Во времена римского императора Августа мир приблизился к рубежу. Уходил в прошлое не просто век, даже не эпоха. Наступала новая эра…

Собирались в катакомбах рабы и пролетарии, рисовали на стенах рыб и ягнят и произносили непонятные слова: мессия, логос, ессеи. Из восточных провинций шел свет нового учения — христианства. Сбывалось древнее пророчество греческих мифов о том, что Европа — дочь Азии. Сбывалось и наполнялось новым смыслом. Христианский Бог обещал спасение и блаженство всем — рабам и плебеям, сирийцам и галлам, ремесленникам и гладиаторам. Рождение нового универсального Бога стало рождением новой эры и началом конца Римской империи, римской религии, римского общества, всего античного мира.

Август этого еще не знал. Он не знал, что через девятнадцать лет после его смерти в далекой Иудее пятый ее прокуратор Понтий Пилат отдаст того, кого потом объявят Богом, на растерзание синедриону. Христос погибнет смертью раба, и его смерть станет смертью рабовладельческого Рима, а орудие казни — крест — будет предметом поклонения адептов новой религии. Римские храмовые легенды станут христианскими, а их персонажи сменят имена на варварские, и появятся новые легенды — о том, как весталка Туския доказала свою невинность, донеся воду в решете от Тибра до фо—: рума Романум, как дети Аппия, жреца Аполлона, обращали любые предметы в вино и хлеб, как император Веспасиан исцелил слепого и калеку простым прикосновением. Возможно, такой случай действительно имел место, только понимать его надо не буквально, а символически. Корсунский епископ тоже возвратил зрение Владимиру, но лишь после того, как тот принял христианство. «прозревший» князь после этого «исцелил» всех своих подданных. Август ел хлеб и пил вино, не подозревая о том, что ест тело распятого варвара и пьет его кровь, невольно приобщаясь при этом к религии рабов. Об этом впервые узнает Тиберий.

Но в полной мере силу опасности новой религии оценит «апокалиптическое чудовище» — Нерон. Парадоксально, но факт: стремясь уничтожить христианство, Нерон укреплял его. Христиан стравливали с хищниками в Колизее — рождались и быстро распространялись легенды о мучениках, например, о Данииле в львином рву. Христианам инкриминировали поджог Рима — возникло пророчество Иоанна. Проповедников Петра и Павла, согласно христианской легенде казненных в Риме в 65 году, церковь возвела в ранг апостолов и вручила им ключи от Рая (в них нетрудно узнать ключи Януса, которыми, по словам Овидия, он охранял «мир и пороги»).

Из Малой Азии приходит в Рим и быстро завоевывает позиции учение стоиков. Стоиком, например, был Сенека. Он возродил морально— этические стороны философии Эпикура и Лукреция и стремился приспособить их к сиюминутным общегосударственным задачам. Сенека звал к атараксии — спокойствию духа и отрешению его от тела, позаимствовав это понятие у Демокрита и переосмыслив его. К этому же звала молодая христианская церковь. Сенека проповедовал равенство всех перед лицом бога и сетовал на бренность всего земного. О всеобщем равенстве говорили император Адриан и обласканная им христианская церковь. Сенека призывал к терпению и смирению, за которые человека после смерти ждут цветущие поля Элизиума. О загробном блаженстве твердила и христианская церковь. Все это дало право Ф. Энгельсу назвать Сенеку «дядей христианства» («отцом» он считал Филона Александрийского).

Новая религия оказывалась заманчивой и удобной. Все без исключения были рабами перед лицом Бога. Но одновременно и свободными. В социальном неравенстве некого было винить. Раб уже как бы и не раб. Он должен был не бояться своего господина и тем более не бунтовать против него, а свободно любить его и умножать состояние. Бунт бы теперь расценивался как вызов не рабовладельцу, а самой религии, узаконившей и регламентировавшей взаимоотношения классов. Христианство обернулось явной выгодой для римлян. Рабов ожидало царствие небесное, их хозяев — печгльная участь верблюдов, застрявших в игольном ушке. Хозяева наслаждались благами, создаваемыми рабами. Рабы наслаждались картинами райского будущего и даже слегка жалели легкомысленных богачей, не спешащих раздавать свое имущество беднякам. Все были довольны.

