Весна Вселенной

Как теперь многие полагают, древнейшие свои следы человек разумный оставил свыше двух миллионов лет назад в Африке — между танзанийскими озерами Эяси и, Натрон. Там* у подножия Килиманджаро, тогда уже вовсю шла охота на крупную и мелкую дичь. Правда, отсутствие огня и наличие каннибализма заставили усомниться в «разумности» тех людей, и ученые ограничились более осторожным термином: «человек умелый». Но все же — человек! И даже кое на что уже способный, хотя и пещерный…

Шестьсот тысяч лет назад такой человек, освоивший к тому времени огонь, встречается уже не только в Африке, но и в Азии и в Европе, тогда еще не отделенной от Африки проливом. Древнейшая его стоянка обнаружена в прошлом веке неподалеку от Парижа. А двести— триста тысяч лет спустя люди этой культуры продвинулись на север Европы до Амьена на территории нынешней Франции и до устья Темзы в Великобритании — в то время еще не острова, а части Европы. Можно лишь поражаться тому, как ирландские барды и друиды сумели сохранить память своих пращуров об этих переселениях: фоморы, партоланяне, милезяне — все они прибыли на Зеленый Эрин (в Ирландию) из Африки через Пиренейский полуостров или в обход его.

Проходит еще такой же отрезок времени, и неандертальцы (их насчитывается уже тысяч сто двадцать пять) занимают пространства от пятьдесят четвертого градуса северной широты (примерно на нем расположен Минск) до тридцатой параллели, отсекающей северную часть Африки, и от Атлантики до Ближнего Востока и Средней Азии. Конец этой культуре, получившей название Мустьерской — по имени пещеры на юго-западе Франции, положило нашествие ледника, а ее наследница — Ориньякская пещерная культура пришла в район Тулузы неведомо откуда. Здесь, у подножия Пиренеев, она просуществовала четырнадцать тысячелетий, контактируя, быть может, только со своей соседкой, такой же пока безродной Перигорской культурой, обосновавшейся северо-западнее, на другом берегу Гаронны.

В 18-м тысячелетии до н. э. ледник, по-видимому, слегка отступил и установилось некоторое потепление. Наследница этих двух культур — Солютрейская — расцвела далеко к северо-востоку, в западных предгорьях Альп, недалеко от Женевского озера. Расцвела ненадолго, всего лишь на три— четыре тысячелетия. «Всего лишь» — таковы исторические мерки для тех эпох. Но человек выбрался из пещеры не ко времени. Студеное дыхание Севера погнало его обратно к югу — сперва туда, где еще чернели кострища Перигорской культуры. Оттуда часть переселенцев продвинулась на восток по северным берегам Средиземного озера. Было 15-е тысячелетие до н. э. Холод гнал мадленцев — так назвали носителей этой культуры — все дальше. Большинство избрало путь, встречный тому, каким пришли в Европу африканцы. «Западная Сахара служила последним и самым южным прибежищем кроманьонского человека, отступавшего перед новым наступлением ледников на Западную Европу в период мадлена», — определил этот путь Аттилио Гаудио.

За Пиренеями, хоть и с трудом, но жить еще было можно. Мадленцы, естественно, не подозревали, что это последний натиск обессиленного ледника, что путь их окончен и что когда-нибудь эту последнюю стоянку назовут колыбелью всей мировой цивилизации. А их внуки и правнуки, родившиеся уже на новом месте, внимали, греясь у костра и сноровисто затачивая кремни для охоты на оленя или кабана, рассказам взрослых. На их глазах рождались первые мифы, сами они были их персонажами. Но им еще не были знакомы эти слова. Разговоры шли о жизни, о повседневности…

Когда ледник еще тысячелетия спустя начал отступать и мадленцы, словно оперившиеся птенцы, обрели вдруг крылья и разлетелись по всему свету, хранители памяти их предков из поколения в поколение, из уст в уста передавали то, что запомнили и облекли в слово обитатели именно их пещеры, именно их рода, именно их племени (очевидно, потому так много разночтений в одних и тех же сказаниях). Они повествовали об изначальной Зиме, сковавшей холодом и мраком Мировую Душу; о вечной Ночи, укрывавшей Зло и Смерть; о Водах Смерти — Мировой Реке, впадавшей в кровавый Океан; о предвечном Хаосе, царившем во всем их крошечном мире; о злокозненном союзе Неба, Земли и Преисподней. Все эти и многие другие сюжеты так или иначе отразились позднее в мифах; сказках, былинах. Не случайно академик Б. А. Рыбаков считает, что корни фольклора уходят на сорок тысяч лет в глубь веков, хотя' письменные памятники неизмеримо моложе. Эта точка зрения в доказательствах не нуждается.

Мифы многих народов (не только европейских) часто схожи; это неудивительно, если вспомнить, что народы эти вышли из одной колыбели, наблюдали из одинаковых пещер одни и те же картины, широко общались между собой и пребывали на близких уровнях развития. Говорить о единой мифологической системе палеолита было бы, вероятно, опрометчиво, но то, что разноязычные мифы подчас дополняют и уточняют друг друга;— бесспорно. Таким путем можно даже попытаться воссоздать некую общую картину мира первобытного человека, не слишком погрешив против истины. Не случайно Бэзил Дэвидсон замечает, что, скажем, «между Африкой и Европой наблюдается такое сходство, что пример из истории одного континента помогает понять те или иные явления из истории другого» и что в древности у всех народов планеты должен был существовать какой-то «общий фонд» культур, причем различия в его структуре касались только деталей и «в целом никогда не были особенно велики. В период ранних путешествий вдоль побережья Африки португальцам казалось, что они нашли здесь королевства, очень похожие на их собственное». Но такие представления были не только у португальцев. Достаточно полистать отчеты путешественников, чтобы обнаружить массу сходных наблюдений. «У народов, разделенных огромными расстояниями, — делает вывод Дэвидсон, — бытуют сходные идеи, общий источник которых, по-видимому, существовал в каменном веке. Хорошим примером служат легенды о сотворении мира».

«Прежде всего во вселенной Хаос зародился», — пел Гесиод. Из Хаоса произошли «черная Ночь и угрюмый Эреб» (мрак), породившие впоследствии Свет и День. Греки не сохранили в своем счастливом климате воспоминаний о зиме. Но скорее — не захотели сохранить: уж больно печальные мысли навевали им снега.

Индийские мифотворцы тоже не очень-то бережно обошлись с памятью о зиме человечества, зато ночь наделена ими в разных сказаниях сразу тремя именами — Вирини, Дакши и Ратри. Иногда Дакши считается седьмым сыном Брахмы, братом, а впоследствии мужем Вирини (браки братьев и сестер были нормой не только в Египте). Замена дочери сыном, женщины мужчиной ясно указывает на время создания этого варианта мифа — эпоху замены матриархата патриархатом…

И все-таки зима присутствовала в древнейших, наиболее ранних пластах индийского и греческого эпосов! Не случайно же индийцы так высоко почитают Гималаи — «снежные» горы (на санскрите «хима» — снег, зима). Не случайно и первоначальное. имя Кавказа у греков— Нифант («снежный»). Так он назывался, когда на его скалах казнился Прометей, чьи крики сотрясали мачту корабля аргонавтов. Не высота гор поражала воображение, а отблески вечной зимы, обосновавшейся на их вершинах, — модель той изначальной зимы, смутная память о которой тлела где-то в уголке сознания мифотворцев. Эту память, когда пришел срок, извлекли из ее убежища и облекли плотью слова древние иранцы, занимавшие промежуточное положение между Элладой и Индостаном. Власть злого духа — Ахримана — зародилась, по их мнению, тогда, когда боги нашли себе убежище в подземном мире, а на Земле властвовали невыносимый холод, вечная зима и беспросветный мрак. Зло и смерть поселились за порогом уютной теплой пещеры, где пылал неугасимый очаг.

Примерно такую же картину рисуют и африканские мифы, хотя их анализ — чрезвычайно сложное дело, затрудняемое, во-первых, специфическим мировоззрением, отличающимся от нашего не менее резко, чем цвета кожи их носителей, и, во-вторых, наличием чужеродных элементов, заимствованных от колонизаторов. К тому же оно наполнено символикой, часто недоступной пониманию европейца.

Но все мы живем в одном мире и подвластны одинаковым законам. Человек остается человеком, его мировосприятие неизбежно имеет точки соприкосновения. Таких точек немало и в африканских мифах. Сегодня нам понятно многое из того, что еще вчера считалось наущением дьявола. Африканский дьявол, оказывается, создал совсем неплохую космогонию. Если собрать отдельные кусочки, рассеянные в мифах разных народов, можно лишь поразиться, как точно они стыкуются, образуя целостную мозаику мироздания.

Вселенная вечна, полагают басуто, она никем никогда не создавалась и никем никогда не будет уничтожена. Большинство африканских племен считает точно так же, но с небольшой поправкой: Вселенная вечна, ибо родилась из вечного Хаоса. Бамбара, как и греки, представляют этот Хаос в виде пустоты (гля), пребывающей в постоянной вибрации (йерейерели). Хаос не был чем-то застывшим или неупорядоченным, добавляют бете и догоны, он обладал спиральным вращением, иногда возмущаемым мощными взрывами: Басаа и дуала уточняют, что эта космическая спираль была огненной, и именно из нее произошел мир. Только, пожалуй, племя акан считает рождение Вселенной исключительной заслугой богини Ньяме, вобравшей многие черты карфагенской Танит.

Сенуфо считают таким же безначальным и бесконечным время, представляющее в их мифах самостоятельную— категорию. Они разделяют его на доисторическое (то же, что греческое «мифологическое») и историческое. Если перевести хронологию сенуфо на язык Библии, то все, что происходило до изгнания из Рая, — это предыстория человечества, доисторический его период, длившийся десять дней. Все, что происходило после, выражено иными временными категориями. Совсем недавно к похожим выводам пришла католическая церковь. Стремясь увязать Священное писание с данными антропологии, она заявила, что семь дней творения — это на самом деле семь миллионов лет. Любопытно, что историческая эпоха сенуфо начинается в неолите — с того момента, когда верховную власть захватила женщина Катиелео, олицетворение первородной силы Кулотиоло. «Золотой век» Катиелео закончился с началом патриархата, когда были изобретены оружие, войны, рабство, социальное неравенство, изменившие мир.

Излишне, по-видимому, напоминать греческую и египетскую мифологию, повествующую о рождении Земли, Неба и Времени (Геи, Урана и Хроноса) на предвечного Хаоса, и учение Гераклита, полагавшего первоэлементом мира огонь. Сходство мышления просто поразительно! Интересна в этом плане также космогония бозо, догонов, коно и сенуфо, производящая мир из моря грязи, как Демокрит производил человека из ила. Грязь — продукт соединения земли и воды, а воду называли первопричиной всего сущего греческий философ— мудрец Фалес и древние египтяне. Отсюда — один шаг до всемирного потопа. К потопу приводят и мифы бамбара, бете и дого— нов: он явился следствием одного из взрывов внутри спирали. Трудно сказать, изначально— ли это утверждение или оно родилось после знакомства с миссионерами. Во всяком случае, оно существует.

Из чего созданы небесные тела? На это отвечают мифы догонов. Здесь уже фигурирует демиург — Аима, произошедший, как и Вселенная, из Хаоса и являющийся его сыном, оставаясь в то же время отцом всего сущего. Он создал звезды из вещества, называемого теперь землей, хотя самой Земли еще не было. Можно ли здесь ire вспомнить Анаксагора и Сократа, упорствовавших в том, что «солнце — камень, а луна — земля»? При создании Солнца и Луны Амма обратился к принципу спирали: из медной родилось Солнце, покровительствующее чёрной расе, из серебряной — Луна, патронесса белых.

Дальнейшее развитие мира в системах догонов» манджа и ряда других африканских племен, очевидно, позднего происхождения: оно напоминает мусульманские и христианские легенды. Люди сотворены из глины, смертными они стали в наказание за нарушение божественного запрета (вместо яблока в мифе фигурирует кровосмешение).

Амма почитается в образе просяного зернышка по. Но это не то просо, из которого догоны готовят свои любимые блюда. Божественное по невидимо глазу. Эта самая малая частица мироздания, нечто вроде апейрона Анаксимандра, пребывает в постоянном спиралеобразном (или хаотическом) движении. Из различных сочетаний по состоят Вселенная и ее брат — сам Амма. Основные комбинации по, имевшиеся в распоряжении Аммы при собственноручном сотворении им мира, — это яу (огонь), ди (вода), оньо (воздух) и минне (земля).

Примерно так же рассуждал Демокрит. «Начала Вселенной, — писал он в «Великам диакосмосе», — атомы и пустота, все же остальное существует лишь в мнении. Миров бесчисленное множество, и они имеют начало н конец во времени. И ничто не возникает из небытия, не разрешается в небытие. И атомы бесчисленны по величине и по множеству, носятся же они во Вселенной, кружась в вихре, и таким образом рождается все сложное: огонь, вода, воздух, земля. Дело в том, что последние суть соединения некоторых атомов. Атомы же не поддаются никакому воздействию и неизменяемы вследствие твердости».

Но наиболее полную память о «начале мира» сохранил германо—скандинавский эпос — быть может, потому, что зима для этих народов не прекращалась никогда, она лишь перестала быть вечной. «За многие века да создания Земли уже был сделан Нифльхейм (мир мрака.- А. С.)», — повествует «Младшая Эддаэ. Ядовитая вода рек превратилась в лед и иней, а южнее царили дожди и ветры. Черная н сумрачная Ночь, дочь великана, и ее муж Наглъфарн повелевали планетой. Имя «Нагльфарн» носил и самый большой в мире корабль^ сделанный из ногтей мертвецов и неустанно перевозивший их в загробный мир — Нифльхель. Правил кораблем мрачный великан Хртом. Ледяное дыхание жестокосердного и злобного Виндлонн (или Виндсваля) наполняло парус этого плавучего троба, а сын (или дочь) Виндлонн — Зима — заботился о том, чтобы никогда не иссяк груз «Нагльфарн». Сколько же надо было пережить, чтобы создать такую картину! И не только создать, а пронести сквозь тысячелетия, пока ее не зафиксировали летописцы. Подобную погребальную ладью — «Навь» — знали и славяне, каждый последний четверг великого поста поминавшие своих умерших. Hagall (град), nauth {нужда, боль, забота, трудность), iss (лед) — названия этих рун еще много веков спустя не давали народам Севера забыть о пройденном ими пути.

Владычицей преисподней у скандинавов считалась великанша Хель, в будущем — сестра Мирового Волка Фенрира и Мирового Змея — Ермунганда. Возможно, эта Хель -то же, что злющая славянская богиня Хела, почитавшаяся в виде тощей женщины великаньего роста, раздирающей пасть льву. Венда полагали, что эта дама способна уберечь от дурных советов. Ее имя, по-видимому, произошло от хаттского kel — госпожа. Возможными родственницами Хелы выглядят «травяная» Зела, или Желя, и ее сестра Карна, тоже связанные с погребальвдми обрядами и персонифицировавшие скорбь по умершем (отсюда слово «жалеть»). Известен золотой истукан Зелы, или Дшелью, отлитый по приказанию знаменитой богеиской герцогини первой четверти VIII века Либуссы (так немецкие хронисты исказили имя Любу— щи, принадлежавшей, по-видимому, к племени любу— шан), чтобы заменить им человеческие жертвы. Этому истукану приносили в дар волосы и ногти, обрезанные родственниками и друзьями покойника, его дворней и рабами, — теми, кто прежде обязан был принести в жертву самого себя на краю свежей могилы или на куче сухого хвороста. Самосожжение вдов на погребальном костре мужа — обычай «сати» — совсем недавно практиковался в Индии. Ему следовали друиды. В древнейшие времена он, вероятно, был распространен куда шире. Еще в VI веке Псевдо— Маврикий сообщал, что большинство славянских женщин «считает смерть своего мужа своей смертью и добровольно удушает себя, не считая пребывание во вдовстве за жизнь…».

У богемвдв и большинства других славянских племен вместо Зелы или наряду с ней почиталась богиня смерти Марона, Морена или Морана, подобно скандинавским валькириям напевавшая скорбные, но вместе с тем нежные и мужественные мелодии тренодий — погребальных песен — у изголовья усопшего. Душа покойника при этом воплощалась в птицу Дио, одиноко сидевшую на ближайшем дереве и внимательно слушавшую собственный реквием. Иногда в этой птице видели саму Морану, если птица была певчей. В виде птицы с человеческой головой, напоминающей Феникса, мыслили душу и древние египтяне. Возможно, так же изображалась и Морана. Эта богиня, олицетворявшая собою зиму и смерть, всегда вызывала ассоциации с чем-то недобрым. Мора — это ведьма в старославянском, домовой в сербском, кошмар в польском; мара — домовой в древнескандинавском, то же, что в нижненемецком мар; морас — по-чешски — угрюмый. Но мара — это еще и смерть — по-санскритски (божество смерти носило имя Мритью), а мар означало у скифов — убивать.

С Мореной связан славянский бог смерти Маровит и не только этимологически. Немецкий ученый Карл Йеттмар не без оснований сближает кафирского Имру с его аналогом, тоже гиндукушским, Марой, как ипостасью арийского бога смерти Ямы. У славян также был злой дух Мара, часто отождествлявшийся с Мораной. Маровит изображался с львиной головой (не ему ли раздирала пасть Хела?), короткими когтистыми лапами и тело, наполовину покрытым чешуей, наполовину перьями. Быть может, Маровит и Морана — это мужская и женская пара божеств, символы перехода в загробный мир, сохранившие свое значение в русских словах «мор», «смерть», «мертвый» и в названии «месяца смерти зимы» — марта. С этим месяцем связаны греческий Арес и римский Марс — боги войны и смерти. Славянским Марсом был и Маровит.

Морана дала имя Моравии и положила начало многим народным обрядам и праздникам, сохранившимся до нашего времени. Былинники воплотили эту тему как борьбу Добребога, или Добры (так они переосмыслили имя Добрыни) с колдуньей Мариной (Мораной). Ранней весной в городах и селениях изготавливали ее соломенные чучела — мары — и бросали их в реку или сжигали с шуточными проклятиями. Это, несомненно, воспоминание о прежних человеческих жертвах. Римский историк Марк Теренций Варрон, сообщая об аргейских, то есть греческих, обрядах в Риме, замечает, что ежегодно жрецы каждого из двадцати четырех святилищ сбрасывали со свайного моста в Тибр по одному человеку, а позднее — по одному человекоподобному соломенному чучелу. Комментатор его труда, ученый и писатель V века Макробий уточняет, что обряд этот восходил к аргивянам (ахейцам) и связывался с Гераклом. А в VIII веке придворный историк Карла Великого, а затем монах Павел Диакон упомянул, что этим же занимались и римские весталки. Подобным образом поступали во времена Диакона и друиды, сооружавшие из прутьев и трав исполинские чучела тарасков (кстати, это слово напрашивается на заманчивые аналогии с именем кафирского бога Тараскана — аналога индийского Индры).

То же проделывали и руссы с соломенными куклами Купалы и Ярилы, Костромы и Кострубонько (по-видимому, Кострома и Ярила — одно и то же). Кострома, как и Кострубонько («неряха»), или Ярила и Купала, была воплощением весны и плодородия. В культовых сценариях Кострома выступала в виде юной прекрасной девушки с дубовой веткой в руке и в белой одежде водительницы хоровода. Все эти аграрно— календарные празднества имели ту же режиссуру, что и лучше других известная Купальница — праздник Купалы — бога фруктов и урожая, «спасителя земли». В жертву ему приносили 24 июня начатки урожая, а в чистом поле, утыканном по периметру дубовыми ветками, зажигали большие костры. Юноши и девушки, увенчанные венками из цветов и лечебных трав, заводили вокруг них пляски и прыгали через огонь, а потом крестьяне прогоняли сквозь очистительное пламя скот, чтобы духи полей не причинили ему вреда.

Но подобные праздники не могли появиться ранее 12-го тысячелетия до н. э., когда в Ервопе наметилось устойчивое потепление и ледник начал отступать всерьез. В этот период могла «родиться» и индоарийская Васанта, праславянская Весна — сестра Мораны, символ жизни и покровительница начинания любого дела (тогда кцк Морана отвечала за его исход). Как и ее сестра, Весна имела свой песенный репертуар, но она не отпевала покойников, а убаюкивала живых, посылая им приятные сновидения.

С потеплением словно оттаивает мысль древнего человека. Полихромные рисунки мадленскйх пещер — это первые попытки осмысления мира, а заодно и самих себя. Царь— солнце согревает душу и радует глаз (санскритское surja употребляется в двух значёниях — солнце и царь). Блеск и сияние льда вызывают уже не священный ужас, а радостные крики и смех земных героев. Едва оттаявшая Мировая Душа спешит расколоться надвое: бык и корова, лошадь и конь, мужчина и женщина, зима и весна, жизнь и смерть* Ликование наполняет обновляющийся мир. Чудом проклюнувшийся зеленый росток приводит людей в восторг и трепет. Прибежавшее к теплу животное вызывает целую бурю эмоций. Их изображениями украшают стены пещер (можно вспомнить хотя бы рисунок коня в пещере Монтеспан на юге Франций, датируемый примерно этим временем). Их пытаются приручить, им поклоняются как чуду, их делают тотемами — божественными первопредками. Планета рождалась заново, и это ее второе рождение аккуратно фиксировали мифы…

Если задаться вопросом, когда возникла религия, Библия ответит на него незамедлительно: не ранее 5508 года до н. э., так как именно в этом году, согласно религиозным догматам, был сотворен мир. Что ж, в это можно было бы поверить, если… если бы сумма цифр этого числа не давала двойную девятку, а само это число не представляло собой 10&, увеличенное в 51 раз…

Язычник Геродот утверждал нечто совершенно иное:. «Египтяне… были первыми, кто стал воздвигать богам алтари, статуи и храмы и высекать изображения на камне». Официальная история Египта начинается в конце 4-го тысячелетия до н. э., легендарная — за много тысячелетий до «сотворения мира».

Современные исследователи истории религии пытаются датировать ее зарождение временем Мустье (не позднее 33-го тысячелетия до н. э.), исходя из наскальных рисунков. Все они сходятся в том, что до Мустье была нерелигиозная эпоха, так как в рисунках первобытного человека нет ни одного изображения бога — очевидно, по причине отсутствия модели. Что касается колдунов и шаманов, даже охотничьих обрядов, то их изображения настолько редки, что вряд ли речь может идти о массовой религиозности. Но фантастическое переосмысление мира, стремление к его улучшению встречаются в наскальных рисунках древнейших времен. Вот двухголовый горный козел, двугорбая лошадь, рогатый верблюд. Отплясывает на стене пещеры Трех Братьев колдун с оленьими рогами и конским хвостом, а в пещере Тейжа нашли изображение еще одного танцора, в маске серны. Задолго до греков пещерный человек изобретает восьминогого кентавра, еще в те времена робко возмечтав о том, чтобы приручить коня.

В 1926 году археологическая экспедиция под руководством С. Н. Замятннна обнаружила в стоянке палеолитического племени на левобережье Дона небольшую каменную статуэтку — возможно, какого-нибудь божка. Статуэтка поражала своей необычностью: она была двойной. Ничего подобного до сих пор не встречалось, «Шутка или карикатура», — решили ученые.

Такое же мнение было высказано и об упомянутых наскальных изображениях. Человек, обладающий некоторой долей воображения и чувством юмора, мог бы принять их за иллюстрацию или даже за исток пословицы «Одна голова — хорошо, а две — лучше».

