Конец учебного года мчался навстречу Людке, словно кошка к горшку со сметаной. Уроки, как всегда весной, казались длиннее обычного. Пани Мареш перехватывала тоскливые взгляды учеников, устремленные в сторону окна, и объявляла:

— И рад бы в рай, да грехи не пускают! Каминская, ты сделала две ошибки, причем обе орфографические. Даже уважающий себя пятиклассник не станет делать ошибок на глухие и звонкие согласные. Пойдешь гулять в парк — присядь, дитя мое, на скамеечку и почитай основные правила правописания.

А пан Касперский пугал:

— Пятнадцать процентов оставлю на второй год. Пятнадцать процентов. Пятнадцать, — повторял он, словно опасался, что выговаривает недостаточно четко и слушатели его не поймут. Получите табеля, тогда подсчитаете, сколько это, пятнадцать процентов от тридцати девяти. Если, конечно, вы способны произвести столь сложный расчет.

— Выходит, вы оставите на второй год пять целых восемь десятых ученика, — высчитал Яцек Рахвальский.

— Берегись, Корчиковский, как бы я не добавил еще процент-другой.

— Да я что, опять я, я ничего не говорил! — проснулся Марек.

— Это не Корчиковский, а Рахвальский, — благородно, хотя и не без дрожи в голосе, признался Рахвальский и гордо выпятил грудь.

— Рахвальский? Ну что ж, раз ты такой умный, иди к доске. Людмила Бальвик, ты отлично знаешь, чего не знаешь, смотри, как бы не округлить собою дробь.

— Да я все выучила, пан учитель.

— Иди к доске.

— А мне не идти? — обрадовался Рахвальский.

— В самом деле, — спохватился пан Касперский. — Двое дерутся, третий в выигрыше. Бальвик, садись. Рахвальский, садись. Спросим-ка мы Абановича, он у нас так и рвется отвечать. Абанович, к доске.

— На бедного Абановича все шишки валятся, а все почему? Потому что я по списку первый и сижу на первой парте, — пожаловался Абанович на ущемление своих гражданских прав.

— Все шишки валятся? Ну что ж, значит, одной шишкой больше станет, — сказал пан Касперский. — Валяй, братец. Задача номер сто семьдесят четыре. Бери задачник. Я, кажется, помешал тебе решать кроссворд — интересно, в какой газете?

— В воскресной «Жизни Варшавы». Ну просто наказанье в первом ряду — ни за что взяться нельзя? В десятом классе пересяду на «камчатку».

— Боюсь, что ты так и останешься в девятом.

— Да ведь вы ничего важного не говорили! А у меня и всего-то не хватало двух слов — номер восьмой по горизонтали, из пяти букв, и номер шестой по вертикали, из шести. Простите, пожалуйста.

— Ничего, дружок, ничего. Вот тебе номер сто семьдесят четвертый по горизонтали, а что у нас в итоге получится — сейчас увидим. Скорее всего, некая отметка из трех букв. В зависимости от того, как мы назовем искомый балл. Однако не стоит торопить события, посмотрим, как мы решим задачу. Ну, о чем ты мечтаешь. Абанович? Мы проходили это на практических занятиях. Долго думать тут нечего. Корчиковский, что я сказал? Повтори мои последние слова. Кажется, ты слушал не слишком внимательно.

— Да я просто ушам своим не верю. Если слух меня не обманывает, вы сказали, что думать нечего. А мне вы всегда твердите: «Вдумайся, Корчиковский!» Где же равноправие, пан учитель? У меня развивается комплекс неполноценности. Абановичу, выходит, можно не думать?

— Ты у меня, Корчиковский, в конце концов доиграешься! Мое терпение тоже может лопнуть. А пока будь любезен, взгляни, как обстоят дела твоего ученого коллеги у доски.

— Вполне прилично, пан учитель, Абанович ведь у нас шахматист.

— Второе место по школе, — вставил Абанович. — А вообще-то я запасной.