Другим идеологом стоицизма был раб от рождения Эпиктет, вольноотпущенник Неронова любимца Эпафродита (тоже вольноотпущенника) и приближенный императора Адриана. Эпиктет призывал к терпению и смирению, к всепрощающей любви ко всем вообще и к своим врагам в частности, к спокойствию духа. Кредо этого философа было сродни христианскому мистицизму: «Людей мучают не вещи, а представления о них». Это было кредо раба — не только по рождению, но и по духу. Обласканный императором Нервой, вернувшим его из коллективной ссылки, которую устроил философам Домициан, затем Траяном, Эпиктет стал «златоустом» при Адриане. Сенатор Арриан застенографировал и опубликовал его беседы. Философ Мусоний Руф ввел его в круг стоиков. Эпиктет стал Учителем, подобно Аристотелю, его авторитет был куда выше авторитета царедворца Сенеки. Идеологию раба восприняли римские императоры. Адриан не без влияния Эпиктета легализовал христиан.

Марк Аврелий жестоко с ним расправлялся, но его философские сентенции, изложенные в книге «Наедине с собой», мало чем отличаются от мрачных мистических афоризмов Экклезиаста и Иоанна. Греческие боги, которыми восхищался Адриан, которых прославляли меценат Герод Аттик и философ Элий Аристид, умерли в «Разговорах богов» Лукиана и «Метаморфозах» Апулея именно при Марке Аврелии. Учитель Аврелия оратор и философ Фронтон в подражание Лукиановой «Похвале мухе» пишет «Похвалу дыму». Наставник Антонина Пия философ Секст призывает его к смирению и самосовершенствованию — и император примиряется с сенатом.

Античный рабовладельческий способ производства агонизирует. Нет больше Греции. Погибло Критское царство. Разрушен Карфаген. Исчезли с Лица земли этруски. Есть лишь Александрия, есть восточные царства, но они слишком далеко. Отныне римская культура может подражать только самой себе, а новая религия — религии античной.

Христианство в те времена похоже на иностранца, пытающегося ассимилироваться в чуждой среде, но не способного этого сделать из-за сильного акцента. Было строго регламентировано количество священных птиц и животных — их стало по семь: аист, голубь, коршун, лебедь, орел, сова и удод; волк, козел, кошка, крот, лев, обезьяна и олень. Полеты в небо на колесницах, орлах или собственных крыльях из птичьих перьев оформились в легенду о Енохе, ставшую потом апокрифической — быть может, после лучшего знакомства с языческой мифологией. Енох — христианский вариант шумерийского Этаны (Летающего по небу), поднимавшегося в запредельные выси на орле, как Индра или Кавус. Фаэтон стал у христиан Ильей— пророком, Геркулес— Самсоном, Ипполит — Иосифом. «Добрый пастырь» Христос являет собой копию «доброго пастыря» Гермеса, одной из функций которого является сохранение стад и покровительство пастухам. Оба они изображаются с ягненком на плечах. Из ларца Пандоры христиане извлекли первородный грех, миф о Фаэтоне переделали в легенды о падших ангелах и о Содоме и Гоморре. Борьба Усира с Сетом, Ваала с Мотом, Персея с Беллерофонтом оформилась в битву святого Михаила с Сатаной, а из мифа о борьбе Гефеста с гигантами первохристиане сделали вывод о низвержении Люцифера. Люцифер означает «светоносный». Все светоносные боги язычников смешались в этом имени, и название утренней Венеры — Люцифер — напоминало о тех временах, когда она была священной звездой ариев -тоже «светоносных». Праотец Авраам, изображавшийся, подобно Зевсу, пещерным жителем, вскормленным козой, оказался сродни Иисусу, родившемуся в хлеву. Христианской догмой стала и идея непорочного зачатия, перекочевавшая из мифов в евангелия. Все знакомое и вместе с тем — все новое.