Подобные удвоения и утроения — не редкость в древности: удвоенная двойка, утроенная тройка — их произведение дает число 108 — символ кальпы, времени существования мира. Часто встречающаяся в Египте удвоенная семерка воскрешает в памяти Грецию: человеческую жертву из четырнадцати человек, отправляемую раз в девять лет Минотавру, сами греки называли «двойной семеркой». Римский поэт Овидий так представляет себе происхождение созвездия Стрельца:

День девятый настал, когда ты, Хирон справедливый,

Звездами дважды семью тело свое окружил'.

Такую лее двойную семерку можно найти в Новом завете: например, четырнадцать посланий апостола Павла. Знаменитый египетский храм Ипет— Исут был двойным, но единым комплексом — Карнак связывался с Луксором аллеей сфинксов. Лабиринт в Фаюмском оазисе имел, по словам Геродота, полторы тысячи надземных и столько же подземных покоев. Многим богам и фараонам воздвигали сразу два храма или две рядом стоящие статуи. Они символизировали двойственность мира: жизнь и смерть, бог и антибог, правда и ложь, душа и тело (ка и ба). Японцы знают два общедоступных. учения (кэнгё и кэнрогё) и два эзотерических (миккё и оммицугё) и исповедуют две равноправные религии — синто и буддизм. Древние жители Италии ежегодно приносили в жертву Сатурну двух соплеменников, а лидийский царь Крез пожертвовал в эфесский храм Артемиды две золотые статуи тельцов. На двух ладьях путешествовал Усир по двум Нилам. Двойными были жертвенный критский топор лабрис и римская дикторская секира. Орел — символ солнца, огня и бессмертия, вестник богов — олицетворял собой белый цвет. Ворон — чёрный. Оба эти цвета и оба их значения стал в конце концов символизировать двуглавый орел— «пернатая герма». Многие древние народы пользовались обоюдоострыми мечами. Римляне мерили свои расстояния двойными шагами, тысяча таких шагов составляли милю. Бога межей и границ Термина они потчевали двумя пирогами и украшали двумя венками. Принцип зеркальной симметрии господствовал в постройках Акрополя. Путь мореходам указывали две Медведицы. Трехликими были карфагенская Истина, греческая Артемида, римская Диана— Геката, трехглавыми — Герион, Кербер. Боги группировались в триады.

Все противоречия мира и все его единство греки изображали в гермах, а римляне воплотили в Янусе;, снабдив его двумя ликами. Само это имя, возможно, произошло от имени индийского бога смерти Ямы, означающего «близнец». Янус во времена Ромула символизировал войну и мир, а также соединял в себе почти все качества богов, которые появятся значительно позже. Одно его лицо всегда смотрит в будущее, другое обращено в прошлое. В честь Януса первый месяц года назвали январем. Позади — год ушедший, впереди — наступающий. Будущее начинается в прошлом, таящем в себе истоки религии, общества и всех материальных и духовных ценностей, накопленных человечеством.

Нечто подобное прослеживается и в мифах: Скилла неразлучна с Харибдой, Орфей с Эвридикой, Нис с Эвриалом. Даже Нарциссу, томящемуся в одиночестве, греки подыскали достойную пару — его собственное отражение. Во многих мифах фигурируют близнецы (Кастор и Полидевк, Ромул и Рем, Фаэтон и Фаэтуза), представляющие собой не что иное, как удвоенные «изображения». Двойственную сущность самого человека (мужскую и женскую) германцы воплощают в своем боге Туистоне, или Туисконе, порожденном Землей (друиды приносили ему человеческие жертвы), а греки — в двуполом Андрогине, или Гермафродите, сыне бога мудрости Гермеса и богини любви Афродиты. Такой же или сходный мотив есть и в мифах других народов. Можно напомнить хотя бы двуполого Хиндурсангу у шумерийцев.

«Когда-то, — философствует Аристофан в одном из «герметических» диалогов Платона, — наша природа была не такой, как теперь… Люди были трех полов… Тело у всех было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре (вспомним четырехрукого критского Аполлона! — А. С.), ног столько же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых; голова же у двух этих лиц, глядевших в противоположные стороны (как Янус. — А. С.), была общая… Страшные своей силой и мощью, они питали великие замыслы и посягали даже на власть богов (как гиганты. — А. С.)… И вот Зевс и прочие боги стали совещаться, как поступить с ними… Наконец Зевс говорит: «…Я разрежу каждого из них пополам, и тогда они, во-первых, станут слабее, а во-вторых, полезней для нас, потому что число их увеличится…» Сказав это, он стал разрезать людей пополам… И каждому, кого он разрезал, Аполлон, по приказу Зевса, должен был повернуть в сторону разреза лицо и половину шеи… Итак, каждый из нас — это половина человека, рассеченного на две камбалоподобные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину». Это — более земной и понятный вариант учения о раздвоении Мировой Души, о том, как человек стал человеком.

Миф о первосуществе Вивасвате — безруком, бесполом и бесформенном — известен в индийском цикле. И буквально о том же миф догонов — мужчина и женщина, созданные вначале одинаковыми, потом были разделены так, что одна половина дополняла другую. Едва ли это заимствование африканским племенем греческой идеи, скорее речь здесь может идти об общности сознания и мышления человека на определенной стадии его развития.

Мифы герзе, дан, диоманде, коно и некоторых других африканских племен вводят в мнр дуалистическое начало: разумному демиургу противостоит его антипод — злая сила. Но, странное дело, без ее вмешательства мир страдал бы однобокостью, был бы неуравновешенным. Слишком много сладкого — так же плохо, как избыток горького. Добро и зло постоянно враждуют между собой, но их сотрудничество благотворно, в их спорах рождается истина. Поэтому богу вовсе ни к чему побеждать дьявола, пусть их борьба длится вечно. Жизнь есть борьба— это фундаментальное положение материалистической диалектики, оказывается, было известно не только творцам еврЬпейской культуры, но и обитателям Черного континента. Из такого понимания жизни рождается в мифах и понятие о смерти как неизбежном этапе бытия. Люди не умирают, они лишь перемещаются в иррациональный мир и оттуда наблюдают за действиями живых и корректируют их. Чтобы активно участвовать в жизни племени, оставаясь при этом в своем истинном пространстве и времени, они принимают облик какого-нибудь животного, растения, явления природы, предмета — превращаются в тотем— Учение о переселении душ, хорошо знакомое многим народам древности…

Дуализм господствовал во всем древнем мире, на всех его широтах. Почти все народы Средиземноморья особо почитали Геракловы (Мелькартовы, Геркулесовы) Столпы — парные скалы Гибралтара. Очень часты различные двойные изображения на камеях и монетах. Двойным (точнее, раздвоенным наподобие змеиного языка) был один из самых ранних греческих музыкальных инструментов — флейта. Особое место в культах многих народов занимает змея из-за своего раздвоенного языка. Иудеи и вслед за ними христиане объявят «нечистыми» как раз тех животных, у которых раздвоены копыта {включив почему-то в их число совершенно неповинных в этом грехе зайцев). Здесь вновь можно вспомнить Библию — два завета — Ветхий и Новый, два послания Петра и три — Иоанна. Иисус разделил своих учеников на пары, рассылая их по миру с проповедью своего учения. «О двойственности природы Иисуса, — писал Гегель, — невозможно забыть. Подобно Геркулесу, который стал полубогом, после того как сжег себя на костре, обожествлённый Иисус вознесся только после смерти».

Возможно, это явление отражает вначале неосознанное, а потом вполне сознательное стремление человека к коллективизму, реализации его общественного сознания. «Не добро быти человеку единому», — молвил христианский Бог, приступая к сотворению Евы. Симметрия — одно из первых явлений, открытых в природе и затем намеренно реализуемых в мифах, а также орнаментах, постройках, предметах обихода. Парные имена (Олег и Ольга), парные названия рек (Волхов и Волга), парные жертвы. Симметрия (то же удвоение) сопровождает человека повсюду, начиная со строения его тела: пара, глаз, пара ушей, две руки и две ноги с одинаковым количеством пальцев на каждой из них. С возникновением медицины люди узнали о двух легких и двух почках, о симметричном строении сердца и других органов, об их симметричном расположении относительно позвоночника. Потеря одного из парных органов исключала человека из мира людей: даже обладая чудесным протезом руки, Нуаду был отстранен от трона. Одноглазым представляли славяне свое Лихо…

Философы оформили эти наблюдения в теорию о единстве и борьбе противоположностей; разбив на пары свойства предметного мира: горячее — холодное, сухое— мокрое, высокое — низкое, горькое — сладкое, четное — нечетное. Мир в их учениях стал похож на монету, имеющую неотделимые друг от друга аверс и реверс на разных сторонах одной и той же плоскости.

Не меньше подобных примеров в религиях Индии, Шумера, Китая, Японии, зороастрийцев, манихеев. Наиболее известны Тримурти — индийская троица (Брахма, Вишну, Шива), иранская (Сиямек, Хушенг и Тахмурас), шумерская — Энлиль (воздух), Эа (вода), Ану (звездное небо) и вавилонская триады — Ану (небо), Эллиль (земля), Эйа (преисподняя); эпитет брахманов «дважды рожденные» (физически и духовно) и убеждение в наличии «второго зрения» у колдунов и пророков, позволяющего им видеть будущее; дуалистические начала мира в иранских религиях — Ангра— Майныо и Агура— Мазда у зороастрийцев, свет и мрак у манихеев. Сама религия (любая религия) есть, по определению Гегеля, «не что иное, как раздвоение сознания».

Греческий философ—софист Протагор считал религию причиной зарождения человеческого общества: «С тех пор как человек стал причастен божественному уделу (получив дар Прометея. — А. С.), только он один из всех живых существ, благодаря своему родству с богом, начал признавать богов и принялся воздвигать им алтари и кумиры; затем вскоре стал членораздельно говорить и искусно давать всему названия, а также изобрел жилища, одежду, обувь, постели и добыл пропитание из почвы». Логично. Но не совсем понятно, как могла религия возникнуть раньше человеческой речи. Упоминаемые Протагором алтари и кумиры, расчленение звуков голоса, одежда — это уже сложившееся искусство, немыслимое вне общества. Возведение алтарей и жилищ требует хотя бы элементарных архитектурно— планировочных навыков, без развития которых было бы невозможно строительство Парфенона или Тадж— Махала. Звуки голоса дали людям поэзию и песни — вначале, возможно, религиозные, затем общественные.

Вот как конструирует этот процесс римский поэт Лукреций:

Многие древние народы клали в могилы своих соплеменников цветы, чьи целебные свойства были им хорошо известны. Вначале этот ритуал преследовал вполне утилитарную цель: умершему предоставлялась возможность подлечиться и вернуться в лоно родной семьи, а значит— в племя, в общество. К тому же сильный аромат перебивал запах тления, нейтрализуя неприятное ощущение от мертвого тела. Но однажды кто-то заметил, что цветы — это красиво, и они сделались предметом дарения. Утилитарно— религиозная функция уступила место эстетической. И мы по сей день дарим цветы приятным нам людям и приносим их на могилы как дань любви и уважения. Возникла даже целая наука — цветоводство. А кому неизвестно японское искусство икебаны— составления букетов!

Для древних цветы на могиле должны были символизировать сам процесс жизни и смерти: свежие, они радуют глаз, вызывают сложную гамму эстетических чувств; потом их краски постепенно блекнут, лепестки начинают увядать и опадают; наконец, соки, питающие жизнь цветка, улетучиваются, цветы умирают. Весь этот процесс — словно модель человеческого бытия, и трудно сказать, что именно породило культ растений — лекарственные функции или их символика. Вероятно, и то, и другое. Раз уж мы коснулись Японии, нелишне вспомнить знаменитые «чайные церемонии». Они прошли тот же путь, что икебана — от потребления чая как лекарства, через чаепитие как вид удовольствия, до узаконенного ритуала, таинства со сложнейшей режиссурой.

Со временем эстетический кругозор людей расширялся. Нечаянных находок становилось все больше и больше. «…Люди придумали неисчислимые искусства благодаря наставлениям природы, подражая которой, разум хитроумно приобрел все необходимое в жизни», — солидаризируется Цицерон с мнением Лукреция. Кто-то, растянул для просушки шкуру животного на полом стволе дерева — и изобрел барабан. Кто-то подул в дырявую тростинку— получилась флейта. Неосознанные открытия понравились, барабаны и флейты стали делать намеренно. Появились праздники. Они посвящались богам., Первопричина открытия или обряда со временем забывалась, и чтобы объяснить ее, конструировалось нечто новое, возникали новые мифы и новые боги, в чью честь слагались новые гимны и рождались новые культы.

Но еще прежде рождался мир людей. У его истоков стояли прамать и ее муж, вычленившиеся из Мировой Души. В некоторых мифологиях можно отыскать не одну такую пару. Скажем, у греков: Гея и Уран, Ида и Тевкр. Возможно, и втрое имя ирландской Кессаир — Банб -тоже отзвук исчезнувшего мифа. У индийцев такими прародителями чаще всего выступают Саранью и Вивахвант, давшие жизнь паре божественных близнецов-яме и его сестре Ями. Иранцы внесли принцип удвоения в сами имена божественной пары: Мартйа и Мартйанаг — дети первого законодателя Каюмарса и внуки, Вивахванта. Их примеру, много позже последовали японцы, присвоив первому мужчине имя Йдзанаги, а женщине — Идзанами, причем, согласно японским анналам «Нихон сёки», эти двое породили не только человечество, но и богов, а вдобавок создали земную твердь -японские острова. У скандинавов роль праматери осталась вакантной, мы не знаем ее имени. Зато праотец известен хорошо — великан Бергильмир, спасшийся с женой и детьми от кровавого потопа в… гробу.

по-видимому, в это же время родился и будущий славянский бог неба, отец солнца и огня Сварог, чье имя произошло от санскритского swarga или иранского xvar — блеск, небо, солнце. Его эра впереди, но он уже есть: солнце, огонь и тепло — это именно то, что нужно людям сегодня, сию минуту.

Обновление мира мифы символически закрепили в образе Мирового Дерева, под чьей кроной рождаются (например, Аполлон, Будда), а потом и собираются боги, дабы вершить свой суд. Иранцы считали таким деревом хауму (ревень), индийцы — ашваттху или пип— пал — смоковницу, символ плодородия и общины, шумерийцы— хулуппу (иву), кельто-германо-славянские народы— березу. Почти у всех народов, не только европейских, — это еще и мощный, раскидистый, одиноко стоящий дуб, подпирающий небо, особенно вечнозеленый, скальный. Но наряду с дубом повсеместно почитались виноград, ольха, рябина, вяз, тис — в зависимости от ареала их произрастания.

У северных кафиров таким деревом был орех с восемнадцатью ветвями. Орех почитался как священное дерево и в Щецине еще в XII веке. Священные деревья, замечает Карл Йеттмар, «относятся к видам, либо играющим большую роль в хозяйстве (как скальный дуб, дающий зимний корм для коз), либо (как, например, можжевельник обыкновенный) имеющим листву, богатую эфирными маслами, и поэтому употребляющимся при окуривании». У некоторых народов существует поверье, что семена таких растений принесли на Землю боги или их посланники — к примеру, иранский Сэнмурв. С распространением индоарийского культа дуба здесь также произошло удвоение: он стал вторым (или, скорее, первым) Мировым Деревом наряду с исконным. Греки почитали его наряду с оливой и священным ясенем «мелия», известным и римлянам императорской эпохи. А в Месопотамии, где дуб почти не растет, его место заступил кедр. На севере Европы наиболее чтимые деревья сделались названиями священных рун: bjarkan или beork — береза, ас — дуб, aesk -ясень. Скандинавы восхищались своим Иггдрасилем — Мировым Деревом: «Тот ясень больше и прекраснее всех деревьев. Сучья его простерты над миром и поднимаются выше неба. Три корня поддерживают дерево, и далеко расходятся эти корни». И под одним из этих корней таился источник великана— мудреца Мимира, источник знания и мудрости. Не каждому дано было из него испить, как и из других Аналогичных источников — в Греции, Индии, Ирландии.

Прошло еще одно тысячелетие — и наконец-то вступила в полные права «весна Вселенной», как назвал ее персидско— таджикский поэт Фирдоуси. Но мало радости принесла она людям. В Европе разразился невиданный катаклизм: загордившись и возомнив себя богоравным, человек утратил божественную благодать, и родился Мировой Змей, и землю покрыли воды потопа. Культ змей — символов трех стихий: земли, воды и огня (солнца) — возник именно тогда. Это, собственно, даже не змеи, а трехглавые драконы — Вритра, или Ахи, у индийцев, Герион, Тифон и Пифон у греков, Вртрагна и Гандарева у иранцев, Наханг у народов гиндукушского Читрала, Кингу и Асаг в Двуречье, Змей Горыныч у восточных славян. Только Мировой Змей скандинавов — Ермунганд — был одноглавым, хотя внушал ничуть не меньший трепет, да еще индийский Шеша, или Анаита (Бесконечный), имел тысячу голов.

То была эпоха, когда произошел раздел Вселенной, когда родились старшие братья богов — индийские асуры, иранские агуры, греческие куреты, скандинавские асы, британские эсы, месопотамские ануннаки, когда «средний мир» (Мидгард), населенный людьми, в ужасе ожидал своего конца. Со страниц «Зенд— Авесты» и «Шах— наме» доносится до нас шипение змей, правивших людьми. Но это был, пожалуй, единственный островок, где земноводные не причиняли зла людям, а, напротив, выступали в роли их благодетелей: Сйямек борется с дивами — порождением власти Ахримана, Хушевг учит людей добывать огонь (и устанавливает для них саду — праздник огня), пахать землю и ковать металлы, Тахмурас овладевает тридцатиязычным письмом дивов и отдает эти знания людям. Иранские дивы, арабские дэвы (это слово бытует и ныне у кафиров в Гиндукуше) — это духи природы, которым, по словам К. Иеттмара, «приписывали контроль за всеми негативными силами, проявлявшимися в различных бедствиях, эпидемиях, бесплодии, уродствах и т. д.». Иранцы считали себя первыми, с кем покорившаяся природа заговорила на тридцати своих языках… А греками в это же самое время правит змей Эрихтоний — порождение Геи, и Прометей дарит людям, блуждающим во мраке, огонь…

И все уничтожает потоп… Только ли таяние ледника тому причиной? Многие сейчас склонны считать, что эту катастрофу, связывавшуюся греками с именем сына Земли и Воды, фиванского царя Огига, правившего примерно в 1764 году до н. э., обусловил прорыв океана вглубь материка, — после чего на месте весьма скромного пресноводного водоема образовалось Средиземное море. Если это так, то масштабы бедствия действительно были впечатляющи. Разумеется, ни грекам, ни другим народам даже в голову не приходило исчислять исторические события тысячелетиями, когда самих этих народов еще не было. Огиг, божественный предок фиванцев, и без того олицетворял для них такую древность, что у тех, кто слушал аэдов, дух захватывало. Поэтому такие «точные» даты не должны смущать. Возможно, одна из волн этой катастрофы погубила и Кессаир, не умевшую или не успевшую превратиться в лосося.

Впрочем, это бедствие не стоит преувеличивать. Люди к тому времени уже освоили начатки мореходства и даже приобрели некоторые навыки. Например, выходя в море, брали с собой птиц: в случае, если берег скрывался из виду, путь к нему указывали выпущенные на волю пернатые. Этот навык закрепился в мифах о первочеловеке, бытующих чуть ли не у всех морских народов. Сами же мифы явились следствием осмысления мира и самих себя. Человек искал свой исток. И находил его, складывая первые сюжеты.

В ковчеге спасался индийский Ману, сопровождаемый семью мудрецами: его влек по морю Индра в облике огромной рыбы. Но это, пожалуй, единственный пример, когда на роль первопредка выдвинут человек. Сравнительный анализ аналогичных мифов других народов наводит на мысль об утере какого-то звена в индийских сказаниях. У ирландцев жизнь людям дал лосось Кетилль, а у скандинавов — Эмбла (Ольха) и Аск (Ясень). Возможно, это осколки одного и того же мифа, тогда в нем может фигурировать еще и Ху — один из высших богов британской Кельтики, известный из нескольких надписей доримского времени. Именно Ху прекратил потоп, возникнув из расступившихся хлябей в виде огромного чудовища и разогнав собою воду (так британцы объясняли причину высоких приливов и отливов). После этого Ху обернулся горбатым быком и научил людей земледелию и разным ремеслам. У большинства других народов жизнь после этого потопа — акт божественного творения, связанный, как правило, с землей и водой. Из грязи, оставленной схлынувшими водами, лепит первых людей Прометей. Иранцы производят себя от Гайамарта, вылепленного из земли, и блудницы Джех. В Индии Гай— амарт под именем Мартанды был эпитетом Вивасвата. Из глины вылеплена шумерийская первопара Лахар и Ашнан, а вавилоняне произошли из глины, замешенной на крови убитого Мирового Змея. По одной из египетских версий, людей создал из глины то ли Хнум на своем гончарном круге, то ли Птах, а по другой — их сотворил Тот или же Птах «мыслью и верным словом». Из глины вылепил Адама и христианский Бог, после чего «словом» вдохнул в него жизнь и разум. У японцев существуют даже особые божества слова (Котодама) и разума (Омоиканэ). Из глины или грязи вышли некоторые африканские племена.

по-видимому, в это же время утверждаются в мифах и божественные птицы — прежде всего орел и ворон. Орел Индры, Зевса и Одина, голубь Ноя, сова Афины, вороны Одина (известны их имена — Мунин и Хугин), i Утнапиштима и вещие вороны русских былин, иранская волшебная птица (у зороастрийцев — собакоптица) Си— мург (арабская Анка), ближневосточная — Феникс (Красная), индийская и исламская Рухх (по-арабски — «дух») или Гаруда (Пожиратель), славянские Науй (Нагой), Могуль, Жарптица (тот же Феникс), Алконост, Гамаюн, Сирин и птица Мораны. Многие из них изображались с человеческой головой на птичьем туловище, или наоборот. Неважно, что в разных странах и мифологических системах они появятся в разное время. И что славянский Сирин — это не что иное, как сова Афины, утвердившаяся к северу от Греции под этим именем, а к югу, у африканского народа каранга, — под именем Ширичена (значение этого слова — «птица с ярким оперением» — заставляет вспомнить мексиканского Кетцаля). Родились они именно сейчас, и это событие мифотворцы извлекут из своей памяти в нужный момент.

Это было время Партолана, достигшего берегов Ирландии. А в горном Иране, оставшемся в стороне от великого потопа, расцвел «золотой век» первого иранца «Зенд— Авесты» — Джемшида, научившего своих подданных прясть лен, шелк и шерсть, подарившего им искусство вырабатывать кирпич для строительства зданий, придумавшего оружие и разделившего общество на классы. Вообще иранцы в своих мифах постоянно «идут впереди» других народов.

К началу 8-го тысячелетия до н. э. человечество стояло на пороге великих открытий.

 

Хороводы призраков

Когда почти вся Европа была покрыта доисторическим ледником, в юго-западной ее части жили племена, отступившие в эти места из срединной части материка по мере ее оледенения. Р. Лихтенберг считал, что «средняя Европа обладала значительным населением еще задолго до последнего ледникового периода». Это подтверждается и археологическими данными. Люди палеолита, спасаясь от наступавших холодов, осели в основном на территории нынешних Испании и южной Франции, лишь немногие из них успели уйти в южнорусские степи и в горы Кавказа. «В те отдаленные времена, — рассуждает Лихтенберг, — Европа была очагом, где развилась первая настоящая культура и откуда она затем распространила свое светлое влияние на другие части света и на представителей иных рас». Здесь, в районе Пиренеев, встретились и мирно сосуществовали представители всех тогдашних европейских этнографических ветвей, вырабатывая общность религии, языка и культуры, получившей впоследствии название арийской.

