ГЛАВА ПЕРВАЯ

В мае на улицах Киева зацветают каштаны и небо над Днепром становится необычно синим и глубоким. Проплывают легкие облака, и, глядя на них, начинаешь ощущать высоту неба. Иногда налетает гроза. Тогда тяжелые молнии обрушиваются на Днепр. Жирно лоснится брусчатка на улице Ленина, и, кружась в воздухе, осыпаются на асфальт тротуаров бело-розовые лепестки каштанов.

Потом грозу сменяет солнце. Капли еще сверкают в листве, и каждая из этих искрящихся капель, прежде чем испариться, превращается в яркую звезду.

Флегматичные дворники сметают белую пену каштанового цветения. А когда подсыхает асфальт, в воздухе еще долго носится едва ощутимый аромат грозы.

У каждого города свой запах. Влажными туманами пахнет Ленинград, острым холодком свежевырубленного угля — Сталино. Соленый привкус моря несут с собой ветры Одессы. Свежим бетоном и вкусной черноземной пылью пахнет Харьков. Пьянящий запах искристых морозов даже в самую горячую пору лета можно уловить над Москвой. Широкими морскими просторами и немного едким белым камнем-известняком пахнет Севастополь. И еле уловимое благоухание недавней грозы стоит над Киевом. И впрямь, быть может, этот аромат оставляют частые грозы? А может быть, ветры с верховьев Днепра приносят дух цветения лесов… Только неизменно ощущаешь над Киевом этот пьянящий и свежий ветер послегрозья.

Восемнадцатого мая 193* года, в весенний грозовой день Юрию Крайневу исполнилось двадцать шесть лет. Он вспомнил об этом случайно. Больше того — ему об этом напомнили: на книге о межпланетных полетах стоял библиотечный штамп — вернуть восемнадцатого мая.

Юрий Крайнев поднялся с кресла и отложил в сторону книгу. Двадцать шесть лет! Мысли его невольно подернулись грустью: двадцать шесть лет, прожита почти половина жизни.

Юрий огляделся вокруг. Он осмотрел свою комнату так, будто видел ее впервые. Но ничего нового или неожиданного не появилось в просторной светлой комнате инженера Юрия Крайнева. Ровными шеренгами стояли книги в больших шкафах. На широком, затянутом зеленым сукном столе лежали раскрытый учебник и несколько чертежей. Кисть винограда переплеталась с причудливыми листьями на пестрой материи широкой тахты, стоявшей в углу комнаты. На переддиванном столике блестел никелированный электрический чайник с удивленно вздернутым кверху носиком. Другой угол занимал платяной шкаф, в который Юрий умудрялся втиснуть столько вещей, что ему самому подчас казалось странным, как они там умещаются.

Желтый паркет тускло блестел. Он сохранил еще едва заметный дух скипидара, напоминавший аромат соснового леса в жаркий день.

Громадное окно выходило на улицу Ленина. С шестого этажа была видна добрая половина Киева, до самых далеких за днепровских озер, окутанных легкой предвечерней мглой.

По улице Ленина, порой скрываясь под белыми кронами каштанов, проносились автомобили. С высоты шестого этажа они напоминали разноцветных зверьков, бегущих весело и бесшумно.

Юрию вдруг захотелось разогнать свое странное настроение быстрым движением, когда бешеный ветер бьет в лицо, когда мелькают телефонные столбы вдоль шоссе, а воздух становится ощутимым и упругим.

Юрий снял телефонную трубку и услышал, как поспешно загудели автоматы. Он набрал номер гаража и сказал, чтобы прислали машину. Вежливый голос дежурной ответил, что машина товарища Крайнева сейчас выйдет. Юрий положил трубку и провел рукой по черной блестящей коробке телефона.

Еще раз он оглядел комнату и подошел к окну. Близился вечер. На реке перекликались пароходы. Внизу, по блестящей, омытой дождем улице промчался грузовик с большим белым номером 26 на зеленой крыше кабины; Юрий снова вспомнил о дне своего рождения.

Снизу донеслись басовитые нотки автомобильного гудка. Сигнал звал вежливо, но нетерпеливо. Черный открытый автомобиль стоял у подъезда.

Юрин довольно улыбнулся. Сейчас поднимется ветер. Он подошел к шкафу, чтобы взять пальто и кепку, и остановился перед большим зеркалом.

Он часто смотрелся в зеркало, вывязывая галстук или причесываясь, тогда все его внимание поглощалось галстуком или гребенкой. Чтобы рассмотреть самого себя, у Юрия никогда не хватало времени.

Крайнев смотрел на себя внимательно, настороженно. На виске что-то блеснуло. Белая нить отчетливо выделялась на фоне темных волос. «Рановато», — подумал Юрий, выдергивая волосинку.

Боль оказалась более резкой, чем он ожидал. Юрий невольно вскрикнул. Ощущение боли неожиданно вернуло ему обычное жизнерадостное и уравновешенное настроение.

Высокий выпуклый лоб густыми черными бровями нависал над большими серыми глазами. Ресницы были удивительно длинные; когда Крайнев закрывал глаза, казалось, будто тень от ресниц падает на щеки. Прямой нос и широкие скулы. Губы сжаты упрямо и сухо. Только в уголках рта, чуть приподнятых кверху, гнездилась улыбка. Это делало его лицо волевым и вместе с тем немного детским. А когда улыбка слетала, лицо поражало значительной, мужественной суровостью.

Автомобильный гудок доносился в комнату приглушенно. Днепровский ветер ворвался в окно и зашелестел бумагами. Он был теплый, весенний, и принес с собой свежесть плавней.

Юрий вдруг почувствовал в каждом мускуле своего большого молодого тела упругость и силу. По-мальчишески подпрыгнул и с удовольствием отметил, что до потолка не так уж высоко. Молодая, нерастраченная энергия мощными волнами переполняла его тело.

Иногда человек, оставшись наедине с самим собой, ведет себя по меньшей мере странно. Кто б мог поверить, что солидный человек, инженер и профессор Юрий Крайнев может приплясывать на одной ноге, размахивая в воздухе руками? Вряд ли можно было уловить ритм и мотив этого танца.

Юрий сделал еще одно, совсем уже неожиданное па и вдруг снова стал солидным и спокойным. Он тихо и медленно подошел к входной двери, но захлопнул ее так сильно, будто боялся, что его кто-нибудь вернет. Ступеньки лестницы постепенно оборачивались вокруг него и казались бесконечными. В детстве он съезжал по перилам. Как хорошо было бы проехаться сейчас такими длинными и удобными пролетами.

Он вышел на тротуар, и весенние запахи, аромат весенней листвы каштанов, дыхание теплого влажного асфальта окутали его. Хотелось дышать глубже и чаще, чтобы с каждым вдохом вбирать в себя этот неповторимый вкус весеннего воздуха. И Юрий дышал глубоко, с наслаждением. Впервые за много лет так остро он ощущал весну.

Гудок прервал его мысли. Он взглянул: за рулем машины сидела белокурая девушка. Волосы ее, тяжелые, золотистые, спадали на плечи крупными волнами. Крайнева предупреждали о новом шофере, но увидеть такую красивую девушку он не ожидал. Он подошел к машине, открыл дверцу и поставил ногу на подножку.

— Товарищ Крайнев? — с некоторым удивлением спросила девушка.

Ей сказали, что она будет шофером у профессора Крайнева. Юрий на профессора совсем не был похож, поэтому вопрос был вполне естественным.

Он улыбнулся. Не в первый раз его профессорство вызывало удивление. Вначале это забавляло, теперь он уже привык.

— Да, моя фамилия Крайнев, — ответил он, внимательно рассматривая девушку. Она была очень привлекательна.

— Профессор Крайнев или его сын? — все еще сомневалась девушка.

— Профессор Крайнев, — ответил Юрий таким тоном, словно дивясь, как это он мог стать профессором, и добавил: — А вас как зовут?

Девушка покраснела. Она заметила внимательный взгляд Крайнева. Он разглядывал ее спокойно, не спеша.

— Меня зовут Валя, — сухо ответила она. — Куда поедем?

— Валя, — повторил Юрий. Взгляд его задержался на пышных волосах девушки. На быстром ходу в открытой машине они будут развеваться. — Так вот, Валя, сегодня мы никуда не поедем. Я передумал. В такой вечер надо гулять пешком. Отведите машину и можете быть свободны. Сегодня она мне больше не понадобится.

Лицо Вали помрачнело. Тонко очерченные губы тронула несколько презрительная усмешка.

Наверное, товарищ Крайнев боится доверить ей свою драгоценную персону? Пусть тогда скажет об этом откровенно, и в другой раз ему не придется гулять пешком.

Крайнев рассмеялся раскатисто. Валя с возмущением смотрела на него. Чего это он смеется? Потешается над ней, что ли? Не может говорить по-человечески?

Юрий видел, как две слезинки набухают в уголках глаз. Ему стало жаль девушку, и он оборвал смех.

Дверцы машины захлопнулись с коротким стуком. Кожаные подушки упруго осели под тяжестью тела. Юрий еще раз взглянул на Валю, на ее покрасневшие от досады щеки, на прикушенный краешек нижней, совсем детской губки и сказал улыбаясь:

— Ну, будет. Не сердитесь. Я вовсе не хотел вас обидеть. Просто у меня сегодня какое-то странное настроение, Валя, — сказал он примирительным тоном.

— Вам придется ограничить смену своих настроений, — сердито ответила Валя. На ее нижней губе остался след от зубов, мелких и острых. Юрий отметил это совершенно машинально и, чтобы совсем загладить впечатление от своего бестактного смеха, сказал, что у него есть свободных полчаса. А значит, они могут поехать куда угодно.

Милиционеры на перекрестках не успевали записывать номер открытой черной машины. С бешеной скоростью она промчала по улице Ленина, проехала бульвар Шевченко и вырвалась на Брест-Литовское шоссе.

Юрий никогда не боялся скорости. Он понимал, что теперь Валя постарается показать высший класс вождения машины. Он не сомневался в квалификации девушки и все же ледяные крупинки холодка перекатывались у него под кожей, когда машина, не снижая скорости, обходила высокие возы с сеном или обгоняла грузовики.

Уже стемнело, и встречные машины пролетали, как далекие вспышки. Машина мчалась вперед, прорезая сумерки двумя мощными конусами света.

Юрий посмотрел влево. Он ожидал увидеть напряженное лицо девушки и крепко стиснутые на руле руки.

Валя сидела совсем свободно. Казалось, будто она совсем не управляет, а машина сама делает нужные повороты.

Юрий посмотрел вниз. Синий лучик освещал цифру «100».

«Ого», — с уважением подумал Крайнев, только теперь понимая, почему с таким бешеным свистом рвется воздух по сторонам машины.

Ровно через пятнадцать минут Валя повернула обратно. Снова начались гонки в соревновании с ветром. Юрий любовался тем, как спокойно эта маленькая девушка ведет машину. Он сам мог управлять любыми машинами вплоть до самолета и, как никто другой, мог оценить высокое мастерство Вали.

Они вынеслись на пригорок, и вечерний Киев переливающимися огнями заслонил горизонт. А прямо над городом в темном небе висела крупная звезда. Она светилась красноватым светом. Это был Марс. Он казался близким и легко достижимым.

«Когда придет время и первые межпланетные корабли полетят в воздушный простор, понадобятся такие пилоты, как Валя», — думал Юрий. Они спокойно будут сидеть над звездными картами, обходя темные массы болидов — остатки мертвых миров. Они поведут межпланетные корабли так же спокойно, как машину по асфальтовому шоссе. И когда-нибудь такая вот Валя вспыхнет гневом и закусит нижнюю губку, если кто-нибудь усомнится в ее умении провести межпланетный корабль от земли до Марса.

У дома, где жил Крайнев, машина упруго остановилась, словно уткнулась радиатором в плотную массу воздуха. Прошло точно полчаса с начала прогулки.

Юрий вышел из машины. Валя сидела с равнодушным видом. Она и не ждала похвал. Прекрасно зная цену своему умению, она не требовала преувеличенных оценок, неискренних комплиментов и слащавых любезностей. Но все же уголком глаза она украдкой следила за Крайневым. Она ждала распоряжений на завтрашний день, а может быть, все-таки нескольких теплых слов.

Крайнев захлопнул дверцу.

— Завтра, Валя, — голос его звучал спокойно и несколько лениво, — вы подадите мне машину точно в восемь.

Сегодня мы замечательно покатались. Водите вы действительно прекрасно. Спокойной ночи!

Он слегка поклонился и пошел по тротуару, с удовольствием ощущая под ногами шершавый асфальт. На улице Ленина цвели каштаны, их белые свечи украшали зеленые массивы листвы. Юрий заметил это только сейчас. Он шел медленно, чуть заметно поводя плечами в такт шагам, и разглядывал дома. Многое он видел впервые. Вот этого дома на углу улицы Леонтовича Юрий прежде не замечал. Правда, бетон еще был зеленоватым. Вместо маленького старого домика здесь возвели огромную бетонную глыбу междугородней телефонной станции.

Низкий автомобильный сигнал прорезал воздух. Юрий оглянулся. Открытая черная машина мчала по улице. За рулем сидела Валя, и ветер развевал ее пышные золотистые волосы.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Юрий шел по улице Ленина. Мимо него сновали люди, проходили веселые, шумные компании молодежи, по мостовой катился тупорылый троллейбус. Крайнев шел, ни на кого не обращая внимания.

Дойдя до оперного театра, он остановился и минуту рассматривал его. Над подъездом горели большие плафоны. Прямо перед театром, в небольшом скверике, цвели две вишни. Как они попали сюда, в центр города!.. Крайнев завернул за угол и пошел вверх по Владимирской.

Большой фонтан, освещенный изнутри электричеством, расцветал, как причудливый цветок. За фонтаном темной громадой высились груды земли, кирпича и остатки каменных стен. Руины Золотых Ворот, центрального входа в древний Киев, в полутьме казались величественными и таинственными.

Юрий немного постоял возле невысокой решетки, потом свернул в глубь сквера.

Минуя величественный памятник Богдану, через широкую площадь и темные аллеи он вышел на Владимирскую горку. Навстречу попадались группы молодежи. Несколько раз до его слуха донеслось произнесенное встречными с уважением: «Крайнев». Но он привык к этому и не оглядывался.

Из маленькой беседки на верхушке горы открывался чудесный вид на Днепр. Юрий сел на скамью и стал смотреть на пароход, который, как огромное созвездие, приближался к Киеву.

На Подоле ярко горели фонари. Их было много. Улицы казались иллюминированными. На Днепре дрожали огоньки, и от каждого из них по воде тянулась сверкающая дорожка. Днепр, широкий и спокойный, в вечерней тьме казался особенно могучим.

Пароход подходил к пристани. Над ним взвился белый дымок, и вслед за тем Юрий услышал низкий гудок. Мелодичный бас долго перекатывался между Владимирской горкой и заднепровскими далями.

Крупные выпуклые звезды горели в темном небе. С Владимирской горки они казались совсем близкими. Иногда среди них появлялись новые — зеленые и красные. С тихим гудением они кружились среди созвездий. Это летчики проводили ночные учения.

Юрий медленно курил папиросу. Странное, торжественное настроение овладело им.

Крайнев умел предугадывать ветер. Он почувствовал, что через несколько секунд подымется легкий и приятный ветерок с Днепра. И в самом деле, ветерок подул. Чуть заметно шевельнулась листва кленов. Далеко за Днепром показалась белая дымка. Это над лугами, над низиной поднимался туман, и ветер разгонял его.

И вместе с дуновением ветра вновь пришло чувство беспокойства. Юрий оглянулся. На другом конце скамейки сидела девушка. Темная шляпка с неширокими полями лежала рядом. Девушка сидела, ни на кого не обращая внимания. Она тоже смотрела на пароход. Ветер шевелил тонкий шелк ее платья.

Юрий не мог отвести глаз. Если бы его спросили, хороша ли эта девушка, — он не смог бы ответить. Казалось, будто исчез окружающий мир. Он видел перед собою одно только это прекрасное девичье лицо.

Девушка заметила его восторженный взгляд. Она сидела неподвижно, только чуть выпуклые губы сжались, как бы сдерживая улыбку. От этого ее лицо приняло выражение сурового, несколько подчеркнутого спокойствия. Она не обращала на его взгляд никакого внимания. На ее коленях лежала маленькая книжка, которую Юрий хорошо знал. Это было исследование по теории межпланетных перелетов.

Крайнев вздрогнул. Он хотел спросить, откуда у девушки эта книга, но не осмелился. Девушка упорно ничего не замечала. Юрий поднялся и вдруг почувствовал, как отяжелело все его тело; он направился к выходу и был уверен, что девушка не оглянется. Она продолжала сидеть неподвижно. Ветер шевелил выхваченную из гладкой прически прядку темных волос.

Крайнев шел машинально, не разбирая дороги, не глядя на встречных.

Спустившись по длинной темной аллее, он вышел на площадь Третьего Интернационала. Здесь он чуть было не попал под автобус.

В Пролетарском саду было темно и сыро. На всех тенистых скамейках сидели парочки. Освещенные скамьи оставались пустыми.

Крайнев подошел к обрыву над Днепром и долго смотрел вниз. На воде мигали и переливались огоньки. Они были зеленоватые и напоминали девичьи глаза. Ветер не спадал. Он налетал из-за Днепра, легкий и влажный.

Весенний парк, вечер, влюбленные и ветер вызвали давно не испытанное настроение. Захотелось тоже вот так погулять с девушкой, чувствовать ее теплую и нежную руку, говорить ей ласковые слова или рассказывать фантастические сказки.

Ветер крепчал. Звезды на горизонте исчезли. С востока надвигалась гроза. Далекие зарницы вспыхивали за' Днепром.

Было приятно сразу же после тишины парка окунуться в шум большой улицы. Не торопясь, Юрий вошел в вагон трамвая, шедшего от Советской площади по Владимирской улице мимо оперного театра. Вагон был почти пуст, но Юрию сидеть не хотелось, и он остался стоять у входа.

В этот вечер много неожиданностей выпало на долю профессора Крайнева. Бывают дни, часы такого сконденсированного времени, когда события следуют одно за другим и через каких-нибудь полчаса их набирается больше, чем за полгода. Трамвай приближался к Золотым Воротам, когда Юрий, стоявший у двери и рассеянно разглядывавший прохожих, вдруг встрепенулся. Девушка в темной шляпке заворачивала за угол.

Не колеблясь, Юрий соскочил с трамвая как раз на пересечении двух трамвайных линий. Сильные руки обхватили его, и, подняв голову, он увидел милиционера в белом шлеме со звездой.

— Хорошо, что я вас подхватил, а то могли б упасть, — назидательно сказал милиционер. — Три рубля штрафу, гражданин.

Юрий сунул милиционеру три рубля и оглянулся. Может, он ее еще успеет догнать.

— Получите квитанцию, — сказал милиционер, протягивая Юрию три беленьких билетика.

Юрий буркнул «спасибо» и поспешил за угол. Он шел торопливо, размахивая руками и поводя плечами в такт шагам. Он думал, что девушка успела далеко уйти, и чуть было не налетел на нее.

Она шла медленно. Высокие каблуки уверенно и упруго постукивали о тротуар. А вслед за девушкой, на расстоянии нескольких шагов, шел профессор кафедры стратосферной авиации Юрий Крайнев и не знал, что делать. Всегда решительный в своих действиях, он теперь совсем растерялся. Так и шли они долго — один за другим по каким-то незнакомым улицам, которые становились все пустыннее.

Девушка уже давно заметила своего спутника. И несколько раз улыбнулась сама себе. Иногда она останавливалась у витрины, чтобы посмотреть, как будет вести себя Юрий. Тот в таких случаях растерянно топтался на месте, читал афиши, а то и просто прятался за каким-нибудь столбом.

Так вышли они на улицу, идущую от Лукьяновского базара. Здесь было темновато. Проносились сияющие огнями трамваи и скрывались за поворотом.

Девушка взялась за ручку калитки и остановилась. Юрий приближался к ней с твердым намерением спокойно и независимо пройти мимо. Девушка ждала. Когда Юрий оказался в двух шагах от нее, она сказала, глядя ему прямо в лицо:

— Я вам очень благодарна, товарищ Крайнев, за то, что вы меня проводили, но, право, вам следовало подойти ко мне раньше.

Юрий остолбенел. Эта девушка знает его? Может быть, даже одна из его студенток? Он почувствовал крайнее смущение и попытался надеть на себя маску удивления. Но из этого ничего не вышло.

— Вы меня знаете?

— Во-первых, вас знает добрая половина Киева. Во- вторых, мы с вами работаем в одном учреждении, — ответила девушка, улыбаясь и обнажая ряд ровных белых зубов.

— Вы работаете в институте стратосферы? — еще более удивился Крайнев.

— Да. Уже месяц. — Девушка смеялась открыто, искренне. — Давайте знакомиться. Меня зовут Ганна Ланко, а вас я хорошо знаю.

Юрий пожал маленькую горячую руку. Он никак не мог прийти в себя: а вдруг ему все это снится?

— Вы сегодня несколько странно проводите вечер, профессор, — сказала девушка. — Мне показалось, что на Владимирской горке вы даже грустили.

— А чему радоваться? — уже овладев собою, спросил Юрий.

— Да ведь весна! — Ганнины глаза, смело глядевшие на Юрия, задорно сверкнули. В их глубине еще дрожали искорки смеха. Она усмехнулась еще раз и сказала:

— Ну, раз вы уже пришли сюда, то должны зайти ко мне в гости.

— Спасибо, — машинально ответил Юрий, — но сейчас… сейчас мне необходимо как можно скорее попасть домой.

— Боитесь! — уколола Ганна. — Зайдемте. Ну, я вас очень прошу!

И Юрий согласился.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Одинокий ангар стоял на краю огромного аэродрома. Тщательно выкошенная невысокая трава устилала поле ровным темно-зеленым ковром. У входа на аэродром виднелось несколько невысоких домов. На двадцать километров вокруг тянулись леса. Большие поляны в них были приспособлены для посадки самолетов — на всякий случай. Это был экспериментальный аэродром института изучения стратосферы.

Возле ангара стоял серебристый самолет необычной конструкции. Он казался слишком тяжелым по сравнению с другими машинами. Его крылья, относительно короткие, выделялись своей массивностью. На землю он опирался широко расставленными колесами с толстыми шинами.

Но больше всего поражало в самолете то, что фюзеляж не заканчивался обычным рулем высоты, а как бы разрезал рули и стабилизатор. Массивная труба почти на метр выступала из хвоста самолета. Обыкновенный пропеллер, небольшой и блестящий, казался слишком слабым, чтобы потянуть такую тяжесть.

Самолет был цельнометаллический. Полированный металл приобрел целиком обтекаемую форму. Очевидно, самолет мог развивать очень большую скорость.

На крыльях и на фюзеляже блестели нарисованные красным лаком звезды. Рядом с ними было крупно выведено: ЮК-9. Это означало — Юрий Крайнев, модель девятая. Это была девятая модель самолета инженера Юрия Крайнева, его тревога и его гордость.

Около самолета суетились люди, проверяя мотор и измерительные приборы. Когда все было готово, они отошли. Под лучами солнца серебристый самолет казался легким и динамичным. Как-то странно было, видеть, что он стоит на земле. От мастерских возле ангара отделилась группа людей и быстрыми шагами направлялась к самолету. Широкие плечи Крайнева покачивались размеренно и спокойно. Рядом с ним шел директор института — высокий и сухощавый латыш Валенс. Они разговаривали, и, судя по всему, разговор был очень острым.

Валенс подошел к самолету и внимательно осмотрел его со всех сторон.

— Красивый, — сказал он, не вынимая изо рта папиросы.

Быстро и ловко он забрался в кабину, прошелся по крылу. Машина даже не шелохнулась. Валенс спрыгнул с крыла на землю и подошел к Юрию.

— Начинайте, — сказал он, ни на кого не глядя.

Крайнев заволновался.

— Адам Александрович, я требую, чтобы мне разрешили совершить этот полет, — сказал он. В его голосе слышались умоляющие нотки, и Валенс чуть заметно улыбнулся, но так же спокойно покачал головой и сказал:

— Полетит Марченко.

— Но ведь я уже двенадцать раз летал на нем. Ты понимаешь? — горячился Юрий.

— Тогда работал только мотор, сегодня будет работать реактивный двигатель. Не разрешаю.

Тон Валенса не оставлял никаких надежд. Юрий отвернулся. Валенс имел право не разрешать. Спорить дальше было бесполезно.

Тем временем подошел высокий молодой человек в комбинезоне и спросил, можно ли начинать полет.

— Начинайте, — коротко разрешил директор.

Марченко был известным летчиком-испытателем. Он уже давно работал в институте стратосферы и летал на шести самолетах Юрия Крайнева. Он пробовал летать и на двух первых моделях, но из этого ничего не получилось. Самолеты просто не могли оторваться от земли.

На третьем ему удалось взлететь, но дальше этого дело не пошло. И вот теперь девятая конструкция стоит перед ним, ожидая своей очереди быть разбитой или прославиться.

Юрий осмотрел машину до мельчайших деталей. Все проверил ревнивым хозяйским глазом. Самолет был в полной исправности.

Много надежд возлагал Крайнев на свою девятую модель. Он не легко и не сразу пришел к разрешению проблем, вставших перед ним при конструировании.

Сегодня впервые должен быть проведен пробный полет со включенным реактивным двигателем. Права самому совершить этот полет и добивался Юрий,

Валенс и двое инженеров проверяли измерительные приборы. Инженеры экспериментального завода института стратосферы Король и Орленко стояли здесь же. Они изготовили немало приборов для девятой модели и также волновались перед ответственным испытанием, ожидая результатов полета.

Юрий нервничал. Он не мог устоять на месте и переходил от группы к группе, возвращался к кабине, чтобы снова подойти к Валенсу. Марченко, уже готовый к полету, улыбнулся ему.

— Ну, Юрий Борисович, пожелайте, — сказал он, протягивая Крайневу руку.

Юрий молча пожал ее и отошел. Оба они были взволнованы, но по лицу Марченко этого не было заметно. Широкая улыбка не сходила с лица. Загорелый, атлетического сложения, он, казалось, и не мог волноваться.

Подошел Валенс. Сказал несколько ненужных фраз об осторожности, помолчал и тоже отошел.

Марченко, улыбаясь, влез в кабину, задвинул за собой прозрачный колпак, и солнечные лучи загорелись на плексигласе. Юрий опустился на траву. Ожидание становилось нестерпимым.

Пропеллер будто нехотя сделал один оборот и вдруг превратился в прозрачный диск. Гудение мотора поднялось на два тона выше, и звук стал напоминать сирену.

Самолет медленно тронулся с места и, упруго покачиваясь на толстых шинах, поехал по зеленому полю аэродрома. Он бежал против ветра, набирая скорость.

Лицо Крайнева приняло землисто-серый оттенок. Ему казалось, что машина слишком долго не взлетает.

В это мгновение самолет сделал небольшой прыжок, и повис в воздухе.

— Оторвался, — сумрачно, как бы информируя, сказал Валенс.

Самолет уже шел над лесом, возвращаясь к аэродрому. Он тяжело, медленно набирал высоту, летя широкими кругами. На высоте двух тысяч метров Марченко должен был включить реактивный двигатель. Юрий ждал этого момента, нетерпеливо покусывая травинку.

Подошел Валенс. Он тоже, не отрываясь, следил за полетом.

Юрий вспомнил свою последнюю встречу с Циолковским. Они вместе проверяли проект этого самолета. Циолковский радовался и волновался. В его удивительно молодых глазах горел подлинный азарт. Он сделал только два замечания по проекту и попросил сообщить о дне первого полета. Он хотел увидеть, как будут летать машины Юрия Крайнева.

И вот ЮК-9 поднялся в воздух, а Циолковского нет, и никогда уже великий ученый не увидит, что создал его ученик.

Эта мысль отозвалась острой болью в сердце, но Юрий тут же забыл о ней — самолет уже набрал нужную высоту и летел по прямой.

Валенс встал. Крайнев поднялся вслед за ним. Машинально он взял директора за руку ниже плеча и застыл в такой позе. Самолет еще виднелся, как небольшой темный крест на фоне ярко-синего весеннего неба.

Вдруг Юрий вздрогнул и сжал руку Валенса. Тот поморщился, но ничего не успел сказать. Машина резко увеличила скорость. Теперь она просто перечеркивала небо, оставляя в синеве едва заметный след.

На аэродром донесся протяжный свист. Самолет сделал последний круг над аэродромом и скрылся за лесами. Какое-то время свист еще был слышен, потом он отдалился и, наконец, совсем затих.

Валенс попросил Крайнева отпустить его руку и больше не испытывать свою силу на руках друзей. Юрий, смущенно улыбнувшись, разжал пальцы. «Ну и силища у него в руках», — подумал Валенс, потирая онемевшую руку.

Юрий смотрел на часы. Секундная стрелка поворачивалась явно в замедленном темпе. Она едва ползла. Минуты казались неимоверно длинными. Наконец издалека снова донесся смутный свист. Он стремительно приближался и вдруг оборвался резким взрывом.

— Конец, — оказал Валенс и поморщился. — Выведите мой самолет.

Четверо рабочих в синих комбинезонах кинулись к ангару. Валенс подошел к Крайневу. Тот стоял, все еще покусывая травинку.

— Полетим искать, — сказал Валенс, удивляясь спокойствию Крайнева.

— Искать? Не знаю, не знаю, — задумчиво ответил Юрий. Он стоял неподвижно, как бы к чему-то прислушиваясь. Его правая рука была сжата в кулак так, что кожа на суставах побелела. Все его чувства воплотились сейчас в одно — он слушал.

Валенс решил действовать один. Рабочие вывели из ангара его самолет, маленькую спортивную машину, и он торопливо готовился вылететь на розыски места катастрофы. Но когда он собрался включить мотор и взлететь, Крайнев поднял левую руку и предупреждающе сказал:

— Подождите минутку.

И тут все услышали далекий отзвук авиационного мотора, похожий на комариное гудение. Он нарастал и креп с каждой секундой. Все, как зачарованные, вслушивались в этот звук.

Тяжелая массивная машина неожиданно появилась над лесом и прошла низко над деревьями. Валенс застыл в кабине самолета. Крайнев улыбнулся так, будто ничего не произошло.

Самолет мягко сел на зеленое поле аэродрома и, покачиваясь, подъезжал к ангару. Все бросились туда, впереди бежал Крайнев. Валенс вылез из кабины и, как был в шлеме и с парашютом, тоже побежал за Крайневым.

Марченко выключил мотор и отодвинул крышку кабины.

— Добрая будет машина, — кричал он. — Но работы с ней еще тьма-тьмущая. Я чуть не перекинулся, разворачиваясь.

— Докладывать будете на земле, — сухо сказал Валенс. — Вылезайте из кабины. Поздравляю, Юрий Борисович, — продолжал он, обращаясь к Крайневу. — Поздравляю и прошу извинить за некоторые слишком поспешные выводы относительно вашего самолета.

Марченко с серьезным и озабоченным видом подошел к ним.

— Все было очень хорошо, — сказал он. — Скорость достигла семисот километров…

— Всего-навсего, — разочарованно протянул Юрий. — Такой скорости и с бензиновым мотором можно достичь. Машину придется переделывать, Адам Александрович.

— Кроме того, на виражах она чувствует себя очень, неуверенно, как-то заваливается набок. Но в общем, должен сказать, что это- уже не эксперимент, а подлинная машина. Я еще никогда не испытывал такого удовольствия от полета.

— Да, товарищ Марченко, — задумчиво сказал Крайнев, — завтра мы еще кое-что попробуем здесь, а потом примемся за новую модель. Мне кажется, я уже понимаю, в чем тут дело.

— Ну, завтра, наверное, этим заняться не придется, — сказал Валенс. — А сейчас нам пора в институт.

— Ах да, — как бы вспомнив что-то, произнес Крайнев. Он с сожалением посмотрел на самолет и медленно пошел к ангару. Марченко и Валенс последовали за ним.

У ворот стояла открытая машина. Валя, сидя за рулем, читала книгу. Увидев Крайнева, она встрепенулась.

— Товарищ Крайнев, это вы строите такие самолеты? — спросила она с удивлением.

— Я, Валя, я, — ответил профессор. — И когда-нибудь вы будете пилотом именно на таком, нет — на лучшем самолете…

Крайнев не сказал больше ничего, но и сказанного было достаточно. Валя смотрела на него с восхищением.

* * *

Ганна была первой, кого Крайнев встретил в институте. Может быть, она ждала его?

Он подошел взволнованный и немного растерянный.

— Очень рад видеть вас, Ганна, — сказал Юрий, чувствуя, что говорит пустые, банальные слова.

Ганна протянула ему руку. Юрий увидел глубокие, ласковые и нежные глаза. Он улыбнулся и медленно спустился по лестнице в свой кабинет.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Юрий прошел с Валенсом по длинному коридору и повернул к своему кабинету. На двери висела табличка: «Юрий Крайнев — инженер». Он рассеянно взглянул на табличку и толкнул дверь.

Кабинет был обставлен просто и неприхотливо. Крайнев уделял мало внимания обстановке. Вдоль стен стояли удобные глубокие кресла.

Угол комнаты занимал большой письменный стол. Маленькая дверь вела во вторую комнату — там помещалась библиотека. У одной из стен стояли в ряд четыре стальных шкафа. В комнате не было видно никаких бумаг.

