Глава первая

ШЕСТЕРО МИЛЕЙШИХ ЛЮДЕЙ

Я блуждал по лабиринту тропинок, где каждая новая как две капли воды была похожа на предыдущую. После третьей мили я стал терять терпение.

Когда я получил письмо от Роджера, мне показалось заманчивым его предложение провести недели две на яхте в компании наших общих друзей. С каждым годом я становился все тяжелее на подъем и теперь уже с трудом выбирался из своей уютной квартиры, где все до мелочей отвечало моим холостяцким привычкам и где меня всегда ждал хороший стол, тёплая, мягкая постель. Но ради интересной компании я в свои шестьдесят три года готов был мириться с мелкими неудобствами. А у Роджера обычно, я знал, собирается занятная молодёжь.

Кроме того, я всегда любил равнинный ландшафт, мерное плавание по рекам с едва заметным течением и закаты, которыми можно любоваться лишь на таких вот равнинах, где на сотню миль не видно ни единого холмика. И даже нелепость моего положения — как неприкаянный я бродил по тропкам, одна грязнее другой — не способна была нарушить того трепетного волнения, которое охватило меня при виде багрового заката и одинокой несуразной ветряной мельницы у самой линии горизонта.

И все же я был зол на Роджера. К тому времени, когда я смог вырваться из Лондона, компания уже провела на яхте целую неделю. В своём письме Роджер рекомендовал мне добраться поездом до Роксема, а оттуда пешком до причала близ Солхауза. Он писал: «…от Солхауза рукой подать, причал очень легко найти». Я шёл и проклинал себя. Какое легкомыслие забыть, что непомерный апломб бесшабашного Роджера ещё более возрос с той поры, как у него появились состоятельные пациентки. В наказание за свою доверчивость я брёл под моросящим дождиком, подгоняемый свежим сентябрьским ветром.

Было восемь часов вечера. Одежда начала промокать, и чемодан с каждым шагом все сильнее оттягивал руку. Я понял, что вышел из того возраста, когда подобные приключения могут доставить удовольствие.

Вдруг я увидел, как впереди за зарослями тростника, там, где река поворачивает к Солхаузской заводи, блеснула вода, а всего в нескольких сотнях ярдов от себя заметил чернеющую на фоне неба стрелу мачты. Яхта была пришвартована у причала на ночь, иллюминаторы бросали круги света на воду, и из-под паруса пробивалась зеленоватая полоска. Я поспешил на свет и услышал громоподобные раскаты — голос, который мог принадлежать одному-единственному человеку в мире.

В жизни своей не встречал я человека, способного производить столько шума. Но сейчас я обрадовался этому голосу, ибо он сулил мне отдых в каюте и стаканчик горячительного из рук какой-нибудь милой девушки. Предвкушая удовольствие, я сейчас готов был простить Роджеру и его голос, который гремел, как иерихонская труба, и даже то, что я по его милости в этот промозглый вечер исколесил чуть не всю округу вдоль и поперёк.

На душе у меня стало легче, как только я ступил на причал и окликнул Роджера. С яхты послышался какой-то шум и грохот, потом над люком показалась голова Роджера.

— Это ты, Иен? Где ты пропадал? — встретил меня радостный Роджер.

— Принимал участие в самом нелепом кроссе. Бег с препятствиями, ничего более идиотского представить себе нельзя.

Роджер раскатисто захохотал.

— Ну-ну, иди-ка к нам да пропусти стаканчик. Все как рукой снимет!

Я поднялся на яхту.

— Как бы не так, снимет! — проворчал я. — Умереть человеку спокойно не дадут!

Роджер захохотал и повёл меня вниз, в каюту. Спускаясь следом за ним, я невольно обратил внимание на то, что он толстеет не по дням, а по часам, таким грузным он не был ещё никогда.

Внизу стоял шум и звенели бокалы. Каюта была залита ярким светом.

— А вот и Иен! — крикнул кто-то; меня подтолкнули к койке, и Эвис налила мне в высокий бокал золотистого коктейля.

Всякий раз, когда я видел Эвис, у меня возникала мысль: будь я лет на двадцать помоложе, красота девушки волновала бы меня ещё больше, но наши отношения были бы лишены той непринуждённости, которая существовала между нами сейчас. Теперь же мне оставалось лишь благодарить судьбу за тихую радость, которую испытываешь в обществе таких женщин.

Эвис была фантастически хороша в тот вечер. Только она одна могла разливать вино с таким видом, будто совершала полное глубокого смысла таинство, и томная грация девушки, и её нервный рот, и тонкие белые руки приводили меня в неописуемый восторг. Все в ней было прелестно — от каштановых волос, откинутых с высокого лба назад, до длинных стройных ног; однако, подумал я, достаточно было бы одних лишь этих глаз, чтобы считаться очаровательным созданием.

— Ваши глаза, дорогая, пленительны своей печалью, — обратился я к ней. Я был на сорок лет старше Эвис, а возраст даёт свои преимущества: можно щедро и без стеснения расточать комплименты, правда, рассчитывать при этом на вознаграждение, ради которого комплименты говорятся, не приходится.

— Вы умеете сказать приятное, Иен, — ответила она и протянула мне зажжённую сигарету.

— Видимо, это от долгой практики; когда я был желторотым юнцом, я ничего в этом деле не смыслил, — пробормотал я, ретируясь в свой угол.

— Её глаза действительно пленяют печалью, — заметил Кристофер, сидевший в противоположном углу. — Печалью, какая бывает у людей, никогда не знавших настоящего горя.

Из темноты на миг возникло его бронзовое лицо с улыбкой на жёстких, волевых губах.

Эвис вспыхнула и радостно засмеялась в ответ. В моей памяти всплыли слухи о предстоящей свадьбе Эвис и Кристофера. Вот уже два года, как Кристофер влюблён в неё и, подобно многим её поклонникам, не раз бывал близок к отчаянию. По крайней мере мне так казалось, когда я видел их вместе, и я решил, что, если Кристофер наконец добился своего, он этого заслужил. Я ему симпатизировал: мне нравился его живой ум и яркая индивидуальность.

Однако, отдавая должное всем его многочисленным достоинствам, я все-таки испытывал уколы ревности, которую, казалось, давно пора было изжить. Я смотрел на улыбающуюся Эвис и мечтал быть таким, как Кристофер, — цветущим, загорелым, и иметь за плечами всего двадцать шесть лет.

Что ни говори, а они составляют приятную пару, и я твердил себе, что для Эвис гораздо лучше выйти замуж за Кристофера, нежели за Роджера — ведь ещё не так давно Роджер тоже домогался её и делал это со свойственной ему бесцеремонной напористостью. Эвис отвергла ухаживания Роджера, и он одно время мучительно переживал это. Он не привык, чтобы ему отказывали.

Да, я был рад. Вспомнив об этой истории, я посмотрел на Роджера. Он сидел у двери каюты раскрасневшийся, шумный не в меру, и даже мысль о возможном союзе между ним и Эвис казалась кощунственной. Я знал о его растущей известности. Он прочно обосновался на Гарлей-стрит и в кругу своих коллег слыл одним из лучших молодых специалистов. Но этого мало для брака. Он был слишком, как бы это сказать, экспансивен для такой девушки, как Эвис. Они были антиподами во всем и, что самое удивительное, оказались двоюродными братом и сестрой, во что я с большим трудом уговорил себя поверить. Во всяком случае, вся эта история, к счастью, была теперь позади. Эвис, насколько я мог судить, предпочла Роджеру Кристофера, а Роджер, оправившись после переживаний, стал снова прежним неунывающим весельчаком. У меня даже закралось подозрение, что эта прогулка на яхте была задумана в знак того, что все снова встало на свои места.

В мои мысли ворвался бас Роджера. Его голос отнюдь не соответствовал моему представлению о том, каким он должен быть у человека с разбитым сердцем.

— Иен, что это ты сидишь надутый как индюк? — прогремел он.

— Задумался, — ответил я.

— О чем это? — спросил Роджер.

— Да вот о том, почему это наш хозяин пухнет как на дрожжах, — сказал я.

Роджер оглушительно захохотал.

— Я, кажется, действительно оброс жирком, — согласился он. — Верный признак того, что душа спокойна. Да, а у нас в компании сегодня новичок. Ты не знаком с молодой особой по имени Тони?

— Ещё нет, — ответил я, — но не теряю надежды.

— Вот она, — Роджер пухлой рукой указал в сторону девушки. — Её привёл к нам Филипп. Это Тони Гилмор.

Я был так поглощён своими мыслями об Эвис, что как следует и не разглядел всю остальную компанию. Когда я вошёл в каюту, я заметил приветливую улыбку Филиппа, но не обратил внимания на девушку, которая сидела рядом с ним на койке, откинувшись к стене.

— Сейчас я тебя представлю, — завопил Роджер. — Тони, это Иен Кейпл. Он живой анахронизм, ему не меньше шестидесяти. Я его пригласил, чтобы отдать дань уважения галантным кавалерам времён короля Эдуарда.

— А я бы не прочь перенестись в эпоху Эдуарда, — ответила Тони низким, чуть хриплым голосом, и я был благодарен ей за поддержку. Эта девушка сразу бросалась в глаза, у неё не было утончённости Эвис, зато она отличалась какой-то своеобразной, вызывающей внешностью. Высоко поднятые дуги бровей под копной волос, отливающих золотом в свете лампы, подчёркивали узкие, миндалевидные глаза, один из которых, как я с содроганием заметил, был карим, а другой — серым; на смуглом лице выделялись ярко накрашенные кроваво-красные губы. Стройную фигурку облегало ярко-зеленое платье, перехваченное на тоненькой талии чёрным поясом. Она сидела, подобрав под себя загорелые обнажённые ноги, а Филипп гладил её лодыжки.

— У Филиппа вкус оказался лучше, чем мы предполагали, — констатировал я, и все присутствующие застучали бокалами о стол в знак одобрения — Филипп был всеобщим любимцем. За всю свою жизнь он палец о палец не ударил и умел только заводить друзей. Кое-как одолев курс наук в Оксфорде, пописывая стишки, играя в любительских спектаклях, а в основном занимаясь пустыми словопрениями, теперь, в свои двадцать пять лет, он фланировал по Европе, бездельничая, как и прежде, и восхищая всех приятностью обхождения. Отец мог ему позволить такую роскошь. Филиппу все прощалось, даже грехи, которых он ещё не успел совершить.

Развалившись на койке, он поглаживал девушке ноги, и я, глядя в его живое, открытое лицо с волнистой прядью волос, упавшей на лоб, готов был встретить смехом любую его проделку, чтобы доставить удовольствие ему самому и его очаровательной Тони, которую он ввёл в наше общество.

Он тут же откликнулся на моё замечание.

— Вкус? И ты ещё смеешь говорить о вкусе, старый негодник! Берегись, Иен, ещё одно слово, и я расскажу всем о твоей интрижке с той кривоносой, у которой лицо, словно блин.

Такого я ещё не слышал. Я даже растерялся. Все прыснули. Филипп продолжал;

— Иен встретился с ней в автобусе. Она читала какую-то книгу, а наш приятель подсел к ней и говорит! «Не хотите ли полистать книжечку, которую я вам предложу?» Она в ответ: «Какую книжечку?» А он: «Железнодорожное расписание». Она снова спрашивает: «Зачем это?» А Иен ей: «Чтоб выбрать подходящий поезд и махнуть вдвоём на край света!» У неё было плоское, как блин, лицо и нос на одну сторону, хотите — верьте, хотите — нет.

Раздался дружный хохот. Роджер заглушил всех, Я сделал попытку оправдаться, но мои слова потонули в общем веселье, к которому волей-неволей пришлось присоединиться и мне. Сквозь смех прорвался резкий, звучный голос Уильяма:

— У Иена отменный вкус, и такая история никак не могла с ним приключиться. А вот Филипп начисто лишён фантазии и такие вещи вполне в его вкусе. Отсюда вывод! Этот случай произошёл с самим Филиппом.

Филипп, нимало не смутившись, улыбнулся, а Тони шутливо дёрнула его за ухо.

Я поднял бокал и провозгласил:

— Уильям, мальчик мой, ты спас меня! В знак благодарности предлагаю тост — за твоё здоровье!

Как это было похоже на Уильяма: обычно слова из него не вытянешь, пока он сам не сочтёт нужным вмешаться, но уж если скажет, то в самую точку.

Он сидел в своей излюбленной позе, в которой мы привыкли его видеть, с полуулыбкой на бледном лице, беспрестанно теребя рукой квадратный подбородок. Когда Роджер знакомил нас с ним, он сказал, что это молодой врач с большим будущим. Позднее до меня доходили слухи, что Уильям якобы не прочь был использовать известность Роджера в своих корыстных целях. Признаюсь, меня это нимало не удивило: хотя Уильяму ещё и тридцати не было, в его суждениях и образе мыслей ощущалась твёрдость и прямолинейность, а под внешней бесстрастностью скрывалось незаурядное честолюбие — залог того, что он сможет достичь очень многого, если пожелает.

Он сидел позади Роджера, и его бледность ещё резче бросалась в глаза рядом с брызжущим здоровьем краснощёким Роджером. Если бы мне, не приведи бог, пришлось выбирать для себя онколога — как все люди с отменным здоровьем, я испытывал и испытываю панический страх перед докторами, — я бы, не задумываясь ни на минуту, обратился к Уильяму.

Мы семеро до отказа заполнили каюту. Осушив бокал, я с чувством блаженной расслабленности, которая наступает с последним глотком доброго коктейля, стал изучать компанию.

Чтобы ещё глубже прочувствовать прелесть моего окружения, я начал давать им в уме характеристики — так скряга перебирает свои богатства и каждый раз восхищается, будто видит их впервые.

Приятно быть среди молодёжи, среди друзей. Слева с сигаретой во рту, устремив на меня свой печальный, загадочный взгляд, сидела Эвис. Рядом с Эвис, у самой двери, расположился с бокалом виски в руке её кузен — Роджер Миллз, наш хозяин, преуспевающий врач. Уильям Гарнет занимал один все сиденье в дальнем углу, он, как все нервные люди, ёрзал на самом кончике, подперев подбородок руками; я мысленно сказал себе: недалёк тот день, когда Уильям затмит всех сидящих сейчас в этой каюте. На боковой койке вдали от двери, запустив руку в пышную шевелюру Филиппа Уэйда, томно откинулась к стене Тони Гилмор. Сам Филипп с полуприкрытыми веками был сейчас живым воплощением блаженной праздности. Затем мой взгляд остановился на Кристофере Тэренте, сидевшем напротив нас; его худое загорелое лицо было наполовину в тени, глубоко посаженные глаза пристально следили за руками Эвис.

Передо мной сидело шестеро милейших молодых людей, жизнь которых казалась мне безоблачной. Кроме Тони, которую в нашем обществе знал, насколько мне было известно, один лишь Филипп, мы все были давние друзья. Три года назад судьба свела нас на юге Италии; совместное пребывание на вилле сблизило нас, я лично очень дорожу этой дружбой и хочу верить, что остальные — тоже. Окинув всех взглядом, я удовлетворённо улыбнулся.

Эвис склонилась ко мне.

— Начинаешь благодушествовать, да, Иен? Мне польстило её внимание.

— Дорогая моя, — сказал я, — благодушие — это одна из разновидностей компенсации безвозвратно ушедшей юности. Мы все рады, что мы снова вместе, снова в кругу друзей. Но вы, молодёжь, почему-то считаете нужным скрывать свои чувства. А я доволен и не боюсь признаться в этом.

— Старость, должно быть, чудесная вещь, — откликнулась Эвис, и мне почудилось, что она вздохнула.

— У неё тоже есть свои недостатки, — ответил я, глядя на её полуоткрытый рот.

Роджер вынул из шкафа ещё бутылку виски и по очереди наполнил бокалы. Было время, когда меня покоробило бы, если бы я вдруг увидел девушку, подобную Эвио или Тони, с бокалом виски в руке, но мало-помалу я смирился и стал смотреть на это как на неизбежное зло нашего беспокойного века; кроме того, я не видел причин, почему бы им и не выпить, раз это доставляет удовольствие.

Уильям пригубил виски и, взглянув на меня, сказал:

— А ведь Иен ещё не слышал нашей новости. Он и не подозревает, что мы сегодня отмечаем важное событие.

— Какое событие? — спросил я и добавил: — Кроме нашей встречи?

— Кристофер получил уведомление, что он принят на должность управляющего всеми каучуковыми плантациями в Малайе, — ответил Уильям.

— Прекрасно! Я так рад за тебя, Кристофер, — сказал я. — Надеюсь, это сулит тебе не только почёт, но и деньги.

— О, он будет купаться в золоте! — ввернула Эвис.

— Давненько не слышал я такой радостной вести, — заметил я.

Я хорошо знал, что Кристофер жил исключительно на деньги, заработанные своим трудом, и поэтому известие о его успехе искренне обрадовало меня.

— Друзья мои, выпьем за Кристофера! — Я поднял бокал, и все выпили.

— Молодцы вы у меня! — произнёс Кристофер, его лицо, обычно такое суровое, стало вдруг по-мальчишески растроганным. — Но это ещё не решено окончательно, — сказал он, улыбаясь. — Моё каучуковое начальство замышляет устроить мне смотрины, чтобы убедиться, что я не стану выкидывать коленца, как только доберусь до власти.

Мы встретили его слова смехом и снова провозгласили:

— За Кристофера! Тут послышался жалобный голос Филиппа:

— А ни у кого нет желания выпить за то, что я тоже скоро устроюсь на тёпленькое местечко?

Эвис мягко заметила:

— Дорогой Филипп, если бы ты начал работать, ты бы поверг нас в смятение. Единственное, что непреложно в этом мире, — так это то, что ты ничего не делаешь, ровным счётом ничего.

Филипп комично выпятил грудь, изображая оскорблённое достоинство:

— Ты ещё дитя, Эвис, и ничего в жизни не смыслишь. К вашему сведению, Тони вполне серьёзно подумывает взять меня к себе в секретари.

Тони опустила руку ему на плечо и произнесла своим хрипловатым голосом:

— У него была бы одна-единственная обязанность — читать мою корреспонденцию.

Меня это озадачило. Я спросил:

— А почему вы хотите, чтобы он именно этим занимался?

— Чтобы возбудить его ревность, разумеется. — Её высокие брови дугами взметнулись ввысь. — Он типичный англичанин и не станет читать писем, если ему за это не заплатят. А так он обязан будет прочитывать их от корки до корки, и, я надеюсь, хоть это расшевелит его. Я даже готова сама сочинять эти любовные послания.

Она остановила свой взгляд на Филиппе, и я подозреваю, что только вмешательство Роджера помешало им поцеловаться у всех на виду. Роджер был мастер находить выход из любого щекотливого положения.

— Ну а теперь, дети мои, — заорал он во всю глотку, — всем спать по кроваткам. Я собираюсь ещё до завтрака отбыть в Горнинг.

— И завтракать будем только в Горнинге, — проворчал Филипп. — Значит, опять придётся вставать ни свет ни заря.

— С какой стати, скажи на милость, ты снимаешься с якоря до завтрака? — зевая, спросил Кристофер.

— А что это вы переполошились? Ведь это я поднимаюсь в восемь часов и управляюсь с яхтой без вашей помощи. А вы, лежебоки, валяйтесь себе ещё хоть целый час, — ответил Роджер, улыбнувшись.

Я обратил внимание, что они на дружеской ноге, и подумал, что это делает честь им обоим, если иметь в виду их былое соперничество из-за Эвис.

— И вообще полезно пожить недельки две без всяких удобств, — усмехнулся он.

— А где ты меня устроишь на ночь, Роджер? — робко вставил я. — Пожалуй, на крыше каюты я был бы как раз лишён всех удобств, верно?

Роджер с красным, лоснящимся от пота лицом встал и потянулся всем своим могучим телом.

— Нет, мы с тобой останемся здесь и будем спать на этих двуспальных койках. Мы самые старые и самые толстые — нам нужен простор. Всю прошлую неделю наши девушки занимали две другие широкие койки в кормовой каюте. Почему — сам не знаю. Мы их попросту балуем. А эти трое лоботрясов оккупировали односпальные койки в середине посудины. Вот так мы и жили здесь без тебя.

— Сам-то ты, конечно, ни в чем не следуешь своим спартанским теориям, а не то бы непременно вздёргивал себя на ночь вверх ногами на мачте, — заметила Эвис, убирая со стола бокалы.

— Эвис, дорогуша, — прогремел в ответ Роджер, — вот вы все никак не возьмёте в толк, в чем прелесть подобных путешествий. «Терпеть и наслаждаться» — вот наш девиз. Мы живём на посудине, которая даже с места не сдвинется без нашей помощи. Конечно, моторная лодка несравненно удобнее, но зато не так романтично. С другой стороны, мы прилично питаемся, а могли бы жить впроголодь — на одном чёрном хлебе с лярдом, но это уже не так забавно. Как и во всякой игре, здесь существуют свои правила. Вставать рано — одно из наших правил!

— Спасибо за науку, Роджер, — сказал я. — Тут есть над чем подумать. Ну что ж, я пойду проветрюсь, а ты тем временем приведи в порядок каюту — это тоже одно из правил нашей игры. Спокойной ночи, друзья.

Все разошлись по своим местам, а Роджер остался вытряхивать пепельницы и убирать бутылки. Через носовой люк прямо за стенкой нашей каюты я поднялся на узкую палубу и почувствовал на лице свежий ветер с реки.

Я стоял и размышлял о людях, которые остались внизу: какую роль играют они в моей жизни и как сложится их судьба. Было время, когда я мучился сомнениями: есть ли хоть какая-нибудь справедливость в нашем хаотичном и неустроенном мире, почему одни могут позволить себе проводить большую часть года в праздности, а оставшиеся дни убивают время где-нибудь на курортах Средиземноморья, в то время как другие пятьдесят недель в году трудятся в Олдеме и только две недели отдыхают в Блэкнуле.

С возрастом такие сомнения стали посещать меня все реже и реже. Теперь я убеждён, что трудно придумать что-либо более разумное, чем этот неравный баланс. Как много будет потеряно, если уничтожить этот мир праздности и комфорта! Часто приходится слышать, как иные мои знакомые яростно ратуют за любые перемены, утверждая, что это всегда к лучшему. Я испытывал в таких случаях неловкость, ибо не мог найти подходящих слов, чтобы выразить свои мысли. Но в ту тихую ночь, стоя в одиночестве на палубе, я чувствовал, что сумел бы объяснить, что думаю, если бы кто-нибудь из них оказался рядом.

Снизу послышался грудной, переливчатый смех Эвис. Подумать только, что такое обаятельное создание тоже засосёт житейская рутина. Почему, собственно, такие весёлые и приятные бездельники, как Филипп со своей подружкой Тони, не имеют права развлекаться как им вздумается? Ведь они придают своеобразный колорит нашей жизни, и, если они и иже с ними исчезнут с лица земли, это будет концом целого мира. Мира, который, несмотря на свои недостатки, все же даёт нечто людям. Мир кишмя кишит глупцами и пошляками — один бог свидетель, как их много, — в то же время нам случается встречать немало и милейших людей.

Я подумал о своих друзьях. Некоторые из них с пелёнок живут в достатке и комфорте. Эвис, например, всю свою жизнь вращается в кругу людей, единственной серьёзной заботой которых является, как бы веселее убить время. А вот Уильям завоевал себе место под солнцем исключительно благодаря своим способностям. Десять лет назад он как вол работал в средней школе в Бирмингеме. Филипп — баловень судьбы, а вот Кристофер, сын простого школьного учителя, «был всегда настолько беден, что даже не научился делать долги», как он сам о себе говорил с горьким юмором.

Из каких бы слоёв общества они ни вышли, здесь, на яхте Роджера, собралась чудесная компания, интереснее которой я никогда не встречал, Если миру этих людей суждено рассыпаться в прах, думал я, то наша жизнь оскудеет, утратив нечто светлое и изящное!

Было что-то нелепое в том, что я, далеко не молодой, тучнеющий человек, стоял среди ночи на палубе и предавался философским раздумьям, но я не ищу себе оправданий. Я в самом деле тогда так думал и вспоминаю об этом теперь лишь затем, чтобы показать, как я относился к своим друзьям перед трагическими событиями, которые так глубоко повлияли на всех нас. Надо признать, однако, что я был немного сконфужен, когда осознал, что задумываюсь над проблемами, которые должен был решить для себя ещё в двадцатилетнем возрасте.

Я закурил сигарету и следил, как её огонёк красной точечкой мерцает в воде. Потянуло сыростью, и я почувствовал, как по спине пробежал озноб. Послышался тонкий крик совы и глухое хлопанье крыльев. Заросли тростника слились с тёмным небом; луны не было, только из иллюминаторов лился свет, бросая блестящие полосы поперёк реки. Ночь выдалась тихая, река будто остановила своё течение.

 

Глава вторая

РОДЖЕР ВЕДЕТ ЯХТУ В ОДИНОЧКУ

Спустившись в каюту, я застал Роджера за столом перед раскрытой пухлой конторской книгой. Он писал что-то, низко склонившись над столом, так как лампа давала мало света и не освещала даже стен каюты. Когда я сел на свою койку и стал расстёгивать рубаху, Роджер, взглянув на меня, сказал:

— Все уже улеглись, а я вот пишу судовой журнал. Закончу — прочту тебе, что я тут нацарапал.

— Ладно, — ответил я покорно, стараясь скрыть свои истинные чувства.

Страсть читать вслух собственные сочинения представляется мне едва ли не самой отталкивающей человеческой слабостью, но беда в том, что это явление очень распространённое и противостоять ему просто рискованно. В своё время я часто становился её жертвой. Но я всегда старался быть снисходительным слушателем. Если уж нести голову на плаху, так нести её гордо. А поскольку мне нравится доставлять людям радость, то я не только терпеливо выслушиваю романы, стихи и письма, написанные моими друзьями, но, случается, и сам прошу их читать мне. В минуты скверного настроения, когда все мне видится в чёрном свете, у меня появляется мысль, что репутацию человека с тонким вкусом я заслужил отчасти благодаря этой своей черте.

Итак, хотя я и не горел желанием внимать излияниям Роджера, я постарался сделать вид, что с интересом выслушаю все, что он сочтёт нужным прочитать мне из своего отчёта за день.

— Ты сумеешь оценить это, я знаю, — сказал Роджер и снова склонился над журналом. — Все любят слушать выдержки из судового журнала. — И он продолжал выводить свои неуклюжие каракули.

— Ну как же, как же, конечно, — ответил я и пошарил рукой над койкой, пытаясь отыскать какую-нибудь полочку, куда можно было бы положить воротничок. Нащупав полку, я разложил в привычном порядке часы, запонки и галстук. Это стало моей второй натурой: я бы, наверное, не смог заснуть, не совершив этого нехитрого ритуала — положить часы слева от запонок.

Роджер кашлянул, чтобы привлечь моё внимание, и начал громко читать:

— «1 сентября отчалили из Анкла. „Сирена“ подняла паруса около восьми часов утра в соответствии с распорядком дня капитана…» Капитан — это я, — пояснил Роджер.

— Ну разумеется, — откликнулся я.

— «Капитан, движимый чувством самопожертвования, проявляемым им на протяжении всего плавания, вёл её без посторонней помощи до самого завтрака. Завтрак был подан с большим опозданием, только в половине одиннадцатого, из-за нерасторопности женской половины экипажа, представительницы которой увлеклись своим туалетом до такой степени, что совсем позабыли о насущных потребностях своих владык и повелителей». — Он взглянул на меня. — Здорово сказано, ты не находишь? — сказал он и залился смехом.

При всем своём богатом в этой области опыте я иногда буквально встаю в тупик, слыша, какие цитаты выбирают мои друзья из своих опусов, желая вызвать восхищение слушателей. Но я полагаю, что все-таки были какие-то причины тому, что слова, которые на меня не произвели ни малейшего впечатления, показались Роджеру перлами остроумия. Он весь сотрясался от смеха, в то время как я едва мог выдавить подобие улыбки.

Время от времени прерывая чтение громким смехом, Роджер продолжал:

— «После завтрака, когда мы плыли по Бьюру, Кристофер и Филипп по очереди несли вахту у штурвала. Ветер был слабый, и капитана не мучили угрызения совести, что он доверил жизнь своих пассажиров дилетантам. Он с удовлетворением отметил, что Кристофер делает успехи в искусстве кораблевождения, чего никак нельзя сказать о Филиппе, который оказался самым нерадивым яхтсменом из всей компании. Несколько дней практики — и Кристофер станет таким же лихим моряком, как Уильям. Тони все утро провела на носу яхты. Она жарилась на солнцепёке, к неописуемому удовольствию всех представителей сильного пола, мимо которых мы проплывали». Вот сейчас будет хорошее место, — засмеялся Роджер; лицо его побагровело, а глаза превратились в щёлочки. В каюте было жарко, и на лбу у него выступили бисеринки пота. Он продолжал своё живописание: — «Филипп, бедняга, был этим так обеспокоен, что счёл своим долгом подсесть к ней и заслонить своим телом от нескромных взглядов. И поскольку Филипп, преодолев свою лень, впервые проявил признаки активности, все мы криками единодушно одобрили его поведение. А парни на реке кричали, что Филипп, видно, считает Тони своей собственностью и не желает, чтобы другие смотрели на неё.

Около часу дня мы перекусили на скорую руку, так как капитан решил, что ставить судно на якорь нет времени, если мы хотим добраться до Солхауза к вечеру. Недалеко от Солхауза была назначена встреча с нашим ветераном, и капитан боялся опоздать. Это был первый ленч наспех за всю неделю пребывания на борту яхты, и тем не менее Уильям ворчал и всячески проявлял недовольство». С Уильямом не так-то легко ладить, — прервав чтение, заметил Роджер. — Ему пойдёт на пользу, если он узнает, что его поведение мне не нравится. «Принимая во внимание, что Кристоферу, очевидно, хочется побыть в обществе Эвис, капитан всю вторую половину дня вёл яхту один, лишив тем самым Уильяма удовольствия — в наказание за строптивость, проявленную во время ленча. Кристофер и Эвис оставили Филиппа и Тони одних, и обе пары так и просидели, ничего не делая, почти до самого вечера. Капитан оказался единственным человеком на борту, способным наслаждаться природой в этот пасмурный ветреный вечер; остальные были поглощены либо друг другом, либо собственным я». — Роджер расплылся в улыбке. — Я сам получил истинное наслаждение, когда писал этот отрывок, — сказал он и стал читать дальше: — «В самом начале шестого „Сирена“ прибыла к назначенному для встречи с Иеном пункту, и сразу же разгорелся спор, где и как нам поужинать. Все были голодные как волки после жалкого подобия ленча. Решили доплыть до Роксема и заказать ранний ужин в местном трактирчике, с тем чтобы вовремя вернуться на место и устроить достойную встречу нашему ветерану. Так и сделали. Плотно поужинав в Роксеме, мы пошли назад и пришвартовались за полчаса до появления Иена в Солхаузе. Он, разумеется, опоздал, впрочем, он никогда не отличался аккуратностью. Но капитан простил его».

— Ну, это уже наглость, Роджер, — возмутился я.

— «…Капитан простил его, и мы скоротали вечер за беседой, потягивая коктейли. Пили за Кристофера — по прибытии в Роксем Кристофера ожидало письмо, в котором сообщалось, что ему предоставляется должность в Малайе, — и, после того как Филипп и Тони, как всегда, продемонстрировали свою преданность друг другу навеки, компания разошлась спать».

— Здорово, а?! — воскликнул он с видом победителя.

— Отлично, — ответил я и на сей раз не покривил душой, ибо никак не ожидал, что отчёт за истёкший день окажется таким кратким.

— А ты знаешь, вести судовой журнал — увлекательнейшая штука, — упивался Роджер. — Увлекательнейшая. Для меня это просто одно удовольствие.

— Не сомневаюсь, — подтвердил я.

— Пойду уберу журнал. Люблю, когда вещи лежат на своих местах, — объяснил Роджер, сбрасывая на ходу с ног резиновые тапочки. — А потом — спать.

— Замечательная мысль, — ответил я. — А кстати, где ты его держишь?

— В положенном месте — над кормовым люком. Там у меня специальная полочка для него, — И он на цыпочках вышел из каюты.

Я стал поспешно стягивать с себя все, что на мне было надето, и, когда он вошёл, я уже был в постели и воевал с одеялами.

— Привет. — Роджер оглушительно захохотал. — Быстро ты свернулся. Но не думай, что тебе предстоит сладкий сон. Эта койка, пока не привыкнешь, кажется немного жестковатой.

Я повернулся лицом к стене и буркнул!

— Спокойной ночи.

Несколько минут Роджер ворочался и кряхтел, потом я услышал, как он последний раз причмокнул губами и потушил лампу. Вскоре я обнаружил, что деревянная койка действительно весьма неудобное ложе. Сначала у меня заныло бедро. Я попытался изменить позу, но только испортил все дело, и чем больше я вертелся с боку на бок, тем сильнее давила на меня духота. Наконец, оставив надежду заснуть, я смирился со своим положением и погрузился в размышления.

До моего слуха доносилось тяжёлое, мерное дыхание Роджера, и это делало моё ночное бдение ещё более невыносимым. Я с горечью вспоминал, как он упорно заставлял меня выслушать его записи в судовом журнале, когда меня так клонило ко сну; сам-то лёг и заснул как убитый, а я вот теперь маюсь от бессонницы. Как это похоже на Роджера — вести судовой журнал. И вообще все это чисто по-роджеровски: называть себя капитаном, ядовито подсмеиваться над Тони и остальными и ополчиться на Уильяма только за то, что тот не хочет плясать под его дудку. Но в общем-то, мне всегда импонировала его шумливая экспансивность и даже его хвастливость. У меня в голове один за другим проносились эпизоды нашего совместного пребывания в Италии и других местах.

Утром, едва приоткрыв глаза, я несколько секунд сонно разглядывал красное пятно, маячившее в другом конце каюты, пока не сообразил, что это Роджер в пижаме. Он только что начал одеваться. Увидев, что я проявляю признаки жизни, он задал нелепый вопрос:

— Ты проснулся?

Я пробурчал что-то нечленораздельное, что могло быть истолковано как угодно.

— Тебе ещё рано вставать, — сказал Роджер, и его зычный голос донёсся до меня сквозь дремоту, как трубный глас. — Сейчас только восемь.

Я застонал, а Роджер продолжал:

— Я же говорил тебе вчера, что поведу яхту в Горнинг сам. Там мы остановимся и позавтракаем. А пока можешь немного поваляться.

Он надел спортивную рубаху, фланелевые брюки и, шлёпая босыми ногами, вышел из каюты. Я слышал скрип канатов — видимо, он ставил парус, — шарканье ног по палубе и скрежет якорной цепи, пронёсшейся от носа к корме, и затем тихий плеск воды за бортом — яхта отчалила. Я лежал не шевелясь, и мало-помалу меня снова убаюкал еле слышный плеск волн.

В половине девятого я стряхнул с себя остатки сна, выбрался из постели и через носовой люк поднялся на палубу. Утро было яркое и спокойное. Веяло холодом, хотя на небе не было ни облачка. Слабый западный бриз надувал большой парус яхты. По обоим берегам высились зеленые заросли камыша, кое-где между ними поблёскивала в лучах солнца вода.

Я ощутил небывалую лёгкость, которую, как мне кажется, человек способен испытывать только на равнинных просторах. Я не видел Роджера из-за разделявшей нас крыши каюты и окликнул его:

— Славный денёк, Роджер!

Как раз в этот момент яхта огибала излучину у Солхаузской заводи, и наш капитан ответил мне не сразу. Наконец яхта вышла на прямую, и я услышал, как он весело прокричал что-то в ответ. Я ещё немного посидел на палубе, но потом, сообразив, что человеку не первой молодости не следует прохлаждаться в одной пижаме на свежем сентябрьском ветерке, резво потрусил вниз, схватил полотенце и отправился к умывальнику, что стоял под люком. Плескаясь под краном, я слышал голоса из других кают, причём отчётливее всего до меня донеслось: «Доброе утро, милый!» Хрипловатый голос, без сомнения, принадлежал Тони.

Затем на всю округу загремело радио, зазвучал «Erlkonig». Когда музыка оборвалась, диктор бодро объявил что-то по-немецки, и вслед за его словами послышались вступительные такты «Die Forelle». По-видимому, твердолобые тевтоны — магнаты радиовещания — считают, что домашние хозяйки должны мыть посуду не иначе, как под аккомпанемент классической музыки. Я быстро натянул старенький костюм и распахнул дверь в смежную с нашей каюту, чтобы лучше слышать.

Первое, что бросилось мне в глаза, была Тони, которая стояла, подперев плечом дверь. Весь её облик говорил о том, что своему ночному туалету она уделяет не меньше забот и внимания, чем дневному. На ней была белая шёлковая пижама с чёрным поясом, которая так же хорошо подчёркивала своеобразную красоту девушки, как и зеленое платье накануне вечером. Усмехнувшись про себя, я отметил, что в этот ранний час — перед завтраком — она уже успела накрасить губы.

— Привет, Иен, — встретила она меня. — Я буду называть вас по имени, надеюсь, вы не возражаете?

— Я бы оскорбился, если бы было иначе, — ответил я.

— Проходите, — жестом пригласила она меня в каюту. — Мы каждое утро включаем приёмник, чтобы было веселее умываться.

— Странная традиция, — заметили.

— Ничуть. В чем соль красивой жизни? В том, чтобы, открывая утром глаза, знать, что ты можешь понежиться в постели и не спеша начать новый день. А кроме того, мы не можем умываться все одновременно — здесь ведь, как вам известно, всего три умывальника.

Она произносила слова гортанным голосом, растягивая их, глаза её в полумраке снова поразили меня своей неодинаковостью: один — карий, другой — серый с голубым отливом.

Я помахал Эвис, заметив, что её темноволосая головка мелькнула в дверях девичьей каюты, и мы с Тони вошли в так называемую кают-компанию, которую ночью делили Уильям и Кристофер и которая, очевидно, в Девять часов утра превращалась в своего рода музыкальный салон. Внутри приёмник просто оглушал. Единственным слушателем был Кристофер. Он лежал на койке в роскошной пижаме в тон бронзового загара и писал письмо. Когда мы вошли, он встретил нас своей милой улыбкой.

— Привет, друзья! Если хотите получить удовольствие от музыки, бегите отсюда подальше, — посоветовал он.

— Музыка — только предлог. Мы, собственно, пришли к тебе с официальным визитом, Кристофер: хотим полюбоваться твоей неотразимой пижамой, — съязвила Тони, бросив на него косой взгляд.

— А где остальные? — спросил я.

— Уильям умывается, — ответил Кристофер.

— А Эвис не появится на людях, пока не доведёт свой туалет до совершенства. Я обычно в таких случаях оставляю её одну. Она часами может вертеться перед зеркалом. — В словах Тони мне почудилось скрытое недоброжелательство. Она продолжала: — Что до Филиппа, то этот ленивец валяется в постели до самого завтрака. Каждое утро, когда я вхожу к нему и говорю «доброе утро», он свёртывается калачиком и продолжает спать как ни в чем не бывало.

— Это я-то, чертовка ты эдакая? — раздался вкрадчивый голос Филиппа, и он словно из-под земли вырос перед нами. Подойдя к Тони, он обвил рукой её плечи. — И ты осмелишься повторить мне это в глаза?

Он тоже был в пижаме, но уже тщательно причёсан, как будто собрался на танцевальный вечер.

Я присел на койку Кристофера, стараясь держаться как можно дальше от приёмника, стоявшего на небольшом столике у изголовья койки Уильяма. Филипп сел напротив, на койку Уильяма, и под предлогом того, что в скором времени в каюте станет совсем тесно, притянул Тони себе на колени. Она обвила своей длинной тонкой рукой его шею и проворковала грудным голосом:

— У-у, змей-искуситель.

Я впервые в жизни слышал такое странное обращение к возлюбленному.

С улыбкой, тронувшей уголки его губ, Кристофер с интересом взглянул на них и снова принялся за письмо.

Минутой или двумя позже вошёл Уильям в халате; бросив на ходу «доброе утро», он сел на свою койку возле самого приёмника. Он раскурил трубку и сидел в задумчивости, совершенно не замечая любезничавшую у него под боком парочку.

Кристофер положил письмо в конверт, запечатал его и со словами: «Пойду умоюсь» — вышел.

Уильям молча курил. Тони чмокнула Филиппа в щеку и взглянула на меня:

— Иен, а вам, я вижу, скучно. Не хотите ли и вы, чтоб вас приласкали?

— Нет уж, увольте, только не на голодный желудок, — ответил я. — Когда я был молод и мне случалось увлечься, я всегда соблюдал золотое правило: ни под каким видом не заниматься любовью натощак.

— Значит, вы никогда не любили, — презрительно парировала Тони.

— Много вы знаете, — заметил я. Мне вспомнился один вечер двадцать лет назад. Но тут вернулся Кристофер и помешал моему сентиментальному путешествию в прошлое. Я обратился к нему: — Как вы думаете, Кристофер, была ли у меня в жизни настоящая любовь, когда я был молод?

Он улыбнулся немного горько, как мне показалось, и ответил:

— Надеюсь, вас миновала чаша сия, — а потом, как бы рассуждая сам с собой, добавил. — А впрочем, кто знает, возможно, ради любви стоит страдать.

— Конечно, стоит, — послышался сдавленный голос Филиппа: Тони зажала ему рот рукой.

Кристофер рассмеялся и попросил меня подвинуться.

— Мне надо хоть чуть-чуть передохнуть от этой адской машины, — объяснил он, показывая на приёмник.

Когда он усаживался, в каюту вошла своей лёгкой походкой Эвис — элегантная и обаятельная Эвис, единственная на яхте, кроме меня, полностью одетая. Она поздоровалась со всеми, как всегда, спокойно и ровно, вполголоса сказала Кристоферу: «Доброе утро, милый!» — и села рядом со мной напротив Уильяма.

— А почему бы нам не выключить приёмник? — жалобно, ни к кому не обращаясь, спросил Филипп. — Он орёт во всю мощь, а мы каждое утро собираемся здесь и мучаемся от этого рёва.

— Традиция, мой мальчик, — встрепенулся Уильям. — Равно как член Совета графства и закрытые школы. Сделали раз, сделали два… так и осталось на веки вечные.

— Ну-у, Уильям, ты начинаешь ожесточаться, — заметила Тони. — С возрастом, правда, это проходит. — Она взяла в рот сигарету и спросила: — У кого найдутся спички? У Филиппа их никогда не бывает. У тебя есть, Уильям? А у тебя, Кристофер?

Кристофер вынул из кармана пижамы коробок и бросил его Тони. Коробок упал на пол.

— Не очень-то ты любезен, — проворчала Тони. — Она перегнулась и подняла спички.

— Он всегда такой до десяти утра, — подтвердила Эвис.

— Жалкие создания эти мужчины, — заметила Тони. — Ну, пойду приведу себя в «божеский вид, чтобы доставить им удовольствие, хотя они этого и не заслуживают.

Она не спеша прошествовала к выходу, Филипп в своём углу откинулся назад и глубоко вздохнул.

— На редкость интересная девушка, — заметил я.

— Приятно это слышать. Хороший вы человек, старина, — отозвался Филипп.

Мы сидели и молча слушали музыку. Потом Филипп поднялся и заявил:

— Пойду-ка я тоже сполоснусь и побреюсь. Тощища ужасная — каждый день одно и то же, Когда-нибудь возьму да и перестану умываться и отращу себе длинную бороду.

— Вряд ли тебя даже на это хватит, — поддразнил его Кристофер, но Филипп уже исчез за дверью.

Уильям вытянул ноги и сказал:

— Нам с Кристофером тоже не мешало бы одеться. Нельзя же целый день щеголять в пижамах.

У Эвис чуть дрогнули в улыбке губы, она предложила мне подняться на палубу, пока Кристофер и Уильям переодеваются. Я с радостью согласился: в каюте нечем было дышать, и, кроме того, я начал серьёзно опасаться, что от этого грохота у меня лопнут барабанные перепонки. Эвис и я за ней следом — какие стройные ножки, прости меня, господи! — поднялись на палубу и замерли. Яхта так легко и бесшумно скользила по притихшей воде, что казалось, будто время остановило свой бег.

Мы решили пойти к Роджеру поболтать с ним немного. Вдруг Эвис схватила меня за руку и рванулась вперёд, к штурвалу. Внезапный страх охватил меня, и я бросился за ней. Когда я догнал её, она уткнулась лицом мне в плечо и дрожащим пальцем показала вниз. Я увидел тонкую струйку крови, потом Роджера, и у меня волосы зашевелились на голове.

Яхтой управлял мертвец.

 

Глава третья

Я ТОЛКАЮ ДРУЗЕЙ НА НОВОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Зрелище было жуткое. Как большинство людей моего поколения, я на своём веку повидал немало случаев насильственной смерти. Некоторые воспоминания останутся живы до конца моих дней. Мне, например, привелось пройти по полю сражения в Ипри спустя всего лишь несколько часов после первой газовой атаки. Я попал в Дублин на пасху 1916 года и бродил по улицам, усеянным трупами; казалось, здесь приложил руку какой-то злобный шутник, придав мёртвым телам причудливые позы: мальчик, как бы распятый на стене, с удивлённо раскрытым ртом, а в метре от него — полная краснощёкая старуха, прикрывающая своим телом детскую коляску, из которой ручьями вытекало на тротуар виски.

Но в жизни своей я не видел ничего более ужасающего, чем вид мёртвого Роджера. Он сидел, привалившись спиной к наружной стенке каюты, зажав румпель между телом и согнутой в локте рукой. Чёрная дырочка на рубахе и тонкая струйка крови, вытекающая из неё, приковали все моё внимание, и я стоял, не в силах двинуться с места. Когда же наконец я заставил себя взглянуть на его лицо, я весь похолодел от ужаса — на его лице застыла весёлая, приветливая улыбка, какой он обычно встречал друзей.

Эвис стояла, вцепившись в мою руку, её била нервная дрожь. Внезапно она истерично рассмеялась, и смех этот казался откликом на неживую улыбку Роджера.

— Иен, — произнесла она заплетающимся языком, — это нелепость какая-то. Это просто невероятно.

Её напряжённый голос звучал у меня в ушах, и на какое-то мгновение я тоже ощутил нереальность происшедшего: у меня было такое чувство, будто кто-то сыграл с нами злую шутку. Но я тут же постарался трезво взглянуть в лицо фактам.

— Нет, дорогая, это так же верно, как то, что я стою перед тобой, — сказал я. — Надо позвать всех сюда. Уильям! — крикнул я. — Поднимись-ка, пожалуйста, на палубу. Произошла пресквернейшая история. — Тогда я даже не заметил, как нелепо прозвучали мои слова в этой трагической ситуации.

Уильям взбежал по кормовому трапу на палубу. Он был по пояс голый. Увидев Роджера, он понял все с одного взгляда.

— Мёртв, — констатировал он, и, хотя Уильям не сказал ничего нового, это коротенькое слово прозвучало зловеще.

— И ничем нельзя помочь? — спросил я в тщетной надежде.

Уильям что-то пробормотал.

— У него прострелено сердце, — заявил он с холодной профессиональной уверенностью. — Эвис, зови всех наверх. Надо причалить к берегу.

И он взял на себя роль старшего. Я позвал именно Уильяма, а не кого-нибудь другого, ибо инстинктивно чувствовал, что среди нас он единственный человек дела, прирождённый руководитель. Он высвободил румпель из коченеющей руки Роджера, выбрал шкоты и с присущей ему решительностью, которую вкладывал в любое дело, повёл яхту к берегу.

Кристофер и Филипп появились на палубе одновременно.

— Роджер мёртв, — просто сообщил Уильям. — Нам нужно немедленно пришвартоваться. Вы оба идите на нос и будьте наготове.

— Мёртв? — переспросил Кристофер. Филипп замер на миг с побелевшими губами, но потом, видимо, овладел собой.

— Вы что, это серьёзно или…? — спросил он дрожащим голосом.

— Отправляйтесь на нос и никаких разговоров! — строго прикрикнул Уильям, и они безропотно подчинились.

Пока Уильям высматривал место, чтобы пришвартоваться, на корму, где я стоял с багром в руках, вышла Тони.

— Роджер убит, — сообщил я ей шёпотом.

— Вижу, — откликнулась она. Голос её совсем сел, ярко накрашенные губы искривила загадочная усмешка.

Вскоре Уильям нашёл среди нескончаемых зарослей тростника выступ с твёрдым грунтом и решил, что мы можем здесь пристать. В напряжённом молчании мы пришвартовались и свернули парус.

Когда все было закончено, Уильям деловито сказал:

— Оставим его здесь, — он жестом указал на труп, — только натянем тент. А то всякие зеваки, что поплывут мимо, будут гадать, как очутилось на палубе мёртвое тело.

Я заметил, что Эвис содрогнулась от этих трезвых слов. Меня тоже резанул тон Уильяма, но тут было не до церемоний — надо поскорее натянуть тент. Когда тент был поднят и яхта приняла вид судна, причалившего к берегу на ночную стоянку, Уильям сказал:

— Все в порядке. У нас есть ещё немного времени. Пойдёмте в кают-компанию, обсудим, как быть.

По пути Уильям бросил:

— Мне нужно заскочить к себе надеть рубаху. Я мигом. А вы идите и рассаживайтесь.

Мы расположились в большой каюте. По молчаливому уговору место во главе стола было оставлено для Уильяма. Я сел справа от него, Кристофер — слева. Филипп и Тони устроились рядом с Кристофером, а Эвис подсела ко мне и бессильно опустила голову на руку. Казалось, она вот-вот лишится чувств. Она была в таком состоянии, что даже не замечала встревоженных взглядов, которые бросал на неё Кристофер. Все притихли. Всякий раз, когда я, обегая взглядом каюту, натыкался на опустевшую койку Роджера, у меня больно сжималось сердце.

Наконец вошёл Уильям и занял оставленное для него место. Я не заметил у него никаких признаков волнения, даже руки не дрожали, когда он закуривал сигарету. Он начал:

— Вы все знаете, что произошло. За истёкшие полчаса был убит Роджер.

— А ты уверен, что это не самоубийство? — спросил Кристофер.

— Никаких следов оружия на месте не обнаружено. Его, должно быть, бросили за борт, — объяснил Уильям. — А с простреленным сердцем, как известно, бросать за борт оружие не очень-то сподручно.

Кристофер согласился, и Уильям продолжал:

— Совершенно очевидно, что Роджер был убит, и это произошло в течение последних тридцати минут.

— А на каком основании вы так точно определяете время? — Меня поразила его безапелляционность. — Rigor mortis?

— Нет, пока ещё слишком рано. К тому же только круглые идиоты или мошенники могут всерьёз считаться с подобными доказательствами. Окоченение начинается по-разному и зависит от многих факторов, и в частности занимался физическим трудом человек перед смертью или нет, — объяснял Уильям с видом превосходства. — Нет, я беру тридцать минут как крайний срок по одной простой причине — покойник не может управлять яхтой. Я не знаю этой реки, но готов биться об заклад, что последний поворот мы прошли не более десяти минут назад.

— Это довольно легко проверить, — заявил я. — Сейчас 9.40. Когда мы с Эвис вышли на палубу, было приблизительно 9.25.

— Из этого следует, что убийство произошло самое раннее в 9.15, — быстро подсчитал Уильям. — Итак, ясно: Роджер убит между 9.15 и 9.25. — Он сделал паузу и холодным бесстрастным тоном продолжал: — Убит кем-то из шестерых здесь присутствующих.

У меня бешено заколотилось сердце. Я услышал, как рядом охнула, нет, как-то всхлипнула Эвис. Филипп начал было что-то возражать, но Уильям одёрнул его:

— Не будь ребёнком, Филипп, — сказал он. — Неужели ты полагаешь, что кто-то подплыл к яхте, пристрелил Роджера и бесследно скрылся… и все просто так, в качестве разминки перед завтраком, да? Где у него была гарантия, что поблизости в этот момент никого не будет?

У меня по спине пробежал холодок, и тут впервые мы с чувством гнетущего страха посмотрели друг на друга. Я стал думать: кто бы это мог быть? Ведь какие бы чувства я ни испытывал, было ясно, что Уильям сказал правду.

Спокойным голосом Уильям безжалостно продолжал:

— Роджер был убит выстрелом в упор. На рубашке видны следы пороха. Вы что, всерьёз допускаете, что какой-то неизвестный на ходу забрался на борт яхты и, поиграв у Роджера перед носом пистолетом, застрелил его?

Факты говорили сами за себя. И я — мне не стыдно в этом сознаться — с трудом, будто проглотив комок в горле, сказал:

— Ты прав, Уильям.

Чуть замявшись, кивнул в знак согласия и Кристофер. В голубых глазах Филиппа застыло изумление. Тони, вынув зеркальце, с нарочитым старанием подвела бровь и произнесла глухим голосом:

— Ну, и кто же из нас сделал это? Уильям сухо рассмеялся.

— Кто бы это ни был, все равно он… или она в этом не признается.

И тогда я внёс предложение, которое при всей своей нелогичности, безнравственности и бессмысленности казалось мне, да и сейчас кажется, самым разумным выходом из того ужасного положения, в которое мы попали. Я сказал:

— Послушайте, я на тридцать лет старше любого из здесь сидящих, и я, с вашего позволения, выскажу своё мнение по поводу этого происшествия. Все мы связаны дружескими узами, и я не ошибусь, если скажу, что всем нам хотелось бы уладить это дело без лишних жертв. Роджер мёртв, и смерть ещё одного человека не поможет ни ему, ни кому-либо из нас. Тот, кто убил его, совершил тяжкое преступление, которое я лично не могу простить. Но это отнюдь не означает, что я хочу видеть, как он… — тут я запнулся, — или она умрёт позорной смертью. Я не верю во все эти лицемерные разглагольствования об искуплении вины. Мне кажется, что это само по себе очень похоже на преступление. Поэтому я предлагаю: если тот, кто совершил это преступление — кто бы он ни был, — сейчас нам признается, мы представим смерть Роджера как самоубийство и ни одна живая душа никогда не узнает правды. Мы должны поклясться. Но сделаем мы это при одном условии: убийца исчезнет из нашего общества и никогда больше не покажется нам на глаза.

На миг воцарилось молчание. Нарушил его Уильям, который сказал с не свойственной ему теплотой:

— Иен, вы сделали сейчас то, на что я бы никогда не решился.

— Ну как, все готовы дать клятву? — спросил я. Мёртвая тишина повисла в каюте. Кто признается?

Кто? Сердце стучало молотом. Я почувствовал, как мой лоб покрылся испариной.

Сделав над собой усилие, я продолжал:

— Прошу каждого обещать хранить молчание обо всем, что он здесь услышит.

Никто не ответил, и я продолжал:

— Ладно. Первым начну я. Клянусь, пока я жив, не разглашать признание, которое сделает здесь один из нас. Если кто-нибудь не хочет присоединиться к этой клятве, он должен заявить об этом сразу.

Никто не произнёс ни слова.

— Значит, все согласны, — заключил я. — Теперь я попрошу всех по очереди повторить клятву… или признаться.

Дрожащим пальцем — я видел, как он дрожал, — я указал на Тони.

— Ну что ж, начнём с Тони, — произнёс я. — Тони, обещаете ли вы хранить тайну?

Наши взгляды скрестились. Глаза её сверкнули. Тут я впервые увидел, сколько воли в лице этой девушки.

— Разумеется, обещаю? — как бы отмахнувшись, произнесла она. — А вы что, ожидали иного?

У кого-то вырвался еле уловимый вздох облегчения. Итак, Тони вышла из игры… Как в лихорадке я двинулся дальше.

— А вы, Филипп? — спросил я.

Он весь как-то сразу обмяк. Я увидел, что Тони, обернувшись, смотрит ему прямо в лицо. Пожав плечами, он с кислой улыбкой ответил:

— Обещаю.

Тони схватила его за руку, но они оба сразу же выпали из поля моего зрения.

Кто же остался? Кристофер, Уильям и Эвис.

— Теперь вы, Кристофер, обещаете вы хранить тайну?

— Обещаю, — спокойно ответил Кристофер. Его худое тёмное лицо было полно решимости. Трое поклялись, и теперь сделать признание могли только Уильям или Эвис. Но не Уильям же в самом деле? Я старался совладать со своим волнением. Уильям, поглаживая свой квадратный подбородок, пытался поймать мой взгляд.

— Вы обещаете, Уильям?

— Да. Обещаю, — отчеканил он. Его голос звенел, как металл. Мало-помалу до моего сознания дошло значение его слов, и я до боли впился ногтями себе в ладони. По каюте пронёсся шумок.

Холодея от страха, я повернулся к Эвис, сидевшей слева от меня. Она перестала всхлипывать, но все ещё продолжала закрывать лицо руками. У меня подкосились колени и бешено забилась жилка на шее.

— Эвис? — шёпотом произнёс я.

Она подняла своё заплаканное лицо. Все как один подались вперёд.

— Обещаю молчать, — произнесла она и добавила с жалкой улыбкой: — Только теперь, по-видимому, это не имеет ровно никакого значения.

Обстановка разрядилась. С чувством глубокого облегчения я закрыл глаза и, словно сквозь сон, услышал гортанный смех Тони, от которого всем стало как-то легче. Только что со смешанным чувством недоверия, страха и надежды мы испытующе вглядывались друг в друга, пытаясь распознать убийцу, только что мы торжественно поклялись, что тайна преступления умрёт вместе с нами, а оказалось, что тайны-то никакой и не было. Мы весело рассмеялись — это была разрядка после напряжения.

Первым опомнился Уильям.

— А все-таки один из нас — убийца, — резко бросил он. — Надо решать, что делать дальше.

Кристофер, постукивая ногой по полу, предложил:

— Я полагаю, нужно сообщить куда следует. Филипп вяло поддержал его:

— Если этот безмозглый кретин не хочет признаваться, не остаётся ничего другого, по-моему…

— …как пойти в полицию и заявить, — перебил его Уильям.

Я сделал ещё одну последнюю попытку:

— Досадно, однако, — сказал я, — что из-за одного всем нам придётся фигурировать в качестве свидетелей в деле об убийстве. А вы хорошо представляете, что это за пытка — допросы?

— Вообще это ад кромешный, — с горечью заметила Тони, — для всех без исключения.

— Ну что ж, ничего не поделаешь, — резко сказал Уильям. — Придётся все-таки заявить в полицию, чтобы они, не откладывая дела в долгий ящик, взялись за расследование. Один из нас рано или поздно будет выведен на чистую воду. И тогда он… или она (если раньше это пресловутое «или она», встречаясь в юридических документах, вызывало у меня лишь ироническую улыбку, то теперь, когда я увидел, как вздрогнула Эвис, эта оговорка прозвучала зловеще) будет приговорён к позорной смерти.

Опять повисла тяжёлая тишина. Атмосфера в каюте с низко нависшим потолком становилась напряжённой и гнетущей. Эвис начала всхлипывать. Снова раздался голос Уильяма:

— Итак, все. Поговорили и хватит. Я отправляюсь за полицией.

— А не лучше ли позвонить прямо в Норидж и попросить прислать оттуда компетентного человека? — предложил Кристофер. — А то пришлют какого-нибудь местного увальня из соседней деревушки, хлебнём тогда горя, пока втолкуем ему что к чему.

— Ладно, — согласился Уильям. — Мы трое — Кристофер, Иен и я — едем на шлюпке в Горнинг и попытаемся дозвониться до Нориджа. Кристофер и Иен сядут на весла… кроме того, мы все трое будем на глазах друг у друга, чтоб никто не попытался скрыться. Ведь мы теперь все под подозрением, не забывайте.

— Разумеется, — подтвердил я.

— А это значит, — глубокомысленно изрёк Кристофер, — что полиция будет держать нас под своим неусыпным оком. Где мы переночуем? Не можем же мы оставаться на яхте.

— Да, проблема… — подтвердил Уильям.

— А не махнуть ли нам куда-нибудь в гостиницу, — предложила Тони.

— Боюсь, что мы поставим себя в неловкое положение, — возразил Уильям. — Сбегутся зеваки, чтобы поглазеть на нас, — шутка ли, увидеть своими глазами настоящего убийцу.

— Я знаю, что делать, — неожиданно сказал Кристофер. — У моего друга по ту сторону Поттер-Хайгема есть собственная вилла. Он приютит нас у себя. В тесноте да не в обиде.

Тони засмеялась.

— И полицейский в любую минуту к нашим услугам. Между прочим, дорогой мой Филипп, я питаю слабость к полицейским.

— Вот и прекрасно, — подытожил Уильям. — Если тебе удастся заполучить тот дом, Кристофер, — это для нас лучший выход из положения. Там мы будем предоставлены сами себе, пока полиция не покончит с формальностями.

— В таком случае, мы там сегодня и переночуем, — поддержал я.

— Минуточку, ещё одна вещь, — сказал Уильям, потирая подбородок, — нам предстоит прожить бок о бок в атмосфере, отравленной взаимными подозрениями. Мы будем действовать друг другу на нервы. Возникает вопрос: как вести себя в создавшихся условиях?

— Как будто ничего не произошло, — ответила Тони.

— Разве это возможно, ведь мы знаем, что произошло, — вмешался Кристофер. — Хотя я лично за то, чтобы все у нас было по-старому. И однако чем скорее все это выяснится, тем лучше.

Уильям нетерпеливо продолжал:

— Я хочу сказать, не случилось бы так: каждый возомнит себя сыщиком и начнёт шпионить за другими, надеясь разоблачить убийцу.

— Да мы и не сможем, — возразил Филипп. — Мы же не детективы.

— С другой стороны, — твёрдо гнул свою линию Уильям, — этот пример может оказаться заразительным. Аппетит приходит во время еды. А мне совсем не улыбается быть подстреленным, как заяц.

— Единственно разумный выход — это вести себя по возможности естественно, — предложил я и, почувствовав беспомощность своих слов, поспешил добавить: — А впрочем, лучше не устанавливать непреложных правил, что можно и чего нельзя.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Уильям и, как бы завершая разговор, произнёс: — Итак, мы обо всем договорились. А сейчас мы втроём отправляемся в полицию и заодно выясним насчёт нашего временного пристанища.

Уильям и Кристофер первыми выскочили из каюты и как по команде направились к носовому трапу (ибо кормовой находился в непосредственной близости от зеленого тента). Они вышли на озарённую светом палубу. Река искрилась под солнцем. Тони и Филипп, взявшись за руки, последовали за ними. Я уже был на пороге, когда услышал сдавленный голос Эвис:

— Постойте, Иен, прошу вас!

— Что, дорогая? — ответил я, обернувшись. На неё было жалко смотреть: лицо Эвис было залито слезами. — Что случилось?

— Полиция решит, что это моих рук дело. Я уверена, что будет именно так!

Я взял её за плечи.

— Успокойтесь же, не будьте глупышкой! — сказал я как можно строже. — И почему, собственно, кто-то должен подозревать вас?

— Иначе быть не может. Вот увидите. Вы же знаете, что после Роджера наследницей всех денег его дяди являюсь я. Иен, я погибла. Меня повесят…

— Да на вас ни за что не подумают. Это просто немыслимо, — пробовал я её утешить.

— Меня повесят, — дрожа, твердила она. — Иен, вы должны убедить их, что я тут ни при чем, что кто-то другой повинен в этом, но не я. Вы должны спасти меня.

Я чувствовал себя беспомощным. В некоторых обстоятельствах я, видимо, ещё более беспомощен, чем большинство мужчин. У меня отличная наблюдательность, и я прекрасно запоминаю всякие мелкие детали, но я встаю в тупик, когда сталкиваюсь со сложными жизненными проблемами, — такой уж у меня характер. Мне было ясно, что я не в состоянии ей ничем помочь. И все же я не мог заставить себя честно признаться в этом девушке, которая стояла передо мной и, еле сдерживая рыдания, умоляюще заглядывала мне в глаза.

— Я сделаю все, что в моих силах, — пролепетал я, и вдруг меня осенило: есть такой человек! Он и только он способен раскрыть это преступление; кроме того, на его порядочность можно целиком и полностью положиться: что бы он ни узнал в процессе расследования, он будет держать язык за зубами. Я никак не мог побороть в себе страх за последствия, которые может повлечь за собой это расследование.

— Я знаю, кто нам нужен, — ликующе возвестил я. — Я когда-нибудь рассказывал вам о своём друге Финбоу?

— Рассказывали, — ответила она.

— Я попрошу его приехать и заняться этим преступлением. Не надо зря волноваться, Эвис. А теперь я должен идти… Уильям ждёт.

Я вышел и оставил её сиротливо стоять посреди пустой каюты.

Когда я спустился в шлюпку, там уже сидели, зло поглядывая друг на друга, Уильям и Кристофер.

— А я тебе говорю, греби, — кипятился Уильям.

— Дорогой Уильям, — парировал Кристофер, — до сих пор мы подчинялись тебе во всем, но должен же ты в конце концов уразуметь, что твоё слово для нас вовсе не закон.

Уильям стиснул зубы.

— При чем здесь это? Ты гребёшь лучше меня, а нам нужно добраться до Горнинга как можно скорее.

Кристофер пожал плечами:

— Вот это другое дело, умные речи и слушать приятно. Так бы и сказал с самого начала, нечего было кричать. — Он налёг на весла, и шлюпка понеслась к Горнингу.

Я с тревогой отметил, что нервозная обстановка уже давала себя знать и даже пустячное расхождение становится поводом для конфликта. Однако вскоре, успокоенный мерным движением шлюпки, я перестал думать об этой ссоре и благословлял ту минуту, когда мне пришла счастливая мысль о Финбоу. Познакомился я с ним сразу после войны, в Гонконге. Я оказался там случайно по делу (тогда я ещё не был в отставке), а Финбоу, находясь на государственной службе в министерстве колоний, где продолжает служить и по сей день, жил там постоянно. Он в ту пору занимал должность третьего помощника министра колоний или что-то в этом роде. Финбоу был ещё совсем молод, но и тогда уже мне не понадобилось много времени, чтобы узнать и оценить в нем тонкого знатока человеческой души, каких редко встретишь.

Почему он заживо похоронил себя на Востоке и почему продолжал жить там, для меня осталось загадкой, но, так или иначе, он создал себе там свой особый мирок и, кажется, был счастлив. Он умел ценить радости жизни, был гурманом, хорошо разбирался в винах и любил провести время за приятной беседой. Он читал китайских поэтов и играл в крикет, но истинную радость приносила ему единственная страсть — изучение рода человеческого с его слабостями и чудачествами. Он вёл свои наблюдения каким-то особым, научным методом и очень скрупулёзно. Мне припоминается случай, когда Финбоу удивил меня, рассказав в подробностях, о которых я сам не подозревал, перипетии одной моей глупой любовной интрижки в дни пребывания в Китае.

Первое, на что я обратил внимание, когда познакомился с Финбоу, была его несколько отпугивающая бесстрастность — он как бы со стороны, с усмешечкой наблюдал жизнь. Но когда я узнал его ближе, я открыл в нем доброту и сердечность, которые он тщательно пытался скрыть, и полюбил его за это. За месяц до нашей злополучной прогулки на яхте мы с ним встретились в Лондоне, куда он приехал провести свой ежегодный отпуск. Я осмелился сказать ему, что не так уж чуждо ему все человеческое, как он хочет изобразить. В ответ он улыбнулся и сказал, что я бы удивился, узнав, какой он чёрствый, бездушный сухарь.

Впрочем, каким бы он ни был, никто, кроме него, не смог бы помочь мне и Эвис и никто не сумел бы в такой короткий срок пролить свет на тайные движения души человека, который решился на это преступление. Я благословлял судьбу за то, что Финбоу оказался в Англии как раз тогда, когда он был больше всего нужен.

Пока Кристофер без передышки грёб к Горнингу, Уильям сосредоточенно всматривался в красные коттеджи, показавшиеся из-за поворота.

Я обратился к ним, стараясь говорить как можно непринуждённее:

— Если вы оба ничего не имеете против, я бы хотел пригласить в нашу компанию одного моего друга.

Уильям сразу насупился.

— Не очень подходящее время принимать гостей, — заметил он. — А кто этот человек?

— Его зовут Финбоу, — ответил я, Кристофер усмехнулся.

— Что за дурацкая фамилия! В жизни такой не встречал, — заметил он. — А кто он такой, этот ваш Финбоу?

— Он работает в Гонконге. Его присутствие нам не помешает, а вот польза от него может быть несомненная, уж поверьте мне. Совсем неплохо иметь рядом человека, который не запутан в эту историю и на которого можно положиться А Финбоу к тому же искушён в юридических делах и сумеет найти лазейки в сетях законов.

Я притворялся, как мог, чтобы никто не догадался об истинной цели приезда Финбоу, ибо считал, что так будет разумнее.

— Мы и сами за себя постоять сумеем, — заявил Уильям.

— Без Финбоу нам не обойтись, уверяю вас, — упорствовал я.

— Ну зовите его, если уж вам так хочется, — не очень любезно сказал Уильям. — Хотя должен сказать, все это кажется мне странным. Впрочем, нет худа без добра: у нас будет четвёртый партнёр для бриджа, когда Филиппу вздумается целоваться со своей Тони.

Кристофер с улыбкой поддержал его:

— Я не возражаю, Иен. Зовите хоть всех Финбоу, вместе взятых, мне все равно.

Мы добрались до Горнинга, позвонили из гостиницы «Лебедь». Уильям взял на себя переговоры с полицейским участком Нориджа. Его резкий голос становился все нетерпеливее, по мере того как разговор затягивался. Мы с Кристофером, слыша только одну часть телефонного диалога, терялись в догадках, что происходит на другом конце провода; как проходил этот разговор, мы узнали позднее.

— Полицейский участок Нориджа? — начал Уильям.

— Да. А кто это говорит?

— Слушайте. Около часа назад на борту своей яхты «Сирена» убит доктор Роджер Миллз.

— Кто?

— Доктор Роджер Миллз.

— Что с ним стряслось?

— Его убили.

— Кого убили?

— Доктора Роджера Миллза.

— А вы уверены в этом? Уильям начал выходить из себя.

— Помолчите минуту и постарайтесь уяснить то, что я вам скажу, — проговорил он ледяным тоном. — Яхта «Сирена» пришвартована сейчас в полумиле от Горнинга у Роксемского берега. На борту находится с пулей в груди её владелец…

— С че-ем? Уильям закусил губу.

— С пулей… с пулей в груди. Он умер насильственной смертью. Можете вы немедленно прислать сюда своего человека?

Наступила долгая пауза, затем, повернувшись к нам, Уильям сказал:

— Все в порядке. Для расследования сюда выезжает некто Беррелл, сержант полиции Беррелл.

Когда мы впервые услышали это имя, оно не произвело на нас никакого впечатления, зато потом, спустя несколько часов, при упоминании его у нас возникали совсем иные ощущения.

Кристофер довольно быстро дозвонился до своего приятеля и с непринуждённой самоуверенностью, которой я всегда восхищался, договорился о вилле. Мне же пришлось потратить немало времени, прежде чем меня соединили с квартирой Финбоу на Портленд-Плейс: сначала была занята линия, потом я ждал, когда он изволит выбраться из своей постели и подойдёт к телефону. Кристофер с Уильямом потеряли терпение и вернулись к шлюпке. Наконец я услышал искажённый до неузнаваемости голос друга и в двух словах изложил ему суть дела.

В ответ послышалось протяжное «та-ак» — любимое словцо Финбоу.

— Непременно приеду, — отчётливо услышал я. Право, мне нечасто приходилось испытывать подобную радость. Финбоу помолчал, а затем в трубке снова послышался его голос: — Буду на яхте часа через два. До скорой встречи.

С чувством облегчения я вернулся на шлюпку. Фигура убитого мрачной тенью заслоняла свет ясного дня. Меня преследовали страшные видения: мёртвый Роджер с улыбкой на губах и плачущая у меня на груди Эвис. Но я знал, что поступил так, как диктовал мне разум. Через час-другой я расскажу все Финбоу, и пусть он занимается этим тёмным делом сам.

Как только я сел в шлюпку, Кристофер спросил:

— Ну как, ваш друг приедет?

— Да, — ответил я, — он с радостью ухватился за такую возможность, он просто не знает, куда себя девать.

Уильям хмыкнул и взялся было за весла, но тут Кристофер отстранил его:

— На весла сяду я, — заявил он.

— Ты же грёб, когда мы ехали в эту сторону, — возразил Уильям, — обратно буду грести я.

— Нет, тебя надо проучить, чтобы ты зарубил себе на носу: не всегда все будет по-твоему, — заметил Кристофер, — В эту сторону я грёб, так как ты убедил меня, что это необходимо, а теперь я сяду на весла, потому что сам этого хочу.

Уильям проворчал что-то, и Кристофер молча, мерными рывками повёл шлюпку к месту стоянки яхты.

Я сидел и думал — ручаюсь, что мои попутчики думали о том же, — что по возвращении на яхту мы снова увидим зелёный тент там, где ещё совсем недавно сидел у штурвала своей яхты благодушный, пышущий здоровьем Роджер. На воду тёмной ровной полосой падала тень от высокого тростника. Все вокруг было мирно и спокойно. Смерть с виду тоже иногда кажется мирной и спокойной, подумал я. Что-то ожидает нас впереди?

У меня больно сжималось сердце. Взглянув случайно на Кристофера, я заметил, что ему тоже явно не по себе.

— Надеюсь, — сказал он, делая, взмах вёслами, — что на яхте в наше отсутствие ничего не случилось. Надеюсь, что Эвис…

Уильям оборвал:

— Уж она-то в полной безопасности.

Однако мне, несмотря на такое заверение, захотелось, чтобы она была с нами в эту минуту.

Внезапно со стороны Горнинга послышался рокот мотора, и я увидел, что прямо на нас на бешеной скорости несётся моторная лодка. Проскочив мимо, она обдала нас волной, которая вырвала из уключины одно весло, Кристофер выругался. Шлюпка повернулась и встала боком к волне. Ещё секунда — и я барахтался в воде рядом с Кристофером и Уильямом, а в нескольких ярдах от нас плавала опрокинутая шлюпка.

Развернувшись, моторная лодка возвратилась к нам, уже значительно снизив скорость. За рулём сидел темноволосый мужчина с широким румяным лицом.

Он крикнул нам громким, отнюдь не виноватым голосом:

— Что за глупые шутки! Надеюсь, вас спасать не нужно?

— Надо полагать, ко дну не пойдём, чурбан вы эдакий, — свирепо ответил Уильям. Он подплыл к шлюпке и пытался перевернуть её, а Кристофер в это время выуживал из воды весло. — Уж как-нибудь выберемся без вашей помощи. Какого дьявола вы носитесь по реке как сумасшедший?

— У меня важное дело. Очень важное, — ответил круглолицый. — Я сержант сыскной полиции Нориджа Алоиз Беррелл. Имею срочное задание расследовать преступление, совершённое где-то здесь неподалёку. Так что мне некогда, выбирайтесь сами.

И моторка рванулась вверх по течению. Так произошла наша первая встреча с Алоизом Берреллом.

 

Глава четвёртая

АЛОИЗ БЕРРЕЛЛ И ФИНБОУ

Побарахтавшись в воде, мы наконец вскарабкались в шлюпку. Уильям сел на весла и, срывая на них свой гнев, повёл шлюпку дальше. Это маленькое происшествие на время вытеснило мои дурные предчувствия, мокрая одежда, прилипшая к телу, доставляла мне немало неприятностей.

Но когда наконец из-за крутого поворота показалась наша яхта с аккуратно натянутым тентом на корме, страх охватил меня с новой силой, страх перед тем, что ожидает нас на борту. На палубу вышла Эвис и, заметив нас, стала следить за шлюпкой. Она стояла, прислонившись к мачте, и при нашем приближении сделала рукой какой-то неопределённый жест, отдалённо напоминающий приветствие.

Мою тревогу как рукой сняло, когда я услышал голос Эвис:

— У нас на борту какой-то странный тип. Он суёт свой нос повсюду.

Уильям презрительно фыркнул.

— Это тот сумасшедший, что искупал нас, чтоб ему неладно было!

Когда мы, мокрые с ног до головы, выбрались на палубу, Эвис сочувственно улыбнулась.

— Вам бы не мешало переодеться, — заметила она.

— Мы как раз и собираемся это сделать, дорогая, — сказал Кристофер, ласково потрепав её по щеке мокрой рукой, — это чтобы и ты тоже немного вымокла.

Эвис улыбнулась ему, и я с радостью заметил, что она оправилась настолько, что уже способна откликнуться на шутку.

— Иди и смени одежду, Кристофер, — проворковала она. — Я не прочь была бы понянчиться с тобой, но боюсь, что сиделка из меня не выйдет.

— Тебе в лапки только попадись… — сказал он. — Пойду-ка я действительно переоденусь… а может, следует сначала доложиться этому Берреллу?

Эвис сразу нахмурилась, и тень пробежала по её лицу.

— Он расспрашивал меня буквально обо всех, — возмущённо заметила она. — А сейчас он, по-моему, рыскает вокруг… Роджера.

Уильям внезапно взорвался:

— Ну, я иду переодеваться, и ему придётся подождать, если он вообще желает со мной разговаривать. — И он грубо окликнул: — Сержант Беррелл!

— Я занят, — послышалось откуда-то со стороны штурвала.

— А я вымок до нитки! — нетерпеливо повысил голос Уильям.

Через минуту на палубу вышел Беррелл. Когда он сидел за рулём моторки, я заметил только лунообразное лицо и вынес весьма смутное представление о его внешности; теперь же я увидел перед собой маленького круглого человечка, очень живого, добродушного и энергичного.

— О-о, — сказал он, — так вы те самые парни, что бултыхались в воде?

— Они самые, — ответил Уильям, холодно глядя на него.

— Итак, все шестеро в сборе, — продолжал Беррелл. — Парочка внизу, эта молодая леди и вы трое. Я самолично должен допросить каждого из вас в отдельности. Вот только возьму свои бумаги.

— Вы, вероятно, заметили, — сказал Уильям, — что на нас сухой нитки нет. Так вот, мы сперва пойдём переоденемся, а потом расскажем вам все, что сможем.

Я готов был увидеть раздражение на круглом, румяном лице Беррелла, но вместе этого увидел лицо обиженного ребёнка, у которого отняли любимую игрушку. Очевидно, мы обманули его ожидания.

— А мне казалось, что вы должны были бы проявить больше заинтересованности и хоть на минуту забыть о том, что вы вымокли.

— Какой заинтересованности? — с любопытством спросил я.

— Как какой? В расследовании преступления, — ответил он глубоким, звучным голосом. — Вы не находите, что расследование преступлений — романтика в полном смысле этого слова? Неужели вы не понимаете, что это прекрасно? Это ли не романтика — заставить служить доброму делу все самое тёмное, что есть в человеке?! Когда-то слагали баллады, прославляющие войны, насилие и похоть (я не могу воспроизвести отвращение, которое он вложил в последнее слово). Теперь же сочиняют детективные романы, и здесь энергия человека направлена на разоблачение зла. Неужели вы не чувствуете разницы? Если взглянуть на это явление без предубеждения, то получается, что детективная литература — признак цивилизации и расследование преступлений — символ всего положительного, что есть в современном мире!

Я был просто ошарашен этим монологом. Во взгляде Беррелла горел огонь исступлённой веры. Очевидно, сам он не находил ничего из ряда вон выходящего в этой своей декларации. Более того, слова лились так гладко, что я заподозрил, что он уже произносил их прежде, и не однажды. Впрочем, я был слишком встревожен, чтобы задумываться над эксцентричным поведением полицейского сыщика. Я заметил только, что остальные были ошеломлены не в меньшей степени. По лицу Кристофера пробежала усмешка, он сказал:

— Мы сделаем все, что в наших силах, сержант, но прежде переоденемся. Мы вас не задержим.

— Вот и отлично, — воскликнул Беррелл, смягчившись. — А я тем временем произведу кое-какие измерения около э-э… незадачливого джентльмена.

Эвис побелела и отвела глаза. Уильям и Кристофер направились к носовому трапу, а Беррелл, окинув нас с Эвис взглядом, засеменил к румпелю. Я шепнул Эвис:

— Он не станет вас очень допекать.

— От этого одержимого всего можно ожидать, — процедила она сквозь зубы.

— Примерно через час здесь будет Финбоу, — сообщил я.

— О Иен, вы просто чудо! — улыбнулась она мне, но горькая складка, обозначившаяся между бровями, так и не разгладилась.

Я переоделся как можно быстрее и в целях профилактики выпил глоток крепкого виски. Затем пошёл к Берреллу и Кристоферу в среднюю каюту. Уильям переоделся и вышел на палубу. Беррелл что-то записывал в огромную тетрадь, старательно, как школьник, помогая себе кончиком языка. Когда я вошёл, он, взглянув на меня, сказал:

— Вот ведь какое странное дело, мистер Кейпл.

Я уже собирался в отпуск и заскочил на участок за перочинным ножиком — я его там забыл — и в результате получил это задание. Это лишний раз доказывает, что мелочи могут привести к серьёзным последствиям.

Я был озадачен таким выводом, но ничего не возразил ему.

А он продолжал:

— Если бы я не вернулся в участок, у меня бы из рук ускользнуло самое интересное дело, с каким мне приходилось сталкиваться. Это просто находка для меня. Главное, здесь потребуется некоторая доля воображения. А вы, наверное, считаете, что у нашего брата оно отсутствует.

— После знакомства с вами подобная мысль не могла бы прийти мне в голову, — ответил я уверенно.

И я не покривил душой. Как всякому здравомыслящему человеку, мне претят любые предрассудки независимо от того, идёт ли речь о представителях одной профессии, одного пола или одной национальности. И все-таки в моем представлении образ полицейского сыщика — до того, как я встретился с Алоизом Берреллом, — никак не ассоциировался с тем, что я увидел воочию: передо мной был человек с моложавым, свежим лицом, неугомонный и болтливый, способный загореться при одном только слове «преступление».

Окончив свою речь в защиту воображения у полицейских, он обрушил на мою голову целый поток вопросов и тут же записывал ответы крупным круглым почерком. Он был на редкость многословен, выяснял массу ненужных подробностей, но я обнаружил, что, несмотря на это, он по-своему умен и, возможно, сумеет докопаться до сути преступления.

Его особенно интересовало, где я был и что делал с того момента, как проснулся, до того, как вернулся в каюту, чтобы переодеться.

— Вы говорите, что окликнули доктора Миллза? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— И он отозвался?

— Да.

— Это значит, — резюмировал Беррелл, — что около девяти часов он был ещё жив… если вы не ослышались.

Он испытующе посмотрел на меня. Неужели, мелькнуло у меня в голове, эта дубина подозревает меня? — Я не ослышался, — грубо ответил я.

— Может быть. Вот когда у меня в руках будут показания остальных свидетелей, я лучше смогу судить об этом. Темп — вот что самое интригующее в этом деле.

Я никак не мог догадаться, что он подразумевает под словом «темп», и решил, что я, должно быть, ослышался, А Беррелл без передышки продолжал:

— Вы видели пистолет?

— Нет, — ответил я.

— Я имею в виду не только сегодня утром, а вообще, с того времени, что вы на яхте?

— Да я на яхте всего со вчерашнего вечера.

— Верно, — согласился Беррелл.

— Ещё бы не верно, — ответил я. — У меня просто не было времени выяснить, где что лежит. Если на борту и были какие-то пистолеты, я бы все равно не успел их заметить.

— Гм, — произнёс Беррелл. — Один-то наверняка был. Итак… Как вы обнаружили убитого?

— Я вышел на палубу с мисс Лоринг. И тут мы увидели, что доктор Миллз убит.

— То же самое показала и мисс Лоринг, — согласился он. — А кто из вас двоих предложил выйти на палубу?

— Кажется, она… но я бы и сам через минуту вышел. Беррелл снова хмыкнул.

— Какой вид имел доктор Миллз, когда вы его увидели? В какой позе он лежал?

— Почти в той же, что и сейчас… не лежал, он сидел у штурвала. Только, когда мы увидели его утром первый раз, он сидел, зажав румпель так, будто все ещё правил яхтой, — ответил я.

— А кто же изменил эту позу? — с вызовом спросил Беррелл.

— Доктор Гарнет, когда пришвартовывал яхту.

— О-о, — заметил Беррелл, приоткрыв рот и постукивая карандашом по зубам. — С вас пока достаточно, мистер Кейпл. Я должен немедленно поговорить с доктором Гарнетом.

Кристофер слышал наш разговор. Порой он еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. При последних словах Беррелла он вышел позвать Уильяма.

— А-а, доктор Гарнет, — приступил к делу Беррелл, как только Уильям появился на пороге, — зачем это вам понадобилось трогать румпель и нарушать первоначальное положение тела?

Уильям не спеша уселся на свою койку и насмешливо посмотрел на Беррелла.

— А вы знаете способ, при котором можно было бы пришвартоваться, не прикасаясь к штурвалу? — ответил он вопросом на вопрос.

— А вам и не нужно было пришвартовываться. Могли бы сообразить, что мёртвое тело не полагается трогать. Если мы не знаем, в каком положении находилось тело пострадавшего, когда его обнаружили, всегда возникают дополнительные трудности для следствия.

— Что же, по-вашему, мне надо было оставить яхту без управления, чтобы она врезалась в берег на первом же повороте? Только потому, что это устраивает полицию? — спросил Уильям, выставив подбородок.

— Да, — невозмутимо ответил Беррелл. — Яхту, возможно, тряхнуло бы, и все же это было бы лучше для следствия.

— Ну, я пока ещё в своём уме, — заявил Уильям.

— Вам, очевидно, небезынтересно будет узнать, — Беррелл вытаращил глаза и внушительно продолжал, — что единственные отпечатки пальцев найдены на штурвальном колесе и только на нем.

Легко возбудимый от природы, Уильям готов был взорваться в любую минуту.

— Мне нет до этого ровным счётом никакого дела, — заявил он.

— Не так давно я прослушал специальный курс лекций о роли дактилоскопии в криминалистике, — сообщил нам Беррелл. — И первым делом я проверил все предметы, находящиеся в непосредственной близости от пострадавшего. Отпечатки пальцев имеются только на штурвальном колесе. Вот они.

И он показал нам три небольших карандашных наброска. Затем бесцеремонно заявил:

— Мне нужны отпечатки ваших пальцев, доктор Гарнет.

— Берите, если угодно, — ответил Уильям. Беррелл извлёк из кармана маленькую чёрную подушечку.

— Приложите пальцы сюда, — указал он на подушечку, — а затем надавите ими вот на этот лист бумаги.

Мы с Кристофером следили за короткопалой, ловкой рукой Уильяма, пока он послушно проделывал эти манипуляции. Беррелл, внимательно сличив отпечатки, воскликнул:

— Доктор Гарнет, отпечатки пальцев на штурвале оставлены вами.

— Едва ли приходится удивляться этому, — ответил Уильям. — Ведь я прикасался к нему, когда швартовал яхту. Было бы странно, если бы их там не оказалось.

— Гм, — произнёс Беррелл без прежней уверенности, — это, пожалуй, резонно. Мисс Лоринг и мистер Кейпл оба показали, что вы действительно вели яхту.

— Ещё бы, — огрызнулся Уильям.

— Ладно, оставим это пока, — сдался Беррелл. — А теперь я хочу задать вам ещё один вопрос: был ли, по-вашему, на борту яхты пистолет?

— Что-то в этом роде было, я знаю, — ответил Уильям.

— А что именно? Какой пистолет? Чей? — Беррелл сгорал от любопытства.

— Личный пистолет доктора Миллза, — ответил Уильям, потирая подбородок. — Ему преподнесли его, когда доктор выступал в качестве эксперта по делу Купера.

— Какого калибра? — перебил Уильяма Беррелл.

— Небольшой автоматический пистолет, не знаю, какого образца, — ответил Уильям.

— А где он его держал?

— Не знаю. Он упомянул как-то, что взял пистолет с собой, собираясь пострелять птиц.

— А где он сейчас? — настаивал Беррелл.

— Откуда мне знать?

— В таком случае придётся устроить обыск, — заявил Беррелл.

— Вот и отлично, — откликнулся Уильям.

— Где он мог держать пистолет? — спросил Кристофер.

— Да скорей всего, в каком-нибудь месте вроде той полочки возле кормового трапа, куда он обычно прятал судовой журнал. Но он мог устроить тайник и в любом другом месте, — предположил Уильям.

— Я проверю эту полку в первую очередь, — заявил Беррелл.

Он задал Уильяму ещё массу вопросов, главным образом о том, что тот делал между 9 и 9.10, когда его не было в каюте, затем он оглядел нас с победоносным видом.

— Теперь мною сняты показания со всех. Каждому был задан вопрос о том, что он делал сегодня утром с 9 до 9.30. Вы, наверно, хотели бы знать, каковы результаты.

И Беррелл прочитал по бумажке:

«1. Убийство произошло между 8.55 и 9.25.

2. Выстрела не слышал никто из экипажа.

3. Полного алиби не имеет никто.

4. Пистолет вблизи трупа не найден».

— Какой же из всего этого напрашивается вывод?

Кристофер, Уильям и я иронически переглянулись.

— Абсолютно никакого, — сказал Уильям.

— А вывод такой, — продолжал Беррелл, не моргнув и глазом: — все вы находитесь под подозрением. Все шестеро. Предупреждаю вас честно и откровенно, подозрение падает на всех, кто находится на борту».

— Абсурд какой-то, — возмутился я.

— За всеми вами будет установлен надзор, — продолжал он.

— Мы предполагали, что вам придётся это сделать, — сказал Кристофер. — Поэтому я снял виллу близ Поттер-Хайгема, где мы все шестеро и поживём пока. Эту виллу вы сможете держать под наблюдением, если сочтёте необходимым.

— Ну что ж, все устраивается как нельзя лучше, — радостно подхватил Беррелл. — Как нельзя лучше. Пойду скажу констеблю, который сопровождает меня, чтобы достал моторку повместительней, и мы живо переправим вас туда. А за виллой будет установлен надлежащий надзор — это уж моя забота.

— Разумеется, — сказал Кристофер. — И ещё, я надеюсь, вы возьмёте на себя труд позаботиться, чтобы о нашем местопребывании не пронюхали репортёры.

— Можете на меня положиться, мистер Тэрент, — ответил Беррелл и вышел из каюты.

Мы услышали, как он зычным голосом отдал распоряжения констеблю, приехавшему с ним. Затем моментально вернулся обратно.

— Все в порядке, — сообщил он. — Я послал его за лодкой, чтобы отвезти вас на виллу. Ну а теперь я думаю заняться поисками пистолета. Доктор Гарнет, я бы хотел взглянуть на ту полку, о которой вы говорили.

Уильям повёл всех к кормовому трапу и показал на углубление в стене около верхней ступеньки.

— Судовой журнал всегда лежал здесь. Вместе с шёлковым вымпелом, который доктор Миллз выбрасывал в особо торжественных случаях, — объяснил он. — Вполне вероятно, что он мог держать здесь и свой пистолет, Беррелл тщательно осмотрел углубление.

— Но сейчас здесь абсолютно пусто, — сказал он с раздражением. — Даже журнала нет.

— Странно, — растерянно заметил Уильям. Кристофер поддержал его:

— Да-а, когда журнала не было на месте, Роджер приходил в такую ярость, будто это равносильно чуть ли не государственной измене.

— А может быть, он оставил его у себя в каюте? Он как раз что-то записывал в него, когда мы вчера вечером уходили спать, — предположил Уильям.

Но я разуверил их.

— Нет, — сказал я, — он куда-то выходил из каюты и спрятал его.

— Тогда я не знаю, — сдался Уильям. Беррелл начал проявлять нетерпение.

— Это может оказаться важной уликой. Однако прежде всего мне нужен пистолет. Одно из двух: или его выбросили за борт, или он находится где-то здесь. Придётся обшарить снизу доверху всю яхту.

— Это любопытно, — заметил Кристофер. — Сержант, судовой журнал вы тоже будете разыскивать?

— Да, — подтвердил Беррелл. — Он может оказаться ключом к разгадке.

— Есть ещё одна любопытная деталь, — сказал Уильям, когда мы спускались по трапу. — Куда девался вымпел?

— Вымпел? — эхом откликнулся Беррелл.

— Да, это такая штука, которую вывешивают на верхушке мачты, — издевательским тоном ответил Уильям.

— О-о, вы имеете в виду флажок? — уточнил Беррелл. Уильям хотел было ещё съязвить, но сдержался.

— Не в названии дело, — резко сказал он. — Речь идёт о шёлковом флажке. Обычно доктор Миллз выбрасывал обыкновенный, хлопчатобумажный вымпел, а в особых случаях — шёлковый. Он всегда лежал на этой полке. А сейчас его здесь нет. Он исчез.

— И судовой журнал и флажок тоже могут сыграть важную роль в ходе следствия, — заключил Беррелл. — Но прежде всего нужно найти пистолет. — И он подозрительно уставился своими выпученными глазами на Уильяма.

Лично я не видел никакой связи между исчезновением судового журнала и вымпела и смертью Роджера. Может быть, в судовом журнале и содержалось что-либо такое, что убийца хотел бы уничтожить, рассеянно думал я, но вымпел — кому он мог понадобиться? Какая польза от клочка шелка с обрывком верёвки? Решив, что это случайное совпадение, я перестал ломать голову и последовал за остальными.

Подойдя к койке Филиппа, я было подумал, что мы наконец напали на след пропавших вещей. Я увидел блокнот, из-под которого выглядывал коричневый бумажный переплёт, напоминавший мне журнал, где Роджер делал свои записи вчера вечером.

— Может быть, это и есть судовой журнал? — сказал я, ткнув пальцем в переплёт.

— Нет, тот потолще, — заметил Уильям, но Беррелл уже вытащил из-под блокнота книгу и разглядывал её со всех сторон.

Ничего предосудительного, это была всего-навсего «Клаудина в Париже», которую Филипп, по-видимому, захватил с собой почитать перед сном. Пробежав глазами название, Кристофер ехидно ухмыльнулся. Но каково же было моё удивление, когда я увидел, что Алоиз Беррелл покраснел до корней волос и торопливо положил книгу обратно.

Целую минуту я не мог собраться с мыслями. Полицейский сыщик, впадающий в восторженный экстаз, едва речь заходит о расследовании преступлений, — явление довольно странное, но полицейский, смущающийся, как викторианская барышня, — это вообще нечто немыслимое. Я припомнил, как нарочито подчёркнуто он произнёс слово «похоть» несколько минут назад. Внезапно его фамилия открыла мне глаза. Он ирландец, и это все объясняет. Не раз сталкивался я с ханжеской сверхстыдливостью ирландских католиков, которая породила такие позорные явления в Америке, как цензура в Бостоне, междоусобные войны гангстеров, мистера Джеймса Джойса, а в настоящий момент послужила причиной странного замешательства сержанта уголовной полиции Алоиза Беррелла.

Не успел он опомниться от одного удара, как за ним последовал другой. Мы повели его в каюту, которую занимали Эвис и Тони, — последнее из всех возможных мест на яхте, где мог быть спрятан пистолет. Он постучал в дверь и вошёл. Я успел только мельком увидеть Тони, которая сидела на коленях у Филиппа и обнимала его, как дверь перед моим носом тут же захлопнулась, и лицо Беррелла, оказавшегося по эту сторону двери, стала заливать густая краска.

— Отвратительно, — указал он на закрытую дверь, — когда молодые люди собираются компаниями и занимаются амурами без зазрения совести у всех на глазах, — и добавил, подумав: — А тут ещё рядом лежит убитый. Сзади раздался чей-то приятный голос: — И ведь что любопытно — такова природа людей: они наиболее склонны крутить амуры, как метко подметил этот джентльмен, именно в такие моменты, когда, скажем, произошло убийство. И заметьте, неожиданно свалившаяся беда — гораздо более сильный возбудитель эмоций, чем джазовая музыка.

Я обернулся и поймал усмешку в глазах Финбоу. Он стоял у нижней ступеньки кормового трапа — высокий, элегантный, невозмутимый. Как-то одна моя знакомая сказала про него, что «в глазах иностранцев он эталон мужской красоты англичан», но, поскольку он ей нравился больше, чем она ему, это, возможно, было преувеличением.

Впрочем, в какой-то мере эта девушка была близка к истине. Он отличался той красотой, которая, будучи предметом зависти всех европейцев и большей части американцев, придаёт импозантность, но не бросается в глаза. У него было удлинённое худощавое лицо с крупным носом и посеребрённые виски. Злейший его враг мог бы Сказать, что в лице Финбоу есть что-то лошадиное, но с ещё большим основанием его лучший друг назвал бы его внешность весьма привлекательной.

Я представил Финбоу всех своих друзей. Ради такого случая даже Филипп и Тони покинули своё убежище, чтобы пожать ему руку, и я заметил, что Тони отчаянно кокетничает, стараясь произвести на Финбоу впечатление. Однако тому было не до неё — он был увлечён беседой с Берреллом.

— Вот увидите, сержант, пребывание на вилле человека, не замешанного в эту историю, значительно облегчит вашу задачу, — убеждал Финбоу.

— Так-то оно так, — неохотно согласился Беррелл.

— А потом, — вкрадчиво продолжал Финбоу, — я всю жизнь мечтал своими глазами увидеть, как ведётся расследование дела об убийстве. Мне всегда хотелось посмотреть, как такой человек, как вы, сержант, действует в сложной обстановке, распутывая клубок таинственных загадок. Это, должно быть, захватывающе интересно!

Медоточивые речи Финбоу сделали своё дело: на розовом лице Беррелла засияла наивная, почти детская радость, и он с жаром произнёс:

— Если вы хотите научиться чему-нибудь, мистер Финбоу, вам надо присутствовать при расследовании с самого начала. Логическое построение — вот что важно в нашем деле; и, если вы пропустите первые шаги, вы не сможете уловить дальнейший ход следствия.

— Разумеется, разумеется, — согласился Финбоу.

— Это очень любопытный случай. Я обшарил яхту, — сообщил Беррелл, — и нигде не нашёл ни пистолета, ни судового журнала, ни флажка. Они как в воду канули. Зато я собрал немало информации. Если вы не возражаете, пройдём в большую каюту, и я ознакомлю вас со всеми фактами, которые я собрал и записал в последние полчаса.

— Это очень любезно с вашей стороны, — ответил Финбоу, и они направились в кают-компанию.

Уильям слушал их разговор с угрюмым видом. После того как они удалились, он, недоверчиво глядя на меня, спросил:

— Этот ваш друг увлекается криминалистикой, не так ли?

— Он просто любознательный человек, — ответил я. — Он интересуется почти всем на свете. А нам отнюдь не помешает иметь у себя компетентного человека, если впереди нас ждут допросы ещё не одного такого Алоиза Беррелла.

При этом имени у Кристофера и Уильяма вырвался нервный смешок, а Тони сказала:

— Этот бедняга зарделся как маков цвет, когда заглянул в каюту и увидел, что Филипп меня целует. Надо бы заняться его перевоспитанием.

Мы поднялись на палубу и увидели Эвис, которая с отрешённым видом смотрела куда-то поверх камышей. Наш рассказ о девичьей стыдливости Алоиза Беррелла вызвал у неё лишь вымученную улыбку. Она сказала мне вполголоса, что Финбоу с первого взгляда произвёл на неё приятное впечатление. Оказывается, он ухитрился перекинуться с ней несколькими словами, прежде чем спустился вниз.

В ожидании обещанной лодки мы провели около получаса на палубе. Каждый старался вести себя как ни в чем не бывало, но это удавалось с трудом — куда бы мы ни глядели, перед глазами все время маячил тент, который сам, по себе производил ещё более жуткое впечатление, чем то, что за ним скрывалось. Мы шутили и смеялись, но иногда один из нас, мысленно представив все, что произошло, внезапно умолкал и погружался в мрачное молчание.

Мне хотелось бы поделиться примечательным, с моей точки зрения, наблюдением: человек не способен находиться под гнётом душевного волнения долгое время. Я не чёрствый человек — в сущности, я гораздо мягкосердечнее, чем следовало бы быть, — и Роджер был моим другом на протяжении многих лет, тем не менее за два часа, истёкших после его смерти, я испытывал самые разные эмоции — я и смеялся над странностями Беррелла, и переживал тревогу за Эвис, и радовался сухой одежде, сменившей промокшую, — и все эти чувства на время вытесняли мысли о Роджере.

По прошествии получаса я спустился в кают-компанию и застал там Алоиза Беррелла, с пафосом объяснявшего что-то Финбоу, который поощрительно улыбался.

— Почерк данного преступления — его темп! — восторженно вещал Беррелл. — Убийство — это такой же вид искусства, как и любой другой. А для каждого произведения искусства характерен свой почерк, своя манера письма, отличающая данного художника от его собратьев. Найдите того, кто мыслит и действует в такой же манере, и убийца у вас в руках!

Тут он увидел меня и осёкся.

— А-а, Иен, — обрадовался Финбоу, — а у нас здесь очень поучительная беседа. Сержант Беррелл изложил мне свою теорию относительно методики преступлений.

— В лице мистера Финбоу я нашёл внимательнейшего слушателя, — сказал Беррелл. — Впрочем, вам пора уже ехать на виллу. Я очень рад, что вы будете жить все вместе. Это облегчает мою задачу.

— А что будет с яхтой? — спросил я.

— Я перегоню её обратно в Роксем. Скоро за вами придёт моторка. Я появлюсь у вас, как только у меня возникнут новые вопросы. Помните, главное — темп, мистер Финбоу!

Снаружи донёсся рокот мотора.

— А вот и лодка.

Когда мы вышли на палубу, все уже сидели в лодке. Прежде чем расстаться с Берреллом, я спросил у Финбоу, осмотрел ли он место преступления.

— Благодаря любезности сержанта Беррелла мне удалось осмотреть все, что только возможно, — ответил тот. — Я вам очень признателен, сержант.

— Мне самому это доставило удовольствие, — ответил Алоиз Беррелл.

Вскоре яхта скрылась из виду. Взглянув на неё в последний раз, я увидел Беррелла, стоявшего на носу в глубоком раздумье. Промелькнула полоска зеленого тента, и я подумал, как было бы хорошо, если бы я видел все это действительно в последний раз.

Чем дальше мы удалялись от яхты по залитой солнцем реке, тем свободнее дышалось.

Справа в зелёных зарослях тростника виднелись паруса прогулочных яхт, и казалось, что они плавно движутся прямо по траве, совсем как на голландских полотнах — нежизненных, но ласкающих взор.

Финбоу тихо заговорил со мной:

— Очень интересное дело.

— Что ты обо всем этом думаешь? — спросил я.

— Задал ты мне задачу, — глубокомысленно заметил он. — Семь человек, отрезанных от внешнего мира… и один из них убит. Интересно… Впрочем, к чему гадать, пока ты не посвятил меня во все подробности?

— Пожалуй, — поддакнул я. И вдруг он весело улыбнулся.

— Иен, ты говорил, что меня здесь ожидает тайна, которую нужно разгадать. Но ты ни словом не обмолвился о другом сюрпризе — Алоизе Беррелле.

В ответ я тоже улыбнулся и сказал:

— Тогда я и сам не подозревал о его существовании.

Финбоу снова забубнил мне в ухо:

— Не такой уж он осёл, как кажется. Он, несомненно, соберёт все нужные ему сведения с полным знанием дела. К несчастью, его натура такова, что его безудержно тянет изливать кому-нибудь душу, и мне придётся принять удар на себя. Он воплощает в себе почти все добродетели и все пороки эпохи словоблудия. Он знаком со всей литературой по специальности: прочитал все детективные романы и рассказы, когда-либо опубликованные, не пропускает ни одного судебного отчёта, знает все труды по криминалистике, и в том числе объёмистую работу Гросса. Все это хорошо. Если бы он этим ограничился, ему бы не было цены, но, к сожалению, в эпоху словоблудия наряду с полезным человек впитывает в себя и огромное количество всякой чепухи. Даже у людей более умных, чем Алоиз Беррелл, существует подобная тенденция. Ты ведь слышал, как он рассуждает о темпе. Такое благозвучное слово — ласкает слух. Если его повторять много раз подряд, то в конце концов забываешь, что оно ровно ничего не значит. Забываешь, что пустил его в оборот только затем, чтобы скрыть своё невежество. Мы все загипнотизированы словами. Философы и критики, священники и психологи — все они алоизы берреллы, считающие, что, коль скоро магическое слово произнесено, все сразу становится ясным как божий день.

— Да, — только сказал я. Это мой неизменный ответ на любую тираду Финбоу, когда у него появляется потребность произнести таковую.

— Когда-нибудь я разъясню тебе весь вред пустословия, но сейчас нам важнее Беррелл, — продолжал Финбоу. — Он, между прочим, нахватался криминалистических терминов и формул и размахивает ими, как знаменем. Особенно полюбилось ему это пресловутое «темп» и ещё одна формула: «Убийцей является лицо, которое меньше всего можно заподозрить!»

— О-о! — только смог произнести я.

Финбоу закурил сигарету и как бы вскользь спросил:

— Полагаю, Иен, что это не ты убил Роджера?

Я давно привык к своеобразному юмору своего друга, поэтому бесхитростно ответил: — Нет, не я.

— Я так и думал, — сказал он с улыбкой, — А вот Беррелл думает, что это ты.

 

Глава пятая

ПЯТЬ ВОПРОСОВ ФИНБОУ

Я попытался засмеяться, но думаю, что любой на моем месте почувствовал бы тревогу, узнав, что его подозревает в убийстве официальный представитель власти, даже если этим представителем является Алоиз Беррелл. Меня охватило необъяснимое беспокойство…

— Это же просто бред, — возразил я.

— Разумеется, — мягко ответил Финбоу. — Поэтому-то он и верит в это. Он руководствуется формулой! «Убийцей является лицо, которое менее всего можно заподозрить», — и поэтому остановился именно на тебе. Ты как раз тот человек, которого меньше всего можно заподозрить, значит, вполне возможно, что убийство совершено тобой.

— Ну, я надеюсь, ты-то хоть разубедил его? — спросил я.

— Напротив. Я дал ему понять, что считаю его гипотезу правильной, — заметил Финбоу, рассеянно глядя на равнины, расстилающиеся за аббатством Сент-Бенет.

— Что… что… — бессвязно залепетал я.

С ума сойти можно! Финбоу согласен с Берреллом, что Роджера убил не кто иной, как я!

— Все в порядке, — заверил меня Финбоу. — Я в здравом уме и твёрдой памяти. И я отлично знаю, что ты такой же убийца, как и я. Но для пользы дела будет лучше, если Беррелл останется в заблуждении.

Тут только для меня начало кое-что проясняться.

— Видишь ли, — продолжал Финбоу, — я постарался дать ему понять, что он довольно тонко разобрался в ситуации, для того чтобы он не путался у меня под ногами. Пусть следит за тобой и собирает информацию, которая мне очень нужна. Не сделай я этого, он будет ходить за мной по пятам и прожужжит мне все уши.

— А способен ли он найти хоть что-нибудь для тебя полезное? — спросил я.

— Чем черт не шутит, — улыбнулся Финбоу. — К счастью, хоть навредить не может. Главное — это нейтрализовать его и дать ему почувствовать, что все идёт как нельзя лучше.

— Так он что же, теперь и ночевать будет у меня под кроватью? — Во мне проснулся юмор.

— Нет, он будет издали наблюдать за тобой. Кроме того, он собирается достать водолазный костюм и начать поиски пистолета в реке. В том, что он на дне, сомневаться не приходится. И если бы Беррелл нашёл пистолет, в чем я сомневаюсь, я был бы чрезвычайно доволен. А ещё он намерен организовать слежку за молоденькой парочкой, что влюблены друг в друга без памяти.

— Филипп и Тони, — подсказал я.

— Беррелл, как все истые моралисты, полагает, что если молодые люди только и знают, что целоваться да миловаться, то в свободное от этого время они способны и на более тяжкие грехи.

Я заметил, как заблестели светло-голубые глаза друга, и понял, что он с головой поглощён разрешением задачи, которую я перед ним поставил.

— Но как же может он подозревать эту пару и меня одновременно? — спросил я.

— Это его вторая версия. Если преступление совершено не тем, кого «менее всего можно заподозрить», значит, оно совершено кем-то другим, «кто по своему психическому складу предрасположен к убийству». Это он, по всей вероятности, вычитал у мисс Дороти Сэйерс.

— Пусть будет так, — заметил я, — чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.

— Только бы, — вставил Финбоу, — он не втянул в это дело Скотланд-Ярд. Мне нужно, чтобы на день или на два у меня были развязаны руки. А пока Беррелл трубит налево и направо, что случай не представляет никаких трудностей, я буду свободен.

— А чем Скотланд-Ярд мог бы тебе помешать? — спросил я не без удивления, так как привык, что Финбоу обычно минует все преграды на своём пути с необыкновенной лёгкостью.

— Их только допусти — и они переворошат жизнь каждого, кто когда-либо был знаком с Роджером, постараются узнать всю его подноготную. И как только в их руках окажется достаточное количество фактов, они подведут итоговую черту. Научное расследование не имеет ничего общего ни с наукой, ни с расследованием. Это просто кропотливое, безжалостное накапливание множества скучнейших мелких фактов. Но оно в конце концов всегда даёт свои плоды. Итак, прежде всего я хочу выяснить, что произошло, ибо… — и его голос, обычно такой мягкий, вдруг посуровел, — ибо это дело может обернуться такой неприглядной стороной и принести тебе столько горьких переживаний, что тебе и не снилось.

Финбоу умолк на минуту, пока наша лодка неслась мимо первых, беспорядочно разбросанных коттеджей Поттер-Хайгема, затем произнёс глухим голосом, который потряс меня своей необычной серьёзностью:

— До сих пор я был уверен, что меня в этом мире трудно чем-нибудь удивить. Но теперь я все чаще прихожу к мысли, что среди этой твоей компании найдутся один или двое, рядом с которыми я могу почувствовать себя наивным младенцем.

Лодка проскочила стоявшие у причалов яхты и прибрежные домики Поттера, а несколькими минутами позже, миновав мост, мы увидели на правом берегу серую прямоугольную башню собора Мартем.

Кристофер показал нам уединённую, коричневого цвета виллу на левом берегу, неподалёку от того места, где Кендал-Дайк впадает в воды Тёрна.

— Вот наше пристанище, — сказал он.

— О-о, — разочарованно протянула Эвис.

Вид этой виллы поверг нас в уныние: она стояла одиноким островком среди болот и была соединена с остальным миром только узенькой тропкой. Перед домом был запущенный сад, спускавшийся прямо к воде. Затерянная среди безлюдных болот, эта вилла представлялась мне местом заточения, где прощаются с надеждами, заточения, на которое обрекло моих друзей жестокое преступление, и откуда — по крайней мере для одного из нас — путь назад закрыт. Когда мы вошли в дом и увидели открывающийся из окна вид на сплошь заросшую тростником Хайгемскую протоку, уныние овладело нами с ещё большей силой. Даже Уильям, отнюдь не отличавшийся впечатлительностью, не выдержал и мрачно заметил:

— Ну и местечко! Только этого нам недоставало после утреннего шока. Нам остаётся или рехнуться, или руки на себя наложить.

Эвис обернулась ко мне, во взгляде её застыли тоска и отчаяние. Под глазами легли тёмные круги. Даже Филипп и Тони притихли. И лишь Финбоу, только что беседовавший с Кристофером о Малайе, как ни в чем не бывало подошёл к фортепьяно в гостиной и пропел куплеты аlа Морис Шевалье. Алоиз Беррелл, окажись он сейчас здесь, был бы шокирован. Но Финбоу добился своего — через десять минут мы уже оживлённо обсуждали, кому где спать и как питаться. Эвис загорелась желанием приготовить что-нибудь поесть на всю компанию и принялась горячо обсуждать эту идею с Тони.

В самый разгар дискуссии на пороге двери, соединяющей гостиную с кухней, появилась полная приземистая женщина. Она оглядела всех неодобрительным взглядом и решительно, с норфолкским выговором спросила:

— Кто здесь будет мистер Тэрент? Кристофер сказал, что это он.

— Гм, — буркнула она недовольно. — Мистер Уильямсон велел встретить вас. Я — миссис Тафтс, его экономка.

И она снова окинула нас каким-то странно неприязненным взглядом.

— Вот и прекрасно! — обрадовался Кристофер, но миссис Тафтс осталась холодна. Эвис, умильно заглядывая ей в глаза, произнесла:

— О, миссис Тафтс, не могли бы мы с мисс Гилмор приготовить что-нибудь поесть? Мы с удовольствием взялись бы за это. Правда, мы не большие специалисты, но…

— Я сама приготовлю, — отрубила миссис Тафтс.

— Да, нам не мешало бы позавтракать. А то у нас маковой росинки во рту не было со вчерашнего вечера, — вставила Тони.

Миссис Тафтс бросила на неё такой взгляд, что даже Тони спасовала.

— А почему это вы не завтракали до сих пор? — спросила миссис Тафтс.

Тони отвела глаза и пробормотала что-то невразумительное.

— Тут что-то не так, — заключила миссис Тафтс, складывая руки на животе. — В такую даль не едут ни с того ни с сего без предупреждения и даже не закусив перед дорогой. Это неспроста. Так вот, сегодня вы останетесь без завтрака. Уже двенадцатый час, и я не собираюсь стоять у плиты весь день.

Свирепая каракатица была хозяйкой положения. Никто больше не посмел и заикнуться о завтраке. Только Уильям сделал попытку осадить её:

— Мы тут распределили комнаты, — объявил он деловито, так, будто отдавал распоряжения дежурной сестре у себя в клинике.

Миссис Тафтс заняла позицию в центре комнаты.

— Я сама укажу, где кому спать, — заявила она безапелляционно. — Вы, молодые леди, незамужние? — Эвис и Тони покачали головами. — В таком случае вы обе будете спать вон в той комнате. — И она указала перстом на комнату, смежную с гостиной, и при этом посмотрела на нас так, будто заявляла о своей готовности дать отпор любому сопротивлению. Филипп, который долгое время безуспешно силился подавить смех, не выдержал и прыснул. Миссис Тафтс, не мигая, уставилась на него.

— Знаю я вас, нынешнюю молодёжь, — заявила она. А затем, покосившись в мою сторону, бросила несправедливое — бог тому свидетель! — обвинение: — Да и те, что постарше, тоже не лучше.

Тут на выручку пришёл Финбоу.

— Я убеждён, что вы устроите нас наилучшим образом, миссис Тафтс, — любезно сказал он. — Но нельзя ли мне и этому джентльмену, — он кивнул на меня, — занять вон ту спальню? — Он указал на комнату напротив спальни девушек. — Мы самые старшие в компании и любим иногда поболтать друг с другом.

Нечасто приходилось мне видеть, чтобы Финбоу в чем-либо отказывали, но миссис Тафтс, казалось, была очень близка к этому.

— Ладно, можете занять эту комнату, если уж вам так хочется, только в ваши годы больше пристало не языком трепать, а заниматься каким-нибудь полезным делом, — отбрила она. — А вы трое сами поделите оставшиеся две комнаты.

Разделавшись таким образом с Кристофером, Уильямом и Филиппом, она вышла из гостиной, бросив на ходу:

— Ленч будет в час. Я никогда никого не жду — учтите!

Финбоу глубокомысленно произнёс:

— Интересно все-таки, почему это англичане становятся беспомощными, словно дети, как только столкнутся с неприкрытым, беспардонным хамством? Более того, в нашем испорченном всяким вздором представлении оно выглядит даже признаком твёрдости характера. Так повелось с лёгкой руки доктора Джонсона, герцога Веллингтона, королевы Виктории, мистера Шоу и мистера Сноудена — для любой их выходки мы находим оправдание, а на самом деле просто пасуем перед их бесцеремонной грубостью. Вот и эта миссис Тафтс. В Англии невозможно быть великим и благовоспитанным одновременно. Я, например, никогда не стану великим.

Тень улыбки пробежала по лицу Эвис.

— Вы хотите поднять наш дух. Как это мило с вашей стороны, — сказала она.

— Боюсь, что мне это не очень удалось, раз вы это заметили, — ответил Финбоу. — Иен; я потерпел фиаско. Не ретироваться ли нам лучше в свои покои и не распаковать ли чемоданы?

Разложив вещи, мы с Финбоу взяли шезлонги и расположились на полянке, которая спускалась к реке. На противоположном берегу раскачивался на ветру тростник, а над ним голубело только бескрайнее небо. Вытянув длинные ноги, Финбоу изрёк:

— Не удивительно, что в таких краях к человеку приходит душевный покой. Вот обзаведусь на старости лет семьёй, поселюсь здесь и буду целыми днями слушать, как кричат чайки.

По опыту прошлого я знал: коль скоро Финбоу заговорил о душевном покое, это первый признак того, что его мозг усиленно работает. Я лежал молча, посасывая трубку; солнце било мне в глаза, лицо обдувал ветерок.

А Финбоу не сиделось — он вскочил, пошёл в дом и принёс оттуда чайник для заварки, кипяток и два стакана. Он налил в чайник кипятку, извлёк из кармана маленькую коробочку и, вынув оттуда щепотку листиков чая, бросил их в кипяток. Несколько мгновений он, затаив дыхание, смотрел на чайник, а затем разлил по стаканам жиденький, цвета соломы чай.

— Лучший в мире чай! — заметил он, отпивая глоток. Живя в Китае, он пристрастился к местным сортам этого напитка и, хотя это было дорогое удовольствие, не расставался с коробочкой китайского чая. Мне всегда казалось, что этот «лучший в мире чай» отдаёт веником, но я безропотно сносил чудачество друга.

— Если бы не ты, Иен, — продолжал он, попивая чай, я бы сегодня пошёл на матч «Беде» — «Бэкс». В наши дни истинный ценитель крикета может увидеть стоящую игру, только когда встречаются второразрядные провинциальные команды. С тех пор как большой крикет вошёл в моду, он ничего общего со спортом не имеет.

Я тоже отпил глоток чаю. Самое лучшее — дать Финбоу выговориться до конца. Тем же тоном, каким он только что говорил о крикете, он сказал:

— Чего только я не передумал об этом убийстве. От Беррелла я получил массу сведений, но здесь нужно отсеять многое, а для этого мне необходимо услышать твою версию. Я хочу, чтобы ты напряг память и рассказал мне все, что ты знаешь о каждом из участников прогулки. Постарайся не упустить ни одной мелочи. У тебя ведь всегда была завидная память. А потом расскажешь мне по порядку все, что произошло сегодня утром.

Обстоятельно и не спеша я выложил Финбоу все, что знал. В сущности, я пересказал то, что изложил в первых главах данного повествования, — это было все, чем я располагал. На бумаге я изложил последовательность событий более связно и логично, чем в беседе с Финбоу, но, по сути дела, между тем и другим никакой разницы нет.

Дважды он прерывал мой рассказ протяжным «та-ак» — это словечко Финбоу употреблял в таких различных обстоятельствах, что невозможно было догадаться, какой смысл он в него вкладывал. Первый раз он произнёс своё «та-ак» при упоминании, что в своё время Эвис отказалась выйти замуж за Роджера, а второй — когда я рассказывал о появлении в каюте Филиппа во время радиопередачи.

После того как я описал ему, при каких обстоятельствах мы с Эвис обнаружили тело Роджера, Финбоу откинулся на спинку шезлонга и закрыл глаза. Затем спросил:

— Что же было дальше?

Я рассказал ему вкратце о том, как Уильям взял инициативу в свои руки, а также о разговоре в кают-компании. Когда я дошёл до выводов, которые сделал Уильям по поводу обстоятельств смерти Роджера, Финбоу протянул своё «та-ак» с какой-то особой интонацией. Потом я вскользь упомянул о том, что призывал убийцу сделать добровольное признание. Я думал, это покажется Финбоу забавным, но он отнёсся к моему сообщению с глубокой заинтересованностью, хотя и не смог сдержать лёгкую усмешку, когда я рассказывал, как каждый по очереди давал клятву хранить молчание.

Под конец я описал ему нашу поездку в Горнинг, телефонный разговор с полицейским участком Нориджа и возвращение на яхту.

— Спасибо, Иен, — сказал Финбоу, допивая давно остывший чай. — Ты оказал мне неоценимую услугу. Сам бы я ни за что на свете не узнал и половины того, что ты мне сообщил. Из твоего рассказа я почерпнул гораздо больше, чем из заметок Беррелла. Кстати, не мешает ещё разок взглянуть на них и освежить в памяти, что он там написал.

Он извлёк из жилетного кармана несколько листков бумаги, испещрённых мелким почерком.

— Это копия заметок нашего друга Беррелла, которую я сделал для себя, — объяснил он. — Я опустил много лишнего, но тем не менее они очень близки к оригиналу. Может, ты хочешь ознакомиться с ними?

Бегло просмотрев листки, он один за другим передал их мне. Вот что там было написано:

Труп.

Смерть наступила в результате выстрела в упор в область сердца. К началу полицейского осмотра труп ещё не успел остыть. Обнаружен у румпеля яхты, и все свидетели утверждают, что не трогали его с места, за исключением того момента, когда освобождали румпель, чтобы получить возможность довести яхту до берега. Отпечатки пальцев найдены только на штурвальном колесе.

Мисс Э. Лоринг.

Показала, что приблизительно в 9.20, совершив утренний туалет в своей каюте, пошла в центральную каюту. Ничего не видела. Ничего не слышала. Около 9.30 вышла с мистером Кейплом на палубу и там увидела труп хозяина яхты. Утверждает, что румпель находился между локтем пострадавшего и его корпусом. Не высказала никаких догадок. Доктор Миллз приходился ей двоюродным братом. Она хорошо знала его с детства. Она считает, что у него не было особых неприятностей, не было врагов. Слышала, что у него есть пистолет, но точно утверждать не берётся. Прибыла на борт «Сирены» в августе вместе с остальными. Неделя на яхте прошла очень весело, без каких-либо недоразумений.

Мисс Т. Гилмор.

Поднялась около 8.55. Окликнула мистера Уэйда. Затем пошла в центральную каюту вместе с мистером Кейплом и оставалась там, пока мисс Лоринг не кончила одеваться. Слушала радиопередачу. Ничего не видела, ничего не слышала. Пошла в свою каюту одеваться и ни о чем не подозревала, пока не был обнаружен труп. О наличии пистолета понятия не имела. Предположений нет. С мистером Уэйдом встретилась три месяца назад в Париже. Обручилась с ним непосредственно перед прогулкой на яхте. С остальными гостями на яхте прежде знакома не была, но они произвели на неё очень благоприятное впечатление с первой же встречи. Весьма сожалеет о случившемся с доктором Миллзом.

Мистер Ф. Уэйд.

Разбужен мисс Гилмор. Встал с постели, так как мистеру Гарнету нужна была, ванная комната, находившаяся позади его койки. Решил, что мистеру Гарнету понадобилось промыть ссадины на колене, полученные им накануне во время падения. Пошёл в центральную каюту и слушал радио. Ничего не видел. Ничего не слышал. Вернулся в свою каюту переодеться и, услышав крик мисс Лоринг, выбежал на палубу. В тот момент он как раз надевал часы и заметил время: 9.27. Знаком с доктором Миллзом пять лет. Не знает ничего, что могло бы пролить свет на преступление. Отзывается о докторе Миллзе как об очень жизнерадостном, весёлом человеке, очень гостеприимном хозяине. Неделя, проведённая на «Сирене», — одно удовольствие. Ничего не знал о пистолете.

Мистер К. Тэрент.

Находился в центральной каюте, когда туда пришли мисс Гилмор, мистер Кейпл и мистер Уэйд. Потом к ним присоединился мистер Гарнет. Затем он сам вышел умыться. Вскоре вернулся в каюту, за время своего отсутствия не заметив ничего подозрительного. Оставался в каюте, пока не услышал крик мисс Лоринг. Слышал также, как мистер Кейпл звал доктора Гарнета, но не придал этому значения. Поднялся на палубу по первому зову мисс Лоринг. Увидел доктора Гарнета за штурвалом, доктор Миллз был мёртв.

Знаком с доктором Миллзом три года. Знал его как неугомонного весельчака и открытого человека. О причине убийства не имеет представления. Сразу после бракосочетания с мисс Лоринг собирался отбыть в Малайю. Это была их прощальная прогулка. Считает, что неделю на борту яхты провёл очень приятно. Слышал вскользь о пистолете, но не видел его и не знает, кому он принадлежал.

Мистер И. Кейпл.

Поднялся на палубу, когда ещё не было девяти, и окликнул доктора Миллза. Услышал его ответ. Спустился вниз и оставался в центральной каюте, пока мисс Лоринг не пригласила его выйти с ней на палубу. Ничего не слышал. Ничего подозрительного не заметил. Выйдя на палубу, обнаружил таль тело убитого. Румпель был прижат локтем к телу доктора Миллза. Считает, что труп обнаружен в 9.25.

В ходе допроса подтвердил показания мисс Лоринг, мистера Уэйда, мисс Гилмор и мистера Тэрента о их передвижениях между 9.00 и временем обнаружения трупа.

На борту «Сирены» со вчерашнего вечера. О пистолете ничего не знал.

Знаком с доктором Миллзом десять лет. Никогда не подозревал, что у того есть враги. Всегда симпатизировал ему.

Доктор У. Гарнет.

Вышел из своей каюты умыться и промыть ссадины на колене около девяти утра. Умылся и хотел попасть в ванную комнату — мистер Уэйд в это время все ещё лежал в постели и загораживал вход в ванную. Вернулся к умывальнику и оттуда несколько раз спрашивал мистера Уэйда, можно ли пройти в ванную. Слышал голос мистера Уэйда, который зашёл в ванную. Спустя минуты две-три снова окликнул его и, не получив ответа, понял, что мистера Уэйда уже нет в ванной комнате. Тогда доктор Гарнет занял ванную, налил немного воды, промыл ссадины и снова вернулся в центральную каюту.

Подтвердил показания остальных членов экипажа относительно их действий между 9.00 и моментом обнаружения трупа. По зову мистера Кейпла поднялся на палубу, увидел, что доктор Миллз мёртв, встал к штурвалу и пришвартовал яхту в первом подходящем месте.

Знал, что у доктора Миллза имеется на борту небольшой пистолет — памятный подарок о деле Купера. Получал поддержку от доктора Миллза на первых шагах своей медицинской карьеры. Прибыл на яхту в числе прочих приглашённых.

Отпечатки пальцев доктора Гарнета совпадают с отпечатками, обнаруженными на штурвальном колесе.

Результаты осмотра яхты.

На яхте произведён тщательный обыск. Улик нет. Никаких следов пистолета, который, по всей вероятности, выброшен за борт (предполагаю спуститься на дно реки и разыскать его). Судовой журнал и флажок бесследно исчезли. Эти предметы во время обыска также не удалось обнаружить.

— Вот, — сказал Финбоу, — результаты работы, самостоятельно проделанной нашим ретивым сержантом. Не так плохо, как можно было ожидать. Напрасно только он задавал всем один и тот же вопрос: как они относились к Роджеру, — на что каждый, разумеется, заверял его, что он любил Роджера. Интересно, неужели он рассчитывал на что-либо иное?

Из заметок Беррелла я узнал совсем немногое из того, чего бы я не знал и сам; впрочем, я понятия не имел, что Эвис, Кристофер, а также Уильям знали о существовании на борту пистолета. Я невольно подумал, почему же в таком случае только Филипп и Тони ничего не слышали о нем. Казалось странным и непонятным, что лишь они одни оставались в неведении.

— Дай-ка мне подумать минут пять спокойно, — сказал Финбоу. — Я попробую связать твой рассказ и сведения, собранные Берреллом, в одно целое и посмотреть, что получится из этой комбинации.

Я молча курил трубку, прислушиваясь к шороху камыша и следя за солнечными зайчиками, играющими на водной ряби. Я сгорал от желания забросать Финбоу вопросами, но заставил себя терпеливо ждать, пока он ломает голову над проблемой.

Спустя несколько минут он улыбнулся и сказал:

— Итак, Иен, к одному выводу я уже пришёл.

— К какому именно? — спросил я с интересом.

— Роджера убил не ты.

— Тоже мне новость! — фыркнул я.

— Я ещё не могу этого доказать, но, как только в моем распоряжении будет крупномасштабная карта этого района, я это сделаю в два счета, — заявил он.

— Не стоит беспокоиться! — раздражённо ответил я. Он усмехнулся.

— Не скажи, это может пригодиться, чтобы убедить Алоиза Беррелла в твоей невиновности, когда ему вздумается выводить тебя на чистую воду. Между прочим, доказывая твою невиновность, мы можем напасть на след настоящего преступника.

— Ладно, — согласился я. Последние слова Финбоу показались мне более убедительными.

— Все государственные чиновники страдают двумя пагубными привычками, — сказал Финбоу, — во-первых, записывать любую мелочь и, во-вторых, всегда иметь под рукой бумагу, на которой можно все это записать. — С этими словами он вынул из внутреннего кармана несколько сложенных — листков бумаги. — Я предлагаю, не теряя ни минуты, сделать кое-какие наброски.

Я придвинулся со своим шезлонгом к нему вплотную, чтобы видеть, что он пишет. Бисерным, буковка к буковке, почерком он составил список всех участников прогулки и заметил:

— Лучше называть всех полными именами.

1. Доктор Роджер Миллз, — 35 лет — Врач, практикующий на Гарлей-стрит

2. Доктор Уильям Гарнет, — 26 лет — Научный работник в той же области медицины, что и Роджер

3. Кристофер Тэрент, — 29 лет — В ближайшем будущем административный работник в Малайе

4. Филипп Уэйд, — 25 лет — Баловень судьбы

5. Эвис Лоринг, — 23 года — Обручена с Кристофером. Двоюродная сестра Роджера

6. Тони Гилмор, — 24(?) года — Новое лицо в компании

7. Иен Кейпл, — 63 года — В настоящее время в отставке.

— Эти записи помогут мне лучше все запомнить, — заметил Финбоу. — А теперь я запишу вот какие факты.

Он написал:

а) Роджер убит 8 сентября 1931 года. Нет сомнений, что убийство совершено одним из его гостей.

— Уильям, безусловно, был прав в этом отношении, — заметил Финбоу, оторвавшись от записей.

б) Тело было обнаружено на носу яхты примерно в 9.25 утра.

— Последующие свидетельства целиком подтверждают вашу версию, — прокомментировал Финбоу. — В соответствии с записями Беррелла Филипп как раз надевал часы, когда Эвис позвала всех на палубу. Он помнит, что часы показывали 9.27. в) Роджер управлял яхтой без посторонней помощи. Судно не могло само по себе лавировать по извилистой реке, когда он был уже мёртв. Следовательно, самое раннее, когда могла наступить смерть, — это последний поворот на отрезке реки, где было обнаружено, что на яхте совершено убийство.

— Это я позаимствовал у Уильяма, — сказал Финбоу, — хотя, думаю, что пришёл бы к такому выводу и сам.

Затем, внимательно прочитав свои записи, он заметил:

— А впрочем, это неправильно. Убийца мог сам встать к штурвалу и провести яхту по одной-двум излучинам уже после того, как Роджер был мёртв. Хотя это не имеет особого значения, так как не столь важно установить время совершения убийства, сколь важно другое — точное время, когда румпель был зажат между рукой мёртвого Роджера и его телом, а яхта поплыла без рулевого.

— Это можно было сделать только на прямом отрезке реки, — сказал я.

— Разумеется. Последняя излучина перед этим прямым отрезком реки и должна помочь нам определить самое раннее время, когда у штурвала яхты оказался мертвец. Это непреложная истина. Уильям допустил небольшой промах, — сказал Финбоу, — он довольно педантично подошёл к вопросу. Наша задача — найти этот ровный отрезок реки. Тут без карты не обойтись.

На полках с книгами я нашёл карту района, и мы с нетерпением стали изучать течение реки Бьюр. Найдя соответствующий отрезок реки, Финбоу тут же перерисовал его на листок бумаги.

— Вы пришвартовались где-то здесь. — Финбоу сделал карандашом пометку на карте и затем произнёс, а вернее сказать, пропел, своё «та-а-ак». От места нашей стоянки в направлении Солхауза на целых три четверти мили тянулась прямая лента реки!

— Какую скорость могла развить яхта при ветре, который дул сегодня утром? — спросил он живо.

— Ветер был основательный, — ответил я, — но в мореходных качествах парусников я не очень-то разбираюсь.

— Я тоже, — сказал Финбоу. — Но надо помнить, что успех в жизни зависит от двух ценных качеств, и только от них. Первое — нужно знать, куда обратиться за тем, что тебе необходимо, и второе — уметь добиться, чтобы это необходимое было сделано. — Он улыбнулся. — Я знаю, кто может дать нам исчерпывающие сведения о парусниках. Бенсон. Знаешь, тот, что живёт в Норидже. Он как свои пять пальцев знает всю Броудскую систему, все типы парусников и их мореходные качества. Я позвоню ему.

Через несколько минут Финбоу вернулся.

— Бенсон говорит, что скорость достигала от двух с половиной до трех миль в час. Он абсолютно в этом уверен. Такие яхты, оказывается, имеют весьма ровный ход и не очень подвержены капризам погоды. Кроме того, он говорит, что ветер сегодня устойчивый.

Прикинув в уме, я сказал:

— Из этого следует, что убийство совершено в 9.07-9.10, никак не раньше.

— Но ты же сам говорил, что Уильям почему-то считает, что преступление совершено не раньше 9.15, — напомнил мне Финбоу.

— Так ведь он не знал, что на этой реке есть такой длинный, ровный отрезок, — ответил я и… вдруг почувствовал, как в мою душу закрадывается сомнение.

— Ты становишься недоверчивым, — заметил Финбоу. — Во всяком случае, такое определение времени снимает подозрение с тебя самого, потому что все как один заявили Берреллу, что ты все время находился в каюте — как до 9.00, так и позже, вплоть до того момента, когда вышел с Эвис на палубу.

— Я уже не раз говорил тебе, что я его не убивал! — возмутился я, но Финбоу уже снова записывал: г) Хронологическая таблица:

8.50. Иен окликает Роджера и слышит ответ.

8.55-9.00. Иен и Тони входят в каюту.

9.05-9.10. Филипп и Уильям входят в каюту.

Уильям утверждает, что между 9.00 и 9.05 пытался пройти в ванную за койкой Филиппа: Все это время он слышал голос Филиппа из ванной. Спустя две или три минуты он вошёл в каюту Филиппа. Филипп больше в свою каюту не возвращался.

9.07. самое раннее время, когда убийца мог бросить штурвал (допустим, 9.05 крайний — срок).

9.12 . Кристофер выходит из каюты.

9.15. Кристофер возвращается в каюту.

9.16. Эвис входит в каюту.

9.18. Тони выходит из каюты.

9.22. Филипп выходит из каюты.

9.24. Эвис и Иен выходят из каюты.

9.25. Роджера находят мёртвым.

— Вот примерно в такой последовательности все происходило, верно? — спросил Финбоу. — Мой график основан на сведениях, полученных Берреллом, и на твоём рассказе. Ручаться, что он составлен с точностью до одной минуты, нельзя, но тем не менее общее представление он даёт.

— Уильям определил самый ранний срок совершения убийства — 9.15, — размышляя вслух, произнёс я. — Если бы это соответствовало действительности, он имел бы стопроцентное алиби. В противном же случае… — Я почувствовал нервную дрожь.

— В противном случае, — рассудительно закончил Финбоу, — пока что все, кроме тебя, подпадают под подозрение.

— Все? — удивился я.

— Все до единого, — подтвердил Финбоу. — Факты, только что изложенные мной, почти не вызывают сомнений… во всяком случае, я могу поручиться за то, о чем говорится в параграфах а), б), в) и г). Однако есть два вещественных доказательства, которым я пока не могу найти объяснения. Я запишу их следующим пунктом в виде вопросов. — И он написал: д) Что означают отпечатки пальцев Уильяма на штурвале?

— Видишь ли, — продолжал после паузы Финбоу, — вполне вероятно, что, когда Роджер был убит, штурвал изменил своё прежнее положение, в результате чего яхта должна была свернуть с курса. И не верни убийца штурвал в прежнее положение, вы бы неминуемо врезались носом в берег. Однако яхта в берег не врезалась, поэтому я с полным основанием считаю, что штурвал побывал в руках убийцы. Если все это так, то остаётся одно из двух: или убийца принял меры, чтобы не оставить отпечатков своих пальцев на штурвале, и только Уильям позднее, пришвартовывая яхту, оставил на штурвале свои следы, или Уильям оставил отпечатки своих пальцев дважды.

— Неужели ты думаешь, что Уильям мог пойти на такое преступление? — все больше возбуждаясь, спросил я.

— Любой из гостей Роджера мог… кроме тебя, — невозмутимо ответил Финбоу. — Другое странное обстоятельство, которому я хотел бы найти объяснение… Он написал: е) Почему исчезли судовой журнал и вымпел?

— Не думаю, чтобы это было простым совпадением, — пояснил он. — Скорее всего, их выбросили за борт с какой-то целью. Но с какой? Ума не приложу. О причине исчезновения судового журнала можно, наверно, догадаться. Скажем, в нем могли содержаться записи, которые навели бы на след преступника.

— Верно, — подтвердил я, — я же говорил тебе, что Роджер зачитывал мне отрывок, где он описывает свою вчерашнюю перепалку с Уильямом из-за ленча.

— Любопытно, почему ни один из компании не упомянул об этой размолвке, — сказал Финбоу. — Никто даже словом Берреллу не обмолвился. Должно быть, это был какой-нибудь пустяк. Не исключено, что в судовом журнале содержались и более опасные сведения… кое для кого. Впрочем, это маловероятно. Описание развлекательной прогулки — обычно лишь предлог для того, кто хочет как-то проявить свои писательские способности… как правило, это жалкие потуги.

— Тогда почему исчез и вымпел? — спросил я.

— Понятия не имею. Боюсь попасть пальцем в небо, но, может быть, его использовали как тряпку: стёрли отпечатки пальцев, а потом выбросили в реку. Однако такая догадка не делает мне чести. — Финбоу вытянул ноги. — Но прежде чем перейти к изучению поведения действующих лиц, я бы хотел покончить с одним вполне конкретным делом: надо начертить детальный план яхты.

Он начал чертить план яхты, помечая наши койки и каюты.

Места расположения умывальников он деликатно пометил «умыв.».

— Наверное, вы с Кристофером пользовались тем умывальником, что у носового трапа, Уильям и Филипп — в середине яхты, а девушки — в своей каюте, — бормотал он.

— Да, — подтвердил я, — кажется, так.

— Жаль, что никто из вас не имеет привычки купаться ранним утром в холодной воде. Я сам этого никогда не делаю, хотя это прекрасная закалка… а в данном случае такая привычка могла бы предотвратить по крайней мере одно убийство, — произнёс он, разглядывая свой план. Вдруг он внимательно взглянул на меня и спросил: — Иен, а почему ты сказал «кажется, так»? Разве ты не знаешь наверняка?

— Ты забываешь, что это было моё первое утро на яхте. Все остальные провели здесь уже целую неделю, у меня же просто не было времени ознакомиться с местными порядками.

— Все это верно. По крайней мере твои молодые друзья сказали Берреллу, где именно они умывались, — согласился Финбоу и рассмеялся, — но, дорогой Иен, твои последние слова — это ещё одно убедительное доказательство того, что не ты убил Роджера.

— Почему? — спросил я.

— А потому, что убийца был прекрасно осведомлён об утреннем распорядке на яхте. Ты представь себе… представь, друг мой, какому риску подвергал он себя, если бы не знал привычек своих попутчиков! — воскликнул он.

— Скоро ты придёшь к окончательному выводу, что я не убийца, — съязвил я.

Он рассмеялся и закурил сигарету. Когда он снова заговорил, взгляд его блуждал где-то далеко-далеко:

— Просто я хотел посмотреть, какие факты будут в моем распоряжении, когда мне придётся доказывать твою невиновность. Обычно очень много рассуждают о вещественных доказательствах в противоположность психологическим факторам, как будто первые исключают вторые. Это, разумеется, чепуха. Если бы у меня в руках был весь фактический материал, мне не нужны были бы никакие психологические соображения и мотивы. Например, если бы двадцать восемь надёжных свидетелей утверждали бы, что Роджер у них на глазах пустил себе пулю в лоб, то я бы этому поверил, хотя с психологической точки зрения трудно представить, чтобы такой человек, как Роджер, покончил жизнь самоубийством. Точно так же, как, если бы я знал, что кто-то… скажем Беррелл, предрасположен к убийству и жертвой его должен стать Роджер, я бы поверил в это, каким бы невероятным мне ни представлялся сам факт свершившегося преступления. Но дело в том, что следователь никогда не располагает ни всеми вещественными доказательствами, ни всеми психологическими факторами. Приходится довольствоваться неполной комбинацией того и другого.

Я кивнул.

— Да, — заметил с улыбкой Финбоу, — не забыть бы сказать об этом Алоизу Берреллу. У него имеется записная книжечка, куда он заносит все великие мысли по криминалистике. Во всяком случае, исходя из известных мне фактов, я могу сказать пока только одно: убить Роджера мог любой из пяти гостей на яхте. Но это и дураку понятно. Главное же сейчас — выявить кое-какие психологические аспекты преступления.

— Например, — ввернул я, — зачем кому-то понадобилось убивать Роджера?

— Ну, на этот вопрос, я думаю, проще всего ответить, — откликнулся Финбоу.

— А какие ещё проблемы могут возникнуть? — настаивал я. — Что ты имеешь в виду?

— Обещаю, что буду делиться с тобой всем, что знаю сам. Даже своими подозрениями, — заявил Финбоу. — Таинственность напускают на себя только те, кому нечего сказать. Лично я не вижу ничего позорного в том, что могу оказаться на ложном пути. Насколько я понимаю ситуацию, любой из этих пяти молодых людей мог убить Роджера. Впрочем, Филипп — вряд ли, хотя это только догадка.

— Эвис не способна на убийство. Можешь смело исключить её из числа подозреваемых, — запротестовал я.

— Прелестная девушка, — произнёс Финбоу задумчиво. — А между прочим, что ты знаешь о Тони?

— Ничего, — ответил я.

— Она тоже довольно привлекательна. Странное впечатление она производит: такое волевое лицо и так экзотически размалёвано. Ну прямо-таки пещерная красотка.

Я рассмеялся, так как Финбоу всегда задевало, если его сарказм не встречал должной реакции. Затем я спросил:

— А что в этом деле тебя интригует больше всего?

— Сейчас я попробую изложить свои идеи на бумаге, — ответил Финбоу.

Через несколько минут он протянул мне листок, и я с волнением прочёл:

1) Почему не было сделано попытки бросить тень ни на одного из присутствовавших?

2) Почему убийца не воспользовался предложением сохранить происшедшее в тайне?

3) Почему Эвис и Кристофер избегают друг друга после убийства?

4) Почему Филипп и Тони так демонстративно ищут общества друг друга после убийства?

5) Что скрывается под внешним спокойствием Уильяма?

— Вот они, мои проблемы, — заметил Финбоу, пока я читал его записи. — Должен признаться, они меня интересуют гораздо больше, чем нагромождение фактов, в которых любой мало-мальски соображающий сыщик Скотланд-Ярда разберётся вдвое быстрее, чем я.

— Однако я вижу, — заметил я, — что каждый из пяти подозреваемых так или иначе затронут твоими вопросами. И они так хитро сформулированы, что преступник, кем бы он ни оказался, обязательно попадётся в расставленные тобой сети.

— А в этом, — сказал с улыбкой Финбоу, — и состоит искусство расследования.

 

Глава шестая

УИЛЬЯМ УЛЫБАЕТСЯ

Ленч прошёл невесело. Мы собрались в маленькой столовой, из раскрытых окон которой открывался вид на реку и унылые болота, зеленеющие в лучах солнца. Свежесть красок ясного дня ещё больше подчёркивала тревожное настроение и натянутость отношений — недомолвки… неожиданные паузы, — которые уже успели проявиться.

Мы еле уместились за столом, который явно не был рассчитан на семь персон. С плохо скрытым старанием пытались мы избегать каких-либо намёков на предмет, который занимал все наши мысли; никто ни словом не обмолвился об убийстве, но это нарочитое замалчивание было красноречивее любых слов. За столом Финбоу завёл непринуждённый разговор о крикете и о музыке, но остальные не поддержали его и с жадностью набросились на еду. Несмотря на трагедию, разыгравшуюся утром, мы ели с волчьим аппетитом. «Несмотря», я сказал? Это широко бытующее заблуждение. Глубокие переживания становятся иногда причиной непомерного аппетита, и, возможно, мы с остервенением поглощали жёсткий, как подошва, ростбиф именно благодаря тому, что стали участниками драматического события, а не вопреки этому.

Финбоу продолжал невозмутимо болтать о том о сём, и напряжённая атмосфера за столом заметно рассеялась. Однако всех нас преследовала навязчивая мысль, что эта гнетущая напряжённость в наших отношениях будет обостряться все больше и больше, пока не наступит развязка. Да, трапезу эту приятной не назовёшь. Присутствие миссис Тафтс, которая в другое время послужила бы мишенью для шуток, теперь только усугубляло нашу нервозность. Мы пытались делать вид, что нам весело, но сварливая толстуха угнетала нас своим присутствием. Она подавала на стол, недовольно ворча и не скрывая своего раздражения, а когда, неся фруктовый пирог, вдруг увидела, как Филипп гладит руку Тони, она просто вышла из себя. Она бросила пирог на стол и во весь голос завопила:

— Молодой человек, чем это вы там занимаетесь? Мы с Финбоу пытались урезонить её, но не тут-то было.

— Молодой человек, я вас спрашиваю, что вы такое делаете?

Филипп растерялся, но Тони пришла ему на выручку:

— Он гладил мою руку. И мне, между прочим, это нравится. А вам-то, собственно, что за дело?

Миссис Тафтс так и кипела от злости:

— Ну и повадки у нынешней молодёжи… гореть нам в геенне огненной за то, что мы терпим ваши грехи. Совсем распустились девицы. Вот задрать бы юбку да высечь…

Тут поднялся Финбоу.

— Дорогая миссис Тафтс, это очень достойные молодые люди, поверьте моему слову, Просто их манеры несколько отличаются от того, что было в нашей молодости, — в этом весь их грех. Не судите же так сурово…

Но миссис Тафтс, как разъярённая фурия, набросилась на него:

— А вы мне рот не затыкайте, что хочу, то и говорю, моя воля, и, пока я служу в этом доме и кормлю вас, я имею право думать об этих размалёванных девицах все, что мне заблагорассудится. Пока я жива, никто не запретит мне говорить то, что я думаю.

И она опрометью выскочила из комнаты.

— Это моя вина, — заметил Финбоу. — Её бы следовало утопить втихую — и все, но, раз мы не можем этого сделать, придётся ублажать её, насколько возможно. Если она уйдёт отсюда, о нас пойдут суды и пересуды по всей округе.

Тони в ответ засмеялась, но, к моему удивлению, я уловил в этом смехе какую-то неприятную, истерическую нотку.

— Не по себе как-то становится, — сказала она, поджав свои ярко-красные губы, — когда приходится иметь дело с полицейским и экономкой, которые заведомо считают тебя хуже, чем ты есть.

— Она, вероятно, думает, что и убийство — твоих рук дело, — отозвался Уильям.

Впервые за столом было произнесено слово «убийство».

Тони криво усмехнулась и голос её дрогнул, когда она сказала:

— Гнусная и неуместная шутка, Уильям. Конечно, один из нас преступник — от этого никуда не денешься. Впрочем, это я так. Давайте споём, что ли. — И она, поднявшись из-за стола, запела своим хрипловатым голосом: «Ты счастье души моей».

Финбоу внимательно наблюдал за ней.

— Миссис Тафтс знает что-нибудь об убийстве? — спросил я Уильяма.

— Ещё бы. Беррелл обрабатывал её целых полчаса.

— Я просил Беррелла любыми способами повлиять на неё, чтобы она не очень распускала язык, — заметил Кристофер, — и думаю, ему это удалось. Она, кажется, благоволит к нему.

— Эти двое уже успели спеться, — подхватил Филипп с напускной весёлостью. Он с беспокойством следил, как металась по комнате Тони. — Отныне я буду считать своим священным долгом сосватать их, Тони отошла от рояля и запустила руку в пушистую шевелюру Филиппа.

— Устраиваешь чужое счастье, да? — произнесла она, все ещё нервно усмехаясь. — Да тебе твою собственную судьбу и то нельзя доверить.

Филипп откинул назад волосы, которые все время падали ему на глаза, и ответил с искренней, на этот раз радостной улыбкой:

— А это я предоставляю тебе.

День тянулся тоскливо и тягостно, все были взвинчены до предела. Мы не знали, куда себя девать, и в то же время никто не мог усидеть на одном месте более минуты.

После ленча Уильям уселся в гостиной с какой-то книгой, но часто отрывался, брёл без всякой цели к реке, потом снова возвращался к чтению. Кристофер лежал на диване с романом в руках и курил одну сигарету за другой, бросая их наполовину недокуренными. Дважды он подходил к Эвис, сидевшей с убитым видом в своей комнате, и пытался уговорить её пойти погулять.

Дважды до меня доносился её еле слышный ответ:

— Не стоит, милый, я только испорчу тебе настроение.

Филипп и Тони наперекор всему уединились в саду, но Филипп то и дело оставлял её и возвращался в дом то за сигаретой, то просто поболтать с кем-нибудь. Я сидел на веранде и старался вернуть душевное равновесие, от которого я был далёк, как никогда. Финбоу устроился рядом. Просидев молча около получаса, он буркнул мне вполголоса: «Не удивляйся ничему, что бы я ни делал, у меня свой метод», — и отправился в гостиную поговорить с Кристофером и Уильямом. Он вернулся на веранду как раз в тот момент, когда около моего кресла остановился Филипп, явившийся якобы за спичками.

— А, это вы, — приветствовал его Финбоу, — посидите с нами немного, а?

— Я бы с удовольствием, но… — ответил Филипп неуверенно.

Тони лежала на берегу, опустив руку в воду; с напряжённым лицом следила она, как Филипп подвинул себе кресло и сел между мной и Финбоу.

— Не беспокойтесь, — Финбоу повысил голос, чтобы девушка его слышала, — я скоро верну его вам. Он нарочно хочет побыть немного с нами, чтобы потом в полной мере оценить ваше общество.

Я видел, как губы Тони дрогнули в улыбке, она повернулась лицом к реке и больше ни разу не взглянула в нашу сторону.

— Ваша Тони — очаровательная девушка, — доверительно сказал Филиппу мой друг.

— Да, да, — радостно отозвался Филипп. — Я впервые встречаю такую. У неё неистощимый запас жизнерадостности. Мне кажется, за эту живость я и полюбил её с первого взгляда.

Я усмехнулся про себя, представив, как Филипп, этот безнадёжный ленивец Филипп, воспылал страстью к девушке из-за одной её «живости». В то же время, говорил я себе, может быть, именно отсутствие действенного начала в нем самом и заставило его так высоко оценить это качество в Тони.

— Если бы вы прошли мимо такой девушки, вы бы не заслуживали поцелуя ни одной женщины в мире, — улыбнулся Финбоу. — Нет, кроме шуток, когда вы влюбились в Тони? Вскоре после первого знакомства?

— При первой же встрече. Это произошло в Париже, — зардевшись, начал Филипп. — Я пробовал себя на литературной ниве, но у меня ничего не получалось. И вот однажды я отправился на вечеринку к друзьям в студию на улице Вожирар… вы знаете, где это?

У Финбоу дрогнули губы.

— Знаю, — ответил он грустно. — У каждого в молодости был свой Париж.

— Там я встретил Тони первый раз. И я сразу понял, что ко мне наконец пришла любовь.

— Наконец? — удивился Финбоу.

— Да, мне стукнуло двадцать пять, но я никого ещё по-настоящему не любил, — пояснил Филипп. — Я даже решил, что так и не испытаю этого чувства до конца своих дней.