Индийские священные книги «Веды» (слово это означает «знание», отсюда и русские — ведать, ведун, ведовство, ведьма) упоминают ее носителей под именем арьяс — достойные, светлые, благородные (отсюда греческие аристос, от которых «произошли» аристократы всей Европы, валлийское ариан — серебро). Если их собратья, устремившиеся на юго-восток, смешались с тамошними племенами и растворились в них, образовав новые народности (будущих хеттов, эламитов, митаннийцев), то арийской общности, отрезанной от остального мира, приходилось развиваться в самой себе. Ариям ещё предстоит оказать «светлое влияние» друг на друга, но это случится нескоро…

Главенствовали среди ариев, по-видимому, высокорослые кроманьонцы — в этом убеждает сравнительный анализ памятников материальной культуры. Это они, вероятно, предприняли отчаянную попытку пересечь море в поисках еще более теплых мест и прибыли в Ирландию во главе с Кессаир, что вовсе не удивительно для эпохи матриархата. И они были первыми, кто узнал, что острова в океане никогда не были покрыты льдом. Вероятно, несколько позже они добрались до Сицилии и обосновались на ее западном побережье и прилегающих к нему островах. Не случайно еще столетия спустя Одиссей встречался в тех местах с «великанами» — киклопами и лестригонами. И, возможно, тогда же была предпринята новая попытка овладеть Ирландией: точно такие же кровожадные великаны фоморы, будто сошедшие со страниц поэмы Гомера, прибыли к ее берегам.

Таяние ледника вызывало небывалые катастрофы — вроде цунами, смывавших с Ирландии все живое. Отдельные арийские племена — бортники, охотники и рыболовы — пытались обрести самостоятельность и избирали собственную судьбу. Одни устремились на север, возможно на свою былую родину, и со временем дошли до Ледовитого океана. Большинство этих переселенцев осело на Скандинавском полуострове и в Северной Европе, положив начало формированию кельто-германо-славянской общности. Другие двинулись по Средиземноморскому побережью навстречу солнцу и добрались до Черного моря, Кавказа и Индии. Не всем этот путь оказался по плечу или по душе. Многие отставали от лавины своих спутников и осваивали промежуточные пространства Европы. Это были пращуры фракийцев и иллирийцев. Третьи сели на корабли и, вручив свою судьбу ветрам и волнам, прибыли к берегам Италии, Греции и Малой Азии, где их ждала встреча с ассимилировавшимися тысячелетия назад «родственниками». Это была встреча потомков тех, кто жил когда-то в Центральной Европе.

Первые и вторые сохранили исконный свой обычай хоронить соплеменников в круге из камней или отмечать их могилы дольменами и менгирами. Тем, кто пришел позже, сооружения эти были уже непонятны и внушали священный ужас. То были «следы великанов». Они уводили далеко на север. Здесь часто находили остатки тризн — осколки сосудов с глубоко вдавленными в мягкую глину узорами и лишь затем обожженными.

Путь третьих отмечен от Португалии до Греции купольными гробницами из каменных плит и сосудами, украшенными росписями в виде геометрического орнамента, где преобладающим элементом была спираль. Но если менгиры, дольмены и кромлехи тянутся почти непрерывной цепочкой, то купольные гробницы отстоят друг от друга далеко и располагаются, как правило, на морских побережьях. Это — места корабельных стоянок переселенцев. «Они-то, вероятно, и представляют еще весьма загадочный народ пеласгов, — делает вывод Лихтенберг. — из-за соприкосновения с малоазийскими народами они выработали две параллельные системы письмен, а именно: одну, развившуюся из знаков, принесенных с родины (критское и кипрское слоговое письмо), и рядом с этой — другую, образовавшуюся под влиянием малодзийских иероглифов, представлявшую род образного письма, красивейшим образцом которого является диск из Феста».

— «Знаки, принесенные с родины» — это еще и руны, общегерманские, датские и шведско-норвежские. Позднее к ним добавились англосаксонские. Считается, что руны появились в начале нашей эры: впервые о них сообщает Тацит. Но ведь до того времени север Европы был для жителей Средиземноморья совершенно неведомым! То, что о рунах не упоминает Цезарь, ни о чем не говорит: их держали в тайне даже от соплеменников, и уж меньше всего можно было ожидать, что с ними познакомят завоевателей. Однако сами названия многих рун уводят в ледниковый период, к «великому иберийскому сидению».

Те, кто поспешил возвратиться на север, довольно скоро убедились, что сделали это явно преждевременно. Гонимые холодом и голодом, толпы северян обрушились, на срединную Европу, докатились до островов Средиземноморья, уже занятых их соплеменниками— «южанами», и потеснили их. Смешение этих двух культур — северной (спирально— меандровой) и южной (пеласгической) — положило начало формированию новой, единой — эгейской.

Именно ее представители, спасаясь от островной тесноты и междоусобиц, предприняли отчаянный шаг — попытались вернуться в. те обетованные земли, что открыла для их предков Кессаир. Их повел Немед. Чем это кончилось — известно: великаны фоморы, жившие в Ирландии изолированно и сохранившие благодаря этому: чистоту крови и самобытность, сумели отстоять свои права.

А навстречу этим многослойным пестрым шквалам, пронесшимся от Атлантики до Волги, в 7-м тысячелетие до н. э. ринулись из зауральских степей первые (но далеко не последние) орды монголоидов, спешивших заселить свободные пространства. Незапланированная встреча этих двух людских волн много времени спустя состоялась в Прибалтике. Столкнувшись, они глубоко пронизали друг друга и рассыпались радугой невиданных брызг, положив начало финно— угорским народностям. Дальнейшее продвижение на запад преградили монголоидам две индоевропейские расы, противоставшие им на этих рубежах, — летто— литовская (балтийская) и соседствовавшая с ней на юге восточноевропейская. Уже тогда, девять тысяч лет назад, они, говоря словами Блока,

Те, кому повезло добраться до плодородных речных равнин Европы, образовывали в них свои поселения и переходили к оседлой жизни, став охотниками и рыболовами. Переход от растительной пищи к животной положил конец каннибализму. Начинали меняться сознание и облик самого человека, обнаружившего, что мясо косули, кабана или оленя ничуть не хуже мяса прихворнувшего родственника. Некоторые стойбища, оказавшиеся на удачном для охоты месте, превращались в небольшие деревни, а их обитатели, пока мужчины загоняли оленя или терпеливо подстерегали сома, додумались сделать шаг от собирательства к земледелию.

Индийцы потом вспоминали о том времени, как о «золотом веке» — Сатьяюге, или Критаюге, хотя над миром бессмертных и счастливых людей властвовали не только гиганты асуры — старшие братья богов, но и вездесущий пламенный Рудра (по-санскритски — ревущий), Владыка Зверей, и его многочисленная родня. Рудру представляли в виде краснокожего дикого охотника— скитальца с завязанными узлом волосами цвета воронова крыла и аналогичной раскраски луком со смертоносными стрелами. Такой пучок волос на выбритой голове — шикхгнду — носили в Индии воины, а на Руси — оселедец — запорожские казаки, тоже народ воинственный.

Асуры (слово обычно переводится как «живая сила», но вполне вероятно — от финикийского asu — свет, мудрость, восток, Азия) могли принимать любой облик по своему желанию, становиться видимыми и невидимыми — как потом боги, особенно Индра, греческий Протей, ирландский Мидер. Кроме силы они были наделены божественной мудростью и знали секреты чародейства. Обитали они преимущественно в горных пещерах, где хранились необыкновенные богатства. Можно допустить, что первоначально асуры и почитались в виде горных орлов. На эту мысль наводит главное божество Ассирии, давшее имя государству и многим его правителям, — бог— орел Ашур, он же египетский Усир. Финно— угорские народы чтили орла как основоположника шаманизма. Асуров, или асов, знали, по-видимому, и славяне, но четких следов этого культа не сохранилось. Один из таких следов— имя польского бога Иесса, дававшего, как и положено асурам, благословение и счастье не только людям, но и младшим своим братьям — богам. Вероятно, он делал это в начале года, осенью: уж очень близко по звучанию его имя с чешским йесень — осень. На сегодняшней карте Германии можно обнаружить город и реку Иеце, Йесниц и Иену, два Иессена и Йессениц — всего около двадцати топонимов. Это говорит о высоком авторитете йесса. Асуры были, по-видимому, ровесниками Зевса и примерно в одно время с ним перешли в разряд богов. Когда? Во всяком случае, не раньше, чем была создана «Одиссея», упоминающая алтари Зевса Геркея — еще не владыки богов, а всего лишь хранителя очага в греческих дворах.

В разных концах Земли, у разных народов появляется в это время культ, шр. На самых высоких вершинах, подпиравших небо, гнездились боги (а Зевс и родился в горной пещере). На тех, что пониже, воздвигали свои замки и крепости разнообразные сверхъестественные су* щества рангом пониже, на холмах селились духи, а внутри холмов обитали эльфы. Излишне, вероятно, напоминать о былинной Сорочинской горе — месте «ассамблей» нечистой силы, о немецкой горе Брокен и Лысых горах Украины и Польши. На одних обитали «черные» божества, на других — «белые». Эстонцы, даже став христианами, продолжали почитать священную вершину своих предков— идолопоклонников на плоскогорье Оденпе (Медвежья Голова) в районе нынешнего города Отепя с языческим замком на ней, хотя даже старики не могли припомнить, какой именно дух там обитал. Скорее всего. — священного медведя, чей культ был широко распространен по всей Европе: одна из навигационных звезд фирболг тоже называлась Медвежьей Головой.

На макушке польской горы Шлёнза было святилище, датируемое первой третью III века до н. э. В то время там уже жили славяне. Но… его архитектура поразительно напоминает британский мегалитический комплекс Стоунхендж, да и скульптура выполнена в традиционном кельтском стиле. Не означает ли это, что к возрасту этого храма следует прибавить веков десять? Нет, необязательно. Художественные каноны устойчивы, они переживают тысячелетия, изменяясь лишь незначительно. Похожие памятники есть в Венгрии, Силезии, Словакии…

Полтысячелетия назад моравы почитали горы Гостии и Котауч. На вершине Гостина они воздвигли храм с алтарем богу Радхорсту. Легенда рассказывает, что моравы, спасаясь от татарских орд, взобрались на эту вершину и были там окружены и блокированы. И когда мужество уже покидало истощенных людей, из горы вдруг забил родник, а над татарским станом в ту же минуту разразилась невиданная гроза, сея панику и смерть. И то и другое было делом рук Радхорста. Воспользовавшись его поддержкой, моравы ринулись на врага и вскоре уничтожили его (в тех местах действительно находят много оружия, в том числе явно неевропейского). И с тех пор они часто поминали Радхорста на той вершине добрым словом и веселыми пирами, привлекавшими множество эльфов. В былинах часто встречается слово «гостебище» — пирушка, этимологически связанное со словом «гость». В праздники на горе Гостин незримым и желанным гостем всегда присутствовал Радхорст, неизменно получавший свою долю угощения, как прусский бог Эзагулс, непременно «приглашавшийся» на праздники поминовения умерших, или саксонский Стуффо — покровитель пьянства и пирушек.

Двуглавый же Котауч, что возле замка Штромберг, напротив, долго обходили стороной. Считалось, что в тамошних пещерах обитали злые духи, частенько пошаливавшие в округе, — они то скот разгоняли, то крали в жилищах еду, а ту, что не могли съесть, портили. Изгнали этих демонов, когда на горе установили крест. Вот тогда-то и обнаружили на одной из вершин языческое святилище, а в нем — жертвенный нож, котел, мотыгу и множество других предметов. Выдвигалось даже предположение, что сами эти вершины воздвигнуты руками язычников. На этой горе и еще на горе Нахорст крестьяне справляли потом праздники летнего солнцестояния — с песнями, плясками, играми, пиршествами…

То были не демоны, то были эльфы. В сказаниях они родились чуть позже, но к асурам имели Самое прямое отношение.

Потомками Рудры и его неизменной свитой были полузмеи—полулюди, тоже называемые рудрами. Потом их стали изображать в виде юных воинов в золотых доспехах, с золотым оружием и в золотых колесницах — соратников Индры в борьбе с асурами. Эти существа получили имя Марутов (Приходящих с моря). Так индийцы представляли себе стремительные муссоны с их ревущими ливнями и ураганными ветрами. Они несли людям зло. Позднее змеи — наги — ушли под землю и стали мудрыми стражами— хранителями сокровищ асуров, к тому времени утративших благодать и подчистую истребленных. Часть сокровищ, впрочем, осталась на земле и под водой, поэтому наги обитают во всех этих трех стихиях и выступают в трех видах — трехглавыми, семиглавыми и десятиглавыми. Правил ими всеми Васуки — брат Мирового Змея Шеши, правнук Брахмы и ближайший приятель Вишну.

Змеи повелевали миром. Их отличали непонятная речь, необычный облик, диковинные обычаи и волшебные знания. Тысячелетнее царство змееподобного тирана Заххака (эти твари росли у него из плеч) существовало в Иране, пока узурпатора не сокрушил солнечноликий потомок коварно свергнутого Заххаком Джемшида — Фаридун, возвративший стране «золотой век». Змеи правили в Финикии. Один из них — Кадм — переплыл море, основал Фивы беотийские и дал грекам алфавит. Другой змей, на сей раз грек по имени Асклепий, будто подхватив эстафету, последовал однажды его примеру и переплыл другое море, чтобы излечить Италию от страшной эпидемии. Змеи пересекли и одно из северных морей: их доставили в Ирландию немедяне. Змеи Сух и Апоп повелевали Египтом. Несколько змеиных поколений правили Афинами, а по образу и подобию индийских небесных духов гандхарвов — двоюродных братьев нагов — греки «сконструировали» своих кентавров. Гандхарвы, или кимнары, изображались в виде людей с конскими головами, а у некоторых племен Гиндукуша до наших дней сохранилась вера в то, что первыми разумными существами в мире были не люди, а лошади. В стране таких разумных лошадей довелось побывать свифтовскому Гулливеру…

Свои рудры были у скандинавов — шестеро змееподобных отпрысков Граввитнира, копошащихся под Мировым Деревом. А змей Фафнир стерег золото, как это делали индийские наги на юге обитаемого мира и грифы, о которых поведал Геродот, на севере.

Однако эта вера продержалась сравнительно недолго. Уже в 7-м или 6-м тысячелетии до н. э., когда индийский «золотой век» сменился «серебряным» — Третаюгой, гигантский орел Гаруда истребил нагов и то же самое совершили фир-болг в далекой от Индии Ирландии. То был век, когда уже родились первые боги и готовы были утвердить свою власть на Земле. Во всяком случае, сконструированный тысячелетия спустя святой Патрик — Истребитель Змей — очень напоминает индийского царя Джанамеджаю, задумавшего уничтожить всех змей за то, что их царь Такшака умертвил его отца, а образ самого Джанамеджаи восходит к Индре и Рудре. Со змеем Левиафаном сражался и иудейский бог Яхве.

По индоарийским представлениям, летучим змеем была набухшая грозовая туча. Стоило проткнуть ее копьем — и хороший урожай был обеспечен. Отсюда — бесконечно повторяющийся у разных народов мотив змееборчества, победы над засухой, освобождения проглоченного змеем героя. Вероятно, в его основе лежит смутное воспоминание о победе Солнца над Изначальной Зимой. Тучу часто можно увидеть зацепившейся за горную вершину, поэтому Змей получает на Руси «отчество» — Горыныч, в горных пещерах устраивает он и свое логово. Когда он там ворочается, горы сотрясаются. В мифы приходит и еще один персонаж — великан Горыня, потрясающий землю и запросто, как античные гиганты, перемещающий горы с места на место. Возможно, горная богиня Горынья считалась матерью того и другого и тоже мыслилась змееподобной. И еще любопытная деталь — Змей Горыныч совершал свои налеты откуда-то из запредельных далей, а предел (граница) Лужицкой культуры в XI–VII веках до н. э. проходил как раз… по реке Горынь!

Из аморфной первобытной массы выделялись роды и племена, и каждая такая группа обзаводилась собственным богом— покровителем -тотемом, прапредком. Он становился главным племенным богом и зачастую давал имя самому племени, а иногда и местности. Остальные божества занимали подчиненное положение, а то и вовсе исчезали со сцены на данной территории. Мифы, рождавшиеся чаще всего из бесконечно повторявшихся священных песнопений, повествовали о жизни и деяниях бога— эпонима и объясняли, почему именно этот бог и именно этот народ имеют в этих местах право власти и первородства. Общинные праздники становились территориальными, по существу — государственными. Потому-то греческие родоплеменные филы и фратрии переоформились в территориальные, а в Ирландии слово «туат» стало обозначать область. Главный жрец, он же обычно и монарх, обзаводился по мере надобности помощниками. «Помощники», младшие и второстепенные боги, появлялись и у верховного бога. Каждый из них курировал какую-либо сторону жизни племени и отвечал за нее. С усложнением быта стала ощущаться нехватка в богах, и некоторым из них было поручено «совместительство». А чтобы не запутаться и легче запомнить весь этот сонм, богов стали группировать по родственным связям. Рождался пантеон.

Борьба с природой за существование и переход от матриархата к патриархату породили в мифах принципиально новые представления о мире. В нем поселились вредоносные великаны неслыханной силы и такой же злобы, противостоящие богам, — данавы у индийцев, киклопы, гиганты и титаны у греков, фоморы у ирландцев, волотки или полоники у славян (дольше всего вера в них продержалась у поляков и руссов), юши — строители башен и туннелей — у народов Гиндукуша. Скандинавы заселили ими целых три страны — небесную Ётунхейм, подземное царство туманов Нифльхейм, напоминающее о фоморах, обитавших в «туманном Альбионе» (от nebel — туман — произошли и нибелунги), и наконец, земную страну Рисаланд далеко на севере, где-то между Европой и Гренландией (есть мнение, что имя этой страны перешло впоследствии на Русь). Рисаланд, что означает «Страна великанов», упоминается в саге об Одде Стреле. А в былинах живут совсем другие великаны — такие, как Святогор, способный запросто положить себе в сумку всю «тягу земную» и тут же по рассеянности запамятовать о ней.

Куда симпатичней людям были карлики, ведь иметь дело с кошкой все же приятней, чем с тигром. В сравнении с карликами человек и сам чувствовал себя великаном, если, конечно, забывал о том, что в образе карлика можно было повстречать самого Вишну. Кроме всего прочего, эти крошечные существа были еще и носителями мудрости, в коей человек самокритично себе отказывал. Индийский Крату породил сразу 60 тысяч таких мудрецов — уже знакомых нам валакхильев. Место нагов заняли горные духи — божественно прекрасные карлики якши и крылатые кони гухьяки, стерегущие сокровища бога богатства Куберы и очень напоминающие грифов Геродота. А в славянском эпосе появились умный Мальчик с пальчик, Мужичок с ноготок и Кауки — невидимое существо древних пруссов в пядь ростом, с длиннющей бородой, которое мог увидеть только тот, кому посчастливилось родиться в воскресенье.

В те же времена, очевидно, пришли к европейским народам, обитавшим от Ледовитого океана до Альп и Пиренеев (но не южнее), поверья об эльфах и гномах — существах ростом с дюйм, стоящих между богами и людьми. Вера в них не исчезла до наших дней, но теперь трудно отделить древнейшие языческие пласты от позднейших наслоений.

Боги природы, несомненно, являют собой древнейший скол мифологий всех народов. Не такое это простое дело — познание мира. Для этого нужна мудрость. Ею и обладали гномы, карлики — норвежские альфары, датские эльвы, англосаксонские эльфы. Все они произошли от немецкого слова «эльб», давшего имя и великой реке Европы (кстати, шведское «эльв» тоже означает — река). Явно из компании эльфов было и литовское демоническое существо Маркопете, похожее на гнома, являющееся к людям в сумерки на поиски пищи и тоже занимающее промежуточное положение между богом и человеком.

Эльбы, по скандинавским преданиям, зародились в виде маленьких червей и серых, черных, пестрых или полосатых мух в теле убитого первовеликана Имира, сим* волизирующего изначальную материю, из которой создан весь мир. Индийцы, создавшие точно такой же миф, называли этого великана Пурушей, как о том свидетельствует десятая часть «Ригведы». Новорожденные эльбы набрасывались на людей и скот, мучили их немилосердно и высасывали кровь, отчего те таяли прямо на глазах. Вероятно, какое-то сходное поверье породило и финикийского бога— муху Ваал-Зебуба — Вельзевула. Уберечься от такой напасти можно было только колдовством. Но люди им не владели. И они призвали на помощь точно таких же сверхъестественных существ и с интересом стали наблюдать: кто кого? Правда, они и сами помогали своим покровителям по мере сил и возможностей. Например, чтобы помешать войти Кикиморе, Лиетуонсу или Пршиполницу — злым и страшным ночным привидениям, насылающим кошмары, удушья и тяжелые сны (первое только на детей), нужно всего— навсего заткнуть замочную скважину. Раньше это был, по-видимому, обряд, предохранявший от смерти (слово «мора» сохранилось в имени Кикиморы) и препятствовавший душе покойного улетать из дома. Правда, если спящего намеревался посетить ужасный злой дух Альп (он же Мар, Шроттлейн, Масер, кельтский Дусиен или ночной колдун Друд), предпочитавший облик какого-нибудь чудовища, похожего на кошку или медведя, — тут сможет помочь разве что водяная фея Ундина, непревзойденная волшебница, изобретенная средневековыми натурфилософами. Мар — это разновидность Кикиморы и вероятный родственник Маровита, Альп — не что иное, как альф или эльф, а Друд на верхненемецком означает «господин». Его вероятный родственник — иранский злой дух Друй. Мар на санскрите имеет в числе прочих и значение «создатель», от него произошло слово «мир» (царь), звучащее во многих именах: Межамир, Владимир, Богумир. Таким образом, Мар оказывается как бы тезкой Друда. Позднее Друд превратился в обыкновенного черта, а Мар — в морок, привидение: отсюда слова «морочить», «кошмар», «помрачение».

Потусторонний мир, густо заселенный воображением первобытного человека, сделался двойственным — как и мир реальный. Злу было противопоставлено добро, силе — разум, черному — белое, колдовству — дельный совет. Это был основополагающий принцип индийской философии, воспринятый, однако, не всеми народами. Аналогичная борьба света и тьмы, бога и дьявола прослеживается у иранцев, буддистов, египтян. Верховная троица индийских богов — Тримурти — дала толчок созданию божественных триад практически всеми мифотворцами. Японцы создали их целых три, получив в результате священную девятку богов. Кроме основной синтоистской триады (Аматэрасу, Сусаноо и Цукуёми) им известны еще «три божества, явившихся первыми» (Кунисатти, Кунитокотатти и Тоёкумуну). Ниниги — солнечный внук богини Аматэрасу — был, по их мнению, первым правителем Земли (а они не знали иной земли, кроме Японии), сведенным на нее с небес проводником по имени Сарудахико, в котором можно усмотреть некоторую аналогию с греческим Гермесом, литовско— прусским проводником душ Совием или славянским вестником богов Добропаном, облаченным в сияющие золотом одежды (он же Шелонь).