От мифологии христиане обращаются к литературе и устанавливают, что жертвоприношение Ифигении — на самом деле жертвоприношение Исаака, а история Филемона и Бавкиды в точности похожа на историю Лота и его неразумной жены. Изречение Платона: «Невозможно быть одновременно очень добрым и очень богатым», — еще в III веке до н. э. перефразированное родосским философом Иеронимом («Трудно быть и сострадательным и рассудительным одновременно»), превращается в сентенцию о верблюде и игольном ушке. (Широчайшие заимствования раннехристианских авторов из сочинений Платона отметил впервые ученый И века Цельс.) Афоризмы многих греческих и римских мудрецов и поэтов о соблюдении меры во всех делах христиане сводят к знаменитой фразе Эзопа — такого же раба, как и они сами: «С царями надо говорить или как можно меньше, или как можно слаще», — и делают вывод о том, что «в многоглаголании несть спасения». Царь Давид носил перстень с изречением Гераклита: «Все течет», и ему подражал один из пап.

По примеру египтян, у которых были два Хора — Старший и Младший, и греков, так же подразделявших своих Афродит и Эротов, христиане первоначально поклоняются Богу— отцу и Богу— сыну, а затем делают вывод о том, что Христос есть любовь. Эллинистическое змеевидное божество Кнуф становится драконом, орел — символ Солнца, а следовательно, Зевса и Юпитера, — символом евангелиста Иоанна, а египетский Хапи — Луки. Греческого Прометея христиане смешивают с египетским козлом отпущения Азазелом и утверждают, что Азазел «научил людей делать мечи, ножи, научил их разным искусствам, объяснил течение звезд и луны», за что был прикован к скале архангелом Рафаилом, как в свое время Заххак и Прометей. Крылатые ассиро— вавилонские быки кирубу («хранители») превращаются в херувимов. Языческие триады в свете учения о тройственности души становятся Троицей, а греческий Аид — Адом. Учение о триедином Боге христиане заимствовали от неоплатоников — философов александрийской школы, знакомых с учением мудрости Востока. Можно перечислить массу других заимствований, вплоть до священной семерки и скрижалей, на которых Моисей, словно прирожденный грек или римлянин, записывал свои законы. Языческие боги умирали в христианских мифах.

Но еще долго будут жить творения греческих и римских мастеров и связанные с ними легенды, хотя уже в I–III веках Афродиты, Зевсы, Аполлоны, Афины становятся для христиан символом рабства, нищеты и насилия, даже если их создали Фидий или Пракситель. «Растертый в прах Аполлон, — пишет Гегель, — продолжает вызывать благоговение, но это благоговение уже не может быть обращено на прах. Прах может лишь напомнить о благоговении, но не обратить его на себя». Горит Александрийская библиотека. Пылает Пёргам. Огонь пожирает великолепный Серапеум. Разрушаются Артемисион в Эфесе, Парфенон в Афинах, Колизей в Риме. С Гипатии, александрийского математика, философа и астронома, живьем сдирают кожу острыми устричными раковинами, может быть даже не подозревая, что когда-то Аполлон учинил такую же расправу над сатиром Марсием. Уничтожена почти вся языческая керамика и настенная живопись. Но это лишь первые искры мирового пожара. Кризис античного мира, его философии, искусства, религии наступит в 529 году, когда византийский император Юстиниан особым декретом изгонит из Афин всех философов и риторов. Агония начнется после окончания гонения христиан, в 725 году, во времена Лициния и Константина. Смерть наступит при другом Константине — Копрониме, когда в Константинополе в 754 году будет созван печально известный собор трехсот епископов. Собор объявит анафему идолопоклонству, а под идолами епископы разумели все духовные ценности языческого мира.