— Да-а, в таком почтённом возрасте волей-неволей начинаешь терять надежду, — поддакнул Финбоу. Филипп взглянул на него подозрительно, но продолжал:

— Она была в чёрном. Я не в силах был отвести от неё глаз. По-видимому, она тоже заинтересовалась мною. Не прошло и двух часов, как мы стояли у ограды Люксембургского сада и без конца твердили, что жить друг без друга не можем!

— Итак, все произошло, — заметил Финбоу, — стремительно.

— После этого мы уже были неразлучны и провели в Париже не то восемь, не то девять недель. Какие это были счастливые дни! Где мы только не побывали! — воскликнул Филипп.

— Вы пробовали писать в это время? — спросил Финбоу.

— Куда там, — отмахнулся Филипп, — когда Тони была рядом, я не мог собраться с мыслями. Да и потом, из меня все равно ничего не выйдет. Я уже оставил всякие попытки.

Минуту назад он горел восторгом, радуясь, что получил возможность поговорить о Тони, но вот к нему снова вернулось его обычное пренебрежительное безразличие ко всему на свете, и он буквально у нас на глазах превратился в прежнего Филиппа — легкомысленного лентяя.

— Та-ак, — протянул Финбоу. Филипп рассмеялся.

— Впрочем, какое все это имеет значение? Я провёл два пленительных месяца в Париже и привёз Тони обратно в Англию, чтобы вместе совершить эту прогулку.

— А кроме того, — заметил с улыбкой Финбоу, — вы, наверное, хотели похвастаться перед своими друзьями. Прелесть любви к красивой женщине в том и заключается, что это всегда вызывает зависть ближних.

— А вы, оказывается, циник, — заметил со своей обаятельной улыбкой Филипп. — Но вы правы: я и в самом деле хотел её показать друзьям. Мы ведь знаем друг друга не первый год. Разумеется, я хотел познакомить Тони со всеми. Я написал Роджеру, можно ли мне приехать со своей невестой, он ответил, что примет её с распростёртыми объятиями.

— И вы наслаждались бы счастьем три недели… — заметил Финбоу.

— Если бы не эта трагедия, — подхватил Филипп. — А теперь мы вынуждены сидеть в этой дыре, пока все не прояснится. Если бы этого не случилось… Все так хорошо складывалось! В самом начале путешествия мне казалось, что Тони не получит никакого удовольствия от этой прогулки, но…

Я заметил, как почти неуловимо напряглось лицо Финбоу. И хотя я не понимал, к чему он клонит, я восхищался его умением вести этот кажущийся на первый взгляд лёгким и светским разговор.

— А почему вам так казалось? — спросил он Филиппа. — Ведь она понравилась вашим друзьям?

— Да, — ответил Филипп после некоторого раздумья, — но я чувствовал, что ей как-то неуютно. Не следовало бы говорить об этом сейчас, но я считаю, что Роджер вёл себя довольно бестактно. Иногда на него находила эдакая удаль, вы знаете… И свежего человека его развязность не могла не покоробить.

— Представляю, — поддержал я.

— Да, — продолжал Филипп. — Тони впервые видела его, и её шокировали шуточки, которые он отпускал по нашему адресу. Всякие скабрёзности, вы, наверное, догадываетесь, что это было такое.

— Ещё бы, — откликнулся Финбоу. — Я никогда не находил такие шутки забавными.

— Тони вначале было не по себе. Но скоро она привыкла, и тогда нам всем стало очень весело, — сказал Филипп. — Бедняга Роджер! Как бы я хотел, чтобы он был сейчас с нами! — Тут он заметил, что Тони знаками зовёт его, и скороговоркой добавил: — Ну, я пошёл.

Он сбежал с веранды и с разбегу бросился на траву рядом с Тони. Финбоу пропел ему вслед своё глубокомысленное «та-ак» и обратился ко мне с монологом:

— Стремление людей делиться своими любовными переживаниями имеет только одно оправдание — оно помогает выуживать сведения, которые иным путём добыть невозможно. Польсти человеку, похвали его возлюбленную или возлюбленного — и можешь считать, что все нужные сведения уже у тебя в кармане. Особенно если ты обладаешь искусством вставлять не относящиеся к делу вопросы — искусством, которое, к сожалению, ещё не получило должной оценки.

Мне было невдомёк, какие полезные сведения Финбоу удалось извлечь из разговора с Филиппом, но, судя по поведению друга, он их получил. Я терялся в догадках, кого же он все-таки подозревает? Тони? А если её, то почему? Финбоу ничего не добавил к сказанному и только минут через пять объявил:

— Пойду посижу немного с Филиппом и Тони.

— А ты не находишь, что это не совсем удобно? — спросил я. Только слепой мог не заметить, что молодые люди хотят остаться наедине.

— Конечно, неудобно, — улыбнулся он и, поднявшись, неторопливо зашагал по травяному ковру, отделявшему веранду от берега реки.

Он растянулся рядом с Филиппом и Тони, и вскоре до меня донёсся их дружный смех.

Моё внимание, однако, переключилось на Эвис, которую удалось наконец вытянуть из комнаты на воздух, и теперь она прогуливалась с Кристофером по берегу. Я с тревогой увидел, что она очень бледна, подавлена и двигается как-то вяло и неуверенно. Я заметил, что Кристофер с нескрываемым беспокойством следит за каждым её шагом.

До меня донёсся взрыв смеха Филиппа и Тони, вызванный, по-видимому, очередной остротой Финбоу. Наконец Финбоу встал и присоединился к Кристоферу и Эвис, которые стояли молча, уставившись на воду. До меня долетели его слова:

— Я только что соблазнял Филиппа и Тони провести медовый месяц на Балеарских островах.

— Ну-у? — безучастно протянул Кристофер.

— А какие у вас планы на этот счёт? — спросил Финбоу… несколько бестактно, с моей точки зрения.

— Мы не можем строить никаких планов, — Эвис взглянула на него, — пока… — И голос её дрогнул.

— Дорогая моя, — сказал Финбоу, — пусть эта история не отравляет вам жизнь. Она сама по себе уже достаточно неприятна, ни к чему усугублять её лишними переживаниями.

Понемногу у них завязалась беседа, но говорили они так тихо, что я не мог уловить ни слова. По-видимому, Финбоу удалось вернуть Эвис некоторое равновесие, потому что они пришли к чаю оживлённые.

— Мы с Филиппом не уступим вам нашего милого Финбоу, — встретила их Тони.

— Что греха таить, Финбоу — непременная часть меблировки всякой молодой четы, — мягко констатировал Финбоу.

— Когда я стану главой семьи, — улыбнулся в ответ Филипп, — я вас на порог не пущу.

— Ничего, я буду утешаться чаем, — парировал Финбоу. Он извлёк миниатюрный чайничек и принялся совершать свой обычный обряд приготовления чая.

— Лучший в мире чай, — заявил он, сделав глоток.

Вдруг дверь с шумом распахнулась, и в комнату влетела миссис Тафтс. Она швырнула газету почему-то именно передо мной и, презрительно фыркнув, сказала:

— Полюбуйтесь, вам это будет интересно! — и, хлопнув дверью, удалилась.

Я развернул газету: Таинственная смерть.

Врач-онколог найден убитым на яхте.

Трагедия в Броудской заводи.

Сегодня в 9.30 утра на собственной яхте «Сирена» был найден убитым один из лучших специалистов по раковым заболеваниям доктор Роджер Миллз, племянник небезызвестного сэра Артура Миллза. Причиной смерти, как полагают, является пулевое ранение в грудь. По полученным сведениям, в числе пассажиров яхты были мисс Эвис Лоринг, которая произвела на всех неизгладимое впечатление своим эффектным костюмом на прошлогоднем маскараде в Челси, мистер Филипп Уэйд, сын судостроительного магната из Ньюкасла, и мистер Иен Кейпл, клубный завсегдатай.

Следствие по делу ведёт сержант уголовной полиции Нориджа А. Беррелл.

Из достоверных источников стало известно, что результатов расследования, проливающих свет на загадочное происшествие, можно ожидать в самое ближайшее время.

Ни слова не говоря, я пустил газету по кругу. Прочитав сообщение, все замерли в напряжённом молчании, не зная, дать ли волю страху и высказать то, что накопилось в душе, или превратить все в шутку и посмеяться. Тон задал Филипп.

— Вот как надо писать! — воскликнул он. — Если я когда-нибудь брошу рифмоплётство и займусь прозой, я возьму эту заметку за образец.

— А я-то думала, что тебе и учиться больше нечему, — тихо обронила Тони. Филипп сделал вид, что хочет бросить в неё нож.

— Меня особенно умиляет это «небезызвестный», — заметил Финбоу с задумчивым видом, — Интересно, как меняется язык: слово «известно» в дни моей юности значило только «известно» и ничего больше, теперь же оно почему-то означает «из достоверных источников стало известно».

— Или взять хотя бы характеристику Иена — «клубный завсегдатай», видите ли. Как это прикажете понимать? — подхватил Кристофер. — То ли он популярная фигура в каком-то определённом клубе, то ли в нескольких, то ли он слывёт охотником до клубов вообще или имеется в виду ещё что-то…

— А я все-таки, — продолжал Финбоу, — хотел бы знать, что же было на Эвис во время бала-маскарада в Челси, что произвело такое неизгладимое впечатление на публику?

— Насколько я понимаю, — сощурив свои необыкновенные глаза, пустила шпильку Тони, — неизгладимым в памяти публики скорее останется то, чего на ней не было.

— Ехидна, — бросила, слегка вспыхнув, Эвис.

— О каких это результатах расследования здесь идёт речь? — оборвав шутки, встревожено спросил Уильям. — Что они там ещё откопали?

Весь день после ленча он был очень молчалив, по-видимому, все ещё не преодолев своего недоверия к Финбоу; во всяком случае, мне так показалось, когда я наблюдал за ним.

— Не думаю, чтобы это было что-нибудь серьёзное, — ответил Финбоу. — Просто этот Беррелл проявляет служебное рвение. У меня такое чувство, что он нацелился на Иена, но пока ещё у него нет достаточно улик, чтобы предъявить обвинение нашему «клубному завсегдатаю».

— Но Иен никак не мог совершить это преступление, — высокомерно возразил Уильям. — Он находился в центральной каюте, когда произошло убийство…

— Вы, кажется, намерены говорить об убийстве? — осторожно прервал его Фйнбоу. — А ведь это запретная тема.

Уильям своенравно сжал губы и схватил книгу, которую читал до чая. Я взглянул на обложку и прочёл: «Мир вокруг нас».

После чая мы вынесли шезлонги на веранду и уселись там, покуривая и провожая взглядом неторопливо проплывающие по реке яхты. Ветер утих. Стоял тёплый вечер, который воскресил в моей памяти южные вечера под небом Италии, где мы три года назад так славно провели время. Особенно запечатлелся один вечер, когда мы всей компанией, точно так же как сейчас, сидели на веранде, только тогда перед нами открывался вид на лазурное Ионическое море… и тогда с нами был Роджер, весёлый, шумливый Роджер.

Кристофер тоже, видимо, вспомнил об этом.

— А помните, — начал он, — как мы коротали вечера в Сан-Пеллегрино? Тогда казалось, что в мире царит полная гармония.

— Как не помнить, — оживлённо откликнулся Филипп. — Мы ещё играли: кто больше насчитает огоньков на побережье Сицилии. Это было самое чудесное время в моей жизни. — И добавил с улыбкой: — Только Тони мне тогда не хватало!

— Я — в то время никого из вас не знала, — сказала задумчиво Тони и ещё раз повторила: — Ни единого человека. Я, как примерная ученица, брала уроки музыки в Ницце.

— Роджер раз или два тоже отдыхал в Ницце. Вам не приходилось там с ним встречаться? — спросила Эвис.

— Вот ещё глупости! — грубо оборвала её Тони. — Не могла же я знать всех и каждого в Ницце!

Филипп переменил тему.

— А где обитал наш Финбоу три года назад?

Финбоу улыбнулся и ответил:

— Мирно попивал чай у себя в Гонконге.

Разговор не клеился, он то и дело прерывался гнетущими паузами. Так мы просидели, пока алый шар солнца не скрылся за камышом. Эвис пожаловалась, что ей стало холодно, и мы перекочевали в неосвещённую гостиную. В окно виднелось небо, отливающее чуть ли не всеми цветами радуги — от жёлтого до ярко-синего, В полумраке глаза Тони, отражая переливы красок вечернего неба, светились как у кошки. Все примолкли: в самом воздухе тёмной комнаты, подсвеченной лишь бликами заката, казалось, витал дух уныния, предательства и тлена.

С облегчением услышал я шаги миссис Тафтс. Она возникла на пороге расплывчатым белесым пятном».

— Обед запаздывает, — с вызовом объявила она.

— О, это не имеет никакого значения, — тотчас откликнулся Кристофер.

— Нет, имеет, — заявила миссис Тафтс. — Очень мне нужно быть на ногах всю ночь.

— Ни в коем случае, — с сочувствием согласился Финбоу.

— Что-то случилось со светом, — объяснила она.

— Может, вам помочь? — Я кое-что смыслю в этих вещах, — вызвался Уильям.

— Не нуждаюсь, — отрезала миссис Тафтс и вышла.

Вслед ей раздался жиденький смешок: перспектива провести весь вечер в темноте отнюдь не способствовала поднятию нашего настроения. Мы сидели погруженные в мрачные раздумья. Небо совсем потемнело, и комната наполнилась какими-то смутно очерченными, неузнаваемыми предметами.

Вдруг в темноте послышался голос Кристофера?

— В это самое время вчера вечером мы сидели в каюте… Роджер говорил и говорил без умолку.

— А теперь, — еле слышно добавила Эвис, — Роджера нет…

Финбоу чиркнул спичкой, чтобы закурить сигарету, и язычок пламени на миг осветил лица сидевших с ним рядом людей. Передо мной мелькнуло лицо Кристофера — бронзовое и суровое, но я тут же забыл о нем, потрясённый выражением лица Уильяма. Он сидел, опершись локтем на подлокотник кресла к опустив подбородок на руку. Когда трепетный огонёк выхватил из тьмы его лицо, я увидел, что он улыбается: тонкая верхняя губа вытянулась в ниточку, обнажив крепкие белоснежные зубы. Откровенное торжество и жестокость были в этой улыбке! Она мелькнула и погасла, как вспышка. И лицо Уильяма снова стало прежним: серьёзным, непроницаемым, волевым. Финбоу не спеша раскурил сигарету и погасил спичку.

 

Глава седьмая

ПОЧЕМУ ПЯТЕРО МИЛЕЙШИХ ЛЮДЕЙ НЕНАВИДЕЛИ РОДЖЕРА?

Когда мы разместились за небольшим столом и приступили к обеду, я все пытался заставить себя поверить в то, что увиденное мною было наяву, а вовсе не плод моего воображения. Напротив меня сидел Уильям и спокойно отвечал на какое-то замечание Филиппа. Белое пламя пущенной на полный фитиль керосиновой лампы в центре стола освещало волевое, умное лицо, и я старался уверить себя, что Уильям всегда выглядел так и только так… что я никогда не видел того лица, искажённого злорадной ухмылкой… что все это было лишь причудливой игрой света в темноте.

Долгое пребывание в тёмной комнате наложило свой отпечаток на настроение всей компании. Никто, кроме меня, не видел ухмылки Уильяма — если это и в самом деле не было всего лишь игрой воображения, — зато все слышали слова Эвис: «А теперь Роджера нет…» — и эти несколько слов как бы сняли запрет с темы, которую мы уговорились не затрагивать. Когда мы приступили к ростбифу (надо сказать, что кухня миссис Тафтс не отличалась ни искусством, ни разнообразием, и обед был точной копией ленча, с той лишь разницей, что вечером подавался ещё и порошковый суп), Кристофер сказал:

— В этом убийстве есть одна загадочная деталь, которая заинтриговала меня больше всего.

— Какая деталь? — живо откликнулся Уильям.

За столом все примолкли и волей-неволей стали слушать, хотя предпочли бы вообще не притрагиваться к этой теме. Наше состояние напоминало человека, которого все время так и тянет коснуться языком больного зуба.

— Исчезновение судового журнала, — ответил Кристофер. — Мне кажется, что он пропал не без причины, но вот что это за причина — вопрос.

— А что там было? — как бы между прочим спросил Финбоу.

— Да просто описание всего, что произошло за день, — ответил Кристофер, — с разбросанными тут и там топорными шуточками: Роджер почему-то мнил себя остряком. — Лицо Кристофера посерьёзнело. — Бедняга!

— Должно быть, Роджер написал нечто такое, что убийца хотел скрыть, что-то явно компрометирующее его, — заключил Уильям.

— Но эта версия не объясняет исчезновение вымпела, — возразила Тони. — Почему же тогда пропал и вымпел?

— Я не вижу логической связи, — согласился Уильям.

— А разве не могло быть, — предположил Кристофер, — что убийца бросил вымпел за борт именно потому, что для этого не было никакой видимой причины. Допустим, что у него была достаточно серьёзная причина отделаться от судового журнала и он швырнул его за борт… а потом выбросил и вымпел с тайной надеждой запутать следствие: пусть, мол, думают, что между двумя исчезнувшими предметами существует какая-то связь. Мне кажется, что это вполне возможный вариант.

— Хитроумно придумано, — заметил Уильям.

Во время этого обмена мнениями меня не покидала горькая ирония: один из нас наверняка знал, почему исчезли судовой журнал и вымпел! Для одного из сидящих за столом это загадочное происшествие не представляло никакой тайны! А между тем сама комната и все окружающие нас предметы имели такой обыденный, домашний вид, как будто мы просто зашли сюда компанией скоротать уик-энд. Я окинул всех беглым взглядом, Уильям, например, как бы выражая своё полное согласие с Кристофером, залпом осушил стакан пива; Кристофер разделывался с последним куском ростбифа; Эвис, отодвинув от себя тарелку, крошила в своих тонких пальцах кусочек хлеба; Филипп был занят тем, что смешивал пиво с сидром, намереваясь угостить этой мешаниной Тони, а та с интересом наблюдала за его манипуляциями. Мы встретились глазами с Финбоу, и я с любопытством подумал, что полезного для себя извлёк он из только что закончившегося разговора. За нашими спинами живым укором маячила фигура миссис Тафтс, нетерпеливо ожидающая удобного момента, чтобы поскорее унести со стола оставшееся мясо.

Мы переменили тему, и теперь разговор шёл о прочитанных книгах.

Миссис Тафтс принялась убирать со стола сыр. Вдруг. Эвис, передёрнув плечами, сказала:

— Меня что-то знобит.

— Что с тобой? — обеспокоено спросил Кристофер. — Тебе нездоровится?

— Нет, я здорова, — ответила Эвис, — просто продрогла. Миссис Тафтс, нельзя ли затопить камин у нас в спальне?

— Затопить камин? — возмущённо воскликнула миссис Тафтс. — Это в такую-то пору?!

Бледное, расстроенное лицо Эвис приняло не свойственное ей упрямое выражение.

— Я прошу затопить камин, миссис Тафтс, — произнесла она непреклонным тоном.

Миссис Тафтс шагнула к столу.

— Обойдётесь и без камина, — отрезала она. Тогда поднялся Кристофер.

— Миссис Тафтс, — приказал он, — вы сию же минуту пойдёте и растопите камин в комнате мисс Лоринг.

— И не подумаю, — ответила миссис Тафтс. — Не хватало ещё, чтобы молодые, здоровые девицы жгли камин, когда теплынь на дворе. Обойдётесь как-нибудь. Да и вообще, в доме нет угля.

— А нельзя ли достать хоть немного угля в деревне? — Кристофер нахмурился.

— Нельзя, — ответила миссис Тафтс. — Я уже ходила туда сегодня, да все понапрасну. — И она с воинственным видом продефилировала к двери.

— Вот видишь, дорогая, — обратился Кристофер к Эвис. — Мы, кажется, бессильны что-либо сделать.

— Не может быть, чтобы во всем графстве Норфолк не нашлось горстки угля, — возразила Эвис, и уголки её губ капризно изогнулись.

— Да, но его проищешь всю ночь, — ответил Кристофер. — Сейчас не настолько холодно, дорогая. Выпей чего-нибудь — сразу согреешься.

— Я хочу, чтоб затопили камин, — твердила Эвис, — неужели тебе трудно сделать это для меня?

— Да ты что, хочешь послать человека в Норидж только потому, что тебя немного знобит?! Ведь здесь даже машины нет! Что же, он должен идти в такую даль на своих двоих, что ли? — вмешалась Тони.

На протяжении всего дня чувствовалось, что отношения Тони и Эвис сложились не лучшим образом, а перепалка, невольным свидетелем которой я стал, не оставляла сомнений на этот счёт.

— Я разговаривала с Кристофером, — заявила Эвис. Её бескровные щеки порозовели от гнева. — И остальных это не касается. Кристофер, я не так уж часто тебя о чем-нибудь прошу. — Теперь в её тоне появились просительные нотки.

Кристофер недоуменно пожал плечами.

— Я готов ради тебя на все, дорогая. Но сейчас ты ведёшь себя неблагоразумно, пойми.

Эвис натянуто улыбнулась.

— Наверное, ты прав. Это все нервы, — пробормотала она. — Пойду и постараюсь согреться. Спокойной ночи, друзья.

Она поднялась из-за стола и медленной, изящной поступью вышла из комнаты, остальные проводили её взглядом.

— Она, очевидно, просто переутомилась, — как бы извиняясь, произнёс Кристофер. — Да это и понятно после такого дня.

— Этот день был одинаково скверным для всех, — заметила Тони. — Но представьте себе, что было бы, если бы мы все стали капризничать, словно избалованные прима-балерины?!

— Это мне напоминает анекдот, — вступил в разговор Финбоу. — Один старшина отчитывает новобранцев, которых поймал с нечищеными пуговицами: «Что было бы, если бы все солдаты английской армии явились на парад с такими же грязными пуговицами?» На этот вопрос существует единственный ответ, но, насколько я знаю, никто ещё не рискнул так ответить. Он напрашивается сам собой: «Тогда бы вся английская армия вышла на парад с грязными пуговицами».

Тони рассмеялась, а Финбоу продолжал:

— Пускать в ход такой аргумент — недостойный приём в споре, Тони.

Эпизод с Эвис был забыт за приготовлениями к бриджу, но у меня все же остался неприятный осадок. Мне нередко приходилось видеть её грустной или погруженной в чёрную меланхолию, но никогда прежде она так явно не проявляла своего плохого настроения. Мои мрачные предчувствия усиливались.

В подавленном настроении сел я за ломберный столик в гостиной в паре с Финбоу, машинально сдавал карты и машинально играл. К моему великому облегчению, ход выиграл Финбоу и этим хоть на время избавил меня от необходимости делать вид, что мои мысли сосредоточены на игре. На диванчике за спиной Финбоу, почти касаясь лицом друг друга, о чем-то шептались Филипп и Тони. Снова обратившись к бриджу, я увидел, как Финбоу с блеском проводит рискованную комбинацию «четыре пики». Я был плохим партнёром, но игра все же рассеяла мои страхи.

Я играю в бридж почти всю свою сознательную жизнь и без хвастовства могу сказать, что благодаря своей незаурядной памяти считаюсь игроком выше среднего уровня. Но я явно не мог состязаться со своими партнёрами в тот вечер. Финбоу слыл, как говорили в Гонконге, «карточным асом к востоку от Сингапура». С его живым умом и богатой практикой, приобретённой во время скучных, долгих вечеров вдали от родины, иного быть и не могло. Уильям и Кристофер тоже были первоклассными игроками, я бы даже затруднился сказать, кто из них троих играет лучше. Но у каждого был свой стиль игры, который сильно отличался от стиля двух других. Уильям сидел, потирая подбородок, нарушая молчание только тогда, когда того требовала игра, он с математической точностью определял все шансы и ни на йоту не отступал от того, что подсказывал ему разум. Игра Финбоу была смешением классического бриджа с рискованным покером. Однажды после очередного головокружительного блефа он сказал: «Бридж — это жалкая замена доброй беседы. Однако у меня в жизни ещё не было беседы, оставляющей такое же чувство удовлетворения, какое испытываешь после удачно проведённого блефа», Кристофер улыбнулся:

— Судя по тем немногим беседам, свидетелем которых я был, я бы не сказал, что вы испытываете от них меньше удовольствия.

У Кристофера, как я заметил, тоже было чутьё игрока, которого я лично лишён начисто.

Пока шла игра, я забыл о своих тревогах. Даже ни разу не вспомнил о нашем напряжённом ожидании в темноте. К слову сказать, несмотря на то, что все три моих партнёра были в этот вечер в ударе, я выиграл фунт стерлингов — мне шла хорошая карта.

Около половины двенадцатого закончился третий роббер, и мы разошлись по комнатам. Я уже начал снимать пиджак, как вдруг Финбоу остановил меня.

— Постой, — сказал он, — пойдём покатаемся на лодке. Нам надо поговорить.

В другое время я бы стал возражать — у людей определённого возраста привычки, как известно, становятся второй натурой, а я даже в молодости не питал пристрастия к полуночным прогулкам на лодке, — но при последних словах Финбоу все мои смутные догадки и опасения ожили снова. Возраст не властен над такими чувствами, как волнение и тревога, и я довольно искренне ответил:

— С удовольствием!

— Только нам нужно подождать полчасика, — тихо сказал Финбоу, закуривая сигарету, — пока наши молодые люди не заснут. А ты пока почитай что-нибудь — не стоит начинать разговор в этих стенах.

Я пытался читать «Дизраэли» Моруа — я сунул эту книгу в чемодан, собираясь в дорогу, — но пламя свечи дрожало и мигало, буквы сливались в сплошное жёлтое пятно… а драматические события, развёртывающиеся в романе, казались далёкими и малозначительными по сравнению с событиями, в водоворот которых попал я. Волей-неволей мой взгляд устремился к Финбоу, в его профиле было все-таки что-то лошадиное, впрочем, это не лишало его своеобразного благородства. Он сидел у туалетного столика и что-то строчил на листке бумаги. Я пытался снова читать, но мне это удалось ещё меньше, чем прежде.

Наконец Финбоу бесшумно поднялся и шёпотом произнёс:

— Выйдем через веранду.

В одних носках мы прокрались к двери, стараясь производить как можно меньше шума, открыли её и вышли на веранду.

— Жди меня где-нибудь здесь, — сказал Финбоу. — Я схожу за лодкой.

Его длинная тень исчезла за кустарником в правой половине сада. Луна заливала светом все вокруг, и мне пришлось укрыться в плотной тени дома. Подождав с минуту, я двинулся не спеша на берег реки, к тому месту, где меня мог подобрать Финбоу. Вдруг я услышал какой-то шорох и, холодея от страха, увидел, что в кустах маячит чья-то тёмная фигура.

Трудно сохранять хладнокровие, если живёшь под одним кровом с убийцей. Одного вида этой тёмной фигуры в освещённом лунным светом саду было достаточно, чтобы привести меня в трепет, я почувствовал, что сердце готово выскочить из груди. Но я стиснул зубы и не произнёс ни звука, боясь сорвать затею Финбоу. Я заставил себя идти, не прибавляя шага, к берегу реки, но сам все время чувствовал, что за мной по пятам движется позади кустов чья-то тень.

Дойдя до берега, я обернулся и стал ждать неизвестного — будь что будет! Я был напуган: утром этого дня я уже видел человека с пулей в сердце. Тёмная тень отделилась от кустов и направилась ко мне. Я приготовился к обороне.

Но тут лунный свет упал на моего преследователя, и я чуть не расхохотался. Это был Алоиз Беррелл. Подойдя ко мне вплотную, он спросил:

— Куда это вы собрались, мистер Кейпл?

— Покататься на лодке.

— Вот как? — удивился он, глядя на меня с вызовом.

— С мистером Финбоу, — невинно добавил я. Лицо Беррелла вытянулось.

— О, тогда другое дело, — нехотя согласился он. Тут я услышал тихий всплеск, и вскоре Финбоу пристал к берегу.

— Добрый вечер, сержант Беррелл, — приветливо сказал он.

— Добрый вечер, сэр.

— Прошу тебя, убеди сержанта Беррелла, что я не собираюсь никуда бежать, — попросил я Финбоу.

— Мы просто решили покататься на лодке, — объяснил Финбоу. — Нам, старикам, нужно немного поразмяться перед сном.

— Тогда все в порядке, сэр, — ответил Беррелл. — Дело в том, что я, как вы знаете, должен следить за этим домом в оба, как бы там, чего доброго, не произошло ещё одно убийство.

— Ещё одно убийство? — озадаченно спросил Финбоу.

— На этом дело не кончится, уж я-то знаю, — отвечал Беррелл, входя в раж. — Перестрелять всю компанию одного за другим — вот что нужно злоумышленнику.

— О, вы не должны этого допустить ни в коем случае, — со всей серьёзностью заявил Финбоу. — Очевидно, вам придётся задержаться здесь в связи с этим.

— Именно так, — подтвердил Беррелл. — Мне необходимо найти пистолет, и, кроме того, я обязан быть на посту на тот случай, если будет сделана новая попытка совершить покушение.

— Желаю удачи, сержант, — пробормотал Финбоу, усаживаясь в лодку.

Он грёб молча, пока мы не потеряли сержанта из виду, а когда мы свернули к Кендал-Дайк, тихо рассмеялся.

— Этот тип, — сказал он сквозь смех, — скоро сведёт меня в могилу.

— Боюсь, что он скорее сведёт в могилу меня, — ответил я тоскливо.

— Да-а, Иен, это просто великолепно! Ты в роли охотника за черепами! — хохотал Финбоу, не переставая грести. — Беррелл, наверное, начитался мистера Ван Дайна и находится под впечатлением его идей.

— Зачем ты вытащил меня из дому? — набросился я на него. — Мы с таким же успехом могли поговорить и в нашей комнате.

— Нет, — невозмутимо ответил Финбоу, — там очень тонкие стены, а проверить, слышно ли что-нибудь сквозь них в соседних комнатах, у меня ещё не было возможности. Поэтому я и решил во избежание риска поговорить вне дома.

Мощными рывками весел он резал воды Дайка; слева на берегу тянулись бескрайние мертвенно-серые в лунном свете поля, тут и там мелькали в окнах огоньки. В другое время я был бы рад отдохнуть душой и насладиться общением с природой, но в тот момент этот ничем не нарушаемый покой равнины вызывал раздражение и ещё больше нагнетал нервное напряжение. Я ждал новых откровений Финбоу и вопросительно взглянул на него.

Он улыбнулся понимающе и продолжал грести с прежней энергией против течения. Сдерживая нетерпение, я закурил сигарету. Наконец мы доплыли до изборождённого сетью рукавов и заросшего тростником устья Хайгем-Саунда; вдаль уходила серебристая лунная дорожка, на которой тут и там темнели пятнами покачивающиеся на водной глади островки кувшинок. Где-то прокричала ночная птица.

— Итак, — сказал Финбоу, опуская весла, — в этом твоём убийстве есть кое-какие странные обстоятельства.

— Что тебе удалось выяснить? — спросил я.

— Боюсь, что не много, — глубокомысленно произнёс он. — Я лишь добавил один или два вопроса к тем, что записал днём. Во-первых, почему Тони находится в таком же смятении чувств, что и Эвис?

— Ничего подобного, — возразил я.

— В том-то и дело, что да. Только она лучше умеет владеть собой. Присмотрись к ней, Иен. Когда за ленчем Уильям сказал что-то об убийстве, она чуть не вскрикнула. А потом, когда Эвис заметила, что Роджер не раз бывал в Ницце, она вообще вышла из себя. Ты сам слышал, как Филипп рассказывал мне, что она была в подавленном настроении в свой первый вечер пребывания на яхте. Почему, спрашивается? И что произошло в Ницце? Конечно, это может и не иметь никакого отношения к Роджеру. Может быть, у неё с Ниццей вообще связаны неприятные воспоминания… скажем, бросил любимый человек или оказалась на мели и не было денег даже на губную помаду. Я готов биться об заклад, что мисс Тони не рассказала о себе и десятой доли того, что могла бы рассказать.

— И ты полагаешь, что Филипп знает что-то, чего не знаем мы? — спросил я.

— Боюсь, что он знает и того меньше, — улыбнулся Финбоу. — Ещё сегодня утром я высказал предположение, что Филипп не причастен к убийству Роджера. Теперь я могу сказать это с полной уверенностью.

— Но почему? — меня начинал раздражать его безапелляционный тон. Не скрою, я восхищался Финбоу, но, в конце концов, я тоже не слепой и вижу все не хуже его, а своих молодых друзей знаю даже лучше, чем он. — Это все твои психологические выверты: «поскольку двухгодовалым ребёнком он любил свою двоюродную тётушку, став двадцатилетним мужчиной, он не мог сделаться убийцей Роджера».

— Нет, — ответил миролюбиво Финбоу. — Я говорю это, опираясь на вполне убедительные реальные данные… постольку, поскольку волосы человека вообще могут служить убедительным доказательством его виновности или невиновности.

— Ты что, обнаружил на теле Роджера чьи-то волосы? — спросил я, содрогнувшись.

— Да нет, что ты, — ответил Финбоу. — Убийцы, как правило, не рвут на себе волосы, перед тем как пристрелить свою жертву. Ты присмотрись повнимательнее, как Тони треплет шевелюру Филиппа.

Я не знал, что и думать, ибо никак не находил связи между этой идиллической картинкой, нарисованной Финбоу, и невиновностью Филиппа. А Финбоу тем временем продолжал:

— Любопытно, что Тони готова бежать к алтарю хоть сейчас. Ты слышал, как я советовал им поехать на Балеарские острова? Как ты, наверное, догадался, я просто хотел проверить их реакцию. Так вот, Тони хочет сыграть свадьбу как можно скорее.

— А Филипп? — спросил я.

— Он тоже хочет жениться на этой девушке, если он вообще способен испытывать какие-либо желания. Но Филипп не в счёт. Стоит Тони захотеть, и она своего добьётся, — сказал Финбоу, пристально глядя на воду.

— Послушай, Финбоу, ты что, подозреваешь Тони?

— Это не по правилам — задавать вопросы в лоб, — мягко упрекнул он меня. — Я с тобой более откровенен, чем любой другой на моем месте… к тому же я нарочно рассуждаю вслух, чтобы ты мог следить за ходом моих мыслей. Я сам ещё не знаю, подозреваю я Тони или нет. Одно я знаю твёрдо: она смертельно напугана и непременно женит на себе Филиппа, как только ей удастся заманить его в бюро регистрации браков. С другой стороны, Эвис сейчас почему-то не хочет выходить замуж за Кристофера. И это довольно странно, доложу я тебе.

— Побойся бога, Финбоу, — возразил я, — ты делаешь массу выводов на основании того, что Тони рвётся замуж за Филиппа. Но нелепо делать подобные же выводы в отношении Эвис, потому что та, наоборот, не хочет замуж. Нельзя все валить в одну кучу.

— Можно, — ответил Финбоу. — И я собираюсь доказать тебе это. Дело не столько в желании или нежелании выйти замуж, а в том, что это желание или нежелание так или иначе вызваны смертью Роджера.

В камышах по протокам медленно проплыл лебедь. Его появление как бы подчеркнуло зловещий смысл слов Финбоу. По какой-то необъяснимой ассоциации мне вспомнилась жёсткая, кривая усмешка, мелькнувшая на миг в свете зажжённой спички.

— Финбоу, ты ничего не заметил, когда сегодня вечером в темноте закуривал сигарету? Эвис как раз в это время говорила что-то о Роджере, — вырвалось у меня.

— А ты думаешь, я случайно закурил именно в эту минуту, не раньше и не позже? — мягко спросил он.

— Значит, ты видел, какое выражение лица было у Уильяма?

— Да, лицо Уильяма поразило меня… своей необычностью, — ответил он.

— Он как будто бы даже злорадствовал, — продолжал я, и перед моими глазами снова отчётливо возникла улыбка Уильяма.

— Я думаю, он и в самом деле злорадствовал, — сказал Финбоу. Его голос звучал как-то необычно встревожено. — Но здесь пока ничего не ясно. Всякий раз, когда я думаю об Уильяме, у меня недостаёт каких-то штрихов для завершения картины. И в то же время такое чувство, будто я однажды уже нащупал нечто вполне конкретное, что так или иначе определяет место Уильяма в этой истории… и упустил. Это не отпечатки пальцев… и не поспешность, с которой он схватился за штурвал… и не его исчезновение в каюте перед большим разговором. Нет, все не то. Не могу ни за что ухватиться, хоть убей. Но как бы там ни было, завтра утром я еду в клинику Гая.

Мне показалось, что я догадался зачем, и я спросил:

— Выяснить, как может эта история отразиться на будущем Уильяма?

— Выяснить, — спокойно продолжал Финбоу, — как доктор Роджер Миллз отзывался о своём молодом, подающем надежды коллеге докторе Уильяме Гарнете.

— Никогда в жизни не видел, чтобы улыбка была способна так изменить лицо человека, — заметил я.

— Я тоже. — Финбоу опустил руку в воду, и лодку медленно стало сносить по течению. — И будь у меня хоть капля сообразительности, я думаю, мне бы не пришлось завтра ехать в клинику.

— Пожалуй, — согласился я. И, вспомнив инцидент за чаем, спросил: — А почему ты его так резко осадил за столом, когда он заговорил об убийстве?

— Я всего лишь человек, — признался Финбоу со спокойной улыбкой. — И злился на него за то, что он задал мне головоломку… в то время как я твёрдо был убеждён, что должен знать разгадку.

— Ну а теперь ты знаешь эту разгадку? — спросил я.

— Пока нет, — ответил он, глядя на меня в упор. — Но я буду знать её завтра.

Он стал грести к дому. Сделав несколько рывков, он опустил весла, и лодку тихо-тихо понесло вниз. Уставившись на дно лодки, он вдруг сказал тоном, от которого у меня мурашки пошли по телу:

— У меня возник ещё один вопросик, на который мне хотелось бы получить ответ.

— Какой ещё вопросик? — спросил я почти грубо, нервы были на пределе.

— Почему все пятеро молодых людей испытывали такую лютую ненависть к Роджеру? — сказал Финбоу.

 

Глава восьмая

НА СТАДИОНЕ

Когда я на следующее утро открыл глаза, Финбоу уже не было в комнате. Я ощутил тупую боль в голове, но она отступила на задний план, как только я вспомнил слова, которые Финбоу произнёс вчера в лодке. Почему все пятеро молодых людей испытывали такую лютую ненависть к Роджеру? По пути домой я пробовал выудить хоть что-нибудь у самого Финбоу, но он упорно не хотел сказать мне ничего более определённого.

Я никак не мог избавиться от свинцовой тяжести в голове, и, пока умывался и брился, мысли мои все кружили вокруг слов Финбоу. Вернее сказать, я не вдумывался в их смысл: просто они неотступно сверлили мой мозг, доводя до исступления.

Когда я вошёл в столовую, все уже были в сборе и завтракали. Я поздоровался с миссис Тафтс, та буркнула что-то в ответ. Финбоу встретил меня радостно:

— А-а, Иен! А я как раз рассказывал нашим друзьям, что ты жаловался на глаза и мы с тобой решили ехать в Лондон проконсультироваться у окулиста.

— Да-да, — произнёс я, туго соображая, в чем дело. — Очень больно? — сочувственно спросила Эвис.

— Да нет, не очень. По сути дела, мне бы давно следовало сходить к врачу, ещё до поездки сюда.

Когда встанешь не с той ноги, все на свете тебя раздражает, и я недовольно подумал, что не мешало бы Финбоу заранее предупредить меня о том, что мне придётся сочинять всякие небылицы.

— И к кому же вы намерены обратиться? — с вызовом спросил Уильям.

— О, я покажу Иена одному моему другу. Врач, у которого он обычно лечится, пользуется известностью, но, по-моему, он слабо разбирается в своём деле. С таким положением можно мириться разве только в государственных учреждениях, где это не имеет большого значения. Но никак не в медицине.

При этих словах Уильям расхохотался. Это меня удивило, так как я лично считал, что это был не самый удачный ход друга. Но тут миссис Тафтс прервала мои размышления:

— Поторапливайтесь, а то я из-за вас не могу убрать со стола.

После завтрака Финбоу начал подгонять меня, боясь не успеть на поезд, отходящий в 9.48 из Поттер-Хайгема. А я не хотел устраивать гонки: Финбоу был высоким и супохарым, я же не отличался ни тем, ни другим и боялся, что не выдержу соревнования; кроме того, мне не хотелось быть посмешищем для бездельников, катающихся по реке. Но нам все-таки пришлось мчаться до станции почти вприпрыжку. По пути, в поле, мы повстречали Алоиза Беррелла, который одарил Финбоу почтительной улыбкой, а на меня, как и прежде, покосился с подозрением.

— Сегодня он будет заниматься всякими следственными формальностями, — заметил Финбоу, когда Беррелл был уже далеко. — Он будет настаивать, чтобы следствие отложили на неделю.

— О-о, — только и произнёс я. Ходьба в таком темпе не располагала к разговору.

— Я перекинулся с ним несколькими словами перед завтраком, — пояснил Финбоу. — Он был у начальника полиции графства, и тот при нем звонил в Скотланд-Ярд.

— А чем это грозит нам? — спросил я с беспокойством.

— Главным образом тем, что нам сегодня самим придётся нанести кое-кому визит в Скотланд-Ярде, вот и все, — ответил Финбоу.

Во время этой сумасшедшей гонки по полям я, выбиваясь из последних сил и еле поспевая за Финбоу, не ощущал ничего, кроме физической усталости, но, когда мы сели в поезд и медленно поехали по равнинам в направлении Сталхэма, тревожные мысли стали одолевать меня с новой силой.

— Почему ты сказал, что все пятеро ненавидели Роджера? — спросил я с беспокойством.

— А разве ты сам думаешь иначе? — в свою очередь спросил Финбоу.

— Не знаю. Чувствую только, что у меня голова идёт кругом, — вымолвил я беспомощно. — Но не хочешь же ты сказать, что они сговорились убить Роджера… все пятеро?

— Дорогой Иен, — рассмеялся Финбоу. — Ты можешь стать достойным партнёром Алоиза Беррелла. Какая прекрасная мысль! Совершено убийство. Подозрение падает на пятерых. Кто из них убийца? Ответ: все пятеро. Такое, конечно, тоже бывает, но в данном случае… дело обстояло иначе.

— Тогда что же ты имел в виду, — настаивал я, — когда говорил, что все они ненавидели Роджера?

— Только то, что я сказал, — ответил Финбоу.

— А откуда тебе это известно? — не унимался я.

— Простая наблюдательность, — ответил Финбоу. — Неужели ты считаешь, что они ведут себя, как люди, у которых почти на глазах убили близкого друга?

У меня мелькнул проблеск надежды.

— Ты редко ошибаешься в людях, Финбоу, — я чувствовал не только облегчение, но и гордость за себя, — но на сей раз я могу поручиться, что ты не прав. Я, например, никакой ненависти к Роджеру не испытывал. Напротив, я был очень к нему привязан.

— Допустим, — согласился Финбоу.

— А вот теперь, когда Роджера нет в живых, я вопреки ожиданиям совсем не похож на человека, убитого горем. На сердце у меня неспокойно, это верно, но меня главным образом волнует судьба Эвис, её переживания в связи со смертью Роджера. Временами мне бывает даже весело, как будто никакой трагедии не произошло, а ведь с той поры, как умер Роджер, миновали всего-навсего сутки.

— Лёгкость, с которой мы воспринимаем чужие несчастья, — глубокомысленно изрёк Финбоу, — это чудеснейший дар природы. Все, что ты сказал, — истинная правда. Твоя реакция на смерть Роджера — это реакция вполне нормального, здорового человека. Ты с иронией относишься к глуповатому Берреллу и миссис Тафтс, тебя интересуют мои теории, как заинтересовали бы любые другие проблемы, ты заботливо печёшься о своём здоровье и боишься простудиться на сырой земле, и, наконец, ты не забываешь о своём желудке. Жизнь идёт своим чередом, так, словно Роджер, живой и здоровый., сидит у себя в кабинете на Гарлей-стрит и выуживает деньги из кармана своих богатых пациентов. Меня же интересует другое: что ты чувствуешь в тот момент, когда вспоминаешь о Роджере?

Я постарался ответить как можно искренне:

— Ну, если я представляю Роджера в его обычном амплуа, например за игрой в бридж — он, как всегда, кричит, размахивает руками, — в такие минуты мне его не хватает и становится как-то грустно, — сказал я. — Главным образом потому, что его нет с нами… нет души общества.

— Для людей твоего поколения, Иен, ты умеешь удивительно точно и ясно выражать свои чувства, — заметил Финбоу. — Именно так, мне кажется, все мы, грешные, реагируем на смерть более или менее близкого нам человека. В каждом из нас сидит эгоист. Ты горюешь не о нем, как таковом, а о том, чего ты сам лишился с его смертью: навсегда ушёл из компании весельчак и заводила. Вот в чем суть! Но твои молодые друзья восприняли смерть Роджера совсем по-иному.

Я попытался воспроизвести в памяти весь вчерашний день и недоуменно спросил:

— А что они такое говорили?

— Неужели, по-твоему, Тони ведёт себя так, как ведут себя при известии о смерти малознакомого человека? Если бы за этим ничего не скрывалось, она была бы просто расстроена… и ничего больше. Девушки её склада не теряют голову из-за того, что убит человек, с которым они едва знакомы. А ты только присмотрись к ней, как она напугана! Чего она боится? Почему она льнёт к Филиппу, точно хочет спрятаться за его спиной? Почему она села за рояль, как только речь зашла об убийстве? Я не знаю причины её страха, зато знаю, почему она вдруг села и стала играть. Потому что иначе она не могла скрыть мстительного выражения своих глаз.

Я живо представил себе разноцветные глаза Тони. Финбоу продолжал:

— А Эвис? Она плачет, но не тогда, когда этого можно было бы скорее всего ожидать. Она тоже боится… но её страх имеет какую-то странную и пока ещё не совсем понятную подоплёку. Конечно, можно все объяснить тем, что Эвис питала тёплые чувства к человеку, который был в неё влюблён. Девушки обычно относятся холодно к своим вздыхателям, пока те рядом, но мёртвых поклонников вспоминают с теплотой. Эвис понимает, что ей сейчас больше пристало выглядеть печальной, она думает, что должна вести себя так, словно Роджер был ей дорог. Поэтому она льёт слезы и время от времени скорбно вздыхает. Но все это фальшь, Иен, притворство.

— Ты не смеешь так о ней говорить! — возмущённо воскликнул я.

— Смею, — печально ответил он. — Помнишь, когда я чиркнул спичкой и мы оба увидели лицо Уильяма? А знаешь, чьё лицо хотел я увидеть в первую очередь?

У меня кровь застыла в жилах, как будто в вагоне вдруг повеяло ледяным холодом.

— Нет, — бросил я.

— Лицо Эвис, — ответил Финбоу.

— Но ведь она как раз тогда с такой печалью говорила о Роджере, — возразил я.

— Да, в темноте, — объяснил Финбоу. — Вот я и хотел посмотреть, как выглядит её лицо, когда в голосе звучит столько грусти. Она, правда, сидела у меня за спиной, но над камином висело зеркало.

— Ну и какое же было у неё лицо? — спросил я.

— Такое, будто она раздавила ногой какую-то гадину. Отвращение, испуг… и вместе с тем явное облегчение, — ответил бесстрастным тоном Финбоу.

— Не может этого быть, — заявил я.

— Эвис прелестная девушка, — констатировал Финбоу без всякой связи с предыдущим, что бывало с ним и прежде, когда он говорил об Эвис. — И к тому же неплохая актриса. Но сейчас её гнетёт постоянный и отнюдь не напускной страх. И я никак не могу понять, что её страшит.

Наш поезд проезжал Норт-Уолшэм, и Финбоу некоторое время смотрел на мелькавшие за окном вагона холмы, покрытые лесом.

— А все-таки, — заметил он, — нет ничего милее бескрайних равнинных просторов! Вот здесь, например, на каждом шагу чувствуешь дыхание города. В тех болотистых местах, откуда мы с тобой сейчас едем, я предпочитаю быть в разгар зимы. И все-таки нет ничего прекраснее рисовых полей Китая и степей, уходящих вдаль по обе стороны Сибирской железной дороги.

В тот момент меня меньше всего интересовали извращённые эстетические вкусы моего друга, и я сварливо спросил:

— Ну а что ты думаешь об остальных… о Кристофере и Филиппе?

— Филипп не способен на сильную ненависть, — улыбнулся Финбоу. — Равно как и на пылкую любовь. Боюсь, Тони сама скоро в этом убедится. Этот юноша создан для романтической любви. Его чувство навеяно романтической атмосферой парижской богемы и кончится сразу же, как только он соприкоснётся с прозой жизни. Ты, наверное, обратил внимание на наш вчерашний разговор. Он обаятелен, спору нет, и абсолютно безволен. Но если он вообще способен кого-нибудь невзлюбить, то именно таким человеком был Роджер. Помнишь, как он читал вчера газетное сообщение об убийстве?

— Да, — ответил я. — Я опасался, что это подействует кое на кого угнетающе, а они обратили все в шутку.

— А кто задал этот шутливый тон? — спокойно спросил Финбоу. — Все говорили так, будто речь идёт о чем-то забавном и не заслуживающем внимания. Филипп переживает смерть Роджера не больше, чем миссис Тафтс. И он не старался это скрыть, когда рассказывал мне о неприязни, которую испытывала Тони к Роджеру. Он довольно недвусмысленно дал понять, что был бы удивлён, если бы Роджер произвёл хорошее впечатление на Тони.

Я органически не выношу всякие догадки и домыслы.

— Финбоу, все это такие мелочи, — возразил я, — что ты не имеешь права обвинять в убийстве кого бы то ни было на основании подобных улик.

Финбоу в ответ улыбнулся.

— А ты что же, воображал, что они будут показывать зубы и рычать? Мелочи — это мои отправные точки. Мы имеем дело с живыми людьми, а не с ходульными преступниками, существующими в представлении Алоиза Беррелла.

— Ну а Кристофер? Что ты о нем скажешь? — упрямо гнул я свою линию.

— У Кристофера есть работа, есть любимая девушка, и поэтому вполне естественно, что он бодр и весел. Будучи человеком хорошо воспитанным, он не выставляет напоказ свою радость. Но ты помнишь, каким тоном он рассказывал о пребывании в Сан-Пеллегрино и о Роджере? — спросил Финбоу. — А потом за обедом, когда он стал высказывать свои догадки по поводу исчезновения судового журнала и говорил о своеобразном юморе Роджера? Все это он говорил тоном, лишённым каких бы то ни было эмоций. Правда, в конце он все же сочувственно добавил: «Бедняга», но я убеждён, что это было сказано ради приличия. Помнишь?

Я помнил. Действительно, голос Кристофера звучал ровно и сухо-прозаично.

— Он, наверное, даже вида делать не будет, что это для него большая утрата, — продолжал Финбоу. — Но мне все-таки кажется, что порой он переигрывает, и это его так называемое безразличие не очень убедительно. А Уильям… даже ты, Иен, не можешь отрицать, что он не питал дружеских чувств к Роджеру. Верно?

Я снова увидел перед собой лицо Уильяма при вспышке зажжённой спички.

— С этим ещё я могу согласиться, — сказал я. — Но если ты прав, скажи на милость, за что они ненавидели Роджера?

— Да, это невольно наталкивает на вопрос: что представлял собой как человек сам Роджер, — ответил Финбоу.

На вокзале в Норидже Финбоу купил «Юдит Пари» и протянул мне.

— Это, кажется, самое объёмистое чтиво, которое можно здесь достать. Хочу надеяться, что ты теперь не соскучишься.

— Это что ещё за штучки? — спросил я.

— Мне надо обдумать кое-что, — ответил он с улыбкой. — Потом я тебе ещё подкину газет. Из них мы узнаем, что там пишут о нашем убийстве. А мне хоть на пару часов надо отвлечься и перестать думать об этом преступлении, хотя бы почитать что-нибудь из китайских поэтов. Если мне не изменяет память, в детективных романах положительные герои всегда поступают именно так. Они, по всей видимости, глупы как пробки. Ведь мысли человека не могут сосредоточиться на одном предмете в течение долгого времени… и, перелистывая томик стихов, я рано или поздно натолкнусь на какое-нибудь слово, которое по ассоциации напомнит мне об Уильяме или Эвис. И я волей-неволей снова начну перебирать в уме все обстоятельства убийства.

На отрезке пути между Нориджем и Ливерпул-стрит он только один раз прервал молчание. Когда в пригороде Кембриджа нашему взору предстали стрельчатые башни Королевской часовни, глубокую озабоченность Финбоу как рукой сняло.

— Всю жизнь мечтал перевернуть это нелепое сооружение вверх ногами, — весело рассмеявшись, сказал он.

Я вопросительно посмотрел на него.

Сам я учился в Тринити-Колледж в Оксфорде, но всегда восхищался Королевской часовней, считая, что это единственное, в чем Оксфорд уступает Кембриджу. Финбоу же, насколько я знал, был питомцем Кембриджского университета, и я вправе был рассчитывать, что он посвятит меня в историю часовни, но он пробормотал: «Она бы от этого только выиграла», — и снова погрузился в молчание.

Спустя четверть часа после прибытия на Ливерпул-стрит мы уже вышагивали по коридорам клиники Гая, где Финбоу рассчитывал встретить своего приятеля профессора Бутби. Финбоу принадлежал к той любопытной разновидности англичан, которые, не обладая ни положением в обществе, ни капиталом, а зачастую и специальностью, считаются своими людьми в самых разнообразных кругах. Они протирают кресла в Блумсбери, не имея ни малейшей склонности к изящной словесности, обедают в обществе учёных мужей и парламентариев, хотя ни разу не видели спектроскопа и не баллотировались на выборах, их одинаково хорошо принимают и финансовые тузы и артистическая богема. Сам не принадлежа к этой категории, я подчас втайне завидовал Финбоу, который ещё двадцатилетним юношей был вхож в любое общество, и в моей жизни не раз случались моменты, когда я благодарил судьбу за эту его способность заводить такой широкий круг знакомств.

Мы нашли Бутби в кабинете, где он восседал за маленьким столиком и бодрым голосом кричал, обращаясь к измождённому человеку, с понурым видом сидевшему напротив:

— Вам ещё рано думать о смерти. Идите-ка, голубчик, домой и не показывайтесь мне на глаза по крайней мере год.

Раньше мне никогда не приходилось бывать в больнице; длинные ряды коек, покрытых серыми казёнными одеялами, произвели на меня гнетущее впечатление. К тому же я был немало поражён, что Бутби даже не считал нужным как-то умерить бьющую через край жизнерадостность перед больными людьми. Когда он эдаким бодрым тоном выставлял из клиники изнурённого страданиями человека, переговаривался со своим молодым коллегой и, наконец, шумно приветствовал Финбоу, он скорее походил на неунывающего капитана спортивной команды, который из кожи вон лезет, чтобы вселить боевой дух в своих игроков. Это был живчик, маленький лысый живчик.

— Хелло, Финбоу, — громко выкрикнул он, хотя мы остановились в двух шагах от него. — Что с вами стряслось?

— Слава богу, ничего, — ответил Финбоу. — Я же знаю, только попадись вам в лапы — живым отсюда не выйдешь.

Бутби залился смехом.

— Тогда выкладывайте, что вам от меня нужно, — сказал он с добродушной грубоватостью. — Ведь я не чета этим хлюстам из «Татлера». Мне прохлаждаться некогда.

— Мистер Кейпл — профессор Бутби, — спокойно представил нас друг другу Финбоу. — Шутки в сторону, Бутби. Мы приехали по поводу убийства Миллза.

Птичьи глазки Бутби под мохнатыми бровями мгновенно округлились.

— И вы в этом деле замешаны? — изумился он.

— Да, — ответил Финбоу. — Кейпл был на яхте, когда это случилось.

— Чем могу быть полезен? — спросил Бутби.

Профессор производил впечатление человека крикливого, бесцеремонного, но способного оказать действенную помощь.

— Я хочу знать, какого вы мнения о Миллзе как о враче, — сказал Финбоу подчёркнуто спокойно.

Бутби разразился громким смехом.

— О мёртвых — или хорошо, или ничего, как говорится. Только не вздумайте передавать мои слова кому-нибудь из Медицинской ассоциации, а то меня, чего доброго, вышвырнут на улицу, — предупредил он. — Возможно, Миллз был славный малый, но врач никудышный.

— А как же тогда ему удалось добиться такой популярности? — спросил Финбоу.

Бутби снова засмеялся.

— Самореклама, везение и известная доля напористости. Кроме того, года два или три назад он в соавторстве с молодым Гарнетом опубликовал один ценный научный труд. У Гарнета, по-видимому, светлая голова — даже Миллз не сумел испортить эту работу окончательно.

Финбоу, оживившись, произнёс своё обычное «та-ак» и тут же спросил:

— Послушайте, а кто может пролить свет на участие Гарнета в этой работе? — Он понизил голос и пояснил: — Не исключено, что он может быть замешан в преступлении.

Бутби присвистнул:

— Ого! Есть у меня двое молодых коллег, работающих над той же проблемой, что Миллз и Гарнет. Оба довольно способные парни, только один из них очень нервный, боюсь, вы не вытянете из него ни слова. Зато второй — голова, все понимает с полуслова. Его зовут Парфит. Сейчас я пошлю за ним.

Парфит оказался худощавым молодым человеком в больших роговых очках.

Завидев его, Бутби заорал:

— Парфит, мистер Финбоу, мой друг, интересуется, что вы думаете о научном труде Миллза и Гарнета.

Парфит усмехнулся и едко сказал:

— Миллз выступал как практик, а вся теоретическая часть — это Гарнет.

— Насколько я могу судить, вы вкладываете в слово «практик» иронический смысл? — уточнил Финбоу.

— Иначе быть не может, — ответил Парфит. Снова стены дрогнули от хохота Бутби. Финбоу вкрадчиво спросил:

— А вы знаете Гарнета лично?

— Шапочное знакомство, — ответил Парфит. — Я всего раз или два говорил с ним о его работе.

— Но ведь вы, кажется, работаете в одной области? — спросил Финбоу. — К кому же теперь перейдёт практика Миллза? По-видимому, к вам?

— Не сразу. — Парфит протёр толстые стекла очков и, взвешивая каждое слово, добавил: — Она могла бы перейти к Гарнету, если бы он отказался от места в Фулертоне, которое только что получил.

— Так! — воскликнул Финбоу. — А какие преимущества ему даёт то, что он получит практику Миллза?

Видно, у Парфита зашевелилось какое-то подозрение, и он в свою очередь задал вопрос:

— А Гарнет находился на яхте, когда был убит Миллз?

— Да, — ответил Финбоу.

— В таком случае мне нечего больше добавить, — заявил неожиданно Парфит.

Я заметил, как Финбоу, продолжая сохранять внешнее спокойствие, весь как-то напрягся.

— Вы не можете не понимать, что и так уже слишком много сказали, — как бы увещевая, произнёс он. — Кроме того, мне ничего не стоит узнать все, что вы не договорили, и без вашей помощи, только я не вижу смысла в том, чтобы из-за вашей неуместной щепетильности делать лишнюю работу.

Тут вмешался Бутби:

— Перестаньте корчить из себя сентиментального идиота, Парфит. Если бы вы, молокососы, знали жизнь так, как её знает Финбоу, от вас было бы больше толка. Да он уже вытянул из вас вполне достаточно, чтобы отправить на виселицу Гарнета… и вас с ним за компанию, если впредь не будете осторожнее.

Парфит вспыхнул. Финбоу продолжал нажимать:

— Так какую же все-таки выгоду будет иметь Гарнет, заполучив практику Миллза на Гарлей-стрит?

Парфит угрюмо ответил:

— Он сразу стал бы получать пять тысяч в год, а это целое состояние по сравнению с жалкими грошами, которые он зарабатывает теперь. Он жил бы припеваючи до конца своих дней. Правда, это означало бы конец его научной деятельности, впрочем, — съязвил он, — люди, как правило, идут на такие жертвы без лишних сомнений.

— Вы правы, — подхватил Финбоу. — И последнее: что вы можете сказать о сотрудничестве Миллза и Гарнета?

— Это был грабёж средь бела дня! — горячо воскликнул Парфит. — Гарнет хотел заняться научными исследованиями, но у него не было ни гроша за душой. Миллз прослышал про его затруднения, подыскал ему тёпленькое местечко, а за это присвоил себе половину его заслуг. Миллз палец о палец не ударил. Он был полным профаном в науке. Самоуверенный болтун, вечно нёс несусветную чепуху или с умным видом изрекал прописные истины.

— Но ведь они опубликовали этот труд в соавторстве, — заметил Финбоу. — Миллз и Гарнет. Разве так принято в научных кругах, Бутби?

— Иногда маститые учёные публикуют работы в соавторстве с молодыми специалистами, которые работают под их руководством, — громко ответил Бутби. — Но в таких случаях они все-таки считают своим долгом внести какую-то лепту в общий труд.

— Миллз был глуп как пень, — возмутился Парфит. — С его данными ему вообще нечего было делать в науке. Но этого мало: после выхода работы в свет он стал называть её «мой труд». А когда Гарнет не присутствовал на научных конференциях, Миллз поднимался на кафедру и разглагольствовал о «результатах моих исследований»… и ему все сходило с рук. Господи, как все это было противно.

— А что он говорил о Гарнете в его присутствии? — спросил Финбоу.

— Он не раз говорил, будто Гарнет — живой пример того, чем может стать молодой человек заурядных способностей в руках талантливого учёного. На месте Гарнета я давно съездил бы ему по физиономии.

— Вряд ли, — пробормотал Финбоу вполголоса. — Ну, вот и все. Весьма благодарен, вы мне оказали большую услугу. Всего доброго. До свидания, Бутби. При всем моем к вам уважении я все же поостерегусь попадать к вам в лапы.

В такси по пути в Скотланд-Ярд Финбоу сказал с возмущением:

— Ну и подлец!

— Надеюсь, ты… — нерешительно начал я.

— Теперь меня не удивляет, — продолжал Финбоу с не свойственным ему глубоким волнением, — почему твои юные друзья не сожалеют о том, что Роджер убит. Какая низость! Слыть добряком и рубахой-парнем, делать вид, что принимаешь участие в судьбе начинающего учёного, и в то же время беззастенчиво красть его труды. И все это с самым благодушным видом, в лучших традициях диккенсовской старины. — И, немного успокоившись, Финбоу добавил своим обычным бесстрастным тоном: — Да-а, все мы, конечно, не ангелы. Но должен сказать, что такое полуосознанное мошенничество, которое Роджер творил под видом доброго дядюшки, претит мне лично больше всего. Все, что угодно, только не это!

— А что ты теперь думаешь об Уильяме? — спросил я.

— Уильям меня беспокоит, — признался он. — Судя по всему, у него были основания для убийства. Теперь я имею представление, что за человек был Роджер, и благодаря этому нам будет легче распутать клубок и выяснить мотивы преступления. Какой грязный тип этот Роджер! — Финбоу улыбнулся улыбкой человека, снисходительно взирающего с высоты на мирскую суету. — Один учёный говорил мне как-то, что мелкие интрижки и подсиживание распространены в мире учёных не меньше, чем в высших финансовых сферах. Я начинаю склоняться к тому, что он был недалёк от истины.

У ворот Скотланд-Ярда Финбоу оставил меня в такси, а сам направился в кабинет инспектора Аллена — одного из своих старых знакомых.

Он вернулся через час, когда я уже начал терять терпение. Но я был вознаграждён за своё долгое ожидание, угадав по тону, каким он давал указание шофёру везти нас на стадион, что визит к инспектору увенчался успехом.

— Так! — произнёс он, усаживаясь. — Потрудились мы сегодня на славу.

— А как прошёл разговор с инспектором? — полюбопытствовал я.

— Я убедил Аллена в том, что нет никакого смысла посылать в Норфолк людей из Центра, пока он лично не побывает на месте преступления. Возможно, он сам сумеет вырваться, чтобы осмотреть яхту и труп. А пока суд да дело, исход следствия — в руках Алоиза Беррелла, пошли ему, господи, здоровья. Аллен обещал также навести кое-какие справки для меня, — закончил он с явным удовлетворением.

— Прекрасно! — загорелся я. Одна мысль о том, что дело попадёт в руки педантичного, бездушного профессионала, приводила меня в трепет. — Как это тебе удалось? — спросил я.

— Я просто изложил ему все по порядку. Нельзя же кидать на это дело всю полицию, — заметил Финбоу.

— А что за справки ты просил навести? Финбоу улыбнулся.

— Во-первых, выяснить подробности пребывания мисс Тони в Ницце и поинтересоваться, что за уроки музыки она там брала, и, кроме того, я хочу знать, как Роджер проводил там своё время. Думаю, что кое-какая связь между тем и другим найдётся. Во-вторых, меня интересуют условия завещания, согласно которому Эвис и Роджер должны получить наследство.

Услышав снова имя Эвис, я буквально взбесился.

— Значит, ты все-таки натравил их на Эвис! — накинулся я на Финбоу.

— Иен, наивный ты человек, неужели ты сам не понимаешь, что им понадобится не более получаса, чтобы узнать всю подноготную любого из нас и без моей подсказки? Это же не игра в оловянных солдатиков. И Аллен не Алоиз Беррелл. Не в пример Берреллу он большая умница, — спокойно уговаривал меня Финбоу. — Самое главное сейчас — докопаться до истины, прежде чем будет заведено официальное досье по этому делу.

— Ну ладно, — сдался я. — Ты прав. Но Эвис…

— Эта милейшая особа сумеет за себя постоять, если понадобится, не бойся, — заверил меня Финбоу. — Кроме того, у неё есть утешитель — Кристофер… да и вы тоже.

Я улыбнулся и тут только осознал, что такси везёт нас на стадион.

— А зачем мы едем на стадион? — поинтересовался я. — Ведь сегодня нет матча.

— Именно поэтому мы и едем туда, — ответил он. — С тех пор как крикет лишился своей первозданной простоты и стал претенциозен, человеку, понимающему толк в игре, ничего другого не остаётся, как ехать на пустой стадион и грустить о спорте прежних дней. Или идти на встречу второразрядных провинциальных команд и с сожалением думать о будущем крикета.

— Ты хочешь сказать, что везёшь меня на стадион, заведомо зная, что сегодня нет игры? — недоверчиво спросил я.

— Именно это.

На стадионе мы облюбовали угол между небольшой гостиницей и павильоном. Ветерок шевелил траву. Солнце еле пробивалось сквозь тучи, и на душе становилось как-то грустно. Огромное счётное табло смотрело на нас мёртвыми, пустыми глазницами, и казалось, что сыграна последняя партия и не будет больше ни победителей, ни побеждённых.

— Однажды я был свидетелем, как Вулли на этом самом поле сделал восемьдесят семь пробежек, — сказал Финбоу. — После этого, что ни говори, любая игра — убожество. Совершенство неповторимо. Появившись на свет и достигнув наивысшего расцвета, крикет сделал своё дело — обогатил мир ещё одной интересной игрой, а теперь, выродившись, должен сойти со сцены. Теперь, когда эти шуты гороховые — дельцы — превращают крикет в жалкую пародию на весёленькую оперетку, я предпочитаю коротать время на пустом стадионе… или смотреть игру заурядных провинциальных команд.

— Надеюсь, ты хоть счастлив, — заметил я уязвлено, — что затащил меня сюда и я торчу здесь как последний дурак.

— Да, я на седьмом небе от счастья, — ответил он. — Сюда бы ещё крутого кипяточку… Сидеть на пустом стадионе и попивать лучший в мире чай — это ли не предел мечтаний?!

— Ну, меня не проведёшь, — сказал я, — уж я-то знаю: когда ты обдумываешь какую-нибудь проблему, ты всегда несёшь невероятную околесицу. Просто уши вянут. Ну ладно, выкладывай, в чем дело. Что ты теперь думаешь об Уильяме? Это он убил Роджера или нет?

Лицо Финбоу окаменело.

— Я все стараюсь нащупать недостающее звено в цепи моих рассуждений и никак не могу. Я знаю, есть какая-то деталь, которая совершенно определённо говорит за то, что он не убийца, но разрази меня гром, если я знаю, что именно. По всем канонам криминалистической науки он мог совершить это преступление. Мотивы? За ними далеко ходить не надо… Во всяком случае, они достаточно серьёзны, чтобы считать убийство возможным. Карьера и месть. Я лично не нахожу эти причины достаточно вескими, чтобы лишить человека жизни, но для такого холодного человека, как Уильям, это, пожалуй, и допустимо. Улики против него налицо. Все его поступки после убийства тоже легко объяснимы, если исходить из предположения, что он убийца. Взять хотя бы его ум — трезвый, аналитический ум учёного, это как раз то, что необходимо, чтобы осуществить убийство и тщательно скрыть следы. Правда, если допустить, что преступник именно он, то в этом деле остаётся много тёмных мест; но, с другой стороны, если против тебя имеются неопровержимые улики, то кому придёт в голову разбираться во всяких там тонкостях.

Финбоу невидящими глазами уставился на барьер, огораживающий поле, и вдруг тихо чертыхнулся.

— Так! — воскликнул он. — Наконец-то я знаю, почему меня не оставляла уверенность, что Уильям не виновен в смерти Роджера.

Передо мной снова мелькнуло волевое лицо Уильяма, его злорадная усмешка.

— Ты в этом уверен? — спросил я. — А по-моему, поведение Уильяма выдаёт его с головой. Помнишь, когда ты зажёг спичку… эту улыбку у него на лице?

— Вот я как раз и вспомнил улыбку… улыбку на лице мертвеца.

 

Глава девятая

ФИНБОУ ТЯНЕТ ВРЕМЯ

Все окружающее показалось мне далёким и нереальным, когда я глухо повторил вслед за Финбоу:

— Улыбка на лице мертвеца…

Как это бывает в неправдоподобно реальных снах, я вдруг увидел, как Эвис, прильнув к моему плечу, показывает рукой на струйку крови на теле Роджера.

Финбоу тем временем продолжал:

— Эта улыбка, когда я впервые увидел труп, поставила меня в тупик и навела на мысль, что здесь что-то неладно — она появилась не беспричинно. Думая об Уильяме, я не мог отделаться от подсознательного ощущения, что существует некое серьёзное обстоятельство, говорящее за то, что Уильям не мог быть убийцей. Я мысленно представил, как могла появиться у Роджера эта улыбка… и Уильям никак не вписывался в эту картину. И, сам не зная почему, я не мог заставить себя поверить, что это дело рук Уильяма.

— А я никак не могу забыть его усмешку, — упорствовал я.

— Поставь себя на место Уильяма и скажи положа руку на сердце, разве ты не был бы рад, что Роджера отправили на тот свет? Человека, который в отношении тебя не соблюдал элементарной порядочности! Не сомневаюсь, что Роджер делал вид, будто проявляет самое горячее участие в судьбе Уильяма, и, каким бы это странным ни казалось, он, возможно, и самого себя сумел убедить, что успех Уильяма — его кровное дело. Нечистоплотность подобного рода никогда не бывает полностью осознанной. Вероятно, мы больше симпатизировали бы Роджеру, если б он оказался отъявленным мерзавцем, который с откровенным цинизмом радовался, как ловко ему удалось обвести вокруг пальца Уильяма. Но он, наживаясь за счёт Уильяма, скорее всего, уговаривал себя, что делает это из самых лучших побуждений. Ну, не кажется ли тебе теперь, что Уильям имеет все основания ликовать по поводу смерти Роджера?

— Ты прав, — сказал я, поразмыслив.

Финбоу, вынимая портсигар, задумчиво продолжал:

— Уильям, конечно, тоже не святой. Это чрезвычайно жёсткий, эгоистичный и честолюбивый человек, который твёрдо намерен завоевать своё место под солнцем. Во многих отношениях он ещё духовно не созрел. Он, как ты, очевидно, заметил, сторонится женского общества, равнодушен к классике — читает только научно-популярную литературу. Подобно большинству учёных мужей, он остановился в своём общем развитии на уровне 15-летнего подростка, если не считать тех областей человеческих знаний, которые нужны ему для его научной работы.

— Не все учёные таковы, — возразил я.

— Разумеется, не все, — подтвердил Финбоу. — Далеко за примером ходить не надо, взять хотя бы старину… — И он назвал имя, известное всякому, кто хоть мало-мальски знаком с современной атомной физикой. — Это колосс, он велик почти во всем, но он — исключение, а Уильям — обычное явление.

— А ты не заблуждаешься насчёт Уильяма? — спросил я. — Он действительно немного суховат, если угодно, но во всем остальном он ничем не отличается от других учёных, он не теряет все человеческие качества, как только выходит за пределы своей лаборатории. Уильям же увлекается спортом, состоит в яхт-клубе…

— Иен, друг мой, — перебил меня Финбоу, — когда я говорю, что человек односторонне развит, не следует это понимать как карикатуру: учёный червь, человек не от мира сего, который забывает поесть и тому подобное. В жизни все выглядит иначе: учёный-исследователь типа Уильяма, как правило, до тонкостей разбирается в парусном спорте и способен своими руками отремонтировать автомобильный двигатель; я говорю о психологической ограниченности, то есть там, где дело касается мира вещей, мира осязаемого, его аналитический ум может сослужить ему службу и он чувствует себя в родной стихии… но его отпугивает все, что связано с областью человеческих чувств, словом, он теряется, как ребёнок, когда сталкивается с теми сторонами жизни, которые для большинства из нас представляют какую-то ценность и интерес. Теперь ты понимаешь, какой смысл я вкладывал в свои слова?

В моем представлении вполне уживались оба Уильяма — и тот, что стал непререкаемым авторитетом для всех после свершившейся трагедии, и тот, что может быть по-мальчишески робким и неуклюжим наедине с девушкой, скажем с Эвис. В первом случае проблема решалась так же, как и любая научная проблема, в то время как девушка никак не вписывалась в привычный для него мир расчёта и порядка. Я вяло кивнул в знак согласия.

— Он получил блестящую подготовку для своей деятельности и полон самонадеянности и веры в свои способности, в свои силы, — продолжал Финбоу. — Такие личности с их волей и целенаправленным интеллектом — основная движущая сила прогресса в обществе. К тому же Уильям — человек такого склада: он способен чистосердечно радоваться, когда судьба милостиво подбрасывает ему случай утвердиться в своей вере в себя, в том, что будущее сулит ему ещё большие возможности и успех. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, когда я чиркнул спичкой в темноте, — как бы восстанавливая эту картину, Финбоу чиркнул спичкой и закурил, — мы увидели, как Уильям злорадствует по поводу смерти человека, который больно его обидел, радуется, что этот человек больше не будет стоять у него на пути.

— Боюсь, что мне этот Уильям, если он действительно таков, не нравится, — резюмировал я.

Финбоу, чуть усмехнувшись, ответил:

— Может быть, с такими людьми, как Уильям, и трудно ладить, не то что с нами, добряками, из которых песочек сыплется, зато на таких-то уильямах и зиждется общество.

— Кажется, ты и на этот раз прав. — Я вынужден был признать справедливость доводов Финбоу.

— Разумеется, прав, — подтвердил Финбоу с невозмутимым видом. — Все его поведение после убийства раскрывает его сущность. Он взял на себя все руководство после трагедии, потому что в десять раз энергичнее любого из вас. Он сделал весьма логичные умозаключения об обстоятельствах убийства, потому что обладает трезвым, аналитическим умом. Будучи эгоцентричным молодым человеком, он хочет быть постоянно центром внимания, поэтому моё вмешательство задело его самолюбие. В довершение ко всему он не очень хорошо умеет скрывать свои чувства, поэтому он улыбался, думая, что его никто не видит, — он ведь с полным основанием ненавидел Роджера. Вот цепь его поступков, и Уильям не был бы Уильямом, если бы вёл себя иначе.

— Вчера тебе показались любопытными кое-какие детали… например то, что Уильям выскочил на палубу в одних брюках и по пути вниз почему-то задержался в своей каюте. Что ты скажешь об этом теперь? — спросил я.

— Это довольно путаный вопрос, но решающего значения не имеет. Я тебе объясню потом, — ответил Финбоу.

Я ухватился ещё за один штрих, который, с моей точки зрения, тоже был знаменательным.

— Зачем он навязывал свою версию о том, что убийство произошло не раньше 9.15, если не для того, чтобы отвести от себя подозрение?

— Дорогой Иен, — улыбнулся Финбоу. — Уильям подошёл к этому вопросу так же, как к решению любой научной проблемы. Он считал невероятным, что река течёт по прямой, без единой извилины, на протяжении более четверти мили, и исходил из этой ложной посылки. Но случаю было угодно распорядиться иначе: именно здесь единственное место, где река течёт прямёхонько, ни разу не свернув, на протяжении нескольких миль. Уильям просто не знает этой реки. Если бы у нас с тобой не было перед глазами карты, мы бы тоже определили время убийства между 9.15 и 9.25.

— Значит, — продолжал я рассуждать, — убийца умышленно выбрал этот отрезок реки с таким расчётом, чтобы впоследствии каждый участник прогулки мог бы быть заподозрен в преступлении.

— Так! — пробормотал Финбоу. — Теперь я хотел бы знать все причины, заставившие убийцу выбрать именно этот отрезок реки. Во всяком случае, Уильям выбыл из игры. Ты, надеюсь, доволен?

— Но ты ещё не объяснил мне, почему улыбка Роджера доказывает, что Уильям не мог быть его убийцей, — не сдавался я. Финбоу очень убедительно нарисовал портрет Уильяма, но тем не менее неопровержимых доказательств его невиновности я все-таки не видел.

— Я убедился в этом, когда увидел убитого, — ответил Финбоу, устремив взгляд в пространство и вытянув свою длинную ногу вдоль скамейки, — поражает его странная улыбка. Это не гримаса боли и не нервная судорога. Это приветливая, дружеская улыбка. Мне пришлось немало поломать голову, прежде чем я нашёл подходящее объяснение. Как правило, никто не приходит в восторг от перспективы быть пристреленным на месте. Ларчик открывался просто. Иен, если ты когда-нибудь задумаешь совершить убийство, выбери своей жертвой одного из своих друзей. Тогда механика этого дела значительно упростится.

От будничного тона его слов на меня повеяло таким же унынием и холодом, как и от самой атмосферы стадиона, пустого и заброшенного в этот хмурый, пасмурный день.

Финбоу продолжал свои рассуждения: — Это очень просто делается. Ты подходишь к своему приятелю и в шутку — как это делают мальчишки, когда играют в войну, — приставляешь к его груди пистолет. Он в ответ улыбается, а ты спускаешь курок.

— Неужели ты полагаешь, что в данном случае именно это и произошло? — поразился я.

— Да, или какая-то аналогичная ситуация, — продолжал Финбоу, — а следовательно, Уильям не мог быть убийцей. Представь себе физиономию Роджера в тот момент, когда Уильям приставляет пистолет к его груди. Роджер ведь отлично знал, что Уильям его терпеть не может, и, если бы он увидел перед собой Уильяма с пистолетом в руке… как ты думаешь, стал бы он ему улыбаться?

Передо мной опять возникло лицо Уильяма, волевое и суровое, словно выкованное из металла.

— Убийство, по-моему, произошло вот по какой схеме: некто, кого Роджер считал своим другом, подошёл к нему, когда тот стоял у штурвала, и, угрожая пистолетом, стал его разыгрывать. Вероятно, Роджер написал что-то нелестное об этом человеке в своём судовом журнале, а тот, прочитав запись, пришёл к капитану и сказал ему, что тот поплатится за неё жизнью. Роджер рассмеялся — ты же сам говорил, что он был любитель посмеяться. Затем этот человек якобы в шутку сказал: «Я убью тебя, Роджер!» Роджер, очевидно, опять засмеялся. А тот спросил: «Куда мне целиться, чтобы попасть тебе прямо в сердце?» Убийца, разумеется, не врач и не знал точно, где находится сердце. Роджер, принимая игру, сам приставил дуло пистолета к своему сердцу. Злоумышленник выстрелил и выбросил пистолет, а с ним заодно и судовой журнал за борт. Вот так, Иен, когда ты задумаешь убийство, позаботься о том, чтобы твоей жертвой оказался врач. Это облегчит тебе задачу. Он сам покажет, куда стрелять.

— Да, Уильям — врач, и Роджеру вряд ли пришлось бы показывать ему, куда целиться, чтобы попасть в сердце, — согласился я.

— И кроме того, — присовокупил Финбоу, — все это вовсе не выглядело бы такой уж смешной шуткой, и вряд ли Роджеру пришло бы в голову улыбаться, увидев перед собой Уильяма с пистолетом в руках.

Мы поднялись и направились к выходу. С щемящей тоской смотрел я, обернувшись, на пустынный стадион, всеми покинутый и неприветливый. Я знал, что мне никогда не забыть слов, произнесённых здесь, как не выкинуть из памяти картину злодейского убийства под прикрытием дружеской шутки. Не думаю, чтобы меня когда-нибудь ещё потянуло на этот стадион.

Финбоу повёз меня к себе, в Портленд-Плейс. После безлюдного холодного стадиона я был счастлив снова очутиться в тёплой комнате, где пламя камина бросало трепещущие красные блики на тёмные стены. Утонув в глубоком кресле, я пил лучший в мире чай и любовался, с каким изяществом и вкусом были подобраны здесь все вещи.

— Финбоу, я ещё не видел квартиры, обставленной с большим вкусом, чем твоя.

— Жить в квартире, обставленной со вкусом, — это удел тех, кто лишён возможности наслаждаться жизнью во всей её полноте, — откликнулся Финбоу, и, хотя он улыбался, мне кажется, он сказал это вполне серьёзно. Но он не любил распространяться о себе и тут же переменил тему:

— Итак, Иен, моё расследование продвигается не так быстро, как следовало бы. Для меня ясно, что ни Уильям, ни Филипп не совершали убийства. Но кто его совершил, я понятия не имею.

Все мои опасения ожили вновь. Я не мог отделаться от мысли, что методом исключения круг подозреваемых будет все сокращаться и сокращаться, пока не останется один-единственный человек. И я с ужасом думал о том моменте, когда Финбоу достигнет финальной стадии. Желая отвлечься от мрачных мыслей, я спросил:

— Но ты все ещё не удосужился объяснить мне, почему, собственно, Филипп не мог убить Роджера?

— Ты сам должен был бы догадаться. Это же проще простого, — ответил он с улыбкой.

— Не сомневаюсь, — ответил я. — Но до меня туго доходят такие вещи.

— Если ты сверишься с нашим графиком, ты увидишь, что Филипп вышел из вашего «музыкального салона» буквально за минуту перед тем, как вышли ты и Эвис, и, само собой разумеется, не мог за такое короткое время — часы показывали 9.24 — совершить убийство. Если считать, что он убийца, то, скорее всего, он совершил преступление ещё до того, как появился в каюте. Ты же с поразительной педантичностью описал, как он вошёл в каюту, как обнял за плечи Тони… как аккуратно, волосок к волоску, он был причёсан. Если ты обращал внимание на его волосы, то, очевидно, заметил, что стоит только дунуть, как они тут же рассыпаются в разные стороны. Я тебе как-то советовал понаблюдать, как Тони треплет его шевелюру — в одно мгновение от причёски не остаётся и следа. Они у него настолько мягкие и пушистые, что ему той дело приходится приглаживать их щёткой — и когда он встаёт с постели, и перед умыванием, — иначе они упадут ему на глаза и он ничего не будет видеть. Итак, если допустить, что он был на палубе и стрелял в Роджера, а в это утро дул все-таки приличный ветерок, смог бы он вернуться оттуда с прилизанными волосами, как ты полагаешь?

Мне хотелось найти хоть какое-нибудь уязвимое место в рассуждениях друга:

— Но он же мог забежать на минутку в свою каюту.

— Мы абсолютно точно знаем, что его там не было. Уильям несколько раз пытался выжить его из ванной, чтобы самому помыться, и все это время, между 9.00 и 9.05, оттуда слышался голос Филиппа. Уильям занял ванную примерно две минуты спустя, после того как оттуда вышел Филипп, и Филипп больше в каюту не возвращался. Когда Уильям вышел из ванной, он обнаружил Филиппа около приёмника. Остаётся самое большее две минуты, в течение которых мы не знаем, что делал этот шалопай.

— Вполне достаточно, — буркнул я, — чтобы застрелить человека.

— Но не достаточно, — парировал Финбоу, — чтобы застрелить человека, а потом ещё успеть привести мягкие, пушистые волосы в идеальный порядок, не имея под рукой ни зеркала, ни щётки.

— Боюсь, что ты опять прав, — согласился я.

— Боишься? — удивился Финбоу. — А ты что, предпочёл бы, чтобы Филипп оказался виновным? Он безволен, верно, но в обаянии ему никак отказать нельзя.

— Да нет же, я далёк от подобной мысли. Я вообще не хотел бы, чтобы кто-нибудь из них оказался виновен. Но весь ужас в том, что один из них все-таки преступник, и от этого никуда не уйти.

Мне кажется, что Финбоу понял, в каком я смятении, я с трудом подбирал подходящие слова. Он хорошо меня изучил и, видимо, догадывался, что я в душе молил бога: «Кто угодно, только не Эвис!»

— И как бы это ни было больно, — сказал он, — ты, скорее, согласишься, чтобы убийцей оказался Филипп, только бы не кто-то другой. — И, покончив с этим вопросом, он спросил: — Иен, мне почему-то думается, что моя версия насчёт отпечатков пальцев на штурвале показалась тебе не очень убедительной, а?

— Я и сейчас нахожу странным, что на штурвале найдены отпечатки пальцев одного только Уильяма.

Финбоу начал объяснять:

— Самое главное в другом — там не оказалось отпечатков пальцев Роджера. Это может означать только одно: что штурвал очень тщательно протёрли, после того как Роджер прикасался к нему последний раз. Если убийца не дурак, то он сделал это, чтобы уничтожить вместе с ними и свои следы.

Ещё не совсем понимая, куда он клонит, я кивнул.

— Видишь, Иен, — продолжал Финбоу, — значит, версия, будто Уильям, бросившись на твой зов, схватился за штурвал, чтобы можно было потом объяснить, откуда на штурвале отпечатки его пальцев, несостоятельна. Если бы Уильям намеренно хотел всех запутать, чтобы скрыть следы своих пальцев, оставленных ещё до того, как был найден труп Роджера, тогда должны быть отпечатки пальцев Роджера. Но в том-то и дело, что убийца, перед тем как уйти с палубы, стёр абсолютно все следы, имевшиеся на штурвале, а это значит, что Уильям, швартуя яхту, оставил отпечатки своих пальцев на штурвале без всякого умысла.

Нельзя было не согласиться с этим здравым и логичным выводом.

— Да, все ясно. Только почему ты не додумался до этого раньше?

— Да как-то в голову не пришло, — задумчиво произнёс он. — Но, по-моему, не такой уж это грех — упустить одну не столь существенную деталь в таком запутанном деле. Не так это, в конце концов, и важно. Единственное, что можно сказать по этому поводу: нет ничего подозрительного в том, что Уильям, когда ты позвал его на помощь, бросился к штурвалу и повёл яхту. Он просто не мог поступить иначе — такова его натура, я тебе уже объяснял. И не надо искать никаких скрытых мотивов в его поступках.

— Целиком и полностью с тобой согласен, — сказал я, — только почему он отделился от нашей компании и пошёл к себе, тогда как все остальные направились в центральную каюту?

— На то, — пряча улыбку, ответил Финбоу, — у него была весьма серьёзная причина.

— Какая? — спросил я.

— Он ушёл, чтобы надеть сорочку, — ответил он».

— Только и всего? — удивился я.

— Только и всего, — подтвердил Финбоу. — На палубу он выскочил чуть не нагишом, но для серьёзного разговора хотел предстать в приличном виде. Одно время меня мучил вопрос, почему все-таки он появился на палубе полуголый. Как будто заранее готовил себе предлог вернуться в свою каюту на обратном пути. На первый взгляд это выглядело подозрительно. Однако в таком предположении было одно слабое место — ему нечего было больше делать в своей каюте, кроме как надеть сорочку. Он не мог рассчитывать смыть какие-то следы, так как там нет умывальника. Спрятать что-то? Тоже нет, так как Беррелл давным-давно обнаружил бы спрятанное. Словом, мне пришлось отказаться от этой версии. Прямо зло берет: только выдумаешь эдакого коварного злодея-убийцу, как тут же оказывается, что все это только твоя фантазия. Боюсь, что в данном случае все до обидного просто: Уильям выбежал на палубу без сорочки потому, что на нем в тот момент, когда ты ему крикнул, не оказалось сорочки, а в каюту к себе забежал по той простой причине, что ему необходимо было одеться.

Обедать мы поехали в мой клуб, и Финбоу упорно настаивал на том, чтобы мы не спешили и отдали должное клубной кухне.

— Самое главное, чтобы твои друзья не догадались, что я приехал с целью найти убийцу Роджера. Кое-кто, может быть, и догадывается, но я льщу себя надеждой, что довольно сносно играю роль друга, который в трудную минуту жизни пришёл на помощь и не оставил тебя в беде. Если мы сейчас сорвёмся и помчимся в Норфолк, чтобы, не дай бог, не пропустить ни одного сказанного там слова, то атмосфера подозрительности ещё более обострится. И хотя я действительно не хотел бы пропустить ничего из того, что там говорится и делается, лучше задержаться. Давай посидим, как в старые добрые времена. Что ещё остаётся нам, бобылям?

Мне не терпелось вернуться назад, к друзьям, но в то же время я отдавал себе отчёт, что надо вести себя так, чтобы никому и в голову не пришла мысль об истинных целях приезда Финбоу.

— Против смерти, как таковой, я ничего не могу возразить, но какой смертью умереть — мне далеко не безразлично, — продолжал он. — Вот будет потеха, если меня пристукнут на этом богом забытом болоте и мой бездыханный труп найдут Алоиз Беррелл вместе с миссис Тафтс! Даже если бы жертвой убийцы пал ты, Иен, это не сдвинуло бы дела с места: лишний штрих, который, возможно, только спутал бы все карты. В общем, я не вижу серьёзных причин, для того чтобы устранять тебя. — Внезапно он оставил шутливый тон и серьёзно сказал: — Запомни, Иен, убийца Роджера на редкость умен и способен на любой самый отчаянный шаг.

В полночь Финбоу усадил меня в свою машину, и мы направились к северным окраинам Лондона. Когда позади остались последние дома, я настроился на долгий путь в Норидж. Свет фар ложился длинными светлыми снопами на прямую ленту шоссе, далеко освещая дорогу. Я пребывал в том блаженно-мечтательном состоянии, которое всегда испытываешь во время быстрой езды ночью в комфортабельной машине. Но Финбоу вернул меня на землю.

— Завтра к этому времени я должен знать, кто совершил преступление.

— Что ты намерен предпринять? — встрепенулся я.

— Ничего особенного, просто нарисовать мысленный портрет каждого участника прогулки. Это не так уж сложно. Сделал же я портрет Уильяма, теперь он ясен мне до конца. И Филипп тоже. Я уверен, что смог бы заранее предсказать каждый его шаг, каждое слово. Они оба выбыли из игры. Следующее задание — составить себе ясное представление об остальных трех. Когда я с ним справлюсь, думаю, что все встанет на свои места и загадочное перестанет быть загадочным. А знаешь, Иен, в этом деле действительно есть свои загадки. Зачем Эвис понадобился вчера вечером огонь, хотел бы я знать? Ничего, скоро все выясним. Расследование облегчает одно обстоятельство: в преступлении могут быть замешаны всего пять человек. Итак, как бы туп я ни был, но рано или поздно методом исключения я должен добраться до истины. В том, что имеешь дело с замкнутым кругом людей, есть своя прелесть. Это похоже на расследование убийства, совершённого на необитаемом острове, куда волей судьбы заброшены шесть человек.

Около половины третьего ночи мы прибыли в Поттер-Хайгем. Оставив машину в деревне, мы зашагали по тропинке к нашей вилле. По земле плыл плотный туман с реки, и наши пальто отяжелели от влаги. Туман стелился понизу, а над нами темнело чистое, звёздное небо. Мне не терпелось поскорее войти в дом и убедиться, что за время нашего отсутствия ничего страшного не произошло.

Дойдя до поворота тропинки, мы увидели вначале крышу, а затем и смутные очертания дома. Нигде ни огонька, дом словно вымер.

— Все спят, — шепнул мне Финбоу. — Тише!

Мы подошли к дому на цыпочках, и я осторожно открыл дверь. В маленькой прихожей было темно как в преисподней.

— Зайди в столовую, — тихо распорядился Финбоу, — там на каминной полке стоит свеча.

Я открыл дверь справа от себя, ощупью нашёл свечу и зажёг её. Подождав, пока пламя разгорелось, я повернулся, чтобы выйти, и весь похолодел от ужаса.

Сжавшись в комочек, из угла комнаты на меня смотрела широко открытыми, полными страха глазами Эвис.

 

Глава десятая

НОЧНЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ

— Иен! — жалобно вскрикнула она и как тень двинулась мне навстречу. Она была в широкой пижаме, босиком. Я не мог отвести глаз от измученного, трагического лица Эвис. Страх сковал мне сердце, и я пробормотал бессмысленно, с трудом выдавливая из себя слова:

— А мы только что приехали…

Услышав наши приглушённые голоса, в комнату вошёл Финбоу. Я поставил свечу на стол и с беспокойством наблюдал, как Эвис пытается изобразить на лице подобие улыбки.

— Хелло! — сказала она. — Я умираю от жажды и встала, чтобы напиться.

— Вот как, — посочувствовал Финбоу. — Боюсь, что у вас начинается простуда. Вчера вечером вас бил озноб, а сейчас, среди ночи, мучает жажда. Смотрите не расхворайтесь.

Эвис уставилась на него остекленевшими глазами.

— Постараюсь, — уронила она.

— Вот и чудно, — сказал Финбоу. — А теперь пойдёмте в гостиную: нельзя стоять босиком на голом полу.

Я внёс свечу в гостиную и поставил её на ломберный столик. Эвис забралась с ногами на диван, закутавшись в плед, она бросала насторожённые взгляды то на меня, то на Финбоу. А тот сел рядом и с наигранной небрежностью героя современной комедии закурил сигарету. Я придвинул своё кресло ближе к свету и тут с болью в душе увидел, как побледнела и осунулась Эвис, казалось, она на грани нервного истощения. Если Финбоу решил ей что-то сказать, пусть говорит уж скорей и дело с концом, подумал я про себя, а вслух промямлил:

— А не лучше ли нам пойти спать? Эвис, как видно, устала. Да и у нас с тобой, Финбоу, был нелёгкий денёк.

Финбоу, живо улыбнувшись, ответил:

— Спать? Сейчас? Да у меня сна ни в одном глазу! Когда же и разговаривать по душам, как не ночью?! Днём разговаривают по обязанности, а вот если в два часа ночи — это уже потребность… и удовольствие…

Эвис нервно рассмеялась и заметила:

— Надо отдать вам должное, мистер Финбоу, эту обязанность вы исполняете с отменным усердием.

Я уловил в её тоне лёгкую иронию и, взглянув на взволнованное лицо девушки, в котором не было ни кровинки, не мог не оценить её мужества. Какая-то тревога, хотя я понятия не имел, какая именно, подтачивала её силы и не давала ни минуты покоя. Даже я при всем доброжелательном отношении к ней не мог поверить выдумке о том, что она встала ночью, чтобы утолить жажду. Но она нашла в себе мужество отвечать на шутки Финбоу так, как будто он зашёл к ней в гости на чашку чая.

— Знали бы вы, чего мне порой стоит произнести даже одно слово… — сказал Финбоу.

— Оно и видно: поистине великий молчальник! — вставила она.

Финбоу не остался в долгу:

— Я сразу понял, что найду в вашей тонкой душе полное понимание.

Щеки мои пылали как в огне, мне хотелось услышать хоть какую-нибудь реплику Эвис, которая раскрыла бы истинную цель её ночного путешествия. А вместо этого я вынужден был сидеть и слушать их дурацкую пикировку. Эвис сидела, закутавшись в пушистый плед, и с капризной гримаской слушала дерзости Финбоу. Я понял, что этому разговору не будет конца, и чем больше я напрягал внимание, силясь уловить цель, которую преследует в этой словесной дуэли Финбоу, тем больше мне становилось не по себе и тем сильнее слипались у меня глаза. Сквозь дремоту я слышал плавно льющуюся речь друга и думал, что он выбрал удивительно неподходящее время, чтобы блеснуть своим красноречием. Я знал, что он преследует какую-то определённую цель, и тем не менее не мог без раздражения слышать этот хорошо поставленный голос и эти пространные рассуждения о драматургии. Каким-то одному ему известным образом Финбоу удалось перевести разговор с нашей поездки в Лондон на драму. Эвис призналась, что, как это ни нелепо, ей все-таки нравятся некоторые сентиментальные пьесы.

На что Финбоу с улыбкой заметил:

— Одна из трагедий нашей жизни состоит в том, что нам, как правило, нравятся именно те вещи, за симпатии к которым мы себя презираем. То же самое и в любви. Почти на каждом шагу можно встретить влюблённого, который прекрасно отдаёт себе отчёт, что предмет его любви или глуп, или скучен, или вообще доброго слова не стоит, а он, несмотря ни на что, все-таки продолжает любить этого человека. Литературная критика не что иное, как борьба между тем, что диктуют нам наши чувства, и тем, что с точки зрения общепринятых понятий о хорошем художественном вкусе принято считать достойным осмеяния. Обычно верх берут эмоции… причём не только у неискушённой публики, но и у эстетов. Боюсь, что моя мысль покажется вам еретической, но мне думается, что сходить с ума по «Гамлету» так же бессмысленно, как и по «Питеру Пену». Я хочу сказать, что не делаю между ними большой разницы.

Я с нетерпением ждал, когда остановится этот поток. Однажды я уже имел счастье слышать, как он полемизировал по поводу драмы в Гонконге, и не забыл, какими извилистыми путями пришлось ему пробираться, чтобы прийти к своему литературному кредо в его теперешнем виде.

Мне очень хотелось спать и было совсем не до споров; я все ещё не догадывался, к чему он ведёт. Эвис попробовала робко возразить, но Финбоу уже нельзя было остановить:

— Все мы, однако, одним миром мазаны, и вкус у нас безнадёжно испорчен. Последние двадцать лет, куда бы меня ни забросила судьба, если у меня нет более интересного занятия, я иду в театр. И я совершенно определённо могу сказать, каким пьесам отдаю предпочтение. Что может быть совершеннее «Вишнёвого сада»? Ничего, и это моё твёрдое убеждение. А хотите знать, какая пьеса оставила у меня самые яркие воспоминания? «Дама с камелиями». Ведь общеизвестно, что это одна из бездарнейших пьес. И тем не менее именно она произвела на меня самое сильное впечатление, чем все, что я видел до сих пор. Маргариту играла Дузе. Это было в Риме, давным-давно. В общем-то, я не считаю Дузе великой актрисой, хотя и допускаю, что её можно считать великой в своём роде; сама манера её игры противоречила жизненной правде. И все-таки я был в восторге от спектакля и вряд ли ещё когда-нибудь испытаю подобное наслаждение. Я был влюблён, и в театре мы были вдвоём… это, конечно, сыграло свою роль.

Я заметил, как у Эвис дрогнули уже почти слипшиеся веки. Последняя фраза привлекла её внимание. Она тихо сказала:

— Можно подумать, что любовь заставляет иначе смотреть на вещи.

— Да-а, — подтвердил Финбоу. — Любовь преображает все: от хорошей пьесы получаешь удовольствие потому, что она хороша, а от плохой — потому, что плоха.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Эвис. Теперь она смотрела на Финбоу широко открытыми глазами. — Что влюблённым все на свете интересно: что бы ни делать, куда бы ни идти — лишь бы вместе, ведь так? Как бы я хотела влюбиться! Молодые люди стали приглашать меня в театр с семнадцати лет, но хоть бы один из них своим присутствием заставил меня глубже прочувствовать ту или иную пьесу. С любимым человеком я бы, наверное, даже на галёрке чувствовала себя счастливой.

— Вряд ли, — резюмировал Финбоу. — Вот в этом я сомневаюсь.

Эвис приподнялась и оживлённо продолжала:

— А ещё я бы хотела иметь свою ложу в каком-нибудь захудалом театрике на весь сезон… о, я бы полжизни отдала за это, только бы не прозябать, как сейчас! Я ещё не встречала человека, с которым могла бы поделиться своими сокровенными мыслями. Никого, кто бы меня по-настоящему заинтересовал. Роджер частенько водил меня в театр, но лучше бы он этого не делал…

— Да, можно испортить себе всякое удовольствие, если пойти в театр с человеком, не способным ценить искусство, — посочувствовал Финбоу.

— Удовольствие?! Это была пытка. — Эвис всем телом подалась вперёд, и тёмная прядь упала на лоб. — Мужчинам не понять, насколько может осточертеть однообразная жизнь. Так порой хочется, чтобы хоть что-нибудь произошло! Я не приспособлена к жизни… не научили. Средств к существованию тоже нет. Я похожа на викторианскую барышню, только чуточку образованнее. Любовь может оказаться самым значительным событием в моей жизни. Это, собственно, единственное, на что я могу надеяться. А она, как нарочно, обходит меня стороной, — голос её зазвенел, — и боюсь, что это уже навсегда. Кристофер — самый приятный из моих поклонников, он нравится мне. Молю бога, чтобы я со временем могла полюбить его по-настоящему.

— Сердцу не прикажешь, — уронил Финбоу. Только Эвис начала снова что-то говорить, как вдруг за нашими спинами раздалось:

— Ну хватит, с меня довольно! Мы увидели в дверях миссис Тафтс.

Лишь на миг презрительная гримаса мелькнула на непроницаемом лице Финбоу, но тут же её как рукой сняло, и он обернулся к нашей экономке.

— Не хотите ли присесть, миссис Тафтс? — сказал он.

— Я не могу этого допустить, не хочу этого допустить и не допущу, — выпалила миссис Тафтс.

На ней было чёрное пальто, из-под которого виднелись ночная сорочка и шлёпанцы из красной фланели. На голове торчали папильотки, и это придавало ей ещё более воинственный вид.

— Я этого не потерплю, — продолжала она. — Слыханное ли дело поднимать человека среди ночи! Стыд и срам! Молодая девица, нет бы блюсти себя, она расселась в гостиной ночью с двумя мужчинами, которые годятся ей в отцы. Мне стыдно, мистер Финбоу, никак не ожидала этого от вас. А вы, — и она пригвоздила меня к месту свирепым взглядом, — я знала, что вы ещё и не такое способны выкинуть, с первого взгляда видно, — тараторила она без передышки. — Сброд да и только, никаких понятий о чести. Тоже мне хороши, наверное, считают себя джентльменами… или молодые девицы вроде этой… воображают себя леди… да какие же вы леди и джентльмены, когда ведёте себя хуже, чем… Джентльмены только тогда джентльмены, когда они ведут себя по-джентльменски, вот что я вам скажу!

Она замолкла, чтобы перевести дыхание, а Финбоу, воспользовавшись паузой, вставил:

— Миссис Тафтс, а не пойти ли вам поспать?

Но разъярённая фурия затараторила с новой силой. Она, очевидно, только сейчас заметила, что на Эвис под пледом нет ничего, кроме пижамы, и набросилась на неё:

— Как вы смеете появляться на людях в таком непристойном виде? Ни одна порядочная женщина не дойдёт до такого бесстыдства, чтобы ложиться в постель в эдаком одеянии. А вы вертитесь в одном исподнем да ещё с голыми пятками перед этими индюками и рады. — Она снова ткнула пальцем в мою сторону. В её глазах я становился воплощением всех людских пороков… хотя сам я не знал за собой ничего подобного. Миссис Тафтс тряслась от гнева. — Сейчас я схожу в вашу комнату, голубушка, и принесу вам оттуда халат и домашние туфли и буду стоять у вас над душой, пока вы не оденетесь и не отправитесь, как положено приличной девушке, в постель. Я глаз не сомкну, так и знайте, пока не буду уверена, что в этом доме соблюдаются приличия.

— В нашу комнату нельзя. Вы разбудите мисс Гилмор, — сказала Эвис, прикусив губу и стараясь сдержать то ли раздражение, то ли смех, не знаю. Наверное, все-таки она боялась вспышки раздражения, так как брань и оскорбления всегда задевают нас больнее, чем хотелось бы.

— Пусть хоть весь дом на ноги поднимется, а вы у меня наденете халат и выйдете отсюда в приличном виде, — заявила миссис Тафтс и решительным шагом направилась к дверям девичьей спальни.

Финбоу с усмешкой заметил ей вслед:

— Просто удивительно, какое влияние оказал язык молитвенника на речь миссис Тафтс. Человечество многим обязано этому произведению…

Вопль миссис Тафтс прервал его на полуслове.

— Куда запропастилась другая девица? Что происходит в этом доме?

Мы с Финбоу кинулись к спальне девушек и заглянули в дверь. Миссис Тафтс зажгла свечу, стоявшую на туалете, и замерла посреди комнаты, остолбенело глядя на две пустые разобранные постели. Эвис, которая проскользнула вслед за нами и уже успела накинуть халат и сунуть ноги в домашние туфли, констатировала:

— Её здесь нет.

— Скажите мне на милость, — произнесла миссис Тафтс, снова обретая дар речи, — что творится сегодня в этом доме? Это же форменный вертеп. Куда девалась та, рыжая, сбежала… или ещё что-нибудь почище? — Она выпятила нижнюю губу и стояла, приземистая и тучная, уничтожающе глядя на Финбоу.

— Далеко уйти она не могла, — рассудительно заметила Эвис. — Ведь она не одета. Все её вещи на месте.

— Если она в доме, она от меня не скроется — все равно найду, — буркнула миссис Тафтс. — А если её нет, то она останется на улице на всю ночь. Здесь две двери, и обе будут заперты, уж я позабочусь об этом.

Щёлкнули шпингалеты на дверях гостиной, опустился засов на входных дверях в холле, и миссис Тафтс, вернувшись к нам, заявила:

— Так вот, в кухне её нет. Когда вы разбудили меня своим шумом, я подумала, что это на кухне. Я заглянула туда, но там никого не было. Посмотрим теперь спальни. Мистер Финбоу, постучитесь-ка в дверь к тому молодчику.

Финбоу выслушал тираду экономки с невозмутимым спокойствием. Он громко постучал в дверь Филиппа. В ответ — ни звука. Он постучался ещё раз, вошёл в комнату и чиркнул спичкой. На кровати Филиппа царил беспорядок, и она была пуста.

— Так, — пробормотал Финбоу.

Со свечой в руке в спальню вошла миссис Тафтс, а вслед за ней и мы с Эвис. Мы представляли препотешную группу… четверо взрослых людей, тупо уставившихся на пустую постель: высокий, элегантный, благодушно улыбающийся Финбоу; миссис Тафтс в пальто и торчащей из-под него ночной сорочке — сама оскорблённая добродетель; изящная, как китайская статуэтка, Эвис — бледная, усталая, но с искрящимися от смеха глазами; и, Наконец, я сам, с блуждающим взглядом, старательно обходящим миссис Тафтс, немолодой, солидный джентльмен в выходном костюме.

— Они убежали вдвоём, и один бог знает, чем все это может кончиться! Только он! — взорвалась миссис Тафтс. — Если их нет и в соседней комнате, то они останутся на улице, клянусь!

Я собрался возразить ей, но Финбоу остановил меня.

— Правильно, миссис Тафтс. Оставьте их за дверью, если они действительно ушли из дому.

Мы вернулись в гостиную, и Финбоу тихонько постучал в дверь комнаты Уильяма и Кристофера. Спустя минуту оттуда послышалось невнятное бормотание, и Финбоу сунул в дверь голову.

— К вам случайно не забрели Филипп и Тони, а?

— Что вы, конечно, нет, — ответил хриплым со сна голосом Уильям. — С какой стати?

— Я и сам думаю, что им здесь делать нечего, — ответил Финбоу.

— А зачем они вам понадобились? — Сон постепенно улетучивался, и Уильям начинал проявлять недовольство.

— Мне они, собственно, не нужны, — отозвался Финбоу. — Это миссис Тафтс хочет их видеть.

— Передайте ей, пусть она катится ко всем чертям! — сказал Уильям. — Спокойной ночи.

Финбоу прикрыл дверь и обернулся с улыбкой к миссис Тафтс, которая была вне себя от злости. Но прежде чем она двинулась с новыми силами на поиски, он сказал:

— Итак, миссис Тафтс, теперь все ясно. Они, должно быть, на улице и попадут в дом только утром. Обещайте мне, что вы ни словом не обмолвитесь о наших ночных похождениях, когда встретитесь с ними за завтраком.

— Ничего я не обещаю… — начала было миссис Тафтс.

— Сержант Беррелл вам за это спасибо не скажет, — тихо заметил Финбоу.

— А это ещё почему? — воскликнула в ярости миссис Тафтс, но, подумав, добавила: — Ну ладно, так и быть, буду молчать, пока сама не увижу сержанта Беррелла, но учтите, я иду против своей совести.

— Вот и хорошо, — ответил Финбоу. — А теперь — все спать.

Через несколько минут мы уже были в нашей комнате. Финбоу снимал воротничок, а я наблюдал за ним.

— Может, поговорим? — предложил я.

— Ну что ж, поговорим, — откликнулся он. — Перед отъездом в Лондон я проверял нашу комнату. Она единственная в доме, где можно разговаривать, не боясь быть услышанным. Стены между нею и другими комнатами ни такие тонкие, как везде.

— Значит, наша лодочная прогулка вчера ночью не была вызвана никакой необходимостью, — начал я брюзжать.

— Никакой, — рассмеялся Финбоу. — Но тогда я не знал этого. Кроме того, благодаря прогулке мы оба окунулись в атмосферу таинственности.

— Подумаешь! — воскликнул я. Он задумчиво продолжал:

— Весёленькая ночка, ничего не скажешь.

— Весёленькая?! — повторил я возмущённо.

Я мечтал поскорее добраться до постели, но знал, что не смогу заснуть, пока не выясню, что нужно было Финбоу узнать от Эвис.

— Зачем ты мучил Эвис своими бесконечными рассуждениями? Ты же видел, что она еле держится на ногах.

— Именно поэтому я и затеял этот разговор, — ответил Финбоу.

— Не очень достойный приём, — заметил я, — пользоваться слабостью другого.

— Дорогой Иен, — мягко ответил Финбоу. — Такие развлечения не в моем духе. Я затеял разговор с Эвис, потому что хотел узнать кое-что о ней самой… ну и, разумеется, потому, что это гораздо легче сделать в беседе с человеком уставшим. Ты, наверно, знаешь, что чаще всего у людей развязываются языки тогда, когда они валятся с ног от усталости или когда пьяны. Это свойство весьма полезно использовать, если интересуешься процессами человеческого мышления, но, к сожалению, его не всегда по достоинству оценивают. У выпившего человека уже после нескольких рюмок развязывается язык, потому что у него притупляется чувство самоконтроля. Предрассветные часы оказывают на психику человека такое же действие, что и алкоголь. Вспомни только, сколько сокровенных тайн поверяли тебе после полуночи! Вспомни, сколько секретов ты сам рассказал! И как стыдно обычно бывает на следующее утро, когда трезвый рассудок заставляет критически оценить свои поступки! Финбоу продолжал:

— К сожалению, мы редко отдаём себе отчёт в том, каким образом протекает последовательность наших умонастроений на протяжении одних суток. По-моему, это происходит потому, что большинство людей плохо разбирается в психологии и просто не способно заметить колебаний собственных умонастроений. Я в своей жизни встретил единственного человека, который умел тонко использовать способность человеческого мышления к трансформации. Это один мой знакомый писатель. Он всегда садится за работу поздно вечером, когда в психике господствует подсознательное «я». А утром, когда пробуждается способность критически мыслить, он правит написанное накануне. По его словам, он каждый раз делает тройную работу. Правда, это ему не помогает — он все равно пишет из рук вон плохо.

Тут моё терпение лопнуло, и я взмолился:

— Ради всего святого, будь другом, прекрати свои туманные словоизлияния. Скажи мне толком, зачем тебе понадобился этот разговор с Эвис? Что ты из него вынес? Неужели ты не видишь, что я извёлся вконец от этой неизвестности?! Что она искала в доме, когда мы неожиданно вошли? Что все это, в конце концов, значит?

— Прости меня, Иен, — сказал Финбоу, присаживаясь на край моей кровати. — Я вижу, как ты нервничаешь. Но ты должен набраться терпения ещё на пару деньков. Кто совершил преступление, я до сих пор» ещё не знаю. И не знаю, почему Эвис бродила ночью по дому. Могу только предположить, что она хотела что-то сжечь… Вспомни, как она настаивала, чтобы разожгли камин вчера вечером.

Я сразу насторожился:

— Ты думаешь, это значит… Финбоу оборвал меня:

— Это может означать все, что угодно, и ровным счётом ничего. Не забывай, что в этой милой компаньице полно всевозможных душевных драм, однако совсем не обязательно все они должны иметь отношение к убийству. Преступницей может оказаться и Эвис и Тони, но не обе. Однако и та и другая ведут себя так, будто им есть что скрывать — и немало. Вот я и пытаюсь разобраться во всех этих хитросплетениях. Поэтому я и беседовал с Эвис сегодня ночью. А ловко я расставил ей сети! Впрочем, ты этого оценить не способен. Начал исподволь — с театра, по опыту знаю, что любая девушка типа Эвис в какой-то период своей жизни втайне мечтает о сцене. Затем потихоньку подвёл её к любовной мелодраме, что, с моей точки зрения, должно было ей импонировать, как это импонирует почти всем в её возрасте. Если бы я знал, что она увлекается музыкой, я бы завёл речь об опере. Мне хотелось создать атмосферу романтики, любви… я прозрачно намекнул на лично пережитое… после этого оставалось лишь сидеть и слушать историю жизни Эвис из её собственных уст, помнишь, как она рассказывала о своих поклонниках, о том, как она ни в одного из них так и не смогла влюбиться!

Я не мог не восхищаться ловкостью Финбоу, хотя все моё существо и восставало против его методов.

— Ты чертовски умен, Финбоу, — сказал я.

— И падок на лесть, — улыбнулся он, — так что благодарю за комплимент. Подобно всем закоренелым льстецам, я и сам не безразличен к лести. Но на этот раз похвала вполне заслуженна. Я бы вытянул из Эвис все, что угодно, если бы не вторжение этой миссис Тафтс, чтоб ей неладно было. Она испортила все дело. Придётся мне завтра ещё раз побеседовать с Эвис. Но все-таки мне удалось узнать кое-что. Правда, мне не известно, насколько достоверно то, что я узнал. Во всяком случае, похоже на то, что Эвис действительно не любила Роджера…

— Это для меня не новость, — отрезал я.

— А вот мне иногда приходила мысль, что она могла любить и ненавидеть его в одно и то же время. Вызывать противоречивые чувства — свойство таких натур, как Роджер. Но в данном случае я ошибся, — произнёс Финбоу. — Однако гораздо важнее другое: она не любит и Кристофера. Я должен хорошенько сосредоточиться и обдумать, какие последствия вытекают из этого. Бог мой, какой же запутанный клубок личных взаимоотношений в твоей милой компании: Роджер влюблён в Эвис; Эвис обручена с Кристофером, но не любит его; Филипп и Тони влюблены друг в друга, но у Тони есть от него какая-то тайна, это несомненно; Уильям ненавидит Роджера. Теперь мне остаётся выяснить отношение самого Кристофера к его помолвке с Эвис.

— Он, мне кажется, без ума от девушки, — заметил я. — В противном же случае, — тут у меня мелькнула ещё одна догадка, — в противном же случае он хочет жениться на ней из-за денег. Послушай, Финбоу, а ведь это именно он мог пойти на преступление и убить Роджера, чтобы удвоить приданое своей невесты.

— Гениально, Иен, — заметил Финбоу. — Не исключено, что так оно и было. Но наверняка пока ничего нельзя сказать. Давай-ка лучше спать. — Он взглянул на часы. — Без малого половина пятого.

Я уже улёгся и вдруг вспомнил;

— Финбоу, — спросил я, — а как быть с Филиппом и Тони? Не можем же мы позволить, чтобы они остались на улице на всю ночь?!

— Не можем, — ответил Финбоу, укладываясь. — Они там и не останутся.

— Как? — спросил я в недоумении. — Кто же им откроет?

— Никто, — ответил друг. — Им это и не понадобится, Они прячутся где-то в доме.

— Откуда ты это знаешь? Ты их видел?

— Нет, — ответил он. — Просто надо быть совсем без головы, чтобы выйти из дому в одной пижаме в такую сырую ночь. А они хоть и влюблены друг в друга, но рассудок ещё не потеряли!

— Тогда где же они прячутся? Ведь мы обшарили все углы.

Меня охватил какой-то необъяснимый страх, когда я представил, что где-то по тёмному дому бродят, как призраки, Филипп и Тони.

— Их нет на улице, они, очевидно, где-то внутри, — зевнул Финбоу. — Иен, неужели ты в самом деле хочешь, чтобы я сейчас поднялся с постели и пошёл их искать? Для этого мне придётся чертить план дома, а это дьявольски нудное занятие. Обещаю тебе, что за завтраком ты увидишь Филиппа и Тони живыми и невредимыми.

— С ними что угодно могло случиться, ведь мы же не знаем… Не хватает нам ещё одного… — Я запнулся.

Финбоу снисходительно улыбнулся.

— Тьфу ты! Придётся, видно, все-таки искать их.

Он приподнялся в кровати, достал из пиджака карандаш и бумагу и начал что-то чертить. Закончив, он принялся сосредоточенно рассматривать нарисованный им план дома. Я лежал на боку и видел, как он нетерпеливо постукивал карандашом по колену. Внезапно он рассмеялся.

— Все в порядке. А то я уж тоже начал сомневаться, не остались ли они и в самом деле на улице. Слава богу, нет. Я снимаю шляпу перед мисс Тони: это умнейшая женщина, нам с ней не тягаться.

— Так где же они? — допытывался я.

— Кажется, я догадываюсь, где они могут быть, но они явно не желают, чтобы их беспокоили.

Но я все ещё не мог отделаться от страха.

— Лучше помешать им теперь, чем потом обнаружить Филиппа в таком же виде, что и Роджера, — заметил я.

— Не говори чепухи, — оборвал меня Финбоу. — У Тони рука не дрогнет убить любого, но она скорее сама на себя руки наложит, чем убьёт Филиппа. Слушай, Иен, будет ли для тебя достаточно убедительно, если я пойду сейчас в комнату девушек и задам Эвис всего один вопрос: «Ходила ли Тони купаться сегодня вечером»? Если она ответит утвердительно, это значит, что оба, Филипп и Тони, находятся сейчас в доме, и ты даёшь мне слово, что будешь спать спокойно.

Возможность купания в холодной ночной реке казалась мне настолько маловероятной, что я согласился. Финбоу ушёл, прихватив с собой свечу, и я остался один.

Я лежал, уставившись в чёрную пустоту. Я так устал за день, что даже не пытался найти ответы на мучившие меня вопросы. Что делала в потёмках Эвис? Где сейчас Тони? Неужели нам предстоит стать свидетелями ещё более мрачной драмы? Глаза понемногу привыкали к темноте, и скоро я уже различил окно, мутным серым пятном выделявшееся на фоне стены. Эта туманная мгла действовала мне на нервы, внезапно, под влиянием какого-то импульса, я вскочил и сел в постели, вцепившись в подушку и прислушиваясь к каждому шороху.

Мне послышались приглушённые голоса… но я силился убедить себя, что это разговаривают Финбоу и Эвис. Я уже начал успокаиваться, как вдруг до моего слуха донёсся стон. И как высокий тон скрипки рвёт тонкое стекло, так подействовал на мои взвинченные нервы этот стон. Я содрогнулся всем телом. Но уже через мгновение я не мог бы с уверенностью сказать, слышал я этот звук или мне только показалось. Ибо он длился такой краткий миг, что я стал себя убеждать, будто это плод моего расстроенного воображения, вызванного нервным состоянием и безмолвной тишиной дома. Я лежал в холодном поту.

Но тут Финбоу открыл дверь, и я с облегчением увидел в свете свечи знакомую ироническую улыбку.

— Ты слышал? — спросил я с тревогой.

— Что?

— Не то стон, — ответил я, не то сдавленный крик.

— Мой приятель улыбнулся.

— Нет, — сказал он. — Такого я не слышал. Но я бы не стал беспокоиться, если бы и услышал.

Я не уловил смысла его слов, но постарался уговорить себя, что могу положиться на Финбоу.

— Что сказала Эвис? — спросил я.

— Я спросил её, ходила ли Тони купаться вечером, — ответил Финбоу.

— И что же она ответила? — нетерпеливо переспросил я.

— Она сказала, что Тони действительно ходила окунуться незадолго до сна, — ответил Финбоу с самодовольной улыбкой.

— И ты полагаешь, что все в порядке? — Я был поражён, что его предсказание сбылось.

— Вполне, — заверил он меня.

— А как ты догадался, что она ходила купаться? — спросил я, почти засыпая.

Я чувствовал себя таким уставшим, что, какие бы загадочные события ни происходили вокруг меня, меня это уже не волновало. У меня было единственное желание — спать.

— По одному очень простому признаку, — ответил Финбоу. — Ведь Тони — светская молодая особа.

 

Глава одиннадцатая

ТРЕВОЖНОЕ УТРО

Утром следующего дня я проснулся и увидел около своей постели улыбающегося Финбоу в халате.

— Скоро двенадцать, — заметил он. — Миссис Тафтс вот-вот хватит апоплексический удар.

Вначале я никак не мог сообразить, где я и что со мной, как вдруг перипетии и страхи прошедшей ночи живо возникли в моей памяти. Как будто видишь во сне, что ты болен… просыпаешься, и оказывается, что это не сон, а ты болен наяву. Я вспомнил Эвис, сжавшуюся в комочек от страха в углу столовой, затянувшийся до бесконечности разговор Финбоу, пустую постель Тони, и стон в темноте.

Я вскочил и спросил:

— Все целы? Все на месте? Финбоу, сходи проверь.

— Все целы и невредимы, — ответил мой приятель невозмутимо. — Только Эвис жалуется на мигрень. Уильям и Кристофер давным-давно позавтракали, а Тони только садится за стол. Эвис и Филипп ещё не появлялись.

У меня отлегло от сердца.

— А ты сам давно на ногах? — спросил я и начал умываться.

— С четверть часа, — ответил Финбоу. — То, что я недосыпаю, если поздно ложусь, я с лихвой компенсирую утром — в этом моё спасение.

— Я рад, что ты оказался прав в отношении Филиппа и Тони, — сказал я. — Но как ты все-таки догадался?

— Я же сказал тебе вчера ночью: потому что Тони — светская женщина.

— Что это значит? — спросил я.

— Существуют самые различные определения, — ответил Финбоу, — в большинстве своём довольно глупые. Я лично назвал бы светской женщиной такую, которая знает одну тонкость…

— Какую тонкость?

— Как пользоваться духами. Если она искушена в этом, она не может не знать и всего остального, что связано с понятием светскости. А Тони, как ты сам, вероятно, заметил вчера, когда мы входили в эту комнату, мастерица своего дела, — заявил Финбоу.

— А я не почувствовал вчера никакого запаха, — ответил я заинтриговано.

— Именно это я и имею в виду, — ответил Финбоу.

— Они прятались здесь? — не переставал я удивляться.

— Конечно, здесь, — ответил Финбоу. — Пока мы разыскивали их по всему дому, они сидели в этой комнате и посмеивались над нами. Взгляни на мой план. Мы знаем, что, когда мы ступили на порог дома, их не было в кухне, не было и в гостиной, потому что мы сразу направились именно туда. Они не могли прятаться в комнате Филиппа, так как из неё нет выхода в коридор… мы бы застали их там, когда разыскивали. Значит, они или мёрзли на улице, что противоречит здравому смыслу, или находились у нас в комнате в течение всего времени, пока мы разговаривали в гостиной и искали их по всему дому.

А потом, когда мы, идя по ложному пути, стучались в дверь к Уильяму, они прошмыгнули прямо в комнату Филиппа.

— Зачем же они затеяли всю эту канитель? — спросил я со смехом, не в силах больше сдерживаться.

Финбоу тоже рассмеялся:

— Да просто, должно быть, им хотелось побыть наедине. Целый день им, наверное, мешали то Эвис и Кристофер, то Беррелл и миссис Тафтс. Узнав, что мы не вернулись с последним поездом, они, очевидно, решили, что мы остались ночевать в Лондоне, и Тони пришла идея устроить свидание в нашей комнате.

— Но почему именно в нашей? — вставил я. — Почему бы им сразу не пойти в комнату Филиппа?

— Потому что она единственная в доме, где можно разговаривать, не опасаясь быть услышанными. Тони ума не занимать. Вещи, которые они говорили друг другу, не были предназначены для посторонних ушей — это не входило в её планы.

— Обычно, — многозначительно ввернул я, — она предпочитает делать наоборот: выставляет свои чувства напоказ.

— В том-то все и дело, Иен, — начал растолковывать мне Финбоу. — На сей раз им явно было не до любви, во всяком случае, не только до неё. Были и какие-то очень серьёзные дела, им, очевидно, многое нужно было сказать друг другу. Я даже беру на себя смелость предположить, что, если бы мне было известно содержание их разговора, это могло бы в какой-то степени пролить свет на дело Роджера. В общем, события развивались по такой схеме: Филипп и Тони хотели остаться наедине, и, когда все легли спать, они зашли к нам в комнату. Тони не намерена была оставлять никаких следов своего пребывания здесь, а я уже говорил тебе, что это светская молодая женщина, знающая наипервейшее правило, касающееся дамских духов, оно гласит: духи важнее платья. И второе: женщина должна так душиться, чтобы, уходя от неё, её возлюбленный унёс с собой, как воспоминание, лёгкий аромат её духов. И третье: иногда это может стать роковым для самого мужчины, если он этим запахом напомнит кому-то другому о своей возлюбленной. Тони прекрасно понимала, что, если, войдя сюда, мы почувствуем запах её духов, у нас зародятся подозрения. Поэтому она и пошла купаться, чтобы избавиться от запаха духов.

— И ты до всего этого дошёл логически? — спросил я с нескрываемым восхищением.

— Встречал я на своём веку таких, как эта Тони, — улыбнулся он. — Хитрые бестии, обведут вокруг пальца кого угодно. Ей бы и на этот раз все сошло с рук, если бы не случайность. Она просто не учла, что мы можем вернуться на машине.

— Ну это как раз и не говорит о большом уме, — заметил я.

— Мы же сами сказали, что, вероятно, вернёмся последним поездом, и, мне кажется, она никак не предполагала, что мы нагрянем словно снег на голову, раз уж пропустили свой поезд. А скорее всего, она сознательно шла на риск, считая, что игра стоит свеч, — предположил Финбоу.

— Ну ладно, — уступил я, — но почему же тогда они не вышли отсюда, пока мы были заняты разговором в гостиной? Ведь они знали, что рано или поздно мы должны пойти спать… и тогда уж никуда не денешься — попались голубчики.

— Пусть тебе подскажет ответ твоё собственное воображение, — усмехнулся он. — Разве ты никогда не бывал влюблён? Наша парочка прекрасно знала, с кем имеет дело: с двумя добродушными старыми дураками, которым доставляет удовольствие видеть, как резвится молодёжь.

— Неужели Эвис не заметила отсутствия Тони? Она явно не знала об этом, иначе она сама бы не вышла из комнаты, — сказал я.

— По всей видимости, Эвис вышла первая, — ответил Финбоу. — Тони, вероятно, ждала, когда Эвис заснёт, а та все не засыпала. Филипп, наверное, ждал её в это время в нашей комнате. Стоило только Эвис подняться с постели и выскользнуть за дверь, как Тони тут же воспользовалась случаем и убежала, так я себе все это представляю.

— Но она должна была учесть, что Эвис вернётся и обнаружит её исчезновение, — возразил я.

— А что ей до этого? — откликнулся Финбоу. — В таком случае она могла бы пригрозить Эвис, что отплатит ей той же монетой, если та вздумает проговориться.

— Ты полагаешь, что Тони способна пойти на шантаж? — Я был немного шокирован.

— Не сомневаюсь ни на минуту, — решительно ответил мой друг, — И сделает это с превеликим удовольствием. Ведь она ненавидит Эвис и мечтает, чтобы та валялась у неё в ногах.

Я не сказал ни слова и молча приглаживал щёткой волосы. Затем спросил:

— Ты что, в самом деле думаешь, что она ненавидит Эвис?

— Она её терпеть не может, — уточнил Финбоу, — но и Эвис то же самое испытывает к Тони. Две настолько разные девушки — лёд и пламень, — к тому же обе привлекательные, не могут не испытывать неприязни друг к другу. Если ты готов, Иен, пойдём завтракать. Я хочу поставить все точки над i сегодня же, а времени в обрез. Нужно ещё поговорить с Эвис и Кристофером; пока у меня не будет полной ясности насчёт их отношений, я не смогу ни к чему прийти.

Причесавшись, я стал оправлять на себе пиджак. А Финбоу, нетерпеливо посматривая, как я прихорашиваюсь, продолжал развивать свою мысль:

— Безусловно, выяснить все, что меня интересует, не имея возможности задавать вопросы в лоб, довольно трудно. С другой стороны, если бы я мог спросить о том, что меня интересует, это ещё больше усложнило бы мою задачу. Эти молодые люди — крепкий орешек, не очень-то они открывают тебе душу, если ты им честно задаёшь эдакий заковыристый вопросик. Да ты сам знаешь — так называемые невинные вопросы, к которым, как принято считать, прибегают детективы, чтобы среди вороха улик докопаться до истинных мотивов преступления. Детективу-профессионалу пришлось бы на моем месте гораздо хуже.

— Может быть, ты предпочитаешь, чтобы я исчез с горизонта и не мешал тебе поговорить с ними? Тебе одному было бы, наверное, проще, — предложил я.

— Ерунда, — ответил Финбоу. — Если ты будешь маячить где-то поблизости, они не сразу сообразят, что за моей болтовнёй кроется нечто большее, чем простое любопытство. Ты послужишь ширмой для меня.

В гостиной по пути в столовую мы увидели Уильяма.

— Доброе утро, — приветствовал он нас, затем подозрительно спросил: — Как ваши глаза, Иен?

— Окулист Финбоу считает, что нет оснований для беспокойства, — сказал я и мысленно отметил, что, став однажды на скользкий путь лжи и обмана, делаю успехи.

— Чудесно, — заметил Уильям, как мне показалось, с иронией. — Что это за дурацкую игру затеяли вы сегодня посреди ночи?

— Прятки, — любезно разъяснил Финбоу. — Очень увлекательная игра, Уильям, рекомендую попробовать — гарантия от преждевременной старости.

Тони лежала на диванчике. Я заметил, как сверкнули её глаза при последних словах Финбоу.

— Хелло, — вызывающе произнесла она, готовая дать отпор любому, кто вздумает заикнуться о её ночных приключениях. Кристофер встретил нас весёлой улыбкой, отчего на его бронзовом лице собрались симпатичные морщинки.

— Доброе утро, — ответил Финбоу, делая вид, что не замечает напряжённой атмосферы в гостиной. — Вчера мы с Иеном вернулись довольно поздно и, боюсь, проспали все на свете. Вы правильно сделали, что не стали ждать нас к завтраку. Мы своё наверстаем.

За столом молча сидели Филипп и Эвис, оба выглядели очень утомлёнными, но тем не менее через силу улыбнулись, когда мы подсели к ним.

Миссис Тафтс поставила перед нами тарелки с беконом и яйцами.

— Все остыло, — прокомментировала она.

— Что же делать, — заметил Финбоу, — мы засиделись вчера ночью, миссис Тафтс… а впрочем, вы, наверное, сами помните.

Миссис Тафтс в ответ фыркнула.

— Мистер Финбоу, — начала она зловещим тоном, — я сдержала своё обещание и ни словечком не обмолвилась о том, что у меня на уме, и обо всех мерзостях, которые творились ночью под крышей этого дома. За что только господь послал мне такое испытание… стой и смотри, как эти греховодники уплетают за обе щеки, и рта не смей открыть! Не подумайте только, что я это из-за вас, мистер Финбоу, пообещала держать язык за зубами. Я пообещала потому, что мне было приказано слушаться вас во всем. Один человек, которому я доверяю, так мне велел.

— Кто же это? — спросил Филипп.

— Сержант Беррелл, — отрезала она. — Но если бы сержант Беррелл сказал мне, что вы, мистер Финбоу, смотрите сквозь пальцы на такие непристойные вещи, уж будьте спокойны, я бы ни за что не сказала: «Я сделаю все, что могу, для мистера Финбоу». Вчера вы вырвали у меня обещание, мистер Финбоу, но никогда в жизни больше это не повторится. Никогда! Я не знала, куда глаза девать от стыда, когда пошла вчера спать, и сегодня с утра на божий свет смотреть не хочется.

— Та-ак! — произнёс Финбоу, отсекая ножом верхушку остывшего яйца. — Но вы все-таки не забудьте своё обещание.

— Меня и так грызёт совесть, — сказала она, хотя на её сытом свирепом лице не было никаких признаков неспокойной совести. — Не грешно ли не поднять голоса против зла, когда оно творится рядом с тобой, только потому, что ты дала слово? Разве это правильно?

— А вы спросите сержанта Беррелла, — посоветовал Финбоу.

— И спрошу, не беспокойтесь, — огрызнулась она и вышла из комнаты.

Эвис слушала эту тираду с усмешкой в усталых глазах. Но, наблюдая за ней, я видел, что её руки находятся в беспрестанном движении; своими изящными пальцами она бездумно, словно какой-то автомат, все вертела и вертела кольцо от салфетки. И контраст между нервными движениями рук и бесстрастным, непроницаемым лицом был настолько велик, что невольно выдавал тревогу и отчаянные усилия справиться с этой тревогой. Её напряжённость передалась и мне, и я, слушая сердитый монолог миссис Тафтс, сидел как на иголках. Бывает, что фарс, думал я, вносит разрядку в момент накала страстей, но бывает и наоборот — он лишь усугубляет боль, которую человек несёт в себе. Миссис Тафтс, насколько я могу судить, вносила элемент истеричности в эту атмосферу.

Когда экономка ушла, Эвис взглянула на Финбоу точно с таким же выражением, с каким Тони встретила его в гостиной. Она тоже ждала, что разговор коснётся событий прошлой ночи. У меня мелькнула мысль, что, если бы я был в компании своих молодых друзей один, без Финбоу, они наверняка обращались бы со мной, как с добрым дядюшкой: чмокали бы меня мимоходом в щёчку и хором заверяли, что все в порядке и мне не о чем беспокоиться. Присутствие Финбоу все меняло; хотя он и пришёлся по душе моим молодым друзьям и произвёл приятное впечатление, все каким-то шестым чувством определили в нем человека, которому обязаны давать отчёт.

Финбоу между тем спокойно разделался с холодным яйцом и вдруг ни с того ни с сего пустился, в обсуждение истории финансовой науки. Он рассказал Эвис о происхождении, значении и недостатках золотого стандарта. Он объяснял предельно ясно, я бы даже сказал — с юмором. Я видел, что Эвис едва сдерживалась, чтобы не закричать. Однако она вежливо слушала его разглагольствования и даже раз или два вполне к месту вставляла какие-то вопросы. Я не спускал глаз с её бледного, страдальческого лица.

Финбоу решил наконец подвести разговор к концу:

— Никакой сложности в этой науке нет. В ней гораздо легче разобраться, чем в той грязной истории, в которую вы все попали.

Меня передёрнуло от этой садистской, хладнокровно рассчитанной жестокости. Эвис уставилась на него своими огромными глазами и не сказала ничего. Первым отреагировал Филипп, он сделал неудачную попытку обратить все в шутку.

— А по-моему, это самая заурядная история.

— Не такая уж заурядная, — возразил Финбоу.

Он намазал джем на кусочек тоста и принялся излагать свою точку зрения на японский империализм. Здесь уместно было бы сказать, что, хотя Финбоу и был глубоко эрудированным человеком, у него не было того, что называется «пунктиком» и что часто приписывается детективам в романах… если, правда, не считать кое-каких вопросов, касающихся Китая, но об этом я не берусь судить.

Покончив с завтраком, мы присоединились к остальной компании в гостиной. Молодые люди все ещё пребывали в состоянии депрессии, которая неизменно приходит вслед за сильным эмоциональным напряжением. Вначале человек, волнуясь, ищет выхода в действии, он не в силах сидеть сложа руки и молча ждать развития событий. Затем он доходит до такого состояния, когда страх окончательно парализует его волю, и он жаждет только одного — конца. Пусть самое страшное, лишь бы конец! Тони по-прежнему лежала на диванчике, закинув руки за голову. Уильям читал детективный роман под названием «Не своей смертью», если не ошибаюсь. Кристофер делал какие-то пометки на обороте письма. Эвис и Филипп уселись где попало и сидели, не произнося ни слова.

Окинув взглядом гостиную, Финбоу, ни к кому не обращаясь, сказал:

— А мы только что обсуждали положение на Дальнем Востоке.

— О, — произнёс Уильям, оторвавшись от книги, и посмотрел на Финбоу отсутствующим взглядом, — а что, это вас очень волнует?

— Разумеется, волнует, — ответил Финбоу. — Все, что может как-то отразиться на жизни миллионов людей, волнует меня.

— А меня лично, простите за эгоизм, — вмешался Кристофер, — в данный момент в тысячу раз больше беспокоит моя собственная судьба, нежели судьба всех китайцев, вместе взятых.

— Когда вы и Уильям станете старше, — сказал Финбоу, — вы измените своё отношение к таким вопросам, вот увидите.

— Черта с два, — оборвал Уильям. — Ваше поколение исчерпало все запасы социальной совестливости английской нации. Как вы, черт вас дери, пеклись о будущем мира и посмотрите, во что вы его превратили! Возьмите, к примеру, меня и Кристофера. Разгул военной истерии, атмосфера нервозности и мошенничество всех мастей — вот первые впечатления нашего детства. Наше отрочество прошло в послевоенные годы — самые безалаберные годы в истории человечества, я бы сказал. А теперь, когда мы более или менее встали на ноги, на нас того и гляди грозит обрушиться финансовый кризис, который перевернёт вверх тормашками все, что мы успели сделать. Это наследие вашего поколения, Финбоу, и вашей, с позволения сказать, социальной совестливости. Как же вас после этого может удивлять, что мы стали «потерянным поколением»? Как же вас может удивлять, что мы замкнулись в кругу сугубо личных интересов и знать не желаем, что творится в мире, пусть он хоть в тартарары летит?!

Горечь, сквозившая в словах Уильяма, вполне отвечала настроению собравшихся. Она отражала отчаяние, которое им приходилось переживать… и, как мне кажется, была символом каких-то ещё более глубоких процессов. Финбоу задумался.

— Вполне согласен с Уильямом, — кивнул Кристофер. — Мой мир тоже не выходит за пределы круга интересов моих друзей. Понятно, Финбоу?

— Думаю, что да, — ответил Финбоу. — Но боюсь, что из-за вашего индивидуализма вы очень много потеряете в жизни, если действительно круг ваших интересов так узок, как вы утверждаете.

— Может статься, — улыбнулся Кристофер. — Но будем надеяться, что китайцы, которых я буду встречать на каждом шагу в Малайе, расширят мой кругозор. К слову сказать, правление компании вызывает меня на окончательное собеседование. Как вы думаете, Беррелл не будет возражать, если я съезжу в Лондон?

— Если хотите, я могу спросить у него, — предложил Финбоу. — Мне это проще, он со мной считается.

Узнав от миссис Тафтс, что Беррелл пошёл перекусить в Бриджинн, Финбоу собрался пойти в деревушку и предложил мне составить компанию ему и Кристоферу, Страшно обрадовавшись, я покинул своих друзей, которые остались сидеть в гостиной в полном молчании. Уильям снова углубился в книгу. Филипп и Тони проявляли удивительное безразличие друг к другу, а Эвис, отчуждённая и подавленная, сидела в стороне. Бежать без оглядки, хоть полчаса отдохнуть от этой насыщенной страхом атмосферы!

Вскоре Финбоу, Кристофер и я не спеша шли по тропинке.

— Что ждёт вас на этом собеседовании? — спросил Финбоу Кристофера.

— Ну, первым делом меня отдадут на растерзание эскулапу. Он будет щупать меня и мять, чтобы вынести своё заключение: перенесу я тамошний климат или нет. Я, собственно, ничего не имею против, — рассмеялся он. — Меня никогда не подвергали медицинскому обследованию, но чутьё мне подсказывает, что это единственное испытание, которое я пройду без всяких осложнений.

— Не скромничайте, — Финбоу улыбнулся. — Я не сомневаюсь, что вы выдержите любое испытание, если захотите. А что ещё предстоит вам завтра?

— Вот в письме сообщают, что администрация интересуется кое-какими биографическими подробностями моей жизни. Не очень приятная процедура, но ничего, как-нибудь переживу. После этой конфиденциальной части меня снова отошлют к тому же эскулапу — сделать прививки.

— И вы вернётесь обратно в тот же вечер? — полюбопытствовал Финбоу.

— Непременно. Много времени это не займёт. Я успею на пятичасовой поезд — в пять сорок девять, — уточнил Кристофер.

Мы миновали дощатый мостик.

— Меня очень заинтриговало, — заметил Финбоу, — то, что вы и Уильям говорили там, в гостиной, Значит, окружающие вас люди — единственное, что вас интересует?

— Да, — подтвердил Кристофер. — Разве это так уж необычно? А сами-то вы неужели и впрямь печётесь о судьбах народов?

Финбоу не удостоил его ответом.

— Вероятно, — произнёс он, размышляя вслух, — все мы, за малым исключением, рассуждали бы так же на вашем месте. Любить такую девушку, как Эвис, нелегко.

Тонкое лицо Кристофера окаменело.

— Я рассуждал так и до того, как встретил Эвис, — сказал он.

На сей раз, отметил я про себя, ловушка друга не сработала. Кристофер не клюнул на приманку. Но Финбоу это не сбило с толку.

— Странная болезнь — любовь, — сказал он.

— Говорят, — ответил Кристофер с вялой улыбкой.

— Интересно знать, стоят ли мгновения счастья того, чтобы за них расплачиваться потом нескончаемой, безысходной тоской, — продолжал философствовать Финбоу.

— Интересно, — отозвался Кристофер.

— Пока человек не любит, он считает, что да, но, стоит ему самому пережить муки любви, он начинает все больше в этом сомневаться, — заявил Финбоу.

— Что ж, это вполне естественно, — ответил Кристофер.

— Многое зависит от темперамента. Человек жизнерадостный очень скоро забывает нанесённую ему обиду. Мне кажется, таким был Роджер: судя по отзывам, он производил впечатление неунывающего жизнелюба, — спокойно заметил Финбоу.

Эти слова вызвали улыбку у Кристофера.

— Бедняге Роджеру приходилось туго, — сказал он. — Он был жизнелюб, вы правы. Но надо было обладать неистощимым запасом оптимизма, чтобы переносить холодность, с которой относилась к нему Эвис. И все же он домогался её. Таких упорных малых я в жизни не встречал. А Эвис это упорство раздражало.

Я так до конца и не понял, заговорил Кристофер на эту тему по велению сердца или все-таки попался в сети, расставленные Финбоу.

— Эвис на редкость красивая девушка, — сказал Финбоу. — И наверное, мало кому удавалось разбудить её чувства, Кристофер улыбнулся — немного криво, как мне показалось.

— Вокруг таких хорошеньких женщин всегда увивается больше поклонников, чем следует, — сказал он. И, как бы устыдившись своей откровенности, снова замкнулся.

— Вы, очевидно, давно её знаете? — спросил Финбоу.

— Три или четыре года, — ответил Кристофер.

— Не то что Филипп и Тони, — пробормотал Финбоу. — Те знакомы, по-видимому, около двух месяцев. И уже успели обо всем договориться.

— Легкомысленные создания, — заметил Кристофер. — Оба, наверное, не раз влюблялись… и ещё не раз влюбятся.

— Наверное, — согласился Финбоу. — Молодые люди их типа гораздо проще смотрят на любовь.

Кристофер молчал, и Финбоу не пытался больше говорить об Эвис. Вскоре я оказался втянутым в какой-то тривиальный разговор о кино, который продолжался до самого бара, где мы и встретили Алоиза Беррелла.

Беррелл стоял, облокотившись на стойку и держа в руке стакан виски с содовой. Я, правда, скорее ожидал бы увидеть его со стаканом лимонада, учитывая его моральное кредо, которое он не раз излагал, но я тут же перестал удивляться, ибо вспомнил, что сочетание пуританства и трезвенности — чисто английское изобретение, а в Ирландии можно пить за милую душу и оставаться чистым и непорочным, как Алоиз Беррелл. Финбоу направился прямо к нему.

— Доброе утро, сержант, — обратился он.

— Доброе утро, мистер Финбоу, — ответил Беррелл, бросив на него недовольный взгляд. — Миссис Тафтс рассказала мне о том, какие ужасные вещи творились у вас этой ночью. Если бы я услышал это от кого-нибудь другого, я бы ушам своим не поверил. Но миссис Тафтс — женщина порядочная.

— Верно. Она сама порядочность, — подтвердил Финбоу. — Однако ничего страшного не произошло, сержант.

— Все зависит от того, как на это посмотреть, — изрёк Беррелл.

— Но вы учтите, в каком смятении наши молодые люди, — льстиво заметил Финбоу, — ведь они знают, что находятся под надзором человека, который видит их насквозь. Нельзя требовать от них, чтобы они отвечали за свои поступки.

Беррелл слушал Финбоу с важным и самодовольным видом.

— Мистер Финбоу, у меня все готово для проведения операции, — произнёс он шёпотом, который был слышен во всех уголках бара. — Не имеете ли желания ознакомиться?

— Как же, как же, разумеется, хочу, — ответил Финбоу. — Я польщён вашим доверием. Мне доставляет огромное удовольствие наблюдать, как вы ведёте следствие. — Приятно слышать. Итак, — горячо, торопливой скороговоркой начал Беррелл, — вся яхта от носа до кормы обыскана и никаких следов оружия или судового журнала не обнаружено. Не найдено также и отпечатков пальцев вблизи тела. Вскрытие не дало ничего интересного, кроме того, что пуля выпущена из маленького пистолета, возможно 22-го калибра. Из Плимута мне выслали водолазный костюм, он должен прибыть завтра к вечеру. Значит, послезавтра утром я найду на дне реки пистолет и тогда смогу предпринять кое-какие шаги. Начальник нориджской полиции направил в Скотланд-Ярд отчёт о проделанной мной работе. Но пока он не получит оттуда ответ, он не выдаст мне ордер на арест кого бы то ни было.

— Вы просто чудо, сержант, — восхитился Финбоу. Румяное лицо Беррелла просияло от счастья.

— Но дело это запутанное, мистер Финбоу, — произнёс он. — Очень запутанное. Ну просто ни одной зацепки.

Постороннему может показаться, что все просто, но когда самому приходится расхлёбывать эту кашу — совсем другое дело.

— Вы справитесь, я уверен, — подбодрил его Финбоу. — Да, хотел я у вас спросить, не будете ли вы возражать, если мистер Тэрент съездит завтра в Лондон ненадолго. Его вызывают на собеседование в правление фирмы, где он будет работать.

Беррелл посмотрел на Кристофера пронизывающим взглядом и сказал:

— Могу я видеть письменное предписание фирмы? Кристофер с улыбкой протянул ему письмо, и сержант пробежал его.

— Кажется, все в порядке, — заявил он. — Только вам после полудня придётся отметиться в ближайшем полицейском участке, чтобы в случае, если меня спросят…

Кристофер пожал плечами.

— Как угодно, — сказал он. — Жаль только время на это тратить. Куда же мне следует явиться?

Беррелл смущённо пробормотал:

— Вылетели из головы все адреса.

Я понял, что он совершенно не знает Лондона, и назвал полицейский участок на Вайн-стрит, вспомнив, как я однажды в студенческие годы попал туда за нарушение порядка во время лодочных состязаний.

Беррелл ухватился за мою мысль:

— Вот-вот, Вайн-стрит как раз подходящее место. Я позвоню туда по телефону и скажу, чтобы они вас ждали, мистер Тэрент.

На обратном пути к дому Кристофер улыбнулся своей милой, чуть ироничной улыбкой и сказал:

— У меня такое впечатление, что Беррелл изучал следственное дело на заочных курсах.

Финбоу рассмеялся. У меня же было так тяжело на душе, что я был сейчас не в состоянии даже оценить шутку. После каждой отлучки мне все труднее становилось преодолевать страх перед тем, что меня ожидает. Всякий раз возвращение в этот дом сулило что-нибудь неприятное. А у этой истории и не могло быть благополучного конца. В лучшем случае дело кончится тем, что время просто залечит рану. А в худшем… даже подумать об этом страшно.

Когда мы вернулись, все уже сидели за столом. Эвис, отодвинув от себя тарелку с мясом, катала хлебный мякиш. Тони выглядела почти такой же грустной, только в отличие от томной дымки, заволакивающей взгляд Эвис, глаза у неё горели. Уильям уткнулся в тарелку и демонстративно отмалчивался. А Филипп выглядел разбитым, как и утром в день убийства. Финбоу, Кристофер и я в молчании заняли свои места. Вдруг Тони протяжно зевнула.

— Ко сну что-то клонит, — сказала она.

— Сочувствую вам, — откликнулся Финбоу. — На вашем месте я бы прилёг после ленча.

Слова моего приятеля неожиданно вывели Тони из равновесия, и она взорвалась.

— Скажите хоть что-нибудь, — воскликнула она, — ради всего святого! Ведь вы же все знаете, знаете, что этой ночью меня не было у себя в комнате! Почему же вы не спросите, где я была? Может быть, вы подозреваете, что я затевала убийство? Подозреваете, да? Ну скажите.

Филипп взял её за руку.

— Да нет, дорогая, ничего подобного. Они просто не хотят вмешиваться в чужие дела.

— Но почему же они все молчат? Они же видят, что мы хотим, чтобы они нарушили этот заговор молчания?! Финбоу, почему вы обходите эту тему? Не верите, что я просто хотела сказать кое-что Филиппу… и не могла дождаться до утра?

— Это меня не касается, — успокаивающе сказал Финбоу. — Я уверен, что все ваши поступки продиктованы самыми лучшими побуждениями.

Тони закрыла лицо руками, и её пышные рыжие волосы рассыпались во все стороны.

Неожиданно в тишине прозвучал глухой голос Эвис.

— А обо мне вы тоже так думаете?

Её бледное как полотно лицо было обращено к нам. Тони вспыхнула:

— А в самом деле, интересно, что это она делала? Она ведь тоже не ночевала в спальне! Почему только мне нельзя делать то, что мне хочется? Почему её никто ни о чем не спрашивает?

— Разве ты тоже не ночевала в своей комнате? — резко спросил Кристофер, глядя на сидевшую напротив него Эвис. Недоумение и тревога ещё больше обострили черты его худого лица.

— Нет, — одними губами выдохнула Эвис. Тут вмешался Финбоу.

— Милые девушки, — мягко сказал он, — обе вы придаёте слишком большое значение всему этому, просто мы с Иеном давно вышли из детского возраста и теперь сами не спим и другим не даём — вот видите, переполошили весь дом.

 

Глава двенадцатая

РОДЖЕР ПРЕДЛОЖИЛ ЭВИС РУКУ И СЕРДЦЕ

Шутка Финбоу вызвала улыбки у всех сидящих за столом, и до конца ленча больше не было никаких инцидентов. Только иногда молодёжь обменивалась враждебными, колючими взглядами, да время от времени в разговоре наступали тягостные паузы — было ясно, что нервы у всех напряжены до предела.