Эннеады богов были известны и другим народам, но троица всегда выделялась. Тримурти (единица) — это солнце и луна (двоица), это три троицы — три состояния Вселенной (созидание, существование и гибель), три мира Вселенной (небо, земля и преисподняя) и три времени (прошлое, настоящее и будущее). Тримурти — это число 108. Брахма (солнце) был у индийцев творцом, подателем власти и свидетелем прошлого, он символизировал материю. Вишну (вода) считался хранителем того, что создал Брахма, олицетворением мудрости и свидетелем настоящего, он же символизировал пространство. Шива (огонь) стал разрушителем того, что создал Брахма и охранял Вишну, был воплощением справедливости и провидцем будущего, он же символизировал время. В Шиве (Милостивом) видят иногда трансформированного дравидами арийского огненного Рудру (Красный — на дравидийских языках): красный был у индийцев цветом смерти и разрушения, а на юге, где-то в области дравидов, располагалась их Страна мертвых. Эти два божества слились в одно, Шива стал эпитетом Рудры. Сохранность и разрушение, мудрость и справедливость, настоящее и будущее, пространство и время — таково было диалектическое единство индийского мира, созданного солнечным Брахмой. Его-то и восприняли в той или иной мере жители Индоевропы, а предки славян, пожалуй, продвинулись на этом пути дальше некоторых других.

Птица Дио навлекала на них всяческие беды (позднее она получила второе имя — Алконост, слившись с греческой птицей скорби Алкионой), Гамаюн подавал надежду, а Сирин приносил долгожданную радость. Со временем эта «птичья троица» воплотилась в подлинно философском учении о раци и зирнитре. Раци — это славянский (прежде всего вендский и польский) принцип добра и зла. Каждое из этих понятий имело своего бога, выступавшего то как советчик (раци), то как волшебник или колдовская сила (зирнитра). Такого, вероятно, больше не найти ни в одной языческой религии Европы. Зато эта идея присутствует во всех восточных культах от зороастризма и манихейства до синтоизма и буддизма, где она обрела предельно наглядное выражение в противопоставлении единства инь и ян. Любопытно, что в религиях гиндукушских племен и сегодня существуют добрые невидимые духи рачи — покровительницы. Это же слово, происшедшее от санскритского raks — «защищать», обозначает и амулеты. Зирнитрами были многие низшие боги вроде фоморов, и этим же словом венды называли свои священные знамена. Еще раньше им обозначались тотемы. А первоначально — духи, те же эльфы.

Если бы эльфы узнали, что они старше богов, они бы возгордились неимоверно! Но это именно так. Они были современниками великанов, а ведь как раз у великанов отвоевывали впоследствии боги власть над миром. И подобно великанам, эльфы имели собственную страну— Альвхейм: «Там обитают существа, называемые светлыми альвами, — сообщается в «Младшей Эдде». — А темные альвы живут в земле, у них иной облик и coвсем иная природа. Светлые альвы обликом своим прекраснее солнца, а темные — чернее смолы». Первые принадлежали дню, вторые — ночи; первые — воздуху, вторые— подземному миру. (Знаменательно, что точно так же делили якуты и буряты своих кузнецов и шаманов: «белые» были их раци, «черные» — зирнитры.) Но существовали еще третьи, обитавшие в горных ущельях или на горных вершинах, как асуры, — темные эльфы. Это был, если прибегнуть к скандинавской терминологии, мидгард — «средний мир». Лишь позднее, уже в сочинениях христианской эпохи, темные и черные эльфы слились воедино.

Возможно, эти три народца символизировали собой не только три мира, но и три времени суток. Древние не очень-то различали утренние и вечерние сумерки, и хотя славяне знали трех «суточных» богинь (все вместе они образовывали двадцатичетырехчасовой отрезок времени), мало кто был в состоянии провести четкое различие между Бечлеей (Безлой у вендов) — богиней сумерек или рассвета (серого времени суток) и Брекстой — богиней сумерек или ночи.

Черные эльфы — забавные длинноносые, тонконогие и толстобрюхие уродцы — выходят на поверхность земли только ночью. Быть может, они стесняются своего неказистого вида: голый череп с пылающими красными глазами и ртом до ушей, иногда к тому же увенчанный рогами, козлиные ноги или гусиные лапы мало способствуют симпатиям землян. Их подземные дворцы освещаются теплым светом янтаря, коего у них превеликое множество, и блеском несметных сокровищ, соперничающим с блеском золотых и серебряных стен их жилищ: это вполне заменяло им звездный свет. Их мир — это воспоминание о той Изначальной Ночи, что царила некогда на Земле; о том беззвездном подземном мире, где первоначально обитали все боги, а впоследствии остались лишь повелители ночи и смерти — индийский Яма, иранский Иима, греческий Аид (этрусский Аита), богемско— моравский Вила, богемский Мернт; о пещерах, где еще и тогда, возможно, жили люди. Черные эльфы мудры, как асуры — их индийские двойники, — и такие же отменные чародеи.

Черная сущность этих эльфов (они же — дверги, цверги) обусловила и их черный, угрюмый нрав, выражающийся, впрочем, только в том, что они любят подменять в колыбели младенцев (впоследствии с развитием христианства уточнялось — некрещеных) собственными крикливыми и капризными уродцами: эльфы полагали, что такая подмена способна прибавить им роста. Похищенных они любовно воспитывают в своих подземных жилищах, где год равен нескольким земным годам. Со временем люди научились предотвращать похищения своих чад, подкладывая в люльку какое-нибудь кузнечное изделие — ключ, например, или облачая детей во взрослую одежду, дабы сбить эльфов с толку. Если же подмена все-таки состоялась, нужно срочно намазать самозванцу пятки жиром: его тут же охватит пламя, и эльф примчится с похищенным ребенком, чтобы избавить от страданий своего собственного.

В отличие от черных эльфов, белые могли менять свой рост и облик по собственному усмотрению, становиться видимыми и невидимыми (как асуры) — стоило лишь снять или надеть колпак с серебряным бубенчиком. Это весьма легкомысленные существа, обожающие музыку, пение, танцы, шумные пирушки и празднества, охотно присоединяющиеся к любому шествию или хороводу и никогда не причиняющие зла людям (разве что по неведению), а на обиды отвечающие лишь беззлобными проделками. Они очень мирные по природе и не выносят барабанного боя, напоминающего им гром, а грома они боятся пуще всего на свете, если, конечно, не считать колокольного звона и пронзительного свиста. Это верование, безусловно, индоевропейское: кафирского бога войны Гиша, или Гивиша, во многом напоминающего Индру, перед военным походом и после него (по случаю победы) восхваляли именно свистом и барабанным боем, а любая другая музыка в эти минуты запрещалась.

Появляются белые эльфы обычно перед заходом солнца, а особенно в тихую, теплую и лунную летнюю ночь. Место, где они танцуют, легко узнать по высокой, сочной и зеленой траве, ярким пятном выделяющейся на какой-нибудь поляне или лугу. Если они устраивают хоровод вокруг спящего человека, тот вовлекается в их безумные танцы и вынужден плясать (или играть, если это музыкант) до изнеможения, не понимая, в чем дело. Только когда эльф теряет свой колпак и тот попадает в руки смертного, вся картина открывается этому человеку целиком. Тогда он может незаметно подобраться к играющему и через его правое плечо оборвать струну. Что же касается плясунов, те состязаются со своими мучителями в замысловатых па, пока не падают в обморок, как это едва не приключилось с Морским царем, откалывавшим коленца вместе со всеми своими подданными под гусли Садко.

Потеря колпака или хотя бы колокольчика лишает эльфа волшебной силы и приводит в неописуемый ужас: он становится отверженным среди своих и не может уснуть, пока не отыщет потерю. Римляне во времена Нерона верили, что эльфы (их называли инкубонами) в обмен на свой колпак с готовностью открывали местонахождение кладов. Вероятно, черные и белые эльфы тогда еще составляли единое целое. Шотландцы и ирландцы догадываются о присутствии этих существ по столбу пыли на дороге и почтительно кланяются ему, приветствуя невидимую толпу эльфов, шествующих в свое новое жилище. Шествующих осторожно и неторопливо, ибо потеря стеклянного башмачка грозит им теми же неприятностями, что и лишение колпака.

Природа белых эльфов двойственна. С одной стороны, они ярые поборники справедливости и, по примеру ирландских туатов (их называли еще сидами, как и холмы, в которых они жили), в любую минуту готовы встать на защиту обиженного или просто сотворить какое-нибудь доброе дело. Согласно преданиям, они боготворят детей, всячески заботятся о них и угождают, а нередко и сами принимают их облик, чтобы включиться— в веселые игры. А с другой стороны — им присуща необыкновенная злопамятность и мстительность за обиды и насмешки. Фантазия их тут неистощима: обобрать поле с только что созревшим горохом, наслать хворобу, перевернуть вверх колесами груженый воз, рассеять стадо, заплести конскую гриву (особенно этим увлекался Кауки) или сделать у спящего колтун на голове, да так добросовестно, что волосы, свалявшиеся войлоком, приходится остригать, ибо они становятся похожими на слипшийся от крови пучок волос Рудры и ни один гребень не в состоянии привести их в человеческий вид. (Таким колтуном— шишем, явно произошедшим от шикханду, обзавелись потом христианские черти, изображавшиеся иногда крылатыми, как эльфы.)

Впрочем, грань между местью и шалостями эльфов провести нелегко. Бесспорных видов мести, пожалуй, только два: за самые несносные обиды поджечь дом, упав на его соломенную кровлю блуждающим огоньком, или причинить мгновенную и безболезненную смерть, послав крохотную зазубренную стрелу. Остальное же, скорее, проказы, поскольку эльфы питают к ним такое же непреодолимое пристрастие, как к воровству, считая его всего лишь безобидной шалостью ловкого мастера. Они способны, например, умыкнуть невесту прямо с брачного пира (как это сделал пушкинский Черномор) или в наказание за скупость опорожнить через соломинку бочку с редчайшим вином — предметом гордости владельца.

Со временем некоторые проказы эльфов обрели в мифологиях самостоятельное значение, уже не связывавшееся с этим народцем. У некоторых славянских племен душа умершего в виде безобидного карлика по имени У боже являлась к его родственникам в расчете на угощение. Венды стали почитать блуждающие огоньки (Блудне Свечки) как души умерших. Лесного духа-дразнилку, принимающего вид местности и совершенно непредсказуемо устраивающего прохожим и проезжим то, что они потом называют приключениями, славяне стали почитать под именем Сиксы. Скотты и пикты объединили тех и других: их дух—дразнилка Спунки оборачивался блуждающим огоньком и увлекал путника в болото. Так же поступала славянская Лауме, занимавшаяся еще и кражами детей. С их озорными или злыми кознями было под силу совладать только покровительницам путешественников— таким, как Бентс или Гузе, незримо сопровождавшим путников через дикие и мрачные местности. Впоследствии из этих верований родился общеславянский Огневик — лесной дух, зажигающий по ночам огоньки, «шагающие» по верхушкам цветов.

Баварский дух Экеркен скакал по проселочным дорогам в виде дубового корня, переворачивая телеги и останавливая на скаку экипажи, даже если они были запряжены шестеркой. При этом он пользовался еще и своим хвостом, превращавшимся в напряженном виде в человеческую руку. Сказание об Экеркене — более позднего происхождения, но в его проделках нетрудно узнать шалости эльфов. Области поляков и вендов заселили лудки и лудши (людишки) — гномоподобные земляные духи, по ночам устраивающие веселые пирушки, проникая в дома подземными коридорами, изобретательно мстящие за обиды и воздающие сторицей за дружеское с ними обхождение, помогая словом (раци) и делом (зирнитра).

Как у людей, у эльфов есть «народности», различающиеся формой и цветом одежды, например, вместо обычного колпака с бубенчиком на голове у эльфа можег быть цветок наперстянки или ландыша. Чародейством они далеко превосходят своих черных собратьев. По преданиям ирландцев, называющих их клюрикаунами, эльфы — отличные башмачники и скорняки. Шотландцы и датчане полагают, что у них есть чему поучиться строителям и архитекторам. Ирландцы, датчане и швейцарцы считают эльфов непревзойденными скотоводами (что указывает на время возникновения этого цикла легенд), а эльфинь — пряхами и рукодельницами. Материалом для их изделий служили летающие паутинки. Кожевенное и прядильное производство было важной статьей славянской и кельтской экономики, сырьем мастеров обеспечивали скотоводы. Кельты обожали яркие расцветки, и именно такими радужными, под стать одеяниям друидов, выглядели наряды их эльфов, а потом и фей. Даже крупица знания эльфов делает человека могущественным мудрецом. Таким мудрецом прослыл, например… второй царь римлян Нума Помпилий, постоянно пользовавшийся советами нимфы Эгерии, подобно тому как Зевс неукоснительно следовал советам Метиды.

по-видимому, нимфы первоначально были эльфинями (Дюймовочками) и, следовательно, относились исключительно к светлой разновидности (черные эльфы жили сугубо мужской компанией). С развитием мореходства некоторые народы вспомнили об их третьем разряде — темных — и возродили его к жизни, но теперь уже в виде водных эльфов, живущих в Стране вечной молодости под морскими волнами или в любом болоте, реке, озере и наделенных некоторыми чертами белых. Они нередко поднимаются над морем и резвятся в воздухе, оградив место своих игр семью кругами радуги. Эти ангелоподобные существа назывались в Индии сиддхами (совершенными, святыми, — отсюда имя Будды: Сиддхартха) и очень напоминали туатов, живущих под холмами. Индийцы отождествляли радугу с гандхарвами, чьей женской ипостасью были апсары — сперва духи, «вышедшие из вод» (таково значение этого слова), а позднее — небесные танцовщицы. Когда корабль пересекает радугу и входит в круг эльфов, те делаются видимыми (как если бы колпак одного из них перешел в руки человека), но, заметив нарушение своих границ, тут же отправляют корабль на дно.

Однако это вовсе не означает, что люди гибнут, хотя утопленников считают добычей водяных эльфов, требующих обязательной ежегодной жертвы. Стоит лишь преодолеть сравнительно узкий слой воды — и человек вновь может дышать полной грудью, наслаждаться зеленью деревьев и красками цветов, прогуливаться по анфиладам подводных дворцов. Только время там течет по-другому. Когда такой пришелец, проведя день— другой среди эльфов, возвращается к себе домой, он неизменно обнаруживает, что в мире людей минуло три месяца или три, семь, девять лет — в разных мифах, сказках и легендах по-разному (эти числа связаны с фазами луны). Его никто не узнаёт, разве что любимый пес, и отныне он уже навсегда принадлежит «иному миру». Вот пример из ирландского эпоса: «Оставайтесь здесь, — сказала им королева, — и время не коснется вас. Каждый сохранит свой нынешний возраст, и ваша жизнь будет вечной…» Послушавшись искусительницы, мореплаватели «пробыли на этом острове три зимних месяца; но это время показалось им тремя годами». К чему может привести такое легкомыслие, живописует сага о другом мореходе, прибывшем после подобной отлучки в родимые края: «Едва коснулся он земли Ирландии, как тотчас же обратился в груду праха, как если бы его тело пролежало в земле уже много сот лет». Как видно, шутки с «иными мирами» к добру не приводят. Царящее там «мифологическое время» поразительно и совершенно необъяснимо напоминает время, текущее в стремительно летящем космическом корабле, — в полном согласии с теорией относительности…

Круг хоровода, круг радуги, круги по воде от нырнувшего в нее человека — не напоминают ли они «круги камней» фоморов и друидов? И не из них ли зародились спирали древних орнаментов? Ведь круг — это та же спираль, только с нулевым шагом.

Связь между этим миром и потусторонним, поясняет К. Иеттмар, «осуществляется главным образом через озера и пруды. Тот, кто отваживается броситься в них, тем самым переправляется в иной мир… В этих глубинах живут и боги, а не только властитель мертвых…». В это верят многие племена Гиндукуша. По мнению кафиров, «небо не расположено над землей, а постепенно начинается там, где заканчивается горная долина, в зоне чистых горных вершин и снегов. Озеро, лежащее под самыми альпийскими лугами, считается родиной богов. Здесь растет также то могучее дерево, которое является символом людей и богов. Река соединяет небо со средней зоной, где живут кафиры, и с царством мертвых близ выхода из долины». Их священное озеро (сур) носило два имени — Сюджум и Судрем.

Точно такие же поверья и точно такие же озера существовали, если можно так сказать, «на другом конце географии». Жителей Рюгена и сегодня еще охватывает невольный суеверный трепет, когда они в центре дремучего леса Бухенвальд приближаются к священному озеру своих предков — Студенц, в чьих водах еще во времена Тацита омывалась повозка богини Нерт после того, как она, укрытая покрывалами от нескромных взоров, проезжала через этот остров. Влачившие ее коровы и сопровождавшие этот кортеж рабы немедленно утапливались в Студенце: то была жертва богине. И никто не смел забросить снасти в воды озера, буквально кишевшие рыбой. Германцы называли эту богиню Гертой, скандинавы — Ёрд, те и другие — Холле, Хольдой или Хулле (Благосклонной). Кроме Рюгена, эта тезка Шивы особенно почиталась в Гессене и Тюрингии. Зимой она проявляла себя в виде снегопада: это земные девушки, взятые в услужение, взбивают ей перину. В летний полдень прекрасную снежнотелую фрау Холле можно застать купающейся в море или другом каком-нибудь водоеме, а путь в ее жилище указывает любой колодец. Этот персонаж покровительствует пряхам и льноводам, а наиболее прилежным дарит новенькое веретено или прялку и даже иногда прядет за них ночи напролет. Ее любовь к музыке и заунывному пению недвусмысленно указывает на принадлежность к эльфам, а точнее — к русалкам и феям.

Писатель, профессор Дерптского университета А. С. Кайсаров, подытоживая изыскания XVIII века по части мифологии (в том числе и изыскания Ломоносова), присоединяется к мнению своих предшественников, что русалки — это «русские нимфы, или неяды». Второе уточнение, прозрачно намекая на греческих наяд, подчеркивает в то же время, что эти существа вполне могли обходиться без пищи.

Однако наяды почти никогда не причиняют людям зла, а русалки — сплошь и рядом. Наяды внешне ничем не отличаются от обычных женщин, отчего частенько вовлекаются в греховные шалости с богами. Русалки же имеют несчастье быть обладательницами рыбьего хвоста вместо ног, тщательно ими скрываемого (такая анатомия была у греческих сирен; встречается хвост и у некоторых двуногих фей, но у них он не рыбий). Наконец, наяды принадлежали исключительно к слабому полу, подобно тому, как черные эльфы — к сильному, тогда как русалки… Было время, когда русалки подразделялись на женщин и мужчин, лишь потом они утратили свою вторую ипостась — примерно в начале прошлого века или чуть раньше.

А совсем в глубокой древности водные духи были мужчинами. Причем вполне безобидными — как наяды. «Водяные люди» африканского племени калабари и сегодня «готовы помочь любому, кто принесет им дары побогаче», — свидетельствует Б. Дэвидсон. В Богемии и Моравии такой «русал» носил имя Водник. Этот пожилой длиннобородый мужичок с зелеными зубами и зелеными волосами из тины, выбивающимися из-под зеленой шляпы, обитает в реках и морях и весьма опасен для купающихся девушек, хотя от него можно отделаться принесением в жертву черных животных. Его шведский аналог Стрёмкарл (Речник) — изумительный музыкант, способный запустить в пляс все подводное царство, как и Садко в чертогах Морского (а на самом деле озерного) царя. За определенную плату — черного ягненка или белого козленка — он может обучить своему искусству любого желающего. Норвежцы поклоняются духу водопада и называют его соответственно: Фоссегрим. Венды, особенно в Лаузице (славянской Лужице), почитали женского водяного духа (как правило, стирающего в реке свою рубашку), но, вопреки всякой логике, называли его традиционно — Водяной, а точнее, Бодни Муж.

В различных частях Европы к югу от балтийского побережья обитали никсы — мужчины (nix) и женщины (nixe). Исчерпывающее представление об их внешности дает богемско— моравский Водник. Лишь изредка нике принимает традиционный для эльфа облик малыша в красном колпаке. И еще реже он является людям в виде мальчика— дикаря, этакого Маугли, покрытого жесткой щетиной и увенчанного все тем же красным колпаком на соломенного цвета кудрях.

Никсы— русалки мало напоминают никсов— водяных, разве что цветом своих необыкновенно длинных и густых волос, которые они часами могут расчесывать золотым гребнем, раскачиваясь при этом на деревьях, сидя на морских волнах или прибрежных скалах в зыбком сиянии утренних лучей, либо нежась на солнечном лужке близ воды, перебрасываясь веселыми шутками или что-то напевая. На Руси их называли шутовками и берегинями, в Шотландии — кельпи, во Франции — морганами, кравшими играющих у воды детей, в Бретани — ночными прачками, явно родственными вендскому Водяному. Южные славяне звали их вилами. Это были прекрасные вещие крылатые девы с благоухающими венками на распущенных волосах, обитавшие в колодцах. Их считали подательницами плодотворящих дождей и охранительницами посевов. Первоначально же вилы, в противоположность апсарам, были горными девами, получившими свое имя от санскритского слова «вала» — пещера. При первых же признаках появления человека они прыгают в воду, чтобы спрятать свой хвост, а над поверхностью оставляют лишь верхнюю часть тела неземной красоты, Эти девы имеют весьма пагубный нрав: стоит юноше за* глядеться на них или заслушаться пением, как они хватают его и увлекают за собой в глубину. В «русальчин велик день» — четверг — купаться особенно опасно. Впрочем, изредка они дарят счастливчикам свою любовь, прикрывая хвост (а по некоторым преданиям — козлиные или лошадиные ноги) волной собственных волос или длинной белой одеждой, но не приносят людям счастья. Те никогда уже не смогут отыскать среди земных женщин достойную замену и навечно остаются пленниками этих чаровниц, не имея возможности завести с ними семью, поскольку принадлежат к разным мирам. Об этом напоминает и славянский праздник русалий, сходный с праздником Костромы. В сказаниях русалки предстают то добрыми, то злыми, то покладистыми, то капризными — словом, это те же эльфы, только с существенной поправкой на женский нрав. И шутки у них бывают такие, что скорее способны вызвать слезы, чем смех.

Случается, что русалки приходят к людям сами, тогда они наряжаются в одежды, принятые в данной местности, и их присутствие может выдать только какая-нибудь малозаметная деталь, например, влажный кончик фартука. Кельты предпочитают видеть их лунной летней или промозглой осенней ночью — в просторных и невесомых белых одеждах и с маленькой островерхой шапочкой— невидимкой на голове. Потеря этой шапочки чревата для никсы тем же, что и для эльфа: она не может вернуться домой, пока не обретет ее вновь. Лунное сияние моря или пенные барашки в волнах — это, по мнению кельтов, белорунные стада овец, которых пасут русалки. То, что русалки как-то связывались с луной, доказательств не требует. Первоначально их, как и апсар, было ровно 27 (именно столько созвездий насчитывали индийцы на ночном небе), лишь позднее с разрастанием фольклорных сюжетов люди забыли об астрономии и сбились со счета. Еще чаще никсы (и мужчины и женщины) бродят у воды в облике благородного белого коня, готового послужить любому повстречавшему его человеку. Но горе оседлавшему его! Улучив момент, этот оборотень сигает далеко в озеро или в море и исчезает в его пучине вместе с седоком. Люди все еще могли лишь робко мечтать о том, чтобы подчинить себе коня, хотя, вероятно, какие-то попытки уже предпринимались. Возможно, отголоски этих легенд ожили в ирландских мифах о конях фоморов и в греческих — о конях Гелиоса и Посейдона. В Ирландии, где предания о никсах поражают своим обилием и причудливой фантазией, Финляндии и Шотландии водяные имеют исконный облик лосося (как ирландский Финтан или девушка— лосось «Калевалы»), а на Гебридских, Оркнейских и Шетланд* ских островах — тюленя или дельфина, считавшихся священными животными также и у греков. Только при выходе на сушу они принимают человеческий вид, и лишь хвост постоянно напоминает об их родной стихии.