— Ты участвовал в городском школьном турнире? — заинтересовался пан Касперский. — Что-то я тебя там не видел.

— За нас играли Корчиковский и Томала из одиннадцатого. Но когда Томала кончит школу, я войду в сборную. Ну, так вроде бы нормально. — Абанович отступил от доски, оглядел ее издали, как живописец только что законченную картину. Затем склонил голову набок и удовлетворенно кивнул.

— Ошибки кто-нибудь находит? — спросил пан Касперский. — Не вижу рук, не слышу возражений. Решено без голосования: Абанович с честью выполнил тяжелую задачу, возложенную на его молодые плечи. Правда, задача была не сказать чтобы непосильная, но за это уж он не отвечает. Сделал, что мог и должен был сделать. Корчиковский, на последнем турнире ты играл, как сонная муха.

— У меня дебют слабый, а потом я разыгрываюсь.

— Наша сила в понимании наших ошибок. Надо тебе подзубрить дебюты.

— Пан учитель, правда, это свинство, американцы нарочно поддались норвежцам, чтобы Польша не попала в финал! — сказал Абанович. — А наши играли со страшной силой, просто исключительно!

— Ты норвежцев не трогай, они-то тут при чем! — крикнула Людка.

— А вот при том: американцы поддались им нарочно! — разозлился Корчиковский и тут же разозлился еще больше, потому что получилось, будто он заговорил с Людкой.

— Вы эти партии разбирали? — спросил пан Касперский, не вступая в спор по национальному вопросу.

— Все до одной, пан учитель! Мы их вырезали. Можем вам показать.

— После уроков. Кто у нас сегодня ассистент?

— Я, — вскочила Янка Крук.

— Итак, сейчас уважаемая ассистентка Крук отведет жаждующие знаний массы в физический кабинет. Проделаем кое-какие опыты. Прошу только идти не со страшной силой, а исключительно тихо, ибо вокруг наши собратья, героически преодолевая трудности, припадают пересохшими устами к чистым родникам науки. И с нашей стороны было бы жестоко и негуманно мешать им. Крук, ты зачем тащишь в кабинет стул?

— Чтоб вам было на чем сидеть, пан учитель.

— А ты, Ковальский? За что ты стукнул Фрончака?

— Так просто.

— Фрончак не боксерская груша. Впрочем, когда он стоит у доски, я начинаю в этом сомневаться. Ну, живо, живо! Внутренним взором я уже вижу вас в лаборатории. А может, вследствие долгой педагогической работы у меня начались галлюцинации и вскоре мне будут мерещиться белые мыши и зеленые верблюды?

«Зеленые верблюды» были явно не лучшей находкой пана Касперского — они могли напомнить классу про зеленого клопа. Людка внимательно огляделась, но с тех пор стольким разным людям давалось столько разных прозвищ, что никто и внимания не обратил. Наверно, даже Корчиковский давно забыл, только она одна и помнит, потому что это касалось ее.

С тех пор как Ядзя ушла из их школы, Людке было очень одиноко в классе. Они столько лет дружили! А Ядзина мама взяла да и переехала в новую кооперативную квартиру в другом районе и заявила, что Ядзе нельзя ездить в школу так далеко. И это за три месяца до конца учебного года! Ядзя плакала, но все было напрасно — у нее, видите ли, в детстве шла носом кровь, хотя сама она ничего такого не помнит. С учебой она, в общем-то, справлялась, во всех школах эн плюс один раз проходит одно и то же. Но привыкнуть не могла ни к своему району, ни к школе, ни к учителям, хотя прошло уже два месяца. Один раз Ядзя прогуляла уроки и приехала повидаться с друзьями, но ведь не пойдешь же в класс — моментально сообщат в новую школу, и она пять часов просидела в уборной, а час со сторожем в раздевалке. В классе ей удалось побыть только на переменках.