Крайнев упал в широкое кресло у стола и задумался. Ганна Ланко слишком прочно входила в его жизнь.

…В памятный вечер дня своего рождения он просидел у нее очень долго.

Оказалось, что Ганна работает химиком-лаборантом в лаборатории взрывчатых веществ.

Отец ее был очень известным в Киеве врачом. Ганна недавно закончила вуз и собиралась пройти в институте стратосферы практику, но работа оказалась настолько интересной, что ей захотелось совсем остаться здесь. В институте Она человек новый, друзей студенческих лет уже растеряла, поэтому иногда она чувствует себя немного одинокой.

Все это Ганна говорила, мягко улыбаясь и отламывая маленькие кусочки от плитки шоколада.

Так просидели они довольно долго. В два часа Юрий спохватился и вспомнил, что ему давно пора домой.

Ганна пригласила его заходить. Она проводила его до калитки и на прощанье тепло и дружески пожала руку.

Больше часа добирался он к себе на улицу Ленина, шел, почти не замечая дороги. У Ганны была привычка при разговоре опускать ресницы и вдруг резко вскидывать их, тогда особенно яркими казались лучистые ее глаза. Именно такой больше всего она нравилась Крайневу.

Он вернулся домой, и комната показалась ему холодной и неуютной. В ту ночь он уснуть не мог…

Следующий день был заполнен работой. Друзья и знакомые поздравили его с днем рождения, а под вечер он почувствовал в сердце неприятную пустоту. Это ощущение оказалось для него неожиданным и совсем незнакомым. Он стал доискиваться причины своего состояния, и вскоре его осенило: он не видел Ганны.

…Крайнев вызвал машину и поехал к девушке. Она встретила его так, будто ждала, будто была уверена, что он приедет.

И вот Ганна прочно вошла в жизнь Юрия Крайнева. День для него не был заполнен, если он не виделся с ней. А она словно намеренно дразнила его, иногда не показываясь по нескольку дней.

Обо всем этом думал Крайнев, сидя у себя в кабинете и ожидая вызова Валенса. Надо было что-то делать, как- то кончать все это, а что именно делать, Юрий не знал.

Но Валенс не вызвал его. Он пришел сам. Высокий, жизнерадостный, он сел против Юрия, и в кабинете сразу же стало как-то теплее. Валенс помолчал, словно обдумывая разговор, затем наклонился к Юрию и, не торопясь, сказал:

— Значит, так. Завтра ты едешь в Москву, а оттуда в Париж. Я думаю, что этот конгресс по вопросам стратосферной авиации будет довольно интересным, но много нового эти заграничные деятели сказать не смогут. И не потому только, что не захотят, а просто не смогут. Мы в этом деле намного их опередили, и учиться не мы теперь у них должны, а они у нас. Однако, они думают, что мы до сих пор плетемся в хвосте, как и до революции, поэтому даже не предложили нашим представителям сделать доклад. Но это, пожалуй, и лучше. Послушаешь, людей посмотришь, а может, кто знает, — что-нибудь полезное и для себя почерпнешь. Там только один Викар действительно настоящий ученый. Он будет делать доклад. Ты его слушай повнимательнее, а еще лучше — поговори с ним. Только имей в виду, что даже этот самый лучший среди ученых не открыл ничего такого, чего б не знал ты. Следовательно, смотри на него как на обычного коллегу. Это тебе, так сказать, норма поведения. Некоторые наши материалы ты с собой возьмешь. Чтоб не ехать с пустыми руками. В наркомате тебе придется сделать доклад и ознакомиться с последними работами московского института и конструкторских бюро. Возглавит делегацию московский конструктор Байрамов. Поедет с вами и Ярина Михайловна. У нее будет особое задание, законспектировать для меня основные тезисы всех докладов, потому что их, наверное, не скоро опубликуют. Она возьмет на себя обязанности твоего секретаря, и, таким образом, все получится очень солидно и организованно. Завтра утром получишь у меня все материалы. Основные вопросы, на которые надо будет обратить особое внимание, определим также завтра. Поезд на Москву в три пятнадцать. Билеты уже заказаны. Вопросы есть?

— Паспорт?

— В Москве все приготовлено, но кое-что, конечно, придется еще оформить.

— Значит, завтра! — Юрий сильно, с наслаждением потянулся всем телом. Он любил путешествовать. За границу приходилось ехать впервые. Он едет на международный конгресс как представитель Советского Союза — это наполняло его гордостью.

«А Ганна?» Радость сразу же померкла. Поездка утратила половину своего интереса. Юрий помрачнел, и Валенс не мог этого не заметить.

— Ну, чего не хватает?

— Да ничего, все на месте, — попробовал выкрутиться Юрий, но Валенса обмануть было невозможно. Он хитро посмотрел на Крайнева, лукаво прищурился, показал пальцем на свои глаза и спросил:

— Зеленые?

— Нет… у вас серые, — не понял Юрий,

— У нее глаза зеленые? — как бы рассердившись, махнул рукой Валенс.

Юрий посмотрел на директора. Где-то в глубине зрачков поблескивали маленькие радужные огоньки, похожие на отблеск солнца. Валенс знал все, от него ничего нельзя было утаить. И, смутившись, Юрий сказал, глядя мимо директора в угол комнаты:

— Да, у нее глаза зеленые.

Он сказал это таким кающимся тоном, будто был виновником того, что у Ганны зеленые глаза. Валенс невольно улыбнулся — слишком необычен для Юрия был этот виновато-растерянный тон.

— Ну, это путешествие ненадолго, — сказал он в утешение. — Кроме того, сегодняшний вечер я оставил полностью в твоем распоряжении.

И Валенс, многозначительно посмотрев на Крайнева, вышел из кабинета. А Юрий уставился куда-то за окно, смотрел и ничего не видел. Да, Валенс сказал правду. Сегодня вечер свободный, и сегодня все нужно выяснить.

Он решил тотчас пойти к Ганне и поведать ей о своей любви. Через минуту эта мысль показалась ему нелепой. Тогда пришло решение отложить разговор до вечера. Но решившись раз, он уже не мог ждать. Пришло на ум пригласить Ганну к себе в кабинет и спросить ее, согласна ли она стать его женой.

Дважды брался он за телефонную трубку и отдергивал руку, как от горячего. Наконец, трубка снята и все четыре цифры номера набраны. Ответил незнакомый голос, и Крайнев попросил вызвать товарища Ланко. В это мгновение ему страстно хотелось бросить трубку и отложить все дело.

Ганна откликнулась весело и приветливо: ее предупредили, что вызывает Крайнев.

— Очень вас прошу немедленно зайти ко мне, — сказал Крайнев и сам не узнал своего голоса. — У меня к вам важное дело.

— Не простудились ли вы на аэродроме? — осведомилась Ганна. — Судя по голосу, у вас ангина. Сейчас зайду. Я заинтригована, какое это у вас ко мне нашлось дело?

Трубка звякнула коротко и даже злобно. Крайнев понял: отступление невозможно. Сегодня он все выяснит — а тогда будет счастье или не будет ничего.

Юрий встретил Ганну, стоя за столом. Он боялся сделать лишнее движение.

— Садитесь, — приветливо сказал он.

Ганна села в кресло по другую сторону стола и внимательно посмотрела на Крайнева. И вдруг Юрий ясно почувствовал — Ганна знает, о чем он хочет с ней говорить. От этого открытия все его мысли спутались, а от приготовленных фраз остались какие-то обрывки невыразительных слов, которыми невозможно было высказать ни одной мысли.

Ганну, казалось, удивляло столь продолжительное молчание. Она смотрела на Крайнева, и в глазах ее стоял вопрос: «В чем дело? Зачем я понадобилась?»

— Знаете, Ганна… я уезжаю, — сказал Юрий.

— Знаю. В Москву.

После того как было произнесено первое слово, говорить стало значительно легче. Слова покорно слушались его, и мысли снова пришли в стройную систему.

— Не только в Москву. Потом я поеду в Париж. Там будет международный конгресс.

— Да, это прекрасная поездка, и я вам очень завидую.

Теперь Крайнев уже совсем не знал, как продолжать разговор. Ганна смотрела прямо на него. Она ждала и не понимала, почему он так волнуется.

Юрий вдруг подумал: как это так — вызвать девушку к себе в кабинет для того, чтобы признаться ей в любви. Неужели он не в состоянии придумать ничего лучшего? Говорить о своих высоких и сокровенных чувствах так, будто дело идет о колбе с дистиллированной водой…

А Ганна все еще не понимала, чего хочет от нее Крайнев.

— Я еду завтра, Ганна, — сказал, наконец, Крайнев, постепенно овладевая собой, — и очень хотел бы, чтоб сегодняшний вечер мы провели вместе. Может, покатаемся за городом…

Это уже немного походило на признание. Юрий мысленно похвалил себя за логично построенную фразу.

Ганна поняла — напряженный момент миновал безболезненно. Теперь с Крайневым можно говорить совершенно свободно.

— И это все ваше дело, товарищ Крайнев? — притворяясь рассерженной, воскликнула она. — И для этого вы позволяете себе отрывать меня от важных опытов? Личные дела полагается решать за стенами института, товарищ Крайнев…

— Я не знал, что вы так заняты… Простите… но это для меня так важно, Ганна…

Он сказал это покорным, робким голосом. Ганна не выдержала сердитого тона и рассмеялась. У Юрия отлегло от сердца, и он виновато улыбнулся ей в ответ.

— Ох и смешной же вы, — мягко, дружески сказала она. — Правду говорят: великие люди — чудаки. Вы не исключение.

— Из великих людей или из чудаков? — уже совсем осмелел Юрий.

— Пока что из чудаков. Но это не меняет дела. Заезжайте за мной, и я охотно поеду с вами…

— Вот и прекрасно.

Ганна взглянула на Крайнева немного насмешливо, и он опять подумал о своем первом впечатлении: она знает обо всем. В этом он теперь был уверен. Мысли его спутались окончательно. Они попрощались в неловком молчании.

Ганна вышла. Крайнев подошел к распахнутому окну. Маленькие самолеты на неимоверной высоте делали мертвые петли. Он стоял и думал о том, как трудно сделать этот первый и последний, величайший и решающий жизненный шаг.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Автомобиль портился удивительно часто. Каждые пять- шесть километров Валя останавливала машину, выходила и начинала копаться в моторе. Потом машина трогалась с места и ехала минут пять. Затем все начиналось сначала. Скорости в сто километров не было и в помине.

Юрий и Ганна сидели молча. Частые остановки раздражали Крайнева. Он заметил, что всякий раз, выходя из машины, Валя поглядывает то на него, то на Ганну. Частая порча машины показалась ему подозрительной.

Он извинился перед Ганной и сам сел за руль. Деревья замелькали по обочинам дороги, напоминая кинематограф. В окошечке спидометра уже показалась цифра 70. Юрий как бы застыл за рулем. Машина была в полной исправности. Валя сидела рядом с Крайневым, лицо ее все больше хмурилось.

В конце Брест-Литовского шоссе опускалось солнце. Машина летела прямо в огромное красное зарево. Макушки сосен в придорожном лесу были залиты солнечным багрянцем. Края маленьких высоких облачков светились ослепительным золотом. Солнце уже коснулось горизонта. Лишенное лучей, оно казалось совсем близким.

Юрий вел машину прямо на этот солнечный диск. Он наблюдал, как медленно исчезал большой, как бы задымленный, круг. Вот от него остался только небольшой четкий сегмент. Юрий остановил машину.

— Смотрите, — сказал он.

Лучи вырывались уже из-за линии горизонта. И последний был ярко-зеленый, такой зеленый, что даже глаза Ганны не могли с ним сравниться.

Солнце зашло. Высоко в небе плыли облака, словно купаясь в золотистых, лучах.

Валя села за руль, и они поехали обратно в город. Юрий знал, что теперь машина портиться не будет. Oн сидел рядом с Ганной, и ему не хотелось говорить. Обеими руками он взял ее маленькую руку с длинными тонкими пальцами. Пальцы слегка шевелились в его широких ладонях.

Валя все видела в маленьком зеркальце на ветровом стекле. Юрий поймал ее взгляд и выпустил руку Ганны. Медленно, словно нехотя, ушли из его ладоней нежные пальцы.

Впереди показались высокие свечи тополей: машина выехала на бульвар Шевченко.

— Давайте пройдемся, — сказала Ганна, и Валя сразу остановила машину.

Крайнев и Ганна вышли, и машина рванулась вперед. Золотистые Валины волосы блеснули в окне.

Они шли под руку по широкому тротуару. Каштаны уже отцветали, увядшие лепестки сыпались на асфальт. В Ботаническом саду было тихо и сумеречно, оттуда доносился горьковатый запах прошлогодней листвы и крепкий аромат весенних цветов.

Понемногу разговорились. Беседовали об институтских делах, о работе Ганны, о лаборатории. Неловкость исчезла, и как-то сразу установились хорошие дружеские отношения.

Девушка опиралась на его руку открыто, доверчиво. Им казалось, что они идут по широкому бульвару в полном одиночестве.

Переулком они вышли на улицу Ленина и на углу увидели Валенса рядом с высоким военным. Два ромба алели на ярко-голубых петлицах. Спутники прошли, оживленно разговаривая, и казалось, Валенс ничего не заметил. Однако Юрий был убежден: Валенс видел их. Незаметно дошли они до дома, где жил Юрий, и он, сам удивляясь своей смелости, пригласил Ганну к себе. Ганна, улыбнувшись, согласилась. Лифт вынес их на шестой этаж. Юрий отпер дверь, и комната показалась ему необычайно приятной и уютной. «Потому что здесь Ганна», — подумал он.

Ганна с интересом осматривалась. Юрий сидел на тахте и следил за ней с молчаливой нежностью. В комнате гулял ветер. Ганна напоминала девочку, которая вдруг попала в мир, полный необычных незнакомых вещей.

— Расскажите мне какую-нибудь хорошую, трогательную историю, чтобы можно было всплакнуть, а конец чтобы был радостный, — попросила Ганна.

— Вы ошиблись: я инженер, а не поэт, — попытался отшутиться Юрий.

— Это ничего не значит. Вы сейчас же должны что- нибудь рассказать: у меня как раз настроение слушать.

Юрий помолчал. Потом вспомнил историю, которую рассказал ему один пилот.

— В одном городе, — начал он, — жила хорошая веселая девушка…

Ганна поудобнее уселась в кресле.

— …Она училась в университете, и у нее было много друзей. Но, кроме друзей, был у нее и любимый. Однажды летом он поехал в Арктику на зимовку. Он жил на самом севере Новой Земли, а может быть, и дальше. На зимовке была мощная радиостанция, и раз в неделю ночью девушка в большом городе ходила на радиостанцию разговаривать со своим любимым. Они говорили несколько минут и вновь разлучались на целую неделю. И вдруг девушка заболела тяжелой болезнью, от которой люди сгорают очень быстро. И в больнице, в высокой светлой палате, девушка умерла. Провожать ее в последний путь пришли друзья. Они высоко подняли гроб и пронесли на руках через весь город. На далеком кладбище между высоких сосен, покрытых сверкающими шапками снега, уже зияла глубокая яма. Это было перед вечером, и тучи в небе напоминали обожженные раны, солнечная кровь сочилась из них. Друзья похоронили девушку и ушли. Сосны остались охранять ее покой. А друзья вернулись в непривычную тишину комнаты, где жила девушка, и тогда только вспомнили, что далеко на зимовке ее ждет любимый. Они подумали о долгой полярной ночи. Они подумали о чувстве человека, который шесть дней ждет пятиминутного разговора по радио. И решили не говорить ему о смерти девушки. С тех пор каждый выходной день одна из девушек ходила на радиостанцию и разговаривала с любимым подруги.

Юрий умолк. Не меняя позы, Ганна сказала:

— Дальше…

— А дальше я не знаю, — ласково улыбнулся Юрий.

— Ну, это никуда не годится. Такой хороший рассказ, и такой никудышный конец, — недовольно протянула Ганна. — Сейчас же придумайте конец к этой сказке.

— Честное слово, Ганна, не знаю, — смеялся Юрий, — Сейчас май, с зимовок еще не выехали. Наверное, они еще и до сих пор разговаривают, а может, как-нибудь иначе все закончилось.

Ганна поднялась, прошлась по комнате.

— Знаете, — сказал Юрий, — у нас люди уже научились высоко ценить и беречь чувства своих друзей. Как бы мне хотелось иметь друзей, которые вот так же берегли бы мою любовь!

Ганна подошла к двери на балкон и распахнула ее: Юрий умолк, пораженный. В окна щедрым потоком вливался лунный свет, и в его сиянии как бы пропало, испарилось легкое шелковое платье. На пороге стояла статуя девушки, окутанная легким призрачным покрывалом.

Юрий почувствовал, как в груди его задрожала какая- то дивная струна.

Ганна повернулась к нему лицом, Юрий встал, сделал несколько широких шагов, взял в ладони ее голову и, еще не веря своему счастью, припал к розовым полураскрытым губам…

* * *

Валенс постучал в половине девятого. Крайнев сразу же вскочил с дивана и отпер дверь. Директор вошел в комнату, сел в кресло. Пока Юрий умывался и наводил порядок, он молча просматривал какую-то книгу. Наконец комната была приведена в порядок, и Юрий, отодвинув стул, сел против Валенса. Тот вынул из портфеля пачку бумаг, разложил их на столе и стал излагать задания, которые надо было выполнить в Москве и в Париже.

Юрий не мог сосредоточиться, внимание его раздваивалось, и Валенс это заметил, Мысли Крайнева все время отрывались от работы и уносились туда, к Ганне.

Где она сейчас? Удастся ли увидеть ее до отъезда?

А Валенс, не обращая внимания на настроение Юрия, все говорил и говорил сухим деловым тоном. Когда он работал, для него не существовало личных дел. Он был беспощаден к себе и от подчиненных требовал такого же отношения к своим служебным обязанностям.

Юрий слушал и делал пометки в большом блокноте, хотя мысли его витали далеко от комнаты. Наконец он не выдержал и решительно отодвинул от себя блокнот,

— Знаете что, Адам Александрович, — сказал он, — я ужасно голоден и, пока не позавтракаю, работать не смогу. Нет такого правила в Советском Союзе, чтобы работать натощак.

Юрий встал и начал одеваться. Валенс остался за столом и за это время успел записать в его блокнот почти все задания. Вышли они вместе. У парадного их ждала машина. Валя не взглянула на Крайнева. Даже на директора она не обратила ни малейшего внимания.

«Норовистый шофер», — подумал Юрий.

Они сразу быстро поехали, и ветер, как всегда, вдохнул в сердце Юрия ощущение счастья. Он чему-то улыбался, и Валенсу жаль было прерывать течение его мыслей.

Завтракали в маленькой столовой института. Среди присутствующих Ганны не оказалось, и Юрий почувствовал себя удивительно одиноким. Молчание становилось невыносимым. Он должен с кем-нибудь говорить о Ганне, а лучшего собеседника, чем Валенс, нечего было и искать. Во всяком случае, можно полностью положиться на его скромность. И Юрий говорил, говорил с увлечением, и Валенс неожиданно обнаружил в себе отцовские чувства. Это даже несколько удивило директора.

А Юрий рассказывал о том, как вчера у них каждые пять минут портилась машина и как он разоблачил Валю. Когда Валенсу надоело слушать и кофе было выпито, он спросил грубовато и добродушно:

— Словом, когда свадьба?

— Свадьба? — Юрий вдруг поперхнулся. — Откровенно говоря, я еще не знаю, будет ли вообще свадьба. Тут еще ни черта не ясно… — неожиданно заключил он, и лицо его стало сумрачным.

— Однако, мы заговорились, — резко изменил направление беседы Валенс и поднялся. — Времени осталось в обрез, а тебе еще надо взять некоторые материалы.

И он пошел, легко неся крутые плечи, плотно обтянутые зеленым сукном военного костюма.

Очутившись в своем кабинете, Юрий вызвал лабораторию. Оттуда ответили, что товарища Ланко сегодня на работе не было. Он в отчаянии положил трубку.

«Где ее искать теперь? А может быть, она еще придет в институт?» — Эта мысль успокоила Крайнева, и он стал готовиться в дорогу. За полтора часа до отхода поезда он позвонил снова, но из лаборатории ответили то же самое— Ганны не было.

Юрия это вывело из равновесия. Он вдруг начал на всех срывать свою досаду, хотя никто ни в чем не был виноват.

Провожать его вышел чуть ли не весь институт. Друзья любили Крайнева, и у входа собралось много народа.

На вокзал ехали втроем — Валя, Ярина Михайловна Мороз и Юрий. Ярина Михайловна была довольно известным для ее лет химиком, работала с Крайневым уже давно, и Юрий часто пользовался ее прекрасным знанием языков.

Яриной Михайловной ее называли только в шутку. Все друзья звали просто Яринкой, да иначе и нельзя, было называть эту маленькую веселую круглолицую девушку.

Они приехали на вокзал минут за десять до отхода поезда. Все это время Юрий нервно шагал по перрону, ожидая — не придет ли Ганна.

Когда он выходил из машины, Валя демонстративно отвернулась от него и долго жала руку Яринке. Крайнев усмехнулся.

Перед самым отходом пришел Валенс. Он обнял Юрия, но сказать ничего не успел. Неожиданно подбежал инженер Орленко и протянул Яринке огромный букет красных тюльпанов. Она счастливо улыбнулась и тоже ничего не успела сказать. Поезд тронулся.

Юрий стоял на подножке, выше проводника, и смотрел на перрон. Вот уже он кончается… Вот уже проплывает последняя колонна…

Юрий вздрогнул: за колонной стояла Ганна. Лицо ее было бледным, напряженным, глаза горели особенно ярко.

Увидев Юрия, она сделала шаг вперед, будто хотела что-то сказать на прощание.

У Крайнева захватило дыхание. Он помахал рукой, но в этот миг Ганна уже скрылась из глаз. Поезд набирал скорость.

Взволнованный, Юрий вошел в купе и несколько минут молча стоял у двери. Потом коротким движением, словно сбрасывая с плеч тяжесть, скинул пиджак, сел на диван и сказал Ярине Михайловне, что до конгресса им придется много поработать.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Международный конгресс по вопросам изучения стратосферы собрался в старинном здании Сорбоннского университета. По длинным коридорам ходили люди, имена которых были известны всему миру. Это были прославленные ученые, конструкторы, пилоты. Здесь же находились представители генеральных штабов почти всех великих держав. Тут же вертелся целый рой жадных до новостей журналистов.

Советские делегаты всегда приходили точно к началу работы. Они входили и неторопливо занимали свои места. Они старались не привлекать к себе особого внимания, но глаза всех присутствующих, словно в диковинном фокусе, были направлены на места советской делегации.

Докладчики, высказав какой-нибудь новый тезис или закончив доклад, как бы невзначай бросали взгляд в сторону. советских ученых. В кулуарах то и дело повторялась фамилия Крайнева. Его фотографировали чаще других, несмотря на то, что он был самым молодым из прославленных ученых, присутствовавших на этом конгрессе.

Его знали по нескольким чрезвычайно удачным полетам на стратостатах и субстратостатах. Кроме того, ходили слухи, будто ему удалось сконструировать и даже построить реактивный самолет. То обстоятельство, что при всем этом доклад Крайнева не значился в программе конгресса, вызывало у многих ученых искреннее недоумение и недовольство.

У самого Крайнева о конгрессе складывалось неприятное впечатление. Тут не было, да и не могло быть дружеского сотрудничества. Докладчики излагали общеизвестные истины, и казалось, будто основная цель их доклада состоит в том, чтобы не сообщить ничего нового. Каждый хотел рассказать поменьше, а узнать побольше. Это создавало неприятную атмосферу напряженности, чуть ли не враждебности. Крайнев поделился своими впечатлениями с товарищами, и все согласились с ним.

Пребывание на конгрессе оказалось отнюдь не таким полезным, как представлял себе Крайнев. Однако все-таки интересно было посмотреть на знаменитых ученых, послушать, как хитро и осторожно знакомят они со своими работами.

Когда, наконец, конгресс закрылся, Крайнев с наслаждением подумал, что через пять дней будет в Киеве.

Вдвоем с Яринкой они ходили осматривать город. Поднимались на Эйфелеву башню и смотрели па Париж сверху. Спускались в темные сырые туннели подземки, которую нельзя было даже сравнить с московским метро, долго ходили по ночному призрачно освещенному Парижу.

Но даже гуляя по городу, Крайнев ни на минуту не забывал о Киеве, о своей работе и особенно о КЖ-9. С нетерпением ждал он минуты отъезда. Советская делегация должна была еще посетить Бельгию, но Юрин от поездки отказался.

Через три дня после закрытия конгресса Крайней и Яринка должны были вылететь из Парижа на советском самолете, который возвращался в Москву без пассажиров.

* * *

Яринка и Крайнев приехали на аэродром Ле-Бурже за полчаса до восхода солнца. Проезжая в автомобиле по улицам и площадям полусонного Парижа, они отметили, что в этот час город особенно красив в своей тихой, почти торжественной величавости. Над высокими домами висела предрассветная мгла, утренний воздух был прохладен и свеж. Город казался на диво уютным.

На аэродроме, возле небольшого самолета с красными звездами на крыльях, стоял высокий парень в летном комбинезоне. Кожаный шлем он держал в руке. Свежий ветер трепал его светлые волосы. По лицу пилота видно было, что он очень раздражен. Про себя он тихо, но ожесточенно бранился.

Юрий подошел к нему и протянул руку.

— Доброе утро!

— Здравствуйте! — ответил пилот. — Только утро, по-моему, совсем не доброе, потому что никуда мы не полетим.

Заболел бортмеханик, а без него не выпустят. Нашел где болеть!

Пилот даже сплюнул с досады. Он должен был лететь в большой арктический перелет, а задержка с механиком могла испортить все дело.

— Не могу ли я заменить вашего бортмеханика? — улыбаясь и любуясь искренним возмущением пилота, спросил Юрий.

— Вы? — пилот пренебрежительно оглядел Юрия с головы до ног. — А кто вы?

— Моя фамилия Крайнев, — спокойно отрекомендовался Юрий.

Пилот вздрогнул и покраснел как мак.

— Простите, пожалуйста, — смущенно пробормотал он. — Я не узнал вас сразу. Это моя проклятая невнимательность: ведь во всех газетах помещены ваши портреты. С таким бортмехаником, как вы, я полечу хоть на Северный полюс.

Через четверть часа дело было улажено, паспорта и чемоданы проверены, и самолет с пилотом Марком Волохом, бортмехаником Крайневым и единственным пассажиром Яринкой легко оторвался от зеленой травы парижского аэродрома.

Они поднялись в воздух и сразу увидели солнце. Большое, оранжевое, оно выплывало из-за горизонта. Париж лежал под ними, далеко внизу, еще затянутый предрассветной дымкой. Только на верхушке Эйфелевой башни уже золотились первые лучи солнца.

Юрий махнул рукой:

— Прощай, Париж!

Самолет летел на восток, на солнце, и Юрий вспомнил, как недавно он вел машину по шоссе прямо в закат. Было такое впечатление, будто они мчатся на солнце. Но тогда с ним была Ганна… Казалось, все это было очень давно, а между тем не прошло и двух недель.

Волох вел самолет на высоте около тысячи метров. Мотор гудел уверенно и надежно. Земля проплывала под самолетом, напоминая рельефную карту крупного масштаба. Они делали около трехсот километров в час.

Пассажирская кабина в этой машине имела отдельный вход с крыла. С кабиной пилота она сообщалась только маленьким окошечком.

Юрий посмотрел через толстое стекло и засмеялся — Яринка спала в глубоком кожаном кресле, подложив под щеку кулачок. Во сне она казалась маленькой девочкой.

Волох вел машину так уверенно, будто ежедневно летал по этой трассе. На самом же деле он пролетал здесь всего один раз, но этого ему было достаточно: пилот запомнил трассу на всю жизнь. При таком пилоте, как Марк Волох, Крайневу нечего было делать. Он сидел на своем месте бортмеханика, время от времени посматривая то на приборы, то вниз на землю, и мечтал о той минуте, когда, наконец, увидит Киев. Под монотонный рокот мотора Юрий незаметно задремал. Волох его не тревожил.

Юрий проснулся, когда подлетали к Германии. Видимо, ему снилось что-то приятное, потому что он проснулся с улыбкой на губах. Волох, взглянув на него, засмеялся, и несколько минут в кабине пилота было очень весело. Потом Юрий взял карту и начал отыскивать место, над которым они сейчас пролетали, но Волох тронул его за плечо и, показав глазами вниз, сказал:

— Смотрите, Рейн.

Отлогие берега Рейна сверху казались совсем мертвыми.

— Скоро будем в Берлине, — добавил Волох.

«Хорошее «скоро», — подумал Юрий, — еще добрых полтора часа».

Они летели теперь над Германией. Аккуратно нарезанные прямоугольники огородов возле маленьких сел напоминали кусочки торта.

Юрий опять задремал и проснулся тогда, когда самолет стал снижаться к берлинскому аэродрому. Спал Крайнев сладко. Отоспался за все время конгресса, когда он ни разу не выспался как следует.

В Берлине на Темпельгофском аэродроме их не задерживали. С самолета разрешили сойти только пилоту и бортмеханику.

Пока два мрачных парня заливали в баки горючее, Юрий успел осмотреть и проверить мотор. Волох вернулся из здания аэропорта с оформленными для дальнейшего полета бумагами, и Юрий отрапортовал ему о полной готовности самолета. Волох попытался все обратить в шутку, но из этого ничего не вышло. Он внимательно всматривался в небольшую карту погоды, и лицо его с каждой минутой мрачнело все больше. Юрий тоже посмотрел на карту и сразу понял причину волнения пилота: погода в Восточной Европе буквально взбесилась. Барометр падал неимоверно быстро. Сообщения о грозе еще не было, но можно было с уверенностью утверждать, что они ее встретят не дальше, чем через сто-полтораста километров.

Волох свернул карту и положил ее в карман комбинезона. Юрий посмотрел на него несколько встревоженно, но пилот, не оглядываясь, полез в кабину, насвистывая монотонную песенку, — волноваться еще не было причин.

— Будем лететь, Юрий Борисович!

Возле машины стояло несколько немецких чиновников таможни и аэропорта. Юрий вдруг услышал свою фамилию, произнесенную не очень любезным тоном. Он оглянулся, но ничьи глаза не встретились с его взглядом. Минуту Крайнев смотрел, потом влез в кабину и задвинул за собой дверцу.

Они подождали, пока с аэродрома отправится пассажирский самолет. Затем Волох дал сигнал к взлету, получил ответ; мотор оглушительно заревел, и самолет медленно тронулся с места.

Юрий заглянул в кабину. Яринка улыбнулась ему сонными глазами — она только что проснулась.

Самолет оторвался от земли и быстро набрал высоту. Волох сидел, большой и спокойный, уверенный в себе.

Его манера управлять машиной напоминала Крайневу Валю. Девушка так же свободно, без напряжения держала руль даже тогда, когда машина развивала предельную скорость,

В самой позе Волоха чувствовалась большая сосредоточенность. Это было полное слияние воли пилота с убедительной мощностью машины. Самолет становился как бы живым существом, а мозгом и сердцем его был спокойный пилот Волох.

На востоке начали появляться тучи. Сначала показались легкие темные облачка — они надвигались быстро, подгоняемые сильным ветром. Где-то далеко за ними шла гроза. Ее еще не было видно, но она уже чувствовалась там, за горизонтом, невидимая, таинственная и грозная. Они летели прямо на грозу, навстречу буре, не представляя даже приблизительно ее силы.

И грозовой фронт появился на горизонте. Темная полоса заволокла мглистую линию горизонта. Она росла с удивительной быстротой и с самолета уже казалась грозою.

Юрий взглянул на Волоха. Тот сидел подчеркнуто неподвижно. Ни один мускул на его лице не выдавал волнения. Он летел навстречу грозе так же спокойно, как утром летел к солнцу.

Не первый раз сталкиваться Волоху с грозами! Снеговые бураны не раз заставали его в воздухе. Сотни километров пролетал он слепым полетом. Стоит ли волноваться из-за этой грозы! Она пройдет через три минуты. На своем самолете он промчится сквозь нее, как пуля, и вихрь от пропеллера сметет с крыльев мельчайшие капельки дождя.

Они летели в грозу, и гроза летела на них. Приближение ее почувствовалось сразу — начало болтать. Самолет подбрасывало вверх, потом он стремительно падал вниз, как в огромную яму. Его кренило на один бок, затем неожиданно переворачивало на другой. А туча еще только надвигалась, черная и грозная, как тень от гигантской горы.

Волох вначале хотел облететь грозу, но горизонт уже исчез. Со всех сторон небо затянуто было серой пеленой.

Самолет болтало все сильнее — впереди грозы шли восходящие потоки воздуха.

Волох стал резко набирать высоту. Он хотел перескочить через грозу, хотя надежд на это было мало. Машина поднималась все выше и выше, стрелка на черном циферблате уже дошла до четырех тысяч, а перед самолетом по- прежнему стояла непроницаемая стена мутно-серых туч.

И вот машина врезалась в похожие на чудовища холмы тумана. В кабине сразу стало темно. Стрелки и цифры приборов засветились перед Волохом. За окнами кабины клубился густой темный туман. Казалось, будто самолет стоит на месте. Теперь Волох смотрел только на стрелки приборов. Самолет болтало значительно меньше. Грома не было слышно: гроза проходила где-то в стороне.