По мере того как человек осознавал свое место под солнцем, менялись и его представления о духах природы— эльфах и никсах. Те уже не могут обойтись без людей, и их визиты в селения становятся явлением обыденным. «Несмотря на свою власть и силу, — пытается осмыслить в конце минувшего столетия писатель П. Н. Полевой, — эльфы очень часто нуждаются в помощи людей и должны бывают обыкновенно прибегать к ней в следующих трех случаях. во-первых, они очень часто просят у людей взаймы хлеба, извиняясь тем, что их хлеб еще не вышел из печи, а дети голодны, есть просят, причем они действительно через два— три часа всегда отплачивали за хлеб, данный им, свежим, теплым и ароматным печением. во-вторых, весьма часто нанимают они у людей залы и другие комнаты на ночь, прося позволения играть в них свадьбу, за что всегда щедро награждают хозяев своими подарками. В— третьих, они должны бывают всегда призывать людей, когда хотят решить какой-нибудь спор или собираются делить общее сокровище. Люди в последнем случае часто бывали очень несправедливы к эльфам, да нередко обманывали их и во всем остальном… И наконец возбудили в них такую ненависть к себе, что те совершенно отказались от сношений с людьми, перестали помогать им в нужде и труде и во многих местах покинули даже свой кров и выселились в другие места…»

 

Взгляд Аурвы

В 5-м тысячелетии до н. э. эльфы были оттеснены на второй план потрясающими событиями в человеческом обществе. Люди сделали первый шаг к тому, чтобы повелевать природой. К ним возвратилась божественная благодать, утраченная в водах потопа шесть тысяч лет назад. Эта эпоха вошла в индийские сказания как Двапараюга — «медный век». В Греции тем временем наступил «золотой век» Крона, а на Скандинавию обрушился «век секир».

Геродот передает легенду скифов о том, как при первых их царях «с неба упали золотые предметы: плуг, ярмо, секира и чаша» — атрибуты земледельцев, скотоводов, воинов и царей— жрецов. Вероятно, в это же время, по славянскому поверью, Сварог сбросил на землю клещи. Они пришлись весьма кстати: люди как раз впервые познали вкус кузнечного ремесла, положившего начало многим другим ремеслам. Очень может быть, что кроме клещей Сварог сбросил также медные гвозди и молот. Славянские мифы об этом умалчивают, но именно эти три предмета, уже железные, использовал потом вышедший из подземного мира хаттский бог— кузнец Хасамиль. Молот (хеттское malatt — оружие) — основной инструмент ковачей — был их неотъемлемым атрибутом в религиях очень многих народов. Гвоздь, даже медный, по законам вавилонского царя XVIII века до н. э. Хаммурапи оценивался в полмеры зерна, а медный нож — в шесть сиклей (50,5 грамма) серебра. Недаром финикийское haras, произошедшее от месопотамского (h)urudu (медь), стало обозначать еще и золото! От urudu образовались латинские raudus и rudus (медь), славянские руда и орудие, а цвет меди дал начало целому гнезду слов со значением «красный» (древнерусское «рудый»). Три предмета, сброшенные с неба, символизировали власть над миром, как символизировали ее корона, скипетр и держава в гораздо более поздние времена, хотя ими владел еще Аита в эпоху, когда боги подземного царства стояли во главе пантеонов.

Когда Рудра в приступе ярости оторвал руки солнечному богу Савитару, божественный мастер и брат Савитара Тваштар приделал ему золотые протезы -то, что мы называем солнечными лучами. В Ирландии солнце не такое яркое, как в Индостане, и Диан Кехт вместе с Кредне изготовили для Нуаду руку не из золота, а из серебра, благо запасы его на западе Европы казались неисчерпаемыми. Безотказный меч Нуаду (а позднее и короля Артура, и Роланда, и персонажей многих саг, сказок и былин) своим сверканием напоминает громовое оружие Индры — ваджру, тоже выкованную Тваштаром (как киклопы выковали молнии для Зевса) и подаренную Индре, отцу Тваштара, божественным мудрецом Кавьей Ушанасом (как туаты подарили Лугу копье Ассал). Чаша для питья божественного напитка сомы, изготовленная Тваштаром (ее можно увидеть на ночном небе, это — луна), навевает ассоциации с котлом Дагды и чашей скифских царей, а прозвище Луга — Самилданах — это калька прозвища Тваштара: Вишвакарман. «Мастром всех ремесел» можно с полным правом назвать и египетского Птаха, и шумерского Энки: у этих народов не было специальных богов— кузнецов. К их числу, без сомнения, принадлежал поначалу и Дедал, тоже умевший делать все, причем его статуи, по отзывам греков, были «как живые». Как живые двигались и протезы Савитара и Нуаду. Позднее, когда стали формироваться божественные триады, Вишвакарман превратился в самостоятельного персонажа — «небесного архитектора». У ирландцев такую триаду составляли Кредне, Гоибниу и Лухта, у греков — Гефест, Дедал и его ученик Пердик. Царь— кузнец приходит в легенды почти всех народов. Славянский кузнец Телявель (по другим данным — Кальвс) выковал для своего господина Перкунса оружие из железа — лук, нож, меч, молот, палицу и топор, а из золота — солнце и гвозди, чтобы прибить его к небу. Кстати, эпитет самого Перкунса — Акменис Кальвс означает «каменный кузнец», что уводит нас в каменный век. Иранские Хушенг и Кава (поднявший народ против Заххака, превратив — впервые в истории — в знамя восставших свой красный кожаный фартук), скандинавские Локи и Вёлунд, финикийский Котар— и— Хасис, хаттский Хасамиль, абхазский Шашва, черкесский Тлепша, финский Ильмаринен — все они братья по ремеслу и «ровесники».

Именно в это время чрезвычайно важным качеством дополняется мудрость черных эльфов: они становятся великими мастерами ковки металлов. А покровителем — «князем» эльфов— кузнецов стал кузнец Вёлунд, выковавший меч Нэглинг для Беовульфа. Такие эльфы — колтки поляков и руссов — довольно скоро сделались сущим бедствием для людей новой профессии — рудокопов, поскольку не этличали тьмы, царящей на Земле после захода солнца, от темени шахты, а блеска солнечных лучей — от сверкания своих сокровищ в отблесках горна. Но если связать их заклятием, они могут обучить волшебному ремеслу ковки и людей под таинственным покровом ночи, ибо первый же луч солнца обращает их в камень.

Начало ремесел дало мощный стимул поискам прекрасного и возродило культ тотемов — божественных животных первопредков. К этому времени был уже одомашнен бык (сброшенное с неба золотое ярмо пришлось как нельзя кстати). Потомок Ману, царь Пуранджая, оседлав Индру, принявшего облик этого животного, одержал блестящую победу над полчищами асуров и возродил на Земле власть богов.

А верным другом и защитником человека стал прирученный наконец-то волк. Иногда считают, что это эпохальное событие произошло в 10-м или даже 13-м тысячелетии до н. э. Но такая оценка кажется чрезмерно оптимистичной, хотя отдельные случаи, конечно, бывали, как и сегодня, когда можно прочитать в газетах о тигренке, живущем в прихожей, или о крокодиле, обосновавшемся в ванной. Однако никому сейчас не приходит в голову делать из этого далеко идущие обобщения. Твердо можно сказать одно: волк стал собакой тогда, когда в ней появилась настоятельная необходимость. А появилась она не тогда, когда охотники крались по следу зверя (еще североамериканские индейцы превосходно обходились при этом собственными силами), а тогда, когда охота стала массовой, загонной. Самой ранней более или менее обоснованной датой приручения рогатого скота, например, можно считать середину 8-го тысячелетия до н. э. Именно этим временем датируются его изображения на скалах Восточной Сахары (начало энеолитической эпохи Негада, растянувшейся на две с половиной тысячи лет). Попавшее в загон «живое мясо» нужно было кормить, а самый простой способ — предоставить в его распоряжение сочную лужайку. Но пасущихся быков, овец или коз надо еще и охранять. Вот тут-то люди и стали устраивать охоту на волков, отлавливать их и приручать.

Это событие отложилось в памяти разных народов неоднозначно. Иранцы, считавшие волков сынами Ахримана, решили их истребить и поручили это Гераклу своих сказаний — Исфандиару. Он успешно справился с задачей, но где-то в далекой дали осталась еще страна волкоголовых — Гургсар, завоевание ее — дело будущих героев. Быть может, Гургсар — это Скифия. Геродот упоминает скифское племя невров, считавших волка своим тотемом; раз в году каждый невр напяливает на себя волчью шкуру и «на несколько дней обращается в волка, а затем снова принимает человеческий облик». Мотив ликантропии — перевоплощения людей в животных — приходит во многие мифы. Этрусский Аита, возможно, как и греческий Аид, изображался с волчьим скальпом на голове. Женщины— оборотни («вервольф») кочуют по страницам германских, скандинавских, ирландских легенд. Змеи— оборотни — паннаги — приходят в великие сказания Индии. Эддический Мировой Волк, огнедышащий Фенрир («с разверстой пастью: верхняя челюсть до неба, нижняя — до земли») проглатывает луну и причиняет массу бедствий богам, не пощадив и самого Одина, хотя в палатах верховного бога уже живут два прирученных волка — Гери (Жадный) и Фреки (Прожорливый), которым он, точно средневековый феодал, бросает куски со своего стола.

В Северном Читрале облик огнедышащих псов принимают злые демоны— великаны — довы (от санскритского dava — огонь). По страницам ирландских сказаний бродят «ядовитые псы», и думается: а не те ли это «ядовитые животные», что прибыли на помощь немедянам и обычно принимались за змей? Это тем более вероятно, что известны достоверные случаи, относящиеся к VII–VIII векам, когда собак специально натаскивали на человека и выпускали на поле битвы. Бог Тюр насмерть поражает Мирового Пса — Гарма, сорвавшегося с привязи в пещере Гнипахеллир, и сам гибнет в этой схватке. Вероятнее всего, что эта пещера — вход в Царство мертвых, а Гарм — его страж, как собака Индры — Сарама (Быстрая), мать четырехглазых адских псов Удумбалы и Шарбары, тоже охранявшая вместе со своими отпрысками вход в Мир предков. (От Шарбары, по-видимому, произошел греческий трехглавый Кербер.)

Геракл тоже сражается с Кербером, но уже не гибнет в схватке, а побеждает. Этот миф более позднего происхождения, когда волки остались волками, а собаки стали собаками, и ни те ни другие уже не могли изменить свою природу. Само слово «собака» принадлежит ариям, оно звучало у них spako. Так звали, например, священное животное Агура— Мазды. В то же время, очевидно, рождается в Египте собакоголовый бог— лекарь Инпу и возникают греческие легенды о псоглавцах, пришедших на смену волкоголовым. какой-то из тюркских народов, скорее всего хазары, поселили собакоголовых на берегах великой реки Европы. Эти полулюди передали ей свое название (ит — собака, иль — народ, племя). У самих же хазар слово «итиль» стало обозначать — вода, река. Чуваши и сегодня иногда называют Волгу этим старинным именем. А в Скандинавии сочиняется сага о Волсунгах, давших начало великому роду, ибо «были Волсунги великими богатырями и были превыше едва ли не всех людей и в мудрости, и в ловкости, и во всяческой доблести, как о том говорится в преданиях».

Все чаще удавалось человеку вскочить на холку уже почти прирученного, но далеко еще не одомашненного коня — живого симбиоза разума, силы и скорости. Оседлав это животное, он обрел крылья и уподобился богам. Кони— птицы все выше уносили его в небо, все увереннее становился их полет. И убоявшись, что люди сравняются с ними разумом и займут не подобающее им место, боги решили принять превентивные меры, как приняли их уже много лет назад и примут потом еще раз — при строительстве Вавилонской башни.

В конце 5-го или начале 4-го тысячелетия до н. э. в Европе разразился очередной крупный катаклизм: огромное пресное Новоэвксинское озеро, названное так условно в наши дни, соединилось со Средиземным, превратившись в Черное море. Вероятно, именно это событие дало повод скандинавским мифотворцам заговорить о «второй зиме» и «гибели богов», индийским — о Кала— ратри — «ночи гибели Вселенной» и втором потопе, ниспосланном то ли Вишну, то ли Брахмой в образе Мирового Вепря, греческим — о втором или третьем потопе, связывавшемся с Девкалионом и Пиррой, ирландцам — о прибытии на их остров Племен Богини Дану, а тэртэрийцам, по-видимому, давно уже ощущавшим колебания почвы под ногами, — пуститься в далекий путь через Северное Причерноморье (где едва ли кто уцелел после этой катастрофы), Кавказ и Иран в плодородные земли Двуречья.

На этот раз не глиняные големы, а люди из плоти и крови заселяют обновленный мир. Под стать им и новые первопредки: Илу, дочь Ману, зародившаяся из принесенной им жертвы и ставшая его женой, и Пурурувас, сын Илу и Будхи, дали жизнь первому поколению индийцев. Греки произошли от Девкалиона и Пирры, скандинавы — от Лив и Ливтрасира, шумерийцы — от Зиусудры и его жены. Бритты хранили предание о Двиване и жене его Двивах. Когда море Ллион захлестнуло небо и землю, эта богоизбранная чета спаслась в парусном корабле, прихватив туда «каждой твари по паре», и, высадившись в Британии, заселила эту землю, а потом и остальной мир. Это не обязательно заимствование библейского сюжета: оба сказания могли восходить к какому-то общему более древнему источнику. Как и вьетнамская версия, где фигурируют два брата и две сестры, спасавшиеся на двух ковчегах: один (металлический) сразу пошел ко дну, а второй (деревянный) вознесся на небо вместе с прибывающей водой. Вьетнамский ливень продолжался четыре месяца, в отличие от библейского — стопятидесятидневного. Когда земля вместе с людьми была затоплена, по повелению бога Тьи Лэу семь драконов выпили всю воду за пятьдесят дней. Но земля оказалась теперь под слоем жидкой грязи, в которой едва не утонул ковчег. И только когда коршун отнес его на высокую гору, спасательные работы можно было считать законченными.

В кельтских мифах, кроме сыновей Немеда, есть еще Гримм и его жена— ворон, в валлийских — Дюэйвен и Дюэйвич, в славянских — некая Мадан («мать, вышедшая из вод»), в ирландских — Бит и Биррен. Манихейского первочеловека звали Гехмурд, вавилонского — Утнапиштим, иудейского — Ной. Словно по мановению волшебной палочки возникают в это время неслыханные цивилизации в долинах Инда, Нила, Тигра и Евфрата и на Крите — «пояс Тота». И — поразительные совпадения! — именно к этому периоду относят обуздание коня то ли в пустынных причерноморских степях, то ли в Иране. Путь домашнего коня словно повторяет путь тэртэрийцев! Пусть контурно, неясно, но точки соприкосновения все же есть. Уж не тэртэрийцев ли это заслуга? К сожалению, знак вопроса единственно правомерен в конце этой фразы…

Может быть, эти катаклизмы и дали повод индийцам окрестить наступившую эпоху Калиюгой — последним кругом времени перед гибелью мира, в котором теперь безраздельно царствовала кровавая богиня Кали (Черная), тесно связанная с Шивой, большая любительница человеческих и козлиных жертв. Греки пока что более оптимистично называли это время «серебряным веком», веком гигантов, а скандинавы, склонные к противоположной крайности, — «веком мечей».

Но главное, это-то мы знаем точно, наступила подлинная эра скотоводов — прежде всего овцеводов. Чтобы увековечить это событие, бог Водан изобретает руну eoh или eow (овца), а наряду с руной epel (мех, шкура, деньги, имущество) появляется fe или feoh, возглавившая рунический алфавит. Она означала не просто скот, но прежде всего — имущество, деньги. Количеством коров мерили свое благосостояние ирландцы. В виде распластанных бычьих шкур чеканили деньги критяне. В «Одиссее» на быков то и дело обмениваются рабыни, золотое оружие и священная утварь. У римлян от слова pecus — «скот» — произошли слова «деньги», «богатство», «имущество» (pecunia). В этом плане словом «скот» пользовались и славяне, его можно встретить в толковых словарях русского языка еще в начале нашего века. Эти два значения слились в имени Велеса — бога скота и богатства. А у африканских динка, сообщает Б. Дэвидсон, и по сей день скот заменяет деньги, и оба эти предмета «мыслятся человеку единственным средством обеспечения определенного статуса и жизненного благополучия».

Если руководствоваться мифологическими родословными, то в это время были одомашнены и многие другие животные, они стали спутниками и символами богов. Коровы Нандини в «Махабхарате» и Шабала в «Рамаяне», пятнистая корова— облако Пришни, мать Марутов, и «корова изобилия» Сурабхи, мать Нандини (ее считали прародительницей всех коров и лошадей), бык Нанду, на котором ездил Шива, слон Индры и павлин воинственного Сканды, гусь Брахмы и олень бога ветров Ваю — все они, конечно, появились в разное время и были объединены лишь в эпосе. По законам древней Англии, коров дарили вместо денег или наряду с ними, коровами штрафовали. А египетская каста коровьих пастухов была третьей по значению после жрецов и воинов.

Из руны fe впоследствии развились шведское fa (приобретать), французское fief и английские fee, feed, feoff, feud (пища, поместье, лен). Фьюд, привычней звучащий для нас как феод и давший название общественной формации, означал еще и месть, вражду. Это не случайно. Многие сюжеты мирового эпоса связаны с похищением самого ценного, чем располагали тогдашние люди, — скота, прежде всего коров и быков. из-за таких краж разразятся потом космические баталии «Махабхараты», где, как и под Троей, бок о бок с людьми сражались боги.

Не меньшим почетом пользовалась коза. Рог козы Амальтеи, вскормившей Зевса, вошел в лексикон как «рог изобилия». Такой рог знали и славяне. Изображения козла и его стража — собаки — украшают сосуды Трипольской культуры. Здесь, в будущей Киевской области, уже в то время строили двухэтажные глинобитные дома с круглыми окнами, отапливаемые печами. Самые мелкие поселения насчитывали не менее десятка таких жилищ. Это была община. И она устанавливала контакты с другими общинами, полагаясь на волю своего бога— покровителя. Некоторые такие божества известны по более поздним вариантам. Например, Губой — защитник польского города Сераковице, или Хениль у кочевых вандальских племен, почитавшийся в виде посоха, напоминающего человеческую руку с зажатым в ней железным кольцом. Когда племени угрожала опасность, жрец с этим фетишем возглавлял процессию, двигавшуюся в ту сторону, откуда ждали беду, с криками: «Пробудись, Хениль, пробудись!»

Однако центральным событием той эпохи бесспорно стало окончательное приручение коня. Не лев, а именно конь был тогда царственным животным. Об этом свидетельствуют находки археологов: например, каменный скипетр в виде конской головы, обнаруженный на северо-западном побережье Черного моря и датируемый 4-м тысячелетием до н. э., или нечто вроде каменного жезла, увенчанного конской головой, — из Восточного Казахстана, изготовленное чуть позже. Имена, включающие в себя «ашва» (конь), нередки в индийских мифах: река Ашванади, «конское» Мировое Дерево ашваттха («конским» было и Мировое Дерево скандинавов — Иггдрасиль, что означает «конь Игга», то есть Одина), царь Ашвапати, змеиный принц Ашвасена, жрец и воин Ашваттхаман. В тюркских языках им соответствуют имена на «асп»: иранские цари Арджасп, Гершасп, Гуштасп, Лухрасп, Шидасп. Все они были когда-то тотемами, потому и носили такие имена только монархи или выдающиеся личности. Но известны и исторические персонажи с «конским» именем, например, хан Аспарух («славный конями»), основатель Болгарского царства, явившийся на Балканы со своим народом с далекого востока, и Гошасп, или Гиштасп, — отец персидского царя Дарайвауша. И даже целые племена — ариаспы, каспы (каспии).

Еще больше коней в скандинавских сагах. Но самое интересное, пожалуй, то, что культ коня уходит корнями в глубокую древность — в «великое иберийское сидение», когда это сильное животное еще не было одомашнено. В «Шахнаме» конь богатыря Рустама носит вполне арийскую кличку Рахш (Блестящий), конь богатыря Сиявушг — Шабранг (Ночной). Это воспоминание об Изначальной Ночи. А скандинавы сохранили память об Изначальной Зиме: в их эпосе фигурирует пара коней Скинфакси (Сияющегривый) и Хримфакси (Заиндевелогривый). Нетрудно догадаться об общности этих источников.

Кони— крылатые Девы Ночи, наделенные божественным разумом, образуют самостоятельный и очень заметный пласт во многих мифологиях. Они посвящались богам: белые — небесным (как орлы), черные — подземным (как вороны), золотистые — солнечным (как петухи). И жили они при храмах соответствующих богов. Это было их воплощение и в то же время имущество: небесные и подземные стада пополнялись при каждом жертвоприношении, поскольку закланный конь начинал за алтарем вторую жизнь. по-видимому, у каждого народа были свои, строго определенные дни убиения коней: Это зависело от того, какому богу они предназначались. Римляне, например, закалывали священного коня в октябре, а руссы посвящали эту жертву в день весеннего равноденствия золотощитному богу войны Яровиту (Геровиту у вендов, изображавшемуся в Ведегощи в виде копья), полесцы - яриле, богу света (солнца), творчества, плодородия и похоти, помеси Приапа и Аполлона.

Позднее этот обряд стал бескровным — девушка, украшенная венками и цветочными гирляндами, должна была просто посидеть на спине привязанного коня. Быть может, именно тогда на территории Болгарии родился загадочный «фракийский всадник» Герое Мадарский. Но бывали, хотя и нечасто, особые, экстремальные случаи: у вождя или царя нет наследника, и его народу угрожают раздоры; необходим важный оракул, например, относительно перемены места обитания; нужно умилостивить богов в случае какого-то катаклизма. И обязательно приносили в жертву коня перед каждой битвой или военным походом (индийцы называли этот ритуал ашвамедхой). Семерка золотистых коней — по числу дней недели — проносила в небе золотую колесницу солнечного возницы Аруны. На колесницах разъезжали многие другие индийские боги, иранский Вртрагна (Победоносный), хеттский Пирва, греческие Гелиос, Аполлон и, конечно же, Посейдон — бог коневодства, родившийся именно в это время и лишь в послемикенскую эпоху ставший повелителем морских хлябей, сменив на этом посту Аполлона. С той поры Посейдона, его жену Амфитриту и свояченицу Галатею греки изображали в колеснице, запряженной «морскими конями» — гиппокампами, или тритонами, олицетворявшими союз земли и воды.

Лошадиную голову имела статуя Деметры в аркадском городе Фигалии. В колеснице или на белом коне шествовал царь богов Индра. Кони, особенно белые, приносили счастье и удачу. В это нетрудно поверить, если вспомнить, что отнюдь не все армии тех времен располагали конницей и не на каждом поле тащило плуг это послушное животное. Далеко не везде бытовал праздник покровителя конских пастухов— ночлежников вроде русского Овсеня или латышского Усеня, отмечавшийся 23 апреля. Славяне еще в христианские времена совершали ашвамедху при всех важных для них обстоятельствах, а конские черепа закапывали под своими порогами, чтобы никакое несчастье не смогло проникнуть в дом. Позднее они под порогами поселили добрых домовых — охранителей жилищ. Конские же черепа перекочевали повыше: их стали укреплять над дверью, как карфагеняне свои маски, а в христианскую эпоху заменили деревянными изображениями — коньками кровли. Теперь нечистая сила не могла попасть в дом ни под каким видом: внизу был всегда начеку домовой, вверху ее отпугивал конек, а замочную скважину надежно охраняла прибитая к двери подкова.