После ленча я взял шезлонг и пошёл на берег реки, чтобы посидеть в одиночестве, разобраться в событиях прошедших суток и попытаться понять, к каким выводам мог прийти Финбоу. Но вскоре ко мне присоединился сам Финбоу. К моему удивлению, расстелив на траве газету, он стал раскладывать пасьянс. Перехватив мой недоуменный взгляд, он сказал:

— Не беспокойся, Иен, я в своём уме. Просто стараюсь как можно лучше играть роль твоего друга — добродушного, но недалёкого человека. Всякий раз, когда обстоятельства вынуждают меня проявить какие-то признаки интеллекта, я считаю нужным по возможности сгладить создавшееся впечатление — пусть твои юные друзья видят, что имеют дело с безобидным дурачком. Только вот досада: я так и не освоил этот нелепый пасьянс. Но если разложить карты рядами, а потом собрать их кучками, это, наверное, будет выглядеть вполне убедительно.

Сделав вид, что увлечён пасьянсом, Финбоу заговорил со мной. Его голос звучал необычайно серьёзно, без тени бравады, которую он порой напускал на себя.

— Я зашёл в тупик. Ума не приложу, что делать. И чем дальше, тем хуже. Поведение Тони становится все подозрительнее. Что она говорила сегодня ночью Филиппу? Почему она так боится, что он к ней изменится? И почему он сам места себе не находит? Не такой человек Филипп, чтобы его легко было выбить из колеи, — это жуир, не склонный омрачать свою жизнь чем бы то ни было. И тем не менее он нервничает — странно! Или, например, Кристофер, он более глубокая натура, чем Тони или Филипп, и это усложняет дело. Хотел бы я знать, как много из того, что он сказал сегодня утром, было предназначено для посторонних ушей. Все же мне удалось сделать один вполне определённый вывод из нашей беседы по пути в деревню.

— Какой? — спросил я, наблюдая, как он кладёт пикового короля на двойку бубён, что совершенно недопустимо ни в одном из известных мне пасьянсов.

— Он не желает говорить об Эвис, — ответил Финбоу.

— Что же, по-твоему, это должно означать? — спросил я заинтригованный.

— Точно я и сам не знаю, — ответил он. — Если верить всему тому, что говорила ночью Эвис, тогда ничего непонятного нет. Влюблённый мужчина предпочитает молчать о женщине, которая не отвечает ему взаимностью. Особенно если этот мужчина собирается жениться на ней. Если мы столкнулись с подобным случаем, тогда все выглядит вполне логично. По-видимому, Эвис симпатизирует ему, но не больше, а он — и это сразу видно — любит её без ума. Ты заметил, как он болезненно реагировал на мои настойчивые вопросы об Эвис? И обоим им будущая семейная жизнь рисуется отнюдь не в розовых красках.

— Тогда зачем же она обручилась с ним? — недоумевал я.

— Этого я не знаю. Любовь — редкая гостья, Иен, и, если бы все стали ждать её, чтобы вступить в брак, твои расходы на свадебные подарки значительно сократились бы. Но здесь важнее другая сторона вопроса. Как относилась Эвис к Роджеру? Она сказала, что была к нему равнодушна, и даже дала понять, что недолюбливала его. Я тогда поверил ей на слово. Помнишь, я говорил тебе об этом, и ты согласился со мной. Но так ли это на самом деле? Допустим, что так, потому что она была слишком утомлена, чтобы настолько убедительно лгать.

— Из того, что я наблюдал в последние два года, я уяснил абсолютно твёрдо, что она была равнодушна к Роджеру, — сказал я, обрадовавшись возможности помочь Эвис.

— Я придерживаюсь того же мнения, — заявил Финбоу. — Это обстоятельство может оказаться решающим психологическим фактором в деле. Мне кажется, мы можем принять его за аксиому. Эвис ещё никого не любила — это несомненно, здесь ей не удалось бы ввести меня в заблуждение, у лжи есть своя мера. Ей нравится Кристофер, но это ещё не любовь. Она и Роджера не любила. Её собственные высказывания и вывод, который я делаю из слов Кристофера, не противоречат друг другу. Он весьма красноречиво говорил об отношении Эвис к Роджеру, но я, разумеется, не намерен придавать слишком большого значения его словам.

— Почему? — спросил я.

— Потому что Кристофер знает не хуже меня, что он смог бы легко убрать с пути счастливого соперника, но убивать отвергнутого соперника нет никакого смысла. Если допустить, что Роджер добился любви Эвис и Кристофер убил его из-за этого, в таком случае Кристофер, пытаясь замести следы преступления, старался бы запутать нас и утверждал, что Роджер ничего не значил в глазах Эвис. То есть он преподнёс бы нам эту историю именно так, как он это и сделал. Но весь фокус в том, что, если бы Эвис действительно была неравнодушна к Роджеру, предположить, что она стала бы выгораживать человека, который его убил, просто нелепо… нелепо предполагать также, что у неё были какие-то особые причины для того, чтобы навязывать нам мысль, что она не питала никаких чувств к Роджеру. Нет, насколько я понимаю, Эвис действительно была совершенно равнодушна к Роджеру. Надо будет ещё разок это проверить. Ясно одно: слова Эвис и Кристофера вполне совпадают — таково положение вещей на данный момент.

— Слишком уж ты заинтересовался взаимоотношениями этого треугольника, — заметил я.

Финбоу перетасовал карты и ответил:

— Если я разберусь в них, я смогу определённо сказать, виновен Кристофер или нет. Он очень умен, этот юноша, и дьявольски хитёр, так что такое убийство ему как раз под силу. Ты заметил, как он играет в бридж? Он любит риск! И я думаю, что в случае необходимости он вполне мог бы убить человека. Кроме того, меня немного настораживает это медицинское обследование. Если он не вернётся завтра к вечеру или вернётся, но будет чем-то обеспокоен, я начну подозревать, что это так или иначе связано с убийством Роджера.

Финбоу глубоко задумался.

— Впрочем, нельзя во всем усматривать какую-то взаимосвязь. Кристофер просто обязан пройти это обследование. Кроме того, он как будто выходил из каюты всего на какой-то миг. Не так-то просто убить человека, отрегулировать румпель и привести себя в порядок — и все то за какие-то три минуты. Может быть, его спугнул кто-то — чьё-то неожиданное появление или голос?

Я даже в мыслях не хотел представить себе картину, которую нарисовал мой приятель. А Финбоу продолжал:

— В общем, не исключено, что убийство совершено Кристофером. Его поступок было бы проще объяснить, если бы налицо был такой мотив, как ревность. Поскольку мы можем исключить её — а я думаю, ревность в данном случае исключается, — трудно понять, зачем ему убивать отвергнутого соперника. Было бы более естественно, если бы он, видя страдания Роджера, радовался им.

— Есть ещё один мотив, я говорил тебе о нем вчера, — сказал я. — Кристофер мог убить Роджера ради того, чтобы сделать Эвис богатой наследницей, а после женитьбы эти деньги стали бы их общими.

— Вполне допустимо, Иен, — сказал Финбоу. — Но с психологической точки зрения необъяснимо, Сомневаюсь, чтобы человек, страстно влюблённый в женщину, пошёл на убийство в целях наживы — особенно если учесть, что сам он будет неплохо обеспечен в недалёком будущем. Кристофера сейчас гложет иная забота — отношение Эвис, потому что он видит, что девушка ещё не убеждена, стоит ли ей выходить за него замуж. С точки зрения Кристофера, то обстоятельство, что Эвис получит наследство, скорее, перевешивает чашу весов не в его пользу: став богатой, она начнёт сомневаться, стоит ли ей вообще торопиться с замужеством.

— И к какому же выводу ты пришёл? — спросил я.

— Ни к какому, — ответил Финбоу. — Но понемногу у меня начинает складываться довольно чёткое представление о твоих молодых друзьях. Чтобы оно стало полным, мне надо ещё раз поговорить с Эвис. Подожди меня здесь, я мигом.

Откинувшись на спинку шезлонга, я закрыл глаза, надеясь привести в порядок свои мысли. Но стоило мне закрыть глаза, как я вновь слышал голос Финбоу, и под аккомпанемент этого вкрадчивого голоса передо мной стали возникать жуткие картины. Я увидел Эвис: вот она горюет о Роджере («Она неплохая актриса», — сказал о ней Финбоу), а вот испуганно смотрит на меня из угла столовой, освещённой пламенем свечи, а то вдруг с жаром начинает рассказывать Финбоу о своём заветном желании — хоть раз в жизни испытать, что такое любовь («Она слишком утомлена, чтобы настолько убедительно лгать», — вспомнились мне слова Финбоу). Но самоистязание не может длиться вечно, и скоро я поймал себя на том, что начинаю строить гипотезы, уличающие Кристофера в убийстве Роджера. Тем более что представить себе Кристофера, с его худым бронзовым лицом, склонённым над своей жертвой, оказалось гораздо легче, чем вообразить Эвис, хладнокровно взирающую на чёрную дыру в груди своего бывшего поклонника. Похоже, что Финбоу тоже подозревает его. Я попытался суммировать все факты, говорящие за то, что Кристофер — убийца.

Спустя четверть часа из сада пришли Финбоу и Эвис. На лице моего друга сияла его обычная приветливая улыбка.

— Я вижу, ты уютно устроился, Иен, — обратился он ко мне.

— Уютно, — ответил я.

— Жаль, — сказал Финбоу. — А мы хотели попросить тебя покатать нас на лодке.

Тяжело вздохнув, я поднялся, что поделаешь: я всегда гордился тем, что парусный спорт — моя стихия. Вскоре, разыскав лодку, мы опустили киль и медленно поплыли по Тёрну к Поттер-Хайгему.

— Эвис, — спокойно сказал Финбоу, — я хочу с вами поговорить.

Вся кровь отхлынула от лица Эвис, но она все же нашла в себе силы улыбнуться Финбоу, сидевшему напротив.

— Ну что ж, это нам обоим пойдёт на пользу, — ответила она.

— Поговорим о единственном предмете, который может интересовать пожилого мужчину в разговоре с молодой девушкой.

Она вяло улыбнулась:

— И этот предмет…

— Её увлечения, — ответил Финбоу. — Только к сорока годам начинаешь правильно судить о чужих увлечениях и окончательно запутываешься в своих собственных.

Круто вывернув лодку, чтобы не врезаться в острый мыс, я сказал Эвис:

— Остерегайтесь его, дорогая. Он всегда славился своим бессердечием, вот и сейчас пустился во все тяжкие, чтобы поймать вас в свои сети.

Эвис усмехнулась.

— А я, — заявила она, — не склонна обсуждать свои увлечения ни с кем.

— Однако вы ничего не имели против этого сегодня ночью, — возразил Финбоу.

— Я была не в себе тогда, — сказала она, и её бескровные губы сжались в тонкую линию. — Все мы иногда делаем глупости.

— Бывает, — спокойно подтвердил Финбоу. — Но довольно часто это идёт нам на пользу.

— И доставляет несомненное удовольствие нашим слушателям, — добавила Эвис.

— Я вообще люблю слушать чужие исповеди, — мягко заметил Финбоу. — А исповедь красивой женщины полна особого очарования.

— Весьма тронута, — откликнулась она. — Мне остаётся только надеяться, что я была достаточно откровенна и вы чувствовали себя вполне счастливым.

— Для полного счастья мне не хватает ещё нескольких слов, — сказал Финбоу. — Вот если бы вы и сейчас были бы со мной так же откровенны, это действительно доставило бы мне немало радости. Мне кажется, вы должны испытывать гордость, зная, что от вас зависит сделать человека счастливым.

— Я это слышу уже не первый раз, — презрительно сказала она. — Все пошляки говорят одно и то же: «Почему не доставить мне удовольствие, ведь ты от этого ничего не потеряешь». Мистер Финбоу, мне кажется, вы переоцениваете свои возможности.

Стараясь не упустить ни одного нюанса в этой стремительной словесной дуэли, я думал, какая же из двух настоящая Эвис — та холодная молодая женщина, что разговаривала с Финбоу как равная с равным, или хрупкое беспомощное создание, готовое заплакать по любому поводу. Теперь я видел, что обе сочетались в одном лице.

— А мне кажется, что вы напрасно так уверены в своей неуязвимости, — произнёс он ровным голосом.

Эвис как-то сразу обмякла. С трогательным, страдальческим выражением она нерешительно промолвила:

— Вы хотите сказать, что полиция может…

— Я хочу сказать, — заявил Финбоу, — что, если вы отказываетесь говорить откровенно с нами, безобидными пожилыми джентльменами, как бы вам не пришлось иметь дело с менее обходительными собеседниками.

Эвис погрузилась в молчание. Затем, как бы решившись на что-то, она вполголоса спросила:

— Скажите, а вам обязательно нужно копаться в моих сердечных делах?

— Боюсь, что обязательно, — ответил Финбоу. Эвис прикусила губу и неожиданно заявила:

— Я никого в жизни не любила.

— В таком случае, — сказал Финбоу, — это несчастье для тех, кто любил вас.

— Несколько раз я была увлечена. Мне, например, очень нравится Кристофер. Может быть, я когда-нибудь и полюблю его, если я вообще на это способна. А знаете, почему я стала его невестой?

— Не знаю, но хотелось бы узнать, — ответил Финбоу.

— Чтобы раз и навсегда отделаться от Роджера, — гневно выпалила она. — Чтобы рядом со мной был человек, который избавил бы меня от его приставаний, помешал бы Роджеру все время стоять у меня над душой, чуть ли не каждый вечер тянуть меня в ресторан и являться ко мне в любое время дня и ночи. Это было невыносимо. — Потом, немного успокоившись, она добавила: — Роджер уже много лет добивался моей руки, но я его терпеть не могла. Как друга я его ценила, конечно… и теперь, когда произошла эта ужасная история, я даже жалею, что не относилась к нему лучше…

Уголки её губ опустились, и в глазах мелькнула грусть. Я следил за Эвис с особым вниманием, так как в моих ушах продолжали звучать слова Финбоу: «Она хорошая актриса».

И как бы в подтверждение его слов Эвис, не испытывая к Роджеру ничего, кроме ненависти, если верить гипотезе Финбоу, вдруг стала сокрушаться о его гибели. В смятении чувств я повёл лодку, почти касаясь бортом берега. Когда я пришёл в себя, я услышал слова Финбоу:

— Да, вам, должно быть, было несладко. А когда он сделал вам предложение?

— Почти каждый месяц последние три года, — ответила она с меланхоличной улыбкой. — С тех пор как мне исполнилось двадцать лет.

— Но вы сразу же дали ему решительный отказ, не так ли? — с улыбкой, вскинув брови, спросил Финбоу. — Вы ведь знали, что он так легко не отступится?

— Мистер Финбоу, — чуть не плача, искренне возмутилась девушка. — Я никогда не кокетничала с ним. Даю вам слово — никогда. Мне делали предложение четверо…

— Не так уж много, — заметил Финбоу. Взглянув на него мельком, она продолжала:

— За любого из троих я могла бы, пожалуй, выйти замуж. Один из них — Кристофер, и я, наверное, стану его женой. Не буду отрицать, что с этими тремя я действительно чуть-чуть кокетничала. Трудно удержаться.

— Да, я вас понимаю — искушение слишком велико, — согласился Финбоу.

— Но Роджер — другое дело: я бы ни за что на свете не вышла за него замуж. И никогда не кокетничала с ним. Ни разу. Даже во время танцев! — с жаром закончила она.

— Ну что ж, ясней не скажешь, — как бы подводя итог, сказал Финбоу. — Поворачивай назад, Иен, а то мы опоздаем и миссис Тафтс перебьёт о наши головы все тарелки.

Подгоняемые лёгким ветерком, который слабел с каждой минутой, мы не спеша поплыли обратно. Я знал, что Финбоу вытянул из Эвис все сведения, которые были ему нужны, и лихорадочно старался дознаться, какие же выводы он сделает теперь. Эвис, казалось, была удивлена, что он так неожиданно прекратил свой допрос, и сидела с натянутой улыбкой, как бы набираясь храбрости, чтобы добавить к сказанному ещё что-то. Когда вдали показался наш дом, она сделала глубокий вдох, как перед прыжком, и произнесла:

— Мистер Финбоу, а вы не собираетесь спрашивать меня о завещании? Ведь вы знаете, что теперь, со смертью Роджера, я становлюсь богатой наследницей.

— Нет, не вижу ни малейшей необходимости останавливаться на этом, — ответил Финбоу.

 

Глава тринадцатая

ОБЕД ВО МРАКЕ

Последние слова Финбоу очень ободрили меня. Когда мы шли к чаю, я с радостью твердил себе, что получение наследства было единственным возможным мотивом преступления для Эвис, а раз Финбоу не проявил интереса к завещанию, значит, он, по всей видимости, исключил Эвис из числа подозреваемых в убийстве. Окончательно растроганный, я принял чашку чаю из рук миссис Тафтс и даже рискнул улыбнуться этой фурии.

Однако молодёжь была не более оживлена, чем во время ленча. Уильям ел сосредоточенно и молча, не отрываясь от своего детектива, и только изредка бросал какое-нибудь едкое замечание. Безучастно, как бы отрешившись от всего земного, сидела Эвис, она тоже не разговаривала и явно старалась обособиться от общества. Тони вела себя вызывающе, громко смеялась над собственными шутками, но было видно, что она на грани истерики. Кристофер пытался сохранить хотя бы внешнее спокойствие, но осунувшееся лицо и глубокие морщины, прорезавшие лоб, выдавали его. Филипп болтал то с Тони, то с Кристофером, но время от времени и он вдруг замолкал и застывал в каком-то оцепенении, устремив тоскливый, искательный взгляд на Тони.

Лишь один Финбоу делал наше совместное пребывание за столом терпимым. Он словно не хотел считаться с тем, что произошло нечто из ряда вон выходящее, и это заставляло остальных сдерживаться. И все же не кто иной, как сам Финбоу, спровоцировал в конце концов взрыв. Он заварил себе во второй раз чай и, потягивая желтоватую бурду, пробормотал, как заклинание, свою неизменную фразу:

— Лучший в мире чай!

И тут Тони громко объявила:

— Финбоу, если вы ещё хоть раз повторите эти слова, я завою!

Уильям проговорил с металлом в голосе:

— Вы должны понимать, что манерничание, особенно в самые неподходящие моменты, не может не вызывать раздражения у тех, кто волею обстоятельств вынужден жить с вами под одной крышей. Вы что, не понимаете, что ли, как все это выглядит? Или делаете это намеренно!

— Уильям, — возмутился я, — Финбоу мой гость. И я не позволю…

Уильям грубо оборвал меня:

— Знаю, знаю, он ваш гость. Но хотел бы я знать… — он помедлил мгновение, — в каком качестве он здесь выступает?

Я увидел, как расширились зрачки у Филиппа, как Тони впилась ногтями в подлокотники кресла.

— Да, в каком? — как эхо отозвалась Тони.

— Зачем он сюда приехал? — продолжал Уильям. — Ведь и дураку понятно, что сейчас всякий новый человек лишний, мы и без того по уши завязли в этой скверной истории. Зачем, спрашивается, он сюда пожаловал? Может быть… — тут Уильям саркастически ухмыльнулся, — это профессиональный интерес?

Финбоу рассмеялся легко и непринуждённо.

— Дорогой Уильям, — сказал он, — это все у вас от чрезмерного увлечения детективными романами. Стоит увидеть человека с глуповатым лицом, как вам уже мерещится сыщик. Уверяю вас, что я тот, за кого себя выдаю, ни больше ни меньше. Мне, например, нравится наблюдать за Алоизом Берреллом… а кому бы на моем месте не понравилось? В полицейском романе я бы непременно фигурировал как знаменитый детектив… или наоборот — как убийца. Но я ни тот и ни другой.

— Так что же вам здесь нужно? — бесцеремонно допрашивал Уильям.

Не моргнув глазом Финбоу ответил:

— Я приехал сюда как друг Иена, чтобы в случае необходимости быть с ним рядом. Кроме того, я могу помочь и избавить вас от целого ряда неприятностей официального порядка. Если вас интересуют подробности моей биографии, вы их сможете найти в «Who is Who». Моё имя появилось на страницах этого справочника главным образом потому, что редактор счёл, что оно довольно удачно вписывается между Финбергом и Финбургом. Во всяком случае, если моё присутствие здесь кому-нибудь нежелательно, я готов без лишних разговоров покинуть этот дом. Я поселюсь в деревне по соседству.

— Не говорите чепухи, — вмешался Кристофер. — От этой неизвестности Уильям совсем потерял голову, если она у него вообще когда-нибудь была. Вы ни в коем случае не должны уезжать, Финбоу.

— Ни в коем случае, — мягко поддакнула Эвис. — Уильяму нужно извиниться.

— Тебя-то это устраивает, безусловно, — ответил ей с язвительной улыбкой Уильям. — У таких, как ты, всегда найдутся защитники.

— Не вздумайте уезжать, Финбоу, — вставил своё слово Филипп. Теперь он, казалось, был настроен более благодушно, чем вначале.

— Я остаюсь, — обрадовался Финбоу. — Хотя бы для того, чтобы досадить Уильяму.

— Вот и чудно! — сказала Тони. — А теперь мы должны выкинуть всю эту блажь из головы. Что, если нам завести патефон и потанцевать немного, а?

Все поддержали её. В тот момент мы поддержали бы любую затею, способную отвлечь нас от мрачных мыслей. Мы с Финбоу сидели и наблюдали, как Уильям завёл патефон и поставил пластинку. Послышались завывающие звуки фокстрота. Тони и Филипп танцевали слаженно, с какой-то томной грацией. Эвис же вяло и безучастно двигалась в объятиях Кристофера. Я сидел и восхищался Тони и Филиппом, которые под жалобную мелодию фокстрота кружились по паркету, как бы слившись в единое существо. Эвис склонила голову на плечо Кристоферу, глаза её были обведены синевой. Наблюдая за этой парой, я все же заметил, что её длинные ноги точно и изящно повторяли движения партнёра.

Внезапно я заметил миссис Тафтс — она стояла на пороге, побелевшая от возмущения, с поджатыми губами. Когда танец кончился, она процедила сквозь зубы:

— Срам!

— Да бросьте вы! — отмахнулась Тони. Но миссис Тафтс уже прорвало:

— Раньше мне казалось, что даже у греховодников, которые не боятся кары небесной, — тут она метнула свирепый взгляд в мою сторону: она никогда не упускала случая выразить мне своё глубочайшее презрение по какой-то одной ей ведомой причине, возможно потому, что Беррелл сказал ей, что я убийца, — даже у тех не хватило бы совести крутить задом, когда новопреставленный ещё не покрыт землёй!

Каждый из нас ждал, что ответит кто-нибудь другой. Финбоу, который обычно в таких случаях брал на себя роль миротворца, на этот раз с неопределённой улыбкой делал вид, что разглядывает что-то за окном. Молчание нарушил Кристофер:

— Миссис Тафтс, если вы сию же минуту не замолчите, я вынужден буду пожаловаться на вас мистеру Уильямсону, — произнёс он твёрдо.

— А я ему скажу, что выполняла свой долг! — огрызнулась миссис Тафтс. — И пусть скажет спасибо за то, что я согласилась жить в одном доме с убийцей!

Тут вступился Филипп, в котором проснулась наконец дремавшая дотоле удалая дерзость:

— Не забывайтесь, миссис Тафтс!

— Что-о? Ах вы, молокосос эдакий! — рявкнула миссис Тафтс.

— Я говорю, не забывайтесь, — небрежно повторил Филипп, — иначе мистеру Уильямсону станет известно, что вас видели вдвоём с сержантом Берреллом при компрометирующих обстоятельствах.

Миссис Тафтс издала какой-то звук, напоминающий шипение снаряда, а потом, к нашему изумлению, стала заливаться странным, медленно проступающим сквозь её грубую кожу румянцем. Филипп рассмеялся ей в лицо, и она, пыхтя и фыркая, выкатилась из комнаты.

— Когда я умру, — не унимался Филипп, — надеюсь, вы помянете меня добрым словом за этот единственный в моей жизни благочестивый поступок!

После ухода миссис Тафтс мы постарались сохранить, хотя бы внешне, видимость добрых отношений. Уильям снова завёл патефон, Финбоу подхватил Тони, и они закружились в вальсе. Кристофер углубился в газету, а я пригласил на танец Эвис. Она была как пёрышко у меня в руках, и я ощутил необыкновенную лёгкость оттого, что могу вот так просто, молча и бездумно танцевать с этой девушкой, целиком отдавшись музыке. Последние дни были настоящей пыткой: приходилось обдумывать каждое слово, каждую фразу, ибо любое неосторожно обронённое слово могло приблизить чей-то конец. И какой же невыносимой пыткой, думал я, ощущая прикосновение волос Эвис на своей щеке, были эти дни для неё и всех остальных!

Мы ещё немного потанцевали, потом прослушали несколько романсов в исполнении Тони и Финбоу; так тихо и мирно прошло время до обеда, хотя, надо сказать, мир этот был весьма зыбким и непрочным: то и дело слышался обмен колкостями, хотя ничего похожего на истерические срывы, имевшие место днём, больше не повторялось.

За обедом затаившееся напряжение снова дало себя знать и чуть было не разразилось скандалом. Керосиновые лампы опять вышли из строя, но на этот раз миссис Тафтс не сумела с ними справиться, так что нам пришлось обедать при тусклом свете свечей, расставленных на каминной доске и на маленьких столиках. В комнате было всего одно узкое оконце, выходившее на реку и не дававшее достаточно света. В полумраке лица казались изменившимися до неузнаваемости. Эта комната вообще способна была нагнать тоску, а теперь, когда нервы были натянуты до предела, каждое слово звучало как обвинение, каждая фраза — как вызов и каждое лицо выглядело лицом таинственного незнакомца, с которым надо быть начеку.

Ни один из нас не пытался завязать разговор. На протяжении почти всего обеда миссис Тафтс не отходила от стола, она являла собой как бы живой укор нашей безнравственности. Когда же она наконец, подав кофе, ушла и оставила нас одних, Филипп внезапно взорвался:

— Так недолго и рехнуться! Все мы знакомы не первый день и тем не менее подозреваем друг друга! Это просто невыносимо!

Тони звонко рассмеялась:

— Я скоро начну верить, что мы все, сговорившись, напали на Роджера и убили его.

У Кристофера вырвалось:

— Если бы мы хоть чем-нибудь могли себе помочь!

Филипп откинул с лица волосы и спросил:

— А чем, черт побери, мы можем себе помочь?

Эвис, ещё больше побледнев, отвернулась от разгорячённых собеседников и стала смотреть на чернеющую за окном воду.

— Мы бессильны хоть чем-нибудь облегчить своё положение, — с горечью сказал Уильям. — Финбоу все уже сделал за нас, можете быть уверены.

Тони посмотрела на Финбоу долгим, внимательным взглядом и спросила его в упор:

— Что вы думаете обо всем этом деле?

На мгновение в комнате повисла напряжённая тишина. Затем Финбоу, галантно поклонившись, ответил:

— А я, дорогая, предпочитаю не думать. От этой привычки как-то отвыкаешь, когда тебе переваливает за… скажем, ваш возраст.

— Что с нами будет?! — исступлённо крикнул Филипп, вскакивая на ноги.

Неловким движением он столкнул на пол свечу, и угол комнаты сразу будто провалился в тёмную пустоту. Я понял, что они уже не в силах скрывать под маской благопристойности нечеловеческое напряжение нервов, что страх рвётся наружу, невзирая на осторожность и все попытки скрыть истинные чувства. Пламя свечей дрогнуло от движения воздуха. Тонким, пронзительным дискантом Филипп истерично выкрикнул:

— Кто это сделал? Кто, господи? Просто выше всяких сил сидеть вот так, сложа руки, и рассыпаться друг перед другом в любезностях!

Кристофер, налегая грудью на стол, слегка изменившимся от волнения голосом сказал:

— Если бы тот, кто это сделал, признался сейчас, он снял бы со всех остальных тяжкий груз. Так дальше продолжаться не может!

Тони на грани истерики крикнула:

— Ну скажи же хоть слово, Эвис, ради всего святого! Не сиди так, словно ты не желаешь снизойти до нас! Ты ведь думала о Роджере, да?

— Ты… ты хочешь сказать… — пролепетала Эвис. Лицо её стало серым.

— Я спрашиваю, ты сейчас думала о Роджере? — с усмешкой повторила своим надтреснутым, хриплым голосом Тони.

Тут поднялся Кристофер.

— Послушай, ты, грязная вымогательница, ты ещё смеешь обвинять её в чем-то?! Ты… да ты и Филиппа-то подцепила только ради его денег!

Тони на миг растерялась перед этим злобным выпадом, но тут же её глаза вновь загорелись яростью.

— У тебя тоже губа не дура, миленький: берёшь жену с кругленьким капитальцем. А капиталец-то Роджера. И после этого у тебя поворачивается язык говорить, что я подцепила Филиппа…

— Конечно, из-за денег. Разве не видно, что у тебя богатый опыт по этой части?! — зло твердил Кристофер.

Очевидно, кровь бросилась ему в голову. Краска стала медленно проступать на его бронзовом лице. Филипп отшвырнул ногой стул и двинулся на Кристофера.

— Что ты, черт тебя подери, хочешь этим сказать? — заорал он. — Что?

— Бедное дитя, — пожалел его Кристофер. — Попался все-таки на удочку.

— Мерзавец! Я убью тебя! — завопил Филипп.

— Хватит с нас и одного убийства, — крикнул Уильям. — Да уймите же наконец этого петуха!

Филипп испуганно отступил.

— Хватит одного убийства… — прошептал он. — О господи!

Но Тони вдруг набросилась на Уильяма:

— Ты сошёл с ума! Уж не думаешь ли ты всерьёз, что Филипп убийца?! Или думаешь? — Она метала громы и молнии. — В таком случае, если хочешь знать, я могу сказать тебе, кто убийца…

Финбоу прервал её. Не повышая тона, но без своей обычной мягкости он приказал:

— Прекратите сейчас же. Этим вы ничего не добьётесь — ни к чему оскорблять друг друга. Давайте перейдём в гостиную и постараемся вести себя достойно.

Мы уселись в гостиной и занялись бриджем не столько потому, что нам хотелось играть, сколько для того, чтобы избежать дальнейших разговоров на эту неприятную тему. Эвис следила за игрой и вела за меня счёт. Филипп и Тони шептались на диванчике. Вечер тянулся медленно и нудно, и, когда Уильям сказал, что он устал и хочет пойти спать, это было встречено с одобрением.

— Мне кажется, — заметил Кристофер, — что нам всем не мешало бы отдохнуть. У меня, например, прямо глаза слипаются.

— В десять часов я ложилась спать только в школьные годы, — пробормотала Тони. — Но тем не менее я — за, люблю эксперименты.

Придя к себе в комнату, мы с Финбоу уселись на кровати. Он закурил и глубокомысленно изрёк:

— Ещё один богатый событиями вечер.

— Почему ты не остановил их за обедом? — спросил я. — Я не знал, куда деваться от стыда!

— Но я же остановил их, — возразил Финбоу.

— Да, но только после того, как они чуть не перегрызли друг другу глотки, — упрекнул я.

— Мне хотелось дать им выговориться, — признался он.

— Ну и удалось тебе услышать что-нибудь полезное? — спросил я, догадываясь, что у него были свои соображения не мешать этой безобразной сцене за столом.

— Ничего такого, что укладывалось бы в какую-то логическую схему, — ответил он лаконично.

Он подошёл к окну и стал смотреть в темноту. Я присоединился к нему, мы молча стояли и курили. Потом он произнёс так тихо, что я едва его расслышал:

— Не нравится мне все это, Иен.

— В чем дело? — спросил я, чувствуя, как у меня засосало под ложечкой.

— Я все больше склоняюсь к мысли, что с одной из наших очаровательных девиц скоро слетит все её очарование, — сухо ответил он.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Все улики указывают на Эвис или Тони, — ответил он.

Я чуть не упал, услышав эти слова, произнесённые бесстрастным тоном. А Финбоу продолжал:

— Если убийцей окажется действительно одна из них, то я бы предпочёл, чтобы это была Тони. Из чисто эстетических соображений. Таких прелестных созданий, как Эвис, я не встречал с юных лет. Но хочешь не хочешь, а круг подозреваемых сузился до двух человек.

— Но почему? — обречённо спросил я.

— Простая арифметика, — начал Финбоу. — Филипп вне подозрений, Уильям тоже, он это доказал сегодня утром. А после разговора с Эвис в лодке мы можем скинуть со счета и Кристофера. Пять минус три, итого — два!

— А что такого сказала в лодке Эвис? — спросил я, не решаясь угадать его мысли.

— Среди прочего она заявила, что решила выйти замуж за Кристофера, чтобы навсегда избавиться от Роджера. Кристофер не дурак, наверное, он сам это понимает не хуже Эвис, — сказал Финбоу.

— И ты считаешь, что она сказала правду? — спросил я.

— Все говорит за это. Кроме того, это в точности соответствует тому, что я говорил тебе сегодня. Она не влюблена в Кристофера — это её собственные слова, и, мне думается, им можно верить. Такие красивые, утончённые девушки не так-то легко влюбляются, — ответил он с задумчивой полуулыбкой. — Вот Тони способна загореться с первого взгляда.

— Но не могло ведь одно желание избавиться от Роджера толкнуть её на это замужество, — не сдавался я.

— Бывает, что выходят замуж и в силу более нелепых причин, — заметил он. — Во всяком случае, судя по тому, что я узнал о Роджере, я бы на месте Эвис сделал все возможное, чтобы сбежать от него на край света, хоть в Малайю. Разумеется, все не так просто, как она изобразила. Кристофер ей очень нравится — обаятельный молодой человек, у которого прекрасное будущее. Эвис никого не любит, но замуж выйти не прочь. Все перечисленное и явилось определяющим в её решении. Когда Роджер увидел, что у него есть удачливый соперник, он удвоил свою настойчивость и стал упорно осаждать Эвис. Эта-то настойчивость Роджера и послужила толчком, который вывел девушку из состояния нерешительности. И она дала согласие выйти замуж за Кристофера.

Я принял это объяснение скептически.

— Сама она, конечно, — продолжал Финбоу, щелчком сбросив москита со своего рукава, — ни за что не согласится с таким объяснением её поступка. Она думает, что поступает великодушно, соглашаясь на брак с Кристофером… и не желает признаться даже самой себе, что идёт на это с радостью, а потому взваливает всю вину на Роджера. Впрочем, это только деталь, никак не связанная с убийством. Главное здесь другое: Эвис почему-то менее склонна выйти замуж за Кристофера сейчас, когда Роджер не стоит на её пути, чем тогда, когда он был жив.

— А почему ты не принимаешь в расчёт того, что Кристофер мог ревновать к Роджеру? — спросил я.

— Потому что все было совсем наоборот. Это Роджер потерпел фиаско, а не Кристофер. И поэтому Кристофер мог позволить себе даже некоторое великодушие по отношению к Роджеру, какое обычно проявляют к менее удачливому сопернику, — я уже говорил тебе об этом утром.

Я прошёлся по комнате и, вернувшись к окну, сказал:

— Если ты отвергаешь мою версию о том, что Кристофер охотится за деньгами Эвис…

— Отвергаю, — перебил Финбоу.

— Значит, у Кристофера вообще нет мотивов для преступления, так? — спросил я.

— Да, Кристофер вне игры, — согласился Финбоу, — у него не только не было причины желать смерти Роджера, а, напротив, были очень веские причины желать, чтобы он остался жив. Кристофер ничего не пожалеет, лишь бы Эвис принадлежала ему! При жизни Роджера у него были шансы жениться на Эвис, но с его смертью эти шансы становятся все сомнительнее.

— Верно, — подавленно согласился я. — А что ты скажешь о самой Эвис?

Лоб Финбоу прорезала глубокая складка.

— Не знаю, что и думать, — ответил он. — Открою тебе одну идейку, с которой я долгое время носился. Ты, наверное, слышал о такой абсурдной теории, что, если хочешь что-нибудь понадёжнее спрятать, положи его на самое видное место? И у меня возникла идея, что Эвис для осуществления своих целей могла воспользоваться тем обстоятельством, что у неё есть совершенно явный мотив для преступления. То есть настолько очевидный мотив, что никому и в голову не придёт заподозрить её в том, что она может рискнуть пойти на преступление. И вот, совершив убийство, она кидается к тебе, ко мне, ко всем остальным, делая вид, будто боится, что она первая попадёт под подозрение — ведь мотив-то преступления налицо, никуда не денешься! Мы все бросаемся её утешать, успокаивать, и она как ни в чем не бывало ускользает безнаказанно из рук правосудия, совершив самое обыкновенное убийство.

— Финбоу, — гневно воскликнул я, — ты же сам не веришь в то, что говоришь!

Финбоу, казалось, углубился в свои мысли.

— Понимаешь, она все время играет… но её страх, мне думается, не наигранный. Но с другой стороны, если у неё хватило мужества и выдержки продумать и с таким мастерством осуществить это преступление, как-то не верится, чтобы она могла испытывать чувство страха перед чем бы то ни было. Впрочем, как знать? Да-а, — закончил он задумчиво, — с тех пор как я стал понимать толк в женщинах, я не встречал такой красавицы! Завтра придётся выяснить, какие причины для убийства могли быть у другой загадочной молодой особы — Тони. А сейчас, Иен, просиди мы с тобой хоть всю ночь, все равно ничего нового не придумаем. Давай-ка спать.

Когда мы уже были в постелях и я тщетно ломал голову, пытаясь найти оправдание поведению Эвис, Финбоу пробормотал сквозь сон:

— Любопытная штука, Иен, легко найти множество причин, объясняющих желание всей этой компанийки разделаться с Роджером, но ещё легче найти куда более веские причины, которые объяснили бы желание самого Роджера разделаться с каждым из них.

 

Глава четырнадцатая

ЛЮБОВНЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ РОДЖЕРА

На следующее утро за завтраком столовая ничем не напоминала ту мрачную комнату, какой она была накануне вечером. Тони красовалась в зеленом пеньюаре, который, скорее, выставлял напоказ, нежели скрывал её экзотическую пижаму. И это привело миссис Тафтс в такое состояние, что у бедняжки даже шея побагровела от негодования, она всячески демонстрировала нам свой протест, со звоном швыряя на стол тарелки. Она, очевидно, ещё не отошла после той шутки, которую сыграл с ней Филипп за чаем. Всех развлекала эта пантомима. Комнату заливал яркий солнечный свет. После вчерашнего взрыва, когда накал страстей достиг своей наивысшей точки, наконец-то установилась внешне дружеская атмосфера.

Даже я, невзирая на то что Финбоу исключал одного подозреваемого за другим, на время позабыл свои страхи. Наступило какое-то странное, необъяснимое затишье; почти не отдавая себе отчёта, я уговаривал себя, что, в конце концов, Финбоу мог и ошибиться, и это давало мне временное облегчение. Остальные всеми силами старались показать, что они сожалеют о размолвке во время обеда и что только нервозная обстановка виновата во всем; они хотели замять ссору, сохранить видимость прежних отношений.

Безобразная сцена при свете свечей была словно по уговору предана забвению. Финбоу рассказал длинную, полную всяческих нелепостей историю о том, как однажды ему доверили провезти по Франции, от Лиона до Ле-Тукета, пару молодожёнов-французов и двух их заботливых друзей-провинциалов. Тони особенно позабавило, когда Финбоу рассказывал, что ему пришлось предпринимать, чтобы создать удобства les jeunes maries, как называли молодую пару их заботливые друзья.

— Финбоу, — спросила Тони, — а вы не согласились бы сопровождать и нас с Филиппом в свадебном путешествии? Нам тоже нужен опекун.

— Я человек скромный, — ответил с улыбкой Финбоу. — Боюсь, что такая миссия мне не по плечу.

Кристофер тоже был в хорошем настроении.

— Сегодня я доставлю Алоизу Берреллу огромное удовольствие, — заявил он.

— Каким образом? — заинтересовался Филипп.

— Зайду в полицейский участок на Вайн-стрит и отмечусь там, — рассмеялся Кристофер. — Если он попадётся кому-нибудь из вас на глаза, можете смело ему сказать, что я выполню все его предписания и что опасность побега почти исключена. Если же он, невзирая ни на что, будет проявлять беспокойство, заверьте его, что я непременно приеду последним поездом.

— Я возьму эту задачу на себя, — любезно вызвался Финбоу.

— Вот спасибо так спасибо, — ответил Кристофер. — Ничего не могу с собой поделать: как увижу Беррелла, так и подмывает ткнуть его в живот и сказать: «У-у!»

— Я тоже еле сдерживаюсь, — пробормотал Финбоу.

— Надеюсь, Кристофер, правление не срежет тебе для начала зарплату наполовину. А то старые хрычи, засевшие в таких заведениях, любят наводить экономию, — заметил Уильям, потягивая чай.

— Да, тогда мне придётся туговато, — улыбнулся Кристофер. — Ну, пожелайте, чтоб мне скостили не более десяти процентов.

Мы хором воскликнули: «Ни пуха, ни пера!» — и, подняв свои чашки с чаем, выпили за это. Эвис, переглянувшись с Кристофером, ласково улыбнулась ему.

Кристофер уехал сразу же после завтрака, а мы, оставшиеся, коротали время до ленча, занимаясь кто чем: читали, писали письма, болтали или играли в карты — в покерного дурака, честь изобретения этой игры принадлежит Филиппу. Правила её оказались довольно сложными. Сначала надо было выискивать в газетах вопиющие глупости, произнесённые публично властителями умов Англии. Потом эти цитаты выписывали на маленькие картонные квадратики, а дальше игра шла по всем правилам покера, только ценность карты определялась размером глупости, содержавшейся в данном изречении. Лучшим игроком была признана Эвис: у неё на руках оказался весьма внушительный набор цитат, куда внесли свою лепту три директора школ и два епископа.

Первые утренние часы царило спокойствие, совсем как в былые времена, ничто не напоминало нашу тревожную насторожённость. Однако, как и следовало ожидать, этот покой был только временной передышкой. Нарушила его Тони: задолго до ленча она демонстративно отсела в сторонку, зло поджав свои ярко-красные губы. Потом всякие мелочи стали действовать на нервы, и незаметно, шаг за шагом начали рушиться наладившиеся отношения. Погода после полудня тоже испортилась — похолодало, поднялся ветер, и нам ничего другого не оставалось, как сидеть в гостиной, деться нам больше было некуда, и это ещё больше накаляло атмосферу. Дождь непрерывно стучал в окна, шумел ветер в камышах, и над болотами плыли, подгоняя друг друга, бесконечные свинцовые тучи.

На реке напротив нашего дома боролась с ветром какая-то яхта. Она явно попала в неумелые руки, двое юнцов с исхлёстанными дождём лицами бестолково гоняли судно от одного берега к другому, не продвигаясь вперёд ни на ярд. Я уныло наблюдал за их манёврами.

Вдруг на реке послышалось тарахтение, и, как стрела, мелькнула, едва не задев мечущуюся по реке яхту, моторная лодка Беррелла. Проскочив мимо дома, лодка внезапно повернула обратно.

— А наш Беррелл виртуоз, — заметил Финбоу. — Наверное, приехал поговорить с нами.

Мы открыли сержанту дверь и впустили его через веранду в дом. Нимало не смущаясь тем, что у него под ногами образовалась лужа, он с места в карьер обрушил на наши головы целую речь:

— Добрый день. Я хочу ещё разок допросить всех вас о… пострадавшем. Как выяснилось, я не могу завершить построение своей системы, — он произнёс это слово торжественно, почти с благоговением, — пока не получу дополнительных сведений о докторе Миллзе. Я хочу, чтобы каждый из вас рассказал мне без утайки все, что может вспомнить о докторе Миллзе со дня знакомства с ним. Мисс Гилмор, вас это, разумеется, не касается, так как вы раньше не знали доктора Миллза. Начнём с вас, мистер Кейпл.

— Прежде чем приступить к делу, — мягко вмешался Финбоу, — снимите, пожалуйста, пальто. Вы не можете себе позволить болеть — в полиции без вас как без рук. Вы же промокли до костей.

— А я даже и не заметил, — ответил Беррелл с горящими глазами. — Когда я занят расследованием, для меня ничего вокруг не существует.

— Это делает вам честь, — сказал Финбоу. Беррелл признательно улыбнулся.

— Но все-таки позвольте нам побеспокоиться о вашем здоровье. — Финбоу помог сержанту снять пальто. Потом усадил его в кресло у окна.

Я отлично понимал, что у него были свои соображения, чтобы сохранить хорошие отношения с Берреллом, но такая подчёркнутая предупредительность казалась мне совсем неуместной. Я сел рядом с Берреллом и, еле сдерживая раздражение, стал отвечать на его вопросы. Я рассказал ему, что впервые познакомился с Роджером в 1921 году, когда он только начал хирургическую практику в собственной клинике; в последующие десять лет мы постоянно с ним общались: дважды я гостил на его вилле в Италии и один раз он приезжал отдыхать в моё имение в Россшире. На вопрос Беррелла, был ли Роджер богат, я ответил:

— Да, он был человек с достатком, да и врачебная практика приносила ему немалые доходы.

Беррелл продолжал:

— К тому же он был наследником состояния своего дядюшки, не так ли? Он должен был как будто бы получить очень большое наследство после смерти сэра Артура Миллза?

— Кажется, — ответил я, не желая вдаваться в подробности.

— А не приходилось ли вам, мистер Кейпл, слышать, — спросил Беррелл, — о намерении мистера Миллза жениться?

— Надо полагать, у него было такое намерение, — ответил я. — У большинства мужчин в его возрасте рано или поздно появляются такие намерения.

— Нельзя ли поконкретнее, мистер Кейпл, — сделал мне замечание Беррелл.

Решив, что в подобной ситуации нет смысла увиливать от прямо поставленных вопросов, даже если имеешь дело с Алоизом Берреллом, я сказал:

— Ходили слухи о его неудачной любви.

Беррелл медленно записывал каждое моё слово в новую записную книжку, на обложке которой, как я краем глаза заметил, было начертано: «Данные дела Миллза». Он прочитал написанное с озадаченным видом и подозрительно взглянул на меня.

— Боюсь, что так мы далеко не уедем, — заметил он.

— Это не моя вина, — ответил я.

— Ну ничего, — заявил он, добродушно отмахнувшись, — все равно эти сведения пригодятся мне при окончательном построении системы.

Освободившись, я присоединился к Финбоу и Тони, сидевшим в углу гостиной, в то время как остальные трое ожидали своей очереди для разговора с Берреллом.

— А-а, Иен, — тихо обратился ко мне Финбоу, — ты подоспел вовремя: сейчас я буду предсказывать Тони судьбу.

— А я её и без вас знаю, — ответила Тони с коротким смешком. — Лучше не морочьте мне голову всякой чепухой.

— Не пожалеете, уверяю вас, — улыбнулся Финбоу. — Ну, будьте пай-девочкой, сходите и принесите мне карты.

Тони принесла две колоды карт, и Финбоу стал сосредоточенно тасовать их. Моё внимание раздвоилось. У окна Беррелл допрашивал Эвис, и, хотя я знал, что ничего нового он от неё не узнает, я напрягал слух, чтобы не упустить ни слова из их разговора. С другой стороны, я догадывался, что Финбоу неспроста вызвался гадать Тони: он хотел понять, что творится у неё в душе. Это его излюбленный приём. И я был уверен, что ему удастся ухватиться за какую-нибудь ниточку, незаметную, быть может, для меня, но которая поможет размотать клубок и разобраться в истинных причинах беспокойства Тони. Финбоу разложил карты двумя горизонтальными рядами по пять штук в каждом и начал рассказывать:

— Когда вам не было ещё и двадцати лет, вы были влюблены в какого-то брюнета.

— Он был шатен, а не брюнет, — поправила Тони.

— Ну, по картам не узнаешь таких тонкостей. (Послышался голос Беррелла: «Вы часто виделись с доктором Миллзом последние четыре года, мисс Лоринг?» Я услышал, как Эвис тихо прошептала: «Да».)

— А вам ещё какие-то короли выпали, — продолжал Финбоу. — Я не могу сказать точно, но их было больше двух.

Смех Тони показался мне немного неестественным.

— Вот этот шатен с краю, должно быть, Филипп, — плёл свою паутину Финбоу. — Карты говорят, что оба они, и Филипп и брюнет, были влюблены в вас.

(«…Мой кузен любил весело пожить», — услышал я голос Эвис.)

— Но позвольте, до Филиппа, оказывается, у вас ещё кто-то был, — заметил Финбоу, вглядываясь в карты, как будто в самом деле что-то читал там.

— О, это, наверное, Борис, — поспешила объяснить Тони. — Неужели я никогда не рассказывала вам о Борисе, Финбоу? Я с ним познакомилась в Ницце. Он был влюблён в меня по уши, но мне было не до него — я увлекалась тогда музыкой.

— Тогда это вряд ли Борис, — пробормотал Финбоу. — Потому что здесь вам выпал взаимный интерес.

(Беррелл меж тем перешёл к допросу Филиппа: «Давно ли вы знакомы с доктором Миллзом?..») — Карты все врут, — заявила Тони.

— Почему же? Ведь они правильно сказали, что вы пользовались успехом у Филиппа и у того брюнета, — продолжал Финбоу, — по-видимому, они верно говорят насчёт… э-э… других вещей? Всякое, знаете ли, в жизни бывает.

Тони вскочила как ужаленная… зрачки её глаз настолько расширились, что остались только тоненькие, коричневый и серый, ободки вокруг огромных чёрных кругов.

— Дурацкая игра! — воскликнула она. — Спасибо за удовольствие, Финбоу… но давайте лучше займёмся чем-нибудь другим.

— Но я ещё не дошёл до вашего будущего, — улыбнулся Финбоу.

— Чему быть, того не миновать, — отрезала она.

Её накрашенные губы дрожали. Финбоу зорко всматривался в лицо Тони.

— Воля ваша, — отступил он, и я понял, что он уже выяснил для себя все, что задумал.

Исписав чуть ли не всю записную книжку, Беррелл пошептался с Финбоу и укатил.

С его уходом накопившееся за день напряжение наконец-то прорвалось наружу. Снова посыпались обвинения, о которых через несколько часов пришлось пожалеть.

Во время чая Эвис сидела с несчастным видом: чашка в её руке дрожала, лицо было искажено гримасой страдания; Уильям забился в угол и, никого не удостаивая вниманием, угрюмо глотал чай, листая журнал; Филипп несколько раз пытался заговорить с Эвис, но тут же умолкал. Отказавшись от чая с таким презрительным видом, что даже миссис Тафтс оторопела, Тони потребовала себе виски с содовой. Финбоу выполнил свой обычный ритуал приготовления чая и, поднося чашку ко рту, как всегда, торжественно произнёс тихим голосом: «Лучший в мире чай».

Мне так все осточертело, что после чая я надел макинтош и вышел в сад прогуляться. После долгих часов заточения в четырех стенах приятно было ощущать капли дождя на лице. Я стоял и прислушивался к завыванию ветра.

Рядом послышался голос Финбоу:

— Как здесь хорошо, правда, Иен?

— Во всяком случае, приятнее, чем внутри, — буркнул я. — Финбоу, неужели ты не находишь, что это ужасно? Видеть, как эти юные создания пытаются держать себя в руках, нервничают и срываются? Ты не считаешь, что это душераздирающее зрелище?

— Я нахожу это… забавным, — спокойно ответил он.

— Бог мой, да человек ты или нет?! — взорвался я. — Неужели тебе доставляет удовольствие видеть, как они корчатся и страдают у тебя на глазах?

— Милый, старый Иен, — ответил он с улыбкой, поднимая воротник пальто, — если бы я поддавался жалости, от меня было бы мало толку. Я хочу прежде всего понять людей и вовсе не вижу оснований для унизительной жалости.

Взглянув в его лицо, я сказал:

— Ты намного добрее, чем хочешь казаться. Он рассмеялся, но ничего не ответил.

Сильный ветер пробежал по камышу, пригнул его к самой воде и затих где-то вдали. Я спросил Финбоу:

— Ты, наверное, хотел выяснить, какую роль играла Тони в судьбе Роджера, когда изображал гадалку?

Финбоу широко открыл глаза.

— Иен, какая прозорливость!

— Зачем тебе понадобилось прибегать к таким уловкам? — спросил я.

— Да потому, что это иногда самый прямой путь к истине, — ответил он.

— А мне всегда казалось, что это весьма ненадёжный метод, — возразил я.

Он улыбнулся и объяснил свою мысль:

— Видишь ли, бытующие у нас взгляды на то, как лучше вызвать человека на откровенность, подчас глупее и наивнее, чем можно предположить. Поэтому ничего удивительного нет в том, что редко кому удаётся добиться полной откровенности. Все люди — и ты, Иен, не исключение — придают магическое значение словам, готовы верить каждому слову, даже в тех случаях, когда ты заведомо знаешь, что твой собеседник враль. Ты все равно склонён думать, что в его словах есть доля правды. Будь моя воля, я бы ввёл одно непреложное правило, которым следует руководствоваться в жизни: не спеши ломать голову над тем, правду тебе сказали или нет, прежде выясни, почему твой собеседник счёл нужным сказать тебе то, что он сказал. Только тогда, когда ты правильно ответишь на этот вопрос, ты сможешь разобраться, где правда, а где ложь.

Все, что ты слышишь, — это смесь правды и вымысла, окрашенная многообразной гаммой человеческих эмоций — страхов, желаний и воспоминаний. Чтобы выбрать нужное зёрнышко из этой шелухи, необходимо пользоваться более изощрёнными методами, нежели те, к которым прибегает Алоиз Беррелл. К примеру: Тони заявила, что не знала Роджера прежде, затем случайно упомянула, что жила одно время в Ницце, и вспылила при одном только предположении, что она и Роджер могли там встретиться. Из всех этих фактов нам важно только одно: в силу той или иной причины она не хочет, чтобы мы думали, будто она была в Ницце вместе с Роджером. Это отнюдь не означает, что она там и в самом деле была или не была, это означает только, что сама мысль об этом ей ненавистна. Если бы я, пользуясь методом Алоиза Беррелла, спросил её в лоб: «Встречали ли вы в Ницце Роджера?», она бы ответила: «Нет», а выяснить, так это или нет, у нас нет никакой возможности. В таких случаях приходится прибегать к приёму ассоциаций. Если бы я попробовал провести с нашими молодыми друзьями своеобразную игру, уверяю тебя, мы бы узнали много презанятного. Для этого надо написать столбиком сотню слов, скажем:

школа

художник

тюбик

Ницца

и так далее, и попросить рядом с каждым из них поставить, не раздумывая, первое пришедшее на ум слово. Вот и все! Мой метод допроса — это упрощённый способ выуживания необходимой информации при помощи ассоциативных связей. Поэтому меня не очень беспокоит, какой оборот принимает разговор, в любом случае я могу извлечь из него кое-что полезное. Поэтому, хотя это и оскорбляет твои рыцарские чувства, я веду с девушками беседы по ночам, когда они хотят спать: ассоциации легче всего возникают в усталом мозгу. Именно поэтому я и превратился в гадалку: во многих ещё живы суеверия, и мысль о том, что я могу читать чужую судьбу, ослабляет насторожённость.

— А как бы интересно ты стал выкручиваться, если бы твои догадки в отношении того молодого брюнета не попали бы в цель? — спросил я. — Ты утверждал, что ещё до того, как Тони исполнилось двадцать, ей нравился какой-то брюнет; если бы волею случая это не совпало бы с истинными фактами, все твои планы провалились бы, что бы ты тогда стал делать?

Финбоу усмехнулся:

— Изучив темперамент этой девушки, я пришёл к выводу, что не может быть, чтобы она до двадцати лет не была ни в кого влюблена. То, что молодой человек оказался брюнетом, тоже не случайность. Здесь простой расчёт: брюнеты более влюбчивы, чем блондины.

Я с интересом слушал его рассуждения.

— Ну и что же ты в конце концов выяснил?

— Наберись терпения, — ответил Финбоу, — всего на несколько часов.

Слышалось завывание ветра. Меня мучила неизвестность, наконец я не выдержал и снова спросил:

— Ну, так ты знаешь, кто убил Роджера? Очень серьёзно он ответил:

— Думаю, что знаю.

— Кто же?! — воскликнул я вне себя от волнения.

— Пока я не могу тебе этого сказать, Иен. Если ты узнаешь об этом, ты невольно спутаешь мне все карты в одном деликатном деле. Понимаешь?

— А ты сам разве не понимаешь, что я больше не в силах оставаться в неведении? — возмущённо спросил я.

— Иен, друг мой, я стараюсь предотвратить нечто худшее, — ответил он с ноткой жалости в голосе.

Потянулись часы, которые для меня оказались наиболее тягостными за все это время с момента убийства. За столом во время обеда я видел перед собой два девичьих лица — страдальческое, жалкое Эвис и экзотически яркое, волевое Тони — и сознавал, что одна из них совершила это хладнокровно рассчитанное убийство.

Финбоу, занимавший место между ними, болтал без умолку, так, словно вывел двух своих хорошеньких приятельниц на модную премьеру. Но меня не покидала мысль, что он, и только он, знает, какая из этих двух очаровательных девушек собственноручно прикончила Роджера. Никогда прежде не завидовал я так его непринуждённости, и в то же время никогда прежде не вызывало это во мне такого раздражения.

Страстно, безрассудно мечтал я, глядя на эту троицу, чтобы в конце концов виновной в убийстве оказалась Тони!

После обеда я взялся было за книгу, но буквы плыли у меня перед глазами, а в голове не переставало звучать: «Специалист-онколог убит красавицей кузиной». Я вглядывался в лицо Эвис, с отрешённым видом сидевшей в глубоком кресле, и в сотый раз повторял себе: что бы мне ни говорили, я не могу поверить ничему дурному о ней. Внезапно у меня возникла слабая надежда. Я вдруг подумал, что, если рассуждения Финбоу не так уж непогрешимы и алиби Уильяма построено на песке, в таком случае не исключена возможность, что преступление совершено им. И я снова перебирал в уме все обстоятельства, свидетельствующие против Уильяма. Кроме того, есть ещё Кристофер, уговаривал я себя, и, хотя нам не удалось отыскать мотива, который мог бы толкнуть его на убийство, подозрение все-таки полностью не снимается, пусть Тони, Уильям, Кристофер… кто угодно, только не Эвис, убеждал я себя. А потом снова я почувствовал, как тяжесть сомнений начинает давить меня. Надеюсь, мне никогда в жизни не придётся больше переживать что-либо подобное!

Возвращение Кристофера отвлекло меня от мрачных размышлений, и я был ему более чем признателен за это. От Нориджа он добирался на машине и прибыл, когда не было ещё десяти. Он вошёл в гостиную улыбающийся и счастливый.

— Ну, как дела? — спросил его Уильям.

— Отлично, — ответил Кристофер, опускаясь на стул. — Кажется, все одобряют мою кандидатуру… утвердили в должности и установили размер жалованья. Я был уверен, что все будет в порядке, но все-таки приятно собственными глазами увидеть, что это написано чёрным по белому.

— Поздравляю, дорогой, — произнесла Эвис с грустной улыбкой.

— Спасибо, милая, — улыбнулся Кристофер и благодарно поцеловал Эвис.

— О чем тебя спрашивали? — поинтересовался Филипп и раздал всем бокалы, чтобы отметить это событие.

— Да так, всякие глупости. Как, например, я отношусь к расовой проблеме, нравятся ли мне китайцы, как я предполагаю реорганизовать исследовательскую работу на месте и прочее и прочее, — ответил Кристофер, облегчённо вздыхая.

— Когда тебе будут делать прививки? — деловито спросил Уильям.

— На следующей неделе, — ответил Кристофер.

Мы выпили за его успехи, и он в ответ отсалютовал нам своим бокалом.

— Славный человек доктор. Я никогда раньше не проходил обследования и даже не представлял себе, как много разных процедур надо для этого пройти. Он нашёл, что у меня отменное здоровье.

— Приятно слышать, — заметил я. — Сейчас не многие могут этим похвастаться. Итак, выпьем за Малайю!

Один за другим мы потянулись из гостиной: Эвис и Кристофера надо было оставить наедине, чтобы они могли обсудить свои планы на будущее. Чтобы наш уход не выглядел слишком демонстративно, каждый постарался придумать какой-нибудь предлог.

Тони и Филипп вышли в сад, Уильям отправился к себе в комнату, а мы с Финбоу не спеша прохаживались по маленькому холлу. Мы уже подумывали, не пойти ли нам на воздух, как вдруг услышали голос миссис Тафтс:

— Алоиз, Алоиз, эта рыжая шлюха собирается улизнуть со своим хахалем. Они берут моторку. Приезжай скорее. Если ты не поторопишься; они исчезнут, и тогда поминай как звали. Ты должен поймать их.

— Это она по телефону, — шепнул мне Финбоу. — Интересно!

Мы вышли на улицу, обогнули дом и очутились в саду. Не прошло и нескольких минут, как вода на реке вскипела и моторная лодка, описав широкую дугу прямо напротив дома, причалила к берегу. Тут же ей навстречу из дома выкатился круглый колобок.

— Алоиз, — голосом миссис Тафтс позвал колобок.

— Я здесь, Элизабет, — послышалось с лодки.

— Они взяли курс на Хиклинг, — еле переводя дыхание, произнесла миссис Тафтс.

— Далеко не уйдут, — заверил её Беррелл. — Садись, поедешь со мной.

— С удовольствием, — с жаром согласилась она. — Эта вертихвостка и её лоботряс задумали ускользнуть у нас из-под носа. Хотят уйти морем, так я прикидываю.

— Этот номер не пройдёт, — отозвался Алоиз Беррелл, — спасибо, Элизабет.

При свете, падающем из окон дома, мы увидели, как коротенькая, тучная миссис Тафтс неуклюже барахтается и никак не может влезть в лодку. Молниеносным движением Беррелл перетянул её через борт, и лодка стремительно унеслась в направлении Дайка.

Финбоу скомандовал:

— Пошли, Иен, тебе придётся управлять лодкой. Мы должны видеть все это своими глазами.

Быстро спустив лодку на воду, я повёл её вверх по течению против порывистого, холодного ветра. Очертания берегов сливались с чёрным небом, мы еле продвигались вперёд. Зловещие предчувствия и мрачные видения, вызванные моим возбуждённым воображением, отступили на задний план рядом с трудностями ночного плавания по узкой тёмной реке. И только после того, как мы повернули и ветер стал задувать с борта, я вдруг почувствовал какую-то сумасшедшую радость: сбежала Тони! Именно за ней мы гнались в ночи, и ни за кем иным! А Эвис, моя молчаливая, трогательная в своей печали Эвис осталась дома, и ничто ей больше не угрожает!

Я отдал парус, и лодка вздрогнула под налетевшим шквалом. До нас донёсся знакомый рокот мотора, и мимо пронеслась моторка Беррелла. Развернувшись, она снова приблизилась, и нас закачало на волне.

— Это вы, сержант? — спокойно осведомился Финбоу.

— Я, сэр. — Его лицо расплывчатым пятном белело в темноте. — Я преследую парочку ваших подопечных: мисс Гилмор и мистера Уэйда. — Последние слова он произнёс с оттенком брезгливости.

— Греховодников и нечестивцев! — добавила миссис Тафтс, которую нам не было видно.

— Мистер Финбоу, вы не знаете, зачем эта парочка отправилась в Хиклинг? — спросил Алоиз Беррелл.

Финбоу издал звук, который, очевидно, должен был означать одобрение, и Алоиз Беррелл продолжал: — Они поехали туда блудить!

— Целоваться и миловаться, — добавила миссис Тафтс.

— Возмутительно! — вскрикнул Беррелл. — Лижутся у всех на глазах, обнимаются…

— Стыда у них нет! — поддержала сержанта его подруга.

— Я сказал им прямо в глаза… — начал Беррелл.

— Я тоже, — энергично подхватила миссис Тафтс.

— …что они бесстыжие греховодники, — заключил Беррелл.

— Я сказала им, что если бы он был моим сыном, а она дочерью… — снова возвысила голос миссис Тафтс.

— Брат и сестра вряд ли полюбили бы друг друга такой любовью, не так ли, миссис Тафтс? — вставил Финбоу.

Но Алоиз Беррелл перевёл разговор на другую тему.

— А кто это там с вами? Мистер Кейпл? — подозрительно спросил он.

— Да, он в надёжных руках, — отозвался Финбоу и прыснул в кулак.

— На завтра, — сообщил Беррелл, — я назначил спуск на дно реки, буду искать пистолет. Сейчас я доставлю миссис Тафтс домой, а сам не сойду на берег до тех пор, пока эта парочка не будет на месте.

— Вот если бы все обладали таким чувством долга, сержант… — доверительно начал Финбоу, но я поднял парус, и наша лодка двинулась вверх по течению. В протоке не было видно ни зги, и мы дважды едва не врезались в камыши, невидимые во тьме. Время от времени мы вспугивали выводки птиц, и они недовольно кричали нам вслед. «Совсем как миссис Тафтс», — заметил Финбоу. Кое-как мне удалось найти свободный от камышей отрезок реки, который вёл в Уитлингси. Ветер кренил лодку, и вода мягко плескалась, ударяясь о борта. Миновав Уитлингси, мы причалили у первой же вехи, отмечавшей проход через Хиклинг.

— Ну, — обернулся я к Финбоу, — что будем дальше делать?

— Ты лихой моряк, Иен, — похвалил он. — А теперь к делу. Если наша парочка отправилась на любовное свидание, то их, скорее всего, надо искать где-нибудь неподалёку. Держись ближе к берегу.

Обрадовавшись, что наконец-то мне представилась возможность хоть в чем-то показать своё превосходство над Финбоу, я сказал:

— Они со своей моторкой давно бы уже сидели на мели, если бы отклонились от середины хоть на ярд. Здесь в самом глубоком месте всего несколько футов глубины. Так что, по всей вероятности, они остановились ближе к середине, — объявил я с победоносным видом.

— А это идея! Надо будет как-нибудь пройтись по этим местам, буквально пройти вброд по самой середине, — откликнулся Финбоу и глазом не моргнув. — А почему, собственно, ты спрашивал меня, куда плыть, раз ты сам знаешь, где Филипп и Тони?

Я повёл лодку дальше. Мы плыли бесшумно в беспросветной темноте. Внезапно откуда-то из тьмы до нас донеслись какие-то звуки.

— Это Тони, если мне не изменяет слух, — шепнул мне Финбоу. — На воде голоса разносятся очень далеко. Нам нужно подъехать ближе, ведь не все же время они там целуются, надо полагать.

— Ты думаешь, они играли комедию для Беррелла и миссис Тафтс, чтобы отпугнуть их? — спросил я тоже шёпотом.

— Безусловно, — ответил Финбоу. — Тони сообразительная девушка. Впрочем, если мы и застанем их в объятиях друг друга, это нас не должно смутить — мы же не мальчики.

Мне показалось, что я расслышал чей-то смех. Приспустив парус, я бесшумно повёл лодку на звук голосов, по мере нашего приближения неясные звуки стали мало-помалу обретать форму слов, и наконец мы услышали, как голос Тони произнёс:

— Да, милый, я просто не считала нужным рассказывать тебе об этом: к чему было отягощать свою память такими мелочами, пока Роджера не убили.

Теперь мы без труда услышали и тихий голос Филиппа.

— Но ты все же должна была рассказать мне все до того, как я привёл тебя в эту компанию. Если бы я знал, что ты знакома с Роджером…

Его перебил гортанный голос Тони:

— Если бы я знала тогда, что прогулку устраивает Роджер Миллз, я бы непременно рассказала тебе все. Но ведь ты назвал только имя, а у меня сотни знакомых Роджеров. Когда же я увидела, что это за Роджер, было уже поздно — я не хотела портить тебе настроение.

— И все-таки ты должна была мне сказать, — повторил Филипп.

— Собственно, не о чем и рассказывать, — стояла на своём Тони. — Ницца — весёлый город, много солнца, тепла, и мне просто захотелось с кем-нибудь пофлиртовать, А Роджер тут как раз и подвернулся, вот и все. Через несколько месяцев он мне надоел. Он был влюблён в меня по уши, но я его бросила.

Голос Филиппа потеплел.

— Ну ладно, не будем больше об этом, — произнёс он.

— Ты прелесть! — воскликнула Тони. — Я просто не могла больше молчать, я чуть с ума не сошла. Ведь эта паршивая полицейская свора так или иначе все разнюхает и начнёт приставать, зачем да почему: почему, например, я утаила, что знала Роджера раньше. Я должна была все тебе открыть до того, как они набросятся на меня и начнут доказывать, что убийца Роджера именно я, ибо у меня с ним был когда-то роман и я его бросила. — В её голосе зазвенели истеричные нотки.

Филипп стал успокаивать Тони:

— Никто тебя не заподозрит. И не узнают они ничего… а если и узнают, то что же такого?

— Не будь дураком, Филипп. Подозрение тут же падёт на меня, я знаю, — яростно, с ожесточением продолжала Тони. — Все будут считать меня убийцей. Ничего, кроме того, что я тебе рассказала, у нас с Роджером не было: два года назад у меня с ним был роман, но я его бросила и с тех пор ни разу не видела. Клянусь!

— Тони, милая, мне не нужны твои клятвы, — ласково уговаривал девушку Филипп. — Прошу тебя, не волнуйся, мы придумаем какой-нибудь выход. Старина Финбоу выручит нас, я уверен. Давай хоть на время выкинем из головы все эти убийства, полицейских и прочие глупости… — Больше мы не услышали ни одного связного слова.

Финбоу тихо прошептал:

— Я бы предпочёл слышать этот разговор с более близкого расстояния или не слышать вообще.

Обратно мы плыли без приключений. Финбоу сидел, задумавшись, только красный огонёк его сигареты светился в темноте. Он молчал весь путь и, лишь когда мы были почти у дома, сказал:

— Теперь я начинаю кое-что понимать.

 

Глава пятнадцатая

АЛОИЗ БЕРРЕЛЛ СПУСКАЕТСЯ НА ДНО

На следующее утро после нашей поездки в Хиклинг мы с Финбоу явились к завтраку, когда пробило десять часов. Финбоу к этому времени уже успел совершить утренний моцион. Я думал застать всю компанию в сборе и ждал, что нас встретят шутками и насмешками, но, к моему удивлению, мы увидели за столом только Уильяма — закончив завтрак, он курил сигарету и читал какое-то длинное письмо — и миссис Тафтс. В течение трех дней, прошедших с момента нашего знакомства с миссис Тафтс, я имел возможность наблюдать, как скачет настроение этой особы — она мгновенно переходила от раздражительности к вспышкам дикой ярости. И одного взгляда мне было достаточно, чтобы понять, что сейчас у неё именно такой приступ ярости.

— Вот вам, — шипела она, — плоды распущенности.

— Та-ак! — сказал Финбоу. — Кто же согрешил на сей раз?

— Вольно вам насмехаться, мистер Финбоу! Вы отлично знаете, о ком я говорю. — При этом она не преминула кинуть в меня недобрый взгляд. — Эта рыжая вертихвостка со своим косматым молодчиком… если бы они не блудили сегодня ночью, вовремя явились бы к столу. Мы с сержантом Берреллом вынуждены были гоняться за ними чуть ли не всю ночь, а тут без меня небось бог знает что творилось! В моё время, если кто-нибудь из девиц оставался наедине с мужчиной хотя бы на полчаса, люди могли думать все, что угодно. Вот как у нас было!

Финбоу, усевшись за стол, как бы между прочим заметил:

— Вы себе льстите, миссис Тафтс.

Наша экономка так и закипела, но Финбоу не дал ей разойтись и бесцеремонно заявил:

— Хватит!

Но миссис Тафтс не унималась:

— Нет, я все-таки скажу…

— Ничего вы не скажете. Ничего и никому, — оборвал её Финбоу, — вы не скажете сегодня утром. И не вздумайте трогать мисс Гилмор.

Вцепившись в деревянные подлокотники кресла, миссис Тафтс собирала силы для новой атаки, но Финбоу даже не дал ей раскрыть рта.

— Хватит! — повторил он и уткнулся в какое-то письмо, которое пришло с утренней почтой.

Дочитав письмо, он тихо произнёс своё «та-ак» и передал листок мне. Письмо было из Скотланд-ярда.

Дорогой Финбоу!

Всегда твой Герберт.

После твоего визита к нам во вторник я немедленно телеграфировал в Ниццу нашему агенту, который находится сейчас там по другому делу. Я поручил ему собрать все сведения о пребывании в Ницце доктора Миллза. Вчера вечером была получена телеграмма: «Миллз хорошо известен в кругах местной богемы. В течение десяти лет регулярно появлялся в Ницце, часто в сопровождении разных женщин. Славился щедростью и непостоянством. В течение двух месяцев его видели здесь с рыжеволосой девушкой, внешность которой совпадает с описанием мисс Гилмор. Неожиданно он покинул её. Она оставалась в Ницце и ждала его возвращения, но он не вернулся. Она запуталась в долгах и вынуждена была уехать из Ниццы».

Мисс Гилмор, судя по всему, прелюбопытная особа. Возможно, я лично займусь этим делом, если местные органы затянут расследование.

Что касается завещания, то здесь все довольно ясно. Дядя Миллза — обладатель капитала приблизительно в девяносто тысяч фунтов стерлингов. Роджер Миллз — наследник этого капитала за вычетом пяти тысяч фунтов. В случае смерти доктора Миллза деньги переходят мисс Эвис Лоринг. Мы выяснили также финансовое положение мисс Лоринг. Её доходы — около двухсот пятидесяти фунтов в год, но она пользуется услугами самых фешенебельных магазинов и вращается в кругах общества, где средний годовой доход каждого в десять раз превышает её собственный. Вот тебе ещё одна небольшая головоломка, дружище.

В общем, этим исчерпывается информация, которую я сумел для тебя добыть. Как ты намерен её использовать? А что, решение подобных загадок по-прежнему твой конёк? Неуместный вопрос, сам знаю. Поскольку ты заинтересовался этим делом, а оно довольно запутанное, я был бы рад услышать твоё мнение на этот счёт, если мне удастся самому выехать на место. Думаю, что ты мог бы избавить меня от лишней работы, на которую у меня ушло бы недели две, а то и больше.

Я знал, что инспектор уголовной полиции Герберт Аллен — друг Финбоу, но тем не менее меня удивил дружески-фамильярный тон письма. Позднее я узнал, что вот уже много лет их связывает тесная дружба и Аллен не раз прибегал к помощи Финбоу, когда дело оказывалось особенно запутанным и сложным. Сам Финбоу рассказывал мне потом:

— Я никогда не берусь за дела, с которыми вполне может справиться молодёжь из отдела Аллена. Девяносто девять процентов совершаемых убийств — именно такого рода преступления. Но один процент все же падает на дела довольно сложные, и мы с Алленом вдвоём справляемся с ними намного быстрее, чем его подчинённые.

Ещё раз прочитав письмо, я понял, что самое любопытное было не тон письма, а совсем иное. Значит, Тони обманывала Филиппа прошлой ночью в Хиклинге! История её взаимоотношений с Роджером совсем не походила на ту, что она сочинила! В то же время в письме содержались сведения, которые бросали тень и на Эвис. И как я ни уговаривал себя, что все это несущественно, что в письме весьма недвусмысленно указывается на Тони как на возможную преступницу, я не мог отделаться от тревоги и понимал, что в данном случае я не в состоянии быть беспристрастным судьёй.

Я передал письмо Финбоу, который ел яичницу с таким безмятежным видом, будто получил не деловое письмо, где идёт речь о жизни и смерти людей, а послание от своей засидевшейся в девках тётушки с пространным описанием местных сплетён. А письмо между тем должно было или подтвердить его версию, или отмести её. Но моя вера в талант Финбоу была настолько велика, что я простодушно решил, что письмо ничего не убавило и не прибавило к его стройной схеме. Я был убеждён, что теперь он наверняка знает имя убийцы.

Я готов был возненавидеть Финбоу, глядя, как он спокойно жуёт бекон, тогда как двух его слов было бы достаточно, чтобы снять с моей души тяжёлый камень. И я мысленно спрашивал себя, неужели ему так трудно сказать мне: «Это не Эвис».

Когда в столовую вошла Тони, он встретил её лукавой улыбкой.

— Болотный воздух и правда действуют усыпляюще, не так ли?

Она улыбнулась чуть насмешливо и ответила ему в тон:

— Да, дядюшка Финбоу.

— Очень жаль, что мне не удалось послушать вашу беседу с сержантом Берреллом вчера ночью, — заметил он уже серьёзно. — Наверное, это помогло бы восполнить пробел в моем образовании — слаб я по части брани, всегда от этого страдал.

Миссис Тафтс фыркнула и вышла из комнаты. Тони весело рассмеялась.

— Этот святоша чуть не помер, когда увидел, как я поцеловала Филиппа в шею.

В эту минуту в комнату вошла Эвис и, услышав последние слова Тони, тихо заметила:

— Я его вполне понимаю.

Тони сверкнула глазами в её сторону. С каждым днём неприязнь между девушками росла и становилась все заметнее.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Тони. — Ты, наверное, считаешь, что приличнее целоваться в тёмных уголках?

Эвис отпила глоток чаю и ответила:

— Если хочешь — да. Я всегда испытываю отвращение, видя, как люди целуются у всех на глазах.

— Значит, ты считаешь, что мне не следовало целовать Филиппа в присутствии этого типа? — пробурчала Тони.

— Да, всем смотреть тошно, как вы сюсюкаете!

Обе они — и Эвис и Тони — буквально кипели от злости. Только Эвис сохраняла холодно-презрительный тон и лицо оставалось абсолютно бесстрастным, хотя, я был уверен, это стоило ей немалых усилий, а у Тони кроваво-красный рот кривился, глаза метали молнии. Эта вспышка назревала давно, ибо враждебность, которую испытывали друг к другу Эвис и Тони, ни для кого не была секретом. Безобидная фраза в устах Эвис стала той искрой, от которой вспыхнул уже давно приготовленный костёр.

— Черт возьми! — в бешенстве крикнула Тони. — Тоже мне тихоня, с виду такая беззащитная, воды не замутит… прямо овечка! Знали бы только!..

Эвис словно хлыстом ударили. Я видел, что на протяжении всей ссоры Финбоу глаз с неё не сводил, но до поры до времени не считал нужным вмешиваться, и только теперь он одёрнул Тони:

— Тони, видно, уроки миссис Тафтс не прошли для вас даром. Скоро вы не уступите ей в умении оскорбить человека.

Однако стоило в дверях появиться Кристоферу и Филиппу, как девушки снова стали холодно-вежливы друг с другом.

После завтрака к берегу пристал небольшой катер. Алоиз Беррелл в страшном возбуждении спрыгнул на берег и зашагал через сад к дому.

— Мистер Финбоу! — звал он на ходу. — Мистер Финбоу!

Финбоу, который в это время писал письмо, услышав, что его зовут, тут же вышел навстречу Берреллу и приветливо заулыбался.

— Я начинаю поиски пистолета на дне реки, — объявил сержант. — Не хотите ли присутствовать?

— С радостью, — ответил Финбоу.

Но они почему-то медлили уходить — стояли и о чем-то тихо разговаривали. Усевшись на веранде, я снова вернулся к роману Моруа, но время от времени посматривал в их сторону. Судя по всему, Финбоу уговаривал Беррелла, а тот никак не соглашался. В конце концов Финбоу шепнул что-то на ухо сержанту, и лицо Беррелла расплылось в широкой улыбке.

— Хорошо, будь по-вашему! — воскликнул он и возвратился к катеру.

Финбоу подошёл ко мне.

— Пойдём полюбуемся на комедию, которую сейчас разыграет наш Беррелл, — сказал он. — Он собирался спуститься на дно за пистолетом. Я убедил его взять и тебя в эту экспедицию.

— Значит, это вы из-за меня пререкались? — спросил я заинтересованно, откладывая книгу в сторону.

— Да, — ответил Финбоу весело. — Вначале он почему-то заартачился и никак не хотел уступить.

— Как же все-таки тебе удалось его уломать? — спросил я, когда мы шли к катеру.

— Довольно просто. Я сказал ему, что, если прямо на месте преступления он торжественно предъявит тебе орудие убийства, ты будешь припёрт к стене и, вероятнее всего, сознаёшься сам, — ответил Финбоу. — Хотя я с трудом себе представляю, как нашему сержанту удастся изобразить торжественность в водолазном костюме.

Я рассмеялся: теперь, когда мой друг стоял уже почти у разгадки преступления, подозрения Беррелла на мой счёт могли выглядеть только как шутка.

Миновав Поттер-Хайгем, катер стремительно понёсся вперёд, оставляя после себя волны, которые ещё долго подбрасывали то вверх, то вниз пришвартованные у причалов беззащитные яхты.

Финбоу, поморщившись, словно от боли, обратился ко мне:

— Не люблю доставлять людям неприятности. Никак не могу примириться с мыслью, что моторная лодка — подходящее средство передвижения для уважающего себя человека. Правда, у неё большая скорость, и это создаёт немало удобств. Но ведь в просторной гостиной передвигаться на велосипеде тоже быстрее и удобнее, однако никому и в голову не придёт ездить на велосипеде по комнате! Почему же, спрашивается, позволительно гонять на моторной лодке по узенькой реке?!

Я буркнул что-то сочувственное и от нечего делать стал разглядывать остальных пассажиров нашего катерка: несколько одетых в штатское полицейских агентов, Двое каких-то бесцветных субъектов с кроличьими лицами, роль которых в нашей поездке, равно как и их имена, так и остались для меня невыясненными, и двое матросов, которые должны были подавать воздух Берреллу, когда он спустится на дно. Как и когда овладел Беррелл водолазным делом, я понятия не имею, но оказалось, что он с таким же пылом отдаётся этому увлечению, как и следовательской работе.

Мы проскочили Горнинг, и Беррелл причалил точно в том месте, где три дня назад была пришвартована наша яхта.

— Начнём отсюда, — заявил Беррелл, взяв скафандр, и скоро он появился на палубе в длинных шерстяных кальсонах и фланелевой фуфайке.

Один из матросов заметил мимоходом:

— Вы легко оделись. Замёрзнете там, внизу.

— Да, — ответил Беррелл. — Я знаю. Это бельё я обычно ношу зимой. Но надеваю уже в сентябре, чтобы холода не застали меня врасплох.

Финбоу сказал:

— А вот вчера, сержант, вы промокли до нитки, но почему-то совсем забыли о своём здоровье.

— Это со мной бывает, когда я иду по следу, — объяснил Беррелл. — А вообще-то я стараюсь следить за собой. Я сейчас ещё что-нибудь надену, чтобы чувствовать себя в воде тепло и удобно.

С этими словами он стал нанизывать на себя одну пару кальсон за другой и бесчисленные фуфайки. Сержант стал похож на бесформенную тушу. Я впервые видел, как одеваются для спуска под воду, и понятия не имел, что такие сложные приготовления были самой обычной процедурой. В тот момент я думал, что пять пар кальсон сразу — это очередная причуда Беррелла. Двое матросов затолкали его в скафандр, проверили, все ли на месте, и вскоре перед нами стоял настоящий водолаз в полном облачении.

Мы осмотрели его со всех сторон с самым серьёзным видом. В этом роботе с лицом Беррелла, видневшимся за толстым стеклом, было что-то напоминающее фантастические романы Уэллса.

Один из матросов крикнул:

— К спуску готовы?

На лице Беррелла не отразилось ничего. Он не слышал.

— К спуску готовы? — заорал матрос во все горло.

Беррелл смотрел на него в недоумении. Очевидно, какие-то звуки доходили до него, но слов он не улавливал. На его лице застыло тупое выражение, какое бывает у абсолютно глухих людей.

Тогда оба матроса закричали хором что есть мочи:

— К спуску готовы?

По губам было видно, что Беррелл что-то спрашивает. По-видимому, он по-прежнему ничего не слышал. И тогда, потеряв всякую надежду докричаться до него, матросы показали ему на воду. Беррелл закивал в знак согласия и, тяжело ступая, начал двигаться к борту.

Один из бесцветных субъектов сообщил нам, что Беррелл намерен исследовать дно реки до ближайшей излучины, и заметил:

— Дно здесь твёрдое, ему повезло, в других местах сплошной ил.

— Да, кажется, убийца оказался довольно предусмотрительным, остановив свой выбор именно на этом месте, — серьёзно подхватил Финбоу.

Наконец Беррелл благополучно оказался за бортом, и его медленно стали спускать на дно. Монотонно, с присвистом запыхтел насос. Беррелл шёл под водой, а нам сверху был виден только сноп света от его мощного фонаря. Катер следовал за ним по пятам; сержант проходил несколько ярдов, затем останавливался. Сноп света медленно, шаг за шагом продвигался вперёд.

Финбоу вдруг пришёл в восторг:

— Ставлю Алоизу Берреллу бутылку, — воскликнул он. — Вчера ночью я сказал тебе, что хотел бы пройти вброд эти реки, но мне и не снилось, что такое осуществимо, а теперь я своими глазами вижу, как это делается!

Я был настроен менее восторженно, чем мой друг, и относился к розыскам Беррелла с полной серьёзностью.

Ярд за ярдом мы продвигались вперёд. Чиновники с кроличьими лицами о чем-то тихо спорили. Полицейские агенты взирали на все с равнодушным видом. Финбоу безмятежно покуривал. Я же, уставившись на плотную стену камыша, тянувшуюся вдоль берега, никак не мог унять нервную дрожь в предплечье.

Однако время шло, и возбуждение понемногу улеглось. Ползти в катере по реке черепашьими шагами скучнейшее занятие, казалось, ему не было ни начала, ни конца, так же как не было надежд на какие-либо результаты. Я стоял на палубе и бессмысленно смотрел на воду. Так мы одолели полмили.

Внезапно Беррелл три раза махнул своим фонариком. У меня душа ушла в пятки. Когда Беррелла подняли на поверхность, в руке у него был зажат пистолет с каким-то прилипшим к нему предметом. С того, места, где я стоял, невозможно было разглядеть, что это такое.

Финбоу оживился и произнёс своё сакраментальное «та-ак», полицейские восторженно завопили: «Браво, старина!» Чиновники зашушукались. А матросы в знак одобрения смачно сплюнули.

Один из чиновников взял пистолет из рук Беррелла и с опаской положил его на палубу, матросы стали стягивать с сержанта скафандр. Мы с Финбоу, желая рассмотреть находку Беррелла, подошли поближе, и тут меня охватило странное чувство нереальности, словно я был зрителем на представлении фокусника-иллюзиониста: передо мной на палубе, вытянувшись в одну линию, лежали маленький автоматический пистолет, грязный вылинявший вымпел и большая, разбухшая от воды тетрадь в коричневом переплёте.

— Это судовой журнал, — бросил я стоявшему рядом Финбоу.

Присев на корточки, я рассматривал, каким образом эти три предмета соединены друг с другом. Оказалось все очень просто: одним концом шнура от вымпела был крест-накрест обвязан судовой журнал, другим — рукоятка пистолета. Таким образом, вымпел служил лишь средством соединения пистолета с судовым журналом и заменил в данном случае кусок бечёвки. При виде лежавшей передо мной замысловатой комбинации я как-то по-идиотски растерялся: ведь искали-то, собственно, пистолет… а нашли эту нелепую связку… я был обескуражен.

Наконец я обрёл дар речи и спросил Финбоу, который стоял рядом и чему-то улыбался:

— Что все это значит?

— Это значит, — ответил он, — что кое-кто не лишён чувства юмора, вот что это значит.

Сержант Беррелл в одних кальсонах и фуфайке тоже с удивлением взирал на свою находку.

— Пистолет 22-го калибра. Пуля, извлечённая из сердца доктора Миллза, соответствует его калибру, — заявил он.

— Разумеется, — откликнулся Финбоу.

— Верёвка привязана к рукоятке простым узлом, — разочарованно протянул Беррелл, — другой конец обвязан вокруг книги…

— Которая является не чем иным, как судовым журналом. Я почти с полной уверенностью могу утверждать это, — вставил я.

— Да, кажется, это действительно пропавшие судовой журнал и флажок, — согласился Беррелл, холодно взглянув на меня. Он размотал шнур и открыл тетрадь. — Да, — констатировал он, — это действительно судовой журнал, но он сильно пострадал от воды. Почти ничего не разобрать. — Он сумрачно посмотрел на пистолет и судовой журнал. Сержант Беррелл был явно разочарован. — И все отпечатки пальцев, конечно, смыты, — ворчливо произнёс он.

И вдруг его круглое лицо озарилось. Он нагнулся над судовым журналом и расхохотался. Потом, выпрямившись, оглядел нас всех изучающим взглядом и, выдержав паузу, торжественно произнёс:

— Самоубийство.

 

Глава шестнадцатая

АЛОИЗ БЕРРЕЛЛ ПИШЕТ ОТЧЕТ

Все были потрясены. Один из чиновников повторил за ним, как эхо:

— Самоубийство!..

— Без сомнения, — подтвердил Беррелл, окинув самодовольным взглядом присутствующих.

— А вам не кажется, сержант, — спросил Финбоу, — что не мешало бы нам объяснить, что все это значит? Мы не успеваем следить за вашей мыслью, вы же знаете, то, что для вас ясней ясного, для нас — загадка.

— Хорошо, — согласился Беррелл. — Я могу уделить вам несколько минут, хотя вы, конечно, понимаете, что я не располагаю временем, необходимо срочно связаться со Скотланд-Ярдом. Наверное, придётся внести в это дело кое-какие поправки.

Он по-прежнему стоял на палубе в одних кальсонах и фуфайке. У его ног лежал пистолет, а мы стояли, выстроившись перед ним полукругом. Сержант сиял от счастья, он чувствовал себя героем дня.

— Существует только одно объяснение, почему к пистолету понадобилось привязать судовой журнал, — объявил он. — Если убийца просто хотел избавиться от пистолета, он выбросил бы его за борт.

Один из безликих чиновников прошамкал:

— Совершенно правильно, Алоиз.

А Беррелл между тем нёсся дальше:

— Какой же смысл убийце обременять себя лишней заботой — связывать пистолет и судовой журнал бечёвкой от флажка? Ведь он мог просто выбросить оружие за борт. Но он почему-то этого не сделал! Человек, выстреливший в себя, не в состоянии выбросить за борт пистолет. Как же в таком случае поступает самоубийца? Перед тем как выстрелить в себя, он привязывает пистолет к какому-нибудь тяжёлому предмету, опущенному за борт. После того как выстрел произведён, — я заметил, как Финбоу улыбнулся, слушая эту книжную чепуху, — пистолет падает из его руки, и грузило увлекает оружие в воду. Это делается для того, чтобы после смерти самоубийцы не осталось никаких следов. В данном случае самым подходящим предметом для этой цели оказался судовой журнал.

— Но кому все это было нужно? — спросил один из чиновников. — Если человек кончает счёты с жизнью, его, как мне думается, меньше всего должна интересовать судьба пистолета.

Но Беррелла не так-то легко было сбить с толку.

— А цель здесь преследовалась вот какая, — продолжал он поучительным тоном, — создать видимость убийства.

Все так и ахнули.

— Действительно неожиданно, — признал Беррелл, — но от фактов никуда не денешься. По той или иной причине Миллз, — я обратил внимание, что теперь, когда выяснилось, что это было самоубийство, Беррелл стал опускать слово «доктор» перед именем Роджера, — решил наложить на себя руки. Что толкнуло его на такой шаг, узнать нетрудно, но я подозреваю, что он запутался в своих любовных делишках.

Снова я поймал усмешку Финбоу.

— Вчера после тщательного изучения свидетельских показаний я выяснил, что не так давно Миллз пережил любовную драму. — Последнюю фразу Беррелл произнёс, отчеканивая каждое слово, и торжествующе добавил: — Чего только человек не сделает из-за несчастной любви?! — Затем после эффектной паузы продолжал: — Однако этим дело не исчерпывается. Миллзу показалось мало того, что он лишает себя жизни. Убивая себя, он хотел кому-то ещё и досадить. Даже подумать страшно: человек уходит из жизни, не приняв последнего причастия… с единственным желанием в сердце — досадить ближнему своему! Впрочем, мне при моей профессии часто приходится видеть жизнь с изнанки, ничего не поделаешь. Миллз наложил на себя руки, чтобы обвинить в убийстве невинного человека. Кого — можно только догадываться. А способ он выбрал очень простой: обставить самоубийство как убийство, вот и все. Я ничуть не сомневаюсь, что он хорошо все продумал, ознакомился с литературой по криминалистике и вычитал там этот трюк. Это старая штука. Описание её можно встретить у Гросса в «Handbuch der Criminologie», том второй, страница 247. К счастью для правосудия, я достаточно знаком со специальной литературой.

Я ликовал. Беррелл убедил меня. В самом деле, каково ещё могло быть предназначение этого грузила? Кроме того, такой поступок вполне соответствовал тому образу Роджера, который нарисовал Финбоу. Он умер, как жил: хитря и обманывая. В тот момент я не мог выжать из себя ни капли жалости к этому человеку. Я был убеждён, что мир не обеднел, потеряв Роджера Миллза. И я благословлял всевышнего, что никто из моих друзей не был причастен к преступлению. Я смеялся над своими подозрениями. Эвис! Теперь эта мысль казалась мне кощунственной. Даже о Тони, вызывающей и дерзкой Тони, я стал думать с какой-то теплотой.

С необыкновенной лёгкостью разделавшись с теми вопросами, которые мы ему задали, Беррелл, удовлетворённо улыбаясь, принимал поздравления Финбоу.

— Сержант Беррелл, — произнёс Финбоу, — никто другой во всей Англии не смог бы так быстро разобраться в существе этого дела! Надеюсь, я скоро буду иметь честь поздравить вас с повышением по службе.

Катер на полной скорости помчался в Горнинг, чтобы Беррелл смог поскорее передать свои новости в Скотланд-Ярд. Пока Беррелл разговаривал по телефону, все остальные ожидали его в холле отеля «Лебедь». Через полчаса он появился и с восторженной улыбкой сообщил:

— У них там, в Скотланд-Ярде, глаза полезли на лоб от удивления. Убийство, замаскированное под самоубийство, — дело довольно обычное, это им не в новинку, но когда я сказал, что в данном случае совсем наоборот — самоубийство, замаскированное под убийство, — и что я берусь это доказать, они буквально онемели. А теперь к делу, надо составить официальный отчёт. Господа, я буду вам признателен, если вы немного задержитесь и засвидетельствуете, как и при каких обстоятельствах я нашёл эти вещественные доказательства.

Несколько минут Беррелл старательно писал. Торопить его мне не хотелось, так приятно было наслаждаться покоем, блаженной уверенностью, что наконец-то все окончилось благополучно, что, пройдя сквозь все муки, мои друзья вышли из этой истории чистыми!

Наконец Беррелл протянул Финбоу и двум штатским отчёт, чтобы они его заверили своими подписями. Если мне не изменяет память, этот отчёт гласил следующее:

Розыски пистолета и закрытие дела Миллза. Розыски пистолета, которого недоставало среди вещественных доказательств по делу Миллза, начаты мною 4 сентября в 11.30 дня. Для этой цели я использовал апробированный метод тщательного осмотра дна реки в водолазном костюме. Около 12.10 дня мои поиски увенчались успехом. Со дна реки мной был доставлен пистолет 22-го калибра (соответствующий калибру пули, обнаруженной в сердце Миллза), несомненно послуживший причиной смерти Миллза; к вышеупомянутому пистолету были привязаны флаг и тетрадь. При ближайшем рассмотрении тетрадь оказалась судовым журналом яхты. Исчезновение флага и судового журнала упоминалось в моем предыдущем отчёте.

Подписано: А. Беррелл,

Наличие этих вещественных доказательств приводит к выводу, что Миллз совершил самоубийство, выстрелив в себя из вышеупомянутого пистолета. Чтобы скрыть следы самоубийства, Миллз избавился от пистолета, привязав его к перекинутому через борт судовому журналу, который служил в данном случае в качестве грузила (см.: Гросс, «Handbuch», том 2, страница 247). О причине самоубийства будет сообщено в следующем отчёте; пистолет и прочие вещественные доказательства прилагаются к отчёту для последующей экспертизы.

сержант сыскной полиции,

Полицейское управление Нориджа

Беррелл оставил место для подписей. Финбоу, добродушно улыбаясь, подписал документ и спросил у Беррелла, не стоит ли нам двоим вернуться в Поттер-Хайгем, чтобы успокоить молодых людей, которые все ещё пребывают в неведении относительно счастливого конца их мытарств. Беррелл отпустил нас без возражений.

До отхода автобуса на Поттер-Хайгем оставалось ещё минут двадцать, и мы стали прогуливаться по улице перед подъездом отеля. Я не удержался и поддел своего друга:

— Да-а, Финбоу, все твои теории и рассуждения относительно убийства, может быть, были бы и верны… если бы убийство действительно имело место.

— Удивительно, — пробормотал он, — до чего порой недооцениваешь людей, с которыми имеешь дело. Мне никогда и в голову не пришло бы, что Беррелл способен сделать важное открытие.

— А он взял да и распутал дело без лишней шумихи, — подхватил я весело.

— Не так чтобы уж и без шумихи… — возразил Финбоу. — Он на редкость суматошный человек, наш сержант.

— Так или иначе, а он все же разгадал эту загадку. Сейчас мне просто смешно, когда я вспоминаю, как мы гадали, кто убил Роджера: Эвис или Тони. Смешная и нелепая чушь! — воскликнул я.

— Действительно смешно, — подтвердил Финбоу.

— Ты, наверное, даже предположить не мог, что это самоубийство. Я бы и сам никогда в жизни об этом не подумал, а ведь я знал Роджера как самого себя.

— Да, такое мне никогда не пришло бы в голову, — признался он.

— Ну ладно. Сейчас приедем на место и отпразднуем это событие. — Я был готов обнять весь мир.

— Странно, — Финбоу прислонился к стене и стряхнул пепел с сигареты. — До чего можно дойти в минуту отчаяния! Представь себе человека, настолько ожесточившегося против кого-то, что он готов лишить себя жизни, только чтобы отомстить этим другому… или другой. Но он не так прост, этот наш самоубийца, он не идёт проторённой дорожкой и не подтасовывает улики, чтобы подозрение пало непосредственно на его жертву. Нет! Он просто-напросто знает, что наличие мотива преступления — достаточно бесспорная улика, чтобы обвинить в убийстве того, на кого направлен его удар. И он обставляет свою смерть весьма драматично, с таким расчётом, чтобы в числе подозреваемых оказалось как можно больше людей, он имитирует абсолютно достоверный случай убийства. Вообрази себе, как он стоит у штурвала в это своё последнее утро, сжимая в руке пистолет с привязанным к нему грузом, который должен потянуть за собой на дно пистолет; теперь ни у кого не возникнет сомнения, что он убит кем-то из своих гостей. Вообрази его злорадство, когда он подумал об Эвис… впрочем, не известно, в Эвис ли был нацелен его удар… Эвис в роли преступницы… её разоблачают, судят и под душераздирающие вопли вздёргивают за нежную шейку на виселице. Представь его радость, когда так тонко задуманный план готов и остаётся лишь с улыбкой на устах нажать на курок!

— Да! Пистолет летит за борт… ну а остальное уж известно, — добавил я.

— Пистолет летит за борт, оставляя на покрашенной поверхности поручней след от шнура. О, я уверен, что на поручнях осталась царапина. — Затем глухо, напряжённым голосом он добавил: — Так! Потрясающе умно!

— Роджер был не дурак, — подтвердил я.

— Только я думаю не о Роджере, — спокойно откликнулся Финбоу, — а о том, кто его убил.

 

Глава семнадцатая

ПЯТЕРО МИЛЕЙШИХ ЛЮДЕЙ ОБЛЕГЧЕННО ВЗДЫХАЮТ

Слова Финбоу поразили меня как удар грома. Последний час я пребывал в восторженном состоянии, представляя себе, как мир и дружба, не омрачённые страхом и подозрениями, снова воцарятся в нашей компании. И вот достаточно было одной фразы Финбоу, чтобы все мои надежды рассыпались в прах.

— Человека, который его убил? — тупо повторил я. — Значит, ты считаешь, что это не самоубийство?

— Конечно нет, — ответил Финбоу. — Но пока лучше будет, если власти останутся в неведении.

У меня вдруг засосало под ложечкой, и я уставился невидящими глазами перед собой: к нам медленно приближался автобус. С отчаянием я воскликнул:

— Но ведь это же самое настоящее самоубийство! Вспомни судовой журнал! За каким чёртом понадобилось бы убийце привязывать пистолет к судовому журналу?

Финбоу улыбнулся, вошёл в автобус и, удобно откинувшись на спинку сиденья, произнёс:

— Дорогой Иен, если ты помнишь, я вчера или позавчера уже говорил тебе, что ни один человек не знает всех так называемых фактических данных или всех психологических побуждений в том или ином деле. Это, конечно, банальная истина, но, как почти все банальности, она неоспорима. Я сказал тебе тогда, что, если бы двадцать восемь надёжных свидетелей видели, как Роджер пустил себе пулю в сердце, тогда я бы поверил в это… и попытался бы выяснить, какой же психологический аспект я упустил, когда мысленно рисовал портрет Роджера, ибо мне кажется совершенно нереальным, чтобы Роджер, такой, каким я его себе представляю, мог покончить с собой.

Но у нас нет этих двадцати восьми надёжных свидетелей, а вместо этого появилось вещественное доказательство, которое навело Беррелла на мысль, что он имеет дело с хитроумным способом, применяемым самоубийцами в тех случаях, когда они хотят обвинить кого-либо в своей смерти. Разумеется, эти атрибуты и предназначались специально для того, чтобы возникла подобная версия. Но с другой стороны, существует множество психологических моментов, которые делают самоубийство Роджера чрезвычайно сомнительным фактом. Самоубийство — явление вообще довольно редкое. И идут на это, как правило, отнюдь не весельчаки и оптимисты, преуспевающие на Гарлей-стрит.

— Я считал, что ты тоньше разбираешься в людях, — недовольно проворчал я. — Не так уж он и преуспевал, как тебе кажется… может быть, он даже догадывался, что Уильям подкапывался под него; кроме того, холодность Эвис тоже не могла не причинять ему страданий.

— И все-таки это ещё недостаточная причина для самоубийства, — пояснил Финбоу, пряча улыбку. — Возможно, Роджер и пережил немало неприятных минут из-за Эвис, но я твёрдо уверен, что его не покидала надежда, что рано или поздно она его полюбит. Видишь ли, Иен, самое трудное, оказывается, — это осознать, что человек, которого ты любишь, не любит тебя. Просто поразительно, к каким уловкам и самообману прибегают даже самые трезвые люди. Один придумывает себе в утешение, что девушка якобы боится или не хочет признаться ему в своих чувствах. Другой способен даже признать, что нелюбим, но в глубине души сам в это не верит. Такова уж человеческая натура. Это верно даже в отношении самых трезвых реалистов… вроде меня… — Мне показалось, что по лицу Финбоу пробежала печальная тень. — Что же тогда говорить о таких, как Роджер, — это человек эгоистичный и нечестный не только с другими, но и с самим собой… Между прочим, не следует забывать, что Роджер был избалован успехом у женщин. Правда, последнее не имеет решающего значения. У меня, например, нет ни тени сомнения в том, что Роджер был уверен: рано или поздно Эвис сама бросится ему на шею и скажет, что любила его всегда.

Я вынужден был признаться, что картина, нарисованная Финбоу, вполне соответствовала тому, что я собственными глазами наблюдал за последний год.

— А Уильям? Ты думаешь, что Роджер не опасался его? — спросил я.

Финбоу с улыбкой ответил:

— Конечно, Роджер побаивался Уильяма, но, помимо самоубийства, у него были другие средства убрать со своего пути Уильяма, и он не постеснялся бы воспользоваться ими. Козыри, как ты знаешь, были в руках у Роджера: у него было имя! А это много значит, пусть даже все догадываются, что носитель сего имени — дутая фигура. Нет, если бы все преуспевающие врачи или учёные из-за одного только страха перед молодыми конкурентами кончали жизнь самоубийством, мы бы очень многих не досчитались. В жизни все бывает иначе — молодого конкурента просто долгое время выдерживают на вторых ролях и только потом дают ему возможность выдвинуться. И тогда он в свою очередь отыгрывается на своих молодых коллегах, и так будет до тех пор, пока не восторжествует высокая социальная мораль, как на планете Утопия в романе мистера Уэллса.

— В жизни Роджера могли быть обстоятельства, о которых ты не знаешь, — сказал я в раздумье.

— Совершенно справедливо, — ответил Финбоу. — И если бы существовали неопровержимые доказательства того, что это самоубийство, я был бы вынужден признать, что я недостаточно глубоко изучил характер Роджера. А в данный момент психологические предпосылки находятся в полном соответствии с материальными свидетельствами, и все это, вместе взятое, говорит за то, что Роджер не мог кончить жизнь самоубийством.

— Материальные свидетельства? — запротестовал я. — Да они-то как раз и говорят о возможности самоубийства!

— Есть одно очень убедительное доказательство, опровергающее версию о самоубийстве, которое ты упустил из виду, — мягко сказал Финбоу.

— Какое же именно?

— Ты сам, — ответил Финбоу.

— Что?! — закричал я.

— Подумай минутку, — остановил меня Финбоу. — Если это самоубийство, то самоубийство коварное и тонко продуманное, рассчитанное на то, чтобы его приняли за убийство. Согласен?

— Да, — ответил я.

— Так вот, о самоубийстве не могло быть и речи. Представь себе, если бы перед Роджером на палубе вдруг возник мистер Иен Кейпл и увидел, какие странные манипуляции тот производит, перед тем как расстаться с жизнью. Ведь Роджеру было известно, что ты все время находишься на палубе… а раз так, то это исключает версию запланированного самоубийства. Роджер не мог знать, где именно, в каком месте палубы находишься ты в ту или иную минуту, и это очень важно, Иен. Только те, кто оставались внизу, в каюте, могли с уверенностью знать, где ты находишься! — заявил Финбоу.

— Пожалуй, ты прав, — уступил я.

— Разумеется, прав. Роджер мог знать, где находился любой из его гостей, — когда люди какое-то время проводят вместе, они невольно изучают привычки друг друга. Но в отношении твоего распорядка дня он ничего не мог знать определённо, пока ты не провёл на яхте день или два, — объяснил Финбоу.

— Но он мог бы рискнуть, — возразил я. Финбоу невозмутимо ответил:

— Мог бы… если бы у него была серьёзная причина для такой спешки. Но её не было. В ближайшие день-два ничего не должно было произойти такого, что заставило бы его спешить. Предположим, что речь шла бы о свадьбе Эвис. Но она была назначена на неопределённое время в будущем, так что эта причина отпадает. Или, скажем, о карьере Уильяма — Роджер, желая бросить подозрение в убийстве на Уильяма, мог бы испортить ему будущее с таким же успехом и через месяц, так что никакой необходимости делать это именно во вторник 1 сентября не было… Нет, Иен, как сказал бы Алоиз Беррелл, с темпом здесь неувязочка!

— Значит, ты признаешь, что был неправ, издеваясь над этим словечком Беррелла, да? — сказал я.

— Единственным оправданием употребления глупых словечек может служить лишь то, что умный человек пользуется ими как своего рода стенографией. — Финбоу хитро улыбнулся. — Человек, совершивший убийство, был в отчаянии. И человек, совершивший убийство, знал, где именно в то утро находился каждый член экипажа.

— Зачем же тогда убийца привязал судовой журнал к пистолету? — спросил я, смутно догадываясь, что Финбоу подводит меня к какому-то неопровержимому логическому выводу и что скоро — хочу я того или нет — я вынужден буду согласиться с тем… что жестокой болью отзовётся в моем сердце.

— Человек, совершивший это убийство, был умнее любого из нас, — ответил Финбоу. — Если бы это убийство с самого начала выглядело как обычное самоубийство с прощальным письмом и пистолетом около тела, то официальные органы стали бы выяснять причину, обстоятельства и т. д. Но здесь все было обставлено так, что создавалась полная иллюзия убийства… по крайней мере на первых порах, притом убийства весьма загадочного, где под подозрение в одинаковой мере подпадали пять человек и против всех пяти могли быть найдены весьма веские улики. Затем на сцене появляется пистолет. Он был предусмотрительно брошен в воду именно в той части реки, где дно твёрдое, чтобы его не слишком трудно было найти… но и не слишком легко. В этом деле нет ничего, что было бы слишком просто или слишком нарочито. Пистолет найден. К какому выводу приходит полиция? Что это самоубийство, замаскированное под убийство. Это, наверное, первый случай в истории, когда убийца придаёт своему преступлению вид самоубийства, замаскированного под убийство. Теперь ты видишь, с каким великолепным мастером своего дела мы столкнулись?! Пятеро подозреваемых, если не пройдёт миф о самоубийстве! А помимо этого, мне кажется, убийце хотелось открыть истинное лицо Роджера в ходе расследования. Как только появляется версия о злонамеренном самоубийстве, подозрение со всех пятерых тут же снимается. О, это умно, в высшей степени умно! На такое способен лишь человек с тонким вкусом — ни одного избитого приёма, ничего лишнего, все продумано и взвешено, все в полной гармонии! Последний эстет в нашем мире, где, увы, ныне царит дилетантство!

Так как я по-прежнему хранил молчание, Финбоу продолжал:

— Истинная ценность находки Беррелла в том, что благодаря ей раскрыта тайна кое-каких необъяснимых ранее обстоятельств. Теперь нам известно, почему исчезли судовой журнал и вымпел. Судовым журналом убийца наверняка воспользовался для того, чтобы отвлечь внимание Роджера — я высказывал такое предположение ещё на стадионе, — когда подошёл к нему, чтобы выстрелить в сердце. А потом он послужил очень удобным грузилом для пистолета. Вымпел, возможно, просто оказался первой попавшейся под руку тряпкой, чтобы связать судовой журнал и пистолет, тем более что он, как ты помнишь, хранился на той же полке, что и пистолет. Теперь понятен этот странный заговор молчания в ответ на твоё предложение чистосердечно признаться. Наивно было ожидать признания со стороны убийцы, если он рассчитывал, что смерть Роджера будет принята за самоубийство.

Мы подъехали к Поттер-Хайгему и не спеша прошли через беспорядочно раскинувшуюся деревушку и дальше по полям, немного назад. Я не мог говорить — слова не шли с языка: значит, все-таки убийство, и разгадка страшной тайны ещё впереди. Возле самого дома Финбоу вполголоса предупредил:

— Нашей молодёжи я намерен сказать, что верю версии Беррелла. Ты тоже должен постараться сделать вид, что убеждён в этом. Придётся сыграть эту роль, Иен. Постарайся держаться спокойно и непринуждённо, представь себе, что это и в самом деле самоубийство.

Я пообещал выполнить его просьбу, хотя сейчас мне меньше всего хотелось бы притворяться и играть.

Общество расположилось в саду, и едва мы приблизились, как тут же почувствовали атмосферу затаённой напряжённости. Филипп и Тони, повернувшись друг к другу, лежали на траве. Эвис и Кристофер молча сидели в шезлонгах. Уильям оккупировал кресло-качалку и с головой углубился в чтение. Но стоило нам с Финбоу подсесть к ним, как сразу же стало ясно, что каждый из них просто сгорает от нетерпения, желая задать один-единственный вопрос.

Однако светские условности сковывали их и не позволяли проявить любопытство. Кроме того, каждого, очевидно, останавливало ещё и чувство осторожности, которое говорило, что проявлять в данных обстоятельствах повышенный интерес к чему бы то ни было просто опасно. И поэтому, старательно скрывая свои истинные чувства, все делали вид, что слушают разглагольствования Финбоу о преимуществах пригородного сообщения в Англии по сравнению с Германией. Кристофер и Уильям живо поддержали эту тему.

Первый не выдержал Филипп:

— Финбоу, а что слышно о пистолете?

— Ах да, пистолет, — ничуть не удивившись, ответил Финбоу, взглянув на Филиппа с высоты своего кресла. — Беррелл нашёл его.

— Неужели? — пробормотал Кристофер.

— Представьте себе, нашёл, — повторил Финбоу. — В полумиле от Горнинга. И к нему шнуром от вымпела был привязан судовой журнал. К счастью, это оказалось самоубийство, хотя Роджер сделал все, чтобы имитировать убийство, — после выстрела пистолет и судовой журнал, перекинутые через борт, ушли под воду. Беррелл только что отослал отчёт в Скотланд-Ярд об этом совершенно необычном случае самоубийства.

На секунду все замерли. Потом Эвис слабо выдохнула «О-о!», и её бледное лицо осветила мягкая улыбка. Тони и Филипп обвили друг друга руками и самозабвенно поцеловались. Кристофер, радостно поглядывая то на одного, то на другого, легонько потрепал по руке Эвис. Уильям коротко и недобро рассмеялся.

— Здорово же он нас надул! — воскликнул он. — Мы как дураки перегрызлись здесь друг с другом… а этот скот сам себя прикончил.

— Забавно, — поддержал его Финбоу.

— Ну, теперь вы убедились, что это не моя работа? — добавил Уильям. — Ведь вы меня подозревали, признайтесь?

Финбоу улыбнулся.

— Представьте себе, я с самого начала знал, что вы тут ни при чем.

— Рассказывайте сказки, — рассмеялся Уильям. — Откуда вы могли это знать?

— Когда-нибудь я вам об этом, может быть, и расскажу, — ответил Финбоу. — Вы довольно агрессивный молодой человек, вот почему я и не верил в то, что вы могли его убить.

Весь этот фарс, разыгрываемый у меня на глазах, был настоящей пыткой. Мне было противно сидеть и слушать, как Финбоу убеждает моих молодых друзей в том, что самое страшное позади. Я должен был оставаться внешне спокойным, в то время как мне было известно, что один из них убийца. Низкий голос Эвис прервал мои раздумья:

— Как приятно снова почувствовать, что тебе ничего не угрожает! — воскликнула она. — Эти несколько дней… Боже, мне кажется, я постарела на десять лет!

— Да, не очень приятные воспоминания, — согласился Кристофер.

— Не приведи бог ещё раз пережить такое, — заявила Тони, подняв своё зардевшееся лицо.

Все дружно с ней согласились, а у меня сердце сжалось от боли.

— У меня идея! — воскликнул Филипп, — Давайте объявим об этом миссис Тафтс.

Позвали миссис Тафтс. Через несколько минут она возникла в дверях с недовольной миной, неодобрительно поглядывая на нас.

— Миссис Тафтс, — начал Филипп, — мы хотим вас обрадовать: среди нас нет убийцы.

— Кто это сказал? — недоверчиво спросила она.

— Сержант Беррелл, — ответил Финбоу. Лицо миссис Тафтс несколько смягчилось.

— Ну что же, ему виднее, — заявила она. — Он человек башковитый… и настоящий джентльмен, чего не скажешь о других, которые только считаются таковыми.

При этом она посмотрела на меня. Крепко же она меня невзлюбила, и, видимо, был преступником я или нет, для неё не имело ровным счётом никакого значения.

— Коль скоро дело кончено, — продолжала она, — вы поди на захотите здесь дольше оставаться. Когда же вы съедете?

— Хоть сию минуту, — процедила сквозь зубы Эвис.

— После ленча, — заявил Уильям.

— А по-моему, нам надо переночевать здесь ещё одну ночь! — возразил Филипп. — Хотя бы для того, чтобы убедиться, что мы по-прежнему друзья и можем надеяться как-нибудь в будущем снова собраться и весело провести время.

— Отличная мысль! — откликнулся Кристофер. — Миссис Тафтс, мы останемся ещё на день-другой.

Миссис Тафтс только фыркнула в ответ.

Вся вторая половина дня была для меня сплошной мукой. Молодёжь предавалась какому-то лихорадочному веселью — не потому, что им в самом деле было весело, а словно желая кому-то что-то доказать. Наблюдая за ними со стороны, Финбоу бесстрастно заметил:

— Ведь что любопытно: даже на такой исключительный случай существуют свои условности, которые диктуют, как надо себя вести после сильной эмоциональной встряски. Взгляни на них, они из кожи вон лезут потому только, что им с детства вбили в голову, что, когда тревоги остались позади, принято веселиться. В то время как естественная реакция после сильного нервного напряжения должна быть совсем иной: усталое безразличие и апатия.

— Как ты можешь так говорить о них, будто это не люди, а мошки какие-то? — с горечью сказал я ему.

Финбоу сидел, как всегда, улыбаясь и затягиваясь сигаретой, Молодёжь, искупавшись в реке, теперь нежилась на солнышке. Эвис, худенькая, с кожей, не тронутой загаром, выглядела томной и хрупкой. У Тони руки и ноги были покрыты загаром, ещё средиземноморским. Они с Филиппом брызгались и с шумом гонялись друг за другом в воде. Как они обе хороши, эти девушки, подумал я со смущением. А ведь одна из них хладнокровно и продуманно убила человека. Тут до меня донёсся журчащий голос Финбоу:

— А случай с Тони и Роджером довольно интересен, — говорил он. — Тони из числа влюбчивых и пылких девушек, это вне всяких сомнений. В данный момент она, например, без ума от Филиппа. Осмелюсь предположить, что два года тому назад она так же потеряла голову из-за Роджера. Но теперь она относится к этому своему давнему роману совсем иначе, вот что примечательно. Чего только она не делала, чтобы ни одна живая душа не узнала, что она когда-то была знакома с Роджером!

— Потому что это опасно для неё в сложившейся ситуации, — вступился я.

— Нет. В основном потому, что она хотела скрыть это от Филиппа, — продолжал Финбоу. — Именно это-то и интересно.

— Любая нормальная женщина скрывает свои прежние любовные похождения от возлюбленного, — возразил я, не совсем понимая, куда он клонит. Финбоу усмехнулся.

— А я готов держать пари, что Тони рассказала Филиппу обо всех своих увлечениях… кроме этого. Будь спокоен, она не лишена естественного для такой хорошенькой женщины тщеславия и гордится своими победами.

— Тогда почему же она скрыла свой роман с Роджером? — спросил я. — Уж не потому ли, что она задумала его убить?

— Нет, потому что она хотела завоевать любовь Филиппа и не хотела, чтобы он видел её в обществе мужчины, который без зазрения совести бросил её. Не забудь, что все то время, что Роджер был с Тони, он продолжал регулярно делать предложения Эвис. И Тони знала, что Роджер любит Эвис. Это-то она ему и не могла простить. Мысль о том, что о её унижении узнает Филипп, была ей невыносима, — объяснил Финбоу.

— Но если Филипп любит её, то какое это может иметь значение? — спросил я.

— Возможно, она, сама того не сознавая, исходила из простой житейской истины, что так или иначе на чувства каждого из нас оказывает влияние мнение окружающих. Часто мужчина любит женщину только за то, что её любят другие. И наоборот, как бы сильно мужчина ни любил женщину, на него всегда действует расхолаживающе то, что другие мужчины не находят её заслуживающей внимания. Если бы Филипп узнал, что Роджер любит Эвис и пренебрёг Тони, очень возможно, он и сам охладел бы к Тони. Глупо, конечно, но все мы рабы чужого мнения, это факт, а факты упрямая вещь.

Причина проста: ни один человек не способен противостоять в полной мере мнению общества, когда оно берётся судить, что хорошо… а что достойно осуждения!

— В твоих словах есть доля правды, — констатировал я, засмотревшись на Эвис и Тони, стоявших рядышком на солнце. Я подумал, что мужчина, которого полюбит любая из этих двух девушек, может считать, что ему в жизни повезло. И все же…

— Собственно, ты и сам мог прийти к такому выводу после того, как мы услышали прошлой ночью разговор Тони с Филиппом, — задумчиво продолжал Финбоу. — Её не столько пугала перспектива быть заподозренной в убийстве, сколько то, что до Филиппа дойдут слухи, что Роджер её отверг. Ты ведь помнишь, как упорно старалась она внушить ему, что ей первой наскучил этот роман и она сама бросила Роджера. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы Филипп в это поверил! С этой целью она и увезла его туда, где ничто не мешало им любить друг друга, потому-то она и сочинила эту историю и много бы отдала, чтобы это действительно было так, как она рассказывала. Именно поэтому она так ненавидит Эвис. Эвис для неё — живое напоминание о собственном поражении!

Я заглянул в лицо Финбоу.

— Все звучит весьма логично и убедительно в твоих устах, — заметил я. — Но что это доказывает?

— Это доказывает как дважды два четыре, что мёртвый Роджер гораздо опаснее для Тони, чем живой. Посуди сам, если Роджер мёртв, то его роман с Тони так или иначе выплывает наружу. Если бы он был жив и все ещё надеялся, что рано или поздно Эвис станет его женой, то он, надо полагать, приложил бы все усилия, чтобы скрыть свою интрижку с Тони, тем более что этот роман происходил как раз тогда, когда Роджер продолжал осаждать Эвис своими ухаживаниями.

— Ты хочешь сказать, что Тони не была заинтересована в том, чтобы Роджер был убит, и, следовательно, не она убийца? — спросил я, холодея от страха.

— Разумеется, нет, — спокойно ответил Финбоу. — Я думаю, что ты и сам это понял, когда был найден пистолет.

 

Глава восемнадцатая

ЭВИС СЖИГАЕТ ДНЕВНИК

Я не мог произнести ни слова, в голове неотступно стучала одна мысль: подозрение не снято только с Эвис!

Эвис стояла на берегу и не могла решить, искупаться ей ещё раз или не стоит. Грустное, бледное лицо, изящество в каждой линии хрупкой фигурки — Эвис была олицетворением невыразимой прелести! Я в ужасе зажмурил глаза.

А Финбоу продолжал как ни в чем не бывало:

— Место, где был найден пистолет, точно определяет время убийства. Даже если не учитывать того, что пистолет мог по твёрдому грунту немного переместиться из-за течения, все равно очевидно, что его бросили за борт не позднее 9.15. А это в точности соответствует нашим первоначальным расчётам и снимает всякие подозрения с Тони. Она никак не могла выйти из каюты раньше 9.20. Потом, если предполагать, что она убила Роджера, ей ещё нужно было время, чтобы добыть где-то пистолет, скажем, в каюте Роджера. Ведь не могла же она иметь его при себе — с такой фигурой, как у Тони, не спрячешь пистолет в пижаме. К тому же на убийство, как таковое, тоже нужно было какое-то время. Значит, она не имела возможности избавиться от пистолета до 9.20, а этот срок выходит за пределы наших расчётов.

У меня уже не было больше сил ни возражать, ни ставить под сомнение его слова. Я понимал одно: Эвис грозит смертельная опасность.

— Значит, это Эвис? — пробормотал я бессвязно. — Боже правый, прошу тебя, Финбоу, оставь все как есть. Пусть все считают, что это самоубийство. Я больше не вынесу!

Голос Финбоу звучал по-прежнему мягко. — Иен, наберись ещё немного терпения. Скоро все кончится. Я сделаю все, что только в человеческих возможностях.

Когда все, накупавшись вдоволь, оделись, Тони предложила прокатиться по реке до Поттер-Хайгема, а потом пойти посидеть в кафе. Обрадованная тем, что для неё теперь не существует никаких ограничений, молодёжь с шумом и смехом погрузилась в моторную лодку, принадлежавшую хозяину виллы. За руль сел Кристофер. Мы же — Финбоу, Уильям и я — сели в другую лодку, поменьше. Оказавшись за рулём, я припомнил нашу последнюю поездку в этой самой лодке. Я-то, глупец, думал тогда, что Финбоу подозревает в преступлении Тони. Теперь, когда мои самые мрачные предчувствия почти оправдались, горько было вспоминать о своей прежней наивности.

Когда мы на своём тихоходе доползли до места, вся компания уже сидела в саду «Бридж».

— Идите сюда! — крикнула, завидев нас, Тони. — Объявляется вечер под девизом «Долой убийцу!».

— Даже как-то непривычно, — улыбнулся Филипп, — не думать о том, что ты сидишь за одним столом с убийцей.

— И правда, жизнь становится какой-то бесцветной, — подхватил Кристофер, когда Финбоу, Уильям и я уселись за стол. — Мне кажется, Иен должен что-то немедленно предпринять… В самом деле, Иен, что вам стоит убить кого-нибудь, надо же как-то рассеять эту скуку?

Я попытался было выдавить из себя улыбку, но мне это плохо удалось.

— В чем дело, Иен? — ласково обратилась ко мне Эвис. — Вы чем-то удручены?

— Доживёте до наших лет, моя милая, — ответил за меня Финбоу, — и поймёте, что, помимо душевных мук, есть ещё муки физические, которые отнюдь не способствуют весёлому расположению духа, но о которых не принято говорить в обществе. Во всяком случае, такой скромник, как Иен, на это не способен. Но я могу вам сказать по секрету… у него несварение желудка.

— Бедняжка! — воскликнула Эвис. — Я вам сочувствую от всей души. Чем вам помочь?

— Обойдётся, — буркнул я.

— Пойду спрошу у хозяев, может, у них найдётся магнезия, — сказала Эвис — Моя тётушка всегда в таких случаях принимала магнезию.

Мне пришлось вынести и эту мрачную шутку. Я едва не закричал во весь голос, видя, как Эвис лёгким шагом направилась за лекарством от моей мнимой болезни, в то время как меня самого буквально пожирал страх за её собственную судьбу.

Как бы там ни было, а комедия, невольным участником которой я стал, продолжалась. С обречённым видом я проглотил порошок, правда не полностью, после чего был снова принят в компанию в качестве молчаливого наблюдателя на пиру в честь счастливого избавления от опасности.

Вспомнив слова Финбоу, Тони вдруг заявила:

— Финбоу, вот вы только что сказали «доживёте до наших лет». Но ведь видно же, что вы намного моложе Иена.

— Если не считать чисто формальной разницы в годах, во всех остальных отношениях я — древний старец по сравнению с ним, — ответил Финбоу. — Я родился в 1879 году — ничем другим, однако, не знаменательном.

— Так вам всего пятьдесят два?! — удивился Филипп.

— Совершенно справедливо, — повторил Финбоу.

— Вы ещё достаточно молоды, чтобы стать моим мужем, — заявила Тони, подняв глаза от своей чашки и искоса взглянув на него.

— А мне кажется, я ещё не созрел для этого, — ответил Финбоу.

— Вот нахал, — возмутилась Тони.

Филипп обвёл взглядом всех сидящих за столом и произнёс:

— Дико вспомнить, чего только мы друг о друге не передумали за эти последние три дня, верно?! Не хочу говорить, кого я лично подозревал в убийстве Роджера, но, признаюсь, это было ужасно.

— Я далеко не сентиментальный человек, бог тому свидетель, — поддержал Уильям, — но я тоже рад, что все это кончилось.

— Бедняга Роджер мёртв, — вмешался Кристофер. — И хватит об этом. Поговорим лучше о том, куда бы нам отправиться в следующий раз.

— Мы не отказались бы погостить у вас с Эвис в Пенанге, — пошутил Филипп.

— Это было бы чудесно, — согласился Кристофер, но я заметил, как лёгкая тень скользнула по его лицу. — Только вместе с Эвис мы там будем лишь через год или два — раньше мы не сумеем отпраздновать нашу свадьбу.

— Какая жалость! — оживилась Тони. — А почему бы нам не устроить двойную свадьбу — одновременно с нашей — на следующей неделе?

— К чему спешить? — как бы отмахиваясь от её слов, сказала Эвис. — У нас масса времени.

Масса времени, подумал я. У этой девушки не нервы, а стальные канаты.

— Тогда давайте махнём в Йер на рождество, — предложила Тони.

— Я не уверен, что мне удастся вырваться, — ответил Уильям. — Я же не бездельник, как некоторые. Во всяком случае, я постараюсь, может, и выйдет.

— А я, наверное, смогу, — вызвалась Эвис.

— На меня не рассчитывайте, — сказал Кристофер. — Боюсь, что в это время я буду уже на каучуковых плантациях далеко отсюда.

— А вы как, Иен? — требовательно спросила Тони.

— Не знаю, дорогая, — уныло промямлил я.

— Ну не отчаивайтесь, завтра вам уже будет легче, — успокоила она меня.

— А вы, Финбоу, не присоединитесь к нам? — спросил Филипп. — Мы, право же, неплохие ребята в нормальной обстановке. Когда вы узнаете нас поближе, мы вам ещё больше понравимся.

— Но я не уверен, понравлюсь ли я вам, когда вы меня узнаете поближе, — ответил Финбоу. Думаю, что я был единственным, кто догадывался, что скрывалось за этими словами.

Чаепитие продолжалось со смехом и добродушным подтруниванием; у молодёжи оказался отличный аппетит. Финбоу приготовил одному ему известным методом два чайника чаю и пил его, сопровождая каждую новую чашку своей знаменитой фразой: «Лучший в мире чай». Филипп и Тони затеяли какую-то шумную игру. Кристофер и Уильям молча курили. Один я не мог в полной мере вкусить прелесть этого мирного вечера. Правда, временами я замечал, что Эвис тоже как будто проявляет признаки беспокойства.

Наконец пробило шесть часов, и молодёжь с большой неохотой поднялась, чтобы ехать домой. Я говорю «молодёжь», так как сам я настолько страшился предстоящего возвращения, что готов был остаться в саду на всю ночь. Встав из-за стола, Финбоу заявил:

— Я жду срочный пакет. Никто не будет возражать, если я обратно поеду на моторке? Я мог бы взять с собой Иена, Филиппа и Тони.

— А мы как раз собирались пройтись пешочком, — ответила Тони, подхватив Филиппа под руку. — Мы вас очень, очень любим, но иногда хочется побыть минут десять вдвоём.

— Мистер Финбоу, можно мне тоже поехать с вами? Прошу вас, — вдруг выпалила Эвис напряжённым от волнения голосом. Её глаза расширились от страха. Финбоу посмотрел на неё испытующе и ответил:

— Ну какие могут быть разговоры, раз вы хотите. А Кристофера довезёт на тихоходе Уильям.

В течение трехминутного пути от Поттера до нашего дома ни Эвис, ни я не проронили ни слова. Финбоу подтрунивал над самим собой: никогда он не предполагал, что может опуститься так низко, чтобы сесть за руль моторки. Эвис храбро улыбнулась в ответ. Я же не видел ничего, кроме её белого как мел лица.

Как только мы причалили к берегу, она выскочила на берег и, промчавшись через сад, скрылась в доме. Мы с Финбоу последовали за ней. В гостиной на столе лежал пакет на имя Финбоу.

— Отлично! — сказал он. — Это от Аллена. Отнеси его в нашу комнату, Иен. Ладно?

Я положил пакет на его тумбочку и ничего не видящими глазами уставился в окно. Видеть-то, собственно, было нечего. С минуты на минуту произойдёт такое, что весь мир для меня покроется мраком и только прекрасное лицо Эвис останется, как видение, в памяти старика.

Вскоре в комнату вошёл Финбоу с каким-то свёртком в руках, на коричневой бумаге не было надписи. Он положил его рядом с первым, который принёс я.

— А теперь мы должны выяснить, чем занята Эвис, — сказал Финбоу.

— Оставь её в покое, — взмолился я. — Брось все это бога ради. Финбоу, ты не посмеешь…

— Я же обещал тебе однажды, что сделаю все, что в моих силах. Неужели тебе этого мало? — отрезал он и ушёл в гостиную.

Какая-то сверхъестественная сила повлекла меня за ним. Финбоу на секунду замер в дверях, а затем, пробормотав: «Если я не ошибаюсь…» — ринулся к комнате Эвис и настежь распахнул дверь.

В воздухе стоял едкий запах дыма. На полу лежала груда пепла, которая ещё продолжала дымиться. Эвис широко раскрытыми глазами следила, как догорает этот маленький костёр, лицо её было искажено жестокой улыбкой. Я бы никогда в жизни не поверил, что лицо девушки может претерпевать такие разительные перемены, выражая то мягкую печаль, то гневное, презрительное торжество. Мои сомнения и моя последняя надежда исчезли. Конец, подумал я.

Эвис, насмешливо улыбнувшись, встала навстречу Финбоу.

— Странные, однако, у вас манеры, мистер Финбоу.

— В этих бумагах речь, надо полагать, шла о Роджере? — ровным голосом спросил он, указав на пол.

— Гениально! — ответила она. — Как это вы догадались? Это был мой дневник.

— Опасная привычка — вести дневник, — заметил он. Как ни владела собой Эвис, невозмутимое спокойствие Финбоу все-таки подействовало на неё. Голос её задрожал, когда она ответила:

— Думайте все, что угодно.

— Именно так, — подчёркнуто галантно ответил Финбоу, — я и намерен поступить.

— О-о! — прошептала она.

— Вам, может быть, небезынтересно будет услышать, что я застал вас именно за тем занятием, за каким и предполагал застать. По сути дела, это было последнее недостающее звено в цепи моих построений.

— Рада за вас, — произнесла она. Глаза у неё были, как у затравленного зверька. — И что же вы теперь намереваетесь делать? — спросила Эвис.

— Скоро увидите, — мягко ответил он. — Может быть, вы составите мне и Иену компанию и посидите с нами в гостиной, пока не вернутся остальные?

Эвис бросилась на диван, закурила сигарету и сжалась в неподвижный комочек. Финбоу постоял с минуту в полном молчании, опершись на пианино, потом вдруг тихо произнёс своё «та-ак» и обратился к Эвис:

— К сожалению, я не так быстро соображаю, как мне хотелось бы. Нам с вами надо бы прогуляться, Эвис.

Эвис взглянула на него снизу вверх.

— Если вы говорите — надо, значит, надо. Но предупреждаю, что не имею никакого желания делать это, — ответила она холодно.

— Боюсь, что это не имеет значения, — заявил Финбоу.

Стремительным шагом он прошёл в нашу спальню и вынес оттуда свёрток, на котором не было адреса. Попросив меня передать другим, что они с Эвис ненадолго пошли прогуляться, он провёл её через холл к входной двери, откуда начиналась тропинка, ведущая в поле.

Я остался один в сумеречной полутьме. Мысли кружились в сумасшедшем вихре. Перед глазами, как в калейдоскопе, мелькали разные видения: то рыдающая у меня на груди Эвис умоляет меня помочь ей; то та же безутешная Эвис стоит на палубе и уверяет меня, что ей очень понравился Финбоу; снова Эвис с застывшим взглядом и рядом Тони, бросающая ей в лицо оскорбления; а вот Финбоу рассказывает в поезде мне, как при свете зажжённой спички он увидел Эвис, у которой был такой вид, точно она «раздавила паразита»; и, наконец, последнее — Эвис с усмешкой сжигает свой дневник.

Из сада вошли Уильям и Кристофер.

— Извините за задержку, — сказал Уильям. — То и дело сбивались с курса.

— Один-одинёшенек, Иен? — поинтересовался Кристофер. — А где же Финбоу и Эвис?

— Пошли прогуляться, — ответил я, подумав с сожалением: «Бедняга, знал бы ты, какой удар готовит тебе судьба!»

— Странно, — заметил он. — Дождик накрапывает. Наверно, они скоро вернутся.

— Наверно, — ответил я.

Вскоре явились Филипп и Тони и с места в карьер начали обсуждать приготовления к предстоящей свадьбе. У Тони радость била через край.

— Уильям, — поддразнивая, сказала Тони, — тебе тоже пора жениться.

— У меня нет времени для этого, — буркнул Уильям. — И потом, не хочу лезть в петлю.

— Ерунда, — парировала Тони. — Первая же женщина, стоит ей по-настоящему захотеть, женит тебя на себе, не успеешь ты и глазом моргнуть.

Она завела патефон и, прильнув к Филиппу, начала танцевать фокстрот. Со странным, не знакомым мне доселе состраданием смотрел я на бронзовое лицо Кристофера, тяжело задумавшегося над перипетиями любви: чужой — безмятежной и лёгкой, и своей — такой не похожей на неё.

Ко мне подсел Уильям.

— Вы словно на иголках, Иен. Что с вами? — спросил он.

— Да что-то нездоровится, — признался я.

— Возможно, сказываются треволнения последних дней. Обычно человек ничего не чувствует, пока он находится в напряжении, а потом наступает реакция.

Я старался держать себя в руках, но каждое обращённое ко мне слово било по нервам. Предстояло самое страшное: сейчас Финбоу приведёт сюда Эвис и объявит всем о её преступлении. Дождь стучал в окна. Не переставая завывал патефон. Я слышал биение собственного сердца.

Наконец я увидел две фигуры, идущие под дождём по саду. Очевидно, Финбоу и Эвис прошли через поле и решили вернуться вдоль берега реки. Уильям открыл им дверь, и они, промокшие и запыхавшиеся, вошли в комнату. У Эвис волосы были совсем мокрые, а чулки забрызганы грязью.

Финбоу, улыбаясь с порога, сказал:

— Нельзя выйти из дому ни на минуту, не захватив с собой зонтик.

— Зачем же вы вышли? — спросил Кристофер.

— О, это был каприз мистера Финбоу, — поспешила ответить Эвис. — А я решила составить ему компанию.

— Мистер Финбоу может позволить себе капризничать сколько угодно, — вставила Тони.

— К счастью, мои капризы носят по большей части вполне безобидный характер, — заметил Финбоу.

У меня холодок пробежал по спине от этой пикировки.

В комнате стало так темно, что едва было видно противоположную стену. Вдруг Тони воскликнула:

— Нет, это просто безобразие — сидеть в потёмках теперь, когда все эти ужасы позади!

— Правильно! Безобразие! — подхватил Филипп.

— Да будет свет! — провозгласила девушка.

Позвали миссис Тафтс, и Кристофер попросил её зажечь лампы. Та заворчала, что лампы не в порядке, но все-таки принесла свечи. Скоро желтоватое пламя десяти свечей слилось с серым сумраком дождливого вечера. Наша компания напоминала сейчас ночное бдение у гроба покойника.

— Вот так уже лучше, — сказала Тони. — По крайней мере светлее и даже по-своему живописно.

— Но веселья что-то не прибавилось, — заметил Уильям.

— Нет, почему же, — возразил Филипп. — Э-э, да что нам свет, раз весь этот кошмар позади?

— Да, — согласился Кристофер. — Теперь можно вздохнуть спокойнее.

— Пра-а-вильно, — протянула Тони, закидывая ногу на диван. — Какое блаженство сознавать, что с этим покончено!

— С этим покончено, — мягко повторил Финбоу, — или почти покончено. Только что я получил своего рода последний штрих — записную книжку Роджера, в которую он заносил истории болезней своих пациентов.

Мне эти слова показались вполне безобидными, но я заметил, как смертельно побледнела Эвис. Я понял, что развязка близка. Тони, не обратив внимания, какое впечатление произвели на Эвис слова Финбоу, сказала:

— Ну и как, интересно?

— Весьма и весьма, — ответил Финбоу.

Уильям начал рассказывать какую-то забавную историю о своём друге, начинающем невропатологе, который вёл такую же записную книжку, и о том, что из этого получилось. Кристофер поднялся и ушёл к себе в комнату. Уильям продолжал балагурить, но я ничего не слышал — я не сводил глаз с Эвис. Когда Кристофер снова вернулся в гостиную, на его худом лице были написаны растерянность и недоумение.

— Хелло, Кристофер, — как ни в чем не бывало окликнул его Финбоу, — не свой ли пакет вы ищете? Я прихватил его по ошибке, когда пошёл гулять, и оставил в ялике.

— А-а, — протянул Кристофер. — Я схожу за ним. Мне он нужен. Заодно куплю табаку в деревне.

— Ладно, — сказал Финбоу. Кристофер открыл дверь и исчез в саду.

Я слушал, что говорилось кругом, но не мог сосредоточиться ни на чем, меня словно притягивало бледное, напряжённое лицо Эвис Я мысленно заклинал Финбоу, чтобы он наконец заговорил. Уильям кончил свой рассказ, и наступила очередь Тони поделиться своими злоключениями у невропатолога.

Я заметил, что Финбоу сидит в напряжённой позе, как бы ожидая чего-то. Чего же ещё ждать, думал я с тупым безразличием.

Вдруг раздался какой-то сухой щелчок, напоминающий удар хлыста. Я не придал этому никакого значения и даже не разобрал, откуда донёсся этот звук.

— Так, — произнёс Финбоу тихо-тихо.

 

Глава девятнадцатая

ФИНБОУ НЕ ТОРОПИТСЯ С ОБЪЯСНЕНИЕМ

Финбоу стремительно вышел из комнаты, и мы услышали, как он позвал миссис Тафтс. Я прислушался: он говорил приглушённым голосом, торопливо, и разобрать, что именно, мне не удалось. Миссис Тафтс повторяла покорно: «Да, сэр. Слушаюсь, сэр». Это её необычное смирение удивило меня. Они вернулись в комнату вдвоём. Экономка бросила на нас беглый взгляд и тут же вышла. Финбоу откинулся на спинку стула.

— Прости меня, Иен, за все, что тебе пришлось пережить сегодня. Но другого выхода не было, — сказал он сочувственно.

— Что ты имеешь в виду?.. — спросил я растерянно.

— Я вынужден был делать вид, что подозреваю Эвис, — ответил он.

Словно сквозь сон, я увидел, как при этих словах Эвис всем телом подалась вперёд. Все остальные тоже насторожились.

— В чем дело? — нетерпеливо спросила Тони.

— Дело в том, — ответил Финбоу, — что Роджера убил Кристофер.

Я опешил от изумления.

— Но… прошлой ночью… — пробормотал я бессвязно. — Ты говорил, что это не он… что нет причины… почему же ты мне не сказал тогда?

— Кристофер?! — крикнул Филипп. — Но ведь Роджер покончил с собой!

Уильям и Тони ахнули.

Эвис сидела, оцепенев. Коротко и ясно, в нескольких словах, Финбоу изложил ход своих мыслей, который привёл его к выводу, что самоубийство исключено, — по сути, это было то же самое, что я слышал от него в Горнинге. Потом, глядя на меня, он пояснил:

— Когда я сказал тебе, что Кристофер вне подозрений, я сам верил, что это именно так. Однако на следующую ночь в мою душу снова закралось подозрение. До того у меня не было от тебя секретов, Иен: тебе были известны все мои мысли и все факты, которыми я располагал. Все перипетии дела, все мои размышления и догадки были в твоих руках. Но как только мои подозрения снова пали на Кристофера, я перестал посвящать тебя во все. Почему — ты сейчас увидишь, я объясню тебе природу этого убийства.

— Каким же ослом я, должно быть, выглядел, — пробормотал я. Постепенно ко мне возвращалось блаженное ощущение покоя: наконец-то я был уверен, что Эвис в безопасности и теперь ей ничто не угрожает!

— Да, — подтвердил Финбоу, — порядочным. Но у тебя, по-моему, есть оправдание — было почти невозможно угадать, что дало мне первый толчок к раскрытию дела…

— Интересно, что? — нетерпеливо спросил Уильям.

— Алоиз Беррелл, — ответил Финбоу и улыбнулся.

— Его высокопарные проповеди? — спросила Тони.

— Нет, его поведение. Вчера вечером, перед тем как вы с Филиппом сбежали, — Финбоу рассмеялся, — на моторке прибыл Беррелл, чтобы учинить вам ещё один допрос. Я наблюдал за ним и пришёл к выводу, что он — я, помнится, ещё сказал об этом Иену — виртуозно владеет рулём, просто трюкач!

— Но какое это имеет отношение к делу? — удивился Филипп.

Все сгорали от нетерпения.

А Финбоу спокойно и размеренно — можно подумать, что он читал доклад в литературном обществе, — продолжал:

— Наше несчастье в том, что мы зачастую слишком поверхностно судим о людях. И любим приклеивать ярлыки. А уж когда ярлык приклеен, мы считаем, что носитель оного обязан во что бы то ни стало оправдать наши ожидания. В литературе это явление называется традицией английского романа. А в жизни это выглядит так: с самого начала мы все принимали Беррелла за шута горохового, который только и способен, что паясничать и выкидывать всякие фортели. Вспомните, как Кристофер, Уильям и Иен свалились в воду, когда Беррелл обогнал их лодку в то первое утро. Так вот, перевернуть лодку с людьми — это, по нашему мнению, вполне в стиле Беррелла. Мы — хотя всего пять минут назад познакомились с ним — ничего другого от него и не ждали.

Я мысленно признался себе, что именно это я подумал в то утро.

— Но это совсем не в его духе, — продолжал Финбоу. — Беррелл во многом действительно фигляр, он, например, способен выйти из себя, увидев Тони в прозрачной пижаме, — как все пуритане, он человек ограниченный. Но это не мешает ему быть очень сообразительным и обладать мгновенной реакцией. Если он попадёт в хорошие руки, из него выйдет отменный работник. Словом, Беррелл — человек, отлично справляющийся с делами, не требующими большого ума, но требующими быстрой реакции, как, например, при управлении моторной лодкой. Если бы вы выработали у себя привычку думать о человеке как о существе более сложном, чем герой английского романа девятнадцатого века, то вы бы увидели, что опрокинуть лодку по неловкости так же мало похоже на Беррелла, как… скажем, на Иена или на меня.

— Ну, допустим, — вставил Уильям.

— С другой стороны, — сказал Финбоу, — Кристофер — хороший гребец. Поэтому трудно представить себе, чтобы тот или другой опрокинул лодку случайно. Когда я наблюдал, как Беррелл управляет моторкой, мне пришла в голову мысль, что эпизод с перевернувшейся лодкой был, скорее всего, инсценирован умышленно… Кристофером.

— Но зачем? — перебил Уильям. — Ведь он не сумасшедший.

— А у меня в результате этого, — продолжал Финбоу, — снова всплыли пять вопросов, которые я поставил себе в день убийства. В этих вопросах, с моей точки зрения, заключалось все существо дела. Вот они. — И он показал листок бумаги, на котором делал свои заметки в то первое утро, когда мы сидели в саду.

— На пятый вопрос — какие чувства скрываются за внешним спокойствием Уильяма — я уже давно дал ответ, — объяснил он. — Как-нибудь я расскажу вам об этом, Уильям. Сейчас могу сказать одно: будь я на вашем месте, я бы не ставил свою судьбу в такую зависимость от Роджера. Вопрос четвёртый — почему Филипп и Тони так демонстративно ищут общества друг друга после убийства — в целом не представлял больших трудностей. Я твёрдо знал, что Филипп вне подозрений, а поведение Тони продиктовано какими-то осложнениями в их взаимоотношениях, это почти не вызывало у меня сомнений. — Он поднял глаза и улыбнулся им обоим. — Не обижайтесь, что я говорю о вас, как о подопытных кроликах. Но могло оказаться так, что странное поведение Тони трудно было бы объяснить одними сердечными переживаниями; однако тут нас выручил случай: мы с Иеном стали невольными свидетелями разговора между Тони и Филиппом в лодке на озере. Глаза Тони гневно сверкнули.

— Значит, вы подслушивали? — возмутилась она. — Что же именно вы услышали?

— Достаточно, чтобы быть более или менее уверенным, что для вас предпочтительнее видеть Роджера живым, чем мёртвым, — ответил он. — Если вы желаете, чтобы я подробно проанализировал ваше отношение к Роджеру, я не премину сделать это как-нибудь в другой раз, с глазу на глаз.

На лице Уильяма было написано полнейшее недоумение.

— Погоди, но ведь Тони же не знала Роджера раньше! — воскликнул он.

Та пропустила его вопрос мимо ушей и продолжала возбуждённо наседать на Финбоу:

— Что ещё вы знаете обо мне?

— Довольно много, — улыбнулся Финбоу. — Вполне достаточно, чтобы у меня были основания держать язык за зубами… и чтобы проникнуться к вам ещё большей симпатией.

К этому времени ко мне окончательно вернулась трезвость мышления. Я заметил, что Тони была так поглощена своим романом с Филиппом, что её чувства заглушили в ней всякие другие эмоции, даже убийство Роджера оставило её безразличной. И для самого Филиппа, который с тревогой следил за допросом, который Тони учинила моему другу, все, что касалось его невесты, было во сто крат важнее, чем раскрытие преступления Кристофера. Такова уж человеческая природа… и это, должно быть, в порядке вещей.

— В тот день к полуночи мои сомнения по поводу четвёртого и пятого вопросов были рассеяны, — продолжал свой рассказ Финбоу. — Правда, это ещё не привело к раскрытию преступления, но все-таки сузило круг проблем… а кроме того, позволило мне увидеть Роджера в истинном свете. В то время как Иен вёз меня по реке домой, я начал постепенно понимать, какой ответ можно было бы дать на третий вопрос: почему Эвис и Кристофер избегают друг друга после убийства? Он долго не давал мне покоя. Некоторое время я пытался объяснить охлаждение, наступившее между Эвис и Кристофером, сложными душевными переживаниями: Эвис, возможно, любила Роджера и теперь, после его смерти, оставалась ему верна и поэтому не подпускала к себе Кристофера… Но скоро я понял, что это не так.

— К вашему сведению, Кристофер сам все время сторонился меня после убийства Роджера вплоть до поездки в Горнинг, — тихо заметила Эвис.

— Вот оно! — воскликнул Финбоу удовлетворённо. — Так я и думал. Одно время я полагал, что Эвис принадлежит к типу людей, которые глухи к чужому горю, — такие не располагают к откровенности. Но потом я увидел, что ошибался. Словом, в трудную минуту молодой человек, влюблённый в Тони или Эвис, несомненно, кинулся бы к любимой девушке за поддержкой. Но он с каждой из них вёл бы себя по-разному. С Тони он бы попытался найти забвение в любовных утехах. А с Эвис стал бы говорить о чем угодно, только не о том, что его тревожит, он постарался бы успокоить её, будто это она нуждается в поддержке, а не он сам.

Эвис вспыхнула, а Тони рассмеялась.

— Просто в Эвис трудно искать опору, — продолжал Финбоу. — Но суть все-таки в том, что молодой человек в горе пришёл бы к ней, а вот Кристофер, наоборот, отдалился. Тогда я попытался подойти к вопросу с другой стороны, и случай с опрокинутой лодкой помог мне. Это была хитроумная уловка Кристофера, он хотел смыть с себя все следы.

Мы притихли. Уильям закурил. Когда он чиркнул спичкой, было такое впечатление, что кто-то вскрикнул.

— До этого я не думал, что можно убить человека, кое-как сполоснуться и появиться в лучшем виде в обществе — и все это в течение каких-нибудь трех минут. Но если представить, что убийца не имел возможности вымыться после преступления вообще, все выглядит гораздо проще. И в то время как вы сидели и обсуждали ваше положение в каюте, Кристофер нуждался в хорошей бане — он не мылся уже целые сутки.

— Мы просто не придавали значения подобным вещам, — возразил Уильям. — Мы все находились рядом с ним после убийства, и никто ничего не заметил.

— Справедливое замечание, — согласился Финбоу, — Я долго ломал голову, почему вы ничего не заметили. А потом вспомнил один или два эпизода, о которых мне рассказал Иен. Во-первых, когда вы всей компанией собрались в каюте, Кристофер швырнул Тони коробок со спичками, вместо того чтобы зажечь спичку и дать ей закурить. Меня это насторожило: ведь он очень воспитанный человек, кроме того, и труд-то невелик — подняться и сделать два шага. Это могло быть просто случайностью… но тем не менее натолкнуло меня на мысль: не было ли у Кристофера причины не желать, чтобы Тони видела вблизи его руки?

А потом эта ссора Уильяма с Кристофером из-за того, кому сесть на весла, когда они поехали в Горнинг. Почему Кристофер заупрямился и не хотел грести? И почему, если он отказывался грести, когда вы шли в Горнинг, ему вдруг захотелось сесть на весла на обратном пути?

