Безбрежное синее море окружало город. Казалось, он лежит на острове, на самом же деле сразу за окраиной начиналась степь. Высокими кручами она сбегала к морю. Море было продолжением степи, ветер пролетал над городом, не останавливаясь. Море никогда не бывало спокойным. В солнечную погоду легкие волны разбивались о мол, обессиленные, катились к берегу и там исчезали одна за другой в серой, раскаленной солнцем гальке.

В порт прибывали пароходы. Они останавливались на рейде, потом подходили к пристани. К ним подъезжали вагоны, и в люки глубоких трюмов сыпалось золотыми потоками зерно, тяжело падали черные, блестящие глыбы донецкого антрацита, проплывали над головами и исчезали во тьме тяжелые ящики и штабеля леса. Иногда из трюмов выгружали машины в деревянных ящиках, и поезда везли их в глубь страны по широким, покрытым роскошными хлебами, степям.

С моря ежедневно приходил экспресс. Он стоял два часа у пристани, потом стекла в окнах домов вздрагивали от густого рева, за кормой огромного черного теплохода возникал зеленый пенистый бурун, поднятый винтом, и экспресс шел дальше вдоль берегов Черного моря.

В порту целый день сновали маленькие катера, перетаскивая баржи, краны, грузоподъемники; перекликались самые разнообразные гудки - от тяжелого простуженного баса голландского парохода до тоненького гудочка двухместного катера клуба «Юных пионеров». На берегу работали грузчики в мешках, надетых на головы. как шлемы.

Порт замирал после четырех часов пополудни, и тогда оживал город, который весь долгий летний день лежал, млея в солнечном зное, тихий и безлюдный.

Днем солнце стояло над городом, прямо над головой. Оно было ослепительно яркое, неумолимое и сжигало изумрудную траву в городском саду. Только большие деревья еще сохраняли зеленые кроны. Под ними была густая тень, тишина и прохлада.

Приближалась осень, но солнце пекло еще совсем по-летнему, и каждый вечер пляж был усеян людьми.

На пристанях возвышались горы арбузов и дынь. Арбузы были продолговатые, темно-зеленые и напоминали дельфинов. Прозрачные дыни словно истекали сладким медовым соком; яркие пятна красных помидоров в плетеных кошелках горели, будто маки; мелкие сливы, покрытые сизоватым пушком, грудились, ссыпанные прямо на широкий темно-серый брезент.

Приближалась осень, и кое-где уже начал появляться первый терпкий и сладкий зеленый виноград. Его большие тугие гроздья лежали среди круглых, словно выточенных из кости, яблок, первых осенних яблок.

Вечером, когда садилось солнце и морской бриз приносил желанную прохладу, в аллеях городского сада зажигались фонари, и матросы сходили с кораблей в город. Они шли по чистым улицам, совсем не похожие друг на друга: рыжие, как солнце, ирландцы, белесые англичане, черные негры с яркими белками глаз и ослепительно-белыми зубами, косоокие скуластые малайцы, чернявые, невысокие греки и еще множество матросов всех наций.

Они бродили по городу, пока не разыскивали клуб моряков, скрывались там, и никакие гудки не могли зазвать их до двенадцати часов ночи на пароходы.

А в саду, где вечером было прохладно и свежо, собиралась молодежь со всего города.

Пары двигались одна за другой, поворачивая в строго определенном месте, и ни одна не проходила ни на шаг дальше. Здесь были грузчики порта и рабочие консервных фабрик, здесь были матросы дальнего плавания и почтальоны, капитаны и бухгалтеры, и еще множество разного люда, населяющего город. Все это гуляло по главной аллее парка, смеясь, разглядывая знакомых и знакомясь, поднимая пыль и запивая ее теплой сладкой водой у многочисленных киосков, разбросанных по всему саду.

Эго продолжалось до тех пор, пока в клубе моряков большой колокол не провозглашал начало спектакля или кино; тогда аллеи пустели и хозяйки киосков поспешно закрывали торговлю и тоже торопились в клуб.

Наконец город затихал, фонари в саду гасли, улицы становились безлюдными, и только кое-где возле домов особенно азартные грузчики продолжали стучать костяшками домино, да время от времени проходили запоздалые пары.

А когда уже последние матросы разбредались из клуба моряков, садились в лодки и отплывали на свои пароходы, в городе становилось совсем тихо, город засыпал, чтобы наутро снова начать солнечный, горячий трудовой день.

В один из последних дней августа 1928 года, когда солнце, перейдя зенит, уже начинало клониться к горизонту и в порту гудки возвестили окончание работ, теплоход «Крым» приближался к городу.

Осторожно проведенный лоцманом по неширокому проходу между подводными камнями, он вошел в тихую бухту и стал разворачиваться, чтобы причалить к пристани.