Неожиданно в кабине посветлело, и самолет вынырнул из тумана. Солнце заиграло на плоскостях крыльев.

Юрий посмотрел вперед и тихо ахнул. Настоящая буря только начиналась. Вторая огромная волна туч шла за первой. Бешеный ветер скручивал туман в тугие черные спирали. Темные, зловещие тучи клубились, как бы кипели, поднимаясь вверх, чтобы вдруг обрушиться с высоты на свободный от них простор.

Волох крепко сжал губы. Рот казался серой чертой. Юрий посмотрел на пилота, и чувство тревоги впервые коснулось сердца. Бежать некуда. Со всех сторон громоздились непроницаемые тучи. Переплетаясь, они постепенно закрывали последние просветы. Идти вперед! Другого выхода у Волоха не было, и он направил самолет вперед, прямо в водоворот черных разъяренных туч.

Тяжелую машину подхватило, как щепку, и понесло. Обвалы ветра были сильнее мотора. Волох старался удержать самолет. Теперь он не думал, куда летит. Была одна только мысль — удержать самолет в горизонтальном положении — тяжелая пассажирская машина при таком ветре могла вообще не выйти из штопора.

Они очутились в самом центре грозы. Глухой рокот грома, повторенный многократным эхом, казалось, перекатывался прямо по крыльям самолета. Молнии разрывались перед ними, как бы пробивая узкие проходы в тучах. Самолет несло на юг, Волох уже давно потерял ориентировку.

Так прошло около получаса. Тридцать минут неистового напряжения нервов.

В пассажирской кабине тихо плакала Яринка. Самолет швыряло из стороны в сторону, и тонкие губы Волоха сжимались все сильнее. Но вот они вылетели из грозы. Солнце брызнуло в окна веселыми лучами. Волох вздохнул с облегчением, но тут же мрачно выругался: прямо на них шла третья волна грозы, еще более страшная, чем первых две. Даже Волох, спокойный и уравновешенный Волох побледнел.

Он не боялся за себя, но машина могла не выдержать этой последней бешеной схватки. Кроме того, в моторе послышался новый тон. Да, у Волоха были все основания побледнеть.

Волох направил машину круто вниз. Он хотел предупредить грозу и приземлиться раньше, чем тучи закроют небосклон. Самолет перешел почти в пике. Воздух свистел. Волох выпрямил машину недалеко от земли. Тучи неслись над ними. Еще минута — и было бы уже поздно.

Юрий и Волох радостно переглянулись. Прямо под ними зеленел небольшой аэродром; белая буква «Т» лежала посредине. Сбоку возвышался маленький ангар. Вокруг, насколько охватывал глаз, зеленели высокие леса. Казалось даже странным — как мог оказаться здесь, в лесных дебрях, аэродром.

Через несколько секунд колеса самолета коснулись земли. Машина остановилась, и после бури неподвижность казалась особенно странной.

Юрий выскочил на крыло. От ангара к самолету бежали люди в зеленовато-серых униформах. Над аэродромом разразилась третья волна грозы.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Улыбка удовлетворения появилась на лице начальника аэродрома, когда он услышал, что сам Юрий Крайнев, собственной персоной, пожаловал к нему в гости. Да, конечно, он много слыхал о господине Крайневе и очень рад видеть знаменитого инженера.

Но, к великому сожалению, господин Крайнев сел на один из военных аэродромов. Конечно, в этом пет злого умысла, причиной явилась гроза. Однако, начальник обязан запросить Берлин, как поступить с господином Крайневым. А пока придет ответ, он, к своему величайшему сожалению, вынужден задержать самолет.

Юрию надоел этот разговор. Он вышел из комнаты и хотел пройти на аэродром, но часовой у двери заявил, что выходить запрещено. Тогда Юрий вернулся в комнату, где сидели Яринка и Волох. Дверь захлопнулась за ним с резким металлическим стуком. Он попытался отворить ее, но она оказалась запертой.

Юрий отошел от двери и тяжело опустился на большой диван. Яринка, озираясь, как испуганный зверек, сидела а кресле у стола. Мрачный Волох, ни на кого не глядя, привалился к углу дивана.

Он считал, что совершил непростительную ошибку, сев на этот аэродром. Надо было лететь еще через одну грозу. Надо было лететь, угробиться, черт подери, но только не сидеть сейчас в этой комнате с решетками на окнах.

Действительно, окна в комнате были переплетены тонкими, очевидно стальными, решетками. Это его поразило. Неужели они попали в тюрьму? Однако комната никак не вязалась с его представлением о тюрьме.

Волох коротко вздохнул и опустил голову на руки. В комнате нависла тишина. Неожиданный удар грома встряхнул весь дом. Волох подошел к окну. Г роза словно с цепи сорвалась. Будто страшного зверя после многих лет неволи выпустили из клетки. Он видел, как пригибаются к земле высокие деревья. Ветер шел ровной тугой массой, набирая страшную силу. На глазах у Волоха сломался огромный дуб. Деревья падали с оглушительным треском. Волох смотрел в окно, но густые потоки воды заливали стекло. Он поймал себя на мысли о том, как хорошо все-таки в такую грозу чувствовать под ногами твердую землю. Не завидовал он пилотам, которые сейчас находились в воздухе.

Крайнев продолжал неподвижно сидеть на диване. Странные мысли приходили ему в голову. Он думал о Валенсе, потом образ директора сменила Ганна. Неожиданно вспомнилась мать, его старенькая мать. Она живет в Харькове, в высоком заводском доме, и ждет сына, а он ездит к ней не так уж часто. Все мысли и воспоминания Юрия несли на себе отпечаток мрачной угнетенности.

И вдруг за окнами сразу утихомирилось. Гроза пронеслась, и на северо-востоке уже показался кусок чистого неба.

Яринка, до сих пор сидевшая молча, подперев щеки кулачками, громко и жалобно вздохнула. Может, ей вспомнились цветы инженера Орленко? В голубых глазах дрожали слезы, она старалась их сдержать, и от этого они становились еще заметнее.

— А куда мы сели? — спросила она, чтобы только не молчать.

Юрий приблизительно назвал место. Точно он и сам не знал его. До СССР было не так уж далеко.

— Надо было лететь, черт подери, — выругался Волох, — надо было лететь! А то сели бес его знает куда, сели, как идиоты. Вовек себе этого не прощу!

Он отвернулся от Юрия и снова стал смотреть в окно. Гроза уже прошла. Раскаты грома доносились издалека, приглушенно и неясно. Неожиданное гудение моторов нарушило тишину. Какие-то самолеты садились на аэродроме.

Через несколько минут в коридоре раздались тяжелые, уверенные шаги, и дверь распахнулась. Вылощенный офицер стоял на пороге, вежливо и любезно улыбаясь в небольшие усики. Крайнев поднялся ему навстречу. Пальцы его сами собой сжимались в кулаки.

— Господин Крайнев? — вежливо спросил офицер на чистом русском языке, чуть склонив как бы в полупоклоне голову.

— Это я, — отрубил Крайнев, чувствуя, как кровь приливает к его лицу. — И я требую, чтобы мне немедленно разрешили дать телеграмму в наше посольство. Никто не имеет права сажать меня за решетку.

Офицер улыбнулся любезно и даже несколько виновато.

— Прошу прощения, — сказал он, — это сделал начальник аэродрома, и вы сами понимаете, что иначе поступить он не мог.

— Когда нас выпустят? — спросил Волох. Он встал с дивана и вырос за плечами Крайнева, как тяжелая синяя глыба.

— Это произойдет очень скоро, — все так же любезно улыбаясь, сказал офицер. — Возможно, даже через десять- пятнадцать минут. Но до этого вам придется пройти через несколько неприятную процедуру, и именно для этого я сюда прибыл. Дело в том, что мы вынуждены вас тщательно обыскать, дабы убедиться в полной случайности пашей посадки на этот аэродром и в том, что у вас не было иных намерений. Сейчас обыскивают ваш самолет, но, к сожалению, этого недостаточно, — нам придется обыскать вас — каждого в отдельности.

— Так в чем дело — обыскивайте, — воскликнул Волох. — Обыскивайте и выпускайте скорее, все равно ничего подозрительного или запрещенного у нас нет.

— Я в этом убежден, — снова поклонился офицер. — Но, к сожалению, нам предстоит обыскать вас более тщательно. Вам придется на несколько минут сбросить вашу одежду. На это время вам дадут комбинезоны. Прошу извинить меня, господин Крайнев, но вы сами понимаете — такова моя служба.

Лицо Крайнева пылало гневом, он едва сдерживал себя.

— А как же я? — вдруг всполошилась Яринка. — Как же я? Тут одни мужчины. И мне раздеваться?

— К сожалению, обязательно, — сказал офицер, отвесив очередной поклон. — Вы перейдете в другую комнату. Там есть женщина, и она на несколько минут заберет вашу одежду. А сейчас я попрошу вас сдать мне для проверки ваши документы и паспорта.

— Я требую немедленно поставить в известность о случившемся наше посольство, — мрачно заявил Юрий, вынимая паспорт.

— Зачем? — ответил офицер. — Если нам придется вас задержать, тогда мы, конечно, немедленно известим его. Но я уверен, что через несколько минут вы уже будете в воздухе. К чему ж лишние телеграммы?

Разговаривая, он все время улыбался, улыбка у него была развязная и в то же время льстивая. Юрий старался не смотреть на это резиновое лицо.

— Прошу сейчас же заняться вашим туалетом, — напомнил офицер, беря паспорта.

Начальник аэродрома уже подавал из-за дверей три синих комбинезона.

Улыбаясь, Яринка вышла из комнаты, Ее начинала забавлять вся эта комедия с переодеванием. Она была уверена, что все окончится, прекрасно и через десять минут они полетят. Офицер деликатно удалился, а когда переодевание было закончено, в комнату вошла Яринка. Комбинезон нелепо болтался на ней, и она довольно забавно выглядела с подкатанными брюками и рукавами, которые все равно оставались для нее слишком длинными.

Взглянув на нее, Юрий не мог сдержать улыбку, усмехнулся и Волох. Вежливый офицер тоже улыбнулся. Начальник аэродрома унес снятую одежду. Офицер еще раз поклонился (кланялся он очень часто, чуть ли не после каждого слова) и попросил Юрия снять также часы с руки.

Юрий злобно рванул кожаный ремешок и протянул часы офицеру. Тот с минуту смотрел на циферблат, как бы что-то отыскивая на нем, потом сказал: «Я прошу прощения, господа, это только на несколько минут», — и скрылся за дверью.

Время тянулось нестерпимо медленно. Прошли бесконечные десять минут. Никто не появлялся в дверях. Нервными шагами Юрий мерял комнату — двенадцать шагов туда, одиннадцать обратно. Почему назад получалось меньше шагов, Юрий никак не мог понять, и казалось, что именно это и раздражает его больше всего.

Волох сидел на диване спокойно. Через несколько минут они полетят. Ведь найти у них ничего не могут. Но вдруг спокойствие его исчезло, он побледнел, вскочил с дивана и бросился к окну; с аэродрома доносилось тихое гудение заведенного мотора.

— Это мой самолет, — крикнул он и высадил кулаком стекло. Со звоном посыпались осколки. Лучи солнца преломлялись в стеклянных гранях. На руке Волоха показалась кровь.

Теперь гудение доносилось яснее. Тон его становился все выше: так гудит мотор перед взлетом.

— Что они делают?

Гудение нарастало, слышалось все ближе, и вот за окном пронеслась огромная серая птица с красными звездами на крыльях.

Их самолет уходил на восток, набирая высоту. Юрий окаменел. Ему показалось, что его сердце перестало биться. Волох следил за исчезавшим самолетом. Вот он превратился в крестик, вот уже только маленькая темная точка видна среди высоких белых облаков. Наконец и она исчезла.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вальтер Шторре хотел жить. Жить любой ценой.

Была такая цена, которой можно было купить себе жизнь. Но коммунист Вальтер Шторре никогда не обращался к этой заманчивой и страшной мысли. Предателем он не будет…

Дни в маленькой камере коридора смертников проходили необычайно быстро. Зато ночи тянулись нестерпимо долго, проходя в напряженном ожидании. Густая удушливая ночная темнота заливала глаза, уши, горло, и каждый звук в этой могильной тишине казался шагами тех, которые поведут на казнь. Вальтер бегал по своей камере, стараясь звуком шагов разогнать удручающую тишину тюремной ночи. Потом, когда ходить уже было невмоготу, он падал на койку и на несколько минут проваливался в тяжелый сон. Малейший шорох заставлял его вскакивать с койки, и снова начинался бег из угла в угол.

Вальтер не мог понять, почему так долго не приводят в исполнение приговор. Неужели его еще будут допрашивать, неужели они надеются сломить его волю, заставить предать?

Однажды днем, когда на улице бесновалась гроза, Вальтера повели в тюремную канцелярию. Видимо, готовилось что-то чрезвычайное: его и еще двоих заключенных — молодую девушку и высокого белесого немца — торопливо вывели во двор и усадили в черный закрытый автомобиль, который помчался, звонко расплескивая лужи.

Никто из заключенных не знал, куда и для чего их везут. На казнь это было не похоже. На освобождение — тем более. В машине сидели вооруженные конвоиры. Ехали около получаса и остановились на аэродроме.

Выйдя из машины, Вальтер вскрикнул от удивления: большой самолет с красными звездами на крыльях стоял перед ними.

К машине подошел офицер с приятной улыбкой на губах, оглядел всех троих заключенных и приказал немедленно надеть одежду, лежавшую в самолете. Они послушно переоделись и ждали дальнейших приказаний. Офицер снова оглядел их и остался доволен. Что-то вспомнив, он вынул из кармана маленькие ручные часы и протянул их Вальтеру.

— Наденьте!

Вальтер послушно надел на левую руку часы с надорванным кожаным ремешком.

Пока перед ними не было ничего угрожающего. Поэтому все трое, по приказу офицера, спокойно подошли к самолету и удобно уселись в кожаные кресла. Они сидели и разглядывали паспорта, найденные в карманах. Незнакомые лица смотрели на них с фотографий.

К офицеру подошел невысокий пилот с лицом старого бульдога. На нем висело два парашюта, и от этого фигура его казалась уродливой. Полное квадратное лицо не выражало и признака мысли. Зубы при разговоре блестели ярко и хищно. Шрамы пересекали лицо вдоль и поперек — видимо, пилот побывал уже не в одной катастрофе.

— Разрешите лететь? — подходя к офицеру, спросил он низким, немного хрипловатым голосом.

— Летите, Гамбеш. Вы хорошо поняли задание?

Пилот молча поклонился.

— Имейте в виду, — продолжал офицер, — за чистое и быстрое исполнение получите железный крест.

— Слушаюсь, Хайль! — выкрикнул пилот.

— Начинайте! — скомандовал офицер, и пилот сразу же повернулся к самолету.

— Счастливого полета! — добавил офицер, поднимая руку.

Гамбеш оглянулся, хотел ответить и запнулся. Его поразила улыбка на губах офицера. Было в ней что-то жестокое, иезуитское. Но холодная улыбка исчезла, будто ее и не было, и рот офицера мгновенно растянулся в заученную гримасу.

Загудел мотор. Мощный поток воздуха сдувал с травы вихри дождевых брызг.

Самолет взлетел. Офицер смотрел ему вслед. Резкий звон разбиваемого стекла заставил его оглянуться. На втором этаже за тонкими оконными решетками он увидел искаженное лицо Волоха. Офицер отвернулся.

* * *

Гамбеш вел машину неуверенно. Воздушные потоки, сопутствовавшие грозе, швыряли самолет из стороны в сторону. Вальтера Шторре и его спутников мутило. С каждой минутой машина забиралась все выше и выше.

Гамбеш поглядывал на часы. Уже почти полчаса летели они на восток. Пора было начинать.

Гамбеш включил автоматическое управление. Самолет летел по прямой, иногда покачиваясь под порывами ветра. Пилот осторожно вылез на крыло. Самолет качнулся, но автоматы сразу же выпрямили его.

Гамбеш нащупал и крепко зажал в кулаке кольцо парашюта. Самолет шел на высоте пяти тысяч метров.

Пилот почувствовал в груди знакомый холодок. Неожиданно вспомнилась жестокая улыбка офицера, но Г амбеш отогнал неуместное воспоминание. Решительно сжав губы, он оттолкнулся ногой от фюзеляжа самолета и полетел головой вниз, со свистом рассекая воздух.

— Раз… два… три… — медленно отсчитал он и сильно дернул кольцо.

Оно почти не поддалось, и вытяжной парашют не выскочил за плечами. Гамбеш похолодел. Левой рукой он изо всех сил дернул за шнурок второго, запасного парашюта, но и тот не раскрылся.

Гамбеш падал. Воздух ревел в ушах. Пилот в остервенении рвал сразу оба шнурка, но парашюты не раскрывались. И тогда перед его глазами еще раз встала усмешка офицера. Ну, конечно… она касалась именно его, Гамбеша: офицеру не нужны свидетели… В голове гудело. Казалось, будто вся кровь собралась в мозгу.

Потом наступила смерть.

Автоматы некоторое время вели самолет по прямой. Трое людей сидели в кабине, не представляя себе, что летят без пилота и что через несколько минут начнется неумолимое падение в головокружительную пропасть с высоты пяти тысяч метров.

Самолет качнуло. Он все еще летел вперед, но автоматы уже выключились. Порыв ветра еще раз сильно качнул его, и он, медленно обернувшись вокруг своей оси, перешел в штопор. Он падал, как жухлый осенний лист, с каждой секундой набирая все большую скорость.

Вальтер Шторре умер, так и не узнав, как его обманули

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В большой комнате, отделанной темным полированным дубом, стоял прозрачный сумрак. Солнце косыми лучами пробивалось сквозь тяжелые шторы на окнах, и это только подчеркивало мягхий полумрак.

Мебели в комнате было немного. Огромный полированный стол и несколько удобных кожаных кресел. Стены были украшены резьбой по дереву: головы вепрей и лосей, скрещенные пики, и мечи. На одной из стен красовался барельеф — сцена выезда на охоту, С потолка свисал огромный деревянный, мастерски вырезанный орел; он распластал крылья и держал в мощных когтях электрическую лампу. Одну из стен занимало широкое зеркало.

За столом, опираясь одной рукой на подлокотник кресла, сидел Людвиг Дорн и внимательно смотрел на своих гостей. Лицо его тоже казалось вырезанным из темного дуба. Глаза под седыми бровями были бесцветны и прозрачны. Такие глаза, пустые и прозрачные, бывают у зверей, долгие годы сидящих за решеткой. Покатый лоб, пересеченный глубокими морщинами, увенчивали густые совершенно седые волосы.

Когда Людвиг Дорн говорил, его длинные, тонкие, припухшие в суставах пальцы шевелились. Рука лежала на массивном столе. Когда пальцы шевелились, гостям в полумраке казалось, что по столу ползет большой белый паук.

Гостями Людвига Дорна были Крайнев, Яринка и Волох. Они-то и сидели в затемненной комнате за широким столом. Эти дни очень изменили их. Давно уже забрали у них комбинезоны, сменив их на обыкновенную одежду. Но перемена заключалась не в этом. Бросалось в глаза то, что ни тени улыбки не появлялось на их лицах во время разговора. Они как бы окаменели. Слишком много пришлось им передумать за эти дни. Слишком неопределенными и мрачными были мысли о будущем.

Они сидели в кабинете Людвига Дорна, отдыхая после утомительной дороги — им пришлось очень долго ездить под тщательной охраной. О побеге не могло быть и речи. Охрана не отвечала на их вопросы. Договориться было невозможно. Но сегодня, наконец, они, очевидно, узнают, почему их держат на чужбине.

И Людвиг Дорн начал говорить. Он говорил лаконично и сухо. Казалось, ему жаль выпустить лишнее слово из тонких, словно пеплом покрытых губ.

— Должен поставить вас в известность, господа, — начал он, — что для своей страны, для СССР, вы умерли четыре дня тому назад. Умерли в прямом, физическом понимании этого слова.

Он с минуту смотрел на Крайнева, наблюдая, какое впечатление производят его слова. Инженер сидел неподвижно — теперь никакая неожиданность не могла вывести eгo из равновесия. Он пристально смотрел в бесцветные глаза Дорна и в свою очередь ждал, что будет дальше. Зато Яринка застыла в кресле с выражением полной растерянности на лице, а Волох поднялся во весь свои огромный рост.

— У меня лежат газеты, — продолжал Дорн, — в которых сообщается о катастрофе с вашим самолетом. А вот здесь вы можете полюбоваться фотографиями собственных похорон. Далеко не каждому удается такое увидеть.

На фотографиях маленькие урны плыли над толпой. Почетный караул стоял возле них. Взволнованные лица друзей. Маленькая урна с надписью «Юрий Крайнев» стояла в колумбарии.

Людвиг фон Дорн внимательно следил за изменчивым выражением лиц. Побледневший Волох читал правительственное сообщение.

— «…Причины катастрофы выясняются», — дочитал он и провел рукой по лбу. — Так… так… Значит, теперь весь мир считает, что бездарный пилот Волох разбил машину и разгуливает где-то в раю, а он в это время сидит и читает сообщение о собственной смерти.

Волох помолчал, потом вдруг со всего размаху стукнул кулаком по столу. Высокий и сильный, он наклонился к Дорну. В бесцветных глазах Дорна мелькнуло что-то похожее на испуг, и пилот хрипло и торжествующе захохотал.

— Ага, боишься, — прошипел он сквозь стиснутые зубы. — Я тебя задушу, как мышь. От тебя даже воспоминания не останется, и никто не будет знать, где тебе поставить памятник.

А Дорн уже овладел собой, презрительно усмехнулся, и в то же мгновение четверо солдат появились в кабинете. Дорн посмотрел на Волоха, потом кивнул головой солдатам, и те вышли так же беззвучно, как и вошли. Волох оглянулся и медленно опустил руки. Он еще раз с ненавистью взглянул на Дорна, отошел к окну и опустился в кресло.

Окно выходило прямо на серую бетонную стену. Верхушки ее не было видно.

Крайнев сидел напротив Дорна и спокойно, неторопливо разглядывал его лицо. Он будто старался запомнить, запечатлеть черты этого лица на всю жизнь. Он увидел и оценил все: и дегенеративный лоб, и морщины в углах глаз, и сами глаза, бесцветные, но умные. Их Юрий рассматривал особенно внимательно, словно за этими льдинками собирался найти или угадать слабые места своего врага.

Небрежно перелистывая блокнот, Дорн ждал, пока Крайнев заговорит. Он смотрел на Юрия спокойно, как человек, уверенный в своей силе. Он твердо знал, чего хочет, и был убежден, что сумеет подчинить себе противника. Дорн был почти вдвое старше Юрия и на своем веку не раз видел, как люди предавали, продавали, отказывались от самого дорогого. Мысль о том, что советские люди могут в этом отношении отличаться от людей капиталистических стран, не приходила ему в голову. Он на себе испытал гнетущую силу времени. Там, где ни пытки, ни деньги не могли ничего сделать, приходил на помощь страшный и неумолимый союзник — время.

Дорн ждал спокойно, терпеливо. Крайнев смотрел на него и не мог говорить. Неистовый гнев сжимал ему горло. Тяжелая горячая кровь пульсировала в висках. Он порывался что-то сказать, но ни один звук не вылетел из его сведенного судорогой горла.

Дорн заметил это. Плавными округлыми движениями он налил из большого хрустального графина воды в стакан и поставил его перед Крайневым.

Тот скосил глаза, размахнулся, и стакан, жалобно звякнув, покатился по столу. Капли запрыгали на полировке стола, напоминая ртуть; в них отражался свет от окна, и в каждой светилось маленькое яркое окно.

Ни один мускул не дрогнул на лице Дорна. Он спокойно поднял стакан, снова налил воды и снова поставил перед Юрием. Капли постепенно высыхали, и маленькие яркие оконца исчезали одно за другим.

Юрий схватил стакан и поднес к губам. Зубы стучали о стекло. Вода проливалась мимо и тонкими струйками стекала на костюм. Он не замечал этого.

Вдруг Крайнев резко оторвал стакан от губ и четким движением поставил его на стол. Губы перестали дрожать, кровь постепенно отлила от лица. Он снова мог думать, говорить, снова мог бороться.

— Я желаю знать точно, чего вы добиваетесь?

— О, совсем немногого, — ответил Дори. — Мы хотим, чтобы профессор Крайнев вместе со своими ассистентами продолжал опыты над реактивными самолетами и двигателями в наших прекрасных лабораториях. Не следует волноваться, профессор, наши лаборатории оборудованы ничуть не хуже ваших. Целый авиазавод и аэродром будут к вашим услугам. Все это предназначалось не для вас, но мы отдаем предпочтение вашему авторитету и таланту. Единственное, чего вы не будете иметь, — это имени Крайнева. Вы понимаете сами — ваше имя умерло вместе с Вальтером Шторре в кабине вашего самолета. Зато вы можете выбрать любую фамилию, и ваши работы принесут вам славу во всем мире. Правда, мы еще долго не сможем выпустить вас с этого острова, но это уже дело времени и вашего личного поведения.

Крайнев сидел, внимательно наблюдая за двигающимися губами Дорна. Волох уставился в угол, и на лице его блуждала презрительная улыбка. Яринка сидела в кресле неподвижно, брови ее гневно сошлись. Она хотела что-то сказать, но Крайнев опередил ее.

— Мне кажется, вы упустили одно чрезвычайно важное обстоятельство, — в раздумье сказал он. — Если бы речь шла только о моем имени, то куда ни шло, можно было бы разговаривать. Но здесь речь идет о вещах, которые принадлежат не Крайневу, а Советскому Союзу, а я не допущу, чтобы мои изобретения стали вашими, потому что они принадлежат не мне, а моей Родине. И работать для вас я не буду, какие бы роскошные лаборатории вы мне ни сулили.

Дорн слушал внимательно. Крайнев помолчал.

— Как вас зовут? — спросил он немца.

— Меня зовут барон Людвиг фон Дорн, но вам я разрешаю для краткости опускать титул.

— Так вот, слушайте, Дорн, — почти фамильярно продолжал Крайнев. — Вы здесь многого не продумали. Во- первых, нас будут искать. Во-вторых, мы найдем способ сообщить о себе.

— Весьма в этом сомневаюсь, — Дорн покачал седой головой. — Вас уже похоронили с большими почестями. Родина уже отдала вам все, что должна была отдать. Для нее вы умерли, и никто не станет вас искать. Что касается второго пункта, то у меня все основания сомневаться в этом, и вы сами очень скоро убедитесь в моей правоте.

— Я никогда не соглашусь работать для вас, — крикнул Крайнев. — Лучше смерть! Я объявлю голодовку, и вы будете вынуждены меня выпустить…

— Тогда вам придется умереть с голоду, это не эстетичная смерть, профессор, — спокойно ответил Дорн. — Вы сами прекрасно понимаете: теперь отпустить мы вас не можем. Это было бы мировым скандалом.

Юрий встал, прошелся по комнате. Некоторое время он смотрел в окно, затем молниеносным движением вскочил на подоконник, выбил ногой стекло и выскочил в окно. В то же мгновение Волох выпрыгнул за ним. Это произошло так быстро, что Яринка сразу даже не поняла, куда они девались. Она рванулась было к разбитому окну, но Дорн неторопливо остановил ее и положил ей на плечо руку.

— Садитесь, — спокойно сказал он. — Подождем несколько минут — они сами вернутся сюда. Мне даже незачем вызывать охрану. Убежать отсюда невозможно.

Это были первые слова Дорна, обращенные непосредственно к Яринке. Он вполне прилично изъяснялся по- русски, и хотя в его произношении и слышался сильный акцент, но понять слова было легко.

— Пойдемте, я покажу вам лаборатории, — сказал Дорн, и Яринка поднялась. Она шла, не понимая, куда и зачем идет. Разглядывала грандиозные лаборатории, которые и впрямь могли сравниться с лабораториями института стратосферы, и ничего не могла запомнить. Ее мозг все время сверлила мысль о Юрии и Марке. Удастся ли им убежать? Не убьют ли их?

Наконец он повел ее по длинному коридору, где солнечные пятна от окон лежали на полу, как золотые коврики,

— Это ваши спальни, — объяснил он. — В этом коридоре живу я, а вон там живет профессор Шторре.

Яринке показалось, что она уже слышала это имя из уст Дорна, во кто такой Шторре, вспомнить не смогла.

— Как видите, нам придется жить вместе довольно долго. Уверяю вас, что мы устроимся здесь неплохо.

Яринка послушно осматривала все. Комнаты, коридоры, лаборатории проплывали перед ее взором как бы в зыбком густом тумане. Ни один человек не встретился им за все это время.

Они отсутствовали не менее часа, и когда вернулись в кабинет Дорна, Крайнев и Волох уже сидели там в глубоких креслах.

— Я же говорил, что они вернутся, — сказал Дорн, обращаясь к Яринке. Он улыбнулся впервые за время беседы, обнажив желтые зубы.

Крайнев и Волох сидели в креслах, не глядя друг на друга. Чувство собственного бессилия парализовало их. Трижды обошли они этот бетонный дом странной архитектуры, успели обежать огромный асфальтированный аэродром. Осмотрели каждый сантиметр бетонной восьмиметровой стены, опоясывавшей здание и аэродром. И убедились, что бежать отсюда чрезвычайно трудно, почти невозможно.

Тяжело дыша и проклиная ту минуту, когда Волоху пришла мысль сесть на случайный аэродром, они вернулись в кабинет Дорна.

А Дорн держал себя так, будто ничего не случилось. Он поглядывал на всех чуть насмешливо, будто хотел сказать: «Вы мне не верите, а я говорю чистейшую правду». Затем предложил всем троим пойти осмотреть лаборатории помещения, где будут жить Юрий и Ярина.

И они отправились, разглядывая каждую мелочь. Проходили через отлично оборудованные лаборатории, полные солнечного света, химическую лабораторию, где на бесконечных полках стояли большие склянки с реактивами.

Этой лабораторией Дорн, казалось, был особенно доволен.

— И вы не согласитесь здесь работать? — как бы не веря самому себе, спросил он Крайнева.

Юрий взглянул на Дорна и оперся рукой о спинку стула. Прямо перед ним стоял огромный стеклянный баллон, наполненный дистиллированной водой. Крайнев толкнул его ладонью. Стекло вибрировало, как живое тело. Тогда Крайнев в ярости схватил стул, одним движением оторвал ножку и изо всех сил ударил по баллону. Баллон разбился. Широкой серебристой струей вода полилась на паркет.

А Крайнев словно сошел с ума. Ножкой от стула он разбивал банки с реактивами, пробирки, колбы, приборы. На его лицо было страшно смотреть. Волох тоже принялся бить и ломать все, что попадалось под руки.

Дорн не мешал им. Яринка сперва попыталась было остановить Юрия, но потом умолкла и с ужасом следила за своими друзьями. Когда последняя колба упала на пол, Юрий отшвырнул ножку стула и остановился. Он дышал тяжело, как после изнурительной работы.

— Вот мой ответ, — сказал он, вытирая рукавом взмокший лоб.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ганна Ланко сидела за большим черным роялем. Отполированные стенки и крышка отсвечивали черными холодными зеркалами. Рояль и должен был быть холодным и чистым, как те высокие стеклянные звуки, которые слетали с его струн. Ганна играла, изливая в музыке глубоко затаенную тоску, поверяя инструменту разбитые надежды и неуемное горе.

Сознание глубокого, непоправимого горя царило в сердце Ганны. Юрий слишком быстро ушел из ее жизни. Промелькнул, как сверкающий метеор, своим теплом согрел ее и исчез так же внезапно, как появился.

Со дня гибели Крайнева прошло уже несколько недель. Дни проходили, не оставляя следа. Внешне спокойная, Ганна, как всегда, внимательно и сосредоточенно работала в лаборатории. Только маленькая табличка с фамилией Юрия на двери кабинета выводила ее из равновесия.

Встречаясь с Валенсом, она опускала глаза и старалась пройти побыстрее. А Валенс, замедляя шаг, внимательно всматривался в ее лицо. Смерть Юрия он пережил так же остро, как утрату собственного сына, не подозревая даже, что так сильно любил его.

Но по его внешнему виду никто не мог бы ничего заметить. По-прежнему прямо держал он свои широкие плечи, по-прежнему спокойно смотрели его серые глаза.

Валенс знал, что Ганна и Крайнев любили друг друга, и потому часть своих теплых чувств перенес на нее. Порой ему хотелось подойти к Ганне, просто, по-хорошему поговорить о Крайневе, о ее любви к нему, о своем личном горе.

Молчаливое горе — самое тяжелое. А горе Ганны было молчаливым и суровым. Валенсу хотелось поговорить с этой сдержанной спокойной женщиной, может быть, и собственное горе он сумеет облегчить. Но такой разговор казался ему неуместным, и он всякий раз откладывал его.

После работы, пообедав, Ганна часто оставалась в институтской комнате отдыха. В такие часы рояль заменял ей друзей. Она могла часами сидеть за ним, лениво касаясь клавишей, словно перебирая медленно текущие мысли.

Ее часто видели там, и никто не нарушал ее одиночества. Иногда в комнату заходил Валенс, и тогда Ганна сразу обрывала тихую музыку и переходила на бравурные марши. Но Валенс удалялся, не сказав ни слова, и опять лилась тихая музыка.