Как известно, убийце, чтобы яхта не врезалась в берег, нужно было как-то закрепить румпель между рукой жертвы и телом. Последовательность его действий была, очевидно, такова: во-первых, убить Роджера; во-вторых, связать вместе пистолет, вымпел и судовой журнал и выкинуть их за борт, предварительно оставив на поручнях след от шнура; в-третьих, закрепить румпель, чтобы яхта шла более или менее прямым курсом. К этому времени на груди у Роджера должна была уже выступить кровь из раны…

Кристофер во время возни с румпелем не мог не испачкать руки в крови, он заметил это сразу, как только вернулся в каюту, — тогда все его, казалось бы, непоследовательные поступки стали вполне объяснимы. Он не мог допустить, чтобы Тони видела его руки на близком расстоянии. Он не хотел дотрагиваться до весел из опасения, что от трения и тепла на них останутся следы крови. А когда он оказался в безвыходном положении и ему пришлось все-таки грести, он не хотел, чтобы кто-либо увидел весла, пока они не будут вымыты. И вот на обратном пути из Горнинга он должен был изловчиться и во что бы то ни стало отмыть весла… и, что ещё важнее, свои руки. Он не дал Уильяму сесть на весла. Таким образом, ни одна живая душа не могла увидеть испачканные кровью весла и, кроме того, сидя на вёслах, легче перевернуть лодку и искупаться самому. Он уже тогда решил перевернуть её при первой же возможности, а тут очень кстати подвернулся Беррелл, и Кристофер легко осуществил свой замысел.

Когда я нарисовал себе картину преступления, мне даже стало лестно, что такой человек, как Кристофер — умный и, бесспорно, талантливый в своём деле, — мыслит и поступает именно так, как я себе и представлял. Итак, первый шаг был мной сделан. Это было равносильно тому, как если бы я сам себе сказал: если допустить, что Кристофер убийца, то все его поступки после совершения им преступления вполне логичны и легко поддаются объяснению.

Гораздо труднее оказалось разобраться, почему он убил Роджера. После разговора с Эвис я исключил его как возможного убийцу потому, что он был единственным, у кого, казалось, не было никакого резона убивать Роджера. Впрочем, я уже говорил Иену, что самое примечательное в данном деле — это то, что у Роджера было больше причин желать смерти любому из своих приятелей, чем наоборот. Было бы, например, странно, если бы Роджер не хотел убрать с дороги Кристофера, ведь тот был его счастливым соперником. А судя по тому, что я узнал о Роджере, он бы ни перед чем не остановился, чтобы разделаться с соперником. Исходя из этой посылки, я не исключал, что Кристофер мог убить Роджера и с целью самозащиты. Словом, я стал размышлять над возможностью и такого варианта.

Анализируя поведение Кристофера шаг за шагом, я вспомнил, что утром, собираясь на медицинское обследование, он был удивительно безмятежно настроен. Меня это удивило, но я тут же решил, что глупо в каждом поступке усматривать какую-то связь с преступлением. Он обязан был пройти медицинское обследование, и сделать это нужно было у ведомственного врача. По-видимому, он не сомневался, что обследование пройдёт благополучно, И оно действительно прошло хорошо, здоровье Кристофера признали первоклассным. И все-таки меня насторожила такая его безмятежность. Он говорил, что никогда прежде не обследовался. Может ли здравомыслящий человек чувствовать себя абсолютно спокойно и уверенно, собираясь идти на своё первое в жизни обследование? Я ещё не встречал человека, который в подобных обстоятельствах не испытывал бы некоторого трепета. А правда ли, что он никогда прежде не обращался к врачам, заинтересовался я, а если обращался, то почему он это скрывает? Если он был у врача незадолго до этого и убедился, что со здоровьем у него все благополучно, то естественно, что он не испытывает беспокойства перед предстоящим визитом. Но в таком случае зачем же делать из этого тайну?

И тогда я начал усматривать в этой таинственности некую связь с Роджером. А что, если у Кристофера есть тайна и о ней случайно знал Роджер? И не касается ли эта тайна состояния здоровья Кристофера? Располагая какими-то данными, Роджер мог свободно использовать этот козырь против Кристофера при первом удобном случае. И я понял, что этот случай, очевидно, и представился, когда Кристоферу предложили должность в Малайе.

Эвис сдавленно вскрикнула и посмотрела на Финбоу широко открытыми, потемневшими глазами. Финбоу продолжал:

— И тут у меня возникло одно предположение. Если когда-то в прошлом, когда Роджер и Кристофер были в дружеских отношениях и между ними ещё не стояла Эвис, Кристофер обращался к Роджеру по поводу какой-то своей болезни — достаточно серьёзной, чтобы из-за неё могли возникнуть осложнения, — тогда в этом деле нет загадок. Позднее здоровье Кристофера могло поправиться настолько, что лишь посвящённый в тайну его недуга врач знал истинное положение вещей… возможно, это было что-нибудь вроде диабета, при котором любой медик признает пациента практически здоровым, если в момент осмотра нет обострения. Но лечащий врач знает о существовании болезни.

Любая такого рода болезнь, даже и залеченная, могла быть причиной для отказа в должности: ведь Кристоферу предстояло работать в Малайе. Возможно, это и несправедливо, но ничего не поделаешь. Аргументов для отказа нашлось бы немало: отсутствие медицинской помощи, возможный рецидив болезни и прочее и прочее. Нетрудно представить себе Роджера, у которого внезапно «проснулось чувство гражданского долга» и он счёл своей святой обязанностью поставить правление компании в известность, что Кристофер болен и не может взяться за такую работу. Разве трудно представить Роджера, этого самодовольного краснощёкого здоровяка, который уговаривает себя, что сообщить о Кристофере — его святая обязанность?! Он ещё наверняка и упивался своей высокой нравственностью!

Эвис так закусила губу, что она у неё побелела.

— В уме вам не откажешь, мистер Финбоу, — сказала она.

— Я просто постарался составить себе ясное представление о каждом участнике драмы, — ответил он, — вот и вся моя заслуга. Итак, все говорило за то, что версия, о которой идёт речь, вполне приемлема. Второй вопрос — почему убийца не воспользовался предложением Иена сохранить все в тайне — объясняется просто, если считать, что убийцей был Кристофер. Он боялся признаться из страха потерять Эвис. Он был очень умен и прекрасно сознавал, что его счастье висит на волоске. Эвис достаточно малейшего повода, чтобы разорвать их помолвку. И я хорошо представляю себе, как он с присущей ему горькой иронией думал, что убийство — весьма серьёзный повод в глазах Эвис.

Однако без ответа оставался ещё первый вопрос: почему не было сделано попытки бросить тень ни на одного из присутствовавших? Но как только Беррелл на следующий день извлёк со дна реки пистолет, и этот вопрос перестал быть вопросом. В эту же ночь, подъезжая на лодке к дому, я сказал Иену, что картина преступления становится для меня ясна. Я имел в виду, что, если подтвердится, что Роджеру было известно о болезни Кристофера, которую последний хотел скрыть, тогда почти все звенья цепи налицо.

— Почему же ты не объяснил мне это тогда? — сказал я с укором.

— Потому что я сам увлёкся талантливым спектаклем Кристофера и хотел досмотреть его до конца. А кроме того, в интересах дела нужно было, чтобы ты продолжал опекать Эвис и смотреть на неё преданными, страдальческими глазами, — ответил он. — Если бы Кристофер заподозрил, что кто-то напал на его след, боюсь, здесь разыгралась бы ещё одна трагедия. Сегодня утром я звонил из деревни Аллену — это мой друг из Скотланд-Ярда — и просил просмотреть регистрационную книгу пациентов Роджера и переслать её мне. Он нашёл имя Кристофера в записях за апрель 1928 года, но не смог в них как следует разобраться. Книга пришла сегодня, но я ещё не заглядывал в неё.

— Я могу просветить вас на этот счёт, — печально произнесла Эвис. — Кристофер страдал каким-то малоизвестным заболеванием крови. Некоторое время, правда недолго, Роджер даже считал эту болезнь смертельной. Он давал Кристоферу какой-то экстракт, и, пока тот принимал его регулярно, формула крови была нормальной. Финбоу пристально посмотрел на неё:

— Я догадывался, что вы в курсе дела. Это многое объясняет. Хорошо, что я не поделился своими догадками с Иеном.

— Почему? — изумился я. — Как мог характер болезни Кристофера оказать влияние на твой план действий?!

— У человека, который знает, что он неизлечимо болен, совершенно меняется психология, — объяснил Финбоу. Он ни во что не ставит человеческую жизнь, и это в какой-то степени объяснимо. Даже потом, когда он выздоравливает, как было с Кристофером, этот психологический перелом ещё долго продолжает ощущаться.

Именно эта лёгкость отношения к жизни и смерти и сделала Кристофера таким хладнокровным и расчётливым убийцей. И если бы на его пути возник кто-либо, он бы не остановился ещё перед одним убийством — это моё твёрдое убеждение. В общем, трагедия Кристофера стала мне окончательно ясна вчера ночью. Сведения, которые сообщил мне Аллен, лишь подтвердили мою теорию, они, собственно, были уже не столь и важны, ибо у меня не оставалось и тени сомнения, что нечто подобное должно было иметь место в биографии Кристофера. Но я все ещё не мог объяснить себе поведение Эвис.

— Моё? — в недоумении спросила Эвис.

— Да, Эвис, ваше. В письме, которое я получил сегодня утром от Аллена, содержатся некоторые сведения о жизни Тони, которые лишний раз подтвердили то представление, которое создалось у меня о ней. Кроме того, в письме говорится об условиях завещания, по которому Эвис становится наследницей капитала дяди, а также о размере доходов, на которые она живёт. — Он закурил сигарету и продолжал: — Теперь мы подошли к этапу расследования, который, пожалуй, все же делает мне честь. Мне нужно было провести строгую грань между тем, что я знаю наверняка, и тем, о чем я только догадываюсь. Уильям, Филипп и Тони по тем или иным причинам выпадали из круга подозреваемых. Найденный пистолет окончательно вывел Тони из игры, хотя я, собственно, в этом доказательстве и не нуждался. Под подозрением оставались только Кристофер и Эвис. Могла ли Эвис быть убийцей?

Я узнал, что её доход составляет всего двести пятьдесят фунтов стерлингов в год и ей, вероятно, приходится с трудом сводить концы с концами. Однако это обстоятельство не могло существенно повлиять на ход моих рассуждений. Мало ли девушек при весьма ограниченных возможностях ухитряются производить впечатление, будто они купаются в роскоши — в основном за счёт того, что все необходимое им обеспечивают другие. Эвис жалко улыбнулась и пробормотала:

— Вот уже около года я питаюсь за чужой счёт — трачусь лишь на завтраки.

Тони возмущённо воскликнула:

— Господи, и как только таких земля носит! Брать, ничего взамен не давая, да ещё святошу из себя корчить!

Финбоу продолжал:

— С другой стороны, девяносто тысяч фунтов на дороге не валяются — это целое состояние. Однако если Эвис была убийцей, то её поведение после совершённого преступления не укладывалось ни в какие рамки. Если бы она убила Роджера из корыстных побуждений, то она стала бы проливать крокодиловы слезы, разыгрывать безутешное горе и прочее, и вместе с тем её не покидал бы страх за содеянное. Но она вела себя так странно, что я никак не мог уяснить, почему эту девушку обуревают такие противоречивые эмоции: страх, ожесточение, укоры совести и торжество — и все это совершенно искренне!

Одно время у меня родилась мысль, что она могла убить Роджера из-за Кристофера, зная, что Роджер собирается испортить карьеру её жениху. Но я отверг эту гипотезу.

— А почему? — спросил Филипп.

— Потому что Эвис не была влюблена в Кристофера. Если хотите знать, я лишь совеем недавно перестал рассматривать Эвис как возможную убийцу — когда я убедился, что она точно знает, кто совершил преступление.

Испуганные глаза Эвис встретились с холодными голубыми глазами Финбоу.

— Что касается самого акта убийства, — снова начал Финбоу, — то в нем есть одна странность. Никто не признался в том, что слышал выстрел. В каюте, где гремит приёмник, действительно трудно что-нибудь услышать, ну 8 в других местах? А между тем даже маленький пистолет стреляет не бесшумно, он издаёт негромкий звук вроде того, что мы только что слышали.

Он замолк на мгновение, а потом заговорил снова:

— Если Эвис сама не была преступницей, то она в момент убийства находилась в своей каюте, по соседству с местом происшествия. Она не могла не слышать выстрела. Чуть позже она вошла в кают-компанию и поняла, что Кристофер появился там буквально за минуту до неё. Я полагаю, Эвис, уже тогда вы знали, кто преступник.

Огромные глаза девушки смотрели на него не мигая.

— И вы знали, почему это преступление было совершено. Я подозреваю, что это вы передали Кристоферу, что Роджер намерен пустить в ход против Кристофера имеющиеся у него сведения медицинского характера. Но сам Роджер понятия не имел, что Кристофер знает о его намерении. Роджер воображал, что он будет действовать за спиной у Кристофера, а тот, бедняга, так никогда и не узнает, почему вдруг правление решило отказаться от его услуг. Вот почему Роджер встретил Кристофера так приветливо: он не ожидал опасности с его стороны. Потому-то он и умер с улыбкой на лице.

Эвис словно окаменела. В её лице не было ни кровинки.

— Когда картина преступления стала мне ясна, объяснить поведение Эвис не представляло трудностей. Вначале она действительно не на шутку испугалась, что её самое могут заподозрить в убийстве, и стала просить у Иена защиты. Но потом она стала бояться, что, призывая на помощь кого-то со стороны, она тем самым ставит под удар истинного убийцу, а кто это был, она догадывалась. Она была рада…

При этих словах Эвис сжалась и словно ушла в кресло.

— …да-да, рада, что Роджер убит, но опасалась, что его убил Кристофер. Однако над всеми остальными чувствами преобладало чувство собственной вины за то, что она утаила от следствия кое-какие детали, и в особенности за то, что, поддавшись минутной слабости, она предала Кристофера, которого по-своему любила. Собственно, так и получилось. Если бы Иен не вызвал меня сюда, то это дело так и было бы похоронено в архивах Скотланд-Ярда как «загадочное самоубийство». Вот причины, которые заставили Эвис вести себя так, как будто она и есть самая настоящая убийца. Не сознательно, конечно. Если бы она действовала сознательно, у неё не получилось бы так убедительно.

Мертвенно-бледное лицо Эвис было маской безысходного страдания. Она не шелохнулась, не заплакала — просто застыла, уставившись потухшим взглядом в одну точку.

— А ведь я все время подозревал её, — вставил Филипп.

Тони добавила:

— Я тоже в первую очередь подумала на неё, но я считала, что у неё не хватит духу…

— Прекратите, Тони, — оборвал её Финбоу. — Молите бога, чтобы вам никогда не пришлось оказаться в таком положении… Итак, когда я разобрался, какие чувства руководили поступками Эвис, все остальное стало ясным как день — как вам сейчас, я надеюсь. Затем я присутствовал при погружении на дно Алоиза Беррелла. Увидев то, что он извлёк со дна, эти атрибуты преступления, которые должны были служить вещественными доказательствами самоубийства, я был поражён и в то же время получил истинное удовольствие. Находка Беррелла давала исчерпывающий ответ на первый вопрос. Я уже говорил Иену, что в жизни не встречал более смелого и более красиво задуманного плана. Самоубийство, замаскированное под убийство, само по себе загадочное явление. Но коварное убийство, принявшее при помощи хитроумных уловок вид самоубийства, способно поставить в тупик кого угодно… если человек не обладает абстрактным мышлением.

Когда я принёс вам весть о том, что Роджер покончил с собой, я наблюдал за Эвис. Она держалась отлично, но тревога её не улеглась. Тогда я сделал вывод: коль скоро она и после этого продолжает нервничать, значит, существует какая-то улика, способная доказать Виновность Кристофера. Для меня было несомненно, что у Эвис хранится нечто такое, от чего она все время стремится избавиться. То она требует зажечь камин, когда не так уж холодно, то бродит ночью по дому. А сегодня после чая я убедился в правильности своего предположения: когда я последовал за ней в её комнату, я застал Эвис за сожжением своего дневника.

— Что ты имел в виду, когда сказал «если я не ошибаюсь?» — перебил я.

Он мягко улыбнулся.

— Что я мог и ошибиться, — ответил он и стал развивать свою мысль дальше: — Причиной постоянной нервозности и беспокойства Эвис, оказывается, был её дневник. Она места себе не находила, опасаясь, что скоро будет произведён обыск и у неё найдут улики против Кристофера. Но на маленькой вилле, где шага не сделаешь, чтобы кого-нибудь не встретить, не так-то легко избавиться, от чего бы то ни было без свидетелей. Кстати, Эвис, что было такого опасного в вашем дневнике? Дрожащим голосом Эвис ответила:

— Там было много всякого. Два года назад, например, я сделала такую запись: «Кристофер обречён. Бедняжка! Как это ни печально, но он недолго протянет. Он не хочет, чтобы об этом кто-нибудь знал, поэтому мы условились молчать». Другая запись сделана совсем недавно: «Только что получила очередное письмо от кузена — в нем весь Роджер. Он пишет, что я не должна выходить замуж за Кристофера, что, возможно, он и получил бы эту должность в Малайе, но из-за болезни это невозможно! И ещё много другого…

— Так! — произнёс Финбоу. — Тогда не удивительно, что вы хотели сжечь дневник. А скажите, пожалуйста, — это до сих пор для меня загадка, — как Кристоферу удавалось скрывать свою болезнь? Ведь ни одна душа, кажется, не знала о его недуге, кроме Роджера… ну и вас, поскольку Роджер, любя вас, рассказал вам об этом.

Эвис едва удерживалась от слез. Еле слышно она прошептала:

— У Кристофера железное самообладание. Он решил, что если поправится, то незачем кому бы то ни было знать о его болезни, а если нет — что казалось более вероятным, — то не все ли равно, отчего человек умер. Он решил молчать… и постарался загореть. Он мне сам говорил: «Главное — обгореть как головешка. Тогда любой дурак будет считать, что ты здоров как бык!» И действительно, никому и в голову не приходило, что он опасно болен.

— Это так похоже на Кристофера, — заметил Финбоу. — Точно так же, почти безукоризненно, он держал себя и после убийства. Сразу нашёл верный тон и не стал изображать святую невинность. Для пущей убедительности даже пистолет привёз из Лондона и показал его Берреллу, пояснив, что оружие может пригодиться ему в Малайе. Беррелл с ним согласился. Я готов держать пари, что если бы Беррелл почему-либо не нашёл пистолет, из которого стреляли в Роджера, то Кристофер позаботился бы о том, чтобы во время повторного прочёсывания дна сержант обязательно нашёл бы пистолет… правда, уже другой… и все равно пришёл бы к выводу, что смерть Роджера — результат самоубийства.

— Жаль, что до этого не дошло, — заметил Уильям. — Задумано было здорово!

— Второй пистолет был в коричневом бумажном пакете, который я оставил в лодке, — как бы ненароком обронил Финбоу.

— Теперь, Финбоу, нам все понятно, — сказал я. — Только я считаю несправедливым, если Кристоферу придётся поплатиться жизнью из-за такого подонка, как Роджер.

— Роджер и правда скотина, — высказался Филипп. — Большего мерзавца трудно себе представить.

Эвис плакала. И сквозь рыдания мы услышали:

— Я никогда не любила Кристофера. Но как бы я хотела полюбить его!

Финбоу грустно сказал:

— Кристофер был несчастным человеком.

— Почему вы говорите «был»? — встрепенулся Уильям.

— А что это за звук мы слышали недавно? — насторожённо спросила Тони.

Ровным, спокойным голосом Финбоу ответил:

— Я надеюсь, что это Кристофер стрелял… — мы все напряглись, — …в себя.

Уильям и Филипп рванулись к двери.

— Не спешите, — остановил их Финбоу. — Чтобы избавить вас от возможных неприятностей, я позвал миссис Тафтс, которая сможет засвидетельствовать, что в момент выстрела вы все находились в этой комнате. И по той же причине я постарался задержать вас своим рассказом подольше. Она вызвала Беррелла, и теперь вы в безопасности… если произошло то, о чем я говорю…

— А Кристофер знал о ваших подозрениях? — спросил Уильям.

— Да. Я как-то упомянул о регистрационной книге Роджера, желая дать ему понять, что я обо всем знаю. И он догадался, — ответил Финбоу.

Мы вышли в сад. Моторка Беррелла стояла напротив виллы. Кто-то указал на видневшуюся в отдалении мачту лодки. Мы бросились бежать навстречу пронизывающему сырому ветру, который гудел и завывал в камышах, Лодка зарылась носом глубоко в тину; как лопнувший пузырь, безжизненно опал парус. На дне лодки лежал Кристофер. По его лицу стучали капли дождя. На груди, как раз там, где сердце, темнело маленькое отверстие, и из него по пиджаку стекала струйка крови. Пистолета не было видно. По злой иронии судьбы Кристофер умер точно так же, как и его жертва — на лодке, под парусом, и пистолет, сделав своё дело, тоже исчез на дне реки.

На лице Кристофера застыла решимость. Сиротливо раскачивался камыш над его головой, и хмурилось серое небо.

 

Глава 1

Я дышал конским потом и сыростью. В ушах стоял топот галопирующих копыт и звяканье подков, изредка ударяющихся друг о друга. Позади меня, вытянувшись в линию, скакала группа всадников, одетых так же, как я, в белые шелковые брюки и двухцветные камзолы, а впереди в тумане, ярко выделяясь своим красно-зеленым камзолом, виднелся только один жокей, поощрявший лошадь перед прыжком через березовый забор, темневший у него на путь.

В сущности, все было, как и ожидали. Билл Дэвидсон в девяносто седьмой раз выигрывал скачку. Его гнедой Адмирал доказывал, что остается лучшей скаковой лошадью в королевстве. А я — что ж, мне не привыкать — в течение нескольких минут любовался сзади Биллом и его лошадью.

Передо мной напрягся, сжался и взлетел могучий гнедой круп: Адмирал взял препятствие без всякого усилия, как и полагалось поистине великому мастеру. И когда я Потянулся за ним, он выиграл у меня еще два корпуса. Мы были на дальнем конце Мейденхедского ипподрома, больше чем на полмили от финишного столба. У меня не было надежды обогнать Билла.

Февральский туман становился все гуще. Трудно было различить что-нибудь дальше следующего препятствия, и окружавшая нас молчаливая белизна, казалось, замыкала всю вереницу скачущих всадников в какое-то пространство между небом и землей. Единственной реальностью была скорость. Финишный столб, толпа людей, трибуны и распорядители были невидимыми за завесой тумана где-то впереди, но на расстоянии, составлявшем почти половину скакового круга, трудно было поверить в их существование.

Я находился в таинственном, отрешенном мире, где могло произойти все, что угодно. И произошло.

Мы вошли в последний поворот и готовились взять следующее препятствие. Билл скакал на добрых десять корпусов впереди меня и других жокеев; он не напрягался, он редко это делал.

Служитель, дежуривший у следующего барьера, пересек дорожку с поля на бровку, на ходу провел рукой по верхней березовой жерди и нырнул под канат. Билл оглянулся через плечо, и я увидел, как у него блеснули в улыбке зубы, когда он убедился, что я так далеко позади. Потом он повернул голову к препятствию и рассчитал расстояние. Адмирал великолепно взял барьер. Он поднялся над ним, словно доказывая, что летать могут не только птицы. И упал.

Пораженный, я увидел стремительное мелькание гнедых ног, колотящих по воздуху, когда лошадь проделала сальто-мортале. Я увидел на мгновение фигуру Билла в его ярком костюме, падающую вниз головой с самой высокой точки траектории, и услышал удар, когда Адмирал упал на землю после него.

Автоматически я отклонился вправо и послал мою лошадь через препятствие. Уже в воздухе, пролетая над препятствием, я взглянул вниз на Билла. Он лежал, раскинувшись на земле, вытянув одну руку, глаза его были закрыты. Адмирал упал всей тяжестью на незащищенный живот Билла и перекатывался взад и вперед в отчаянной попытке встать на ноги.

На какое-то мгновение у меня мелькнула мысль, что под ними было что-то, чего не должно там быть. Но я скакал слишком быстро, чтобы разглядеть, что именно.

Когда моя лошадь помчалась прочь от препятствия, я почувствовал себя так отвратительно, как если бы я сам получил удар в живот. В этом падении была какая-то особенность, которая заставляла думать об убийстве.

Я оглянулся через плечо. Адмиралу удалось наконец подняться, и он один скакал легким галопом по ипподрому. Дежурный служитель подошел и наклонился над Биллом, неподвижно лежавшим на земле. Я отвернулся и поскакал дальше. Теперь я был первым и должен был оставаться впереди. По краю скаковой дорожки мимо меня бежал врач скорой помощи в черном костюме, с белым шарфом. Он стоял до этого у препятствия, к которому я приближался, и теперь бежал на помощь Биллу.

Взяв лошадь в шенкеля, я послал ее через следующие три препятствия, но это уже не имело для меня никакого значения, и, когда я появился как победитель на виду у переполненных трибун, шум разочарованных возгласов, встретивший меня, показался мне вполне заслуженным приветствием. Я проскакал мимо финишного столба, похлопал лошадь по шее и взглянул на трибуны. Большинство голов было повернуто к самому дальнему препятствию — зрители пытались разглядеть в непроницаемом тумане Адмирала, фаворита по всем шансам, который впервые за два года не пришел победителем.

Даже симпатичная женщина, на лошади которой я скакал, встретила меня вопросом: «Что случилось с Адмиралом?»

— Он упал, — сказал я.

— До чего удачно! — воскликнула она и засмеялась счастливым смехом.

Она взяла свою лошадь под уздцы и повела ее в паддок, где расседлывали победивших лошадей. Я спрыгнул с седла и стал отстегивать пряжки подпруги пальцами, неловкими от пережитого потрясения. Она похлопывала свою лошадь и болтала о том, как она рада, что выиграла, как это неожиданно, какое счастье, что Адмирал споткнулся, ну просто для разнообразия, хотя, с другой стороны, конечно, его очень жаль. Я кивал, улыбался и не отвечал, потому что, если б я ответил что-нибудь, это было бы нечто весьма нелюбезное. Пусть себе радуется своему выигрышу, подумал я. Такое бывает не часто, а с Биллом, может быть, ничего и не случилось.

Я снял седло и, оставив миссис Мервин принимать поздравления, протолкался в весовую. Я уселся на весы, был признан соответствующим норме и, пройдя в раздевалку, положил на скамью свои вещи.

Клем, гардеробщик, присматривавший за моими вещами, подошел ко мне. Это был маленький, очень чистенький и аккуратный старичок с обветренным лицом и руками, на которых жилы выступали, как туго натянутые веревки.

Он поднял мое седло и ласково погладил его. Я подумал, что это стало у него привычкой. Он гладил седло, как другой, погладил бы щеку красивой девушки, наслаждаясь мягкостью и нежностью кожи.

— Хорошо проскакали, сэр, — сказал он, но вид у него был не слишком радостный.

Я не хотел, чтобы меня поздравляли. Я сказал отрывисто:

— Должен был выиграть Адмирал.

— Он упал? — спросил Клем с беспокойством.

— Да, — ответил я. Я сам не мог понять почему, сколько ни думал.

— Майор Дэвидсон в порядке, сэр? — спросил Клем. Я знал, что он обслуживал и Билла тоже, которого считал чем-то вроде младшего божества.

— Не знаю, — сказал я. Но я знал, что лука седла угодила ему прямо в живот всей силой тяжести лошади, упавшей на него. «Какие шансы у него, у бедняги?» — подумал я.

Я просунул руку в меховую куртку и пошел в пункт скорой помощи. Жена Билла стояла возле закрытой двери. Бледная, дрожащая, Сцилла изо всех сил старалась не поддаваться страху. На ее маленькой стройной фигуре было пунцовое платье, а на темном облаке ее кудрей красовалась норковая шапочка. Она была одета для праздника, а не для горя.

— Аллан, — сказала она с облегчением, увидев меня. — Доктора осматривают его и просили меня подождать. Как ты думаешь, ему очень плохо? — Она словно умоляла меня, а мне нечего было ей ответить. Я обнял ее за плечи.

Она спросила, видел ли я, как Билл упал. Я ответил, что Билл ударился головой и, должно быть, получил легкое сотрясен?: мозга.

Дверь открылась, вышел высокий, стройный, холеный человек. Это был доктор.

— Вы миссис Дэвидсон? — спросил он Спиллу. Она кивнула.

— Боюсь, что вашего мужа придется отправить в больницу, — сказал он. — Было бы неразумно отпустить его домой, не сделав рентгеновский снимок.

Он ободряюще улыбнулся, и я почувствовал, как напряжение Сциллы несколько улеглось.

— Можно мне видеть его? — спросила она.

Доктор заколебался.

— Можно, — сказал он наконец, — но он почти без сознания. Он слегка ударился. Головой. Так что не следует его беспокоить.

Когда я двинулся, чтобы пройти вслед за Сциллой, доктор остановил меня, положив мне руку на плечо.

— Вы мистер Йорк, верно? — спросил он. За день до этого он давал мне больничный листок, я тогда слегка приложился.

— Да.

— Вы хорошо знаете эту пару?

— Да. Я по большей части живу у них. Доктор в раздумье сжал губы. Потом он сказал.

— Дело плохо. Сотрясение не главное, у него внутреннее кровоизлияние, похоже, что разрыв селезенки. Я звонил в больницу, чтобы там все подготовили для операции.

Пока он говорил, подошла карета скорой помощи. Она двинулась на нас задним ходом. Из нее выскочили санитары, открыли дверь, вытащили длинные носилки и бросились в пункт первой помощи. Доктор пошел следом за ними. Вскоре они опять появились, неся Билла на носилках. Сцилла шла за ними, на лице у нее была глубокая тревога.

Обычно такое решительное, насмешливое, загорелое лицо Билла сейчас было безжизненным, голубовато-белым, покрытым мелкими каплями пота. Он слабо дышал раскрытым ртом, и его руки беспокойно теребили покрывавшее его одеяло. На нем все еще был его яркий жокейский камзол, и это было особенно жутко.

Сцилла сказала мне:

— Я еду с ним в карете скорой помощи. Ты можешь приехать в больницу?

— Мне нужно участвовать еще в последней скачке, — сказал я, — а сразу после этого я приеду. Не волнуйся, все обойдется. — Но сам я не верил этому. И она не верила тоже.

Когда они уехали, я мимо весовой, через парк вышел на берег реки. Вздувшаяся от растаявшего снега Темза, коричнево-рыжая и серая от гребешков белой пены, вырывалась из тумана в ста ярдах справа от меня, пенилась, огибая излучину, на которой я стоял, и снова исчезала в тумане. Туман и неизвестность ждали ее впереди. В этом мы были с ней похожи.

Потому что в несчастном случае с Биллом было что-то не так.

В Булавайо, где я учился в школе, наш математик тратил много часов — я считал даже, что слишком много, — приучая нас делать правильные выводы из минимума данных. Дедуктивный метод — его хобби — он перенес в свою профессию, и нам иногда удавалось с вопросов алгебры и геометрии сбить его на проблемы Шерлока Холмса. Он воспитывал класс за классом, в которых ребята проявляли острую наблюдательность, замечая, как снашиваются носки башмаков у поденщиц и у викариев и какие мозоли характерны для арфистов. При этом школа славилась успехами в математике.

Теперь, отделенный тысячами миль и семью, годами от раскаленной солнцем классной комнаты в далеком Булавайо и чувствуя, что замерзаю в английском тумане, я вспомнил о своем учителе математики и, мысленно перебрав имеющиеся у меня факты, принялся их анализировать.

Дано: Адмирал, великолепный прыгун, упал на полном скаку без всякой видимой причины. Служитель ипподрома, перед тем как мы с Биллом подошли к препятствию, пересек скаковую дорожку позади забора, но в этом не было ничего необычного. А когда я взял препятствие и, обернувшись, взглянул на Билла, где-то на самой границе моего поля зрения блеснул тусклым, влажным блеском какой-то металлический предмет.

Я долго думал об этом предмете.

Вывод был совершенно ясный, но невероятный. Я должен был выяснить правильность этого вывода.

Я вернулся в весовую, чтобы взять сваи вещи и взвеситься перед последней скачкой, но, когда, я стал вкладывать в свою одежду плоские свинцовые грузы, чтобы привести мой вес к норме, по радио объявили, что ввиду сгустившегося тумана последняя скачка отменяется.

В раздевалке поднялась суета. Чай и фруктовые пирожные стали исчезать с молниеносной быстротой. Прошло много времени после завтрака, и я, переодеваясь, тоже затолкал в рот пару бутербродов с говядиной. Я договорился с Клемом, чтобы он отправил мой чемоданчик в Пламптон, где я должен был скакать через четыре дня, а сам отправился на неприятную прогулку. Мне хотелось взглянуть вблизи на то место, где упал Билл.

От трибун да последнего поворота на Мейденхедском ипподроме не близкий путь, и, пока я шел, ботинки, носки и брюки насквозь промокли в высокой сырой траве. Было очень холодно, стоял туман. Вокруг не было ни души.

Я подошел к забору, безвредному, легкому для прыжка забору, сделанному из стоящих вертикально березовых кольев. Три дюйма толщиной у основания, они были в два раза тоньше у вершины, высота — четыре фута и шесть дюймов, ширина забора — около десяти ярдов. Обычное легкое препятствие.

Я тщательно осмотрел ту сторону забора, где лошади приземлялись. Ничего особенного. Я вернулся да сторону, с которой прыгали. Ничего.

Я заглянул под боковой откос барьера, у бровки, там, где скакал Билд, когда он упад. Опять ничего. И только под другим откосом, с поля, что дальше от бровки, я увидел то, что искал: в высокой траве нажоле вижу спрятанное от глаз, покрытое каплями тумана, свернутое, смертоносное.

Проволока.

Порядочный кусок тускло-серебристой проволоки, свернутой в кольцо примерно в фут диаметром, придавленной к земле куском дерева. Один конец проволоки тянулся к главному столбу забора и был закреплен на два фута над препятствием. Закреплен, я увидел, очень надежно, открутить его голыми пальцами я не смог.

Я вернулся к боковому откосу и осмотрел столб. На два фута выше препятствия в дереве столба был желобок. Этот столб был когда-то побелен, и отметка виднелась отчетливо.

Для меня было ясно, что только один человек мог натянуть проволоку — служитель ипподрома, дежуривший у этого препятствия. Человек, которого я видел, когда он пересекал скаковую дорожку. Человек, подумал я с горечью, которого я оставил, чтобы он помог Биллу.

На трехмильной скачке с препятствиями в Мейденхеде надо проехать два круга. В первый раз у этого препятствия все было в норме, никаких случайностей. Девять лошадей спокойно перепрыгнули через него, причем Билл скакал третьим, сберегая силы для финального броска, а я рядом с ним, я еще сказал ему, до чего мня не нравится английский климат.

А потом был второй круг. Адмирал скакал на несколько корпусов впереди. Как только служитель увидел, что Билл взял предыдущее препятствие, он, должно быть, и пересек дорожку; свободный конец проволоки он держал в руке и, обкрутив его вокруг противоположного столба, туго натянул. Точно в двух футах над препятствием. На этой высоте хорошо прыгавший Адмирал должен был налететь на нее грудью.

Эта чудовищная жестокость наполнила меня гневом, которому суждено было, хотя я тогда этого и сам не знал, пришпоривать меня не одну долгую неделю.

Порвала ли лошадь проволоку, когда налетела на нее, или просто стащила ее со столба? Этого я не мог сказать. Но поскольку я не нашел отдельных кусков, а кольцо проволоки, лежавшее у внешнего столба, было целым, я подумал, что лошадь, падая, стащила за собой вниз ее незакрепленный конец. Ни одна из семи лошадей, скакавших за мной, не упала. Так же как моя лошадь. Все свободно перескочили через остатки этой западни.

Если только служитель, дежуривший у препятствия, не сумасшедший — а эту возможность тоже нельзя было исключать, — тут было преднамеренное покушение на определенную лошадь, под определенным жокеем. Билл обычно на этом этапе скачки вырывался вперед на несколько корпусов, а его красно-зеленую форму было хорошо видно даже в туманный день.

Встревоженный, я отправился обратно. Темнело. Я пробыл у забора дольше, чем думал, и, когда я подошел к весовой, чтобы рассказать управляющему ипподромом о проволоке, оказалось, что все, кроме сторожа, уже ушли.

Сторож, старый желчный человек, вечно посасывающий больной зуб, сказал, что не знает, где можно найти управляющего. Администратор пять минут назад уехал в город. Куда он поехал и когда вернется, сторож не знал и, ворча, что ему еще надо присмотреть за пятью топками в котельной и что туман вреден для его бронхита, волоча ноги, озабоченно направился к темневшей в тумане громаде главных трибун.

В нерешительности я проводил его глазами. Я знал, что должен сказать о проволоке кому-то, имеющему власть. Распорядители, присутствовавшие на скачках, были все на пути домой. Администратор уехал. Секретарь заперся в конторе ипподрома, как я после узнал. У меня заняло бы много времени найти кого-нибудь из них, убедить их вернуться на ипподром, проехать в темноте по неровному покрытию скаковой дорожки. А после этого начались бы догадки, повторения, показания… Понадобилась бы масса времени, прежде чем я смог бы уйти отсюда.

А в эти минуты Билл боролся за жизнь в Мейденхедской больнице, и мне отчаянно нужно было знать, побеждает ли он в этой борьбе. Сцилла переживала мучительные часы беспокойства, а ведь я обещал ей прийти, как только смогу. Я и так уж задержался слишком долго. Я подумал: проволока, скрытая туманом, надежно прикрученная к столбу, подождет до утра. А Билл мог и не дождаться.

«Ягуар» Билла одиноко ждал на стоянке. Я забрался в него, включил все фары по случаю тумана и двинулся.

У ворот я повернул налево, осторожно проехал две мили, еще раз повернул налево, миновал мост, долго кружил по улицам, в Мейденхеде везде одностороннее движение, и наконец нашел больницу.

В ярко освещенном вестибюле Сциллы не было. Я спросил дежурного.

— Миссис Дэвидсон? У которой муж жокей? Правильно. Она в комнате для посетителей. Четвертая дверь налево.

Я нашел ее. Ее темные глаза казались огромными из-за серых теней под ними. Никаких других красок на ее лице не оставалось, и свою легкомысленную шляпку она сняла.

— Ну, как он? — спросил я.

— Не знаю. Они твердят мне только, чтобы я не волновалась. — Она была готова расплакаться.

Я сел рядом и взял ее за руку.

— С тобой мне спокойнее, Аллан, — сказала она. Вдруг дверь отворилась, вошел молодой белокурый доктор. Стетоскоп болтался у него на шее.

— Миссис Дэвидсон… — он помялся. — Я полагаю… Вам бы следовало пойти побыть с вашим супругом.

— Как он?

— Не… Неважно. Мы делаем все, что можем. Повернувшись ко мне, он спросил:

— А вы кто — родственник?

— Друг. Я отвезу миссис Дэвидсон домой.

— Так, — сказал он. — Вы подождете или зайдете попозже вечером? — Его осторожный голос, эти неопределенные слова могли означать только одно.

Я вгляделся в его лицо и понял, что Билл умирает.

— Я подожду.

— Хорошо.

Я ждал четыре часа, я детально изучил узоры на портьерах и все щели в линолеуме. Больше всего я думал о проволоке.

Наконец вошла медсестра. Серьезная, молодая, красивая.

— Я очень, очень сожалею… Майор Дэвидсон умер.

Потом она сказала, что миссис Дэвидсон хотела бы, чтобы я вошел и посмотрел на него, и предложила мне идти за ней. Она провела меня по длинному коридору в небольшую белую палату, где Сцилла сидела у единственной в комнате кровати.

Сцилла только подняла на меня глаза, говорить она не могла.

Билл лежал там, серый, неподвижный, безжизненный. Билл. Лучший друг, которого мог бы пожелать себе человек.

 

Глава 2

На следующий день рано утром я отвез Сциллу, просидевшую над ним всю ночь, обессиленную и вконец опоенную снотворным, домой в Котсуолд. Дети встретили ее на пороге, у них были испуганные лица и округлившиеся глаза. Позади них стояла Джоан, проворная и умелая девушка, которая присматривала за детьми. Я с вечера сообщил ей обо всем по телефону.

Тут на ступеньках Сцилла села и зарыдала. Дети опустились на колени возле нее, стали ее обнимать и утешать в горе, которого они не могли еще ясно понять.

Потом Сцилла поднялась в свою спальню. Я задвинул занавески, укрыл ее одеялом и поцеловал в щеку. Она была вконец измучена и немедленно заснула. Я надеялся, что она проснется только через много часов.

Я пошел в свою комнату и переоделся. Внизу, в кухне, Джоан приготовила мне кофе, яичницу с беконом и горячие пышки. Я дал детям по плитке шоколада, который купил для них в прошлое утро (казалось, оно было бесконечно давно, это утро), и они сидели рядом со мной, грызя шоколад, пока я завтракал. Джоан налила кофе и себе.

— Аллан, — начал Уильям, самый младший. Ему было пять лет, и он ни за что не продолжал разговора, если ему не отвечали «да» в знак того, что его слушают.

— Да? — сказал я.

— Что случилось с папой?

Я рассказал им. Обо всем, кроме проволоки.

Некоторое время они как-то странно молчали. Потом Генри, которому как раз сравнялось восемь, спокойно спросил:

— Его похоронят или сожгут?

И прежде чем я успел ответить, он и его старшая сестра Полли принялись горячо и с удивительным знанием дела обсуждать всякие такие вещи, что лучше — захоронение или кремация. Я пришел в ужас, но в то же время почувствовал облегчение, а Джоан, перехватив мой взгляд, еле сдержалась, чтобы не хмыкнуть.

Эта бессознательная детская черствость занимала мои мысли, когда я возвращался в Мейденхед. Я поставил большой автомобиль Билла в гараж и вывел оттуда мой маленький темно-синий «лотос». Туман полностью рассеялся, но я все равно двигался очень медленно по сравнению с тем, как обычно езжу, и все обдумывал, что же мне делать.

Сперва я поехал в больницу. Я забрал вещи Билла, подписал какие-то бланки, сделал нужные распоряжения. Полагающееся по закону вскрытие назначили на следующий день.

Было воскресенье. Я поехал на ипподром, но ворота были заперты. Я вернулся в город. Контора ипподрома была пуста и тоже заперта. Я позвонил управляющему домой, но там не отвечали.

После некоторого колебания я позвонил председателю Национального комитета конного спорта, решив обратиться в самую высокую инстанцию, которой подведомственны скачки с препятствиями. Дворецкий сэра Кресвелла Стампе ответил, что узнает, может ли сэр Кресвелл уделить мне несколько минут. Я сказал, что это чрезвычайно важное дело. Тогда сэр Кресвелл взял трубку.

— Надеюсь, дело действительно очень важное, мистер Йорк, — сказал он. — Вы оторвали меня от обеда с друзьями.

— Вы слышали, сэр, что майор Дэвидсон умер вчера вечером?

— Да, я очень этим огорчен, право, очень огорчен. — Он ждал, что я скажу дальше. Я набрал воздуху.

— Его падение вовсе не несчастный случай, — сказал я.

— Что это значит?

— Лошадь майора Дэвидсона была сбита. Проволока, — сказал я.

Я рассказал ему о своих поисках у забора и о том, что я нашел там.

— Вы известили об этом мистера Дэйса? — спросил он. Дэйс был управляющим ипподромом. Я объяснил, что не мог его найти.

— И звоните мне? Понятно. — Он помолчал. — Ну что ж, мистер Йорк, если вы правы, это слишком серьезное дело, чтобы им занимался один только Национальный комитет конного спорта. Я полагаю, вам следует немедленно известить полицию в Мейденхеде. И непременно держите меня в курсе Дела. До вечера. Я попытаюсь связаться с мистером Дэйсом.

Я повесил трубку. Я понял, что ответственность переложена на чужие плечи. Я представлял себе, как стынет на тарелке у сэра Кресвелла соус к его ростбифу, пока он заставляет гудеть телефонные провода.

Полицейский участок на пустой воскресной улице выглядел темным, пыльным и неприютным. Я вошел. За барьером стояли три стола, за одним из них молодой констебль уткнулся в воскресное приложение к какой-то газете. «Должно быть, детективом зачитался», — подумал я.

— Чем могу быть полезен, сэр? — спросил он, поднимаясь.

— Есть тут еще кто-нибудь? — спросил я. — То есть, я хотел сказать, старший чином. Речь идет об убийстве.

— Одну минуту, сэр. — Он вошел в дверь в глубине комнаты и, тут же вернувшись, сказал:

— Пройдите, пожалуйста, сюда.

Он посторонился, пропуская меня, и закрыл за мной дверь.

Человек, вставший мне навстречу, был, пожалуй, малорослым для полицейского. Коренастый крепыш, лет под сорок. У него были темные волосы. Он выглядел скорее воином, чем мыслителем, но, как я впоследствии убедился, это было поверхностное впечатление. На его столе была разбросаны газеты и толстенные юридические справочники. В кабинете стояла духота от газовой грелки, пепельница была полна окурков. Он тоже проводил воскресенье за чтением, с пользой для дела.

— Добрый день. Я инспектор Лодж, — сказал он, показывая на стул против письменного стола. Он тоже сел и принялся складывать газеты в аккуратные стопки.

— Вы пришли по поводу убийства? — Мои слова, когда он повторил их, прозвучали очень глупо, но он говорил весьма деловым тоном.

— Дело идет о майоре Дэвидсоне, — начал я.

— Да, у нас есть рапорт об этом. Он умер в госпитале ночью после падения на скачках.

— Это падение было подстроено, — выпалил я. Инспектор Лодж посмотрел на меня долгим взглядом, потом достал из ящика лист бумаги, отвинтил колпачок вечной ручки и написал, как я увидел, дату и час. Аккуратный человек.

— Я думаю, надо вернуться к началу, — сказал он. — Ваше имя?

— Аллан Йорк.

— Возраст?

— Двадцать четыре года.

— Адрес.

Я назвал адрес, сказал, чья это квартира, и объяснил, что живу по большей части там.

— А вообще ваше местожительство?

— Южная Родезия, — ответил я. — Скотоводческая ферма близ деревни под названием Индума, около пятнадцати миль от Булавайо.

— Род занятий?

— Представляю отца в его лондонской конторе.

— А чем занимается ваш отец?

— Собственное дело. Торговая компания «Бэйли Йорк».

— Чем вы торгуете? — поинтересовался Лодж.

— Медь, свинец, скот. Чем попало и всем на свете. Вообще-то мы транспортная фирма.

Он записал все это быстрым, четким почерком.

— Ну, а теперь, — сказал он, положив перо, — выкладывайте, в чем дело.

— В чем дело, я не знаю, а произошло вот что… — Я рассказал ему все, что знал. Он слушал не перебивая, потом спросил:

— Что же вас заставило думать, что это не обычное падение?

— Адмирал — самый надежный прыгун на свете. У него ноги гибкие, как кошачьи лапы. Он не делает ошибок в прыжке.

Но по его вежливо-удивленному выражению лица я понял, что он очень мало знает, если вообще знает что-нибудь, о скачках с препятствиями и, наверно, думает, что упасть может любая лошадь.

Я попытался еще раз убедить его.

— Адмирал блестяще берет препятствия. Он ни за что не упал бы вот так, этот забор — безделка для него, он сам рассчитывал темп, его никто не подгонял. Он отлично поднялся в воздух, я сам видел. Его падение было неестественным. Для меня оно выглядело так, словно что-то было подстроено, чтобы свалить его. Я подумал, что это, может быть, проволока. И я вернулся, чтобы найти ее, и нашел. Вот и все.

— Гм. А эта лошадь должна была выиграть скачку?

— Безусловно.

— А кто выиграл на самом деле?

— Я.

Лодж помолчал, покусывая кончик своей авторучки.

— Как принимают на работу служителей на скачках? Есть определенный порядок? — спросил он.

— Точно не знаю. Это народ случайный, их, кажется, берут на один раз, — сказал я.

— А для чего бы такой человек стал вредить майору Дэвидсону? — спросил он с наивным видом. Я пристально посмотрел на него.

— Что же, вы думаете, я все это сочинил? — спросил я.

— Да нет. — Он вздохнул. — Этого я, поверьте, не думаю. Вероятно, следовало бы поставить вопрос так: трудно было бы кому-то, кто хотел повредить майору Дэвидсону, получить работу служителя на скачках?

— Легче легкого, — сказал я.

— Мы должны будем это выяснить. — Он задумался. — Это очень удобный способ убить человека.

— Тот, кто это устроил, не собирался убивать его, — сказал я решительно.

— Почему нет?

— Потому что меньше всего было шансов на то, что майор Дэвидсон разобьется насмерть. Я бы сказал, что это было задумано для того, чтобы он не смог выиграть скачку.

— При таком падении — и мало шансов разбиться? А мне казалось, это очень опасно, — сказал Лодж.

Я ответил:

— Те, кто это подстроил, хотели выбить его из седла, так мне кажется. Обычно, когда ваша лошадь скачет быстро и сильно задевает барьер, когда вы этого не ждете, вас катапультирует из седла. Вы летите по воздуху и приземляетесь далеко впереди от того места, куда падает лошадь. Это может кончиться для вас серьезной травмой, да, но редко ведет к смерти. И потом, Билл Давидсон не полетел вперед. Может быть, он застрял в стремени носком сапога, хотя и это маловероятно. Может быть, он зацепился за проволоку и она задержала его. Он упал отвесно вниз, и его лошадь грохнулась прямо на него. Но даже тогда это просто случай, что лука седла угодила ему прямо в живот. Такое нарочно не придумаешь.

— Понимаю. Вы, кажется, немало поразмышляли на этот счет.

— Да. — По ассоциации Мне пришли на память узоры на портьерах и на коричневом линолеуме в комнате для ожидания.

— А вы не думали, кому это могло быть выгодно повредить майору Дэвидсону? — спросил Лодж.

— Нет, — сказал я, — его все любили.

Лодж встал и потянулся.

— Пойдемте посмотрим на вашу проволоку, — сказал он. Он высунул голову в приемную. — Райт, поищите Гокинса и скажите, что мне нужна машина, если она на месте.

Машина была на месте. Гокинс (так я подумал) сидел за рулем, я сел на заднее сиденье рядом с Лоджем. Мы поехали. Главные ворота ипподрома были все еще заперты, но, как я убедился, нашлись и другие способы проникнуть за ограду. Полицейский ключ открыл неприметные ворота в деревянном заборе.

— Это на случай пожара, — сказал Лодж, перехватив мой удивленный взгляд.

В конторе ипподрома было пусто, администратора не было. Гокинс поехал через круг поперек ипподрома к самому дальнему препятствию. Нас здорово трясло на неровной почве. Гокинс подкатил вплотную к откосу барьера у бровки, и мы с Лоджем вылезли из машины.

Я пошел вдоль барьера к наружному откосу.

— Проволока там, — сказал я. Но я ошибся.

Был столб, был откос, была высокая трава, был барьер из березовых кольев. Но не было мотка проволоки.

— Вы уверены, что это то самое препятствие? — спросил Лодж.

— Уверен, — ответил я. Мы стояли, глядя на все пространство круга, лежавшее перед нами. Мы были на самом дальнем конце ипподрома, и трибуны на этом расстоянии казались неясной громадой. Забор, у которого мы стояли, был единственным на короткой прямой между двумя изгибами скаковой дорожки, и ближайшее к нам препятствие находилось в трехстах ярдах слева за отлогой дугой.

— Вы берете вон то препятствие, — сказал я, указывая налево, — потом перед вами длинный пробег вот до этого. — Я похлопал по забору рядом с нами. — Потом, когда вы перескочили это препятствие, через двадцать ярдов перед вами крутой поворот перед новой прямой. Следующее препятствие расположено на этой прямой несколько дальше, чтобы дать возможность лошади перед прыжком восстановить равновесие после крутого поворота. Это хороший ипподром.

— А вы не могли ошибиться в тумане?

— Нет. Это тот самый забор. Лодж сказал:

— Ладно. Посмотрим поближе.

Однако все, что мы увидели, — это неглубокий желобок на когда-то побеленном внутреннем столбе и более глубокий — на наружном столбе, где проволока впивалась в дерево. К обоим желобкам нужно было присмотреться, иначе их и не заметить. Оба были на одной высоте — шесть футов и шесть дюймов над землей.

— Право, это очень неубедительно, — сказал Лодж.

Мы возвратились в Мейденхед в молчании. Я был расстроен, чувствуя, что свалял дурака. Теперь я понял, что должен был, после того как нашел проволоку, взять туда с собой кого-нибудь — кого угодно, хотя бы сторожа. Человек, видевший — пусть в темноте и в тумане, — что проволока была прикреплена к забору, если б даже он не мог показать под присягой, на каком именно заборе он это видел, — это было бы все-таки лучше, чем вообще отсутствие свидетелей. Я попытался себя утешить мыслью, что служитель мог вернуться к забору с кусачками в то время, как я шел к трибунам, и я все равно запоздал бы со своими свидетелями.

Из Мейденхедского полицейского участка я позвонил сэру Кресвеллу Стампе. На этот раз я оторвал его, как мне было сказано, от поджаренных сдобных булочек. Новость, что проволока исчезла, ему тоже не понравилась.

— Вы должны были сразу захватить какого-нибудь свидетеля. Сфотографировать проволоку. Сохранить ее. Мы не можем начинать дело, не имея доказательств. И потом, как это у вас не хватило здравого смысла действовать побыстрее? Вы очень безответственны, мистер Йорк. — И, добавив еще несколько любезностей, он повесил трубку.

Подавленный, я возвратился домой.

Я осторожно заглянул в комнату Сциллы. Там было темно, и я слышал ее ровное дыхание. Она все еще крепко спала.

Внизу Джоан на ковре у камина играла с детьми в покер. Я научил их покеру как-то в дождливый день, когда ребятам надоело играть в «снап» и «рамми» и они ссорились и капризничали. Покер, таинственная игра ковбоев из кинобоевиков о Дальнем Западе, сделал чудо. Через пару недель Генри превратился в такого мастера, с которым, только крепко подумав, садишься играть во второй раз. Его острый, как бритва, математически точный ум фиксировал малейшие подробности рубашки каждой карты: у него была чудовищная зрительная память. А когда он принимал слегка удивленный вид, рассчитывая ввести партнера в заблуждение, многие ничего не подозревающие взрослые попадались в ловушку. Я восхищался Генри. Он мог одурачить ангела.

Полли играла достаточно хорошо, и я был спокоен, что в обычной компании она не будет постоянно проигрывать. Даже маленький Уильям мог отличить флеш от фулла.

Они играли уже давно, и гора фишек перед Генри была втрое больше, чем у любого из остальных.

Полли сказала:

— Генри выиграл все фишки, и нам пришлось их опять поделить и начать игру сначала.

Генри усмехнулся. Карты были для него открытой книгой, и он не мог не читать ее.

Я взял у Генри десять фишек и сел играть. Джоан сдавала. Она дала мне пару пятерок, и я вытащил еще одну. Генри сбросил две карты и взял две другие, вид у него был довольный. Остальные сбросили все карты. Тогда я смело присоединил еще две фишки к двум, которые уже лежали на столе.

— Поднимаю тебя, Генри, на две фишки, — сказал я. Генри взглянул на меня, убедился, что я серьезен, и стал отчаянно притворяться, будто он в нерешительности, вздыхал и барабанил пальцами по столу. Зная его манеру блефовать, я понял, что у него на руках огромная комбинация и он изобретает, как бы вытянуть из меня побольше.

— Еще на одну, — сказал он.

Я собирался было добавить еще две фишки, но вовремя остановился.

— Нет, Генри, ничего у тебя не выйдет на этот раз! — И я сбросил карты. Я передвинул ему выигранные им четыре фишки. — На этот раз ты получишь только четыре и ни одной больше!

— А что у тебя было, Аллан? — спросила Поэли и, перевернув мои карты, увидела три пятерки.

Генри усмехнулся. Он даже не пытался помешать Полли посмотреть в его карты. У него была пара королей. Всего-навсего одна пара!

— На этот раз я тебя поймал, Аллан, — сказал он, очень довольный.

Уильям и Полли простонали.

Мы продолжали играть, пока я не восстановил свою репутацию и не отыграл у Генри: солидное количество фишек. Потом пришло время детям ложиться спать, и я пошел к Сцилле.

Она проснулась и лежала в темноте.

— Входи, Аллан.

Я вошел и зажег лампу у ее кровати. Первый шок у нее прошел, она выглядела спокойной и примирившейся.

— Хочешь есть? — спросил я. Она ничего не ела со вчерашнего обеда.

— А ты знаешь, Аллан, хочу, — сказала она, словно удивляясь.

Я сошел вниз и помог Джоан приготовить ужин и сам отнес его Сцилле. Мы ели, и она, опираясь на подушки, одна в большой постели, стала рассказывать, как они встретились с Биллом, как они проводили время, сколько было веселья. Ее глаза сияли от счастливых воспоминаний. Она говорила долго, все время только о нем. Я не останавливал ее до тех пор, пока у нее не стали подрагивать губы. Тогда я рассказал о Генри, о его паре королей. Она улыбнулась и успокоилась.

Мне очень хотелось спросить ее, не было ли у Билла в последние недели неприятностей, не угрожал ли ему кто-нибудь, но я подумал, что сейчас не время для расспросов. Я заставил ее принять еще одну таблетку снотворного, которое мне дали в больнице для нее, потушил свет и пожелал ей покойной ночи.

Я раздевался у себя в комнате и чувствовал, что засыпаю на ходу, усталость валила меня с ног. Я не спал больше сорока часов, и немногие из них можно было назвать спокойными. Я плюхнулся в постель. Это был один из тех моментов, когда окунаешься в сон, как в чудесное наслаждение.

Спустя полчаса Джоан разбудила меня. Она была в халате.

— Проснитесь ради бога! Я целый час стучусь к вам!

— Что случилось?

— Вас просят к телефону. По личному делу.

— Ох, нет, — простонал я. Мне казалось, меня разбудили среди ночи. Я взглянул на часы — было одиннадцать.

Я пошел спотыкаясь вниз, не в силах заставить себя проснуться.

— Алло?

— Мистер Аллан Йорк?

— Да.

— Не вешайте трубку. — Что-то щелкнуло в телефоне. Я зевнул.

— Мистер Йорк? У меня для вас сообщение от инспектора Лоджа из Мейденхедского полицейского участка. Он хотел бы, чтобы вы зашли завтра днем, в четыре часа.

— Приду, — сказал я и, повесив трубку, пошел к себе. Спать, спать, спать…

Лодж ждал меня. Он встал, пожал мне руку, показал на стул. Я сел. Теперь у него на столе не было бумаг, за исключением небольшой, в четверть листа, папки, лежавшей прямо перед ним. За маленьким столом в углу, у меня за спиной, сидел констебль в форме. Он раскрыл тетрадь, взял в руки перо, готовый стенографировать.

— У меня тут кое-какие показания, — Лодж постучал по своей папке, — о которых я хочу вам рассказать. А потом я хотел бы задать вам несколько вопросов. — Он раскрыл папку и вынул из нее два скрепленных вместе листа.

— Здесь показания мистера Дж. Л. Дэйса, управляющего конторой ипподрома в Мейденхеде. Он сообщает, что из числа служителей ипподрома, дежуривших возле препятствий на случай необходимости в этих скачках, девять человек числятся на постоянной работе, а троих наняли специально на этот день.

Лодж отложил лист и взял следующий.

— А это показания Джорджа Уоткинса, постоянного служителя на ипподроме. Он говорит, что они тянули жребий, кому какое препятствие обслуживать. У некоторых препятствий стоят по двое. В пятницу тянули жребий, как обычно. Но в субботу один из новых служащих выразил желание дежурить у самого дальнего барьера. Уоткинс говорит, что у них никто не любит это препятствие, потому что от него приходится бегать через весь круг, если хочешь сам сделать ставку между скачками. Поэтому все охотно согласились на предложение новичка. На остальные препятствия тянули жребий.

— Как он выглядит, этот служитель? — спросил я.

— Так вы же его видели, — сказал Лодж.

— Нет, фактически не видел. Видел только, что это мужчина. Я на него не смотрел. У каждого препятствия стоит человек. Я бы не отличил одного от другого.

— Уоткинс говорит, что он узнал бы этого человека, но описать его он не берется. Говорит, обыкновенный человек. Среднего роста, средних лет. Носит кепку, старый серый костюм и свободный макинтош.

— Это не приметы, — сказал я угрюмо. Лодж продолжал:

— Он сказал, что его зовут Томас Кук, что сейчас он без работы, но на следующей неделе получает место, а пока перебивается случайными заработками. Очень приятный человек, без всяких странностей, утверждает Уоткинс. Разговаривает, как лондонец, без беркширского акцента.

Лодж отложил бумагу и взял следующую.

— Это заявление Джона Рассела, служащего пункта скорой помощи. Он показывает, что стоял у первого препятствия на прямой, наблюдая за тем, как лошади огибали дальнюю часть ипподрома. Он говорит, что из-за тумана ему видны были только три препятствия — то, у которого он стоял, следующее на прямой и то, у которого упал майор Дэвидсон. Предыдущее препятствие, как раз напротив него на дальней стороне ипподрома, представлялось ему неясным пятном. Он видел, как майор Дэвидсон вырвался из тумана, после того как взял предыдущее препятствие, и как он упал на следующем. Майора Дэвидсона он больше не видел, хотя лошадь его поднялась и проскакала галопом без наездника. Рассел пошел к препятствию, у которого упал майор Дэвидсон. Потом, когда вы проскакали мимо — он заметил, что вы оглядывались, — он побежал. Он нашел майора Дэвидсона лежащим на земле.

— Видел он проволоку? — спросил я поспешно.

— Нет. Я спросил, не видел ли он чего-нибудь необычного, не упоминая специально о проволоке. Он сказал, что ничего.

— Не видел ли он, пока бежал, как служитель сматывает проволоку?

— Я спросил его, видел ли он майора Дэвидсона или служителя, пока он бежал к ним. Он сказал, что из-за крутого поворота и откоса барьера он ничего не видел, пока не приблизился вплотную. Я думаю, он бежал кругом, вдоль скаковой дорожки, вместо того чтобы срезать угол, — там высокая и мокрая трава, а вдоль дорожки бежать легче.

— Понимаю, — сказал я подавленно. — А что делал служитель, когда подбежал Рассел?

— Стоял возле майора Дэвидсона и смотрел на него. Он говорит, что у служителя был испуганный вид. Это удивило Рассела, потому что, хотя майор Дэвидсон был оглушен, ему не показалось, что он был тяжело ранен. Он помахал белым флагом, это увидел ближайший санитар скорой помощи и сделал отмашку следующему — таким способом они в туман извещают карету скорой помощи.

— А что там делал служитель?

— Ничего. Майора Дэвидсона увезли, а служитель оставался у препятствия, пока не объявили об отмене последней скачки.

Я сказал, хватаясь за соломинку:

— А да деньгами он пришел вместе с другими служителями?

Лодж посмотрел на меня с интересом.

— Нет, — сказал он, — его не было с остальными. Он вынул другую бумагу.

— Здесь показания Питера Смита, старшего конюха в конюшнях Грегори: там тренировали Адмирала. Он говорит, что здесь, в Мейденхеде, Адмирал однажды вырвался и пытался перескочить через колючую живую изгородь, но застрял в ней. У него остались шрамы на груди, на плечах и на передних ногах. — Он поднял на меня глаза. — Если даже проволока оставила на нем какую-нибудь отметину, ее невозможно будет отличить от всех остальных.

— Вы на высоте, — сказал я. — Времени даром не теряли.

— Да. Нам повезло, ну хотя бы в том, что удалось сразу найти всех, кого нужно.

Оставалась только одна бумага. Лодж взял ее и сказал очень медленно:

— Это акт о вскрытии тела майора Дэвидсона. Смерть наступила от многочисленных внутренних повреждений. Повреждены печень и селезенка.

Он откинулся на стуле и поглядел на свои руки.

— А теперь, мистер Йорк, я вынужден задать вам несколько вопросов, которые… — его темные глаза неожиданно встретились с моими глазами —…которые могут показаться вам неприятными. — Он дружелюбно улыбнулся мне, так, чуть заметной улыбкой.

— Пли! — сказал я.

— Вы влюблены в миссис Дэвидсон?

Я выпрямился, пораженный.

— Нет, — сказал я.

— Но вы живете у нее?

— Я живу у них в семье, — сказал я.

— Почему?

— У меня нет своего дома в Англии. Когда я познакомился с Биллом Дэвидсоном, он как-то пригласил меня провести у него конец недели. Мне у них очень понравилось, и, по-моему, я им тоже понравился. Во всяком случае, они меня стали часто приглашать к себе, пока наконец Билл и Снидла не предложили: пусть их дом будет моей штаб-квартирой. Я каждую неделю провожу вечер-другой в Лондоне.

— Давно вы живете у Дэвидсонов?

— Около семи месяцев.

— Ваши отношения с майором Дэвидсоном были дружескими?

— Да, очень.

— Ас миссис Дэвидсоном?

— Да.

— Но вы не любите ее?

— Я чрезвычайно привязан к ней. Как к старшей сестре. — Я изо всех сил подавлял свой гнев, — Она старше меня на десять лет.

Лицо Лоджа вполне отчетливо говорило, что возраст тут роли не играет. Я был уверен, что констебль в углу записывал каждое мое слово.

Я взял себя в руки и спокойно сказал:

— Она была безумно влюблена в своего мужа, а он в нее.

У Лоджа искривились уголки рта. Он казался удивленным.

Затем он начал снова.

— Насколько я понимаю, — сказал он, — майор Дэвидсон был лучшим жокеем-любителем страны в скачках с препятствиями?

— Да.

— А вы год тому назад остались вторым после вашего первого же скакового сезона в Англии? — Я уставился на него.

— Ну, знаете, для человека, который двадцать четыре часа тому назад вряд ли вообще знал о существовании скачек с препятствиями, вы явно делаете успехи.

— Вы были вторым после майора Дэвидсона в списке жокеев-любителей за последний год? И вы, вероятно, так и оставались бы вторым. А теперь, когда майора Дэвидсона не стало, вы, очевидно, будете возглавлять этот список?

— Да, то есть надеюсь, — сказал я. Обвинение было совершенно откровенным, но я не собирался без прямого повода кричать о своей невиновности. Я ждал. Если это намек, что я собирался искалечить или убить Билла, чтобы завладеть его женой, или первым местом на скачках, или тем и другим, то пусть Лодж первым раскроет рот.

Но он этого не сделал. Прошла целая минута. Я сидел молча.

Лодж усмехнулся.

— Ну, тогда все, мистер Йорк. Сведения, которые вы нам дали вчера, и ваши сегодняшние ответы будут напечатаны вместе, и я буду признателен, если вы их прочтете и подпишете.

Полисмен с записной книжкой встал и вышел в другую комнату. Лодж сказал:

— Допрос у следователя в четверг. Вы понадобитесь как свидетель, а миссис Дэвидсон — для опознания трупа. Мы ей сообщим.

Он стал мне задавать вопросы по поводу скачек с препятствиями, те самые вопросы, которые задают в обычных разговорах, а тем временем мои показания были отпечатаны. Я внимательно прочел и подписал их. Все было записано аккуратно и совершенно точно. Я представил себе, как эти странички будут подшиты к другим показаниям в чистеньком скоросшивателе Лоджа. Каким толстым станет этот скоросшиватель, пока Лодж отыщет убийцу Билла Дэвидсона!

Если отыщет когда-нибудь.

Он встал и протянул мне руку, я пожал ее. Он мне нравился. Я хотел бы знать, кто заставлял его выяснять, не я ли организовал убийство, о котором сам же сообщил.

 

Глава 3

Через два дня я скакал в Пламптоне.

Полиция вела следствие очень скрытно, и сэр Кресвелл также не распространялся об этом деле, так что у весов никто не строил догадок по поводу смерти Билла Дэвидсона. Не было никаких слухов или сплетен.

Я погрузился в обычную суету скакового дня с мелкими столкновениями среди жокеев, переодевавшихся в тесной комнате, с грубыми шутками, с хохотом, с толпой мерзнущих полуодетых людей, окруживших раскаленную докрасна печурку с пылающими углями. Клем дал мне брюки, кальсоны, желтую нижнюю сорочку, свежий воротничок и нейлоновые чулки. Я разделся и надел все, что полагается для скачки. На нейлоновые чулки (как всегда, со спущенными петлями) легко скользнули мягкие, плотно обтягивающие ногу скаковые сапоги. Потом Клем вручил мне мои скаковые «цвета» — толстый шерстяной камзол в кремовую и кофейную клетку и коричневую сатиновую шапочку. Он завязал мне галстук. Я надел камзол, а шапочку натянул на шлем. Клем спросил:

— Сегодня будет только одна скачка, сэр? Он вытащил два толстых резиновых кольца из глубокого кармана своего фартука и надел их мне на запястья. Это делается, чтобы ветер не задирал рукава камзола.

— Да, — отвечал я, — насколько мне известно. — Я всегда надеялся на лучшее.

— Может, одолжить седло полегче? Похоже, вы перебрали весу.

— Нет, — сказал я. — Я хотел бы ехать в собственном седле. Я сначала пойду с ним на весы и посмотрю, сколько у меня лишнего.

— Как вам угодно, сэр.

Я пошел вместе с Клемом, захватив свое шестифунтовое скаковое седло с подвязанными к нему подпругой и кожаными стременами и шлемом, болтающимся где-то у меня на затылке. Общий вес оказался десять стоунов и шесть фунтов, что было на четыре фунта больше, чем полагалось для моей лошади, по мнению судей.

Клем взял седло, а я положил на скамейку мой шлем.

— Кажется, у меня лишний вес, Клем, — сказал я.

— Верно. — И он побежал обслужить кого-то еще.

Я, конечно, мог сбросить лишнее, взяв седло веса «почтовой марки» и переодевшись в шелковый свитер и «бумажные» сапоги. Но я скакал на своей собственной лошади и старался для себя самого, а моя лошадь была костлявая, и я мог натереть ей ребра слишком маленьким седлом.

Безнадежный — гнедой мерин-пятилетка — это было мое новое приобретение. Через год-другой из него, судя по всему, мог получиться отличный стиплер, а пока я брал его на скачки с препятствиями для новичков, чтобы дать ему опыт, в котором он отчаянно нуждался.

Его ненадежность как прыгуна заставила Сциллу накануне вечером упрашивать меня, чтобы я не скакал на нем на Пламптонском ипподроме, где неосторожных подстерегает множество ловушек.

Сцилла попробовала обойтись без снотворного, и в своем невыносимом напряжении она то сердилась, то принималась умолять меня:

— Не надо, Аллан! Не нужна тебе эта скачка для новичков в Пламптоне. Ты сам знаешь, твой проклятый Безнадежный действительно не надежен! Тебя же никто не заставляет, ну зачем ты это делаешь?

— Просто мне это нравится.

— Нет на свете лошади, которой до такой степени подходило бы ее имя! — сказала она печально.

— Научится, — сказал я, — конечно, если я дам ему возможность учиться.

— Пусть скачет кто-нибудь другой, прошу тебя!

— Какой смысл держать лошадь, если на ней станет ездить кто-то другой? Я же для того и приехал в Англию, чтобы участвовать в скачках.

— Ты убьешься. Так же, как Билл. — И она стала плакать, беспомощная и обессиленная.

— Не убьюсь. А если б Билл погиб в автомобильной катастрофе, ты бы не позволила мне водить машину, да? В скачках с препятствиями не больше и не меньше риска, чем в езде на автомобиле. — Я помолчал, но она продолжала плакать. — На шоссейных дорогах гибнет в тысячу раз больше людей, чем на ипподроме, — сказал я.

После этого дурацкого заявления она немного успокоилась, но язвительно указала мне на разницу в числе людей, водящих машины и участвующих в скачках.

— Считанные единицы гибнут на скачках с препятствиями, — начал я снова.

— Но Билл погиб!

— Один человек из сотни за год.

— После рождества это уже второй.

— Да. — Я осторожно посмотрел на нее. В ее глазах еще были слезы.

— Скажи мне, Сцилла, у него не было неприятностей последнее время?

— Почему ты спрашиваешь? — Мой вопрос поразил ее.

— Но были неприятности?

— Нет, никаких.

— Он не был чем-нибудь обеспокоен? — настаивал я.

— Нет. А тебе показалось, он был чем-то обеспокоен?

— Нет, — сказал я. И это была правда. До самого своего падения Билл оставался таким же, как я его всегда знал, — веселым, уравновешенным, положительным. Он был счастливым обладателем красивой жены, троих очаровательных ребятишек, помещичьего дома из серого камня, порядочного состояния и лучшей в Англии лошади для скачек с препятствиями. Счастливый человек. И, сколько я ни рылся в памяти, я не мог припомнить ни малейшего искажения этого образа.

— Тогда почему же ты спрашиваешь? — Сцилла посмотрела мне прямо в глаза.

Я рассказал ей, как мог осторожно, что падение Билла не было обычным несчастным случаем. Я сказал ей относительно проволоки и расследования, производимого Лоджем.

Она сидела пораженная, окаменевшая.

— О нет, — сказала она. — Нет, нет, этого не может быть!

И теперь, в весовой на Пламптонском ипподроме, я видел ее испуганное лицо. Она больше не возражала против моего участия в скачках. То, что я рассказал ей, вытеснило все другие мысли у нее из головы.

Тяжелая рука легла мне на плечо. Я хорошо знал ее. Это была рука Пита Грегори, скакового тренера, дородного мужчины примерно шести футов ростом, начинавшего уже жиреть и лысеть, но в свое время, как мне говорили, самого великого человека, когда-либо вдевавшего ногу в стремя скакового седла.

— Хелло, Аллан, мой мальчик, рад тебя видеть! Я уже объявил тебя с твоей лошадью на вторую скачку.

— Ну, как она? — спросил я.

— Порядок. Правда, еще мало наработана. — Безнадежный стоял в его конюшне только месяц. — Я бы на твоем месте не стал ее особенно гнать в гору на первый раз, а то она выдохнется еще до финиша. Понадобится немало времени, пока от нее можно будет ждать чего-нибудь путного.

— О'кей, — сказал я.

— Пойдем поговорим. Мне надо тебе кое-что сказать. — Он подтянул повыше ремешок от бинокля, висевшего у него на плече.

Мы вышли через ворота на скаковую дорожку и попробовали почву каблуками, они уходили в землю на дюйм.

— Неплохо, если учесть, сколько снегу здесь натаяло две недели назад, — сказал я.

— Тебе будет мягко падать, — сказал Пит со своим примитивным юмором.

Мы поднялись до ближайшего препятствия. Сторона, где приземлялись, была слишком податливая, но мы знали, что почва на другом конце ипподрома была осушена лучше. Все было в порядке.

Внезапно Пит спросил:

— Ты видел, как упал Адмирал в Мейденхеде? — Он сам, когда это случилось, был в Ирландии, покупал там лошадь, и только что вернулся.

— Да. Я был примерно на десять корпусов позади него, — ответил я, глядя вдоль скаковой дорожки и стараясь сосредоточиться на том, как расположены препятствия.

— Ну?

— Что ну?

— Что случилось? Почему он упал? — В его голосе была настойчивость, которой трудно было ожидать при таких обстоятельствах. Я взглянул на него. В его серые, не улыбающиеся, упорные глаза. Подчиняясь какому-то непонятному инстинкту, я притворился, что ничего не знаю.

— Ну, просто упал, — сказал я. — Когда я брал это препятствие, Адмирал лежал на земле, а Билл под ним.

— Выходит, Адмирал неправильно взял препятствие? — сказал он испытующе.

— Этого я не видел. Должно быть, он зацепился за верхний край барьера. — Это было достаточно близко к истине.

— А не было там чего-нибудь еще? — Глаза Пита глядели так пронзительно, словно старались проникнуть в мой мозг.

— О чем это ты? — Я уклонился от прямого ответа.

— Да так. — Его напряженное ожидание исчезло. — Ну, если ты ничего не видел… — Мы повернули назад. Мне было неприятно, что я не сказал Питу правды. Но уж слишком он был настойчивым и настороженным. Конечно, я был убежден, что Пит не такой человек, чтобы рискнуть искалечить лошадь, а уж тем более собственного друга, но почему он так явно обрадовался, когда поверил, что я ничего не заметил? Я решил было спросить его, а он как считает, и потом рассказать ему все, как было, когда он вдруг заговорил:

— Ты не собираешься участвовать в любительской скачке, Аллан? — Он стал таким, как всегда, насмешливым и улыбающимся, — Не собираюсь, — ответил я. — Послушай, Пит… Но он прервал меня.

— Тут мне поставили лошадь в мою конюшню дней пять-шесть тому назад. Записали на сегодня. Гнедой жеребец. Славное животное, на мой взгляд. Его привели из маленькой конюшни откуда-то с запада, и его новый владелец очень хочет, чтоб лошадь сегодня участвовала в скачке. Я пробовал тебе звонить сегодня утром, но ты уже ушел.

— Как его зовут? — спросил я, так как знал, что все эти предисловия были у Пита способом втянуть меня в какую-нибудь авантюру.

— Поднебесный.

— Не слыхал о таком. Что он натворил?

— Да ничего особенного. Конечно, он еще молодой…

— Ну, выкладывай, что он сделал? Пит вздохнул и сдался.

— Он скакал только два раза в Девоне, в прошлую осень. Он не упал, но… оба раза он сбросил наездника. Вообще-то он неплохо прыгал у меня через учебное препятствие сегодня утром. Я думаю, ты легко с ним сладишь, а сейчас это главное.

— Пит, мне не хочется тебе отказывать… — начал я.

— А его владелица так надеялась, что ты будешь скакать на нем! Это ее первая лошадь, и наездник должен в первый раз скакать в новой с иголочки форме. Она так нервничает! Я сказал, что попрошу тебя…

— Нет, не думаю… — начал я опять.

— Ну поговори с ней по крайней мере, — сказал Пит.

— Ты же понимаешь, если я поговорю с ней, мне будет гораздо труднее отказаться. Пит этого не отрицал.

— Опять какая-нибудь бедная старая дама, которая должна навсегда лечь в больницу и которая хочет получить последнее удовольствие перед своим печальным концом? — спросил я.

Это была трогательная история, с помощью которой Пит незадолго до этого убедил меня скакать на лошади, которая мне жестоко не нравилась. Старую даму я часто видел после этого на скачках. Очевидно, ее больница и ее печальный конец все еще дожидались ее.

— Нет, это совсем не бедная старая дама, — сказал Пит.

Мы подошли к загону, и Пит, оглядевшись, кивнул кому-то. Краем глаза я увидел, что к нам приближается женщина. Теперь, не совершая непростительной грубости, удирать было уже поздно. У меня хватило времени только шепотом от всего сердца выругать Пита, прежде чем я обернулся и был представлен новой владелице гнедого жеребца Поднебесного, мастера сбрасывать наездников.

— Мисс Эллери Пенн, это Аллан Йорк, — представил меня Пит.

Я погиб прежде, чем она успела произнести хоть одно слово. Первое, что я сказал, было:

— Я буду счастлив скакать на вашей лошади.

Пит откровенно смеялся надо мной.

Это была красавица. У нее были правильные черты лица, чудесная кожа, смеющиеся серые глаза, блестящие черные волосы, падавшие почти до плеч. И она привыкла к впечатлению, которое она производила. Но разве она была виновата в этом?

Пит сказал:

— Тогда порядок. Я объявлю тебя на любительскую. Это будет четвертая скачка. Форму я передам Клему. И он пошел к весовой.

— Я так рада, что вы согласились скакать на моей лошади, — сказала девушка. Она говорила неторопливо, низким голосом. — Мне подарили ее ко дню рождения. Вечная проблема — подарки ко дню рождения, правда? Мой дядя Джордж — он прелестный человек, но немножко со странностями — поместил объявление в «Таймсе», что купит скаковую лошадь. Тетя говорит, что он получил пятьдесят предложений и купил именно эту лошадь потому, что ему понравилось имя. Он сказал, что мне будет забавнее получить ко дню рождения лошадь вместо традиционного жемчужного ожерелья.

— Ваш дядя Джордж очаровательный человек!

— Да, но жить с ним трудновато. — У нее была особая манера повышать голос на последних словах каждой фразы так, что она звучала вопросительно. Как будто к каждому своему замечанию она добавляла: вы не согласны?

— А вы живете вместе с ним? — спросил я.

— Ну да. Мои родители разошлись в незапамятные времена, ну, разлетелись в разные стороны и все такое.

— Простите.

— Не нужно никаких соболезнований. Я совершенно не помню ни отца, ни мать. Образно выражаясь, они подкинули меня к дверям дяди Джорджа в нежном возрасте — двух лет от роду.

— Дядя Джордж хорошо выполнил свою задачу, — сказал я, глядя на нее с самым откровенным восхищением.

Она приняла это без всякой неловкости, почти как нечто само собой разумеющееся.

— Вернее, тетя Дэб. Она немножко практичнее. А вообще они оба очаровательны.

— Они здесь сегодня? — спросил я.

— Нет, — сказала мисс Эллери Пенн. — Дядя Джордж сказал, что, если уж он дал мне путевку в новый чудесный мир, сплошь населенный отважными и очаровательными молодыми людьми, не нужно, чтобы под ногами путались какие-то старые родичи.

— Я с каждой минутой все больше люблю дядю Джорджа, — сказал я.

Мисс Эллери Пенн одарила меня божественной улыбкой, которая, впрочем, ничего не обещала.

— Вы видели моего Поднебесного? Правда, симпатичный? — спросила она.

— Не видал. И боюсь, что пять минут тому назад я и не подозревал о его существовании. Как это случилось, что дядя Джордж послал его в конюшню Грегори? Выбрал первую попавшуюся?

Она засмеялась.

— Не думаю, чтобы он действовал наугад. Он выбрал конюшню вполне сознательно. Он сказал, что, если лошадь попадет в конюшню Грегори, я смогу заполучить майора Дэвидсона на мою лошадь. — Она нахмурила лоб. — Дядя был страшно потрясен, когда прочел в понедельник в газете, что майор Дэвидсон разбился.

— Он знал майора Дэвидсона? — спросил я, чтобы что-то сказать, любуясь пленительным изгибом уголков ее алого рта.

— Нет, я думаю, что он не знал его лично. Вероятно, он знал его отца. Мне кажется, он знал отцов всех молодых людей на свете. Он только сказал: «Боже милостивый, майор Дэвидсон умер!» И продолжал есть свой гренок. Но он не слышал, как я и тетя Дэб четыре раза просили его передать мармелад!

— И это все?

— Да, а почему вы спрашиваете? — сказала мисс Эллери Пенн с любопытством.

— Да ничего особенного, — сказал я. — Мы были большими друзьями с Биллом Дэвидсоном.

Она кивнула:

— А, понимаю, — и помолчала. — Но что я должна теперь делать в моей новой роли владелицы скаковой лошади? Мне не очень хочется в первый же день совершить какой-нибудь нелепый промах. Буду благодарна вам за советы или замечания с вашей стороны, мистер Йорк.

— Меня зовут Аллан, — сказал я.

Она поглядела на меня оценивающим взглядом. Это лучше всяких слов сказало мне, что, несмотря на свою молодость, она уже научилась отгораживаться от навязчивых знаков внимания и не вступать во взаимоотношения с незнакомыми людьми.

Но наконец она улыбнулась и сказала:

— Меня зовут Кэт.

Она удостоила меня своим именем, словно подарком, который я с удовольствием принял.

— Что вы знаете о скачках? — спросил я.

— Абсолютно ничего. В жизни не была на ипподроме. — Она иронически подчеркнула, что с уважением говорит об ипподроме.

— Вы сами ездите верхом?

— Ни разу не пробовала.

— Наверно, ваш дядя Джордж любит лошадей? Может быть, он охотник?

— Дядя Джордж абсолютно равнодушен к лошадям. Он говорит, что у лошади один конец кусается, а другой лягается. А что касается охоты, он говорит, что у него есть более уютные занятия, чем носиться зимой по замерзшим болотам за каким-то хвостатым млекопитающим, испытывая страшные неудобства.

Я засмеялся.

— Может быть, он играет в тотализатор? Делает ставки в букмекерских конторах, без того чтобы самому появляться на ипподроме?

— Все знают, что дядя Джордж в день кубка по футболу спросил, кто выиграл дерби.

— При чем же тогда Поднебесный?

— Чтобы расширить мой горизонт, так сказал дядя Джордж. Мое воспитание шло по избитому пути: училась в закрытой школе, окончила школу, путешествовала по Европе под самым строгим присмотром. Дядя Джордж говорит, что нужно, чтобы из моего носа выветрился запах музеев.

— И он подарил вам скаковую лошадь, когда вам исполнился двадцать один год? — спросил я самым деловым тоном.

— Да, — сказала она и пристально поглядела на меня. Я улыбнулся. На этот раз мне удалось преодолеть поставленный ею барьер.

— Как владелице лошади, вам не придется делать ничего особенного, — сказал я, — надо только пойти перед началом скачки вон к тем конюшням и посмотреть, как будут седлать вашу лошадь. Потом вы вместе с Питом пройдете в паддок и будете там стоять и делать интеллигентные замечания насчет погоды до тех пор, пока не подойду я. Потом я сяду на лошадь и отправлюсь на скачку.

— А что мне делать, если мой Поднебесный выиграет скачку?

— А вы надеетесь, что он выиграет? — спросил я. Я не был уверен, что она хоть что-нибудь знает о своей лошади.

— Мистер Грегори сказал, что он не выиграет. Я почувствовал облегчение. Мне не хотелось ее разочаровывать.

— Мы будем знать о нем гораздо больше после скачки. Но если он придет в числе первых трех, его будут расседлывать вон там — напротив весовой. Если нет — вы найдете нас тут, на траве.

Близилось начало первой скачки. Я проводил прелестную мисс Эллери Пенн к трибунам и, исполняя план дяди Джорджа, познакомил ее с несколькими отважными и очаровательными молодыми людьми. К несчастью, я понял, что, когда я вернусь со скачки для новичков, я буду в глазах мисс Эллери Пенн уже только одним из тех, которые «тоже скачут».

Я наблюдал, как она взяла в плен группу моих друзей. Она была такая веселая, такая живая.

Мне казалось, что внутри у нее пылает скрытый неугасимый огонь, и тепло от него прорывается наружу только в ее удивленном, низком голосе. Кэт должна остаться привлекательной и в пожилом возрасте, подумал я неожиданно, и мне пришло в голову, что, если бы Сцилла обладала этой бьющей через край жизненной силой, а: не своей кроткой, уступчивой пассивностью, — подозрения инспектора Лоджа могли бы быть близки к истине.

После того как мы посмотрели первую скачку, я предоставил Кэт решать, кому из ее новых знакомых она окажет честь угостить ее кофе, а сам пошел взвеситься перед скачкой молодняка. Обернувшись на ходу, я увидел, как она отправилась к бару, сопровождаемая хвостом поклонников, будто комета. Сверкающая, зачаровывающая комета.

В первый раз в жизни я пожалел, что должен участвовать в скачке.

 

Глава 4

В раздевалке Сэнди Мэйсон стаял, уперев руки в бока, и непрерывно работал языком. У него били крутые рыжие кудри, а его широко расставленные ноги стояли прочно, как столбы. Он весь, от макушки до пяток, словно вибрировал от полноты жизненных сил. Это был плотный здоровяк лет тридцати с небольшим, очень сильный, с темно-карими глазами, опушенными поразительно бледными, красноватыми ресницами.

Как профессиональный жокей, он не состоял в дюжине лучших, но часто добивался успеха благодаря своей бравой езде. Он был неустрашим. Он посылал своих сопротивлявшихся лошадей в самые узкие интервалы между другими лошадьми, причем иногда в такие интервалы, которых вообще не существовало, покуда он не создавал их с помощью грубой силы. Агрессивность не раз приводила его к жарким схваткам с распорядителями на скачках, но другие жокеи не особенно сердились на него, так как любили за несокрушимую, заразительную жизнерадостность.

Его чувство юмора было таким же могучим, как он сам, и если я лично считал, что его розыгрыши были иногда чересчур жестокими или слишком неприличными, то я оставался в явном меньшинство.

— Эй, вы, подонки, кто из вас спер мой шест для баланса? — гремел он, и голос его великолепно перекрывал деловые разговоры во всех уголках раздевалки. На этот вопрос о местопребывании его хлыста ответа не последовало.

— Вы что, шпана, не можете приподнять свои зады и поглядеть, не сидите ли на нем? — сказал он трем или четырем жокеям, натягивавшим сапоги на скамейке рядом с ним. Они подняли глаза и с удовольствием ожидали конца его тирады. Сэнди продолжал изрыгать поток ругательств, ни разу не повторившись, пока один из служителей не нашел его хлыст.

— Где ты его нашел? — спросил Сэнди. — У кого он был? Я ему оторву его чертову руку!

— Он был на полу, под скамейкой, возле вас.

Но Сэнди никогда не смущали его промахи. Он оглушительно захохотал и взял свой хлыст.

— На этот раз я вас всех прощаю.

Он прошел в весовую, неся свое седло и рассекая воздух хлыстом, словно желая убедиться, что он остался таким же гибким. Он постоянно пользовался хлыстом во время скачки.

Проходя милю меня в дверях раздевалки, он окинул меня своим быстрым, смеющимся взглядом, который делал его всеобщим любимцем, несмотря на все его недостатки. Я обернулся и посмотрел, как он садится на весы, положив хлыст на стол рядом с собой. Он что-то сказал, чего я не расслышал, и оба — служитель у весов и судья, который запоминал цвета жокейских камзолов, чтобы распознать их на финише, — захохотали, отмечая его в своих списках и пропуская его на скачку.

Незадолго перед тем прошел слух, что Сэнди «придержал» нескольких лошадей, на которых он скакал, и был щедро вознагражден букмекерами за свои услуги. Официальное расследование велось всего один час, ничего не было доказано. Те, кто бывали жертвами его розыгрышей, считали, что Сэнди способен на все. Но остальные в один голос уверяли, что придерживать лошадь вовсе не в характере человека, который применяет такие жестокие способы, лишь бы прийти первым.

Наблюдая его свободную и беспечную мадеру общения с администрацией ипподрома, я мог понять, что, видя эту открытую, дружескую манеру держать себя, начальство ипподрома, которое вело расследование, должно было за отсутствием веских доказательств поверить в его невиновность. Среди жокеев осталось общее убеждение, что Сэнди все-таки «придавил» когда-то парочку лошадей, но только не в течение последних месяцев.

«Придержать» лошадь можно, например, пропустив старт, или отодвинувшись в седле назад, или встав на стремена. После этого жокей-жулик, начиная с последнего препятствия, когда он уже на виду у толпы, совершенно честно скачет к финишу, притворяясь, будто заставил лошадь сделать все, что она могла, но выиграть, вероятно, не сумеет. Эти вещи делаются довольно редко, потому что жокей, замеченный в такого рода проделках, обычно очень скоро остается без работы.

За все полтора сезона моего участия в скачках я видел такое только дважды. Оба раза это проделывал один и тот же человек — белобрысый, круглолицый юнец по имени Джо Нантвич. Во второй раз, месяца два тому назад, он чудом спас свои жокейские права, потому что попытался жульничать в скачке, где среди жокеев участвовал известный ябедник Давид Стампе, младший сын сэра Кресвелла.

Джо, а также, по моему мнению, Сэнди жульничали, нарочно заставляя отставать лошадей, на которых они скакали и которые, безусловно, должны были бы прийти первыми. Фактически они были виновны в преступном мошенничестве. Но я не знал, намного ли я поступал лучше, когда привязывал мой шлем к седлу и относил на весы. Потому что я предполагал осторожно провести Безнадежного через все препятствия, сосредоточившись на том, чтоб пройти всю беговую дорожку; я не хотел выматывать лошадь в слабой надежде, что она придет к финишу в числе первых трех. Безнадежный был не очень вынослив, и слишком напряженная скачка могла принести ему вред. Конечно, если в случае каких-нибудь непредвиденных обстоятельств вроде, например, падения других лошадей у меня появился бы шанс на победу, я бы ухватился за этот шанс. Есть колоссальная разница между тем, чтобы «придерживать» лошадь и просто не слишком стараться, хоть и желая выиграть. Но для рассерженных людей, ставивших на эту лошадь, дело в результате. Они теряют свои деньги.

Я взял седло и пошел с ним туда, где меня ждал Пит с Безнадежным. Пит оседлал лошадь, и Руперт, младший конюх, повел ее в паддок. Пит и я пошли вслед за ним, рассуждая на ходу о других лошадях, участвующих в этой скачке. Кэт нигде не было видно.

Когда пришло время, я сел на лошадь и выехал на скаковую дорожку. В крови снова появилось знакомое возбуждение. Ни смерть Билла Дэвидсона, ни горе Сциллы, ни мысль о Кэт, за которой ухаживает кто-то другой, — ничто не могло помешать тому захватывающему счастью, которое я испытывал, когда подъезжал рысью к стартовым воротам. Быстрота скачки, мгновенные решения, риск — во всем этом я остро нуждался как в противодействии размеренной скуке цивилизации. Безопасность бывает чрезмерной. Авантюры необходимы таким, как я, у которого отец перестал считать деньги, получив четвертый миллион.

А, мой отец, сочувствуя мне, так как у него была еще Сюлее — дикая молодость, предоставил в мое распоряжение гоночный автомобиль, трех хороших лошадей и возможность затеряться в стране, отстоящей на пять тысяч миль от дома. Во всяком случае, он сказал, давая мне свое благословение, что скачки с препятствиями — довольно мирное занятие для того, кто с десятилетнего возраста участвовал в охоте на крокодилов на реке Замбези. Ежегодный месячный отъезд моего отца из его торговой империи означал для нас бросок через дикий вельд и погружение в дебри первобытного леса, порой с абсолютным минимумом провианта и снаряжения, которое некому было нести, кроме нас самих. И если вдуматься в это как следует, как странно было, что я, для которого непроходимые джунгли были знакомой игровой площадкой, искал теперь необходимые мне острые ощущения опасности в прирученной стране, среди дружелюбных животных, участвуя в спорте, окруженном со всех сторон всяческими правилами и ограничениями.

Чтобы убедиться, все ли на месте, стартер читал список, пока мы делали пробные круги, проверяя надежность подпруг. Я увидел, что рядом со мной ездит Джо Нантвич со своим обычным неприятным, полуобиженным, полухвастливым выражением на лице.

— Поедешь после скачки к Дэвидсонам? — спросил он. Джо всегда говорил со мной с фамильярностью, которая, несмотря на все мои старания, была мне противна.

— Поеду, — сказал я, но, вспомнив о Кэт, добавил:

— Хотя, может быть, не сразу.

— Подбросишь меня до Эпсома?

— Я поеду не по той дороге, — ответил я как можно вежливее.

— Но ведь ты будешь проезжать Доркинг. А оттуда я доберусь автобусом. Сюда меня подвезли на попутной машине, ехавшей в Кент, а теперь кто бы подбросил домой. — Он так настаивал, что я под конец согласился, хотя знал, что он преспокойно мог бы найти кого-нибудь, кто едет прямо в Эпсом.

Мы выстроились в одну линию на старте. По одну сторону от меня оказался Джо, по другую — Сэнди. Судя по взглядам, которыми они обменялись, можно было понять, что особой любви они друг к другу не питали. Сэнди злобно улыбался, а лицо Джо сморщилось, как у ребенка, который старается не заплакать. Я догадывался, что, по всей вероятности, Сэнди уколол самолюбие Джо какой-нибудь издевательской шуткой вроде того, что, например, налил ему варенья в сапоги.

Мы поскакали, и я сосредоточил все свое внимание на том, чтобы заставить Безнадежного пройти все препятствия как можно быстрее, чище и безопаснее. Лошадь была еще очень неопытная и пугалась препятствий, но главный прыжок был еще впереди. Безнадежный шел так хорошо, что больше половины дистанции я оставался третьим, слегка направляя лошадь к внешнему краю скаковой дорожки, чтобы она могла ясно видеть препятствия. Однако последняя четверть мили, шедшая на подъем, оказалась для нее слишком трудной, и я пришел шестым. Я был доволен, и Сцилла могла успокоиться.

Сэнди Мэйсон успел прямо передо мной, а потом, прибежала галопом лошадь Джо Нантвича без всадника, с болтающимися поводьями, оглядываясь назад, к дальнему концу дорожки, где я увидел маленькую фигурку Джо, бредущего к трибунам. Я не сомневался, что по дороге в Доркииг я услышу полный отчет обо всех его неприятностях.

Я снял седло, вернулся в весовую, переоделся в новенькую с иголочки форму Кэт, дал Клему утяжелить мою одежду на десять фунтов с помощью плоских кусочков свинца, так как для любительской скачки я должен был весить на десять фунтов больше, и пошел посмотреть, куда девалась мисс Эллери Пенн.

Она стояла, прислонившись к перилам парадного круга и поглядывая поочередно то на лошадей, то (с чрезмерным, как я подумал, одобрением) на Дэна Хиллмана — одного из отважных и очаровательных молодых людей, с которыми я ее познакомил.

— Мистер Хиллмэн сейчас говорил мне, — сказала Кэт, — что этот невзрачный мешок костей, ну вот там — с головой, болтающейся возле колен, и с хлопающими ушами, — что это самая быстрая лошадь в скачке. Поверить мне этому или деликатно извинить милую шутку?

— Никаких шуток, — сказал я. — Это действительно самая лучшая лошадь. Не по виду, конечно, тут вы правы, но среди этой компании она, безусловно, верный выигрыш.

Дэн заметил:

— Лошади, у которых вот так опущена голова, обычно отличные прыгуны. Они смотрят, куда скачут.

— А мне нравится вон то великолепное создание, — сказала Кэт, глядя на жеребца с красиво изогнутой шеей и высоко поднятой головой. Большая часть его тела была покрыта попоной, чтобы охранить его от февральского холода, а открытый круп был выпуклым и блестящим.

— Он чересчур жирный. Должно быть, он отъедался, покуда лежал снег, и у него не было достаточного моциона. Он просто лопнет, если его заставить сделать что-нибудь.

Кэт вздохнула.

— Как видно, лошади полны парадоксов, как Дж. К. Честертон. Ничтожества кажутся великолепными, а великолепные кажутся ничтожествами.

— Ну, не всегда, — сказали мы с Дэном в один голос.

— Я с удовольствием продолжу для вас, мисс Эллери Пенн, — сказал Дэн, — курсы по изучению скаковых лошадей.

— Я очень медленно усваиваю сведения, мистер Хиллмэн.

— Тем лучше, — весело сказал Дэн.

— Ты не скачешь сегодня, Дэн? — спросил я.

— Скачу, приятель, в двух последних скачках. Ты не беспокойся, я присмотрю за мисс Эллери Пенн, пока ты будешь скакать на ее лошади. — Он ухмыльнулся.

— А разве вы тоже жокей, мистер Хиллмэн? — удивленно спросила Кэт.

— Да, — сказал Дэн и ограничился этим. А между тем он был восходящей звездой в нашей профессии. Он на глазах продвигался к вершинам. Пит Грегори первым отметил его, и это обстоятельство очень сблизило нас, уж не говоря о внешнем сходстве между нами. Посторонние часто принимали нас одного за другого: мы были одного возраста, оба темноволосые, оба среднего роста и почти одного сложения. Когда мы сидели на лошадях, разница была виднее: он был как жокей гораздо лучше. Мне никогда таким не стать.

— Я думала, что любого жокея можно сразу принять за выходца из Лилипутии, — сказала Кэт, — но у вас обоих вполне приличный рост, — Она взглянула на нас снизу вверх, хотя сама была достаточно высокой.

Мы засмеялись. Я сказал:

— Жокеи на скачках с препятствиями почти все приличного роста. Легче удержаться в седле во время прыжка через барьер, если у тебя достаточно длинные ноги, чтобы сжимать бока лошади. И в обыкновенных скачках без препятствий попадаются высокие парни, как мы. Хотя они, конечно, гораздо худее.

— Все мои иллюзии разбиты, — сказала Кэт.

— Мне нравится твоя новая лошадь, Аллан, — сказал Дэн. — Через год из нее выйдет отличный скакун.

— А вы тоже будете сегодня скакать на собственной лошади? — спросила его Кэт.

— Нет, у меня нет собственной лошади, — сказал Дэн. — Я профессионал, нам запрещают держать собственных лошадей.

— Профессионал? — Брови Кэт поднялись. Ее отлично скроенный костюм был явно обужен, это было заметно даже под курткой из верблюжьей шерсти. У нее был приятный голос, изящные манеры. Мне было забавно смотреть, как разбивалась еще одна иллюзия.

— Да, скачками я зарабатываю себе на жизнь, — сказал Дэн, улыбаясь. — Я ведь не Аллан, у которого папаша лопается от денег. Зато мне платят за любимое дело. Так что положение у меня великолепное.

Кэт внимательно переводила взгляд с одного из нас на другого.

— Быть может, когда-нибудь я пойму, что заставляет вас рисковать сломать себе свои элегантные шеи, — сказала она.

— Когда поймете, скажите нам, — сказал Дэн. — Для меня пока это тайна.

Мы вернулись к трибунам и посмотрели третью скачку. Невзрачная лошаденка пришла первой, опередив остальных на двадцать корпусов. Предубеждение Кэт значительно поубавилось после первой мили и исчезло совсем, когда лошадь взяла третье, последнее препятствие.

— Не воображайте, пожалуйста, что мы всегда знаем, кто придет первым, — сказал Дэн. — Жокеи плохие подсказчики. Но эта лошадь была фаворит. Фаворит, хоть убей!

Фаворит, хоть убей. Обычное ходовое жокейское выражение вонзилось в мое сознание, словно игла. Убийца Билла Дэвидсона рассчитывал на то, что Адмирал был фаворитом.

Фаворит, хоть убей… Убей…

Лошадь Кэт, которую купили как кота в мешке, была не так плоха, как я опасался. На втором препятствии она коротко вскинула задом и крутанула посреди скачка. Я вылетел из седла и вновь опустился на него только по чистой случайности. Очевидно, с помощью этого трюка Поднебесный избавился от своего прежнего жокея, которому я теперь сочувствовал от всей души. Жеребец повторил этот трюк, перепрыгивая через третий ров, но остальную часть пути мы прошли без всяких происшествий. Он обнаружил даже неожиданную силу ног на подъеме и, обойдя несколько усталых животных, закончил скачку четвертым.

Кэт была в восторге.

— Спасибо дяде Джорджу за его идею, — сказала она. — Я в жизни не получала такого удовольствия!

— Я думал, Аллан, что ты вылетишь на втором препятствии, — сказал Пит Грегори, когда я расстегивал пряжки подпруги.

— Я тоже, — сказал я с чувством. — Это чистое везение, что я не вылетел.

Пит смотрел, как дышал Поднебесный: у него поднимались и опускались ребра, но не чересчур сильно.

— Что ж, — сказал Пит, — в общем, это замечательная лошадь. Думаю, что еще в этом сезоне мы с ним выиграем пару скачек.

— Может быть, пойдемте разопьем бутылочку? — спросила Кэт. Глаза ее сияли от возбуждения. Пит засмеялся:

— Погодите, пока у вас будет победитель, за которого стоит распить бутылочку, — сказал он. — Я бы охотно выпил с вами более скромный тост — за будущее, но сейчас не могу, я занят в следующей скачке. Но я не сомневаюсь, что Аллан составит вам компанию. — Он искоса посмотрел на меня, забавляясь тем, как я безоговорочно поддался чарам мисс Эллери Пенн.

— Вы меня подождете, Кэт? — спросил я. — Я должен пойти и опять взвеситься, так как мы пришли четвертыми. Я переоденусь — и мигом…

— Я прогуляюсь у весовой, — обещала Кэт, кивнув. Я взвесился, отдал седло Клему, умылся и переоделся в свой обычный костюм. Кэт стояла у весовой, поглядывая на группу девушек, болтавших неподалеку.

— Кто они? — спросила Кэт. — Они стояли тут все время и ничего не делали.

— Это по большей части жокейские жены, — сказал я, ухмыляясь. — Стоять возле весовой — их главное занятие.

— И наверно, жокейские подруги, — сказала Кэт, криво улыбнувшись.

— Да, — ответил я и только сейчас почувствовал, как приятно знать, что кто-то тебя ждет у дверей. Мы зашли в бар и уселись в ожидании кофе.

— Дядя Джордж был бы потрясен, если бы знал, что мы пьем такой безалкогольный напиток за здоровье моего Поднебесного, — сказала Кэт. — Неужели вы никогда не пьете чего-нибудь крепче кофе?

— Конечно, пью, но не в три часа дня. А вы как?

— Моя страсть — шампанское к раннему завтраку, — сказала Кэт. Глаза ее смеялись.

Я спросил, не проведет ли она сегодня вечер со мной, но она сказала, что никак не может. Кажется, у тети Дэб званый обед, а дядя Джордж захочет во что бы то ни стало услышать, как вел себя его подарок.

— Тогда, может быть, завтра?

Кэт в затруднении смотрела на свой стакан.

— Я… я… завтра я обещала поужинать с Дэном.

— Черт бы его побрал! — взорвался я. Кэт засмеялась.

— А в пятницу? — настаивал я.

— Вот это с удовольствием, — сказала Кэт. Мы прошли к трибунам и наблюдали, как в пятой скачке Дэн пришел первым на голову впереди. Кэт бурно приветствовала его.

 

Глава 5

На стоянке автомобилей шла жестокая драка. Я вышел из ворот, собираясь ехать домой после последней скачки, и остановился как вкопанный. На открытом пространстве между воротами и первой линией автомобилей дрались человек двадцать, и дрались просто насмерть. С первого взгляда было видно, что удары наносились далеко не по утвержденным Куинсберри правилам бокса.

Это было страшно. Схватки между двумя-тремя завсегдатаями — обычное дело на ипподроме, но битва такого масштаба и такой свирепости, должно быть, была вызвана чем-то более серьезным, чем ставки на тотализаторе.

Я пригляделся внимательнее. Не было сомнения, что некоторые орудовали кастетами. В воздухе мелькали велосипедные цепи. Два человека лежали на земли почти неподвижно, застыв в напряженных позах, словно они совершали какой-то странный туземный ритуал. Пальцы одного из них были сомкнуты вокруг кисти другого, у которого в руке был нож с острым лезвием в три дюйма шириной. Лезвие было недостаточно длинным, чтобы нанести смертельный удар, оно было предназначено для того, чтобы резать и уродовать.

Похоже было, что сражались две примерно равные группы, но невозможно было различить, кто к какой принадлежал. Человек с ножом, медленно выпускавший его из рук, был почти мальчик, но большинство из дерущихся были вполне зрелыми людьми. Единственный пожилой человек стоял на коленях посреди дерущихся, прикрывая голову руками, а вокруг него бушевала яростная битва.

Они дрались в жутком молчании. Слышно было только их тяжелое дыхание. Зрители, возвращавшиеся домой с ипподрома, стояли полукругом с разинутыми ртами, все увеличиваясь в числе, но не проявляя намерения вмешаться в драку и попробовать прекратить ее.

Я увидел рядом с собой продавца газет.

— Из-за чего драка? — спросил я. На ипподроме не было ничего такого, чего бы не знали газетчики.

— Это таксисты, — сказал он. — Тут две соперничающие группы: одна из Лондона, другая из Брайтона. Неприятности между ними — вечная история, когда они сталкиваются.

— Почему?

— Не знаю, мистер Йорк. Но это у них не в первый раз.

Я поглядел опять на дерущуюся толпу. У одного или двух оставались еще фуражки на головах. Несколько пар катались по земле, несколько пар боролись, колотили друг друга о бока машин. Машины стояли там в два ряда, все шоферы дрались.

Кулаками и всякого рода железными предметами они наносили друг другу тяжелые увечья. Два человека стояли, согнувшись, держась в агонии за животы. Почти у всех была кровь на лицах, одежда была порвана в клочья.

Они дрались с диким бешенством, не обращая внимания на растущую вокруг них толпу.

— Они же перебьют друг друга, — сказала девушка рядом со мной, глядя на эту сцену с какой-то смесью ужаса и восхищения. Я поглядел через ее голову на человека, стоявшего по другую сторону от нее, на крупного мужчину шести футов ростом, с сильно загорелым лицом. Он смотрел на драку с угрюмым отвращением, сузив глаза. Я не мог вспомнить его имя, хотя чувствовал, что должен был знать его.

В толпе зрителей нарастало беспокойство, люди бросились искать полицию. Замечание девушки было не пустяковым: кое-кто из дерущихся, если бы не пришла помощь, должен был умереть от ударов, толчков и пинков. Судя по всему, они решили драться насмерть.

Драка создала пробку на автомобильной стоянке. Появился полицейский, взглянул на происходящее и ушел за подкреплением. Он вернулся с четырьмя пешими констеблями и одним конным, причем все были вооружены дубинками. Они бросились в гущу сражения, но им потребовалось несколько минут, чтобы остановить драку.

Прибыли еще полицейские. Таксистов растащили и кое-как разделили на две группы. Обе банды были одинаково побиты, ни одна не одержала верх. Поле битвы было усеяно фуражками и обрывками курток и рубах. Два ботинка — черный и коричневый — валялись на расстоянии десяти футов один от другого. На земле виднелись пятна крови. Полицейские стали складывать в кучу найденное оружие.

Когда волнение улеглось, люди стали расходиться. Небольшая кучка пассажиров такси подошла к полисмену, чтобы узнать, надолго ли задержат шоферов. К ним присоединился загорелый человек.

Один из журналистов, постоянно пишущий о скачках, стоял рядом со мной, что-то записывая в блокнот.

— Кто этот загорелый человек, Джон? — спросил я его. Он поднял на меня глаза и посмотрел, на кого я показывал.

— Кажется, его зовут Тюдор, — сказал он. — У него несколько собственных лошадей. Он недавно приехал. Миллионер. Я мало знаю о нем. Похоже, он недоволен, что не может уехать.

Действительно, у Тюдора был очень рассерженный вид, он упрямо выпячивал нижнюю челюсть. Мне все еще казалось, что я должен что-то вспомнить об этом человеке, но я не знал, что именно. Он не добился успеха у полицейского, который отрицательно мотал головой. Машины стояли пустыми.

— В чем тут дело? — спросил я журналиста.

— Междоусобная война, так мне сообщила агентура, — ответил он весело.

Пятеро шоферов лежали навзничь на холодной мокрой земле, один из них непрерывно стонал.

Журналист сказал:

— Половину из них отправят в госпиталь, половину — в полицию. Какой материал!

Человек, стонавший на земле, перекатился на живот, его стошнило.

— Пойду позвоню в редакцию. А вы сейчас домой?

— Жду этого проклятого Джо Нантвича, — сказал я. — Обещал подбросить его в Доркинг, но он как в воду канул после четвертой скачки. Похоже, он поехал о кем-нибудь еще, а меня забыл предупредить.

— В последний раз я видел его, когда он ругался с Сэнди и получил от него по первое число.

— Да, эти двое здорово ненавидят друг друга, — сказал я.

— Знаете, почему?

— Понятия не имею. А вы знаете?

— Нет, — сказал журналист. Он улыбнулся мне на прощание и пошел на ипподром звонить по телефону.

Подъехали две кареты скорой помощи подобрать раненых шоферов. В кузов каждой машины сел полисмен, другой уселся рядом с водителем. Со всем этим грузом машины медленно потащились по дороге к главным воротам.

Оставшихся шоферов трясло от озноба — жар битвы остыл, и сырой февральский ветер стал пробирать их. У них одеревенели суставы, они были в синяках и кровоподтеках, но нисколько не раскаивались в том, что произошло. Человек из одной группы вышел вперед, скорчил рожу другой группе и оскорбительно плюнул в ее направлении. Его рубашка была в лохмотьях, а лицо распухло от синяков. Его бицепсы сделали бы честь кузнецу. Его шелковистые темные волосы падали челкой на лоб. По виду это был опасный человек. Когда полицейский взял его за руку, чтобы отвести обратно к его группе, он резко обернулся и зарычал. К ним стали придвигаться еще двое полицейских, и темноволосый неохотно подчинился.

Я решил уже махнуть рукой на Джо, когда он вдруг вышел из ворот и окликнул меня, даже не подумав извиниться за опоздание. Но не я один заметил его появление.

Высокий загорелый мистер Тюдор шагнул в нашу сторону.

— Нантвич, будьте добры, подбросьте меня в Брайтон, — сказал он уверенно. — Как видите, такси на приколе, а у меня через двадцать минут важное свидание.

Джо рассеянно посмотрел на шоферов.

— Что случилось? — спросил он.

— Не все ли равно! — нетерпеливо сказал Тюдор. — Где ваша машина?

Джо бессмысленно посмотрел на меня. Казалось, его мозг работал на малых оборотах. Он сказал:

— Э… моя машина… она не здесь, сэр. Меня самого обещали подвезти.

— Вы? — обернулся ко мне Тюдор. Я кивнул. Джо, с характерной для него небрежностью, не представил нас друг другу.

— Я буду вам обязан, если вы подвезете меня в Брайтон, — быстро сказал Тюдор. — Я уплачу вам, как за такси.

Он был очень напорист и в большой спешке. Было бы трудно отказать ему в услуге, которая мне ничего не стоила, а ему была так важна.

— Я отвезу вас даром, — сказал я, — но вам придется потесниться: машина у меня двухместная.

— Если она мала для троих, Нантвич останется здесь, а вы потом заедете за ним, — сказал Тюдор решительно. Джо не выказал удивления, но я подумал, что мистер Тюдор чересчур уж привык не считаться ни с чьими удобствами, кроме собственных.

Мы обогнули группу избитых шоферов и направились к моему «лотосу». Тюдор уселся. Он был такой большой, что не было никакой надежды, что Джо тоже втиснется в машину.

— Я вернусь за тобой, Джо, — сказал я, подавляя свое раздражение. — Подожди меня на шоссе.

Я сел в машину, медленно отъехал от стоянки по дороге к ипподрому и повернул на Брайтон. Моему «лотосу» было слишком тесно при таком движении на дороге, он не мог показать всю мощь своего рокочущего мотора фирмы «Клаймакс». Я ехал со скоростью сорок миль и мог спокойно подумать о моем удивительном пассажире.

Глянув вниз, переключая скорости, я случайно увидел его руку, лежащую на колене. Пальцы были широко расставлены и напряжены. И вдруг я вспомнил, где я его видел. Я узнал именно его руку, Загорелую, с синеватым отливом под ногтями.

Он стоял тогда в баре в Сандауне спиной ко мне, и его рука лежала на прилавке рядом со стаканом. Он разговаривал с Биллом, а я стоял позади него, не желая прерывать их разговор. Потом Тюдор осушил свой стакан и ушел.

Теперь я поглядел ему в лицо. — Как жалко Билла, — сказал я.

Коричневая рука слегка дернулась на колене. Он повернул голову и стал смотреть на меня.

— Да, конечно, жалко, — медленно сказал он. — Я надеялся, что он будет скакать на моей лошади в Челтенхэме.

— А вы большой любитель лошадей? — спросил я.

— Да, конечно.

— Я был как раз позади него, когда он упал, — сказал я и, подчиняясь какому-то импульсу, добавил:

— Слишком много вопросов возникает по этому поводу.

Я почувствовал, как огромное тело Тюдора напряглось рядом со мной. Я знал, что он все еще смотрит на меня, его присутствие давило почти физически.

— Да, наверно, — сказал он.

Он явно хотел еще что-то добавить, но передумал и посмотрел на свои часы.

— Подвезите меня, пожалуйста, к отелю «Плаза». У меня там деловая встреча, — сказал он.

— А где это? — спросил я.

— Тут недалеко. Я покажу вам. — Своим тоном он низводил меня до роли его шофера.

Мы проехали несколько миль в молчании. Мой пассажир был, по-видимому, погружен в размышления. Когда мы подъехали к Брайтону, он показал мне дорогу к отелю.

— Спасибо, — сказал он холодно, неуклюже вытаскивая грузное тело из моего приземистого автомобиля. Всем своим видом он давал понять, что принимает солидную услугу, оказанную ему совершенно посторонним человеком, как нечто должное. Он сделал уже два шага в сторону от машины, как вдруг обернулся и спросил:

— Ваше имя?

— Аллан Йорк, — сказал я. — Всего доброго. — Я отъехал, не дожидаясь ответа. Я тоже умел быть резким. В зеркале я видел, что он стоит на мостовой, глядя мне вслед.

Я возвратился на ипподром.

Джо ждал меня на скамейке у дороги. Он с трудом открыл дверцу машины и плюхнулся на сиденье, что-то бормоча. Когда он повернулся ко мне, я обнаружил, что Джо Нантвич пьян.

Почти совсем стемнело, и я зажег фары. Я подумал, что существуют более приятные занятия, чем везти по извилистым дорогам в Доркинг Джо, который дышал на меня перегаром. Я вздохнул и включил скорость.

Джо чувствовал себя глубоко обиженным. Это было обычное дело. Джо был убежден, что во всем, что с ним случалось плохого, был всегда виноват кто-то другой. Хотя ему едва исполнилось двадцать лет, он был хроническим ворчуном. Трудно сказать, что было хуже — его нытье или его хвастовство, и, если жокеи относились к нему с Терпимостью, это свидетельствовало об их добродушии. Многое прощалось Джо за его несомненные жокейские достоинства, но он плохо использовал их, хотя бы уж тем, что «придерживал» лошадей, а сейчас, напившись средь бела дня, он мог вообще потерять место.

— Я бы выиграл эту скачку, — ныл он.

— Дурак ты, Джо, — ответил я.

— Нет, честное слово, Аллан, я должен был выиграть эту скачку. Я его точно поставил на место. Я перегнал всех, они у меня все были сделаны, как надо! — Он изобразил руками пилящее движение.

— Дурак ты — напиваешься во время скачек, — сказал я.

— Чего? — Он не мог сосредоточиться.

— Пьешь, — сказал я, — ты чересчур много выпил.

— Нет, нет, нет, нет… — Слова так и посыпались из него, словно, начав говорить, он уже не мог остановиться.

— Ни один владелец не доверит тебе лошадь, если увидит, что ты пьешь, — сказал я, хотя чувствовал, что, в конце концов, это не мое дело.

— Пьяный или трезвый, я могу выиграть любую скачку.

— Мало кто из владельцев лошадей поверит этому.

— Все знают, что я первоклассный жокей.

— Так оно и есть, пока не напьешься.

— Я могу пить и скакать, могу скакать и пить. — Он рыгнул.

Я промолчал. В чем нуждался Джо, так это в твердой руке, которая взялась бы за него лет десять назад. Сейчас было ясно, что он стоит на пути к полной гибели и не станет благодарить того, кто попробует свернуть его с этого пути.

Он начал ныть снова:

— Этот сволочной Мэйсон…

Я ничего не отвечал. Он попробовал еще раз:

— Этот сволочной Сэнди, он меня опрокинул. С места мне не сойти, он опрокинул меня через эти сволочные перила. Мне бы выиграть эту скачку — все равно что раз плюнуть, он это знал и опрокинул меня через эти сволочные перила.

— Не валяй дурака, Джо.

— Но ты же не скажешь, что я не мог выиграть эту скачку, — сказал Джо вызывающе.

— Ты же упал по крайней мере за милю от финиша, — ответил я.

— Я не упал. Я же говорю тебе. Этот сволочной Сэнди Мэйсон перебросил меня через канат.

— Каким образом? — спросил я лениво, внимательно глядя на дорогу.

— Он прижал меня к нему. Я закричал, чтобы он пропустил меня. И знаешь, что он сделал? Знаешь? Он засмеялся. Засмеялся, как сволочь. Потом он опрокинул меня. Он уперся в меня коленом, толкнул, и я перелетел через канат. — Его ноющий голос оборвался уже настоящим рыданием.

Я взглянул на него. Две слезы катились по его круглым щекам. Они блеснули в свете щитка управления и упали, словно крошечные искорки, на его меховой воротник.

— Сэнди не стал бы этого делать, — мягко сказал я.

— Еще как стал бы! Он говорил, что рассчитается со мной. Говорил, что я пожалею! Но я ничего не мог сделать, Аллан, я ничего не мог сделать! — Еще две слезы скатились по его щекам.

Я ничего не понимал. Я не имел представления, о чем он говорит, но это начинало походить на то, что у Сэнди были причины выбить Джо из седла.

А Джо продолжал:

— Ты всегда хорошо относился ко мне, Аллан, ты не такой, как другие. Ты мой друг… — Он тяжело положил мне руку на плечо, прислонился ко мне. Послушный руль «лотоса» реагировал на этот неожиданный толчок мне в плечо, машину резко бросило к обочине.

Я отпихнул его.

— Ради бога сиди прямо, Джо, или мы угодим с тобой в кювет.

Но он был слишком погружен в собственные заботы, он даже не слышал меня. Он снова схватил меня за плечо. Я съехал на обочину и остановил машину.

— Или сиди как следует, Джо, и оставь меня в покое, или можешь вылезать и идти пешком, — сказал я, стараясь, чтобы мой грубый тон дошел до его сознания.

Но он продолжал свое и теперь уже рыдал в голос.

— Ты не знаешь, какие у меня неприятности, — всхлипывал он.

Я решил выслушать его до конца. Чем скорее он выложит все, что у него на душе, тем скорее успокоится и заснет, подумал я.

— Какие неприятности? — спросил я. Мне это было ничуть не интересно.

— Аллан, я тебе скажу потому, что ты мой товарищ, настоящий товарищ. — Он положил мне руку на колено я сбросил ее.

Между новыми взрывами рыданий Джо забормотал:

— Договорились, что я должен «придержать» лошадь, а я этого не сделал, и Сэнди проиграл кучу денег, и он сказал, что рассчитается со мной, и он все ходил за мной и повторял это день за днем, и я знал, что он сделает что-нибудь страшное, и он сделал, — Он умолк, чтобы перевести дух. — Еще хорошо, что я упал на мягкую землю, а не то я сломал бы себе шею. Это совсем не смешно. А этот сволочной Сэнди, — он задохнулся на этом имели, — он смеялся! Ну ничего! Он у меня посмеется! Я ему сверну на затылок его сволочную рожу!

Эта последняя сентенция заставила меня улыбнуться. Джо с его младенческим лицом и слабым характером, хотя, может быть, и сильный физически, был для грубого, могучего Сэнди не страшнее самонадеянного десятилетнего мальчишки. Хвастовство Джо, так же как и его нытье, шло от неуверенности в себе. Но содержание начатой им речи — это было нечто совсем новое.

— Какую лошадь ты не стал «придерживать»? — спросил я. — И откуда Сэнди знал, что ты должен ее «придержать»?

Одну секунду я думал, что осторожность заставит его замолчать, но после небольшого колебания он разговорился. Алкоголь исходил из него вместе со слезами. Слушая этот полный жалости к себе, прерываемый икотой, наполовину неразборчивый рассказ, я узнал довольно жалкую историю. В очищенном от непристойностей и сокращенном до самой сущности виде она сводилась к следующему: Джо получал щедрый гонорар за то, что несколько раз «придерживал» лошадей. Два раза я видел это сам. Но когда Дэвид Стампе сказал о последнем таком случае своему отцу, Джо едва не потерял жокейские права, и это разохотило его рисковать. Когда в следующий раз его попросили «придержать» лошадь, он было согласился, но потом разнервничался, не придержал в начале, а у финиша сообразил, что если он проиграет эту скачку, то уж точно лишится жокейских прав. И пришел первым. Это было десять дней тому назад.

Я был удивлен.

— Значит, единственный человек, который навредил тебе, был Сэнди?

— Он меня перебросил через канат… — Джо был готов начать все сначала. Я прервал его.

— Но ведь, наверно, не Сэнди платил тебе за то, что ты не придешь первым?

— Нет… Не думаю… Не знаю… — захныкал Джо.

— Ты хочешь сказать, что так и не знаешь, кто тебе платил? Ни разу не дознался?

— Какой-то мужчина звонил мне по телефону и говорил, когда нужно «придержать» лошадь. А потом я получал по почте пухлый конверт с деньгами.

— Сколько раз ты это проделывал? — спросил я.

— Десять, — сказал Джо, — и все за последние полгода.

Я молча смотрел на него.

— Часто это бывало просто. Эти дохляки все равно бы не прибежали первыми, даже если бы я помогал им.

— Сколько ты получал за это?

— Сотню. А два раза по двести пятьдесят. — Джо все еще без удержу болтал языком, и я верил ему. Это были большие деньги, и тот, кто готов был платить их, теперь, конечно, захочет жестоко отомстить Джо. Ведь он ослушался приказа и пришел первым. Но Сэнди? Я не мог этому поверить.

— Что сказал тебе Сэнди, когда ты выиграл скачку? — спросил я.

Джо все еще плакал.

— Он сказал, что он ставил на лошадь, которую я обогнал, и что он со мной рассчитается, — сказал Джо. Похоже было, что Сэнди выполнил свою угрозу.

— Ты не получил свой пакет с деньгами, я полагаю?

— Нет, — сказал Джо, втягивая воздух носом.

— Ты что же, не имеешь даже представления, откуда приходили деньги? — спросил я.

— На некоторых конвертах были лондонские штемпеля, — сказал Джо. — Я не обращал внимания. — Без сомнения, он был слишком занят содержимым конвертов, чтобы обращать внимание на остальное.

— Ну хорошо, — сказал я, — но теперь-то, когда Сэнди отомстил тебе, ты в безопасности. Может быть, ты перестанешь реветь? Чего ты раскис?

Вместо ответа Джо вытащил из кармана куртки бумагу и протянул ее мне.

— Раз уж на то пошло, я тебе все выложу. Я не знаю, что делать. Помоги мне, Аллан. Я боюсь.

В свете приборного щитка я видел, что Джо действительно перепуган. Он стал постепенно трезветь.

Я развернул листок. Обычная бумага для пишущей машинки. Печатными прописными буквами на ней было написано шариковой ручкой пять слов: «БОЛИНГБРОК ТЫ БУДЕШЬ КРЕПКО НАКАЗАН».

— Болингброк — это лошадь, которую ты должен был «придержать», да?

— Да. — Он больше не плакал.

— Когда ты это получил? — спросил я.

— Я нашел это сегодня в кармане куртки, когда переодевался перед пятой скачкой. Когда я снимал куртку, там той бумажки не было.

— И все послеобеденное время ты провел в баре, трясясь от страха? — спросил я.

— Да… Я вернулся туда, когда ты повез мистера Тюдора в Брайтон. Я и не думал, что со мной что-то случится из-за Болингброка, хотя все время боялся, с тех пор как Болингброк пришел первым. И как раз когда я подумал, что все в порядке, Сэнди перебросил меня через канат, а потом я нашел у себя в кармане это письмо. Скверно. — В его ноющем голосе опять зазвучала жалость к самому себе.

Я вернул ему бумажку.

— Что теперь делать? — спросил Джо.

Я не знал, что ему сказать. Он здорово запутался, и ему было чего бояться. Люди, которые в таких масштабах ворочают лошадьми и жокеями, конечно, ведут жестокую игру. Промежуток в десять дней между победой Болингброка и этой запиской мог означать, подумал я, что игра ведется не на прямую. Но это было слабым утешением для Джо.

Он шмыгал носом и время от времени икал, но, казалось, оправился от слез. Самая тяжелая стадия опьянения у него прошла. Я включил фары и выехал на дорогу. Джо вскоре заснул. Он громко храпел.

У Доркинга я разбудил его. У меня было к нему несколько вопросов.

— Джо, кто он, этот мистер Тюдор, которого я отвез в Брайтон? Он тебя знает.

— Это владелец Болингброка. Я часто езжу на его лошадях.

Я был удивлен.

— Он был доволен, когда Болингброк победил? — спросил я.

— Думаю, что да. Его тогда не было. Хотя потом он прислал мне мои десять процентов и письмо с благодарностью. Обычное дело.

— Он недавно занимается скачками, верно? — спросил я.

— Свалился к нам на голову одновременно с тобой, — сказал Джо, возвращаясь к своему развязному тону. — Оба вы появились черные от загара в середине зимы.

Я прилетел на самолете из африканского, летнего пекла в ледяные объятия английского октября, но через восемнадцать месяцев моя кожа стала бледной, как и у любого англичанина. Между тем Тюдор оставался черным.

Джо захихикал.

— Ты знаешь, почему мистер Клиффорд — этот сволочной Тюдор — живет в Брайтоне? Это дает ему возможность не объяснять всем и каждому, почему он ходит загорелым круглый год. Будто его просмолили, правда?

Я без всякого сожаления высадил Джо у остановки автобуса на Эпсом. Выложив мне свои заботы, он, казалось, восстановил собственное "я", по крайней мере в настоящий момент.

Я повернул в Котсуолд. Сначала я думал о Сэнди Мэйсоне. Я не понимал, откуда он мог узнать, что Джо собирался «придержать» Болингброка?

Но весь последний час моего путешествия я думал о Кэт.

 

Глава 6

Сцилла спала на софе, прикрыв ноги пледом. Рядом с ней на низеньком столике стоял полный стакан. Я поднял его и понюхал. Коньяк. Обычно она пила джин и кампари. Коньяк был только для черных дней.

Она открыла глаза.

— Аллан! Как я рада, что ты вернулся. Который час?

— Половина десятого, — сказал я.

— Ты, наверно, умираешь с голоду, — сказала она, сбрасывая плед. — Почему ты не разбудил меня сразу? Обед давно готов.

— Я только что приехал, и Джоан уже стряпает на кухне, так что ты отдыхай, — сказал я.

Мы спустились в столовую. Я сел на свое обычное место. Стул Билла стоял пустой. Я подумал, что надо будет отодвинуть его к стене.

Когда мы ели жаркое, Сцилла сказала, прервав долгое молчание:

— Приходили двое полицейских.

— Да? Это по поводу завтрашнего дознания?

— Нет, это насчет Билла. — Она отодвинула тарелку. — Они спрашивали меня, так же как ты, не было ли у мужа каких-нибудь неприятностей. Они полчаса задавали мне на разный лад одни и те же вопросы. Один из них так прямо и сказал, что, если я любила мужа, как я говорю, и была с ним в таких великолепных отношениях, я должна бы знать, не было ли у него осложнений в жизни. Довольно противные оба.

Она не глядела на меня. Глаза ее были опущены в тарелку с наполовину съеденным, остывшим жарким, во всем ее поведении была какая-то необычная неловкость.

— Могу себе представить, — сказал я, догадываясь, в чем дело. — Надо полагать, они просили объяснить, какие у тебя отношения со мной и почему я продолжаю жить в вашем доме?

Она подняла глаза с удивлением и видимым облегчением.

— Да. Я не знала, как тебе об этом сказать. Мне кажется, это так естественно, что ты здесь, но, по-видимому, я не сумела им это объяснить.

— Завтра я перееду отсюда, Сцилла, — сказал я. — Я больше не стану давать повода для сплетен. Если уж полиция додумалась до такого, представляю, что говорят в графстве. Я был легкомыслен и очень, очень прошу меня извинить. Я так же, как и ты, считал совершенно естественным, что остаюсь в доме Билла и после его смерти.

— Ты ни за что не переедешь отсюда. Ради меня, — сказала Сцилла с такой решимостью, которой я у нее даже не предполагал. — Ты мне нужен здесь. Если я не смогу говорить с тобой, останутся одни слезы. Особенно по вечерам. День проходит в заботах о детях и по хозяйству, и я как-то держусь, но когда подходит ночь… — На ее внезапно осунувшемся лице я прочел всю дикую, раздирающую боль утраты, после которой минуло всего четыре дня.

— Пусть говорят, что им вздумается, — сказала она сквозь подступающие слезы. — Мне нужно, чтобы ты был здесь. Пожалуйста, пожалуйста, не уезжай.

— Я останусь, — сказал я. — Не волнуйся. Я останусь до тех пор, пока я буду тебе нужен. Но ты должна обещать, что скажешь мне, как только почувствуешь, что можешь обойтись без меня.

Она вытерла глаза и улыбнулась.

— То есть когда я начну заботиться о своей репутации? Обещаю.

В этот день я проехал почти триста миль, не считая того, что участвовал в двух скачках. Я устал. Мы рано разошлись по своим спальням. Сцилла обещала принять снотворное.

Но в два часа ночи она открыла дверь моей спальни. Я сразу проснулся. Она подошла, зажгла лампу на ночном столике и села на мою постель.

Она выглядела до смешного юной и беспомощной.

На ней была ночная рубашка до колен, бледно-голубая, из прозрачного шифона, сквозь который просвечивали ее худенькое тело и маленькие круглые груди.

Я приподнялся на локте и провел рукой по голове, приглаживая волосы.

— Не могу заснуть, — сказала она.

— Ты приняла пилюли?

Но я мог сам ответить на этот вопрос. Ее глаза были затуманены, и, если б она была в ясном сознании, она ни за что не пришла бы ко мне в комнату в таком виде.

— Пилюли я приняла. Я от них стала как пьяная, но все равно не сплю. Я приняла еще одну, лишнюю… — Ее голос был невнятным и сонным. — Поговори со мной, — сказала она, — может быть, я захочу спать. Когда я совсем одна, я лежу и думаю о Билле… Расскажи мне о Пламптоне… Ты говорил, что скакал на какой-то другой лошади… Расскажи, пожалуйста…

Тогда я сел в постели, набросил ей на плечи покрывало и стал рассказывать о подарке, который получила Кэт к дню рождения от дяди Джорджа. А сам в это время думал о том, как часто я рассказывал Полли, Генри и Уильяму всякие вечерние сказки. Но через некоторое время я заметил, что Спилла не слушает меня, и медленные, тяжелые слезы падают ей на руки.

— Наверное, ты думаешь, какая я непроходимая дура, что столько плачу, — сказала она. — Но я ничего не могу с собой поделать.

Она бессильно легла рядом со мной, положив голову на мою подушку. Я взглянул на ее красивое, милое лицо, на слезы, которые струились мим" ее ушей и скрывались в ее пушистых, темных волосах, и тихонько поцеловал ее в лоб. Ее тело два раза вздрогнуло от тяжелых рыданий. Я лег и подложил ей руку под голову. Она повернулась ко мне, прижалась, отчаянно обняла меня, медленно всхлипывая в своем страшном, глубоком горе.

И наконец снотворное подействовало. Ее тело расслабилось, дыхание стало неслышным, ее рука согнулась на моей пижаме. Она лежала поверх моего одеяла, а февральская ночь была холодная. Свободной рукой я осторожно вытащил из-под нее одеяло и накинул на нее. Потом я закутал ей плечи покрывалом. Я выключил свет и лежал в темноте, тихонько баюкая ее, пока она не заснула крепким сном.

Я улыбнулся, подумав, какое лицо было бы у инспектора Лоджа, если б он увидел нас в эту минуту. И я подумал еще, что не удовлетворился бы ролью просто товарища, если б в моих объятиях была не Сцилла, а Кэт.

В течение ночи Сцилла несколько раз принималась беспокойно двигаться, бормоча какую-то бессмыслицу, и успокаиваясь каждый раз, когда я поглаживал рукой ее волосы. Ближе к утру она совсем затихла. Я встал, завернул ее в покрывало и отнес в ее собственную постель. Я знал, что, если она проснется, она будет смущена и расстроена. А уж это ей было совсем ни к чему.

Когда я оставил ее, она все еще крепко спала.

Через несколько часов после завтрака наспех я отвез ее в Мейденхед. Она почти все время дремала, откинувшись на сиденье, и ни разу не заговорила о том, что было ночью. Я далеко не был уверен, что она вообще помнила об этом.

Должно быть, Лодж ожидал нас, потому что он сразу же вышел нам навстречу, как только мы приехали. Он держал в руках пачку бумаг и выглядел солидным и деловитым. Я представил ему Сциллу, и его глаза сузились, оценивая ее бледную красоту. Но то, что он сказал, было удивительно.

— Я хотел бы извиниться, — начал он, — за довольно неприятные предположения, высказанные полицией по поводу вас и мистера Йорка. — Он повернулся ко мне. — Теперь мы полностью убедились, что вы ни в коей мере не ответственны за смерть майора Дэвидсона.

— Вы очень великодушны, — сказал я насмешливо, но в душе я был рад услышать эти слова. Лодж продолжал:

— Вы можете, конечно, сказать следователю все, что хотите, относительно проволоки, но я предупреждаю вас, что он не придет от этого в восторг. Он ненавидит фантазии, а у вас нет никаких доказательств. Не огорчайтесь, если вы не будете согласны с его решением — а решение наверняка будет одно: смерть от несчастного случая, — потому что в случае надобности следствие может быть начато снова.

После такого предупреждения я не был обескуражен, когда следователь, пятидесятилетний мужчина с густыми усами, довольно внимательно выслушал мой рассказ о падении Билла, но немножко резко обошелся с моей теорией относительно проволоки. Лодж в своем показании сообщил, что он сопровождал меня на ипподром, чтобы найти проволоку, о которой я рассказывал, но ничего не нашел.

Человек, который скакал вслед за мной, когда упал Билл, тоже был вызван на допрос. Это был жокей-любитель, он жил в Йоркшире, и ему пришлось проделать большой путь. Он сказал, глядя на меня с извиняющимся видом, что он не заметил ничего подозрительного И что, по его мнению, это было обычное падение. Неожиданное, может быть, но ничуть не таинственное. Он так и излучал здравый смысл.

— Не говорил ли мистер Йорк кому-нибудь в тот день о возможном существовании проволоки? — спросил следователь скептическим тоном. Нет, мистер Йорк ничего такого не говорил.

Подытожив показания медицинской экспертизы, полиции и других свидетелей, следователь установил, что майор Дэвидсон умер от повреждений, полученных во время скачки с препятствиями и нанесенных упавшей на него лошадью.

— Я убежден, — сказал он, — что это падение было просто несчастным случаем.

Спутав время, местная газета не направила на это дознание своего представителя, и за отсутствием подробного отчета в вечерней и утренней газетах обо всем этом появился лишь коротенький абзац. Слово «проволока» в нем вообще не упоминалось. Это упущение меня не особенно огорчило, но Сцилла явно вздохнула с облегчением. Она сказала, что не вынесла бы расспросов друзей, не говоря уж о репортерах.

Похороны Билла состоялись в деревне в пятницу утром, присутствовали на них только члены семьи и самые близкие друзья. Держа угол гроба на своем плече и мысленно прощаясь с Биллом, я твердо знал, что не успокоюсь, покуда его смерть не будет отомщена. Я не знал, как это должно быть сделано, и, как ни странно, не чувствовал потребности спешить с этим, но в свое время, обещал я Биллу, в свое время я это сделаю.

Сестра Стиллы приехала на похороны и должна была пожить у них два-три дня. Я не остался на обед после похорон — на следующий день предстояли скачки, и я должен был позаботиться о форме и поехал в Лондон, чтобы провести в конторе долгие сверхурочные часы, улаживая всякие мелочи со страховкой и пошлиной по целой серии перевозок медной руды.

Конторский штат был очень квалифицированный. Мои обязанности сводились к тому, чтобы обсуждать с Юзом, моим старшим помощником, повседневные дела компании, принимать решения и утверждать составленные им планы, а затем подписывать бесчисленные письма и документы. Это редко отнимало у меня больше трех дней в неделю. По субботам была еще еженедельная обязанность писать письмо отцу. Я чувствовал, что он пропускает все мои сыновние излияния и рассказы о скачках, а сосредоточивает свой острый ум лишь на отчете о делах за прошедшую неделю и на моих мыслях о будущем.

Эти субботние отчеты были частью моей жизни в течение уже десяти лет. Школа? Домашние задания могут подождать, говорил мой отец. Для меня гораздо важнее знать все детали относительно королевства, которое мне предстоит унаследовать. Для этой цели он постоянно заставлял меня изучать бумаги, которые он приносил из конторы домой. К тому времени, когда я кончил школу, я мог с одного взгляда оценить значение роста мировых цен на сырье, хотя не имел ни малейшего представления о том, когда, например, был обезглавлен Карл I.

В пятницу вечером я с нетерпением ждал Кэт. Без тяжелой куртки и фетровых сапожек, которые были на ней в Пламптоне, она оказалась еще восхитительные. Она была в сверкающем красном платье, простом, но явно очень дорогом, ее темные волосы падали на плечи. Казалось, что она светилась изнутри от какого-то ей одной присущего искрящегося огня. Вечер прошел весело и, для меня по крайней мере, вполне удовлетворительно. Мы ели, танцевали, болтали.

Когда мы лениво покачивались в медленном ритме музыки, Кэт вдруг внесла единственную печальную ноту в этот вечер.

— Я видела в газете несколько строк о дознании насчет вашего друга, — сказала она.

Я прикоснулся губами к ее волосам. Они пахли сладко.

— Смерть от несчастного случая, — пробормотал я. — А я этому не верю.

— Да? — Кэт подняла на меня глаза.

— Как-нибудь я расскажу вам, когда самому будет ясна до конца вся эта история, — сказал я, любуясь напряженной линией ее шеи, когда она подняла ко мне лицо. Как это странно, подумал я, что можно одновременно испытывать два совершенно разных и очень сильных чувства: удовольствие отдаваться во власть музыке, держа в объятиях Кэт, и в то же время мучительно сочувствовать Сцилле, пытающейся приноровиться к своему одиночеству где-то за восемьдесят миль отсюда, на обдуваемых всеми ветрами холмах Котсуолда.

— Расскажите сейчас, — сказала Кэт, явно заинтересованная. — Если это не несчастный случай, так что же?

Я колебался. Мне не хотелось, чтобы грубая реальность нарушила волшебное очарование этого вечера.

— Ну же, ну! — понукала она меня улыбаясь. — Теперь уж вы не смеете останавливаться, не то я умру от любопытства.

Тогда я рассказал ей о проволоке. Это так потрясло ее, что она перестала танцевать, и мы неловко остановились посреди зала, так что другие скользящие мимо пары налетали на нас.

— Господи, — сказала она, — как… как это подло! Она потребовала, чтобы я объяснил, почему следователь вынес такое решение. Я сказал, что вместе с проволокой исчезли доказательства, что это не просто несчастный случай. Тогда она сказала:

— Я не могу перенести мысль, что люди, совершившие такую отвратительную проделку, останутся безнаказанными.

— Я тоже. И они не останутся безнаказанными, даю вам слово, если только я смогу что-нибудь сделать.

— Это хорошо, — серьезно сказала она. И мы снова начали покачиваться в такт музыке, и я опять обнял ее, и мы поплыли в танце. Мы больше не упоминали имени Билла.

В этот вечер мне казалось, что мои ноги явно не в должном контакте с полом, и незнакомый мне трепет сотрясал мои колени. Но Кэт, казалось, ничего не замечала: она оставалась остроумной, брызжущей весельем и уж ни капельки не сентиментальной.

Когда наконец я усаживал ее в машину, присланную дядей Джорджем из Суссекса, я почувствовал, как это больно — любить. Я был возбужден, взвинчен, попон тревоги, потому что был уверен, что ее чувство ко мне далеко не так сильно, как мое к ней.

Я уже знал, что хочу жениться на Кэт, и мне было горько думать, что она может не полюбить меня.

На следующий день я отправился на скачки в Кемптон-парк. Около весовой я столкнулся с Дэном. Мы поговорили о том о сем — о погоде, о лошадях, о ближайших планах Пита относительно нас. Обычные жокейские разговоры. Потом Дэн спросил:

— Ты встречался с Кэт вчера?

— Да.

— Куда вы ездили?

— В «Ривер-клуб», — ответил я. — А ты куда возил ее?

— В «Ривер-клуб», — сказал Дэн.

— Черт подери, — сказал я. Но мне пришлось засмеяться.

— Значит, мы квиты, — сказал Дэн.

— А она приглашала тебя в гости к дяде Джорджу? — добавил я подозрительно.

— Я еду туда сегодня после скачек, — сказал Дэн, улыбаясь. — А ты?

— В следующую субботу, — сказал я мрачно. — Знаешь, Дэн, она безобразно дразнит нас.

— Я это выдержу, — сказал Дэн. Он хлопнул меня по плечу. — Не будь таким несчастным, все обойдется.

— Вот этого я и боюсь, — вздохнул я. Он засмеялся и пошел в весовую. В тот день происшествий не было. Я скакал на моей большой черной кобыле в скачке для молодняка, и Дэн опередил меня на два корпуса. В конце дня мы вместе пошли к автомобильной стоянке.

— Как поживает миссис Дэвидсон? — спросил Дэн.

— Неплохо, если принять во внимание, что у нее выбили почву из-под ног.

— Сбывается кошмар жокейских жен.

— Да, — сказал я.

— Вот это и заставляет остановиться, прежде чем попросить девушку, чтобы она согласилась жить в этой вечной тревоге.

— Кэт? — спросил я.

— Пожалуй. А ты против?

— Да, — сказал я, стараясь говорить легко. — И еще как. Мы подошли сначала к его машине. Он положил на сиденье свои скаковые очки. Его чемодан был на заднем сиденье.

— Пока, приятель, — сказал он. — Подробности письмом.

Я смотрел, как он отъехал, И помахал ему вслед. Я редко кому завидовал. Сейчас я остро завидовал Дэну.

Я влез в свой «лотос» и развернул его низкий синий нос к дому.

На дороге через мейденхедский лес я увидел автофургон с лошадьми. Он занял всю дорогу, на земле были разбросаны инструменты, капот был поднят. Подъехав ближе, я сообразил, что машина сломалась на пути в Мейденхед. Вдоль фургона человек водил лошадь взад и вперед.

Человек, стоявший у капота, почесывал затылок, а увидев меня, жестом попросил остановиться. Я подъехал к нему вплотную. Он подошел и просунул голову в окно моего «лотоса». Средних лет, ничем не примечательный человек в кожаной тужурке.

— Вы что-нибудь понимаете в двигателях, сэр? — спросил он.

— Думаю, что меньше вас, — ответил я, улыбаясь. Руки у него были в машинном масле. Если уж водитель этакого фургона не мог найти, почему барахлит мотор, для любого другого это тем более была сплошная морока. — Но если хотите, я отвезу вас в Мейденхед. Там уж кто-нибудь найдется, кто сможет помочь.

— Исключительно любезно с вашей стороны, — сказал он вежливо. — Большое вам спасибо. Но… э… понимаете, я в некотором затруднении… — Он заглянул в мою машину и увидел мои скаковые очки на сиденье рядом со мной. Его лицо осветилось радостью. — Может быть, вы что-нибудь понимаете в лошадях, сэр?

— Немножко, — сказал я.

— Вот ведь какое дело, сэр! Я должен отвезти этих двух лошадей в Лондонские доки. Их вывозят за границу. Ну так вот эта в полном порядке. — Он указал на лошадь, которую прогуливали взад-вперед перед фургоном. — Но та, другая, с ней что-то неладно. Вся в поту, так и льет с нее, примерно час, и кусает себя за живот. И все время хочет лечь. Похоже, что заболела. Там парень с ней, так он просто голову потерял, что с ней делать, ума не приложим.

— У нее, должно быть, колики, — сказал я. — Если это так, ее тоже надо водить, это единственный способ. Когда у них колики, важно, чтобы они все время двигались.

Водитель казался озабоченным.

— Неловко вас так затруднять, сэр, — сказал он заискивающе. — Но может, вы согласились бы осмотреть ее? Мое дело моторы, к лошадям я не имею никакого отношения, разве только иногда делаю на них ставку. А эти парни тоже совсем темный народ, Я не хочу получать от хозяина нагоняй за то, что не уследил за лошадьми.

— Ладно, я посмотрю, — сказал я. — Но знаете, я не ветеринар, вот уж совсем не ветеринар. Он улыбнулся с облегчением.

— Спасибо, сэр. Я думаю, вы хоть подскажете, не надо ли срочно искать ветеринара.

Я поставил машину на обочину рядом с фургоном. Дверь в задней стенке фургона открылась, и кто-то, конюх наверное, протянул руку, помогая мне влезть. Он ухватил меня за кисть.

И не отпускал.

Три человека ждали меня внутри фургона. Никаких лошадей, ни больных, ни здоровых, там не было. Через какой-то десяток волнующих секунд — мои глаза еще не привыкли к сумеречному свету внутри фургона — я оказался прижатым спиной к крайнему столбу перегородки.

Фургон был разделен на три отсека с двумя перегородками между ними. В заднем отсеке во всю ширину было помещение для конюхов, которые сопровождали лошадей.

Два человека держали меня за руки. Они стояли по обе стороны перегородки и тяжело наваливались мне на плечи. Столб перегородки был обит рогожей, как это всегда делают в фургонах для скаковых лошадей, чтобы лошади не повредили себя во время переезда. Рогожа щекотала мне шею.

Водитель вошел в фургон и закрыл за собой Дверь. Его поведение" все еще неправдоподобно почтительное, носило теперь оттенок торжества. И вполне заслуженного. Он ловко поставил мне капкан.

— Очень жаль, что пришлось это сделать, сэр, — сказал он вежливо. В этой вежливости было что-то чудовищное.

— Если вам нужны деньги, — сказал я, — вам не повезло. Я не делал больших ставок, и на скачках день для меня выдался плохой. Боюсь, что вы хлопотали из-за жалких десяти фунтов.

— Нам не нужно ваших денег, сэр, — сказал он. — Хотя, если вы так уж предлагаете, мы можем взять их заодно. — И, все еще приятно улыбаясь, он залез в карман моей куртки и вытащил бумажник.

Я изо всех сил ударил его ногой по колену, но, прижатый спиной к перегородке, не смог сделать это так, как надо. Едва я шевельнулся, люди, державшие меня, больно заломили мне руки назад.

— Я бы не стал этого делать на вашем месте, сэр, — дружески сказал водитель, потирая колено. Он открыл мой бумажник, достал деньги, аккуратно сложил их и сунул в карман своей кожаной тужурки. Затем осмотрел остальное содержимое бумажника и, подойдя ко мне, положил его обратно мне в карман. Он криво улыбался.

Я стоял неподвижно.

— Ну, так-то лучше, — сказал он одобрительно.

— Что все это значит? — спросил я. У меня мелькнула мысль, что они хотят потребовать за меня выкуп от моего заморского папаши-миллионера. Что-нибудь вроде: «Переведите телеграфом тысячу фунтов или мы вернем вам сына по почте мелкими кусочками». Это означало бы, что они отлично знали, кто я такой, а не просто остановили наудачу первого попавшегося автомобилиста в красивой машине, чтобы его ограбить.

— Сами поди знаете, сэр, — сказал водитель.

— Понятия не имею.

— Меня просили передать вам одну вещь, мистер Йорк.

Значит, он знал, кто я такой. И он не мог это установить с помощью моего бумажника, где были только деньги, почтовые марки и чековая книжка на предъявителя. Один или два документа с моим именем были в кармане с клапаном, но туда он не заглядывал.

— Почему вы решили, что моя фамилия Йорк? — спросил я, притворяясь удивленным и рассерженным. Но это не подействовало.

— Было рассчитано, сэр, что мистер Йорк поедет по этой дороге из Кемптон-парка в Котсуолд-Хидс примерно в четверть шестого в субботу 27 февраля в темно-синей машине марки «лотос-элита» с регистрационным номером КАБ 890. Я должен поблагодарить вас, сэр, за то, что вы дали мне возможность так легко перехватить вас. Вы можете целый месяц ездить по этой дороге и не увидите ни одной другой машины, как ваша. Мне было бы очень трудно заманить вас, если б вы ехали, скажем, в «форде» или в «остине». — Он говорил все еще дружеским тоном.

— Что вас просили передать? Я слушаю, — сказал я.

— Дела говорят громче, чем слова, — мягко сказал водитель.

Он подошел ко мне и расстегнул мою куртку, все время глядя мне прямо в глаза, явно провоцируя меня ударить его ногой. Я не пошевелился. Он развязал мне галстук, расстегнул мне воротник сорочки. Мы глядели в глаза друг другу. Я надеялся, что гляжу на него так же без выражения, как он на меня. Я перестал напрягать руки и дал им свободно повиснуть за спиной, после чего люди, державшие меня, тоже ослабили свою хватку.

Водитель отступил и обернулся к четвертому человеку, который все время стоял молча, прислонившись к стене фургона.

— Ну вот, теперь он твой, Сынок, — сказал водитель, — передай ему сообщение.