Христианство уверенно пробивало себе дорогу. В 496 году принимает крещение король южных франков Хлодвиг. В 560 году новая вера пришла в Северную Шотландию. Примерно в то же время ее принимают ломбарды — жители Северной Италии, а на живописных берегах Лемана — Женевского озера — возникает христианское государство Бургундия. В 598 году обращается в христианскую веру англосаксонский король Этельберт Кентский, своей столицей он избирает Кентербери. В 630 году к христианскому миру присоединяются Фландрия и Нидерланды, чуть позже — Бавария. Начиная с 654 года христианство принимают ряд княжеств Средней Германии, а к середине IX века уже вся Германия становится под знамя креста. В 860 году ее примеру следуют болгары, а Аскольд крестит в Киеве первых руссов. В 895 году христианство принимает Богемия, вслед за нею — Венгрия, в 930 году английские миссионеры строят первые церкви в Норвегии, а в 965—м герцог Мешко (Мечислав) объявляет христианской Польшу.

К началу XI века языческими оставались лишь мелкие княжества между Эльбой и Шпре на западе, Западной Двиной на востоке, Карпатами на юге и побережьем Балтики на севере. Только на этом клочке Европы еще открыто поклонялись древним богам, быть может уже понимая, что дни их сочтены, подсчитаны и взвешены. Так уж устроен человек: он ненавидит тех, кто напоминает ему о прошлом, которое он предпочел бы забыть. Ненавидит и боится. А в качестве самозащиты собирает компрометирующие контрфакты. О прошлом христианства назойливо напоминало язычество. Фанатичное рвение толкало новообращенных против вчерашних соседей, против братьев, упорствующих в вере отцов, и против отцов, еще сберегающих тлеющие угольки этой веры. Вырубались под корень священные рощи, перемешивались с землей капища, врастали в мох оставшиеся без присмотра сакральные валуны. Последние идолопоклонники искали прибежища в самых глухих чащобах, какие только можно было сыскать, но и там настигали их карающий меч и очистительный пламень новой веры.

«Вот начало наших законов… — говорит персонаж одной саги. — Все люди должны быть у нас в Исландии христианами и верить в единого Бога — отца, сына и святого духа. Они должны оставить всякое идолопоклонство, не бросать детей и не есть конины. Если кто открыто нарушит этот закон, то будет осужден на трехгодичное изгнание, если же сделает это тайно, то останется безнаказанным…» «Но эта оговорка, — сокрушенно добавляет рассказчик, — была отменена уже через несколько лет, и тогда никто не смел совершать языческие обряды ни тайно, ни открыто… Язычникам казалось, что их крепко обманули, но новая вера введена законом и все люди в Исландии обращены в христианство».

На континенте борьба была бескомпромиссной, без каких бы то ни было оговорок. Ко времени правления конунга Олава Трюггвасона в Норвегии был уже разработан, если можно так выразиться, церемониал свержения и поругания дедовских идолов. Сперва капище разграбливалось вчистую, истуканов, сняв предварительно все их украшения, сбрасывали с пьедесталов и затем сжигали вместе с храмом. Жрецов или адептов старой веры приканчивали на месте, чаще всего это случалось у входа в святилище, которое они пытались защитить. «Олав конунг пошел в капище, — повествует сага, — и с ним несколько его людей и некоторые бонды. Когда конунг пришел туда, где стояли боги, там сидел Тор, самый почитаемый из богов, разукрашенный золотом и серебром. Олав конунг поднял позолоченный жезл, который был у него в руке, и ударил Тора, так что тот упал со своего престола. Тут подоспели люди конунга и сбросили всех богов с их престолов».

Правление этого Олава датируется 995—1000 годами— как раз тем временем, когда в Исландии сравнительно бескровно утвердилось христианство. При другом Олаве, водрузившем на себя корону шестнадцать лет спустя и носившем ее двенадцать лет, в его собственном войске оказалось девятьсот язычников (число, разумеется, священное). «Узнав об этом, конунг велел им креститься… Когда язычники услышали об этом, они посоветовались, и в конце концов четыре сотни человек решили креститься, а пять сотен отвергли крещение и повернули обратно в свои земли». Это был для них лучший выход. Но он оказался не более чем отсрочкой. Его подданные, угрожал при случае Олав, «помнят, что по моему велению их сжигали в их собственных домах и карали другими карами. Их жгли по моему велению, когда они отступались от правой веры и впадали в язычество, не слушая моих слов. Мы должны были тогда наказывать за измену Богу».