Инженер Матяш, друг Юрия Крайнева, почти ежедневно после работы приходил на балкон комнаты отдыха. Оттуда, невидимый, он всматривался в лицо Ганны, и теплое сочувствие обволакивало его сердце. Он понимал ее печаль, вслушивался в тихую музыку, и ему так хотелось чем-нибудь помочь девушке.

Как-то он подошел к Ганне — они были уже давно знакомы — и рассказал, как часто слушал ее музыку. У Ганны сразу же появилось чувство неловкости — словно кто-то подслушал ее затаенные мысли.

И в то же время от этого высокого, мешковатого парня веяло каким-то целительным теплом. Оно как бы растапливало ее горе, и это было ей приятно.

* * *

В тот день, когда газеты принесли известие о гибели самолета и смерти Крайнева, Валя была в отчаянии. Она сидела в гараже на маленькой скамеечке в отдаленном углу и смотрела в одну точку. Слезы катились из ее глаз. Она не вытирала их, не стыдилась своего нежданного горя. Да никто и не обращал на нее внимания: это было горе для всех, многие плакали, и некому было задумываться над слезами светловолосого шофера.

С того дня Валя, как улитка, замкнулась в себе. Она работала по-прежнему точно и уверенно, но улыбки никто уже не видел на ее лице. Юрий Крайнев неотступно стоял перед глазами. Девушка никак не могла смириться с его смертью. Это не укладывалось в ее сознании.

«Когда-нибудь вы будете у меня пилотом на таком вот самолете» — эта фраза Юрия не выходила из ее головы.

И всякий раз при воспоминании о Крайневе у Вали тоскливо замирало сердце. Она ревновала его к Ганне, ревновала зло, по-детски.

Бежать! Бежать скорее из этого института, от открытой черной машины, где каждый винтик напоминает Юрия Крайнева.

Однажды она пришла к заместителю директора института и подала ему заявление об уходе. Тот категорически отказал: Валя считалась лучшим шофером.

Тогда она пошла в приемную к Валенсу и терпеливо стала ожидать своей очереди на прием. Она дождалась и, волнуясь, как девочка, вошла в кабинет директора.

Валенс сидел за столом, спиной к окну. На фоне солнечных лучей, лившихся в окно, фигура Валенса казалась темным силуэтом.

Валя подошла к столу и протянула свое заявление.

— Садитесь, — приветливо сказал Валенс, с трудом разбирая резолюцию своего заместителя. Разобрав, наконец, неясный почерк, поднял на Валю глаза.

Он был из тех, кто близко принимает к сердцу чужую беду. В глазах сидевшей перед ним девушки он увидел подлинное горе. Валенс дружелюбно улыбнулся и спросил:

— Почему же вы все-таки хотите от нас уйти?

— Я не могу больше, просто не могу больше здесь работать, — бледнея, ответила Валя.

— Не можете? Почему? Вокруг вас склока? Нетоварищеские взаимоотношения?

— Нет, нет, просто не могу… просто… это мое личное дело. Мне тяжело сейчас работать в институте стратосферы.

И Вале вдруг захотелось рассказать Валенсу все. Она чувствовала к нему большое доверие. Это случалось со всеми, кто приходил к нему: он ничего не спрашивал, а ему рассказывали все. Для Вали этот разговор был тяжелым, неприятным, и директор отлично это понимал.

— Хорошо, я отпущу вас, — сказал он, — но мне очень жаль. Когда-то Крайнев говорил мне о вас как о лучшем шофере института. Он хотел сделать из вас пилота.

Судорога прошла по выразительному лицу Вали. Тяжелый клубок подкатился к горлу. Она старалась сдержать слезы, но не смогла и громко заплакала, откинувшись на спинку кресла. Тело ее вздрагивало от рыданий.

В ту же секунду Валенс понял все. Он протянул Вале стакан воды. Пить она не могла.

— Я… я не могу больше… Я пойду… Не задерживайте меня, — рыдала Валя. — Здесь все напоминает Крайнева…

Последние ее слова глубоко поразили Валенса. Он разобрался в чувствах этой девушки и начал говорить тихо, дружески. Скоро в институте начнут готовить летчиков для реактивных самолетов — стратопланов. Валя за два-три года сможет стать пилотом. Он утешал ее, как ребенка, показывая рисунки самолетов будущего. Постепенно Валя успокоилась. Она плохо вникала в смысл его слов, но боль утихала, и тогда девушка сама начала говорить,

Она поведала Валенсу о Крайневе все, что знала, и он догадался о ее скрытой любви, хотя об этом Валя не упомянула и словом.

Разговаривая с девушкой, он чувствовал, как приятно ему самому говорить о Крайневе. Вспоминая своего ученика и друга, он так же, как Валя, не мог поверить в его смерть. Они говорили о живом;.

Прошло с полчаса, и Валенс вспомнил, что у него много незаконченных дел. Валя уловила его быстрый взгляд на часы. Ей так не хотелось уходить! Она бы целый день сидела здесь, разговаривая с этим строгим ясноглазым человеком.

Валенс увидел на столе заявление Вали и на мгновение задумался.

— Я подумаю, какую работу для вас подыскать, — сказал он, отдавая Вале смятую бумажку. — Только волноваться не следует.

Валя поняла, что Валенс больше не располагает временем, и поднялась. Директор проводил ее к двери и на прощанье крепко пожал руку.

— Заходите ко мне, — сказал он.

Валя вышла в длинный коридор. В конце его, где прежде был кабинет Крайнева, стоял какой-то человек и. неторопливо отвертывал шурупы, державшие табличку с надписью «Инженер Юрий Крайнев».

Валя почувствовала, как слезы снова сдавили ей горло. Отвернувшись, она быстро прошла мимо двери.

Горячее летнее солнце заливало широкий подъезд института. На сверкающих ступеньках из полированного гранита, как в спокойной воде, отражалось солнце.

Внизу на последней ступеньке сидела маленькая старушка. У ног ее стояла кошелка с первыми красными гвоздиками. Валя остановилась. Она купила большой темно-красный цветок. Гвоздику, напоминающую свежую рану. От цветка исходил запах пряного тепла. Валя шла по мягкому от солнца асфальту, задумчиво обрывая лепестки.

Большой черный автомобиль вырвался из-за угла навстречу Вале. Сколько ярких отблесков летело вслед за машиной! Казалось, будто она разбрызгивает солнечные лучики. Маленькая блестящая собака на радиаторе застыла в сдержанном порыве.

Валя оглянулась. Машина остановилась у института, и высокий военный поднялся по ступенькам. Теплая изморозь серебрила его виски. На воротнике виднелись ромбы.

Он окинул взглядом высокий дом института и прошел в дверь. Поднялся по лестнице. Взгляды встречных провожали его стройную, охваченную тугим ремнем фигуру.

Проходя по коридору, где рабочий снимал табличку с двери кабинета Крайнева, военный остановился возле него и прикоснулся к его плечу.

— Подождите снимать эту табличку, — сказал военный.

Рука рабочего, державшая отвертку, сразу же опустилась. Спокойного, твердого голоса военного нельзя было ослушаться.

Военный повернулся и быстрым пружинистым шагом направился к кабинету Валенса. А слесарь, недоуменно посмотрев ему вслед, быстро начал привертывать табличку на прежнее место.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Генеалогические корни рода фон Дорнов уходили в глубокую старину. Сам Людвиг Дорн, когда дело доходило до одиннадцатого столетия, путался в последовательности имен и событий.

Все Дорны ревностно оберегали чистоту рыцарской крови своего далекого предка. За много веков не было ни одного случая, чтобы кто-нибудь из Дорнов унизился до неравного брака. Об этом Людвиг Дорн всегда говорил с гордостью, давая почувствовать преимущества «голубой рыцарской крови». Людвиг Дорн гордился своим происхождением.

Но у Дорнов в фамильных поместьях не осталось больших богатств. Быть может, старые пьяницы-прадеды были тому виной, быть может, не умели они хозяйничать в своих поместьях и чужих карманах — как бы там ни было, но у Людвига Дорна остался лишь небольшой старый замок на берегу одной из восточных рек Германии. В замке, окруженном большим живописным лесом, было очень хорошо отдыхать летом, но ренты он не приносил.

Дорн довольно шаблонно женился на девушке со старинной фамилией. Прадед его жены восседал на престоле империи. О том, что он умер от сифилиса, не знал никто. Людвиг имел все основания надеяться на прекрасную жизнь. Однако все произошло совсем не так, как он предполагал.

После мировой войны Людвиг фон Дорн попытался защищать императора от революции, но очень скоро понял, что из этого ничего не получится. Потом ему понравилась проповедь нацистов; он перекинулся к ним и почувствовал: это и есть тот берег, которого ему следует держаться.

Личная жизнь фон Дорна сложилась неудачно. В молодости его жена была очень красива. Некоторые признаки дегенеративности и вырождения не могли затмить ее своеобразной яркой красоты.

Она родила двух сыновей и дочь и вскоре после этого умерла. Самое ужасное началось позже, когда дети выросли. Дегенеративность матери передалась детям в значительно более выразительной форме. К двадцати пяти годам оба сына Дорна были уже безнадежными идиотами.

И всю свою отцовскую любовь, всю свою нежность, если таковая была в его сердце, Дорн перенес на своего последнего ребенка — на дочь Мэй. Она была похожа на него, сильного и энергичного Дорна, но врачи улыбались загадочно, и никто не мог дать гарантии, что дочь через пять-десять лет тоже не окажется в больнице.

Когда Дорну предложили взять на себя заведование новой секретной лабораторией, он даже обиделся. Но узнав о чрезвычайной важности работы, согласился, хотя сердце его болезненно сжималось при одной мысли о том, что его, потомка знаменитых рыцарей, заставляют заведовать колбами и резиновыми кишками.

Лаборатория должна была быть совершенно секретной. Дорну предписано было жить при ней, на несколько лет совсем оставив светскую жизнь. Но это, безусловно, открывало новые перспективы. В этой лаборатории можно было сделать большую карьеру, и он согласился, поставив только одно условие — дочь будет жить вместе с ним.

Ему разрешили, и он сразу же переселился в круглый железобетонный дом, окруженный огромной стеной. Через несколько месяцев из лаборатории неожиданно вывезли почти всех сотрудников, а еще через два дня черная закрытая машина привезла Крайнева, Волоха и Яринку.

Сломить их, заставить работать в лабораториях над созданием новой мощной стратосферной авиации — такова была главная задача Дорна. Его обязанности несколько напоминали службу тюремщика, но это барона волновало меньше всего.

* * *

На другой день после разгрома в лаборатории, учиненного Крайневым, он проснулся от резкого телефонного звонка. Телефон стоял на высокой тумбочке возле кровати. В окна, выходившие на восток, уже вливались косые солнечные лучи.

Телефон звонил настойчиво и нетерпеливо. Юрий повернулся и взял телефонную трубку. Вежливый мужской голос рокотал приветливо, почтительно.

— С добрым утром! Завтрак приготовлен в столовой — от вашей комнаты четвертая дверь направо по коридору. Вас будут там ждать через полчаса.

Мембрана коротко звякнула — собеседник повесил трубку. Юрий положил на рычажок свою и вскочил с постели. Со второго этажа Юрий видел весь аэродром из конца в конец. Это было необычное сооружение, видимо, уже давно заасфальтированное. Огромное серое поле напоминало настоящую пустыню — на ней не было ни одной шевелящейся точки.

Он отвернулся от окна и оглядел комнату. Она напоминала обычный номер гостиницы. Юрий отворил дверь — во второй комнате стоял письменный стол и большой шкаф с книгами. Очевидно, эта комната должна была служить ему кабинетом.

За второй дверью находилась ванная. Там висели полотенца, мохнатый купальный халат. Мыло, зубная щетка, паста — все было приготовлено заранее.

Юрий усмехнулся, подумав о том, что Дорну, наверное, очень хочется задобрить его, если на одно только жилье затрачено столько внимания.

«Тем лучше, — подумал Юрий, — пусть расходуют на меня силы, внимание и деньги, черта с два они от меня чего-нибудь добьются».

Он вошел в ванную и через минуту стоял под звонкими струями холодного душа. Вода щекотала и покалывала его большое сильное тело, он отклонялся, ловя губами непослушные струйки.

Из ванной он вышел в бодром настроении, но увидев за окном пустынный аэродром, снова почувствовал гнетущую тоску. Бодрое настроение пропало, осталась только приятная свежесть во всем теле.

Он быстро оделся и посмотрел на себя в зеркало. Костюм сидел на нем мешковато, но Юрия это мало беспокоило.

В столовой его ждали. Сухой, высокий Дорн показывал Яринке и Волоху альбом репродукций Миланского музея.

Яринка не знала, как держать себя; следует ли ей рассматривать альбом или, по примеру Волоха, подчеркнуто-демонстративно смотреть в окно.

Юрий вошел, спокойно поздоровался и не мог не улыбнуться, увидев растерянное лицо Яринки.

Он держался так, будто знаком с Дорном уже много лет. Это. стоило ему больших усилий, но мир в данное время был, очевидно, самой правильной политикой.

— Прошу к столу, — пригласил Дорн.

На столе, накрытом посреди большой комнаты, возвышались салфетки, как маленькие белые пирамиды. Частые мелкие капли оседали на стенках сифона с водой. Бледно- зеленые листья салата были нежны и упруги, масло напоминало прозрачный янтарь.

Когда все уселись, дверь отворилась и в комнату вошел еще один человек. Высокий, немного сутулый старик, с длинной, тщательно расчесанной бородой, остановился на пороге. У него были голубые, молодые еще глаза, которые никак не гармонировали с величественной сединой его патриаршей бороды.

— О, сегодня большое общество! — сказал он по-немецки и отрекомендовался: — Адольф Шторре.

Он посмотрел на Крайнева, затем сел на свое место и молча принялся за еду.

После минутного молчания заговорил Дорн.

— У нас, господа, могут быть любые разногласия, — сказал он, — больше того, у нас могут быть всякие недоразумения и даже ссоры, но я очень прошу вас, садясь за стол, оставлять все дела в кабинетах, лабораториях и в гостиной. Ни слова о делах за столом!

Никто не ответил ему. Волох всецело занялся серебристыми, словно металлическими, кусочками селедки. Крайнев намазывал масло на мягкий, ноздреватый кусок французской булки и, казалось, ни о чем другом не думал.

Яринка попросту пропустила все сказанное мимо ушей.

Только профессор Шторре попросил перевести то, что было сказано, на немецкий язык. Дорн перевел, профессор одобрительно кивнул.

После этого тишина нарушалась только стуком вилок и ножей. Потом настежь распахнулась дверь, и в столовую вошла Мэй Дорн. У нее были черные, как смоль, гладко причесанные волосы. Тонкий пробор разделял их на две абсолютно точные половины. Невысокий лоб как бы подпирали густые черные брови. Большие глаза смотрели из- под бровей спокойно и сонно. Было что-то странное в этих глазах — они были как бы подернуты сизоватой пленкой, что делало их удивительно неподвижными. Когда на них падал солнечный луч, они напоминали тяжелый желтовато-сизый олеонафт.

Короткими нервными движениями Мэй поминутно облизывала накрашенные губы. Они немного выпячивались и казались припухшими. Тяжелый подбородок дополнял это невыразительное лицо.

У Мэй была удивительно странная, неприятная улыбка, которая появлялась на ее губах неожиданно, независимо от темы разговора.

Она подошла к столу и не спеша оглядела всех присутствующих. Взгляд ее несколько дольше задержался на лице Крайнева. Дорн отрекомендовал ей новых знакомых. С профессором Шторре она поздоровалась запросто.

Как только она вошла, Юрий вытер салфеткой губы и встал из-за стола. Волох поднялся следом за ним. Дорн непонимающе следил за русскими.

— Если вы разрешите, — насмешливо улыбаясь, сказал Крайнев, — мы с товарищем Волохом осмотрим нашу тюрьму.

— Вы интересуетесь лабораториями?

— О нет, — рассмеялся Юрий. — Мы просто хотим посмотреть, нельзя ли отсюда как-нибудь удрать.

— О-о, сделайте одолжение, — заулыбался Дорн.—

У меня будет к вам только одна просьба: зайдите, пожалуйста, по дороге в химическую лабораторию.

Юрий и Волох вышли. Дверь со стуком захлопнулась за ними. Завтрак продолжался в полном молчании.

Тишину неожиданно прервала Яринка.

— Скажите, пожалуйста, — обратилась она по-немецки к седому профессору, — Вальтер Шторре не был вашим родственником?

Стакан с молоком застыл в руке Дорна. Он побледнел, лицо его окаменело.

Профессор Шторре встрепенулся, как от удара. Огонек блеснул в его выразительных глазах.

— Вальтер Шторре — мой сын, — ответил он, впившись взглядом в лицо Яринки. — Он жив. Почему вы говорите «был»?

— Вальтер Шторре погиб в кабине нашего самолета. Так сказал Дорн, — наивно ответила Яринка, еще не понимая как следует значимости сказанного.

Профессор Шторре перевел гневный вопрошающий взгляд на Дорна. Тот покачал головой.

— Мне об этом ничего неизвестно.

— Вам неизвестно? — Профессор поднялся из-за стола. Лицо его застыло, ни один мускул не шевелился на нем.

— Ваш сын в заключении, но он жив.

Голос Дорна звучал спокойно, уверенно, и это несколько успокоило профессора.

— Я не стану работать до тех пор, — резко сказал Шторре, — пока вы не устроите мне свидание с сыном.

Он круто повернулся и твердыми шагами пошел к двери. Но на пороге силы изменили ему, и он тяжело прислонился к косяку. Потом медленно выпрямился и, не оглядываясь, скрылся в коридоре.

— Вам не следовало говорить ему о смерти сына, — сказал Дорн, повернувшись к Яринке. В голосе его слышался упрек.

— Я очень рада, что сказала ему об этом, — резко ответила Яринка. — Он теперь меньше будет верить вам.

Мэй, спокойно улыбаясь, наблюдала всю эту сцену, казалось, даже не понимая сути происходящего.

А Дорн сидел, попивая молоко, и зло поглядывал на Яринку. Один раз, только один раз назвал он имя Вальтера Шторре, празднуя свою первую победу, и — великий боже! — как сумела эта маленькая девушка, почти ребенок, использовать его первую и последнюю — он клянется — последнюю ошибку!

Когда все встали из-за стола, Мэй сказала Яринке:

— Если вам станет скучно, заходите ко мне. Я очень тоскую в этой пустыне. Вдвоем мы легче найдем способ скоротать время.

Яринка пробормотала что-то невнятное, и Мэй, плавно повернувшись, вышла из комнаты. Дорн поспешил за ней.

Внимание Яринки привлек большой аквариум у окна столовой. Она некоторое время наблюдала за рыбами сквозь прозрачную зелень воды. Золотые, голубоватые и совсем темные, они плавали, лениво поводя плавниками.

Яринка тяжело вздохнула и вытерла слезы. В конце аэродрома она заметила Юрия и Волоха. Они медленно шли вдоль стены, внимательно осматривая ее.

После обеда они прежде всего пошли в химическую лабораторию. Отперев дверь большого зала, они остановились в изумлении: лаборатория была восстановлена до мельчайших деталей. Даже большой баллон с водой стоял на своем месте. Словно и не было здесь вчера все перебито!

— Этим он хотел показать, что разрушать лаборатории нет смысла: все равно восстановят, — резюмировал Волох.

— Да, — сказал Юрий.

Они пошли по широким коридорам, распахивая все двери, заглядывая в каждую комнату. Они видели лаборатории, испытательные мастерские, даже небольшую аэродинамическую трубу. И все это ждало только одного слова Юрия Крайнева, чтобы прийти в действие.

Запертых дверей не было. Перед ними возникали все новые и новые лаборатории.

Юрий поймал себя на мысли, что совсем неплохо было бы взяться за работу, он очень стосковался по ней. Однако, сразу же отбросил эту мысль и больше к ней не возвращался.

Наконец они остановились возле двери, куда проникнуть было невозможно. Двое часовых в коричневой униформе охраняли помещение.

Волох пытался заговорить с ними, но солдаты молчали, как глухонемые. Говорить или убеждать их было бессмысленно.

Тогда пленники вышли на аэродром и долго осматривали дом снаружи. Серый тяжелый бетон казался очень крепким. Только динамит мог разрушить его. Быть может, что-нибудь подобное динамиту можно изготовить в лаборатории? Это уже давало хоть маленькую, но все же надежду. Они обошли весь аэродром и вернулись ко входу в дом. Навстречу им вышел Дорн с высоким, крепким, затянутым в коричневую униформу человеком.

У военного было крупное лицо с резкими чертами. Губы его презрительно сжимались. Униформа сидела на нем как вылитая. В начищенных крагах отражалось солнце. Дорн подвел военного к Крайневу и отрекомендовал его. Это был Макс Буш — заместитель Дорна. Он ведал охраной.

Друзья поспешили к Яринке, не имея никакого желания разговаривать со своими тюремщиками.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Потянулись долгие, тоскливые дни, удивительно похожие один на другой. Никакой работы, никаких развлечений. Все те же опостылевшие лица Буша и Дорна. Все та же улыбка на выпяченных губах Мэй.

Время от времени Дорн принимался уговаривать Крайнева. Куда больше он боялся спокойной и даже веселой настороженности Юрия, чем анархичности Волоха.

Время шло, но никто не мог заметить хотя бы малейшего перелома в настроении или поведении Крайнева. Каждое утро он вместе с Волохом бегал по аэродрому, потом делал гимнастику. После завтрака они кормили рыб в аквариуме или пели песни. Книги у них отобрали. После обеда ложились спать, называя себя мелкими буржуа. Вечерами часто гуляли по асфальту аэродрома. Иногда к ним присоединялась Мэй.

Такая жизнь приводила Юрия в исступление, но он неизменно говорил, что давно уже мечтал попасть в санаторий с таким прекрасным режимом. Дорн отвечал, что рад, если Юрий действительно доволен его гостеприимством. Тот с трудом сдерживал желание ударить Дорна за такое «гостеприимство».

Но все же Дорн был глубоко убежден, что сломит Крайнева. Он делал определенную ставку на то, что такой человек, как этот инженер, не сможет долго оставаться без работы. Огромная творческая энергия Юрия Крайнева так или иначе должна найти выход. И Дорн имел основания так думать. Чувство бессилия мучило инженера Крайнева больше всего. Невероятным усилием воли он заставлял себя спокойно разговаривать с Дорном и даже любоваться вместе с Мэй красотой солнечных закатов.

Он, человек, прошедший, несмотря на молодость, тяжелую школу жизни, ценой напряженной работы достигший мировых высот науки, вынужден по целым дням ничего не делать и только слушать плохую музыку, которая, как жиденький сироп, заливала все уголки дома.

Энергия, желание работать терзали его куда больше, чем сто Дорнов, вместе взятых. Великое дело, дело его жизни властно требовало отдать ему весь свой талант, всю энергию. А Юрий вместо этого обречен был целыми днями смотреть на серый аэродром и томиться, мечтая о той минуте, когда, наконец, возьмет в руки карандаш.

Залитые солнцем безлюдные лаборатории как бы призывали: приходи, мы ждем тебя! Готовальни на чертежных столах откликались: мы здесь. А он вместо работы сковывал свою энергию, убивал жажду творчества. Он должен был сделать из себя человека без чувств и талантов, ибо в противном случае могла прийти минута страшной и позорной измены.

Здесь, в этом изощренном плену Людвига Дорна, слово «Отчизна» стало самым ярким словом в его мыслях.

Оно ощущалось вполне материально: за ним чувствовались необъятные просторы Союза. Он слышал счастливый смех земляков, видел улыбки друзей а, широко распластанные крылья самолетов над Красной, площадью.

Теперь у него оставалось много времени для раздумий и мечтаний. Он изобрел и придумал много необычайных вещей. Его реактивные самолеты летали из Москвы на Камчатку и возвращались в Киев в тот же день. Любимая Родина неотступно стояла перед ним, огромная, величественная, — иных мыслей у него не было.

Приходил Людвиг Дорн. Он говорил о большой славе, которая ожидает инженера Юрия Крайнева, рисовал перед ним заманчивые картины будущего.

Дорн знал, что вода по капле может продолбить самый крепкий камень. И он говорил каждый день, стараясь отравить мысли инженера сладостным ядом честолюбия.

И однажды, во время очередного разговора, Крайнев без тени насмешки спросил, нельзя ли будет земной шар назвать его именем. Если Дорн может дать ему в этом твердую гарантию, то Крайнев, возможно, согласится для него работать.

Дорн растерянно улыбнулся. Он не понял — шутит Крайнев или говорит серьезно. Потом ему стало ясно — его метод обречен на провал. Он притворно весело рассмеялся.

Нет, к сожалению, он не может гарантировать такого переименования.

— Тогда нам не о чем говорить, — без тени улыбки, но явно издеваясь, промолвил Крайнев.

Дорн изменил тактику, но Крайнев заметил это не сразу. Вначале он почувствовал даже облегчение — никто не надоедал ему слащавыми разговорами о будущей славе. Такие разговоры теперь приводили его в бешенство.

А Дорн спрятал коготки, стараясь обмануть Крайнева. Это была борьба совсем разных по духу людей. Борьба старого с новым, сильного и молодого со слабым, но опытным..

Надо было узнать самые уязвимые места в сердце Крайнева, надо было найти нити старого, которые еще должны оставаться среди массива молодого, живого и здорового. А потом, превращая эти незаметные нити в глубокие трещины, расслаблять ее, чтобы затем одним ударом сломить.

Такова была новая тактика Дорна. Юрий не сразу ощутил на себе пагубные ее последствия. Но Дорн четко продумал все детали своей атаки. Проводил ее упорно, широким фронтом, хорошо понимая, что если сдастся Крайнев, то друзей его сломить будет легче, а в крайнем случае можно будет обойтись и без них.

Первый шаг в этом направлении выглядел несколько странно: Дорн распорядился сменить пластинки, которые целыми днями передавали маленькие громкоговорители. И однажды, когда Крайнев, Волох и Яринка сидели в гостиной, разглядывая рыб в аквариуме, высокие чистые звуки рояля заполнили комнату. Это был какой-то болезненный хаос звуков. Рояль стонал, звенел, звуки переливались, падали, плакали, чтобы, медленно повышаясь, передать стон больного человека.

Песня возникала незаметно. Это была даже не песня, а какой-то тягучий речитатив. Мелодия раздражала, будила какие-то темные чувства, в существовании которых человек старается не признаваться даже самому себе. Это была мука неразделенной любви, слишком рано оборвавшейся жизни, неудовлетворенность самим собою и смертельная тоска.

Дорн рассчитывал на то, что у каждого человека есть в сердце слабые струны. Играя на этих струнах, можно даже очень сильного человека заставить подчиняться. Он не знал, есть ли такие слабые струны в сердце Юрия Крайнева, но теперь ему ничего другого не оставалось, как рассчитывать только на них.

И распорядившись изменить музыку, он совсем не думал, что после нескольких таких концертов Юрий согласится работать. Он счел бы огромным успехом, если бы эти мотивы бессилия хоть немного расшатали скрепления, раздвинули бы хоть микроскопическую щель, через которую можно было бы действовать дальше. Когда отзвенела последняя нота, в гостиной долго стояла гнетущая тишина. Потом музыка повторилась.

Она создавала странное настроение, и Дорн, выходя из гостиной, заметил это. Он даже улыбнулся. И эта улыбка больше всего встревожила Крайнева.

«Чему он улыбнулся?» — подумал Юрий, стряхивая с себя оцепенение, навеянное музыкой.

— Отчего смеялся этот барон? — уже громко сказал он, ни к кому не обращаясь.

Волох сидел напротив и смотрел в окно, где в синеве неба катилось большое и жаркое летнее солнце. Яринка полулежала в кресле.

— Если нас каждый день будут угощать такой тоской, я скоро умру, не выдержу, — серьезно и грустно сказала она. — Не понимаю, зачем нас пичкают такими концертами?

— А тут и понимать нечего. — Волох поднялся и подошел к стене, где висел маленький репродуктор. — Эта канарейка поет о счастье, а тот гад, — он показал пальцем через плечо, — думает, что и нам захочется такого счастья. Черта с два!

Волох злобно ударил кулаком по черной глотке репродуктора, и тот затих, захлебнувшись на высокой ноте.

Тут только Юрий понял, почему улыбался Дорн, раскусил весь широкий план атаки. Он проверил себя — в сердце у него не было слабых струн.

Он поделился своими догадками с друзьями. Волох рассмеялся:

— Как раз! Так они меня и сломают своими романсиками. Это глупости! А если на кого-нибудь они и действуют, — добавил он, — то все равно, пока я жив, ничего не случится. Я решил так: если кто-нибудь надумает изменить, пусть заранее предупредит. Я убью его мгновенно и без боли. Если это буду я — вам поручается убить меня.

— Волох, — остановила его Яринка, — а ты бы… в самом деле мог убить меня, если б я предала?

Она произнесла последнее слово с таким ужасом, что Волох улыбнулся. Голос его звучал спокойно и уверенно, когда он ответил:

— А ты разве поступила бы иначе? Изменников Родины надо убивать, или они должны умирать сами. Это уж по их выбору. Только я глубоко убежден, что нас все это не касается.

И он вышел из гостиной, легко неся свое крепкое тело. Слышно было, как он ходил из комнаты в комнату и его шаги сопровождались предсмертными хрипами репродукторов. Они умолкали на совершенно неожиданных нотах. Волох разбивал громкоговорители деловито, неторопливо, и было что-то страшное в спокойствии этого человека, такого уверенного в своей силе.

Когда последний репродуктор умолк, Волох вернулся в гостиную.

— Пока они поставят новые, — сказал он, — пройдет не меньше двух дней, а там я опять все перебью, и в конце концов мы избавимся от этих концертов.

Юрий подумал, что концерты — это, наверное, лишь первое и притом маленькое звено большой цепи. Его рассмешила наивная беспечность Волоха.

— Чего смеешься? — рассердился пилот.

Юрий объяснил. Волох стал вдруг очень серьезным.

— Ты прав, — сказал он. — Эта седая лиса может выдумать что-нибудь такое, по чему не ударишь кулаком. Вот этого и в самом деле надо бояться.

Он помрачнел, но долго горевать было не в его характере. Несколько минут в гостиной стояла тишина. Волох вышел. Откуда-то донесся звук, похожий на комариный писк: какой-то недоломанный репродуктор еще пытался жить.

— А на всякий случай, — вдруг вмешалась Яринка, — я взяла в лаборатории яд, — и она показала Юрию маленький пакетик.

— Дай сюда, — строго приказал Юрий.

— Нет, — покачала головой Яринка. — Во-первых, там очень много таких банок и можно набрать сколько угодно, а во-вторых, здесь ты не имеешь права приказывать. Здесь мы равны и в жизни, и в смерти. — И она опустила голову на руки.

Лицо Яринки, в котором обычно было что-то детское, иногда приобретало выражение сильной, почти мужской суровости. Юрий только сейчас это заметил и испытал чувство горечи, словно он, Крайнев, был виноват в том, что Яринке не удалось пройти через всю жизнь со своей ясной солнечной улыбкой.

Где-то по коридору, хлопая дверьми, шел Волох и пел песню. Звонкое эхо повторяло неразборчивые слова.

Вдруг слова песни донеслись отчетливо — дверь в гостиную отворилась. Юрий не спеша оглянулся и вскочил с кресла. Высокий человек в сером костюме стоял на пороге. Он смотрел на Юрия и улыбался радостно и приветливо.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Владислав Казимирович Стенслёвский подошел к Крайневу, протянув руки. Улыбка искренней радости, словно от свидания с близким другом, играла на его губах. Большие глаза старались как бы сразу охватить, обнять всю фигуру Крайнева.

У него было очень приятное, интересное лицо. Каштановые волосы, выразительные голубые глаза, ровный нос, полные розовые губы и мягко очерченный безвольный подбородок.

Но самой выразительной была его улыбка. Она действительно казалась зеркалом его души — большой, наивной, чистой.

У него была манера при разговоре легко поводить, неширокими плечами. Ладони рук были нежными и мягкими.

— Вы не представляете, как я рад видеть вас, Юрий Борисович, — сказал он по-русски. — Я приложил немало усилий, чтобы перевестись сюда.

Юрий удивленно поднял брови. Этот человек даже знает его имя? Странно, очень странно. У Юрия прекрасная зрительная память, и ои уверен, что никогда прежде не встречался с этим обаятельным, приветливым человеком.

— О, не удивляйтесь, — как бы угадывая его мысли, сказал Стенслёвский. — Мы с вами никогда в жизни не виделись. Но я вас прекрасно знаю. Я читал все ваши работы — их здесь получают более чем аккуратно. С большим нетерпением ждал я вашего доклада на конгрессе. Почему вы не сделали его?

— Вы были на конгрессе? — окончательно удивился Юрий.

— К сожалению, нет, — грустно склонил голову Стенслёвский. — Меня уже седьмой год переводят с места на место, не выпуская за пределы стен и лабораторий.

— А как же конгресс? — не выдержала Яринка.

— Конгресс я слушал по радио. За семь лет вы первые люди, с которыми я могу говорить, как с друзьями. Да, я забыл, я совершенно забыл вам отрекомендоваться. Простите меня, я совсем опьянел от радости.