Высокий, стройный, окрашенный в черный цвет, с красной ватерлинией и красными кольцами на двух массивных трубах, он был очень красив, даже величествен. Люди густо заполняли все его палубы. На верхней палубе пассажиры, которые должны были ехать дальше, в Батуми, покачивались в плетеных креслах; внизу тесной толпой стояли те, кто собирался сойти на берег.

На корме теплохода, которая круто обрывалась вниз, как бы исчезая где-то под палубой, стоял рослый молодой человек лет двадцати семи и рассматривал город. С палубы теплохода были видны только здания порта, и человек, отвернувшись от берега, стал смотреть на зеленый, прошитый белыми полосами пузырьков, пенистый след от винта. У ног его стоял небольшой чемодан в синем чехле с красными каемками, а на руке лежал синий дождевой плащ.

Статный, широкоплечий, с голубыми глазами и русыми волосами, он ничем особенным не отличался от многих людей своего возраста. Манера сдержанно и неторопливо двигаться и то, как поводил он плечами, поднимая увесистый чемодан, говорили о большой силе.

Его лицо с высоким и чистым лбом, немного выдающимися скулами и красиво очерченными губами было привлекательно. Улыбка, спокойная и беззаботная, хотя и несколько ироническая, открывала ряд белых зубов.

Человек стоял на верхней палубе кормы и смотрел, как теплоход причаливает к пристани.

Вот, просвистев в воздухе, уже полетели на пристань тонкие веревки со свинцовыми гирьками на концах. Следом упали в воду тяжелые канаты, привязанные к ним. Матросы на берегу поймали веревки, вытащили канаты, и через несколько минут теплоход медленно, устало причалил к пристани. Бурун за кормой стих.

На сходни гурьбой кинулись пассажиры, и началась сутолока.

Высокий человек - его звали Борис Петрович Коротков - решил не толкаться и сел на свой чемодан, дожидаясь, пока схлынет толпа.

Теплоход остановился как раз там, где кончалась каменная пристань и начинался отгороженный невысоким заборчиком пляж.

Из города туда все время подходили люди.

Коротков видел грузчиков-силачей, которым ничего не стоило таскать по 10 пудов. Сейчас они смеялись, как малые дети, играя в море и стараясь затянуть друг друга в воду.

Он видел высоких загорелых девушек. Они всю жизнь прожили в этом городе на море и наверное сумели бы проплыть под теплоходом. Но больше других его внимание привлекла группа мальчишек, которые лежали у самого заборчика, изредка поглядывая на корму теплохода. Их тела, прожаренные до костей солнцем, просоленные морем, загорели до темно-коричневого цвета и под тонкой пленкой соли, покрывавшей их, казались сизоватыми. У всех были светлые, выгоревшие на солнце волосы, которые по сравнению со смуглыми лицами казались совсем белыми, и облупившиеся курносые носы.

Никакой одежды на мальчишках не было, кроме коротеньких трусиков. Только по форме и иве ту этих небольших полосок материи можно было отличить их одного от другого.

Мальчики были различного возраста. Младшему лет десять, самому старшему - тринадцать, но здесь, в этой компании, все они были равны и с одинаковым чувством собственного достоинства поплевывали в море и шлепали ногами по воде, когда волна с шелестом набегала па гальку.

Они почти не смотрели на Короткова, пока тот сидел один на чемодане, но когда рядом с ним стали двое - толстяк «курортного вида» в ситцевой пестрой рубашке, белых брюках и тюбетейке и дама в шляпе с большими полями, - мальчишки вдруг встрепенулись и подняли к теплоходу обветренные веселые лица.

- Дядя, - закричал один из них толстому мужчине, - дядя, кинь гривенник!

Толстяк вопросительно взглянул на свою спутницу, потом достал из кармана гривенник, размахнулся и бросил его на берег. Монета серебряным пятнышком вспыхнула на солнце, упала на гальку, подскочила, и в ту же минуту высокий мальчик в красных трусиках схватил ее и быстрым движением сунул в рот за щеку, словно проглотил. Самый маленький из компании крикнул на теплоход с ноткой презрения в голосе:

- Куда же ты бросаешь? В воду кинь! Мы и оттуда достанем.

Человек в тюбетейке заинтересовался; он порылся в кармане, вытащил целую пригоршню мелких монет и подошел к самому краю кормы.

Борис Петрович поднялся и тоже вслед за ним подошел поближе.

Первая монетка, маленькая и блестящая упала в воду, и в ту же секунду все мальчишки сорвались с берега и очутились в волнах.

