То, как действует печаль в том или ином случае, — одна из самых непонятных загадок на свете. Если вас охватила глубокая печаль, у вас может возникнуть ощущение, будто вы охвачены огнём. И не только из-за сильнейшей боли, но и оттого, что печаль окутала вашу жизнь, как дым от громадного пожара, и вы уже не различаете ничего вокруг, кроме собственной печали. Точно так же, как дым скрывает окрестность и вокруг все становится сплошь черным. Даже радостные события для вас подёрнуты грустью, так же как от дыма на всем, чего он касается, остаётся дымный цвет и запах. И даже если вас обольют водой с головы до ног и вы промокнете и в какой-то мере отвлечётесь, все равно это не излечит вас от печали. Так же как пожарная команда потушит огонь, но не воскресит того, что сгорело. В жизни бодлеровских сирот, как известно, глубокая печаль сопутствовала им с той минуты, когда они услыхали о гибели родителей. По временам им приходилось словно отгонять дым с глаз, чтобы различить даже самые радостные события. Наблюдая, как обнимают друг друга Фиона и крюкастый, Вайолет с Клаусом испытали ощущение, будто дым их несчастий заполнил маленькую камеру. Им невыносимо было думать, что вот Фиона нашла давно пропавшего брата, а им скорее всего никогда больше не увидеть своих родителей и далее грозит потерять и сестру, судя по тому, как ядовитые споры медузообразного мицелия вызывали у Солнышка все более и более глубокий кашель.

— Фиона! — воскликнул крюкастый. — Это и правда ты?!

— Так точно! — Микологиня сняла свои треугольные очки и вытерла глаза. — Никогда не думала, что снова увижу тебя, Фернальд. Что у тебя с руками?

— Не будем об этом, — быстро ответил крюкастый. — Почему ты здесь? Ты тоже присоединилась к Графу Олафу?

— Нет, конечно, — решительно заявила Фиона. — Он захватил «Квиквег» и посадил нас на гауптвахту.

— Так, значит, ты присоединилась к этим отродьям, к Бодлерам. Я и сам мог бы догадаться, ты ведь у нас паинька.

— Я не присоединилась к Бодлерам, — так же решительно ответила Фиона. — Это они присоединились ко мне. Так точно! Я теперь капитан «Квиквега».

— Ты? — удивился олафовский приспешник. — А что случилось с Уиддершинсом?

— Он исчез с лодки. Мы не знаем, где он.

— Туда ему и дорога. — Крюкастый ухмыльнулся. — Плевать я хотел на этого усатого дурака. Из-за него в первую очередь я и ушёл к Графу Олафу! Вечно орал: «Так точно! Так точно! Так точно!» — и шпынял меня. Вот я и удрал, и вступил в театральную труппу Олафа.

— Но Граф Олаф чудовищный негодяй! — возмутилась Фиона. — Он с пренебрежением относится к другим людям. Он замышляет всякие коварные интриги и заманивает людей в ряды своих сторонников!

— Ну да, это его плохие стороны, — признал крюкастый. — Но у него много хороших. Например, у него замечательный смех.

— Это не извиняет его злодейских поступков! — возразила Фиона.

— Останемся при своих мнениях, — ответил крюкастый, употребив избитое выражение, которое в данном случае означало «Может, ты и права, но я сейчас растерян и не готов с тобой согласиться». Он небрежно махнул крюком сестре. — Отойди в сторону, Фиона. Пора сиротам сказать мне, где сахарница.

Олафовский пособник наскоро поточил крюки, потерев их друг о друга, и с угрожающим видом сделал шаг к Бодлрам. Вайолет и Клаус в испуге посмотрели друг на друга, а потом на водолазный шлем, откуда как раз послышался душераздирающий кашель, и поняли, что пора им выложить карты на стол, то есть в данном случае «честно признаться во всем отвратительному олафовскому пособнику».

— Мы не знаем, где сахарница, — сказала Вайолет.

— Сестра говорит правду, — поддержал её Клаус. — Делайте с нами что хотите, все равно нам нечего вам сказать.

Крюкастый устремил на них злобный взгляд и опять потёр крюком о крюк.

— Врёте, — сказал. — Вы — парочка сирот-вралей.

— Нет, это правда Фернальд, — подтвердила Фиона. — Так точно! Найти сахарницу — такова была миссия «Квиквега», но нам это не удалось.