Сынок был молодой парень с бакенбардами. Но я не всматривался ему в лицо, я смотрел на его руки.

У него был нож. Рукоятка лежала у него на ладони, и его пальцы, только слегка сгибались, не сжимая ее. Так держат нож профессионалы.

В манерах Сынка не было ничего похожего на издевательскую почтительность водителя. Он наслаждался своей работой. Он встал прямо против меня и приложил острие своего короткого клинка к моей груди. Оно лишь едва кольнуло меня, так легко было его прикосновение.

Вот дьявольская история, подумал я. Отцу будет совсем не интересно получить требование о выкупе, подкрепленное моими мольбами о спасении. Этого я никогда не смогу пережить. И я был убежден, что эта маленькая мелодрама имела целью привести меня в необходимое состояние запуганности. Я прижался к столбу, словно для того, чтобы отодвинуться от ножа.

Угрюмо сжатые тонкие губы Сынка растянулись в усмешке.

Использовав как трамплин стойку, к которой я прислонялся, я рванулся вперед и вбок и со всей силой, на которую был способен, ударил коленом Сынка в пах и вырвался от людей, державших меня за руки.

Я бросился к двери и толкнул ее. В тесном пространстве фургона у меня не было никаких шансов, но я думал, что если б мне удалось вырваться в лес, там бы у меня появилась надежда справиться с ними. Я знал пару коварных приемов в драке, которым меня научил мой двоюродный брат, живший в Кении и бравший уроки у племени мау-мау.

Но у меня ничего не вышло.

Я попытался выскочить в дверь, но она отворялась туго и медленно. Водитель схватил меня за лодыжку, я сбросил его руку, но драгоценные секунды были потеряны. Люди, державшие меня за руки, ухватились за мою одежду. Сквозь открытую дверь я увидел мельком человека, который прогуливал лошадь взад и вперед. Он вопросительно смотрел на фургон. Я забыл о нем.

Я яростно отбивался кулаками, локтями, ногами, но людей было слишком много. Кончилось тем, с чего началось: я опять стоял у обитой рогожей стойки с вывернутыми назад руками. На этот раз эти двое были уже не так нежны со мной. Они крепко ударили меня о стойку спиной и навалились на мои руки всей своей тяжестью. Я чувствовал, как у меня выворачиваются плечи, выгибается позвоночник. Я стиснул зубы.

Сынок, держась за низ живота, согнулся в три погибели в углу фургона. Но наблюдал за мной с удовлетворением.

— Ага, и ему больно, этому ублюдку, — сказал он. — А ну, Чубчик, дай ему еще разок, Чубчик ударил меня.

Сынок засмеялся. Это был неприятный смех.

Я чувствовал, что нажми они покрепче, и у меня будут порваны связки, они вывернули мне плечевые суставы. Непохоже было, чтобы я мог что-нибудь сделать.

Водитель затворил дверь и подобрал нож с пола. Теперь он уже не казался таким спокойным, как раньше. Мой кулак угодил ему в нос, и из носа сочилась кровь. Но темперамент ему не изменил.

— Хватит, Чубчик, хватит, — сказал он. — Хозяин не велел, чтобы мы его калечили. Он из-за этого такой шум устроит. Вы ж не хотите, чтобы хозяин узнал, что вы его не послушались. Ведь не хотите? — В его голосе была угроза.

Давление на мои плечи понемногу ослабло. Усмешка Сынка перешла в злобную гримасу. Выходило, что я должен быть благодарен хозяину хоть за что-то, если и не за очень многое.

— Ну, мистер Йорк, — сказал водитель с упреком, вытирая кровь голубым платком, — все это было совершенно ни к чему. Мы хотели только передать вам сообщение.

— Я плохо слышу, когда в меня тычут ножом, — сказал я.

Водитель вздохнул.

— Да, сэр, я вижу, это была ошибка. Это делалось, чтобы вы поняли, что предупреждение серьезное, ясно? Попробуйте не обратить на него внимание — и вы заработаете крупную неприятность. Крупную неприятность, я вам говорю.

— Что это за сообщение? — спросил я, заинтригованный.

— Вы должны прекратить задавать вопросы по поводу майора Дэвидсона, — сказал он.

— Что? — Я уставился на него. Это было так неожиданно. — Я не задавал вопросов по поводу майора Дэвидсона, — сказал я неуверенно.

— Этого я не знаю, сэр, — ответил водитель, утирая кровь, — но сообщение такое, и вы хорошо сделаете, если примете его во внимание, сэр. Это я вам говорю для вашей пользы. Хозяин не любит, когда суют нос в его дела.

— А кто он, этот хозяин? — спросил я.

— Ну, сэр, вы бы лучше не задавали таких вопросов, Сынок, поди скажи Берту, что здесь мы дело покончили. Будем грузить лошадь.

Сынок поднялся со стоном и пошел к двери, все еще держась руками за низ живота. Он что-то прокричал сквозь дверное окно.

— Стойте спокойно, мистер Йорк, и вам никто не повредит, — сказал водитель с неослабевающей вежливостью. Он утер и осмотрел платок — не идет ли еще кровь из носу. Кровь шла. Я внял его совету и стоял неподвижно. Он отворил дверь и вылез из фургона. Сынок и я молча обменивались взглядами.

Потом послышался шум отодвигаемых болтов и задвижек, и боковая стенка фургона откинулась, образуя скат. Пятый человек, Берт, провел лошадь по скату и привязал ее в ближайшем отсеке. Водитель снова поднял борт и закрепил его.

Я использовал этот короткий промежуток времени, пока в фургон проникал дневной свет, чтобы повернуть, насколько мог, голову и получше разглядеть Чубчика. Я увидел то, что, впрочем, и ожидал, но это только усилило мое изумление.

Водитель влез в кабину, хлопнул дверцей и завел мотор.

Берт сказал:

— Тащите его к выходу.

Меня не нужно было просить.

Фургон двинулся. Берт открыл дверь. Чубчик и его приятель отпустили мои руки, и Берт толкнул меня в спину. Я оказался на земле в тот момент, когда набиравший скорость фургон съехал с обочины на пустынную дорогу. Мне помогла профессиональная хватка падать с лошади. Инстинктивно я упал набок и перекатился.

Я сидел на земле и смотрел вслед все набиравшему скорость фургону. Номерной знак был забит дорожной пылью, но я сумел все же разглядеть буквы — АРХ.

«Лотос» так и стоял на обочине. Я поднялся с земли, отряхнулся и пошел к своей машине. Я собирался нагнать фургон и проследить, куда он направится. Но предусмотрительный водитель фургона принял меры, чтобы я не мог этого сделать. Мотор «лотоса» не заводился. Я поднял капот, чтобы посмотреть, что он там Наломал. Три свечи из четырех были вывинчены и лежали аккуратный рядком на крышке блока цилиндров. Понадобилось десять минут, чтобы поставить их на место, уж очень у меня дрожали руки.

Пришлось отказаться от надежды догнать фургон или хотя бы кого-нибудь, кто видел, куда он скрылся. Я сел в машину и застегнул воротник сорочки. Галстук пропал.

Я взял автомобильный справочник и отыскал в нем буквы АРХ. Насколько можно было доверять справочнику, лошадиный фургон был зарегистрирован в Западном Суссексе. Если только номерной знак не фальшивый, при желании можно было разыскать владельца фургона. Минут пятнадцать я сидел и думал, потом завел мотор и поехал обратно в Мейденхед.

Город сиял огнями, хотя магазины были уже закрыты. Дверь полицейского участка была раскрыта настежь. Я вошел и спросил инспектора Лоджа.

— Его еще нет, — сказал полицейский у стола в углу, взглянув на часы. Было половина седьмого, — Но он должен быть с минуты на минуту. Подождите его, сэр.

— Вы говорите, еще нет? Вы хотите сказать, что он только сейчас начинает работу?

— Да, сэр. Он сегодня в ночной смене. По субботам вечера бывают трудные, — добавил он, улыбаясь. — Танцевальные площадки, рестораны, автомобильные аварии. — Я улыбнулся ему в ответ, сел на скамью и стал ждать. Через пять минут Додж вошел, быстро снимая на ходу пальто.

— Добрый вечер, Смолл, что нового? — спросил он полисмена.

— Тут вас дожидается джентльмен, — сказал Смолл, указывая на меня. — Он ждет всего пять минут. Лодж обернулся. Я встал.

— Добрый вечер, — сказал я.

— Добрый вечер, мистер Йорк. — Лодж пристально посмотрел на меня, но не выказал никакого удивления. Взгляд Лоджа задержался на воротнике моей сорочки, и его брови чуть заметно поднялись. Но он сказал только:

— Чем могу быть полезен?

— Вы очень заняты? — спросил я. — Если у вас есть время, я хотел бы вам рассказать… как я потерял галстук. — Посреди фразы я вдруг замялся, не решаясь сказать прямо, что меня избили. Так что Смолл окинул меня удивленным взглядом, явно подумав, что я спятил, если пришел в полицию, чтобы рассказывать инспектору, как я потерял свой галстук.

Но Лодж, умевший понимать с полуслова, сказал:

— Входите в мой кабинет, мистер Йорк. — Он прошел вперед, повесил на крючок шляпу и пальто и зажег газовую горелку, но ее раскаленные прутья не сделали более уютной эту суровую, наполненную папками комнату.

Лодж уселся за свой опрятный стол, а я, как и в прошлый раз, сел напротив. Он предложил мне сигарету и поднес зажигалку. Успокоительный дым проник мне в легкие, и я подумал: с чего же мне начать?

Я сказал:

— Есть у вас что-нибудь новее с позавчерашнего дня по делу майора Дэвидсона?

— Нет, боюсь, ничего. Теперь это для нас дело не срочное. Вчера мы обсудили его на совещании и консультировались с вашим старшим распорядителем. Есть решение следственного суда, и вашу историю считают плодом юного разгоряченного воображения. Никто, кроме вас, не видел проволоки. Желобки на столбе препятствия могли быть от проволоки, а могли быть и не от проволоки, а когда они появились, вообще не известно. Я так понял, что это довольно распространенная практика у служителей ипподрома — в промежутках между скачками натягивать проволоку между столбами, чтобы всякого рода любители из публики не прыгали через препятствия и не портили березовых брусков. — Он помолчал, а затем продолжал:

— Сэр Кресвелл сказал, что, по мнению некоторых членов Национального комитета конного спорта, с которыми ой беседовал, вы просто ошиблись. Если вы и видели проволоку, она, конечно, использовалась кем-нибудь из служителей ипподрома именно в этих целях.

— Они расспрашивали этого служителя? — спросил я. Додж вздохнул.

— Старший служитель сказал, что не оставлял проволоки на скаковой дорожке, но один из людей, состоящих у него в штате, очень стар и голова у него путаная, так что он не уверен, не оставил ли тот по забывчивости.

Мы смотрели друг на друга в мрачном молчании.

— Ну а сами вы что думаете? — спросил я наконец. Лодж сказал:

— Я верю, что вы видели проволоку и что майор Дэвидсон был с ее помощью сброшен на землю" Есть один факт, который я лично считаю настолько важным, что он дает мне основания верить вам. Служитель, назвавшийся Томасом Куком, не пришел получать деньги за два дня работы. Мой опыт показывает, что у рабочего человека должны быть веские основания, чтобы пренебречь конвертом с получкой. — Он желчно улыбнулся.

— Я могу вам дать еще один факт в доказательство того, что падение майора Дэвидсона не было несчастным случаем, — сказал я, — но тут вы опять должны поверить мне на слово, потому что доказательств у меня нет.

— Говорите.

— Кто-то очень уж постарался подсказать мне, чтобы я не задавал неловких вопросов об этом деле. — Я рассказал ему историю с фургоном и добавил:

— Ну, как здесь насчет плодов юношеского разгоряченного воображения?

— Когда это все случилось? — спросил Лодж.

— Примерно час тому назад.

— А что вы делали с тех пор, пока не пришли сюда?

— Думал, — ответил я, раздавливая окурок сигареты.

— О, — сказал Лодж, — а вы подумали о неправдоподобности некоторых деталей в вашей истории? Они не понравятся моему начальнику, если я доложу их.

— Ну так не докладывайте, — сказал я, улыбаясь. — Но я полагаю, что самая вопиющая неправдоподобность, — это то, что пять человек, одна лошадь и лошадиный фургон были посланы для того, чтобы передать мне сообщение, которое можно было просто послать по почте.

— Это определенно указывает на организацию необычайных масштабов, — сказал Лодж с оттенком иронии.

— Ну уж не меньше десяти человек, — сказал я. — Парочку из них, очень может быть, вы найдете в больнице. Лодж выпрямился на своем стуле.

— Что вы имеете в виду? Откуда вы это знаете?

— Пять человек, остановивших меня сегодня, — это все шоферы такси. Из Лондона или из Брайтона, не знаю, откуда именно. Три дня тому назад я видел их в Пламптоне, когда они зверски дрались с соперниками.

— Что?! — воскликнул Лодж. Потом он сказал:

— Да, я видел об этом статью в газете. Вы уверены, что они из тех?

— Уверен, — сказал я. — В Пламитоне Сынок тоже был с ножом, но его прижимал к земле грузный такой мужчина, так что у него не было возможности пустить свой нож в ход. Но его лицо я запомнил совершенно точно. Чубчика тоже ни с кем не спутаешь — у него такая характерная челка. И остальные трое были в той группе в Пламптоне. Я ждал там одного приятеля, чтобы подвезти его в своей машине, и у меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть этих шоферов после того, как их разняли. У Берта, человека, который водил лошадь, и сейчас синяк под глазом, а тот, что держал мою правую руку, не знаю, как его зовут, у него на лбу кусок лейкопластыря. Но почему они на свободе? Я думал, их отправят в тюрьму за нарушение общественного порядка.

— Может быть, выпустили под залог или они отделались штрафом. Я не знаю, я не видел отчета, — сказал Лодж. — Ну так зачем, по вашему мнению, послали такую кучу людей, чтобы передать вам сообщение?

— Если вдуматься, конечно, очень лестно для меня, что послали сразу пятерых. — Я усмехнулся. — Может быть, у таксистов сейчас безработица и им больше нечем заняться. А может быть, как сказал тот водитель, это нужно было, чтобы все это как следует до меня дошло.

— А вот это наводит меня на мысль еще об одной неправдоподобности, — сказал Лодж. — Вам к груди приставлен нож, а вы кидаетесь вперед. Как это? Ведь это явно лезть на рожон!

— Я бы не рискнул, если б он держал его острием чуть-чуть выше. Но он держал его против грудинной кости. Нужен молоток, чтобы пробить ее ножом. Я рассчитал, что скорее выбью нож, чем напорюсь на него. Так и вышло.

— И нож не оставил следа?

— Царапина, — сказал я.

— Давайте посмотрим, — сказал Лодж, вставая и обходя стол.

Я расстегнул сорочку — вторую и третью пуговицы. Как раз там у меня на коже остался неглубокий порез примерно в дюйм длиной. Он уже подсох, и вокруг на груди остались ржавые следы крови. Сорочка была испачкана в нескольких местах. Пустяк. Я почти не чувствовал боли.

Лодж опять уселся. Я застегнул сорочку.

— Ну, — сказал он, покусывая кончик карандаша, — какие вопросы вы задавали по поводу майора Дэвидсона и кому?

— Вот это действительно самое странное во, всем этом деле, — сказал я. — Я почти ничего ни у кого не спрашивал. И мне, безусловно, никто ничего толком не сказал.

— Но вы кого-то задели за живое, — сказал Лодж. Он достал из ящика лист бумаги. — Назовите мне имена всех, с кем вы говорили об этой проволоке.

— С вами, — быстро ответил я. — И с миссис Дэвидсон. И все слышали, как я говорил во время следствия, как я нашел эту проволоку.

— Но я заметил, что пресса явно обошла вниманием материалы следствия. А о проволоке даже не было упомянуто, — сказал Лодж. — И ни у кого, кто видел вас на допросе, не могло создаться впечатление, что вы решили — кровь из носу! — распутать это дело. Вы приняли заключение следователя очень спокойно и ничем не выразили, что не согласны с ним.

— Спасибо, что вы предупредили меня заранее, чего мне ждать, — сказал я.

Список, составленный Лоджем, выглядел явно куцым на большом листе бумаги.

— Кто-нибудь еще? — спросил он.

— О… одна приятельница… некая мисс Эллери Пенн. Я сказал ей вчера вечером.

— Приятельница? — переспросил он грубовато.

— Да, — сказал я. Он записал и ее.

— Еще кто-нибудь?

— Нет.

— А почему нет? — спросил он, отодвигая лист.

— Я считал, что вам и сэру Кресвеллу нужно свободное поле действий. Я думал, что могу спутать вам карты, если начну задавать чересчур много вопросов. Ну чтобы люди не насторожились, отвечая на вопросы, что-то в этом роде. Но, судя по всему — вы же сами говорите, что бросаете это дело, — я, кажется, мог действовать свободно. — Я говорил с некоторой горечью.

Лодж внимательно посмотрел на меня.

— Вам неприятно, что вас считают юным и чересчур горячим, — сказал он.

— Двадцать четыре года — это уже; не юность, — сказал я. — Помнится, был премьер-министр, который в этом возрасте управлял Англией. И неплохо управлял.

— Это к делу не относится, вы отлично понимаете, — сказал он.

Я усмехнулся.

Лодж сказал:

— Что вы теперь думаете делать?

— Поеду домой, — ответил я, взглянув на часы.

— Нет, я по поводу майора Давидсона.

— Задайте вопрос полегче, — ответил я быстро.

— Несмотря на предупреждение?

— Именно по этой причине, — сказал я. — Самый факт, что пять человек были посланы запугать меня, показывает, сколько тут кроется. Билл Дэвидсон был хорошим другом, вы знаете. Я не могу смиренно позволить тому, кто был причиной его смерти — кто бы он ни был, — остаться безнаказанным. — Я подумал секунду. — Прежде всего я разыщу владельца тех такси, которые водят Чубчик и компания.

— Ну что же, неофициально я желаю вам удачи, Но будьте осторожны, — сказал Лодж.

— Конечно, — сказал я, вставая. Лодж проводил меня до самой двери на улицу и пожал мне руку.

— Держите меня в курсе, — сказал он, — Хорошо.

Он дружески помахал мне и занялся делами.

Я возобновил свое прерванное путешествие в Котсуолд. Плечи у меня отчаянно болели, но, пока я сосредоточивался мыслями на истории с Биллом, я забывал об этой боли.

Я понял вдруг, что и «несчастный случай» с Биллом, и моя история с этим фургоном, взятые вместе, могли навести меня на след того, кто все это замыслил. Было вполне логично предположить, что это был один и тот же человек. Оба покушения были чересчур сложны, чересчур тщательно разработаны, притом что всего этого можно было добиться гораздо проще. В моем сознании возникли слова «окольный путь», и я копался в памяти, стараясь доискаться, откуда они взялись. В конце концов я вспомнил угрожающее письмо, которое получил Джо Наитвич с опозданием на десять дней. Но потом я решил, что тревоги Джо никак де связаны со смертью Билла.

И нападение на Билла и предупреждение, полученное мной, решил я, были выполнены более жестоко, чем они били задуманы. Билл погиб в какой-то мере от случайности, а со мной обошлись бы менее жестоко, не пытайся я бежать. Я пришел к выводу, что мне надо искать человека с богатой фантазией, человека, который собирался быть жестоким только до известных пределов и у которого маленькие петарды благодаря своей сложности взрывались с большей силой, чем это было задумано.

И меня утешала мысль, что мой противник не обладает сверхчеловеческим умом. Он мог делать ошибки. И пока самой большой его ошибкой, подумал я, было то, что оно такими трудами передал мне предупреждение, единственным результатом которого было мое решение действовать еще энергичнее.

Два дня я ничего не предпринимал. Невредно было сделать вид, что предупреждение подействовало.

Я играл с детьми в покер и проигрывал Генри, потому что был занят мыслями о делах его отца.

— Ты совсем не думаешь, как ходишь, Аллан, — сказал Генри с насмешливым сочувствием, Отняв у меня десять фишек, когда у него на руках были только две пары.

— По-моему, он влюбился, — сказала Полли, глядя на меня оценивающим взглядом. — Этого еще не хватало!

— Тьфу! — сказал Генри, тасуя карты.

— Что такое «влюбиться»? — спросил Уильям, который, к большому неудовольствию Генри, играл «в блошки» своими фишками.

— Всякие охи-вздохи, — сказал Генри. — Поцелуи и прочая ерунда.

— Значит, мама в меня влюбилась, — сказал Уильям.

— Не будь дураком, — сказала Полли с высоты своих одиннадцати лет. — Любовь — это когда свадьба, невеста, конфетти и все такое.

— Ну, Аллан, — сказал Генри оскорбительным тоном, — живо кончай со своей любовью, а то у тебя не останется ни одной фишки.

Уильям взял свои карты. У него широко раскрылись глаза и рот. Это означало, что у него по меньшей мере два туза. Тузы были единственными картами, с которыми он начинал торговаться. Я видел, как Генри искоса взглянул на него и снова стал смотреть в свои карты. Он сбросил и прикупил, три карты и, когда до него дошла очередь, сделал пас. Я перевернул его карты лицом — у него были две дамы и две десятки. Генри был реалистом. Он знал, когда надо сдаваться. И Уильям, прыгавший от восторга, выиграл всего лишь четыре фишки, когда на руках у него было три туза и пара пятерок.

Не в первый раз я подумал о причудах наследственности. Билл был дружелюбный человек, настоящий мужчина со множеством достоинств. Сцилла очень подходила к нему, она была любящая, добрая женщина. Но ни один из них не был одарен чрезмерным интеллектом, и тем не менее наградили своего старшего сына исключительным, острым умом.

И мог ли я предположить, снимая карты для Полли и выравнивая стопку фишек для Уильяма, что Генри уже хранил в своем проницательном Девятилетнем мозгу ключ к разгадке гибели его отца?

Он сам этого не знал.

 

Глава 7

Челтенхэмский национальный фестиваль конного спорта открывался во вторник второго марта.

Предстояли три дня скачек высшего класса, и в конюшни собрали воедино лучших в мире скаковых лошадей. Их перевозили из Ирландии на пароходах и на самолетах; здесь были отливающие золотом гнедые скакуны, получившие уже кучи призов и кубков по ту сторону Ирландского моря.

В Достершире скапливались фургоны, перевозившие лошадей из Шотландии, из Кента, из Девоншира, отовсюду. Они везли победителей Большого Национального приза, чемпионов по взятию препятствий, мастеров гандикапа, блистательных скакунов: это была элита скаковых лошадей.

Рассчитывая на четыре большие скачки в течение трех отведенных на это дней, сюда устремились все жокеи-любители, которые могли выпросить, одолжить или купить на это время скаковую лошадь. Скакать в Челтенхэме было великой честью, а выиграть — незабываемым в жизни событием. Жокеи-любители ждали этого фестиваля со страстным нетерпением.

И только Аллан Йорк не испытывал этого страстного нетерпения, когда ставил свой «лотос» на стоянку. Я не мог бы этого объяснить, и сам, но почему-то, вдруг ни шум собирающейся толпы, ни полные ожидания лица, ни бодрящий холодок солнечного мартовского утра, ни перспектива скакать на трех хороших лошадях — абсолютно ничто меня не трогало.

У главных ворот я нашел продавца газет, с которым разговаривал тогда в Пламптоне. Это был коротенький, плотный кокни с большими усами и веселым нравом. Он увидел, как я вхожу, и протянул мне газету.

— Привет, мистер Йорк, — сказал он. — Нравится вам ваша сегодняшняя лошадка?

— Можете поставить на нее какую-нибудь мелочь, но не последнюю рубашку. Надо принять в расчет ирландца, — Ну, вы его сделаете, будьте спокойны! Я подождал, пока он продаст газету пожилому человеку с огромным полевым биноклем. Потом я спросил:

— Вы помните драку таксистов в Пламптоне?

— Разве такое забудешь? — Он просиял.

— Вы мне сказали, что одна группа была из Лондона, другая из Брайтона.

— Правильно.

— А которая откуда? — спросил я. Он удивленно посмотрел на меня. Я повторил:

— Какая Именно группа была из Лондона, а какая из Брайтона?

— А, понимаю! — Он продал газету двум пожилым дамам в толстых твидовых костюмах и гольфах из грубой шерсти и дал им сдачу. Затем он повернулся ко мне.

— Значит, откуда была какая группа? Гм… Понимаете, я часто, вижу их, но они необщительный народ. Она с вами не разговаривают. Это вам не то что шоферы-частники. Брайтонских я бы сразу узнал по виду, понимаете? — Он остановился, чтобы закричать во всю силу легких:

— Экстренный дневной выпуск! — в результате чего продал еще три газеты. Я терпеливо ждал.

— Как вы их узнаете? — спросил я.

— По лицам, конечно. — Он явно счел мой вопрос бессмысленным.

— А какие у кого лица? Вы можете описать?

— А, понимаю. Разные лица.

— Можете вы описать хотя бы одного? — спросил я, Он задумался, щуря глаза и теребя свои усы.

— Хотя бы одного… Да, есть там один парень, очень безобразный, с глазами, как щелочки. Я бы не хотел сесть в его такси, Я думаю, вы его сразу узнаете по волосам. Они у него растут челкой почти до бровей. Чудной парень, А на что он вам сдался?

— Мне он не нужен, — сказал я. — Просто я хочу знать, откуда он?

— Этот из Брайтона, — Он радостно улыбнулся мне. — И еще там есть один, я его часто вижу. Молодой парень с бакенбардами. Вечно чистит ногти ножом.

— Большое спасибо, — сказал я и дал ему фунтовую бумажку. Его улыбка стала еще шире, и он засунул деньги во внутренний карман.

— Всякого счастья вам, сэр, — сказал он. Я отошел от него, но крик «Экстренный дневной выпуск!» продолжал звенеть у меня в ушах. Я пошел в весовую, размышляя над подученной мной информацией, — значит, мои похитители из Брайтона. Тому, кто посылал их, не пришло в голову, что я видел их раньше, и смогу их отыскать.

Погруженный в свои мысли, я наконец услышал, что говорит мне Пит Грегори:

— У них был прокол, но все-таки они добрались сюда, а это главное. Ты что, не слушаешь, Аллан?

— Да, извини, Пит, думал кое о чем.

— Думал? Я рад, что ты это умеешь, — сказал Пит, громогласно захохотав. При всем его уме и проницательности чувство юмора у него было в самом зародыше. Всякого рода школьные шутки казались ему верхом остроумия, но все к этому привыкли.

— Как Палиндром? — спросил я. Это была моя лучшая лошадь на сегодня.

— Великолепно. Так вот-, я говорю, у них был прокол… — Он замолчал в полной растерянности. Он терпеть не мог повторяться. — Ну ладно, хочешь пройти в конюшню поглядеть на него?

— Да, пожалуйста, — сказали.

Мы прошли в конюшни. Пит должен был пойти со мной: правила безопасности здесь были очень жесткими. Даже владельцы лошадей не имели права входить к ним без того, чтобы тренер не поручился за каждого из них. Конюхи предъявляли при входе пропуска с фотокарточками. Все это делалось для того, чтобы лошадей не взбадривали наркотиками или не портили.

Я погладил своего скакуна, стоявшего в стойле, красивого восьмилетнего гнедого, с черными подпалинами жеребца, и дал ему кусочек сахару. Пит неодобрительно поцокал языком и сказал:

— Только не перед скачкой! — словно нянька, поймавшая своего воспитанника, когда тот ел сласти перед обедом. Я усмехнулся. На этот счет Пит был до смешного педантичен.

— Сахар придаст ему сил, — сказал я, скармливая Палиндрому еще кусок и восторженно рассматривая его. — Выглядит он чудесно.

— Он выиграет скачку, если ты все рассчитаешь, — сказал Пит. — Не спускай глаз с того ирландца. Он попытается обставить вас всех, он сделает рывок, когда вы войдете в воду, так чтобы оказаться на шесть корпусов впереди, когда начнет подниматься в гору. Я много раз видел, как он это делал. Он заставлял всех бешено гнаться за ним и гору, растрачивая весь запас сил, который нужен для финиша. Так что ты или делай рывок вместе с ним и поднимайся на холм с его скоростью, но не больше, чем с его скоростью, или дай ему спокойно уйти вперед на подъеме и обгоняй на спуске. Ясно?

— Как сквозь стеклышко, — сказал я. Что бы ни думали о шутках Пита, но его советы о том, как вести скачку, были поистине неоценимы, и я многим был обязан ему.

Я в последний раз погладил Палиндрома, и мы вышли во двор. Благодаря принятой здесь системе безопасности это было самое спокойное место на ипподроме.

— Скажи, Пит, не было у Билла каких-нибудь неприятностей? — брякнул я без всякой подготовки.

Он, не торопясь, запер стойло Палиндрома, потом медленно повернулся ко мне и так долго стоял, глядя на меня без всякого выражения, что я начал сомневаться, слышал ли он мой вопрос.

Наконец он сказал:

— Это громко сказано — неприятность. Ну, кое-что было…

— Что? — спросил я, когда он снова погрузился в молчание.

Но вместо ответа он сказал:

— А с чего ты взял, что они могли быть, неприятности?

Я рассказал ему о проволоке. Он слушал спокойно, без удивления, но его серью глаза были суровы.

Он сказал:

— Почему никто не слышал об этом раньше?

— Я все рассказал сэру Кресвеллу Стампе и полиции, но, так как проволока исчезла, у них не было никаких вещественных доказательств, и они бросили это дело.

— А ты не бросил? — сказал Пит. — Не то чтобы я в осуждение, ты не подумай, просто мало чем могу помочь. Было вот что… Билл рассказывал про какой-то смехотворный звонок по телефону. Но я не очень-то слушал, голова вечно занята лошадьми, сам понимаешь. Что-то ему говорили насчет того, что, мол, Адмирал упадет… Билл решил, что это чья-то глупая шутка, а я не стал переспрашивать, чего недослышал. Я не думал, что это важно. Когда Билл погиб, я, было, подумал: странно, может, тут и вправду что-то есть. Я тогда спросил тебя, но ты сказал, что не заметил ничего особенного… — Его голос задрожал и прервался.

— Да, жаль, — сказал я. Потом я опросил:

— А когда он заговорил об этом телефонном звонке — незадолго до этого случая?

— Последний раз я говорил с ним в пятницу утром, как раз перед моим отлетом в Ирландию. Вот тогда это и было. Я позвонил ему, чтобы сказать, что Адмирал готов к завтрашней скачке в Мейденхеде.

Мы пошли назад, к весовой. Под влиянием какого-то импульса я сказал:

— Пит, случается тебе ездить в брайтонских такси? — Я знал, что он нездешний.

— Случается, но не часто, — сказал он. — А что?

— Да есть там два-три шофера, с которыми я хотел бы потолковать, — сказал я, но не прибавил, что с каждым в отдельности и где-нибудь в темном закоулке.

— Насколько я знаю, в Брайтоне несколько таксомоторных компаний, — сказал он. — Если тебе нужен какой-то определенный шофер, лучше всего идти на станцию. Они там выстраиваются к лондонским поездам. — И больше он уже ничего не слыша — мимо нас повели в паддок ирландскую лошадь для первой скачки. — Это Коннемара Пэл, провалиться мне на этом месте! — сказал Пит завистливо, — Уж как я уговаривал одного моего знакомого купить этого жеребца. Но за него запросили восемь тысяч, а упрятан он был в каком-то полуразрушенном сарае за свинарником, и мой умный владелец не пожелал платить такие деньги. А теперь погляди на него! В Лупардстауне в День бокса он выиграл скачку для молодняка, обогнав всех на двадцать корпусов! И после этого он не задул бы даже свечи! Лучшая лошадь из молодняка, какую мы только увидим в этом году! — Мысли Пита плотно вошли в привычную колею, и всю дорогу до весовой мы продолжали говорить об ирландских лошадях. Я еле разыскал Клема, он был по горло занят, и убедился, что мое снаряжение в полном порядке и что он знает, сколько я должен весить, чтобы скакать на Палиндроме.

Кэт сказала мне, что не приедет в Челтенхэм, так что, я пошел на поиски самого лучшего, что мне оставалось, — новостей о ней.

Вешалка и часть скамейки, принадлежащие Дэну, были в меньшей из двух раздевалок, второе место с краю от гудящей печки — верный признак того, что он был восходящей звездой на жокейском небосклоне. По неписаным законам чемпионам предоставлялись самые теплые места, а новичкам оставалось щелкать зубами на сквозняке у дверей.

Он был в сорочке и трусах и натягивал нейлоновые чулки. В каждом чулке была дыра, и оба его больших пальца комично выглядывали наружу. У него были длинные, узкие ступни и такие же длинные, узкие изящные я сильные руки.

— Тебе хорошо смеяться, — сказал Дэн, натягивая чулок на колено. — А на мой размер вот не выпускают чулки.

— Скажи, чтобы Вальтер связал тебе на заказ, — посоветовал я. — У тебя трудный день?

— Три скачки, включая чемпионат по" скачке с препятствиями, — сказал Дэн. — Пит записал на эти призы половину своей конюшни. — Он усмехнулся. — Я мог бы тебе рассказать о семье Пеннов, конечно, если тебя это интересует. С кого начинать? С дяди Джорджа, или с тети Дэб, или… — Он замолчал, натягивая шелковые брюки и скаковые сапоги. Его слуга, Вальтер, подал ему вязаную фуфайку и какой-то особенно противного розово-оранжевого цвета камзол. Тот, кто выбирал эти цвета, не думал о человеке. — Или ты хочешь услышать что-нибудь о Кэт? — закончил Дэн, натягивая поверх своего тошнотворного камзола непромокаемую куртку.

Раздевалка наполнялась, в нее втискивались сверх всякого штата еще и ирландские жокеи, приехавшие на эту встречу, радостно возбужденные, говорившие оглушительно громко. Мы с Дэном перешли в весовую, которая тоже была переполнена, но там хоть можно было слышать друг друга.

— Дядя Джордж — настоящее сокровище, — сказал Дэн. — Я не хочу тебе о нем рассказывать, не буду портить впечатление, сам увидишь. Тетя Дэб для нас с тобой, приятель, — это достопочтенная миссис Пенн, тетя Дэб она только для Кэт. В ней есть какое-то холодное очарование, оно внушает, что она была бы с тобой грубо-пренебрежительна, не будь превосходно воспитана. Вначале она высказала мне свое неодобрение. Я думаю, она принципиально не одобряет все, имеющее отношение к скачкам, включая Поднебесного, дядю Джорджа и его идею насчет подарка Кэт ко дню рождения.

— Ну-ну, а дальше, — торопил я его, чтобы он перешел к самой интересной части репортажа, пока кто-нибудь другой не ухватил его за пуговицу. — Ах да, Кэт. Блистательная, неземная Кэт. Ты знаешь, строго говоря, ее имя Кэт Эллери, а вовсе никакая не Пенн. Это дядя Джордж добавил к ее фамилии дефис и свою фамилию Пенн, когда взял ее к себе. Он сказал, что так удобнее, чтобы у Кэт была его фамилия, это избавит ее от лишних разговоров. Что ж, правильно, — сказал Дэн не спеша, отлично понимая, как он меня дразнит своей медлительностью. — Она шлет тебе сердечный привет.

Я, почувствовал, как у меня потеплело на душе. В конце концов, Челтенхэмский фестиваль показался мне не таким уж плохим.

— Спасибо, — сказал я, безуспешно стараясь удержать самодовольную улыбку, так и расплывавшуюся у меня на лице.

Дэн задумчиво смотрел на меня, но я перевел разговор опять на скачки и вдруг спросил его, не слыхал ли он, чтобы Билл Дэвидсон упоминал о чем-нибудь, что ему показалось, ну, странным, что ли.

— Нет, не слыхал, — ответил он твердо, Я рассказал ему о проволоке.

— Бедняга Билл, — сказал он с гневом, — Какая подлость!

— Так что, если услышишь что-нибудь, что может иметь хоть какое-то отношение…

— Немедленно передам тебе, — обещал он. Джо Нантвич налетел прямо на Дэна, словно не видел его. Остановившись, он не извинился, как сделал бы всякий, а ступил шаг назад и пошел своим путем в весовую. Его глаза были широко раскрыты, взгляд был пустой и бессмысленный.

— Пьян, — сказал Дэн брезгливо. — От него разит, как из винной бочки.

— У него свои неприятности, — сказал я.

— У него их еще прибавится до вечера, тогда кто-нибудь из распорядителей унюхает этот аромат.

Джо снова появился с нашей, стороны. Действительно, его приближение сразу можно было почуять, Без всякого вступления он заговорил со мной:

— Я получил еще одну. — Он вытащил из кармана бумажку. Она была скомкана, а потом снова расправлена, так что ее словно изжевали, но то, что было написано на ней шариковой ручкой, было видно совершенно отчетливо:

«Болингброк. На этой неделе», — говорилось там.

— Когда ты получил ее? — спросил я.

— Она лежала здесь, на столике для писем.

— Быстро же ты успел нагрузиться, — сказал я.

— Я не пьян, — возразил Джо с негодованием. — Просто сделал наспех пару глотков в баре напротив весовой.

Мы с Дэном одновременно подняли брови. В баре напротив весовой не было наружной стены, и пить там — все равно что на сцене, на виду у тренера, владельца лошади и распорядителя. Может быть, для жокея существовал более верный способ профессионального самоубийства, чем сделать наспех пару глотков в этом баре перед скачкой, но я лично такого способа не знал. Джо икнул.

— Я думаю, глотки были двойные, — сказал Дэн улыбаясь. Он взял у меня записку и прочитал ее. — Что это значит — «Болингброк. На этой неделе»? Ты из-за этого в такой запарке?

Джо вырвал у него записку в сунул себе в карман. Кажется, он только сейчас понял, что Дэн все слышал.

— Не твое дело, — грубо бросил он.

Мне очень хотелось сказать ему, что это и не мое дело. Но он повернулся ко мне и сказал своим воющим, жалобным голосом:

— Что же мне делать?

— Ты скачешь сегодня? — спросил я.

— В четвертой и последней скачке. Сегодня эти проклятые любители забрали себе полностью целых две скачки. Это же свинство — оставили нам, профессионалам, всего четыре скачки, чтоб заработать на хлеб. Почему эти толстозадые джентльмены-наездники не отправятся к… — Он окончил грубой бранью.

Наступила короткая пауза. Дэн расхохотался. Джо был не настолько пьян, чтобы не сообразить, что он сел на своего конька, не подумав о слушателе. Он сказал самым ласковым голосом, на какой был способен:

— Ну, Аллан, ты же понимаешь, лично к тебе это не относится…

— Если ты при всем том, что думаешь о наездниках-любителях, хочешь моего совета, — сказал я, стараясь сохранить серьезное выражение лица, — иди и немедленно выпей три чашки крепкого черного кофе и потом старайся как можно дольше никому не попадаться на глаза.

— Нет, я говорю, что мне делать с этой запиской? — Джо был более толстокожим, чем дорожный чемодан.

— Не обращай на нее внимания, — сказал я. — По-моему, тебя просто разыгрывают. А может быть, тот, кто написал это, знает, что ты любишь топить горе в виски, и рассчитывает, что ты развалишься: стоит черкнуть тебе угрожающее письмо — и ты готов, больше и делать ничего не надо. Чистенькая, бескровная и эффектная месть.

Мрачная мина на младенческом лице Джо стала постепенно переходить в упрямое, ослиное выражение, что было не менее противно.

— Никто от меня этого не добьется, — сказал он с той воинственностью, которая, как я понимал, должна уменьшаться вместе с содержанием алкоголя в его крови. Он вывалился из двери весовой, очевидно в поисках черного кофе. Прежде чем Дэн успел спросить меня, что происходит, он получил увесистый удар по спине: это было дружеское приветствие Сэнди Мэйсона, тот презрительно посмотрел вслед Джо.

— Что с ним такое, с этим идиотом? — спросил он и тут же продолжал, не дожидаясь ответа:

— Слушай, Дэн, будь другом, дай мне уйти вперед в первой скачке на этой лошади, которую мне подсунул Грегори. По-моему, я ее вижу в первый раз. Похоже, ее владельцу понравились мои рыжие волосы. — Заразительный смех Сэнди заставил всех в весовой обернуться к нему с улыбкой.

— Ладно, — сказал Дэн.

Они принялись обсуждать детали, и я хотел уйти. Но Дэн коснулся моей руки. Он спросил:

— Сказать им? Ну хоть Сэнди, например, о проволоке и о Билле?

— Говори, — сказал я. — Может случиться, ты что-нибудь разведаешь. Но только будь осторожен! — Я хотел было поведать ему о предупреждении, которое сам получил в лошадином фургоне, но это была чересчур длинная история, и я ограничился тем, что сказал:

— Помни, что ты насторожишь людей, и они могут пристукнуть тебя по ошибке.

Он удивленно взглянул на меня.

— Н-да. Я буду осторожен. Мы повернулись к Сэнди.

— Вы чего это оба такие мрачные? Кто-нибудь увел эту шикарную брюнетку, по которой вы оба сохнете? — спросил Сэнди.

— Да вот, думаем о Билле Дэвидсоне, — ответил Дэн, не обратив внимания на ехидную реплику.

— А чего о нем думать?

— Падение было подстроено. Над препятствием натянули проволоку. Аллан видел ее. Сэнди был поражен.

— Аллан видел? — повторил он, и вдруг, когда до него дошло наконец значение слов Дэна, он воскликнул:

— Но это же убийство!

Я привел доводы в пользу того, что задумано было вовсе не убийство. Карие глаза Сэнди глядели на меня не мигая, пока я не кончил, — Вроде ты и прав, — сказал он. — Ну и что ты собираешься делать?

— Пытается раскопать, что за всем этим кроется, — сказал Дэн. — И мы подумали, что ты можешь помочь. Ты не слышал ничего такого, что могло бы прояснить это дело? Я к тому, что люди ведь болтают с тобой о всякой всячине.

Сэнди разгреб сильными загорелыми руками свои взлохмаченные рыжие волосы и почесал в затылке. Но и этот массаж мозга не породил никаких блестящих мыслей.

— Да, но по большей части они мне рассказывают о своих девчонках или о том, какие они делают ставки. А о майоре Дэвидсоне — нет, не было разговора. Мы не были с ним закадычными друзьями, потому что он думал, будто это я «придушил» лошадь одного из его приятелей. Ну что же, — добавил Сэнди со своей покоряющей улыбкой, — возможно, так оно и было. Во всяком случае, пару месяцев назад мы с ним крепко поговорили.

— Узнай, не слыхал ли чего кто-нибудь из твоих друзей-букмекеров, — сказал Дэн. — У них всегда ушки на макушке.

— О'кей, — сказал Сэнди. — Я начну с этой новости, и Посмотрим, что из этого выйдет. Только не сейчас, у меня ни минуты времени. Слушай, начинается первая скачка, и ты должен хоть что-нибудь рассказать мне об этой паршивой лошаденке, которую мне всучил Грегори. — И, увидев, что Дэн колеблется, Сэнди стал настаивать. — Ну ладно, ну чего тебе скрывать? Уж если Грегори просит, чтобы я взял лошадь, значит, это такая вонючка, что никакого разумного человека не уговоришь сесть на нее верхом, я же понимаю.

— У этой кобылы, — сказал Дэн, — мерзкая привычка налетать на препятствие, словно оно вовсе и не стоит перед ней. Как правило, она в результате падает в канаву.

— Ну, спасибо, — сказал Сэнди, по-видимому ничуть не обескураженный. — Я ее взгрею так, что она забудет свои привычки. До скорого! — Он пошел в раздевалку, Дэн посмотрел ему вслед.

— Еще не появилась на свет лошадь, которой можно напугать этого громилу Сэнди! — сказал он с восхищением.

— Нервы у него дай бог! — согласился я, — Но зачем Пит пускает такую лошадь именно здесь?

— Владелец мечтал, чтобы его скакун участвовал в Челтенхэме. Ну, знаешь, как это бывает. Фантазия аристократа и все такое, — сказал Дэн примирительно.

Вокруг нас непрерывно теснилась толпа тренеров и владельцев лошадей. Мы вышли наружу. Дэном тотчас же завладели двое репортеров, желающих узнать его мнение о предстоящем через два дня розыгрыше Золотого кубка.

День тянулся медленно. Начались скачки. Яркое солнце, праздничное настроение толпы, наэлектризованная атмосфера — все было, как обычно.

Сэнди заставил-таки свою кобылу перескочить через первую открытую канаву, но скрылся во второй. Он вылез оттуда с широкой улыбкой, крепко ругаясь.

Джо явился после второй скачки. Он казался менее пьяным, но еще более напуганным. Я бесстыдно избегал его.

Дэн скакал, как дьявол, и выиграл чемпионскую скачку с препятствиями, придя на голову впереди. Пит, поглаживая лошадь и разделяя вместе с ее владельцем поздравления толпы, собравшейся вокруг площадки для расседлывания, бил в таком блаженном состоянии, что с трудом говорил. Огромный, краснолицый, он стоял, сдвинув шляпу на затылок, так что светилась половина лысого черепа, и делал вид, что у него такое бывает каждый день, хотя на самом деле лошадь, победившая на этот раз, была лучшей из всех, которых он воспитал.

Он был настолько оглушен своим счастьем, что, когда мы все выстроились на смотровом круге перед любительской скачкой, Пит забыл даже сказать свою излюбленную шутку насчет того, что Палиндром может скакать задним ходом не хуже, чем передним. И когда я, точно выполняя его совет, продержался, как тень, за ирландцем, как тот ни пытался увеличить разрыв, до последнего препятствия прошел впритирку, а за пятьдесят ярдов до финиша удачным броском вырвался вперед, Пит сказал, что день у него завершился хорошо.

Я готов был расцеловать его — так я был счастлив. Хотя я выиграл уже несколько скачек дома, в Родезии, и около тридцати с тех пор, как попал в Англию, это была моя первая победа в Челтенхэме. Я был словно пьяный, будто уже, выпил шампанское, которое ожидало нас в раздевалке в корзинах, заготовленных по традиции к чемпионату по скачкам с препятствиями. Палиндром казался мне самой прекрасной, самой умной, самой совершенной лошадью на свете. Я словно по воздуху прошел на весы, переоделся и все еще витал в небесах, даже когда вышел наружу. Мрачное настроение, в котором я приехал сюда, прошло, казалось, тысячу лет тому назад. Я был так счастлив, что готов был, как мальчишка, стоять на голове. Такое полное, беспредельное, удовлетворение редко приходит к человеку, и неожиданно мне захотелось, чтобы мой отец был рядом со мной и разделил мое счастье.

Проблема Билла отодвинулась куда-то далеко-далеко. И только потому, что я раньше задумал это, я направил мои воздушные шаги к стоянке лошадиных фургонов.

Она была забита машинами. В этот день в каждой скачке участвовало около двадцати лошадей, и сегодня были в ходу почти все фургоны, которые только можно было раздобыть. Я бродил между рядами машин, беспечно мурлыча что-то и рассеянно поглядывая на регистрационные номера. АРХ708.

Мое счастливое настроение лопнуло как мыльный пузырь.

Без сомнения, это был тот самый лошадиный фургон. Установленная по проекту Дженнингса форма деревянного кузова. Старая, потрескавшаяся краска. И ни знака нигде — хотя бы фамилия владельца или тренера.

В кабине тоже никого. Я обошел фургон и влез в кузов. В фургоне было пусто, если не считать ведра, сетки для сена и лошадиной попоны — обычного снаряжения для перевозки скаковых лошадей. Пол был усыпан соломой, три дня тому назад он был чисто выметен.

Я подумал, может, попона даст мне сведения о том, откуда фургон. Большинство тренеров и многие владельцы лошадей метят попоны своими инициалами. Если и на этой есть инициалы, можно будет хоть что-то узнать.

Я поднял попону. Она была бледно-лилового цвета с темно-коричневой каймой. Я нашел инициалы. Я стоял, словно окаменев. Ясно видные, вышитые коричневым шелком на попоне стояли буквы: А. И. Это была моя собственная попона. Пит, когда я попытался, спустить его с облаков на землю, был явно не в состоянии отвечать на вопросы, требовавшие умственных усилий. Он сидел, прислонившись к стене весовой, с бокалом шампанского в одной руке и с сигарой в другой, окруженный толпой друзей, снабженных теми же самыми предметами. По их розовым лицам я понял, что празднование продолжается уже достаточно давно.

Дэн сунул бокал мне в руку.

— Где ты был? С Палиндромом у тебя здорово получилось. На, глотни пузыриков. Владелец платит, дай ему бог здоровья. Его глаза сияли тем выражением высочайшего блаженства, которое я сам испытывал так недавно. И оно стало постепенно возвращаться к мне. В конце концов, это был великий день. Всякие тайны могли подождать. Я отпил глоток шампанского и сказал:

— У тебя тоже здорово получилось, сукин ты сын! Давай выпьем за Золотой кубок!

— Ну, это вряд ли, — сказал Дэн. — На это у меня мало шансов. — И по его смеющемуся лицу я видел, что он действительно мало об этом беспокоится. — У меня есть еще бутылка, — сказал он и нырнул в переполненную народом, шумную раздевалку.

Оглядевшись вокруг, я заметил Джо Нантвича, зажатого в углу могучим корпусом мистера Тюдора. Гигант что-то настойчиво говорил, его темное лицо было почти полностью скрыто тенью. Джо, все еще в жокейской форме, слушал его с самым несчастным видом.

Дэн вернулся, держа в руке только что открытую бутылку, она еще пенилась, и наполнил наши бокалы. Он проследил за моим взглядом.

— Не знаю, пьян был Джо или нет, но в последней скачке он натворил черт знает что? А? — сказал Дэн.

— Я не видел.

— Ну, братец, ты пропустил замечательное зрелище! Он не пытался проскакать ни одного ярда. Его лошадь остановилась как вкопанная перед барьером на противоположной прямой. А ведь это все-таки был второй фаворит! То, что ты видишь Сейчас, — он показал бутылкой в сторону Джо, — это заслуженный расчет. Джо получает расчет.

— Этот человек — владелец Болингброка, — сказал я.

— Да, верно. Те же цвета. Какой дурак этот, Джо! Владельцы пяти или шести отличных лошадей на земле не валяются.

Клиффорд Тюдор почти закончил разговор. Когда он отвернулся от Джо, мы услышали конец его последней фразы.

— …думаешь, можешь дурачить меня и тебе это сойдет? Я сделаю вое, что от меня зависит, чтобы распорядители лишили тебя езды.

Он прошествовал мимо нас, кивнув мне в знак того, что узнает меня, что очень меня удивило.

Джо прислонился к стене, ища поддержки. Его лице было зеленовато-бледное и покрыто потом. Он казался больным. Он подошел к нам и заговорил без стеснения, словно забыв, что распорядители и члены Национального комитета конного спорта легко могли слышать нас.

— Сегодня утром мне позвонили по телефону. Тот самый голос, что всегда. Он только сказал: «Не выигрывай шестую скачку» — и повесил трубку. Я ничего не успел ответить. И тут еще эта записка «Болингброк. На этой неделе…» Я ничего не понимаю. Я не выиграл скачку. А теперь эта сволочь… говорит, что возьмет другого жокея… а распорядители начинают задавать вопросы по поводу моей езды… а я совсем больной…

— Выпей шампанского, — сказал Дэн ободряюще.

— Не нужно мне твоего сволочного сочувствия, — сказал Джо и, держась за живот, отправился в раздевалку, — Что за чертовщина тут творится? — сказал Дэн, — Не знаю, — ответил я, поставленный в тупик и более, чем прежде, заинтересованный неприятностями Джо, Телефонный звонок, подумал я, не соответствовал содержанию записок. Кто-то, как всегда, требовал одного, а кто-то другой угрожал за это местью.

— Хотел бы я знать, всегда ли Джо говорит, правду, — сказал я.

— Непохоже, — ответил Дэн, оставляя эту тему, Вошел один из распорядителей и сказал, что даже в день чемпионата по скачкам с препятствиями на выпивку в весовой смотрят косо, так что пошли бы мы лучше в раздевалку. Дэн так и сделал, а я допил свое шампанское и отправился к Питу.

Пит, окруженный целым ополчением своих друзей, решил, что пора идти домой. Друзья были против, они говорили, что все бары на ипподроме еще открыты. Я с деловым видом подошел к Питу, и он извинился перед друзьями, объяснив, что дело прежде всего. Мы пошли к воротам.

— Фу! Ну и денек сегодня! — сказал Пит, вытирая лоб платком и выплевывая окурок сигары.

— День чудесный, — согласился я, внимательно глядя ему в лицо.

— Можешь убрать со своей физиономии это осуждение! Аллан, мой мальчик! Я трезв, как судья, и сам поведу свою машину домой.

— Отлично. Тогда тебе нетрудно будет ответить и на один маленький, вопрос.

— Давай!

— В каком фургоне привезли Палиндрома в Челтенхэм?

— А? Я нанял, а что? У меня было сегодня пять скаковых лошадей. Трех я привез в своем фургоне, а для Палиндрома и для той трехлетки, на которой скакал в первой скачке Дэн, пришлось нанимать со стороны.

— Где ты его нанял?

— А в чем дело? Я знаю, фургон старенький и в пути был прокол, но лошади это не повредило, иначе Палиндром не выиграл бы скачку.

— Да нет, не в этом дело. Я просто хотел узнать, откуда он взялся, этот фургон?

— Если ты хочешь его купить, не стоит. Развалина.

— Пит, я не собираюсь его покупать. Скажи мне только, где ты его нанял?

— Где всегда. Фирма Литтлпетс в Стейнинге. — Он нахмурился. — Погоди-ка. Сначала они сказали, что все фургоны заказаны, но потом вдруг согласились, обещали достать, если мне все равной какой.

— Кто его вел сюда? — спросил я.

— О, обычный шофер. Он ворчал, что приходится трястись в таком старом курятнике. Он говорил, что у фирмы выбыли из строя два хороших фургона как раз на Челтенхэмской неделе, и ругал по этому поводу администрацию.

— Ты хорошо его знаешь?

— Не то чтобы очень хорошо. Знаю только, что он часто водит наемные фургоны. И вечно ворчит по какому-нибудь поводу. Но скажи наконец, почему все это важно?

— Возможно, это имеет отношение к смерти Билла Дэвидсона, — сказал я, — но пока это только догадки. Можешь ты узнать, откуда точно пригнали этот фургон? Спроси фирму, которая его нанимала. И пожалуйста, не упоминай моего имени.

— Это так важно? — спросил Пит.

— Да. Важно.

— Тогда я позвоню им завтра утром, — сказал он.

На следующий день Пит, как только увидел меня, сказал:

— Я спрашивал об этом фургоне. Он принадлежит одному фермеру около Стейнинга. Вот здесь у меня его фамилия и адрес. — Он засунул два пальца в нагрудный карман, достал клочок бумаги и дал его мне.

— Фермер возит в этом фургоне своих скаковых лошадей, а, его ребята летом скачут на них. А когда фургон ему не нужен, он сдает его внаем этой фирме. Ты это хотел знать?

— Да, большое тебе спасибо, — сказал я и положил записку в бумажник.

К концу скачек я рассказал историю о проволоке по меньшей мере десяти людям в надежде, что, быть может, хоть кто-нибудь знает, зачем ее там натянули. Теперь об этом знал весь ипподром.

Я рассказал толстому Луи Панэйку, франтоватому букмекеру, который принимал иногда мои ставки. Он обещал «выкачать из ребят» все и сообщить мне.

Я рассказал Кальвину Боуну, профессиональному игроку на тотализаторе, у которого нюх на всякие темные дела был не хуже, чем у ищейки.

Я рассказал маленькому, тощему «жучку» — специалисту по выискиванию хороших лошадей, который жил тем, что собирал, крупицы разной случайной информации для любого, кто ему за это платил.

Я рассказал продавцу газет, который при этом потянул себя за ус и пропустил покупателя. Я рассказал ипподромному журналисту, который за милю чуял запах сенсации.

Я рассказал целой армии друзей Билла; я рассказал Клему из весовой; я рассказал старшему конюху Пита. Из всего этого старательного посева ветра я не собрал ничего, абсолютно ничего. И я должен был, очевидно, пожать бурю.

 

Глава 8

В субботу утром, когда я сидел вместе со Сциллой, детьми и Джоан за обильным домашним завтраком вокруг кухонного стола, зазвонил телефон.

Сцилла подошла к телефону, а затем вернулась, сказав:

— Это тебя, Аллан. Не пожелали назваться. Я вошел в гостиную и взял трубку. Мартовское солнце проливало сквозь окно поток лучей на большую вазу с красными и желтыми крокусами, стоявшую на телефонном столике.

— Аллан Йорк у телефона.

— Мистер Йорк, я передал вам предупреждение неделю назад. Вы предпочли его игнорировать.

Я почувствовал, как у меня на затылке зашевелились волосы и зачесалась кожа на голове. Это был мягкий, глухой, слегка хрипловатый голос, не грозный и яростный, а, скорее, голос приятного собеседника.

Я ничего не ответил. Голос сказал:

— Мистер Йорк, вы меня слышите?

— Да.

— Мистер Йорк, я против жестокости. Я в самом деле не люблю ее и всеми силами стараюсь избежать жестокости, мистер Йорк. Но иногда мне ее навязывают, иногда это становится единственным способом достигнуть результатов. Вы меня понимаете, мистер Йорк?

— Да, — сказал я.

— Если б я любил насилие, я бы послал вам на прошлой неделе гораздо более резкое предупреждение. И я даю вам еще один шанс, чтобы показать, как мне не хочется причинять, вам ало. Занимайтесь своими делами и перестаньте задавать глупые вопросы. Вот и все. Просто перестаньте расспрашивать, и с вами ничего не случится. — Наступила пауза, затем голос продолжал, и в нем впервые появился оттенок угрозы:

— Конечно, если я увижу, что насилие абсолютно необходимо, я найму кого-нибудь, чтобы применить его. Я надеюсь, вы меня понимаете, мистер Йорк?

— Да, — сказал я опять. Я подумал, о Сынке, о его скверной улыбке и о его ноже.

— Хорошо, тогда это все. Я рассчитываю, что вы будете благоразумны. До свидания, мистер Йорк. — Раздался щелчок, это он положил трубку.

Я тут же вызвал телефонистку и спросил, может ли она сказать, откуда мне сейчас звонили.

— Подождите минутку, пожалуйста, — сказала она. У нее были явно увеличены аденоиды. — Соединяли через Лондон, но дальше я проследить не смогла. Очень сожалею.

— Ну ничего. Большое спасибо.

— Не стоит, право, — сказали аденоиды. Я положил трубку и вернулся к столу.

— Кто это? — спросил Генри, густо намазывая варенье на гренок.

— Один человек по поводу собаки, — сказал я.

— Иными словами, — сказала Полли, — не задавайте ненужных вопросов и не будете получать дурацких ответов.

Генри скорчил ей гримасу и глубоко вонзил зубы в гренок. Варенье потекло на подбородок, и он слизнул его.

— Генри всегда нужно знать, кто звонит, — сказал Уильям.

— Вот так, дорогой, — сказала Спилла, стирая яичный желток с его фуфайки. — Надо есть над тарелкой, Уильям. — Она поцеловала его в белокурую макушку. Я передал Джоан мою чашку, прося еще кофе. Генри сказал:

— Аллан, ты возьмешь нас выпить чаю в Чептенхэме? И нам дадут там эти липкие кремовые штуки, как в прошлый раз, и мороженое с содовой водой, и кедровые орешки на обратный путь?

— Да, да, — с восторгом поддержал Уильям.

— Я бы с удовольствием, — сказал я, — но сегодня не получится. Как-нибудь в другой раз. — На сегодня я был приглашен к Кэт. Я собирался провести там конец недели, а в понедельник заехать в свою контору.

Увидев разочарованные детские лица, я объяснил:

— Сегодня я еду в гости к моему другу и вернусь не раньше чем в понедельник вечером.

— Скучища, — сказал Генри.

«Лотос» поглощал мили между Котсуолдом и Суссексом, мурлыча, как сытый кот. Я покрыл пятьдесят миль хорошей дороги между Сайрекчестером и Ньюберри за пятьдесят три минуты, и не потому, что спешил, а просто от удовольствия вести машину на той скорости, для которой она была предназначена. И я ехал к Кат. Между прочим.

Но после, Ньюберри пришлось, ползти и даже торчать на месте. Тогда я повернул напрямик к Байсингстоку, мимо американской воздушной базы в Гринхэм-Коммон, вильнул по кривой улице деревушки Кингсклир я поехал усыпительно медленно, лишь иногда увеличивая скорость выше шестидесяти.

Кэт жила в Суссексе, примерно в четырех милях от Берджес-Хилла.

Я добрался туда в двадцать минут второго, нашел дорогу к станции и доставил машину в углу, позади большого, стреляющего выхлопами грузовика. Я пошел в кассу и купил обратный билет до Брайтона. Я не хотел производить разведку в Брайтоне на своей машине: один раз меня узнали по моему «лотосу», нарвался на неприятность, хватит, больше я не решался лезть на глаза Чубчику, Сынку, Берту и компании.

Переезд занял шестнадцать минут. В поезде я спрашивал себя по крайней мере в сотый раз, какое именно неосторожное замечание привело меня в это осиное гнездо, в этот лошадиный фургон. Кого я встревожил, заявив, что не только знаю о проволоке, но и собираюсь найти, кто ее натянул там? Я видел только два ответа, и один из них мне очень не нравился.

Я вспомнил, как сказал Клиффорду Тюдору, что в случае с Биллом мне еще не все ясно. Это было равносильно прямому заявлению, что падение Билла не было случайностью и что я собираюсь что-то предпринимать по этому поводу.

Но кроме Тюдора, я прямо сказал об этом только Кэт. Только Кэт. Только Кэт. Только Кэт. Колеса поезда подхватили этот рефрен и без конца повторяли его, дразня меня.

Ну что ж, я не брал с нее слово хранить секрет, я не видел в этом никакой необходимости. Она могла рассказать половине жителей Англии о том, что я ей сообщил" Но времени для этого у нее было слишком мало. Мы распрощались с ней в Лондоне уже за полночь, а семнадцать часов спустя меня поджидал лошадиный фургон.

Поезд замедлил ход, подъезжая к Брайтону. Я вышел на платформу в общем потоке пассажиров, но, когда проходили через зал ожидания, поотстал. На вокзальной площади было около дюжины такси, возле каждого стояли шоферы в надежде заполучить седоков. Я внимательно рассматривал их лица.

Ни одного знакомого. Никого из них не было тогда в Пламптоне.

Не теряя надежды, я нашел удобный уголок, откуда мне были хорошо видны все прибывающие машины, и принялся ждать, решительно игнорируя сквозняк, обдувавший мне затылок. Такси приходили и уходили, привозя и увозя пассажиров, хлопотливые, как пчелы. Лондонские поезда привлекала их, как мед.

Постепенно стала вырисовываться некая система. Там было четыре группы машин. У одной группы да крыльях была широкая полоса зеленой краски, а на дверцах стояло название: «Зеленая лента». У второй группы на дверцах были желтые щитки с мелкими черными буквами на них. Машины третьей группы были светло-синими. К четвертой группе я относил машины неопределенного вида, не подходящие ни к одной из первых трех. Я ждал около двух часов, все мое тело уже онемело от неподвижности, а станционные служащие бросали на меня все более удивленные взгляды. Я посмотрел на часы. Последний поезд, на котором я мог вернуться, чтобы попасть к Кэт в назначенное время, отходил через шесть минут. Я выпрямился, массируя замерзший затылок, и собирался садиться в этот поезд, когда наконец мое терпение было вознаграждено.

Начали подходить такси и выстраиваться в длинную очередь. Это означало, что прибывает поезд из Лондона. Шоферы выходили из машин и собирались кучками, болтая. Три запыленные черные машины подошли маленьким караваном и пристроились в конец колонны. У них на дверцах были желтые щитки. Шоферы вышли из машин.

Одним из них был тот вежливый водитель лошадиного фургона. Он выглядел рассудительным, солидным человеком средних лет, незаметным и спокойным. Остальных я не знал.

У меня оставалось три минуты. Черные буквы на желтых щитках были мучительно маленькими. Я не мог подойти достаточно близко, чтобы прочесть их, без того чтобы вежливый водитель не заметил меня, а ждать, когда он уедет, мне было некогда. Я прошел в билетную кассу и, еле дождавшись, покуда какая-то женщина кончит доказывать, что на ее малыша она должна брать билет за половинную пену, задал кассиру простой вопрос:

— Как называются черные такси с желтым щитком на дверцах?

Молодой кассир досмотрел на меня скучающим взглядом:

— Фирма «Маркони», сэр. Это те, что с радиовызовом.

— Спасибо! — Я бегом выскочил на платформу.

Кат жила в великолепном доме времен королевы Анны, который каким-то чудом не сумели испортить целые поколения влюбленных в готическую чуть викторианцев, Его изящная симметрия, его кремовые, мощенные щебнем подъездные дорожки, опрятные лужайки, уже скошенные ранней весной, весь его солидный, спокойный вид — все это говорило об общественной и финансовой надежности, устоявшейся уже так давно, что она казалась само собой разумеющейся.

Внутри дом был полон очарования, которое чудесно подчеркивалось старой мебелью, словно, будучи богатыми, обитатели дома не нуждались ни в показной роскоши, ни в экстравагантности.

Кэт встретила меня в дверях, взяла под руку и повела через зал.

— Тетя Дэб ждет вас, чтобы угостить чаем, — сказала она. — Чай у тети Дэб — это нечто вроде ритуала. Вы заслужите ее доброе расположение, если, даст бог, будете пунктуальны. Вы увидите, она верна традициям времен Эдуардов. Во многих отношениях время прошло мимо нее. — В ее голосе было что-то тревожное и извиняющееся, что означало, что она любит свою тетку, защищает ее и хочет, чтобы я был к ней снисходительным. Я сжал ее руку и сказал:

— Не беспокойтесь.

Кэт отворила белую дверь, и мы вошли в гостиную, Это была приятная комната, обитая деревянными панелями и выкрашенная белой краской, с большим ковром темно-оливкового цвета, с маленькими персидскими ковриками и занавесками с узорами в виде цветов. На софе, стоявшей под прямым углом к камину с пылающими, дровами, у круглого столика, уставленного серебряным подносом с чашками и блюдцами «Кроун Дерби», серебряным чайником и сливочником в стиле королей Георгов, сидела женщина лет семидесяти. У ее ног спала темно-коричневая такса.

Кэт пересекла комнату и сказала слегка официальным тоном.

— Тетя Дэб, позволь представить тебе Аллана Йорка. Тетя Дэб протянула мне руку ладонью вниз. Я пожал ее руку, понимая, что в ее молодые годы эту руку принято было целовать.

— Весьма рада с вами встретиться, мистер Йорк, — сказала тетя Дэб, и я отчетливо понял, что подразумевал Дэн, говоря о, ее замороженных аристократических манерах. В ее голосе не было ни теплоты, ни подлинного гостеприимства. Несмотря на свои годы, а может быть, даже именно благодаря этому она была все еще удивительно хороша. Прямые брови, правильный нос, отчетливо обрисованные губы, седые волосы, подстриженные и уложенные первоклассным парикмахером. Худощавая, стройная фигура, прямая спина. Тонкая шелковая блузка под небрежно накинутым твидовым жакетом, домашние туфли ручной работы из мягкой кожи. У нее было все. Все, за исключением того внутреннего огня, благодаря которому Кэт в этом же возрасте будет стоить шестерых таких, как тетя Дэб.

Она налила мне чаю, и Кэт передала его мне. Здесь были сандвичи с паштетом и домашний торт, политый мадерой, и, хотя я по возможности избегал чаепитий, в Брайтоне, занятый слежкой за своими головорезами, я не успел пообедать и теперь чувствовал сильный голод. Я ел и пил, а тетя Дэб говорила.

— Кэт сказала мне, что вы жокей, мистер Йорк. — Она произнесла это так, словно это было уголовное преступление. — Я, конечно, понимаю, что вам это покажется забавным, но, когда я была молода, нам не рекомендовали знакомство с людьми такого рода занятий; Тем не менее Кэт здесь у себя дома, и она знает, что может приглашать кого угодно.

Я кротко сказал:

— Но ведь известно, что Обри Гастингс и, Джеффри Беннет были жокеями, а их охотно принимали, когда… э… когда вы были молоды.

Она удивленно подняла брови.

— Но они были джентльмены.

Я взглянул на Кэт. Она сидела, прижав руку, ко рту, и глаза ее смеялись.

— Да, — сказал я, стараясь не улыбаться, — это, конечно, меняет дело.

— Тогда вы в состоянии понять, — сказала ода, немного оттаивая, — что я не могу полностью одобрить новые интересы моей племянницы. Одно дело быть владелицей скаковой лошади, а другое — заводить личное знакомство с жокеями, которых нанимают, чтобы они скакали на этой лошади. Я очень привязана к моей племяннице. Я не хотела бы, чтобы у нее появлялись нежелательные знакомства. Она слишком молода и, вероятно, вела слишком замкнутый образ жизни, чтобы понимать, что приемлемо, а что нет. Но я уверена, что вы-то понимаете, мистер Йорк?

Кэт отчаянно покраснела.

— Тетя Дэб! — вымолвила она.

Очевидно, все оказалось даже хуже, чем она предполагала.

— Я очень хорошо понимаю вас, миссис Пени, — сказал я.

— Прекрасно, — сказала она. — В таком случае, я надеюсь, вы приятно проведете у нас время. Можно предложить вам еще чаю?

Твердо указав мне мое место и получив в ответ то, что она сочла согласием с ее мнением, она была готова стать любезной хозяйкой. У нее была спокойная уверенность человека, желания которого были законом с самого детства. Она перешла к приятной беседе о погоде, о своем саде, о том, как солнечный свет действует на рост нарциссов.

Потом дверь отворилась и в комнату вошел мужчина. Я встал, а Кэт сказала:

— Дядя Джордж, это Аллан Йорк.

Он выглядел лет на десять моложе жены. У него были густые, тщательно причесанные седые волосы. Его розовое лицо было гладко выбритым и влажным, словно он только что вышел из ванны, и, когда он пожимал мне руку, его ладонь была мягкой и тоже влажной.

Тетя Дэб сказала без всякого неодобрения в голосе:

— Ты знаешь, Джордж, мистер Йорк один из жокеев, друзей Кэт.

Он кивнул.

— Да, Кэт говорила мне, что вы приедете. Рад, вас видеть у себя. — Он наблюдал, как тетя Дэб наливает ему чай, и, принимая из рук у нее чашку, поглядел на нее с удивительно нежной улыбкой.

Он был слишком толст для своего роста, но это был не толстяк с выпирающим вперед животом. Толщина была разлита по всему его телу, словно он был подбит жиром. Получалось общее впечатление жизнерадостной полноты. У него было неопределенно-добродушное выражение лица, какое часто бывает у толстяков, этакая мягкая, почти глуповатая расслабленность лицевых мускулов. И в то же время его глаза под пухлыми веками, испытующе глядевшие на меня поверх края чашки, были острыми и не улыбающимися. Он напоминал мне множество дельцов, которых я встречал по своей работе, людей, которые хлопают тебя по спине, предлагают тебе пойти сыграть партию в гольф, которые одной рукой достают для тебя икру и бутылку крега сорок девятого года, а другой пытаются перехватить у тебя контракт.

Он поставил свою чашку, улыбнулся. И прежнее впечатление померкло, году. — Он помнит об этом из-за «Бешеных Собаки англичан», — сказала Кэт. — Он все время напевает эту песню, и я не уверена, что он знает имя еще хоть одной лошади!

— А вот и знаю! — запротестовал дядя Джордж. — Буцефал, Пегас, Черная Бесс.

Я засмеялся.

— Почему же вы тогда подарили племяннице скаковую лошадь?

Дядя Джордж открыл рот и опять закрыл. Он моргнул. Потом он сказал:

— Я думал, пусть она встречает побольше людей. У нее здесь нет компании молодежи. Я думаю, мы воспитали ее чересчур… замкнуто.

Тетя Дэб, которой наскучило молчать, пока речь шла о лошадях, теперь снова вступила в беседу.

— Глупости, — сказала она резко. — Ее воспитывали так же, как меня, значит, правильно. В нынешние времена девушкам дают слишком много свободы, и это кончается тем, что они убегают с охотниками за приданым или гуляками отвратительного происхождения. Девушки нуждаются в строгости и постоянном руководстве, если они хотят оставаться леди и сделать обдуманную партию.

Она по крайней мере смилостивилась настолько, что, говоря это, не смотрела на меня. Вместо этого она нагнулась вперед и погладила спящую таксу.

Пока мы стояли на дорожка ожидая выхода тети Дэб, Кэт объясняла мне, что дядя Джордж никогда не ходит в церковь.

— Он проводит большую часть времени в своем кабинете. Это маленькая комната рядом с, той, где мы завтракаем, — сказала она. — Там он целыми часами разговаривает по телефону со своими друзьями, там он пишет трактат или монографию или что-то в этом роде, о краснокожих индейцах кажется. Он выходит оттуда, только когда его зовут к столу или если что-то случилось.

— Тете Дэб, наверное, скучно, — сказал я, любуясь тем, как мартовское солнце освещает чудесную линию, рта и бросает красноватые отблески на ресницы Кэт.

— О, раз в неделю он ее возит в Лондон, Там она делает прическу, листает журналы в Британском музее, потом они обедают у Рица или в каком-нибудь таком же душном месте, потом отправляются на дневной концерт или на выставку. Очень развратная программа, правда? — сказала Кэт с дразнящей улыбкой.

После обеда дядя Джордж пригласил меня к себе в кабинет, чтобы показать то, что он называл своими «трофеями». Это была коллекция предметов, принадлежавших разным варварским племенам. Насколько я мог судить, такая коллекция могла бы стать украшением небольшого музея.

Оружие, драгоценности, глиняная утварь, предметы религиозного ритуала — все это было снабжено ярлычками и расположено на полках в стеклянных ящиках, которыми были уставлены три стены кабинета. Я разглядывал вещи из Центральной Африки, с Полинезийских островов, из эпохи викингов, из Новой Зеландии. Интересы дяди Джорджа распространялись на весь земной шар.

— Я изучаю в течение некоторого времени один какой-нибудь народ, — объяснил он. — Это не оставляет времени для праздности, с тех пор как я ушел в отставку, и я нахожу это увлекательным. Знаете ли вы, например, что на островах Фиджи мужчины откармливали женщин, а йотом их съедали?

Его глаза блестели, и у меня явилось подозрение, что удовольствие, которое он получал от изучения первобытных племен, частично заключалось в любовании их примитивной жестокостью. Может быть, он нуждался в духовном противоядии всем этим обедам в Рице и дневным концертам.

Я спросил:

— Какой народ вы изучаете сейчас? Кэт говорила мне что-то о краснокожих индейцах…

Казалось, ему было приятно, что я проявляю интерес к его хобби.

— Да, я делаю обзор древних народов, населявших Америку, и североамериканские индейцы были последним предметом моих занятий. Вот здесь их шкаф.

Он провел меня в дальний угол. Коллекция перьев, бус, ножей и стрел была до смешного похожа на реквизит в «вестернах», но я не сомневался, что здесь все было подлинное. А в центре висел клок черных волос с болтающимся под ним лоскутом высохшей кожи. Внизу был наклеен ярлык: «Скальп». Я обернулся и поймал взгляд дяди Джорджа, смотревшего на меня со скрытым удовольствием. Он стал смотреть на полку.

— О да, — сказал он. — Этот скальп настоящий. Ему примерно сто лет.

— Интересно, — сдержанно произнес я.

— Я посвятил североамериканским индейцам целый год, потому что среди них так много разных племен, — продолжал он. — Но сейчас я перешел на Центральную Америку. Потом я займусь Южной. Инки, фуэги и прочее. Я, конечно, не ученый, в экспедиции я не езжу, но иногда я пишу статьи для разных изданий. В данное время я пишу серию статей для «Большого еженедельника для мальчиков». — По его толстым щекам было видно, что он беззвучно смеется какой-то своей великолепной шутке. Потом он распрямил губы, розовые складки его кожи стали неподвижны, и он поплыл обратно к двери.

Я последовал за ним и остановился возле большого письменного стола резного мореного дуба, на котором, помимо двух телефонов и серебряного письменного прибора, лежали картонные папки с наклеенными на них бледно-голубыми ярлыками с надписями: «Арафо», «Черокки», «Сиу», «Навахо» и «Могаук».

Отдельно от них лежала папка, обозначенная: «Майя». Я лениво протянул руку, чтобы открыть ее, потому что я никогда не слыхал о таком племени. Но пухлая рука дяди Джорджа тяжело опустилась на эту папку, не давая ее раскрыть.

— Я только что начал работать над этой народностью, — сказал он извиняющимся голосом, — и здесь нет еще ничего стоящего внимания.

— Я никогда не слыхал о таком племени, — сказал я.

— Это были индейцы Центральной, а не Северной Америки, — сообщил он любезно. — Они, знаете ли, были астрономы и математики. Очень цивилизованные. Я нахожу их восхитительными! Они открыли упругое свойство каучука и делали из него мячи задолго до того, как он стал известен в Европе. В данный момент я изучаю их войны. Я пытаюсь узнать, что они делали со своими военнопленными. Некоторые из этих фресок изображают пленных, молящих о пощаде. — Он замолчал, его глаза смотрели на меня в упор изучающим взглядом. — Не хотите ли помочь мне привести в соответствие различные полученные мною справки? — спросил он.

— Но… видите ли… э… — начал я. Щеки дяди Джорджа снова дрогнули.

— Я и не предполагал, что вы захотите, — сказал он. — Без сомнения, вы предпочтете повезти Кэт кататься.

Поскольку я не знал, как отнесется к такому варианту тетя Дэб, слова дяди Джорджа были мне подарком. В три часа мы с Кэт уже шли к большому гаражу позади дома, после того как тетя Дэб ворчливо дала согласие на наше отсутствие за вечерним чаем.

— Помните, в тот вечер, когда мы танцевали с вами, я рассказал, как погиб Билл Дэвидсон? — сказал я небрежно, помогая Кэт открыть дверь гаража. — Помните?

— Разве я могла забыть?

— А вы случайно никому не говорили об этом на следующее утро? Конечно, тут нет никакого секрета, просто я очень хотел бы знать, не говорили ли вы с кем-нибудь.

Кэт сморщила нос.

— Точно не помню, но, по-моему, не говорила. Только, конечно, тете Дэб и дяде Джорджу за завтраком. Никого больше я припомнить не могу. Я же не думала, что это тайна. — Ее голос к концу фразы повысился, перейдя в вопрос.

— Да не было тут никакой тайны, — сказал я, успокаивая ее. — Скажите, а что делал дядя Джордж до того, как выйти в отставку и заняться антропологией?

— В отставку? — переспросила она. — О, это просто одна из его шуток. Он оставил дела, когда ему было лет тридцать, как только получил от отца свое гигантское наследство. С тех пор каждые два-три года они с тетей Дэб отправлялись по свету собирать все эти отвратительные реликвии, которые он вам показывал в своем кабинете. Что вы о них думаете?

Я не мог скрыть своего отвращения. Она засмеялась и сказала:

— Я того же мнения. Но я не дам ему это заподозрить, он так увлечен, ими!

Гараж был перестроен из большого амбара. Там было достаточно места для четырех машин, стоящих в ряд: «даймлер», новенький кремовый автомобиль с откидным верхом, мой «лотос», а несколько в стороне — отверженный обществом старинный черный лимузин с мотором в восемь лошадиных сил. Все машины, включая мою, были безукоризненно отполированы. Калбертсон был добросовестный работник.

— Этим старым рыдваном мы пользуемся, когда надо что-нибудь купить в деревне и тому подобное. Кремовая — это моя. Дядя Джордж подарил мне ее, когда я вернулась в прошлом году из Швейцарии. Правда, восхитительная? — Кэт любовно погладила машину.

— Может быть, мы возьмем вашу машину вместо моей? Мне бы это было очень приятно, если только вы не против, — сказал я.

Она обрадовалась. Повязав на голову голубой шелковый шарф, она опустила верх машины, вывела ее из гаража, и мы двинулись по подъездной дорожке за ворота, а на шоссе Кэт повернула к деревне.

— Куда мы поедем? — спросила она.

— Давайте в Стейнинг, — сказал я.

— Странное место вы выбираете, — сказала она. — А как насчет моря?

— Мне нужно навестить одного фермера, это около Стейнинга. Спросить его насчет лошадиного фургона, — сказал я. И я выложил ей, как эти ребята в лошадином фургоне убеждали меня не задавать вопросов по поводу смерти Билла. — Ну вот, а фургон принадлежит фермеру из Вашингтона, — закончил я. — Это около Стейнинга. И я хочу его спросить, кто нанимал у него фургон в прошлую субботу.

— Господи! — воскликнула Кэт. — Как интересно! — И она повела машину немного быстрее. Я сидел сбоку и любовался ею. Прекрасный профиль, голубой шарф, развевающийся по ветру, выбившаяся из-под него прядь волос, вишнево-красные, красиво очерченные губы. Она могла разбить сердце любому.

До Вашингтона и было-то всего десять миль. Мы въехали в деревню и остановились. Я спросил у детей, возвращавшихся из школы, где живет фермер Лоусон.

— Вон там! — показали нам.

Это оказалась зеленая, отлично построенная ферма со старым, прочным домом и новеньким амбаром голландского типа, возвышавшимся позади.

Кэт въехала во двор и остановилась, и мы прошли через садовую калитку к дому.

Послеобеденные часы в субботу — это, конечно, не лучшее время для посещения фермера, который наслаждается своим единственным за неделю беззаботным днем, но делать было нечего.

Мы позвонили, и нам долго не открывали. Наконец дверь отворилась. Моложавый, красивый человек с газетой в руках вопросительно смотрел на нас.

— Могу я поговорить с мистером Лоусоном? — спросил я.

— Я Лоусон, — сказал он и зевнул.

— Это ваша ферма? — спросил я.

— Да. А чем я могу вам быть полезен? — Он снова зевнул.

Я сказал, что, насколько мне известно, у него есть лошадиный фургон, который он сдает внаем. Он потер нос большим пальцем, разглядывая нас. Потом он сказал:

— Фургон очень старый. И вопрос — когда он вам понадобится?

— Вы разрешите осмотреть его? — спросил я.

— Да, — сказал он. — Подождите минутку. — Он вошел в дом, и мы услышали, как он позвал кого-то и женский голос ему ответил. Потом он вышел уже без газеты.

— Здесь, — сказал он, показывая дорогу. Фургон стоял под открытым небом, прикрытый только сеном, АРХ 708. Мой старый знакомый.

Я сказал Лоусону, что вообще-то не собираюсь нанимать его фургон, а только хочу узнать, кто нанимал его восемь дней назад. Но, увидев, что этот вопрос показался ему чрезвычайно странным и что он собирается выставить нас со двора, я объяснил ему, зачем мне это нужно.

— Не может быть, чтобы это был мои фургон, — сказал он сразу.

— Ваш, — сказал я.

— Я его никому не сдавал восемь дней назад. Он стоял здесь целый день.

— Он был в Мейденхеде, — упрямо повторил я.

Он смотрел на меня целых полминуты. Потом сказал:

— Если это правда, фургон брали без моего ведома. В конце недели я уезжал со всей семьей. Мы были в Лондоне.

— Сколько человек могло знать, что вы в отъезде? — спросил я.

Он засмеялся:

— Миллионов двенадцать, полагаю. Мы участвовали в этой телевизионной семейной программе в пятницу вечером. Моя жена, старший сын, дочь и я. Младшего сына не допустили, потому что ему только десять лет. Он был в ярости из-за этого. Моя жена ответила в ходе передачи, что в субботу мы все пойдем в зоопарк, а в воскресенье в Тауэр и что мы не вернемся раньше чем в понедельник.

Я вздохнул.

— А за сколько времени до этой телевизионной программы вы знали о ней?

— За несколько недель. В местной газете печаталось, что мы поедем туда. Меня это, право, немного раздражало. Нехорошо, когда каждый бродяга в окрестностях знает, что ты уезжаешь. Конечно, у меня оставались Мои работники, но, знаете, это не то.

— А вы не могли бы спросить их, не нанимал ли в то время кто-нибудь ваш фургон?

— Почему же, могу. Скоро время дойки, они сейчас все соберутся. Но я все-таки думаю, что вы ошиблись, номер неправильно запомнили.

— Есть у вас скаковой жеребец, — спросил я, — чистокровный, среднего веса, гнедой, белая звезда на лбу, с одним висящим ухом, хвост трубой держит?

Его скептицизм мгновенно исчез.

— Есть, — сказал он. — Он там, в конюшне. Мы пошли и взглянули на него. Это была та самая лошадь, которую Берт прогуливал перед фургоном.

— Конечно, ваши люди, когда задавали корм лошадям, должны были заметить, что этого гнедого нет на месте? — сказал я.

— Мой брат — он живет в одной миле отсюда — берет жеребца. Когда ему вздумается. Должно быть, люди подумали, что брат взял его. Я спрошу работников.

— Спросите их заодно, не находили ли они галстук в фургоне, — сказал я. — Мне он очень нравится, и я уплачу десять шиллингов, если мне вернут его.

— Спрошу, — сказал Лоусон. — Входите в дом и подождите.

Он провел нас через заднюю дверь в выложенную каменными плитками прихожую и дальше, в уютную гостиную с потертой мебелью, и оставил нас. Были слышны голоса его жены, детей и звон чайных чашек. На столе мы увидели наполовину сложенную головоломку, на полу змеились рельсы игрушечной железной дороги.

Наконец Лоусон вернулся.

— Мне очень жаль; — сказал он, — но работники действительно подумали, что жеребца взял мой брат, и никто из них не обратил внимания, что фургона нет на месте. И вашего галстука, они говорят, тоже не видели. Когда пропадает что-нибудь не из их собственности, они слепы, как кроты.

Все-таки я поблагодарил его за внимание, а он попросил, чтобы я сообщил ему, если узнаю, кто брал фургон.

Мы с Кэт поехали к морю.

Она сказала:

— Не очень обнадеживающее начало, вам не кажется? Кто угодно мог взять этот фургон.

— Это должен быть кто-то, знавший, где находился фургон, — заметил я. — Именно поэтому кому-то и пришла идея воспользоваться им. Если б этот кто-то не знал, что фургон легко угнать, он нашел бы другой способ передать мне свое сообщение. Могу наверняка сказать, что один из его людей знает больше, чем говорит. Бумажка в десять фунтов — и он притворился слепым, когда брали фургон, да еще поставил туда лошадь для правдоподобия. Естественно, что он не спешит признаться в этом Лоусону, — Ладно, не обращайте внимания, — сказала Кэт легкомысленно. — Может быть, Лоусон не имеет ко всему этому никакого отношения. Было бы потрясающе, если б он оказался главарем целой банды! Вас тогда стукнули бы по голове рукояткой пистолета, засунули в мешок с цементом и бросили в море, а меня привязали бы к рельсам перед идущим тепловозом.

Я засмеялся.

— Если бы я думал, что он главарь, я бы не взял вас с собой.

Она взглянула на меня.

— Берегитесь! Как бы вам не превратиться в такого сладенького, заботливого старичка, как дядя Джордж. Он никогда не позволял тете Дэб переживать хоть самое крошечное неудобство, не то что опасность! Я думаю, поэтому ее и не коснулась современная жизнь.

— Что же, вы считаете, что опасности не нужно избегать? — спросил я.

— Конечно. Если предстоит что-нибудь действительно серьезное, Плевать на опасность. — Она сделала широкий жест правой рукой, чтобы иллюстрировать свою беззаботную точку зрения, и тут же позади нас оглушительно заревела автомобильная сирена. Нас обогнал человек в автомобиле, он с удивлением смотрел на Кэт, очевидно так и не понимая, какой она подавала сигнал правой рукой. Она засмеялась.

Она повернула машину к морю, в Вортинг, и повела ее по прибрежной дороге на восток. На нас пахнуло сильным и свежим запахом соли и морских водорослей. Мы миновали пригороды Вортинга, целые акры, застроенные новенькими бунгало, электростанции Шорхэма, Саусвика и Портслэйда, степенные фасады Хова и наконец выехали на длинную прогулочную дорогу Брайтона. Кэт ловко свернула на одну из городских площадей и остановила машину.

— Пойдемте к морю, — сказала она. — Я люблю море.

Мы перешли через дорогу, спустились но нескольким ступенькам и, пробравшись через полосу гальки, вышли за песчаный пляж. Кэт сияла туфли а высыпала из них струйки мелких камешков. Солнце пригревало. Мы медленно брели по пляжу, перепрыгивая через волнорезы, потом повернули назад. Это был божественный день!

Когда мы, держась за руки, медленно подходили к машине Кэт, я только тут заметил, что она остановила ее в какой-нибудь сотне ярдов от отеля «Плаза», к которому десять дней назад я подвез Клиффорда Тюдора.

И вот — легок на помине, подумал я, — он стоял на ступеньках отеля, разговаривая со швейцаром в ливрее. Даже на таком расстоянии нельзя было не узнать его огромную фигуру, его темную кожу, величественную посадку его головы. Я наблюдал за ним от нечего делать.

Прежде чем мы подошли к машине Кэт, нас обогнало такси и остановилось у входа в отель. Это была черная машина с желтыми щитками на дверцах, и на этот раз я легко прочел название: «Маркони». Я бросил взгляд на шофера и успел увидеть его профиль, когда он проезжал мимо. У него был большой нос, выпуклый подбородок. Я не видал его раньше.

Клиффорд Тюдор бросил швейцару несколько слов, пересек мостовую и сел в такси, даже не сказав, куда везти. Такси тут же отъехало.

— На что вы так засмотрелись? — спросила Кэт, когда мы стояли возле ее машины.

— Ничего особенного, — сказал я. — Расскажу, если выпьете со мной чаю в «Плаза».

— Это скучная дыра, — сказала она. — Тете Дэб она нравится.

— Еще немножко детектива, — сказал я.

— Тогда ладно. Увеличительное стекло прихватили? А собаку-ищейку?

Мы вошли в отель. Кэт сказала, что пойдет привести в порядок волосы. Пока ее не было, я спросил девушку за столом администратора, где мне найти Клиффорда Тюдора.

— Боюсь, что вы упустили его, — сказала она. — Он только что уехал.

— Он часто приезжает? — спросил я. Она удивленно посмотрела на меня.

— Я думала, вы знаете. Он член правления. Один из основных пайщиков. Фактически, — добавила она с замечательной откровенностью, — он владелец отеля, и его слово значит здесь больше, чем управляющего. — По ее голосу и интонациям было ясно, что она полностью одобряет мистера Тюдора.

— А своя машина у него есть? — спросил я. Это был очень странный вопрос, но она охотно принялась болтать по этому поводу.

— У него прелестная большая машина с длинным таким мотором и с массой никеля. Классная штука! Но он, конечно, ей не пользуется. По большей части он ездит в такси. Это очень удобно, честное слово! Вы звоните в их контору, и они вызывают по радио ближайшую машину, и вы не успеваете глазом моргнуть, как к вам подъезжает машина. У нас все гости пользуются этими такси…

— Мэвис!

Моя разговорчивая собеседница мгновенно замолчала и оглянулась с виноватым видом. В дежурную комнату вошла суровая девица лет под тридцать с, виду.

— Спасибо, Мэвис, что вы сменили меня. Можете идти, — сказала она.

Мэвис бросила мне игривый взгляд и исчезла.

— Да, сэр, чем могу быть полезна? — Она была достаточно вежливой, но явно не относилась к типу служащих, которые сплетничают по поводу своих нанимателей.

— Э… можем мы выпить здесь чашку чаю? Она взглянула на часы:

— Поздновато для чая, но вы пройдите в зал, официант обслужит вас.

Кэт посмотрела с отвращением на появившиеся перед нами бутерброды с рыбой.

— Вот она — одна из опасностей работы детектива, — сказала она, осторожно откусывая бутерброд. — Что вы узнали?

Я сказал, что выводы еще рано делать, но что меня интересуют любые подробности о такси с желтым щитком и о Билле Дэвидсоне, а Клиффорд Тюдор самым вульгарным образом связан и с этими машинами и с Биллом Дэвидсоном.

— Ну, не думаю, чтобы тут было что-нибудь общее, — сказала Кэт, доедая свой бутерброд, но отказываясь от второго.

Я вздохнул.

— Я тоже этого не думаю, — сказал я.

— И что же дальше?

— Если б мне только узнать, кто хозяин этих такси со щитками…

— Давайте позвоним им и спросим, — сказала Кэт, вставая. Она пошла к телефону и нашла номер в справочнике.

— Позвоню я, — сказала она. — Я скажу, что у меня есть жалоба и что я хочу сообщить ее непосредственно владельцу этих машин.

Она позвонила в контору такси и устроила ужасающую сцену, требуя, чтобы ей назвали имена и домашние адреса владельцев, управляющих и юристов этой фирмы. Но под конец она положила трубку и с негодованием посмотрела на меня.

— Они не пожелали сообщить мне ни слова! — сказала она. — Ну, должна вам сказать, терпеливый же человек со мной разговаривал! Он не обижался, а ведь я ему просто грубила. Все, что он повторял: «Пожалуйста, напишите нам вашу жалобу со всеми подробностями, и мы во всем разберемся». Он сказал, что не в обычаях фирмы раскрывать имена владельцев и у него нет на это полномочий. Он не отступил ни на дюйм!

— Ничего. А вы ловко действовали, Кэт! Признаться, я и не ожидал, что они вам что-нибудь скажут. Знаете, это наводит меня на мысль…

Я позвонил в Мейденхедскую полицию и попросил к телефону инспектора Лоджа. Мне сказали, что он ушел, и спросили, не желаю ли я оставить сообщение. Я желал.

Я сказал: «Это говорит Аллан Йорк. Спросите инспектора Лоджа, не может ли он выяснить, кто владелец или управляющий таксомоторами „Маркони“ в Брайтоне? Он будет знать, в чем дело».

Голос из Мейденхеда ответил, что завтра утром инспектору Лоджу все будет передано, но он не может утверждать, что инспектор Лодж предпримет просимое мною расследование. Прелестный бюрократический жаргон! Я поблагодарил и повесил трубку.

Кэт стояла рядом со мной в телефонной будке. От нее шел нежный аромат цветочных духов. Запах был такой слабый, словно это было легчайшее колебание воздуха. Я нежно поцеловал ее. Губы ее были мягкими, сухими и сладкими. Она положила мне руки на плечи, и я поцеловал ее еще раз.

Кто-то открыл дверь будки и засмеялся, увидев нас.

— Извините, я хотел позвонить. — Мы смущенно вышли из будки. Я взглянул на свои наручные часы — было почти половина седьмого.

— К какому часу ждет нас тетя Дэб? — спросил я.

— Обед в восемь. Успеем, — сказала Кэт. — Давайте походим по переулкам и заглянем в антикварные лавки.

Мы медленно гуляли по закоулкам Брайтона, останавливаясь перед каждой ярко освещенной витриной и восхищаясь всем, что в них выставлено. И еще мы иногда останавливались на углу улочек, чтобы в сгущающихся сумерках продолжить поцелуй, прерванный в телефонной будке. Поцелуи Кэт были нежными и невинными. У нее не было никакого опыта, и, хотя ее тело затрепетало в моих объятиях, в этом не было страсти, не было желания.

В конце одного из переулков, когда мы размышляли, идти ли нам дальше, за нашей спиной неожиданно вспыхнули яркие огни. Хозяин бара «Голубой утенок» открывал свое заведение. Оно казалось уютным.

— Как насчет того, чтобы выпить по рюмочке перед возвращением? — предложил я.

— Чудесно! — сказала Кэт.

И вот таким случайным, непоследовательным способом мы совершили самый решительный шаг в нашей слежке в тот вечер. Мы вошли в бар «Голубой утенок».

 

Глава 9

Стойка бара была покрыта сверкающим медным листом. Сияли пивные кружки. Блестели стаканы. Это была чистая, приветливая комната с мягким освещением и с развешанными по стенам олеографиями с видами рыбацких деревень.

Мы с Кэт прислонились к стойке бара и завели с хозяином разговор о достоинствах его хереса. Это был мужчина лет пятидесяти с военной выправкой и с торчащими нафабренными кончиками усов. Я определил его как старшину в отставке. Но он знал свое дело, и херес, который он нам рекомендовал, был превосходным. Мы были его первыми посетителями в этот вечер и стояли, болтая с ним. У него были манеры радушного хозяина ресторана, но за ними я заметил явную настороженность. Она мне напомнила настороженные на случай опасности ноздри южноафриканской газели, которая беспокойна, даже когда кругом все благополучно. Но я не придал этому особого значения, так как ошибочно думал, что его тревоги не имеют к нам никакого отношения.

Вошла еще одна пара, и мы с Кэт взяли свои стаканы и направились к одному из столиков. При этом Кэт споткнулась, неловко ударила стаканом о край стойки, он разбился, и она сильно поранила себе руку.

Хозяин позвал жену, маленькую, худую женщину с обесцвеченными волосами. Увидев кровь; струящуюся из руки Кэт, она вскрикнула от ужаса.

— Идите подставьте руку под кран с холодной водой! Это остановит кровь. Надеюсь, вы не запачкали ваше прелестное пальто?

Она откинула доску в стойке, чтобы пропустить нас внутрь, и провела на кухню, такую же безукоризненно чистую, как бар. На столе лежали ломти хлеба, масло, вареное мясо и зеленый салат. Мы оторвали жену хозяина от приготовления сандвичей для вечерних посетителей. Она подошла к мойке, отвернула кран и позвала Кэт, чтобы та подставила руку под струю воды. Я стоял в дверях кухни, осматриваясь.

— Мне ужасно неприятно, что я причиняю вам столько хлопот, — сказала Кэт. — И порез-то совсем неглубокий, а кровь почему-то так и хлещет!

— Какие же это хлопоты, что вы, дорогая! — сказала жена хозяина. — Сейчас я вам перевяжу руку. — И, улыбнувшись Кэт, она выдвинула ящик комода в поисках бинта.

Я хотел подойти, чтобы получше осмотреть рану. Но едва сделал движение к мойке, как раздалось грозное рычание и из ящика рядом с холодильником вылезла черная немецкая овчарка. Ее желтые глаза были устремлены на меня, она грозно оскалила зубы. Я посмотрел, она была не на цепи. Глухое рычание заставило меня остановиться посреди кухни.

Хозяйка взяла в углу тяжелую палку и пошла к собаке. Я видел, что она волнуется.

— Лежать, Принц! Лежать! — Она указала палкой на ящик. После секундного колебания собака вошла в ящик и легла, вытянувшись и глядя на меня с величайшей враждебностью. Я не шевелился.

— Извините, пожалуйста, сэр. Она не любит чужих мужчин. Понимаете, это очень хороший сторожевой пес. Но теперь он вас не тронет, пока я здесь. — Она положила палку на комод и повернулась к Кэт с ватой, бинтом и дезинфицирующей жидкостью.

Я сделал шаг по направлению к Кэт. Мускулы дрогнули на собачьей спине, но она осталась лежать в своем ящике. Я проделал весь путь до мойки. Рана почти не кровоточила, и, как и думала Кэт, порез оказался неглубоким. Хозяйка промыла рану, продезинфицировала и перевязала бинтом. Я прислонился к сушилке, глядя на собаку, на тяжелую палку и вспоминая скрытую настороженность хозяина. Все это сводилось к одному: к защите.

Защита.

Защита от кого? Защита от защиты, подсказал услужливо мой мозг. Кто-то пытался применить к хозяину рэкет: плати нам или мы уничтожим твое заведение… или тебя самого… или твою жену. Но хозяин, независимо от того, прав я был или нет насчет его прошлого, оказался, видно, несговорчивым на этот счет человеком. Во всяком случае, сборщики податей, похоже, натыкались или должны были наткнуться на эту смерть в углу. Тут впору было самим просить защиты!

Хозяин заглянул в кухню.

— Все в порядке? — спросил он.

— Все прекрасно, большое спасибо, — сказала Кэт.

— Я восхищаюсь вашим псом, — сказал я. Принц впервые оторвал от меня взгляд и повернул голову к хозяину.

— Да, парень что надо, — согласился хозяин. Неожиданно и подсознательно у меня мелькнула мысль: в конце концов, не пруд же их тут пруди, в Брайтоне, бандитских шаек, и зачем бы таксомоторной компании нанимать убийц и затевать эти кровавые побоища. Тут у меня и вырвалось с прискорбной неосторожностью:

— "Такси Маркони".

Профессиональная улыбка на лице трактирщика мгновенно сменилась ужасающей ненавистью. Он схватил с комода тяжелую палку и занес ее над моей головой. Пес выскочил из своего ящика и весь сжался, прижал уши и оскалил клыки, готовый к прыжку. Очевидно, я перестарался.

Кэт пришла на выручку. Она встала рядом со мной и сказала без тени страха:

— Ради бога, не бейте его чересчур сильно, потому что тетя Дэб ждет нас через полчаса, чтобы накормить жареным барашком с картофелем, и она терпеть не может, когда опаздывают.

Эта неожиданная выходка заставила трактирщика замешкаться, и я успел сказать, что я не от фирмы «Такси Маркони», я против них.

Трактирщик опустил палку, но собаку не отозвал, пес стоял в четырех футах от меня. А Кэт и говорит:

— Во что это мы влипли? — Бинт свисал у нее с руки, сквозь него просочилось алое пятно крови, она кое-как закрутила конец бинта и засунула его под перчатку.

Я повернулся к трактирщику:

— Это я наобум сказал насчет такси, так уж вышло, просто я о них думаю уже много дней, а тут увидел вашего страшного пса, ну и совпали мысли. Уверяю вас, только поэтому.

— Неделю назад ему самому здорово досталось от них, — сказала Кэт самым дружеским тоном жене трактирщика, — так что не удивляйтесь, что он немножко не в себе, когда заходит речь об этих такси.

Трактирщик посмотрел на нас обоих долгим взглядом. Потом подошел к своей собаке, обнял ее за шею почесал ей подбородок. Злобные желтые глаза блаженно закрылись, и пес прижался к ноге хозяина.

— Место! — сказал трактирщик.

— Принц у нас добрый малый, — сказал он с оттенком иронии. — Что ж, Сью, дорогая, может быть, ты побудешь в зале, пока я беседую с леди и джентльменом?

— Я должна готовить сандвичи, — возразила Сью.

— Я сделаю, — весело сказала Кэт. — Надеюсь, они будут без крови. — Она взяла нож и принялась намазывать масло на ломтики хлеба. Похоже, трактирщик и его жена могли сопротивляться таксистам, но не моей Кэт, она их обезоружила, и после секундного колебания жена трактирщика вышла в бар.

— Итак, сэр? — сказал трактирщик. Я описал ему историю смерти Билла и мою стычку с водителями такси в лошадином фургоне. Я сказал:

— Если б мне знать, кто владелец «Такси Маркони», может быть, я смог бы найти человека, подстроившего несчастный случай с майором Дэвидсоном.

— Понимаю, — сказал он. — Надеюсь, вам повезет больше, чем мне. Хоть головой о стену бейся — не могу дознаться. Конечно, чем больше людей на них нацелятся, тем скорее их ликвидируют. — Он взял два сандвича, один отдал мне, а от другого откусил сам.

— Не забудьте оставить место для жареного барашка, — сказала мне Кэт и посмотрела на часы. — О боже! Мы страшно опаздываем к обеду, а мне не хотелось бы сердить тетю Дэб. — Но она спокойно продолжала намазывать масло на ломтики хлеба.

— Я купил «Голубого утенка» полтора года назад, — сказал трактирщик, — как только вышел на гражданку.

— Старшина? — пробормотал я.

— Батальонный, — с законной гордостью ответил трактирщик. — Меня зовут Томкинс. Ну вот, я купил «Голубого утенка» на свои сбережения и на свою воинскую пенсию. И дешево купил при этом. Слишком дешево! Я должен был сообразить, что тут что-то неладно. Мы прожили здесь не больше трех недель, и выручка была хорошая, как вдруг заходит однажды этот парень и заявляет, что, если мы не будем ему платить, как платил прежний владелец, нам будет плохо. И он, знаете ли, берет со стойки полдюжины стаканов — и об пол! Он сказал, что хочет пятьдесят соверенов в неделю. Вы слышите? Пятьдесят соверенов! Не удивительно, что прошлый владелец предпочел закрыть лавочку. Мне рассказывали потом, что он долго не мог продать свое заведение, потому что все вокруг понимали, что купят одни неприятности, ждали, когда появится олух вроде меня — прямо из армии и вляпается в это дело всеми четырьмя лапами.

Томкинс задумчиво жевал свой сандвич.

— Ну, я ему сказал, чтобы он выкатывался. На следующий вечер они заявились впятером и разнесли заведение, меня оглушили моей же собственной бутылкой, а жену заперли на чердаке. Все вдребезги разнесли — бутылки, посуду, все стулья поломали. Я очнулся на полу среди обломков, а они стояли кольцом вокруг меня. Они сказали, что это только предупреждение, что, если я не буду отваливать, им пятьдесят фунтов в неделю, они в следующий раз разобьют еще бутылки в кладовой и выльют все вино в подвале, а потом, сказали они, дойдет очередь до моей жены.

У него лицо перекосилось от бешенства, когда он все это вспомнил.

— И что было дальше? — спросил я.

— Ну, боже мой, после немцев и японцев мне не к лицу было сдаваться на милость всякой шпане по эту сторону британских морей. Несколько месяцев я им платил, верно, чтобы получить передышку. Но пятьдесят фунтов сверх налогов и пошлин надо еще где-то найти, так? Здесь доходное место, но при таких расходах мне бы пришлось оставаться при своей пенсии. Так не могло продолжаться.

— Вы обратились в полицию? — спросил я.

Да лице Томкинса появилось странное выражение, что-то вроде стыда.

— Нет, — сказал он нерешительно, — в полицию я не пошел. Я ведь не знал, что это за люди, понимаете? И они угрожали бог знает чем, если я пойду в полицию. Знаете, в армии есть правило: не навязывать превосходящим силам противника нового боя, пока не получишь подкрепления. Вот тогда я начал подумывать о собаке. А потом-то я ходил и в полицию, — сказал он, словно оправдываясь.

— Конечно, ведь полиция вправе закрыть эту фирму, раз она замешана в систематических преступлениях, — сказал я.

— А, вон вы о чем, — сказал он, — да здесь не в этом дело. Фирма, знаете, настоящая, таксомоторный парк. И при этом крупная фирма. Большинство шоферов вполне порядочные люди и ни о чем таком не подозревают. Я им говорил, что они только ширма, которой прикрывается преступная организация вымогателей, они не верят, какой, мол, еще рэкет. А самих преступников с виду не отличишь от порядочных людей, вы ведь видели? Шофер как шофер, подъезжает к закрытию заведения, входит с самым невинным видом и требует денег. А затем вполне может взять в гостинице пассажира, везет его по таксе, все как положено, абсолютно благопристойно.

— А вы не можете пригласить полицейского в штатском? Он сидел бы в баре под видом посетителя и арестовал бы этого человека, когда тот придет за деньгами, — предложила Кэт.

Трактирщик ответил с горечью:

— Ничего из этого не выйдет, мисс. И даже не потому, что никто не знает, когда его ждать, так что полицейскому пришлось бы сидеть здесь две недели, а просто не будет оснований для ареста: дело в том, что у этих типов всегда при себе подписанный мною вексель на пятьдесят фунтов. Ну, вмешается полиция, а он покажет вексель, и точка. Полиция поможет, если вы дадите ей материал, который можно пожевать в суде. А пока у них слова одного человека против слов Другого, они ничего не сделают.

— Жаль, что вы подписали вексель, — вздохнул я.

— Я не подписывал! — сказал он с негодованием. — Но подпись совершенно как моя. Я сам не мог бы отличить. Я как-то хотел вырвать этот вексель, а тот парень, что мне его показал, говорит, напрасно, мол, я старался, порву этот вексель — они заготовят другой. Скопировали мою подпись. Чего проще.

— Значит, вы продолжаете платить, — сказал я разочарованно.

— Черта с два! — ответил трактирщик, и его усы ощетинились. — Я уже целый год не даю им ни гроша. С тех самых пор, как у меня появился Принц. Он потрепал четырех из них, и это их немножко охладило к моему заведению. Но они все время толкутся вокруг. Я и Сью стараемся пореже выходить из дому, а уж если выходим, то вместе и берем с собой Принца. Я поставил сигнализацию на все двери и окна, и поднимается дьявольский звон, если попытаться сунуться к нам без спроса! Но это не жизнь, сэр. Это действует Сью на нервы.

— Скверная история! — сказала Кэт, слизывая с пальцев варенье. — Не можете же вы жить так вечно?

— О нет, мисс, мы их начинаем понемножку одолевать. Вы понимаете, они же берут деньги не только с нас. Им платит вся округа. Десять или одиннадцать заведений вроде нашего бара, мелкие лавочки — табачные, ну, знаете, такие, где сувенирами торгуют, и прочие. Шесть-семь маленьких кафе. Крупные заведения они не трогают. Они обирают только единоличных владельцев вроде нас. Я это не сразу сообразил, а потом обошел все места, на которые, как я думал, они могли наложить лапу, и прямиком спрашивал владельцев, платят они этим бандитам или нет. Несколько недель это у меня заняло — округа большая. Некоторые владельцы, платившие этим шантажистам, были насмерть запуганы и не признавались, хотя я видел по их замкнутым лицам, что платят, только не смеют признаться. Я говорил им, что мы должны перестать платить и бороться. Но у многих дети, они боятся рисковать, как их винить за это?

— Как же вы поступили? — спросила Кэт, увлеченная рассказом.

— Я достал Принца. Он был тогда годовалым щенком. У меня от армии остался некоторый опыт работы с собаками" и я сделал из него настоящего бойца.

— Да, это вам удалось, — сказал я, глядя на пса, который мирно лежал в своем ящике, положив голову на лапы.

— Я водил Принца по всей округе и показывал его другим жертвам вымогательства, — продолжал Томкинс, — и говорил им, что, если они тоже заведут собак, мы сумеем прогнать таксистов. Некоторые еще не понимали, что тут замешаны таксисты. Они были слишком напуганы, пришлось открыть им глаза. Но в конце концов, многие завели собак, и я помог им натаскать их, хотя это трудное дело: вы понимаете, собака должна подчиняться только одному — хозяину, а я дрессировал их на послушание другим, а не мне. Ну, все-таки они не так плохи. Конечно, до Принца им далеко.

— Еще бы, — подтвердила Кэт. Он подозрительно посмотрел на нее, но она скромно складывала сандвичи горкой на блюде.

— Продолжайте, — попросил я.

— Самое трудное было убедить примкнуть к нам тех, у кого дети. Теперь мы возим их в школу на машине. Их нельзя отпускать в одиночку, вы понимаете? Я нанял специалиста по джиу-джитсу вместе с его машиной, он возит малышей, а матери их сопровождают. Мы объединились и платим ему сообща. Конечно, дорого, но это не идет ни в какое сравнение с тем, что приходится платить этим вымогателям.

— Это великолепно! — горячо воскликнула Кэт.

— Мы их одолеваем. Но еще далеко не все благополучно. Две недели тому назад они разгромили кафе «Скорлупка», это за углом, рядом с нами. Но теперь мы выработали систему и против этого. Сначала вместе расчистили помещение от обломков; а потом пустили шапку по кругу и собрали деньги для покупки новой мебели. Теперь владелец кафе купил овчарку, она скоро войдет в форму, и они будут запирать ее в спальне. Нет, я вам говорю, самое лучшее — это собаки! — сказал трактирщик серьезно.

Кэт фыркала от удовольствия.

— А таксисты нападали на кого-нибудь или только громили в домах? — спросил я.

— Вы имеете в виду случай, когда они оглушили меня моей собственной бутылкой? — Трактирщик засучил рукав и показал конец длинного шрама на предплечье. — Видите? Семь дюймов в длину. Трое напали на меня вечером, когда я шел опускать письмо. Это было как раз после того, как Принц прогнал одного из этих приятелей. Я был настолько глуп, что вышел на улицу без собаки. Вы понимаете, до почтового ящика рукой подать. Но все равно это была ошибка. Мне здорово досталось, но зато я отлично разглядел их физиономии. Они сказали, если я заявлю в полицию, они вернутся и еще мне добавят. Но я тут же позвонил в участок и все рассказал. Тот мерзавец, белокурый такой, который раскроил мне руку, получил шесть месяцев. После этого случая я не делаю ни шагу без Принца, и они ни разу не приблизились ко мне с тех пор.

— А к другим? — спросил я.

— Везде одна история, — сказал он. — Троих или четверых избили, тоже ножевые раны. После того как я всем достал собак, я убедил-таки их заявить в полицию. Хуже не будет, подумал я, но люди были все еще настолько напуганы, что боялись давать показания в суде. Убивать? Нет, насколько мне известно, эта банда еще никого не убила. Нет смысла, понимаете? Если человек умер, он уже не может платить.

— Да, — сказал я задумчиво, — действительно. Но они должны были бы понять, что, убив одного, они могут окончательно подчинить себе остальных.

— Не думайте, что я не понимаю этого, — мрачно сказал он. — Но и для них большая разница — шесть месяцев или пожизненная тюрьма, а то и виселица. Я думаю, это их и останавливает. У нас все-таки не Чикаго, хотя порой и начинаешь в этом сомневаться.

Я сказал:

— Если эта банда не сможет шантажировать вас, они попытаются навязать рэкет тем, кто не знает о вашей системе и о ваших собаках…

Он перебил меня:

— На этот счет мы тоже кое-что придумали. Каждую неделю мы печатаем в брайтонской газете объявление, что всякий, кому угрожают вымогательством под видом «защиты», может обратиться по адресу: почтовый ящик номер такой-то, и ему помогут. Действует безотказно, могу вас уверить.

Кэт и Р смотрели на него с искренним восхищением.

— Вас должны были произвести в генералы, — сказал я.

— И де с такими делами приходилось справляться, — сказал он скромно, — всякое в жизни было. Сколько юнцов лейтенантов, которые попадали на войну прямо из своих школ, бегали за советом к кадровому военному! — Он поднялся с места. — Ну ладно, как насчет рюмочки?

Но Кэт и я поблагодарили его и сказали, что нам пора — было уже восемь часов. Мы уговорились с Томкинсом обмениваться новостями о боевых действиях и расстались самыми лучшими друзьями. Но погладить Принца я не решился.

Тетя Дэб сидела в гостиной, постукивая ногой по полу.

Кэт очень мило извинилась за наше опоздание, и тетя Дэб оттаяла. Видно, она и Кэт были очень привязаны друг к другу.

За обедом Кэт, обращаясь главным образом к дяде Джорджу, дала полный отчет о наших приключениях. Она шутливо упомянула о блуждающем лошадином фургоне и поиздевалась над бутербродами с рыбой в отеле «Плаза», что вызвало мягкий упрек со стороны тети Дэб, считавшей этот отель самым гостеприимным в Брайтоне. Я почему-то вспомнил легкомысленную Мэвис, которую я, может быть и несправедливо, заподозрил в том, что она на свой лад обслуживает постояльцев верхних этажей.

— А потом мы зашли выпить в чудесный маленький кабачок «Голубой утенок», — сказала Кэт, пропустив эпизод в телефонной будке и наши остановки на углах улочек. — Там я порезала руку, — она показала повязку, — слегка, конечно, и мы зашли на кухню, чтобы смыть кровь. Поэтому мы и опоздали. У хозяев бара самая свирепая овчарка, какую я когда-либо видела. Она зарычала на Аллана так, что он затрясся, как желе… — Кэт сделала паузу, чтобы проглотить кусок.

— Вы не любите собак, мистер Йорк? — презрительно спросила тетя Дэб. Она безумно любила свою таксу.

— Смотря каких, — сказал я.

— Ну, Принц-то вам не слишком понравился, — заметила Кэт. — Наверно, его назвали Принцем потому, что он черный. Черный Принц! Зато полезная собака. Если б вам пересказать все, что хозяин «Голубого утенка» говорил мне и Аллану б делах, которые творятся в нашем респектабельном Брайтоне, вы бы ночей не спали.

— Тогда, пожалуйста, не надо, Кэт, душенька, — попросила тетя Дэб. — У меня и без того бессонница.

Я взглянул на дядю Джорджа, желая узнать, не обиделся ли он на то, что ему не дали дослушать до конца. Но он вдруг резко отодвинул, почти оттолкнул свою тарелку. А перехватив мой взгляд, сказал с кривой улыбкой:

— Очевидно, расстройство пищеварения. Это тоже одна из неприятностей, которые приходят с возрастом. Мы, знаете ли, превратились в пару старых кляч.

Он попытался хихикнуть, но смех не получился. Его розовые щеки посерели, и лицо покрылось испариной. Что-то действительно очень плохое произошло в мирке дяди Джорджа.

На лице тети Дэб появилось озабоченное выражение, и, желая по укоренившейся привычке оградить ее от неприятностей, он сделал над собой усилие, отхлебнул глоток воды и вытер губы салфеткой. Я видел, что у него дрожат руки. Но у этого человека под слоем жира была стальная броня, и, откашлявшись, он заговорил обычным спокойным тоном:

— Кэт, дорогая, я забыл сообщить, что в твое отсутствие звонил Грегори. Он сказал, что у Поднебесного повреждена нога и он не сможет участвовать во вторник в скачках в Бристоле, как было намечено.

У Кэт вытянулось лицо.

— Он что, сильно захромал? — спросила она.

— По-моему, Грегори упомянул о накостнице. Но ведь у Него не было переломов? А? Очень, очень странно, — сказал дядя Джордж. Он, по-видимому, был озадачен, и Кэт тоже.

— У лошадей на ногах иногда образуется твердая опухоль, — пояснил он. — Это и есть накостница. Пока опухоль растет, она болезненна, но это длится недолго. Две-три недели, и Поднебесный опять будет в форме.

— Вот проклятие! — сказала Кэт. — Я так мечтала о вторнике… Скажите, Аллан, вы поедете в Бристоль, если моя лошадь не будет участвовать?

— Да, — сказал я. — Я буду там скакать на Палиндроме. Приезжайте и вы, Кэт, буду очень рад вас видеть. Я говорил с жаром, и это заставило тетю Даб выпрямиться и бросить на меня весьма неодобрительный взгляд.

— Если молодую девушку слишком часто видят в обществе жокеев, это наносит вред ее репутации, — сказала она.

В одиннадцать часов, когда дядя Джордж, запер дверь кабинета, где хранилась его коллекция, и когда тетя Дэб выпила на ночь снотворное, Кэт и я вышли из дому, чтобы завести ее машину в гараж. В спешке перед обедом мы оставили ее на подъездной аллее.

Огни дома, хотя и затемненные занавесями, все же делали сумрак ночи прозрачным, и я видел лицо Кэт, шедшей рядом со мной.

Я открыл перед ней дверцу машины, но она медлила садиться в нее.

— Они стареют, — грустно сказала она, — а я не знаю, что я буду делать без них.

— Ну, они проживут еще много лет, — отозвался я.

— Надеюсь. Тетя Дэб выглядит иногда очень усталой, а дядя Джордж еще недавно был несравненно бодрее. Он чем-то озабочен… Боюсь, что это из-за сердца тети Дэб, хотя они и не говорят мне. Они никогда не жалуются, когда болеют. — Она зябко передернула плечами.

Я обнял и поцеловал ее. Она улыбнулась.

— Вы добрый человек, Аллан.

Я не чувствовал себя добрым, во мне бушевали откровенные страсти пещерного человека. Мне хотелось усадить ее в машину и умчать в какое-нибудь глухое место среди меловых холмов Южной Англии. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы держать ее в объятиях, не сжимая слишком крепко.

— Я люблю вас, Кэт, — сказал я задыхаясь.

— Нет, нет, — прервала она. — Не говорите этого. Пожалуйста, не говорите! — Она провела пальчиком по моим бровям. Слабый свет окон отражался в ее глазах, устремленных на меня, ее тело нежно прижималось ко мне, голова откинулась назад.

— Почему не говорить?

— Потому что я не знаю… Я не уверена… Мне приятно, когда вы меня целуете, мне нравится быть с вами, Но любовь — это такое большое слово… Это слишком, слишком важная вещь. Я… я, может быть, еще не готова…

Так вот в чем было дело! Красавица Кэт, смелая, милая Кэт, оказывается, еще не пробудилась для любви! Она не сознавала, что в ней горит тот огонь, который я видел в каждом ее движении. Огонь этот с детства приглушался в ней старомодной теткой, и трудно было теперь дать ему разгореться, не смутив ее душевный покой.

— Любви научиться легко, — сказал я. — Надо только рискнуть. Надо решиться и перестать бояться, и вам сразу станет весело, и все запреты полетят к черту.

— Ну да, а потом я останусь брошенной с ребенком на руках, — возразила практичная Кэт.

— Мы можем сначала пожениться, — сказал я, улыбаясь ей.

— Нет, Аллан, дорогой, нет! Не сейчас. — И потом, почти шепотом:

— Простите меня…

Она села в машину и медленно повела ее за угол, к гаражу. Я пошел следом и помог ей запереть тяжелые двери гаража, после чего мы вернулись в дом. На крыльце она остановилась, сжала мою руку и нежно, как сестра, поцеловала меня.

Я не хотел этого. Я совеем не чувствовал себя братом.

 

Глава 10

Во вторник начался дождь, холодный, секущий, бивший по раскрывающимся венчикам нарциссов и пятнавший нежные лепестки брызгами взбаламученной грязи. Дети пошли в школу в блестящих черных плащах, в капюшонах до бровей и высоких, до колен, резиновых сапогах. От Уильяма виднелся только его херувимский ротик со следами молока.

Сцилла и я провели день, разбирая одежду и личные вещи Билла. Она была гораздо спокойнее, чем я ожидал, и, казалось, примирилась с тем, что его нет и что надо продолжать жить без него. Никто из нас ни разу после случившегося не упоминал о ночи, которую она провела в моей постели, и я начал убеждаться, что она ничего не помнила, ее сознание было затуманено тогда горем и снотворным.

Мы разобрали вещи Билла по кучкам. Самая большая предназначалась для Генри и Уильяма, когда они вырастут, и в эту кучку Сцилла положила не только все запонки, но и две пары золотых часов, выходные костюмы и серый цилиндр. Я сказал что-то неумное по этому поводу.

— Это вовсе не глупо, — сказала она; — Генри это понадобится уже через десять лет, если не раньше. Он очень обрадуется этим вещам. — И она добавила еще пиджак для верховой езды и две новые шелковые сорочки.

— В таком случае мы можем спокойно все сложить обратно в шкафы и ждать, когда Генри и Уильям подрастут, — сказал я.

— Правильно, — сказала Сцилла, добавляя к имуществу мальчиков лучшие верховые брюки отца и белый макинтош на теплой подкладке.

Покончив с одеждой, мы спустились вниз, в уютный кабинет Билла, и приступили к разбору его бумаг: письменный стол был битком набит всякой всячиной. Он не любил выбрасывать старые счета и письма, и на дне ящика мы нашли связку писем от Сциллы, которые она писала ему еще до свадьбы. Она уселась на подоконник и стала жадно перечитывать их, пока я сортировал остальное.

Билл оказался методичным человеком. Счета были скреплены в пачку в хронологическом порядке, а письма, хранились в шкатулках и папках. В маленьких ящичках бюро лежали еще не разобранные бумаги и стопка старых, использованных конвертов с пометками и датами на обороте. Это были большей частью напоминания самому себе, такие, как: «Сказать Симпсону, чтобы исправил барьер на пятиакровом поле», «Во вторник день рождения Полли» и т, д. Я быстро просмотрел их и отложил в кучу, предназначенную на выброс.

Внезапно я остановился. На одном из конвертов размашистым почерком Билла было написано имя Клиффорда Тюдора и внизу номер телефона и адрес в Брайтоне.

— Ты знаешь человека по имени Клиффорд Тюдор? — спросил я Сциллу.

— В жизни не слышала о таком, — ответила она, не отрываясь от чтения.

Если Билл собирался скакать на его лошади, как сказал Тюдор, когда я вез его из Пламптона в Брайтон, было вполне естественно, что Билл записал его имя и адрес. Я повертел в руках конверт. Письмо пришло от местного торговца, имя которого было напечатано в левом углу, а на штемпеле, которым гасили марку, я разглядел месяц: январь. Это означало, что Билл совсем недавно узнал адрес Тюдора.

Я положил конверт в карман и обратился к бумагам в ящичках бюро. Старые фотографии, несколько страниц из тетрадей с рисунками детей и их каракулями, адресные книжки, багажные наклейки, поздравительная открытка, школьные табели и записные книжки всех размеров и видов.

— Лучше бы ты сама проглядела их, Сцилла, — сказал я.

— Нет, — сказала она с улыбкой, оторвавшись от письма. — Ты мне будешь говорить что к чему, а я потом погляжу сама.

У, Билла не было секретов. В записных книжках содержались в основном записи его ежедневных расходов, сделанные для того, чтобы помочь свести бухгалтерию в конце года. Они сохранились за несколько лет. Я нашел записи последнего года и долго перелистывал их.

Школьные платежи, сено для лошадей, новый садовый шланг, ремонт фары «ягуара» в Бристоле, подарок Сцилле, ставка на Адмирала, благотворительные расходы — И это было все. После этого шли белые странички, которые уже никогда не будут заполнены.

Я снова взглянул на последние записи. Ставка на Адмирала. Возможный выигрыш — десять фунтов, написал Билл. И дата: день его смерти. Что бы ни сказали ему тогда по поводу падения Адмирала, он принял это за шутку и поставил сам на себя, несмотря ни на что. Очень хотелось бы знать, в чем заключалась эта «шутка». Он рассказал об этом Питу, все мысли которого были заняты лошадьми. Он ни слова не сказал ни Сцилле, ни, насколько я смог выяснить, кому-либо из друзей. Может быть, он счел разговор настолько несущественным, что просто забыл об этом.

Я сложил вместе записные книжки и принялся за последний ящичек. Среди бумажек было пятнадцать или двадцать билетов, выданных букмекерами на скачках. Когда ставки бывают проиграны, разочарованные игроки обычно разрывают и бросают билеты, а не складывают в письменный стол.

— Зачем Билл хранил эти билеты? — спросил я Сциллу.

— А разве ты не помнишь, как Генри увлекался ими? — сказала она. — И когда он охладел к ним, Билл все еще продолжал приносить. Я Думаю, он берег их на тот случай, если Уильям тоже пожелает играть в букмекеров.

Да, я помнил эту игру. Я делал ставки на огромное количество лошадей по полпенни, когда Генри, этот маленький акуленок, был букмекером. Билетики, которые он выдавал, никогда не выигрывали.

Билеты, которые хранил для него Билл, были от разных букмекеров. Билл любил на скачках толкаться у букмекерских мест на трибунах и платить наличными, делая самые высокие ставки, а не ставить в тотализаторе.

— Ты что, хочешь сохранить эти билеты для Уильяма? — спросил я.

— Пусть лежат, — сказала Сцилла.

Я положил их обратно в стол и покончил с этой работой. Было уже довольно поздно. Мы пошли в гостиную, зажгли камин и устроились в креслах.

— Аллан, — сказала она, — я хочу подарить тебе что-нибудь, принадлежавшее Биллу. Подожди, дай мне договорить. Я все думала, что тебе было бы приятнее подучить, и, по-моему, я выбрала правильно. — Она перевела взгляд с меня на камин и протянула руки к огню.

— Ты получишь Адмирала, — сказала она.

— Нет. — Я сказал это очень твердо.

— Почему нет? — Она подняла глаза, вид у нее был разочарованный.

— Дорогая моя Сцилла, это слишком ценный подарок, — сказал я. — Я думал, что речь идет о чем-нибудь вроде портсигара или кисета для табака. Ты не можешь отдать мне Адмирала. Он стоит несколько тысяч. Ты должна продать его или давать его жокеям от своего имени, если хочешь сохранить его. Но ты не можешь подарить его мне. Я поступил бы несправедливо по отношению к тебе и детям, если бы принял такой подарок.

— Может быть, он и стоил бы несколько тысяч, если б я продавала его. Но я не могу продать, ты это знаешь. Я не в силах была бы это сделать. Он слишком много значил для Билла. Продать, тем более сейчас — нет… Но ты ведь знаешь, мне не по средствам содержать его, ведь после Билла остались долги. Я подарю его тебе, он попадет в хорошие руки, его судьба порадовала бы Билла, я знаю. Видишь, я все обдумала, не отказывайся, Адмирал твой.

Она решила это твердо.

— Тогда я просто временно возьму его, внаем, что ли, — сказал я.

— Нет, в подарок. Это подарок от Билла, если хочешь, считай так.

Мне пришлось согласиться, я от всего сердца поблагодарил ее.

На следующий день я чуть свет поехал в конюшни Пита Грегори, чтобы на прыгать моего неопытного Безнадежного через учебные барьеры. Заморосило, но не зря же я ехал в такую даль, мы все-таки решили вывести лошадь. Безнадежный поскользнулся на влажной траве перед первым препятствием и после этого не очень охотно брал остальные.

Мы плюнули и отправились домой к Питу. Я сказал ему, что Адмирал теперь мой и что я буду скакать на нем.

Он сказал:

— Адмирал записан на Большой приз в Ливерпуле, ты знал это?

— Ну конечно! — воскликнул я в восторге. Я еще ни разу не участвовал в скачках, где разыгрывается большой национальный приз, и внезапная перспектива оказаться там через две недели подняла у меня настроение.

— Хочешь попробовать?

— Еще бы! — сказал я.

Мы потолковали о планах насчет остальных моих лошадей, и Пит сказал, что Палиндром в отличной форме после Челтенхэма и на него вполне можно рассчитывать в Бристоле. Мы вышли поглядеть на него и на других лошадей, и я исследовал накостницу у Поднебесного. На ноге еще был отек, но дело явно шло на поправку.

От Пита я поехал в Брайтон, а «лотос» оставил на стоянке, я делал так и раньше. В Брайтоне, выйдя из здания вокзала, я бросил взгляд на такси. На площади — три машины без желтых щитков. Я быстрым шагом пошел искать контору фирмы «Маркони». Адрес я взял в телефонном справочнике.

У меня не было определенного плана, но я был уверен, что ключ в разгадке тайны — здесь, в Брайтоне, и, если я хочу до чего-то докопаться, надо начинать немедленно. Розыски на ипподроме не принесли ничего, кроме хриплой угрозы по телефону.

Контора «Маркони» помещалась в нижнем этаже особняка времен Регентства, превращенного в конторское здание. Я прошел прямо в узкий холл. Справа была лестница, а слева — две двери. Третья дверь с табличкой «Кабинет управляющего» была прямо передо мной в конце коридора. На ближайшей к входу двери висела табличка «Справочная». Я вошел туда.

Когда-то это была элегантная комната, и даже конторская мебель не могла ее окончательно испортить.

Там сидели две девушки-машинистки, а через полуоткрытую раздвижную дверь во внутреннее помещение я увидел еще телефонистку, сидевшую перед распределительным щитом. Она говорила в микрофон.

— Да, мадам, такси придет за вами через три минуты, — сказала она. — Благодарю вас.

У нее был высокий голос с очень приятным тембром. Две девушки в первой комнате посмотрели на меня выжидающе. Обе были в плотно облегающих свитерах и сильно накрашены. Я обратился к той, что была ближе ко мне.

— Простите… э-э… я бы хотел заказать несколько такси. Для свадьбы… Моя сестра выходит замуж, — сказал я, импровизируя и на ходу выдумав несуществующую сестру. — Это можно?

— Думаю, что да, — ответила она. — Я спрошу управляющего. Он всегда сам принимает большие заказы.

— Я, собственно, пришел только справиться, — добавил я поспешно. — Сестра меня просила… Она велела мне обратиться в разные фирмы, чтобы выяснить, где более… э… подходящие цены. Я не могу окончательно оформить заказ, пока не посоветуюсь с ней.

— Понятно, — сказала она. — Хорошо, я попрошу мистера Филдера, он поговорит с вами.

Она вышла в коридор и направилась к двери управляющего.

В ожидании я улыбнулся второй девушке, приглаживавшей волосы, и стал прислушиваться к голосу третьей, сидевшей у коммутатора.

— Одну минуту, сэр, — говорила она. — Я выясню, есть ли машина в вашем районе, — Она повернула выключатель и стала вызывать:

— Отвечайте, любая машина в Хоув-21 Отвечайте, любая машина в Хоув-21.

Наступила тишина, затем послышался мужской голос в репродукторе:

— Похоже, в Хоув-2 никого, Мэриголд. Я могу быть там через пять минут. Я только что высадил пассажира на Лэнджбери-плейс.

— Ладно, Джим. — Она дала адрес, снова повернула выключатель и заговорила в телефон:

— Такси придет за вами через пять минут, сэр. Простите за задержку, но у нас нет машин, которые могли бы прийти скорее. Благодарю вас, сэр.

И снова телефон.

— "Такси Маркони". Чем могу служить? — В холле застучали по, линолеуму высокие каблуки, девушка возвращалась от Филдера.

— Управляющий просит вас к себе, сэр.

— Спасибо, — сказал я и прошел через холл в открытую дверь в глубине.

Человек, поднявшийся мне навстречу и протянувший руку для рукопожатия, был тяжелый, ладно скроенный, вежливый мужчина лет сорока с небольшим. Брюнет в очках в массивной черной оправе, с холодными синими глазами. Он казался слишком сильной личностью, для того чтобы сидеть в конторе таксомоторной фирмы, и слишком опытным чиновником для занимаемого им поста.

У меня екнуло сердце, на меня напал внезапный страх, что он знает и меня, и зачем я здесь. Но взгляд его был спокоен, и он сказал деловым тоном:

— Я слышал, вы хотите сделать заказ на несколько машин. — Да-да, — сказал я и пустился в болтовню по поводу свадьбы. Он сделал какие-то заметки, подсчитал примерную стоимость заказа и протянул мне листок. Я взял. Почерк у него был с сильным нажимом, твердый, подходящий к его личности.

— Благодарю вас, — сказал я. — Я передам это сестре в сообщу вам ее решение.

Выходя из кабинета и затворяя за собой дверь, я обернулся и посмотрел на него. Он сидел за столом, уставившись на меня сквозь очки немигающим взглядом. Я не мог ничего прочесть на его лице.

Я вернулся в контору, сказал, что все в порядке, и поблагодарил за помощь.

Я уже повернулся, чтобы уйти, как вдруг меня осенило.

— Да, вот еще что, не можете ли вы мне сказать, где я могу найти мистера Клиффорда Тюдора? — спросил я.

Девушки не выразили никакого удивления. Просто сказали, что не знают.

— Мэриголд может навести для вас справку, — сказала одна.

Мэриголд, приняв очередной заказ, согласилась помочь. Она нажала кнопку.

— Всем машинам на линии. Кто-нибудь возил сегодня мистера Тюдора? Прием. Мужской голос ответил:

— Я возил его утром на станцию, Мэриголд. Он сел на лондонский поезд.

— Спасибо, Майк, — сказала Мэриголд.

— Она знает все их голоса, — с восхищением заметила одна из девушек. — Им никогда не приходится называть номер машины.

— А вы знакомы с мистером Тюдором? — спросил я.

— Ни разу не видели его, — сказала одна из Девушек, и остальные кивнули в знак согласия. — Просто он один из наших постоянных заказчиков. Он сюда и не звонит, берет машину и едет, куда ему заблагорассудится, а мы потом оформляем заказ. Шофер сообщает, Мэриголд куда он его возил, мы в конце месяца составляем счет и посылаем мистеру Тюдору.

— Так ведь, шофер может забыть, разве упомнишь все поездки? — спросил я шутливо.

— Ну, таких дураков нет. Водители получают комиссионные за постоянных заказчиков. Это вместо чаевых, понимаете? Мы сами прибавляем водителю десять процентов, чтобы постоянным заказчикам не приходилось каждые пять минут давать на чай.

— Хорошая идея, — сказал я. — И много у вас постоянных заказчиков?

— Да несколько десятков, — ответила одна из девушек. — Но мистер Тюдор у нас самый лучший клиент.

— А сколько у вас такси? — спросил я.

Тридцать одна машина. Конечно, часть стоит на профилактике, а зимой на линии остается половина… И йотом, знаете, конкуренция, мы не единственная фирма в городе.

— А кто владелец фирмы? — спросил я небрежно. Они сказали, что не знают в что им наплевать на это.

— Но не мистер Филдер? — осведомился я.

— Ну что вы, — сказала Мэриголд, — не думают Должен быть председатель, как положено, правда, мы ни разу его не видали. А мистер Филдер мелко плавает, он иногда по вечерам или по воскресеньям вместо меня диспетчером садится, хотя вообще-то у меня есть сменщица.

Мне показалось, что они вдруг подумали: а какое, собственно, это имеет отношение к свадьбе его сестры? Пора было сматываться, и я ушел.

Я стоял на тротуаре, размышляя, что делать дальше. Напротив, через дорогу, я заприметил кафе. Подходило время ленча. Я пересек улицу и вошел в кафе. Там стоял густой запах капусты. Наплыва публики еще не было, и для меня нашелся свободный столик у окна. Сквозь сетчатые занавески кафе «Старый дуб» я мог обозревать контору таксомоторной фирмы «Маркони», не зная еще, понадобится ли мне это.

Полная молодая особа с пышной прической сунула мне под нос отпечатанное на машинке меню. Я взглянул на него и расстроился — английская кухня в самом ее примитивном виде. Томатный суп, треска жареная, сосиски в тесте, или пирог с мясом, или пудинг с нутряным салом и в дополнение ко всему драчена. Меню составлялось явно без учета веса жокея-любителя. Я спросил себе кофе. Девушка ответила твердо, что в часы ленча кофе без закуски не подается, столиков не хватает.

Я сказал, что готов заплатить полностью за завтрак, пусть мне подадут один кофе. На это она согласилась, обозвав меня мысленно чудаком.

Кофе неожиданно оказался крепким в вкусным. Очевидно, мне достался еще не разбавленный, лениво подумал я, наблюдая за подъездом конторы. Ничего интересного.

Этажом выше конторы «Маркони» вспыхивали и гасли красные буквы неоновой рекламы, в ярком дневном свете я не сразу заметил их. Я вгляделся. Во вею ширину здания красовалось имя: Л.С. Перт. Поверх большого окна конторы ярко-желтым по черному шла надпись: «Такси Маркони», а последний этаж здания был украшен огромной голубой вывеской, на которой белыми буквами было выведено: «Дженкинс, оптовая торговля шляпами».

Общий вид дома был, бесспорно, красочен, но вряд ли соответствовал намерениям и вкусам архитектора времен Регентства. Я подумал, как он, бедняга, ворочается в своем гробу, и при мысли, что он может запутаться в саване, должно быть улыбнулся, потому что голос рядом со мной произнес:

— Варварство, а?

Женщина средних лет присела за мой столик, я и не заметил этого, заглядевшись на дом. У нее было печальнее, лошадиное лицо без всякой косметики, на голове торчала безобразная, старившая ее коричневая шляпа, а глаза смотрели очень серьезно. Кафе постепенно наполнялось публикой, и я уже не мог претендовать на отдельный столик.

— Да, поражающее зрелище, — согласился я.

— Этого нельзя позволять. Все старые дома в этом районе разрезаны на кусочки и превращены в конторы, и на них стало больно смотреть. Я принадлежу к Обществу охраны памятников архитектуры, — пояснила она торжественно. — Мы сейчас обращаемся с петицией, в которой требуем прекратить кощунственную порчу прекрасных зданий нелепыми рекламами.

— И что же, ваши доводы имеют успех? Она, видимо, расстроилась.

— Боюсь, что нет. Люди как-то совсем не заботятся об этом. Можете поверить, большинство жителей Брайтона вообще не представляют себе, как выглядит дом времен Регентства, а между тем они окружены этими домами! Взгляните-ка на этот ряд зданий с их вывесками и табличками… А эта неоновая реклама! — Голос у нее задрожал от негодования. — Это последняя капля! Этот неон появился несколько месяцев назад. Мы обращались с требованием убрать его, но они не хотят.

— Это нехорошо, — сказал я, наблюдая за входной дверью напротив. Появились обе машинистки и шли по тротуару, весело болтая, за ними — еще две девушки, очевидно с верхних этажей.

Моя собеседница продолжала говорить, вставляя фразы между ложками томатного супа.

— Мы не можем ничего добиться от Перта хотя бы потому, что никто из ответственных лиц этой фирмы не желает с нами встречаться, а служащие конторы отвечают, что не могут снять вывеску, которая им не принадлежит. Но они не хотят сказать, кому она принадлежит, и мы не можем обратиться с петицией к ее владельцу.

Мне казалось, что я уже начинаю сочувствовать невидимому управляющему мистера Л.С. Перта в его нежелании встречаться с Обществом охраны памятников архитектуры и затевать с ними войну.

— И раньше было плохо, когда они писали свои имена на окнах, а теперь, с этим неоном…

Наконец она выдохлась.

В дверях показалась Мэриголд — она шла на обеденный перерыв, затем группа из четырех мужчин. Никто не входил.

Я выпил свой кофе, без сожаления расстался с соседской по столу и решил, что на сегодня хватит. Я вернулся из Брайтона обычным путем.

В Лондоне пришлось задержаться в конторе, и домой я добирался в часы пик. Я поймал себя на том, что у светофоров и всяких объездов думаю не о Билле, а о тайне Джо Нантвича.

Я размышлял об этих его трюках, когда он «придерживал» лошадей, о его вражде с Сэнди Мэйсоном, о немилости к нему Тюдора, об угрожающих записках. Я думал о порядках у нас в весовой, о том, что ведь в раздевалку допускаются только слуги, жокеи и служащие; тренеры и собственники лошадей туда не вхожи, а прессе и публике даже в весовую путь заказан.

Если верить этой записке насчет Болингброка, то ничего больше Джо Нантвичу все равно не грозит, потому Что неделя прошла и он отделался взбучкой, полученной от Тюдора. Тем более я увижу его в Бристоле на следующий день живым и невредимым, пусть не в лучшем расположении духа. А мне надо было его видеть, потому что еще в автомобиле по дороге домой я уже знал, что могу сказать ему, кто писал эти записки, хотя и не был уверен, что скажу.

Во сне случается самым странным образом находить решение загадок. Я лег в среду с мыслью, что совершенно бесплодно провел утро в Брайтоне. А в четверг утром проснулся, повторяя про себя одно и то же имя и точно зная, откуда оно пришло на память. Я спустился в халате в кабинет Билла и вынул из стола билетики со ставками, которые он хранил для Генри. Я пересмотрел их и нашел то, что искал. На трех из них стояло имя Л.С. Перта.

На обратной стороне Билл записал карандашом имя лошади, сумму своей ставки и дату. Он всегда был методичен. Я унес билетики в свою комнату и проверил по справочнику даты скачек. Я припомнил обрывки разговоров, случайные фразы, и очень многое мне стало ясно.

Хотя не все, далеко не все.

 

Глава 11

В Бристоле шли ливни, и холодная, упорная, безжалостная сырость портила все удовольствие от скачек.

Кэт известила меня, что не приедет из-за погоды, это было непохоже на нее, и я пытался представить себе, какого рода давление оказала на нее тетушка Дэб, чтобы оставить дома.

Главной темой сплетен в весовой был Джо Нантвич. Администрация расследовала его поведение во время последних скачек и, согласно официальной версии, «строго предупредила на будущее». Все считали, что ему здорово повезло и что, принимая во внимание его прошлые проступки он дешево отделался.

Сам Джо петушился почти так же, как прежде. На его круглом розовом лице не было и тени страха, ни малейших следов тупого пьянства, которое в Челтенхэме превратило его в тряпку, А между там говорили, что прошлую пятницу, субботу и часть воскресенья он провел в турецких банях, не зная, куда деваться от страха. Накануне он напился до бесчувствия и весь конец недели выпаривал из себя хмель, со слезами уверяя банщиков, что чувствует себя в безопасности только у них, отказывался одеться и идти домой.

Рассказывал эту историю, наслаждаясь и всячески ее расписывая, Сэнди. По его словам, он в воскресенье утром зашел в турецкие бани, чтобы сбросить к понедельнику, дню скачек, несколько фунтов, и видел все это собственными глазами.

Я застал Джо за чтением объявлений. Он насвистывал какой-то мотивчик.

— Что тебя так веселит? — спросил я.

— Все.

Он усмехнулся. Я разглядел легкие морщинки у него вокруг рта и слегка воспаленные глаза, других следов пережитых волнений не было.

— Меня не дисквалифицировали. И я получил деньги за то, что проиграл эту скачку.

— Что?! — воскликнул я.

— Мне заплатили. Ты же знаешь, я говорил тебе. Пакет с деньгами. Пришел сегодня утром. Сто фунтов. Я уставился на него.

— А что? Я просто сделал, что мне велели, и все! — сказал он заносчиво.

— Должно быть, — промямлил я.

— И еще, насчет этих угрожающих записок. Я надул их, понимаешь. Я весь конец недели проторчал в турецких банях, они не могли до меня добраться. Я им всем утер нос! — закончил он торжествующе, как будто на будущей неделе они не смогут с ним рассчитаться, если захотят. Он явно не понимал, что его уже наказали и что, кроме физических страданий, на свете есть кое-что похуже. Он целую неделю переживал острую тревогу, последние три дня — дикий страх, а ему казалось, что он вышел сухим из воды и всем утер нос.

— Блажен, кто верует, — сказал я кротко. — Джо, ответь мне на один вопрос. У этого человека, который звонит тебе, ну, когда ты должен «придержать» лошадь, какой у него голос?

— Ну, так не определишь, по голосу. Это может быть кто угодно. Мягкий такой голос, вроде сиплый или приглушенный. Иногда почти шепотом говорит, будто боится человек, что его подслушают. А какая мне разница? Лишь бы подбрасывал на горючее, а там пусть хоть квакает, как лягушка. Мне наплевать.

— Ты что, хочешь сказать, что «придержишь» любую лошадь, если он тебя попросит?

— Может, «придержу». А может, и нет, — сказал Джо, сообразив, видно, что очень уж он разоткровенничался со мной. Он бросил на меня искоса хитрый взгляд и ретировался в раздевалку. Его увертливость была просто фантастична.

Пит и Дэн обсуждали распорядок дня, и я подошел к ним. Пит проклинал погоду и говорил, что она испортит нам, к черту, всю обедню на скачках, во что Палиндрому и это не помеха.

— Бери голову сначала от полкруга, и точка. Это все дерьмовые ездоки. Насколько я понимаю, твое дело верняк.

— Ладно, — ответил я механически и вдруг мысленно вздрогнул, вспомнив, что Адмирал тоже был верняк в Мейденхеде.

Дэн спросил меня, хорошо ли я провел время с Кэт, и был не слишком обрадован моим восторженным ответом.

— Будь ты проклят, дружище, если ты отбил у меня Кэт, — сказал он шутливо-свирепым тоном, но у меня осталось такое ощущение, что он говорит это всерьез. Может идти речь о дружбе между мужчинами, влюбленными в одну девушку? Я усомнился, потому что увидел мелькнувшее на лице Дэна незнакомое выражение вражды. Я стоял в замешательстве, как будто утес на моих глазах вдруг превратился в сыпучий песок.

Я пошел искать Сэнди.

Он стоял в раздевалке у окна, глядя сквозь завесу дождя, струившегося по стеклу. Он оделся в цвета своей первой скачки и смотрел на паддок, где конюхи в плащах водили двух лошадей. И лошади и конюхи выглядели жалко.:

— Не мешало бы нам сегодня поставить дворнички на скаковые очки, — заметил он, не теряя хорошего расположения духа, — Кто-нибудь хочет получить грязевую ванну? Ну и льет, чтоб мне провалиться, вот уж в такую погодку ни один гусь сухим из воды не выйдет.

— Ну, как тебе понравилось в турецких банях в воскресенье? — спросил я, улыбаясь.

— А, так ты слышал об этом!

— Земля слухом полнится, — сказал я.

— Так и надо этому ублюдку, — сказал Сэнди, широко улыбаясь.

— А как ты разузнал, где его искать? — поинтересовался я.

— У маменьки спросил… — Сэнди вдруг осекся на полуслове, и весь его вид говорил, что он сморозил какую-то глупость. — Так, — сказал я. — Значит, это ты посылал ему угрожающие записки насчет Болингброка?

— Откуда ты знаешь? — спросил Сэнди добродушно.

— Ты любишь грубые шутки и не любишь Джо, — сказал я. — Первую записку, которую он получил, ему сунули в пиджак, в раздевалке в Пламптоне, ее мог подложить или жокей, или служащий ипподрома, или прислуга. Это не мог быть ни букмекер, ни тренер, ни владелец лошади или кто-либо из публики. Вот я и подумал, что человек, который положил записку в Карман Джо, и тот, кто платит ему за нечестную игру, — разные люди. Тот человек, как это ни странно, не отомстил Джо. Я спросил себя, кто же тогда заинтересован в том, чтобы мучить Джо Нантвича. И подумал о тебе. Ты знал, что он должен проиграть. Когда он выиграл, ты сказал ему, что потерял на этом кучу денег и что рассчитаешься с ним. Ты ходил за ним по пятам, чтобы насладиться видом его страданий.

— Месть сладка и так далее? Ну что ж, ты поймал меня с поличным, — сказал Сэнди. — Одного в толк не возьму, откуда ты знаешь обо мне такую уйму вещей?

— В основном от самого Джо, — сказал я.

— Вот болтун! Когда-нибудь язык доведет его до беды.

— Безусловно, — сказал я, вспомнив пьяную болтовню Джо.

— Ты ему сказал, что я посылал эти записки? — спросил Сэнди, впервые проявляя тревогу.

— Нет. Это только бы осложнило дело, — сказал я.

— Ну, хоть на этом спасибо!

— В награду за эту маленькую услугу, Сэнди, скажи мне, откуда ты знал, что Болингброк не должен выиграть?

Он широко улыбнулся, покачиваясь на носках, но не ответил.

— Давай говори, — сказал я. — Я ведь немногого прошу, и это, может быть, даст мне ключик к другой загадке — насчет Билла Дэвидсона.

Сэнди покачал годовой.

— Это тебе не поможет. Мне Джо сказал.

— Что?! — воскликнул я.

— Он мне сам сказал, в душевой, когда мы переодевались перед скачкой. Ты же знаешь, он должен побахвалиться. Ему хотелось хвастнуть, а я был под рукой. Кроме того, он знал, что я, случалось, сам «придерживал» лошадей.

— Что он тебе сказал? — спросил я.

— Он сказал, что, если я хочу поучиться у умных людей, как измотать лошадь, я могу понаблюдать, как он пойдет на Болингброке. Ну что ж Сэнди Мэйсон умеет понимать с полуслова. Я нашел игрока, который поставил пятьдесят соверенов на Лейка, тот по моим расчетам должен был выиграть, если Джо «придушит» Болингброка. И знаешь, что произошло? Этот дурень не выдержал и обошел Лейка на два корпуса. Я готов был сам задушить его. Пятьдесят фунтов — это, брат, для меня не маленькие деньги.

— А почему ты выжидал целых десять дней, прежде чем послать ему первую записку? — спросил я.

— Да просто раньше не додумался, — чистосердечно признался он. — Но ведь отплатил-то я ему что надо, верно? У него чуть не отняли права в Челтенхэме, он после этого и напился до чертиков, три дня потел в турецких банях и все по милости вашего покорного слуги — Сэнди просто сиял. — Эх, видел бы ты его в этих турецких банях! Мокрая курица, тряпка, дерьмо. Он обливался слезами и умолял меня спасти его. Меня! Вот умора-то! Я чуть не лопнул от смеха. Просто мировая получилась месть!

— И через канат в Пламптоне тоже ты его перебросил? — спросил я.