Людка три дня сидела на парте одна, а потом несколько дней с Фрончаком, но однажды, видно, у него в башке расхулиганились оловянные солдатики, и он на уроке геометрии уколол Людку в ногу циркулем. Людка заорала благим матом, а математичка, невзирая на объяснения, что это получилось «совершенно случайно», закатила каждому по замечанию в дневник и немедленно рассадила.

— Это было отравленное копье, — прошептал Людке на прощание Фрончак.

Пани Мареш слегка перетасовала учеников и на место Ядзи посадила Кристинку Каминскую, которая Людке даже нравилась, а все-таки это была не Ядзя. Каминская была влюблена в Томалу из одиннадцатого класса и носила с собой пудреницу.

Людка рассказала ей про Того Человека и про четыре большущих свертка, которые Он вытащил однажды из своей «шкоды». Они с Кристинкой решили, что Он, должно быть, коллекционирует произведения искусства — Он так осторожно нес эти свертки, словно в каждом была драгоценная этрусская ваза.

Правда, Кристинка, которая любила детективные романы и не пропускала по телевизору ни одной серии «Кобры», выдвинула предположение, что в свертках лежал разрезанный на части труп, но Людка возразила, что трупы обычно уносят, а не приносят, и этот вариант был отброшен.

Но вот посвятить Кристинку в свой план с макулатурой Людка не решилась. С Ядзей они не успели его осуществить. Правда, Ядзя иногда после школы приезжала к Людке, но Людка постепенно пришла к выводу, что не стоит совать нос в чужие дела. Может, потом когда-нибудь. В общем, там видно будет.

Для Ядзи переход в другую школу только в одном отношении был полезен. Ей не приходилось теперь быть в том же классе, что и Корчиковский, и ничто не напоминало ей, как низко она некогда пала. Хоть и недолго была Ядзя влюблена в Корчиковского, а все-таки, должно быть, чувствуешь себя идиоткой, когда видишь столь неудачный объект своего прежнего чувства. И к тому же чувства безответного. Конечно, взаимность — дело второстепенное. Главное, чтоб было в кого влюбиться, с кем мысленно делиться всеми переживаниями и представлять себе, что будет, если вообще что-нибудь будет… Людка отлично это понимала, но сохнуть по Корчиковскому, которого — весьма сомнительное удовольствие! — видишь по пять, шесть, семь часов в день шесть раз в неделю, ей-богу, совсем не так уж весело. И ведь Корчиковский знал, что Ядзя по нем сохнет. Она не умела сохнуть тайно. С того момента, как Корчиковский сделался для нее центром вселенной, Ядзя смотрела на него неотрывно все уроки подряд и даже во время контрольных работ ухитрялась посвятить этому занятию с четверть часика. На переменках у нее всегда была масса дел к Корчиковскому, и вообще она всячески норовила пристроиться к нему поближе.

Она больше не гуляла под руку с Людкой по коридору, бросила волейбольную команду и перестала ходить в школьный клуб — ну ясное дело, ведь Корчиковский не играет в волейбол (иногда немного в баскет) и не ходит в клуб — времени, говорит, не хватает. Он, видите ли, занят, — подумаешь, министр!

Когда всему классу — а также кое-кому вне класса — все стало совершенно ясно, Корчиковский, по Людкиным расчетам, должен был так обхамить Ядзю, что той навсегда расхотелось бы влюбляться. Ничего подобного. Если Корчиковский встречался с Ядзей глазами — а это было неизбежно, — он улыбался ей, просто улыбался, как нормальный человек, и не гримасничал, как шут гороховый. И Людка вначале подумала было, что дела у Ядзи обстоят не так уж плохо. Когда на переменках Ядзя лезла к нему со своими дурацкими, высосанными из пальца вопросами, Корчиковский был вежлив. Трудно поверить, но факт. И вот эта-то вежливость и показалась Людке подозрительной. Над этим стоило призадуматься. Корчиковский чинил Ядзе карандаши, одалживал ластик, менял стержни в шариковой ручке, объяснял физику, наклеивал заметки в стенгазету, а главное — говорил «пожалуйста». Корчиковский говорил «пожалуйста»! Если бы пан Касперский пригнал в класс откормленного быка и, вооружившись своим черным зонтиком, устроил бы на уроке физики корриду или если бы на землю высадились марсиане — этого Людка, впрочем, ожидала с минуты на минуту, к этому она давно уже была готова, — все, наверно, и то меньше удивлялись бы. Корчиковский, который говорит «пожалуйста», — нет, это невероятно! И единственным человеком, которому это «пожалуйста» адресовалось, была Ядзя. Иногда Корчиковский заходил так далеко, что говорил даже: «Пожалуйста, Ядзя. Мне это совсем не трудно». Нет, это надо было слышать, и Людка слышала, хотя все время опасалась, что слышит «голоса» вроде Жанны д’Арк и что скоро ей придется возглавить какое-нибудь войско.