— Если вы не знаете, где сахарница, — сердито отозвался крюкастый, — то держать вас на гауптвахте бессмысленно! — Он отвернулся и мрачно пнул табурет, отчего он опрокинулся. После чего заодно пнул стену. — И что мне теперь прикажете делать?

Фиона положила руку ему на крюк.

— Отведи нас на «Квиквег», — сказала она. — В этом шлеме находится Солнышко вместе с ростком медузообразного мицелия.

— Медузообразного мицелия? — в ужасе повторил крюкастый. — Но это очень опасный гриб!

— Она в большой опасности, — добавила Вайолет. — Если мы как можно быстрее не найдём противоядия, сестра умрёт.

Крюкастый нахмурился, но потом взглянул на шлем и пожал плечами:

— Ну и пускай. Мне от неё с самого начала одни неприятности. Граф Олаф каждый раз, как бодлеровское состояние уплывает у нас из-под носа, задаёт нам взбучку!

— Это ты приносил Бодлерам одни неприятности, — сказала Фиона. — Граф Олаф осуществлял свои бесчисленные коварные замыслы, а ты ему снова и снова помогал. Так точно! Тебе должно быть стыдно!

Крюкастый вздохнул и потупился.

— Иногда мне бывает стыдно, — признался он. — Поначалу работать в труппе Олафа было очень весело, но теперь мы совершили столько убийств, поджогов, шантажа и прочих разных преступлений, что, по мне, это даже чересчур.

— Сейчас у тебя есть возможность совершить какой-нибудь благородный поступок, — сказала Фиона. — Не обязательно ведь оставаться на плохой стороне раскола.

— Ох, Фиона. — Крюкастый неуклюже обнял её за плечи одним крюком. — Ты не понимаешь. У раскола нет плохой стороны.

— Нет, есть, — вмешался Клаус. — Г. П. В. — благородная организация, а Граф Олаф — отъявленный мерзавец.

— Благородная организация? — фыркнул крюкастый. — Ты так считаешь? Скажи это своей младшей пигалице, очкарик несчастный! Да если бы не Грибное Переменчивое Внедрение, вы бы не напоролись на смертоносные грибы!

Дети переглянулись. Они вспомнили письмо, которое прочли в Гроте Горгоны, и вынуждены были признать, что олафовский пособник прав. Но тут Вайолет сунула руку в карман и вытащила газетную вырезку, найденную Солнышком в пещере. Она выставила её перед собой, чтобы все увидели статью в «Дейли пунктилио», которую она так долго скрывала от младших Бодлеров.

— «ПОДТВЕРЖДАЕТСЯ ИЗМЕНА ФЕРНАЛЬДА», — прочла она вслух заголовок, а затем, строкой ниже, — фамилию того, кто написал статью: — «Жак Сникет». «Установлено, что пожар, который уничтожил Центр „Ануистл Акватикс" и унёс жизнь известного ихнолога Грегора Ануистла, был устроен Фернальдом Уиддершинсом, сыном капитана подводной лодки „Квиквег". Участие семьи Уиддершинсов в недавно происшедшем расколе породило ряд вопросов относительно…» — Вайолет подняла голову и встретилась со злобным взглядом олафовского приспешника. — Остальная часть статьи расплылась, — сказала она, — но смысл ясен. Вы изменили Г. П. В. и перебежали к Олафу.

— Разница между двумя сторонами раскола, — добавил Клаус, — в том, что одна сторона тушит пожары, а другая их устраивает.

Крюкастый пригнулся вперёд и наколол газету на крюк, потом он повернул статью к себе, чтобы прочесть её самому.

— Видели бы вы тот пожар, — тихо проговорил он. — Издали будто гигантский чёрный столб поднимался прямо из воды. Будто горело само море.

— Ты, наверное, гордился своей работой, — с горечью сказала Фиона.