О том, как искоренялось язычество, дают, в частности, представление действия его современника — Кольбейна Сильного: «Тут взошло солнце, и все бонды посмотрели на солнце. В это время Кольбейн так ударил по их богу, что он раскололся на куски, и оттуда выскочили мыши, величиной с котят, ящерицы и змеи. Бонды перепугались и бросились бежать». Вывод был совершенно очевиден, и Кольбейн не преминул поделиться им со своими соратниками, погрязшими во язычестве: «…Вы теперь увидели, какова сила вашего бога, которого вы украшали золотом и серебром, поили и кормили. Теперь видно, кому это шло — мышам и змеям, ящерицам и жабам. Плохо тем, кто верит в такого бога и упорствует в своей глупости. Соберите ваше золото и драгоценности, которые здесь рассыпались по земле, и отдайте вашим женам, и никогда больше не украшайте ими чурбаны и камни».

Само собой, подобное благочестие не могло остаться без награды. Сын Олава, сделавшись конунгом по имени Магнус Добрый, «велел изготовить раку, отделанную золотом и серебром и выложенную драгоценными камнями (не теми ли, что были награблены по языческим капищам? — А. С.). Эта рака была сделана наподобие гроба, такого же размера и вида. Под нею были ножки, а сверху крышка, украшенная головами драконов. На задней части крышки были петли, а спереди — запоры, замыкаемые на ключ. Потом Магнус кокунг приказал уложить в раку святые мощи Олава конуяга. И с тех пор этот день почитали как величайший праздник». А еще два десятилетия спустя конунг Олав Тихий «велел построить в Нидаросе каменную церковь на том месте, где было сперва погребено тело Олава. Святого. Там, где была могила конунга, был поставлен алтарь, и была освящена Церковь Христа. Туда перенесли раку с мощами Олава конунга и поставили на алтарь. Вскоре там произошло много чудес».

Этот устоявшийся сценарий принесли норманны и на Русь, где в 988 году произошли такие же события. По указанию князя Владимира все языческие идолы киевлян были низвергнуты со своих постаментов и преданы поруганию: их освободили от драгоценных украшений, изрубили топорами и мечами, а потом иных сожгли, а иных бросили в Днепр. Главного бога, коему вчера еще усердно поклонялись, привязали, как провинившегося раба, к конскому хвосту и поволокли к реке, причем двенадцать княжеских дружинников, аналогичных римским ликторам, крепко колотили его батогами и. громко поносили последними словами, а потом зашвырнули в воду и отталкивали его, влекомого течением, баграми до самых порогов, не давая осквернить прикосновением берега голубого Днепра. На холме же, где сиротливо зияли разоренные капища, была вскоре выстроена церковь святого Василия — нового и единственного патрона государственной власти. Точно так же обошелся с идолами в Новгороде Добрыня — дядя Владимира. И судя по тому, что еще в 1227 году в Новгороде были сожжены четыре волхва, едва ли без таких сцен обходились двумя— тремя столетиями раньше. Так поступали везде, куда приходило христианство. Только, пожалуй, на восточном побережье полуострова Истрия в Югославии до наших дней сохранила нетронутым свое древнее название возвышенность Перун…

Борьба развернулась не на живот, а на смерть. Именно ее отражает слой былин, сложившихся как раз в это время при дворе Владимира Святославича, прозванного Красным Солнышком, где речь идет о сражениях с Идолищем Поганым. (Поганое — от латинского paganus -язычник. А идолищами называли языческие храмы с идолами, то есть капища.) Идолище стало мыслиться в виде живого существа, этакой многоглавой, как боги индийцев и славян, и необыкновенно увертливой гидры, и лучшие богатыри изнемогали bi тех баталиях. Идолище не хотело умирать, и на месте' одной отрубленной головы тут же вырастали две, три, семь. Но уже было ясно, за кем победа. Кони, которых вчера еще приносили в жертву Перуну, проволокли прилюдно статую верховного кумира, привязанную к их хвостам. Яснее не скажешь. Не понимало этого только Идолище, не желавшее сдаваться.