Черный же огнедышащий конь был символом преисподней, это древнеиндийское представление перешло потом и к буддистам. «Махабхарата» рассказывает о смертельной вражде двух племен — критавирьев и бхригов. Критавирьям удалось истребить всех врагов— мужчин, кроме одного: некая брахманка зашила плод себе в бедро (как Зевс Диониса). Когда критавирьи узнали об этом, было уже поздно: прямо на их глазах на свет появился Аурва («рожденный из бедра»). Быть может, именно это событие вдохновило автора «Нового завета индуизма» — «Бхагавадгиты» написать строки, снискавшие теперь несколько странную известность благодаря изысканиям тех, кто пытается «документировать» события ядерной войны еще в каменном веке:

Звучит действительно пророчески и очень современно. Аурва, сиявший ярче тысячи солнц, стал смертью для критавирьев, мгновенно ослепших, и угрозой Земле — пламя гнева, продолжавшее сжигать Аурву изнутри, угрожало испепелить весь мир. И тогда он по совету предков, сосредоточившись взглядом, выпустил этот вселенский огонь в океан, в район Южного полюса, где комок пламени сразу же превратился в конскую голову чудовищной величины, а затем в череп Ричика. Эта Вадавамукха (Кобылья пасть), постоянно извергающая огонь, пожирающий воды, стала входом в подземное царство — «геенной огненной», символом извечной борьбы воды (Вишну) и пламени (Шивы— Рудры). Царица скифского рода кекайя Кайкейи, супруга царя Солнечного рода Дашаратхи и дочь кекайского царя Ашвапати (Повелителя коней, или Укротителя), заперла этот вход воротами, названными в ее честь Воротами Кайкейи, но когда-нибудь пламя должно их прожечь, и тогда испарятся моря и настанет гибель человечества. Быть может, этот или аналогичный сюжет попал через скифов к славянам, противопоставлявшим огненного Понике богу воды Банкпутту.

За взглядом Аурвы нетрудно разглядеть взгляд Медузы Горгоны. А конский череп напоминает о короле фоморов Эхкенде— Конской Голове. Такие черепа украшали цветами восточные славяне в праздник Купалы. Поклонение коню стало обязательным и важным сюжетом в культах всех индоевропейских народов. Из некоторых мифов можно сделать вывод о том, что первоначально этому мирному травоядному животному приносились кровавые жертвы, в том числе и человеческие. по-видимому, такие жертвы на каком-то этапе были обязательны для всех богов. И когда полководцам вплоть до середины нашего века перед битвой, перед вступлением в завоеванный город или перед парадом подводили белого коня, едва ли они догадывались, в какую даль веков уводит этот обычай: белый конь был символом разрушительной, но победоносной войны. Недаром Посейдон, когда он еще считался богом коневодов, заимствовал у Шивы его главный атрибут — трезубец (шулу), символ троичности мира, ошибочно воспринимаемый потом как острога.

Пару белых волшебных коней фракийского царя Реса (настораживает созвучие этого имени с именем таинственного Героса) похитили аргосский царь Диомед с Одиссеем: от того, в чьих они руках, зависела судьба Трои. Из дерева был сооружен знаменитый Троянский конь, а это означает, что он был белого цвета. В позднейших мифах Диомед сам стал считаться фракийцем, повелителем племени бистонов, а его родителями были определены бог войны Арес, в коем нетрудно разглядеть Реса, и нимфа Кирена. Своим коням Диомед скармливал всех чужеземцев, потерпевших кораблекрушение у его берегов, пока этому не положил конец Геракл, принесший Диомеда в жертву его же коням. Эта легенда звучит как перепев историй Бусира и Фаларида — возможно, это египетский мотив.

Рес, Арес, Аристей… Аристей был древнейшим хтоническим божеством Греции, сводным братом Диомеда: его родителями считались солнцеликий Аполлон и та же Кирена. Этот земледельческий бог покровительствовал стадам и пастухам, а культ его был особенно популярен на просторах Фракии и Фессалии — «родины» кентавров. В образе кобылицы первоначально славяне чтили плодородную землю, следуя в этом примеру аркадян с их богиней плодородия и земледелия Деметрой. Лишь позднее эта богиня приобрела антропоморфные черты, а разномастная пара коней стала ее неотъемлемым атрибутом. Имя славянской богини не дошло до нас, хотя известно, что поляки и силезцы почитали землю в образе Земины, славянской Геи, известной литовцам под именем Жемины, а латышам — Земесмате. Но если учесть, что культ ее возник, когда славяне составляли единую общность с германцами и кельтами, можно предположить, что это — известная нам кельтская богиня земли Эпона, чье имя означает Хозяйка Коней (epos — лошадь); тогда она сама была всадницей, а справа и слева от нее изображались два коня или два всадника. Такова была традиция; причем именно «женская». «Это наблюдение, — подтверждает С. Рейнак, — применимо к одной критской богине, сидящей между двумя львами и аналогичной с классической Кибелою, или к другой, держащей двух змей, как аркадская Артемида, к третьей, которую сопровождают два голубя, как кипрскую Афродиту— Астарту».

Греческий эпос буквально заполнен конями. Это и крылатый Пегас, поднимающий в небо сына Посейдона Беллерофонта, и кони Гелиоса, сбросившие на землю неосторожного седока Фаэтона, и говорящий конь— пророк Арейон — сын Посейдона и Деметры, и кони Нюкс (Ночи), влекущие в колеснице свою крылатую хозяйку, укутанную в черное покрывало с разбросанными по нему светлячками звезд. Вряд ли стоит доказывать, что кони Гелиоса были белыми или золотистыми, а кони Инженерными. На золотой колеснице пролетали по небу утром и вечером индийские Ашвины (Рожденные от коня, или Всадники) — двое близнецов, символизировавшие «третье время суток» — сумерки, когда небо еще (или уже) золотят редкие лучи солнца. Их символами были две птицы или два коня, иногда объединенные в образе крылатого скакуна.

Черные и белые кони разных мифологических систем, Ашвины, явно родственные славянским Брекете и Бечлее и занимающие положение между белым и черным временем суток, божественные кузнецы — все это поневоле возвращает нас в трехцветную вселенную эльфов.

С тех пор как этот обиженный народец покинул привычные места, многое изменилось и у эльфов, и у людей. Эти добродушные крошечные существа оказались в мире, какой не мог привидеться им и в дурном сне, в мире, какого они больше всего боялись и откуда готовы были бежать без оглядки. Земля кругом сотрясалась от грохота оружия, ее заливали потоки кипящей крови, а за свистом стрел и копий не слышен был голос мудрости. Никто не мог быть уверен в завтрашнем дне. Все было в руках Судьбы…

Судьба по-латыни fatum. Слово многозначное, оно означает также прорицание, гибель и тому подобное. по-итальянски оно звучит fata, по-испански — hado, по-провансальски — fada, по-немецки — Fey или Feim. Римляне и византийцы называли фатами то трех Граций, то трех Парок — богинь судьбы. Их северные соседи предпочли франко— немецкий вариант. Так в их сказания пришли феи.

Первоначально фей, как и Парок или Граций, было три. С усложнением мифологических сюжетов, когда столь малым количеством обойтись стало затруднительно, это священное число заменили другим, приплюсовав Парок к Грациям и отдав этим дань принципу дуализма: шесть фей добрых и одна злая. Возможно, злая фея — отголосок греческого названия Парок — Мойры. Эти богини судьбы первоначально имели явное отношение к Моране, а точнее — к индоарийской Мритью. Еще позднее количество добрых фей удвоилось.

Вся эта числовая эквилибристика имела вполне законные основания, связанные с расширением и усложнением хозяйства, блюсти которое и были приставлены феи. Вера в них — это, несомненно, возрождение веры в эльфов, точнее — в эльфинь. Как и эльфы, феи обитали в воздухе или под землей, а первоначально, возможно, и в воде: их зеленые накидки или платья сродни нарядам водяных и русалок. Как и эльфы, «белые» феи были грациозными и нарядными существами, умными и добрыми, вечно молодыми, хотя и не бессмертными, всегда готовыми помочь, способными невозможное сделать возможным и, разумеется, виртуозными мастерицами во всех женских ремеслах. Во Франции и сегодня, когда хотят похвалить особо тонкую и искусную работу, говорят: «Это работа феи». Но их сверхъестественная сила таилась не в колпачке с колокольчиком и не в стеклянном башмачке, хотя эти предметы и фигурируют в сказаниях, а в волшебной палочке.

Злая фея, естественно, — полная противоположность. Это «черное» существо — несомненный дух тьмы, не обязательно безобразный, но непременно коварный и зловредный. Однако ее волшебная сила ничуть не меньше, чем у добрых фей, и это служит предметом их бесконечных состязаний, особенно при дворах владетельных особ, ибо чисто женское тщеславие не позволяет феям обойтись без публики. Им постоянно нужны аплодисменты.

Впрочем, границы добра и зла нередко бывают сильно размыты, и «белая» фея может иногда по доброте душевной наградить таким подарком, что человек и не чает, как от него избавиться, не разгневав свою покровительницу. Поэтому четкое «цветовое деление» фей проблематично: если фею нельзя называть злой, значит, она добрая, и наоборот. Германцы точно так же различали хольдов — демонов своих легенд, весьма напоминающих эльфов.

Черные эльфы, как уже говорилось, были исключительно мужского пола, и добрые дела были им чужды — разве что поневоле. Белые эльфы могли творить добро, а в ответ на обиды — зло, и подразделялись на «сильный» и «слабый» пол. Феи были исключительно женского рода и способны как на добрые, так и на злые дела. Но главное, чем они отличались от эльфов, — это постоянное общение с людьми и, как следствие, их человеческое обличье, изменяемое только в силу необходимости и на короткое время.

К феям, безусловно, принадлежала фрау Хольда (Прелестная или Благосклонная), на каком-то этапе отождествившаяся с Нертой и ставшая владычицей вод. Она могла принимать облик то юной и прекрасной девы, напоминая в такие моменты валькирию— волшебницу Хильд из «Младшей Эдды», то угрюмой и злобной старухи. В некоторых легендах она — покровительница горных пастбищ в голубом платье и белом покрывале — заводит танцы с пастухами и иногда умыкает наиболее ей. приглянувшегося. Дровосеки же знали ее под именем Лесовички («хольц» по-немецки — лес, дерево) — невзрачной, пожилой, низкорослой и патлатой женщины, одетой в мох, отчего ее еще называли Моховичкой. Она подходила со своим неизменным горшком и просила поделиться едой. Взамен она давала лесорубам какой-нибудь мудрый совет, выступая как раци. У людей искала Лесовичка и защиту от диких зверей, которых панически: боялась. Дровосеки спасали ее тем, что вырубали на поваленных деревьях три креста (несомненно, христианский мотив), отпугивавших злых обитателей леса. Лесовичка усаживалась на эти стволы и спокойно уплетала свою еду, наблюдая за работой лесорубов. В немецком Френкенвальде ее считали покровительницей льноводов и прях и оставляли на поле жертву — три полные меры льна. Это должно было обеспечить хороший урожай на будущий год.

В Австрии, Баварии, Верхней Германии, Тюрингии, Франконии, Швабии, Швейцарии и Эльзасе эту добрую фею почитали под именем то фрау Хольды, то Перхты. На древневерхненемецком Перхта (позднее — Берта) — сияющая, светлая, священная, это калька слов «арьяс» и «луг». Можно полагать, что Перхта — женская ипостась Луга. И действительно, она — непревзойденная мастерица и чародейка. Хольда и Перхта — такая же неразлучная пара, как добро и зло. Судя по имени, Перхта первоначально была доброй феей. Она заботилась о пряхах, убаюкивала младенцев, если кормилицы засыпали, — словом, вела хозяйство, оставаясь невидимой. Это была как бы древняя прамать рода, из потусторонних глубин наблюдавшая за ним и даже заблаговременно предсказывавшая чью-нибудь смерть.

В Баварии, где ее знали как Белую Женщину, еще помнят, как геймши (так называют там эльфов) по ее повелению орошали по ночам поля для людей. Случай уникальный: черные эльфы не переносят крестьян и всячески вредят им, поскольку те своим плугом тревожат их покой и безопасность. Но потом люди рассорились с Перхтой, и она навсегда покинула те места, а ее «добрые» функции взяла на себя Хольда. Их чествовали двенадцать дней — между рождеством и богоявлением. Обе они надзирали за пряхами, но если Хольда всегда готова была прийти им на помощь, то Перхта, если они не успевали закончить работу до наступления нового года, насылала в дом мышей, те перегрызали пряжу, и все приходилось начинать сначала. Еще безжалостнее поступала эта особа с теми, кто осмеливался в ее праздник испробовать что-нибудь, кроме излюбленных ею каши и рыбы. Такому святотатцу она немедленно вспарывала брюхо, как следует очищала его и потом зашивала, причем вместо иголки использовала лемех плуга, а вместо нитки — цепь. Поэтому ее называли еще Дикой Бертой или Железной Бертой и изображали с длинным железным носом.

Иными словами, Перхта стала символом смерти, а также зимы, как Морана. 7 января, по истечении двухнедельного срока, начинался фастнахт — праздник прихода весны, продолжавшийся до начала поста. В Зальцбурге в эти дни устраивались развеселые перхты — шествия ряженых в черных масках и с овечьими шкурами поверх одежд. В Югославии роль Перхты исполнял мальчик, одетый точно так же. Он молча входил в каждый дом, молча принимал дары и молча уходил восвояси. В Германии и Австрии целая толпа буршей — берх-тов — проносила днем через весь город причудливое чучело хвостатой Перхты, увешанное бубенцами, быть может, намекающими на ее происхождение от эльфов, громко щелкая при этом кнутом. А ночью разводились костры и устраивались состязания по бегу и прыжкам. Победителю в прыжках вручался особо ценный приз, ибо именно на такую высоту должны были летом вырасти злаки. Остатки этих празднеств все еще существуют в Европе, а ритуальные бег и прыжки превратились в виды спорта. Этой же цели — ускорению роста полевых культур — способствовали и подскоки в танцах, и посыпание друг друга зернами. У некоторых народов посыпание зернами жениха и невесты сохранилось до наших дней, как знак пожелания им плодородия. А в Штирии, Тироле и Швейцарии с наступлением пасхи люди наблюдали за восходящим солнцем и, когда его диск выкатывался на вершину холма, с замиранием сердца ожидали, не совершит ли он тройной прыжок…

И эльфы, и феи, и иные подобные им духи охотно помогали людям Триполья вести все более усложнявшееся хозяйство: доставляли медь с Балкан, следили, чтобы мыши не попортили пряжу и не изгрызли дерево или зерно, чтобы ровной была основа в плетеных изделиях, чтобы как следует выдубились шкуры. Это были уже чисто домашние божества. А на смену им все увереннее приходили настоящие боги, дети Великой Матери — земли, почитаемой в виде кобылицы.

Три вида эльфов символизировали собой три этажа мироздания (небо, землю, преисподнюю) и три стихии (воздух, землю, воду). Феи, подчинившие себе эльфов, олицетворяя и то, и другое, и третье, были уже существами вполне земными, а их организация, как и организация небожителей, живо напоминала уклад человеческого общества: они имели свои государства и своих владык. Многие феи, в отличие от безликих эльфов, известны по именам: Вивиана, Мелузина, Моргана, Эллисер, Эстер— цель, Фанферлюх. Мы встречаем их у круглых столов Артура, Амадиса Галльского, Неистового Роланда. Правда, это более поздние времена, но ведь вполне возможно, что имена этих фей передавались изустно из поколения в поколение, из легенды в легенду. Как и имена королевы фей Маб или короля Оберона (он же Альберон, Аль— берих), созданные гением Виланда, Спенсера и Шекспира (оперы Карла Марии Вебера «Оберон» и «Феи» Рихарда Вагнера по сказке Карло Гоцци до сих пор пользуются заслуженным сценическим успехом).

Феи— мужчины в Европе исчезли довольно рано, а некоторым народам Гиндукуша они известны и сегодня. Среди их демонов и пери «есть и мужчины и женщины, — отмечает К. Йеттмар. — Существует тенденция рассматривать демонов женского пола как существа, готовые помочь и менее опасные». Это без всякого сомнения самый древний, первоначальный пласт индоарийских верований, давший жизнь европейским эльфам, гномам и феям, но сохранившийся в первозданном виде только у народов высокогорий, тысячелетиями изолированных от мира. В их юшах нетрудно признать титанов, точно так же оспаривавших власть богов над миром. Их сучи — это вполне европейские феи: сходство заходит так далеко, что они, как добропорядочные русалки, стирают в воде свои одежды. Калашские вароти, жестокие и вспыльчивые, — это рудры индийцев или черные эльфы европейцев. В гиндукушских мифологиях вароти и сучи считаются «мужчинами» и «женщинами» одного народа и обитают на определенных горах или у определенных озер (обнаружить такие места — к несчастью, это все равно что пересечь радугу на море). Из числа вароти избирался король, из числа сучи — королева. Со временем вароти стали восприниматься как злые силы и, пишет Йеттмар, «демонизируются или вовсе исчезают из поля зрения», тогда как сучи, напротив, сделались олицетворением «чистых обитателей высот». по-зидимому, то же самое произошло когда-то и в мире европейских фей.

Три этажа мироздания (у индийцев — Трипура) породили в конечном счете три этажа сознания. Пантеоны всех народов более или менее четко стали подразделять своих представителей на богов и духов природы, общины и человека. Эльфы были духами природы и не имели имен. Феи покровительствовали общине, и некоторых из них мы знаем, так сказать, «в лицо». Оставалось сделать последний шаг. Обратив извечного и смертельного своего врага волка в друга, одомашнив свирепого кабана и набросив ярмо на огромное животное с рогами, как ножи, укротив наконец лошадь, человек, осознавший себя как личность, поставил на службу и потусторонний мир. Подчинив для начала эльфов феям (природу — общине), он взял от тех и других качества, пришедшиеся ему по душе, дополнил их недостающими и изобрел третий, индивидуальный вид духов — домовых. В них переквалифицировались наиболее добродушные эльфы, успевшие привязаться к людям, а также некоторые феи. Одни из них стали гениями рода или семьи, например литовский Сидзюс, другие — гениями личности (Гельбс).

Самыми первыми домовыми, вероятно, были те, что имели вид змей, например общеславянские «домовые души» и прусские «домашние змеи» — духи— охранители дома, обитавшие в маленьких норках. Впрочем, здесь мы, по-видимому, имеем дело с ужом — безобидным для человека покровителем жилища и домашнего хозяйства, особенно скотоводства и земледелия. Чтобы удержать их у себя и снискать расположение, места их обитания — за печкой, в овине, в бане, на гумне — отмечали соответствующими маленькими изображеньицами и оставляли возле них еду — чаще всего блюдечко с молоком или сливками. До этого лакомства был охоч, например, общеславянский Гивоитс, являвшийся в виде коричневой ящерки. Обращает на себя внимание любопытное обстоятельство: точно так же почитали души усопших славяне и греки, полагая, что покойник продолжает оставаться в своем жилище, только в ином облике. Кроме змей, греки представляли эти души в виде птиц (вспомним Морану и Дно!) и насекомых, как потом мыслились и эльбы. Слово «псюхе» — душа, по-гречески — еще и бабочка, мотылек. Но лучше всего для этой цели, как выяснилось, подходил змеиный облик. За обиду, причиненную такому домовому, следовало скорое возмездие. Лишь после истребления змей различными мифологическими персонажами появилось новое поверье, что змеи, ушедшие под землю (кстати, змея и земля — слова одного корня), пожирают трупы (например, литовский дракон Визунс) и что победа над змеей — это победа над смертью. Самым близким вариантом смерти были, как уже говорилось, засуха, голод… Венды и померанцы персонифицировали дух умершего уже в виде карлика Минде — вчерашнего эльфа.

Кауки (болгарский Кукери) стал добрым духом мужского плодородия, обитавшим под печью или в овине и приносящим богатство (скот и деньги, когда они появились). Он был неприхотлив в питье, довольствуясь молоком, пивом или медовым напитком, но непостоянен: его можно было «перекупить», увеличив порцию. Его жена Дейве (Богиня) — прекрасная, длинноволосая и большегрудая — покровительствовала женщинам. Кауки был близок к духам полей и лесов, Дейве — к духам воды и подземного мира. Иногда Кауки представляли в виде петуха, чье убийство, подобно удару молнии, воспламеняло дом (не отсюда ли пошло выражение «пустить красного петуха»?). Многое роднит эту пару с Габсом и Габией (Габетой, Габьяйей), по-видимому, более древней парой. Функции Габса очень смутны. Габия же была богиней очага и огня, покровительницей амбаров и овинов и подательницей богатства. Ее праздник отмечали после молотьбы. Зажигали трением священный огонь, ели мясо, пили пиво, пекли хлебы, подносили идолам деньги и выпрашивали благословение.

Их аналогом в животном мире были Огненный Змей и Жарптица. Чехи и словаки объединяли их под именем Рарог (Сокол) — и он тоже был огненным духом очага, приносящим богатство и принимающим образ огненного вихря, дракона и птицы, чаще всего — петуха. Петух — глашатай солнца и хранитель времени, пугало для мертвецов и всякой нечисти, символ стражи и бдительности— олицетворял свет и огонь (гребень красного петуха) или подземный мрак и воду (цвет черного петуха). Китайцы помещали его на вершине своего Мирового Дерева, и оттуда он криком возвещал зарю и отгонял демонов ночи. Арабы называли Рарога — Рухх, руссы — Рах или Страх, индийцы — Раху. Быть может, не без его участия выкристаллизовался потом Сварог — бог небесного пламени.

Многие домовые известны, увы, лишь по именам, рассеянным на страницах хроник: польские Апи Дома (возможная родственница Апискифской богини земли), жившая в подполе и выполнявшая разнообразные просьбы хозяев, Аспелекьи, весьма схожие с римскими Пенатами, и Атлаиб, тоже напоминающий Ларов или Пенатов; вендско— лужицкие Волтерки и вендско— польский Бирзули; древнерусские Жировики, Дворовики или Доможилы и, более почтительно, Дедушки; белорусские Надпечки, сербские Ведагоны, польские Выгорищи и Нумейи — таково общее имя домашних богов; богемские Кихала и Крашина, особо почитавшиеся герцогом Нечамышлем, хотя Кихала, скорее всего, финского происхождения: слово «кихл» означает договор, залог; силезский Сабот (Забота?); рогатый южнославянский Лысый Дидько; североморавские карлик Мёдвитнир и Климба, обитавшая исключительно в жилищах жрецов, вождей, колдунов и судей и, по-видимому, игравшая при них роль раци — советчицы.

Климба, вероятно, самая молодая из. этого списка. Ее «рождение» связывают со вторым герцогом Богемии легендарным Кроком — мудрым и справедливым жрецом и чародеем, аккуратно приносившим жертвы духам гор, полей и вод и благодаря этому обладавшим даром прорицания. Этим даром он поделился и с тремя своими дочерьми. Младшая дочь — Каша, или Брела, была сведуща в травах и волшбе и обладала уникальной способностью отыскивать пропавшие вещи. Единственный, кого она боялась, — это дикий свирепый кабан, поселившийся близ ее замка. Но в конце концов егерь по имени Бибри, возможно, имевший какое-то отношение к реке Бубр — притоку Одры, поймал этого зверя за ухо и живьем принес на пражский Вышеград, где жила старшая дочь Кро— ка Любуша. Любуша подарила за это егерю золотой пояс и выдала за него Кашу. К тому времени герцог уже погиб, и Любуша унаследовала власть над Богемией. По обычаям того времени, она была обязана выбрать себе супруга. Герцогиня заявила, что ее мужем станет только тот, кого посланные ею гонцы застанут трапезничающим за железным столом. Путь гонцам должен был указывать любимый белый конь Любуши, на котором она совершала ежедневные прогулки. Коня вывели из стойла, и он сразу же зарысил в ближнее поле. Там как раз завтракал, разложив еду на лемехе плуга, какой-то крестьянин. Конь подскакал к нему и опустился на колени. Изумленные гонцы набросили на пахаря мантию и тоже преклонили колени. Это был Пржемысл (Думающий наперед, калька имени Прометей), великий пророк и ясновидец, а также, о чем не подозревала дворня герцогини, — ее давнишний любовник. Она ездила к нему каждый день на этом коне, приученном опускаться на колени, дабы его госпоже удобнее было сойти на землю или сесть в седло.