Он подошел к Яринке и назвал свое имя и фамилию.

Тут Юрий вспомнил, что когда-то, уже довольно давно, он читал в польском журнале статью инженера Стенслёвского о монопланах с низко поставленным крылом. После этой статьи никаких упоминаний об этом инженере действительно нигде не встречалось. Крайнев получал множество журналов, а память у него на этот счет была феноменальная.

— «Монопланы с низко поставленным крылом» — это ваша статья? — спросил он, глядя прямо в глаза инженеру.

— Вы не забыли? — воскликнул Стенслёвский. — Вы не забыли! Ведь это было восемь лет назад… Это была моя последняя статья, написанная на свободе.

От волнения на глаза его навернулись слезы.

Юрий читал эту статью, когда был на втором курсе института. Правильно, это было восемь лет назад. Очевидно, перед ним в самом деле стоял польский инженер Стенслёвский.

Они разговорились, и Юрий почувствовал, как приятно заполучить нового собеседника. Стенслёвский рассказал, как семь лет назад его украли, в буквальном смысле этого слова, украли гитлеровцы. Это произошло во время аварии с автомашиной. Все было сделано быстро и чисто, следы были тщательно заметены. Его заставляли работать — он не соглашался. Ему угрожали пытками — он пытался отравиться. Так продержался он почти пять лет и не смог найти ни малейшей возможности бежать или хоть каким-нибудь путем сообщить о себе.

Он держался пять лет, но…

— Недолго продержались, — прогремел Волох, незаметно вошедший в гостиную и слыхавший грустный рассказ Стенслёвского. — А мы вот планируем всю жизнь здесь прожить, до того нам тут понравилось.

Стенслёвский усмехнулся.

— Это безнадежно, — сказал он тихо, словно вспоминая о чем-то тяжелом и неприятном. — Я тоже так планировал, как вы. Но пять лет без работы, когда не знаешь, — куда девать свои способности, свою энергию, когда рискуешь так и умереть, не оставив после себя и следа, — это ужасно. Такую комфортабельную каторгу выдержать невозможно. — Он закрыл лицо руками и зашатался. В гостиной стало очень тихо.

Последними словами Стенслёвский как бы высказал мысли Крайнева. И в тот же миг неясное подозрение шевельнулось в сердце Юрия. Он даже не мог понять, откуда оно возникло.

Резко ломая воцарившуюся тишину, в гостиную вошел коренастый и подтянутый Макс Буш. Он остановился на пороге, поздоровался коротким полупоклоном и несколько секунд смотрел в упор на выразительное лицо Стенслёвского. Потом обвел глазами всех присутствующих и снова в упор посмотрел на Стенслёвского.

А тот смотрел на немца широко раскрытыми глазами, и тусклые огоньки беспокойства загорались постепенно в глубине его зрачков. Буш повернул голову к окну. Он обошел комнату, как бы осматривая ее, и так же молча, как вошел, удалился, оставив после себя запах крепкого табака.

Тишина в гостиной казалась еще более сконденсированной. Она давила, заставляла задыхаться.

— Кто это? — звонко спросил Стенслёвский, и его вопрос прозвучал, как стон. Нотки смертельного страха послышались в его голосе.

— Это начальник охраны. Мы к нему уже привыкли. Приятный парень! — насмешливо отозвался Волох.

— Я не могу выдержать, когда на меня так смотрят, — уже спокойнее сказал Стенслёвский, наливая себе в стакан воды.

Руки его дрожали мелко и неуёмно. Юрий подумал, что и впрямь семь лет такой жизни могут истрепать самые крепкие нервы. Волох смотрел на руки Стенслёвского равнодушно и пренебрежительно. Тот заметил его взгляд и сказал, как бы извиняясь:

— За это время у меня совсем расшатались нервы. Я ничего не могу с этим поделать. Подлецы… замучили меня…

Волох сидел, насмешливо поглядывая на инженера, и насвистывал.

Крайнев, стоя у окна, словно разглядывал след маленького темного облачка, пробежавшего в его мыслях. У него не было никаких оснований не верить Стенслёвскому. И все-таки он не верил. Перед глазами стояла тяжелая фигура Буша, его сжатые губы и выражение ненависти во взгляде, когда он смотрел на Стенслёвского. Под спокойным пристальным взглядом начальника охраны Стенслёвский явно занервничал, испугался. Все это было логически объяснимо и вполне естественно, однако Юрий испытывал какое-то внутреннее еще не осознанное беспокойство.

Тишину нарушил Стенслёвский. Он уже успокоился, и к нему вернулось нервно-веселое настроение. Завтра с утра он собирался начать работу в лаборатории. Это вызвало раздражение Крайнева, и он спросил с неприкрытой враждебностью:

— А скажите, Стенслёвский, как вы сюда попали? Разве там, где вы были прежде, нет лабораторий?

Глаза Стенслёвского удивленно раскрылись.

— Видите ли, — миролюбиво сказал он, — я работаю в одном направлении с вами. Поэтому меня и перевели сюда. А отсюда уже не переведут никуда, потому что я знаю место вашего пребывания. Но об этом мне жалеть не приходится.

Разговор перешел на специальные темы. Стенслёвский рассказал о новом крыле, которое он недавно сконструировал и собирается здесь испытать. Юрий увлекся беседой. Он расспрашивал о данных крыла, о будущем самолете.

Волох слушал их разговор, нервно покусывая спичку. Ему казался отвратительным этот человек. Врываясь резким диссонансом в беседу инженеров, он спросил:

— Одного не понимаю, господин, — он особенно подчеркнул последнее слово, — как вы решились предать?

— Предать? — оглянулся Стенслёвский. — Кого?

— Кого? — передразнил Волох. — Неужели вы никого не предали?

— У инженера нет родины, — послышался ответ. — Дома мне платили хуже, чем платят здесь… Так вот, мы сделали сокращенные радиусы… — продолжал он прерванную с Крайневым беседу, словно не было короткой и резкой перепалки с Волохом.

Во время этого разговора Юрий еще острее почувствовал, как стосковался по работе. Увлекшись, он даже дал несколько практических советов относительно порядка работы Стенслёвского. Тогда гость осмелился попросить Крайнева помочь ему в этом сложном деле. Признавая авторитет Крайнева, он слушался бы его, как ученик, и учился бы, работая вместе.

В одно мгновение Крайнев пришел в себя, и разговор оборвался резко, неожиданно. Юрий посмотрел на Стенслёвского и спросил:

— Вы что, хотите спровоцировать меня на торжественное начало работы?

— Что вы, — смутился тот. — Прошу простить, если я вас чем-нибудь обидел. Это действительно было слишком смело с моей стороны.

И весь этот приятный разговор вдруг оказался лишним.

А Стенслёвский между тем беседовал уже с Яринкой, рассказывая ей, как трижды пытался бежать из таких же точно лабораторий и как из этого ничего не выходило. Один раз ему как будто уже совсем удался побег, но его тяжело ранили и вернули обратно.

— Зачем же вы бежали? Вам ведь хорошо платят? — неприязненно спросил Волох.

Стенслёвский повернулся к нему величественным движением непризнанного короля.

— Владислав Стенслёвский мог быть всемирно известным инженером, — сказал он с пафосом, — а сейчас у меня нет имени. Мои работы печатаются под чужой фамилией. Теперь вы можете понять, почему я пытался бежать?

Волох ничего не ответил.

Стенслёвский взглянул на часы.

— Простите, у меня до обеда назначено свидание с шефом. Надо договориться о порядке работы на завтра.

Он поднялся и, поклонившись, неторопливо вышел из гостиной. Волох сплюнул с досады:

— Подлец!

Юрий промолчал.

— А что, он действительно инженер? — спросил Волох.

После разговора Юрий уже был убежден, что Стенслёвский инженер.

Волох немного подумал и успокоился.

— Тогда все ясно, — сказал он. — Этот тип просто продался за деньги и спокойно работает. Бежать отсюда, говорит, трудно. Ох, и тоску же нагнал!

Волох подошел к аквариуму и стал бросать крошки хлеба в воду. Вокруг каждой крошки образовался целый клубок разноцветных рыбьих тел.

Крайнев задумался над последними словами Марка. Тоска! Действительно, рассказ Стенслёвского принес полную безнадежность. Теперь она ни на минуту не отпускала его.

А что, если это все звенья одной цепи — музыка, потом этот инженер, как приманка к работе… Кто знает, что последует дальше…

Из случайно уцелевшего репродуктора донесся голос Дорна. Он приглашал обедать. Молча все трое перешли в столовую.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Аэродром заливали прозрачные теплые сумерки. Был конец лета, когда солнце последними лучами старается согреть уже холодеющее тело земли. За день асфальт и бетон нагревались, и вечерами в каменной коробке аэродрома было тепло. Где-то далеко, за невидимым горизонтом, опускалось солнце. Его длинные косые лучи еще виднелись по краям высоких туч.

Юрий шел вдоль стены. Не впервые совершал он подобную прогулку. Знал здесь все наперечет.

Сегодня за обедом впервые подали вино. Оно обострило мысли и в то же время сделало их особенно четкими, почти болезненными. Стирались острые грани, и думалось как-то спокойнее.

Крайнев повернул от стены и пошел через аэродром прямо на огни дома. Тоскливое курлыканье привлекло его внимание. Он прислушался. Где-то совсем низко улетали на юг первые журавли. Крайнев долго искал их на фойе потемневшего неба. Доносился даже тихий свист воздуха, разрезаемого крыльями. Курлыканье понемногу отдалялось. Журавли пролетели. Крайневу так и не удалось их увидеть.

Он продолжал свой путь. Казалось, будто широкие освещенные окна висят в воздухе, держась только на плотной темноте. Над домом появилась большая темно-красная звезда. Старик Марс смотрел на землю кровавым глазом.

Только звезда и самолет могли преодолеть эту стену. Сколько попыток уже сделали Юрий и Марк! Пробовали даже взорвать ее самодельным динамитом. И всякий раз неизменно вежливый и любезный Дорн просил их не тратить силы на напрасные попытки: за этой стеной — вторая такая же, а охрана поставлена блестяще. Он сам позаботился об этом.

С тяжелыми мыслями Юрий медленно поднялся на второй этаж. Он ходил по комнатам и коридорам, залитым светом, и искал Волоха. Толстые ковры заглушали его шаги. Волоха нигде не было.

В одной из комнат сидел профессор Шторре. Крайнев подошел к нему. Профессор тихо спал в своем кресле. Перед ним на столе лежала раскрытая книга.

Юрий на цыпочках вышел. Ему стало еще тоскливее, и он пошел в коридор, куда ходил очень редко. Здесь жил Дорн с дочерью.

На темной двери четко выделялась небольшая дощечка с именем Мэй. Юрий вспомнил частые приглашения девушки и решительно постучал. Перед ним загорелась маленькая зеленая табличка с надписью «Войдите». Юрий нажал ручку, дверь отворилась, и он очутился в маленьком коридоре с несколькими дверьми. На одной из них горела такая же гостеприимная табличка. Крайнев отворил и эту дверь и вошел в комнату.

Мэй откровенно обрадовалась приходу Крайнева. Удобно устроившись в углу дивана и пригласив его сесть рядом, она заговорила, отделяя слова короткими паузами.

— Вы не можете себе представить, как мне здесь скучно. У вас у всех есть какая-то цель, есть борьба. Отец хочет подчинить вас, вы не даете себя сломить. И только я одна совершенно лишняя в этой борьбе. Отец уделяет мне не более двух часов в день. Вам он уделяет значительно больше. Иногда я даже ревную его к вам. И ничем не могу помочь ни вам, ни ему. К великому сожалению, я знаю о том, что вы живы и живете здесь. Поэтому теперь мне остается одно: ждать, пока вы сдадитесь или умрете… Никакой моей клятве о молчании все равно не поверят.

А мне надо торопиться…

Она говорила как бы сама с собой, словно размышляя вслух. В словах ее чувствовалась искренняя печаль, сожаление о потерянных в этой тюрьме днях, вырванных из ее молодости.

Крайнев отметил, как спокойно, холодно и просто Мэй сказала: «Сдадитесь или умрете». Они просто мешали ей выйти из этой добровольной тюрьмы, и девушка, конечно, предпочла бы их смерть.

Разговаривая, Мэй все время посматривала в зеркало. Крайнева она разглядывала бесцеремонно, как разглядывают красивую картинку или игрушку.

Потом она заговорила о тех днях, когда улицы Берлина сияли для нее всеми огнями радости. И вдруг, задумавшись, умолкла, оборвав фразу на полуслове. Юрий принял это как знак окончания визита и поднялся.

— Вы уже собираетесь уходить? — воскликнула Мэй. — Останьтесь. Я вас очень прошу. Почему вы спешите? Я вас чем-нибудь обидела?

При последних ее словах Юрий невольно улыбнулся. Пять минут назад эта девушка спокойно говорила о его смерти, а сейчас спрашивает, не обидела ли его.

Мэй поняла его улыбку как согласие остаться. Она подбежала к Юрию и заставила сесть на прежнее место.

Она уселась там же и попросила Юрия что-нибудь рассказать.

Крайнев отнекивался. Тогда, глядя ему прямо в глаза, Мэй попросила рассказать что-нибудь о Советском Союзе.

— Я о нем ничего не знаю, — сказала она так спокойно и просто, будто не знать ничего о Советском Союзе было безусловной заслугой.

Юрий нехотя начал рассказывать. Говорить ему было тяжело, и он пожалел, что зашел к Мэй. Девушка слушала его внимательно, лишь изредка поглядывая в зеркало.

Юрий рассказывал о прекрасных парадах физкультурников, когда колонны загорелых девушек и юношей заполняют Крещатик и ближайшие площади. Говорил о разноцветных парашютах, распускающихся над аэродромами страны в день восемнадцатого августа. Много интересного мог бы он рассказать о своей стране. Любимая Родина проходила перед ним от суровых сопок Камчатки до густых вишневых садов Молдавии, от мурманских скал до снежной вершины пика Сталина. Она проплывала перед его мысленным взором тайгой Сибири, степями Украины, шахтами Донбасса, огнедышащими заводами Урала, тяжелой броней крейсеров на рейде Кронштадта.

Он видел это собственными глазами, он владел этой страной. За все время его пребывания в этом изощренном плену Родина неотступно стояла перед ним. Он знал лучших людей родной земли. Он хорошо знал своих врагов — врагов своей Отчизны.

Юрий рассказывал с увлечением. Мэй слушала его, не перебивая. Она внимательно смотрела на его губы и вдруг спросила, как бы невзначай:

— Скажите, там, в Киеве, у вас была любимая?

Неожиданный вопрос не имел отношения к их разговору. Юрий посмотрел на Мэй настороженно и подозрительно.

Выпытывает она его или это просто женское любопытство? Может, она хочет перевести разговор на другую тему?

Он мгновение подумал и ответил:

— Да.

— Она очень красива?

— Для меня она очень красива, — тихо улыбнулся Крайнев. Ему было приятно говорить о Ганне.

Мэй промолчала. Казалось, ответ Крайнева неприятно поразил ее. Она долго рассматривала свои тщательно на- маникюренные ногти.

— Все, что вы рассказали о вашей стране, очень интересно и красиво, — сказала она наконец, круто обрывая тему разговора. — Я б не отказалась все это увидеть.

Крайнев не ответил. Его мысли были в Киеве. Вероятно, там уже созрели каштаны. Они падают, и от удара об асфальт кожура лопается. Темно-коричневые, глянцевитые каштаны кажутся лакированными. Где-то там по Киеву ходит его Ганна, иногда касаясь носком туфельки блестящего каштана…

Молчание затянулось. Вдруг не о чем стало говорить. Крайнев поднялся с места, простился и вышел. Некоторое время Мэй сидела задумавшись, потом протянула руку и взяла телефонную трубку. Мэй попросила отца немедленно прийти. Да, да, он придет сейчас же, не теряя ни минуты.

Когда он вошел, Мэй сидела на диване в своей обычной позе. Он присел рядом, нежно поцеловал мягкую розовую ладонь. Потом уставился на дочь выжидающе и вопросительно.

— Здесь был Крайнев, — медленно произнесла Мэй, — Мы с ним долго и довольно мило беседовали.

Она помолчала, стараясь увидеть, какой эффект произведет сказанное. Но Дорн выжидающе молчал, и Мэй продолжала:

— Из нашей беседы выяснилось, что у него в Киеве осталась любимая девушка: невеста или жена — этого я не знаю.

Дорн смотрел на дочь с удивлением, не понимая, куда она клонит.

— Какое это имеет отношение ко мне или, скажем, к тебе? — осторожно спросил он.

Мэй весело рассмеялась.

— Боже мой, отец, какой же ты недогадливый. Он ведь ее любит. Понимаешь — любит…

Только тут Дорн понял. Радость блеснула в его глазах. Он смотрел на Мэй восторженно.

— Ты гениальна, Мэй, — тихо сказал он. — Это сильнее, чем месяцы моих уговоров, моей работы.

* * *

Выйдя от Mэй, Юрий повернул по коридору налево и вошел в гостиную. Перед аквариумом, освещенным сбоку маленькой лампой, сидел Волох и дразнил жирных рыб. Услышав шаги, он оглянулся и откинулся на спинку кресла.

Юрий сел рядом с ним. Несколько минут прошло в молчании.

— Где Яринка? — спросил Крайнев.

— Пошла спать.

В гостиной снова воцарилась тишина. Легкие шаги послышались у двери, и в комнату вошел Макс Буш. Ни на кого не глядя, он направился прямо к аквариуму.

Минуту-другую он молча любовался золотой рыбкой, которая как бы танцевала в зеленой воде. Потом губы его зашевелились.

— Прошу верить мне, — тихо сказал он, не сводя глаз с золотой рыбки, — верить и ни о чем не спрашивать. Я — коммунист. Все планы вашего побега прошу сообщать мне. Стенслёвский — агент Дорна. Когда будет готов мой план, я вас извещу. В Москве знают, что вы живы.

Он повернулся и, не оглядываясь, пошел к двери, мягко ступая по ковру.

Друзья сидели ошеломленные. То, что они услышали, казалось слишком уж неправдоподобным: начальник охраны Дорна — коммунист! Юрий горько усмехнулся:

— Пожалуйста! Вот вам еще один провокатор… Как будто мы сами не знаем, кто такой Стенслёвский.

— А главное — сообщайте ему планы, — поддержал Волох.

— Да, хитро придумано, — рассуждал Юрий, — разоблачить одного гада, чтобы мы поверили другому. Буш и в самом деле неглупый парень. А сколько он насулил нам всего: и план побега, и в Москве знают.

Разговор оборвался. Волох барабанил по стеклу аквариума, и рыбы заметались в воде.

Юрий поднялся и зевнул.

— Пойду спать, — сказал он. — Ложись и ты, друг. Посмотрим, что нового придумает завтра наш господин Дорн.

Он пожал Волоху руку и вышел. В своей комнате зажег маленькую лампу и уселся в кресло перед столом.

Никто не мог сказать, сколько еще придется Юрию Крайневу сидеть в этой тюрьме. От неопределенности, от чувства собственного бессилия можно было сойти с ума. Но вот уже несколько месяцев он здесь, и ни одна позиция не сдана.

Теперь он чувствует себя сильнее и опытнее. В его сердце не нашлось места гнилым чувствам, на которые так рассчитывал Дорн.

Он сидел и мечтал о той минуте, когда, наконец, вырвется из этой тюрьмы. Когда-то он произносил слова «Советский Союз», не выделяя их из общей массы привычных словосочетаний. Сейчас эти два слова наполнились новым, необычайно глубоким содержанием. Они стали его знаменем, они поддерживали его в этой борьбе, в которой было так мало шансов на победу.

Очевидно, его победой будет смерть, гордая смерть, когда человек умирает, зная, что звание гражданина Советского Союза пронес через всю жизнь незапятнанным.

Что ж, он сумеет умереть. До последнего дыхания он будет бороться. Жизнь слишком прекрасна, чтоб отдавать ее без борьбы.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Секретарша приотворила дверь кабинета.

Валенс сидел за столом, углубившись в чтение, и недовольно обернулся на стук двери.

Секретарша подошла и положила перед ним маленький прямоугольник плотной бумаги. Товарищи просили немедленно передать директору это приглашение. Дверь за ней бесшумно затворилась.

Товарища Валенса приглашали прибыть в семь часов в помещение клуба, где молодежь института устраивала вечер.

Директор вышел из-за стола и прошелся по кабинету, держа в руках давно догоревшую до бумаги папиросу и не замечая этого. Он спохватился только тогда, когда едкий дым попал в глаза. Прикурив от окурка новую папиросу, он снова уселся в кресло.

Несколько дней назад ему сообщили, что Юрий Крайнев жив. Возможность побега не исключена, но когда это может произойти — неизвестно. Там, за границей, не должно было быть никаких подозрений.

Обычный дипломатический путь здесь был непригоден. Крайнева сразу уничтожили или упрятали бы так, что найти его стало бы совершенно невозможно.

Каждую минуту можно было ждать, что дверь распахнется и в кабинет войдет Крайнев. Полученное известие потрясло и обрадовало Валенса. Весь день работа валилась из рук. Он обошел весь институт и лично проверил, как выполняется приказ о продолжении работ Юрия Крайнева.

Чтобы избавиться от назойливых мыслей, Валенс сел за стол и принялся за работу. Немецкие институты сообщали о своих сомнительных достижениях в области реактивных двигателей. Крайнев был в Германии, и Валенс понимал — Юрия хотят заставить работать.

А вдруг Крайнев предал?

Эта мысль прорезала сознание, как молния. И сразу же исчезла. Даже в мыслях Валенс не мог допустить чего-либо подобного.

Вечером, как обычно приветливый, спокойный и веселый, он появился в клубе, где был организован комсомольский вечер.

Молодежь института веселилась как никогда. Произносились речи, поднимались тосты, искристое вино то и дело выбивало пробки из бутылок.

Появился оператор кинохроники и долго снимал этот веселый комсомольский праздник.

Ганна, молчаливая и грустная, сидела рядом с инженером Матяшом. Она, казалось, была безразлична ко всему, но в то же время ею владело непонятное внутреннее напряжение.

Порой она взглядывала в лицо Валенса, и тогда ей становилось совсем не по себе.

Вечер затянулся допоздна.

Валенс вышел из клуба, не дождавшись окончания праздника. Только Ганна видела, как он ушел.

А потом случилось то, о чем еще долго говорили в институте стратосферы. Молодой инженер Сергей Король высоко поднял свой бокал и провозгласил:

— А теперь я хочу выпить за здоровье Юрия Крайнева. Он умер, но я пью за его здоровье и желаю, чтобы в нашем институте как можно скорее появились такие инженеры, каким был Крайнев.

Ганна почувствовала, как ее качнуло и пол стал проваливаться под ней. Она вдруг засмеялась, высоко, заливисто, истерично. Все ее тело вздрагивало, будто в конвульсиях.

К ней подбежали, хотели помочь, перепуганный Матяш принес воды, но истерический смех не проходил.

Так оборвался весело начатый вечер. Лежащую без чувств Ганну отвезли домой. Врачи констатировали тяжелое нервное потрясение. Ганна никого не узнавала. Опасались за ее жизнь. На вопрос, когда можно ждать выздоровления, врачи только пожимали плечами: болезнь могла пройти за две недели, могла тянуться всю жизнь…

Когда Валенс узнал о случившемся, он долго неподвижно сидел в своем кресле. Ему было очень жаль девушку, но он не сомневался: если вернется Крайнев — Ганна сразу выздоровеет — иначе не могло быть.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Утром Стенслёвский начал проверять и испытывать крыло. Он стоял в залитой солнцем лаборатории, поглядывая на стрелки приборов и записывая показатели в небольшую тетрадку. Время от времени он недовольно покачивал головой: он испытывал модель крыла на вибрацию, а с этой стороны дело обстояло особенно скверно.

Злейший враг самолетов, особенно скоростных, — вибрация отдельных частей, несущих большую нагрузку. И если в полете от самолета отрывается элерон, рули, целое крыло или весь он неожиданно рассыпается без удара в воздухе, то можно быть уверенным, что тут действовала именно вибрация отдельных частей, не замеченная своевременно конструктором.

Маленькими толчками можно раскачать и опрокинуть огромную каменную глыбу, надо только четко выдерживать ритм раскачивания. Отряды солдат по мосту не ходят в ногу. Ритм ходьбы может раскачать мост до того, что железные фермы не выдержат и сломаются.

Нечто подобное произойдет и с самолетом, если допустить ритмическую и сильную вибрацию его частей.

Стенслёвский злился. Его крыло, его «знаменитое» крыло вибрировало, если верить аппаратам, больше, чем все известные до сих пор крылья. Ни один пилот не согласился бы полететь на машине с подобными крыльями; такой самолет не стоило и строить.

Карьера Стенслёвского могла оборваться, не начавшись. Он нервничал — у него для этого были все основания. Только теперь он осознал неудачу своей конструкции. Свои нововведения он считал вершиной технической смелости, в действительности же они были порождением бессилия и неграмотности.

На первый взгляд созданное им крыло поражало оригинальностью конструкции, но опытный инженер сразу же заметил бы все его недостатки. Одним словом, когда Крайнев и Яринка вошли в лабораторию, Стенслёвский был в плохом настроении. Он попытался встретить их приветливой улыбкой, но ничего, кроме жалкой гримасы, у него не получилось.

Неудача с крылом была слишком явной, чтобы Стенслёвский мог искренне улыбаться.

Однако в следующую минуту он вспомнил все свои другие задания и оживился.

Быть может, профессор Крайнев хочет посмотреть на крыло? Он очень охотно, даже с восторгом примет во внимание все его замечания.

Юрий посмотрел на него слегка насмешливо. Потом повернулся к Яринке и остановился, полный удивления.

Широко раскрытыми глазами девушка впилась в стрелки, дрожавшие на циферблатах.

— Я боюсь этого крыла, — сказала она сдавленным шепотом, — только умалишенный мог выдумать что-нибудь подобное.

Юрий засмеялся. Действительно, судя по показателям приборов, крыло было очень плохое.

Стенслёвский стоял, стиснув зубы. На его красивое лицо неприятно было смотреть. Одна щека пылала жарким румянцем, под лимонно-желтой кожей другой не проступало ни кровинки.

Отстранив инженера, Юрий подошел к аппаратам. Он снял модель крыла и перенес ее на стол. Прикосновение к головкам винтов, которые пришлось отпустить, обрушило на него ливень воспоминаний. Эти образы были слишком яркими, чтобы можно было пройти мимо, не заметив.

Однако в эту минуту Юрий без труда мог отогнать шумливый рой воспоминаний. Перед ним лежало толстое крыло обтекаемой формы. Сверху оно имело вид двух параллелограммов, сведенных под очень тупым углом.

Долго, с любопытством рассматривал Юрий модель. Его губы искривила презрительная усмешка. Он взглянул на Стенслёвского, — тот стоял, будто в ожидании приговора. Юрий снова перевел взгляд на крыло, нарочно выдерживая такую длинную паузу.

— Та-ак, — сказал он, не глядя на Стенслёвского, — за такие крылья я своим студентам никогда больше двойки не ставил. Оно сломается здесь, здесь и вот здесь.

И Крайнев провел пальцем три линии на поверхности крыла.

— Вы ошибаетесь, — надменно ответил Стенслёвский. — Измерения показали абсолютную безукоризненность этого крыла.

— А ну-ка, покажите, — Крайнев протянул руку к тетрадке с записями, — я ведь тоже могу ошибаться.

Но Стенслёвский быстро выхватил тетрадку из-под руки Юрия и спрятал в карман. Юрий неловко усмехнулся, поглядел на Яринку, — она улыбалась ему в ответ — и хотел выйти из лаборатории, как тут в разговор вмешался Волох. Он вошел, когда Крайнев рассматривал крыло, и слышал его выводы.

— Выходит, неважное крылышко придумал, — сочувственно сказал он.

— Прекрасное крыло, — мрачно процедил Стенслёвский. От волнения и другая щека у него побелела до прозрачности.

Волох продолжал проявлять сочувствие к инженеру. Он близко подошел к нему и обнял за талию. Крайнев и Яринка с удивлением наблюдали за этой сценой. Огромный Волох обнимал тонкого Стенслёвского по-отцовски нежно.

И вдруг всю нежность как рукой сняло. Лицо Волоха перекосилось. Он схватил Стенслёвского левой рукой за грудь, словно собирался его ударить.

Юрий шагнул вперед, но Волох коротко и строго предупредил:

— Не подходи. Сам справлюсь… Так для чего ж это… — он взглянул налитыми кровью глазами на Стенслёвского. — Для чего ж это вы, несчастная жертва фашизма, носите в кармане браунинг?

Юрий понял, что Волох нащупал в кармане Стенслёвского револьвер. Остановить пилота было уже невозможно.

— Что вы выдумываете! — фальцетом выкрикнул Стенслёвский.

— Спокойнее, Волох, — сказал Юрий и сразу же почувствовал бесполезность своих слов. Остановить Волоха было уже невозможно. Он приблизил свое лицо к лицу инженера и увидел, как смертельный страх исказил его черты.

— Ага, струсил! — прохрипел пилот. — Струсил, гадина!

Стенслёвский барахтался в цепких руках, но вырваться не мог. Животный, панический ужас сжал его сердце. Уже мало соображая, что делает, Стенслёвский ударил Волоха по лицу.

Пилот растерялся от неожиданности и отскочил, но только для того, чтобы в следующее мгновение с новой силой наброситься на инженера. Что-то блеснуло в руке Стенслёвского, Юрий с размаху ударил по ней, но опоздал на какую-то долю секунды.

Раздался сухой короткий выстрел. Волох медленно и тяжело, словно сгибаясь в земном поклоне, сник и осел на паркет.

От удара Крайнева револьвер выпал из руки Стенслёвского и отлетел в сторону. Из ствола еще тянулся едва заметный синеватый дымок.

Все стояли неподвижно, ошеломленные происшедшим. Из груди Волоха тонкой струйкой проступала кровь.

Первым опомнился Стенслёвский. Он перепрыгнул через распростертого Волоха и выбежал из лаборатории. Грохот его шагов по коридору повторялся многократным эхом, инженеру казалось, что Крайнев гонится за ним, чтобы разорвать его на части.

Подлый животный страх гнал его все дальше и дальше от лаборатории. Он почувствовал себя в безопасности только тогда, когда проскочил в дверь. И тут он вспомнил о револьвере. Первым движением его было вернуться, но потом он махнул рукой. Рассказывая Дорну о происшествии в лаборатории, он даже не упомянул о револьвере.

Друзья склонились над лежащим Волохом. Бессильные помочь ему, они были в отчаянии. В глазах у Яринки стояли слезы. Юрий тоже плакал.

Волох умирал. Смерть заполняла его грудь, сдавливала дыхание, леденила горячее сердце. И когда она уже готова была навеки сомкнуть Волоху глаза, сознание ка несколько минут вернулось к нему. В эти минуты мысли были четкими и ясными.

Губы Волоха зашевелились, и друзья склонились ниже. Он хотел что-то сказать, но коснеющий язык не слушался его. Появилось странное ощущение невесомости. В эти последние минуты ему надо было многое обдумать и многое сказать своим друзьям.

— Не проклинайте меня за то, что я сел на этот злополучный аэродром, — чуть слышно прошептал он.

Слезы сжимали Юрию горло. Он совсем склонил голову, чтоб не видеть предсмертного взора товарища.

А Волох уже ничего не видел. Веки вдруг отяжелели. Они опустились и прикрыли глаза. Последние мысли, ясные до боли, проносились в сознании.

…Вот он летит над Красной площадью в день первомайского парада. А внизу безудержное весеннее солнце играет на красных полотнищах знамен и полированной стали тяжелых орудий. Он видит группу людей на левом крыле Мавзолея Ленина. Самолеты пролетают, и Красная площадь, как гигантский цветник, проплывает под ними. Это первый ответственный полет Марка Волоха.

Он уже совсем потерял ощущение своего тела, только где-то в глубине еще тлеет искра сознания. Он знает — наступает смерть, но страх перед ней уже отступил.

Из густого тумана на него глянуло чье-то лицо, и Волох вздрогнул. Лицо нежное, тронутое печалью, давно не виденное и странно знакомое.

Волох приподнялся на локте и открыл глаза. Это ведь мама. Мария Волох смотрит на своего сына в последний раз. Он хочет окликнуть ее, но тяжелый туман закрывает любимое, родное лицо… Волох тяжело упал на пол.

Яринка поднялась и пошла к двери. Она споткнулась о какой-то предмет, который с металлическим стуком отскочил от ее ноги.

Яринка наклонилась, подняла маленький револьвер сизой стали и машинально, не раздумывая, положила его в глубину аппарата для испытания крыла. Глаза ее все время были полны слез, и до своей комнаты она добралась почти ощупью.

Смертельная тишина воцарилась во всем доме. Дорн, узнав о событии, предпочел остаться в кабинете. Он отправил Стенслёвского назад — провокатор был слишком несдержан.

* * *

Стоял серый и хмурый осенний вечер. Ветер переваливал через высокие стены и гулял по аэродрому. Иногда он приносил с собой пожелтевшие листья кленов и лип. Где-то там, за бетонными стенами, шумели леса, и ветер срывал с них багряный убор. Временами прорывался дождь. Он шел недолго и проносился дальше. Наступала дождливая неприветливая осень.

