолжайте рассказ.
Но бодлеровские сироты понимали — продолжать рассказ они не смогут, сколько бы им ни пришлось дожидаться возможности это сделать. При звуке знакомых голосов им ничего не оставалось, кроме как снять повязки. Дети не беспокоились о том, что их обвинят в неуважении к суду, поскольку они знали: если те два судьи — именно те, кто они думают, значит, Верховный Суд не обладает никакими достоинствами, которые они могли бы принизить или отказаться признать, и поэтому без дальнейших разговоров сироты размотали чёрную ткань, которая закрывала им глаза, и посмотрели на судей.
Их ожидало ошеломляющее и обескураживающее зрелище. Прищурившись от яркого света, Бодлеры посмотрели прямо вперёд, туда, откуда доносились голоса судьи Штраус и двух остальных судей. Как выяснилось, дети смотрели на стойку посыльных, на которой громоздились все улики, в том числе газетные статьи, договоры о найме, исследования окружающей среды, классный журнал, планы банковских хранилищ, административные отчёты, деловые документы, финансовые сметы, уставные книги, конституция, карнавальные плакаты, анатомические схемы, книги, чистая бумага, инкрустированная рубинами, книга о том, какая замечательная Кармелита Спатс, записные книжки, фотографии, истории болезни, журнальные статьи, телеграммы, куплеты, карты, поваренные книги, бумажки, сценарии, обратные словари, любовные письма, либретто опер, словари синонимов, брачные лицензии, талмудические комментарии, завещания, каталоги аукционов, таблицы шифров, мифологические энциклопедии, меню, расписания паромов, театральные программки, визитные карточки, памятки, романы, пирожные, разрозненные улики, которые кто-то не пожелал систематизировать, и чья-то мамочка — все свидетельства, которые Дьюи Денуман рассчитывал внести в свой каталог. При этом за стойкой явно не хватало судьи Штраус, а осмотрев вестибюль, Бодлеры поняли, что не хватает ещё одного человека, поскольку, кроме них, на деревянной скамье никого не было и виднелось лишь несколько круглых отпечатков, которые оставили своими стаканами люди, преступно пренебрегающие подставками. Дети лихорадочно оглядели толпу, которая слепо ожидала, когда же они продолжат рассказ, и наконец заметили Графа Олафа в дальнем конце вестибюля. При нем находилась и судья Штраус — Олаф зажал её голову у себя под мышкой, как носят зонтик, когда обе руки заняты. Впрочем, обе грязные руки Графа Олафа были свободны, однако в некотором смысле задействованы, а это слово здесь означает, что одной рукой негодяй залеплял судье Штраус рот липкой лентой — именно поэтому бедняжка не могла произнести ничего, кроме «гм», — а другой торопливо жал на кнопку вызова лифта. К стене, поближе к коварному злодею, было прислонено гарпунное ружье, и последний оставшийся гарпун зловеще поблёскивал.
Зрелище это было обескураживающее и ошеломляющее, однако Бодлеры были ещё больше обескуражены и ошеломлены, когда снова посмотрели на стойку посыльных. По обе стороны от неё, облокотившись на груду улик, сидели два негодяя, на которых дети так надеялись никогда больше не смотреть, негодяи столь мерзопакостные, что если я напишу их имена, то попросту не вынесу такого ошеломления и обескураживания. Мне остаётся лишь описать их как мужчину с бородой, но без волос, и женщину с волосами, но без бороды, однако для бодлеровских сирот взгляд на этих судей-злодеев был ещё одним шагом к познанию несовершенств этого мира.