Они долго и мудро управляли Богемией. Золото и серебро, добывавшиеся во всех рудниках страны, шли не в герцогские подвалы, а в тигли: из них отливались и повсюду устанавливались идолы, которым отныне вместо человеческих жертв приносились бескровные. Почувствовав близость конца, Любуша назначила наследником престола своего сына, но золотую, богато отделанную янтарем герцогскую корону тайком забросила то ли в высокогорное богемское озеро Закенфалле, то ли в Лабу, то ли во Влтаву и произнесла пророчество: когда ее род прервется (род Любуши и Пржемысла угас в 1306 году), тот, кто найдет корону, станет владыкой Богемии. Затем своим волшебством она создала для себя невиданную дотоле болезнь, от которой тканевые клетки отвердевают настолько, что становится невозможно принимать пищу, тело же становится прозрачнее воска, превращаясь в нетленную мумию. А чтобы народ не остался один на один со все еще враждебной и таинственной природой и чтобы государи могли управлять им достойно, Любуша оставила после себя оракульствующее божество Климбу — копию отца: домовые часто представляли собой точную, но уменьшенную копию хозяина, как египетские ушебти.

В этой легенде еще нет христианских мотивов, она безусловно языческого происхождения. На это указывает и символ победы добра над злом, мира над войной — Бобра над Вепрем. Впрочем, тут мы вступаем на зыбкую почву ассоциаций, уводящих далеко от Богемии. Рассказчики обычно переводят имя егеря как Бобер. Но может ли бобер одолеть вепря? Или — «сказка — ложь»? Ложь-то ложь, да должен быть и намек. Он есть: бабр — так еще и сегодня называется тигр у некоторых сибирских народов. Тигры водятся и в Индии… Как, впрочем, и львы — бабуры. Имя Бабур, или Бабер, принял основатель индийской династии Великих Моголов Захирэддин Мухаммед — потомок Тимура.

А вот еще одно примечательное наблюдение: ашвамедха, пишет исследователь индийских мифов В. Г. Эрман, «один из наиболее торжественных и значительных обрядов, который, согласно эпической литературе, мог совершаться только царем, претендующим на верховное господство в стране и подчинение соседних государств. Жертвенный конь сначала отпускался на волю, и царь (или сын царя) следовал за ним со своим войском, подчиняя своей власти территории, через которые проходил конь. Через год коня приносили в жертву…» Этот ритуал был хорошо известен и в Европе. Саксы, почитавшие бога военной удачи Пепенута, перед тем как броситься в битву, выводили из его храма священного белого коня, невидимый бог усаживался в седло, и отпущенный на волю конь вел за собой саксонских воинов. Все это присутствует и в легенде о Любуше — верховной правительнице, распространившей свою власть на земли соседа. Очевидно, в вассальной зависимости от любушан были и славянские земли кашубов (управлявшиеся Кашей — младшей сестрой Любуши). «Младшей сестрой», «младшим братом» нередко короли называли властителей, не имевших верховной власти. Сюзерены подчас самовластно распоряжались и их судьбами, например женитьбой, как это сделала Любуша. Климба же — по-видимому, такое же общинное божество, раци, как Аукштейас Визагист (Всемогущий), эпоним племени аукштайтов, обитавшего в бассейне реки Вилии, притока Немана, известный также полякам и силезцам. Он заботился о том, чтобы динг — народное собрание — принимал верные решения.

Но таких советчиков было еще мало. В раннем пантеоне домовых заметно преобладали волшебники — зирнитры. Польско— кашубская Буджинтайя и ее супруг Буджинтойс оберегали спящих и пробуждали их в случае необходимости. Возможно, этим же занимался польский Пригирститс: известно, что он имел тончайший слух и слышал едва уловимое бормотание. Пессейс (центр его культа находился в Польше) был защитником домашних животных, кроме лошадей, — ими занималась Ратайница, жившая в конюшнях. Их коллегой и земляком был Припарч — единственный, кто умел отучать молодых поросят от груди. Польско— силезский Валгино заботился о скоте, кроме лошадей, и охранял двери, как римский Форкул, а польский бог загробного мира Велона — душу. Его так и назвали: «пастырь души». Общеславянский солнечный Дажьбог (писатель XVIII века Михаил Попов называет его Дашубой) и прусский Пелвитте были подателями всяческих благ и особенно богатства. Польские Тришна и Кршишт охраняли могилы, а в христианскую эпоху — надгробия и кресты.

Вендские Луасарики, упоминаемые в «Истории церкви» Микрелия, следили, чтобы из дома не ушло тепло, а польский Тратьяс Кирбиксту (Искрогаситель) охранял его от пожара, гася забытый хозяевами огонь. Из этого следует, что он принадлежал к семейству Нумейев и был близок к польскому Убланици — хранителю набожных людей и их домашней обстановки, а также русскому Чу— ру — воплощению духа предков и первоначально божеству сохранности. Позднее Чур охранял межи и границы, где ему, как римскому Термину, устанавливали грубо выструганные изображения — чурки и чурбаны. Кроме того, его считали покровителем приобретательства и наживы, уподобив греческому Гермесу. Габия, богиня очага и огня, стала у пруссов богиней богатства, юности и свободы, а у поляков, раздвоившись, породила двух новых богинь: Поленгабия заботилась о топливе для очага, а ее сестра — польско— силезская Матергабия заведовала всем домашним хозяйством, присутствовала при выпечке из квашни первого хлеба — тасвирчиса (при этом Ругучис способствовал брожению, а божество муки Дугнай, или бог помола Пагирнейс, препятствовал насыланию порчи на хлебное тесто). Тасвирчис посвящался богине, и никто больше не смел его есть. Этот обычай был известен и грекам: тасвирчис носил у них название «таргелос» и посвящался Аполлону в месяце таргелионе (от середины мая до середины июня) во время таргелий — праздника жатвы в честь Аполлона и Артемиды.

Мужской ипостасью Матергабии, ее «Аполлоном», если поставить ее на место Артемиды, или, возможно, мужем был Раугузенапат (Господин квашни), тоже отвечавший за все домашнее хозяйство и неизменно получавший за это от хозяина первую кружку из каждой откупориваемой бочки пива или меда. Такие первины от каждого блюда посвящались «дедам» — духам предков. Поэтому и благодарность была соответственной: Раугузенапат получал в подарок еще и пестрых цыплят, а Пагирнейс— трижды в году — свинью или быка от мужчин и петуха от женщин. Вендский Урий мог не только присмотреть за домом, но и излечить прихворнувшего.

В поверьях народов Центральной и Южной Европы все эти существа объединяются единым понятием кобольды— от греческого слова «коболон» — плут, проказник (этих домовых упоминал еще греческий комедиограф Аристофан). Их представляли чаще всего в виде уродливых и лохматых, но, как правило, добродушных гномов, способных изменять свой облик как им заблагорассудится и становиться видимыми или невидимыми. В мифологии кобольды недалеко ушли от эльфов, особенно черных— первоначально это и были горные духи— карлики>составлявшие мифологическую пару с вилами. Их главное отличие в том, что они живут в определенном доме, всерьез считают его своим и всячески пекутся о его благополучии. Однако месть за обиды не чужда им, хотя чаще дело заканчивается изощренными и веселыми проказами, не очень-то приятными хозяевам. Несмотря на свой вызывающе неряшливый вид, это робкие и услужливые существа, всегда готовые почистить скот, прибрать в хлеву или выполнить любое иное поручение. В награду им оставляли в кухне, где они ночевали у очага (у многих народов он считался местопребыванием разных божеств), мисочку молочной каши или молока с хлебным крошевом, как змеям или ящерицам. О животном прошлом домовых можно судить также по тому, что норвежцы почитали своего Дренга в виде гниды, хотя давали ему вполне человеческие прозвища Ниссе, Нильс, Николаус и считали добрым слугой.

Древнерусское название домового — «постен» — свидетельствует о том, что его почитали в образе таракана, паука или иной живности, обитающей на стенах изб. Добрый парень Робин (Робин Гуд) обслуживал англичан; Тромте Губбе (Старикашка) — шведов, Ньягруйсар с неизменной красной косынкой на голове — фарерцев; сварливый, но беззлобный крикун Бровни в коричневой одежде (отсюда и имя), живший под дверным порогом, как римский Лиментин, — шотландцев; разного рода Таттерманы или Муммельманы и прочие персонажи со звукоподражательными именами, щеголявшие в народных одеждах, причем зимой сменявшие шляпу на шапку, — зеландцев и датчан. Если дом, где они обитали, был беден, кобольды переворачивали все вверх дном у соседей побогаче, и те откупались чем-нибудь вкусным. В христианскую эпоху их стали считать душами убиенных младенцев, и кобольды иногда в облике обнаженного прелестного белокурого ребенка с торчащим в спине или груди мечом или ножом укладывались в темной комнате, до смерти пугая входящих со свечой хозяев. Это представление породило у вендов и лужичан веру в божество причитаний по имени Боже Седлешко, почитавшееся в виде маленького голого мальчика.

В память о давнишней ссоре эльфов с людьми и их уходе в некоторых странах устраивали праздник домовых с роскошным угощением. В этот день распахивали настежь двери, домовых старались не загружать работой и вслух говорили о них только приятные вещи. Если невидимого слугу что-нибудь не устраивало в данной семье, он мог в новогоднюю ночь свободно переменить место жительства. Эта ночь была их «юрьевым днем». Вот почему по сей день новогодние подарки европейцам разносит Санта— Клаус, а поздравительные открытки с изображением этого забавного гнома разлетаются по всем странам.

На первый взгляд, все кобольды произошли от белых эльфов. Но удручающее отсутствие у них существ женского пола заставляет вспомнить черных эльфов. Некоторыми их чертами они действительно наделены, как и другая группа низших божеств кое-что позаимствовала у белых эльфов. Увы, немногое, зато качеств черных, ночных эльфов, у них хоть отбавляй.

Впрочем, ночной образ жизни стал теперь у них не единственным. Вся эта темная компания, получившая на Руси общее название «нечисть», стала появляться среди людей и днем — в виде козлов, кошек, собак, сорок, предпочтительно черного цвета. Облик черной кошки, например, очень любила принимать вендская ведьма Косларейца — возможно, царица духов тьмы (рейке — царь, вождь), ни в огне не горевшая, ни в воде не тонувшая. Днем ее все старались обойти стороной, как иногда обходят и сейчас, а ночью она превращалась в невидимку. Ее аналогом в Прибалтике была Рагана, тоже предпочитавшая облик кошки, хотя ездила на козле и умела превращаться во что угодно. Характер ее был двойственным: она вредила людям и скоту, но если поднести ей гороху, она могла и вора отыскать, и болезнь излечить, и советом помочь, как Баба Яга. По ночам являлся предкам славян злой кобольд Гасто, причина удушья и кошмаров, — с волчьей головой и человеческим телом, покрытым, как у Маровита, чешуей и перьями. В виде собаки мыслились Мита — славянский аналог скандинавского Гарма, прусско— литовская Жворуна и злое божество лужичан и вендов Чибач, изображавшийся с обвившейся вокруг шеи змеей. Лесная пара поляков Кирпич и Силинич (Силинец) предпочитала облик мыши, их же приносили им в жертву — вместе с мхом из священного леса.

Вообще персонажи этого пласта североевропейской мифологии живо воскрешают в памяти Грецию с ее чудовищами, порожденными необузданной фантазией человека, все еще пребывавшего во младенчестве. Была у славян своя гарпия — птица Дио. Был свой кентавр — знаменитый Полкан, верный защитник молодых девушек в случае опасности. Его изображали с торсом человека и собачьей или конской нижней половиной туловища. Силезский Богута, чья статуэтка найдена в погребении близ Лигница, был обладателем мужского лица с козлиной бородой и рогами. Полагают иногда, что это божество брака: козлиные признаки символизировали плодородие, а большое кольцо в правой руке знаменовало брачный обет, но это уже трактовка христианского времени. Судя по скандинавским сагам, на кольцах приносились любые, а не только брачные клятвы и обеты. Если же вспомнить вандальского Хениля, можно будет с не меньшим правом рассуждать о Богуте как боге-защитнике какой-нибудь общины или селения…

Хореи — божество языческих славян и эпоним— защитник прибалтийского племени корей (куронов), почитавшееся еще в IX веке, напоминало сатира человеческим торсом и то ли козлиными, то ли лошадиными ногами. Но собачья голова с несколькими рогами и скипетр, зажатый в когтистой руке, уводят далеко от Греции. На каменном алтаре, где стояла его статуя, зажигали священный огонь. Скипетр — принадлежность жрецов и волхвов— и священное пламя разума могут свидетельствовать о том, что Хореи был патроном этих каст. Однако не исключено и другое: это пламя было своеобразной моделью погребального костра и зажигалось в память об умерших. В некоторых деталях Хореи был, можно сказать, близнецом Полкана, а на роль ближайших родичей того и другого неплохо подходят злые лесные духи руссов и литовцев — козлоногие и рогатые лешие, славянские фавны, способные иметь до сотни ног, очень норовистые и облагавшие людей данью. Впрочем, не исключено, что леший — это и есть римский Фавн или даже греческий Пан, приведенный на север скифами. Лешие, как эльфы, были весьма миролюбивы и безжалостно мстили только за обиды. Подобно хольдам, они могли быть то добрыми, то злыми.

Одновременно с Хореи руссы почитали Биозуни. Его сидячий идол имел коровью голову с двумя рогами и высунутым длинным и толстым языком, а большие женские груди свидетельствовали о том, что это было божество плодородия.

Но век всех этих существ был уже к 3-му тысячелетию до н. э. определен, взвешен и подсчитан. Подросли и уверенно набирали силу их младшие братья — будущие боги. Они уже готовились исподволь взвалить на себя бремя власти над миром людей.

 

Отступление третье. ГИБЕЛЬ БОГОВ

Состояние проблемы изучения Африканского континента исчерпывающе выражено в названии одной из книг: «Африка еще не открыта». Фраза звучит несколько парадоксально, если вспомнить, что все учебники древней истории начинаются именно с Африки — с Египта, Карфагена. И тем не менее это так — Африка еще не открыта.

Черный континент много веков лежал на европейских картах белым пятном. Его не раз открывали одиночки, и все же он оставался закрытым для человечества. Трассы мореплавателей, искавших «пряные», «шелковые», «алмазные», «золотые» пути для испанской и португальской корон, шли вокруг Африки, но очертаниям ее берегов, нанесенным на карту одним адмиралом, другой мог доверять лишь с большой оглядкой: короли и их флотоводцы не терпели конкурентов. Исправлялись контуры континента, корректировались границы и менялись названия государств. Мыс Бурь переименовывается в мыс Доброй Надежды, государство Бенин — в Невольничий Берег, река Луалаба — в Заир и Конго. Географические названия — зеркало африканской истории.

Серьезный интерес к Африке имел поначалу специфический оттенок: в 1510 году испанский король Фердинанд V издал эдикт об использовании в Америке негров— рабов, в них надлежало обратить жителей Африки. Начинание поддержали англичане. В 1619 году голландский корабль доставил для них первую партию из двух десятков черных рабов, призванных обслуживать рудники и плантации вчерашних преступников и авантюристов, искавших спасения от петли или нищеты за океаном. К концу XIX века в Южной * Америке насчитывалось уже около двадцати шести миллионов африканских рабов, в Северной — четыре. «Черный товар» оказался дешевым на своей родине и ходким — в Новом Свете. Работорговля становилась выгодным предприятием. На нее работали целые отрасли, выпускавшие бусы, зеркальца, свистки и другие подобные «сокровища». В обмен на безделушки африканские вожди, не моргнув глазом, отдавали золото, алмазы и своих соплеменников. Если иной вождь оказывался строптивым или чересчур алчным, работорговцы устраивали «перевыборы», после чего золотые браслеты на его запястьях заменялись железными, а преемник до конца своей жизни говорил о белых бвана не иначе, как в превосходных степенях и возвращал обменные цены к исходному уровню.

Со временем работорговля приняла столь угрожающий размах, что правительства европейских государств вынуждены были по настоянию церкви срочно решать дилемму: негры — люди или не люди. (О дебатах по этому вопросу дает прекрасное представление книга французского писателя Веркора «Люди или животные?») И только после того, как ответ с некоторыми оговорками оказался положительным, на борьбу с работорговлей были брошены правительственные и каперские суда, а в Африку хлынул поток миссионеров, по тогдашним понятиям — смертников.

Именно с этого рубежа начинается изучение Черного, континента. Когда Старый Свет с изумлением убедился, что некоторые миссионеры возвратились в добром здравии, счастливо избежав ритуального костра, Африкой занялись ученые. Иные из них погибали в борьбе с природой, другие становились пленниками или жертвами африканских племен, кое-кому удавалось добраться до цивилизованных мест. На поиски пропавших экспедиций отправлялись военные отряды.

В результате Черный континент перестал быть «белым пятном» и стал цветным. Цвет закрепился в названиях новых государств: розовый — Французская Африка; желтый — Испанская Сахара, Испанское Марокко; оранжевый — Португальская Гвинея; зеленый — британские колонии; коричневый — германские владения.

Пирог был поделен. Теперь следовало привести его в надлежащее состояние — сменить начинку. Оказалось, что удобнее всего это можно сделать при помощи креста. Все, что не укладывалось в его форму, шло в костер: маски и амулеты, идолы и предметы культа, разумеется, если они не были из золота. То, что не хотело гореть, топилось или разбивалось. Повторялась история уничтожения карфагенской и античной культур, но на более высоком уровне, соответствовавшем накопленному церковью опыту и общественному сознанию века. В античную эпоху христианство было младенцем, теперь оно превратилось в способного погромщика. Если многие античные статуи уцелели в римских дворцах, то культура Африки вырубалась под корень. Возраст самой древней известной нам деревянной африканской скульптуры «общества леопарда» Экпе — нигерийского фетиша предков из Орона — не превышает двух столетий, а многие склоняются к датировке в сто шестьдесят лет. Можно, конечно, искать причины гибели культуры в климате, можно обвинять термитов. Но нельзя отрицать роль воинства Христова. В качестве компенсации негры получали штаны и Библию, а поскольку они не умели читать, то превращали книги в новых идолов, чей культ ассоциировался с запахом дыма и цветом крови.

Наконец-то Африка более или менее успокоилась и стала частью привычного, обжитого мира. Правда, время от времени исчезал то один, то другой чересчур ретивый миссионер, а в лесу находили кости, подозрительно похожие на человеческие, но на то она и Африка — страна львов, леопардов и крокодилов. Правда, такое случалось редко. «Миссионеры, кости и мясо которых варятся в горшках каннибалов, давно уже стали объектом юмора, — иронизирует Б. Дэвидсон. — На самом деле только 6 из 300 миссионеров, проникших в Восточную и Центральную Африку до 1884 года, были убиты африканцами, причем всякий раз у последних были на это особые причины». Между прочим, у африканцев бытует сходное мнение относительно того, что «европейцы — закоренелые каннибалы или по крайней мере были каннибалами в прошлом»: не зря же они вкушают плоть своего бога. Корни здссь общие для всех народов на определенном уровне их развития. «Чем дальше живут люди, тем они хуже, — формулирует этот феномен Б. Дэвидсон и поясняет: — Люди из близлежащих районов могут оказаться ведьмами и колдунами (что было, впрочем, весьма почетно. — А. С.), но чужаки из далеких краев просто ужасны… Эти существа вообще не похожи на людей, а нравы у них таковы, какие нормальным людям… даже не могли бы и присниться». Чем это хуже стран волко—, песьеголовых и сотен других у разных мифотворцев?..

Церковь предпочитала не расписываться в своем бессилии и присылала новых и новых миссионеров. Однако отмахнуться от таких фактов не удалось. Со временем и в Африке, и в Америке стали замечать странные вещи. В определенные дни и часы африканцы собирались в укромном месте и о чем-то беседовали. Песни, исполняемые на таких ассамблеях, вовсе не походили на те, что обычно разносились над плантациями и зарослями. Иная музыка, непривычные ритмы. Впрочем, из очевидцев, кто мог бы об этом рассказать, уцелели немногие — те, у кого достало сообразительности не обнаружить свое присутствие.

Были замечены и другие странности. Стоило чему-нибудь случиться на западном берегу континента, как спустя короткое время об этом становилось известно на восточном, причем во всех подробностях. Негры не посылали гонцов и не подавали никаких сигналов, они только колотили в свои барабаны. Африканцы не обращались к европейцам за медицинской помощью, но почти не болели, мало того — излечивали некоторые смертельные иедуги у наиболее лояльных европейцев. Они могли собрать по кусочкам и оживить человека, изувеченного хищником или сорвавшегося со скалы. Они не боялись укусов змей, скорпионов, термитов. Африканки рожали без. боли, что неопровержимо свидетельствовало об их связи с дьяволом, ибо противоречило библейскому завету. Иногда африканцев называли детьми природы. В действительности они были ее царями. Но признать это — значило признать первенство черной расы перед лицом Господа, пересмотреть все священное писание. И совсем уже необъяснимым было то, что рабы проявляли, по крайней мере внешне, полное равнодушие к собственным страданиям, но порой не задумываясь отдавали жизнь за какого-нибудь новичка, только что прибывшего с невольничьего рынка и явно им незнакомого. Как правило, у них были одинаковые амулеты, шрамы или татуировка…

Церковники объясняли все эти факты вмешательством нечистой силы. Некоторые наиболее гуманные миссионеры — внезапным умопомрачением от жары или чрезмерно жестокого обращения. Лишь очень немногим приходило в голову связать все эти странности, во-первых, между собой и, во-вторых, с неким таинственным первоисточником — распятой, расстрелянной, сожженной, утопленной, зарытой, растерзанной, размолотой древней культурой Африки.

И тогда вспомнили античное понятие «эзотерическое учение», «герметическое» учение орфиков, явившееся в Европу из той же Африки. Общество и церковь оказались некомпетентными в борьбе с ним. Тайными организациями занялась полиция. Заведенные на каждую из них картотеки разбухали с невероятной быстротой, питая прессу и воображение обывателей. Наконец-то получили объяснение многие случаи таинственной гибели белых людей и их черных осведомителей.

В лесах издавна находили трупы со следами. зубов или когтей льва или гепарда, челюстей крокодила или. гиппопотама, слоновьих бивней или змеиного укуса. Вокруг трупа — отпечатки лап или тел соответствующих животных. Но вот что странно: нападению подвергались либо наиболее жестокие миссионеры и колонизаторы, либо их наперсники, либо ничем не примечательные личности, имевшие, правда, одну общую черту — одинаковый амулет, рубец на коже или татуировку. Африканские (и американские) звери обладали сверхъестественной избирательностью в выборе своих жертв! Районы, где происходили события, были повергнуты в суеверный ужас. Никто не знал, в каком из них будет обнаружена очередная жертва и— кто ею окажется.

Ответ дала полиция. Следы хищников вели к людям.