На аэродроме было пусто, неуютно и холодно. Желтая блеклая листва падала на асфальт с сухим, чуть уловимым шорохом.

Дорн, который совсем не показывался в эти дни, разрешил друзьям самим похоронить Волоха. Он высказал сочувствие, обещал сурово покарать Стенслёвского, но в голосе его Крайневу чудился оттенок удовлетворения.

Могила была выкопана в углу аэродрома. Снятые куски асфальта лежали рядом с грудой желтой глинистой земли. Могила смотрела в небо черной зияющей ямой. Гроб с телом Волоха стоял рядом.

Крайнев и Яринка прощались с мертвым другом. Четыре солдата стояли по другую сторону могилы окаменело, как статуи, ожидая знака Юрия.

Юрий поднял крышку гроба и посмотрел в лицо Волоха.

— Клянусь, друг, — торжественно сказал он, — что выйду отсюда и вернусь только для того, чтобы поставить тебе памятник.

Он закрыл крышку.

Солдаты опустили гроб в могилу. Комья земли гулко падали вниз. Юрий стоял лицом к ветру и механически отсчитывал удары.

Одинокий лист летел над аэродромом. Ветер поднимал его все выше и выше, чтобы затем с высоты швырнуть на землю. Листок не хотел падать на серый шершавый асфальт. Но ветер был неумолим, и листок с тихим шелестом подобрался к ногам Яринки.

Она подняла его. Юрий посмотрел на сухой, блеклый, почти прозрачный листок. Обоим он одинаково напомнил лицо мертвого Волоха.

Перед ними возвышалась стена из тяжелого серого бетона. Ее толщина была неизвестна. Она охватывала аэродром мрачным, крепким кольцом.

Юрий подумал, что при взгляде на эту стену его клятва над гробом Волоха может показаться глумлением.

Солдаты уже засыпали могилу. Они заравнивали и утаптывали землю, чтобы наново заасфальтировать это место.

Крайнев и Яринка медленно, не оглядываясь, отправились домой. Несмотря на яркий зеленоватый свет, дом напоминал им могилу — так тихо и пустынно было в его комнатах и безлюдных коридорах. Войдя в гостиную, друзья молча уселись в кресла. Глубокая печаль охватила их.

Они чувствовали друг к другу большую дружескую нежность, и когда, прощаясь, Юрий молча прикоснулся ко лбу Яринки сухими губами, она ничуть не удивилась этому необычному для Крайнева проявлению нежности.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

За стенами аэродрома шла осень. Ока чувствовалась в прозрачном холодном небе, она проходила за бетонными стенами, давая знать о себе осыпающейся листвой.

В доме царила обычная тишина, изредка нарушаемая тяжелыми шагами профессора Шторре. Он медленно расхаживал по коридорам, задумчиво теребя пальцами седую бороду. В полумраке его седина казалась голубоватой.

Он мог часами ходить так, ни о чем не думая, ничем не интересуясь. Мысли проплывали, неясные и расплывчатые. Только тогда, когда в мозг врезалась мысль о сыне, в голове сразу прояснялось.

Он до безумия любил своего единственного сына и для него готов был на все. Это была подлинная любовь, сильная и суровая. После того злополучного завтрака, во время которого Яринка сообщила о смерти Вальтера, он все еще не получил ответа. Ждал встречи с сыном и не мог дождаться. Месяц проходил за месяцем, а Дорн все еще ни словом не обмолвился о своем обещании. Он словно позабыл о нем.

Шторре изо дня в день ждал, не вызовет ли его Дорн для обещанного свидания. И однажды, когда ожидание стало невыносимым, профессор решил пойти в кабинет Дорна. К этому визиту он готовился особенно тщательно. Даже заранее подготовил фразу для начала беседы. Он много раз продумал весь разговор, от начала до какой- то страшной точки, за которой начиналась неизвестность. Старый профессор боялся этой неизвестности и оттягивал разговор со дня на день.

Но как-то утром он сообщил Дорну о своем желании, даже не желании, а требовании немедленного свидания. Тот сразу, и притом очень вежливо, ответил согласием. Чувствуя, как колотится в груди сердце, подходил профессор к заветной двери.

С минуту он стоял у двери, как бы не решаясь переступить порог, затем решительно, резким движением распахнул дверь и вошел в комнату.

Дорн сидел за столом и смотрел в книгу. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он не реагировал на появление профессора Шторре. Он даже не поднял головы, чтобы поздороваться.

Неподвижность Дорна встревожила профессора не на шутку. Перед ним как бы сидел мертвец. Так хорошо продуманные и подготовленные слова и мысли вылетели из головы. Он стоял, смотрел на Дорна и не знал, с чего начать.

Наконец Дорн поднял глаза и с минуту глядел на профессора. Он хорошо знал, зачем тот пришел, и был готов к беседе.

— Садитесь, пожалуйста, — указал он рукой на стул. — Как вы себя чувствуете, профессор?

Голос его звучал глухо, устало, равнодушно. Он знал заранее, к чему сведется разговор, и хотел поскорее его закончить.

Профессор подошел к столу и тяжело, словно у него подкосились колени, опустился в кресло. Он сидел, смотрел в упор на Дорна, и спокойствие понемногу возвращалось к нему.

— Я хочу знать, — сказал он, переводя взгляд на длинные старческие пальцы с синеватыми ногтями, — когда будет выполнено ваше обещание. Я хочу знать, когда я смогу увидеть Вальтера.

После этих слов профессор снова посмотрел на Дорна и встретил равнодушный, немного насмешливый взгляд. Дорн разглядывал его спокойно, как хорошую добычу. Он забавлялся профессором, как кошка — замученной мышью. Он чувствовал свою власть над этим высоким стариком. Во имя спасения сына профессор готов сделать все что угодно. Это была точка, вокруг которой вращалась вся его жизнь. Тот, кто владел этой точкой, владел всем. Дорн прекрасно понимал это. Именно потому так равнодушно и уверенно ожидал он конца этого разговора.

— Я требую, профессор, — резко и отчетливо сказал он, — чтобы вы завтра же начали интенсивную работу. До сих пор у вас не закончена конструкция крыла. Это удивляет меня, профессор!

С этими словами он бросил на стол маленький карандаш. Карандаш покатился по столу, и, следя за ним взглядом, профессор Шторре напряженно думал: упадет или не упадет? Почему-то сейчас только это казалось ему чрезвычайно важным.

Карандаш не упал, он докатился до края стола и остановился.

Минуту Шторре собирался с мыслями.

— Вы ничего не сказали о своем обещании. Когда я увижу сына?

Дорн недовольно поморщился. Профессор был слишком настойчив. Перед глазами промелькнуло розовое детское лицо Яринки: из-за этой проклятой девчонки у него сейчас столько лишних забот.

— Вы удивляете меня, профессор, — сказал он, лениво растягивая слова. — Ведь я выполнил все, кроме последнего обещания. Но смею вас уверить, что вы увидите своего сына очень скоро. Это так же верно, как то, что существует этот дом.

— Это неправда. Его убили, — прохрипел Шторре, — Вы лжете.

Дорн снисходительно улыбнулся: с человеком, который не владеет собой, говорить совсем не трудно.

— Если вы верите этой девчонке больше, чем мне, это ваше личное дело. Через два месяца ваш сын будет здесь. Все!

Дорн поднялся, это означало, что аудиенция закончена. Он выжидающе смотрел на Шторре. Но профессор и не думал уходить. Он сидел в кресле, высокий и отяжелевший, как каменная глыба, глядя па Дорна снизу вверх, глаза его налились кровью.

— Вы лжете. — вскричал он, и голос его сорвался посреди слова. — Вальтер убит. Этой девушке я верю больше, чем вам.

Дорн снова сел и постарался улыбнуться. Профессор становится слишком нервным. Его непременно надо успокоить.

— Я говорю правду…

— Правду? — повторил профессор. — Хорошо. Я вам верю. — Он приблизил свое лицо к лицу Дорна, но тот и глазом не моргнул. — Я вам поверю еще раз, — прохрипел он. — Но если через две недели я не получу от Вальтера письма… О, вы меня не обманете, я хорошо знаю его почерк… Если я не получу письма… — Что-то заклокотало в груди профессора, и он схватился рукой за сердце.

В комнате слышалось только его тяжелое прерывистое дыхание. Но вот Шторре опустил руку, глубоко вздохнул и сказал спокойно:

— …если я не получу письма, то сумею отомстить так, что вам не поздоровится.

Эта угроза прозвучала очень наивно в условиях тюрьмы. Однако, спокойный тон Шторре встревожил Дорна. Кто знает, может быть, этот старикан и в самом деле придумал что-то необычайное.

— Вы безусловно получите письмо от вашего сына, — поспешил он успокоить профессора. — Я только прошу продлить срок. Ваш сын очень далеко, и на одни только формальности потребуется минимум три недели.

После этих слов, произнесенных тоном покорной просьбы, профессор поверил Дорну. Ведь ему незачем было просить у профессора лишних шесть-семь дней, если бы Вальтер действительно был мертв.

По губам профессора пробежала радостная, несколько растерянная улыбка. Дорн понял, что победа добыта: профессор успокоился.

— Нам с вами не стоит ссориться, профессор. Работа, высокая и святая работа во славу нашей дорогой родины должна объединить нас…

— Я буду ждать ровно три недели, — Шторре поднялся с кресла, не обращая внимания на патетические слова барона. — Точно три недели. Надеюсь, что разговоры, подобные сегодняшнему, больше не повторятся. Завтра я начну работать. До свидания.

Не ожидая ответа, он вышел из комнаты.

Дорн с облегчением опустился в кресло. Он склонил голову на холеные ладони и глубоко задумался.

Не профессор Шторре владел его мыслями. От того, сумеет ли он сломить Крайнева, зависела вся будущая карьера Людвига фон Дорна. Он применил уже много способов, но все они оказывались слишком мелкими и наивными.

Было испробовано все! Деньги, слава, честолюбие, даже власть. И все это не оставило и следа на сильной воле Крайнева,

Оставалась еще любовь, которую так кстати обнаружила Мэй. Надо было немедленно испытать и этот последний способ, ибо после него уже ничего, кроме физического воздействия, в арсенале Дорна не оставалось.

Он охотно применил бы этот, последний, способ, но было очень мало надежды на то, что физическими муками, пытками можно сломить волю Крайнева, заставить его работать. А Крайнев необходим был Дорну не как человек, а именно как выдающийся инженер, который давно уже овладел тем, о чем немцы пока еще только мечтали.

Из Берлина все чаще приходили нетерпеливые запросы. Немецкие фашисты возлагали большие надежды на изобретение Крайнева, на этот таинственный аэродром с его многочисленными лабораториями. Дорна держали в постоянном напряжении, требуя конкретных результатов, а он вынужден был отвечать, что Крайнев все еще не согласился работать.

— Это самый настоящий коммунист, — кричал он в телефонную трубку, когда запросы становились слишком настойчивыми. — Садитесь на мое место и попробуйте за полгода перевоспитать коммуниста.

От такого ответа на другом конце провода умолкали, и Дорн получал передышку на несколько дней. Потом все начиналось сначала.

Тут было над чем призадуматься, было от чего прийти в отчаяние. Но Дорн верил, что настанет такая минута, когда Крайнев скажет «да». Тогда уж Дорн сумеет вознаградить себя за все волнения и тревоги в бессонной тишине кабинета.

Сегодня он сделает еще одну попытку, подсказанную Мэй. Быть может, это приведет его к цели.

От всех этих мыслей и раздумий им овладевало удрученное настроение. Оно приходило очень редко и никак не соответствовало сухой энергичной натуре Дорна. Он старался стряхнуть с себя это настроение, как стряхивают с одежды дождевые капли, но из этого ничего не вышло. Меряя кабинет четкими неширокими шагами, он обдумывал будущий разговор с Крайневым. Из этого разговора Дорн должен выйти победителем.

Крайнева он нашел в гостиной. Тот сидел, мрачно глядя на осточертевших рыб. Но пока это было его единственным развлечением. Он собственноручно кормил их и следил за тем, чтобы в аквариуме меняли воду. Благодаря его заботам рыбы стали еще более жирными, округлились и двигались лениво, полусонно. Они поводили длинными усами и шевелили хвостами так, будто им трудно было сделать лишнее движение.

Яринка сидела тут же, в углу гостиной, и смотрела через окно туда, где была могила Волоха.

Появление Дорна было встречено без особого удивления. Они уже давно привыкли к таким неожиданным посещениям.

Дорн не спеша уселся в кресло напротив Крайнева и тоже стал смотреть на рыб. Они долго сидели молча, не чувствуя потребности произнести хотя бы слово.

Наконец Дорн сказал, постукивая ногтем по стеклу аквариума:

— Вы знаете, я очень часто думаю о будущем.

Он умолк так же неожиданно, как и начал, и слова его повисли без ответа в теплой тишине гостиной. Крайнев только посмотрел на него с удивлением — слишком необычен был тон Дорна, — но ничего не сказал.

Золотая рыбка с большими прозрачными усами подплыла к стеклу. Она тыкалась ртом в то место, где ноготь Дорна проводил невидимые линии. Она шла за движением ногтя так, будто это был магнит. Дорн долго смотрел на нее и неожиданно улыбнулся. Потом улыбка сбежала с его лица, и оно снова стало строгим.

— Пройдет год, пройдет пять лет, — задумчиво сказал он, — и всем людям на земле станет известно ваше имя; они будут повторять его, восторгаться вашими изобретениями. И никто не узнает, что где-то живет старый седой Дорн, человек, который создал славу Юрию Крайневу.

Он встал с кресла и подошел к окну. Три самолета летели над лесом, обходя аэродром стороной. Он следил за за ними до тех пор, пока они не исчезли в низких облаках.

Неожиданно он повернулся и резко спросил:

— Что бы вы сказали, Юрий Борисович, если бы, например, Ганна Ланко очутилась в нашем обществе?

Крайнев еле заметно вздрогнул, но сразу же овладел собой. Он слушал Дорна так, будто речь шла о вчерашнем завтраке. Ни одним движением, ни одним жестом не выдал он своего волнения. А Дорн уже говорил, что Ганка будет здесь розно через пять дней после того, как Крайнев начнет работать. Это должен быть честный джентльменский договор, — если Дорн не выполнит своего обещания, Крайнев может сразу же все бросить.

Юрий сидел, равнодушно глядя на зеленую воду, но глаза его блестели ярче обычного.

Яринка поднялась с дивана, приблизилась к Крайневу, остановилась и снова села на прежнее место. Ей хотелось кричать, говорить Крайневу о предательстве, о позоре, но она молчала, теребя в руках платочек. Крайнев должен был все решить сам.

Дорн спокойно уселся в кресло, как человек, уверенный в своем преимуществе. Он приготовился ждать. Возможно, что ждать придется долго. Дорн закурил папиросу и откинулся на спинку кресла.

Знакомые картины овладели воображением Крайнева.

…Пожалуй, сейчас в далеком Киеве, в химической лаборатории института стратосферы работает его Ганна, Длинными тонкими пальцами управляет она хрупким механизмом аналитических весов. Вокруг нее множество пробирок, реторт, колб, и руки ее двигаются среди них уверенно и неторопливо.

Вот она сбрасывает халат, моет руки, надевает теплое синее пальто, выходит из института и попадает под порывы осеннего колючего ветра.

Она теряется в толпе людей, которые торопятся домой, и вновь возникает в памяти уже на его балконе.

Потом он видел ее на вокзале. И это все…

Крайнев внимательно посмотрел на Дорна. В бесцветных глазах острыми льдинками застыло ожидание.

Юрий улыбнулся. Он сумел улыбнуться просто и непринужденно, почувствовав, что уже полностью владеет собой, снова может бороться и побеждать.

— Знаете что, Дорн, — просто сказал он, — из этого ничего не получится.

В глазах Дорна мелькнула едва заметная тень.

— Припоминаю, — продолжал Крайнев, — что в истории бывали такие факты, когда родину продавали из-за женщины. Учитывая ошибки исторических героев, я этого не сделаю. Так что об этом можно даже и не разговаривать.

В глубине души у Дорна закипела ярость. Она пенилась, поднималась к горлу, грозила выплеснуться и огненным потоком залить Юрия. Дорн почувствовал, что ярость и впрямь может прорваться. Это было бы его полным поражением и триумфом Крайнева. Сдерживая себя, следя за каждым своим движением, барон поднялся с кресла.

— Вы можете обдумать все до утра, — голос его звучал сдавленно. — Завтра утром я должен иметь окончательный ответ.

— Другого ответа не будет.

Дверь за Дорном захлопнулась со стуком. Крайнев улыбнулся.

Только сейчас Яринка дала волю слезам. Она знала — свой ответ Крайнев вырвал из сердца. Юрий улыбался ей тепло и радостно. Эта улыбка высушила слезы девушки, принесла успокоение и, словно солнечный луч, отразилась на губах.

А Людвиг фон Дорн под распластанными крыльями огромного резного орла нервно похаживал в своем кабинете и хрустел длинными пальцами с припухшими суставами.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В ту ночь Крайнев никак не мог уснуть. Впервые в жизни им овладела мутноглазая бессонница. Беспорядочные мысли мучили его.

Дорн утром ждет ответа. Еще есть время. Еще можно все вернуть. Можно прийти и сказать…

Крайнев даже приподнялся на кровати. Он сидел, уставясь в душную темнот у, и безграничное удивление пронизывало его. Ни на секунду он не играл перед самим собой, когда дивился, что нечто подобное могло появиться в арсенале его боевых мыслей. Крайнев был и поражен, и слегка испуган. Неужели и впрямь его нервы могут не выдержать столь незначительного испытания?

Он поднялся с кровати, сделал несколько шагов и остановился в полнейшей тьме и тишине. Ему казалось, что по всему дому ползут таинственные шорохи, кто-то крадется по длинным коридорам, подбирается к комнате, идет к нему, чтобы вырвать из самого сердца страшные до ужаса слова.

Юрий порывисто повернулся в сторону двери. Удушливая мертвенная тьма наваливалась на него, не давала дышать, парализовала мысли, приносила отчаяние.

Крайнев взмахнул кулаком, как бы отбивая нападение невидимого врага. Что-то со звоном упало на пол, разлетаясь на тысячу звонких осколков. В тишине ночи это было похоже на взрыв бомбы. Юрий вздрогнул и застыл, ожидая новых взрывов.

Вокруг царила неподвижная тишина.

Тогда Юрий включил свет. Осколки разбитого стакана валялись на полу, ярко отсвечивая. Вместе с темнотой исчезло отчаяние. Постепенно проходил нервный приступ. Юрий почувствовал холод и накинул на плечи одеяло.

Он уселся в кресло и стал напряженно смотреть на секундную стрелку часов. Она как бы наматывала на себя тревожные мысли. Юрий успокоился. Пожалуй, никогда еще он не размышлял так трезво, остро и хладнокровно.

Он проверил все свое поведение и ни в чем не мог упрекнуть себя. Кроме одной мелочи. Все время наступал Дорн, а Крайнев только оборонялся. Не пора ли Крайневу перейти в наступление?

Эта мысль понравилась ему, но как ее реализовать? Этого Юрий представить себе не мог.

Ясно было одно — если Дорн держит его здесь, в этом плену, и так упорно пытается заставить его работать, значит, знания Крайнева, его творческие возможности значительно выше, чем у Дорна и всех окружающих его люден. Именно в этом заключена возможность спасения. Надо, значит, найти способ реализовать свои преимущества! Ведь Крайнев знает о реактивных самолетах такие вещи, о которых ни Дорн, ни профессор Шторре не имеют ни малейшего представления. Быть может, надо согласиться работать и построить самолет…

Крайнев остановил себя. А может быть, эта мысль только прикрывает обыкновенное предательство? Что, если этим он подсознательно готовит себе путь к отступлению?

Юрий еще раз проверил себя. Нет, ничего похожего на предательство в нем не было. Было только неистовое желание вырваться из плена, и для этого преград на пути Крайнева быть не должно.

Однако, решать немедленно еще, пожалуй, не время. Надо еще все продумать, все взвесить, прежде чем решиться на такой смелый шаг. Преимущество Крайнева в его опыте, в его знаниях, в самоотверженной любви к Родине. Преимущество Крайнева в том, что он коммунист, и никакие личные его желания и страсти не могут заслонить главного.

Ночь прошла удивительно быстро. Крайнев даже не заметил, как в комнате посветлело. Он почувствовал себя сильным и бодрым: в эту ночь он начертал новый путь к спасению, и его надо было пройти.

За завтраком Дорн встретил его с обычной вежливостью. Он даже не упоминал о своем вчерашнем предложении, и Крайнева это несколько удивило. Может быть, он ждет, чтобы Юрий первый начал разговор? Не дождется!

Ничего не изменилось в поведении Дорна со вчерашнего дня. Однако, он почему-то старался не встречаться глазами с Крайневым и еще тщательнее избегал взгляда Яринки. Девушка для него как бы перестала существовать.

Завтрак прошел в молчании. Со дня смерти Волоха к таким молчаливым завтракам уже привыкли, и это никого не удивляло…

Дорн поднялся из-за стола первый. Следом за ним поднялся Крайнев. Он вышел на аэродром и полной грудью вдохнул свежий морозный воздух. В то утро начались заморозки, и хрупкие кристаллы инея поблескивали на мокром асфальте. Над аэродромом висело тусклое солнце, затянутое легким прозрачным облачком. Оно светило уже по-зимнему.

Крайнев шел медленно, без особого интереса осматривая давно знакомую стену. Она могла простоять сотни лет, и людям не под силу было разрушить ее. Эта стена как бы символизировала беспомощность Крайнева. Но прошедшая ночь изменила ход его мыслей, и стена перестала казаться непреодолимой.

Крайнев повернул к дому. Он смотрел на холодное солнце. Под облаками кружились четыре самолета. Два из них тянули за собой на тросах длинные мешки-мишени, раздутые ветром.

Пулеметные очереди звучали глухо, деревянно. Самолеты кружились возле мишеней, устремлялись вверх, чтобы снова ринуться вниз и раствориться в солнечном просторе.

Очевидно, где-то поблизости были авиационные школы. Аэродром очень хорошо охранялся. Посреди асфальтированного поля белой краской был выведен знак запрещения посадки. За все время ни один самолет не приземлился на этом прекрасном аэродроме.

Крайнев шел не торопясь. Он следил, за самолетами, оценивая работу летчиков в воздухе. Он отдавал им должное — они работали совсем неплохо, но до виртуозности вождения истребителей пилотами Советского Союза им было далеко. Крайнев вспомнил празднования в честь Дня авиации. Десятки самолетов летели там как один. Словно покоряясь воле одного пилота — так точно и послушно выполняли они самые сложные фигуры высшего группового пилотажа.

Крайнев вошел в свою тюрьму. В доме царила обычная тишина. Она сразу же заставляла нервы натянуться.

Юрий долго ходил по коридорам, искал Яринку. Он обошел все комнаты, но девушки нигде не было. Это показалось странным — Яринка никогда не уходила даже в свою комнату, не предупредив об этом Крайнева.

Легкий шум за дверью в аэродинамической лаборатории, той самой, где умер Волох, привлек внимание Юрия. Он быстро отворил дверь и остановился, остолбенев от удивления и ужаса.

У стола сидела Яринка, с лицом, перекошенным от боли. Одна ее рука была крепко зажата в небольшие тиски. Из маленького крана с высоты двух метров падали капли воды. Они попадали точно в одно и то же нежное место на руку Яринки, на голубоватую жилку, где бился невидимый пульс.

Двое солдат стояли у стола, а у окна, глядя на далекие самолеты, стоял Дорн.

— Что вы делаете? — закричал Юрий, бросаясь к Яринке.

Солдаты загородили ему дорогу. Дорн отвернулся от окна.

— Ярина Михайловна будет получать ежедневно по триста капель до тех пор, пока вы не согласитесь приступить к работе, — сказал Дорн.

— Мне не больно, — произнесла Яринка, но в тот же миг лицо ее искривилось. Очередная капля, как длинная раскаленная игла, впилась в ее руку, и девушка застонала от боли.

— Немедленно отпустите ее, — угрожающе сказал Юрий, сам не узнавая своего голоса.

— Только после того, как вы приметесь за работу, — резко ответил Дорн.

Крайнев обвел всех обезумевшими глазами. С минуту он стоял в растерянности, не зная, что делать. Он хотел броситься на Дорна, вцепиться ему в горло, но солдаты стояли как стена. Тогда он резко повернулся и, не говоря ни слова, выбежал в коридор, хлопнув дверью.

— Ваш друг предал вас, — сказал Дорн Яринке.

Девушка ничего не ответила. Каждая капля причиняла ей неистовую боль. Когда солдаты волокли ее в эту лабораторию, она звала Крайнева. Но он не откликался, и Яринка поняла, что он не слышит. Первые двадцать капель не причинили ей боли. Но капли уже четвертого десятка так мучили ее, что у нее темнело в глазах. Они падали одна за другой, четко и методично, через каждые двадцать секунд. Ожидание нового удара маленькой капли было страшнее самого удара. Рука разбухла и покраснела. Тиски держали ее крепко, и вырваться не было никакой надежды.

— Да, ваш друг предал вас, — снова сказал фон Дорн. — Может быть, вы сами согласитесь.

Дверь с шумом распахнулась, и на пороге комнаты показался Крайнев. На него страшно было смотреть. Глаза его блуждали. Растерзанный галстук держался на одной нитке. Ворот рубахи был разорван. Юрий стоял на пороге, держа в руке большую банку с белыми кристаллами. Горсть таких же кристаллов лежала у него на ладони.

«Kzn» — «цианистый калий», — прочитал Дорн на белой наклейке банки и почувствовал, как кровь постепенно отливает от лица.

— Ну, — прохрипел Крайнев. — Сейчас же отпустите ее, или…

Он поднес руку ко рту. У Дорна стиснуло дыхание. Вся его карьера висела на волоске. Он головой отвечал за жизнь Крайнева.

— Бросьте! — в отчаянии крикнул он.

— Боишься, пес, — почувствовав свою власть, сказал Крайнев, — боишься…

Впервые за время плена Юрий столь отчетливо ощутил свою силу. Впервые понял бессилие Дорна. И все мысли минувшей ночи о собственном преимуществе снова нахлынули на него.

— Отпустите Яринку, — приказал он, и Дорн сразу же подчинился. Один из солдат ослабил винт тисков. С тихим стоном поднесла Яринка к губам свою распухшую руку.

— Сейчас приказываю я, — кричал Крайнев, сам не слыша своего крика. — Я отравлюсь сразу же, как только вы попытаетесь еще терзать Яринку. Вы поняли?

— Да, понял, — побелевшими губами прошептал Дорн. Ему казалось, что пол шатается у него под ногами. Слишком роковой оказалась бы для него смерть Юрия Крайнева.

Юрий спрятал кристаллы в карман. Он видел, что Дорн следит за каждым его движением, видел мертвенную бледность его лица, его растерянность.

— Пойдем, Яриночка! — сказал он нежно, подходя к девушке.

Она поднялась и нетвердым шагом подошла к Юрию.

На пороге Крайнев остановился.

— Имейте в виду, — сказал он. — Я спрятал и спрячу еще много кристаллов яда в разных местах. И если даже вы всех их обнаружите, я найду способ умереть. Подумайте о своей карьере, господин Дорн, вы ведь часто думаете о будущем.

Дверь бесшумно затворилась за ними. Дорн приказал солдатам выйти. Сам он зашагал по длинной светлой комнате, обдумывая создавшееся положение.

Капли с двухметровой высоты продолжали падать на холодное железо тисков и разбивались с тихим звоном. С минуту Дорн наблюдал их безостановочное движение, затем перекрыл кран. Мелодичный звон капель прекратился. В лаборатории стало очень тихо.

Дорн пробыл там около часа. А вышел оттуда, как всегда спокойный и уравновешенный. Ни намека на разочарование не было в его мыслях или движениях. Медленно дошел он до своего кабинета. Огромный деревянный орел приветствовал его с потолка распластанными крыльями.

На столе Дорн увидел небольшой ящичек и письмо. Он недовольно поморщился — опять напоминают, опять торопят.

Он опустился в кресло и нехотя взял в руки письмо. Почерк был незнакомый. Дорн медленно прочитал все. С каждой строкой разглаживались глубокие морщины на его лбу. Дочитав письмо, он улыбнулся. Открыв ящичек, осторожно вынул из него катушку кинофильма. Долго рассматривал ее, потом перевел взгляд на орла — орел смотрел на него круглым деревянным глазом..

И также сидел у себя в кабинете Юрий Крайнев. Он как никогда ясно чувствовал, что наступило время действовать. Оттягивать дальше становилось слишком опасным — Дорн мог прибегнуть к крайним мерам. Будучи пленником, Юрий не мог рассчитывать на побег, в этом он уже успел убедиться. Значит, надо изменить положение, надо стать здесь хозяином и тогда бежать.

Вновь мелькнула мысль о самоубийстве. Оно не было бы спасением. Наоборот, скорее походило бы на победу Дорна. Нет, Крайнев должен жить, жить для того, чтобы победить. Он знает удивительные вещи о реактивных самолетах. Он построит самолет и когда-нибудь, когда все будут думать, что машина надежно прикована к земле, взлетит на нем с этого проклятого аэродрома. Надо только найти убедительный повод для того, чтобы начать работу.

Юрий сидел, смотрел в окно и ничего не видел. За окном, делая в воздухе большие плавные круги, опускалась маленькая пушистая снежинка. Мокрым пятнышком упала она на асфальт.

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Они сидели в кабинете Дорна. Тяжелые шторы на окнах были опущены. На стене белел маленький экран. На широком столе Дорна стоял проекционный аппарат.

Крайнев и Яринка сидели рядом. Они не могли понять, что еще придумал Дорн. Неужели он и впрямь собирается показывать им кино?

А Дорн совсем не торопился начинать свой странный киносеанс. Он сидел за столом молча, словно ждал, что кто-нибудь из пленников начнет разговор. Так они сидели довольно долго — им некуда было спешить и говорить было не о чем.

Наконец, Дорн почувствовал, что молчание слишком затянулось. И заговорил первый. Он повел речь о том, что человеческая память коротка и ненадежна. Сказал, что людям свойственно забывать своих лучших друзей. Приятели легко забывают друг друга, девушки еще легче забывают своих любимых. Даже родина предает забвению своих сыновей сразу же после того, как им оказаны последние почести.

«Вы лжете», — хотел сказать Крайнев, но промолчал. Напрасный труд переубеждать Дорна.

А тот все говорил и говорил. Это была речь, в которой слова родина, забвение, друзья, слава, и снова и снова родина и забвение, друзья и любимая — переплетались в самых невероятных комбинациях.

Крайнев и Яринка давно уже привыкли к подобным речам и относились к ним, как к давно прочитанной неинтересной книге.

Но на сей раз Дорн закончил свою речь несколько неожиданно.

— Я знаю, — сказал он, — что вам уже надоело слушать мои доводы. Я знаю: вы не верите ни одному слову из того, что говорит вам Людвиг Дорн. Поэтому я больше не буду убеждать вас словами. Сегодня я хочу, чтобы факты, неопровержимые факты и живые люди говорили за меня. Я убежден, сегодня вы мне поверите. Я только прошу внимательно просмотреть эту небольшую кинохронику. Она приобретена в Советском Союзе вполне официально.

Он замолк и нажал кнопку у проекционного аппарата. Экран осветился. Запрыгал заголовок журнала кинохроники. Это был один из обычных киножурналов, которые показывают в начале сеанса. В этом журнале был заснят комсомольский вечер в Киевском институте стратосферы.

Затуманенным взглядом смотрел Юрий на экран, где в каждом кадре проплывали знакомые места, знакомые лица.

Гранитные блестящие ступени института стратосферы появились на экране. По ним поднимается девушка, странно похожая на Валю. Черная открытая машина стоит у подъезда.

Все это проплывало на экране, как дивный, давно забытый сон, каким-то чудом вырванный из бездны забвения.

Вот Ганна идет по длинному коридору. Словно электрический ток пронизал все тело Крайнева. Мускулы его напряглись, пальцы так сжали ручки кресла, что тонкая коричневая кожа обивки лопнула. Он смотрел, не отрываясь, прямо в лицо Ганны, ловил каждое ее движение, как человек, умирающий от жажды, ловит мельчайшие капли росы.

Потом появился длинный стол, за которым сидели люди с веселыми лицами. Юрий видит всех своих знакомых, друзей. Среди других лиц, улыбающихся, веселых, тонкое белобровое лицо Валенса выделялось выражением затаенной боли.

Вот оно крупным планом, и глубоко посаженные глаза в упор взглянули на Крайнева. Это в самом деле Валенс, дорогой, хороший Валенс смотрит на него с экрана.

Вот Ганна, рядом с ней выплыло лицо Матяша.

Да, это Ганна. Это действительно она. Это ее глаза смотрят на Юрия Крайнева. Таким знакомым движением она опускает ресницы, чтобы затем неожиданно и как бы удивленно вскинуть их. Тогда взгляд ее яснеет, но равнодушие и странная усталость не исчезают.

— И ни одного воспоминания о вас, Юрий Борисович. Все, и даже родина, уже давно вас забыли, — слышит Юрий тихий, но внятный шепот Дорна.

Дорн остановил аппарат, включил люстру. Яркий свет резанул Крайнева по глазам и отрезвил его.