— Ничего подобного! — сказал Сэнди с негодованием. — Это он тебе сказал? Вот врун проклятый! Он сам упал, я видел. Ну, я еще нагоню на него страху. — Его рыжие волосы торчали щетиной, темные глаза сверкали. — Подожди, брат, я еще не такое придумаю! Спешить некуда. Я ему дам жизни, он еще у меня покрутится, муравьев ему в штаны. Ну, да ты не думай, я что-нибудь самое безобидное придумаю. — И Сэнди принялся хохотать, а потом добавил:

— Скажи-ка, раз ты уж такой знаменитый сыщик, а как насчет того, другого дела? Продвинулось что-нибудь?

— Да не особенно, — сказал я. — Хотя я знает гораздо больше, чем на прошлой неделе, и надежды не теряю. А ты ничего нового не слышал?

— Ни звука. Не сдаешься, значит? — Нет, — сказал я.

— Ну что ж, желаю успеха! — сказал Сэнди ухмыляясь.

Служитель просунул голову в дверь.

— Жокеи, выходите, — сказал он. Приближалось время первой скачки. Сэнди надел шлем и затянул завязки. Потом он вынул вставные зубы — два средних резца верхней челюсти, — завернул их в платок и сунул в карман пиджака на вешалке. Он, как большинство жокеев, никогда не вел скачку со вставными зубами, боясь потерять их или проглотить в момент падения. Он улыбнулся мне беззубой, улыбкой, сделал прощальный жест рукой и выскочил под дождь.

Дождь продолжал лить и через час, когда я вышел скакать на Палиндроме. Пит ждал меня в паддоке. Вода стекала ручьями с полей его шляпы.

— Ну, разве не чертов день? — сказал он. — Одно утешение, что тебе приходится мокнуть, а не мне. Я уже наглотался воды по горло, пока скакал. Надеюсь, ты хорошо плаваешь?

— А что? — спросил я, не поняв.

— А то что, если ты пловец, ты умеешь держать глаза открытыми под водой.

Я думал, что это одна из его неумных шуток, но Пит был серьезен. Он показал на очки, висевшие у меня на шее.

— Это тебе не понадобится сегодня. Такая грязища из-под копыт, моментально заляпает.

— Тогда я их опущу.

— Сними их совсем. Они только мешают, — сказал он.

Я снял очки и, поворачивая голову, чтобы перекинуть резинку через шлем, увидел человека, проходящего по ту сторону ограды паддока. Народу там почти не было из-за дождя, и я ясно разглядел его. Это был Берт, тот самый, который прогуливал лошадь возле фургона в Мейденхедском лесу. Один из шоферов фирмы «Такси Маркони».

Он не смотрел на меня, но его вид вызвал у меня неприятное чувство, что-то вроде шока от удара электричеством. Что его сюда принесло? Может быть, он проехал все эти сто сорок миль только для того, чтобы насладиться вечерней скачкой под дождем. А может быть и нет.

Я посмотрел на Палиндрома, медленно плетущегося по кругу под своей непромокаемой попоной.

Фаворит… Верняк!

Я вздрогнул.

Я знал, что уже несколько продвинулся по пути к своей жертве — к человеку, виновному в смерти Билла, пусть он сам, как и прежде, оставался мне неизвестным. Я пренебрег его настойчивыми предупреждениями и опасался, что оставил слишком заметный след и мог из охотника сам стать жертвой. Я нутром чувствовал, что Берт в Бристоле не один и что меня в третий раз предупреждают.

Но бывают минуты, когда приходится презреть интуицию, и это была одна из таких минут. Палиндром — фаворит… Что было сделано однажды, может быть повторено, и где-нибудь на залитой дождем скаковой дорожке меня, быть может, уже ждет новый моток проволоки… Я был уверен в этом, что бы там ни подсказывала логика.

Было слишком поздно отказываться. Палиндром был фаворит, на которого уже сделаны ставки, и он был в отличной форме — ни хромоты, ни кровотечения из носу, ни одного весомого предлога, для того чтобы в последнюю минуту можно было снять его со скачки. А если б я сам внезапно заболел и не смог скакать, мне бы тут же нашли замену. Я не мог послать другого человека в своем камзоле, чтобы он пережил падение, предназначенное мне.

Если бы я просто так, без всяких объяснений, отказался дать Палиндрома для участия в скачках, у меня были бы отняты жокейские права и я никогда больше не был бы допущен на ипподром.

Если бы я сказал распорядителям, что кто-то хочет с помощью проволоки подстроить падение Палиндрома, они, может быть, послали бы служащего на скаковую дорожку осмотреть препятствия, но он не нашел бы там ничего. Я был убежден, что если проволока будет натянута, то это произойдет в последний момент, как и в случае с Биллом.

Если я буду участвовать в скачке, но стану держать Палиндрома и не полезу вперед, проволоку могут не натянуть вообще. Но у меня упало сердце, когда я поглядел на лица уже скакавших сегодня жокеев, надо было видеть, в каком состоянии они вернулись с предыдущей скачки. Лица, камзолы, — все было заляпано грязью так, что невозможно было различить их цвета даже в двух шагах. Мои собственные цвета — кофейный и кремовый — были бы и вовсе неразличимы. Человек, ждавший с проволокой в руках, де смог бы с уверенностью сказать, какая лошадь идет первой, но он, несомненно, ждал бы меня и действовал соответственно.

Я взглянул на других жокеев в паддоке, неохотно снимавших плащи и садившихся на лошадей. Их было около десятка. Это были люди, которые многому меня научили и считали меня своим человеком, люди, общением и дружбой с которыми я наслаждался не меньше, чем самой скачкой. Если бы я подставил кого-нибудь из них под удар вместо себя, я больше не смог бы смотреть людям в глаза.

Ничто не могло мне помочь. Придется скакать на Палиндроме впереди всех и надеяться на лучшее. Я вспомнил слова Кэт: «Если предстоит что-нибудь действительно серьезное, плевать на опасность».

Плевать на опасность! В конце концов, я могу упасть в любой день и без всякой проволоки. Если я упаду сегодня с ее помощью — плохо дело. Но помочь ничем нельзя. И ведь я мог ошибиться: никто ее не видел, эту проволоку.

— Что с тобой? — спросил Пит. — Привидение померещилось?

— Ничего, все в порядке, — ответил я, снимая пиджак. Палиндром стоял рядом, и я похлопал его по спине, любуясь его великолепной, умной мордой. Теперь меня больше всего тревожил Палиндром — пусть хотя бы для него эти десять минут не окажутся последними.

Я вскочил в седло и, посмотрев на Пита сверху, сказал:

— Если… если Палиндром упадет во время этой скачки, пожалуйста, позвони инспектору Лоджу в Мейденхедский полицейский участок и расскажи.

— Какого черта?.. — начал Пит.

— Обещай мне, — сказал я.

— Ладно. Но я не могу понять… Ты же сам можешь сказать ему, если хочешь! Ничего с тобой не случится.

— Может быть, и нет, — согласился я.

— Я тебя встречу на почетном кругу для победителей, — сказал он и похлопал Палиндрома по крупу, когда мы тронулись.

Дождь хлестал нам в лицо, когда мы выстраивались на старте перед трибунами. Нам предстояло сделать два круга. Старт был дан, и мы полетели.

Две или три лошади взяли первый барьер раньше меня, но после этого я пустил Палиндрома вперед и повел скачку. Он был в отличной форме и прыгал с изящной плавностью стиплера высшего класса. В любой другой день я, чувствуя под собой это мощное и легкое тело, испытывал бы наслаждение, которое трудно выразить словами. Теперь же я почти ничего не замечал.

Вспоминая падение Билла, я все ждал, что вот мелькнет человек за забором, разворачивая проволоку, поднимая ее, прикрепляя… Тогда я намеревался послать Палиндрома в прыжок раньше, чтобы он не налетел на проволоку на взлете, а навалился грудью, когда на исходе прыжка уже минует высоту, на которой она натянута. Тогда, я надеялся, он сможет своей тяжестью порвать или стянуть проволоку вниз и приземлиться на ноги, а если и не удержится на йогах, это не будет сокрушительным падением, как случилось о Адмиралом. Но легче планировать действие, чем выполнить его, и я сомневался, смогу ли я заставить такого прирожденного прыгуна, как Палиндром, сбиться с темпа и подняться в воздух хоть на долю секунды раньше времени.

Мы закончили первый круг без происшествий, хлюпая по мокрому полю. Оставалось пройти еще примерно милю, когда уже на противоположной прямой я услышал за собой удары копыт. И я обернулся. Большинство всадников шло плотной группой далеко позади, по двое нагоняли меня с большим упорством, и теперь они почти поравнялись с Палиндромом.

Я подбодрил его, и он отозвался немедленно, так что мы легко оторвались от преследователей примерно на пять корпусов.

Никто не перешел дорожку за препятствием.

Я не видел никакой проволоки.

И все-таки Палиндром задел ее.

Если б не эти двое, нагонявшие нас, я не стал бы подбадривать Палиндрома. Я почувствовал, как что-то рывком ударил по ногам Палиндрома, когда мы поднялись над последним барьером на противоположной прямой, и я вылетел из седла, как пуля. Пока я катился по земле, другие лошади взяли препятствие. Они, конечно, не налетели бы на человека, лежащего на земле, если б могли избежать этого, но в данном случае, как мне потом рассказывали, они должны были обогнуть Палиндрома, пытавшегося подняться на ноги, и я оказался на пути.

Подковы лошадей били по моему телу. Один удар пришелся мне по голове, шлем треснул и слетел. Миновали шесть секунд бьющего, терзающего хаоса, в течение которых я не мог ни думать, ни двигаться — я мог только чувствовать.

Потом все кончилось. Я лежал на мокрой траве, бессильный и онемевший, не способный не только приподняться, но даже пошевелить рукой. Я лежал на спине, ногами к препятствию. Дождь бил мне в лицо и стекал по волосам, и капли так сильно ударяли по векам, что было трудно открыть глаза, будто на веки навалили тяжесть. И все-таки сквозь приоткрытые с трудом веки я увидел человека у препятствия.

Он не шел ко мне на помощь. Он лихорадочно быстро сматывал кусок проволоки, двигаясь с поля на бровку. Когда, он дошел до столба у бровки, он сунул руку в карман плаща, вытащил какой-то инструмент и перекусил проволоку в месте, где она была прикреплена — на восемнадцать дюймов выше препятствия. На этот раз он не забыл свои кусачки! Окончив работу, он надел моток проволоки на руку и повернулся ко мне.

Я узнал его.

Это был шофер лошадиного фургона.

Все краски вдруг померкли. Мир стал серым, как плохо отснятый фильм. Серой была зеленая трава, серым было и лицо шофера…

Серым был и еще один человек у препятствия, который теперь двинулся по направлению ко мне. Его я тоже знал, и это был не шофер такси. Я так обрадовался, что теперь я не один в борьбе против водителя фургона, что чуть не заплакал от облегчения. Я пытался обратить его внимание на проволоку — на этот раз у меня был свидетель. Но слова, проносившиеся в моем мозгу, никак не шли с языка. И гортань и язык были точно скованы.

Он подошел ближе, остановился надо мной и наклонился. Я хотел улыбнуться и сказать «хелло», но ни один мускул лица не двигался. Человек снова выпрямился.

Обернувшись, он через плечо крикнул шоферу:

— Он без сознания! — и снова повернулся ко мне. — Любопытный ублюдок! — сказал он и ударил меня ногой. Я слышал, как треснули ребра, и почувствовал острую боль в боку. — Может быть, это научит его не совать нос в чужие дела! — Он ударил еще раз. Мой серый мир потемнел. Я почти потерял сознание, но даже в этот страшный миг какая-то часть мозга продолжала работать, и я понял, почему служитель не пересек скаковую дорожку, когда натягивал проволоку: ему этого не нужно было делать. Он и его сообщник стояли на противоположных сторонах дорожки и натянули ее с двух концов.

Я увидел, как нога поднялась в третий раз. Мне, при моем расщепленном сознании, показалось, что прошли часы, пока она опускалась к моим глазам, становясь все больше и больше, пока не заслонила от меня весь остальной мир.

 

Глава 12

Сначала вернулся слух. Он вернулся внезапно, как будто кто-то повернул выключатель. Секунду тому назад никакие впечатления из внешнего мира не могли проникнуть сквозь кипевшие в моем мозгу разрозненные обрывки слов, которые, должно быть, очень давно крутились в голове, а в следующее мгновение я лежал в тихом мраке и каждый звук остро и ясно отдавался у меня в ушах.

Женский голос сказал:

— Он все еще без сознания.

Я хотел ответить, что это неправда, и не мог.

Я слышал звуки. Свисты, шорохи, треск, бормотание отдаленных голосов, рокочущий грохот спущенной воды и как она, мерно журча, снова набирается в бачок. Я прислушивался к ним, просто чтобы слышать.

Через какое-то время я понял, что лежу на спине. Руки и ноги, когда я начал ощущать их, были словно свинцовые и тупо болели, а на веках лежали гири в несколько тонн весом.

Я стал размышлять, где я. А немного погодя — кто я. Я не мог ничего вспомнить. Это оказалось мне не под силу, и под конец я заснул.

Когда я снова очнулся, я увидел, что лежу в полумраке в комнате, туманные очертания ее стали постепенно проясняться. В углу стоял умывальник, рядом — столик, накрытый белой салфеткой, и кресло с деревянными ручками, справа было окно, а прямо передо мной — дверь. Голая, казенная комната.

Дверь открылась, и вошла сиделка. Она посмотрела на меня с веселым удивлением и улыбнулась. У нее были красивые зубы.

— Хелло! — сказала она. — Ожили? Как вы себя чувствуете?

— Отлично, — сказал я, но получился какой-то слабый шепот, и то, что я сказал, было явной неправдой.

— Вам удобно лежать? — спросила она, взяв мою руку и щупая пульс.

— Нет, — сказал я, перестав притворяться.

— Я пойду и скажу доктору Митчему, что вы пришли в себя. Он, наверно, захочет осмотреть вас. Я сию минуту.

Она записала что-то на карточке, лежавшей на столе, еще раз широко улыбнулась мне и исчезла за дверью.

Значит, я в больнице. Но я все еще не имел ни малейшего представления о том, что случилось. Может быть, меня переехал паровой каток? Или растоптало стадо слонов?

Доктор Митчем разрешил только воловину загадки.

— Почему я здесь? — спросил я его хриплым шепотом.

— Вы упали с лошади, — сказал од.

— А кто я такой?

Услышав этот вопрос, он постучал по зубам кончиком карандаша и несколько секунд пристально смотрел на меня. Это был еще молодой человек с грубоватыми чертами лица, пушистыми, уже редеющими белокурыми волосами и умным, ясным взглядом светло-голубых глаз.

— Думаю, что будет лучше, если вы вспомните это сами. Убежден, что это вам вскоре удастся. Не тревожьтесь об этом. Не тревожьтесь вообще ни о чем. Просто отдыхайте, и память вернется. Если и не сразу — этого ожидать трудно, — то постепенно, по крохам вы вспомните все, кроме, может быть, самого падения.

— А что со мной, в сущности? — прохрипел я.

— У вас сотрясение мозга. Что же касается остального… — Он окинул меня взглядом с головы до ног. — Сломана ключица. Надтреснуты четыре ребра, очень много ушибов.

— Слава богу, ничего серьезного, — с трудом выдавил я.

Он разинул рот от изумления, но тут же, расхохотался.

— Конечно, ничего серьезного! Такой уж вы народ, все одинаковые. Совсем сумасшедший народ!

— Кто «мы»? — спросил я.

— Неважно, скоро вы все вспомните, — сказал он. — Усните, если сможете, а когда проснетесь, вы будете знать гораздо больше.

Я последовал его совету, закрыл глаза и погрузился в сон. Мне снилось, что я слышу хриплый голос, исходящий из вазы с красными и желтыми крокусами, который шептал какие-то угрозы и довел меня до того, что мне захотелось заорать и ринуться куда-нибудь от него, но я тут же понял, что это мой собственный шепот, и крокусы превратились в густые зеленые леса с алыми птицами, мелькающими в тенистом полумраке. Потом мне показалось, что я где-то высоко в воздухе и, силясь что-то разглядеть, все больше и больше наклоняюсь и наконец падаю…

На этот раз я произнес вполне осмысленные слова:

«Я упал с дерева». Я знал, что со мной это случилось в детстве.

Теперь я явственно услышал голос и открыл глаза. Рядом стоял доктор Митчем.

— С какого дерева? — спросил он.

— В лесу, — сказал я. — Я ударился головой, а когда очнулся, отец стоял, на коленях, возле меня.

Опять справа от меня раздалось восклицание. Я повернул голову, чтобы взглянуть.

Он сидел там, загорелый, крепкий, изысканно одетый, в сорок шесть, лет выглядевший совсем еще молодым человеком.

— Эге! Здравствуй! — сказал я.

— Вы знаете, кто это? — спросил доктор Митчем.

— Мой отец.

— А как вас зовут?

— Аллан Йорк, — ответил я не задумываясь, и память вернулась сразу. Я вспомнил все, что происходило до того утра, когда я отправился на Бристольские скачки. Я помнил даже, как был на пути туда, но что случилось после этого, было по-прежнему скрыто непроницаемой завесой.

— Как ты сюда попал? — спросил я отца.

— Я прилетел. Миссис Дэвидсон позвонила мне и сказала, что ты упал и теперь в больнице. Я решил, что надо бы поглядеть на тебя.

— А сколько же времени… — начал я медленно.

— Сколько времени вы были без сознания? — спросил доктор Митчем. — Сейчас утро, воскресенье. Значит, два с половиной дня. Неплохо, если принять во внимание, как вы здорово разбились. Я сохранил ваш шлем, чтобы показать вам. — Он открыл шкафчик и вынул остатки шлема, который, безусловно, спас мне жизнь. Он почти развалился надвое.

— Придется доставать новый, — сказал я с сожалением.

— Совсем сумасшедший! Вы все абсолютно сумасшедшие, — сказал доктор Митчем.

На этот раз я знал, о чем он говорит. Я улыбнулся, но улыбка получилась кривая, потому что я обнаружил, что половина моего лица распухла, была неподвижна и болела. Я поднял было левую руку, чтобы ощупать опухоль, но она поднялась только дюймов на шесть и опять упала, так как движение это вызвало острую боль в плече. Несмотря на тугие бинты, которые оттягивали плечо назад, я почти услышал и почувствовал, как скрежещут, царапаясь друг о друга, сломанные концы ключицы.

И тут же, словно по сигналу, все боли в моем разбитом теле ожили и слились в одну мучительную, дергающую боль. Я хотел сделать, глубокий вдох, но сломанные ребра выразили яростный протест. Это была невеселая минута, ничего не скажешь. Я закрыл глаза.

— Что с ним? — тревожно спросил мой отец.

— Ничего, не беспокойтесь, — ответил доктор Митчем. — Очевидно, начинают сказываться переломы. Я сейчас дам ему болеутоляющее.

— Завтра я встану, — сказал я. — Я и раньше падал. И ключицы тоже ломал. Это ненадолго. — А про себя с грустью подумал: чертовски неприятная история.

— Завтра — нет, и не думайте даже, — услышал я голос доктора Митчема. — Неделя полного покоя, у вас сотрясение мозга.

— Я не могу неделю валяться в постели, — запротестовал я, — я буду слабее блохи, а мне же надо скакать в Ливерпуле.

— Когда это? — подозрительно спросил доктор Митчем.

— Двадцать четвертого марта, — сказал я. Наступило короткое молчание — они обдумывали мои слова.

— Это, стало быть, в будущий четверг, — заметил мой отец.

— Выбросите это из головы, — строго сказал доктор Митчем.

— Обещай мне, — попросил отец.

Я открыл глаза и посмотрел на него, и, когда увидел тревогу на его лице, я в первый раз в жизни понял, что я для него значу. Я был единственным ребенком, и целых десять лет после смерти моей матери он воспитывал меня, не передоверяя экономкам, гувернерам или интернатам, как сделал бы на его месте любой другой богатый человек. Он сам тратил время, играя со мной и обучая меня, стараясь, чтобы я уже подростком научился жить счастливо и с пользой под бременем огромного богатства. Он сам всегда учил меня смело идти навстречу опасностям, но скакать в Ливерпуле в теперешнем моем состоянии было недопустимым риском, на который я просто не имел права — я понял это по выражению его лица.

— Обещаю, — сказал я. — Я не буду скакать в Ливерпуле в этом месяце. Но через месяц я буду опять участвовать в скачках.

— Ладно. Договорились. — Он успокоился, улыбнулся мне и встал. — Я еще загляну к тебе вечерком.

— Где ты остановился? И вообще, где это мы сейчас? — спросил я.

— Это Бристольский госпиталь, а я живу у миссис Дэвидсон, — сказал он.

— Значит, я брякнулся на Бристольских скачках? На Палиндроме? — спросил я.

Отец кивнул.

— Ну а он-то как? Не разбился? Как он упал?

— Нет, он не разбился, — ответил отец. — Он в конюшне Грегори. Никто не видел, как и отчего он упал, потому что шел сильный дождь. Грегори говорит, что ты предчувствовал это падение, он просил передать, что сделал все, как ты хотел.

— Ничего не помню, — вздохнул я. — Понятия не имею, о чем я его просил. Надо же, какая досада.

Доктор Митчем и отец ушли, оставив меня размышлять над тем, что еще вылетело у меня из памяти. У меня было такое ощущение, будто несколько секунд назад я знал о каком-то чрезвычайно важном факте, но, сколько я ни бился, я мог проследить свою сознательную жизнь только до того момента, как отправился на Бристольские скачки, и далее она обрывалась и начиналась снова только здесь, в госпитале. Остаток дня тянулся долго и мучительно, каждое движение вызывало целый хор протестов со стороны всех моих истерзанных мускулов и нервов. Меня и раньше били копытами лошади, но все это не шло ни в какое сравнение с этим дурацким падением, и, хоть я не мог этого видеть, я знал, что все мое тело должно быть покрыто безобразными багровыми кровоподтеками, которые расплывутся и станут черными, а потом желтыми, по мере того как кровь будет застывать и рассасываться. Мое лицо, я это знал, должно было напоминать радугу, и у меня, несомненно, были два хорошеньких синяка, под глазами.

Пилюли, которые доктор Митчем прислал через белозубую сиделку, подействовали меньше, чем мне хотелось, так что я лежал с закрытыми глазами, воображая, что плыву в солнечном сиянии по морю и мои ноющие кости и гудящая голова покоятся на тихих волнах. Я дополнил эту картину чайками, белыми облаками и ребятишками, плещущимися на мелководье, и это очень хорошо действовало, пока я не двигался.

К вечеру голова у меня просто разламывалась, и по временам я погружался в кошмарный сон. Мне казалось, что все мои члены отрываются под действием страшной тяжести, и я просыпался весь мокрый от страха и принимался двигать пальцами на руках и ногах, чтобы убедиться, что они на месте. Но едва только их прикосновение к простыням вливало в меня чувство облегчения, как я тут же снова погружался в дикий кошмар. Цикл из этого долгого забытья и короткого пробуждения повторялся вновь и вновь, пока я вообще не перестал соображать, что было реальностью, а что сном.

Эта кошмарная ночь до такой степени измучила меня, что, когда утром доктор Митчем вошел в палату, я стал упрашивать его, пусть он только даст мне убедиться, что мои руки и ноги на самом деле при мне. Не говоря ни слова, он откинул одеяло, взял мои ноги и слегка приподнял, чтобы я мог их видеть. С руками я проделал это самостоятельно, поглядел на них и переплел пальцы, сложив руки на животе. После этого я почувствовал себя полным идиотом: надо же было так перепугаться.

Доктор Митчем стал меня успокаивать. Он сказал, что повышенная нервная возбудимость естественна для человека, который столько времени был без сознания, и меня это не должно тревожить.

— Даю вам слово, что у вас нет никаких повреждений, о которых бы вы не знали. У вас целы все внутренние органы, хирургического вмешательства не потребовалось. Через три недели вы будете как новенький. Разве что, — добавил он, — останется небольшой шрам на лице. Мы сделали несколько стежков под левым глазом.

Поскольку я и раньше не был писаным красавцем, меня это не волновало. Я поблагодарил его за снисходительность, и он накрыл меня одеялом. Его суровое лицо внезапно осветилось лукавой улыбкой, и он сказал:

— Впрочем, вчера вы убеждали меня, что у вас нет ничего серьезного и что вы намерены сегодня встать с постели, если я правильно понял.

— Подите вы, — тихо сказал я, — завтра встану.

Встал я в четверг, а в субботу утром выписался, чувствуя себя гораздо слабей, чем хотел бы признаться, но тем не менее в отличном настроении. Отец, собиравшийся уезжать утром в понедельник, заехал за мной и отвез к Сцилле.

Сцилла и Полли только прищелкнули языком, когда я вылез из «ягуара» и двинулся на одной четверти моей обычной скорости, и обменялись сочувственными замечаниями, видя, как я осторожно поднимаюсь по ступенькам крыльца. Но юный Генри, кинув на меня мгновенный, все понимающий взгляд, которым он уловил и мое черно-желтое лицо и длинный, только что зарубцевавшийся шрам поперек щеки, приветствовал меня вопросом:

— Пришельцы из космоса? А им тоже досталось?

— Пойди прочисть себе мозги, — сказал я, и Генри восхищенно осклабился.

В семь часов вечера, когда детей отправили спать, позвонила Кэт. Сцилла и мой отец решили спуститься в погреб за вином, оставив меня одного в гостиной.

— Ну как? — спросила Кат.

— Заштопали на совесть, — сказал я. — Спасибо вам за письмо и за цветы.

— Цветы — это идея дяди Джорджа, — сказала она. — Я было заикнулась, что цветы — это уж очень похоже на похороны, но он чуть со смеху не лопнул, так это ему показалось забавно. Я, по правде говоря, не видела в этом ничего сметного, особенно когда позвонила миссис. Дэвидсон и сказала, что до похорон и вправду было рукой подать.

— Ерунда, — сказал я. — Сцилла преувеличивала. И ваша это была идея или дяди Джорджа, все равно спасибо за цветы.

— Наверно, я, должна была послать лилии, а не тюльпаны, — засмеялась Кэт.

— В следующий раз вы сможете прислать лилии, — сказал я, наслаждаясь звуками ее неторопливого, чудесного голоса.

— Господи боже мой! Неужели будет еще следующий раз?

— Теперь уж непременно, — сказал я весело.

— Ну что же, — сказала Кэт, — я оставлю постоянный заказ на лилии в цветочном магазине.

— Я люблю вас, Кэт, — сказал я.

— Должна признаться, — радостно ответила она, — приятно слышать, когда люди это говорят.

— Люди? Кто это еще говорил? Когда? — спросил я, боясь худшего.

— Ну, — сказала она после крошечной паузы, — правду сказать, это говорил Дэн.

— О!

— Не ревнуйте, — сказала она. — Вот и Дэн таком же. Он тоже делается мрачным, словно гроза, когда слышит ваше имя. Вы оба совсем мальчишки.

— Так точно, мадам, — сказал я. — Когда я увижу вас? Мы условились встретиться в Лондоне, и, прежде чем она повесила трубку, я еще раз сказал, что люблю ее. Я уже собирался повесить трубку, когда вдруг услышал в телефоне совершенно неожиданный звук — короткое хихиканье. Мгновенно подавленное, но совершенно определенное хихиканье.

Я знал, что она уже повесила трубку, но я сказал в немой телефон перед собой:

— Подождите минутку, Кэт, я… э… хочу вам кое-что прочесть… Из газеты. Подождите, я сейчас найду.

Я положил трубку на стол, осторожно вышел из гостиной и поднялся по лестнице наверх, в спальню Спилли.

Там они и стояли, негодяи, сбившись в Преступную шайку возле отводной трубки: Генри прижимал трубку к уху, Полли наклоняла голову поближе к нему, а Уильям серьезно глядел на них, открыв рот. Все трое были в пижамах и халатах.

— Ну, и чем вы, по-вашему, занимаетесь? — сказал я сурово.

— Ох, черт! — сказал Генри, роняя трубку на постель, словно она обожгла ему руки.

— Аллан! — сказала Полли, густо покраснев.

— Давно вы подслушиваете? — спросил я.

— По правде говоря, с самого начала, — сказала Полли смущенно.

— Генри всегда подслушивает, — сказал Уильям, явно гордясь своим братом.

— Заткнись, — сказал Генри.

— Вы маленькие негодяи, — сказал я. Уильям казался обиженным.

— Но Генри всегда подслушивает, — повторил он. — Он всех подслушивает. Он все проверяет, ведь это же хорошо? Генри все время всех проверяет, правда. Генри?

— Заткнись, Уильям, — сказал Генри, красный и злой.

— Значит, Генри всех проверяет? — сказал я, сердито нахмурив брови.

Генри смотрел на меня, пойманный, но не раскаивающийся.

Я подошел к ним, но проповедь на тему о святости личных тайн, которую я собирался им произнести, внезапно вылетела у меня из головы. Я остановился, осененный догадкой.

— Генри, сколько времени ты подслушиваешь чужие разговоры по телефону? — спросил я кротко. Он настороженно посмотрел на меня.

— Да уже порядочно, — сказал он наконец.

— Дни? Недели? Месяцы?

— Века, — сказала Полли, приободрившись, заметив, что я больше не сержусь.

— Ты когда-нибудь подслушивал разговоры отца? — спросил я.

— Часто, — ответил Генри.

Я замолчал, изучая этого славного, смышленого малыша. Ему было, только восемь лет, и я отдавал себе отчет в том, что, если он знает ответы на вопросы, которые я ему собирался задать, он все поймет, и это вечным ужасом останется у него на всю жизнь.

— Твой отец никогда не разговаривал с человеком, у которого вот такой голос? — Я произнес хриплым полушепотом: «Кто у телефона? Майор Дэвидсон?»

— Слышал, — ответил Генри без колебания.

— Когда это было? — спросил я, стараясь сохранить спокойствие. Это мог быть тот самый разговор, о котором Билл упомянул вскользь как о шутке и смысл которого тогда не дошел до Пита.

— Это был последний папин разговор, который я слушал, — сказал Генри деловым тоном.

— А ты помнишь, что говорил этот голос? — спросил я, заставляя себя говорить спокойно и мягко.

— Ну да, это была Шутка. Это было за два дня до того, как папа разбился, — просто сказал Генри. — Мы как раз шли спать, вот как сейчас. Зазвонил телефон, я подкрался сюда и стал слушать. Этот человек со странным голосом и говорит: «Вы будете в субботу скакать на Адмирале, майор Дэвидсон?» И папа сказал, что будет, — Генри замолчал, а я ждал в надежде, что он вспомнит остальное. Он зажмурился, стараясь сосредоточиться, потом продолжал:

— Дальше человек вот таким голосом сказал: «Вы не должны выиграть на Адмирале, майор Дэвидсон». — Генри изобразил, как хрипел голос. — Тут папа засмеялся, а человек говорит: «Я заплачу вам пятьсот фунтов, если вы обещаете мне, что не выиграете». А папа сказал; «Идите к черту», — и я чуть не захохотал, потому что он всегда говорил мне, что так выражаться нельзя. Тогда шепчущий человек сказал, что не хочет, чтобы Адмирал выиграл, и что Адмирал упадет, если папа откажется не выигрывать, а папа сказал: «Вы, наверно, сумасшедший», — и положил трубку, и я выскочил обратно в мою комнату, чтобы, если папа поднимется, он не увидел, что я подслушиваю.

— Ты что-нибудь говорил об этом отцу? — спросил я.

— Нет, — ответил он честно. — В этом главная трудность, когда подслушиваешь. Нужно быть очень осторожным, чтобы не выдать, что ты слишком много знаешь.

— Да, понимаю, — сказал я, стараясь не улыбнуться. Потом я увидел, как в глазах Генри что-то мелькнуло, когда он осознал значение того, что он слышал. Он сказал быстро:

— Значит, это была не шутка?

— Нет, не шутка, — ответил я.

— Но этот человек, он ведь не мог подстроить, чтобы Адмирал упал? Не мог же?.. Ведь не мог? — Генри отчаянно хотел, чтобы я успокоил его. Его глаза были широко раскрыты, он начал понимать, что слышал голос человека, который был причиной смерти его отца. V, хотя он должен был когда-нибудь узнать о мотке проволоки, я подумал, что сейчас не нужно ему об атом говорить.

— По правде сказать, я не знаю. Не думаю — спокойно солгал я.

Но глаза Генри слепо смотрели на меня, словно он видел что-то ужасное внутри собственного существа.

— Ничего не пойму, — сказала Полли. — Не пойму, почему Генри так расстроился? Кто-то сказал папе, что не хочет, чтобы он выиграл, но это Же не причина так раскисать, Генри.

— А что, Генри всегда все помнит? — спросил я Полли. — Ведь это было месяц назад.

— Ну, не всегда, — сказала Полли, — но он никогда не выдумывает.

И я знал, что это была правда. Генри никогда не лгал. Он сказал упрямо:

— Я не понимаю, как он мог это подстроить? Я был рад, что это открытие заняло рассудок ребенка, а не навалилось ему всей тяжестью на душу. Может быть, я не так уж ранил его, заставив понять, что он услышал.

— Иди спать и не беспокойся об этом. Генри, — сказал я, протягивая ему руку. Он сжал ее и, что было совсем не свойственно мальчику, долго не отпускал. Я отвел его в детскую.

 

Глава 13

На следующее утро, когда я одевался со скоростью черепахи, внизу, у входной двери, позвонили, и Джоан пришла сказать, что меня хотел бы видеть какой-то инспектор Лодж, не приму ли я его.

— Скажите ему, я спущусь, как только смогу, — отвечал я, отчаянно стараясь натянуть сорочку на забинтованные плечи. Я застегнул большинство пуговиц, на галстук меня просто не хватило.

Повязки панцирем сдавливали грудь, до головы нельзя было дотронуться, кожа, черная от синяков, саднила, я плохо спал и был в скверном настроении. Три таблетки аспирина вместо завтрака ничуть не помогли.

Оставалось надеть носки. Я попытался сделать это единственной действующей рукой, но обнаружил, что достать ноги рукой можно, лишь согнувшись, а у меня это не получалось. Обозлившись, я зашвырнул носки в угол комнаты. В больнице мне помогла одеться белозубая сиделка. Из упрямства я не стал обращаться за помощью к отцу.

Созерцание в зеркале распухшего, желтого, небритого лица не улучшило настроения. Замечание Генри о пришельце из космоса было не так далеко от истины. Я еще задержался, чтобы почесать зудевший шов на щеке, кое-как соскреб электробритвой самую густую щетину, наспех пригладил волосы щеткой, сунул босые ноги в шлепанцы. В один рукав моей домашней куртки я еще кое-как пролез, другую полу просто набросил на плечо и осторожно зашаркал вниз по лестнице.

Надо было видеть лицо Лоджа, когда он поднял на меня глаза, — хоть картину рисуй.

— Если вы смеетесь надо мной, я просто вверну вам шею. На следующей же неделе, — сказал я.

— Я не смеюсь, — сказал Лодж, стараясь сохранить серьезное выражение, в то время как ноздри у него так и дрожали.

— Это совсем не смешно, — сказал я выразительно.

— Конечно.

Я, нахмурившись, посмотрел на его. Мой отец, сидевший в глубоком кресле у огня, сказал, взглянув на меня поверх газеты:

— Мне кажется, тебе нужен хороший стаканчик бренди.

— Еще только половина одиннадцатого. — Я был зол как черт.

— Несчастные случаи бывают в любое время дня, — сказал отец, — а тут, похоже, назревает именно такая ситуация. — Он открыл угловой буфет, в котором Сцилла держала спиртное, налил мне одну треть бокала коньяку и добавил содовой. Я заныл, что это слишком рано, слишком крепко и вообще ни к чему.

Отец протянул мне бокал.

— Выпей и перестань стонать, — сказал он. Разозлившись, я сделал большой глоток. Коньяк был крепкий и жгучий, он обжег мне горлом Я процедил второй глоток сквозь зубы, чуть разбавленный спирт пощипывал десны, и, когда я проглотил его, я почувствовал, как он горячо разлился по пустому желудку.

— Ты завтракал? — спросил отец.

— Нет, — ответил я.

Я сделал глоток поменьше. Коньяк действовал быстро, унося дурное настроение, и через минуту-другую я почувствовал себя довольно сносно. Лодж и мой отец пристально наблюдали за мной, словно я был подопытным животным, подвергнутым эксперименту.

— Ну ладно, — сказал я ворчливо, — мне лучше. — Я взял сигарету из серебряной шкатулки на столе, прикурил и заметил, что солнце светит.

— Вот и хорошо. — Мой отец снова сел в кресло. Не было нужды представлять их друг другу, похоже, они познакомились, пока ждали меня, и, видно, Лодж рассказал отцу, между прочим, и о моем приключении в лошадином фургоне возле Мейденхеда — деталь, которую я опустил в моих письмах. Я счел это со стороны Лоджа предательством самого низкого пошиба, я так и сказал ему. Еще я рассказал им, как мы с Кэт выследили фургон и как эта линия расследования зашла в тупик.

Я взял свой стакан, сигарету и сел на подоконник, подставив спину солнцу. Сцилла подрезала цветы в саду, я помахал ей рукой.

Лодж, на этот раз не в форме, а в сером фланелевом костюме, открыл портфель, лежавший на столе, и вытащил из него несколько бумаг. Он сел за стол и разложил их. Он сказал:

— Мистер Грегори позвонил мне в полицейский участок утром после вашего падения в Бристоле.

— За каким чертом ему это понадобилось? — спросил я.

— Вы его просили об этом, — сказал Лодж. Он помедлил, а затем продолжал:

— Я понял из слов вашего отца, что у вас был… м-м, провал памяти.

— Да. Я восстановил в памяти большую часть того дня в Бристоле, но не помню, ни как вышел из весовой, чтобы сесть на Палиндрома, никак скакал; ни как свалился. Последнее, что осталось в памяти, — Сэнди под дождем. Почему я просил Пита позвонить вам, что упаду?

— Вы просили его перед скачкой. Очевидно, вы не исключали этой возможности. Так что я в неофициальном порядке обследовал обстоятельства вашего падения.

Он внезапно улыбнулся.

— Я на вас трачу теперь все свое свободное время, и даже сегодня — мой выходной день. И чего я с вами вожусь, право не знаю.

Но я подумал, что просто он пристрастился к своей работе, как алкоголик к вину. Он уже не мог без нее.

Он продолжал:

— Я поехал в конюшни Грегори и осмотрел Палиндрома. У него отчетливый рубец спереди, знаете, на двух таких мягких выступах…

— На груди, — пробормотал я.

— Ну, на груди. И я догадываюсь о его происхождении.

— О нет! — сказал я, тоже догадываясь и не веря.

— Я опросил служителей у препятствий, — сказал он. — Один из них новенький, и никто его не знает. Он назвался Томом Батлером, дал вымышленный адрес и сам вызвался стоять у самого дальнего препятствия, там, где вы упали. Та же история, что в Мейденхеде, если не считать, что Том Батлер, как все, явился получить свои деньги, Я попросил показать мне это препятствие и на обоих столбах забора нашел желобки на высоте шести футов и шести дюймов над землей.

Наступило короткое молчание.

— Так-так-так, — сказал я без всякого выражения. — Похоже, я оказался счастливее Билла.

— Я просил бы вас припомнить все, что можете. Ну хоть что-нибудь. Как, почему вам пришла в голову мысль, что вы упадете?

— Не знаю, — Это было в паддоке, перед тем как вы сели в седло… — Он наклонился вперед, его темные глаза впились в мое лицо, принуждая ожить мою поврежденную память. Но я ничего не помнил, я чувствовал себя страшно усталым, и сосредоточиться было выше моих сил.

Я смотрел на мирный весенний сад за окном. Сцилла держала охапку золотистых цветов, желтевших на фоне ее голубого платья.

— Не могу, — сказал я решительно. — Может быть, это всплывет, когда перестанет так болеть голова.

Лодж вздохнул и откинулся в своем жестком кресле.

— Ну хоть то, что вы обращались ко мне из Брайтона с просьбой уточнить для вас кое-какие детали, хоть это вы помните? — спросил он с горечью.

— Да, это я помню, — сказал я. — Ну, и как успехи?

— Неважно. Фактического владельца фирмы «Такси Марком» установить не удалось. Сразу после войны ее купил некий делец по имени Клиффорд Тюдор… — Что?! — воскликнул я пораженный.

— Клиффорд Тюдор, почтенный обитатель Брайтона, британский подданный. Вы знаете его?

— Он владелец нескольких скаковых лошадей. Лодж взял одну из бумаг, которые он вынул из портфеля. «Клиффорд Тюдор, родился в Триккале, Греция, принял британское подданство в 1939 году в возрасте двадцати пяти лет. Начинал поваром в ресторане, но благодаря природным деловым способностям в этом же году открыл собственное дело. После войны выгодно продал свой ресторан и переехал в Брайтон, где за бесценок купил старую фирму такси, прогоревшую из-за ограничений военного времени. Через четыре года, продав фирму, вложил деньги в „Павильон Плаза-отель“. Холост».

Я откинул голову, прижавшись затылком к оконной раме, и ждал, что эти подробности подскажут мне что-то важное, но ничего не произошло.

Лодж продолжал рассказывать.

Фирма была куплена у Тюдора подставным лицом, затем столько раз переходила из рук в руки, в основном через подставных лиц, что просто невозможно установить сейчас ее фактического владельца. Все деловые вопросы решаются неким мистером Филдером, управляющим. Он ссылается на то, что консультируется с «президентом», который каждое утро звонит ему по телефону, и это их единственный способ общения. Он говорит, что этого «президента» зовут Клод Тиверидж, но ни адреса его, ни телефона он не знает…

— Мне все это кажется жульничеством, — сказал мой отец.

— Вот именно, — сказал Лодж. — Никакого Клода Тивериджа нет ни в избирательных, ни в каких-либо других, официальных списках, включая справочники телефонных абонентов во воем Кенте, Суррее и Суссексе, Телефонистки отвечают, что никаких междугородных вызовов по утрам фирма «Такси Маркони» не принимает, местные звонки — да, последние четыре года они регулярны по утрам. Но местные! Стало быть имя джентльмена не Клод Тиверидж.

Он почесал затылок и взглянул на меня в упор.

— Ведь вы знаете гораздо больше, чем рассказали мне. Ну, говорите же, будьте добры.

— Вы не сказали мне, что думает брайтонская полиция об этой фирме, — сказал я.

Лодж поколебался, прежде чем ответить.

— Ну, я бы сказал, они были уязвлены этим вопросом. У них были, по-видимому, какие-то жалобы насчет этих такси, но очень мало улик, чтобы начинать судебные разбирательства. То, что я вам сейчас рассказал, — результат их расследований за несколько последних лет.

— Нельзя сказать, чтобы они добились очень уж эффективных результатов, — сухо сказал мои отец. — Давай, Аллан, расскажи нам, в чем там дело.

Лодж повернул к нему голову. На лице инспектора было написано удивление. Отец улыбнулся.

— Мой сын — прирожденный Шерлок Холмс, разве вы не знаете? — сказал он. — Когда он уехал в Англию, мне пришлось нанять детектива, чтобы тот выполнял за Аллана работу по раскрытию всякого рода надувательств. Как говорит мой старший клерк, у мистера Аллана безошибочный нюх на всякое жульничество.

— Мистер Аллан утратил нюх, — сказал я мрачно.

На солнце стали набегать облачка, платье Сциллы исчезло за живой изгородью возле кухни.

— Не унывай, Аллан, — сказал отец. — Подбодрись.

— А, ладно! — Я раздавил окурок, принялся было скрести шрам на щеке и лишь усилием воли заставил себя оторваться от этого занятия. Шрам страшно зудел. — Многого я не знаю, но главное, что последние четыре года «Такси Маркони» — это организация, занимавшаяся раке-том. Они шантажировали владельцев маленьких заведений вроде кафе и пабов. Около года назад благодаря твердости, одного из трактирщиков, я был у него в «Голубом утенке», дела с так называемым «выкупом за защиту» стали оборачиваться туго для «защитников». Короче говоря, он напустил на них овчарку… Я рассказал моему восхищенному отцу и пораженному Лоджу то, что мы с Кэт услышали на кухне «Голубого утенка».

— Томкинс, — продолжал я, — нанес такой серьезный ущерб незаконным доходам этой фирмы, что, как бандитское предприятие, они погибли. Законные доходы компании, особенно зимой, судя по разговорам машинисток в конторе, не обнадеживают. В Брайтоне такси больше, чем пассажиров в это время года. Не знаю, но похоже, что хозяин этой фирмы, этот «президент», этот ваш таинственный Клод Тиверидж, решил поправить дела, пустившись в новую авантюру, прикупив захудалую букмекерскую контору этажом выше. — Я почти ощутил запах капусты в кафе «Старый дуб», говоря это. — Одна очень серьезная дама говорила мне, что букмекерское дело шесть месяцев назад купила какая-то новая фирма, хотя на неоновой вывеске по-прежнему сияет имя: Л.С. Перт. Дама была глубоко возмущена этим неоновым безобразием, уродующим шедевр архитектуры. От имени Общества охраны старых зданий — я забыл его название — она и ее друзья пытались убедить новых владельцев снять эту вывеску, но так и не смогли доискаться, кто же они, новые владельцы. Два темных предприятия одно над другим, и у каждого свой никому не видимый владелец? Маловероятно. Из этого следует, что владелец один.

— Из этого еще ничего не следует, — сказал мой отец. — Доказательства?

— Сейчас, — сказал я. — Билл погиб, потому что не захотел «придержать» свою лошадь. Я знаю, его смерть была случайной, но против него применили насилие. Человек с хриплым голосом сказал ему по телефону, чтобы он не выигрывал скачку. Генри, восьмилетний сын Билла, — объяснил я Лоджу, — имеет обыкновение подслушивать телефонные разговоры через отводную трубку, и он слышал каждое слово. За два дня до смерти Билла, рассказывает Генри, этот хриплый голос предложил отцу пятьсот фунтов, если он «придержит» лошадь и не даст ей выиграть скачку, а, когда Билл в ответ только засмеялся, голос сказал, что он все равно не выиграет, потому что его лошадь упадет.

Я молчал, но ни мой отец, ни Лодж не сказали ни слова. Тогда я выпил остатки коньяка и заговорил опять:

— Есть у нас жокей по имени Джо Нантвич. Последние шесть месяцев, то есть, заметьте, сразу после перехода фирмы «Л.С. Перт» в другие руки, он регулярно получает сто фунтов, а иногда и больше за то, что «придерживает» лошадей. Инструкции передаются Джо по телефону человеком с хриплым голосом. Нет, он его никогда не видел.

Лодж заерзал на жестком стуле.

Я продолжал:

— Вы знаете, на меня напали люди из этой фирмы — «Такси Маркони», а через несколько дней человек с хриплым голосом позвонил мне и сказал, чтобы я учел предупреждение, которое мне было сделано в лошадином фургоне. Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться, что мошенничество на ипподроме и рэкет в Брайтоне — одних рук дело. — Я замолчал.

— Ну а дальше, дальше? — спросил мой отец нетерпеливо.

— Единственный, кто может предлагать жокею крупную сумму за то, чтобы тот «придержал» лошадь, — это букмекер-мошенник. Если он знает, что лошадь-фаворит, в которой все уверены, не выиграет, он без всякого риска может принять ставки на нее на любую сумму.

— Объясните, — попросил Лодж.

— Обычно букмекеры стараются так сбалансировать свои расчеты, чтобы остаться с барышом в любом случае, какая бы лошадь ни выиграла, — сказал я. — Если слишком много людей делают ставки на одну и ту же лошадь, они принимают эти ставки и сами ставят на нее, но у других букмекеров. Понимаете, если лошадь действительно выигрывает, они получают свой выигрыш с другого букмекера и расплачиваются со своими клиентами. Это универсальная система, они называют это «подстраховаться». Ну а теперь предположим, что вы букмекер-мошенник и что на фаворите должен ехать Джо Нантвич. Вы делаете Джо намек, чтобы он не выигрывал. И теперь, какие бы крупные ставки ни делали у вас на эту лошадь, вы уж ничего не поставите на нее у другого «жучка», потому что вы знаете, что платить вам не придется.

— Да, но сто фунтов — это слишком много, — сказал Лодж, — если букмекеры все равно обычно остаются с барышом.

— Твой приятель не удовлетворился законным заработком от такси, — сделал вывод мой отец.

Я вздохнул и прислонился больным плечом к раме окна.

— Тут есть еще один момент, — сказал я. — Если букмекер знает, что определенная лошадь не выиграет, он может предложить принять на нее ставки на самых соблазнительных условиях. Не настолько, чтобы вызвать подозрения, но достаточно, чтобы привлечь массу клиентов. Скажем, на один пункт выше, чем другие, ну, допустим, одиннадцать к четырем, в то время как другие предлагают максимум пять к двум. Деньги так и посыпаются. Вы согласны? — Я встал и пошел к двери. — Сейчас я вам кое-что покажу.

Лестница показалась мне круче, чем всегда. Я поднялся в свою комнату, достал скаковые справочники и пачку букмекерских билетов и зашаркал обратно в гостиную. Я положил билеты на стол перед Лоджем, и мой отец подошел, чтобы поглядеть на них.

— Эти билеты, — объяснил я, — Билл просто оставил ребятам для игры. Три из них, как вы видите, выданы фирмой «Л.С. Перт», остальные — другими фирмами, причем все разными, ни одна не повторяется дважды. Билл Дэвидсон был человек педантичный. На обороте каждого талона он записывал дату, условия ставки и имя лошади, на которую ставил. Он ставил у букмекеров, где ставки выгоднее, вместо того чтобы играть через тотализатор или у букмекеров у перил, то есть, — объяснил я специально для Лоджа, видя, что тот не понял, — у букмекеров, которые стоят вдоль перил между букмекерскими местами и членскими ложами, записывая ставки, которые делают члены клуба и знакомые им люди. Они посылают им еженедельный расчет с выигрышем или проигрышем. Билл не делал крупных ставок и считал, что играть через тотализатор не так увлекательно.

Лодж разглядывал три билета фирмы «Л.С. Перт». Круглый почерк Билла был ясным и разборчивым. Я взял первый билет и прочел вслух: «Перипатетик, 7 ноября. Десять фунтов из расчета одиннадцать к десяти». То есть, Перипатетик шел в таких высоких шансах, что Билл рассчитывал выиграть на свою ставку одиннадцать фунтов. Я раскрыл справочник и нашел отчет о 7 ноября.

— Перипатетик, — сказал я, — проиграл двухмильную скачку с препятствиями в Сандауне, отстав на четыре корпуса. Скакал Джо Нантвич. Стартовая цена была одиннадцать к десяти — она показывала безусловного фаворита. «Л.С. Перт» должна была получить грандиозный барыш, предлагая одиннадцать к десяти.

Я взял второй билет и прочел: «Сакбэт, 10 октября. Пять фунтов из расчета шесть к одному». Я открыл программу на этот день. Сакбэт остался без платного места в Ньюберри, и скакал на нем Джо Нантвич. Лучшая цена, предложенная вообще, была пять к одному, а перед стартом — семь к двум.

Я положил билет Сакбэта на стол и взял третий. «Малабар, 2 декабря. Восемь фунтов из расчета пятнадцать к восьми». Я положил билет и открыл справочник на 2 декабря. Малабар пришел четвертым в Бирмингеме. Скакал Джо Нантвич. Стартовая цена была шесть к четырем.

Лодж и мой отец молча сверяли билеты со справочником.

— Точно так же я пересмотрел и все остальные, — сказал я. — Все эти лошади проиграли. И только на одну из этих лошадей он получил лучший расчет, чем можно было ожидать. Но скакал на ней не Джо, а какой-то аутсайдер, шедший из ста к шести.

— Как бы я хотел, чтобы ипподромная братия считала целыми числами, — жалобно сказал Лодж.

— Разве вы не слышали, — сказал я, — как заядлый игрок обучал своего сына считать? Один, шесть к четырем — два…

Лодж рассмеялся, в уголках его темных глаз сбежались морщинки.

— Я должен переписать все эти цифры с талонов «Л.С. Перт» вместе с данными из справочника, чтобы все это улеглось у меня в голове, — сказал он, отвинчивая колпачок вечного пера и принимаясь за работу.

Мой отец уселся рядом с ним и наблюдал, как растет красноречивый список. Я вернулся на подоконник и ждал.

Наконец Лодж сказал:

— Теперь я понимаю, почему вашему отцу так недостает вас. — Он положил перо в карман. Я сказал улыбаясь:

— Если вы хотите насладиться действительно потрясающей историей мошенничества, посмотрите в этом справочнике отчет об ирландских скачках. Это фантастика.

— В другой раз. На сегодня с меня достаточно, — сказал Лодж, потирая лицо рукой и сжимая нос большим и указательным пальцами.

— Теперь, как я понимаю, тебе остается только сообщить нам, кто все это организует, — сказал отец с оттенком иронии, которую я уже давно научился понимать как одобрение.

— Вот этого, милый па, я и не могу сделать, — сказал я.

Но Лодж сказал серьезно:

— Может, кто-нибудь из тех, кого вы знаете по ипподрому? Ведь это должен быть человек, который связан со скачками. Как насчет Перта?

— Может быть. Я его не знаю. Хотя, пожалуй, нет никакого Перта. Имя было продано вместе с фирмой. В следующий раз, когда я буду скакать, я сделаю ставку у него и посмотрю, что из этого получится.

— Ничего подобного ты не сделаешь, — сказал мне отец.

Нет так нет, я даже не стал спорить, мне было все равно.

— А может, это был жокей, или тренер, или владелец лошадей? — спросил Лодж.

— Уж давайте включайте сюда распорядителей и членов скакового комитета, — сказал я иронически. — Ведь они первыми узнали о том, что я обнаружил проволоку и взялся расследовать это дело. И это тут же стало известно человеку, которого мы выслеживаем. Может быть, он — это они? Я сказал, что подозреваю тут нечто большее, чем просто несчастный случай, считанным лицам и мало с кем заговаривал на эту тему вообще, перед тем как со мной случилось это в лошадином фургоне.

— Из людей, которых вы знаете… — сказал Лодж раздумывая. — Как насчет Грегори?

— Нет, — сказал я.

— А почему нет? Он живет в Брайтоне, достаточно близко для утренних звонков в контору «Такси Маркони».

— Он не рискнул бы покалечить Билла или Адмирала, — сказал я.

— Откуда у вас такая уверенность? — спросил Лодж. — Люди не всегда оказываются такими, как кажутся, и убийцы очень часто любят животных. Пока эти животные не встали у них на пути. Недавно судили парня, который ночью убил сторожа. Он не проявлял ни малейших признаков раскаяния, пока ему не напомнили, что он раскроил голову и собаке заодно. Тогда он разрыдался.

— Трогательно, — сказал я, — но здесь не тот случай. Это не Пит.

— Вера или доказательства? — настаивал Лодж.

— Вера, — сказал я сердито, потому что был совершенно убежден в том, что говорю.

— Жокеи? — допытывался Лодж.

— Я не могу себе представить, чтобы жокей мог оказаться типом, которого мы ищем, — сказал я, — и еще вы забываете, что скачки были вторым номером в программе и за них принялись только потому, что над конторой «Такси Маркони» оказалась дышащая на ладан букмекерская фирма. Одно это могло навести хозяина таксомоторов на мысль о скачках.

— Что ж, возможно, вы правы, — согласился Лодж. Мой отец сказал:

— А может быть, первоначальный владелец «Такси Маркони» решил пуститься во все тяжкие и фальсифицировал продажу, чтобы замести следы?

— Клиффорд Тюдор, вы его имеете в виду? — спросил Лодж с интересом.

Отец кивнул, и Лодж обернулся ко мне.

— Тюдор здесь так и лезет изо всех щелей, — сказал я. — Он знал Билла, и у Билла записан на клочке бумаги его адрес.

Я сунул руку в карман пиджака. Я вынул конверт и еще раз посмотрел на него.

— Тюдор говорил мне, что просил Билла скакать на его лошади.

— Когда? — спросил Лодж. — Когда он сказал вам это?

— Я вез его в Брайтон с Пламптонского ипподрома через четыре дня после смерти Билла. Мы говорили с ним о Билле.

— Что-нибудь еще? — спросил Лодж.

— На лошадях Тюдора до самого последнего времени ездил наш подкупленный друг Джо Нантвич. Это на его лошади, на Болингброке, Джо однажды выиграл скачку, когда ему было предписано проиграть… Но на скачках в Челтенхэме он просидел сзади, и Тюдор устроил ему за это головомойку.

— Камуфляж, — предположил мой отец. Я прислонился к окну раскалывавшейся на куски головой и сказал:

— Не думаю, чтобы это был Тюдор.

— Почему? — спросил Лодж. — Но почему? У него есть организаторские способности, он живет в Брайтоне, он владеет такси, он нанимал Джо Нантвича и он знал майора Дэвидсона. Пока он представляется мне наиболее подходящей кандидатурой.

— Нет, — сказал я устало. — Самая крепкая ниточка у нас — это шоферы фирмы «Такси Маркони». Тот, кто послал их с лошадиным фургоном, никак не предполагал, что я их узнаю. Но кто-кто, а Клиффорд Тюдор мог быть уверен, что я их узнаю. Он стоял рядом со мной во время драки шоферов и прекрасно понимал, что у меня было достаточно времени разглядеть их.

— И все-таки я не снимаю с него подозрений, — сказал Лодж, собирая бумаги и укладывая их обратно в портфель. — Преступникам свойственно делать глупейшие ошибки.

Я сказал:

— Если мы когда-нибудь найдем вашего Клода Тивериджа, я думаю, он окажется человеком, которого я в глаза не видел и о котором не слышал даже. Кто-то со стороны. Это куда вероятней.

Я сам жаждал этому верить.

Мне не хотелось представить себе другую возможность, от которой я мысленно отказывался, не решаясь даже намекать о ней Лоджу.

Кто, кроме Тюдора, знал до инцидента с фургоном о том, что я собираюсь мстить за смерть Билла? Кэт. А кому она об этом говорила? Дяде Джорджу, у которого, как я подозревал, в его жирном теле благодушного толстяка под прикрытием бесстрастного выражения лица скрывалась убогая и алчная душа.

Дядя Джордж ни с того, ни с сего купил своей племяннице лошадь. Зачем? «Чтобы расширить круг ее интересов», — сказал он. Но от Кэт он мог узнать многое о том, что творится на скачках.

И дядя Джордж не нашел для Поднебесного другой конюшни, кроме той, где стояла лошадь Билла. Совпадение или… начало интриги, оборвавшейся неожиданно смертью Билла.

Все это было туманно и неубедительно. Все покоилось только на предположениях, а не на фактах и подтверждалось только выражением страшного испуга на лице дяди Джорджа, когда Кэт рассказала ему о нашем посещении «Голубого утенка». «Несварение желудка», — сказал он тогда. Что ж, все могло быть.

И это оружие в его кабинете, предметы ритуала дикарей, скальп… Были это игрушки человека, получающего наслаждение от жестокостей? Или человека, который не выносит жестокости? Или, может быть, человека, соединяющего в себе и то и другое?

Сцилла вошла в гостиную, неся медную вазу с нарциссами. Она поставила ее на низенький столик около меня, и весеннее солнце внезапно осветило золотые венчики, так что они вдруг засияли звездами, отражающими золотой свет на ее склоненном к ним лице, пока пальцы ее перебирали их, приводя в порядок.

Она бросила на меня проницательный взгляд и повернулась к отцу и инспектору Лоджу.

— Аллан выглядит очень усталым, — сказала она. — Чем вы тут занимались?

— Болтали, — сказал я, улыбаясь ей.

— Ты попадешь обратно в больницу, если будешь утомляться, — мягко упрекнула она меня и без всякого перехода предложила Лоджу и отцу кофе.

Я был рад перерыву в разговоре, мне бы не хотелось сейчас обсуждать с ними меры, которые предстоит принять для поимки мистера Клода Тивериджа. Каждое мое небольшое продвижение в этом направлении сопровождалось возмездием, это верно. Но зато в каждой встречной его акции я находил улику. Моя заблудившаяся память все еще прятала от меня нечто важное, за что я заплатил падением в Бристоле, но это не уменьшало моей решимости довести дело до конца.

Я подойду к Тивериджу ближе. Он нанесет удар и тем самым подскажет мне мой следующий шаг, подобно тому как выстрел в темноте подсказывает местонахождение снайпера.

 

Глава 14

Джо Нантвич нашел снайпера первым.

Через восемь дней после визита Лоджа я поехал на скачки в Западном Суссексе, предварительно заглянув в свою лондонскую контору. Синяки побледнели и сошли, ребра и ключица не беспокоили меня больше, и даже постоянная головная боль стала постепенно проходить. Я, насвистывая, вошел в раздевалку и передал Клему свой новый шлем, который я этим утром купил за три гинеи у Бейтса на Джермин-стрит.

Весовая была пуста, и отдаленный гул, доносившийся сюда, указывал, что первая скачка в разгаре. Клем, прибиравший раздевалку после бури, которой обычно сопровождается переодевание жокеев в цвета скачек, их выход на весы и в паддок, встретил меня тепло и пожал мне руку.

— Рад, что вы вернулись, сэр, — сказал он, взяв шлем.

Он написал мое имя шариковой ручкой на кусочке лейкопластыря и приклеил его к блестящей поверхности шлема. — Надеюсь, вам не скоро понадобится новый. — Он прижал пластырь покрепче большим пальцем, — Завтра я начинаю работать, Клем, — сказал я, — Можете принести мое снаряжение? Большое седло. Проблемы веса не существует — я скачу на Адмирале.

— Наилегчайший вес, — сказал Клем покорно. — И куча свинца, к которому Адмирал не привык. Майор Дэвидсон вряд ли когда-нибудь нуждался в этом. — Клем искоса бросил на меня оценивающий взгляд и добавил:

— Вы потеряли фунта три-четыре, по-моему.

— Это к лучшему! — сказал я весело, поворачиваясь к двери.

— Да, одну минуту, сэр, — сказал Клем. — Джо Нантвич просил передать, что он хочет сообщить вам что-то важное.

— Да? — сказал я.

— Он спрашивал вас в субботу в Ливерпуле, но я сказал, что вы, может быть, приедете сюда, поскольку мистер Грегори упоминал на прошлой неделе, что завтра вы будете скакать на Адмирале. — Клем рассеянно поднял седло и разглаживал его рукою.

— А Джо не говорил, что именно? — спросил я.

— Да, говорил. Он хочет показать вам кусок коричневой оберточной бумаги, на котором что-то написано. Он сказал, что это вас заинтересует, хотя я не вижу в этом ничего интересного. Про какой-то курятник, если я правильно понял. Он вытащил эту бумажку в раздевалке в Ливерпуле, расправил ее на скамейке, аккуратно сложил и сунул во внутренний карман пиджака. И при этом хихикал. По-моему, он немножко выпил тогда, но ведь это было после Национальных скачек, тогда все выпили. Он сказал, что там на бумажке сплошная тарабарщина, но что это может оказаться уликой, почем знать? Я спросил, уликой против чего? Он не хотел сказать, да и я сам был слишком занят, чтобы возиться с этим.

— Я его увижу и все выясню, — сказал я. — Бумажка при нем, ты не знаешь?

— При нем. Он только что похлопывал себя по карману, спрашивая, здесь ли вы, и я слышал, как бумажка там шуршала.

— Спасибо, Клем, — сказал я.

Скачка кончилась, победителя повели расседлывать, и от трибун сюда, к весовой, устремились сотни возбужденных болельщиков. Я стоял у двери, ожидая Джо, и прислушивался к разговорам. Я узнал, что Ливерпуль всех разочаровал, а для человека, который рассказывал, явился чистейшим убытком. Я там не был, я был слишком занят, нарабатывая собственные плечевые мускулы с целью вернуть утраченную силу.

Сэнди на ходу похлопал меня по спине и сказал, что чертовски рад опять видеть на горизонте мою физиономию и что я похож на плохого актера, играющего Человека, Который Смеется.

— Ты видел Джо? — продолжал он. — Он тут все пищал, что ты ему нужен.

— Да, мне передали, — сказал я. — Я его как раз жду.

Двое журналистов кинулись расспрашивать меня о моих планах и об Адмирале для утреннего выпуска газет. Сэр Кресвелл Стампе удостоил меня кивком своей изящной головы и характерным оттопыриванием верхней губы, что у него обозначало улыбку.

Удовольствие, которое я испытывал, снова окунувшись в родную стихию, было несколько испорчено Дэном, шагавшим по лужайке с потрясающе красивой девушкой. Он без умолку что-то рассказывал ей, а она доверчиво поднимала к нему лицо и смеялась. Это была Кэт.

Увидев меня, они ускорили шаг и подошли ко мне улыбаясь.

Это была удивительно красивая пара, оба черноволосые и грациозные, — все-таки они необычайно подходили друг другу.

Кэт, уже привыкшая к моему шраму, который она хорошо разглядела во время ленча несколько дней назад, приветствовала меня коротким: «Кого я вижу!» В тоне ее — увы! — не было и намека на любовь и тоску. Она взяла меня под руку и попросила пройтись с ней и Дэном вдоль скаковой дорожки, она хотела наблюдать за следующей скачкой у рва с водой.

Я взглянул на Дэна. Он чуть улыбнулся, но его темные глаза смотрели на меня непроницаемо и неприветливо. Мои собственные мускулы тоже ведь невольно напряглись, когда я увидел его с Кэт. В данный момент я понимал его чувства.

Поэтому моя следующая фраза была продиктована не только желанием настичь Клода Тивериджа, но и беспокойством за судьбу нашей дружбы с Дэном.

— Я не могу, — сказал я. — Я должен найти Джо Нантвича. Может быть, после… если вам наскучит там гулять.

— Хорошо, Аллан, — сказала она. — А может быть, мы потом вместе выпьем чаю? — Она повернулась, чтобы идти, и сказала мне через плечо:

— Еще увидимся. — В этих словах и сопровождавшей их улыбке мне была ясно видна насмешка над ревностью, которую она во мне возбуждала.

Наблюдая за ними издали, я забыл о Джо и теперь пошел искать его. Ни в весовой, ни в раздевалке его не было.

Пит вырос надо мной, как башня, когда я вернулся на свой пост у дверей. Он приветствовал меня, как давно потерянного друга. Шляпа на его большой голове была сдвинута на затылок, широким плечам было тесно в пиджаке. Он добродушно оглядел мое лицо.

— А они неплохо тебя сшили, знаешь? В последний раз, когда я тебя видел, ты был весь залит кровью, — сказал он. — Ты, наверно, так и не помнишь, что с тобой произошло?

— Нет, — сказал я с сожалением. — Иногда мне кажется, что… но я не могу удержать мысль.

— Может, это и к лучшему, — сказал он, желая меня утешить, и поправил тесемку скаковых очков, готовясь идти в весовую.

— Пит, — сказал я. — Ты не видел Джо? Он, говорят, искал меня.

— Да, искал, — сказал он. — Он в Ливерпуле тоже искал тебя. Он очень хотел тебе что-то показать, адрес какой-то, что ли, написанный на коричневой бумаге.

— Ты видел эту бумагу? — спросил я.

— Вообще-то видел, но Джо меня раздражает, и я не стал с ним задерживаться. Кажется, там было написано «Чичестер».

— Ты не знаешь, где найти Джо? — спросил я. Губы Пита презрительно скривились.

— Я видел, как этот нахал зашел в бар минут десять назад.

— Уже! — воскликнул я.

— Жалкий пьянчужка, — сказал он без всякого сочувствия. — Я бы не позволил ему сесть на свою лошадь, если б даже, кроме него, на свете не осталось ни одного жокея.

— В какой бар он пошел? — спросил я.

— Что за открытыми трибунами, рядом с тотализатором. Он и еще один человек, для кого он скачет, как его, Тюдор, что ли? Они вдвоем вошли, нет, за ними еще один плелся.

Я разинул рот.

— Но Тюдор же порвал с Джо в Челтенхэме! И очень решительно.

Пит пожал плечами.

— Тюдор вошел в бар с Джо и другим парнем, тот шел за ними по пятам. А может, он и не с ними, не знаю.

— Ладно, спасибо тебе, — сказал я.

До бара за углом, куда направился Джо, было всего сто ярдов. Это был длинный деревянный барак, примыкавший к высокому забору, отделяющему скаковую дорожку от шоссе. Я не терял времени, но, когда я вошел и протолкался сквозь толпу одетых в пальто, пьющих пиво посетителей, Джо там уже не было. Клиффорда Тюдора тоже.

Я вышел к трибунам. Приближалось время второй скачки, и длинные волнующиеся очереди стояли у тотализатора, здесь же, рядом с баром, люди нетерпеливо посматривали на часы и тут же на программы, зажав в кулаке приготовленные к уплате деньги. Мужчины бежали по траве к трибунам, фалды фраков болтались по ветру. В здании тотализатора громко трещали звонки, и люди в очередях, сбившись в кучу, стремились просунуть деньги сквозь маленькие окошечки, прежде чем их захлопнут.

Я нерешительно топтался на месте. Нигде не было и намека на Джо, и я решил пойти в жокейскую ложу на трибунах и поискать его там. Я сунул голову в бар, чтобы проверить в последний раз, нет ли его там, но бар был пусть, если не считать трех особ не первой молодости, вытиравших залитую пивом стойку.

Я нашел Джо вообще только потому, что двигался медленно.

Благодаря изгибу дороги здания тотализатора и бара стояли не на прямой. Пространство между ними узкое, почти щель, дюймов восемнадцати по фасаду, затем расширялось, так что у самого забора бар и тотализатор отстояли один от другого фута на четыре, а то и на пять.

Я поглядел, проходя, в эту щель и увидел Джо. Но я не сразу и узнал его, только когда подошел ближе.

Сначала я просто увидел человека на земле в углу, образованном стеной тотализатора, и подумал, что он, может быть, болен или пьян, и подошел узнать, не нужна ли ему помощь.

Человек лежал в тени, но что-то в очертаниях его тела и в тряпичной его неподвижности заставило меня узнать его.

Он был жив, но уже едва дышал. Ярко-красная пенистая кровь текла из носа и из уголка рта, щека тонула в луже крови на заросшем травой гравии. Его круглое лицо, как ни странно, сохранило выражение капризного недовольства, как будто он не понимал, что все случившееся с ним было нечто большее, чем временное неудобство.

Черная толстая рукоятка ножа нелепо торчала из рубашки Джо в желтую и белую клетку, чуть наклоненная вниз от грудной кости, — удар пришелся в солнечное сплетение. Вокруг этого места запеклось немного крови, нож вошел всем лезвием.

Глаза Джо были открыты, но взгляд блуждал и ужа стекленел.

Я настойчиво позвал его:

— Джо!

Он повернул ко мне глаза, они остановились на моем лице, и я понял, что он узнал меня. На щеке его дрогнул мускул, губы раскрылись. Он делал огромное усилие, чтобы заговорить.

Алая кровь вдруг потоком хлынула из ноздрей и застыла бездонной чашей в открытом рту. Он издал слабый, задыхающийся звук, и по его мальчишескому лицу разлилось выражение глубокого изумления. Потом кожа его побелела, глаза закатились.

Несколько секунд выражение его лица говорило: «Это несправедливо». И лицо еще хранило складки, привычные для него в жизни.

Борясь с тошнотой, вызванной сладковатым запахом крови, я закрыл ему пальцами глаза и присел на корточки, беспомощно глядя на него.

Я знал, что это бесполезно и что я ничего не найду, но все-таки ощупал карманы его пиджака в поисках клочка коричневой бумаги, которую он хотел мне показать. Смерть Джо была бы бессмысленной, если б бумага оказалась на месте. Коричневая бумага. Я подумал, это могла быть обертка бандероли от денег, которые получил Джо. Яснее ясного. И что-то было на этой бумаге, что, по мнению Джо, помогло обнаружить наконец пославшего ее человека. Почтовая марка? Адрес? «Что-то связанное с курятником», — сказал Клем. Пит сказал: «Чичестер». Ни то, ни другое не имело смысла. По мнению Клема, для Джо это слово тоже не имело смысла, и он просто хотел показать его мне, поскольку уже решил это сделать.

Он всегда был слишком болтлив во вред себе. Он не был сообразительным, не то что скрытным. Он мог бы позвонить мне по телефону, сделав свое открытие. Вместо этого он размахивал бумажкой перед всеми в Ливерпуле.

И кто-то принял жестокие меры, чтобы он не показал эту бумагу мне.

— Бедный, глупенький болтун, — сказал я тихо, обращаясь к его неподвижному телу.

Я встал и пошел обратно к трибунам. Голос комментатора бубнил в громкоговорителе, лошади приближались ко второй открытой канаве, это означало, что скачка наполовину закончена и мне надо торопиться.

Последние пятьдесят ярдов до конторы я бежал бегом. Я открыл дверь. Невзрачный седой человечек в очках, сидевший за столом, вскинул голову, вздрогнул, поднял в воздух перо, а бумагу, на которой писал, прикрыл ладонью. Это был секретарь конторы ипподрома.

— Мистера Ролло нет? — спросил я бессмысленно, оглядывая пустую контору.

— Он смотрит скачку. Чем могу быть полезен? — Сухой голос, сухие манеры. Не тот человек, которому хотелось бы сообщить об убийстве. Но это надо сделать. Стараясь говорить спокойным голосом, без спешки, я рассказал ему просто и ясно, что Джо Нантвич лежит мертвый между тотализатором и баром, с ножом, воткнутым в легкие. Я предложил послать за брезентом, которым можно загородить пространство между двумя зданиями, ибо, когда толпа устремится к бару и открытым для платежа окошечкам тотализатора, его, конечно, увидят, кинутся смотреть и, если на земле и остались какие-нибудь следы, их затопчут.

Глаза за очками сделались круглыми и недоверчивыми.

— Это не шутка, — сказал я, отчаиваясь. — Скачка почти окончена. Сообщите полиции. А я найду брезент. — Он все еще не двигался. — Да действуйте же! — торопил я его. Но рука его так и не добралась до телефона, когда я закрывал за собой дверь.

Медицинский пункт был в дальнем конце весовой. Я вошел туда торопливо и увидел двух санитарок, уютно распивавших чай. Я обратился к младшей из них, полной женщине средних лет.

— Поставьте чашку и идемте со мной, скорее, — сказал я, надеясь, что она не будет спорить. Я взял носилки, стоявшие у стены, и, когда она медленно опустила чашку с чаем, добавил:

— Принесите одеяло. Там раненый. Пожалуйста, поторопитесь.

Призыв к исполнению долга заставил санитарку двинуться с места без проволочек, и, захватив одеяло, она последовала за мной через площадку, хотя и неторопливым шагом.

Голос в репродукторе несколько усилился, он комментировал скачки у последнего препятствия, и в тишине, когда замолк гул приветствий, раздался другой голос, сообщавший имя победителя. Я достиг прохода за тотализатором, когда он называл имена второй и третьей лошадей.

Первые игроки из числа завсегдатаев уже потянулись в бар. Я посмотрел на Джо, Его никто не тронул.

Я поставил носилки стоймя, чтобы сделать нечто вроде ширмы, закрывающей проход. Санитарка подошла ко мне, громко дыша. Я взял у нее одеяло и повесил на носилки так, чтобы никто не мог заглянуть в пустое пространство между зданиями.

— Послушайте, — сказал я, стараясь говорить медленно. — Между этими двумя зданиями лежит человек. Он не ранен, а убит. Его убили ножом. Я пойду потороплю полицию, а вас прошу подержать носилки в этом положении. Не позволяйте никому входить сюда, пока я не вернусь с полицейским. Вы меня поняли?

Она не ответила. Она несколько сдвинула носилки так, чтобы ей самой можно было заглянуть в проход. Она долго глядела туда. Потом, загородив проход своей могучей грудью, с боевым огнем в глазах сказала:

— Никто туда не войдет, я отвечаю.

Я поспешил обратно в контору. Мистер Ролло на этот раз был там, и, когда я ему обо всем доложил, они наконец зашевелились.

Скачки не то место, где можно побыть одному. Приведя полицейского к Джо и убедившись, что он позаботится об официальной стороне дела, я захотел побыть один и подумать. У меня возникла одна идея, когда я сидел на корточках у тела Джо, но тут нельзя было действовать наобум.

Кругом толпились люди — и в паддоке, и в зданиях вокруг. Я пошел по скаковой дорожке и по жесткой траве двинулся к центру и шел, пока трибуны не остались позади. Чувство меры и возможность спокойно осмыслить положение — вот что мне сейчас требовалось.

Я думал о Билле Дэвидсоне и Сцилле, а также о том, скольким я обязан своему отцу, который уже вернулся в Родезию. Я думал о терроризированных трактирщиках в Брайтоне и об окровавленном лице Джо Нантвича.

Я думал о том, что убийство Джо в корне меняет положение дел, потому что до сих пор я весело преследовал мистера Клода Тивериджа в уверенности, что, хотя он и применял насилие к людям, но не убивал их преднамеренно. Теперь он взял барьер. Следующее убийство покажется ему более легким, дальше — проще. Отважные бунтовщики против бандитов-вымогателей окажутся в большей опасности, чем прежде, и, может быть, я в ответе за них.

Джо показывал эту бумагу многим, и никто, включая, видимо, и его самого, не мог понять значения того, что на ней написано. Однако он был убит, прежде чем смог показать ее мне. Для, меня, следовательно, эти слова значили бы многое. И может быть, только для меня.

Я следил за тем, как поднявшийся ветер волнами ходит по траве на скаковом кругу, и слышал отдаленные голоса букмекеров, выкрикивающих ставки следующей скачки.

Вопрос, на который надо было ответить, был прост. Буду ли я продолжать расследование? Мне не хотелось, чтобы меня убили. А идея, возникшая у меня возле тела Джо, сулила не больше безопасности, чем шашка динамита, брошенная в костер.

Лошади, участвующие в третьей скачке, легким галопом направились к старту. Я лениво наблюдал за ними. Скачка окончилась, лошади вернулись в паддок, а я все еще стоял в центре круга, пытаясь перескочить через мысленное препятствие, возникшее у меня в голове.

Наконец я ушел обратно в паддок. Жокеи уже были на смотровом кругу, готовясь к четвертой скачке, и, когда я дошел до весовой, один из служащих взял меня за локоть и сказал, что полиция меня ищет по всему ипподрому. От меня, по его словам, хотели получить показания, и мне следовало идти в контору скачек, где меня ждали.

Мистер Ролло, худой, маленький, прислонился к окну, лицо его было нахмурено. Его седой, очкастый секретарь все еще сидел за столом, приоткрыв рот, как будто так и не мог свыкнуться с реальностью происходящего.

Полицейский инспектор, назвавшийся Вейкфилдом, устроился за столом мистера Ролло. Ему помогали два констебля, один из них вооружился тетрадью для стенографирования и карандашом. Доктор с ипподрома сидел в кресле у стены, рядом с ним стоял человек, которого я не знал.

Вейкфилд был недоволен мной, я проявил безответственность, исчезнув более чем на полчаса в такой важный момент. Крупный, полный, он занял собой всю комнату. Так и веяло властью от его седых волос, слишком узких глаз, сильных, толстых пальцев. Это был настоящий полицейский, способный внушить злодеям страх божий.

Его недоброжелательный взгляд говорил о том, что в данный момент я должен быть причислен к категории злодеев.

— Если вы готовы, мистер Йорк, — начал он саркастически, — мы выслушаем ваши показания.

Я окинул взглядом набитую людьми контору и сказал:

— Я предпочитаю дать показания вам одному.

Инспектор стал ворчать, он принялся было возмущаться, но в конце концов все удалились. Остались он и констебль с тетрадью, с присутствием которого я примирился. Я рассказал Вейкфилду все, что знал. Всю правду, и ничего, кроме правды.

Потом я вернулся в весовую и всем желавшим слышать рассказал, что я нашел Джо живым. Да, он говорил со мной перед смертью. Что он сказал? Два-три слова, и я бы предпочел не обсуждать их, если слушатели не возражают. Я добавил, что не упомянул о них полиции, но что, если это окажется важным, сделаю это непременно. И я старался придать своему лицу смущенное и задумчивое выражение, надеясь, что выгляжу так, будто у меня в руках ключ и я на пути к двери, за которой скрыта тайна.

Я повел Кэт выпить чашку чаю, и Пит, увидавший нас, не замедлил присоединиться. Им я рассказал ту же историю. Мне было совестно врать, но иначе все узнали бы, что Джо Нантвич умер, не сказав ни слова.

Незадолго до шестой скачки я уехал. Уже в воротах, обернувшись, я увидел, как Вейкфилд и Клиффорд Тюдор пожимают друг другу руки у дверей конторы ипподрома. Тюдор, который был с Джо незадолго до его смерти, должно быть, «помогал полиции в расследовании». К обоюдному удовольствию, как видно.

Я прошел через всю стоянку к «лотосу», отъехал и повернул на запад. На прямых и пустынных дорогах Даунса я дал полный газ, и моя маленькая машина помчалась со скоростью свыше ста миль. Пусть теперь попробуют угнаться за мной какие-то «маркони», подумал я с удовлетворением. Но, желая окончательно убедиться, что меня не преследуют, я резко притормозил в одном месте на вершине холма, откуда просматривалась вся округа, и долго изучал дорогу позади себя. Она была пустынна.

Проехав тридцать миль, я остановился в невзрачном придорожном отеле и заказал комнату на ночь. Я настоял, чтобы мой «лотос» поставили в гараж, который запирается. Я был далеко от Брайтона и как будто вне зоны влияния «Такси Маркони», но я не хотел рисковать. Я предпочитал укрыться от чужих глаз, одно дело — сунуть нос, куда не просят, и другое — самому положить голову на плаху.

После скучного обеда я прошел в свою комнату и написал письмо отцу. Трудное письмо. Я рассказал ему о смерти Джо и сообщил, что пытаюсь выманить мистера Тивериджа из его укрытия. «Ничего подобного ты не сделаешь», — вспомнились мне слова отца, и теперь я просил его извинить мое непослушание. Я постарался обернуть все это в шутку. «В конце концов, — писал я, — это не страшнее охоты на крокодила».

Я кончил письмо, запечатал и рано лег, но долго не мог заснуть.

Утром по дороге на ипподром я заехал на почтамт и отправил письмо авиапочтой. Я разменял на пенсы четыре шиллинга, завернул их в бумагу, получился тугой и тяжелый столбик. Я взял из чемодана носок и опустил в него эту металлическую колбаску и перетянул носок узлом. Я ударил в виде опыта этой штукой себя по ладони — достаточно, чтобы лишить человека сознания. Я положил ее в карман брюк.

На ипподроме я спросил дежурного констебля в паддоке, где найти инспектора Вейкфилда, на случай если он понадобится. Констебль ответил, что инспектор в полицейском участке и на скачки сегодня не собирался, он был здесь утром. Я поблагодарил и пошел в весовую, где стал громко расспрашивать окружающих, не видел ли кто-нибудь инспектора Вейкфилда, с которым мне хотелось бы перекинуться парой слов насчет того, что сказал Джо перед смертью.

Я сознавал опасность, которую сам на себя навлекал. Я чувствовал, как напряглись нервы. Пульс, который немного учащался, когда я подъезжал легким галопом к старту, теперь стучал в висках, я слышал, как колотится мое сердце. Каждый звук казался громче, каждое случайное замечание — многозначительнее и даже свет — бешено ярким. Я не был испуган, это сказывалось напряжение.

Меня заботило теперь только одно — не подставить под удар спину. Вероятнее всего, думал я, меня постараются увлечь куда-нибудь подальше от людских глаз, как они проделали с Джо, ипподром — слишком людное место для убийства.

Скорее всего, мне следовало ожидать удара ножом. Удара под ребро. Этот прием удался в случае с Джо, и у ножа то преимущество, что это оружие бесшумное и точное. Нож остается в теле жертвы, и убийца избавлен от забот, связанных с необходимостью отделаться от оружия. Французские стальные кухонные ножи, одним из которых был убит Джо, продаются в любой скобяной лавке, вещь слишком обычная, чтобы стать серьезной уликой, и в то же время легкодоступная для каждого. Я предпочел быть наготове. Пальцы уверенно сжимали тугой сверток пенсов в моем кармане.

Я надеялся, что, защищаясь, сумею оглушить убийцу, надо только, чтобы удар пришелся в висок. Я доставляю его в бессознательном состоянии к инспектору Вейкфилду, и ему предъявят обвинение в покушении на убийство. Я верил, что Вейкфилд с его бульдожьей хваткой в этих условиях вырвет признание у самого заядлого преступника и что при удаче мы получим ключ к личности Тивериджа. Конечно, меньше всего можно было ожидать, что Тиверидж заявится собственной персоной. Я верил его хриплому заверению по телефону, что он лично ненавидит насилие и эту грязную работу, при виде которой его бы затошнило, поручает другим.

Я переоделся, взвесился, поболтал в весовой, и пошел по своим обычным делам, все время напряженно чего-то ожидая.

Ничего не происходило.

Никто не отзывал меня в сторону для обсуждения личных вопросов. Никто не проявлял подозрительного интереса к тому, что именно Джо сказал мне перед смертью. Конечно, убийство Джо Нантвича оставалось главной темой разговоров, но она как-то утратила остроту к концу дня, и живые лошади стали представлять больший интерес для завсегдатаев весовой, чем мертвый жокей.

Адмиралу предстояло скакать в пятой скачке. К концу четвертой мои нервы поуспокоились, испарилось, будто его и не было, ощущения напряженного ожидания удара в спину. Я пробыл здесь уже более трех часов — человек с важной информацией, напрашивающийся, чтобы ему заткнули рот навсегда, — а против меня не было сделано ни единого выпада. Я думал, они возьмут с места в карьер.

Мне снова, уже не впервые, пришло в голову, что причина и следствие в организации Тивериджа почему-то никогда не сопровождают друг друга немедленно. Джо был убит через двое суток после того, как показал коричневую бумагу в Ливерпуле. Предупреждение мне по телефону последовало через два дня после того, как я начал распространяться о проволоке, погубившей Билла. Для истории с фургоном потребовалось не менее суток. Бристольская проволока была натянута для меня через два дня после моей экскурсии в контору «Такси Маркони».

Можно было подумать, что утренние телефонные звонки Тивериджа к Филдеру — единственное средство связи между ними и что Филдер не имеет других путей для передачи срочной информации своему «председателю» или получения инструкций от него. Должно быть, Тиверидж видел меньше вреда в задержке информации, чем в том, чтобы давать кому бы то ни было свой адрес и телефон и, таким образом, рисковать быть обнаруженным.

Подавленный, я пришел к выводу, что моя старательно разыгранная ложь не достигла ушей, для которых предназначалась, и мысленно обозвал себя идиотом. Изображать из себя приманку для коварного врага, который даже не знает о том, что должен на тебя напасть, — ничего глупее не придумаешь.

Стараясь освободиться от этой обидной мысли, я пошел на смотровой круг вместе с Питом седлать Адмирала. Лошадь Билла, ставшая теперь моей, выглядела, как всегда, блистательно. Умная голова, широкая грудь, гладкие сухожилия и хорошие кости ног делали из нее тот совершенный экземпляр скакуна, каким должен быть стиплер высшего класса.

— Хоть он и не был на скачках с того страшного дня в Мейденхеде, он сохранил форму, — сказал Пит, любуясь им. — Ты не можешь проиграть скачку, сиди спокойно, пока не привыкнешь к нему. Ты увидишь, сколько в нем силы. Билл обычно рано брал на нем голову скачки, но тебе это не потребуется. Он сделает бросок с любого места.

— Я сделаю, как ты говоришь, — сказал я. Пит толкнул меня в бок.

— Адмирал снова фаворит, — сказал он. — Если ты испортишь сегодняшнюю скачку, публика убьет тебя, и я тоже. — Он усмехнулся.

Адмирал на скаку был так же великолепен, как по виду. Он шел на препятствие прямо, делая прыжок точно вовремя, и не нуждался ни в какой помощи всадника. У него был низкий, плавный ход по-настоящему резвого скакуна, и, начиная с первого же барьера, я почувствовал, что скакать на нем мне доставляет почти эстетическое наслаждение. Следуя советам Пита, я объехал весь круг, не увеличивая резвости, но, приближаясь к последнему препятствию вместе с двумя другими, я дал Адмиралу шенкеля и качнул поводьями. Он прыгнул точно посредине и приземлился так же далеко на противоположной стороне, выиграв в воздухе два корпуса и легко оставив позади двух лошадей. Мы пришли к финишу в одиночестве, легко выиграв скачку, под громкие приветствия трибун.

В загоне для расседлывания победителей, когда я соскочил на землю и отстегнул подпругу, Адмирал вел себя так, как будто он только слегка прогалопировал для разминки, и живот его почти не подымался при вдохах. Я похлопал его по блестящей темно-рыжей шее, заметил, что он почти не вспотел, и спросил Пита:

— На что же он способен, если его в самом деле заставить ехать?

— Выиграть Национальный, не меньше, — сказал Пит, покачиваясь с пяток на носки и заламывая шляпу, в то время как вокруг него раздавались бесконечные поздравления.

Я улыбнулся, подхватил седло на руку и пошел в весовую взвеситься и переодеться.

Пит крикнул, чтобы я поторапливался, так как нам следует распить глоточек вдвоем, поэтому я быстро переоделся и тут же вышел. Он повел меня в бар рядом с тотализатором, и мы остановились у прохода, чтобы взглянуть на то место, где умер Джо. Проход отгородили от дорожки деревянным забором высотой до плеча, чтобы туда не лезли любители сенсаций. Ржавое коричневое пятно на гравии — вот все, что осталось от Джо.

— Страшная какая история, — сказал Пит, когда мы входили в бар. — Что он тебе сказал перед смертью?

— Как-нибудь расскажу, — ответил я лениво. — Сейчас меня больше интересует другое, где Адмирал скачет в следующий раз. — И за стойкой бара мы говорили только о лошадях.

Вернувшись в весовую, мы увидели двух людей в плащах с поясами, в грубых башмаках и мягких фетровых шляпах, всем своим видом внушавших ту непередаваемую грозную непреклонность, которая отличает полицейских в штатском от простых смертных.

Один из них сунул руку в карман, вытащил сложенный ордер и помахал им в моем направлении.

— Мистер Йорк?

— Да.

— Привет от мистера Вейкфилда, и, пожалуйста, будьте любезны проследовать в полицейский участок, это в интересах следствия. — Слово «пожалуйста» он явно добавил от себя.

— Хорошо, — сказал я и попросил Пита, пусть Клем позаботится здесь о моем снаряжении.

— Ладно, — сказал он.

Я пошел за этими двумя людьми через ворота к автомобильной стоянке.

— Я возьму машину и последую за вами, — сказал я.

— На дороге нас ждет полицейская машина, сэр, — сказал более рослый из двоих. — Инспектор Вейкфилд просил привезти вас, и, если вы не возражаете, сэр, я исполню приказ инспектора.

Я усмехнулся. Если б инспектор Вейкфилд был моим хозяином, я бы тоже исполнял его просьбы.

— Ладно, — согласился я.

Закрытый черный «вулзи» ждал нас за воротами, у машины стоял шофер в форме, а на переднем сиденье я увидел еще какого-то человека в фуражке.

Справа перед рядами фургонов конюхи прогуливали нескольких лошадей — участников скачки, выигранной Адмиралом, чтобы размять им ноги, прежде чем лошадей погрузят для отправки домой. Среди них был и Адмирал, которого Виктор, приставленный к нему конюх, гордо вел под уздцы.

Я как раз говорил человеку справа, тому, что был поменьше ростом, что это моя лошадь, и предложил ему полюбоваться ею, когда меня будто громом поразило, у меня перехватило дыхание, точно меня с маху ударили ногой в живот.

Чтобы скрыть растерянность, я уронил скаковые очки, и медленно наклонился, лениво поднял их, и мой спутник остановился в шаге от меня и ждал. Я поднял их за ремешок и перекинул через плечо. Выпрямившись, я посмотрел назад, туда, откуда мы пришли. Сорок ярдов зеленой лужайки отделяло нас от последнего ряда машин. Там никого не было, кроме нескольких людей в отдалении. Я взглянул на часы. Вот-вот должна была начаться последняя скачка.

Я неторопливо повернулся, и мой невидящий взгляд скользнул от человека справа к Адмиралу. Как всегда после скачки, он был покрыт попоной, чтобы не охладился слишком быстро, и в уздечке, на нем еще была уздечка! Виктор заменит ее потом арканом, когда поставит его в фургон.

У Виктора был один недостаток: он туго соображал. Одаренный инстинктивным пониманием лошадей, умением обращаться с ними, он никогда не мог подняться выше исполнителя этих обязанностей за все сорок лет работы в конюшнях и никогда уже не поднимется. Я должен был действовать, не рассчитывая на его помощь.

— Виктор! — крикнул я и, когда он обернулся, рукой показал ему, чтобы он подвел ко мне Адмирала.

— Я хочу посмотреть, как у него ноги, — объяснил я этим двум людям. Они кивнули и ждали, стоя рядом со мной, более рослый ври этом переступал с ноги на ногу.

Я не решался взглянуть на человека справа в третий раз, я был уверен, что не ошибся.

Человек справа от меня был в галстуке, который я оставил в лошадином фургоне на шоссе под Мейденхедом.

Галстук был сделан из куска шелка, специально вытканного и подаренного мне в день моего совершеннолетия текстильным фабрикантом, который хотел вести дела с моим отцом. У меня было еще два таких галстука и шарф, и узор на них — из красных и золотых пароходиков, переплетенных с буквой "И" на темно-зеленом фоне, — был уникальным.

Как могло статься, чтобы младший полицейский чин из уголовного розыска частным путем заполучил мой галстук, настойчиво спрашивал я себя. Фермер Лоусон не нашел этого галстука, и никто из его людей не видел его. Потребовалось бы слишком уж фантастическое стечение обстоятельств, чтобы этот галстук невинным путем оказался на шее человека, который приглашает меня сесть в машину и ехать с ним.

Вот она, та самая атака, которой я ожидал весь день, и я чуть было сам не полез в ловушку. Теперь, когда капкан готов был захлопнуться, не так-то легко было вырваться. «Полицейская» машина стояла у ворот в двадцати шагах от меня, шофер стоял у дверцы и смотрел в нашем направлении, Грозная непреклонность, исходившая от моих спутников, обернулась более мрачной шуткой, чем просто манерой полицейских держать в страхе преступников. Может быть, один из этих двоих убил Джо.

Если бы я хоть чем-нибудь дал им понять, что заподозрил неладное, им втроем ничего не стоило схватить меня, затолкать в машину и умчать в облаке пыли, и только Виктор потом мог бы кому-то неразборчиво объяснять, что он видел.

И этим закончилась бы моя эпопея. Одна из тех поездок, когда человек уехал и не вернулся.

Мой план представить Вейкфилду предполагаемого убийцу не удался. С одним я еще мог бы справиться. Но не с тремя, да еще когда в машине сидел четвертый.

Когда Виктор был в пятнадцати шагах от меня, я дал длинному ремню от очков сползти с плеча и, подхватив его рукой, резким взмахом, что есть силы, подсек, как кнутом, ноги рослого человека, так что он потерял равновесие, а соседа справа скрутил известным мне приемом джиу-джитсу, а затем прыжком кинулся к Адмиралу.

Им понадобилось по крайней мере пять секунд, чтобы прийти в себя после неожиданного нападения. Когда они с искаженными лицами бросились за мной, я уже вскочил на спину Адмирала, подобрал поводья и резко повернул его, так что он вырвался из рук Виктора.

Третий человек бежал ко мне от машины. Я в два прыжка пустил Адмирала в легкий галоп, обошел бежавшего навстречу шофера и направил лошадь к изгороди, окружавшей стоянку. Адмирал сделал могучий прыжок и приземлился на травянистой обочине дороги в нескольких ярдах от черной машины по другую сторону изгороди. Четвертый человек уже открыл дверцу и выбирался из машины. Я обернулся.

Виктор стоял неподвижно, с разинутым ртом. Три человека изо всех сил бежали к воротам. Они уже почти достигли их. У меня не было времени думать, есть ли у них оружие, я представлял собой слишком близкую и крупную мишень. И именно тогда в руке у человека, надевшего мой галстук, что-то блеснуло, и я каким-то чудом избежал самого страшного, так как он размахнулся и метнул нож. Я слышал, как нож ударился о землю у меня за спиной.

Я направил Адмирала прямо через шоссе, проскочив под носом у грузовика, слышал только, как взвизгнули тормоза, и мы одним прыжком оказались в поле по ту сторону шоссе. Здесь местность шла на подъем, так что, когда я на середине подъема натянул поводья и обернулся, шоссе и стоянка машин раскинулись передо мной внизу, как на карте.

Эти люди не пытались преследовать меня. Они отвели свой черный лимузин от ворот, и теперь он стоял в нескольких ярдах от обочины. Все четверо, по-видимому, были в машине.

Виктор все еще стоял на автомобильной стоянке и чесал затылок, глядя мне вслед. Я мог представить себе его изумление. Я подумал, сколько ему понадобится времени, чтобы пойти к Питу и рассказать ему, что случилось.

Кончится последняя скачка, стоянка наполнится людьми, и машины сплошным потоком потянутся из ворот. Я подумал, что тогда смогу в безопасности вернуться на ипподром.

В этот момент к «вулзи» подкатил еще один черный автомобиль и остановился, а за ним еще один и еще, пока целая колонна из восьми или даже больше машин не растянулась по дороге. Ну конечно, мне они сразу показались знакомыми.

Это были «Такси Маркони».

 

Глава 15

Шоферы вышли из такси и направились к «вулзи». Скупыми лилиями и деловитой антенной на крыше он очень напоминал полицейскую машину. Но подоспевшие подкрепления рассеивали последние сомнения на этот счет.

Они стояли на дороге темной группой, а я сидел на спине Адмирала в поле и наблюдал за ними. Казалось, они не спешили, но я уже видел их однажды во время драки с лондонской шайкой в Пламптоне, знал, что они вооружены и чем — велосипедными цепями, ножами и кастетами. Я помнил о судьбе Джо и не сомневался, что со мной они поступят не лучше, дай я им схватить себя.

Я был в выгодном положении. Они не могли пуститься за мной по бездорожью, и у них не было ни малейшей надежды настичь меня пешком. Я спокойно ждал, когда толпы зрителей ринутся к выходам и я в суматохе смогу вернуться на ипподром.

Но случились две вещи, которые быстро изменили ситуацию.

Во-первых, люди у машин повернули головы и стали показывать пальцами в мою сторону. Оглядевшись, я увидел справа от себя машину, она двигалась вниз по склону с дальней стороны, стало быть, там была дорога. На горизонте я разглядел большой дом с пристройками и садом.

Три машины отделились от остальных и помчались, обходя меня по дороге справа, время от времени останавливаясь. Теперь у меня были таксисты справа и впереди, а с тыла — усадьба. Но я все еще не особенно отчаивался.

Потом появилось еще одно такси и рывком остановилось перед черным «вулзи». Плотный человек отворил дверцу, вылез и пошел по дороге к изгороди. Он встал там и вытянул руку. Будто показывал им на меня. Я еще не сообразил, зачем он это делает, когда послышался свист пули где-то на уровне моих ног. Звука выстрела не было.

Тогда я повернул Адмирала и пустил галопом через поле. Еще одна пуля ударила в землю передо мной. Или расстояние было слишком велико для прицельной стрельбы из оружия с глушителем, или… Тут меня пот прошиб… Или стрелок нарочно метил низко, не в меня, а в Адмирала.

Это было крохотное поле в восемь или десять акров. Мы были как на ладони. Я тратил драгоценные минуты на то, чтобы придержать лошадь и изучить неровную линию живой изгороди на противоположном его конце. Она была наполовину затянута еще и колючей проволокой. Через плечо я видел человека с револьвером, бегущего по дороге параллельно взятому мною курсу. Скоро он опять окажется на расстоянии выстрела.

Я немного отвел Адмирала назад, поставил его перед изгородью и приказал прыгать. Он взял ее легко, не задев даже ветки. Мы приземлились на другом поле, здесь паслось стадо коров, и это поле оказалось маленьким и слишком открытым со стороны дороги. Я убедился, проезжая по верхней границе, что на колючую проволоку здесь не поскупились, она щедро, в три ряда, опоясывала его. Но ведь на всех пастбищах есть ворота, и мы нашли их в дальнем углу. Я открыл их, провел Адмирала на соседнее поле и запер их за собой.

Это поле было ограждено столбами — и снова проволока. Тогда я решил, что мне надо торопиться. Если я позволю таксистам перегонять меня с одного поля на другое, мы можем оказаться у такого препятствия, перед которым даже Адмирал окажется бессилен.

Хорошо еще, что светило солнце, по крайней мере я мог определить направление, которым двигаюсь. От ипподрома я взял на восток. Кружить по этим загонам дальше было бессмысленно. Я решил вести Адмирала в его собственную конюшню во дворе Пита.

По моим расчетам, я должен был покрыть около двенадцати миль, и теперь я ломал голову, стараясь вспомнить местность, по которой мне придется проезжать. Я знал те участки пахотной земли, через которые мы сейчас пробирались, где-то поблизости они должны были перейти в лесопосадки. Затем будет короткая пустая низина, прежде чем я достигну оврага и маленькой деревни, где были конюшни Пита. О дорогах же в этих местах я имел самое смутное представление, и на любой из них меня могли перехватить. Я увидел впереди еще один проселок. Я выехал на него через ворота и ехал рысью, выискивая поляну в зарослях на другой стороне, когда низкая черная машина выскочила из-за дальнего поворота и направилась вверх по холму в мою сторону. Я резко повернул Адмирала к разросшейся живой изгороди, прежде чем нас могли "заметить, и дал ему шенкеля.

Изгородь была слишком высока, и препятствие слишком неожиданно. Но он сделал все, что мог, он перепрыгнул путаницу колючей проволоки и молодых березок, тяжело продрался сквозь чащу и влез почти на коленях по обрывистому склону на более высокое соседнее поле. Оно было вспахано и засеяно кормовой свеклой, и по нему трудно было двигаться, но я заставил его идти легким галопом. Услышав за собой скрежет тормозов, я оглянулся и увидел водителя черной машины. Он пробирался через изгородь по следам Адмирала, но не решился меня преследовать, и я с радостью отметил, что в руках у человека не было револьвера.

Зато у него в машине было радио. Через минуту всем такси будет известно мое местопребывание.

Я миновал еще одно поле, прежде чем соскочить с лошади и осмотреть раны Адмирала. К счастью, он отделался небольшими царапинами, рваный порез на колене, из которого текла струйка крови, — вот и все, что было серьезного.

Похлопав его по шее и удивляясь спокойствию этого чуткого животного в самых трудных обстоятельствах, я ухватился за кожаный валик-ремень, которым он был обвязан по талии, и опять вскочил ему на спину. Попона порвалась, из нее был выдран прямоугольный кусок на одной стороне, но я решил не снимать ее, так как с ней было все же удобнее давать лошади посыл ногами — ведь я умчался на неоседланном Адмирале.

Мы проехали еще три-четыре поля, и пахотная земля стала уступать место зарослям папоротника, а впереди показался обширный заповедник государственного лесничества.

Деревья, большей частью хвойные, росли здесь в аккуратно разбитых квадратах с тропинками между секторами. Тропинки эти служили дорогой для лесников и просеками на случай пожара. Они приходились по одной на каждые полмили, и весь питомник напоминал шахматную доску.

Я хотел держаться юго-востока, но, взглянув на часы и на солнце, установил, что просеки ведут почти точно с севера на юг и с востока на запад. Я направил Адмирала к востоку, потом повернул направо к югу, потом опять налево к востоку и так боком, по-крабьи стал пробираться через лес. Повернув опять к югу, я увидел, что пространство слева от меня занято молодыми посадками, деревца были по колено Адмиралу. Это не тревожило меня, пока я не увидел в ста ярдах от себя красно-белую машину: вначале я подумал, что она идет прямо по посадкам.

Я остановил Адмирала. Вглядевшись, я увидел столбы и высокий проволочный забор, образующий границу между питомником и проезжей дорогой за ним.

Если бы я, продолжая следовать своему плану, повернул на следующей просеке на восток, я выехал бы прямиком на дорогу.

И по ту сторону дороги были лесопосадки — так же тщательно распланированные ровные ряды хвойных деревьев. Я знал, что где-то мне придется пересечь дорогу. Вернись я, чтобы не рисковать, в заповедник, мне пришлось бы остаться там на всю ночь. И все же, подумал я, направляя Адмирала по просеке на юг, а затем сворачивая на восток, мне не мешало бы сейчас найти более солидное укрытие.

Проволочные ворота были открыты, но, прежде чем выезжать, я остановился и осмотрел посадки на другой стороне дороги. Не весь питомник был окружен высоким забором из проволочной сетки, как та его часть, которую мы миновали. На той стороне дороги он был огорожен обычной проволокой, в три ряда натянутой на железобетонные столбы.

Дорогу надо было пересечь быстро, потому что в воротах я чувствовал себя скрытым не более, чем фазан на снежном поле. Мимо мчались автомобили. Головы проезжающих поворачивались ко мне. Я не видел ничего похожего на черные такси и, дождавшись перерыва в потоке машин, послал Адмирала через дорогу на проволочный забор напротив. Его подковы громко процокали по асфальту, гулом отдались на твердой обочине, и он птицей взмыл в воздух. Тропинки или просеки здесь не было, только ряды высоких сосен, и, когда Адмирал приземлился по ту сторону забора, я пустил его левкой рысью.

Мы все-таки нашли тропинку. Я опять сверился с часами и с солнцем, чтобы убедиться, что она ведет с востока на запад, и не сдерживал Адмирала. Почва под ногами была прекрасная — сухая и упругая глина, усыпанная хвоей, и Адмирал, хотя и проделавший трехмильную скачку и покрывший несколько миль по пересеченной местности, не показывал никаких признаков усталости.

Мы сделали еще два поворота. Небо стало заволакиваться тучами, портившими чудесный весенний вечер. Но не поблекшая красота вечера смущала меня. Без солнца нельзя будет пользоваться ручными часами как компасом. Мне придется быть очень осторожным, чтобы не заблудиться. Впереди, справа от меня, заросший травой холм круто вздымал свою маленькую круглую вершину, и сосны колыхались вокруг него, как море вокруг утеса. Я уже отъехал от больших деревьев и рысью шел через посадки молодых, чуть выше моей головы, перистых сосенок, и холмик был мне виден очень ясно. Мужчина, темный силуэт которого я заметил издали, стоял на вершине, размахивая руками.

Я никак не связывал его со своими преследователями, я думал, что обманул их, и поэтому то, что случилось, было для меня ударом, неожиданной катастрофой.

С тропинки напротив, которой я еще не достиг и которой не мог видеть, выкатилась черная машина и остановилась, загородив мне дорогу. Это был «вулзи».

Посадки по обе стороны узкой просеки были слишком густы, чтобы можно было повернуть туда Адмирала. Я посмотрел через плечо. Черное такси нагоняло меня сзади.

Я был так близко к «вулзи», что видел, как один из мужчин выглядывает из заднего окошка со злорадной ухмылкой. И я решил тогда, что, если даже мне придется сломать шею Адмиралу и свою собственную, я не сдамся им без боя.

Колени сами сжали бока лошади.

Я не думал, что Адмирал сможет это сделать. Лошадь способна на риск только до известного предела, не более. К тому же Адмиралу выдался тяжелый день. Пусть он даже лучший скакун Англии, и все-таки… Эти мысли пронеслись и исчезли. Я весь сосредоточился на том, чтобы заставить Адмирала сделать прыжок.

Он почти не колебался. Он сделал один короткий бросок вперед и один длинный, собрал воедино всю невероятную силу своих задних ног и взвился в воздух. Его не смутили даже открывавшиеся дверцы я угрожающие крики людей, выскакивавших из «вулзи», он прыгнул прямо через блестящий капот машины, не поцарапав даже краски.

Я едва удержался, когда он приземлился. Он споткнулся, и я соскользнул с попоны и вцепился из последних сил в кожаный валик одной рукой и в его заплетенную гриву другой. Поводья опасно висели, и я боялся, что он наступит на них и упадет. Я почти сполз с него, одной ногой наполовину удерживаясь на крупе лошади, и дюйм за дюймом пытался подтянуться и сесть Адмиралу на спину. Боль в плече подсказала, что на только что залеченную ключицу еще нельзя было очень-то полагаться, но я все-таки сумел подхватить поводья и собрать их, и под конец мне удалось умерить бешеный галоп Адмирала.

Когда я перевел дыхание и обернулся, «вулзи» был так далеко позади, что я не мог даже разглядеть, движется он или стоит на месте. У меня не было времени останавливаться и выяснять это.

Я понял, что недооценил фирму «Такси Маркони» и до сих пор жив только благодаря удивительной отваге Адмирала. У них было то преимущество, что они знали местность и использовали этот холмик как наблюдательный пункт. Очевидно, с его вершины была видна вся округа, и, как только я въехал в молодые посадки, я оказался у них как на ладони.

Судя по всему, они разгадали мой план и кружили впереди меня. Возможно, они знали также, что я направляюсь к конюшням Пита. Если я немедленно не приму решение, я наткнусь на них снова, но, может быть, теперь уж совсем неожиданно и с меньшим шансом на спасение.

Я оставил позади холм и повернул вправо к роще более высоких деревьев. Адмирал неутомимо шел вперед, но ведь и его силы не бесконечны. Мне нужно было немедленно искать убежище от глаз человека там, на вершине холма, только это спасло бы меня от опасности внезапно попасть в засаду на одной из открытых просек.

«Как только мы будем среди больших деревьев, ты отдохнешь», — обещал я Адмиралу.

Под высокими соснами царил полумрак. Они стояли тесно одна к другой, все устремленные ввысь, к солнцу, и кроны наверху, сплетаясь, образовали густой кров, почти затенявший дневной свет. Я был рад темноте. Я приостановил Адмирала и соскочил на землю, как только мы въехали в тень деревьев, и повел его в чащу как можно глубже. Это было похоже на блуждание в лесу из телеграфных столбов. Каковыми они, возможно, в свое время и станут, подумал я мельком.

В лесу я чувствовал себя дома, хотя он и не был похож на леса моего детства. Было очень тихо и темно. Птиц совсем не было слышно. Животных тоже. Мы двигались, не производя шума, по подстилке из густой хвои и полагаясь на интуицию, указывающую нам правильный курс.

Я не находил ситуацию ободряющей. В каком бы направлении я ни двигался, я все равно в конце концов выйду на дорогу, и в радиусе трех-четырех квадратных миль мои преследователи точно знали, где я. Им надо было только окружить меня, как стае гончих, ожидающих, чтобы лиса покинула убежище, и травля начнется снова.

Впереди была тропинка. Совсем узкая. Я привязал Адмирала к дереву и пошел вперед один. Там, где она кончалась, я остановился и, медленно поворачивая голову, внимательно огляделся. Здесь было светлее благодаря просвету между кронами деревьев, и я ясно видел все на несколько сот ярдов вперед. Ни души вокруг.

Я вернулся к Адмиралу, еще раз бросил взгляд на дорогу и повел его за собой. Мы пересекли узкую просеку и стали продвигаться дальше. Адмирал уже давно начал потеть, а после нашего рывка от «вулзи» покрылся пеной, так что на попоне в нескольких местах были мокрые пятна. Но я решил, что мокрая попона лучше никакой. Мы продолжали путь.

Постепенно я начал различать шум моторов и отдельные гудки автомобилей и, как только увидел в просвете между посадками дорогу, снова привязал Адмирала к дереву и пошел один.

Посадки заканчивались забором из двух рядов толстой проволоки. Я выбрал дерево поближе к забору, лег на живот, осмотрелся и пополз вперед, пока передо мной не открылся вид на дорогу. Время от времени по ней проносились машины.

На той стороне дороги посадок не было. Не было и забора. Там была дикая смешанная роща с подлеском из азалий и шиповника. Отличное укрытие, если бы я смог достичь его.

Тяжелый грузовик проревел в пяти футах перед моим носом, выпустив удушливый сизый клуб дыма. Я ткнулся лицом в землю, в сосновые иглы, чтобы подавить кашель. Два легковых автомобиля промчались в другом направлении, за ними — одноэтажный местный автобус, полный беспечных пассажиров, везущих домой покупки. Две школьницы в зеленой форме прокатили на велосипедах, не заметив меня, и, когда их высокие, щебечущие голоса затихли вдали и дорога стала пустынной, я приподнялся на руках, чтобы встать и идти за Адмиралом. В этот момент из-за поворота появились два черных такси. Я опять лег лицом вниз и лежал не шевелясь. Они медленно проехали мимо, и, хотя я не смотрел на них, я знал, люди в них рыскают глазами по обе стороны дороги.

Я всей душой надеялся только на одно, что оставил Адмирала достаточно далеко, и они его не заметят и что он не выдаст себя.

Такси развернулись и остановились на противоположной обочине в тридцати пяти ярдах от меня. Шоферы вышли, я слышал, как они хлопнули дверцами. Я рискнул поглядеть на них. Они закурили и болтали, прислонившись к своим машинам. До меня долетали их голоса, но слов я разобрать не мог. Они не видели ни меня, ни Адмирала. Пока. Но они не спешили уезжать. Я взглянул на часы: шесть. Прошло полтора часа, с тех пор как я умчался с ипподрома. Но что было куда страшнее, оставался всего только час дневного времени. Стемнеет, и я не смогу заставить Адмирала прыгать через невидимые заборы. Внезапно в одном из такси загудел зуммер. Шофер запустил руку в окно и вытащил микрофон на шнуре. Он говорил в него отчетливо, и на этот раз я понял слова.

— Да, дорога перекрыта. Нет, он еще не пересекал ее. — Опять раздался треск радио, и шофер ответил:

— Да, я уверен. Я вам сообщу, как только мы увидим его. — Он положил микрофон на место.

У меня мелькнула идея, но я тут же заставил себя успокоиться.

Будем действовать осмотрительно, решил я и стал медленно отползать назад, распластавшись, втиснувшись в землю и не поднимая головы. Я оставил Адмирала далеко в глубине леса, и теперь я был уверен, что шоферы не могут видеть его. Было неудобно ползти на животе, но я знал, что, если я привстану, шоферы меня увидят в этом редколесье. Когда я наконец встал на ноги, мой костюм превратился в грязно-коричневую тряпку, истыканную колючими иглами. Я кое-как стряхнул грязь, подошел к Адмиралу и отвязал поводья.

На дороге, еще освещенной солнцем, я мог различить между стволами очертания двух такси и их водителей, но, зная, что они не могут видеть меня, я направился к западу, держась параллельно дороге и на некотором расстоянии от нее. Примерно через четверть мили я увидел еще одно такси у обочины. Я повернул назад и на ходу стал собирать в охапку мелкие сухие ветки. На полдороге между этим такси и теми двумя, где я был вне их ноля зрения, я подвел Адмирала к проволочному забору, чтобы он посмотрел на него. Хотя и самый примитивный, забор был трудно различим среди деревьев. Я доложил на него сухие ветки в ряд, чтобы он выглядел более заметным. Затем вскочил на спину Адмирала и, отведя его назад, поставил лицом к забору и стал ждать какой-нибудь тяжелой машины, которая пройдет по шоссе. В тишине звук подков по асфальту прозвучал бы очень отчетливо. Чем дольше мои преследователи будут думать, что я все еще в лесопитомнике, тем лучше. Но сколько времени мне самому придется ждать грузовика, я не знал, и ладони у меня взмокли от напряжения.

Промчался человек на мопеде, а я с трудом сдержал нетерпение. Затем наконец из-за правого поворота с грохотом показался грузовик, груженный пустыми молочными бутылками. Лучшего ожидать было нечего. Я пустил Адмирала вперед. Он почти не обратил внимания на забор и перескочил на травяную обочину, а оттуда в три длинных прыжка пересек асфальт, и через мгновение мы были в зарослях на противоположной стороне.

Я остановился за первым же большим кустом азалий, соскочил и осторожно выглянул на дорогу. Я поспел вовремя. Почти следом за молочным грузовиком показалось такси, и голова водителя была повернута в сторону леса, который я только что покинул.

Если один из них думал, что я там, значит, все они так думали. Я отвел Адмирала подальше от дороги, вскочил на него и пустил его неторопливой рысцой. Почва под ногами теперь была неровная, в кочках, поросшая куманикой, мелкими хвойными деревцами и прошлогодним желтым папоротником, поэтому я дал лошади самой искать дорогу и занялся дальнейшим планом действий. Через некоторое время Адмирал пошел шагом, и я ему не мешал, потому что, если он устал так же, как и я, он имел право даже ползти.

Насколько я мог судить, я двигался на запад, в том направлении, откуда прибыл. Если есть в Англии что-либо, в чем вы можете быть уверены, то это одно — прямая линия приведет вас к шоссейной дороге. Примерно через милю мы увидели шоссе. Не приближаясь к нему вплотную, я стал двигаться к северу.

Теперь я сам охотился за добычей. За такси, которое отбилось от стада.

Адмирал тихо шел но полянке, усыпанной листьями, когда я внезапно услышал теперь уже знакомый треск радио в такси и голос шофера, отвечавшего в микрофон.

Я в два прыжка приблизился, соскочил и привязал Адмирала к молодому деревцу поблизости. Затем я взобрался вверх по веткам. Немного впереди я увидел белый дорожный столб с четырьмя указателями и около него такси, видна была только крыша и верхняя часть стекол, остальное было скрыто густым подлеском. Мой старый друг, сосновый лес, остался справа в зеленоватой дымке.

Я слез с дерева и нащупал в кармане сверток с монетами. Я нашел также два куска сахару, которые и предложил Адмиралу. Он нежно выдохнул воздух и взял сахар с ладони, а я так же нежно потрепал его и благословил Сциллу за такой подарок.

Отсюда мне легко было пробраться незамеченным к перекрестку, но, когда, выглянув из кустов, я наконец ясно разглядел машину, шофер уже не сидел в ней. Это был молодой смуглолицый парень в ярко-синем костюме, он стоял на перекрестке, широко расставив ноги и позвякивая монетками в кармане. Он осмотрелся и зевнул.

Опять послышался звук зуммера, но шофер не обратил внимания. Я хотел подкрасться к нему и сбить его с ног, прежде чем он заметит меня. Но он неторопливо высморкался и стоял посреди дороги лицом ко мне. Я проклинал его и вынужден был терпеливо ждать.

Внезапно он уверенно пошел в моем направлении.

На секунду я подумал, что он увидел меня, но это было не так. Он остановился у кустов папоротника, росших прямо передо мной, и повернулся ко мне спиной.

Конечно, было нечестно нападать на человека в такой момент, и я чувствовал, что улыбаюсь, когда вылезал из-за кустов, но нельзя же было упускать случай. Я сделал три быстрых шага и ударил, и сверток пенсов в носке глухо звякнул у него на затылке. Он потерял сознание и упал.

Я подхватил его под мышки и перетащил туда, где стоял Адмирал. Действуя как можно быстрее, я отодрал от попоны всю ее коричневую обшивку, попробовал ее на прочность. Она оказалась достаточно крепкой. Вытащив из кармана брюк перочинный нож, я разрезал ее на четыре ленты и двумя связал шоферу лодыжки и колени. Затем я подтащил его ближе к дереву, вывернул ему руки за спину и крепко связал их в запястьях. Четвертым куском я натуго прикрутил его к дереву.

Я ощупал его карманы. Единственным его оружием был металлический кастет с шипами, который я переложил в собственный пиджак. Он начал приходить в себя. Его гуманный взгляд переходил с меня на Адмирала и обратно, когда, внезапно поняв, кто я такой, он с шумом вдохнул воздух.

Он не отличался могучим телосложением и, как я убедился, храбростью. Вид лошади, стоявшей так близко от него, казалось, беспокоил его больше, чем его положение пленного и шишка на голове.

— Он наступит на меня! — заорал он, в ужасе разевая рот и обнажая пожелтевшие от никотина дешевые искусственные зубы.

— Он очень разборчив в этом смысле, — сказал я.

— Убери его! Убери же его отсюда! — крикнул он. От этого шума Адмирал начал проявлять беспокойство.

— Не шуми, и он тебя не тронет, — резко сказал я шоферу, но он не унимался. Я бесцеремонно заткнул ему рот своим носовым платком, да так, что он выкатил глаза.

— Молчи, — сказал я. — Если будешь молчать, он ничего тебе не сделает. А если будешь орать, он испугается и может подмять тебя. Понял?

Он кивнул. Я вытащил платок, и он начал ругаться, злобно, но негромко.

Я успокоил Адмирала, отпустил подлиннее поводья, так чтобы он мог дотянуться до травы. Он начал мирно щипать ее.

— Как тебя зовут? — спросил я шофера.

Он плюнул и ничего не ответил.

Я спросил снова, и он сказал:

— Какое твое собачье дело, как меня зовут? Но мне нужно было знать его имя, и я спешил, Без всякого сочувствия к нему я взял поводья Адмирала и повернул его так, чтобы он встал прямо перед шофером могучим крупом и парой массивных задних ног. Наглость, начавшая было возвращаться к моему пленнику, сразу испарилась. Он уже открыл рот, чтобы заорать.

— Тише, — напомнил я. — Будешь шуметь — он лягнет тебя. Ну, так как же тебя зовут?

— Джон Смит.

— Припомни получше, — сказал я и заставил Адмирала сделать еще шаг на него.

Шофер сдался окончательно. Его губы дрожали, капли пота блестели на лбу.

— Блейк, — сказал он, споткнувшись на этом слове.

— А имя?

— Корни. Это вроде прозвища. — Его глаза со страхом перебегали с моего лица на копыта Адмирала.

Не выпуская поводьев, я расспросил его, где что нажимать, чтобы заработало радио. Когда я узнал все, что нужно, я отвел Адмирала на несколько футов, чтобы, когда стемнеет, лошадь и вправду не наступила на этого парня, и повесил поводья на сосну ближе у дороги.

Прежде чем уйти, я еще раз предупредил Блейка:

— Не вздумай звать на помощь. Во-первых, тебя никто не услышит, во-вторых, ты испугаешь лошадь. Она очень породистая, ну, нервная, понимаешь? Если ты напугаешь ее криком, у нее хватит сил сорваться с привязи и кинуться на тебя. Молчи, и она будет стоять смирно. Понял? — Даже если б Адмирал сорвался с привязи, он не стал бы нападать на человека, но, к счастью, Блейк этого не знал. Он кивал, корчась от страха и отчаяния.

— Я тебя здесь не брошу, — сказал я. — Тебе не придется торчать здесь всю ночь. Вообще-то мне на тебя плевать, но надо отвести лошадь в конюшню. Я вернусь.

Адмирал щипал траву. Я похлопал его по крупу, еще раз проверил, крепко ли стянуты узлы на окончательно скисшем таксисте, и быстро пошел через кусты к его машине.

Дорожный столб-указатель играл для меня важную роль. Я переписал названия и обозначенные до них расстояния со всех четырех сторон, чтобы быть уверенным, что смогу найти это место в темноте. Затем я влез в такси и сел на шоферское место.

Приемник был постоянно настроен на двустороннюю связь, так чтобы каждый водитель мог слышать все сообщения и все ответы, поступающие с диспетчерской и от водителей на линии.

Мужской голос говорил:

— Я — Сид. Никаких признаков. Передо мной открыты полторы мили дороги и почти весь лес, в котором он торчит. Готов поклясться, что здесь он не пересекал дорогу. Слишком сильное движение. Уверен, что унижу его, если он попытается проскочить.

Голос Сида казался слабым и оловянным, как голос в телефоне, и говорил он равнодушно, как будто речь шла о потерявшейся собаке.

Пока он говорил, я включил мотор и двинулся по шоссе к югу. Дневной свет уже начинал меркнуть. По моим расчетам, полчаса светлых сумерек, ну, еще минут десять, и стемнело бы совсем. Я нажал на газ.

Радио молчало. Потом кто-то сказал:

— Его надо найти до темноты.

И как я ни ждал этого, хриплый, бестемберный шепот заставил меня вздрогнуть. Я крепко вцепился в руль, и мускулы вокруг моих глаз напряглись.

Голос был так близко, что мне внезапно показалось, что опасность, которой грозили мне эти слова, так же близка, и мне пришлось успокоить себя, всмотревшись в вересковые заросли и поглядев, в зеркальце на пустынную дорогу позади.

— Мы делаем все, что можем, сэр, — сказал спокойный голос, и в нем слышалась нотка почтения. — Я уже час езжу взад и вперед но этой проклятой дороге. Две мили туда, две обратно.

— Все машины в моем секторе на постах. И опять этот хриплый шепот:

— У кого из вас есть оружие?

— У четверых, сэр. Конечно, хотелось бы иметь больше, чтобы быть уверенными, что сладим с ним. Наступила пауза, потом хриплый голос сказал:

— У меня здесь есть пистолет, но нельзя терять времени. Обходитесь тем, что есть.

— Слушаюсь, сэр.

— Внимание, все водители. Цельтесь в лошадь. Стреляйте в лошадь. Человека доставить невредимым. Понятно?

Раздался хор одобрительных возгласов.

— Флетчер, повторите приказание. Вежливый шофер сказал:

— Как только мы увидим его среди деревьев или выходящим из укрытия, мы стреляем, целясь в лошадь. Мы созываем всех шоферов, преследуем и ловим его. Если надо, мы прибегаем к насилию, сажаем его в одно из такси и ждем ваших инструкций.

Он еще не кончил, а я узнал его голос. Вежливый тон сразу выдавал его. Я слышал этот голос на мейденхедской дороге, он заманивал меня с лживой почтительностью в расставленную ловушку; это был водитель лошадиного фургона, Флетчер. Я взял это на заметку.

Внезапно, будто кто-то нажал в моем мозгу выключатель, перед глазами встало препятствие в Бристоле. Я ясно видел дождь, струившийся по моему лицу, и серые предметы вокруг, и водителя лошадиного фургона, срезающего проволоку с препятствия, он сворачивал ее и вешал себе на руку.

Еще что-то… но, прежде чем я смог определить, что именно, пришлось притормозить. Знак показывал объезд. Я свернул налево с пустынного проселка на главное шоссе, попал в поток транспорта и начал искать указатели, по которым мог бы определить, на каком расстоянии я от Брайтона. Через полмили я увидел столб. Одиннадцать миль. Двадцать минут езды до цели.

Я опять силился вспомнить бристольское препятствие, но туман снова намертво лег на память, и теперь я не был даже уверен, вспомню ли хоть что-нибудь. Мои пальцы непроизвольно ощупывали шрам на щеке и мягко водили по нему, но это был жест, на котором я ловил себя уже не раз и не придавал ему значения.

Всю дорогу до Брайтона я слушал хриплый голос. Тон его делался все более настойчивым и жестоким. Сначала мне казалось жутким подслушивать планы охоты на человека, жертвой которой являлся я сам, но через несколько минут я к этому привык и почти перестал обращать внимание, и это чуть не обернулось для меня роковой ошибкой.

— У вас есть что сообщить, двадцать третий? — спросил хриплый шепот.

Ответа не было. Я только наполовину отдавал себе отчет в том, что происходит. Голос сказал более резко:

— Двадцать третий, Блейк, у вас есть, что сообщить?

Я рывком вернулся к действительности. Я взял микрофон, повернул выключатель и сказал «нет» самым скучным и гнусавым голосом, какой только мог изобразить.

— В следующий раз отвечайте быстрее, — сказал хриплый шепот строго. Он, очевидно, проверял, все ли такси на своих постах, потому что он вызвал еще троих водителей, спросил, что они могут сообщить. Поворачивая выключатель, я благодарил небо за то, что мне не пришлось подражать голосу Блейка более чем на секунду, потому что всякая попытка вести разговор выдала бы меня. А пока что я слушал внимательней, чем прежде, все переговоры по радио.

Голос, по мере того как я привыкал к нему, начал приобретать для меня характерное звучание, покуда построение фраз и интонация не сложились в смутно знакомую манеру речи, обладателя которой я мучительно пытался вспомнить.

И я вспомнил. Теперь я наконец знал наверняка.

Можно составить план действий, который как будто бы исчерпывает все наши возможности. А затем вам приходится делать гораздо, гораздо больше. Опять надо бросаться в пропасть… но пропасть стала намного шире. «Стяни все жилы, в бой пошли всю кровь, пусть в полный рост твой дух отважный встанет!»

Да, никто, кроме Шекспира, не сумел столько выразить в нескольких словах!

Я въехал в предместье Брайтона, погруженный в глубокие размышления.

 

Глава 16

Таксист, расспрашивающий дорогу к главному полицейскому управлению, мог бы возбудить подозрения даже у кретина. Я поставил такси на боковой улице и пошел за угол спросить адрес в ближайшей лавке.

Это была табачная лавка, в ней было полно покупателей, поэтому я взял за пуговицу одного из них, пожилого человека с водянистыми глазами и в бумажной кепке. Он толково объяснил мне, как ехать, хотя часто шмыгал носом во время рассказа.

— У вас что, неприятности какие-нибудь? — спросил он настойчиво, оглядывая мою грязную, неопрятную внешность, пока я благодарил его.

— Потерял свою собаку, — сказал я, улыбаясь, придумав самый скучный повод, по которому можно беспокоить полицию.

Человек с водянистыми глазами больше не проявлял ко мне интереса. Я быстро пошел к машине и увидел двух мальчишек, слушавших радио с разинутыми ртами. Я влез в такси, подмигнул им и сказал:

— Хорошенькая история для детской передачи, правда? — Их мордашки просветлели, и они заулыбались. Я отъехал. Хриплый голос говорил:

— …любой ценой. Мне плевать, как вы это сделаете! Он не должен скрыться. Если не сможете поймать его живым, вы должны убить его. Только никаких выстрелов.

— Было бы надежнее, если б вы позволили нам стрелять, сэр, — сказал вежливый голос Флетчера.

Действительно, недурной материал для детской передачи. Я кисло улыбнулся.

Следуя инструкциям человека с водянистыми глазами, я без труда нашел полицейское управление. Там уже зажгли свет. Я объехал здание кругом, нашел тихий переулок в ста ярдах от него. Там я остановился у самой обочины. Включил подфарники и закрыл окна. Радио все еще болтало, и человек с сиплым голосом больше не мог сдерживать свою ярость. В последний момент я услышал, как он сдался на просьбу Флетчера и разрешил стрелять в меня, как только я покажусь. Сжав зубы, я вылез из машины и с силой захлопнул дверцу.

Контора «Такси Маркони», по моим расчетам, была не далее чем в полумиле отсюда. Я полушел, полубежал по направлению к ней, ища по дороге телефон-автомат. Уличные фонари зажглись все сразу и бледно горели в сумеречном свете.

Красная телефонная будка возле почтового отделения была тоже освещена изнутри, и, хотя рассудок говорил мне, что я вне опасности, инстинкт требовал, чтобы я оставался в темноте. Шепчущий голос явно подействовал мне на нервы.

Хотя я знал, что меня еще нельзя увидеть из окон конторы «Маркони», я усилием воли заставил себя войти в телефонную будку. Я спросил номер полицейского участка и без проволочек был соединен с дежурным. Он сказал, что инспектор Лодж уехал час тому назад, но после настойчивых просьб дал его домашний телефон. Я поблагодарил и повесил трубку.

Торопясь, я нашел монету в карманах, бросил ее и назвал телефонистке новый номер. Гудки в трубке раздавались один за другим, и сердце мое упало, потому что я знал, что, если я тотчас не свяжусь с Лоджем, у меня будет очень мало шансов закончить дело так, как мне этого хотелось. Наконец мне ответили. Женский голос.

— Инспектор Лодж? Одну минуту. Пауза. И наконец-то голос Лоджа:

— Мистер Йорк?

Я коротко объяснил, что произошло.

— Я оставил такси на Милтон-Клоуз, в ста ярдах от главного полицейского управления. Позвоните сюда и попросите их послать ответственного человека забрать машину. Скажите, чтобы они внимательно слушали разговор по радио в такси. Наш приятель с сиплым голосом то и дело выходит на связь, он приказывает им убить меня. Я думаю, этого будет достаточно, чтобы разобраться, что это за фирма — «Такси Маркони». Одного из шоферов, ищущих меня, зовут Флетчер. Похоже, он то же самое проделал с Биллом Дэвидсоном, а?

— Да, похоже. Где вы теперь? — спросил Лодж.

— В автоматной будке, — сказал я.

— Ладно, идите обратно в такси и ждите, пока я телефонирую в брайтонскую полицию. Я, честно говоря, не понимаю, почему вы прямо не пойдете к ним и не объясните им все это сами.

— Я думаю, будет внушительней, если это будет исходить от вас. И потом… — Тут я замолчал, только сейчас сообразив, что не могу сказать Лоджу, что я собираюсь делать. Вместо этого я сказал:

— Не говорите брайтонской полиции, чтобы они ждали меня у такси. Мне нужно сделать несколько телефонных звонков… Я должен сказать Сцилле, что буду поздно и все такое прочее. Но вы не станете терять время, а? Ведь мистер Клод Тиверидж не будет разговаривать вечно.

— Я позвоню сейчас же, — обещал Лодж и повесил трубку.

Я шел, высчитывая, сколько у меня времени. Сколько времени понадобится Лоджу, чтобы направить брайтонскую полицию в контору «Такси Маркони». Он должен будет позвонить и довольно пространно объяснить, что, собственно, происходит. Затем они должны будут найти в этом переулке такси, прослушать радиоразговоры и сделать стенографическую запись услышанного — только так можно заполучить доказательство, достаточно веское для суда. После этого они будут еще рыскать кругом в поисках обладателя хриплого голоса. На все это уйдет не меньше десяти минут, если они поторопятся, а может быть, и четверть часа.

Я был у конторы «Маркони» и старался держаться ближе к стенам, чтобы меня не увидели из окон. Улица была почти пуста, в кафе «Старый дуб» уже закрыли двери.

Через окошко я видел, как толстая официантка устало сдвигала тяжелые дубовые стулья вокруг столов.

Маленькая черная машина стояла передо мной у обочины. Я мельком взглянул на нее и, вдруг узнав ее, остановился. Я нарочно не сказал Лоджу, с кем у меня ассоциировался хриплый голос, хотя знал, что должен был это сделать. Вид этой машины, поставленной в двадцати ярдах от дверей конторы «Маркони», дал мне возможность свести счеты со своей совестью. Я поднял капот, снял крышку с распределителя зажигания, поддел рычажок прерывателя и сунул его себе в карман. Крышку я поставил на место. Что бы теперь ни случилось, мистеру Тивериджу не удастся сбежать.

В конторе не было света, на верхних этажах тоже. Неоновая вывеска «Л.С. Перт» упорно вспыхивала с интервалами в две-три секунды, освещая пустую улицу. Единственным игроком здесь был я сам. Дойдя до окна конторы, я согнулся вдвое и прошмыгнул под подоконником, прижавшись к стене. Я толкнул входную дверь, и она легко подалась. Я вошел в холл, оставив за собой дверь открытой. Тишина была подавляюще напряженная, и в какой-то момент я, охваченный страхом, хотел уже вернуться на улицу и, как разумный гражданин, дождаться полиции.

Осторожно ступая, я все же пересек холл и прижался ухом к двери комнаты Филдера. За дверью была тишина. Я тихонько открыл дверь и заглянул внутрь. Комната была пуста и чисто прибрана. Тогда я нажал дверь слева в контору. И когда я приоткрыл ее на дюйм, слабое гудение достигло моих ушей. В конторе никого не было. Я спокойно вошел. Гудение раздавалось из радиоустановки. Маленький ярко-красный кружок горел на контрольной доске, показывая, что установка включена, и через трещину в обшивке пробивался слабый сине-белый свет радиоламп. Микрофон лежал на боку на своей подставке.

Мне пришла в голову мысль, что птица улетела, пока я дозванивался Лоджу и шел полмили от такси. Но потом Я вспомнил о машине у подъезда, а оглядев комнату, увидел тоненький пластмассовый провод, бегущий по противоположной стенке вверх и уходящий в потолок.

Молясь в душе, чтобы лестничные ступеньки старого дома не скрипели, я легко и быстро поднялся по ним и прижал ухо к дверям главной конторы «Л.С. Перт». Прямо перед моим носом были огромные печатные буквы. Надпись гласила: «Прошу входить».

За толстенной дверью я расслышал только свирепый, шипящий голос, слов было не разобрать, но голос был мне так хорошо знаком, что я узнал бы его из тысячи.

Он был там.

Я почувствовал, как у меня на затылке волосы встали дыбом.

По моим расчетам, прошло минут семь или восемь с тех пор, как я разговаривал с Лоджем. Я должен был дать брайтонской полиции время, чтобы найти такси и записать то, что они услышат по радио, и я не мог рисковать, не мог до этого прервать ненавистный хриплый голос. Но я не собирался торчать за дверью до прибытия полиции. Я медленно сосчитал до ста, и это, казалось, были самые длинные минуты в моей жизни. Затем я вытер ладонь о брюки и осторожно взялся за резную стеклянную ручку.

Она тихо повернулась, и я приоткрыл дверь на несколько дюймов. Это вышло совсем беззвучно. Передо мной открылась вся неосвещенная комната.

Он сидел за письменным столом, повернувшись спиной ко мне и, казалось, вглядывался во что-то на улице. Неоновая реклама вспыхивала за окном, освещая всю комнату и очерчивая его темный силуэт как бы красным сиянием. Красные отражения мелькали на хромированных пепельницах и скользили по углам шкафов с бумагами. Ряд черных телефонов, выстроившихся, как взвод солдат, на письменном столе, бросал на стену угловатые тени.

Вблизи хриплый шепот не таил в себе: больше бесплотной угрозы, хотя то, что он говорил сейчас, было до ужаса жестоко.

Отворившись, дверь, очевидно, даже не всколыхнула воздуха, потому что человек у стола продолжал говорить в свой микрофон, абсолютно не подозревая, я стою у него за спиной.

— Убейте его, — сказал он. — Убейте его. Он где-нибудь в атом лесу. Стреляйте в это животное. Разверните машины к лесу и включите фары. Начинайте сейчас же, прочесывайте лес. Флетчер, организуйте это дело! Я хочу, чтобы Йорк был мертв, и сделайте это немедленно. Стреляйте. Раздавите его!

Человек остановился и так резко втянул воздух, что он застрял у него в глотке. Он протянул руку за стаканом с водой и отпил глоток.

Голос Флетчера оловянно прозвучал в комнате через громкоговоритель на столе: «Никаких признаков с того самого момента, как он вошел в лес. Похоже, он все-таки ускользнул».

Человек за столом затрясся от ярости. Он начал шептать, и шепот этот был похож на скрежет бурава.

— Если он удерет, вы заплатите за это. Вы заплатите, я вам говорю. Я хочу, чтобы он был мертв. Я хочу, чтобы он был раздавлен. Можете делать с ним все, что угодно. Велосипедные цепи, кастеты — пусть все идет в ход! Разорвите его на клочки. Если он останется жив, всем нам конец, помните это. — Шепот поднялся до хрипа, похожего на полузадушенный крик:

— Выпустите из него кишки… Раздавить… Уничтожить!

Он продолжал хрипеть еще некоторое время, изобретая все новые способы уничтожить меня, пока мне не стало ясно, что он, в сущности, помешанный.

Тогда мне все это сразу надоело. Я распахнул дверь и нажал выключатель. Комнату залил яркий электрический свет.

Человек за столом резко обернулся и уставился на меня.

— Добрый вечер, дядя Джордж, — сказал я мягко.

 

Глава 17

Глаза его сузились от ненависти. Бессмысленный взгляд сменился отвратительным, звериным выражением. Он все еще был забавным дядюшкой моей Кат. Я видел перед собой дородную фигуру в твидовом костюме, какие носят деревенские джентльмены, и только лицо было лицом человека, приказавшего воткнуть нож под вздох Джо Нантвичу и подбивавшего кровожадную шайку разорвать меня на куски. Его рука как-то странно согнулась, подалась куда-то, и он выбросил ее в мою сторону с револьвером. Это было тяжелое старомодное оружие, громоздкое, но достаточно опасное, и оно было нацелено прямо мне в грудь. Я твердо смотрел в глаза дяде Джорджу, а не на черную дырку дула. Я сделал шаг по направлению к нему.

И тут он наступил, этот миг, на который я рассчитывал.

Дядя Джордж заколебался.

Я видел, как забегали его глаза, как он отвел руку. Несмотря на всю его подлость и весь тот ужас, которым он наполнял жизнь окружающих людей, сам он никогда не совершил ни одного акта насилия. Угрожая мне по телефону в то самое утро, когда я ехал в его дом, он сказал, что ему ненавистно быть даже свидетелем жестокости. И несмотря на все это, а может быть, благодаря тому скрытому наслаждению, которое он испытывал, смакуя жестокие обычаи первобытных народов, изучению которых он предавался в тиши своего кабинета, я верил, что так и будет — он дрогнет. Это, думал я, тип человека, наслаждающегося созерцанием: жестокостей, которых он никогда бы не смог совершить сам. Он дрогнет. И теперь, несмотря на всю его бешеную ненависть ко мне, он не смог бы убить меня вот так, один на один, глядя прямо в лицо.

Я не дал ему времени собраться с духом. Один быстрый шаг — и я схватил его руку, державшую оружие, Он попытался встать. Но он слишком поздно решился нажать на спуск: пуля врезалась в стену. Я отвел его руку в сторону и вырвал у него пистолет. Его мускулы были дряблыми, и он не оказал мне сопротивления, он бы и не сумел.

Я с силой швырнул его обратно в кресло, так что у него перехватило дыхание, затем нагнулся и выключил микрофон. Мне не хотелось, чтобы полиция или таксисты подслушали то, что я собирался сказать. Что-то зашуршало, когда я коснулся его, и я распахнул полу его пиджака. Кусок коричневой оберточной бумаги торчал из внутреннего кармана. Я вытащил его и разгладил на столе, Я прочел, что там было написано.

Адрес Джо.

Я перевернул бумагу. В уголке на обратной стороне, небрежно нацарапанные на подвернувшемся под руку листке бумаги, были слова:

Чичен-Итца

Читчен Итса

Читсен

Человек был не уверен в правописании. Он попросту не знал, как это пишется. Значит, дело касалось не цыплят и не Чичестера. Чичен-Итца. Что-то такое я знал. Кажется, это было имя какого-то императора, но оно ничего мне не говорило. Ровно ничего. И однако, Джо погиб из-за этого имени.

Я оставил бумагу на столе в надежде, что она пригодится полиции.

Дядя Джордж оправился от шока. Он как-то сразу обмяк, постарел и казался больным, как будто все в нем вдруг оборвалось. Я не мог заставить себя сочувствовать ему, да и не за этим, не ради того, чтобы выразить почтение дядюшке моей Кэт, явился я в контору фирмы «Такси Маркони», а из любви к самой Кэт.

— Полиция будет здесь через минуту, — произнес я медленно и отчетливо. Он зашевелился в своем кресле и сделал резкий и беспомощный жест пухлой рукой. Я продолжал:

— Они слышали все, что вы передавали по радио. — Глаза дяди Джорджа расширились.

— Двадцать третий, — сказал он в новом приступе гнева, — двадцать третий не отвечал на последние вызовы. Я кивнул.

— Вас обвинят в подстрекательстве к убийству. Это по меньшей мере пожизненное заключение, — сказал я. — Подумайте, — повторил я настойчиво, выдержав паузу. — Подумайте о своей жене. Вы все это делали ради нее, чтобы она могла продолжать жить в роскоши, к которой привыкла? — Это были мои догадки, но я был уверен, что не ошибался, и он не отрицал этого. — Вы слишком долго защищали ее от реальной жизни. Что с ней будет, если вас арестуют и будут судить, а может быть, и повесят? А что будет с Кэт, безнадежно подумал я про себя. Дядя Джордж слушал и смотрел на меня, и взгляд его медленно остановился на пистолете, который я все еще держал в руке.

— Вы еще можете успеть, — сказал я. Наступило короткое молчание.

Издали слабо донесся приглушенный расстоянием звук сирены полицейского автомобиля. Дядя Джордж услышал.

Он поднял глаза. Он все еще ненавидел меня, но он дошел до последней точки и знал это.

— Полиция, — сказал я. Сирена прозвучала громче.

Я сделал три шага к двери, повернулся и бросил пистолет на колени дядюшке Джорджу. Когда его неловкие пальцы вцепились в него, я вышел за дверь, прикрыл ее за собой и сбежал вниз по лестнице. Наружная дверь все еще была открыта. Я поспешно вышел на улицу и закрыл ее. Сирены больше не было слышно.

Скрываясь в тени здания, я стад пробираться к темному подъезду соседнего дома и еле-еле успел юркнуть туда. Две полицейские машины влетели на улицу и резко затормозили у дверей конторы «Такси Маркони».

В кафе напротив погасли огни. Толстая официантка ушла домой.

Я не слышал выстрела. Я даже поежился при страшной мысли, что дядя Джордж, взяв себя в руки, может выстрелить в полицейских, вместо того чтобы убить себя. Выстрелить из пистолета, который я так заботливо сунул ему в руки!

Когда двери полицейской машины открылись и черные фигуры вышли на тротуар, я сделал шаг навстречу, чтобы предупредить их о том, что преследуемый ими человек вооружен. Но преданность дяди Джорджа интересам тетушки Дэб взяла все-таки верх. И я подумал, что одинокий выстрел, раздавшийся за неоновой вывеской, был самым лучшим из всего, что он когда-либо сделал для нее.

Я несколько минут выжидал в темном подъезде, и, пока я стоял там, на тротуаре стала собираться толпа, привлеченная выстрелом и присутствием полицейских машин. Я неторопливо смешался с толпой и через некоторое время незаметно удалился.

Я свернул за угол, прошел улицу, снова свернул, нашел телефон-автомат и сунул руку в карман за монетой. Звонки к Лоджу съели всю мелочь, и я с минуту тупо смотрел на трехпенсовик и два полупенса — все, что я сумел извлечь из кармана брюк. И тут я вспомнил о своем свертке в носке. Я развязал носок, высыпал немного мелочи на ладонь, сунул четыре монетки в щель, назвал телефонистке номер Пита.

Он ответил на второй звонок.

— Слава богу, что ты позвонил, — сказал он. — Куда ты, к черту, запропастился?

— Делал тур по Суссексу.

— А где Адмирал?

— Я… мне пришлось привязать его к дереву на вересковой поляне, — сказал я ему.

Пит начал ругаться, но я прервал его.

— Ты можешь послать за ним фургон? Пусть шофер заедет за мной в Брайтон, я буду его ждать на набережной возле главного пирса. И еще, слушай, Пит… нет ли у тебя приличной карты Суссекса?

— Карты? Какой карты? Ты что, обалдел? Ты что, не знаешь, где оставил его? Неужели ты действительно привязал лучшего скакуна королевства к дереву и забыл где? — В его, голосе звучало отчаяние.

— Я легко найду его, если ты пришлешь карту. Не откладывай это, пожалуйста. Я тебе потом все расскажу. Это длинная история.

Я повесил трубку и, подумав, позвонит в кафе «Голубой утенок». Бывший батальонный старшина Томкинс сам подошел к телефону.

— Враг стерт с лица земли, — сказал я. — «Такси Маркони» больше не работают.

— Очень много людей будут вам благодарны за эту новость, — ответил сильный, низкий голос, и в нем была теплая нотка.

Я продолжал:

— Однако операция продолжается. Не хотите ли взять на себя заботу об одном пленном и передать его в руки полиции?

— С удовольствием, — сказал он.

— Тогда встречайте меня у главного пирса, а потом я вас подвезу.

— Иду, — откликнулся батальонный старшина. Мы пришли к пирсу почти одновременно. Совеем стемнело, и фонари набережной освещали призрачные серые волны прибоя.

Нам не пришлось долго ждать фургона, и, когда он прибыл, сам Пит высунул лысую голову из кабины и окликнул меня. Он, я и батальонный старшина уселись на заднее сиденье, и, раскачиваясь в такт движению фургона по пути на запад, я рассказал им все, что случилось с того дня, как Билл умер в мейденхедской больнице. Все, вплоть до моего последнего разговора с Лоджем. О моем визите в контору фирмы «Такси Маркони» и об истинной личности Клода Тивериджа я не сказал ни слова. Я не знал, как английский закон смотрит на подстрекательство к самоубийству, и вообще решил никому об этом не говорить.

Частично Пит уже знал эту историю, кое-что знал и Томкинс, но мне пришлось рассказать все подробно от начала и до конца, чтобы ям все стало ясно.

Водителю фургона мы дали мои записи, те, что я списал с указателей на дорожном столбе, и, сравнивая их с картой, которую привез Пит, он очень быстро доставил нас но назначению.

И Адмирал и Корни Блейк оказались все еще привязанными к своим деревьям, и мы ввели одного и силком втащили другого в наш фургон. Адмирал страшно обрадовался, увидев нас, а чувства Блейка были несколько смешанными, особенно когда он узнал Томкинса. По-видимому, Блейк и ударил тогда Томкинса бутылкой по голове.

Я вытащил из кармана кастет Бдевка и передал его Томкинсу.

— Оружие пленного, — сказал я.

Томкинс попробовал примерить эту гадость на свою руку, а Блейк бросил на него отчаянный взгляд и, скатившись со своего соломенного тюка, от страха обмер и потерял сознание.

— Если не возражаете, я хотел бы проехать мимо ипподрома. Дело в том, что там осталась моя машина. Надеюсь, она цела, — сказал я.

Она оказалась цела и стояла одна-одинешенька на стоянке. Восходящая луна отражалась на крыше моего лимузина. Я вышел на дорогу, пожал руки Томкинсу и Питу, пожелал им удачи и долго смотрел вслед удаляющимся красным огонькам лошадиного фургона, пока он не исчез во мраке.

Потом я сел в машину, включил зажигание, завел мотор и решительно повернулся спиной к долгу — мне не хотелось отвечать на бесконечные вопросы в брайтонском полицейском участке, и я помчался в направлении Котсуолд-Хилса.

Движимый любопытством, я сделал крюк по взморью до Портсмута, полагая, что публичная библиотека должна еще быть открыта; так оно и оказалось. Я попросил нужный том энциклопедии и нашел слова «Чичен-Итца». Первое написание этих слов на бумаге оказалось правильным.

Чичен-Итца вовсе не был императором. Это была столица. Древняя юкатанская столица майя, индейского племени, процветавшего в Центральной Америке тысяча пятьсот лет назад.

Я смотрел на это слово, пока буквы не расплылись перед глазами.

То, что произошло потом, я объясняю реакцией на нечеловеческий страх, который я испытал под дулом пистолета дяди Джорджа, частично голодом и приливом смертельной усталости, а также внезапной разрядкой напряжения, длившегося последние несколько недель. Сначала руки, а потом и все тело начали дрожать. Я обвил ногами ножку стола, за которым сидел, и взял в руки книгу, чтобы остановить дрожь. Это продолжалось несколько минут, и мне хотелось закричать, но я унял дрожь, напряжение спало, и я чувствовал только, что весь покрылся холодным потом.

Чичен-Итца. Я с трудом поднялся, закрыл книгу, поставил ее на полку и вышел. Я, оказывается, подстроил ловушку лучше, чем думал, когда притворился, будто понял, что именно Джо якобы сказал мне перед смертью.

Я вспомнил кабинет со стеклянными полками. Я как бы видел перед собой резной дубовый письменный стол, папки с бумагами по истории индейских племен, и одну особенно — с надписью: «Майя». Дядя Джордж слишком много говорил мне о майя, и он знал, что слова «Чичен-Итца», несомненно, наведут меня на след.

 

Глава 18

То, что мне не удалось сделать для Кэт с помощью моей любви к ней, я сделал, уничтожив окружавший ее мир.