— Гордился? — переспросил крюкастый. — Да это был худший день в моей жизни. Тот столб дыма… ничего печальнее в жизни не видывал. — Он насадил обрывок газеты на второй крюк и разодрал газету в клочья. — В «Пунктилио» все перепутали: капитан Уиддершинс мне не отец и фамилия у меня другая. И с пожаром не все так просто. Вы должны знать, Бодлеры, что в «Дейли пунктилио» рассказана не вся история. Так же как яд смертоносных грибов может послужить источником чудодейственных лекарств, так и кто-то вроде Жака Сникета может совершить подлость, а кто-то вроде Графа Олафа совершить благородный поступок. Даже ваши родители…

— Отчим знал Жака Сникета, — перебила его Фиона. — Жак был хорошим человеком, а Граф Олаф убил его. И ты тоже убийца? Это ты убил Грегора Ануистла?

Ничего не ответив, крюкастый с мрачным видом вытянул перед собой крюки.

— Когда ты видела меня в последний раз, — сказал он Фионе, — у меня было две руки, а не крючья. Наш отчим небось не рассказал тебе, что со мной случилось. Он всегда твердил, что на свете есть тайны, о которых не следует знать молодым. Вот олух!

— Наш отчим не олух, — запротестовала Фиона. — Он благородный человек. Так точно!

— Люди не бывают либо плохими, либо благородными, — возразил крюкастый. — Они вроде фирменного салата — вкусное и невкусное, плохое и хорошее нарублено и перемешано, так что получается неразбериха и раздоры. — Он обернулся к Бодлерам и показал на них крюком. — Поглядите на себя, Бодлеры. Вы что же, считаете, будто мы с вами такие разные? Когда орлы несли меня над горами, я увидел внизу пепелище — то, что осталось от Пустошей после пожара, который мы с вами устроили вместе. Вы жгли — и я жёг. Вы присоединились к команде «Квиквега», а я — к команде «Кармелиты». Оба наших капитана люди ненадёжные, оба стремятся попасть в отель «Развязка» к четвергу. Единственная разница между нами — это разные портреты на комбинезонах.

— У нас — портрет Германа Мелвилла, — возразил Клаус. — Писатель величайшего таланта; в своей странной, нередко экспериментальной философской прозе он привлекает наше внимание к тяжёлому положению зачастую презираемых людей — бедных моряков или эксплуатируемых подростков. Я горжусь тем, что ношу его портрет. Но на вас портрет Эдгара Геста. Он был поэт ограниченных способностей, писал неуклюжие, скучные стихи на безнадёжно-сентиментальные темы. Как вам не стыдно!

— Я и сам не слишком люблю Эдгара Геста, — признался крюкастый. — До того как примкнуть к Графу Олафу, я изучал поэзию с отчимом. Мы читали друг другу стихи в кают-компании «Квиквега». Но теперь слишком поздно. Я не могу вернуться к прошлой жизни.

— Возможно, и нет, — согласился Клаус. — Но вы можете вернуть нас на «Квиквег», чтобы мы спасли Солнышко.

— Пожалуйста, — услышали дети голос Солнышка из глубины шлема. Голос был хриплый, казалось, скоро она совсем не сможет говорить.

Какое-то время в камере, по мере того как одна за другой проходили решающие минуты отпущенного Солнышку часа, слышались лишь ужасающий кашель Солнышка да ворчание крюкастого, который ходил из угла в угол, сплетая и расплетая крюки и решая, как быть. Вайолет с Клаусом следили за его крюками и вспоминали все случаи, когда он угрожал ими Бодлерам. Одно дело полагать, что в людях плохое и хорошее перемешано наподобие ингредиентов в салате, но совсем другое — глядеть на пособника отъявленного негодяя, который столько раз старался причинить им зло, и пытаться выискать в нем хорошее, хотя вспоминаются только причинённые им боль и страдания. Пока крюкастый кружил по комнате, Бодлеры словно копались в салате, состоящем главным образом из ужасных и, возможно, даже ядовитых элементов, и отчаянно пытались отыскать тот единственный благородный кусочек, который мог бы спасти их сестру. В точности как я временами отрываюсь от своих записей, лежащих передо мной на столе, и копаюсь в салате, надеясь, что в моем официанте больше благородства, чем вредности, и мою сестру Кит, возможно, спасёт маленький ломтик тоста, пропитанного соусом, если мне удастся найти его в тарелке. Наконец после долгого мычания и хмыканья, что в данном случае означает «после того, как он долго бормотал и откашливался, чтобы оттянуть решение», олафовский приспешник остановился перед детьми, упёр крюки в бока и преподнёс им поистине хобсоновский выбор:

— Я отведу вас на «Квиквег», если вы возьмёте меня с собой.