Однажды Яцек Рахвальский начал было: «Слу-у-ушай, и Ядзька-то-о…» — но докончить не успел. Корчиковский закатил ему такую оплеуху, что Яцек свалился прямо под батарею. Тут раздалось: «Математичка идет!» Яцек с трудом поднялся и, героически превозмогая боль, дотерпел до конца урока. К счастью, это был последний урок. После звонка ребята потребовали, чтобы девочки «немедленно покинули класс», а когда те воспротивились, ушли сами. Они долго стояли на спортплощадке, окружив Рахвольского и Корчиковского, и что-то с жаром обсуждали, но девчонок к себе не подпустили. Людка, правда, уловила: «Завтра в пять у Вислы», — и догадалась, что будут драться, но не знала, утром или днем и где именно. Не станет же она гоняться за ними по всему варшавскому берегу Вислы, тем более что берегов целых два. Видимо, дрались в пять утра, так как Корчиковский и Рахвальский не явились в школу, а Ковальский принес в класс две пары боксерских перчаток и напустил на себя ужасно загадочный вид. Наконец, после четвертого урока он раскололся: было, мол, все как положено, и теперь все о’кей — толку от такого объяснения, конечно, мало. А потрепали они друг друга здорово. Назавтра Яцек пришел в школу с толстой свеклой вместо носа, а у Корчиковского перекосилась вся физиономия, правая щека заметно пополнела, а глаза были прикрыты темными очками — «глазник прописал».

Людка смотрела на Ядзю с уважением и даже с оттенком зависти. Из-за нее дрались… Корчиковский дрался из-за нее… Корчиковский! Ну, положим, из-за чего дрался Корчиковский, — сам черт не разберет, уж, наверно, но из-за Ядзьки, это всем было ясно. Относился он к ней по-прежнему все так же удивительно вежливо, по-прежнему говорил «пожалуйста», а то и «пожалуйста, Ядзя», но только теперь уже никто не осмеливался лезть с намеками ни к Ядзе, ни к Мареку. Кому охота в пять утра выходить на ринг в кустиках у Вислы! Следы жестокой схватки целых две недели держались на лицах обоих бойцов, и желающих что-то больше не было, разве что Артур Ковальский охотно посудил бы еще одну встречу. Он все время суетился, приставал к ребятам, подначивал их. Но к Ядзе и Корчиковскому все это не имело никакого отношения. Вообще оказалось, что темы «Ядзя — Корчиковский» попросту не существует. Все эти приветливые «пожалуйста» — Людка в конце концов заметила, что они говорились всегда и только в ответ. Никогда у Корчиковского не было никаких дел к Ядзе, никогда он не обращался к ней первый. Говорили, что он здоровается с ней не только в школе, но и на улице, но никогда не подходит к ней, даже если она идет одна. И на школьные вечера он перестал ходить, а раньше посещаемость у него была чуть ли не стопроцентная. И если после знаменитой драки Людке еще казалось, что у Ядзи ость кое-какие шансы, то вскоре она убедилась, что дело ее гиблое. Корчиковский Ядзю избегал. Не демонстративно, но чрезвычайно последовательно. В конце концов и до Ядзьки дошло. А ведь она что угодно предполагала и подозревала, но только не это. Это ее совершенно обескуражило. Оно потом уверяла Людку, что, когда ребята пошли драться, ей стало ужасно не по себе, ну просто предчувствие какое-то у нее было. А на самом деле никакого предчувствия у нее не было. Людка все время за ней наблюдала. Но теперь-то Ядзя знала точно. Выход тут был один — разлюбить Корчиковского. Ядзя повздыхала еще немного, жалостно и печально, тем дело благополучно и кончилось. Кондзельский, конечно, в качестве утешителя не годился, но вот тот парень из десятого класса, яхтсмен, с которым Ядзя иногда болтала на лестнице, пришелся очень кстати. Они смотрели имеете отличный ковбойский фильм, причем Ядзя к тому времени уже перешла в другую школу, а это что-нибудь да значит.