Не только при дворе киевского князя — по всей Европе шла охота на ведьм. Когда ведьм недоставало, их изобретали. В 1366, а затем в 1384 годах строго— настрого запрещаются похороны Мораны в Чехии. Духами тьмы, злыми колдуньями становятся сразу все феи и. предаются поруганию. Убедившись в невероятной живучести народных обрядов, церковники сумели обернуть многие из них против тех, для кого они предназначались. Эльфы провозглашаются падшими ангелами в Германии и Ирландии, а потом превращаются кто в злых духов — анчуток, кто в бесов («нагоняющих страх»), кто в чертей. Черные, белые — все смешались в один вид — черный и получили новое имя тролли (невероятно сильные, но столь же глупые, ужасные и отвратительные горные великаны, стерегущие сокровища и похищающие для собственного пропитания людей и скот). Правда, они почему-то сохранили главное свое качество, перешедшее заодно и на фей, — паническую боязнь шума. Так, французы первыми узнали, что, колотя прутом или факелом по стволу дерева, они заботятся не о плодородии, а всего лишь изгоняют коварно затаившихся эльфов и фей.

У испанцев эту функцию взяли на себя петухи: от их крика разбегалась врассыпную нечистая сила, отчего и наступала заря. У шведов безобидные гномы превратились в троллей, которых только и можно отпугнуть кострами или ружейной пальбой. Подобно тому как через колодцы можно было попасть в царство водяных, так теперь дымоходы указывали путь нечистой силе в жилища.

Индийские девы и дивы (боги) объединились с арабо— иранскими дэвами в одно емкое понятие — «диво дивное», выступающее то как вместилище добра, то зла. Велес превратился в черта (у пруссо—литовцев — velnias), похитителя скота, каким он и был до поражения Перкунсом, домовые — в косматых мохноногих уродов, гарцующих на черных козлах, Кикимора — в безобразную карлицу, живущую за печкой вместе с тараканами и склонную к неуклюжим шуткам: спутать пряжу, обесплодить кур или еще что-нибудь в этом роде. К таким же проделкам стала склонна и Макошь. Детей, умерших некрещеными, называли еще мавками, или навками (мертвячками) и верили, что эти злые духи, обманчиво красивые спереди, но не имеющие спины, так что видны были все внутренности, подобно русалкам, заманивают и убивают людей. В приморских местностях Балтийского региона, особенно в Польше, навок (навий) представляли в виде чаек, с пронзительными криками нападающих на беременных и рожениц. Их покровительницей стала Хольда — бывшая предводительница войска Водана, сделавшаяся теперь длиннохвостой ведьмой.

Вся эта нечисть облюбовала для своих сборищ вершины гор — как раз те, где раньше располагались наиболее чтимые языческие святилища. Происходило это в последнюю ночь апреля — всего на два дня позже римских флоралий, посвященных богине природы, и накануне даралий, праздника хранителей дома. В христианском календаре это была ночь святой Вальпургии. Вполне возможно, что Вальпургия — какая—нибудь бывшая фея из наиболее популярных. Такие случаи известны: Перхта (Герта), например, превратилась в Гертруду, тоже святую, ее день отмечается в Австрии 17 марта, да и кельтская Бригита сохранила свое языческое имя, обретя к нему лишь добавку — святая.

Цель шабашей была совершенно очевидна — помешать приходу весны. А в участниках, слетавшихся на помелах, вилах, а то и в ступах, мало кто мог признать теперь войско Водана, хотя это было именно оно, и предводительницей его стала… Баба Яга верхом на скакуне. Меры против разгула нечисти остались традиционными: костры, превращающие ночь в день, грохот и пальба, колокольный звон и разнообразные ловушки на пути «бешеного войска» — вроде перевернутой бороны или тех же метел и вил, выложенных крестом. Вальпургиева ночь объединила в себе некоторые черты праздников Бригиты и Бельтана. В эту ночь тоже умывались росой, но уже не только ради красоты и молодости, а и с лечебной целью. В Германии некоторое время еще держался обычай сжигать в эту ночь соломенное чучело, напоминавший и о снопе Бригиты, и о похоронах Мораны. Потом о нем забыли.