Она стояла передо мной вытянувшись и стараясь держать себя в руках, с выражением такой непримиримой, острой ненависти на лице, что я ощутил свое несчастье так же ясно, как ощущаешь горечь во рту. Притушенный когда-то внутренний огонь наконец ярко запылал в ней. В ее лице появилось новое выражение — силы и зрелости. Я смотрел на нее — более желанную, чем когда-либо.

Предварительное дознание о деятельности и смерти Джорджа Пенна дважды откладывалось и теперь наконец закончилось. Полицейские, свидетели, Кэт и я — все мы стояли в холле брайтонского суда, готовые его покинуть.

Заключение о «действии в состоянии невменяемости» было милосердным, но невозможно было скрыть от любопытных и жадных до сенсаций репортеров масштабы преступной деятельности дяди Джорджа. «Л.С. Перт» и «Такси Маркони» занимали первые полосы газет в течение двух недель. То, что я подтолкнул на самоубийство дядю Джорджа, в итоге нисколько не помогло тетушке Дэб. Шок и скорбь довели ее до сердечных приступов, и четвертый оказался последним. Но для Кэт самоубийство дяди Джорджа было все-таки лучшее, что могло случиться. Ей пришлось узнать правду о нем, но не пришлось присутствовать на суде над ним и пережить его казнь.

Однако на мои письма с выражением сочувствия она не отвечала. На звонки по телефону я каждый раз получал один ответ: ее нет дома. И вот теперь я понял почему. Она обвиняла меня одного в навалившемся на нее горе.

— Я ненавижу вас, — сказала она безжалостно. — Вы вызываете во мне отвращение. Вы вкрались в наш дом и пользовались всем, что вам могли предложить… — Я подумал о наших нежных поцелуях, и, судя по вспышке в ее глазах, о том же подумала и она… — За все это вы отплатили тем, что затравили бедного старика, а в результате убили и беспомощную старую женщину. У меня нет ни дяди, ни тетки. У меня теперь нет никого на свете. Никого. Нигде. — Она говорила с горечью. — Зачем вы сделали это? Почему вы не оставили их в покое? Зачем вам нужно было разорять мой дом? Вы же знали, как я любила их! Я не могу видеть вас, так вы мне ненавистны!

Я глотнул и попытался облизнуть пересохшие губы.

— А вы помните детей, которых возил в школу тренер по джиу-джитсу, иначе их не решались отпускать из дому? — спросил я.

Но Кэт посмотрела на меня мрачно, как будто не слышала моего вопроса.

— Вы самый отвратительный человек, которого я когда-либо встречала, и, хотя вы сделали так, что забыть вас я не могу, я никогда не буду думать о вас без… без… — У нее перехватило дыхание. Она резко отвернулась от меня и пошла к выходу.

Вспышки ламп фоторепортеров ошеломили ее, и она вскинула руку в бессильной попытке закрыть лицо. Беспомощность и одиночество сказывались в ее опущенных плечах и взывали к сочувствию, а я, который страстно хотел ее утешить, был единственным человеком, от которого она не приняла утешения. Я следил за тем, как она быстро прошла мимо засыпавших ее вопросами журналистов и села в ожидающую ее наемную машину.

Машина тронулась. Я молча смотрел ей вслед. Наконец до меня дошло, что Лодж стоит рядом и уже несколько секунд разговаривает со мной. Я не слышал ни слова из того, что он сказал, а он, видимо, ждал ответа.

— Простите, — прервал я его. — Что вы сказали? Лодж посмотрел на дверь, в которую вышла Кэт, и вздохнул.

— Да ничего важного… Послушайте, она через некоторое время поймет… Я слышал кое-что из того, что она сказала… Но ведь нельзя же обвинять вас в том, что, ее дядя совершал преступления!

— Если б я знал… — сказал я и остановился, чуть не выдав себя. — Если б я знал, что Джордж Пенн — это Клод Тиверидж, я все бы сделал иначе.

— Ну, для Пеннов все как раз обернулось неплохо, — сказал Лодж. — Такой конец имеет свои преимущества.

Его тон был многозначителен, и я понял, что он догадывается о роли, которую я сыграл в смерти дяди Джорджа. Он и раньше замечал, что мое исчезновение из Брайтона после побед на скачках не соответствовало моему характеру, и проявлял вежливый скептицизм по поводу моих отговорок. Он намекнул мне, что брайтонская полиция, слушавшая в такси яростный бред дяди Джорджа, уловила какой-то посторонний фон, нечто вроде неясного бормотания, потом — единичный выстрел. Объяснений этому сначала не нашли, но позже был найден выключенный микрофон и пуля в стене, и тогда пришли к выводу, что дядя Джордж пробовал, работает ли древний пистолет. Это заставило их, однако, поспешить, они прибыли как раз вовремя и слышали выстрел, которым он убил себя.

— Может быть, вы и правы, — неохотно ответил я Лоджу.

Он замигал глазами, улыбнулся и переменил тему разговора.

— На этой неделе будет суд над этими шоферами, — сказал он. — Я полагаю, вы придете дать показания.

— Да, — сказал я, хотя такая перспектива мне не улыбалась.

Все, кто рыскал за мной в тот вечер по дорогам, были встревожены выстрелом и внезапной тишиной в своих приемниках. Некоторые сами подались обратно к Брайтону, другие повернули к Лондону, а один или даже два бросили машины и пытались уйти пешком. Но никто не ушел. Следуя моим туманным указаниям, переданным через Лоджа, полиция блокировала дороги. Так что под конец дядя Джордж вещал на полицию.

Теперь этим людям предъявлялись обвинения в шантаже, нанесении телесных увечий и убийстве.

Записи, найденные в кабинете дяди Джорджа в нанке, помеченной с кровожадным юмором: «Заметки о человеческих жертвах», полностью подтвердили, что Джо Нантвич был зарезан человеком, который носил мой галстук.

И мотивы преступлений дяди Джорджа были теперь тоже ясны. Сохранять прежний роскошный образ жизни при его доходах после войны было просто невозможно и, вместо того чтобы заставить тетушку Дэб взглянуть в лицо действительности или хотя бы решиться на это самому, он за год-другой промотал большую часть своего капитала. На последние средства он купил фирму «Такси Маркони» и встал на путь преступлений. Он руководил через Филдера и вряд ли когда видел собственными глазами результаты своих жестоких приказов. Я сомневался даже, были ли его преступления для него самого более реальны, чем варварства примитивных народов, которые он изучал.

Полиция нашла отчеты за четыре года о доходах, полученных им от мелкого террора. Кое-где против фамилии владельца кафе или трактира стояло слово: «Убежден».

Отчеты о скачках были короче и содержали перечень сумм, назначения которых полиция не знала. Но один листок, озаглавленный «Джо Нантвич», был достаточно понятен. Это был список дат и сумм, самая маленькая из которых была сто фунтов. А внизу была подведена жирная черта со словами «Счет закрыт», написанными печатными буквами красивым почерком дяди Джорджа.

Кэт уехала, и журналисты разошлись. Их развлечение кончилось.

— Вы готовы? — спросил я Лоджа. Я подсадил его в Мейденхеде, когда ехал сюда. Он кивнул, и мы пошли к моей машине.

Когда я счастлив, я езжу очень быстро. В тот день для меня не представляло затруднений держаться в рамках дозволенной скорости на всем протяжении извилистых Суссекских дорог. И Лодж выносил мое упрямое молчание всю первую половину пути до Мейденхеда. Наконец он сказал:

— Мисс Эллери Пенн была очень полезна своему дяде. Все, что вы предпринимали, преследуя его, немедленно становилось ему известно. Не удивительно, что он был в курсе всех ваших начинаний.

Я давно сжился с этой мыслью. Но то, что ее при мне высказал кто-то другой, оказало совершенно неожиданный эффект. Молния пробежала у меня по спине и ударила в мозг, и где-то в глубинах подсознания прозвучал тревожный сигнал.

Обе стороны дороги были покрыты кустарником и зарослями вереска. Я замедлил ход, свернул на обочину и остановился. Лодж вопросительно посмотрел на меня.

— То, что вы сказали… я хочу обдумать это, — сказали. Он ждал некоторое время молча, потом спросил:

— Что вас тревожит? Дело закончено. Все ясно. Я покачал головой.

— Есть еще кто-то другой, — сказал я.

— Что вы хотите сказать?

— Есть кто-то другой, о котором мы не знаем. Какое-то доверенное лицо дяди Джорджа. — Несмотря ни на что, я все еще думал о нем как о «дяде Джордже».

Лодж сказал:

— Филдер, управляющий, был арестован. И все служащие Л.С. Перта тоже, хотя их потом освободили. Только два клерка имели какое-то представление о том, что происходило: один ходил на скачки и один — доверенное лицо в конторе. Они получали через Филдера инструкции насчет того, на каких лошадей принимать любые ставки.

— Джо «придерживал» лошадей задолго до того, как дядя Джордж подарил Кэт Поднебесного, и никогда раньше Кэт не интересовалась скачками. Кто-то другой, кто ходил на скачки, должен был работать на дядю Джорджа, — сказал я убежденно.

— Чтобы выбрать лошадь, Пенну понадобилась бы только утренняя газета и программа скачек, ему не нужно было для этого ходить на скачки самому. Ему не нужен был и сообщник на ипподроме, кроме собственного букмекера — Перта. В вас заговорило воображение.

— Дядя Джордж мало что понимал в лошадях, — сказал я.

— Может быть, он притворялся, — сказал Лодж скептически.

— Кэт говорила мне, что, насколько она помнит, он никогда не интересовался скачками. Рэкетом с помощью таксистов «Маркони» он начал заниматься четыре года назад и всего лишь год, даже меньше, как перенес свои махинации на скачки. До этого у него не было причин притворяться. Стало быть, он действительно был полным невеждой в лошадях.

— Может, и так, — сказал Лодж. — Но ничего другого это не доказывает.

— У него должен быть свой человек на ипподроме. Как иначе он мог бы найти жокея, которого легче всего подкупить? — сказал я.

— Может быть, он обращался к нескольким, — заметил Лодж.

— Нет. Иначе об этом были бы разговоры.

— Он пробовал обратиться к майору Дэвидсону, — сказал Лодж. — А это выглядит как грубая ошибка со стороны вашего мифического советчика.

— Да, — вынужден был согласиться я. Я попытался иначе подойти к вопросу. — Есть одна или две вещи, о которых недавно было доложено дяде Джорджу без помощи Кэт. Она ничего не знала о них. Как вы это объясните?

— Какие вещи?

— Обрывок коричневой бумаги, например. Джо раструбил о нем в весовой на Ливерпульском ипподроме. Кэт не было там. А через два дня Джо был убит. А у кого нашли эту бумагу, вы сами знаете.

Лодж задумался.

— Кто-нибудь мог позвонить ей в воскресенье и мимоходом упомянуть об этом.

У меня мелькнула мысль о Дэне. Я сказал:

— Пусть так. Но это показалось бы ей малоинтересным, чтобы специально рассказывать дяде Джорджу.

— Почем знать? — сказал он.

Я завел мотор, и мы молча проехали несколько миль. Хорошо, что Лодж молчал. Мне не хотелось подвергать испытанию глубокое убеждение, что существовал еще один враг, я был почти уверен, что в провале моей памяти хранится воспоминание о том, кто он.

Когда я наконец осторожно сказал Лоджу об этом, он отнесся к моим словам гораздо серьезнее, чем я ожидал.

И через несколько минут размышлений он поразил меня, заявив:

— Может быть, подсознание не дает вам вспомнить, кто этот враг, потому что он вам нравится…

Я оставил Лоджа в Мейдеихеде и поехал в Котсуолд. Войдя в старый каменный дом, где дети шумно бежали через холл к вечернему чаю, я почувствовал, что попал наконец опять в разумный мир. Спилла спускалась по лестнице, держа в охапке кучу летних платьев Полли. Я подошел, встретил ее на нижней ступеньке и поцеловал в щеку.

— Мы с Джоан собирались заняться платьями Полли, — сказала она. — Девочка растет не по дням, а по часам, придется удлинять их…

Я пошел за ней в гостиную, и мы уселись на ковер перед горящим камином.

— Ну как? Все кончилось? — спросила Спилла, бросив платья на пол.

— Думаю, что да. Слишком многое кончилось для меня.

Я рассказал ей о следствии.

— Только благодаря Биллу Джордж Пени был разоблачен. Билл погиб не зря.

Она долго ничего не отвечала, и я видел, как желтое пламя отражается в ее непролитых слезах. Потом она проглотила комок в горле и покачала головой, как будто стараясь сбросить с себя прошлое, и сказала:

— Пойдем пить чай с детьми.

Полли попросила меня заклеить камеру ее велосипеда. Генри сказал, что он придумал несколько гамбитов в шахматах, и попросил меня поиграть с ним после чая. Уильям запечатлел на моей щеке липкий поцелуй и сунул мне в ладонь надкушенное яблоко в качестве подарка. Я снова был дома.

 

Глава 19

Почти невыносимая мысль о том, что я потерял Кэт, не отпускала меня. Я не мог выбросить эту мысль из головы. Просыпаясь утром, я ощущал, как врывается боль, чтобы испортить мне день. Засыпая, я видел Кэт во сне, она убегала от меня по длинному, темному туннелю. Мне казалось невероятным, что я когда-нибудь снова увижу ее, и я пытался привыкнуть к этой мысли и вести себя благоразумно. Затем, через неделю после суда, я отправился на скачки в Банбери, и Кэт была там. Она была в темно-синем платье, бледная и спокойная, и выражение ее лица не изменилось, когда она увидела меня, а я смотрел на черные тени у нее под глазами. Она ждала меня у весовой и заговорила, едва я подошел.

— Аллан, мне кажется, я должна извиниться перед вами за то, что сказала вам тогда. — Она произнесла все это с видимым усилием.

— Все в порядке, — ответил я.

— Нет… нет, не все. Я подумала о том, что вы сказали… об этих детях, ездивших в школу под охраной тренера по джиу-джитсу… и я поняла, что дядю Джорджа надо было остановить. — Она сделала паузу. — Вы не виновны в смерти тети Дэб. Я прощу простить меня за то, что я это сказала. — Она вздохнула с таким трудом, как будто выполнила неимоверно тяжкий долг.

— Вы проделали весь путь сюда только для того, чтобы сказать мне это? — спросил я.

— Да. Меня мучило, что я была так несправедлива.

— Кэт, дорогая моя Кэт, — сказал я, и в душе моей стал рассеиваться мрак. — Я отдал бы все на свете за то, чтобы это был не дядя Джордж, поверьте мне! — Я пристально посмотрел ей в лицо. — Вы… Вы что-нибудь ели сегодня?

— Нет, — тихо ответила она.

— Надо позавтракать, — сказал я и, не давая ей времени отказаться, взял ее за руку и повел в закусочную. Там я наблюдал, как она ела, сначала едва прикасаясь к пище, а потом с внезапно проснувшимся аппетитом, как краски жизни постепенно возвращались на ее лицо и слабый отзвук прежней веселости зазвучал в ее голосе.

Она взяла вторую порцию пирога с мясом и сказала вдруг дружеским тоном:

— А вы? Я сказал:

— Мне надо скакать.

— Да, я знаю, я читала газету. Безнадежный, так ведь? — спросила она между глотками.

— Да, — сказал я.

— Будьте осторожны, хорошо? Обещаете? Он ведь еще не очень наработан, как говорит Пит.

Я взглянул на нее с восхищенным изумлением, и она густо покраснела.

— Кэт, — сказал я.

— Я… я думала, что вы никогда не простите мне эту ужасную грубость. Я провела самую страшную неделю в моей жизни, раскаиваясь в каждом слове, которое сказала. Но зато наконец я поняла, как я отношусь к вам. Я пыталась говорить себе, что буду счастлива, если больше никогда не увижу вас, а вместо этого становилась все более и более несчастной. Я… я думала, что вы никогда не захотите видеть меня после всего, что было в Брайтоне. Я подумала, что лучше мне самой приехать, если вы должны знать, что я раскаялась, и сказать вам это, чтобы посмотреть, как… как вы станете реагировать…

— А как я, по-вашему, должен был реагировать?

— Я подумала, что вы, может быть, задерете нос и обдадите меня ледяным холодом, и я бы не стала винить вас за это. — Она, забыв о хороших манерах, отправила в рот корку от пирога.

— Хотите выйти за меня замуж, Кэт? — спросил я.

Она ответила:

— Да! — с набитым ртом и продолжала резать пирог.

Я терпеливо ждал, пока она покончит с пирогом и печеньем.

— Когда вы в последний раз ели? — спросил я, после того как она наконец положила салфетку.

— Не помню. — Она посмотрела на меня с выражением новой радости и скрытой под нею старой печали, и по этому ее выражению, а также по тому, что она сказала о Безнадежном — первая забота, которую она проявила о моей безопасности! — я понял, что она действительно возмужала.

Я сказал:

— Мне хочется поцеловать вас.

— На ипподромах не предусмотрено удобств для женихов и невест, — ответила она. — Здесь только лошадиные фургоны.

— У нас всего десять минут, — сказал я. — Я участвую во второй скачке.

Мы забрались в лошадиный фургон Пита. Я сжал ее в своих объятиях, и на этот раз губы Кэт ответили мне.

Десять минут пролетели, как одна секунда. Я промчался в весовую и надел свои цвета, оставив несколько ошарашенную и не отрицавшую этого Кэт на скамейке на самом солнцепеке. Я скакал в первый раз, с тех пор как закончилось дело дяди Джорджа. Я беспокойно огляделся в раздевалке, всматриваясь в хорошо знакомые лица и не желая верить, что кто-нибудь из них мог служить причиной смерти Джо. Может быть, Лодж прав, просто я не хотел этого знать? Подсознательно. Мне ведь нравился когда-то и сам дядя Джордж. И теперь у меня не хватает духа видеть, как чья-то дружелюбная маска будет сорвана и под ней обнаружится чудовище?

Клем передал мне мою утяжеленную свинцом одежду. Я смотрел на его морщинистое лицо и думал: «Не ты. Нет, не ты».

Казалось предательством даже думать об этом, хотя кто, как не Клем, мог слышать и знать все, и ни одно мало-мальски важное сообщение не проходило мимо его ушей. Оракул — так звали его на ипподроме. Увесистый толчок в спину прервал мои размышления.

— Ну, как сыщицкие делишки, воробушек? — заорал Сэнди, останавливаясь и балансируя на одном колене седлом, к которому он пристегивал подпруги. — Как поживаешь, Шерлок?

— Вышел в отставку, — ухмыльнулся я.

— Нет, правда? После таких шикарных результатов?

— Я лучше займусь стиплчизом. Меньше риска. Дружелюбный взгляд Сэнди скользнул по шраму на моем лице.

— Занимайся на здоровье, приятель, — сказал он. — Только ты переменишь мнение, когда переломаешь столько костей, сколько я. — Он обернул подпругу вокруг седла, засунул под потник пряжки и, сдвинув шлем на затылок, пошел к выходу, и все головы оборачивались на его веселый голос, словно притянутые магнитом.

В другом конце раздевалки я заметил Дэна, преднамеренно повернувшегося ко мне спиной. Болтая с кем-то у ворот, он, к несчастью, увидел, как мы с Кэт возвращались со стоянки лошадиных фургонов. Он хорошо разглядел наши сияющие лица, прежде чем мы заметили его, и ему не надо было никаких объяснений. Он поздравил Кэт двумя скупыми фразами, а мне не сказал ни слова.

Я прошел мимо его непреклонной спины и вышел в паддок. Он последовал за мной. Все как надо, Пит тренировал наших лошадей, и нам обоим нужно было к нему.

При виде меня Пит бесцеремонно ляпнул:

— Аллан, Кэт рассказала мне ваши новости. Здорово сделано!

Он снес свирепый взгляд Дэна и поспешно перевел разговор на скачки. Он говорил о лошади Дэна, но я его уже не слышал.

В десяти ярдах от нас высился могучий Клиффорд Тюдор, перекатывавший во рту сигару и отдающий приказы своим тренеру и жокею. Странно, подумал я, как часто я натыкаюсь на этого человека. Я поглядел, как он делает тяжелые, рубящие движения бронзовыми руками, чтобы лучше втолковать свои требования, и увидел, что молодой жокей, заменивший Джо, хмурит лоб в явной тревоге.

Я проследил за ним глазами до того места, где сэр Кресвелл Стампе, прежде чем занять свой официальный пост в судейской ложе, наблюдал за усаживанием своего сынка Дэвида в седло, за ними — еще и еще люди, владельцы лошадей и тренеры, дающие инструкции и рассчитывающие свои ставки в последний момент.

Скольких людей я здесь знал! И скольких любил… Кто же из них, кто из них был не тем, чем казался?

Пит помог мне взобраться на узкую спину Безнадежного, и я помахал рукой Кэт, стоявшей за оградой паддока, и поехал рысцой к старту.

По дороге меня резко обогнал Дэн, он повернул голову в мою сторону, когда поравнялся со мной. Холодно взглянув на меня, он сказал:

— Будь ты проклят! — подчеркивая все три слова, и отогнал свою лошадь подальше, чтобы у меня не было возможности ответить. Я и не собирался отвечать. Он или умеет преодолеть в себе это, или нет; в любом случае я ничем не мог ему помочь.

В этой скачке было одиннадцать участников. Мы кружили на одном месте, пока помощник подтягивал подпруги, а сам стартер выкликал номера. Сэнди попросил разрешения спешиться, чтобы поправить седло, которое сбилось на холку по дороге к старту. Стартер кивнул, взглянул на свои часы и сказал Сэнди, чтобы он не копался. Именно этот стартер терпеть не мог опаздывать с началом скачки и нервничал по поводу каждой малейшей задержки.

Сэнди отстегнул подпругу, подтянул на место седло и снова укрепил его. Я следил за ним, вместо того чтобы полностью сконцентрировать все внимание на Безнадежном, и то, что случилось, произошло исключительно по моей вине.

Служитель махнул перед носом моей лошади белым флажком, которым он должен был сигнализировать трибунам, что лошади готовы к старту. Мой юный скакун испугался, встал на дыбы, как цирковая лошадь, рванулся в сторону и сбросил меня на землю. Я упал плашмя на спину, перевернулся и увидел, что Безнадежный брыкнул задними ногами и помчался по скаковой дорожке.

Несколько секунд я лежал, пытаясь перевести дыхание, а Сэнди подошел ко мне, смеясь и протягивая руку, чтобы помочь мне встать, и даже сделал какое-то грубое замечание но поводу моего внезапного падения.

Меня вдруг одолело странное головокружение, и все мои пять чувств стали проделывать со мной фантастические трюки. Лежа под весенним солнцем, я почувствовал дождь на лице. У меня перехватило дыхание; я не был ранен, а между тем все тело вдруг пронизала острая боль. В затуманенном мозгу, казалось, слилось прошлое и настоящее, и два совершенно разных события как бы случились одновременно. Я смотрел в лицо Сэнди. Я видел знакомую беззубую улыбку, фальшивую челюсть он, как всегда, вынул для безопасности; я видел смеющиеся карие глаза с рыжеватыми ресницами и отважное выражение «черт меня побери» на его лице. Солнце заливало его светом. И в то же время я видел это лицо надвигающимся на меня сквозь пленку дождя, лицо с жестокими глазами и угрожающим ртом. Я слышал голос, говорящий: «Любопытный ублюдок! Может быть, это научит его не совать нос в чужие дела», — и я поднял руку, чтобы защитить щеку от удара сапогом, который сейчас последует…

Мое зрение прояснилось, а Сэнди и я все еще смотрели друг другу в глаза, как будто между нами происходила битва. Он опустил руку, протянутую в помощь мне, и дружелюбие начисто исчезло с его лица, как сходит с лица умелого актера ненужное ему выражение, когда роль уже сыграна.

Моя ладонь была еще прижата к щеке. Я поспешно отвел ее, но жест был достаточно красноречив. Я вспомнил все, что случилось у препятствия в Бристоле, и Сэнди понял это.

В ногах моих снова появилась сила, и я встал. Стартер, глядя на часы, с плохо скрываемым негодованием спросил, в порядке ли я. Я ответил, что да, и извинился, что задержал скачку. Где-то на дорожке Безнадежного поймали и теперь вели к старту.

Сэнди не спешил садиться в седло, он стоял передо мной.

— Ты ничего не можешь доказать, — сказал он с типичной для него прямотой, беря быка за рога. — Никто не может доказать, что я был связан с Пенном.

— Флетчер, — ответил я сразу.

— Он будет держать язык за зубами, — убежденно ответил Сэнди. — Он мой двоюродный брат.

Авантюра дяди Джорджа со скачками, как я теперь увидел, была инспирирована не только доступностью прогоревшей букмекерской фирмы. Существование легко добытого союзника на ипподроме могло быть именно тем фактором, который заставил его решиться купить фирму «Л.С. Перт».

Я мысленно представил себе остальных членов шайки.

— Ну а Филдер? — спросил я после короткой паузы.

— Для него я только голос по телефону. Голос по имени Смит. Он не отличит меня от китайского императора, — сказал Сэнди.

Я временно сдался.

— Для чего ты это делал? — спросил я.

— Для денег, для чего же еще? — сказал он сердито, явно считая мой вопрос дурацким.

— Почему ты сам не «придерживал» лошадей? Почему ты давал Джо зарабатывать большие деньги на проигрышах?

Сэнди охотно дал объяснение:

— Я «придерживал» раза два сам. Начальство поймало меня на второй лошади, и я выбрался из этого дела, содрав всю кожу на руках. Я обозлился, браток. Я предложил боссу нанять этого подонка Джо вместо меня. Пусть он потеряет права, а не я, сказал я себе. Но я получал отличный процент каждый раз, когда он «придерживал» лошадей.

— И ты еще больше разозлился, когда он против правил выиграл на Болингброке? — спросил я.

— Ну еще бы!

— Значит, Джо не говорил тебе в душевой, что не будет задерживать Болингброка? Ты знал заранее?

— А ты настоящий Шерлок, — сказал Сэнди.

— Так ты, значит, все-таки сбросил его за канат в Пламптоне?

— Он этого заслуживал. Я из-за него потерял пятьдесят соверенов на Лейке, а также премиальные от босса.

— Может быть, он и смерть заслужил тоже? — с горечью спросил я.

Человек, который вел Безнадежного, был уже в ста ярдах от нас.

— Этот… — он грязно выругался, — не умел держать язык за зубами. Он размахивал этой коричневой бумажкой в Ливерпуле и звал тебя. Я видел, что на ней написано, и сказал Филдеру, вот и все. Я не знал, что это означает, но можно было биться об заклад, что боссу это не понравится. Джо сам лез на рожон.

— И когда его убили, ты позвонил Филдеру и сказал, что работа была сделана плохо и что Джо успел перед смертью поговорить со мной?

— Да, — сказал Сэнди угрюмо. — Я слышал, как ты сам трепал об этом всем в весовой.

Я не мог отказать себе в удовольствии.

— Я все наврал, — сказал я. — Джо умер, не сказав мне ни слова.

Когда смысл этих слов дошел до него полностью, у него отвисла челюсть, и я видел, как он где-то внутренне поколебался, как будто топор прочно вошел в корни его огромного самомнения. Он повернулся на пятках, пошел туда, где помощник стартера держал его лошадь, и вскочил в седло.

Я пошел навстречу Безнадежному, поблагодарил человека, приведшего его, и тоже прыгнул в седло; терпение стартера истощилось.

— Прошу равняться! — сказал он, и ходивших по кругу лошадей начали выстраивать в ряд на скаковой дорожке. Я подъехал сзади и встал рядом с Сэнди. У меня к нему был еще один вопрос.

— Скажи мне, — начал я, — зачем ты посоветовал Пенну подкупать майора Дэвидсона? Ты же должен был знать, что он не задержит Адмирала и не лишит его выигрыша за все деньги, какие есть в мире.

— Это была идея босса, а не моя, — сказал Сэнди грубо. — Я просил Филдера предупредить его, что толку не будет, но босс ни черта не смыслил в лошадях и, кроме того, был упрям как осел. Филдер сказал, что босс не послушает, потому что босс думает, что если он наметил верную лошадь, то она принесет целое состояние. Он сам придумал эту штуку с проволокой. А для меня было бы во сто раз лучше, если бы ты сломал себе шею на этой проволоке, — с неожиданным ядом в голосе добавил он.

Стартер резко опустил руку. Тесьма взвилась, и с пятиминутным опозданием лошади полетели вперед к первому препятствию.

Я не знаю точно, когда Сэнди решил сбросить меня за канат. Может быть, его ошеломила мысль о всех тех деньгах, которые он не заработает, а может бить, я сам лез на неприятность, напомнив ему, как однажды он проделал то же с Джо Нантвичем, не знаю.

Во всяком случае, когда мы приблизились ко второму барьеру в виде плетня, он повернул свою лошадь ко мне. Мы с ним оба были в группе, шедшей непосредственно за лидерами, и я был на бровке, а ограда — по левую руку от меня.

Я взглянул в лицо Сэнди. Его прищуренные глаза были сосредоточены на предстоящем прыжке, но с каждым темпом его лошадь все больше приближалась к моей. Я подумал, что он почти не оставляет мне места.

Я вовремя успел сообразить, что он хочет прижать мою лошадь, и тогда я буду выброшен за откос в шесть футов высотой. Я слышал, что падение через откос — одно из самых опасных. Теперь мне предстояло принять немедленное решение, если я не хотел испытать это на себе.

Я буквально рванул поводья. Безнадежный эффектно осекся в своем движении, потеряв ритм, и, как только ноги лошади Сэнди миновали его плечо, я бесцеремонно повернул его голову направо. Я едва успел сделать это. Плетень оказался у него под ногами, прежде чем Безнадежный заметил это, и он задел об один из столбиков передними ногами. Следующая за нами лошадь, шедшая быстрее, ударила его в круп, и жокей крикнул мне, чтобы я соображал, что делаю.

Безнадежный был еще слишком неопытен для таких штук, и я подумал, что, если я не хочу окончательно потрепать ему нервы, мне придется всю скачку держать его подальше от лошади Сэнди.

Но Сэнди не удовлетворился этим. На прямой перед трибунами он опять пристроился сбоку от меня. Он был лучшим жокеем, чем я, и лошадь его была опытнее. Когда я пытался идти быстрее, он догонял меня, а когда я замедлял ход, он тоже приостанавливал лошадь. Я не мог стряхнуть его с дороги на глазах у трибун, ведь, если не считать того, что он все время держался рядом, он скакал по правилам. Но за первым поворотом лежал длинный кривой отрезок на сравнительно безлюдном пространстве, и там-то он будет меньше церемониться, это я тоже знал.

Я уже подумывал, не выйти ли мне из этой скачки, но это было бы еще большим позором, чем вылететь за канат.

Когда лошади плотной группой обогнули поворот, Сэнди сделал еще одну попытку. Он плотно прижал свою лошадь к моей, оставаясь чуть-чуть позади. Слева я был прижат к Дэну. Дэн бросил на меня взгляд и крикнул:

— Отодвинься, Сэнди! Дай нам место!

Сэнди не ответил. Вместо этого я почувствовал, что его нога скользнула вдоль моего бедра и он с силой надавил мне на подколенное сухожилие. Затем он сделал внезапный резкий толчок ногой вперед и вверх.

Нога у меня вылетела из стремени, и я потерял равновесие. Я сильно накренился влево, голова болталась рядом с шеей лошади, пальцами я отчаянно пытался ухватиться за гриву. Внизу — я видел как в тумане — копыта лошадей дружна били землю на повороте, и я изо всех сил старался удержаться в седле и не попасть под них. Но мой вес был слишком сдвинут вперед, и толчки галопа еще больше перемещали меня в том же направлении. Я знал, что через несколько секунд я свалюсь.

Меня спас Дэн. Он ухватил меня рукой за бок и буквально втащил обратно в седло.

— Спасибо, — прошептал я, пытаясь попасть правой ногой в болтающееся стремя.

Тут же, за поворотом, было следующее препятствие, и я хотел привести себя и лошадь в равновесие прежде, чем мы достигнем его. Когда мы делали поворот, солнце било прямо в лицо, но, когда мы вылетели на прямую, оно оказалось справа от нас. Я оглянулся, чтобы посмотреть, по-прежнему ли Сэнди рядом со мной, и солнце ударило мне прямо в глаза. Он был здесь. Он показался мне черным силуэтом на фоне солнца.

Я вспомнил, что в такие светлые дни на ипподроме солнце светит прямо в глаза зрителям и им трудно разобрать, что происходит, на дальней стороне скаковой дорожки. Что бы ни сделал Сэнди, он мог быть уверен, что никто ничего не увидит, даже судьи.

Я выиграл ярд или два у Сэнди и Дэна на следующем препятствии, но через плечо я слышал, как Сэнди цокает языком, посылая лошадь, и тотчас же снова увидел его рядом с собой. Его тень пересекла дорогу моей лошади. Внезапно он взмахнул рукой, и, не будь я в напряженной готовности, он бы свалил меня. Широким круговым движением он размахнулся правой рукой, чтобы ударить меня хлыстом по лицу. Я чисто интуитивно отклонился, даже не заметив хлыста. Тяжелый удар пришелся мне по шлему, как раз по верхушке, и сбил его с головы. Он покатился по траве.

Я почувствовал скорее, чем увидел, что Сэнди замахнулся для нового удара. Я взял хлыст и поводья в левую руку и, когда он ударил, выбросил правую. Мне повезло, мои пальцы ухватились за хлыст, я удержал его, скрутил и рванул на себя с силой отчаяния.

Я почти вытащил Сэнди из седла и уже злорадствовал, но в последний момент он отпустил хлыст и восстановил равновесие.

Отпрянув, его лошадь отскочила от меня в сторону, оставив между нами пространство, и я с надеждой смотрел через плечо, не окажется ли кто-нибудь из участников скачки между нами. Но большинство их ушло вперед, и близко не было никого. Я отбросил в сторону хлыст Сэнди. Впереди появилось следующее препятствие. Я старался держаться подальше от ограды и успокоить Безнадежного, так чтобы у него был шанс взять барьер, но я видел, что Сэнди опять надвигается на меня с огромной скоростью.

Моя погладь перескочила плетень довольно правильно. Сэнди заставил свою лошадь сделать неимоверный прыжок, и, приземлившись, она оказалась прямо на моем пути.

Безнадежный ударился об ограду.

Каким-то чудом он не упал. Он отпрянул, пошатнулся, заколебался было, но опять пошел галопом.

Я не чувствовал ноги после этого последнего препятствия, когда здорово приложился ею к ограде. Я глянул на ногу. Казалось, она правильно работала, хотя я и не чувствовал ее. Мои шелковые брюки были разорваны на колене, а на скаковом сапоге зияла большая треугольная дыра. Как ни глупо, именно это меня рассердило: я сшил их на заказ, это были дорогие сапоги. Сэнди на несколько корпусов опередил меня и пока не сумел задержаться. Дэн появился справа, и я был рад видеть его там.

Он крикнул:

— Какого черта тут происходит? Что за игру затеял Сэнди?

— Это не игра! Он хочет столкнуть меня.

— Почему? — прокричал Дэн.

— Он работал для Джорджа Пенна… и зарабатывал много денег… Теперь он не может это делать… и обвиняет в этом меня. — Я кричал урывками, ветер вырывал у меня слова и швырял их мне обратно через плечо.

— Резонно, — сказал Дэн.

— Да, — согласился я. Я взглянул на него, но теперь он казался силуэтом на фоне солнца, и я не видел выражения его лица. Если он так зол на меня из-за Кэт, что захочет продолжать то, что начал Сэнди, то шансов у меня нет. И он и Сэнди могли вить из меня веревки. Мы мчались в молчании к следующему препятствию, последнему на противоположной стороне. Сэнди постепенно отстал, чтобы дождаться меня.

— Аллан! — крикнул вдруг Дэн.

— Да? — ответил я.

— Хочешь, накормим Сэнди его собственной конфеткой?

— Да! — крикнул я, почувствовав вдруг, что меня уже ничто не удерживает.

Это было страшное дело, и, если бы судьи увидели это, меня лишили бы жокейских прав. Но я уже слишком натерпелся от отборных головорезов дядюшки Джорджа.

Дэн крикнул:

— Я пойду с поля от него. Ты скачи еще дальше с поля от меня. Потом я уйду вперед и оставлю его между тобой и канатом. Ладно?

Я кивнул. Я пытался предвидеть будущее. Если я высажу Сэнди, он не посмеет жаловаться начальству, а я, как он сказал, не могу дать полиции веских доказательств против него. Между нами могло быть недолгое перемирие. И — падением за падение — мы могли бы свести счеты.

— Пошел! — крикнул Дэн.

Он выслал свою лошадь и начал догонять Сэнди справа. Я отвел лошадь от бровки и заставил ее идти полем. Оставалась миля до финиша, и, так как никто еще особенно не нажимал, все остальные были как раз неподалеку от нас. Позади не оставалось никого. За плетнем лежал длинный овальный поворот, ведущий на прямую. Если Сэнди или я сбросим один другого, это надо делать на склоне, ибо, как только мы выедем на прямую, судьям будет видно каждое наше движение.

Дэн перепрыгнул препятствие рядом с Сэнди, а я был чуть позади. Как только я поравнялся с ними обоими, Дэн выслал свою лошадь и умчался от нас, оставив, как обещал, Сэнди между мной и оградой.

Я грубо направил Безнадежного на лошадь Сэнди, ударив ее об ограду. Сэнди заорал и вскинул кулак. Я сильно хватил его хлыстом по руке. Мне надо было ссадить его, не повредив его лошади. Я и без того уже несправедливо поступил с владельцем лошади, пытаясь организовать ему проигрыш скачки, ссадив его жокея. Если нельзя этого сделать без вреда для лошади, не надо это делать вообще.

Собрав поводья в правую руку, я левой внезапно толкнул Сэнди прямо под мышку. Он покачнулся в седле, но сохранил равновесие. Ох и ругал он меня!

Мы были на гребне склона. Надо было действовать теперь или никогда. Я сильней прижал лошадь Сэнди к ограде. Он опять заорал. Его нога, я знал, должна была-быть разбита, раздавлена, размозжена или просто разорвана побеленными бревнами ограды. У меня от того же самого нога онемела и до сих пор еще не отошла, и я не чувствовал к нему никакой жалости. Потом его нога ударилась об един из вертикальных столбов с отчетливым звуком.

Он закричал.

Я заскрежетал зубами, взмахнул рукой и толкнул его изо всей силы. Я знал, что, если он сейчас не вылетит, у меня не хватит решимости повторить этот прием. Но он начал сползать сначала медленно, а потом все быстрее, как будто его засасывал водоворот.

Я в последний раз увидел его лицо, дико вытаращенные глаза, рот, перекошенный мукой, когда он упал в высокую траву но ту сторону ограды. Затем я уже был за поворотом, весь в синяках, задохнувшийся, оборванный, но все еще в форме. Лошадь Сэнди, освобожденная от его веса, неслась вперед, обгоняя других жокеев.

Дэн увидел ее, повернулся в своем седле, улыбнулся мне и поднял вверх большой палец.

 

Глава 1

ПРИ ЧЕРНЫХ СВЕЧАХ

Своим величием Карнская школа, по общему мнению, обязана королю Эдуарду VI; по мнению историков, просветительским пылом король был обязан лорду-протектору герцогу Сомерсетскому. Но Карн предпочитает питать благодарность к респектабельному монарху, а не к сомнительному политикану герцогу, опираясь на то убеждение, что Великие Школы, подобно королям из династии Тюдоров, венчались на царство и величие самим небом.

Возвеличение Карна и впрямь произошло почти чудесным образом. Основанный безвестными монахами, имущественно обеспеченный чахлым мальчиком-королем и за шиворот вытащенный из забвения нагло-напористым викторианским деятелем, Карн разгладил свой отложной воротник, доблеска отмыл деревенски заскорузлые лицо и руки и явился на поклон ко дворам двадцатого столетия. И в мгновение ока дорсетский провинциал сделался любимцем Лондона. Новый Дик Витингтон явился! У Карна имелись латинские грамоты на пергаменте, при восковых печатях, и древние угодья за Аббатством, имелись монастырские корпуса и червь-древоточец, имелась средневековая скамья для публичной порки и строчка в Книге страшного суда — и чего еще недоставало Карну для обучения отпрысков имущих?

И ученики стали стекаться. Они прибывали к началу каждого семестра (ибо полугодие — слово недостаточно изысканное), и до самого вечера в тот день поезда выгружали на вокзальный перрон грустные кучки одетых в черное мальчиков. Они прибывали в сверкающих траурной чистотой больших автомобилях. Они съезжались заново хоронить бедного короля Эдуарда. Шли, толкая ручные тележки по булыжным мостовым или неся коробки-гробики с домашними сластями. Иные были в мантиях и смахивали на ворон или на черных ангелов, слетевшихся на погребенье. Иные следовали молча и обособленно, как плакальщики на похоронах, и только слышался стук их подошв. Обитатели Карна во все дни выглядят траурно: воспитанники младших классов — поскольку им здесь оставаться, старшеклассники — поскольку им отсюда уезжать, а преподаватели — поскольку респектабельность оплачивается скудно. И теперь, когда близился уже к концу пасхальный семестр (то есть второе полугодие), над серыми башнями Карна висело то же всегдашнее тусклое облако уныния.

Унылая тусклость и холод, резкий, острый, как осколок кремня. Холод жег лица воспитанников, разбредавшихся с опустелых игровых полей после школьного матча. Пробирался под их черные пальто, превращая жесткие остроконечные форменные воротнички в ледяной обруч вокруг шеи. Озябшие, брели они со стадиона на длинную, пролегшую между оград дорогу, ведущую к центральной кондитерской и дальше, в город. Толпа редела постепенно, распадалась на кучки, а кучки — на пары. Двое мальчуганов, у которых вид был еще более продрогший, чем у прочих, миновали дорогу, тропинкой направились к дальней кондитерской, где меньше народу.

— Если снова придется торчать на этом скотском регби, я, наверно, тут же кончусь. Шум несусветный, — сказал один, высокий, белокурый, по фамилии Кейли.

— Ребята потому лишь орут, что с крытой трибуны следят наставники, — отозвался другой. — Для того мы и стоим все по корпусам. Чтоб старшие наставники могли хвастать, как рьяно их корпус болеет.

— А чего Роуд суется? — спросил Кейли. — Зачем Роуд стоит среди нас и подстегивает? Он же не корпусной, а замухрышка младший всего-навсего.

— А он все время к корпусным подлизывается. Во дворе на переменах так и вьется около начальства. Да и все учителя младшие так — ответил Перкинс, насмешливый рыжеволосый мальчик, староста корпуса.

— Я у Роудов чай пил, — сказал Кейли.

— Роуд — слабак. В коричневых штиблетах ходит. Ну, и как у них?

— Серость. Забавно, как они себя разоблачают этим чаем. Миссис Роуд, правда, вполне ничего, но в неказистом, плебейском духе: салфеточки, птички фарфоровые. А угощение сносное — попахивает «Книгой о вкусной и дешевой пище», но сносное.

— На будущий семестр Роуда переводят на военное обучение. Там его отдрессируют окончательно. Он так из кожи лезет — дым коромыслом прямо. Сразу видно, что не джентльмен. Знаешь, какую он школу кончал?

— Нет.

— Классическую, в Брэнксоме. Мама приезжала из Сингапура в том семестре, и Филдинг, корпусной наш, ей говорил.

— Жуть. А где этот Брэнксом?

— На побережье. Близ Борнмута. А я только у Филдинга чай пил, — прибавил Перкинс, помолчав немного. — Угощал пышками и жареными каштанами. Причем благодарить не смей. Изливаться в чувствах, говорит, предоставим простонародью. Слова в духе Филдинга. Он и не похож на учителя. Ему с нами скука, по-моему. За семестр ребята все перебывают у него на чае, весь корпус по очереди, по четверо, а в другое время он и слова не найдет ни для кого почти.

Некоторое время мальчики шли молча, затем Перкинс сказал:

— У Филдинга опять званый обед сегодня вечером.

— Отчаливать собрался, — неодобрительно заметил Кейли. — Кормежка у вас в корпусе, должно быть, теперь еще хуже обычного?

— Последний семестр перед отставкой. Принимает у себя поочередно. Каждого преподавателя с женой, чтобы до конца семестра всех отпотчевать. При черных свечах непременно. В знак траура. Знай наших.

— Да. Прощальный как бы жест.

— Мой родитель говорит, он немного того.

Они пересекли дорогу, скрылись в кондитерской, где и продолжали обсуждать насущные дела мистера Теренса Филдинга, пока Перкинс не простился с другом с явной неохотой. Будучи слаб в науках, он принужден был, увы, брать дополнительные уроки.

Упомянутый Перкинсом званый обед — точнее, званый ужин — близился к концу. Мистер Теренс Филдинг, старший корпусной наставник Карнской школы, подлил себе портвейна и усталым жестом отодвинул графин от себя влево. Лучший портвейн из имеющихся в его кладовой. Этого лучшего хватит до конца семестра, а там дьявол их всех бери. Он был слегка утомлен сегодняшним сидением на матче и слегка хмелен, и гости — Шейн Хект с мужем — слегка уже ему поднадоели. До чего эта Шейн безобразна. Расплывчато-грузна, как одряблевшая валькирия. Преизобилие черного волоса. Следовало пригласить других кого-нибудь. Сноу с женой, например, но Сноу чересчур умничает. Феликса Д'Арси — но у Д'Арси привычка перебивать. Но не беда, немного погодя можно будет разозлить Чарльза Хекта, Хект надуется, и они уйдут рано.

Хект поерзывал, ему хотелось достать трубку, но шалишь, этого Филдинг не позволит. Курить — изволь курить сигару. Трубке же место (вернее, не место) в кармане смокинга, а спортивный профиль Хекта и без трубки хорош.

— Сигару, Хект?

— Нет, Филдинг, благодарю. Вот, если не возражаете, я…

— Рекомендую сигары. Прислал молодой Хэвлейк из Гаваны. Отец его послом там, если помните.

— Как же, как же, дорогой, — снисходительно сказала Шейн. — Вивиан Хэвлейк был под началом у Чарльза в те времена, когда Чарльз ведал военным обучением.

— Хороший мальчик этот Хэвлейк, — заметил Хект и поджал губы в знак того, что он судья строгий.

— Забавно, как все изменилось. — Шейн Хект произнесла эти слова быстро и с деревянной улыбкой, дающей понять, что забавного мало. — В каком бесцветном мире мы теперь живем!

Помню, как до войны Чарльз, бывало, принимал парад кадетов на белом коне. Теперь ведь этого уж нет, не так ли? Я ничего не имею против нынешнего командира, мистера Айрдэля, ровно ничего. Вы не знаете Теренс, какого он, собственно, полка? Он, разумеется, поставил обучение блестяще — не знаю только; чему там сейчас обучают. Он ведь на дружеской ноге с воспитанниками, не правда ли? Жена его — милейшая особа… Непонятно, отчего у них прислуга не уживается. Я слышала, на будущий семестр мистера Роуда переводят на военное обучение?

— Бедный маленький Роуд, — не спеша проговорил Филдинг. — Мечется, как песик, оправдывает, так сказать, свой хлеб. Уж так старается, заметили ли вы, как, не жалея горла, усердствует он на школьных матчах? А ведь до Карна он в глаза не видел регби. В классических школах регби не в ходу — у них единственно футбол. Чарльз, помните вы Роуда в начальную его пору у нас в Карне? Пленительное было зрелище. Он вел себя тишайше, усваивал, впитывал нас: игры, речь, манеры. Затем настал день, и он обрел как бы дар речи, заговорил на нашем языке. Это было поразительно, напоминало пластическую хирургию. А оперировал, конечно Феликс Д'Арси — мне еще не доводилось видеть ничего подобного.

— Милая миссис Роуд, — произнесла Шейн Хект отвлеченно-рассеянным голосом, приберегаемым для самых ядовитых шпилек. — Такая славная… и вкусы такие простые, вы не находите? Ну кому бы еще пришло в голову украсить стену фарфоровыми уточками? Очаровательно, вы не находите? Как в чайной лавке. Любопытно, где она их покупала? Надо будет у нее спросить. Мне говорили, отец ее живет близ Борнмута.

Должно быть, ему так одиноко там. Ведь такие вульгарные места, и поговорить не с кем.

Филдинг откинулся на спинку стула, обозрел свой обеденный стол. У него-то столовое серебро недурное. Лучшее в Карне, случалось ему слышать отзывы, и, пожалуй, так оно и есть. И весь этот семестр обеды — при черных свечах. Давно уж ты уехал, а все будут вспоминать: «Дорогой наш старый Теренс — никто так не умел принять гостей. В последний свой семестр давал, знаете ли, обед для каждого коллеги, и жены приглашались. При черных свечах, весьма трогательно. Расставание с Карном разбило ему сердце». Но позлить Чарльза Хекта необходимо. Жене его это придется по душе, она сама еще подбавит масла, ибо Шейн своего мужа не терпит, ибо в недрах ее туши кроется змеиное коварство.

Филдинг взглянул на Хекта, затем на Шейн, и та улыбнулась ему неспешной и дрянной улыбкой шлюхи. На момент Филдинг представил себе, как Хект утопает в этом тучном теле: сценка, достойная Лотрека — да-да, именно! Чарльз — напыщенный, в цилиндре, чопорно сидит на плюшевом кроватном, покрывале; она же — грузная, скучающая. Что-то есть приятно-извращенное в этой картинке, переносящей дурака Хекта из спартанской чистоты Карна в парижские бордели девятнадцатого века.

Филдинг заговорил — принялся вещать непререкаемым, дружески-беспристрастным тоном; он знал, что один уже этот тон подействует на Хекта раздражающе.

— Оглядываясь на свой тридцатилетний стаж в Карне, я сознаю, что достижения мои значительно скромней, чем у любого подметальщика улиц. — Супруги Хект насторожились. — Прежде я, бывало, считал себя ценнее подметальщика. Теперь же весьма в этом сомневаюсь. Панель грязна — он удаляет сор и тем способствует прогрессу. А я — чего достиг я? Укрепил в его косной рутине правящий класс, не отличающийся ни талантом, ни культурой, ни умом, еще на одно поколение спас от забвения реликвии мертвой эпохи.

Чарльз Хект, так и не выучившийся искусству пропускать слова Филдинга мимо ушей, побагровел и натопорщился.

— А даваемые нами знания? — возразил он с противоположного края стола. — А успехи наши, Филдинг, а стипендии, которых добиваются наши выпускники?

— За всю свою жизнь я не дал знаний ни одному ученику, Чарльз. Обычно ученики оказывались неспособны, иногда оказывался неспособен я. У большинства мальчиков восприятие, видите ли, угасает с приходом половой зрелости. У меньшинства способности этой дано уцелеть, хотя мы и принимаем все меры, дабы убить ее. Только если наши усилия тщетны, выпускник выдерживает конкурс, добивается стипендии… Не велите казнить меня, Шейн, это ведь мой прощальный семестр.

— Прощальный-то прощальный, Филдинг, а говорите вы сущий вздор, — сердито сказал Хект.

— Действую в традициях Карна. Успехи наши, как вы их именуете, — на деле это наши неудачи; это те редкие ученики, что не усвоили уроков Карна. Им не привился наш культ посредственности. Их обкорнать мы оказались бессильны. Но для остальных — для всех этих растерянных попиков и обкорнанных офицериков, — для них завет Карна начертан письменами на стене, и они нас ненавидят.

Хект деланно засмеялся.

— Почему же они и потом наезжают сюда, если уж так нас ненавидят? Почему не забывают нас и возвращаются?

— Да потому, дражайший Чарльз, что мы как раз и являем собою те начертанные на стене письмена! Ту единственную науку Карна, усвоенную ими на всю жизнь. Они возвращаются, чтобы вновь перечитать нас, понимаете? На нас усвоили они наглядно тайну жизни: что все мы стареем, не мудрея. Они осознали, что вот и становишься взрослым, а ничего не приходит — ни слепящих озарений на пути в Дамаск, ни внезапного чувства духовной возмужалости. — Филдинг запрокинул голову, уставил взор на неуклюжие викторианские лепные украшения, на ореол грязи вокруг потолочной розетки. — Мы просто-напросто старели понемногу. Те же остроты острили, не менялись ни в мыслях своих, ни в желаниях. Из года в год оставались мы теми же, Хект, не становились ни умней, ни лучше; за пятьдесят последних лет ни единая свежая мысль не посетила ни единого из нас. И питомцы наши видели, что за истину являем Карн и мы — наши ученые мантии, наши шуточки на лекциях, наши мудренькие назиданьица. И потому-то они и возвращаются к нам вновь и вновь в продолжение всей их сбитой с толку и бесплодной жизни и глядят завороженно на вас и на меня, Хект, как дети глядят на могилу, постигая тайну жизни и смерти. О да, этому-то мы их научили.

С минуту Хект молча смотрел на Филдинга.

— Портвейну, Хект? — предложил Филдинг слегка примирительно уже, но взгляд Хекта был упорен.

— Если это шутка… — начал Хект, и жена его удовлетворенно отметила, что он рассержен по-настоящему.

— Хотелось бы мне самому знать, в шутку ли я это или же всерьез, — ответил Филдинг с напускной искренностью. — Бывало, я считал занятным смешивать комическое с трагическим. Теперь же я дорого бы дал за умение различать их. — Филдинг мысленно одобрил свою фразу.

Затем пили кофе в гостиной, и Филдинг принялся было перемывать косточки знакомым, но Хект отмалчивался. Филдинг даже пожалел в душе, что не дал Хекту подымить трубкой. Но вообразил снова «Хектов в Париже» и воспрянул духом. Сегодня он, право же, в ударе. Находил временами слова, убедительные даже для него самого.

Шейн пошла надеть пальто, мужчины остались вдвоем в холле — стояли молча. Вернулась Шейн, на ее необъятных белых плечах красовалось горностаевое, пожелтевшее от старости боа. Она склонила голову направо, улыбнулась, протянула Филдингу руку — пальцами книзу.

— Теренс, дорогой, — сказала она Филдингу, целующему эти пухлые пальцы. — Вы такой милый. Последний ваш семестр. Но до отъезда вы непременно должны отобедать у нас. Какая печаль. Так мало нас осталось. — Она снова улыбнулась, полузакрыв глаза в знак сильного душевного волнения, и вышла вслед за мужем на улицу. Холод стоял по-прежнему пронизывающий, и чувствовалась близость снегопада.

Филдинг затворил и плотно запер за гостями дверь — быть может, чуточку быстрей, чем требовало бы приличие, — и вернулся в столовую. С пол бокала у Хекта осталось недопито. Филдинг аккуратно перелил вино обратно в графин. Будем надеяться, что не слишком испортил Хекту настроение: Филдинг очень не любил возбуждать к себе в людях антипатию. Он задул свечи, большим и указательным пальцами привел в порядок фитили. Включив электричество, достал из буфета дешевый блокнотик, раскрыл. Там у него был перечень приглашенных до конца семестра. Взял авторучку, четкой птичкой пометил фамилию Хект. От Хектов отделался. На среду приглашены Роуды. Муж вполне приемлем, но жена — кошмар, кошмар… А не всегда так. Как правило, жены куда симпатичнее мужей.

Он открыл буфет, добыл оттуда бутылку коньяку, стакан. Неся все это в одной руке, направился обратно в гостиную, устало шаркая подошвами, свободной рукой опираясь о стену. О господи! Он вдруг почувствовал себя стариком: эта боль, полоской прошившая грудь, эта тяжесть в ногах. Так нелегко быть на людях — все время словно на сцене. Одному — мерзко, с людьми — скучно. Когда один, такое чувство, точно ты устал, а уснуть не можешь. Какой, бишь, это немецкий поэт сказал: «Вам можно спать, а я плясать обязан?» Примерно так он щегольнул как-то этой цитатой.

А я плясать обязан, думал Филдинг. И Карн тоже — старый сатир, пляшущий под музыку. Ритм убыстряется, тела наши стареют, но пляску надо продолжать, ведь за кулисами наготове стоят молодые танцоры. А забавно было это вначале — отплясывать старые пляски среди нового мира. Он налил себе еще коньяку. Уйти приятно будет в некотором смысле, хотя придется где-нибудь в другом месте устроиться преподавать.

Но у Карна своя красота… Подворье аббатства весной… голенастые, как фламинго, фигуры мальчиков, ждущих начала службы… приливы и отливы детворы, как смена времен года, и старики, застигаемые смертью в гуще детей. Жаль, что нет таланта писать красками, он изобразил бы этот карнский карнавал в изжелта-каштановой осенней гамме… Как огорчительно, подумал Филдинг, что душе, столь чуткой на красоту, отказано в творческом даре.

Он глянул на свои часы. Без четверти двенадцать. Почти пора уже идти — не ко сну, а плясать.

 

Глава 2

ЧЕТВЕРГОВЫЕ ВОЛНЕНИЯ

Четверг, вечер; только что ушел в печать очередной еженедельный выпуск «Христианского голоса». Событие это на Флит-стрит вряд ли назовешь историческим. Прыщавый подросток-рассыльный, унесший растрепанную кипу гранок, проявляет к «Голосу» уважительности ровно на сумму ожидаемых рождественских наградных, и никак не более. Даже в смысле наградных он уже научен и знает, что мирские издания концерна «Юнипресс» более щедры на благостыню материальную, чем «Христианский голос», поскольку щедрость строго зависит от тиража.

Мисс Бримли, редактор еженедельника, поправила под собой надувную подушечку и закурила сигарету. Помощница редактора и секретарша — должность двуединая — зевнула, сунула аспирин в сумочку, взбила гребнем светло-рыжую прическу и простилась с мисс Бримли, оставив после себя, как обычно, аромат весьма пахучей пудры и пустую обертку от бумажных салфеток. Мисс Бримли успокоенно слушала дробный отзвук ее шагов, замирающий в коридоре. Приятно было остаться наконец одной и наслаждаться наступившей разрядкой. Как ни странно это было ей самой, но каждый четверг, входя утром в огромное здание «Юнипресса» и становясь на один междуэтажный эскалатор за другим (слегка комичная на этих эскалаторах, как тусклый и тощий тючок на блистающем лайнере), — каждый четверг ощущала она то же беспокойство. А ведь как-никак уже четырнадцать лет ведет она «Голос», и кое-кто считает его добротнейшим товаром «Юнипресса». И все же по четвергам ее не покидало волнение, вечная тревога, что однажды — быть может, именно сегодня — они не кончат номер к приходу рассыльного. Она частенько представляла себе последствия. Ей приходилось слышать об авариях в других узлах этой издательской махины, о статьях не по вкусу и о головомойках. Для нее было загадкой, почему вообще не прикроют «Голос» — комната, которая отведена его редакции на седьмом этаже, стоит денег, а тираж так мал, что (если мисс Бримли хоть сколько-нибудь разбирается) не возмещает и затрат на газетные вырезки.

«Голос» основан был на рубеже столетия старым лордом Лэндсбери одновременно с ежедневной нонконформистской газетой и «Трезвенником». Но оба те издания давно уже приказали долго жить. А проснувшись как-то поутру, сын лорда Лэндсбери обнаружил, что все его дело, включая штат и персонал, мебель, чернила, вырезки и скрепки, — все на корню куплено невидимым миру золотом «Юнипресса». Случилось это три года назад, и поначалу каждый день мисс Бримли ждала увольнения. Но не приходило ни уведомления, ни директивы, ни запроса — ничего. И, будучи женщиной рассудительной, она продолжала действовать в прежнем духе и перестала удивляться.

И она была рада. Насмешки над «Голосом» строить легко. Каждую неделю он смиренно, без шума и грома свидетельствует пред читателями о случаях господнего вмешательства в дела земные, пересказывает — не мудрствуя лукаво и не слишком заботясь о научности — древнюю историю евреев и дает (от имени вымышленного персонажа) материнские советы всем написавшим и пожелавшим. «Голос» мало заботят те пятьдесят с лишним миллионов британцев, что и не слыхали о его существовании. Он представляет собой орган как бы внутри семейный и, чем поносить нежелающих вступить в эту семью, предпочитает печься об ее членах. Для них он источает доброту, оптимизм и полезные сведения. Если в Индии повальный мор скосил до миллиона детей, то можете быть уверены, что в это время «Голос» в редакционной статье описывал чудесное спасение методистской семьи в Кенте из пламени пожара. «Голос» не угощает вас советами, как скрыть незваные морщинки у глаз или как обуздать вашу раздающуюся вширь фигуру; не приводит вас, постаревшего, в уныние своей вечной молодостью. «Голос» сам среднего возраста и средне буржуазного сословия, девушек он призывает к осторожности, читателей же вообще — к благотворительности. Нонконформизм в религии — самая стойкая из всех привычек, и те семьи, что подписались на «Голос» в 1903 году, продолжали его выписывать и в 1960-м.

Сама мисс Бримли — отнюдь не точный образ и подобие ее журнала. Военный случай и каприз разведработы забросил ее вместе с молодым лордом Лэндсбери в Ливию, в некий домик близ Тобрука, и там проработали они все шесть военных лет, умело и не привлекая постороннего внимания. Кончилась война — кончилась и служба для обоих, но у Лэндсбери хватило здравого смысла и великодушия, чтобы предложить мисс Бримли редакторство. В войну «Голос» перестал выходить, и никто не горел нетерпением возобновить его выпуск. Мисс Бримли вначале было слегка неловко воскрешать и вести еженедельник, который нимало не отражал ее собственного смутного деизма; но очень скоро, начав получать трогательные письма и подняв тираж до прежнего уровня, она привязалась к работе и к читателям, и прежние сомнения покинули ее. «Голос» стал ее жизнью, а читатели — главной в этой жизни заботой. Она старалась, как могла, отвечать на их странные и беспокойные вопросы, а когда не могла сама, то обращалась к другим за помощью, и со временем, печатаясь под несколькими псевдонимами, стала для своих читателей если не мудрецом-философом, то другом, советчиком и всеобщей тетушкой.

Мисс Бримли потушила сигарету, рассеянно убрала булавки, вырезки, ножницы, клей в правый верхний ящик стола и взяла с лотка «для входящих» всю послеобеденную почту — еще не разобранную, поскольку сегодня четверг. Тут были несколько писем на имя Барбары Феллоушип. Под этим псевдонимом «Голос» со дня основания отвечал (и в частном порядке и на своих столбцах) на читательские письма с их множеством пестрых проблем. Письма эти подождут до завтра. «Проблемную» почту она читала не без удовольствия, но оставляла это удовольствие на пятницу, на утро. Мисс Бримли открыла шкафчик сбоку, сунула письма в ближайшую ячейку. Один конверт лег плашмя, и она удивленно заметила, что на заклеенном его отвороте выпукло выдавлен изящный голубой дельфин. Взяв и повертев в руке конверт, она оглядела его с любопытством. Бумага бледно-серая, едва заметно разлинована. Дорогой — наверное, ручной работы. Под дельфином вьется геральдическая ленточка, а на ней чуть различима надпись: «Regem defendere diem videre». На почтовом штемпеле мисс Бримли прочла: «Карн, Дорсет». Дельфин и надпись, должно быть, с герба Карнской школы. Но почему Карн звучит так знакомо? Она гордилась своей отличной памятью, но, к досаде, вспомнить не удалось.

Пришлось вскрыть конверт пожелтевшим костяным ножом и прочесть письмо.

Дорогая мисс Феллоушип.

Уважающая вас Стелла Роуд, урожденная Гластон.

Не знаю, существуете ли вы на самом деле, но все равно, ответы ваши всегда такие добрые, сердечные. Это я написала вам прошлым летом, в июне, про смесь для тортов. Я не больна психически, и я знаю, что мой муж хочет меня убить. Можно мне приехать и повидаться поскорее с вами в удобное для вас время? Я убеждена, вы мне поверите. Поймите, что я не сумасшедшая. Прошу вас, мне нужно повидать вас как можно, как можно скорее, я так боюсь этих долгих ночей. Я больше не знаю, к кому обратиться. К пастору Кардью — но ему я не скажу, он не поверит, а отец у меня слишком здравомыслящий. Я чувствую, что я пропала. Что-то в нем теперь такое. Ночью, когда он думает, что я сплю, он иногда лежит и смотрит так, в темноту. Я знаю, нам не должно держать страх в сердце и дурные мысли, но ничего не могу с собой поделать.

Дай вам бог, чтобы вы нечасто получали такие письма.

С минуту мисс Бримли сидела за столом не шевелясь, глядя на адрес, гравюрно и красиво впечатанный вверху листа: «Северные поля, Карнская школа, Дорсет». Оторопелой, изумленной, ей лишь одно пришло на ум в эту минуту: «Ценность информации определяется ее породой». Любимый афоризм Джона Лэндсбери. Пока не знаешь, откуда сведения, какова их родословная, нельзя определить их ценность. Джон говаривал: «Мы люди разборчивые. Перед информацией без роду и племени мы захлопываем дверь». На что она, бывало, отвечала: «Да, Джон. Но даже лучшим семьям приходилось начинать в безвестности"'.

Но Стелла Роуд вовсе не безродна. Теперь-то мисс Бримли вспомнила. Стелла из Гластонов, тех самых. О ее свадьбе «Голос» уведомил в редакционной хронике, она и в летнем конкурсе первое место заняла; она дочь Сэмюеля Гластона из Брэнксома. На нее и карточка заведена в картотеке мисс Бримли.

Мисс Бримли резким движением встала и с письмом в руке подошла к не зашторенному окну. Прямо перед ней красовался новомодный, плетенный из белого металла оконный ящик для цветов. Странно, подумалось ей, что ни посади в этот ящик — все вянет. Наклонясь слегка вперед, она глянула в провал улицы — щупленькая, трезвая фигурка на фоне желтеющего за окном тумана, уворовавшего у лондонских улиц свой раскаленно-желтый цвет. Далеко внизу неясно различимы уличные фонари, бледные, неласковые. Ей захотелось вдруг свежего воздуха, и она порывисто — что шло совершенно вразрез с ее обычным спокойствием — распахнула окно настежь. Ее обдало холодом, уличный шум сердито хлынул в комнату, а вслед за ним и вкрадчивый туман. Гул движения был непрерывен, и ей на миг показалось — это вращается какая-то огромная машина. Затем сквозь ровный, ворчащий гул к ней донеслись выкрики мальчишек-газетчиков, словно крики чаек перед густеющей, назревающей бурей. Она их различала теперь — неподвижных, как часовые на посту, среди торопливых теней.

А возможно, в письме этом правда. В том-то и всегдашняя трудность. Вот так всю войну шел непрестанный поиск. Возможно, вовсе и не бред. Ведь бесполезно рассуждать о вероятности и неправдоподобии когда у тебя нет ни крупицы достоверного из чего бы можно исходить. Ей вспомнились первые донесения из Франции о самолетах-снарядах — бредовые слухи о бетонных взлетных дорожках в чаще леса. Не доверяй всему сенсационному, не поддавайся. Но ведь возможно, что и правда. Быть может, завтра или послезавтра газетчики внизу там будут кричать об убийстве, и Стеллы Роуд, урожденной Гластон, уже не будет в живых. А раз так, раз существует хоть малейшее подозрение, что убийство замышляется действительно, тогда она, Эльса Бримли, должна сделать все, что может, чтобы предотвратить его. Помимо прочего, у Стеллы Гластон все права на помощь: и отец ее, и дед постоянно выписывали «Голос», и когда пять лет назад Стелла вышла замуж, мисс Бримли отметила это парой строк от редакции. Каждый год на рождество от Гластонов приходит ей поздравительная открытка. Гластоны — из коренных, из первых подписчиков…

У окна было холодно, но она продолжала стоять там, ее притягивали зыбкие тени внизу. Они сливались, расходились врозь, и среди них бесполезно и уныло горели фонари. Убийца вдруг вообразился ей одной из этих снующих, теснящих друг друга теней, глянул на нее темными впадинами глазниц. И внезапно ее охватил страх и захотелось позвать на помощь.

Но не полицию, не сразу. Если бы Стелла Роуд желала обратиться в полицию, то обратилась бы сама. Что же и помешало? Любовь к мужу? Боязнь, что ее высмеют? Скажут, что предчувствие еще не доказательство. Им нужны факты. Но убийства факт один — смерть. Неужели им требуется дожидаться смерти?

Кто же захочет помочь? Она тут же подумала о Лэндсбери, но он теперь фермер в Родезии. Кто еще в войну работал с ними? Филдинга и Джибди нет в живых. Стид-Эспри пропал без вести. Смайли — а где он теперь? Джордж Смайли — самый умный и, пожалуй, самый странный из всех них. Ну конечно, теперь она вспомнила. После этой своей невероятной женитьбы он вернулся в Оксфорд, к научной работе. Но ненадолго… Брак кончился разрывом… А вот после Оксфорда — где он и что он?

Она подошла к столу, раскрыла адресную книгу, последний том. Десятью минутами позднее она сидела уже в такси и направлялась на Слоун-сквер. В руке, затянутой в перчатку, она держала картонную папку, а в папке была карточка, заведенная на Стеллу Роуд, и письма от нее и к ней, относящиеся к июньскому конкурсу. Доехав почти до Пикадилли, мисс Бримли хватилась, что окно в редакции осталось незакрыто. Но бог с ним, с окном.

— У других — сибирские коты или гольф. А у меня — «Голос» и мои читатели. Я смешная старая дева, знаю, но что ж делать. Прежде чем идти в полицию, должна же я хоть что-то еще испробовать, Джордж.

— И решили испробовать меня?

— Да.

Разговор происходил в доме Джорджа Смайли на Байуотер-стрит, она сидела в кабинете у него. Здесь горела только черная настольная лампа сложных, паучьих очертаний и бросала яркий свет на рукописные листки и заметки, которыми сплошь был усыпан письменный стол.

— Вы, значит, ушли из Интеллидженс сервис? — спросила она.

— Да, да, ушел. — Он энергично закивал круглой головой, как бы лишний раз подтверждая самому себе, что это малоприятное время уже осталось позади, и налил гостье виски с содовой. — Я вернулся было туда после… Оксфорда. Но в мирное время там ведь совсем не то.

Мисс Бримли кивнула.

— Представляю. Больше свободного времени — больше грызни и подсидок.

Смайли промолчал. Закурив, сел напротив.

— И люди не те. Филдинг, Стид, Джибди — никого их уже нет. — И, говоря эти слова трезво, без эмоций, она достала из своей большой, трезвой, без вычур сумочки письмо Стеллы Роуд. — Вот это письмо, Джордж.

Прочтя его, он на момент поднес листок поближе к свету, и на его освещенном лампой круглом лице выразилась почти комическая серьезность.

А любопытно, какое впечатление он производит на людей, не знающих его по-настоящему, подумала мисс Бримли, глядя на Джорджа. У нее самой сохранилось былое впечатление о нем как о самом незапоминающемся человеке из всех, встреченных ею когда-либо. Низкорослый, толстый, в выпуклых очках, лысеющий — типичный холостячок-неудачник средних лет и сидячей профессии. Присущая ему стеснительность в делах житейских проявлялась и в его костюме, дорогом и скверно пошитом: в руках у своего портного Смайли был покорной глиной, и тот мял и грабил его, как хотел.

Смайли положил уже письмо на инкрустированный разноцветным деревом столик и теперь глядел на нее по-совиному.

— А то, другое, присланное ею письмо, Брим? Где оно? Мисс Бримли протянула ему папку. Достав письмо, он прочел его вслух.

Дорогая мисс Феллоушип.

Стелла Роуд, урожденная Гластон.

Посылаю на конкурс «Кулинарные советы» следующее предложение. Смесь для тортов приготовляется раз в месяц. Взять поровну жира и сахара и растереть, добавив одно яйцо на каждые шесть унций смеси. Для тортов и пудингов из заготовленной смеси берется нужное количество и добавляется мука.

Смесь может храниться в течение месяца.

Прилагаю конверт с адресом и маркой.

Кстати, уберечь от ржавчины проволочную губку можно, поместив ее в банку с мыльной водой. Разрешается ли участникам конкурса вносить по два предложения? Если да, то считайте, пожалуйста, это моим вторым.

— Она заняла первое место, — заметила мисс Бримли. — Но не в том дело. А вот в чем, Джордж. Она из Гластонов, а Гластоны — подписчики «Голоса» с самого дня основания. Дед Стеллы был старый Руфус Гластон, один из ланкаширских королей фаянса, он и отец Джона Лэндсбери выстроили церкви и молельни почти в каждой деревне в Ланкашире и других центральных графствах. Когда Руфус умер, «Голос» выпустил посвященный ему номер, и сам старик Лэндсбери написал некролог. Сэмюель Гластон перенял дело отца, но ему пришлось позднее переехать на юг в связи с ухудшившимся здоровьем. Впоследствии он поселился близ Борнмута. Он вдовец, Стелла его единственная дочь, последняя из Гластонов. Все они насквозь земные и практичные, и Стелла вряд ли исключение. Не думаю, чтобы кто-либо из них был подвержен мании преследования.

— Дорогая моя Брим, но это непостижимо, — сказал Смайли, глядя на нее удивленно. — Откуда у вас все эти сведения?

Мисс Бримли улыбнулась, как бы извиняясь.

— Это нетрудно — ведь Гластоны плоть от плоти «Голоса». Они поздравляют нас на рождество, а в годовщину основания шлют нам коробки шоколада. У нас имеется примерно пятьсот семейств, составляющих то, что я называю нашим кланом. Они неизменная наша поддержка с самого начала и по сей день. Они пишут нам, Джордж, делятся с нами своими печалями, сообщают о женитьбах, переездах, об уходе на покой, пишут нам, когда они в болезни, в гневе, в унынии. Не часто, разумеется, но пишут.

— Но как вы все это удерживаете в памяти?

— Да нет. У меня картотека. Я ведь всегда отвечаю на письма… но только…

— Да?

Взгляд мисс Бримли стал особенно серьезен.

— Но только впервые они мне пишут — в страхе.

— Так. И в чем моя задача?

— У меня одна лишь мысль мелькнула. Помнится, у Адриана Филдинга был брат — преподаватель в Карне…

— Он там старшим преподавателем, если не вышел еще в отставку.

— Нет, он уходит нынешней весной — я в «Таймсе» прочла несколько недель тому назад на полосе придворной хроники, в том месте, где всегда оповещает о себе Карн. Там говорилось: «Сегодня в Карнской школе начинается пасхальный семестр. В конце семестра выйдет в отставку м-р Т.Р. Филдинг, про бывший в должности старшего корпусного наставника определенные уставом пятнадцать лет».

— Ну, Брим, — сказал Смайли со смехом, — память у вас фантастическая.

— Запомнилось из-за фамилии Филдинг… Ну и, в общем, я подумала — вы, может быть, позвоните ему. Вы, наверно, с ним знакомы.

— Да-да, знаком. Во всяком случае, встречались как-то на годовщине в Оксфордском колледже Магдалины. Но… — Смайли слегка покраснел.

— Ну что, Джордж?

— Да видите ли, он немного не тот человек, что Адриан.

— Ну, разумеется, — возразила резковато мисс Бримли. — Но он сможет вам дать кое-какие сведения о Стелле Роуд. И о ее муже.

— Вряд ли это удобно будет по телефону. Думаю, лучше мне съездить к нему. А почему бы вам не позвонить Стелле Роуд?

— Но ведь сегодня вечером нельзя. Муж ее сейчас дома. Я решила нынче же послать ей письмо с приглашением приехать ко мне в любое время. Но, — продолжала она, нетерпеливо притопнув ногой, — надо сейчас же, немедля что-то предпринять, Джордж.

Смайли кивнул и, подойдя к телефону, набрал справочное и попросил дать телефон мистера Теренса Филдинга. После продолжительной заминки ему дали номер коммутатора Карнской школы — там уж, мол, соединят, с кем ему надо.

Хотелось бы чуть больше знать о Смайли, думала мисс Бримли, наблюдая за его неуверенной повадкой. Интересно, сколько в этой повадке наигранного, а сколько подлинной ранимости. «Он лучше всех, — отзывался о нем Адриан. — Наикрепчайший, наилучший». Но ведь сколько людей научились на войне быть крепкими, научились ужасным вещам, а кончилась война — и они с содроганием отбросили от себя прочь эту страшную науку.

Звонит туда теперь. Вот слышно, как соединяют, и ей на миг стало не по себе. Впервые охватила боязнь очутиться в глупом положении, когда придется давать неловкие объяснения незнакомым, колюче-подозрительным людям.

— Пожалуйста, мистера Теренса Филдинга… (пауза). Добрый вечер, Филдинг. Говорит Джордж Смайли, я был близко знаком с вашим братом во время войны. Мы с вами, собственно, встречались… Да-да, совершенно верно — в колледже Магдалины, позапрошлым летом как будто? Так вот, нельзя ли мне подъехать, повидать вас по личному делу.. — по телефону это не совсем удобно. Тут знакомая моя получила письмо весьма тревожного свойства от жены одного карнского педагога… Я бы… Роуд, Стелла Роуд. Муж ее…

Он вдруг застыл, и мисс Бримли, не сводившая с него глаз, в смятении увидела, как его пухлощекое лицо дернулось гримасой боли и омерзения. Он что-то еще говорил в трубку — она уже не слышала. Видела только, как искажается, бледнеет его лицо и как белеют костяшки пальцев, сжавших трубку. Смотрит теперь на нее, говорит что-то… они опоздали. Стелла Роуд мертва. Убита в среду, поздно ночью. По возвращении из гостей — как раз в среду Роуды ужинали у Филдинга.

 

Глава 3

НОЧЬ УБИЙСТВА

В поезде, отходящем от лондонского вокзала Ватерлоо на Йовил в семь часов пять минут утра, пассажиров бывает негусто, хотя завтраки в поездном ресторане отличные. Смайли без труда нашел пустое купе первого класса. Утро было промозглое, хмурое, небо нависало снеговыми тучами. Смайли сидел, кутаясь в просторное дорожное пальто континентального пошива и не снимая перчаток; в руках у него был целый ворох утренних газет. Как человек аккуратный и враг спешки, он явился на вокзал за тридцать минут до отправления. После треволнений прошлой ночи, когда он просидел, проговорил с мисс Бримли до бог знает которого часа, он чувствовал усталость, и разворачивать газеты не хотелось. Глядя из окна на почти пустой перрон, он, к большому своему удивлению, увидел вдруг мисс Бримли — она шла вдоль вагонов, заглядывая в окна, и в руке несла кошелку. Он опустил окно, окликнул ее.

— Брим, дорогая, что вы делаете здесь в такую мерзкую рань? Вам бы спать и спать еще.

Она села на диван напротив и принялась вынимать и вручать ему содержимое кошелки; термос, бутерброды, шоколад.

— Я не знала, есть ли в поезде вагон-ресторан, — пояснила она. — И кроме того, мне хотелось проводить вас. Вы такой хороший, Джордж. Жаль, я бы тоже хотела поехать, но «Юнипресс» будет рвать и метать. Сотрудников у нас не замечают, но отлучись только — заметят сразу.

— Читали вы сегодняшние газеты? — спросил он.

— Просмотрела наспех по дороге сюда. Из сообщений получается, что у нее не муж, а какой-то маньяк вроде бы…

— Да, Брим. И то же самое вчера Филдинг говорил. Минутное неловкое молчание.

— Джордж, я, наверно, по-ослиному упряма и глупа, что посылаю вас туда? Вчера я была уверена, что поступаю правильно, а теперь не знаю…

— Вы ушли — я позвонил Бену Спэрроу из спецслужбы. Помните Бена? Он был с нами в войну. Я рассказал ему всю эту историю.

— Ах, Джордж! В три часа ночи!

— Да. Он сказал, что с утра позвонит начальнику карнского розыска, сообщит ему о том письме и что я еду в Карн. Бен думает, что следствие поведет инспектор по фамилии Ригби. Бен с ним вместе кончал полицейское училище. — Смайли добродушно поглядел на нее. — К тому же я ведь человек досужий, Брим. Перемена обстановки меня развлечет.

— Какой вы молодчина, Джордж! — обрадовалась мисс Бримли (женщины рады верить подобным заверениям). Она встала, и Смайли сказал на прощание:

— Брим, на случай, если еще потребуется помощь, а со мной связаться не сумеете, то позвоните Менделю — он отставной инспектор полиции, проживает в пригороде, в Митчеме. В адресной книге он есть. Скажете, вы от меня, и он сделает все, что сможет. А мне звоните в «Герб Солеев», я заказал там комнату.

Оставшись снова один, Смайли смущенно оглядел набор провизии, заготовленный мисс Бримли. А он решил уже побаловать себя завтраком в вагоне-ресторане. Лучше всего будет так: бутербродами и кофе закусить потом, днем. А позавтракать все же как следует.

Сидя за столиком, Смайли начал с менее крикливых реляций о смерти Стеллы Роуд. Сообщалось, что в среду вечером мистер и мисс Роуд был и в гостях у мистера Теренса Филдинга, старшего корпусного наставника в Карне; он брат покойного Адриана Филдинга, прославленного ученого — специалиста по Франции, во время войны выполнявшего особые задания военного министерства и пропавшего без вести. От Филдинга Роуды вышли вместе, в одиннадцать без десяти минут примерно, и прошли пешком расстояние в полмили из центра Карна до своего дома, который стоит на отшибе, близ знаменитых карнских игровых полей. Подойдя уже к дому, мистер Роуд вспомнил, что забыл у м-ра Филдинга экзаменационные работы, которые надлежало срочно, до утра еще, проверить. (Дочитавши до этого места, Смайли вспомнил, что не захватил с собой смокинга, а Филдинг почти наверняка пригласит его к обеду.) Роуд решил вернуться к Филдингу и взять работы; примерно в пять минут двенадцатого он вышел из дому. А миссис Роуд, налив себе чаю, села в гостиной дожидаться его возвращения.

Сзади к дому примыкает теплица, куда ведет также дверь из гостиной. В теплице и нашел Роуд тело жены, возвратясь. Видны были следы борьбы, недоставало ряда недорогих украшений, надетых в тот вечер миссис Роуд. Беспорядок в теплице был страшный. К счастью, днем в среду шел снег, и с раннего утра в четверг детективы, прибывшие из Дорчестера, обследовали отпечатки ног и прочие следы. Мистер Роуд был отвезен в шоковом состоянии в Дорчестерскую центральную больницу, где ему оказана помощь. Полиция разыскивает для допроса некую женщину из близлежащей деревни Пилль, получившую в округе прозвище Юродивая Джейни по причине своего нелюдимого и странного образа жизни. Миссис Роуд, чья энергичная деятельность в связи с Международным годом беженцев была в Карне широко известна, проявляла, по рассказам, заботу и участие к Джейни. С ночи убийства Джейни бесследно исчезла. В данное время полиция держится версии, что убийцей замечено было в окно, как миссис Роуд сидит одна в гостиной (шторы не были опущены), и что миссис Роуд открыла убийце парадную дверь, думая, что это вернулся от Филдинга муж. Вскрытие тела производится патологоанатомом министерства внутренних дел.

Другие сообщения были поцветистей. «Освященные веками поля Карна осквернены гнуснейшим убийством», — так начиналась одна статья, а другая — «Учитель натыкается на труп жены в залитой кровью теплице». Третья же вопила: «Убийство в Карне! Розыск юродивой!» Поморщась, Смайли свернул, скрутил все газеты, кроме «Гардиан» и «Тайме», и зашвырнул в багажную сетку.

В Иовиле он пересел в местный поезд, следующий в Карн через Стерминстер и Оукфорд. Было начало двенадцатого, когда он прибыл наконец в Карн.

С вокзала он позвонил в отель и отправил туда свои вещи в такси. Отель «Герб Солеев», расположенный на полпути от вокзала к Карнскому аббатству, бывает заполнен только в школьную годовщину и в день св. Андрея, Большую часть года отель пустует — праздно восседает среди своих запущенных газонов, словно чопорная викторианская дама, в лиловом полутрауре шиферной кровли.

Снег еще не стаял, но день был ясный, погожий, и Смайли решил прямо пойти в город и договориться о встрече с инспектором, ведущим следствие. Он вышел из вокзала, сразу же повеявшего на него викторианской суровостью Карна, и аллеей безлистых деревьев зашагал по направлению к большой башне Аббатства, плоской и черной на фоне бледного зимнего неба. Он пересек подворье Аббатства, тихое, красивое, сплошь заштрихованное былинками травы по белизне газонов и замкнутое в квадрат средневековых корпусов с заснеженными крышами. Снежок мягко похрустывал под ногами. Когда Смайли проходил мимо западного портала Аббатства, высоко над ним куранты пробили полчаса, два конных рыцаря выехали из маленького замка над порталом и медленно подняли копья, салютуя друг другу. И тотчас, словно под действием того же часового механизма, двери кругом всего подворья распахнулись, и орава мальчуганов ринулась из всех этих дверей по снегу — к входу в Аббатство. Один на бегу задел Смайли черной полой. Смайли окликнул его:

— Что за переполох?

— Секста, — крикнул мальчик в ответ и унесся. Пожав плечами, Смайли миновал главный вход в школу, и тут же перед ним предстали здания городского муниципалитета — мрачное, сказочное царство фортеций, вознесенных в прошлом веке из местного камня и скрепленных путаными швами готических труб и окон-амбразур. А вот, рядом с ратушей, и осененная стягом св. Георгия на мачте твердыня карнской полиции, воздвигнутая девяносто лет назад для отражения полчищ, прущих на приступ с луками и стенобитными таранами.

Он назвал себя дежурному сержанту и сказал, что хочет увидеться с инспектором, ведущим следствие по делу о смерти миссис Роуд. Сержант — человек пожилой и непроницаемый — взялся за трубку не без торжественности, как если бы собирался показать сугубо сложный фокус, К удивлению Смайли, оказалось, что инспектор Ригби рад его безотлагательно принять. Вызванный для этой цели младший полицейский бодрым шагом провел его наверх по широкой лестнице в центре холла, и Смайли моргнуть не успел, как очутился у инспектора.

Инспектор был приземист и коренаст. Он походил на горняка-кельта из корнуэльских оловянных рудников или валлийских шахт. Его темные с проседью волосы были низко острижены и клинышком-мыском нацеливались в переносье. Руки — большие и сильные, массивность и постав корпуса — борцовские, но голос мягкий, неторопливый, с дорсетской картавинкой. Смайли не замедлил подметить в инспекторе редкое у малорослых людей свойство — прямоту. Несмотря на поблескивающие темно-коричневые глаза и на быстроту движений, он производил впечатление честности и не лукавства.

— Мне звонил утром Бен Спэрроу. Очень приятно, сэр, что вы приехали. Полагаю, вы привезли мне то письмо.

Раздумчиво обозрев гостя через стол, Ригби остался доволен увиденным. За время войны ему пришлось понюхать всякого, и краем уха он слышал о работе, которую вела разведслужба. И одного уже отзыва Бена — «Парень он стоящий» — для Ригби достаточно — или почти. Но Бен еще и добавил: «Наружность лягушечья, одежда букмекерская, но мозги — оба глаза бы отдал за такие мозги. Работа у него в войну была не дай бог. Тугая и пакостная».

Что верно, то верно — внешность лягушечья. Коротыш, очки круглые, с толстыми, пучеглазыми стеклами, и одежда соответствует. Причем видно, что дорогая. Но пиджак складками берется, где складок не положено. А что удивило инспектора — это стеснительность Смайли. Инспектор ожидал увидеть человека нагловато-уверенного, столичную штучку, и серьезная, щепетильная манера Смайли пришлась ему по вкусу — инспектор был вкусов консервативных.

Смайли достал письмо из бумажника и положил на стол; Ригби извлек из мятого металлического футляра старые золотые очки и аккуратно заправил их дужки за уши.

— Не знаю, упомянул ли Бен, — сказал Смайли. — Это письмо миссис Роуд послала в отдел небольшого нонконформистского еженедельника, подписчицей которого была.

— И его передала вам мисс Феллоушип?

— Нет. Фамилия ее — Бримли. Она редактор журнала. А Феллоушип — просто псевдоним для ответов на читательские письма.

Карие глаза инспектора на момент задержались на Смайли.

— Когда она получила это письмо?

— Вчера, семнадцатого. Четверг у них день занятой — сдают номер в печать. Обычно в этот день послеобеденную почту не трогают до вечера. Письмо это она прочла часу в седьмом, я думаю.

— И тут же повезла его вам?

— Да.

— А почему?

— В войну она работала для меня, в моем отделе. Ей не хотелось сразу же обращаться в полицию. А у меня тот плюс, что я не полицейский, — сморозил Смайли. — В смысле, что она больше никого не знает, кто мог бы помочь.

— А смею ли узнать, сэр, род ваших нынешних занятий?

— Ничего особенного. Провожу небольшие приватные изыскания по Германии семнадцатого века.

Ответ прозвучал глупейше. Но, по-видимому, Ригби удовлетворился им.

— Что это за письмо, написанное ею в июне?

Смайли протянул второй конверт, и опять большая, квадратно обтесанная рука приняла его.

— Она заняла в конкурсе первое место, — объяснил Смайли. — Вот этим своим предложением. Мне сказали, она из семьи, состоящей в подписчиках со дня основания. Поэтому мисс Бримли и не склонна была считать письмо вздором. Не вижу, правда, здесь логической связи.

— Где связи не видите?

— Я хочу сказать, тот факт, что ее семья вот уже пятьдесят лет состоит в подписчиках, не исключает возможности, что миссис Роуд была психически неуравновешенной.

Ригби понимающе кивнул, но у Смайли осталось неловкое чувство, что его не поняли.

— М-да, — усмехнулся медлительно Ригби. — Женщины, женщины…

Смайли, совершенно не зная, что ответить, издал смешок. Ригби задумчиво глядел на него.

— Из школьного персонала здесь вам кто-нибудь знаком, сэр?

— Только мистер Теренс Филдинг. Мы познакомились как-то в Оксфорде, на званом обеде. Я решил съездить, поговорить с ним. Брата его я знал довольно близко.

Ригби слегка свел брови при упоминании о Филдинге, но ничего не сказал, и Смайли продолжал:

— Филдингу я и позвонил, когда мисс Бримли принесла письмо. Он-то и сообщил мне эту новость. Вчера вечером.

— Понятно.

Они снова поглядели друг на друга молча, Смайли — смущенно и с видом слегка комичным, а Ригби — испытующе, оценивая, насколько глубоко стоит вводить приезжего в обстоятельства дела.

— Надолго вы сюда? — спросил он наконец.

— Не знаю, — ответил Смайли. — Мисс Бримли сама хотела приехать, но на ней журнал. Она, видите ли, считает крайне важным сделать для миссис Роуд все, что можно, хотя ее уже не воскресишь. Долг, видите ли, перед подписчицей. Я обещал мисс Бримли проследить, чтобы письмо незамедлительно попало в надлежащие руки. Вряд ли я смогу что-либо еще существенное сделать. Вероятно, я пробуду здесь еще день-два, просто чтобы поговорить с Филдингом… На похоронах буду, пожалуй… Я остановился в «Гербе Солеев».

— Отель приличный.

Ригби аккуратно вложил очки в футляр, сунул футляр в ящик стола.

— В Карне у нас тут по-чудному. Между городом и школой — стена, так сказать. Полное незнание и неприязнь взаимная. И неприязнь именно от страха, от незнания. А это затрудняет следствие по такому делу. Конечно, прийти к мистеру Филдингу или к мистеру Д'Арси я могу, они скажут мне: «Как поживаете, сержант?», угостят на кухне чаем, но за стену, так сказать, мне доступа нет. У них свой круг, и посторонним никому туда нет хода. Ни тебе за кружкой пива в баре потолковать, никаких контактов, ничего… всякий раз только чашка чаю, ломтик тминного торта и обращение «сержант». — Ригби вдруг засмеялся, и Смайли облегченно засмеялся вместе с ним. — А у меня к ним куча вопросов, тьма вопросов — кто тут к Роудам относился хорошо, а кто не очень, и хороший ли из Роуда учитель, и пришлась ли его жена здесь ко двору. У меня по делу фактов, что крючков на вешалке, а вот вешать на них нечего. — Он глядел на Смайли выжидательно. Наступило продолжительное молчание.

— Если вы хотите, чтобы я помог, то я с радостью, — сказал наконец Смайли. — Но сперва познакомьте с фактами.

— Стелла Роуд была убита в среду шестнадцатого числа в двенадцатом часу ночи — в промежутке от десяти минут до без четверти двенадцать примерно. Ей нанесли пятнадцать — двадцать ударов дубиной или, скажем, отрезком трубы. Измолотили страшно… страшно. По всему телу кровоподтеки. Можно предположить, что она вышла из гостиной на звонок или на стук, открыла парадное и тут же ее свалили ударом и поволокли в теплицу. Наружная дверь теплицы была, видите, незаперта.

— Отпечатки пальцев Роуда обнаружены везде. На полу, на стенах, на окнах, на самом трупе. Но имеются и другие отпечатки, не пальцев, а просто кровяные следы — от перчаток, вероятно.

— Следы убийцы?

— Отпечатки пальцев Роуда кое-где наложены поверх следов от перчаток. Так что эти пятна сделаны до Роуда.

Смайли помолчал с минуту.

— Теперь относительно экзаменационных работ, за которыми он возвращался. В самом деле имели они такую важность?

— Да, пожалуй, имели. Более или менее. К полудню в пятницу оценки требовалось уже вручить Д'Арси.

— Но зачем же в таком случае было отдавать эти работы Филдингу?

— Он не отдавал. Днем Роуд сидел на письменных экзаменах, в шесть часов собрал работы. Сложил их в портфель и велел старосте — ученику по фамилии Перкинс — отнести к Филдингу, куда Роуды были званы в гости. Роуд эту неделю еще по церкви дежурил, и у него не оставалось времени зайти к себе домой до Филдинга.

— А где же он переоделся?

— В гардеробной, рядом с преподавательской. Там оборудована раздевалка — главным образом для преподавателей спорта, проживающих не в самом Карне.

— А мальчик, который отнес портфель к Филдингу, что известно о нем?

— Тут я мало что могу добавить. Фамилия — Перкинс. Староста корпуса, что в ведении Филдинга. Филдинг сам опросил Перкинса, показания Роуда подтвердились. Корпусные, знаете, наставники дрожат над своими воспитанниками… не желают, чтобы их допрашивали грубые полисмены. — Ригби слегка помрачнел.

— Так, — после паузы произнес Смайли беспомощно, затем спросил: — А как вы объясняете письмо?

— Тут нам не только ее письмо объяснять. Смайли остро глянул на него.

— Что вы хотите сказать?

— То хочу сказать, — не торопясь проговорил Ригби, — что миссис Роуд и помимо письма порядком начудила в эти последние недели.

 

Глава 4

ГОРОД И ШКОЛА

— Миссис Роуд была, значит, баптисткой, — продолжал Ригби. — В городе у нас тут целая община. Правду сказать, — прибавил он с вялой усмешкой, — жена моя туда же относится. Недели две назад здешний их священник зашел ко мне. Вечером, где-то в половине седьмого. Я уже домой подумывал идти. Вошел, сел, где вы сейчас сидите. Он мужчина крупный, видный собой, родом с Севера, откуда и миссис Роуд. Фамилия его Кардью.

— Мистер Кардью, упомянутый в письме?

— Тот самый. Он о Гластонах издавна был наслышан, Гластоны по всему Северу известная семья, и мистер Кардью был предоволен, когда узнал, что Стелла Роуд — дочь мистера Гластона. Миссис Роуд, само собой, посещала молельню аккуратно, а это нашим горожанам нравится. Моей жене очень по сердцу пришлось, скажу вам. Это, пожалуй, первый раз, чтобы из школы кто-нибудь ходил молиться в город. Большинство здешних прихожан люди торговые, ремесленные — местные, одним словом. — Ригби опять усмехнулся. — Нечасто это бывает, чтобы школа и город вместе сходились, так сказать. Не в обычаях Карна такое.

— А как муж миссис Роуд? Тоже баптист?

— Миссис Роуд рассказывала Кардью, что раньше муж был баптистом. Он родился и вырос в Брэнксоме, вся семья его — баптисты. В Брэнксомской молельне они, можно понять, и познакомились — мистер и миссис Роуд. Вы там не бывали ни разу? Отличная церковь, на самой макушке холма, над морем.

Смайли покачал головой — нет, не бывал, — и широко расставленные карие глаза Ригби с момент глядели на него задумчиво. — А зря, — сказал инспектор. — Стоит съездить поглядеть. Так вот, — продолжал он, — по приезде в Карн мистер Роуд перешел в англиканство. Даже и миссис Роуд пытался убедить, В школе у них насчет этого строго. Я все это фактически от жены своей слышал. У меня правило: сплетни распространять не смей, жена полицейского должна себя соблюдать, но это ей сам мистер Кардью говорил.

— Понятно, — сказал Смайли.

— Пришел, значит, Кардью ко мне. Взволнованный, встревоженный. Не знает, что и думать, и хочет поговорить со мной как с другом, а не как с полицейским. Когда начинают с этого, — заметил Ригби с кислым видом, — я уж так и знаю, что ко мне обращаются именно как к полицейскому. Ну и рассказал мне. Днем к нему приходила миссис Роуд. Его не было дома, он ездил в Оукфорд фермершу одну навестить и вернулся только в шестом часу. А до его прихода с гостьей сидела миссис Кардью. Миссис Роуд молчала, прижухла у огня бледная, как полотно. Только мистер Кардью вернулся, тут же миссис Кардью вышла, и Стелла Роуд стала рассказывать ему про мужа. — Ригби сделал паузу. — Сказала, что мистер Роуд собирается ее убить. Когда долгие ночи наступят. У нее это вроде навязчивой идеи: с приходом долгих ночей ее убьют. Сперва Кардью не слишком принял дело всерьез, но потом, подумав, решил сообщить мне. Смайли сощурился на него.

— Кардью ошарашили ее слова. Он подумал, она бредит. Он, видите ли, человек трезвой складки, хотя и священник. Пожалуй, он чуть строговато с ней обошелся. Спросил, откуда в ней такая мерзостная мысль, а она в слезы. Не в истерику причем, а тихо так, про себя как бы заплакала. Он пытался ее успокоить, обещал помочь, чем только сможет, и опять спросил, что подало ей эту мысль. Но она только головой покачала, встала, пошла к дверям и все качала безнадежно головой. Обернулась к нему от дверей, он подумал, она хочет что-то сказать. Но ничего не сказала и ушла.

— Удивительное дело, — проговорил Смайли, — ведь она солгала в письме. Там специально упомянуто, что Кардью она не говорила.

Ригби пожал своими широченными плечами.

— Я, извините, в чертовски неуклюжем положении, — сказал он. — Шеф наш скорей повесится, чем призовет на помощь Скотланд-ярд. Подавай ему арест виновного, причем незамедлительно. У нас тут столько данных, что можно елку украсить, — следы ног, время убийства, указание на одежду убийцы, даже само орудие убийства.

Смайли удивленно взглянул на инспектора.

— Орудие, выходит, найдено? Ригби помялся.

— Да, найдено. Об этом ни одна почти душа не знает, сэр, и я вас попрошу учесть это. Мы нашли его наутро — лежало брошенное в кювете, в четырех милях к северу от Карна, по Оукфордской дороге. Отрезок кабеля длиной полтора фута. Вы в курсе дела, что такое коаксиальный кабель? Он бывает разного сечения, этот имеет дюйма два в диаметре. Медный стержень, одетый пластиковой изоляцией и сверху оболочкой. На кабеле кровь той же группы, что у Стеллы Роуд, и на кровь налипли волосы с ее головы. Мы держим это в строжайшем секрете. Еще слава богу, что нашел один из наших ребят. Мы тем самым получили точное направление, в котором скрылся убийца.

— И это действительно орудие убийства? — неловко усомнился Смайли.

— В ранах на теле мы нашли частицы меди.

— Странно ведь, — размышлял Смайли вслух, — чтобы убийца так далеко занес орудие. Особенно если он шел пешком. Казалось бы, он захочет освободиться от улики как можно скорее.

— Еще бы. Очень странно. Из этих четырех миль Оукфордская дорога мили две идет вдоль канала; он в любом месте мог бы зашвырнуть кабель в канал, и концы в воду, иди дознавайся.

— А кабель какой, старый?

— Да не очень. Обычный, стандартного образца. Достать такой можно где угодно. — Тут Ригби помялся с минуту, затем его словно прорвало: — Я ведь что хочу сказать сэр. Обстоятельства данного дела требуют развернутого расследования: широкий розыск нужен, детальные лабораторные анализы, массовый опрос. Того и шеф требует, и он прав. Против мужа обвинение нам строить не на чем и, прямо говоря, нам от него проку как от козла молока. Он как-то потерян, заговаривается слегка, противоречит самому себе в разных неважных для нас мелочах — скажем, с какого времени женат или у какого врача лечится. Это у него, конечно, от шока, мне такие вещи приходилось видеть. Письмо ее — чертовски странное письмо, знаю и согласен. Ну а вы можете мне объяснить, сэр, каким это он волшебством сперва оказался в резиновых сапогах, а потом от них избавился, как это смог замолотить жену до смерти и кровью не забрызгаться, кроме там немногих пятен, и как сумел забросить орудие убийства за четыре мили от места преступления, причем все это проделал в течение десяти ми нут с момента ухода от Филдинга? Разъясните мне, и я вам буду благодарен. Мы разыскиваем неизвестного шести футов роста, в мало ношенных резиновых сапогах размера 15, в кожаных перчатках и в старом синем пальто, заляпанном кровью. Пешего бродягу, который в ночь убийства, между 11.10 и 11.45 находился в районе Северных полей и скрылся в оукфордском направлении, унеся с собой полтора фута кабеля, нитку зеленых бус и брошку с камешком под бриллиант ценой двадцать три шиллинга шесть пенсов. Разыскиваем маньяка, убивающего ради удовольствия или ради нескольких шиллингов на жратву; — Ригби помолчал и, грустно усмехнувшись, прибавил: — И способного пролететь пятьдесят футов по воз духу. Но что нам остается еще делать при такого рода сведениях? Кого еще разыскивать? Не могу же я отвлекать людей на поиски каких-то призраков, когда надо развернуть всю эту работу.

— Понимаю вас.

— Но я служу не первый год, мистер Смайли, и действовать люблю не наобум. Разыскивать маньяков, в которых не верю, я не люблю, и не люблю, когда нет доступа к свидетелям. Я люблю с людьми по сталкиваться, порасспросить их, поразнюхать там и тут, обстановку по разведать. А в Карнской школе этого нельзя мне. К чему я клоню, вы улавливаете? Вот и приходится нам полагаться на анализы, на собак-ищеек и на розыски в масштабах всей страны, но я нутром чую, что данное дело немного иной категории.

— Я прочел в газете о какой-то Юродивой Джейни…

— Скажу сейчас и о ней. Миссис Роуд была женщина добросердечная, всякому с ней можно было заговорить. По край ней мере это мое обычное впечатление. Тут кое-кто из прихожанок косо на нее глядел, но сами знаете, каковы женщины. Так вот, миссис Роуд приязненно отнеслась к Джейни. Та ходит по дворам, побирается, зелья продает и привороты. Помешанная, с птичками разговаривает и тому подобное. Живет в заброшенной нормандской церквушке в Пилле. Стелла Роуд ей, бывало, из одежды кое-что даст, покормит — бедняга вечно голодает. А теперь Джейни исчезла. Ее видели вечером в среду на дороге к Северным полям — и с тех пор поминай как звали. Но это мало что значит. Побирушкам закон не писан. Годами могут околачиваться вокруг, а потом раз — и растаяла, как снег на огне. Умерла в канаве, скажем, или захворала и спряталась, как больная кошка. Джейни не одна тут такая ходит. Весь сыр-бор потому, что мы и еще обнаружили следы ног — по краю рощицы, в конце сада. Следы на вид женские и в одном месте подходят вплотную к теплице. Возможно, что цыганка или нищенка. Возможно что угодно, но сдается мне, что это в самом деле Джейни. А как бы хорошо, сэр, очевидица нам бы не помешала, пусть даже полоумная.

Смайли встал. Обменялись рукопожатием, и Ригби сказал:

— До свидания, сэр. Звоните в любое время, когда вам заблагорассудится. — Черкнул в блокноте, лежащем на столе, вырвал листок, подал Смайли. — Вот мой домашний телефон. — Проводил Смайли к дверям и, помешкав, сказал:

— Вы случайно сами не Карн кончали, сэр?

— О нет.

Ригби опять помялся.

— Шеф наш — карнианец. Командовал армейской бригадой в Индии. Бригадир Хэвлок. Ему у нас год осталось дослужить. Он этим делом сильно заинтересовался. Не хочет, чтобы я зря тормошил Карн. Не желает.

— Понимаю.

— Требует незамедлительного ареста.

— И чтобы арест Карна не касался?

— До свидания, мистер Смайли, Не забывайте звонить. Да, еще одно надо бы упомянуть. Насчет этого кабеля…

— Да-да.

— Мистер Роуд брал отрезок такого же кабеля на уроки для опытов по элементарной электронике. А недели три тому назад кабель затерялся куда-то.

Смайли не спеша пошел к себе в отель.

«Дорогая Брим,

Джордж»

Сразу же по приезде передал письмо человеку из местного уголовного розыска, которому поручено дело. А поручено оно, как Бен и предполагал, инспектору Ригби. Это дядя низенький и кряжистый — помесь корнуэльского лешего с неваляшкой, — и пальца ему в рот класть никому не советую.

Начну с середины: письмо наше возымело несколько не тот эффект, на который мы рассчитывали, — Стелла Роуд две недели назад сообщила, оказывается, Кардью, здешнему баптистскому священнику, что муж намерен ее убить с наступлением долгих ночей (что за ночи такие, не знаю). Что касается обстоятельств дела, то в отчете «Гардиан» они изложены в основном верно.

Собственно, чем больше Ригби посвящал меня в детали, тем все маловероятней становилось, что убил муж. Против этого говорит почти все (помимо самого уже мотива преступления) и место, где нашли орудие убийства, и отпечатки ног на снегу, указывающие на рослого мужчину в резиновых сапогах, и следы перчаток, неизвестно чьих, в теплице. Прибавьте сюда и самый весомый довод — «убийца был наверняка захлестан кровью»: по словам Ригби, теплица представляла зрелище ужасное. Конечно, и на Роуде была кровь — как удостоверил выбежавший к нему на дорогу коллега, — но лишь в той скудной мере, в какой Роуд мог вымазаться, наткнувшись в темноте на тело. Между прочим, следы сапог ведут к дому, уходящих же следов нет.

В данный момент, как указывает Ригби, наличные по делу факты допускают лишь одно истолкование: убил неизвестный бродяга — возможно, сумасшедший, — убил из удовольствия или польстясь на ее драгоценности (которым грош цена), и скрылся по Оукфордской дороге, а орудие убийства бросил в кювет. (Но зачем он пронес его четыре мили и зачем в кювет бросил, а не утопил в канале, тут же, У дороги? Дорога на Оукфорд идет болотистой равниной, которая вся исполосована осушительными каналами.) Если толкование Ригби верно, тогда нам остается объяснить письмо Стеллы и ее разговор с Кардью тем, что она страдала манией преследования, или же (если мы суеверны) тем, что предчувствовала свою смерть. Но тогда это самое чудовищное совпадение из всех, о каких мне приходилось слышать. В связи с чем и хочу еще прибавить следующее.

Из умолчаний Ригби я мог вывести, что начальник полиции нажимает на него, велит прочесывать округу с целью изъятия бродяг в запятнанных кровью синих пальто (помните — пояс). У Ригби, конечно, нет иного выбора, кроме как действовать согласно фактам дела и велению начальства, но Ригби явно неуютно от чего-то, что он либо знает молча, либо же смутно ощущает. Думаю, что он был искренен, когда просил сообщать ему все добытые мною школьные сведения — о самих Роудах, пришлись ли они ко двору здесь и т. д. Монастырские стены Карна, чувствует Ригби, еще довольно-таки высоки…

Так что я, пожалуй, попринюхаюсь тут немного, огляжусь, как и что. Придя из полиции, я позвонил Филдингу и был им приглашен к ужину сегодня. Как только будут новости, сразу же напишу.

Смайли тщательно заклеил конверт, прижав большими пальцами уголки. Запер на ключ дверь номера и спустился по широкой мраморной лестнице, ступая аккуратно на тощую кокосовую циновку, постланную посередине.

Внизу в холле был красный деревянный почтовый ящик для удобства проживающих в отеле, но Смайли, как человек осмотрительный, не стал пользоваться этим удобством. Он прошел к почтовому ящику на углу улицы, опустил письмо и стал решать, где бы поесть. Разумеется, имелись бутерброды и кофе — дар мисс Бримли. Нехотя он вернулся в отель. Там кишело журналистами, а журналистов Смайли не выносил. И холодно там было, а Смайли и холода не терпел. И так до оскомины это ему знакомо — бутерброды в гостиничной комнате.

 

Глава 5

КОШКА С СОБАКОЙ

Вечером того же дня, в самом начале восьмого, Смайли поднялся по ступеням, ведущим в дом мистера Теренса Филдинга. У парадных дверей он позвонил, и ему открыла толстушка лет пятидесяти пяти. В тускло освещенном холле по правую руку пылали поленья в камине на груде золы, а над собой Смайли различил небольшую антресоль и винтовую красного дерева лестницу, ведущую на верхний этаж. В отсветах камина видно было, что стены вокруг увешаны картинами разных стилей и периодов, а каминная полка уставлена всевозможными художественными безделушками. Но Смайли отметил, невольно поежившись, что ни камину, ни картинам не удалось полностью заглушить школьный запашок — слабый аромат какао, пасты для паркетов, оптом закупаемой, и школьной кухни. В стороны из холла шли коридоры, и видно было, что все стены понизу окрашены темно-коричневой или зеленой масляной краской согласно незыблемому правилу школьных маляров. В устье одного из этих коридоров огромно замаячила фигура мистера Теренса Филдинга.

Он надвинулся на Смайли своей радушной массой; буйная седая его грива роняла пряди на лоб, а мантия живописно волновалась позади.

— Смайли? О-о! Вы знакомы с Тру? Мисс Трубоди, моя домоправительница. Снег восхитителен, не правда ли? Чистейший Брейгель! Вы видали катание мальчиков на льду? Бесподобное зрелище! Черные костюмы, цветные шарфы, бледное солнце, как две капли воды, буквально как две капли, натуральнейший Брейгель. Восхитительно!

Он взял у Смайли пальто, бросил на ветхий сосновый стул с камышовым сиденьем, стоящий в углу холла.

— А как вам этот стул — узнаете?

— Боюсь, что нет, — сконфуженно ответил Смайли.

— Напрасно, напрасно! Привезен мной из Прованса до войны. У столяришки тамошнего делан. Ну-ка определите, чье он точное подобие. Копия «Желтого стула» Ван-Гога! Некоторые тут же узнают. — И, шагая впереди, Филдинг коридором повел гостя в большой комфортабельный кабинет, украшенный изразцами, статуэтками эпохи Возрождения, бронзой не ясно каких эпох, фарфоровыми собачками, терракотовыми вазами; и посреди всего великолепно высился сам Филдинг.

Как старший корпусной наставник, Филдинг носил не обычную ученую мантию, а нечто тяжко ниспадающее, длиннополо-черное, с крахмальным судейским жабо — нечто вроде вечернего монашеского платья. От облачения этого веяло монастырской суровостью — в заметном контрасте с нарочито ярким обликом самого Филдинга. Явно сознавая это, стремясь оттенить чинность униформы и придать ей что-то от своей натуры, он носил в петлице лацкана тщательно подобранный цветок из своего сада. Он так и требовал от портного — шить с петелькой, чем шокировал карнских портных, у которых на матовых стеклах витрин красуются эмблемы королевских династий. Цветок он выбирал по настроению — от гвоздики до гиацинта. Сегодня у него в петлице была роза, и по се свежести Смайли определил, что вдел ее Филдинг минуту назад, а срезать велел точно к приходу гостя.

— Вам хересу или мадеры?

— Благодарю вас, хересу.

— Мадера — напиток блудниц, — возгласил Филдинг, наливая из графика, — но мальчики ее любят. Быть может, именно поэтому. Они ведь отчаянные греховодники. — Он передал Смайли бокал и прибавил, драматически понизив голос:

— Мы все теперь под гнетущим впечатлением этого ужасного события. Ничего, знаете, подобного у нас никогда не бывало. Вы читали вечерние, газеты?

— Нет, не читал. Но «Герб Солеев», разумеется, битком набит репортерами.

— Настоящее нашествие на город. По всему Гемпширу военные рыщут с миноискателями. А что хотят найти, бог их знает.

— А как на мальчиков подействовало все это?

— Они-то в восторге! Моему же корпусу повезло особенно — ведь Роуды у меня обедали в тот вечер. Какой-то кретин из полиции хотел даже учинить допрос одному из моих мальчиков.

— Вот как, — сказал Смайли с невинным видом. — А о чем бы это стал он его допрашивать?

— Аллах его ведает, — отмахнулся Филдинг и, меняя тему, спросил: — Вы знавали брата, не так ли? Он мне говорил о вас, представьте.

— Да, Адриана я знал очень хорошо. Мы были близкими друзьями.

— И на войне тоже?

— Да.

— Вы, значит, принадлежали к его шатии?

— Какой шатии?

— Ну, Стид-Эспри, Джибди, Все эти люди.

— Да.

— Мы с Адрианом редко видались в зрелые годы. Будучи жульнической подделкой, я принужден избегать встреч и сопоставлений с подлинниками, — с откровенничал Филдинг в прежней своей эффектной манере. Как на это отвечать, Смайли не знал, но его выручил тихий стук в дверь; в кабинет несмело вошел высокий рыжий мальчик.

— Я уже кончил перекличку, сэр. Если вы готовы, сэр…

— О черт, — сказал Филдинг, осушая бокал. — На молитву зовут. — Он повернулся к Смайли. — Знакомьтесь — Перкинс, мой староста. В музыке — гений, но в классе — отнюдь. Так ведь, Тим? Вы подождите здесь или идемте со мной, как желаете. Это займет всего десять минут.

— И того меньше, сэр, — сказал Перкинс. — Сегодня у нас «Ныне отпущаеши».

— Восхвалим господа за малые благодеяния, — возгласил Филдинг, одернув свое жабо, и резко повел Смайли по коридору и через холл, а Перкинс голенасто зашагал следом. На ходу Филдинг без умолку кидал через плечо: — Рад, что вы выбрали пятницу для приезда. У меня правило — по субботам не принимать уже потому, что по субботам все другие наши принимают — хотя чем занимать гостей в данный печальный момент, всем нам не слишком известно. У меня сегодня будет Феликс Д'Арси, но это вряд ли занимательно. Он профессионал-карнианец. Между прочим, мы к вечерним трапезам одеваемся, но это не суть важно.

У Смайли упало сердце. Повернули за угол, пошли другим коридором.

— У нас молитвы по часам. Ректор восстановил семь канонических часов: приму, терцию, сексту и так далее. В течение семестра — молитвы до пресыщения, а на каникулах — полное от них воздержание. То же касается занятий спортом. Такова система. Впрочем, удобно для перекличек.

Он провел Смайли еще и третьим коридором и в конце его распахнул толчком двустворчатую дверь. Картинно паруся своей мантией, размашисто вошел в столовую, где ожидали ученики.

— Налить вам хересу еще? Ну, как молитва? Поют весьма мило, не правда ли? Один-два тенора недурных. Мы в прошлом семестре пробовали унисонное пение — весьма неплохо выходило, совсем даже неплохо. Сейчас явится Д'Арси. Он жаба страшенная. Вылитый типаж Сиккерта пятьдесят лет спустя, весь состоящий из брюк и воротничка. Вам еще, однако, повезло, что явится он не в сопровождении сестры своей. Та хуже!

— Он какой предмет преподает? — Разговор шел уже снова в кабине Филдинга.

— Предмет? Боюсь, что здесь у нас предметов нет. Никто из нас ни строчки не прочел ни по какому предмету с момента окончания университета. — Понизив зловеще голос, он прибавил: — То есть если мы там вообще учились. Д'Арси преподает французский. Д'Арси — старший тутор по избранию, холостяк по профессии, сублимированный пед… агог по склонности, — Филдинг стоял теперь в позе, откинув голову назад, а правую руку простерши к Смайли, — …а предмет его — изъяны ближних. По главной же своей должности он — самоназначенный верховный блюститель карнского этикета. Если вы в мантии прокатились на велосипеде, не так сформулировали ответ на приглашение, не по ранжиру разместили гостей за столом, употребили «мистер», когда речь шла о коллеге, Д'Арси вас выведет на чистую воду и сделает внушение.

— А каковы обязанности старшего тутора? — спросил Смайли, просто чтобы поддержать разговор.

— Это арбитр между классиками и природоведами, он составляет расписание и утверждает результаты экзаменов. Но главная его, горемыки, обязанность — мирить искусства с на уками. — Филдинг с мудрой грустью покачал головой. — А для этого требуется человек помозговитей, чем Д'Арси. А впрочем, — добавил он устало, — какая разница, кому достанется лишний час в пятницу вечером? Кому все это интересно? Уж конечно, не мальчикам, не бедным милым мальчуганам.

И Филдинг продолжал говорить о том о сем, и неизменно в гиперболических тонах, взмахивая иногда рукой, точно желая поймать увертливую метафору. О преподавателях говорил он с едкой насмешкой; и о воспитанниках — с сочувствием, если не с пониманием; и об искусствах — с пылом и с театральной растерянностью одинокого ценителя среди невежд.

— Кари не школа, а лепрозорий для умственно прокаженных. Кончили мы университет и прибыли сюда, и стали обнаруживаться в нас симптомы. Постепенное отгнивание интеллектуальных конечностей. Изо дня в день умы наши чахнут, дух наш атрофируется и мертвеет. Мы наблюдаем за процессом этим друг у друга, надеясь отвлечься от собственного гниения. — Он сделал паузу, поглядел задумчиво на свои пальцы. — Во мне процесс завершен полностью. Я представляю собой мертвую душу, а тело, в котором обитает сия душа, именуется Карном. — Весьма довольный сделанным признанием, Филдинг развел в стороны ручищи, распростер рукава-крылья мантии, словно гигантский нетопырь. — Перед вами Вампир Карна. — Филдинг отвесил глубокий поклон. — Alcoholique et poete! — И зычным раскатом хохота завершил действо.

Филдинг поразил Джорджа Смайли — своими размерами, голосом, капризно-переменчивым нравом, всей своей броской, крупнопланной манерой. Смайли и привлекал и отталкивал этот спектакль, эта вереница взаимно противоречивых поз; он не знал, требуется ли и от него, от зрителя, подача реплик. Но Филдинг до того, видимо, ослеплен был огнями рампы, что забывал о зрительном зале там, за рампой. Чем дольше вглядывался и вдумывался Смайли, тем неуловимей казался ему этот характер — многоцветный, но пустоцветный; дерзкий, но уклончивый; красочный, широкий, открытый и вместе с тем лживо-извращенный. Не худо бы узнать подноготную Филдинга — богат ли он, к чему стремится, чем в жизни огорчен. Приход Феликса Д'Арси, возвещенный мисс Трубоди, прервал раздумья Смайли.

Ни черных, ни иных свеч. Холодный ужин, превосходно приготовленный мисс Трубоди. Не бордо, а рейнвейн, подаваемый вместо портвейна. И наконец, наконец-то Филдинг упомянул о Стелле Роуд.

Шла приличествующая месту беседа об искусствах и науках. Беседа эта была бы скучна (ибо не блистала познаниями), если бы не Филдинг, непрестанно шпынявший Д'Арси и старавшийся, по-видимому, показать Д'Арси с наихудшей стороны. О людях и проблемах Д'Арси судил в основном с точки зрения «благопристойности» (любимое его слово) и отличался чисто женским зложелательством к коллегам. Поговорили, затем Филдинг спросил Д'Арси, кто заместил пока что Роуда.

— Никто, — ответил Д'Арси и прибавил елейно — Ужасно потрясла эта история всю школу.

— Чепуха, — возразил Филдинг. — Мальчики любят смертоносные бедствия. Чем дальше мы от смерти, тем она притягательней. Для них все это праздник.

— Огласка делу была дана в высшей степени неблагопристойная, — сказал Д'Арси. — В высшей степени. Сознание этого, считаю я, довлеет в умах большинства наших преподавателей. — Он повернулся к Смайли. — Пресса, знаете ли, источник вечных наших огорчений. В прошлом такое не могло бы иметь места. В прежние времена великие фамилии и общественные установления наши были ограждены от подобных вторжений. О-граж-де-ны. Ныне же все изменилось. Многие из нас принуждены выписывать бульварные газетки по этой именно причине. В одной из воскресных газет, в одном только номере сообщалось не менее чем о четырех бывших учениках Хекта. И обо всех четырех — в неблагопристойном контексте, смею вас уверить. И разумеется, эти газеты никогда не преминут упомянуть, что речь идет о карнианце. Я полагаю, вам известно, что у нас ныне обучается наследный принц. Сам я имею честь направлять его занятия французским. У нас также учится юный Солей. Во время бракоразводного процесса его родителей пресса вела себя прискорбно. Крайне прискорбно. Ректор писал об этом в Совет печати, должен вам сказать. Черновик письма составлен был мной. Но в связи с нынешним трагическим событием пресса буквально превзошла себя. Вчера репортеры даже присутствовали у нас на повечерии, представьте, в чаянии молитвы по усопшей. Заняли полностью две задние скамьи на западной стороне. Дежуривший в Аббатстве Хект попытался их выдворить. — Д'Арси помолчал, мягко-осуждающе приподняв брови, затем улыбнулся. — Конечно, это не входит в компетенцию дежурного, но наш добрый Хект этим мало смущается. — Повернувшись к Смайли, Д'Арси пояснил: — Хект — один из наших атлетических собратьев.

— На ваш вкус, Стелла была чересчур низкопородна, не правда ли, Феликс?

— Отнюдь нет, — поспешно возразил Д'Арси. — прошу вас, Теренс, такого обо мне не говорить. Классовых различий я абсолютно не провожу; разборчивость моя касается только манер. Не спорю, что манеры ее оставляли желать лучшего.

— Она во многом была как раз то, чего нам не хватает, — продолжал Филдинг, не обращая на Д'Арси внимания и адресуясь к Смайли. — Она воплощала в себе все, от чего нам вменено в обязанность отворачиваться: муниципальные микрорайоны, красный кирпич новых городов и университетов — все, являющее собой антитезу Карна. — Внезапно обернувшись к Д'Арси, он сказал: — А для вас, Феликс, она была лишь низкопородна.

— Отнюдь нет. Неприемлемо воспитана — вот и все. Филдинг в отчаянии повернулся к Смайли.

— Вот, извольте, — сказал он. — Мы говорим на ученом жаргоне, носим ученые мантии. Торжественными обедами отмечаем годовщины, произносим в трапезных длинные латинские молитвы, которых ни один из нас не может перевести. Ходим на литургии в Аббатство, и жены наши сидят там в «курятнике» в своих ужасных шляпах. Но все это пустопорожняя шарада, смысла в которой нет.

Д'Арси тускло улыбнулся.

— Не могу поверить, дорогой мой Теренс, чтобы такой гурман и хлебосол, как вы, мог столь низко ценить манеры и тонкости обхождения. — Он взглянул на Смайли, как бы призывая его в свидетели достоинств Филдинга, и Смайли счел долгом поддакнуть. — К тому же мы здесь к Теренсу привыкли издавна, нас не пугают его громы.

— Знаю, знаю, Феликс, чем вам эта женщина была неприятна. Она отличалась честностью, а против честности такого рода Карн беззащитен.

Д'Арси неожиданно рассердился не на шутку:

— Теренс, я протестую против подобных слов. Категорически протестую. Я считаю своим долгом — да и все бы должны считать это своим долгом — возрождать и утверждать здесь, в Карне, высокие нормы общественного поведения, которым война нанесла столь прискорбный ущерб. Я сознаю, что в связи с этим не раз уже мог вызвать по отношению к себе недружелюбные чувства. Но комментарии мои или советы никогда — прошу это заметить, — никогда не касаются личностей, а бывают направлены исключительно лишь против изъянов поведения, против нарушений благопристойности. Не спорю, Теренс, что не единожды я принужден был обращаться к Роуду в связи с поведением его жены. Но это сфера, чрезвычайно далекая от личностей. И я никому не позволю утверждать, что якобы я питал личную неприязнь к миссис Роуд. Такое утверждение, огорчительное в любое время, в нынешних трагических обстоятельствах особенно прискорбно. Воспитание и… э-э… среда миссис Роуд не могли, естественно, приготовить ее к нашему здешнему укладу, но это вопрос совершенно иной. Что, однако, позволяет мне вновь подчеркнуть: цель моя не осуждение, а нравственное просвещение. Ясно ли я выразил мысль?

— Куда уж ясней, — сухо ответил Филдинг.

— А жены сослуживцев относились к ней приязненно? — спросил Смайли.

— Жены! О мой бог! — простонал Филдинг, прижав руку ко лбу. Сделал паузу. — Не одну из них она здесь, думаю, скандализировала своей простенькой одеждой. Притом ходила в общественную прачечную, что тоже не могло прийтись по вкусу. И вдобавок не молилась в нашей церкви…

— А были у нее подруги среди преподавательских жен? — не унимался Смайли.

— Кажется, с ней дружила молодая миссис Сноу.

— Вы говорили, она была здесь в гостях в самый день убийства?

— Да, — тихо сказал Филдинг, — в среду. А Феликсу с сестрой пришлось потом оказать помощь бедному Роуду… — Он взглянул на Д'Арси.

— Да-да, — коротко подтвердил Д'Арси. Он покосился на Филдинга и — показалось Смайли — переглянулся с ним. — Нам никогда не забыть, никогда… Теренс, простите за экскурс в сферу узкопрофессиональную, но письменный грамматический разбор Перкинса невообразим: подобных ляпсусов мне еще не приходилось встречать. Что он, нездоров? Мать его — культурнейшая женщина, Сэмфордам доводится родней, мне говорили.

Смайли вгляделся в Д'Арси. Смокинг на Д'Арси выцветший, позеленевший от старости. Смайли не удивился бы, услышав: «Смокинг унаследован мною от деда». Кожа лица настолько лишена морщин, что создается какое-то жирненькое впечатление, хотя Д'Арси не толст. Голос настроен на одну слащаво-вкрадчивую ноту, и все время он улыбается — при разговоре и когда молчит. Улыбка навечно вштампована в гладкое лицо, она обнажила ровные зубы и оттянула уголки румяных губ словно невидимыми пальцами дантиста. Но лицо Д'Арси невыразительным не назовешь. Напротив. Мельчайшее движение губ, носа, бровей, малейший взглядик уловимы и читаются. И ясно, что он хочет уйти от темы. Не от Стеллы Роуд (к ней он вернулся сам немного погодя), а от вечера, когда произошло убийство, от точного пересказа событий. Более того, у Смайли не было сомнений, что и Филдинг заметил увертку Д'Арси и что переглянулись они, как будто связанные страхом, и взгляд был предостережением, что ли, ибо с этого момента Филдинг переменился: надулся, ушел в себя, и долго затем Смайля ломал себе голову над этой переменой.

Обратясь к Смайли, Д'Арси заговорил слащаво-интимно:

— Прошу прощения, что согрешил, посудачил о школьных делах. Вы, вероятно, находите, что мы здесь несколько замкнулись в своей сфере? Я знаю, нас часто обвиняют в отгороженности. Карн, дескать, школа снобов. Об этом трубит ежедневно бульварная пресса. Но что бы ни утверждали наши авангардисты, — Д'Арси хитровато взглянул на Филдинга, — я могу заверить, что нет человека, менее грешащего снобизмом, чем Феликс Д'Арси.

Смайли отметил, что волос у Д'Арси тонкий, рыжеватый и начинается высоко над розовым загривком.

— Возьмем, к примеру, злополучного Роуда. Я нимало не ставлю бедняге Роуду в укор среду, взрастившую его. Классические школы, без сомнения отлично выполняют свою функцию. К тому же Роуд вполне приемлемо освоился с нашим укладом. Именно так и отозвался я в беседе с ректором, подчеркнув, что Роуд превосходно исполняет свои обязанности по церкви. Более того, смею думать, что здесь сыграли роль мои наставления. При надлежащем руководстве ими люди эти, заметил я ректору, способны усвоить наши обычаи и даже наши манеры; и ректор со мной согласился.

Бокал Смайли был пуст, и Д'Арси, не спрашивая у хозяина, налил из графина. Руки у Д'Арси по-девичьи холены и безволосы.

— Но, — продолжал он, — я должен честно признаться — миссис Роуд не проявила подобной готовности примениться к нашему укладу. — По-прежнему улыбаясь, он изящно отхлебнул из своего бокала. Следы заметает, подумалось Смайли. — Она-то никогда не стала бы вполне приемлемой, хотя при жизни ее я, понятно, не высказывал вслух своего мнения. Ей помешали бы ее среда и воспитание. И это не вина ее, а беда. Если же говорить откровенно и доверительно, то у меня есть основания думать, что именно ее прошлое послужило причиной ее смерти.

— То есть как это? — встрепенулся Смайли, и Д'Арси пояснил, бегло взглянув на Филдинга:

— Факты говорят, что она ожидала нападения.

— Моя сестра любит собак, — продолжал Д'Арси. — Воз можно, это вам уже небезызвестно. Ее коронная отрасль — черно-рыжие той-спаниели. В прошлом году она получила первый приз на северо-дорсетской выставке и вскоре затем удостоилась почетного отзыва у Крафта за свою Королеву Карна. У нее имеется клиентура в Америке, знаете ли. Осмелюсь утверждать, что мало кто в Англии так эрудирован в той-спаниелях, как Доротея. Именно это нашла случай выразить супруга ректора неделю назад. Ну-с, как вы знаете, Роуды нам соседи, а Доротея своими добрососедскими обязанностями отнюдь не склонна пренебрегать. Где речь идет об обязанностях, там у нее нет места снобизму, смею вас уверить. Роуды привезли с собой собаку — беспородный, но весьма разумный пес. (В сторону замечу, что имею крайне смутное представление о том, где Роуды жили до Карна.) Собаку свою они любили, и думаю, что это не было притворством. Роуд стал было брать ее с собой на матчи регби, но я нашел случай ему отсоветовать. Собака вызывала у воспитанников неприличное оживление. Я успел уже это испытать, прогуливая Доротеиных спаниелей.

Подхожу теперь к главному пункту. Доротея пользуется услугами Гарримана — ветеринара, личности незаурядной в своем роде. Он проживает близ Стерминстера. Недели две тому назад у Королевы Карна открылся сильный кашель, и Доротея послала за Гарриманом. Сука подобных достоинств требует к себе серьезнейшего отношения, смею вас уверить.

Тут Филдинг застонал, но Д'Арси и бровью не повел.

— Я был как раз дома, и Гарриман остался на чашку кофе. Он, как я уже сказал, возвышается над уровнем своей среды. В разговоре Гарриман упомянул о собаке Роудов, и оказалось, что миссис Роуд накануне привезла к нему свою собаку и попросила умертвить ее. Сказала, что собака укусила почтальона. Говорила длинно и путано — мол, почта подаст в суд, полиция уже приходила и бог весть что еще. И все равно, дескать, пес этот не способен защитить, а только лает. Так и сказала Гарриману: «Он все равно не защита».

— И ей не жаль было собаку? — спросил Смайли.

— Как же, как же. По словам Гарримана, она явилась к нему в слезах. Миссис Гарриман пришлось напоить ее чаем для успокоения. Они предложили ей повременить, а собака пусть пока побудет у них в питомнике. Но миссис Роуд была тверда и непреклонна. Гарриман с женой не знали, что и подумать.

Обсудив потом между собой, они пришли к выводу, что поведение миссис Роуд трудно назвать нормальным. Вернее, невозможно назвать нормальным. Поразил их также вид собаки: наличествовали серьезные признаки дурного обращения. На спине были следы побоев.

— И Гарриман не стал уточнять смысл ее фразы: «Он все равно не защита»? Как понял Гарриман эти слова? — допытывался Смайли, не сводя глаз с Д'Арси.

— Она повторила их в разговоре с миссис Гарриман, но ни звука не сказала в объяснение. Однако я считаю, смысл их и так очевиден.

— Вот как? — произнес Филдинг.

Д'Арси склонил голову набок и жеманно подергал себя за мочку уха.

— В каждом из нас есть немножко от сыщика, — сказал он. — Мы с Доротеей обсудили это после… э-э… кончины. Мы решили, что еще до переезда в Кари Стелла Роуд завела дурно пахнущего свойства знакомство, а в последнее время связь эта возобновилась… быть может, против ее воли. Оголтелый ка кой-нибудь мерзавец, прежний обожатель, обозленный нынешним преуспеванием миссис Роуд.

— Что, сильно был укушен почтальон? — спросил Смайли. Д'Арси опять повернулся к нему.

— В том-то и сюрприз. В том-то и вся изюминка, дорогой мой. Собака его вовсе не кусала. Доротея навела справки. Весь рассказ был сплошной цепью лжи от начала до конца.

Встав из-за стола, они перешли в кабинет Филдинга, куда мисс Трубоди подала кофе. Разговор продолжал вертеться вокруг трагического события. Д'Арси не уставало возмущать не благоприличие всего этого — назойливость репортеров, грубая бесчувственность полиции, неопределенность происхождения миссис Роуд, злополучие ее супруга. Филдинг все еще был странно молчалив, погружен в свои мысли и лишь взглядывал враждебно на Д'Арси время от времени. Ровно без четверти одиннадцать Д'Арси пожаловался на усталость, и все трое вышли в обширный холл. Там Смайли взял у мисс Трубоди свое пальто, а Д'Арси — пальто, теплое кашне и шапку. Д'Арси поблагодарил за гостеприимство, Филдинг ответил хмурым кивком. Повернулся к Смайли:

— А дело, по которому вы мне звонили, — в чем оно конкретно состояло?

— Ах да, по поводу письма, написанного Стеллой Роуд в самый канун убийства, — туманно ответил Смайли. — Сейчас им занимается полиция, но там не придают ему… значимости. Совершенно не придают. У миссис Роуд, по-видимому, был комплекс преследования. — Смайли смущенно улыбнулся. — Не знаю, правильно ли я выразился. Но мы можем как-нибудь еще поговорить об этом, вы должны отобедать у меня в «Гербе Солеев» до моего отъезда. А в Лондоне вы бываете? Можно было бы в Лондоне встретиться, в конце семестра.

Стоя на пороге, Д'Арси глядел на свежевыпавший снег, безупречной белой пеленой одевший мостовую.

— Так-так, — сказал он с многозначительным смешком. — Долгие ночи, а, Теренс? Долгие ночи.

 

Глава 6

ЗАЩИТА ОТ ДЬЯВОЛА

— Что значит выражение «долгие ночи»? — спросил Смайли. Они с Д'Арси быстро шли от Филдинга по свежему снежку, направляясь к подворью Аббатства.

— Местная примета гласит, что долгие ночи в Карне обильны снегом. Долгие ночи — здешнее традиционное название великопостных ночей, — ответил Д'Арси. — До Реформации у монахов Карнского аббатства в великий пост бывали молитвенные бдения на всю ночь — от повечерия до заутрени. Вероятно, это вам небезызвестно. Поскольку в Реформацию монашество упразднили, то и обычай некому стало блюсти. Мы, однако, отдаем ему дань тем, что в течение великого поста служим повечерие — последнюю службу канона пред отходом ко сну. Ректор, питающий большое уважение к подобным традициям, восстановил старые названия канонических часов. Приму служили на рассвете, как вам, без сомнения, известно; терция же — третий дневной час, сиречь девять часов утра. Таким образом, мы говорим не «утренняя молитва», а «терция». Я нахожу это прелестным. Подобным же образом в рождественский и великий посты мы служим в Аббатстве сексту — ровно в полдень.

— Присутствие на всех этих службах обязательно?

— Разумеется. Иначе пришлось бы чем-то занимать воспитанников, не посещающих молитв. А сие нежелательно. Помимо этого, не забывайте, что Карн основан как заведение религиозное.

Ночь стояла великолепная. Проходя подворьем, Смайли поднял глаза на башню Аббатства. В лунном свете она казалась меньше и как-то умиротворенней. От белизны нападавшего снега само небо посветлело; на фоне его Аббатство рисовалось так явственно, что даже увечные статуи святых были видны каждой печальной подробностью своих увечий — убогие фигуры, потерявшие цель и смысл; безглазым, им нечем видеть меняющийся мир.

Вышли на перекресток к югу от Аббатства.

— Боюсь, что отсюда нам в разные стороны, — сказал Д'Арси, подавая руку на прощание.

— Вечер чудесный, — живо ответил Смайли. — Не возражаете, если я пройдусь с вами до вашего дома?

— Пожалуйста, — сухо сказал Д'Арси.

Повернули, пошли по дороге, ведущей к Северным полям. Сбоку дорогу окаймляла высокая каменная стена, а с другого боку широко простерлись игровые поля — двадцать или больше площадок для регби. Поля протянулись вдоль дороги на полмили с лишним, и это расстояние было пройдено молча; потом Д'Арси остановился и тростью указал на небольшой дом у кромки полей.

— Вон там — дом Роудов. Раньше в нем жил смотритель Северных полей, но несколько лет назад у нас прибавился новый учебный флигель и дом передали преподавательскому персоналу. Мой дом побольше и расположен дальше по дороге. К счастью, я любитель пеших прогулок.

— Вот здесь и увидели вы Стэнли Роуда в ту ночь? Д'Арси ответил не сразу.

— Нет, ближе к моему дому — на четверть примерно мили. Он был в ужасном состоянии, бедняга, в ужасном. Я не выношу вида крови. Знай я, какой у него будет вид, я не набрался бы духу вести его в дом. Но благодарение богу, сестра моя Доротея — чрезвычайно компетентная женщина.

Некоторое время шли молча, затем Смайли сказал:

— Из ваших слов за ужином ясно, что миссис Роуд была мужу неподходящей парой.

— Совершенно верно. Если бы умерла она не столь ужасной смертью, то я сказал бы, что Роуду следует благодарить небо за счастливое избавление. Она была особа насквозь злонамеренная, задавшаяся целью делать из мужа посмешище. Другие думают, Смайли, что здесь не было злонамеренности. Я же считаю, что была, и имею на то основания. Ей доставляло удовольствие предавать мужа на посмеяние.

— Не только мужа, но и Карн, очевидно.

— Именно так. Ныне в развитии Карна — критический момент. Многие публичные школы уступили черни, шумно требующей перемен — перемен за всякую цену. Карн — я счастлив это сказать — не присоединился к стаду одержимых бесами свиней, мчащихся к своей погибели. Тем более важно, чтобы мы ограждали себя от заразы не только извне, но также изнутри. — Все это Д'Арси проговорил с удивительным жаром.

— Но неужели она была так неисправима? Ведь муж мог бы поговорить с ней решительно?

— Смею вас уверить, что никогда не подавал мужу подобной мысли. Не в моих обычаях вмешиваться в супружеские отношения.

Они подошли к дому Д'Арси. Он весь был скрыт высокой лавролистной живой изгородью. С дороги видно было только два слитных ряда дымовых труб; по этим трубам Смайли определил, что дом велик и выстроен в викторианском стиле.

— Я не стыжусь викторианских вкусов, — сказал Д'Арси, медленно отворяя калитку. — Не скрою, вообще мы здесь в Карне не держимся нынешней моды. В доме этом некогда жил пастор церкви Северных полей, но теперь там правит службы священник, приходящий из Аббатства. Дом же остается во владении школы, и я имел счастливую возможность получить его в пользование. Покойной ночи. Прошу до отъезда ко мне на рюмку хересу. Вы к нам надолго?

— Нет, пожалуй, — ответил Смайли. — Но у вас, я думаю, теперь и так забот полон рот.

— Вы о чем? — резко осведомился Д'Арси.

— О прессе, полиции, обо всем этом переполохе.

— Да, да, именно. Именно так. Но тем не менее общественная жизнь должна продолжаться. Мы с сестрой всегда устраиваем небольшой прием в середине семестра, и я считаю крайне важным не отступить от этого обычая именно в данный момент. Завтра я пришлю вам в «Герб Солеев» приглашение. Сестра моя будет в восторге. Покойной ночи. — Он с лязгом захлопнул калитку, и в ответ из-за дома откуда-то яростно залаяли собаки. Распахнулось окно, суровый женский голос окликнул:

— Это ты, Феликс?

— Да, Доротея.

— Неужели ты не можешь без этого проклятого шума? Опять собак разбудил. — Окно гневно захлопнулось, и Д'Арси, так и не взглянув больше на Смайли, быстренько скрылся в тени дома.

Смайли тронулся в обратный путь. После десятиминутной ходьбы он остановился, повернулся опять к полям, к дому Роудов, расположенному ярдах в ста от дороги. Дом прятался в тени еловой рощицы, загадочно чернеющей на белизне полей. К дому вела узкая проселочная дорога, уходящая дальше — должно быть, на Пилль. У развилки стоял почтовый ящик на кирпичной тумбе и новенький дубовый столбик-указатель. Дощечка указателя была запорошена снегом; Смайли смел его рукой и прочел надпись: «Северные поля», выполненную вычурной готической вязью, в новомодном «дачном» стиле, к вящему, надо думать, неудовольствию Д'Арси. Снег на проселке лежал нетронутый. Сегодня подсыпало свежего, а движение между Пиллем и Карном оживленным, видимо, не назовешь. Быстро оглядевшись в обе стороны по дороге, Смайли свернул на проселок, сжатый с боков высокими живыми изгородями. И вскоре Смайли не различал уже ничего, кроме бледного неба над собой да прутьев лозняка, топорщащихся, тянущихся к небу. Раз ему почудились шаги вплотную за спиной, он замер, но услышал только тайное поскрипывание отягченных снегом веток. Его стал ощутимей пробирать и хватать холод, словно застоявшийся, висящий в этой промозглой рытвине меж изгородей, как в нежилом доме. Затем слева вместо лозняка пошла негустая цепь елей — должно быть, началась роща, виденная им с дороги. Снег под елями покрывал почву не везде, и голая земля лежала странно клочковатая, уродливая.

Проселок сделал плавный поворот влево, и как-то разом перед Смайли возник дом, мрачный и шершаво-каменистый в лунном свете. Стены, сложенные из кирпича и песчаника, были полускрыты буйно разросшимся плющом, с крыльца свисали его спутанные космы.

Смайли окинул взглядом сад. Роща, огибаемая проселком, подступала почти вплотную к углу дома и тянулась до дальнего края газона, заслоняя дом от полей. Убийца подошел к дому тропинкой, ведущей с проселка сквозь рощу на газон. Если приглядеться, можно различить эту тропку под снегом на газоне. Белая застекленная дверь слева — очевидно, дверь теплицы… И Смайли понял, что боится — и этого дома, и широко темнеющего сада. Понял внезапно, как внезапно ощущаешь боль. Стены словно тянулись к нему плетями плюща — так старуха голубит и тянет упирающегося ребенка… Дом, большой и закоптелый, пятнился жуткими тенями, маслянисто-черными в резких контрастах лунного света. Дом притягивал, и Смайли, несмотря на боязнь, подступил поближе. Тени смялись, метнулись быстро и застыли в новых контурах, прячась в гущу плюща, сливаясь с чернотой окон.

В смятении он ощутил первый непроизвольный приступ настоящего страха. Паники. И тут внезапно все чувства слились в дружном вопле ужаса, когда образ, звук, касание уже неразличимы в исступленной судороге мозга. Он повернулся, отбежал к калитке. На бегу через плечо оглянулся на дом.

На тропинке стояла женщина и глядела на него, а за ней поодаль медленно покачивалась на петлях дверь теплицы.

Какую-то секунду женщина стояла неподвижно, затем повернулась, побежала обратно к теплице. Забыв о страхе, Смайли последовал за ней. Дошел до угла дома и увидел, к своему удивлению, что она встала у двери и раскачивает ее тихонько взад-вперед, как забывшийся ребенок. Стоит спиной к Смайли, но вот неожиданно обернулась к нему и дорсетским протяжным говором сказала нараспев, как дети и дурачки:

— Я думала, мистер, ты дьявол, а ты без крыльев. Смайли заколебался. Подойти — она испугается опять и убежит. Стоя на снегу, он вгляделся в нее издали. На голове как будто чепец или платок и темная какая-то накидка на плечах. В руке веточка с листьями; помахивая легонько этой веточкой, она заговорила:

— А ко мне, мистер, не подступишься, я от тебя падубом оборонюсь. Стой, мистер, где стоишь, — Джейни тебя не подпустит.

Она замахала на него энергичней и негромко засмеялась, одной рукой по-прежнему держась за дверь и свесив голову набок.

— Отступись от Джейни, мистер, хоть раскакая будь Джейни красивая.

— Да, Джейни, — мягко сказал Смайли, — ты красивая, я вижу. И накидка на тебе, Джейни, красивая.

Видимо, польщенная, она прихватила свою накидку за края и не спеша прокружилась на месте, как девочка, подражающая светской щеголихе. И Смайли увидел, что по бокам у Джейни болтаются рукава пальто, надетого внакидку.

— Пускай их над Джейни смеются, — сказала она с обиженной ноткой в голосе, — зато кто из них видел, как дьявол летает? А Джейни видела, мистер, Джейни видела. И крылья у него серебряные, как у рыбы. Джейни видела.

— Откуда у тебя это пальто, Джейни?

Ока всплеснула руками и медленно покачала головой.

— Он злой. Ух, он злой, мистер. — И тихо засмеялась. — Я видела, как он летел, его мчал ветер, — она снова засмеялась, — а за спиной луна и светит ему дорогу! Дьявол с луной, что брат с сестрой.

Следуя внезапной мысли, Смайли оборвал со стены побег плюща и, протягивая Джейни, стал не спеша подходить.

— Любишь цветы, Джейни? Вот тебе цветы — красивые цветочки для красивой Джейни.

Он подошел уже близко, но тут она бросилась прочь, с удивительной быстротой пробежала по газону — за деревья, на проселок — и скрылась из виду. Смайли не стал догонять. Он был весь в поту, хоть выжми.

Вернувшись в отель, он немедля позвонил розыскному инспектору Ригби.

 

Глава 7

ЦЕРКОВЬ КОРОЛЯ АРТУРА

Диванная «Герба Солеев» ничего так не напоминает, как тропическую оранжерею Лондонского ботанического сада. Относящаяся к эпохе, когда самым фешенебельным растением был кактус, а непременным спутником его — бамбук, диванная была задумана как архитектурное подобие полянки в джунглях. Стальные стояки, суставчатые в подражание стволу пальмы, поставлены были держать на себе высокую стеклянную крышу, чей державный купол заменял африканское небо. В огромных кадках из бронзы и зелено оглазуренной глины красовалось все, что есть изысканного и плодоспособного в кактусовом царстве. А между кадками на бамбуковых тонконогих диванчиках кейфовали в те далекие времена гости отеля, приятно попивая горячий кофе и вспоминая кочевой не уют африканских охотничьих экспедиций.

Усилия Смайли добыть в половине двенадцатого ночи бутылку виски и сифон содовой увенчались успехом не сразу. Репортеры уже улетучились, как воронье насытясь мертвечиной. Из живых в отеле остался только ночной портье, с оттенком осуждения выслушавший просьбу Смайли и порекомендовавший ему лечь спать. Смайли, от природы вовсе не настойчивый, нашарил полкроны в кармане пальто и сунул слегка сердито в руку старика. Монета, хотя и не магическое, но действие возымела, и к тому времени, как Ригой прибыл в отель, Смайли уже сидел в диванной у ярко горящего газового камина, и перед ним стояли стаканы и бутылка виски.

Со щепетильной точностью Смайли рассказал инспектору о вечерних происшествиях.

— Мне бросилось в глаза пальто. Грубое, мужское вроде бы, — сказал он в заключение. — Я вспомнил про синий пояс и… — Он не кончил фразы. Ригби кивнул, встал, проворно прошел из диванной через подпружиненную дверь к столу портье. Через десять минут он вернулся.

— Что ж, поедем заберем ее, — сказал он просто. — Сейчас машину нам пришлют.

— Нам? — переспросил Смайли.

— Да, если вы не против. А что? Боитесь, что ли?

— Да, — ответил Смайли. — Да, боюсь.

Деревня Пилль расположена к югу от Северных полей, на холме, круто вырастающем из плоских и сырых пастбищ Карнской долины. Пилль состоит из горсти домишек и постоялого двора, где можно выпить пива в зале у хозяина. Глядя с Северных полей, легко принять эти домишки за обнажение породы на горном пике, поскольку с северной стороны холм имеет коническое очертание. Местные любители старины утверждают, что во всем Дорсете нет селения древнее Пилля, что Пилль на старом англосаксонском языке означает «гавань» и что он служил римлянам портом, когда окрестные низины были залиты морем. Они вам также расскажут, что в Пилле вставал на отдых король Артур после семимесячного морского хождения и там, на месте будущей церкви, вознеся хвалу святому Андрею, покровителю мореходов, возжег по свече за каждый из семи проплаванных месяцев. И что в церкви, построенной в память его пребывания и стоящей по сей день одиноко и заброшено на скате холма, хранится во свидетельство тому бронзовая монета, которую король Артур дал служителю, прежде чем снова плыть к острову Авалону.

Осторожно ведя машину по заснеженным проселкам, инспектор Уильям Ригби — сам заядлый любитель историк — сжато изложил Смайли легендарное прошлое Пилля.

— Странноватые места эти глухие деревушки, — сказал Ригби под конец. — Живут там зачастую три-четыре семьи только, и до того все перероднились — кошачья неразбериха. А отсюда вам и деревенские придурковатые. Жители скажут — дьяволова мета. А я скажу — кровосмешение. Жителям они как бельмо на глазу. Их гонят из деревни, рады выжить любым способом — как бы пытаются скрыть свой позор, если вы улавливаете мою мысль.

— Улавливаю.

— Эта Джейни из юродивых. У нас бродит несколько таких — религиозно помешанных. Жители Пилля теперь все веслианской веры, так что со времен Весли церковь короля Артура пустует, разваливается помалу. Иногда бывают из долины посетители, приходят поглядеть на древность, так сказать, но заботиться некому — вернее, было некому, пока Джейни там не угнездилась.

— Угнездилась?

— Да. Прибирает там без устали, полевые цветы приносит и тому подобное. Поэтому и прослыла тут ведьмой.

Молча проехали мимо дома Роудов и, резко свернув, начали длинный и крутой подъем к Пиллю. Снег был никем еще не укатан, и машина продвигалась без особого труда, изредка лишь пробуксовывая. Понизу холм порос лесом, но вот неожиданно выехали из темной лесной дороги на голое плато, где гулял свирепый ветер, мел снежную мглу по полям, хлестал мелким снегом по машине. На проселке сбоку намело сугробы, и ехать стало все труднее. Кончилось тем, что Ригби остановил машину и сказал:

— Отсюда мы пешком, сэр, если не возражаете.

— А далеко идти?

— Путь-то недалекий, да паскудный. Деревня вон она, прямо перед нами.

Через ветровое стекло Смайли различил за летучей завесой поземки два низеньких строения в четверти мили впереди. И увидел на дороге высокую закутанную фигуру, идущую навстречу.

— Это Тед Манди, — удовлетворенно сказал Ригой. — Сержант из Оукфорда. Я его вызвал сюда.

Ригби высунулся из легковушки, весело окликнул:

— Эгей, Тед! Здорово, старина!

Открыл заднюю дверцу, и сержант влез в машину. Ригби кратко представил его Смайли.

— В церкви светится, — сказал Манди. — Но Джейни ли это, еще не знаю. Спроси только кого-нибудь из местных, и тут же вся деревня сбежится. Они-то думали, избавились от Джейни.

— Что, Тед, она в церкви и ночует? Постель у нее там или как? — спросил Ригби, и Смайли приятно было отметить, что, когда инспектор обращается к Манди, дорсетский акцент его усиливается.

— Да говорят, Билл, что ночует. Я в субботу заходил туда, но постели что-то не видел. Но вот какую странную вещь мне сказали — миссис Роуд вроде бы приходила иногда сюда в церковь, к Джейни в гости.