И кроме того, Ядзя вообще вряд ли влюбилась бы в такого Корчиковского, который говорит «здравствуй» и «пожалуйста».

Впрочем, едва только Ядзя ушла из их школы, Корчиковский моментально забыл эти слова; можно было подумать, что он на время извлек их из словаря, а потом нечаянно уронил в какую-нибудь урну для мусора. И в тот раз, когда Ядзя, прогуляв уроки, пять часов отсидели у них в уборной, он заговорил с нею уже нормально:

— Ну, как жизнь молодая, в порядке?

В общем, обыкновенно, как все говорят. Да и Ядзя уже запросто смогла ему ответить:

— На уровне. Аппаратура работает нормально.

А раньше? Какое там «на уровне»! Да она и двух слов связать не могла, разве только пролепечет:

«Марек, не мо-мо-жешь ли ты очинить мне карандаш?»

А все-таки из-за чего же Корчиковский дрался? В конце концов, Людка и здесь кое-что поняла.

Дело было к вечеру. Людка написала последнее в этом году домашнее сочинение по польскому, и мама велела ей почистить ковер в большой комнате. Людка вытащила из кухонного шкафа пылесос, но тут явился Кондзельский из девятого «Б» за книжкой. Мама, завидев космы Кондзельского, всегда выходила на кухню и там, кажется, крестилась. Обычно, когда к Людке забегал кто-нибудь из приятелей, мама всегда разговаривала приветливо, угощала, а когда приходил Кондзельский, через силу отвечала на его «драсс…» и сразу исчезала. Кондзельский списал у Людки сочинение — им, правда, этого не задавали, но на всякий случай, — взял книжку и ушел, бросив в сторону кухни «…ссдания», оставшееся без ответа.

Людка включила пылесос. На стене, над самым плинтусом, сидели две мухи. Людка осторожно подпели к ним наконечник шланга. Она не хотела их ловить, хотела только проверить. Мухи улетели. Хотя окна были открыты, больше мух в комнате не было, и Людки внимательно следила за этими двумя. Одна уселась на потолке, слишком высоко для проведения опыта, а другая кружила над столом. Людка села на диван и стала ждать. Наконец оба снова устроились рядышком на стене, в пределах досягаемости. И снова улетели. Людка подкрадывалась к ним еще три раза, все три раза они были у самого наконечника и каждый раз улетали. Вывод был прост: засосать живую муху в пылесос невозможно. Но, конечно, дело было не в мухах. Просто Людка одновременно думала о другом, гораздо более важном вопросе. И тут перед ней с полной очевидностью открылась одна ужасная истина, которую она подозревала уже давно. Потрясенная своим открытием, Людка наскоро проехалась пылесосом по ковру и, сказав маме, что у нее болит голова, вышла на улицу пройтись. Нужно было собраться с силами, чтобы заставить себя идти в школу завтра, и послезавтра, и спокойно взглянуть ему в глаза, и вообще не смотреть на него. Потому что Людка ни за что на свете не хотела, чтобы Марек подрался с кем-нибудь из-за нее. Так, как он дрался из-за Ядзи, — ни за что!