Мальчик в красных трусиках плыл первым. Достигнув того места, где упала монетка, он нырнул. Следом скрылись под водой остальные ребята, и через несколько секунд там, где только что плавали десять беловолосых голов, покачивались только волны. Даже странно было: куда могли исчезнуть так мгновенно ребятишки? С кормы теплохода сквозь прозрачную воду было видно очень глубоко, хотя дно казалось темным и камни на нем рассмотреть было невозможно. Борис Петрович увидел целый рой гибких тел. Они опускались все ниже и ниже: монетка тонула, и мальчики ныряли за ней. Так собираются вокруг кусочка хлеба, брошенного в воду, маленькие серебряные верховодки; они возятся с ним, толкая в разные стороны и откусывая по крошке, пока хлеб не размокнет.

Мальчишки кружились в глубине, и сквозь толстый слой прозрачной воды казались длинными зеленоватыми рыбами.

Прошло с полминуты; тела сплетались и расплетались, чтобы сплестись снова, потом мальчишки по одному стали выплывать, и один из них. тот самый, в красных трусиках, поднял над водой мокрую руку.

Гривенник блеснул в лучах солнца и в ту же секунду исчез во рту мальчика.

Человек в тюбетейке захлопал в ладоши, его спутница тоже с любопытством смотрела на ребят, а на лине Бориса Петровича появилась широкая одобрительная улыбка.

Толстяку понравилась эта игра, он бросил еще одну монету, и снова рой тел закипел в воде, и снова мальчик в красном вынырнул и показал блестящее серебро. Торговка, сидевшая с яблоками возле самого пляжа, довольно усмехнулась. Человек бросал и бросал монетки в воду, и не было почти случая, чтобы кто другой из мальчишек взял добычу.

Щеки у мальчика раздулись от спрятанных за ними монет; казалось, что у него на обеих щеках флюс.

Наконец толстяку надоела эта забава. Он крикнул мальчикам что-то неразборчивое, то ли похвалу, то ли ругань, и отошел. Борис Петрович остался один.

Совсем неожиданно высокий человек в сером костюме, сидевший в кресле неподалеку от Короткова, поднялся и подошел к борту.

- А оттуда достанете? - спросил он, подбрасывая большую монету-полтинннк, и указал рукой на море с другой стороны теплохода.

Мальчишки, которые уже вылезли на берег, удивленно посмотрели на него, потом один покачал головой и предложил пассажиру самому лезть в море, если он хочет попасть на ужин крабам.

- Эх, вы, герои! - сказал тот, усмехаясь. - А еще хвастаетесь: мы, мы!

Мальчик в красных трусиках поднялся с гальки и стал у самой воды. Волна с шипением набегала на его маленькие ноги, а он стоял неподвижно, как небольшая, искусно отлитая из темной бронзы статуя.

Только теперь Борис Петрович рассмотрел его, как следует. Рассмотрел и понял, почему в этой игре мальчик всегда выходил победителем. Хорошо развитые плечи и грудь, руки с крепкими, выпуклыми мускулами были не по-детски сильны. Широкий в плечах, он как бы суживался к ногам, всем строением тела напоминая рыбу.

На его лице с облупившимся курносым носом горели темные, серьезные глаза. Мальчик смотрел на человека, и где-то глубоко в зрачках закипало возмущение.

- Кидай полтинник, - крикнул он и бросился в море, огибая корму теплохода. Он плыл очень быстро, хотя и не торопился. Не делал ни одного лишнего движения, и вода расступалась, легко пропуская его вперед. Он двигался в море так же свободно, как другой идет по берегу, вода была его второй стихией, мальчик чувствовал себя в ней превосходно.

Когда он обогнул корму, человек в сером костюме поднял руку и, размахнувшись, бросил полтинник. Монета исчезла под волной, и в то же мгновение мальчик нырнул. Человек посмотрел на часы.

На берегу, затаив дыхание, стояли товарищи мальчугана.

Секунды бежали, уже прошла целая минута, и Борис Петрович начал волноваться. Не придется ли звать осводовцев, спасать мальчика? Ему стало не по себе: и надо же этому человеку испытывать силы юного моряка!

Но страх его был напрасным: прошло еще сорок секунд, и мальчик вынырнул совсем не там, где его ожидали.

Он лег на спину, тяжело и сладко дыша, набирая полную грудь воздуха, смотрел на солнце, на Бориса Петровича, на товарищей, поднимал руку, и в руке его был полтинник.

- С самого дна достал, - крикнул он, и это было чистой правдой.

Совсем не двигая руками и работая ногами, словно рыба хвостом, он быстро подплыл к берегу.

- Одна минута сорок секунд, - спокойно отметил человек в сером и опустил руку с часами.

В этот миг густо заревела сирена на теплоходе. Через полчаса «Крым» отправится в путь. Борис Петрович вспомнил, что ему надо спешить. Он задержался из-за мальчишек и потерял напрасно много времени.

Схватив свой чемодан, он быстрыми шагами сбежал по трапу на нижнюю палубу и пошел к сходням, где уже давно не было ни одного пассажира.

Человек в сером костюме тоже взял свой небольшой кожаный чемодан, стоявший рядом с креслом, и не спеша сошел па пристань.