Из истории известно, как высок был в древности авторитет предков. Африка не представляла в этом смысле исключения. Б. Дэвидсон приводит свидетельство итальянского миссионера XVII века Каваццн о том, что «героя— прапредка Конго почитали за то, что он убил свою тетку» и что «с тех пор каждый правитель, вступая на трон, был обязан совершить тот же акт». Однако чаще всего. первопредки обожествлялись в! виде определенного животного, растения, природного явления, превращавшегося в родовой тотем— своеобразный герб и визитную карточку рода. Но можно ли экстраполировать историю и обычаи отдельных государств ' и племен, разделенных временем и пространством, на весь огромный континент, долгие века не имевший ни государственности, ни письменности, ни истории? Думается, что в данном случае можно. Тотемистические культы наиболее всеобщи и устойчивы, они имеются и сегодня у «нецивилизованных» народов, а их отголоски звучат в религиях всего мира. Особенно живучи они в охотничьих племенах, а именно охота испокон века давала африканцам средства к жизни.

Чаще всего тотемом было животное, символизировавшее те или иные физические, моральные качества, стороны жизненного уклада — богатство, власть, плодородие или что-нибудь еще, не менее важное, без чего люди не мыслили свою жизнь. Цели, ставившиеся перед собой племенем, родом, общественной группой и условия их существования диктовали и выбор первопредка, ничего общего не имезшего с подлинными предками. Роль тотема поручали тем, кто мог физической силой, хитростью, коварством или ловкостью защитить племя, подать дельный совет, помочь выпутаться из щекотливого положения. Для выполнения своей миссии тотем, как европейский эльф, фея или домовой, мог принимать человеческий облик. Чаще всего — колдуна.

Предки вообще-то часто докучали посещениями и капризами-то являясь во сне, то давая о себе знать какими-то таинственными знаками. Особенно вредными были те, кто умер давно, так как почитались в основном недавно умершие, оттесняя в даль забвения своих предшественников. Но Случалось, что дух предков вселялся в ничем не примечательного человека или даже животное, и тогда они своим поведением, истолковываемым колдуном, давали знать, как нужно поступить. Хотя предпочтение в выборе тотема отдавалось сильным хищникам и ядовитым тварям, нередко в его роли выступали самые, казалось бы, неожиданные персонажи. Скажем, птицы -ястреб, орел, фламинго, молотоглав, птица— молния. Героями фольклора становятся муравей Кпакпаньинидьепо у бете; хамелеон Агемо — у йоруба; пауки Ананси — у аканов, Дидобе — у бете и дуала, Заколо — у бете и Сийа — у коно; быки Никори — у сенуфо и Хеко — у каффа; змеи Сиги — у догонов, Тианаба — у фульбе, Тункпалабоно— у мано, Фаро — у басари, Фуо — у сенуфо, Эдио — у йоруба и бесчисленное множество других. Исключения составляют, пожалуй, только зулусы: кроме змеи, они почитают антропоморфного предка в образе демиурга— пантократора Ункулункулу.

Но как привлечь зверей на свою сторону? Для начала — обеспечить их безопасность' посредством табу и в определенное время устраивать для них угощение. Это создавало иллюзию приручения и являлось залогом ответной «любезности», платой за покровительство. Если тотемом становился лев, он всегда знал, где и когда его ждет козленок или зебра. А поскольку их доставлял «к столу» один и тот же человек (обычно колдун), у зверя устанавливалась устойчивая связь между фактом трапезы и специфическим запахом «официанта». При нечаянной встрече лев мог его не тронуть. А это красноречиво свидетельствовало об удачном избрании колдуна и о симпатиях к нему предков. Окончательно закреплялось родство с тотемом «пактом крови». Естественно, по отношению к хищнику или пресмыкающемуся нельзя было применять обряд кровопития, хотя он, возможно, был в ходу между людьми. Поэтому колдун наносил легкую ранку пойманному зверю и самому себе и смешивал кровь, после чего зверя освобождали. В дальнейшем этот ритуал совершали новообращенные, причем место зверя заступал его кровный брат — колдун, доверенный жрец тотема, выступавший от его имени. Чтобы придать священнодействию убедительность и достоверность, он перевоплощался в льва: надевал его шкуру, имитировал походку и повадки, подражал его рыку.

Обычно такие перевоплощения происходили в потаенных местах, после чего в селение являлся из леса живой первопредок. Конечно, всем было ясно, что это всего лишь колдун в львиной шкуре, но вера и традиция не позволяли ни на минуту усомниться в оригинальности тотема. Африканцы вели себя как дети, свято верящие в подлинность Деда Мороза, хотя в нем и проступают черты знакомого дяди. Пожалуй, больше всех верил в истинность происходящего сам колдун. Экстатическое самовнушение заходило так далеко, что он переставал понимать человеческий язык, утрачивал чувство реальности, не воспринимал спектакль с собственным участием с истинных позиций (такое абсолютное перевоплощение называют ликантропией).

Однако вера верой, а колдун оставался человеком. Причем зачастую пожилым человеком, физически не способным за всем уследить и везде поспеть. Ему были нужны помощники. Он подбирал наиболее смышленых и неболтливых и по* свящал в секреты своего ремесла. Так возникало тайное сообщество. Его члены, одетые в одинаковые шкуры, усвоившие стереотипные повадки и приемы, могли неожиданно появляться в любом нужном месте (или сразу в нескольких), чтобы передать или исполнить волю божественных предков. Тотем становился вездесущим, а следовательно, — всемогущим, укреплял веру в самого себя.

Дальнейший ход событий зависел, по-видимому, от личности колдуна. Если он был искренним адептом культа, эзотерическое общество ограничивалось имитацией тотема, бесконечно совершенствуя свое мастерство. Если же колдун использовал веру как прикрытие стремления к личной власти или обогащению, члены общества вступали на путь мистического террора, а организация превращалась в секретный религиозно— политический союз, ведавший вопросами войны и мира, смещавший и назначавший вождей и военачальников, через официальные власти диктовавший свою волю всему племени или межплеменному союзу. Таковы, например, печально знаменитые общества людей— леопардов Аниэ-то (Мамбела), Багенге, Баймам, Вахокехоко, Нье— Нгват и Симба у басаа, дуала и других камерунских племен, Ахозо и Экпе — у ибо, Бунду — у менде, Дзел — у мбум, Огбони — у йоруба, Сакапу — у иджо, Эгбо — у икои.

Об этом никто не должен был знать. «Пакт крови» связывал уста не только участников, но и всех, кто мог оказаться причастным к тайне (в первую очередь домочадцев). «Вступительным взносом» в такие общества служила система изощренных пыток. Те, кто их не выдерживал, погибали от когтей или зубов зверя-тотема. Прошедшие испытание приобщались к высшей тайне племени. Новообращенные посвящались в премудрости первой ступени и продолжали совершенствоваться под наблюдением более опытных членов. Если они обладали необходимыми физическими данными, их зачисляли в «группу возмездия». В некоторых чертах вся эта организация напоминала организацию друидов. Она была всеобщей, ее не обошли своим вниманием и мировые религии.

Все члены эзотерического общества имели особую татуировку, ее составной частью был признак тотема — след когтей леопарда, зуба змеи, челюсти акулы. Наносился такой знак при помощи металлической, очень точно выполненной «модели». Эта же «модель», иногда смоченная ядом, служила и орудием возмездия. Террористический акт являлся одновременно жертвоприношением предкам. Именно благодаря таким знакам невольники, уроженцы разных краев необъятного континента, представители разных племен с первого взгляда находили единомышленников. Почитатели акульего культа агбуи или змеиного вудуды были, например, у племен йоруба и эве, представители эзотерических обществ Нгакола и Семале встречались у банда и манджа, Небели — у байя и мангбету, Багре — у дагари и лоби. Разные народы, разные языки и обычаи, по общий предок, единый культ с единым уставом. Этого было достаточно, чтобы безоглядно приходить друг другу на выручку и объединять «родственников» в новые общества с древним ритуалом в условиях жесточайшего рабства.

…Они собирались на известной только им тщательно замаскированной поляне, окруженной надежными дозорами. Черные мускулистые тела растворялись в черноте ночи. Произносились священные заклинания, исполнялся экстатический ритуальный танец. Случайный наблюдатель был бы поражен фантастичностью зрелища. При неверном свете луны, в колеблющихся отблесках факелов, под глухой рокот барабанов по поляне бесшумно проносились танцующие призраки, принявшие облик зверя. Вакханалия оборотней!

Потом начинался совет. Решались текущие дела: такой-то вождь стремится к чрезмерной независимости; такой-то купец занимается явным мошенничеством, пора закрыть доступ белым на эти берега; такой-то миссионер слишком усердствует в своем рвении; этот бвана или его слуга излишне жестоки с невольниками; тот «брат» чересчур болтлив. Впрочем, болтливость была редкостью: каждый предпочитал быть охотником, а не дичью. Безусловному уничтожению подлежали те, кто выступил против власти колдуна, пренебрег обычаем, нарушил табу, проник в секреты общества или предал его, не выполнил предписания тайного совета. Исправлялись «ошибочные» приговоры суда белых, игнорирующего древние традиции Африки. В ближайшее время тотем настигал жертву на перекрестке дорог, на лесной тропе, на берегу реки, в селении, в собственном доме. Полиции оставалось лишь констатировать смерть от, несчастного случая, со всеми характерными признаками нападения хищника…

В «африканских тайнах» привлекают внимание три момента.

Прежде всего, африканцы не могли бы пользоваться «барабанным телеграфом», понятным разноязычным племенам, если бы не существовало единой системы шифровки, интернационального звукового кода, выработанного на основе музыкальных тонов, общих для разных языков. А это заставляет предположить, что в глубокой древности африканские племена имели если не единый язык, то некоторые элементы единой культуры, обусловленные единством культурного уровня и среды. Как ни парадоксально, долгая изоляция не столько разъединяла, сколько соединяла народы.

Медицинские познания африканцев также могут навести на мысль о некогда существовавшей системе медицинских приемов, известной всему континенту. И дело не только в схожести этих приемов, но и в их специфике: племена, живущие вне зоны обитания львов, умеют врачевать увечья, причиненные этими страшными хищниками; живущие в глубине материка знают средства против акул; а прибрежные — мастерски излечивают травмы, нанесенные континентальными животными. Ареал распространения таких знаний слишком широк для простых заимствований, а приемы чересчур профессиональны. В их основе— наблюдение, а затем и познание целебных свойств животного и растительного мира. А это уже начало науки — неотъемлемой спутницы культуры. Африканским лекарем, замечает Б. Дэвидсон, «не может стать кто попало. Если не говорить о шарлатанах, то это должен быть человек, имеющий соответствующий авторитет. Чтобы общество признало его как лекаря, он должен доказать, что прошел надлежащую подготовку».

И наконец, наличие у разных народов одного первопредка и связанных с ним эзотерических обществ со сходными ритуалом, обычаями, символикой свидетельствует о некой духовной общности племен и возвращает к гипотезе о формировании в незапамятные времена единой культуры к югу от Сахары и единой религии, как ее составной части. Африканцы не создали ее, но могли создать, как и славяне. Непостижимым образом некоторые элементы общеиндоевропейской культура коснулись и Черного континента, когда его народы достигли нужного уровня развития. Процесс этот был насильственно прерван.

Вот, скажем, знак креста, часто изображаемый в круге. Христиане и сегодня считают, что он символизирует древнеримское орудие казни, на котором распинались рабы и преступники. Но нет… Тот крест и крестом-то назвать нельзя; он сооружался в виде буквы «Т». Зато подлинный крест — символ солнца — знали многие народы еще со времен палеолита. Это и шумеро— индийская свастика — главный мотив широко распространенных орнаментов, известный и хеттам, и египтянам, и грекам, и сирийцам. Это и привычный нашему глазу крест у кочевников пустынь. «И верхушка седельной луки, и головка эфеса меча или кинжала имеют его форму, — делится наблюдениями африканист Аттилио Гаудио. — Крестом же украшают сандалии (наил), и бурнус (шерстяной плащ), и щит; наконец, даже талисман из кусочка рога, который туарег носит на шее, сделан в форме слегка намеченного треугольника, напоминающего этот христианский символ». Это древнейший индоаринский «громовой знак» — с четырьмя лучами (крест, свастика), или с шестью (римское «колесо Юпитера» и славянское «колесо Перуна» с шестью спицами, иудейская «звезда Давида»), или восьмью (иудейская и масонская «печать Соломона»; восьмерку хорошо знали в Карфагене, а у племени акан она, по словам Б. Дэвидсона, означает «жизнь, смерть и вечно повторяющееся возрождение»). Кроме того, круг символизирует горизонт (где его и наблюдать, как не в пустыне!), а оконечности креста — его стороны. Это была своеобразная «роза ветров» неолита. Совершенно ясно, что и африканцам крест был известен задолго до нашествия христиан, иначе пришлось бы признать, что вольнолюбивые дети Сахары набожнее самого папы римского.

Еслн заглянуть в недра африканской истории, можно убедиться, что не только мифы и символы роднят разные народы. Многие племена Африки, особенно в Дагомее, почитали, например, змею, а некоторых богов изображали с бараньей головой— как кушане и египтяне. У хеттов баран и змея тоже считались символами плодородия, а у греков, снарядивших экспедицию за руном в далекие края, оно служило признаком царской власти. Можно вспомнить, что африканские великаны близки греческим, ирландским и многим другим, в том числе и русским: это «гиганты, наделенные невероятной силой. Одной рукой они перегораживали течение рек. Их голоса были такими громкими, что доносились из одного селения в другое. Птиц словно ветром сдувало, когда кто-нибудь из великанов кашлял. На охоте они за день проходили сотни километров, а убитых слонов и гиппопотамов легко вскидывали на плечи и относили домой… Их оружием были луки, изготовленные из стволов пальмы… Даже земля носила их с трудом», — пишет Б. Дэвидсон.

Словно русские сказки и былины перелагает — про Дубинью, с корнем вырывающего деревья, про Илью Муромца, изменившего течение Оки, про Святогора, которого земля носить не могла… Подобно мудрецам древности, африканцы утверждали двоичность мира, где «происходила вечная символическая война между светом и тьмой, жарой и холодом, севером и югом, восходящим и заходящим солнцем», в их мифах живут и действуют диалектические пары, мало отличающиеся от персонажей всех трех поясов мудрости. «У того, кто захочет поискать корни этих представлений в Египте и Шумере, — осторожно замечает Б. Дэвидсон, — или же в другом едином «источнике», не будет недостатка в нужной ему информации. Вавилоняне, например, унаследовали от шумеров представление о «вселенной из семи элемент тов», — семь ступеней их зиккуратов (башнеподобных храмов. — А. С.) назывались по именам семи планет, соответствующих семи богам, семи воротам в преисподней, семи ветрам, семи дням недели. Далеко в Западной Африке существует примерно такая же символика».

У кафиров число семь было заложено в основу строения этнических союзов, что отражено и в мифах. Каждое племя— участник отряжало в совет одного представителя, а вместе с главой союза и совета их было восемь — венерианское число. Подобно ариям, африканские племена или, скорее, семьи, гоня перед собой гурты, стада и табуны (как это делали фоморы), пускались в далекий путь на поиски новых пастбищ, и каждое несло с собой своих богов и первопредков, а некоторые, в зависимости от обстановки, обзаводились новыми. «Деревня или лагерь скотоводов, две— три другие деревни или лагеря, над которыми по вечерам поднимался серый дымок, уносимый ветром к далеким таинственным горам, — так выглядел мир в незапамятные времена», — эти слова Дэвидсона применимы не только к Африке. И, как у всех, хозяйственные занятия четко делились здесь на «мужские» и «женские», подобно тому, как само общество членилось на отцовские и материнские системы. Женские занятия закрепились и в мифах других народов, зафиксировавших приход богов— громовиков на смену богиням— громовичкам. Это прежде всего сбивание масла (у славян существовало поверье, что молнии высекаются небесными жерновами, а народы Читрала верят, что гром получается, когда ведьма, испугавшись только что сверкнувшей молнии, опрокидывает свою маслобойку) и помол соли или зерна (мельница Гротти у скандинавских великанш Феньи и Меньи, способная намолоть также «золото, мир и счастье», и самомолка Сампо у финской старухи Лоухи, намалывавшая, кроме зерна и соли, даже деньги).

О том, как выглядело распределение работ у ариев, дает представление хозяйство народов Гиндукуша, едва ли оно было иным и в других уголках Земли: «В прошедшие языческие времена в: е работы, связанные с земледелием, выполняли женщины, — сообщает К. Иетгмар. — На прекрасный пол была возложена и переноска грузов — наряду с обычной домашней работой. Чисто хозяйственные обязанности мужчин состояли в уходе за скотом; пастухами нередко назначали молодых парней. Охота была раньше не только любимым спортом, но, несомненно, и важным источником пропитания». Осень и зима считались «мужским» временем года, весна и лето — «женским», за козами у калашей ухаживали мужчины, за овцами — женщины. Мужские и женские союзы, как правило, тайные, хорошо были известны грекам, римлянам, фракийцам, народам Малой Азии — все они имели свои культы и символику. У прасунцев существовала «земля богов», куда «женщины не смели ступать, а следовательно, и возделывать ее должны были мужчины».

Как большинство народов, африканцы почитали камни, хотя не всегда те символизировали божество. У племен сао, котоко и других груды полированных камней, напоминающие кельтские каирны, служили, например, своеобразными архивами и посвящались предкам — а точнее, целым поколениям предков. А их деревянные и каменные статуэтки были сродни египетским ушебти, как, впрочем, и нашим надгробным памятникам. Подобно всем индоевропейским народам, африканцы научились ремеслам у предка— кузнеца, хотя они заметно. побаивались представителей этой могущественной касты и суеверно обходили их стороной. Такое отношение к кузнецам долго держалось и в Европе: недаром черных эльфов отпугивали от колыбелей железными предметами, вышедшими из кузнечного горна. Люди, сотворенные из глины, беспомощны перед природой. Демиург, правда, вдохнул в их в уста жизненную силу, а ее квинтэссенцию растворил в крови. Но этого мало: средоточие жизненной силы — сердце, легкие, печень, кровеносная система — присуще и животным. Из этого факта можно сделать вывод о хорошем знакомстве африканцев с медициной, в частности с анатомией и физиологией. Только царь— кузнец сделал их людьми в полном смысле слова, дал им самосознание и мораль. Можно ли ярче выразить значение величайшего революционного скачка в истории человечества — перехода от неолита, от века камня, — к металлу?

Сегодня африканцы не имеют общерелигиозной системы, если, конечно, не считать навязанный им в XI–XII веках ислам, а затем христианство. Каждое племя разработало собственный цикл мифов, в чем-то соприкасающийся с другими подобными циклами, в чем-то им противоречащий. Это неудивительно. Лишенные письменности (хотя потребность в ней, по-видимому, имелась), в условиях жесточайшего многовекового религиозного и политического преследования, африканцы сохраняли в своей памяти и передавали потомкам только то, что имело практическую пользу для жизни племени, помогало в борьбе с природой и угнетателями. Самосознание их застыло на той ступени, когда еще сильна вера во всемогущество предков, но уже излишни размышления об устройстве мира и природе вещей.

Так было не всегда. Отдельные культы, как и секты, не возникают на пустом месте. Образно говоря, их можно рассматривать как «отклонение от психики». А что же тогда считать самой «психикой»? Ведь отклонения возможны только от чего* то познанного, общего. Не бывает исключения без правила, следствия без причины, веток без ствола. Рубило, скажем, было всюду, но не оно же породило многообразие культур! Тогда что же? Как ни ничтожны наши знания об Африке, но и они позволяют сделать вывод о существовании некогда разветвленной, глубокой системы философских знаний, чьи отголоски затерялись в мифах и фольклоре. Может быть, она досталась в наследство от египтян или иных высокоразвитых африканских цивилизаций, почти неизвестных нам, — кушан, пунтийцев? Возможно, зачатки философии принесли греки. Но если это даже и так, то древнеафриканская философия далеко опередила античную и не имеет ничего общего с исламом и христианством.

«Африканские страны в глубине континента, — писал Б. Дэвидсон в 1960 году, — никогда не составляли культурного единства». Лет десять спустя он, однако, уже допускает, что «африканцы черпали свои понятия из «общего фонда» идей каменного века, к которому имели доступ и другие древние народы». И это куда ближе к истине, если принять гипотезу о существовании в древней Африке великой культуры (а следовательно, и религии), общей для ряда народов. Тогда становятся понятными многие таинственные, необъяснимые на первый взгляд вещи — сходство верований разных племен, их обычаев, архитектуры, культов и эзотерических учений.

Из произведений античных авторов известно, что пифагорейцы, орфики и прочие «хранители мудрости» пользовались особым сокровенным языком, недоступным для непосвященных; Секретом всех алфавитов мира поначалу тоже владели только жрецы. «Ты что же думаешь, — приводит древнегреческий оратор Дион Хрисостом («Златоуст») слова философа Диогена, — Аполлон говорит на атгическом или на дорическом наречии; разве у богов н людей один и тот же язык?» На «языке богов» были написаны Сивиллины книги, и только из уст этих пророчиц могли узнавать римляне их содержание. Гиндукушские прасунцы, отмечают исследователи, при отправлении культа пользуются секретным «языком богов», который «при ближайшем рассмотрении оказался древним и недоступным пониманию языком кати», а битаны (шаманы) племени шина в состоянии транса «вспоминали» вдруг неведомый им язык — как пророки у многих других народов. Тарабарщиной для непривычного уха звучит жаргон воров и офеней. Эпитеты богов — это не что иное, как тайные их имена, ставшие со временем явными. Но не все. Наиболее засекреченные так и не дошли до нас. «Даже город Рим имел секретное имя, употреблявшееся только во время самых торжественных обращений; тайна его так хорошо охранялась, что оно осталось нам неизвестным», — восклицает С. Рейнак. У африканского племени сенуфо по сей день существует особый культовый язык — тига, заметно отличающийся от общеупотребительного. Аналогичный язык — гбонвуо — есть у племени тура (он имеет более узкое назначение — употребляется во время обрядов инициаций). Едва ли теперь можно установить, когда они возникли и в каких частях Африки были распространены. Ученые склонны рассматривать их как искусство, наряду с музыкой. Сегодня они понятны немногим, а вчера, позавчера? Не они ли дали в свое время толчок к изобретению «барабанного телеграфа», тоже имеющего непосредственное отношение к музыке?

Народы, представлявшие собой этническое целое, искони имели общий язык — фундамент их культуры. Греки обращались к своим богам по-гречески, римляне — по-латински. Но стоило в античном мире возникнуть учению орфиков, как они обзавелись особыми символами, языком, культом. То же произошло с латынью, когда Рим стал мировой державой, -язык Латиня стал официальным государственным языком. Когда же империя распалась, а ее народы вернулись к родным языкам (некоторые из них успели навсегда впитать латинские корни), латынь осталась наречием избранных, посвященных — церковников и ученых. Точно так же древнеславянский язык, трансформировавшийся в множество славянских, сохранил свои фупкшш и как язык церкви. К этому можно добавить общеизвестный факт: подавляющее большинство верующих не понимает собственных молитв, а лишь знает их общий смысл. Они заучили определенные сочетания звуков и усвоили, с каким из них, в каком случае и к какому небожителю следует обращаться. Церковники и элитарные круги общества ревниво охраняли свое превосходство, перевод священных книг на общенародный язык стоил в свое время немало крови.

Такой язык (или несколько родственных языков) мог быть и в древней Африке. Если же это так, то существование в ней общей культуры можно без особых оговорок перенести из области гипотезы в область научного поиска. Кто знает, распорядись история иначе, не имели ли бы мы сегодня дело с единой африканской нацией? Предпосылки к этому созрели. Были сделаны и первые шаги — межплеменные союзы и религиозно— политические объединения. Самобытность локальных африканских культур давно уже не требует никаких доказательств. Так не пришло ли время решать иную задачу: разыскать и собрать воедино все разрозненные звенья цепи и вернуть наконец Африканскому континенту его прошлое?