— Это я слышал, — коротко ответил Ригби. — Так в каком направлении церковь-то?

— На той стороне, — сказал Манди. — За деревней, на выгоне. — Он повернулся к Смайли. — Это в наших деревнях обычное расположение, сэр. Вы сами, верно, знаете. — Манди говорил замедленно, подбирая слова. — Во время чумы жители бросали дома с мертвецами и отселялись на расстояние — недалеко, ведь тут же их земля и церковь. Страшное было бедствие, страшное. — Слова Манди звучали так, словно Черная Смерть не шесть веков назад посетила эти места, а совсем недавно — почти что на памяти живущих.

Преодолев напор ветра, они открыли дверцы, вышли из машины и направились к деревне — Манди впереди, а Смайли замыкающим. Снег, мелкий и сухой, колол лицо. Странно было Смайли идти — по белому высокому холму, глухой ночью. Иной, нездешний край — нагой очерк вершины, вой ветра, луна за снежной несущейся мглой, темные, угрюмые избушки, мимо которых они идут так осторожно.

Манди круто свернул влево, и Смайли понял, что сержант огибает центр деревни, чтобы не попасться никому на глаза.

Так они шли минут двадцать, зачастую по сугробам, и вышли к невысокой изгороди, разделяющей два поля. Справа, в самом конце заснеженного поля, мерцал огонек — так бледно, что Смайли, проверяя, не обман ли зрения, отвел глаза и повторно скользнул взглядом вдоль изгороди, пока снова не уперся в этот дальний огонек. Ригби остановился, сделал знак.

— Теперь слушай мою команду, — сказал он. Обернулся к Смайли. — Вас попрошу, сэр, быть слегка на отлете. Мало ли как встретят, а вас вмешивать незачем, верно?

— Верно.

— А ты, Тед Манди, за мной.

Следуя вдоль изгороди, они дошли до перелаза. В проем ясно увидели приземистую постройку, больше похожую на церковный амбар, чем на церковь. Сбоку в освинцованных окошках тускло горел свет — словно свечка теплилась и мигала.

— Она там, — сказал Манди вполголоса; он и Ригби шли впереди, а Смайли — несколько поотстав.

Идут через поле — Ригби прокладывает путь, — и церковь все ближе и ближе. Новые звуки слышны теперь сквозь вой бури — поскрипывание рассохшихся дверей, шорох осыпающихся кусков кровли, непрестанные вздохи ветра в умирающем здании. Уже почти под самой стеной церкви Ригби и Манди остановились, посовещались шепотом. Затем Манди бесшумно исчез за углом церкви, Ригби подождал с минуту и, подойдя к узкому входу в задней стене, толкнул дверь. Она медленно открылась, тяжко заскрипев на петлях. Ригби скрылся внутри. Смайли остановился снаружи, как вдруг все шумы ночи покрыл вопль, такой резкий, сильный, звенящий, что, казалось, он не из одной точки исходил, а несся отовсюду, летя на крыльях ветра в растерзанное бурей небо. И Смайли мысленно увиделась Юродивая Джейни — жалкая фигура у теплицы, — и в диком ее крике услышалась вновь леденящая нота безумия. Он помедлил еще мгновение. Отзвук замер. Медленно, испуганно пошел он по снегу к распахнутой двери.

Две свечи и лампада с голого алтаря тускло озаряли крохотную церковь. На предалтарной ступени сидела Джейни и мутно глядела на вошедших. Ее пустоглазое лицо было пятнисто размалевано зеленым и синим, грязная одежда утыкана и перевита вечнозелеными веточками падуба, а на полу вокруг нее лежали тела зверюшек и птиц.

На скамьях тоже разложены были зверюшечьи и птичьи трупики, а на жертвеннике — наломанные ветки падуба и кучки листьев. Между свеч стоял грубо сделанный крест. Обойдя Ригби и быстро пройдя по приходу мимо обвисло сидящей Джейни, Смайли остановился у алтаря. Поколебавшись, он обернулся, тихо подозвал Ригби.

На кресте, распяленная на трех его концах, как грубое подобие диадемы, висела нитка зеленых бус.

 

Глава 8

ЦВЕТЫ ДЛЯ СТЕЛЛЫ

Смайли проснулся — в ушах отзвук ее вопля. На часах половина восьмого, а решено ведь было спать допоздна. На дворе полутемно; включил лампу у изголовья, огляделся, как сова, вокруг. Вон брюки-брошены на спинку стула, штанины еще мокрые от снега. Вон там туфли; придется купить новые. А вот у постели заметки, которые сделал под утро, прежде чем уснуть, — записал по памяти обрывки из того, что лепетала Джейни дорогой. Никогда не забудет он это их возвращение в Карн. Манди сидел с ней на заднем сиденье. Она говорила по-ребячьи сама с собой, задавала вопросы и затем отвечала себе терпеливым тоном взрослого, для которого ответ яснее ясного.

Мозг ее одержим был одним: она видела дьявола. Видела, как его мчал ветер и серебряные крылья распростерты за спиной. Воспоминание об этом то веселило ее, то переполняло сознанием ее особой значительности или красоты, то ужасало, и тогда она стонала, плакала, молила дьявола отступиться, и Манди мягко уговаривал и успокаивал ее. Смайли думал о том, способны ли по-настоящему привыкнуть полицейские к этой нечистоте, к вонючим тряпкам на нищем теле, к скулежу идиотов, цепляющихся, плачущих, кричащих. С ночи убийства она, должно быть, все это время, сутки за сутками, скиталась, находя себе пищу в поле и в мусорных ящиках… Что натворила она той ночью? Что увидела? Убила Стеллу Роуд? Увидела убийцу и вообразила, что это дьявол, летящий по ветру? Но почему вообразилось ей такое? А если не она убила Стеллу Роуд, что могло так напугать ее, что в ужасе три долгие зимние ночи проблуждала она по лесу, как зверь? Или это демон безумия обуял Джейни и придал смертоносную силу ее рукам? Не этот ли крылатый демон все мерещится ей?

Ну а бусы, пальто, а следы чьих-то ног — как объяснить следы? Он лежал и думал и ни до чего не мог додуматься. Наконец подошло время вставать — сегодня ведь похороны.

Только поднялся с постели, как зазвенел телефон. Звонил Ригби. Голос его звучал напряженно и настоятельно.

— Нам бы повидаться, — сказал он. — Может, зайдете ко мне?

— До или после похорон?

— До, если можно. Сейчас бы.

— Буду у вас через десять минут.

У Ригби впервые со времени их знакомства был усталый и хмуро-озабоченный вид.

— Я по поводу Юродивой Джейни, — сказал он. — Шеф считает, ей должно быть предъявлено обвинение.

— В чем?

— В убийстве, — лаконично ответил Ригби и пододвинул к Смайли через стол тоненькую папку. — Дуреха дала показание… признание вроде бы.

Смайли молча стал читать это причудливое показание. Оно было подписано вершковыми каракулями — «Д» и «Л», инициалами Джейни. Полисмен, бравший показание, поначалу пытался изложить его сжатей и понятней, но к низу первого листа, видимо, махнул рукой. Смайли насилу добрался до описания убийства.

«И говорю моей голубке, говорю ей: „Не будь неслухом, не смей знаться с дьяволом“, а она не слушается, ну, я рассердилась, а она все свое. Нож острый мне, кто с дьяволом ночами ходит, так я ей и сказала. Ей бы падубом от него, мистер, падубом, вот бы чем. Я ей говорила, мистер, а она никак не слушалась, вот и весь Джейнин сказ, но Джейни отогнала-таки дьявола, и мне спасибо скажут, моя голубка скажет, а бусы я взяла для святых, на украшение храма, а пальто взяла — пальтом от холода спасаюсь».

Ригби смотрел, как Смайли не спеша кладет папку на стол.

— Ну, как вы это оцените? Смайли помялся.

— По тексту судя, белиберда порядочная, — ответил он наконец.

— Само собою, — сказал Ригби с ноткой презрения в голо се. — Шлялась, искала, скорей всего, чего бы стащить, и что-то там увидела, а что, господь ее ведает. Возможно, с трупа сняла бусы или подобрала, где их убийца бросил. Чье пальто, мы дознались. Одного тут мистера Джардайна, булочника из Карн-Иста. Миссис Джардайн в среду пожертвовала это пальто Стелле Роуд для беженцев. Джейни, надо думать, стащила его из теплицы — «от холода спасаться». Но она такая же убийца, как вы или я. Следы-то ног в саду, следы перчаток в теплице куда девать прикажете? А потом, где ей было, слабосильной, протащить тело сорок футов по снегу? Тут работа не женщины, а мужчины — любому ясно.

— Тогда, собственно, что же?..

— Розыск нами прекращен, и мне поручено подготовить дело по обвинению Джейни Лин, жительницы деревни Пилль, в предумышленном убийстве Стеллы Роуд. Я хотел вам сообщить сам, пока еще во всех газетах не пропечатано. Чтобы вы знали, как оно получилось.

— Благодарю.

— А покамест, — сказал Ригби, — если чем могу содействовать, то по-прежнему со всей нашей охотой. — Он помешкал, хотел сказать еще что-то, но передумал.

Смайли спускался по широкой лестнице донельзя злой от сознания своей бесполезности, а для участника похорон это не совсем подходящее настроение.

Церемония похорон проведена была безукоризненно. Ни цветы и венки, ни сами собравшиеся не преступили меру должного. Похоронили миссис Роуд не у Аббатства, а (из уважения, возможно, к простоте ее вкусов) на кладбище приходской церкви Северных полей. Ректору присутствовать помешали, как обычно, дела, и он прислал вместо себя жену, очень неопределенную особу маленького роста, долгое время прожившую в Индии. Д'Арси был на переднем плане, суетился у всех на виду, как хлопотливый церковный сторож. Явился и мистер Кардью, чтобы бедная покойница не заплуталась одна средь нелривычностей англиканского обряда. Присутствовали и Хекты — Чарльз, весь в черном, выбритый до блеска, и Шейн, в драматически-траурных одеждах, в шляпе с очень широкими полями.

Смайли, как и другие, предвидя нездоровый интерес карнской публики к предстоящей церемонии, пришел в церковь загодя и занял место при входе. Он с любопытством приглядывался к входящим — не мистер Роуд ли это.

Вошли несколько торговцев, мясисто впрессованных в черную саржу, при черных галстуках, и сели кучкой в южной стороне, поодаль от преподавателей и преподавательских жен. Вскоре к ним присоединились горожанки, единоверки миссис Роуд, а затем и Ригби, посмотревший на Смайли в упор, но не подавший вида. Пробило три, и одновременно с боем часов через порог медленно шагнул высокий старик, ни на кого не глядя и никого здесь не зная. Рядом с ним шел Стэнли Роуд.

Первый взгляд на Роуда ничего не сказал Смайли. Лицо Стэнли Роуда не отражало ни сильного характера, ни яркого темперамента — заурядное, ординарное, не породистое лицо, начинающее уже расплываться. Под стать лицу заурядные черные волосы, заурядное коротковатое тело. На лице — приличное случаю скорбное выражение. Смайли глядел, как Роуд идет по центральному проходу и садится среди главных участников, и ему подумалось, что уже своей походкой и повадкой Роуд сумел выразить нечто полностью чуждое Карну. Если втыкать авторучку в верхний кармашек пиджака, отдавать предпочтение пестрым пуловерам и коричневым галстукам, а при ходьбе слегка припрыгивать и выворачивать ступни наружу — если это черты вульгарности, тогда Роуд, вне всякого сомнения, вульгарен, ибо хотя его и нельзя уличить сейчас в перечисленных грехах, но манера Роуда подразумевает их все до одного.

Хоронившие вышли вслед за гробом на кладбище и собрались у вырытой могилы. Д'Арси и Филдинг стояли бок о бок, видимо, сосредоточась на погребальном обряде. Высокий старик, подошедший вместе с Роудом, выказывал сейчас явное волнение, и Смайли догадался, что это Сэмюель Гластон, отец Стеллы. Погребение кончилось, и старик, кивнув Роуду, тотчас двинулся прочь, скрылся в церкви. Шел он с видимым усилием, словно борясь с ветром.

Вся группка медленно пошла от могилы, и остался один Роуд — странно окоченелая фигура, стесненно-напряженная, с широко раскрытыми, но какими-то незрячими глазами, с губами, сжатыми в строгую, педагогическую линию. Затем Роуд как бы очнулся — из тела внезапно ушла окоченелость, и Роуд тоже — медленным, но вполне уверенным шагом — направился от могилы к людям, снова собравшимся кучкой у кладбищенских ворот. Но тут Смайли удивил стоявший с краю Филдинг. Завидя приближавшегося Роуда, Филдинг с отвращением пошел решительно и быстро прочь. Это не был рассчитанный поступок человека, желающего оскорбить, — уход Филдинга остался не замечен ни Роудом, ни остальными. На сей раз Теренс Филдинг был, кажется, во власти подлинного чувства и не заботился о производимом впечатлении.

Сделав над собой усилие, Смайли подошел к группе у ворот. Роуд стоял несколько на отшибе. Здесь были Д'Арси с сестрой, еще три-четыре преподавателя. Стояли, помалкивали.

— Если не ошибаюсь, мистер Роуд? — осведомился Смайли.

— Да, вы не ошиблись. — Роуд произносил слова тщательно, не спеша, но дорсетский говор слегка сквозил.

— Я по поручению мисс Бримли, редактора «Христианского голоса».

— Так.

— Она сочла прямым долгом послать на похороны представителя от журнала. Я подумал, вам не будет неприятно узнать об этом.

— Я видел ваш венок, весьма благодарен за сочувствие.

— Жена ваша была одной из самых верных наших читательниц, — продолжал Смайли. — Мы считали ее как бы членом нашей семьи.

— Да, она любила «Голос».

То ли Роуд всегда такой бесстрастный, то ли горе сделало его апатичным, подумал Смайли.

— Вы когда приехали из Лондона? — спросил неожиданно Роуд.

— В пятницу.

— На субботу-воскресенье, значит, к нам — полезное с приятным?

Смайли так удивили эти слова, что он не сразу нашелся, что ответить. А Роуд глядел на него и ждал ответа.

— У меня здесь кое-какие знакомые… Мистер Филдинг…

— А-а, Теренс.

«По имени даже», — подумал Смайли, убежденный, что не настолько уж Роуд короток с Филдингом.

— Я желал бы, если можно, написать небольшой некролог для «Голоса». Вы не возражаете?

— Стелле это было бы приятно.

— Вам, разумеется, не до того, но разрешите все же заглянуть к вам завтра — почерпнуть один-два факта для некролога.

— Пожалуйста.

— В одиннадцать утра?

— Милости прошу, — ответил Роуд почти бойко, и они вместе вышли из ворот кладбища.

 

Глава 9

СКОРБЯЩИЕ

Дешевый это трюк — морочить человека, на которого свалилась смерть жены. Смайли сознавал это, тихо отворяя калитку, идя по двору, где позапрошлой ночью состоялся его странный разговор с Джейни Лин. Он сознавал, что визит его к Роуду сейчас — поступок некрасивый, под каким бы благим предлогом он ни совершался. На протяжении всей своей секретной работы Смайли никак не удавалось убедить себя, что цель оправдывает средства. Такова уж была особенность его характера. Строгий критик своих побуждений, он путем долгих наблюдений над собой установил, что не так уж холодно рассудочен, как можно бы подумать, судя по привычкам и вкусам. Во время войны начальство отозвалось о нем однажды: «Хитроумен, как сам сатана; совестлив, как невинная девчонка», — и, по мнению Смайли, этот отзыв не слишком грешил необоснованностью.

Он нажал кнопку звонка и стал ждать. Стэнли Роуд, очень чисто одетый и выбритый, открыл ему дверь.

— А, здравствуйте, — приветствовал он Смайли, словно старого приятеля. — Послушайте, вы не на машине прибыли?

— К сожалению, осталась в Лондоне.

— Ну, не беда, — сказал Роуд с ноткой огорчения. — А я подумал, прокатились бы вдвоем и попутно бы поговорили. Тошновато тут одному болтаться. Мисс Д'Арси пригласила меня пожить у них. Очень добрые они люди, что и говорить, но как-то мне пока туда не хочется.

— Я вас понимаю.

— В самом деле? — Они стояли в передней, Смайли стяги вал с себя пальто, а Роуд ждал, чтобы принять и повесить. — Я не думаю, чтобы многие понимали это тоскливое состояние. Знаете, что сделали ректор и Д'Арси? С самыми лучшими, конечно, намерениями. Все мои работы — экзаменационные, которые я должен был проверить, — все роздали другим преподавателям. А мне что прикажете делать одному в пустом доме? Ни занятий, ничего. От всего освободили, все распределили. Можно подумать, хотят от меня избавиться.

Смайли неопределенно кивнул. Роуд повел его в гостиную.

— Я знаю, они это с наилучшими намерениями, как я уже сказал. Но в конце концов, надо же мне чем-то заняться. Часть моих работ досталась Саймону Сноу. Вы с ним, случайно, не знакомы? Одному моему ученику он выставил оценку — шестьдесят один балл. А ученик — абсолютный тупица. Я еще в начале семестра уведомил Филдинга, что неминуемо придется Перкинса оставить на второй год. И неплохой парнишка этот Перкинс. Староста корпуса. Для него и тридцать баллов сказочная оценка. Я, правда, не смотрел еще работ, но это же невероятно, совершенно невероятно.

Сели.

— Я, конечно, желаю мальчику всяческих успехов. Мальчик неплохой — не блещет, но хорошо воспитан. Мы с миссис Роуд собирались пригласить его к чаю в этом семестре. И если бы не…

Пауза. Затем Смайли открыл было рот, но хозяин встал, сказал:

— Чайник уже вскипел, мистер…

— Смайли.

— Чайник уже вскипел, мистер Смайли. Разрешите предложить вам чашку кофе. — Опять этот жесткокрахмальный голосок с отутюженными уголками, точно взятый напрокат визитный костюм, подумал Смайли.

Через несколько минут Роуд вернулся, неся поднос, и аккуратно отмерил кофе себе и гостю — сообразно с запросами.

Смайли беспрестанно раздражали претензии Роуда на светскость, его постоянные потуги скрыть свое происхождение. А оно сквозило во всем, в каждом слове и жесте — в том, как он оттопыривал локоть, неся чашку ко рту, и как, садясь, поддергивал штанины быстрым и опытным движением.

— Нельзя ли, — начал Смайли, — нельзя ли мне теперь…

— Действуйте, мистер Смайли.

— Нас, разумеется, интересует преимущественно то, что связывало миссис Роуд с… нашей верой.

— Разумеется.

— Вы венчались в Брэнксоме, не так ли?

— В Брэнксомской нагорной молельне. Отменный храм, Д'Арси поморщился бы, услышав эти слова и тон: парень — хват на мотоцикле, из кармашка торчат карандашики.

— Дата венчания?

— Сентябрь пятьдесят первого.

— Участвовала ли в Брэнксоме миссис Роуд в благотворительной деятельности? Я знаю, что здесь, в Карне, она проявляла большую активность.

— В Карне — да, а в Брэнксоме не участвовала. Там она ведь занята была заботами об отце. Ее здесь увлекла помощь беженцам. А это всерьез развернулось только несколько лет назад, затем в прошлом году тоже…

Смайли задумался, очкасто засмотрелся на Роуда и, моргнув, отвел глаза.

— Принимала ли она большое участие в общественной жизни Карна? Для жен персонала у вас организован, вероятно, кружок домоводства и всякое такое? — спросил Смайли невинным тоном.

— Да, некоторое участие принимала. Но, не принадлежа к англиканской церкви, она общалась главным образом с прихожанами из городской молельни… вам бы у мистера Кардью справиться, у их священника.

— Но можно ли мне будет написать, мистер Роуд, что она принимала активное участие также и в школьной жизни?

Роуд помедлил.

— Да, конечно, — сказал он.

— Благодарю вас.

Помолчали, затем Смайли продолжал:

— Миссис Роуд, разумеется, памятна читателям нашим как победительница кулинарного конкурса. Она, очевидно, хорошо готовила, мистер Роуд?

— Очень хорошо — простые блюда, без затей.

— Быть может, вы особо хотели бы отметить что-либо, чем она сама гордилась и желала бы остаться памятна?

Роуд взглянул без всякого выражения. Пожал плечами.

— Не знаю, право. Не помню ничего такого. А впрочем, упомяните, что отец ее был мировым судьей на Севере. Она этим гордилась.

Смайли допил кофе и встал.

— Вы очень терпеливо отнеслись к моему вторжению, мистер Роуд. Прошу верить, мы вам крайне признательны. Я позабочусь, чтобы вам был выслан сигнальный экземпляр.

— Спасибо. Я ведь это для нее. Она любила «Голос». С детства читала и любила.

Они пожали друг другу руки.

— Кстати, вы не знаете ли, где я мог бы разыскать старого мистера Гластона? Он сейчас в Карне или уже вернулся в Брэнксом?

— Вчера он был здесь. В Брэнксом отбывает сегодня днем. До отъезда с ним из полиции еще хотели повидаться.

— Понимаю.

— Он остановился в «Гербе Солеев».

— Благодарю вас. Я, прежде чем уехать, попытаюсь, быть может, увидеться с ним.

— А вы когда уезжаете?

— Думаю, что очень скоро. Что ж, всего хорошего, мистер Роуд. Да, кстати…

— Слушаю вас.

— Если когда-либо окажетесь в Лондоне и нечем будет время занять, поговорить захочется… чашку чаю выпить, то знайте, что вы всегда желанный гость в «Голосе». Всегда.

— Спасибо. Большое спасибо, мистер…

— Смайли.

— Спасибо за столь любезное приглашение. Давненько я таких приглашений не получал. Как-нибудь воспользуюсь им непременно. Вы очень добры.

— До свидания.

Они снова обменялись рукопожатием. Рука у Роуда была сухая и прохладная. Гладкая рука.

Смайли вернулся в отель, сел за столик в опустевшей диванной и написал мистеру Гластону записку:

Уважаемый мистер Гластон.

Я нахожусь здесь по поручению мисс Бримли, редактора «Христианского голоса». При мне имеются письма, полученные нами от Стеллы, и, мне кажется, Вам будет небезынтересно их прочесть. Простите, что беспокою Вас в такой печальный момент, но мне сказали, что Вы сегодня уезжаете из Карна, и хотелось бы повидать Вас до отъезда.

Он тщательно заклеил конверт и прошел к столу портье. Там никого не оказалось, он позвонил в колокольчик и стал ждать. Наконец явился портье — старый тюремщик с серым, щетинистым лицом — и, подвергнув конверт длительному и критическому осмотру, согласился за щедрое вознаграждение отнести его мистеру Гластону в номер. Смайли остался у стола ждать ответа.

Сам Смайли принадлежал к типу тех одиноких людей, что являются в мир словно сразу уже восемнадцатилетними и вполне умудренными. И по профессии своей, и по натуре он тяготел к безвестности. Темные закоулки шпионажа населены не дерзкими и красочными авантюристами из романов. У того, кто подобно Смайли годами жил и работал среди врагов его страны, — у того на устах одна лишь молитва: «Пусть меня никогда, никогда не замечают». Стать неотличимым от среды — вот его главнейшее стремление; ему с каждым днем все милее уличные толпы, что проходят и не взглянув на него. Он льнет к толпе, ибо в безымянном слиянии с толпой его спасение. Страх заставляет его радоваться унижениям — он обнять готов снующих покупателей, в спешке сталкивающих его с тротуара. Он расцеловать готов чиновников, полицейских, автобусных кондукторов за жесткое их безразличие.

Но этот страх, это подобострастие, эта зависимость развили в Смайли восприимчивость к людским оттенкам — женски быструю способность проникать в характеры и побуждения. Он знал людей, как охотник и лисица знают лес. Ведь шпион обязан охотиться в то самое время, когда и на него идет охота. Толпа — его лес. Смайли способен был копить в памяти людские жесты и слова, запечатлевать перекрестную игру взглядов и движений — как регистрирует память охотника смятый папоротник и сломанный сучок, как замечает лисица признаки опасности.

И поэтому, терпеливо ожидая у стола, припоминая вес события, вжатые в сорок восемь минувших часов, он был способен упорядочить и беспристрастно рассмотреть их. В чем причина такого отношения Д'Арси к Филдингу, точно их поневоле связала, сделала сообщниками какая-то постыдная тайна? Глядя поверх запущенного сада отеля, Смайли за свинцовой крышей Аббатства различал знакомые крепостные зубцы карнских корпусов, преграждающие доступ новому миру, ограждающие безопасность старого. Мысленно он видел перед собой подворье, выходящих из Аббатства мальчиков в черном, видел эти групповые праздные позы, от которых веет Англией XVIII столетия. И видел другую школу — городскую среднюю, пестренькое зданьице сбоку управления полиции, напоминающее сторожку на пустом кладбище, — школу, столь же далекую от атмосферы Карна, сколь далеки ее кирпич и песчаник от шафранных зубцов главного корпуса.

Да, подумал он, дальний, длинный путь проделал Стэнли Роуд от Брэнксомской классической школы. И если это он убил, тогда — уверен Смайли — объяснение мотивов и даже способа убийства следует искать на этом трудном пути в Карн.

— Очень любезно с вашей стороны, — сказал Гластон. — И со стороны мисс Бримли. Хорошие люди у них в журнале. Всегда отличались добротой. — Он сказал это так, словно говорил о добротности, о качестве, беспримесном и хорошо ему знакомом.

— Прочтите прежде эти письма, мистер Гластон. Боюсь, что второе письмо поразит вас. Но я уверен, что не вправе был бы утаить его от вас.

Они сидели в диванной, и гигантские кактусы возвышались по бокам, как часовые. Смайли подал Гластону оба письма. Старик принял их твердой рукой и стал читать, держа на удалении от глаз, откинув назад крепкий затылок, прищурив веки, сжав губы в линию, жестко загнутую вниз по углам. Наконец он сказал:

— Вы служили с мисс Бримли во время войны, не так ли?

— Да, я работал с Джоном Лэндсбери.

— Понятно. И поэтому она к вам обратилась?

— Да.

— Вы баптист?

— Нет.

Гластон помолчал, положив письма на стол перед собой, сложив руки на коленях.

— Стэнли был баптистом, когда они поженились. Потом переменил веру. Вам это известно?

— Да.

— У нас на Севере так не поступают. Веру свою мы отстаивали и отстояли. Это как право голоса примерно.

— Я понимаю.

Спина старика была по-солдатски прямая. Вид у него был не скорбный, а строгий. Совершенно неожиданно он перевел глаза на Смайли и вгляделся длинным и пристальным взглядом.

— Вы учитель? — спросил он, и Смайли подумал, что в свое время Сэмюель Гластон явно был делец не промах.

— Нет… Я теперь вроде бы в отставке.

— Женаты?

— Был женат.

Гластон опять погрузился в молчание, и Смайли пожалел в душе, что потревожил старика.

— Стрекотунья была, стрекотунья, — промолвил Гластон наконец.

Смайли ничего на это не сказал.

— Вы полиции сообщили про письма? — спросил Гластон.

— Да, но там и так знали. Знали то есть о страхах Стеллы, будто муж хочет ее убить. Она пожаловалась было мистеру Кардью…

— Священнику?

— Да. Но он подумал, это у нее переутомление… нервное расстройство.

— А вы иначе думаете?

— Я не знаю. Просто-напросто не знаю. Но, исходя из того, как отзываются о вашей дочери, я не верю, чтобы она была душевно неуравновешена. Что-то реальное вызвало в ней опасения, сильнейший страх. Я думаю, нам нельзя отмахнуться от этого. Ее страхи и постигшую ее затем смерть я не считаю простым совпадением. И поэтому не верю, что ее убила нищенка.

Сэмюель Гластон медленно кивнул. Смайли казалось, что старик силится выказать интерес отчасти из вежливости, отчасти же, чтобы скрыть потерю интереса к самой жизни.

Затем, после длинной паузы, Гластон аккуратно сложил и возвратил письма. Смайли подождал, не скажет ли он что-нибудь еще, но Гластон молчал.

Помедлив, Смайли встал и тихо вышел из диванной.

 

Глава 10

ДАМОЧКИ

Шейн Хект улыбнулась, опять отпила из бокала.

— Херес недурен, — сказала она Смайли. — Вы, должно быть, ужасно важная персона, если Д'Арси так расщедрился. Вы что, принц инкогнито?

— Увы, нет. В субботу вечером я и Д'Арси обедали оба у Теренса Филдинга, и Д'Арси пригласил меня на рюмку хересу.

— Теренс такой злой — не правда ли? Чарльз не выносит его. Боюсь, что они совершенно по-разному понимают спартанский идеал… Бедный Теренс. Это его последний семестр, знаете ли.

— Я знаю.

— Вы так мило сделали, что пришли вчера на похороны. Ненавижу похороны, а вы? Черный цвет так антисанитарен. Мне навсегда запомнились похороны короля Георга V. В те времена лорд Солей состоял при дворе и был так любезен, дав Чарльзу два пригласительных билета. Боюсь, что это нас развратило, мы утратили вкус к обычным похоронам. Но я вообще с подозрением отношусь к похоронам, а вы? По-моему, они, в сущности, род увеселения для низших классов, с вишневым ликером и тминным тортом в гостиной. В нашей среде теперь отдают предпочтение тихим похоронам: никаких цветов, лишь краткое прощальное слово и заупокойная служба потом.

Маленькие глазки Шейн маслились от удовольствия. Она допила вино и протянула Смайли пустой бокал.

— Если вам нетрудно, голубчик. Ненавижу херес, но Феликс такой скаред.

Смайли налил ей из стоящего на столе графина.

— Ужасная история это убийство, не правда ли? Эта ни щенка, видимо, буйнопомешанная. Я всегда считала — Стелла Роуд такая милая… и такая необычная. Так искусно умела обновить старое платье… Но какие курьезные у нее были знакомства. Пристрастие к Гансам-дровосекам, фигурально выражаясь, и к Педро-рыбакам.

— Ее любили здесь, в Карне? Шейн Хект нежно засмеялась.

— В Карне никого не любят… а ее и вовсе мудрено было любить… По воскресеньям она носила черный креп… Простите, но неужели это у низших классов так заведено? Горожанам, думаю, она нравилась. Они обожают перебежчиков из Карна. Но чего же ожидать — она ведь была сектантка какая-то.

— Баптистка, по-моему, — недолго думая сказал Смайли. Шейн с непритворным любопытством поглядела на него.

— Как мило, — проворковала она. — Скажите-ка мне, кто вы такой?

Смайли отшутился — безработный, мол, — беспокойно подумав, что чуть-чуть не стал рапортовать ей, как маленький мальчик большой тете. Сама уже ее безобразная внешность, размеры, голос в сочетании с даром изощренного злословия имели опасное свойство подчинять собеседника. Смайли невольно пришло на ум сравнение с Филдингом. Но для Филдинга окружающие почти не существуют, а для Шейн Хект они существуют — существуют затем, чтоб их подвергнуть тщательным пробам на светскость, уличить, осмеять, отсеять, уничтожить.

— Я прочла в газете, что отец ее весьма состоятелен. Северные нувориши, второе поколение. Просто замечательно, как не развращена она была… как естественна… Ведь вовсе же не обязательно ей было ходить в прачечную или водиться с нищими… Хотя, конечно, у северян свои обычаи, неправда ли? На всем пространстве от Ипсвича до Ньюкасла вы не наберете трех приемлемых семейств. Вы откуда сами, вы сказали?

— Из Лондона.

— Как прелестно. Я однажды была на чае у Стеллы. Сразу же молоко… в индийский чай. Все так по-другому. — И, быстро взглянув на Смайли, Шейн проговорила: — Знаете ли, что я вам скажу? Она вызывала во мне восхищение — так нестерпима мне она была. Стелла была из тех утомительных, куцых снобов, для которых одни только убогие праведны. — И, улыбнувшись, Шейн добавила: — Я даже согласна была с Чарльзом относительно Стеллы Роуд — а это уже кое о чем говорит. Если вас занимают наблюдения над родом человеческим, то пойдите-ка понаблюдайте Чарльза. Контраст между нами разителен.

Но в этот момент к ним подошла сестра Д'Арси — костистая, мужеподобная, с неопрятно взбитой седой прической и надменным, хищнозубым ртом.

— Доротея, милочка, — проворковала Шейн, — какой чудесный у вас прием. Как вы добры. И так увлекательно встретиться с лондонцем, вы не находите? Мы разговаривали о похоронах бедной миссис Роуд.

— Что ж, пусть у Стеллы манеры ни к черту не годились, но зато беженцам, Шейн, она сделала много добра.

— Беженцам? — невинно переспросил Смайли.

— Да. Она собирала для них одежду, мебель, деньги. Одна из тех немногих преподавательских жен, что не на словах лишь помогают мне. — Доротея колюче покосилась на Шейн Хект, но та глядела мимо нее, улыбалась милостиво мужу. — Деловитая была, как пчелка. Не боялась засучить рукава, не гнушалась ходить от дома к дому. И единоверок своих впрягла в дело, и массу всего собрали. Этого, знаете ли, у них не отнимешь — духом они крепки. Феликс, еще хересу!

В обеих комнатах насчитывалось десятка два гостей. Но Смайли, слегка опоздавший, застрял в группе из восьми человек, вставших поближе к дверям; здесь стояли Д'Арси с сестрой, Чарльз и Шейн Хекты, молодой математик Сноу с женой, викарий из Аббатства и сам Смайли, смущенно-подслеповатый в своих очках. Войдя, Смайли быстро огляделся по комнатам, но Филдинга нигде не было и следа.

— …Да, — продолжала Доротея Д'Арси, — деятельная была на диво… вплоть до самого конца. В пятницу я вместе с этим попом из крытой жестью молельни — с Кардью — зашла туда домой прибрать не отосланные вещи для беженцев. Ни вещички не валялось — все запаковано в бумажный мешок, увязано, и адрес написан; нам оставалось только отправить на почту. Чертовски дельная работница она была, скажу вам. И на благотворительном базаре отлично поработала.

— Да, да, милочка, — сладко сказала Шейн Хект. — Помню хорошо. В тот день я представила Стеллу леди Солей. На Стелле была премиленькая шляпка — та, что она по воскресеньям надевала. И такая Стелла была почтительная. К леди Солей обращалась: «миледи». Как в средние века, — выдохнула Шейн, повернувшись к Смайли, — вы не находите, голубчик? Мне эта вассальность всегда так нравится: так мало нас осталось.

В углу математик и жена его разговаривали с Чарльзом Хектом, и спустя несколько минут Смайли, отманеврировав от Доротеи, присоединился к ним.

У юной Энн Сноу было курносое, несколько прямоугольное, миловидное лицо. Муж ее был высок и худ, с приятной сутулиной. Бокал с хересом он держал в своих тонких прямых пальцах, как химическую реторту, а когда говорил, то обращался, казалось, к этому бокалу, а не к слушателю. Смайли приметил чету Сноу еще с похорон. Хект стоял румяный и насупленный и посасывал трубку. Разговор шел о том о сем; его заглушал шумный обмен мнениями по соседству. Немного погодя Хект отошел и, по-прежнему сердито и отчужденно хмурясь, встал в нарочитом одиночестве у двери.

— Бедная Стелла, — сказала Энн Сноу, помолчав. — Прошу прощения, — прибавила она. — Но все еще нейдет из головы. Безумие, как подумаешь, просто безумие. Ну зачем, ну для чего эта Джейни убила ее?

— Вы любили Стеллу? — спросил Смайли.

— Конечно же. Она была хорошая. Мы в Карне вот уже четыре семестра но за все это время она единственная сердечно к нам отнеслась. — Муж ничего не сказал, лишь кивнул своему бокалу. — Саймон, видите ли, не питомец Карна, а здешние преподаватели в большинстве карнианцы, так что старых знакомых у нас здесь нет и никто нами, в сущности, не интересуется. Все они, конечно, делают вид, что ужасно рады нам, но одна только Стелла действительно…

Тут на них хищно налетела Доротея Д'Арси.

— Миссис Сноу, — сказала она жестко. — У меня к вам дело. Хочу, чтобы вы взяли на себя беженскую работу Стеллы Роуд. — Доротея бросила испытующий взгляд на Саймона Сноу. — Ректора чрезвычайно занимает помощь иммигрантам.

— О господи! — простонала в ужасе Энн Сноу. — Я никак не могу, мисс Д'Арси, я…

— Не можете? Как так не можете? Вы ведь помогали миссис Роуд торговать с лотка на благотворительном базаре?

— Так вот откуда Стеллины платья и шляпки, — прошелестела Шейн Хект за спиной у них.

— Но… у меня, ну как бы это сказать, нет той смелости, что у Стеллы, — лепетала Энн. — И потом, она была баптистка, я горожане помогали ей, вещи жертвовали, они все любили ее. А у меня совсем не то будет.

— Вздор и чушь, — изрекла мисс Д'Арси, говорившая со всеми, кто моложе ее, как с прислугой или озорными детишками.

— Баптисты — это те, что против семейных скамей, не правда ли? — сказала Шейн Хект. — Я с ними всецело согласна — ведь если за скамью заплачено, то уже волей-неволей приходится ходить в церковь.

Викарий, толковавший в углу о крикете, встрепенулся и кратко запротестовал:

— Право же, миссис Хект, у приватных скамей было немало преимуществ…

И он пустился в пространное восхваление древних обычаев. Шейн наружно вся была внимание и интерес. Наконец викарий кончил, ока сказала:

— Благодарю вас, голубчик Уильям, это так мило, — обратилась к нему спиной и звучным шепотом сообщила Смайли:

— Уильям Трампер — из бывших учеников Чарльза, такое было ликование, когда он выдержал выпускные экзамены.

Смайли, вовсе не желая быть соучастником мести, вершимой над викарием, повернулся было к Энн Сноу, но ту все еще терзала мисс Д'Арси своими благотворительными замыслами, а Шейн между тем продолжала ему говорить:

— Я про одного-единственного только Смайли слышала, Он женился на леди Энн Серком в конце войны. Она, понятно, вскоре ушла от него. Престранная была пара. Как я слышала, он совершенно неприемлем. Она же как-никак родня лорду Солею. Род Солеев вот уже четыреста лет связан с Карном. Молодой Солей, наследник, учится сейчас у Чарльза; мы часто обедаем в замке. Я так и не знаю, что сталось с Энн Серком… уехала в Африку… или же в Индию? Нет, в Америку. В замке об этом не принято говорить.

На мгновение шум разговоров схлынул. На мгновение, не более, Смайли перестал воспринимать все, кроме упорного взгляда Шейн Хект; и он знал, что она ожидает ответа. Но вот она отвела взгляд, как бы говоря: «Видите, я могла бы раздавить вас. Но так и быть, живите», — отвернулась и отошла.

Он словчил — простился и вышел в одно время с Энн и Саймоном Сноу. Их ожидал старенький автомобиль, и Сноу настояли, чтобы и Смайли сел — они подбросят его в отель. Дорогой он сказал:

— Если перед вами нет сегодня лучшей перспективы, то я счастлив буду пригласить вас отобедать со мной сейчас в отеле. Догадываюсь, что обеды там отвратные.

Поотнекивавшись, Сноу приняли приглашение, и четверть часа спустя вес трое сидели в углу громадной обеденной залы «Герба Солеев», к великому прискорбию троих официантов и доброго десятка поколений Солеев-предков — напыщенных и шелушащихся портретов.

— Мы по-настоящему узнали се только с год назад, — стала досказывать Энн Сноу. — Стелла мало общалась с женами других преподавателей — к тому времени она уже обожглась и поумнела. Она не посещала чаепитий и тому подобное, и это просто счастливый случай нас свел. Когда мы приехали в Карн, для нас не нашлось школьного дома, и мы вынуждены были первый семестр прожить в гостинице. В конце второго семестра мы въехали в домик на Брэд-стрит. Переезд наш был кошмар. Саймон занят был с выпускниками, а у нас как раз полнейшее безденежье, и пришлось все самим ухитряться. Переезжали в четверг утром. Лил дождь, хлестал как из ведра. А вся, какая была у нас, хорошая мебель не пролезала в дверь дома, и грузчики просто-напросто сгрузили меня на порог, и делай что хочешь. — Она рассмеялась, и Смайли подумал, какое она, в сущности, милое дитя. — Они вели себя просто возмутительно. У них бы, я думаю, хватило совести уехать, да им с места не сходя потребовалась оплата. А счет на целых несколько фунтов превысил первоначальную оценку. Чековой книжки у меня, конечно, не оказалось. Осталась у Саймона. Грузчики даже грозились увезти все обратно. Прямо чудовищно. Я чуть не расплакалась. (Она вот уже и сейчас чуть не плачет, подумал Смайли.) Но тут как с неба упала к нам Стелла. Не представляю, как она узнала о нашем переезде — другие-то никто, конечно, и не знали. Принесла рабочий халатик, туфли старые — пришла помогать. А увидела, что тут творится, и не стала даже разговаривать с грузчиками, просто прошла к телефону и позвонила их хозяину мистеру Маллигану. Не знаю, что она ему сказала, но потом подозвала старшего, и Маллиган ему по телефону приказал, и с этой минуты все пошло гладко. Стелла была ужасно рада — рада помочь. Такой она была человек. Грузчики сняли двери с петель и все-все внесли. Стелла оказалась чудесная помощница — не распорядительница, а помощница. Остальные преподавательские жены, — прибавила Энн горько, — ужасно как ловки распоряжаться, но и руки не приложат помочь.

Смайли кивнул, скромно налил коньяку в рюмки.

— Саймон увольняется, — вдруг поделилась Энн секретом. — Мы возвращаемся в Оксфорд, ему предоставили там докторантскую стипендию. Получит докторскую степень и будет преподавать в котором-нибудь из университетов.

Выпили за успех Саймона, поговорили о разных разностях, затем Смайли спросил:

— А что представляет собой Стэнли Роуд — как работник и коллега?

— Учитель он неплохой, — сказал Саймон медленно, — но в общении тягостен.

— Это не Стелла, он совсем-совсем иной, — сказала Энн. — Ужасно «карнианский». Д'Арси его взял под опеку, и Роуд совсем помешался на Карне. Саймон говорит, они все таковы — питомцы классических школ. Усердие новообращенного. Противно смотреть. Он даже веру переменил здесь, в Карне. Он, но не Стелла — Стелле бы и не прибредилось такое.

— У англиканской церкви есть чем прельстить Карн, — заметил Саймон, и Смайли понравилась сухая точность фразировки.

— Стелла, очевидно, не слишком дружна была с Шейн Хект, — слегка копнул Смайли.

— Какое там! — с сердцем воскликнула Энн. — Шейн относилась к Стелле гадко, вечно над ней насмехалась за то, что та была честных и простых нравов и душой не кривила. Оттого, по-моему, и ненавидела Шейн Стеллу, что Стелла не желала корчить светскую даму, а предпочитала быть такой, какая есть. Вот что не давало Шейн покоя. Шейн любит, когда другие пыжатся, состязаются в светскости, а она может вдосталь над ними глумиться.

— Шейн это любит, и Карн это любит, — негромко прибавил Саймон.

— Она ужасно как хорошо вела работу с иммигрантами. С ними у нее и связаны первые серьезные неприятности, — сказала Энн Сноу, слегка покачивая коньячную рюмку узкой рукой.

— Неприятности?

— Да, перед самой ее смертью. Вам не рассказывали? О ее крупной ссоре с мисс Д'Арси?

— Нет.

— Ну, понятно, что Д'Арси не стали рассказывать. А Стелла сплетнями не занималась.

— Дайте-ка я изложу, — сказал Саймон. — Историйка занятная. Когда начался шум с Годом беженцев, Доротея Д'Арси зажглась благотворительным энтузиазмом, каковым возгорелся и ректор. Доротеины вспышки энтузиазма всегда синхронизированы с ректорскими. Она занялась сбором средств и отсылкой вещей в Лондон. Все это весьма похвально, однако в городе уже проходила, и вполне успешно, кампания помощи иммигрантам, объявленная мэром. Но нет, это Доротее не подходит: Карну и благотворительность нужна своя, отдельная; с плебсом ни компанию водить, ни кампанию проводить. Думаю, что вдохновлял Доротею ее брат. Как бы ни было, но по прошествии нескольких месяцев из Лондонского центра пришел, видимо, Доротее письменный запрос — не приютит ли в Карне кто-либо двоих иммигрантов, мужа с женой. Вместо того чтобы огласить это письмо, Доротея тут же написала в Лондон, что сама даст им приют у себя. Что ж, ладно. Эти двое приехали, Доротея и Феликс встали в гордую позу благодетелей, и местная печать разрекламировала это как пример британской гуманности.

А месяца через полтора в один прекрасный день наши муж с женой постучались к Стелле. (Роуды с Д'Арси живут ведь по соседству, да и, помимо того, Стелла пыталась проявить участие к Доротеиным гостям.) Жена лила потоки слез, а муж метал громы и молнии, но Стеллу это не устрашило. Она их тут же провела в гостиную, чаем напоила. Наконец они на простейшем английском все же как-то объяснили, что сбежали от Д'Арси по причине дурного обращения. От жены требовалось с утра до ночи подвизаться в кухне, а мужа приставили в качестве бесплатного псаря к этим пакостным спаниелям, которых разводит Доротея. К безносым этим.

— Той-спаниелям, — подсказала Энн.

— Положение — хуже не придумаешь. Жена беременна, муж — дипломированный инженер, так что оба не вполне годятся на роль домашней прислуги. Они сказали Стелле, что Доротеи до вечера не будет дома — уехала на собачью выставку. Стелла посоветовала им побыть покамест у нее, а вечером пошла и сообщила Доротее о случившемся. Смелости Стелле не занимать было, как видите. То есть дело, собственно, не в смелости, а в простоте и прямоте. Доротея пришла в ярость и потребовала, чтобы Стелла немедленно возвратила «ее беженцев». Стелла в ответ заверила ее, что они не захотят возвращаться, и ушла домой. Дома позвонила в Лондонский центр и спросила у них совета. Оттуда прибыла представительница для беседы с Доротеей и ее подопечными, и в результате беженцы на следующий день вернулись в Лондон… Нетрудно вообразить, какой бы деликатес сделала Шейн Хект из этой истории.

— А она не дозналась разве?

— Стелла никому, кроме нас, не рассказала, а от нас дальше не пошло. Доротея же просто объявила, что беженцам нашлась работа в Лондоне, и на этом точка.

— И давно это случилось?

— Они уехали ровно три недели назад. Стелла в тот вечер ужинала у меня и рассказала, а ты был в Оксфорде на собеседовании, — напомнила Энн мужу. — Было это как раз три недели назад.

— Бедный Саймон теперь кошмарно перегружен, — повернулась она к Смайли. — Феликс Д'Арси нагрузил его еще и всеми экзаменационными работами, которые должен был про верить Роуд. Тут свои успей проверить, а еще и чужие — кошмар.

— Да, — заметил раздумчиво Саймон. — Неделька выдалась неважная. Ситуация отчасти даже унизительная. У Роуда в классах есть и несколько моих прежних учеников. Кое-кого из них я считал практически невосприимчивым к точным наукам, а Роуд, видимо, добился с ними поразительных успехов. Одному такому — Перкинсу — пришлось поставить шестьдесят один балл. В прошлом же семестре он получил у меня пятнадцать баллов за куда более легкую работу. Его не оста вили на второй год лишь благодаря шумному вмешательству Филдинга. Он у Филдинга в корпусе.

— Знаю, знаю — рыжеволосый, староста.

— Вот как! — изумился Саймон. — Неужто знаете?

— Филдинг нас познакомил, — туманно пояснил Смайли. — Кстати, об этом инциденте с иммигрантами вам, кроме Стеллы, никто не рассказывал? Не подтвердил случившегося, так сказать?

Энн Сноу странно посмотрела на Смайли.

— Нет. Только Стелла. Разумеется, Доротея Д'Арси и не заикнулась об этом. Но зато уж и возненавидела же она Стеллу!

Смайли проводил гостей к автомобилю и, несмотря на их протесты, дождался, пока Саймон не завел мотор рукояткой. Наконец машина тронулась и угромыхала по тихой улице. Смайли с минуту еще стоял на тротуаре — странная, одинокая фигура, глядящая в пустую даль дороги.

 

Глава 11

ОТ ХОЛОДА СПАСАЯСЬ

Пес, не кусавший почтальона; дьявол, которого мчал ветер; женщина, знавшая, что умрет; озабоченный человек в пальто, стоящий в снегу близ отеля; и тягучий перезвон курантов на башне Аббатства, говорящий, что пора спать.

Поколебавшись, пожав плечами, Смайли пересек улицу, поднялся на порог отеля и вступил в желтый, скаредный свет вестибюля. Не спеша взошел по лестнице.

«Герб Солеев» был ему глубоко противен. Заабажуренный свет в холле типичен для всего тут: плох, старомоден, чопорен. Как официанты здешние, как приглушенные голоса в диванной, как этот однокомнатный отвратный номерок с позлащенными и голубыми вазами и с гобеленами в рамках, изображающими сад в Букингемшире.

В комнате стоял ледяной холод: должно быть, горничная открывала окно. Он сунул шиллинг в щель счетчика, зажег газ. Пламя брюзгливо вспузырилось и погасло. Смайли оглядел комнату — не найдется ли где писчей бумаги. К его немалому удивлению, таковая отыскалась в ящике письменного стола. Смайли переоделся в пижаму и халат и, ежась, полез в постель. Посидев там зябко минут пять, он встал, принес пальто и постлал поверх стеганого одеяла. Пальтом от холода спасаюсь…

Как там у нее в показании? "И мне спасибо скажут, моя голубка скажет, а бусы я взяла для святых, а пальто взяла — пальтом от холода спасаюсь…" Пальто это дали Стелле в среду, для беженцев. По смыслу показания резонно бы предположить, что Джейни и пальто из теплицы, и бусы с тела похитила в одно время. Но ведь в пятницу утром Доротея Д'Арси побывала там — да-да, с мистером Кардью, — и вот что она говорила сегодня: «Ни вещички не валялось — все запаковано в посылочный мешок, увязано, адрес написан… Чертовски дельная работница, скажу вам…» Но тогда почему Стелла и пальто не вложила в посылку? Если все прочее запаковала, то почему пальто оставила?

Или же Джейни украла пальто еще днем, прежде чем Стелла упаковала вещи? Если так, то как будто лишний довод, что не Джейни убила. Но нет, не так. Ибо совершенно невероятно, чтобы Джейни днем украла пальто, а вечером того же дня вернулась снова. — Начни сначала, — пробормотал Смайли не то себе в поучение, не то листку бумаги на коленях, украшенному гербом Солеев. — Джейни украла пальто одновременно с бусами, то есть когда Стелла была уже мертва. Отсюда следует, что либо пальто не было упаковано с прочей одеждой, либо же…

Либо что? Либо же кто-то другой — не Стелла Роуд — запаковал вещи уже после смерти Стеллы, но прежде, чем Доротея Д'Арси и мистер Кардью пришли утром в пятницу к Роуду домой. Но за каким бы дьяволом, подумал Смайли, понадобилось кому-то заниматься этой упаковкой?

В проводимых Смайли изысканиях — будь то среди инкунабул безвестного поэта, будь то среди кропотливо собранных обрывков разведданных — одним из кардинальных его принципов было не заходить за пределы четко доказанного. Не придавать фактам, логически раскрытым, не свойственного им значения. Поэтому Смайли не стал распространяться и расширять сделанное им примечательное открытие, а занялся самым неясным из всего — мотивом убийства.

Он стал записывать:

«Доротея Д'Арси. Затаила обиду после фиаско с беженцами. Как мотив убийства — явно жидковато». Но почему она, однако, так разливалась в похвалах Стелле?

«Феликс Д'Арси. Негодовал на Стеллу Роуд за несоблюдение карнинских норм поведения. Как мотив убийства — смехотворно, Шейн Хект — ненависть.

Теренс Филдинг. В разумном, здравом мире — ни малейшего мыслимого мотива».

Но разве здоров и разумен мир Карна? Из года в год они должны жить в том же замкнутом кругу, говорить все то же и все тем же окружающим, петь все те же славословия. Ни денег у них, ни надежды. Мир меняется, меняются моды; женщины Карна следят за модой издали, ушивают платья, закалывают волосы, и с каждым новым глянцевитым модным журналом подбавляется в них ненависти к мужьям. Шейн Хект — не она ли убила Стеллу Роуд? Не таится ли в бесплодно-всеведущей и дебелой ее туше не только ненависть и зависть, но и храбрость, требуемая для убийства? Не боялась ли она за тупицу мужа, не опасалась ли, что способный Роуд его обскачет? Так ли уж ее в действительности возмущало, что Стелла не хочет участвовать в крысиных гонках — состязаться в светскости?

Ригби прав — знать это невозможно. Чтобы понять их, надо самому быть нездоровым, быть пациентом здесь, пробыть не два-три дня, а годы, пролежать на одной из рядами поставленных белых коек, узнать запахи их пищи и алчность их взглядов. Надо слышать, самому быть участником, знать их правила и разбираться в проступках. Здешний мир втиснут в рамки уродливых условностей — мирок слепой, ханжеский, но реальный.

Но кое-что бросается в глаза: странная спайка между Феликсом Д'Арси и Филдингом, несмотря на обоюдную неприязнь; нежелание Д'Арси говорить о ночи убийства; то, что Филдинг явно предпочитал Стеллу Роуд ее мужу; презрение Шейн Хект ко всем вокруг.

Шейн не шла у Смайли из ума. Если бы мир Карна подчинялся логике и кто-то обречен был умереть, то ясно, что обречена была бы Шейн Хект. Она — ходячая кладовая чужих тайн, у нее безошибочный нюх на людские слабости. Разве не вывела она даже Смайли на чистую воду? Не уязвила Смайли этой его горе-женитьбой, не поиграла с ним, как кошка с мышью? Да, уж если кого убивать, то ее.

Но почему, черт побери, убили Стеллу? Почему и как? Кто запаковал затем посылку? И для чего?

Он пробовал уснуть и не смог. Наконец, когда часы на башне пробили три, он снова включил свет и сел в постели. В комнате заметно потеплело, и Смайли было удивился, неужели это среди ночи включили центральное отопление, бездействовавшее весь день. Но тут до его слуха дошел шум дождя на дворе; он подошел к окну, раздернул гардины. Лил дождь, к утру весь снег смоет. По дороге неспешно шли двое полицейских. Слышно было, как они чавкают башмаками по тающему снегу. Под уличным дуговым фонарем блестели их мокрые плащи.

И вдруг в мозгу у него прозвучал голос Ригби: «Повсюду кровь. Убийца наверняка был сплошь захлестан кровью». Затем Юродивая Джейни замаячила на лунном снегу, и слова: «А Джейни видела… серебряные крылья, как у рыбы… его мчал ветер… а кто из них видел, как дьявол летает..» Ну конечно же — в посылку! Он долго стоял у окна, глядел на дождь. Потом наконец успокоенно вернулся в постель и уснул.

Все утро он пытался дозвониться до мисс Бримли. Каждый раз отвечали, что ее нет, а что ей передать? Ничего. В конце концов часам к двенадцати он дозвонился.

— Джордж, не сердитесь бога ради, здесь миссионер один проездом — пришлось съездить взять интервью, а днем сегодня конференция баптистов. Оба материала даем в номер. Нельзя ли завтра, с самого утра?

— Отчего же, — сказал Смайли. — Конечно, можно. Особой спешки с этим нет. И все равно сегодня еще надо один-два пункта до выяснить.

 

Глава 12

НЕУЮТНЫЕ СЛОВА

В автобусе было занятно. У кондуктора, человека весьма сердитого, имелось что сказать на тему об автобусной компании и почему она терпит убытки. Смайли его легонько подзадоривал, и он излил всю душу, успев за дорогу до Стерминстера обратить правление Дорсетской и Всеобщей транспортной компаний в стадо обуянных бесами свиней, прущих в пропасть добровольного банкротства. Кондуктор объяснил Смайли, как пройти к ветеринару, и, сойдя в крохотном Стерминстере, Смайли уверенно направился к домикам, стоящим кучкой в четверти мили за церковью, на Оукфордской дороге.

У него было скверное чувство, что вряд ли мистер Гарриман ему понравится. Настраивало против Гарримана уже то, что Д'Арси определил его как личность, возвышающуюся над уровнем среды. Смайли не возражал против общественных градаций, но предпочитал устанавливать их сам.

На столбе у ворот табличка: «Стерминстерский питомник. Владелец С. Дж. Рид-Гарриман, ветеринарный врач. Разведение овчарок и охотничьих собак. Лечебница».

Узкая дорожка ведет в глубь двора. Всюду сушатся простыни, белье, рубашки — защитного главным образом цвета. Густо пахнет псиной. Ржавый ручной водонаборный насос, на нем навешано с десяток собачьих поводков. И девочка стоит и грустно смотрит, как Смайли пробирается к дверям по густой грязи. Дернул за проволоку звонка, подождал. Опять дернул, девочка сказала:

— Не работает. Поломано. Сто лет, как поломано.

— Дома есть кто-нибудь? — спросил Смайли.

— Пойду погляжу, — равнодушно ответила девочка и, обозрев Смайли напоследок, скрылась за домом. Потом за дверью послышались шага, дверь отворилась.

— Честь имею! — У Гарримана песочного оттенка волосы, усы. Защитная рубашка, защитный галстук чуть посветлей; военные старые брюки навыпуск и твидовая куртка с кожаны ми пуговицами.

— Мистер Гарриман?

— Майор, — ответил тот весело. — Но побоку чины. Чем могу?

— Хочу купить немецкую овчарку, — сказал Смайли. — Дом сторожить.

— Вас понял. Прошу в дом. Жена в отлучке. Девчушка не в счет — соседская. Околачивается здесь — собак любит.

Вслед за хозяином Смайли прошел в общую комнату. Сели. В комнате не топлено.

— Сами откуда? — спросил Гарриман.

— Гощу сейчас в Карне, отец живет в Дорчестере. Годы дают себя знать, нервы. Просил меня подыскать ему хорошую собаку. Днем за ней будет ухаживать садовник — кормить, прогуливать и прочее. Садовник приходящий, разумеется, и ночью старику одному неспокойно. Давно уже хочу купить ему собаку, а особенно теперь, когда случилась эта история в Карне.

— Садовник парень подходящий? — справился Гарриман, пропуская мимо ушей слова о Карне.

— Да, очень неплохой.

— Вам собаку не для выставок, — сказал Гарриман. — Вам нужна положительная, надежная. Я бы на вашем месте суку предпочел.

Руки у Гарримана покрыты темным загаром. В рукаве, заметил Смайли, белеет носовой платок. На загорелом запястье часы — циферблатом к себе, согласно таинственным уставам армейской моды.

— А способна будет такая собака, скажем, кинуться на вора?

— Все от выучки зависит, старина, от выучки. Во всяком случае, облает, отпугнет — а это главное. Прибейте дощечку «Злая собака», пусть порычит разок-другой на развозчиков товара, и прознает вся округа. Взломщики за версту обходить станут.

Вышли во двор, и Гарриман повел клиента к загородке. Из-за проволочной сетки на них яростно затявкало с полдюжины щенков-овчарок.

— Хороши чертенята, как на подбор, — крикнул Гарриман сквозь тявканье. — Боевой народец.

Он отпер дверцу и через некоторое время вынес из загородки толстого щенка, свирепо вгрызшегося ему в полу куртки.

— Эта дамочка вам подойдет, — сказал он. — Для выставок не годится — окрас темноват.

Смайли сделал вид, что колеблется, но уступает убеждениям Гарримана, и согласился наконец. Вернулись в дом.

— Я оставлю вам задаток, — сказал Смайли, — и дней через десять заберу ее. Договорились?

Он дал Гарриману чек на пять фунтов. Снова сели. Гарриман порылся в столе, отыскал справки о прививках, родословную. Потом Смайли сказал:

— Жаль, что у миссис Роуд не было собаки, правда ведь? То есть, возможно, собака спасла бы ей жизнь.

— Да нет, пес был, но она его ликвидировала как раз перед этим, — сказал Гарриман. — Между нами говоря, чертовски странная история. Она любила пса. Чудной такой дворняга, помесь всех пород на свете — но любила. А тут вдруг привезла его и рассказала басню — укусил, мол, почтальона, опасная собака, надо умертвить. На деле ничего подобного. Знакомые мои карнские навели потом справки. Ни от кого никаких жалоб. Почтальон с дворняжкой был в дружбе. В небольшом городке сочинять такие басни — дохлейшая глупость. Тут же разоблачат.

— А с какой вообще стати ей было сочинять? Гарриман сделал жест, покоробивший Смайли, — провел указательным пальцем себе по носу, от переносья вниз, и — верть, верть — подкрутил оба своих нелепых уса. Было в этом жесте нечто робкое — словно, подражая полковничьей манере, Гарриман в то же время боялся, как бы его не осадили.

— Беда с такими, — жестко сказал Гарриман. — Я их со взгляда узнаю. У нас в полку было несколько таких среди офицерских жен. Знаю я этих умильненьких. Воды не замутят, святоши. Церковь цветами украшают и тому подобное — благочестивы, дальше некуда. Она, я бы сказал, из истеричек, из слезоточивых, что жертву из себя любят представлять. Хлебом их не корми, дай только драму разыграть.

— А как относились к ней здесь? — спросил Смайли, предлагая Гарриману сигарету.

— Да не сказал бы, чтобы любили. Благодарю. По воскресеньям, что характерно, ходила в черном. Мы этих черношерстных, воскресных этих непорочниц, у себя на Востоке, бывало, звали воронами. Они в основном не англиканских вероисповеданий. Католички, причем некоторые… Надеюсь, я вас не того…

— Нет-нет.

— А то бывает, что и напорешься. Я их не выношу; как говаривал мой старик отец, предубеждений не имею, но католиков не люблю.

— Вы с ее мужем знакомы?

— Не слишком. Бедняга он, бедняга.

У Гарримана, подумал Смайли, куда больше сочувствия к живым, чем к мертвым. Трудно сказать — возможно, это общая черта военных.

— Его, я слышал, крепко подкосило это дело. Тяжкий удар судьбы военной, верно? (Смайли кивнул.) Он совсем иной складки. Из низов, службист отличный, офицерской чести не уронит. Вот таких парней женщины и подкашивают.

Дорожкой они прошли к воротам. Смайли простился, пообещав заехать за щенком через недельку. Гарриман крикнул ему вслед:

— Да, кстати…

Смайли остановился, обернулся.

— Не возражаете, я сразу получу по чеку и открою вам кредит на эту сумму?

— Извольте, — сказал Смайли. — Пожалуйста. — И пошел к автобусной остановке, размышляя о странных извивах военного образа мышления.

Тот же автобус повез его обратно в Карн, тот же кондуктор костил хозяев, тот же шофер всю дорогу вел машину на второй скорости. У вокзала Смайли сошел и направился к кирпичной молельне. Тихонько отворил густо лакированную, охряно-желтой сосны готическую дверь и вошел внутрь. Пожилая женщина в переднике начищала тяжелую латунную люстру, висящую над центральным проходом. Помедлив, он приблизился к ней на цыпочках и спросил, где найти священника. Она указала рукой на дверь ризницы. Повинуясь ее жесту, Смайли подошел к двери, постучал, подождал. Ему открыл рослый мужчина в пасторском воротничке.

— Я из «Христианского голоса», — сказал негромко Смайли. — Желал бы с вами посоветоваться.

Выйдя через боковой вход, Смайли с мистером Кардью пошли по ярко-желтым дорожкам меж голыми грядками заботливо возделанного огородика. Сияло солнце. День был холодный и великолепный, воздух бодрящий. Пройдя огородик, вышли на луг. Несмотря на ночной дождь, земля здесь была твердая; ее покрывала невысокая трава. Неспешно прогуливаясь, они разговаривали на ходу.

— Это школьные угодья. Летом мы устраиваем здесь наши праздничные пикники. Весьма удобно.

Смайли относился к духовным лицам с несколько детской опаской. Он ожидал встретить веслианский млат господень — велеречивого и мрачного церковника с пристрастием к библейским образам. А Кардыо мало соответствовал такому представлению.

— Меня послала мисс Бримли, редактор «Голоса», — начал Смайли. — Миссис Роуд — наша подписчица. Гластоны выписывают «Голос» со дня основания. Миссис Роуд как бы член нашей семьи. Мы хотели бы дать некролог, отметить ее церковную работу.

— Понимаю.

— Я говорил уже с ее мужем. Нам бы непременно хотелось взять в некрологе верный тон.

— Что же сказал вам муж?

— Посоветовал обратиться к вам за сведениями о ее работе, в частности о помощи иммигрантам.

Помолчали, затем Кардью сказал:

— Она родом с Севера, из окрестностей Дерби. Отец у нее там был человек с состоянием. Впрочем, деньги не поколебали его характера.

— Я знаю.

— Я знавал их семью издавна, с перерывами. Перед ее похоронами снова увиделся с ее стариком отцом.

— Что мог бы я сказать о ее работе для церкви, о ее влиянии на здешних прихожан? Могу ли я сказать, что она пользовалась всеобщей любовью?

— Боюсь, мистер Смайли, — ответил Кардью после краткой паузы, — что я не слишком высоко ставлю подобного рода писания. Всеобщей любовью никто из людей не пользуется, даже и после смерти.

В речи Кардью сильно слышался северо английский говор.

— Что же тогда мне сказать? — не унимался Смайли.

— Не знаю, — спокойно ответил Кардью. — А когда не знаю, то храню обычно молчание. Но уж коль скоро вы были так любезны и обратились ко мне, то скажу, что ангелов мне встречать не доводилось и Стелла Роуд не составляла исключения.

— Но разве не играла она ведущей роли в благотворительных делах?

— Конечно, конечно.

— И разве не поощряла и других споспешествовать?

— О да. Работница она была хорошая.

Молча шагали они рядом. Тропинка лугом спускалась к воде, поворачивала, шла берегом. Речка пряталась в спутанных порослях дрока и боярышника, кроющих оба берега. За рекой стоял недвижный ряд вязов, а за ними рисовались знакомые очертания Карна.

— Больше у вас нет ко мне вопросов? — неожиданно осведомился Кардью.

— Есть, — ответил Смайли. — Наш редактор была очень обеспокоена письмом, полученным от миссис Роуд накануне ее смерти, В нем содержалось как бы… обвинение. Мы переда ли письмо полиции. Но мисс Бримли упрекает себя в том, что не смогла помочь миссис Роуд. В таком самоупреке, возможно, нет логики, но тем не менее мисс Бримли страдает. Я бы хотел быть в состоянии заверить ее, что между смертью Стеллы Роуд и письмом нет связи. И в этом еще одна причина моего к вам визита…

— Кого же обвиняло письмо?

— Ее мужа.

— Я бы сказал вашей мисс Бримли, — медленно, с нажимом проговорил Кардью, — что ей совершенно не в чем себя упрекать.

 

Глава 13

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Был вечер понедельника. Примерно в то самое время, когда Смайли вернулся в отель после встречи с Кардью, Тим Перкинс, корпусной староста, прощался с миссис Харлоу. Он берет у нее уроки игры на виолончели. Миссис Харлоу — женщина добрая, хотя и очень нервная, и она удручена, что у Перкинса сегодня такой в воду опущенный вид. Тим, несомненно, лучший из всех учеников, каких послал ей Карн на долю, и Тим ей очень по душе.

— Ты играл сегодня, Тим, из рук вон плохо, — сказала она в дверях на прощание, — просто из рук вон. Знаю, конечно, у тебя только один семестр остался, и три важных зачета все еще висят, и перевод под вопросом, и тебе не до музыки. Если не захочешь, в следующий понедельник играть не будем — просто так приезжай, угощу пышками, пластинки послушаем.

— Хорошо, миссис Харлоу.

Перкинс приторочил футляр к багажнику велосипеда.

— Фонари в порядке, Тим?

— Да, миссис Харлоу.

— Не ставь сегодня, Тим, рекорда скорости. До вечернего вашего чая еще много времени. Не забывай — дорога еще очень скользкая от снега.

Перкинс промолчал. Вывел велосипед на гравийную дорожку, направился к калитке.

— Ты, кажется, что-то забыл, Тим.

— Виноват, миссис Харлоу.

Он вернулся к дверям, пожал протянутую ему руку. Миссис Харлоу всегда настаивает на этом рукопожатии.

— Да что с тобой, Тим? Натворил что-нибудь? Но мне-то можешь сказать? Я ведь не в штате у вас.

Перкинс помялся, проговорил:

— Это просто из-за экзаменов, миссис Харлоу.

— Или родители нездоровы? Дома беда случилась?

— Нет, миссис Харлоу, здоровы, дома все хорошо. — Опять помялся. — Спокойной ночи, миссис Харлоу.

Он закрыл калитку за собой и покатил по узкой дороге. Она глядела вслед. Через четверть часа он будет уже в Карне — ехать почти все время под гору.

Он всегда любил этот обратный путь. Лучшие минуты всей недели. Но сегодня ехал словно во сне. Ехал быстро, как всегда: мчалась мимо изгородь на темном фоне неба, и кролики кидались кто куда от света фары, но ему не до них было.

Нет, надо кому-то сказать. Напрасно не сказал миссис Харлоу, напрасно. Она бы нашла, что присоветовать. Мистеру Сноу можно было бы сказать, но их теперь уже не Сноу, а Роуд учит, И в этом половина всей беды. Это да Филдинг.

Можно бы Тру сказать. Да, вот кому он скажет — мисс Трубоди. Сегодня же вечером, после осмотра, пойдет к ней и повинится. Для отца это, конечно, будет удар навеки — ведь это же значит провал, а возможно, и позор вдобавок. И значит, не поступишь кадетом в Сэндхерстское после осеннего семестра, и, значит, снова плати отец за учение деньги, которых нет…

Сейчас пойдет самый крутой участок спуска. С одного бока изгородь кончилась, открылся замечательный вид: замок Солеев на ночном небе, словно декорация к «Макбету». Как здорово играть в спектаклях, жаль, что ректор не разрешает драмкружка.

Он пригнулся к рулю и понесся вниз, чтобы на скорости проскочить неглубокую полоску воды у подножия холма. Холодный ветер жег щеки, и на минуту он забыл свою беду… Вдруг он с ходу затормозил; велосипед заскрежетал, скользя.

Что-то случилось: впереди светит луч фонарика, и из темноты знакомый голос зовет, призывает его.

 

Глава 14

СЛУЖИТЕЛЬНИЦЫ МИЛОСЕРДИЯ

Штаб-квартира школьного Комитета помощи иммигрантам (патронесса — графиня Сара Солей) помещается на Белгрейв-сквер. Не ясно, то ли такая роскошная резиденция выбрана для приманки богачей, то ли для ободрения обездоленных, то ли, как шепчут в свете злые языки, чтобы задешево снабдить графиню Солей апартаментом в лондонском Вест-энде. Деловая же сторона помощи отнесена, как и положено, на юг города, за Темзу, в один из тех заброшенных кварталов Кеннингтона, что являют собой изнаночную половину архитектурного раздвоения личности Лондона. Когда-нибудь Йоркские сады (как именуется квартал) будут открыты внешним миром и очарование их пропадет, но побывайте там сейчас, и вы увидите всамделишных детишек, играющих посреди улицы в классы, а матери в шлепанцах бранят их с порогов.

Выполняя задание Смайли, переданное по телефону вчера в полдень, мисс Бримли с утра пустилась в путь. Она имела редкую способность говорить с детьми, как с равными себе существами, благодаря чему без труда отыскала ветхий безымянный дом, служащий комитету приемочным пунктом. В сопровождении семерых малышей она позвонила и стала терпеливо ждать. Наконец послышался стук каблучков по лестнице, лишенной ковра, и дверь открыла очень красивая девушка. С момент обе они одобрительно глядели друг на друга.

— Прошу прощения за беспокойство, — начала мисс Брим ли, — но моя дорсетская знакомая просила меня навести справки о вещах, посланных сюда день-два назад. У нее произошла глупейшая ошибка.

— О боже, какой ужас, — дружелюбно сказала девушка. — Входите, пожалуйста. У нас тут всюду страшный беспорядок и присесть не на чем, но мы вас угостим растворимым кофе из кружки.

Мисс Бримли вошла, твердой рукой закрыв дверь перед носом у семерки малышей, пытавшихся под шумок втиснуться следом за ней. Весь холл, куда ни глянь, был завален мешками и пакетами. Были здесь и плотные джутовые тюки с красивыми ярлыками, и корявые свертки в рваной оберточной бумаге, и решетчатые ящики, и бельевые корзины, и видавшие виды чемоданы, и даже старинный матросский сундук с пожелтелой наклейкой «В море не брать».

Девушка повела мисс Бримли наверх, в большую комнату, где помещалась, видимо, контора. Там стоял простой стол, заваленный корреспонденцией, и кухонный стул. В углу шумел примус, а рядом меланхолически пускал пар электрочайник.

— Вы уж извините, — сказала девушка, когда вошли, — но внизу просто негде разговаривать. Не стоя же на одной ноге, как инки. Или не инки, афганцы, что ли? Как вы нас разыскали?

— Сперва побывала в вашем вест-эндском бюро, — ответила мисс Бримли, — и меня адресовали к вам. И показалось мне, весьма сердито. А уж сюда довела детвора. Дети всегда знают дорогу. Вы мисс Доони, да?

— О нет. Я здесь ей в помощь. Джил Доони пошла на Розерхайд к таможенникам. Вернется к чаю, если вы ее хотите видеть.

— Зачем же, дорогая, я всего лишь на две минутки. Моя знакомая из Карна («О боже, как шикарно!» — вставила девушка) — по-настоящему она мне дальняя родственница, но проще ведь назвать ее знакомой, не правда ли? — в четверг она дала для беженцев свое старое серое платье, а после хватилась, что там на корсаже осталась приколота брошь. Я-то уверена, ничего там не приколото — она немыслимо рассеянная, — но вчера утром она позвонила мне в растрепанных чувствах и заставила меня пообещать, что я немедленно поеду навести справки. Вчера я, к сожалению, не смогла — от зари идо зари привязана к своему журналишку. Но я вижу, вы не поспеваете пересылать, так что я, думаю, не опоздала?

— Какое там! Мы на целые мили отстали. Весь этот завал внизу надо еще распаковать и рассортировать. Нам из каждой школы шлют уполномоченные — иногда это ученики, а иногда из персонала, — набьют все подряд в мешок и шлют багажом или почтой, чаще багажом. А мы тут сортируем перед отсылкой.

— Так я и поняла из слов Джейн. Когда она хватилась своей броши, то сразу же пошла к женщине, ведающей у них сбором и отправкой, но, конечно, опоздала. Вещи уже отослали.

— Какой ужас… Вы не знаете, когда именно их отослали?

— Знаю. В пятницу утром.

— Из Карна — багажом или почтой?

Этого вопроса мисс Бримли боялась, но сказала наугад:

— Почтой, пожалуй.

Девушка метнулась к столу и, разворошив залежь бумаг, выудила оттуда тетрадь в твердом переплете, озаглавленную «Книга учета». Раскрыла ее наудачу и залистала взад-вперед с задерганно-спешащим видом наслюнивая то и дело пальчик.

— Раньше, чем вчера, прибыть посылка не могла, — говорила девушка. — И уж, конечно, до нее еще не дошли руки. Честно, я не знаю, как мы со всем этим управимся, а тут еще пасха подходит, и мы совсем зашьемся. А вдобавок половина всего собранного гниет в таможенных пакгаузах… Приветик, вот и мы! — Она пододвинула тетрадь к мисс Бримли, тоненьким пальцем указывая на карандашную запись в средней графе: «Карн, посылка, 27 фунтов».

— Если вас не слишком затруднит, то нельзя ли нам быстренько взглянуть? — попросила мисс Бримли.

Спустились в холл.

— Тут не такой уж кошмарный хаос, как может показаться, — сказала девушка через плечо. — Понедельничные поступления — ближние к дверям.

— А как вы узнаете, откуда прислано, если почтовый штемпель неразборчив? — спросила мисс Бримли, глядя, как девушка роется среди посылок.

— Мы снабжаем всех уполномоченных бланками этикеток. На бланках — индекс школы-отправителя. А не то просим написать на обертке название школы печатными буквами. Но без сопроводительных писем — еще и сопроводилки разбирать было бы совсем безумие. Пришел багаж или посылка — мы просто заполняем и шлем бланк открытки с благодарностью и подтверждением, что получен груз такого-то веса такого-то числа. Сюда к нам шлют одни уполномоченные, а все другие знают только адрес Белгрейв-сквер по объявлениям в газетах.

— И как эта система, эффективна?

— Ни капельки, — ответила девушка. — Уполномоченные забывают наклеивать наши этикетки или же израсходуют за пас бланков, а новые запросить у нас не удосужатся. А потом, дней через десять, звонят разгневанные — почему им нет уведомления о получении? А иногда уполномоченных меняют, не сообщив нам и не показав новичкам, как паковать и надписывать. А то вдруг ученики решат сами все делать, и никто их не инструктирует. Леди Сара злится, как тигрица, когда вещи прибывают на Белгрейв-сквер — тогда ведь приходится их перевозить к нам для разборки и учета.

— Понятно, — сказала мисс Бримли, взволнованно следя за руками девушки, а та, роясь, продолжала говорить:

— Вы сказали, ваша знакомая преподает в Карне? Надо же! Она ужасно светская, должно быть. Интересно, какой принц в жизни? На снимках он немножко рохля. Мой двоюродный брат там учится — зануда отчаянный. Он знаете что мне рассказывал? Во время Эскотских скачек они всю неделю… Привет! Вот и посылка!

Она разогнулась, держа в руках объемистый прямоугольный тючок, перенесла его на стол под лестницей. Принялась аккуратно развязывать крепкий шпагат. Мисс Бримли, стоя рядом, взглянула любопытно на печатную этикетку. В левом верхнем углу ее отштамповано К — видимо, присвоенный Карну индекс, а к четверке приписана шариковой ручкой буква Б.

— Что означает Б? — спросила мисс Бримли.

— А это они сами там в Карне условились. Уполномоченной там выбрана мисс Д'Арси, но у них сбор идет теперь с таким успехом, что она кооптировала себе помощницу. Подтверждая получение, мы всегда указываем, кто послал — А или Б. Не знаю, кто эта Б, но она ужасно деловая.

Мисс Бримли воздержалась от вопроса, какую долю присланных из Карна вещей отправляла мисс Д'Арси, а какую — ее неназванная помощница.

Девушка развязала шпагат и перевернула посылку вверх дном, чтобы выпростать загиб бумажного мешка. И в это время мисс Бримли заметила на сгибе тусклое бурое пятно размером в шиллинг. Здраво-рассудительная во всем, она и тут попыталась в уме подыскать пятну иное объяснение, чем то, что так явно напрашивалось. А девушка, продолжая распаковку, сказала вдруг:

— Послушайте, это ведь в Карие случилось — цыганка жену учителя убила? Ужасно, сколько этих убийств происходит, правда?.. Хм! Так я и думала, — оборвала она себя. Она уже опростала мешок и принялась было разворачивать внутреннюю обертку, но, очевидно, вид посылки ее остановил.

— А что? — быстро спросила мисс Бримли.

— Да упаковка не блещет, — со смехом ответила девушка. — Обычно, когда с меткой К Б, то упаковано так аккуратно, как ни в какой другой посылке. А эта совсем не так. Не узнать прямо. Наверно, заменял временно другой кто-нибудь? Я сразу по внешнему виду подумала.

— Почему вы так уверены?

— О, это как почерк. У нас глаз наметан.

И, снова засмеявшись, она без дальних слов сняла остальную обертку.

— Серое, вы говорите, платье? Сейчас увидим. Обеими руками она стала перебирать вещи и откладывать их в стороны. Разобрав кучу почти уже наполовину, она вдруг воскликнула:

— Это надо же! На них, наверно, затмение ума нашло. — И вытянула из груды ношеного платья прозрачный пластиковый плащ, пару кожаных перчаток, очень старых, и пару резиновых галош.

Мисс Бримли крепко схватилась руками за край стола. Ладони ее покалывал озноб.

— Плащ. Да еще мокрый, — прибавила брезгливо девушка и отбросила всю эту гадость от себя на пол.

Мисс Бримли невольно вспомнилось письмо Смайли: «Убийца был забрызган кровью». Да, и на убийце был пластиковый с капюшоном плащ, галоши и эти старые кожаные перчатки с пятнами цвета обожженной глины. И не забрел случайно он ночью к Стелле в дом, а рассчитал все загодя, задолго, и ждал. «Да, — подумала мисс Бримли, — ждал долгих ночей».

— Боюсь, что серого платья здесь нет, — дошел до нее голос девушки.

— Да, милая, — отозвалась мисс Бримли, — вижу, что нет. Благодарю вас. Вы были очень любезны. — Голос ее дрогнул, но она, крепясь, продолжала: — Думаю, милая, что вам не следует прикасаться к этой посылке — и обертка и вещи пусть вот так и лежат. Случилось ужасное что-то, и полиция захочет… провести дознание, обследовать посылку… Доверьтесь и поверьте, дорогая, — за этими вещами кроется совсем не то…

И, кое-как простясь, она вышла на воздух и волю Йоркских садов, навстречу большеглазому удивлению детворы.

Найдя телефонную будку, она через междугородную позвонила в «Герб Солеев». Ей ответил донельзя скучающий голос, она попросила позвать мистера Смайли. На линии воцарилось полное молчание. Засим с междугородной попросили бросить в автомат еще три с половиной шиллинга. Мисс Бримли резко возразила, что покамест за свои деньги ничего, кроме трехминутной тишины, не получила. Послышался особый звук — это цокнула языком телефонистка, — а затем, очень неожиданно, пришел голос Джорджа Смайли.

— Джордж, это Брим. Пластиковый плащ с капюшоном, резиновые галоши и какие-то перчатки кожаные, а на них вроде бы пятна крови. И на посылочной обертке тоже кое-где пятна как будто.

Пауза.

— Адрес на посылке от руки написан?

— Нет. У них печатные этикетки.

— Где теперь эта посылка? У вас?

— Нет. Я не велела приемщице ничего трогать. Так что часок-другой все пробудет в сохранности… Алло, Джордж!

— Да.

— Кто это сделал? Муж?

— Не знаю. Право, не знаю.

— Относительно этих вещей — мне что-то надо предпринять? Позвонить Бену Спэрроу?

— Не надо ничего. Я сейчас же увижусь с Ригби. До свидания, Брим. Спасибо, что позвонила.

Она повесила трубку. Как странно иногда начинает звучать его голос, подумала она. Точно он вдруг вышел из контакта. Отключился.

Она пошла на северо-запад, к набережной. Время близилось уже к одиннадцати — впервые за бог знает сколько лет она опаздывала на службу. Надо бы взять такси. Но, будучи привычек бережливых, она вместо этого села в автобус.

Эльса Бримли не признавала спешек и авралов; столь дисциплинированный ум нечасто встретишь даже у мужчин. Чем экстреннее дело, тем неколебимее было ее спокойствие. Джон Лэндсбери заметил как-то: «У вас, Брим, иммунитет к сенсациям и драме — редкостный дар презрения к спешному. Я знаю десяток-полтора людей, которые охотно бы платили вам пять тысяч фунтов в год за то лишь, чтобы вы втолковывали ежедневно им, что существенное редко бывает спешным. Спешное — значит, преходящее и, значит, несущественное».

Аккуратно бросив билет в ящик для мусора, она вышла из автобуса на улицу, на солнышко. Взгляд ее упал на щит, где расклеены были уже анонсы вечерних газет. Она не обратила бы внимания, но солнце ослепило и заставило опустить взгляд. И в глаза ей ударила жирная чернь непросохшей газетной краски — машинно расфасованная истерия Флит-стрит: «Карн — всю ночь поиски пропавшего ученика».

 

Глава 15

ДОРОГА К ФИЛДИНГУ

Смайли положил трубку и быстро прошел мимо стола портье к дверям отеля. Надо немедля к Ригби. Уже в дверях его окликнули. Обернувшись, он увидел своего старого недруга — ночного портье. Это исчадие вечной ночи вышло теперь на дневной свет и манило его серой рукой.

— Вас вызывают в полицию, — известил портье с нескрываемым удовольствием. — Мистер Ригби позвонил, инспектор. Сию чтобы минуту шли. Понятно?

— Я и так иду, — сердито огрызнулся Смайли. И, толкая дверь, он слышал, как старик вдогонку повторял: — Сию минуту, поняли? Там ждут.

Шагая по улицам Карна, он в сотый раз думал о том, как темны мотивы человеческих поступков: никакой не выведешь тут истины. Ничего незыблемого, несомненного — ни тебе в чистейшей логике, ни в туманнейшем мистицизме. А всего темней мотивы человека, когда он прибегает к насилию.

Находил ли убийца — столь близкий теперь к разоблачению, — находил ли он приятность в скрупулезном проведении своих планов? Ибо уже не приходилось сомневаться, что убийство разработано было до мельчайших подробностей, и ту деталь включая, что орудие убийства оказалось так необъяснимо далеко от места. Продумано насквозь до ложных нитей и улик, вводящих в заблуждение; рассчитано на впечатление отсутствия расчета — убил, мол, из-за нитки бус. Теперь и загадка следов разрешилась — галоши в посылку, а сам прошел дорожкой к воротам, и следы потом затерлись множеством ступавших ног.

У Ригби был усталый вид.

— Полагаю, вы слыхали новость, сэр?

— Какую?

— Про ученика из филдингова корпуса, что с вечера пропал?

— Нет. — Смайли ощутил вдруг тошнотную слабость. — Нет, ничего не слышал.

— А я-то думал, вы знаете. Вчера вечером, в половине девятого, нам позвонил сюда Филдинг. Староста его корпуса, Перкинс, не вернулся из Лонджимида, с музыкального урока у миссис Харлоу. Мы подняли людей, начали поиск. Патрульную машину послали по дороге, которой Перкинс должен был возвращаться — он на велосипеде ехал. С первого захода они ничего не приметили, но на обратном пути водитель остановил машину у подножия Лонджимидского холма — там, где мочажина. Ему подумалось, что парнишка мог разогнаться сверху и упасть в ложбине с велосипеда. Там его и нашли, в воде наполовину, а велосипед рядом лежит. Мертвого.

— О господи!

— Мы о находке сразу не сообщили прессе. Родители парнишки в Сингапуре. Отец — армейский офицер. Филдинг дал им телеграмму. Мы связались также с военным министерством.

Помолчали, затем Смайли спросил:

— Как же это произошло?

— Мы закрыли там движение, пытаемся восстановить в деталях. У меня там сейчас агент обследует. Беда в том, что до утра мало чего можно было сделать. Плюс к тому, натоптали кругом мои люди, и винить их не будешь. По виду — вроде бы упал внизу в ложбине и ударился о камень головой, правым виском.

— Как принял известие Филдинг?

— Очень потрясло его. До того потрясло, что раньше бы сказали — не поверил бы я, честно говоря. У него прямо руки опустились. Надо было ему всякое там делать — телеграмму родителям, сообщить дяде Перкинса, что в Виндзоре живет, и тому подобное. А он все это на свою экономку, на мисс Трубоди. Если бы не она, не знаю, что б он делал. Я с полчаса побыл там, а потом нервы у него сдали полностью, и он попросил меня уйти.

— Как это — сдали полностью? — быстро спросил Смайли.

— Да так — расплакался. Как ребенок, — сказал бесстрастно Ригби. — И не поверить бы даже.

Смайли протянул инспектору сигареты и сам закурил.

— Значит, надо полагать, несчастный случай? — проговорил он.

— Надо полагать, — деревянно отозвался Ригби.

— Пожалуй, — сказал Смайли, — прежде чем нам дальше действовать, сообщу мою новость. Я как раз шел к вам, когда вы позвонили. Передала только что мисс Бримли. — И в своей точной, слегка педантичной манере он пересказал все, что сообщила ему Эльса Бримли, и объяснил, как ему пришло на ум поинтересоваться содержимым посылки.

Смайли сидел и ждал, пока Ригби звонил в Лондон. Почти машинально Ригби перечислил в трубку, что требуется сделать: посылку со всем содержимым изъять и подвергнуть немедленно экспертизе; поверхности обследовать на предмет отпечатков пальцев. Он сам привезет в Лондон образцы почерка Перкинса и экзаменационную его работу: потребуется отзыв эксперта по почеркам. Нет, он приедет поездом, что отправляется из Карна в 4.25 и прибывает на вокзал Ватерлоо в 8.05. Как там, машину за ним на вокзал не пришлют? Пауза, а потом Ригби раздраженно сказал: — Шут с ним, возьму такси. — И резко положил трубку. Сердито поглядел на Смайли, усмехнулся, дернул себя за ухо и сказал: — Виноват, сэр. Вскидчив стал немного. — Он кивнул головой на дальнюю стенку кабинета. — Оттого, видно, что приходится воевать на столько фронтов. Я должен буду доложить об этой посылке шефу, только сейчас его нет — на охоте, голубей поехал пострелять с приятелями, так что скоро вернется, но я фактически не говорил ему про вас тут, и если вы не возражаете, то я и…

— Разумеется, — подхватил Смайли. — Гораздо проще, чтобы я был в стороне.

— Скажу ему, что осмотр посылки входил в обычную общую проверку. Позднее-то нам придется упомянуть о мисс Бримли… Но зачем теперь запутывать и без того запутанное, верно?

— Верно.

— Полагаю, Джейни надо будет отпустить… А ведь она права была — насчет крыльев серебряных в лунном свете.

— Я бы… нет, нет, Ригби, я бы не отпускал ее, — сказал Смайли с необычным для него жаром. — Держите ее у себя как можно долее. Бога ради, никаких больше несчастных случаев. Довольно с нас.

— Вы, значит, не верите, что смерть Перкинса — несчастный случай?

— Ну конечно же, нет, — вырвалось у Смайли, — Да ведь и сами вы не верите?

— Я агента поставил на это дело, — спокойно ответил Ригби. — Сам не могу им заняться — на мне убийство Стеллы Роуд. Не обойтись теперь шефу без Скотланд-Ярда, а зло свое сорвет на нас, конечно. Шеф думал, все уже кончилось, кроме газетного шума.

— А тем временем?

— А тем временем, сэр, душа вон, а найду убийцу Стеллы Роуд.

— Если, — медленно проговорил Смайли, — если найдете на этом плаще отпечатки пальцев, в чем я сомневаюсь, то будет ли у вас… местный материал… для сравнения?

— У нас, само собой, есть отпечатки пальцев Роуда и Джейни.

— А отпечатков пальцев Филдинга нет? Ригби помолчал.

— Фактически они у нас имеются, — сказал он наконец. — Давнишние еще. Никак не связаны с этим делом.

— Знаю, это во время войны, — сказал Смайли. — Брат его рассказывал мне. На севере Англии произошло. Дело замяли вроде бы?

Ригби кивнул.

— Да, насколько я слыхал, об этом знают только Д'Арси с сестрой, ну и ректор, конечно. У Филдинга это в каникулы случилось — с курсантиком из летного училища. Шеф мне тут пошел навстречу…

Простясь пожатием руки, Смайли спустился по знакомой сосновой лестнице. Он снова отметил учрежденческий запашок карболового мыла и пасты для натирания паркетов. Пахло, как в доме у Филдинга.

Он не торопясь направился обратно к «Гербу Солеев». Но на повороте к отелю заколебался и, видимо, передумал. Медленно, почти против желания, он повернул к Аббатству и южной кромкой подворья прошел к дому Филдинга. Вид у Смайли был тревожный, чуть ли не испуганный.

 

Глава 16

ЛЮБИТЕЛЬ МУЗЫКИ

Открыла ему мисс Трубоди. Веки у нее были красные, словно бы от слез.

— Нельзя ли повидать мистера Филдинга? Мне хотелось бы проститься.

— Мистер Филдинг очень расстроен, — замялась мисс Трубоди. — Вряд ли он примет гостей.

Впустив Смайли в холл, она пошла к двери кабинета. Постучала, приблизила ухо, затем тихо повернула ручку и вошла. Вернулась она нескоро.

— Он сейчас выйдет, — сказала она, не глядя на Смайли. Пожалуйте ваше пальто. — Подождала, пока Смайли стягивал с себя пальто, повесила рядом с ван-гоговским стулом. Постояли молча, глядя на двери кабинета.

И вот внезапно в проеме полураскрытой двери возник Филдинг — небритый, без пиджака.

— Ради господа бога, — сказал он хрипловато, — что вам угодно?

— Всего-навсего проститься, Филдинг, и выразить вам соболезнование.

Грузно привалившись к косяку, Филдинг пристально поглядел на Смайли.

— Что ж, прощайте. Благодарю за визит. — Филдинг вяло сделал ручкой. — Вам как будто можно бы и не беспокоиться самому, — прибавил он грубо. — Можно бы и ограничиться присылкой визитной карточки?

— Да, можно бы. Но меня поразила трагичность случившегося. Как раз, когда он был уже так близок к успеху…

— Вы к чему это, черт побери? Что вы хотите сказать?

— Я про его успехи в учебе… Мне рассказал Саймон Сноу. Прямо поразительно, как он преуспел у Роуда.

Длинное молчание. Затем Филдинг проговорил:

— Прощайте, Смайли. Благодарю, что навестили. — И стал было поворачиваться, чтобы уйти в кабинет, но Смайли остановил его словами:

— Не за что… не за что. Вероятно, и беднягу Роуда приободрили результаты письменной работы. Для Перкинса ведь это был в какой-то степени вопрос жизни и смерти. Провал на этом экзамене означал бы оставление на второй год и даже, полагаю, исключение из школы — несмотря на то что он был старостой. А значит, не могло бы и речи быть о военном училище. Бедный Перкинс — ему было-таки за что благодарить Роуда. И вас, конечно, тоже, Филдинг. Вы, надо думать, оказали ему неоценимую помощь… вы вместе с Роудом; Роуд и Филдинг. Надо бы, чтобы его родители об этом знали. Они ведь вовсе не богачи, я слышал. Отец армейский офицер, в Сингапуре служит, не так ли? Немалых им это стоило лишений — содержать сына в Карне. Им будет утешительно узнать, сколько здесь для их мальчика сделали. Не правда ли, Филдинг? До вас, я думаю, дошла последняя новость, — продолжал Смайли, Он был очень бледен. — Об этой несчастной побирушке, убившей Стеллу Роуд. Властями решено, что она вменяема. Пожалуй, и повесят ее. Это уже третья, значит, смерть будет? А знаете, какую я вам странную вещь скажу, Филдинг, сугубо между нами. Не знаю, как вы, а я не верю, что это она убила. Вот нисколько не верю.

Он не глядел на Филдинга. Сцепив свои маленькие руки за спиной, ссутулив плечи, склонив голову набок, Смайли точно прислушивался, ожидая ответа.

Видно было, что слова Смайли причиняют Филдингу физическую боль. Он медленно покачал головой.

— Нет, — сказал он, — нет. Карн их убил. Карн. Только здесь могло это случиться. Это наша вечная игра на устранение. Разделяй и властвуй! — И, глядя на Смайли в упор, он воскликнул: — А теперь, ради господа, ступайте! Вы добыли ведь, что вам требовалось! Прикнопили меня своими кнопочками? Да? — И к смятению Смайли, он зарыдал, заходил весь судорожными всхлипами, зажав глаза рукой и сделавшись сразу гротескно-смешным. Косолапо вывернув громоздкие свои ступни, плакал он по-детски и пытался сдержать слезы подагрической рукой. Мягко уговаривая, Смайли увел его в кабинет, бережно усадил у потухшего камина. И заговорил негромко и с состраданием.

— Если догадка моя верна, то времени мало, — начал он. — Я хочу, чтобы вы рассказали мне о Тиме Перкинсе, об этом экзамене.

Пряча лицо в ладонях, Филдинг кивнул.

— Его ведь ожидал провал, не так ли? Провал и оставление на второй год — вернее, исключение. (Филдинг молчал.) После экзамена в тот день Роуд вручил ему портфель с работами и велел занести к вам. Роуд оставался дежурить в церкви, оттуда он, не заход я домой, шел в гости к вам, а потом намеревался еще поздно вечером править работы.

Филдинг отнял руки от лица, откинулся в кресле, запрокинув свою большую голову, не открывая глаз. Смайли продолжал:

— Перкинс ушел домой в корпус, занес вам перед вечером портфель, доверенный ему Роудом. Перкинс ведь, в конце концов, был корпусной староста, лицо доверенное… Отдал вам портфель, и вы спросили, справился ли он с работой.

— Он заплакал, — неожиданно проговорил Филдинг. — Навзрыд, как только дети могут.

— И, расплакавшись, признался вам, что сплутовал? Что подглядел дома верные ответы и дописал? А назавтра, узнав об убийстве Стеллы Роуд, он вспомнил, что видел в портфеле еще кое-что?

— Нет! — вскричал Филдинг, резко поднявшись. — Пойми те, Тим не стал бы жульничать даже для спасения своей жизни! В том-то и вся соль и вся проклятая ирония. Жульничал не он вовсе. Дописал за него — я!

— Но это невозможно же! У вас же почерк другой!

— Писано было шариковой ручкой. Там одни формулы и схемы. Когда он отдал мне портфель, ушел, я посмотрел его работу. Полнейший мрак — он сделал только два пункта из семи. И я дописал за него. Списал просто ответы из учебника синей шариковой ручкой. Мы все такими пишем. Они продаются здесь в лавке. Я, как мог, скопировал его почерк. Всего строчки три цифр. А остальное схемы.

— Значит, не он, а вы открыли портфель? Не он, а вы увидели…

— Да, да. Говорю же вам — не Тим, а я! Тим и для спасения жизни не способен обмануть! Но расплачиваться пришлось Тиму… Когда объявили оценки, Тим понял, должно быть, что тут что-то не так. Ведь он отвечал лишь на два вопроса из семи, а оценили в шестьдесят один балл. Но больше он не знал ничего, ни-че-го!

Долго оба молчали. Филдинг высился над Смайли, торжествуя, что снял с себя тяжесть тайны, а Смайли глядел куда-то мимо, напряженно-сосредоточенно сведя брови. Наконец Смайли проговорил:

— И, услышав об убийстве Стеллы, вы поняли, конечно, чьих это рук дело?

— Да, — ответил Филдинг. — Я понял, что убил ее Роуд.

Филдинг налил себе коньяку и гостю налил. К Филдингу, видимо, вернулось уже самообладание. Он сел, задумчиво глядя на Смайли.

— Я нищь, — сказал он, помолчав. — За душой ни копейки. Никто об этом, кроме ректора, не знает. То есть они знают, что обстоятельства мои стеснены, но сколь безнадежно стеснены — не знают. Много лет тому назад я свалял дурака. Попал в передрягу. Было это во время войны, во времена дикой не хватки персонала. У меня здесь под началом был корпус, и мы вдвоем с Д'Арси заправляли, собственно, всей школой. Мы — школой, а ректор — нами. И тут-то я свалял осла. Это случилось на вакациях. Я отправился на Север читать цикл бесед в военно-воздушном училище. И там преступил черту дозволенного. Прегрешил весьма серьезно. Меня задержали. А затем является Д'Арси в своем провинциальном пальтеце и привозит условия ректора: возвращайтесь, дорогой мой, в Карн, и забудем случившееся; продолжайте, дорогой коллега, быть наставником корпуса, питать своей мудростью птенцов. Огласки делу не дано. Мы знаем, что это никогда не повторится, дорогой мой, а с персоналом у нас крайне туго. Возвращайтесь к нам на «временных» началах. И я вернулся и по сей день хожу во временных и каждый декабрь с тех пор низко кланяюсь дражайшему Д'Арси, чтобы возобновили мой контракт. И разумеется, никакой пенсии. Придется доживать век репетитором на подготовительных курсах. Есть такие в Сомерсете, куда меня берут, В четверг мне в Лондоне назначена встреча с их заведующим. Нечто вроде свалки для вышедших в тираж учителей. Ректора пришлось уведомить, поскольку требовалась его рекомендация.

— Поэтому вы и не могли открыть имя убийцы? Из-за Перкинса?

— Да. В том смысле, что начались бы всякие дознания. Я ради Тима молчал. Попечительскому совету не понравилась бы такая моя… чрезмерная привязанность… Выглядит она ведь некрасиво… Но это совсем не того сорта привязанность, Смайли, совсем уже иного. Вы не слышали, как он играет на виолончели? Он не волшебник, но иногда играл так хорошо с какой-то прилежной простотой, неописуемо милой. Мальчик он неуклюжий, и тем сильнее удивляла его игра. Жаль, вам не привелось слышать.

— И вы не хотели впутывать Перкинса. Если бы вы заявили в полицию о том, что увидели в портфеле, то в итоге и на Тима бы легло пятно.

Филдинг кивнул.

— Во всем постылом Карне одного его я любил.

— Любили? — переспросил Смайли.

— Ради господа бога, — изнеможенным голосом проговорил Филдинг. — А что в этом дурного?

— Его родители хотели, — продолжал Филдинг, — чтобы он поступил в Сэндхерстское военное училище, а я, признаться, не хотел. Я думал — продержу его здесь еще семестр-другой, а там смогу добыть ему, возможно, консерваторскую стипендию. Потому и назначил его старостой — авось родители, увидя, на каком он здесь счету, не станут забирать его. — Филдинг сделал паузу и прибавил: — Никудышный был из него староста.

— Что же именно обнаружили в портфеле, когда открыли его, чтобы взять экзаменационную работу Тима? — спросил Смайли.

— Пластиковую прозрачную накидку… из этих, что ли, «карманных» плащиков… пару старых перчаток и самодельные галоши.

— Самодельные?

— Да. Низы, по-моему, резиновых сапог с обрезанными голенищами.

— И больше ничего?

— Нет, еще кое-что. Большой кусок толстого кабеля — я подумал, он ему понадобился как наглядное пособие. А плащ и галоши носить с собой в зимнюю слякоть вполне как будто естественно. Но позже, узнав об убийстве, я понял, как Роуд совершил его. А знаете вы, почему он убил Стеллу? — И Филдинг помолчал, как бы колеблясь. — Роуд у нас — подопытный кролик, — начал он. — Это первый допущенный на пробу в Карне учитель из классической школы. Мы, собственно, почти все карнианцы. С младых ногтей привычны. А Роуд непривычен, и Карн ему ударил в голову. Карнианский — значит светский, знатный, а сии качества Роуда пленяют. Жена-то его других правил, и правила ее ничуть не хуже наших. Я наблюдал иногда за Роудом по утрам в Аббатстве на воскресной службе. Преподаватели садятся с краю скамей, у прохода. Я следил, бывало, за выражением его лица, когда мимо шествует хор в белых и алых одеждах и ректор в докторской мантии, а за ним директорат и попечители. Роуд хмелел — хмелел от карнианской гордости. О, для питомцев классических школ мы — вино хмельное. И то, что Стелла не разделяла его гордости, глубоко, должно быть, уязвляло Роуда. Это было заметно. В тот вечер, что они обедали у меня — в вечер убийства, — у них за столом вышла ссора, хоть я и никому об этом ни гу-гу.

На повечерии перед тем ректор прочел проповедь на тему «Прилепитеся к доброму». У Роуда за обедом эта проповедь не сходила с языка — он, видите ли, не привык пить, и его с рюмки разбирает. Жена его в Аббатство не ходила — она посещала тусклую эту молельню у вокзала. А Роуд все восхищался красноречием ректора, без конца превозносил красоту нашей литургии, величие, благородство. Стелла слушала, слушала, а потом со смехом сказала: «Бедненький мой Стэн. Ты для меня всегда Стэном останешься». Я никогда еще не видел человека настолько разозленного. Он побледнел весь.

Филдинг откинул со лба непокорные седые пряди и продолжал — уже в прежней своей театральной манере:

— Я и за ней, бывало, наблюдал — на званых обедах. Не только у себя здесь, а и в других местах, куда мы бывали званы. Наблюдал, как она делает наипростейшее — скажем, ест яблоко. Не разрежет его прежде начетверо, как мы, а очистит от кожуры все целиком, систематически, по кругу, затем нарежет меленько — приготовит полностью к еде. Ни дать ни взять шахтерская жена чистит яблоко для супруга. И ведь она же видела, как у нас принято, но ей и в голову не приходило, что надо подражать. Я восхищаюсь такой независимостью. Пола гаю, и вы тоже. Но не Карн — и не Роуд. Уж Роуда никак это не восхищало. Он косился на нее, и внутри у Роуда зрела, думаю, ненависть к ней. Зрело убеждение, что она — препятствие к успеху, единственная препона его блестящей карьере. А придя к такому выводу, что мог он предпринять? Развестись нельзя — развод нанес бы ему вред еще больший, чем строптивая жена. Роуд знал, как посмотрят в Карне на развод; Карн, не забывайте, — заведение церковное. И он убил ее. Рассчитал в деталях грязное убийство; пораскинув своим куцым ученым умишком, сфабриковал все требуемые улики, указующие на убийцу, которого не существует.

Но стоп! Тим Перкинс получил шестьдесят один балл — оценку невозможную, — значит, Перкинс сплутовал. Была и возможность у Перкинса — ему доверен был портфель. Снова Роуд пораскинул умишком и решил, что Тим открывал портфель и видел плащ, сапоги, перчатки. Видел кабель. Тогда Роуд и Перкинса убил.

С удивительной энергией Филдинг вскочил, налил, выпил. Лицо его было красно и выражало почти ликование.

Смайли встал.

— Когда вы будете в Лондоне? В четверг?

— Да, я условился с заведующим — мы завтракаем с ним в одном из этих мерзких клубов на Пэл-Мэле. Всегдашнее у меня невезение с клубами, а у вас? Но боюсь, теперь не слишком много смысла в нашей с ним беседе, раз вся эта история выйдет наружу. Даже и в репетиторы меня не возьмут. Смайли помолчал, подумал.

— Вечером в четверг прошу ко мне — отобедать. Если угодно, и переночевать. Я приглашу еще одного-двух знакомых. Компания составится. К четвергу самочувствие ваше улучшится. Поговорим. Возможно, я смогу помочь вам… в память Адриана.

— Благодарю вас. С удовольствием. Помимо той беседы, у меня к тому же в Лондоне разные мелкие дела требуют упорядочения.

— Хорошо. В без четверти восемь. Байуотер-стрит, Челси, дом 9-а.

Филдинг записал адрес в блокнот-календарь. Рука его нимало не дрожала.

— Галстук черный? — осведомился Филдинг с пером в руке, и некий бесенок толкнул Смайли ответить:

— Да, но это не суть важно. Минута молчания.

— Надо полагать, — начал Филдинг нащупывающе, — что на суде непременно получит огласку все связанное со мной и Тимом? Ведь в таком случае я человек конченый. Безвозвратно конченый.

— Не вижу, как можно избежать огласки.

— Но как бы ни было, а я уже гораздо лучше себя чувствую, — сказал Филдинг. — Гораздо.

Кратко простившись, Смайли вышел и быстрым шагом направился обратно в полицию — довольно твердо уверенный в том, что давно не встречал такого законченного лжеца, как Филдинг.

 

Глава 17

КРОЛИК, БЕГИ!

Он постучал в дверь кабинета Ригби и вошел, не дожидаясь ответа.

— Весьма опасаюсь, что вам придется арестовать Стэнли Роуда, — начал он и пересказал свой разговор с Филдингом.

— Шефу надо будет доложить, — морща лоб, сказал Ригби. — Вас не затруднит повторить у него свой рассказ? Если уж сажать под арест карнского преподавателя, то с ведома шефа. Он вернулся только что. Погодите минутку.

Ригби поднял трубку телефона, попросил соединить с начальником. Несколькими минутами позже они молча шли уже по устланному ковром коридору. По обеим сторонам на стенах висели фотографии карнских команд регбистов и крикетистов. Часть снимков пожелтела и выцвела от индийского солнца, другие были выполнены в коричневатом тоне сепии — излюбленном тоне карнских фотографов начала века. По коридору были расставлены огненно-красные пустые ведра с четкой белой надписью: «Пожарное». В дальнем конце коридора темнела дубовая дверь. Ригби постучал, подождал. Никакого отклика. Снова постучал, за дверью крикнули: «Войдите!»

Вошедших встретили внимательными взглядами два очень крупных спаниеля. Позади спаниелей, за громадным столом-бюро, сидел, как водяная крыса на плоту, бригадный генерал Хэвлок, кавалер ордена Британской империи, начальник карнской полиции.

Через голое его темя шли две-три поперечные седые прядки, тщательно прилизанные и распластанные, дабы прикрыть побольше лысой площади. Это придавало Хэвлоку странно мокрый вид, точно он сейчас вот окунался в реку. Недостачу волоса щедро возмещали усы, желтые, увесисто-слитные. Роста Хэвлок был очень маленького; на нем был коричневый костюм и жесткий белый воротничок со скругленными уголками.

— Сэр, — начал Ригби, — разрешите вам представить мистера Смайли из Лондона.

Хэвлок вышел из-за стола, как идут сдаваться — без уверенности, но с покорностью. Сунул гостю шишковатую ручонку и проговорил без пауз:

— Из Лондона, вот как? Здравствуйте, здравствуйте, — точно заученное наизусть.

— Мистер Смайли здесь с частным визитом, сэр, — продол жал Ригби. — Он знаком с мистером Филдингом.

— Штучка этот Филдинг, штучка, — отчеканил шеф.

— Именно, сэр, — сказал Ригби и продолжал: — Мистер Смайли сейчас был у мистера Филдинга, чтобы проститься перед отбытием в Лондон.

Хэвлок стрельнул глазами-бусинками на Смайли, словно сомневаясь, а способен ли тот на такую дальнюю поездку.

— Мистер Филдинг дал что-то вроде показания и подкрепил новыми, только ему известными фактами. Касательно убийства, сэр.

— И далее? — вопросил шеф с неким вызовом.

— Он сказал, что убийца — муж. Стэнли Роуд, — повел дальше рассказ уже Смайли. — Филдинг показал, что, когда староста принес ему портфель Роуда с экзаменационными работами…

— Какими это экзаменационными?

— Как вы помните, Роуд в тот день проводил письменные экзамены. Из класса он шел дежурить в Аббатство, а затем вечером ему предстоял обед у Филдинга. Удобства ради он дал Перкинсу портфель и велел отнести…

— Перкинс — это жертва несчастного случая? — перебил Хэвлок.

— Да.

— Вы отменно осведомлены, — заметил загадочно Хэвлок.

— Филдинг сказал, что открыл принесенный Перкинсом портфель, желая взглянуть, как выполнил Перкинс экзаменационную работу. От этой работы зависели перевод и будущее мальчика, — продолжал Смайли.

— Работа, работа, только и слышишь нынче о работе, — горько сказал Хэвлок. — В те времена, когда я здесь учился, было по-иному, смею вас уверить.

— Открыв портфель, Филдинг увидел там, помимо экзаменационных работ, пластиковый плащ, пару кожаных старых перчаток и пару резиновых сапоге обрезанными голенищами.

Пауза.

— Великий боже! Вы слышите, Ригби? Ведь это же все обнаружено в посылке, в Лондоне. Великий боже!

— И вдобавок он увидел в портфеле отрезок толстого кабеля. Как вы помните, за этим именно портфелем Роуд возвращался к Филдингу в вечер убийства, — заключил Смайли. (Словно ребенка кормил — по ложечкам.)

Последовало затяжное молчание. Затем Ригби, изучивший уже своего шефа, сказал:

— Мотив убийства — забота о карьере, сэр. Миссис Роуд не проявляла желания занять более высокое положение в обществе, одевалась затрапезно, не принимала участия в религиозной жизни школы.

— Минуточку, — сказал Хэвлок. — Роуд спланировал убийство заранее — верно я говорю?

— Так точно, сэр.

— С намерением придать делу вид убийства с целью ограбления.

— Так точно, сэр.

— Взяв оставленный портфель, он идет обратно к Северным полям. И как, значит, он далее действует?

— Он надевает плащ и капюшон, галоши и перчатки. Вооружается кабелем, сэр. Входит через заднюю калитку, проходит садом и звонит с парадного, сэр. Жена открывает ему. Он ударом валит ее с ног, тащит по снегу в теплицу и убивает там. Отмыв свою одежду под краном, прячет в посылку. Запаковав u завязав посылку, идет — на этот раз к воротам, ступая по дорожке, сэр, зная, что следы его скоро затрутся другими следами. Выйдя на твердую дорогу, где следов не видно, он поворачивает и снова идет в дом, разыгрывая роль убитого горем мужа и не забыв наложить отпечатки своих пальцев, сэр, поверх перчаточных следов на трупе. Но оставалась вещь, которую слишком опасно было отсылать, сэр. Орудие убийства.

— Добро, Ригби. Арестуйте его. Мистер Борроу даст вам ордер, если надо, а не то я позвоню лорду Солею.

— Слушаю, сэр. Я пошлю также сержанта Лоу, чтобы взял у Филдинга показания по всей форме — да, сэр?

— Какого дьявола, однако, Филдинг раньше молчал?

— Надо будет спросить его, сэр, — с деревянным бесстрастием ответил Ригби и вышел из кабинета.

— Вы не карнианец? — спросил Хэвлок, тычком переправляя гостю через стол серебряный портсигар.

— Нет-нет. К сожалению, нет, — ответил Смайли.

— Откуда же знаете Филдинга?

— Мы познакомились в Оксфорде после войны.

— Сомнительная штучка Филдинг, пресомнительная. Ваша, говорите, фамилия Смайли?

— Да.

— Некий однофамилец ваш женился на Энн Серком, кузине лорда Солея. Чертовски красивая девушка — и нате вам, вышла за этого штафирку. Какой-то шут гороховый из гражданской службы, с орденом империи и часами именными. Солей был адски раздосадован. (Смайли промолчал.) Сын Солея учится здесь, в Карне. Слышали?

— В газете, помнится, читал.

— Скажите-ка, Роуд этот… он из классической, не так ли?

— Да, по-моему.

— Дьявольски странная история. Эксперименты к добру не ведут, согласны? Традиция новшеств не любит.

— Да, не любит.

— В чем и беда теперешних времен. Возьмите Африку. Как будто не понимает никто, что с места в карьер общества не построишь. Столетия требуются, чтобы выработать тип джентльмена. — Хэвлок глубокомысленно нахмурился, поигрывая лежащим на столе ножом для бумаг.

— Интересно, как он ухитрился забросить в кювет кабель, которым жену убил. С ночи убийства он в течение двух суток не выходил у нас из-под надзора.

— Для меня это загадка, — сказал Смайли. — Это и пункт, касающийся Джейни Лин.

— Какой такой пункт?

— Я не верю, чтобы у Роуда хватило духу вернуться в дом тотчас после убийства, если он знал, что Джейни Лин видела, как он убивал. Если сделать допущение, что Роуд это знал — а такое допущение весьма правдоподобно, — то от Роуда потребовалось бы чрезмерное хладнокровие… всякую уж меру переходящее.

— Странно, чертовски странно, — проворчал Хэвлок. Он взглянул на часы, отставив левый локоть быстрым кавалерийским движеньицем, которое показалось Смайли комичным и чуть-чуть печальным. Минуты шли. Не уйти ли, подумал Смайли, но его удержало смутное чувство, что Хэвлок не хочет остаться один.

— То-то шуму будет, — сказал Хэвлок. — Не каждый день карнский преподаватель обвиняется в убийстве. — Он со стуком опустил нож на стол. — Плетьми бы эту журналистскую погань, плетьми! — разразился Хэвлок. — Прочтите только, что они печатают о королевской семье. Сколько там злобы! — Он встал, пересек комнату, сел в кожаное кресло у камина. Один из спаниелей подошел и лег у ног.

— Но что его толкнуло, какой дьявол дергал? Ведь собственную жену свою… Есть же на свете субъекты. — Хэвлок сказал это с искренним недоумением, как бы взывая: «Просветите, люди добрые».

— Я не думаю, — медленно проговорил Смайли, — чтобы возможно было когда-либо исчерпывающе узнать, что именно толкает человека на поступки.

— Вы глубочайше правы, Смайли… А могу ли я узнать род ваших занятий?

— После войны работал некоторое время в Оксфорде. Пре подавал, вел исследования. Теперь в Лондоне.

— Из этих, значит, интеллектуалов?

Хоть бы Ригби скорее вернулся, подумал Смайли.

— Не знаете, у этого субъекта Роуда есть семья? Отец, мать живы?

— По-моему, умерли оба, — ответил Смайли. На столе Хэвлока резко зазвенел телефон, и Ригби доложил, что Стэнли Роуд исчез.

 

Глава 18

ПОСЛЕ БАЛА

Смайли уехал в Лондон в час тридцать дня. Он чуть не опоздал на поезд из-за спора в отеле в связи со счетом. В полиции он оставил для Ригби записку со своим лондонским адресом и телефоном и с просьбой позвонить ему сегодня же вечером, когда станут известны результаты экспертизы. Больше в Карне делать было нечего.

Поезд медленно набирал скорость, и Джордж Смайли с растущим облегчением смотрел, как один за другим тонут в холодном февральском тумане знакомые силуэты Карна. Да, он не хотел сюда ехать. Боялся встречи с родиной жены — мест боялся, где прошло ее детство. Но ничто здесь не напоминало о ней хотя бы слабо — ни безжизненные очертания замка Солеев, ни окрестные поля. Осталась только сплетня — и останется, покуда живы Хэвлоки и Хекты, кичащиеся тем, что вхожи в первый дом Карна.

Такси доставило его домой в Челси; он поднялся с чемоданом в спальню и распаковал его там с заботливостью человека, привыкшего жить одиноко. Теперь принять ванну. Но прежде он решил позвонить Эльсе Бримли, Телефон у кровати. Присев на край постели, он набрал номер. Жестяной, манекенный голос пропел: «Юнипресс» слушает вас, добрый день». Он попросил к телефону мисс Бримли. Продолжительное молчание, затем: «К сожалению, мисс Бримли занята. Не сможет ли другой сотрудник удовлетворить ваш запрос?»

Запрос, подумал Смайли, при чем тут запрос? Почему не «вопрос», не «дело»?

— Нет, — ответил он. — Только передайте ей, что звонил мистер Смайли.

Он положил трубку, пошел в ванную и пустил горячую воду. Возясь с запонками, услышал треск телефона. Звонила Эльса Бримли.

— Джордж? Мне кажется, вам стоит незамедлительно приехать. У нас гость. Мистер Роуд из Карна. Прибыл поговорить с нами.

Натягивая на бегу пиджак, он выскочил на улицу и остановил такси.

 

Глава 19

РАСПРАВА С ЛЕГЕНДОЙ

Битком набитый эскалатор вез вниз служащих «Юнипресса» — окончивших рабочий день, осовелых. Вид толстого господина средних лет, взбегающего по соседней лестнице, доставил им нежданное развлечение, и под остроты рассыльных и смех машинисток Смайли еще резвей за сигал через ступеньки. На втором этаже он задержался у громадного щита с перечнем доброй четверти общебританских ежедневных газет. Наконец под рубрикой «Технические и разные» он отыскал «Христианский голос» — комната 619. Лифт не шел, а, казалось, полз вверх. Сквозь плюшевую обивку сочилась бесформенная музыка, и подросток в куцей курточке подрагиванием бедер отмечал ударения ритма. Золоченые дверцы со вздохом разошлись, лифтер сказал: «Седьмой», — и Смайли торопливо вышел в коридор. Через минуту он уже стучался в дверь комнаты 619. Ему открыла Эльса Бримли.

Джордж, как хорошо, — сказала она обрадованно. — Мистеру Роуду ужасно приятно будет вас видеть. — И без дальних слов повела его к своему столу. В кресле у окна сидел Стэнли Роуд, карнский педагог, в аккуратном черном пальто. Смайли вошел — он встал, протянул руку.

— Я благодарен зам, что пришли, сэр, — сказал он деревянно. — Весьма. — Та же вялая манера, тот же тщательный выговор.

— Чем могу помочь вам? — сказал Смайли.

Сели. Смайли предложил мисс Бримли сигарету, зажег ей спичку.

— Я по поводу некролога, начал Роуд. — Мне страшно неудобно, вы проявили такую заботу о Стеллиной доброй памяти, так сказать. Я знаю, вы с наилучшими намерениями, но прошу вас не писать некролога.

Смайли ничего на это не ответил; Эльса как женщина умная тоже промолчала. Да и весь последующий разговор вести с Роудом она предоставила Смайли. Того пауза не тревожила, но Роуду было, видимо, не по себе от наступившего молчания.

— Было бы неправильно, нехорошо. Мистер Гластон согласился со мной, я говорил вчера с ним перед его отъездом, и он со мной согласен. Я просто не могу позволить написать такое.

— А почему?

— Слишком многие знают о Стелле правду. Я и с мистером Кардью советовался. Он много знает, и о Стелле знает, и я посоветовался с ним. Бедный мистер Кардью, он понимает и то, почему я ушел из молельни: я не мог смотреть, как она приходит туда каждое воскресенье, на колени встает. — Он покачал головой. — Это было все ложь. Обращало твою веру в насмешку.

— Что же сказал вам мистер Кардью?

— Он сказал, не нам осуждать. Бог ей судья. Но я сказал ему, что это ведь будет дурно — люди ведь знают ее, знают поступки ее, каково же им будет читать эту статью в «Голосе». Им же дико покажется. Но он, видно, иначе смотрит, он просто сказал: «Предоставим вершить суд господу». Но я не могу, мистер Смайли.

Опять молчание. Роуд сидел неподвижно, чуть-чуть только подергивая головой. Затем он снова заговорил:

— Я сперва не верил старому мистеру Гластону. Он говорил мне, она нехорошая, а я не поверил. Они жили тогда на горе, Горс-хилле, рукой подать от молельни. Стелла вдвоем с отцом. Прислуга у них не задерживалась подолгу, и Стелла сама всю почти работу делала по дому. Я по воскресеньям иногда после молельни приходил к ним по утрам, Стелла смотрела за отцом, готовила ему и так далее, и я не представлял, как это решусь когда-нибудь попросить у мистера Гластона ее руки, Гластоны были в Брэнксоме люди именитые. Я тогда преподавал в классической школе. На степень готовился, мне на это время позволили на полставки. И я решил — сдам на бакалавра и тут же делаю предложение.

Когда стали известны результаты сдачи, я в ближайшее воскресенье утром из молельни пошел к ним. Мистер Гластон сам отворил мне. Провел меня прямо в кабинет. Там из окна видна половина всех гончарен Пуля, а за гончарнями — море. Он пригласил меня сесть и сказал: «Я знаю, зачем вы пришли, Стэнли. Но ведь вы ее не знаете, — говорит, — вы се не знаете» — «Як вам хожу уже два года, мистер Гластон, — отвечаю, — и я не с бухты-барахты решаю». Тогда он стал говорить о ней. Я никогда не думал, что человек так может говорить о родной дочери. Он сказал, что она скверная — у нее в сердце скверна. Что она полна злобы. Потому и прислуга у них не уживается. Рассказал, как она умеет, добренькая, ласковая, выведать у людей подноготную, а после ранит их злыми, ехидными словами — полуправдой, полуложью. И многое еще порассказал, но я не поверил ни слову. Мне, видно, гнев ударил в голову — я обозвал его старым эгоистом, не желающим лишиться экономки, лживым и ревнивым стариком, что до самой смерти хочет держать дочь у себя в прислугах. Это у него в сердце скверна, а не у Стеллы. «Лжете, лжете!» — кричал я ему. Он, будто не слыша, качал головой только. Я выбежал в холл, позвал Стеллу. Она была в кухне, что ли, и вышла ко мне, обняла и поцеловала.

Месяц спустя мы поженились, я принял невесту из рук самого старика. На венчании он пожал мне руку и сказал, что я хороший человек, а я подумал — ну и лицемер же старый. Он дал нам деньги — не ей, а мне — две тысячи фунтов. Я подумал, это он, верно, хочет загладить, и потом я написал ему, что не держу на него зла за те слова. Он не ответил, и впоследствии мы виделись нечасто.

Год или больше мы прожили в Брэнксоме счастливо. Она была такой, как я и думал, — простой, опрятной. Прогулки любила, поцелуи у перелазов. Любила иногда щегольнуть — пойти в «Дельфин» обедать, нарядившись. Отрицать не буду, тогда для меня это много значило — бывать в надлежащих местах дочерью мистера Гластона. Он был членом муниципалитета и ротарианского клуба — важная фигура в Брэнксоме. Стелла подсмеивалась над этой моей гордостью и на людях дразнила тоже, что меня задевало. Помню, пошли раз в «Дельфин». Там в официантах служил малый по имени Джонни Рэглан, я вместе с ним учился. Шалопай порядочный и лоботряс, с окончания школы только и знал, что за девушками бегать и в беду попадать. Стелла где-то с ним познакомилась и, только мы сели, тут же помахала ему. Он подошел, и она пригласила его взять стул, подсесть к нам. Хозяин ресторана глядел на это волком, но не посмел перечить дочери Сэмюеля Гластона. Джонни весь обед просидел с нами, Стелла его расспрашивала о школе, обо мне. А Джонни рад и доволен — обнаглел и давай плести на тему, какой я в школе был свойский парень и тому подобное и как он, Джонни, мне прикурить давал. Вранье почти сплошь, а она знай его поощряет. Я после сделал ей внушение, сказал, что не для того плачу в «Дельфине» хорошие деньги, чтобы слушать россказни Джонни Рэглана. А она на меня как окрысится. Это ее деньги, говорит, и Джонни в любую погоду нисколько не хуже меня. Потом она сказала: «Не сердись», поцеловала, и я сделал вид, что прощаю.

Пот проступил у Роуда на лице. Он говорил спеша, слова, казалось, сбивали друг друга с ног. Он словно рассказывал страшный сон, что жив еще в памяти, и ужас еще жив наполовину. Сделав паузу, он прищурился на Смайли, точно ожидая его рештаки, но Смайли глядел куда-то мимо, лицо Смайли было бесстрастно, мягкие контуры его жестко застыли.

— Потом мы переехали в Карн. Я как раз начал выписывать «Таймс», увидел там объявление. Им требовался преподаватель, я съездил туда. Мистер Д'Арси имел со мной беседу, и меня приняли. И только после переезда в Карн я понял, что отец ее говорил правду. Раньше она не слишком увлекалась религией, но в Карне сразу же зачастила в молельню. Она знала, что здесь на это посмотрят косо, что мне это будет в ущерб. В Брэнксоме храм наш большой и красивый, там посещать молельню — ничего зазорного. Иное дело в Карне, здесь молельня небольшая, захудалая, под жестяной крышей. Но Стелла прикинулась смиренной богомолкой — в отличку от всех, назло Карну и мне. Не обидно бы, если б она это искренне. Но она притворялась, и мистер Кардью понял. Он Стеллу понял. Ему отец ее рассказал, по-моему. Мистер Кардью жил раньше на Севере и хорошо знал Гластонов. Он написал мистеру Гластону, что ли, или же съездил к нему.

Начало-то у нее было неплохое. Горожанам она всем понравилась — такого еще не случалось, чтобы жена карнского преподавателя ходила к ним в молельню. Потом она занялась благотворительностью — сбором вещей и так для ее. Мисс Д'Арси, сестра мистера Д'Арси, уже вела сбор от школы, но Стелла решила ее перещеголять — больше собрать по молельне, чем та по школе. Но я знал подоплеку, и мистер Кардью знал, и горожане в конце концов тоже Стеллу распознали. Она прислушивалась, жадно подбирала каждый грязный обрывок сплетни, накапливала. По средам и пятницам она занята была своими религиозными делами, а вернувшись вечером, бывало, сбросит пальто и расхохочется как сумасшедшая.

«Все они у меня в кулаке — до одного человека! — говорит. — Вызнала все их секретики. Все теперь у меня в кулаке, Стэн». Вот ее слова, бывало. И те, кто распознал се, стали ее бояться. Они все сплетничают, спору нет, но не с корыстной целью, не как Стелла. Она коварная была — все хорошее, бывало, все порядочное запачкает и опоганит. Сумела подобрать ключи к десяти, если не больше, здешним жителям. Скажем, мебельщик Маллиган — у него дочь живет близ Лемингтона, с ребенком. Стелла дозналась откуда-то, что эта дочь не замужем — Маллиганы ее отправили к тетке в Лемингтон, чтобы родила там и начала жизнь заново. Как-то Стелла позвонила Маллигану — по поводу уплаты, что ли, за перевозку мебели Саймона Сноу, — позвонила и говорит: «Кланялись вам, мистер Маллиган, из Лемингтона, с курорта. Нам требуется немножко вашего содействия». Она мне сама рассказала — пришла домой и чуть не падает от смеха. Но в конце концов с ней рассчитались. Полностью расквитались!

Смайли медленно кивнул, глядя теперь в упор на Роуда.

— Да, — помолчав, сказал он. — Расквитались полностью.

— Обвиняли тут юродивую Джейни, но я не верил. Джейни скорей родную мать убила бы, чем Стеллу. Их, Стелла хвасталась, водой было не разлить. Задержусь иногда на дополнительных занятиях или на заседаниях обществ, а они весь вечер проговорят вдвоем. Стелла ей варила, давала одежду, деньги. Джейни перед ней раболепствовала, и это Стелле давало ощущение власти. Оттого она и прикармливала нищенку — не по доброте, а от жестокости своей.

Из Брэнксома она привезла с собой дворняжку. Как-то несколько месяцев назад прихожу домой и вижу — песик лежит в гараже, скулит, испуган насмерть. Нога подбита, спина в крови. Стелла избила. Осатанела, очевидно. Я знал, она и раньше била, но не так. Так — впервые. И тут что-то лопнуло во мне — я заорал на нее, она в ответ засмеялась, и я ударил ее. Не очень, но все же сильно. По лицу. И дал ей двадцать четыре часа — или собаку устрани, или заявлю в полицию, Стелла подняла крик, что это се пес, она плевать хотела и будет делать, что ей угодно. Но утром надела свою черную шляпку и увезла собаку к ветеринару. Сочинила ему небылицу, наверно. Она о чем угодно сочинить могла, выдумщица была отменная. Входила в роль и доигрывала до самого конца. Вспомнить, как она беженцев настропалила. Мисс Д'Арси приютила у себя как-то беженцев, а Стелла им такого наговорила, что они сбежали, и пришлось их увезти обратно в Лондон. Мисс Д'Арси и за проезд их заплатила и все такое, даже вызвала сотрудницу из Лондонского центра, чтобы та убедила их остаться. Думаю, что мисс Д'Арси и до сих пор не знает, кто это ей удружил. Но я-то знаю — Стелла мне сказала. И посмеялась обычным своим хохотком: «Вот тебе и светская дама, Стэн. Оскандалилась благотворительница».

После случая с собакой она стала делать вид, что боится меня. Подойду к ней — она съежится, загородится рукой, точно я: всегда ее бью и опять ударить собираюсь. Сочинила даже, будто я замышляю ее убить, — пошла и нажаловалась мистеру Кардью. Сама-то не верила, смеется временами над своей выдумкой, говорит: «Теперь уже, Стэн, меня убивать не годится — все будут знать, кто убил». А временами хнычет, гладит меня, просит не убивать. «Долгие ночи придут, и ты убьешь меня!» — восклицает с воплем. Ей слова эти нравились: «долгие ночи», звук их нравился, она их смаковала, как актер, и вокруг них сплетала целые истории. «Ох, Стэн, — причитает, — не тронь, береги меня в долгие ночи». А знаете, как оно бывает, когда ты ни сном ни духом, а тебя, несмотря на это, умоляют настойчиво: не делай. Поневоле начнешь наконец сомневаться в себе и подумывать.

Мисс Бримли беззвучно, на вдохе, ахнула. Смайли встал и подошел к Роуду.

— Поедемте-ка лучше домой ко мне, перекусим, — сказал он. — Обсудим там спокойно. В дружеском кругу.

Они взяли такси. Роуд, уже поуспокоившийся, сидел рядом с Эльсой Бримли, а Смайли, примостясь на откидном сиденье напротив, глядел на Роуда изучающе. И ему подумалось: то, что у Роуда нет друзей, — вот важнейшая его особенность. Вспомнилась сказка Бюхнера о ребенке, которого бросили одного в пустынном мире. Не с кем было и заговорить ему, лишь луна ему улыбалась, и он пошел к луне, но она оказалась из гнилого дерева. И когда обернулись трухой и луна, и солнце, и звезды, он попытался вернуться на землю, но и земля исчезла.

То ли от усталости, то ли понемногу начинал уже Смайли стареть, но его вдруг охватил порыв жалости к Роуду — так дети жалеют нищих, а родители — детей. Роуд из всех сил старался: выучил язык Карна, одевался надлежащим образом, даже, насколько мог, мыслил надлежащими мыслями — и остался безнадежно на отшибе, безнадежно одинок.

Эльса Бримли пошла в кулинарию на Кингс-роуд за супом и яйцами, а Смайли зажег в гостиной газовый камин, налил виски с содовой себе и Роуду, и тот молча выпил глоточками.

— Я не мог не рассказать кому-то, — сказал Роуд, помолчав. — И подумал — хорошо бы вам. Притом я не хотел, чтобы вы печатали некролог. Слишком уж многие знали.

— А многие ли были действительно в курсе дела?

— Думаю, только те, кому она успела насолить. Человек двенадцать, думаю. И мастер Кардью, конечно. Она была ужасно хитрая. Сплетни передавала нечасто. Знала в точности, насколько далеко могла заходить. По-настоящему знали только те, к кому она подобрала ключи. И Д'Арси — да, и Феликс Д'Арси, он знал. С ним у нее что-то было особое, о чем она мне никогда не рассказывала. Вечерами, случалось, накинет шаль и шмыг из дому — возбужденная вся, точно на званый вечер. В поздний, причем, бывало, час — в одиннадцать, двенадцать ночи. Я уж и не спрашивал, куда, — расспросы ей только форсу придавали. Но сама иногда покивает головой мне так лукаво и скажет: «Ты не знаешь, Стэн, а Д'Арси знает. Знает, да никому сказать не может». И опять засмеется с таинственным видом, и была такова.

Смайли долго молчал, глядя на Роуда и думая. Потом спросил вдруг:

— Вы не знаете, какая у Стеллы была группа крови?

— У меня, я знаю, В. Я в Брэнксоме был донором. А у нее другая.

— Откуда вам это известно?

— Ей делали анализ еще до замужества. У нее раньше было малокровие. Я помню только, что группа другая. Возможно, А. Точно не помню. А что?

— Как донор вы где зарегистрированы?

— В Норс-Пульском центре переливания крови.

— Там смогут это подтвердить? В списках вы там еще числитесь?

— Думаю, что да.

С парадного позвонили. Это вернулась с покупками Эльса Бримли. Она занялась делом в кухне, а Роуд и Смайли снова сели в тепле и уюте гостиной.

— Вот еще о чем мне расскажите, — заговорил Смайли, — о вечере, когда произошло убийство. Как вышло, что портфель остался у Филдинга? По рассеянности вашей?

— Собственно говоря, нет. Я дежурил по церкви в тот вечер, и мы со Стеллой пришли к Филдингу порознь — она раньше меня, и Филдинг, по-моему, отдал ей сразу же портфель, чтоб не забыть. Он упомянул об этом за столом. Стелла положила портфель в холле, рядом со своим пальто. Небольшой такой — дюймов восемнадцать на двенадцать. Я поклясться мог бы, что он был у нее в руках, когда мы в холле прощались — но, видно, мне померещилось. И только когда мы пришли домой, она спросила меня, куда я дел портфель?

— Она — вас?

— Да. И за скандалила, за упрекала, что должна все помнить за меня. Мне не слишком-то хотелось возвращаться к Филдингу, я мог бы сказать ему по телефону, что заберу портфель с утра пораньше, но Стелла и слушать не желала. Настояла, чтобы я пошел. Я не стал рассказывать полиции об этом — мало достойно, думаю, упоминать все эти наши перебранки.

Смайли кивнул.

— Вернувшись к Филдингу, вы позвонили входя?

— Да. Там парадная дверь, а за ней внутри стеклянная створчатая — от сквозняков. Парадная была еще не заперта, в холле свет горел. Я позвонил и взял у Филдинга портфель.

Они уже поужинали, когда наверху затрещал телефон.

— Говорит Ригби. Мистер Смайли, я получил результаты экспертизы. Они слегка смущают.

— Начнем с экзаменационной работы — она не согласуется с показанием?

— Да, не соответствует. Здешние эксперты заключили, что все слова и цифры написаны одной и той же шариковой ручкой. Насчет схем они не так уверены, но говорят, что надписи на всех схемах написаны тем же почерком, что и остальная работа.

— И выходит, все писал сам Перкинс все-таки?

— Да. Я привез им для сравнения другие образцы его почерка. Они тютелька в тютельку сходятся с экзаменационной работой. Филдинг тут приложить руку не мог.

— Так. А относительно одежды? И на ней ничего не нашли?

— Следы крови, только и всего. На плаще никаких отпечатков.

— Кстати, группа крови у нее была какая?

— Группа А.

Смайли присел на край кровати. Прижав трубку к уху, он принялся тихо в нее говорить. Через десять минут он медленно сошел в гостиную. Охота его близилась к концу, зверь загнан. Остается его прикончить — и Смайли уже заранее от этого мутило.

Почти час еще прошел, прежде чем приехал Ригби.

 

Глава 20

КАК МУСОР ПО РЕКЕ…

Мост Альберта был, как всегда, нелеп — костлявая сталь, восходящая готическими заострениями к терпеливому лондонскому небу; под мостом покорно ползет в низовой туман Темза, грязня причалы Бэттерси.

Туман густ. Смайли глядит, как плывущий по реке древесина: а сор, уходя в туман, сперва белеет, а затем, точно втянутый вверх, растворяется, исчезает.

Вот так оно кончится, когда в такое же гнилое утро скулящего убийцу вытащат из камеры и накинут на шею пеньковую петлю. И хватит ли у Смайли духу вспомнить нынешнее утро два месяца спустя — когда за окном рассветет и раздастся урочный бой часов, — когда человека со сломанной на виселице шеей сплавят в небытие, как мусор по реке.

Смайли пошел вдоль Бомонт-стрит по направлению к Кингс-роуд. Электрофургон молочника шумно проехал мимо. Позавтракать сейчас в кафе, затем в такси отправиться на Керзон-стрит и заказать вино к обеду. Выбрать марку получше. Чтобы Филдингу понравилось.

Филдинг отпил, закрыв глаза, прижав слегка к груди левую руку.

— Божественно, — проговорил он, — дивно!

И сидящая напротив Эльса Бримли мягко улыбнулась.

— Как вы будете коротать дни, мистер Филдинг, когда выйдете в отставку? — спросила она. — Франкенвейн попивать?

Держа бокал по-прежнему у губ, Филдинг уставил глаза на горящие свечи. Серебро хорошее, лучше, чем у него. Странно, что обедают лишь втроем.

— На покой удалюсь, — ответил он запоздало. — Я сделал недавно открытие.

— Какое?

— Что играл перед пустым залом. Но успокоительно зато теперь думать, что никто не вспомнит, как ты переврал слова роли или пропустил свой выход. Стольким ведь из нас приходится терпеливо дожидаться, пока перемрут былые наши зрители. А я — пройдет семестр-другой, и кто в Карне вспомнит, как бездарно распорядился я своей жизнью? Но, по тщеславию своему, я лишь недавно понял это. — И, опустив бокал на стол перед собой, он неожиданно улыбнулся Эльсе Бримли. — Вот о каком покое говорю я. Исчезнуть из всякой памяти, кроме своей собственной, доживать мирским монахом, благополучно всеми позабытым.

Смайли подлил ему вина.

— Мисс Бримли хорошо знала вашего брата Адриана. Во время войны мы все работали в одном отделе, — сказал Смай ли. — Она некоторое время была у Адриана секретаршей. Верно, Брим?

— Достойные уходят, а недостойные удручающе долговечны, — изрек Филдинг. — Прямой конфуз для самих же недостойных. — Он вздохнул легоньким сытым вздохом. — Момент истины среди обильных яств! Прозрение на переломе от третьего блюда к десерту. — И все засмеялись. Затем помолчали. Смайли поставил свой бокал и сказал:

— Та история, что вы мне рассказали во вторник, когда я был у вас…

— Ну-с? — буркнул Филдинг.

— Насчет того, что вы за Тима Перкинса дописали… вынули его работу из портфеля и вписали…

— Да-с?

— Это неправда. — Филдинг и бровью не повел, точно речь шла о погоде. — По заключению экспертов, это не так. Все написано одной рукой… рукой Перкинса. Если кто и дописывал, то сам мальчик.

Последовало длинное молчание. Филдинг пожал плечами.

— Помилуйте, дорогой мой, разве можно принимать их заключения на веру? Эти люди ведь полнейшие кретины.

— Разумеется, это может ничего такого и не означать. То есть вы могли ведь солгать ради мальчика, в защиту его чести, так сказать. Верна ли будет эта трактовка?

— Я сказал вам правду, — отрезал Филдинг. — Трактуйте, как желаете.

— То есть я могу представить себе ситуацию, когда имел бы место сговор — мальчик принес вам работы, вас тронуло его отчание, и, поддавшись порыву, вы открыли портфель, достали работу и подсказали ему, что вписать.

— Послушайте, — сказал Филдинг рассерженно, — зачем вы вмешиваетесь? Какое вам до этого дело?

— Я помочь пытаюсь, Филдинг, — ответил Смайли с внезапным жаром. — Прошу вас верить, что я пытаюсь помочь. В память Адриана. Я не хочу… ненужной боли и горя сверх неизбежного. Хочу прояснить обстановку до прихода Ригби. Вы знаете ведь, что они сняли с Джейни обвинение. Теперь подозревают Роуда, но его, однако, не арестовали. Воздержались от ареста. Ограничились взятием у него дополнительных показаний. Итак, вы видите, какое громадное значение приобретает портфель. Все зависит от одного: кто же в действительности открывал портфель? Неужели вам не ясно? Если это все-таки сам Перкинс дописывал работу, если не вы, а один он открывал портфель, то следствие потребует ответа на очень важный вопрос: как узнали вы о том, что содержалось внутри портфеля?

— Что вы хотите сказать?

— Они ведь вовсе не кретины. Давайте на момент зайдем с другого конца. Предположим, это вы убили Стеллу Роуд, предположим, что у вас была на то причина, страшно веская причина, и что следствие эту причину знает; предположим, что вы» отдав тогда Роуду портфель, тут же кинулись в обгон Роуда — на велосипеде, скажем, — по словам Джейни, дьявола ветер мчал. Если так, то вещей, обнаруженных вами в портфеле, там вовсе и не было. Присутствие их там — ваш вымысел. Когда же позднее стали известны оценки и вы поняли, что Перкинс сплутовал, тогда вы догадались, что он открывал портфель и видел, что там ничего нет, ничего, кроме работ. И это объяснило бы, почему вам пришлось убить мальчика. — Он сделал паузу, взглянул на Филдинга. — И пожалуй, — прибавил он почти с сожалением, — объяснение это звучит убедительней вашего, так ведь?

— А смею ли узнать ту, упомянутую вами причину?

— Возможно, Стелла вас шантажировала. Ей определенно было известно о вашей судимости — о том случае во время войны. Она жила тогда на Севере, отец ее был там судьей, не так ли? Как я понимаю, полиция подняла судебный архив. Именно отец ее и слушал ваше дело. Стелла знала, что вы не обеспечены и нуждаетесь в новой работе, и впилась в вас на мертво. По-видимому, Д'Арси знал о шантаже Стеллы. Она ему сказала. Она ничем не рисковала — о судимости вашей он и так знал с самого начала и ни за что не захотел бы допустить огласки в печати. Стелла понимала это, знала, с кем имеет дело. Вы и сами сказали Д'Арси — не так ли, Филдинг? Я склонен думать, что сказали. Когда она открылась вам, стала насмехаться и потешаться, вы пошли к Д'Арси и рассказали ему. Он ответил — ну, что он ответил? — посоветовал, возможно, выяснить у нее, чего она от вас хочет. Но она не хотела ничего. Во всяком случае, не денег. Ей было нужно нечто более приятное и лестное для ее извращенной душонки — она хотела над вами владычествовать. Она обожала тайну, конспирацию, назначала вам свидания черт знает где — в лесу, в заброшенных церквах, и непременно ночью. И хотела одного — полного подчинения вашей воли, посвящала вас в свои бредовые интриги, заставляла выслушивать похвальбу, заставляла вас юлить, низкопоклонничать, а затем отпускала до следующего раза. — Он опять поднял глаза на Филдинга. — Таков и может быть ход мыслей следствия. Поэтому нам и необходимо прояснить, кто же открывал портфель. И кто дописывал работу.

И Эльса, и Филдинг глядели теперь на Смайли — она в ужасе, а Филдинг недвижно, бесстрастно.

— Если таков ход их мыслей, — проговорил наконец Филдинг, — то как, по их мнению, мог я знать, что Роуд в тот вечер забудет портфель и вернется за ним?

— Ну, да ведь им известно, что Стелла назначила свидание, ждала вас в тот вечер, после ужина у вас, — сказал Смайли небрежно, словно упоминая о скучной детали, — она, кажется, любила такие хитросплетения.

— Назначила? Откуда это известно?

— Роуд показал, — продолжал Смайли, — что, когда прощались с вами, портфель был у Стеллы — она его в руке держала. А когда пришли домой, портфеля у нее не оказалось; она вспылила, накинулась на мужа. Заставила его вернуться за портфелем. Вывод отсюда вам ясен?

— Кристально, — отозвался Филдинг.

И Смайли услышал, как Эльса прошептала в ужасе: «Джордж!»

— Иными словами, когда Стелла, теша свою злобную на туру, придумала трюк с портфелем, вам увиделся удобный случай убить ее, а вину свалить на мифического бродягу, а не удастся на бродягу, тогда на Роуда — вы подготовили и вторую линию обороны. Предположим, что вы еще до этого замыслили убийство. Задумали скорей всего нагрянуть туда в один из вечеров, когда у Роуда допоздна занятия. Приготовили сапоги, плащ, даже кабель похитили у Роуда из кабинета — все это чтобы навести полицию на ложный след. Но вот Перкинс принес портфель, и какая вам открылась редкая возможность! Стелла требует свидания — вы уговариваетесь, что она оставит портфель для этой цели… Боюсь, что именно таков ход мыслей следствия. Притом они ведь знают, что убил не Роуд.

— Откуда знают? Как могут они это знать? Он же не может доказать свое алиби.

Смайли, казалось, не слышал. Он глядел на бархатные тяжелые шторы окна, беспокойно колышущиеся.

— Что там? Что вы там увидели? — встрепенулся Филдинг, но Смайли не отвечал.

— Знаете, Филдинг, — сказал он наконец, — людская сущность неясна для нас, темна постоянно, тут не выведешь истины, формулы, которая подошла бы к каждому из нас. Ведь среди нас есть и никакие — поразительно текучие, переменчивые, как хамелеоны. Я где-то читал о поэте, который купался в студеных родниках, чтобы контрастом, холодом пробудить самоощущение, подтвердить себе свое существование. Можно бы сказать, что такой пасынок мироздания должен подставлять себя палящему солнцу, чтобы увидеть свою тень и ощутить, что жив.

Филдинг нетерпеливо отмахнулся.

— Откуда вам известно, что не Роуд виновен?

— Люди этого склада — а и такие водятся, Филдинг, — знаете, в чем их секрет? Они в душе не ощущают ничего — ни радости, ни боли, ни любви, ни ненависти, и своего бесчувствия они стыдятся и страшатся. И от стыда, от этого стыда, Филдинг, бросаются в причуды, в красочные крайности, словно в ледяную воду.

Надо же им как-то ощутить себя, без этого они — ничто. Мир видит в них позеров, сумасбродов, лжецов или, если угодно, сладострастников. А на деле они — живые мертвецы.

— Откуда вам известно, что не Роуд? Откуда? — крикнул Филдинг с гневом в голосе, и Смайли ответил:

— Я скажу вам.

— Если это Роуд убил, то он давно уже спланировал все. Плащ, сапоги, сложный временной расчет, Перкинс и портфель — свидетельства того, что все обдумано задолго до убийства. Конечно, можно бы спросить: если так, то зачем вообще ему было участие Перкинса, почему бы не носить весь день портфель с собой! Но это пусть. Давайте проследим за его действиями. Из гостей он отправляется домой вместе с женой, умышленно забыв портфель. Проводив жену домой, он приходит опять к вам за портфелем. Кстати, оставлять у вас портфель было делом рискованным, (Не говорю уже о том, что естественно было бы Роуду в таком случае хоть запереть этот портфель.) Жена ведь могла бы заметить, уходя, что Роуд не взял портфеля, или вы могли бы напомнить, или мисс Трубоди, но, к счастью для Роуда, никто не заметил. Итак, берет портфель, поспешно возвращается домой, убивает жену, действуя в качестве неизвестного бродяги. Вложив плащ, сапоги и перчатки, увязав посылку, заметя следы, выходит из дому. Воз можно, замечает с тревогой Юродивую Джейни, но все же, выйдя на дорогу, уже в качестве Стэнли Роуда затем возвращается в дом. А пятью минутами позднее он уже в доме у Д'Арси. С этого момента он в течение двух суток находится под непрестанным надзором. Вы, возможно, Филдинг, этого не знали, но полиция нашла орудие убийства — в придорожном кювете, в четырех милях от Северных полей. Нашла по прошествии всего лишь десяти часов, задолго до того, как Роуду могла бы представиться возможность закинуть кабель в тот кювет.

И вот в чем тонкость, Филдинг, загвоздка непреодолимая. Орудие-то, думаю, могло бы оказаться и подложным. Роуд мог бы набрать волос у жены с гребня, прилепить их к кабелю, смочив человеческой кровью, и подбросить в кювет еще до совершения убийства. Но кровь он мог взять только свою, а у него группа крови другая. Кровь же на кабеле — той же группы, что у Стеллы. Так что это отпадает. Есть и поконкретней указание, касающееся посылки. Ригби вчера опросил мисс Трубоди. В день убийства, в среду утром, она, оказывается, звонила Стелле Роуд по телефону. По вашей просьбе позвонила, Филдинг, и передала, что утром в четверг ученик доставит на Северные поля кое-какую старую одежду и, пожалуйста, пусть Стелла не запечатывает до тех пор посылку… Чем пригрозила Стелла вам, Филдинг? Что пошлет в школу, где вы будете работать, анонимное письмо?

Затем Смайли, коснувшись руки Филдинга, проговорил: — А теперь идите, бога ради, идите. Времени очень мало. Уходите — ради Адриана.

И Эльса Бримли прошептала что-то невнятное.

Филдинг словно не слышал. Сидел, откинув назад величавую голову, полузакрыв глаза, не выпуская все еще бокал из толстых пальцев.

И звонок в передней прозвучал, как женский вопль в пустом доме.

Смайли не смог бы сказать, что это грохнуло ему в уши — не то Филдинг, вскакивая, ударил руками об стол, не то с таким шумом упал опрокинутый им стул. А возможно, и не в уши вовсе, а в глаза ударила резкость, полная внезапность движения, когда Филдинг, за миг перед тем оцепенело сидевший, вдруг метнулся прочь. Но Ригби схватил его за правую руку и сделал с этой рукой что-то, вынуждая вскрикнувшего от боли и страха Филдинга повернуться всем корпусом снова к столу. Затем Ригби произнес обычные слова, и полный ужаса взгляд Филдинга упал на Смайли.

— Ради бога, остановите его, Смайли, не велите ему! Они меня повесят. Повесят. Повесят!.. — кричал он опять и опять это слово, пока вошедшие с улицы детективы не вывели его и не втолкнули бесцеремонно в автомобиль.

Смайли глядел, как машина отъезжает по мокрой мостовой, едет не спеша, выбирая, где нет луж. Вот скрылась из виду. Долго еще стоял он, глядя вслед, и прохожие удивленно смотрели на него или туда же, куда он, в даль дороги. Но ничего там не было. Лишь тускло освещенная улица и движущиеся по ней тени.