Он постоял возле экрана, обвел взглядом кабинет, посмотрел сначала на Дорна, потом на Яринку, и руки его медленно опустились.

Словно остановившись после быстрого бега, он глубоко вздохнул.

— Выпейте, — Дорн протянул ему стакан.

Юрий выпил воды, и нервное напряжение прошло. Дорн смотрел на него улыбаясь, спокойно, с видом победителя. Он был уверен, что теперь из Крайнева, как из мягкой глины, можно вылепить все что угодно.

— Видите, вы мне не верили, а я вам говорил правду: у девушек, у друзей и государств удивительно короткая память.

Крайнев не слушал его. Он смотрел в одну точку на стене, в ту точку, где несколько минут назад улыбалась Ганна. Его мысли напоминали сейчас волны послештормового моря. Образ Ганны проходил через каждую его мысль, сквозь каждый вздох.

Страшно было даже подумать, что Дорн говорит правду и все действительно забыли его. И сейчас он, инженер Юрий Крайнев, всеми покинутый и забытый, несет и будет высоко нести знамя своей Родины?

Что ж, он выдержит. Сколько бы ни пришлось ему пережить страшных минут. Он сумеет вырваться и вернется. Тогда все убедятся, что коммунист Крайнев не может предать, не может забыть своей Отчизны, своих друзей.

Лицо Ганны снова возникло перед его глазами.

И вдруг он почувствовал — не Ганна причиняет ему такую жгучую боль. Слова Дорна ранили его так глубоко в сердце.

«Родина забыла вас». Нет, тысячу раз нет! В Москве должны знать, что Крайнев жив. Дорн может говорить что угодно — Отчизна не забыла Юрия Крайнева.

Он отвел руку Дорна, мягко опустившуюся на его плечо, и твердыми, спокойными шагами вышел из кабинета.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Это была уже не первая бессонная ночь. Хождение по комнате, отворенные настежь окна, холодный осенний ветер — всё это не приносило покоя, не уменьшало напряжения.

Он ходил, не глядя, куда идет. Возвращался и снова шел, сам не понимая, зачем и куда.

Но несмотря на это напряженное, суетливое хождение, мысли Крайнева как раз теперь пришли в полный порядок. Он теперь лишь проверял все свои предположения, окончательно рассчитывал и обдумывал свое поведение перед последним решающим шагом.

Сам того не зная, Дорн дал ему в руки прекрасный повод для объявления капитуляции, для начала работы. Теперь все будет выглядеть вполне правдоподобно. Предательство Юрия Крайнева ни у кого не сможет вызвать сомнений.

Потом приходили противоречивые мысли. Правильно ли он рассчитал? Хватит ли у него знаний, изобретательности, уверенности, чтобы обмануть Дорна? Не сможет ли немец оказаться умнее и дальновиднее, чем думает о нем Юрий?

Нет, тут уже все проверено. Бояться нечего. Дело здесь не в уме или дальновидности самого Дорна. Дело здесь в том, что вся система немецкой науки не позволит ему увидеть возможности, скрытые в самолетах с реактивными двигателями. Только на этом может и должен строить свои расчеты Юрий Крайнев. Только в этом заключается залог и возможность успеха его побега. Он не расскажет Дорну ничего нового. Он будет оттягивать время, строя давно всем известные самолеты, и дождется своей минуты. А если такая минута не наступит, то придется умереть. Не может больше Юрий Крайнев сидеть без работы, заживо похороненный в этой комфортабельной тюрьме.

Мысль о смерти исчезла мгновенно. Она была как бы последним возможным выходом. К ней Юрий может прибегнуть лишь тогда, когда положение действительно станет окончательно безнадежным. А пока еще можно бороться, и не только бороться, а даже победить. И Крайнев победит…

Утро пришло серое, осеннее, плакучее. Мелкие капли моросящего дождя стекали по стеклам, сливаясь в маленькие ручейки. В комнате забрезжил неуверенный бледный свет. Электричество побледнело и стало бессильным. Предметы посерели и утратили четкость окраски.

Крайнева пригласили к завтраку, как обычно, в девять. Он быстро умылся и, вытираясь, несколько минут стоял перед зеркалом. Он изменился и осунулся за эту ночь. Синеватые тени залегли под глазами, морщины на лбу обозначились резче.

Он вышел в столовую молчаливый, спокойный и уравновешенный. Завтрак прошел в полной тишине. Мэй несколько раз обращалась к отцу, но тот отвечал сухо, сдержанно, и в конце концов девушка замолчала.

— Я хотел бы поговорить с вами, — обратился Юрий к Дорну, поднимаясь из-за стола. — Я буду ждать вас в гостиной.

Он вышел, провожаемый заинтересованными и встревоженными взглядами. Яринка, не отрываясь, смотрела на Дорна. Но тот, казалось, вовсе не торопился идти за Крайневым. Он уже предвкушал победу. Правда, он еще не совсем ясно представлял себе, как это произойдет, но был убежден в приближении своего триумфа.

Яринка тоже почувствовала какую-то неуверенность в словах и тоне Крайнева. В сердце ее закралась тревога. И когда Дорн, аккуратно сложив салфетку, поднялся из- за стола, Яринка поднялась тоже. Она вошла в гостиную вместе с Дорном и села в кресло напротив Крайнева. Дорн остался стоять, опираясь рукой на спинку стула.

— Вы хотели говорить со мной, Юрий Борисович. Я слушаю вас.

Крайнев молчал. Он спокойно созерцал. Дорна, словно впервые видел его. Он глядел на Яринку, и тень улыбки пробегала по его губам. Он переводил взгляд на окно. Там под серыми облаками сновали самолеты, и суровость сковала лицо Крайнева.

— Да, я хотел говорить с вами. Я хотел сказать, что сегодня приступаю к работе. Ставлю только одно условие: никаких заданий от вас я не стану принимать. Буду конструировать и строить только то, что захочу сам.

Дорн склонил голову в глубоком почтительном поклоне.

— Я безоговорочно принимаю ваши условия. Вы можете начинать работу, когда вам будет угодно.

Он еще раз поклонился и медленно, едва сдерживая себя от слишком быстрых, взволнованных движений, вышел из гостиной.

Яринка не отрывала теперь взгляда от Юрия, словно не веря, что перед нею сидит крепкий, гранитный Крайнев, человек огромной силы, на которого всегда приходилось опираться. Эта сила растаяла на ее глазах. Гранитная глыба рассыпалась на мелкие бессильные песчинки. Яринка теряла последнюю опору.

Неужели перед нею сидит Юрий Крайнев, тот самый Крайнев, которому она привыкла доверять больше, чем самой себе? Как он может улыбаться сейчас, когда страшные слова измены уже слетели с его губ?

Яринка не могла смотреть в эти ясные, обведенные темными кругами, глаза. Они были прозрачны и правдивы, они не могли изменить…

Она с трудом поднялась и, шатаясь, вышла из гостиной. Крайнев что-то говорил ей вслед, но она не остановилась. Голос Крайнева звучал как бы в густом тумане, и разобрать что-либо Яринка не могла.

Пошатываясь, как тяжело больной человек, она добралась до своей комнаты и упала на кровать. Весь мир качался и кружился перед глазами.

— Юрий предал, Юрий предал, — повторяла она, словно не понимая всего значения этих слов.

Что же теперь делать ей, Яринке?

Неужели и она должна пойти к Дорну и заявить о своей готовности работать в лабораториях? Нет. Этого никогда не будет. Крайнев может предать, но Яринка — никогда!

И вдруг ей вспомнились слова покойного пилота Волоха: «Изменников Родины надо убивать, или они должны умирать сами. Это уж по их выбору. Только я глубоко убежден, что нас все это не касается…»

Счастливый Волох! Он умер тогда, когда это действительно еще их не касалось. А теперь? Яринка одна должна решать этот страшный вопрос. Она сама должна судить инженера Крайнева и сама привести в исполнение приговор.

«Изменников Родины надо убивать, либо они должны умирать сами!»

Эти слова звучали как лозунг и как приговор.

Да, предателей Родины надо убивать. Сейчас нужно пойти в аэродинамическую лабораторию, взять маленький револьвер, войти в гостиную и убить Крайнева.

Яринка металась в непривычных, мучительных сомнениях, боясь безнадежно запутаться в них. Всю жизнь она привыкла на кого-то опираться, с кем-то советоваться, кого-то слушать. А тут она сама должна решить судьбу жизни и смерти одного из лучших своих друзей. Она чувствовала огромную ответственность перед Родиной за каждый свой шаг.

Нельзя дальше колебаться. Крайнев подло, позорно предал, и единственной расплатой может служить только его смерть. Но неужели же она, Яринка, собственными руками должна убить Крайнева?

Да, именно она. И сделать это надо немедленно, ибо завтра Юрий уже приступит к работе, наметит первые чертежи. Тогда будет поздно.

Слез у нее не было. Она отметила это с некоторым удивлением. Встала с кровати, уже полностью владея собой. Сейчас это было особенно важно.

Расстояние до аэродинамической лаборатории показалось ей растянутым на много километров. Она шла чуть ли не ощупью.

А что, если там уже нет револьвера?

Она даже похолодела от этой мысли и ускорила шаги.

Револьвер лежал на том же месте, где его оставила Яринка. Она вздрогнула от прикосновения к холодной стали. Револьвер обжигал руку. Не торопясь проверила, заряжен ли он. Стреляная гильза, тихо звякнув, упала на пол. Этим выстрелом был убит Волох…

«А может, лучше самой застрелиться?» — пришло ей на ум.

Это казалось совсем не страшным. Вот так, поднести револьвер к виску, почувствовать кожей холодный кружочек ствола и нажать спуск. Тогда не нужно будет думать, не нужно будет так жестоко мучиться.

А Крайнев? Он останется жить и работать на этого хищника Дорна? Нет, этому не бывать.

Яринка решительно спрятала револьвер в карман и медленно пошла в гостиную. Крайнев должен был находиться там. С каждым шагом идти становилось все труднее, словно взбиралась она на высокую крутую гору и силы покидали ее.

Она отворила дверь гостиной с таким чувством, будто бросалась в ледяную волну. Глаза Крайнева, обведенные синими кругами, появились перед нею. Глядя прямо в эти глаза, Яринка медленно приближалась к Крайневу.

Он даже поднялся ей навстречу — таким страшным и необычным был застывший взгляд девушки.

— Ты предал, — сказала Яринка. Голос ее звучал устало, но твердо.

Черный кружочек ствола смотрел прямо в глаза Крайнева.

— Я не предал, — прошептал он, — я по…

— Молчи! — крикнула Яринка. — Молчи, а то я не смогу…

Что-то со страшной силой ударило ее под локоть, и в тот же миг раздался гулкий выстрел. Макс Буш схватил Яриику за руку и отнял револьвер. Из пробитого аквариума брызнула серебристая струя. Рыбы метались в зеленоватой воде.

Крайнев провел ладонью по лбу и тяжело опустился в кресло. Он был бледен как стена, круги под глазами почернели.

Буш посмотрел на Яринку, потом на Крайнева и презрительно шевельнул губами:

— Подрались, как дети…

— Он предал, — сказала Яринка.

— Знаю, — отрезал Буш, — и хочу предупредить господина Крайнева, что если кто-нибудь узнает о наших разговорах, то у него останется совсем немного драгоценной жизни.

Он повернулся и, непривычно сгорбившись, вышел из комнаты. Дверь гулко хлопнула за ним.

— Яринка, — тихо произнес Крайнев. — Я же не предал…

— Молчи! — вскричала девушка, бросаясь к двери. — Я ненавижу тебя!

Юрий остался один. Мокрый пол поблескивал. Вода еще капала из простреленного аквариума. Крайнев подошел к стене и выковырнул маленькую, еще теплую пулю. Минуту назад она могла пробить его сердце. Он сидел, задумчиво взвешивая пулю на ладони.

А Людвиг Дорн в своем кабинете писал победные письма и телеграммы. Сегодня его день, день триумфа, день победы. Сегодня Людвиг Дорн действительно показал всем, на что он способен.

И когда перед ним появился Буш с револьвером в руке, Дорн поднялся встревоженно и со страхом.

— Сядьте, — сказал Буш, и Дорн послушно сел. — Вы когда-то хвастались своей организацией. Смотрите, какими игрушками забавлялась эта девушка.

Дорн побледнел. Буш заметил это и криво улыбнулся.

— Не бледнейте. Сегодня я спас жизнь Крайневу, а заодно, кажется, и вам, — насмешливо сказал он.

Побледневший Дорн с ужасом слушал рассказ Буша. В конце концов он не выдержал, вскочил с кресла и, схватив Буша за руку, прошептал:

— Буш! Вы этого не понимаете, но сегодня вы поистине спасли меня.

Буш ничего не ответил.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Боевая машина — двухместный истребитель — стояла на аэродроме недалеко от входа в дом. Это была последняя модель, обтекаемая, как капля падающей воды. В полете она должна была развивать большую скорость.

Пушка и пулеметы сняты. Двухместный истребитель сейчас не более, чем обычная спортивная машина. В баках ни капли горючего. Обо всем этом позаботился Дорн. Несмотря на согласие работать, за Крайневым наблюдали с каждым днем все строже.

В тот день Крайнев долго стоял возле машины, внимательно рассматривая каждую деталь. Он мог как следует оценить все достоинства и высокие качества этого самолета.

Он забрался в кабину и с наслаждением почувствовал под руками упругие, удобные рули. Закрыл глаза, представил себя в полете, и от этой воображаемой картины ему сразу же стало не по себе.

— Ну, как вам понравился самолет? — послышалось сбоку, и Крайнев очнулся от своих мечтаний. Он выглянул из кабины и увидел Дорна. Тот стоял и смотрел на Юрия немного иронически.

— Годится ли он для ваших исследований?

— Точно я еще этого не знаю.

Крайнев выскочил из кабины и еще раз осмотрел самолет. Машина безусловно годилась для тех опытов, какие он задумал.

— Вы, конечно, не разрешите мне самому делать испытания?

— Это было бы с нашей стороны более чем легкомысленно.

Крайнев отошел от самолета и направился в лабораторию.

Дорн шел за ним, не отставая ни на шаг. За последние дни Крайнев успел завершить огромную работу. Он трудился не покладая рук днем и ночью, не отходя от стола. Слишком долго слонялся он без работы, чтобы сейчас не отдаться ей полностью. Он возобновил в памяти конструкцию реактивного ускорителя, довольно давно изобретенного и описанного в журналах. Этот двигатель мог быть применен ко многим типам спортивных самолетов. Их скорость в этом случае значительно увеличивалась.

Дорн следил за каждым шагом Крайнева, за каждой линией, проведенной им на бумаге. Он ходил за Крайневым, угадывая его приказы, его желания, его нужды, иногда даже заискивая перед ним.

В глубине души Дорн был весьма недоволен тем, что Крайнев взялся за старую, давно всем известную и испытанную конструкцию. По мнению Дорна, в такой работе не было никакой надобности. Это еще не был настоящий реактивный самолет. Просто к обычному самолету придавались реактивные ускорители. Взлетал он. как обычная машина и только в полете мог резко увеличить скорость. Все немецкие авторитеты утверждали, что от подобной конструкции большего не возьмешь. Для чего же возится с ней Крайнев?

Ничего, за первой конструкцией пойдет вторая. Пускай инженер войдет во вкус работы. Главное, что он начал работать. Дорн уж сумеет добиться своего.

Как-то вечером Юрий почувствовал усталость. Захотелось пойти к Яринке, поговорить, посоветоваться.

С того памятного дня они с Яринкой не обменялись ни единым словом. Крайнев попросту не существовал для нее. Она обращала на него не больше внимания, чем на пустой стул. Она презирала его и всякий раз давала ему почувствовать это довольно откровенно.

Крайнев обошел весь дом в поисках профессор а Штор- ре. Дорн заставил старого профессора проверять чертежи Крайнева. Профессор утверждал, что все это чистейшее безумие, хотя с увлечением копался в чертежах.

Крайнев долго ходил по коридорам и, наконец, остановился перед дверью, где жила Яринка. Он боялся отворить эту дверь. Он совершил большую ошибку, своевременно не поведав Яринке о своих планах, и теперь не знал, как это исправить. Яринка, конечно, не поверит ни единому его слову. И всё-таки… В конце концов он осторожно постучал и вошел в комнату.

Яринка поднялась с кресла ему навстречу и остановилась посреди комнаты, бледная как мел.

— Зачем вы пришли? Я не желаю говорить с вами. Уходите отсюда.

Крайнев смотрел на девушку и с болью отмечал следы тяжелых переживаний на ее детском лице.

— Я пришел поговорить с тобой, — тихо сказал он.

— Нам не о чем говорить, — отрезала Яринка. — Я прошу вас уйти.

Она подошла к кровати и легла, спрятав лицо в подушку. Крайнев постоял немного, растерянно глядя на девушку. Плечи Яринки дрогнули, послышались приглушенные рыдания.

Крайнев сильно потер ладонью лоб и вышел из комнаты.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Большая черная машина, мягко покачиваясь на рессорах, остановилась у подъезда института стратосферы. Тяжелые осенние тучи волочились по небу, затянутому серой пеленой. Оно нависало неприятно низко, каждую минуту грозя обрушиться на землю потоками серого холодного дождя.

Мокрая листва лежала на почерневшем тротуаре. Срывался холодный пронизывающий ветер. Осень проходила над Киевом, окутывая его сумрачным туманом.

Из машины вышел высокий военный. Он быстро взбежал по гранитным ступенькам и скрылся за широкими дверьми института.

Он поднялся на второй этаж, на какое-то едва заметное мгновение задержался перед дверью со стеклянной табличкой «Юрий Крайнев» и, уже не останавливаясь, прошел в кабинет Валенса.

Директор встретил его радостной, хотя немного сдержанной улыбкой. Он поднялся с кресла и шагнул навстречу.

Они были давними друзьями, но в последнее время встречались редко. Правда, дружба их от этого нисколько не уменьшалась. Наоборот, с каждой встречей они чувствовали все большую теплоту, все большую нежность друг к другу. Это была дружба мужественная и суровая чувство, которое крепнет с годами и не может исчезнуть за один день.

Военный уселся в кресло и некоторое время разглядывал Валенса. Тот также смотрел на своего друга. Встречаясь, они всегда рассматривали друг друга, как бы отмечая знаки времени. Оба они уже достигли того возраста» когда человек долго не меняется, и оба принадлежали к типу людей, возраст которых очень трудно распознать.

— Я с тяжелой вестью, — сказал военный. — Несколько дней назад Крайнев предал.

Валенс поднял руку к лицу, словно защищаясь от удара. Через секунду рука медленно опустилась на стол — Валенс уже полностью овладел собой.

— Это немыслимо.

— Я тоже так считал. Но сообщение проверено. Сомнений быть не может.

Голос военного звучал сухо, неприятно, и Валенс с трудом узнавал его.

— Это немыслимо! — повторил Валенс.

— К сожалению, это оказалось возможным. Более того. Это так. У меня осталась только одна надежда. Я думаю… то есть, может быть, Крайнев хитрит, маневрирует, чтобы иметь возможность вырваться. Но на эго очень слабая надежда. Он старательно работает и уже сконструировал реактивный ускоритель.

Они помолчали. Валенс и не пытался найти нужные слова. Известие ошеломило его, но он все же нашел в себе силу сказать:

— Все это может означать лишь одно: скоро мы увидим Крайнева собственными глазами.

— Твоими устами да мед пить, — откликнулся военный. — Я не спорю против такой возможности, но надежды мало, очень мало…

И опять они просидели несколько минут в полном молчании.

— Ну, я поехал, — поднялся военный, — на днях заеду еще. Может быть, смогу привезти что-нибудь более радостное.

Валенс машинально встал, чтобы проводить друга, но мысли его были уже далеко.

Они, как всегда, тепло простились, и военный вышел из института. Он быстро сбежал по блестящим ступеням. Накрапывал мелкий осенний дождик. Военный сел в машину. Послушно, как живое существо, тронулась она с места.

Было больно вспоминать спокойное, чересчур спокойное лицо Валенса. Военный хорошо знал, каким напряжением воли дается такое спокойствие.

Машина быстро мчалась по мокрому асфальту, и шины с тихим шорохом разбрызгивали капли холодного дождя.

Сразу же после отъезда военного Валенс тоже вышел из института. Он отослал машину и пошел пешком. Его сразу охватила пронизывающая осенняя морось. Дождь усилился и прибил к асфальту мертвую листву каштанов и кленов. В воздухе запахло водянистым снегом и прелью.

Валенс шел в сыром тумане. На сердце у него было неспокойно. Казалось, что и туда проникла сырая осень.

Валенс шел и шел по мокрым улицам осеннего Киева, не разбирая дороги. Он ходил только потому, что не мог оставаться в высокой светлой комнате наедине со своими мыслями. Ходил, чтобы устать и, придя домой, сразу уснуть.

Пелена тумана как бы расступилась перед ним, чтобы сразу же стать еще более плотной. До глубокой ночи ходил высокий сутуловатый Валенс по безлюдным, пустынным в этот час улицам Киева.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Дорн осуществлял проект Крайнева молниеносно. Уже через два дня после того, как Шторре проверил все чертежи, были готовы основные детали ускорителей и конструкции крепления их к самолету. Собственно говоря, это должен был быть всем инженерам в Советском Союзе известный самолет ЮК-6. Юрий хорошо знал, на что способна эта модель. Он знал о ней больше кого бы то ни было, и именно на этом базировались все его расчеты.

Работы выполнялись удивительно быстро, но увидеть хотя бы одного работника Крайневу не удавалось. Дорн имел все основания не показывать Крайнева никому. Поэтому Юрий отдавал распоряжения Дорну или Шторре, а исполнители появлялись ровно через две минуты после того, как Юрий скрывался за дверью своей тюрьмы.

Самолет, по мнению Юрия, только с большим трудом мог оторваться от земли. Поэтому на аэродроме устанавливали мощную катапульту — машину, которая могла выбросить в воздух самолет в десять раз тяжелее. Ее устанавливали одновременно с оборудованием самолета. Должен был быть обеспечен безукоризненный взлет.

Работы шли полным ходом, и Дорн был доволен. А Крайнев ходил мрачный, злой, односложно отвечал на вопросы и ни с кем не желал разговаривать.

Какая радость от того, что работа идет хорошо, если все его планы могут рухнуть из-за этой глупой девчонки… Не может же он бежать, оставив ее здесь. План его был продуман во всех деталях, но осуществить его без Яринки Крайнев не мог.

Надо было действовать, надо было немедленно выяснить свои отношения с Яринкой, иначе побег нужно отложить…

* * *

Яринка теперь по целым дням не выходила из своей комнаты. Одна в четырех стенах, она подолгу стояла у окна или неподвижно сидела в кресле. Из окна ей виден был кусок бетонной стены и часть аэродрома. Небо, осеннее и тусклое, почти прилипало к окнам. Серый, давно знакомый, опостылевший пейзаж.

Когда Крайнев начал работать, Яринка некоторое время жила без опоры, без твердой почвы под ногами. Теперь она чувствовала, как к ней снова возвращается уверенность.

Она могла уже почти спокойно взвесить поступки Крайнева. И когда Юрий пришел к ней во второй раз, она почувствовала, что разговаривать с ним в состоянии совершенно спокойно.

Большой, подтянутый, он вошел в комнату, смущенно улыбаясь. Он сел на стул и молчал, не зная, с чего начать разговор. Заранее приготовленные слова испарились из головы, и остались только какие-то холодноватые фразы, которыми никак нельзя было выразить истинные переживания.

Яринка сама пришла к нему на помощь.

— Ну, как ваши работы? — спросила она, и Крайнев почувствовал в ее тоне холод и неприязнь. — Скоро получите от Дорна орден?

На такие вопросы не стоило и отвечать. Вместо этого Юрий шепотом, глядя куда-то мимо нее, сказал:

— Мы вылетим отсюда через три, максимум через четыре дня.

Яринка с удивлением вскинула глаза на бледное лицо Крайнева.

— Куда вылетим?

— Куда — не знаю точно. Во всяком случае — на восток. Может быть, удастся достигнуть СССР. А может, вылетим даже на смерть, но, во всяком случае, вон из этой тюрьмы…

— На чем вы собираетесь лететь, профессор?

— На реактивном самолете, который специально для нас строит Дорн.

— Смешно…

— А я попытаюсь эту шутку превратить в действительность. Я попробую вылететь в тот момент, когда вылететь вообще будет невозможно… — И, увидев недоуменные глаза Яринки, поспешил добавить: — Невозможно, конечно, с точки зрения наших уважаемых хозяев.

Удивление Яринки сменилось презрением. Она не поверила ни одному слову Крайнева. Была уверена, что все это придумано лишь для того, чтобы заставить ее вновь верить ему, простить его предательство.

— Все это весьма неудачно придумано, Юрий Борисович. Придумано, очевидно, специально для меня. Дорн не так наивен, чтобы оставить вас одного хотя бы на секунду возле готового к полету самолета. Придумайте что-нибудь другое…

Она говорила, не глядя на Юрия. Смотрела невидящим взглядом в окно. Ей тяжело было так говорить — она никак не могла заставить себя не верить Юрию,

— Хорошо, Яринка, — Крайнев поднялся. — Говорить нам с тобой сейчас трудно. Ты можешь мне верить, можешь не верить — это уже тебе виднее… Я не предал, а только ищу выхода. Выхода из этой бетонной могилы. И я найду его. Вот и все.

Он повернулся и пошел к двери. У порога остановился и, держась за ручку, добавил:

— Мы можем вылететь каждую минуту. Надо, чтобы ты была готова.

Яринка невольно кивнула в ответ. Крайнев улыбнулся. В это время дверь отворилась, и в комнату вошел Макс Буш. Не говоря ни слова, он приблизился к маленькому, красиво инкрустированному шкафчику, стоявшему в углу, отпер верхнюю дверку и повернул нечто похожее на выключатель. Юрий вгляделся — в секретном ящике стоял маленький микрофон.

«Все погибло, — подумал Крайнев, чувствуя, как кровь отхлынула от лица. — Он все слышал».

Переводя взгляд с Крайнева на Яринку, Буш сказал:

— Ваш план наивен. Дорн никогда не даст вам даже приблизиться к машине, если она будет готова к полету. Во всяком случае, рекомендую вести себя осторожнее. Ваше счастье, что сегодня у микрофона дежурил я.

Он посмотрел на Крайнева, на Яринку и тихо продолжал:

— Мы подготавливаем вам побег. Еще не все ясно, но такая возможность не исключена. Повторяю еще раз — осторожность!

Он снова включил микрофон и запер дверцы шкафа. Потом отошел к двери и остановился спиной к ней.

Юрий вздрогнул. Правая рука Буша неожиданно поднялась, и крепко сжатый кулак застыл в воздухе. Это было старое, традиционное приветствие красных фронтовиков.

Буш кивнул, и впервые Юрий увидел на его лице улыбку. Не сказав больше ни слова, он исчез за дверью.

Яринка и Крайнев стояли ошеломленные.

— Вот уж не думала…

Юрий кинулся к ней и закрыл ей ладонью рог.

— Т-ш-ш…

Он показал глазами на шкафчик, где стоял микрофон, и похолодел. Сколько было разговоров, сколько планов было продумано здесь словно специально для того, чтобы Дорн мог все это услышать. Ни одна их беседа не оставалась тайной. Об этом страшно было даже подумать.

— Всего хорошего, — сказал Крайнев, — я надеюсь завтра увидеть вас в лаборатории.

Яринка ничего не ответила, только улыбнулась неожиданно для себя весело и спокойно.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Дорн подвел к Крайневу высокого широкоплечего человека в пилотском шлеме и отрекомендовал его. Это был летчик-испытатель.

В тот день готовился первый пробный полет. Изящный металлический красавец стоял на нешироких рельсах наверху катапульты. Сжатый воздух должен был дать первый сильный толчок самолету. Несколько секунд он с огромной скоростью пробегал по рельсам и оказывался в воздухе, не требуя разгона по земле. Крайнев уверял Дорна, что перегруженный реактивными ускорителями самолет не оторвется от земли без этого приспособления.

Юрий знакомил пилота с управлением ракетами. К его удивлению, пилот уже имел опыт в этом деле. Очевидно, в Германии тоже работают над этими проблемами и даже достигли некоторых результатов.

Крайнев, Дорн и пилот поднялись на катапульту к самолету. Показывая пилоту систему управления, Крайнев подумал: как хорошо было бы сейчас столкнуть вниз Дорна и пилота, дать полный газ и… очутиться с разбитой машиной на земле, — иронически завершил он свою мысль. Самолет мог взлететь только от мощного толчка сжатого воздуха. Никто не захочет помочь Крайневу подняться в воздух. Кроме того, в баках сейчас нет ни капли бензина. Дорн, действительно, очень тщательно относился к своим обязанностям тюремщика.

Пилот сел в кабину. Он сидел там, осваиваясь и привыкая к управлению. Лицо его было серьезно и сосредоточенно. Он знал — со скоростью в восемьсот километров шутки плохи.

Крайнев стоял около одной из ракетных установок, под крылом самолета. Уже не впервые нечто подобное приходило ему в голову. Мы привыкли к тому, что ножницы служат для резания бумаги или материи, и очень мало кто может представить себе ножницы — как копье. А между тем швырнуть ими во врага и ранить его — совсем нетрудно. Мы привыкли к заранее предназначенным функциям предметов или машин, а для того, чтобы выявить новую функцию, нужно обладать либо фантазией, либо основательным техническим образованием. На этом именно и строится план побега Юрия Крайнева. Вот удастся ли только осуществить этот план?

Пилот долго оставался в кабине. Когда вопросы были выяснены, все трое спустились вниз.

Склонившись над синими полотнищами чертежей, стоял профессор Шторре. Он приветствовал Крайнева и спросил, все ли готово. Юрий ответил, что начинать можно, но лишь тогда, когда прикажет Дорн. Очевидно, долго ждать не придется.

Яринка стояла рядом с профессором Шторре. Уже три дня работала она с Крайневым к величайшему удовольствию Людвига Дорна. Ей уже давно опротивело вынужденное ожидание. Казалась совершенно излишней эта длительная проверка пилотом каждой мелочи. Но Яринка сама не так давно сдала экзамен на звание осоавиахимовского пилота, все понимала и старалась сдерживать свое нетерпение.

Она была в пальто, но зябко ежилась, чувствуя холод. Октябрь был на исходе. Ветер уже не перебрасывал через бетонную стену желтые листья. Все чаще и чаще заморозки белили аэродром серебристым инеем. Короче становились дни.

— Чего он там копается, — недовольно пробормотал Крайнев, когда пилот снова залез в кабину. — Машину уже давно можно выпускать.

Наконец Дорн приказал Крайневу отойти в сторону и на всякий случай поставил возле него двух солдат. Только после этого он разрешил наполнить баки бензином. Со стороны все эти предосторожности выглядели довольно нелепо, но Крайнев в глухой ярости закусил губы и с трудом сдерживал себя. Он стоял неподалеку от катапульты, иронически посматривая на суетившегося Дорна.

В баки был налит бензин, и пилот, проверяя мотор, дал первые обороты винта. Пропеллер, как бы колеблясь, сделал один нерешительный оборот и вдруг сразу исчез в бешеной скорости вращения. Мотор работал безупречно.

Все было готово к полету. Летчик высунулся из кабины и взмахнул рукой. Дорн подошел к Крайневу.

Профессор Шторре положил руку на рычаг, которым включался механизм катапульты.

Крайнев понял, что настало время действовать.

— Остановитесь! — закричал он, бросаясь к Шторре. — Остановитесь, я совсем забыл…

Солдаты схватили его за плечи, Дорн испуганно бросился к нему. Профессор Шторре отпустил рычаг включения.

— Остановитесь! — продолжал кричать Крайнев. — Как мы могли забыть? Винт… надо сменить винт…

Удивленный пилот выключил мотор и вылез из кабины.

— Слезайте, — махнул ему рукой Дорн и приказал солдатам стать у входа на катапульту, хотя Крайнев и не думал туда лезть.

— Понимаете, — лихорадочно жестикулируя, говорил Юрий, обращаясь к профессору Шторре, — на самолете стоит старый винт с неизменным шагом…

— Вы правы, — подумав, медленно ответил Шторре. — Такой винт на большой скорости может стать тормозом. Надо поставить винт с автоматическим регулированием.

— Когда вы сможете дать чертеж? — сухо и раздраженно спросил Дорн.

— На проект нужно немногим больше суток, — ответил Крайнев. — Но для нового винта понадобится специальное литье.

— Это нас не остановит, — небрежно отмахнулся Дорн.

— Распорядитесь снять этот винт, — уже тоном приказа продолжал Крайнев. — Для проекта мне нужно знать систему его крепления. Пойдем, Яринка…

Всякий раз после того, как распоряжение было отдано, Крайнев сам спешил войти в дом, чтобы не слышать оскорбительного напоминания Дорна.

Шторре, летчик и Дорн остались возле самолета. Вызванные техники уже снимали винт. Новый винт мог быть изготовлен не раньше, чем через три дня.

Дорн злился и хмурился. Но все же лучше подождать еще три дня, чем пережить неудачу, а может быть, и катастрофу.

Пилот и рабочие ушли, забрав с собой снятый винт. На аэродроме остались только Шторре и Дорн. Старый профессор хотел спросить Дорна, не получил ли он письма от Вальтера, но отложил свое намерение до встречи в гостиной.