Пример тотального истребления всего чужого подали еще римляне, не подозревавшие тогда, что их самих ждет та же участь. Однако несмотря ни на что вера отцов и дедов держалась стойко, она казалась неистребимой. В начале XI века Титмар Мерзебургский ужасается тому, что каждые девять лет жители зеландского Лейре приносят в жертву по девяносто девять человек, собак, коней и петухов. С полсотни лет спустя аналогичные жертвы, развешенные на деревьях (вероятно, посвященные Гесу) и тоже явно девятилетние, хотя хронист называет их ежегодными, довелось увидеть Адаму Бременскому в священной роще Старой Упсалы. Подобными сценами пестрят многие саги и хроники, причем количество жертв год от года увеличивается. То был пир во время чумы, но мало кто об этом догадывался.

В том же XI веке, как сообщает сага, некий Сигурд, сын Торира, закоренелый язычник, «обычно устраивал три жертвенных пира в год: один — в начале зимы, другой — в середине зимы и третий — летом. Когда он принял христианство, он продолжал так же, как раньше, давать пиры. Осенью он устраивал большой пир и приглашал друзей, зимой… он снова приглашал к себе много народу. Третий пир он устраивал на пасху, и тогда там тоже собиралось много народу. Так продолжалось, пока он был жив». Таким же пристрастием к старому культу отличался другой его соотечественник и тезка: «По древнему обычаю, когда предстоял жертвенный пир, все бонды должны были собраться туда, где стояло капище, и принести припасы, которые нужны во время жертвенного пира. На этот пир все должны были принести также пива. Для пира закалывали всякого рода скот, а также лошадей. Вся кровь от жертв называлась жертвенной кровью, а чаши, в которых она стояла, — жертвенными чашами, а жертвенные веники были наподобие кропил. Ими окропляли все жертвенники, а также стены капища снаружи и внутри. Жертвенной кровью окропляли также людей. А мясо варили и вкушали на пиру. Посредине пиршественной палаты горели костры, а над ними были котлы. Полные кубки передавались над кострами, и тот, кто давал пир и был вождем, должен был освящать кубки и жертвенные яства. Первым был кубок Одина — его пили за победу и владычество своего конунга, потом шли кубок Ньёрда (бог охоты, рыболовства и морских путешествий, повелитель ветров и усмиритель воды и огня. — А. С.) н кубок Фрейра (сын Ньёрда, бог урожая и мира, повелитель солнечного света и дождей. — А, С.) — их пили за урожайный год и мир. У многих было в обычае пить после этого кубок Браги. Пили также кубок за своих родичей, которые уже были погребены. Этот кубок назывался поминальным».

Но ход истории неотвратим, и прошлое все гуще покрывалось патиной времени. Едва ли уже рассказчики былин помнили, что Соловей Гудимирович — прямой потомок бога— оленя Гуди, и мало кто мог признать в «земле Веденецкой» прибалтийскую вотчину вендов, в «городе Леденце» — глинский Ленчин, а в «море Веряйском» — Балтику викингов. Мало кто видел в Садко человеческую жертву разбушевавшемуся Морскому царю, как забыли об этом и греки, прекрасно знакомые с мифами об Арионе или Андромеде, как забыли иудеи, сложившие историю об Ионе. Арион спасся благодаря своему необыкновенному певческому дару, Садко — музыкальному. Можно отыскать сходные мотивы в эпосе или мифах других народов. И уж вовсе был забыт исток расхожего сюжета о путешествиях в мир иной,' совершенно неожиданно оборачивающийся «царством Индейским». На тот свет путешествовали многие герои — Одиссей, Орфей, Христос в их числе. Но Индия несомненно пришла в сказание после знаменитого, почти легендарного похода Алексадра Македонского, проделанного по стопам Диониса…

Если бы кто-нибудь взял на себя титанический труд такой вот расшифровки легенд и сказаний — сколько неожиданного и любопытного мы бы узнали! Если бы…