— Надо поставить охрану, — не то спрашивая, не то утверждая, сказал Дорн.

— Куда? — не понял Шторре.

— Сюда, к самолету. Не может ли Крайнев его как- нибудь использовать?

— Каким образом?

— Вылететь.

— Ну, знаете, с таким же успехом можно полететь на полах своего собственного пиджака. Я еще не слыхал, чтоб самолеты поднимались в воздух без винтов.

— Да, но пилот не выпустил бензин из баков. Прошу вас сделать это.

— Зачем? Ведь винта нет.

— Я вас прошу.

— Но ведь это бессмысленно.

— Я приказываю.

— Хорошо. — Шторре пожал плечами. — Но это совершенно лишняя работа.

Кряхтя и охая, он полез на катапульту, чтобы выпустить из баков бензин. Дорн направился в помещение. Самолет без винта казался раненым.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Вечером профессор Шторре не выдержал. Какая, в конце концов, разница: спросит он о письме сына сегодня вечером или завтра утром, как было условлено? Решительно одернув на себе пиджак, профессор направился в кабинет Дорна.

— У вас есть какие-нибудь новости? — сразу спросил его Дорн. — Нет? Я не вызывал вас.

Шторре растерялся. Он не знал, как себя держать. Не находил нужных слов. А Дорн смотрел на него выжидающе. Молчать дальше становилось уже неудобным и невозможным. Шторре провел рукой по седой бороде и сказал:

— Я пришел спросить, не получали ли вы писем от моего сына?

Он умолк, со страхом наблюдая за изменениями лица Дорна. Он не мог понять, почему вдруг нахмурился лоб барона и сузились глаза. Он не успел ничего сообразить, но интуитивно почувствовал — все погибло. Дорн ничего не получал от Вальтера и не мог получить, потому что Вальтер погиб в кабине самолета.

А Дорн действительно оказался в затруднительном положении. Увлекшись победой над Крайневым, он совсем забыл о Шторре. Надо было сфабриковать фальшивое письмо и успокоить профессора. Теперь, очевидно, придется идти напрямик, ибо дальнейшие оттяжки просто опасны.

— Садитесь, пожалуйста.

Шторре медленно опустился в кресло, не сводя глаз с Дорна. Он ждал ответа, но Дорн, видимо, не торопился. Наконец барон заговорил:

— Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, профессор. Я хочу, чтобы сегодня мы договорились раз и навсегда и больше никогда не поднимали этого вопроса. Прошу вас спокойно выслушать меня, выслушать и понять…

Дорн глубоко затянулся дымом и помолчал. Рука Шторре лежала на столе, сухие старческие пальцы конвульсивно дрожали. Дорн продолжал:

— Ваш сын был коммунистом, и, к большому сожалению, это выяснилось незадолго до того, как вы начали работать в наших лабораториях. Сядьте! — повелительно крикнул он, заметив, что Шторре медленно поднимается с кресла. — Сядьте и слушайте!

Шторре послушно опустился на свое место. Взгляд его стал безумным, глаза казались сделанными из мутного стекла. Он смотрел на Дорна и не видел его. Барон продолжал:

— Завтра или послезавтра первый реактивный самолет поднимется с нашего аэродрома, и профессор Шторре будет объявлен конструктором этого гениального аппарата. Профессора Шторре узнает весь мир. Ваше имя будет на устах каждого культурного человека. Вам…

— Довольно… — тихо и спокойно произнес Шторре. — Довольно, убийца! — крикнул он, срываясь с места, но силы изменили ему, и, покачнувшись, он тяжело рухнул в кресло.

— Выпейте воды и успокойтесь, — сказал Дорн. — Я вполне понимаю ваши чувства, у меня тоже есть дети.

Но поймите, что ничем помочь было невозможно. Будь это в моей власти, ваш сын не умер бы.

— Умер, — повторил Шторре, — умер, умер. Странное слово. Оно тут ни к чему. Его убили. В самолете. Значит, правда все, что мне рассказали…

— Успокойтесь, профессор…

— Я спокоен. Я совершенно спокоен. Смотрите на меня, Людвиг Дорн. Вам не страшно? Вам должно быть страшно, Людвиг Дорн. Думайте о своих детях… думайте и ужасайтесь.

На профессора Шторре, действительно, страшно было смотреть. Лицо его оставалось почти спокойным, но глаза горели диким огнем, искажая это старческое лицо. Он медленно поднялся с кресла и, не глядя на Дорна, направился к двери. Силы покидали его, но он напрягал их, делая последние усилия, чтобы не обнаружить перед Дорном своей слабости. Так он вышел из кабинета, точным движением притворил за собой дверь, но за порогом сразу же пошатнулся и тяжело привалился к дверному косяку. Передохнув, медленно, держась за стену, пошел он по коридору.

Дорн выглянул из кабинета. Профессор Шторре, пошатываясь, шел по ярко освещенному коридору; он весь дрожал и ежеминутно опирался о стенку.

«Вам должно быть страшно!» — эти слова, казалось, висели в сумеречной тишине дома. Дорн с минуту смотрел вслед профессору, потом пожал плечами и вернулся в кабинет.

Что ему до профессора Шторре, если Крайнев, сам Крайнев работает на него! Завтра Шторре превозможет себя и снова примется за дело. Из-за него не стоит и волноваться.

И Дорн принялся за письмо. Из Берлина требовали ежедневных донесений о состоянии работ, и Дорн с гордостью скрывал готовность самолета к полету. Он хотел провести первые испытания сам и только после этого уже вызвать начальника из столицы. Спектакль надо было хорошенько подготовить.

Тем временем профессор Шторре, держась за стену, добрался до гостиной. Ноги его заплетались. В комнате царил обычный полумрак. Чувствуя невероятную слабость, он тяжело упал в кресло.

— Что с вами, профессор? — бросилась к нему Яринка, сидевшая около аквариума.

Профессор полулежал, закрыв лицо руками. Тело его вздрагивало.

— Что с вами, профессор? Успокойтесь.

Яринка присела на подлокотник и провела рукой по жесткому пиджаку профессора. Шторре поднялся. Глаза его влажно блестели.

— Вы говорили правду. Они убили его, убили Вальтера. Убили и лгали мне…

В горле у него хрипло заклокотало, и голова тяжело упала на колени Яринки. Ее ладони ощутили глубокие морщины на лбу. Горячие слезы падали ей на руку. Шторре плакал. Плечи его судорожно вздрагивали.

Яринка нежно гладила серебристый ежик его волос, но профессор этого не замечал. Весь мир казался ему темной могилой.

— Бегите. Бегите отсюда, — поднялся, наконец, Шторре, обводя гостиную лихорадочным взглядом. — Бегите, потому что они убьют всех. И Крайнева, и вас…

— Вы поможете нам?

— Я не могу… Но если б мог, то отдал бы жизнь, чтобы спасти вас. Хотя кому сейчас нужна такая мелочь, как моя жизнь, если мой сын, мой Вальтер умер?..

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

В то утро блеклый рассвет долго не мог пробиться сквозь толщу облаков и хлопья густого тумана. А когда, наконец, свежий ветер разогнал туман и облака, наступил ясный холодный день.

В такие дни небо синеет какой-то прозрачной голубизной. Это не кристальная синева зимнего неба, когда глазам больно смотреть вверх, потому что воздух насыщен колючими блестками снежинок. Это не бурная бирюза весны, когда в небо мощно врываются потоки ветра. Это не ультрамариновая синька летнего неба — удовлетворенная и успокоенная жаркая голубизна.

Нет, это минорная, холодная и ясная синева, подчеркнутая лучезарными красками листвы поздней осени.

В то утро солнечные лучи не приносили с собой ни капли тепла. Ровный, не очень сильный ветерок гнал легкие облака, они летели на восток, к солнцу, прихотливо меняя форму, одно обгоняя другое.

Даже бетонная стена искрилась кристаллами инея и не казалась такой гнетущей и тяжелой, как обычно. Солнце висело совсем низко над аэродромом, холодноватое и задумчивое. Как бы нехотя, оно медленно ползло вверх.

Яринка сидела на невысоком сундучке с инструментами и смотрела на солнце. Неуемная дрожь сотрясала ее тело. Она пыталась успокоиться, плотнее куталась в пальто, но ничего не помогало.

Крайнев возился у самолета. Казалось, он выполняет работу чрезвычайной важности. Несколько синих чертежей лежали на рельсах катапульты близ тяжелых колес самолета. Руки Крайнева двигались быстро и уверенно, Он был целиком увлечен своей работой.

Но, присмотревшись внимательнее, можно было увидеть, что его движения удивительно однообразны. Он копался в одном и том же месте в управлении самолета движения его все время повторялись. Он отворачивал две гайки и тут же снова аккуратно затягивал их ключом Когда обе гайки были прикручены, он опять отворачивал их, и все повторялось сначала.

Правда, иногда можно было заметить, что Крайнев на миг отрывался от своих гаек, незаметно взглядывал на большие часы, прикрепленные над дверью дома, выжидающе смотрел на дверь, после чего снова принимался за свою странную работу.

Буш должен прийти ровно в восемь. Вчера Крайнев с ним твердо договорился.

Яринка молча сидит внизу. Она ждет, нетерпеливо и настороженно. Никто не знает, каких усилий стоит ей эта кажущаяся выдержка.

Стрелка электрических часов стоит точно на восьми. Крайнев замер, глядя на дверь. Сейчас стрелка сделает маленькое, едва заметное движение, и начнется девятый час. Точно в восемь должен прийти Буш. Неужели он тоже провокатор и не придет?

Стрелка дернулась и переступила на девятый час. Дверь оставалась неподвижной. Медленно, уже совсем машинально, Крайнев снова начал отвинчивать и завинчивать гайки. Сказывалось страшное напряжение. В голове стоял тонкий пронзительный звон.

Яринка сидела неподвижно. Она еще и еще раз мысленно проверяла план Крайнева. Он был действительно гениален по своей неожиданной простоте. Кто подумает, что самолет может подняться в воздух, когда главная движущая сила — винт — снят и только оголенный вал торчит из-под капота мотора.

И все же он мог взлететь. Он мог взлететь силой реактивных ускорителей, поставленных под крыльями, точно так, как взлетают в воздух разноцветные праздничные ракеты.

Для этого он сам должен превратиться в ракету огромной подъемной силы и дальности действия. И такому самолету им предстояло доверить свою жизнь…

Яринка тяжело задумалась. Не было ли безумием положиться на такую необычайную машину? Да и взлетит ли она вообще без винта?

Но Крайнев сказал, что самолет полетит. Ни Дора, ни Шторре не могли бы даже допустить такой возможности. Для этого у них не хватает ни широты технического кругозора, ни перспективы. В этом безусловное преимущество Крайнева, и, лишь воспользовавшись этим преимуществом, он может добыть себе волю.

А минутная стрелка на часах передвигалась все дальше и дальше, бездушная, неумолимая. Макс Буш не показывался. Либо он обманул, либо попросту испугался. Теперь уже Дорн наверняка знает обо всех их планах. Странно только, что он еще оставляет Крайнева около самолета. Должно быть, непоколебимо верит в невозможность полета без винта.

Когда часы показывали без четверти девять, Крайнев понял; дольше ждать нельзя. В последний раз закрутив и проверив гайки, он вытер руки и спустился к Яринке.

Девушка встретила Крайнева вопрошающим взглядом. Она ждала решения. Он должен ответить не колеблясь. Скоро девять, и явится Людвиг Дорн.

Крайнев посмотрел вверх, как бы проверяя погоду. Она была прекрасна. Легкий ветерок гнал на восток перламутровые облака, и Крайнев подумал, как хорошо было бы лететь навстречу солнцу и даже навстречу смерти, лишь бы только лететь…

Переведя взгляд на Яринку, он спокойно и задумчиво, как бы оценивая ее силы, сказал:

— Мы сделаем так: ты сейчас сядешь в самолет, я выпущу тебя в воздух. Будешь лететь до тех пор, пока хватит горючего. Потом ты приземлишься там, где тебе покажется удобнее. Надеюсь, ты не разобьешься, потому что эта машина, даже без винта, должна планировать вполне удовлетворительно. Постарайся, чтоб на земле тебя увидело как можно больше людей; говори всем, что Юрий Крайнев жив. Если удастся долететь до СССР — то там ты уже сама знаешь, как себя вести. Вот и все. Ну, марш наверх, в машину. Ты включишь ракеты на слабое горение и будешь смотреть на меня. Когда я взмахну рукой, ты дашь полное горение. Вот и все, — повторил он.

Яринка смотрела на Крайнева удивленно, даже несколько опечалено. Терпеливо ждала, пока он закончит, и сказала тихо, решительно:

— Все это прекрасно и придумано довольно удачно. Будет только одно небольшое изменение. В самолет сядешь ты, а я останусь здесь. Если я улечу, то тебя здесь так упрячут, что никто вовеки не найдет.

Она говорила твердо и серьезно, без тени колебания.

— Я имею право тебе приказывать, и ты должна повиноваться! — с ударением сказал Крайнев.

— Здесь никто не имеет права приказывать. Прошу тебя, не теряй времени, иди в машину…

— Это смешно. Я тебя здесь не оставлю.

— А я не позволю, чтобы Юрий Крайнев остался здесь.

Упорство и до сих пор не свойственная Яринке непоколебимость чувствовались в этих словах. Крайнев дивился, не узнавая тона этой мягкой, всегда такой нерешительной девушки. Она смотрела ему прямо в глаза уверенно, спокойно, и Крайнев понял, что уговорить Яринку не удастся.

Он улыбнулся одними губами и сказал, вынимая из кармана коробок спичек:

— Мы будем тянуть жребий. Кто вытянет надломанную, тот взлетит. Иначе я ни за что не соглашусь сесть в кабину.

Яринка колебалась. Должна ли она согласиться на предложение Крайнева? Впрочем, если вытянет Юрий, то ему непременно придется лететь, а если жребий падет на нее, то она уж как-нибудь найдет повод отказаться от своего права.

— Согласна, — сказала она, и Крайнев сразу же вынул две спички.

— Летит надломанная, — повторил он, протягивая Яринке руку.

Несколько секунд девушка смотрела на два красноватых кусочка дерева, торчавших из зажатой ладони Юрия. Она протянула руку. Пальцы ее заметно дрожали. Нерешительно смотрела она на ладонь Юрия, словно ворожила, затем резким движением вытянула спичку и ахнула: спичка была надломана.

— Ну, марш в машину. — Спокойным, размашистым движением Крайнев далеко отбросил через плечо вторую спичку. — Быстрее! Сейчас явится Дорн…

Яринка не слышала его. Она смотрела туда, куда упала вторая спичка, и подозрение закралось в ее душу. Она хотела поднять эту спичку, но Крайнев загородил ей дорогу.

— Куда ты? Иди в машину.

— Пусти, — сказала девушка. — Ты обманул меня.

Неожиданный шум привлек их внимание. Дверь распахнулась, и Дорн появился на пороге, приветливо улыбаясь Крайневу.

— О, вы стали рано подыматься, — любезно сказал он. — К великому сожалению, винт сделают только к завтрашнему вечеру. Специальное литье задерживает нас.

Яринка и Крайнев не могли смотреть друг другу в глаза. Столь удобный случай был упущен. Каждый молча обвинял другого в задержке. Кто знает, когда еще представится такая возможность?

— Пойдемте завтракать, — сказал Дорн, ничего не замечая. — Сегодня у нас будет совершенно свободный день.

Яринка и Крайнев медленно последовали за Дорном.

У порога он остановился и спросил:

— Скажите откровенно — вы знали, что эта скотина Буш — коммунист?

У Крайнева от волнения горло перехватило. Так вот почему не пришел Буш…

— Ночью его арестовали. Это поразило меня, как громом. Что он вам говорил? Небось, обещал помочь?

— Нет, — спокойно ответил Крайнев. — Он мне ничего не говорил. У него были все основания недолюбливать меня.

Они дошли до поворота в коридор, где помещались спальня Мэй и кабинет Дорна.

— Подождите меня одну минутку, — сказал Дорн, сворачивая к комнате дочери. — Я сейчас вас догоню.

* * *

После завтрака Крайнев и Яринка снова вышли на аэродром. О побеге не могло быть и речи. Теперь, когда Буш арестован, Дорн, вероятно, все время не будет сводить с них глаз. Следовательно, надо запастись терпением.

Они подошли к самолету. Его металлические крылья сверкали на солнце, которое уже сияло в зените. Оно величаво плыло по небу, затянутое легкими прозрачными облачками. Ветер почти утих.

Крайнев оглянулся. В окнах никого не было видно, но неизвестно, откуда может наблюдать за ними Дорн. Тут дверь отворилась, и профессор Шторре появился на пороге. На него страшно было смотреть. Дыбом стоящие волосы и сверкающие глаза придавали ему вид умалишенного. Пошатываясь, как пьяный, подошел он к Яринке и Крайневу.

— Что вы тут делаете? — хрипло и презрительно спросил он. — Обдумываете план побега? Уповаете на милость бога и барона Дорна? Смешио! Только смерть — вот выход из этой могилы.

Внезапная мысль пронизала сознание Яринки. Она была такой безумной, что в возможность ее осуществления трудно было поверить. Тем не менее Яринка подошла вплотную к профессору и посмотрела в его синие сумасшедшие глаза.

— Вы согласны помочь нам?

— Пробить лбом эту стену? Не согласен, — отрезал Шторре и отвернулся. Но тут перед ним появилось побледневшее лицо Крайнева.

— Нет, профессор, — тихо сказал Крайнев, — не лбом стену. Мы садимся в самолет. Вы включаете механизм катапульты, я включаю ракеты, и мы летим…

— Кто из нас сумасшедший? Я или вы? Куда ж вы полетите без винта? Я считал вас более умными…

— Ракеты понесут нас лучше, чем винт.

— Сделайте одолжение!.. — театрально расшаркался профессор. — Если вам захотелось применить столь оригинальный способ самоубийства — могу отправить вас прямым сообщением на тот свет… Впрочем, это, быть может, единственный способ вырваться из тюрьмы…

Он сильно потер лоб, пытаясь осознать происходящее, потом вдруг заторопился, подошел к катапульте, проверил механизм, еще раз потер лоб и скомандовал:

— Садитесь!

Повторять приглашение не пришлось. Крайнев и Яринка быстро взбежали по шаткой лесенке и сели в самолет.

Лицо профессора перекосила дикая усмешка, глаза горели, как раскаленные угли, нервная лихорадка судорожно сводила ему руки.

Наступил, наконец, час его мести. Кровь Вальтера Шторре, пролитая в далеких лесах, жгла грудь и требовала расплаты. Будущее Дорна находилось теперь в руках профессора. Сейчас он выпустит в воздух последнюю надежду барона Людвига фон Дорна. Он боялся только, чтобы кто-нибудь не помешал, и дергающиеся его губы шептали: «Скорее, скорее».

— Ну, прощай, Яринка, — повернулся к ней Крайнев. — Сейчас полетим.

Яринка смотрела ему прямо в глаза. Она была бледна, ни один мускул не шевелился на ее лице.

— Прощай, — скорее понял, чем услышал Крайнев.

Он хотел улыбнуться, но почувствовал, что не может, и выглянул за борт кабины. Профессор Шторре стоял внизу, держа в руках выключатель, и ждал сигнала Крайнева.

Наступила самая страшная минута — взлет. Тут могло быть столько случайностей, что предвидеть их не представлялось возможным. Да и не будь никаких случайностей, взлет без винта, на одних ракетах был неслыханной в те времена дерзостью.

Самолет мог упасть на асфальт в первое же мгновение, мог врезаться в стену, мог взорваться в воздухе. Но он мог также взлететь и вывезти пленных.

Профессор все еще стоял у выключателя, нетерпеливо поглядывая вверх. Дольше ждать было нельзя. Юрий едва заметно перевел маленький рычаг и включил зажигание. Глухой рокот раздался по обе стороны самолета. На малом газе ракеты работали прекрасно.

Юрий поднял руку с белым платком, взмахнул ею и в ту же секунду дал полную нагрузку ракетам. Он не увидел движения руки Шторре. Что-то со страшной силой ударило Крайнева в спину, и на какое-то мгновение он потерял сознание.

Самолет сорвался с катапульты, и в первую секунду колеса его почти коснулись асфальта. Но скорость придала силы его крыльям, и он понесся низко над аэродромом. Ракеты оглушительно свистели, напоминая тревожный вой сирен.

Крайнев мгновенно пришел в себя. Прямо на него стремительно надвигалась серая бетонная стена. Почти машинально он взял на себя ручку рулей глубины. Самолет рванулся вверх, и тяжелая стена — бетонный удав — осталась далеко внизу.

Профессор Шторре стоял у катапульты, все еще сжимая ручку выключателя. Дикий крик раздался позади. Шторре спокойно оглянулся. К нему бежал Дорн.

— Что случилось? — орал он.

— Ха-ха-ха! — торжествующе хохотал профессор. — Они полетели, полетели, вон они летят…

Дорн посмотрел туда, куда показывал Шторре. Длинная белая линия перечеркивала небо. В конце ее летел на восток маленький, уже едва видимый самолет.

— Помните о возмездии, Дорн, — хрипло сказал профессор. — Помните о смерти Вальтера Шторре.

Тогда Дорн понял все. Он смотрел на профессора и чувствовал, что больше не владеет собой. Он готов был вцепиться в горло этому старику.

А Шторре все хохотал, злорадно и неудержимо. Он праздновал огромную победу над Людвигом Дорном, и тот больше не мог этого терпеть. Окончательно теряя власть над собой, барон выхватил из кармана маленький браунинг и выстрелил прямо в седую бороду профессора.

— Ха-ха-ха! — все еще смеялся Шторре.

Дорн выстрелил еще раз.

Медленно оседая, Шторре упал на асфальт. Лицо его еще кривилось в судорогах неудержимого смеха. Дорн стоял над ним и, не владея собой, все стрелял и стрелял в это длинное, распростертое на асфальте тело, пока оно не замерло в последней судороге.

Потом отвернулся и долго смотрел на длинный облачный след, оставленный в небе ракетами самолета.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Взлетая с таинственного аэродрома, Крайнев не имел никакого представления о том, что предпринять дальше. С такими ракетами самолет, конечно, долго не сможет продержаться в воздухе, но все-таки некоторое расстояние он пролетит. Возможно, им удастся дотянуть до какого-нибудь аэродрома, там Юрий назовет свою фамилию, и тогда, безусловно, произойдет международный скандал, утаить который будет немыслимо.

В то же время вполне реальна и такая опасность: с аэродрома его попросту могут повернуть назад и этим окончательно лишить всякой надежды на спасение — ведь точность военной организации немцев давно уже вошла в поговорку.

Да, все могло случиться, но Крайнев не колебался ни минуты. Ему, конечно, угрожало куда больше опасностей, нежели можно было себе представить, но предотвратить или размышлять о них он не мог. Думать об этих подстерегающих опасностях можно тогда, когда они станут фактом, а до того времени одна цель: лететь на восток, пока хватит горючего. А вдруг посчастливится долететь до СССР?

Невольно у Юрия мелькнула догадка, что такая ракета — слишком ненадежный двигатель; будущее принадлежит турбореактивным моторам. Но задумываться над теоретическими вопросами теперь явно бессмысленно: обе ракеты зашипели на какой-то высокой ноте, и Крайнев понял: горючее скоро окончится. Он находился в воздухе всего несколько минут и не успел еще отлететь далеко от своей бетонированной тюрьмы; а ему так хотелось проложить между собой и Людвигом фон Дорном сотни, если не тысячи километров…

Он оглянулся и увидел взбудораженное, но отнюдь не испуганное лицо Яринки. Что за молодчина!

Потом взгляд его скользнул ниже, на землю. Зеленые сосновые рощи проплывали под ним. Иногда проскальзывали города, селения. Но ни одного аэродрома не было видно. Самолет мчался с предельной скоростью — так молниеносно преодолевать простор Юрию Крайневу еще никогда не приходилось, Это было прекрасно, но в то же время он понимал, как ненадежна его машина, как трудно и опасно будет посадить ее на аэродром, И снова мысль о пригодности ракет для межпланетных перелетов и ненадежности их в полетах над землей зашевелилась в голове, но к какому-либо выводу Крайнев прийти не успел: слева показалась ясно видимая опасность.

Две пары истребителей последней конструкции шли наперерез самолету Крайнева. Это могло быть простой случайностью, но скорее всего истребители эти высланы Дорном. Значит, придется принимать бой, а у беглецов нет никакого оружия, кроме одного: неимоверной скорости, намного, конечно, превышающей возможности вражеских машин.

Таким образом, если удастся их обойти, спасение обеспечено, никто не в силах его догнать. Если же произойдет встреча…

Но о том, что случится тогда, Крайнев не хотел и думать. Для начала нужно точно выяснить намерения пилотов четырех «мессершмиттов», на разной высоте идущих ему наперерез, как бы загоняя его в ловушку.

Юрий еще раз оглянулся на Яринку. Она сидела все так же спокойно, не помышляя об опасности, а может быть, спокойствие ее было кажущимся. Предупреждать ее не стоило. Потом она и сама все поймет… если успеет.

Длинная очередь светящихся точек, напоминающих ярко-красные редко нанизанные бусы, прошла чуть наискосок от самолета. Это была красноречивая информация. Теперь все ясно: «мессершмиттам» приказано перехватить и сбить реактивный самолет, и они уже идут в атаку, уверенные в своей победе. Ведь они знают — Крайнев беззащитен, безоружен, он должен погибнуть. Уж очень громкий будет скандал, если весь мир узнает о его аресте.

Еще одна очередь трассирующих пуль прошла над крылом, и Юрий понял, что держаться на прямом курсе опасно. Он резко бросил свою машину вниз, чуть ли не к самой земле, а потом с разгона свечкой взмыл вверх. В столь смелом вертикальном маневре и заключалось его преимущество. В момент перехода от спуска к взлету у Крайнева снова потемнело в глазах. Но он преодолел слабость и оторвался от своих врагов.

Все это произошло до того молниеносно, что Юрий даже не мог сообразить, куда девались его преследователи. Никого не было видно под безмятежным куполом голубого неба. Легкие облака проплывали над ним, какой-то город показался внизу… Тихо и мирно. Будто никогда и не существовало этих четырех хищников…

«Вот что значит реактивная техника!» — подумал Крайнев. Он, оказывается, просто-напросто оставил вражеские самолеты далеко позади, и теперь, вероятно, их пилоты ругаются на чем свет стоит и форсируют моторы, стремясь хотя бы издали увидеть отблеск ракет. Напрасная мечта… Впрочем, о них уже можно не думать. Куда сесть — вот основной вопрос.

Юрий поглядел на землю. Должны, же быть здесь какие-нибудь аэродромы! Вот так всегда: мозолят глаза, когда в них нет надобности, а когда нужно — ни одного не обнаружишь!

Подвижная тень привлекла его внимание… Совсем нeвысоко над землей шел тяжелый пассажирский самолет немецкой люфтганзы. Опознавательные знаки его отчетливо проступали, и Юрий сразу же пошел параллельным курсом. Этот «пассажир» мог точно указать ему направление на аэродром.

И действительно, очень скоро серебристые крылья самолетов, вытянувшихся в одну линию, заблестели на земле, и широченная взлетная дорожка разостлалась на сером, будто вытоптанном поле. Совсем недалеко от аэродрома виднелись очертания какого-то большого города — узнать его Юрий не смог. Но как бы там ни было, теперь он сядет, и немцам не удастся снова его схватить. Тут, на аэродроме, стоят несколько десятков самолетов, а значит, есть и люди. Чем больше глаз увидит Юрия Крайнева, чем больше ушей услышит его имя, тем больше будет у него шансов вернуться домой.

Крайнев резко развернулся и, снижаясь почти отвесно, устремился на аэродром. Сейчас его тревожило одно: горючее. Если заряда в ракетах не хватит, что тогда?..

Он не мог даже приблизительно представить себе, как трудно посадить самолет на такой скорости. Юрию приходилось много летать, но на таком самолете он летел впервые. И когда земля была уже близка, Юрий не сомневался в том, что его ждет.

Весь собранный и сосредоточенный, крепко держа себя в руках, вел он самолет на посадку, а на огромном аэродроме в Ландсберге множество людей, затаив дыхание, наблюдало за этой необычайной, словно пылающей в огне, машиной, которая заходила на бетонированную дорожку.

Аэропорт, где собралось сегодня со всех стран Европы множество самолетов, жил своей обычной размеренной жизнью. Неожиданное появление этого пылающего самолета спутало все карты, заставило немедленно отменить вылеты, отложить прием, приказать экипажам машин, которые были уже на подходе к аэродрому, отойти подальше от Ландсберга, ибо кто же знал, с чем летел этот пылающий самолет!

Как раз в это время первый пилот советского рейсового самолета уже собирался выруливать на старт. Дойдя до начала бетонированного поля, он вдруг получил по радио приказ остановиться и освободить дорожку. Ничего не понимая, он громко выругался, потом поднял голову и только свистнул, указывая другому пилоту на пылающий самолет.

Дорожку и в самом деле нужно было освобождать и как можно скорее. Но не успел советский пилот развернуть свою тяжелую, полную пассажиров и груза, машину, как неизвестный самолет с невиданной скоростью домчал до края площадки и полетел над ней низко-низко, почти касаясь бетона, — видимо, не решаясь приземлиться. Вот он коснулся бетона, еще на мгновение взлетел в воздух, чудом удержал равновесие и побежал вдоль дорожки. Советский пилот видел, как горит не приспособленная для такой посадочной скорости резина на колесах, и сообразил, что этот самоубийца непременно зацепит его самолет. Он изо всех сил форсировал моторы, но все-таки понял, что развернуть машину ему не удастся.

А необыкновенный самолет, пламя на котором уже исчезло, потому что Крайнев выключил ракеты, все приближался. Вот между ними уже меньше ста метров расстояния, вот он уже рядом… Удар!

Пилот был уверен, что удар окажется значительно сильнее. Но самолеты зацепились один за другой лишь концами крыльев. Тяжелый пассажирский только содрогнулся весь и остался на месте, хотя металл на краю крыла немного смялся. Маленький самолет, столь нежданно упавший с неба, дважды крутнулся на месте и замер, накренившись на один бок, как тяжелораненый.

А от здания аэровокзала уже бежали люди, спешили автомашины. Но быстрее всех возле самолета оказались советские пилоты. На такую удачу Юрий уж никак не рассчитывал!

Еще не зная, с кем придется встретиться, еще не веря в свое спасение, Крайнев вылез из тесной кабины, стал ка твердую землю и даже потоптался немного, как бы проверяя прочность этой земли.

Пилот советского самолета подбежал к нему, яростно бранясь. У него для этого были все основания. Возьми Крайнев на несколько метров правее, самолеты столкнулись бы и тогда — катастрофа была бы неминуема: взрыв, человеческие жертвы…

— Руки, ноги вам, идиотам, поперебивать мало, — еще издали закричал пилот. — Кто вас учил летать? Где ваша служба оповещения? Кретины несчастные!.. На веки вечные лишить таких летчиков прав…

Он проклинал и отчаянно ругался, поглядывая на вмятину крыла на своем самолете, а для Юрия эта брань звучала нежнейшей музыкой. Теперь, значит, уже ничто не сможет ему помешать вернуться домой, теперь вокруг советские люди…

Второй пилот тоже подошел ближе, поглядел на Крайнева, и на лице его отразилось неподдельное изумление.

— Послушайте, — сказал он. — То ли я пьян, то ли сплю… Вы — Крайнев?

— Да. Я Крайнев, — счастливо улыбаясь, ответил Юрий и вдруг почувствовал, что силы изменяют ему. Он опустился на бетонную дорожку.

С самолета уже сошли пассажиры, окружили Юрия, Все знали о его смерти, один из них даже присутствовал на похоронах Крайнева. Но пока подбежали служащие — все выяснилось.

Советский самолет лететь с помятым крылом, конечно, не мог. Нужно было его ремонтировать. Поэтому Крайнев вместе со всеми пассажирами отправился в помещение аэровокзала.

— Мы вынуждены, — заявил ему начальник аэродрома, — немедленно арестовать вас за нарушение правил полета. Вас будут судить и, конечно, накажут. Ведь из-за вас чуть не произошла катастрофа.

Юрий, стоя рядом с Яринкой перед начальником аэродрома, только блаженно улыбался в ответ. Теперь уже ничто его не страшило — за пассажиров, вышедших из советского самолета, он держался, как за спасительную нить.

— Прежде всего, — сказал он наконец, — вам придется связать меня с советским консулом. А там уж посмотрим, кого будем судить.

На аэродроме оказался корреспондент какой-то английской газеты, который летел на Балканы. Ради такой сенсации он решил изменить маршрут, и пока начальник аэродрома получал приказ, как поступить с Крайневым, пока он старался этот приказ выполнить, корреспонденция уже была готова. Да и все на аэродроме только и говорили, что о Крайневе. Теперь уже ничего невозможно было ни скрыть, ни изменить.

— А все-таки вас будут судить, — сказал начальник аэродрома, когда попытка изолировать Крайнева от советских людей оказалась неудачной.

— Многих придется судить, — ответил ему Крайнев. — И уверяю вас, что в этой очереди не я буду первым…

В это время на аэродром начали прибывать специальные самолеты. Скандал был чересчур громким, чтобы его можно было затушевать. Юрию показалось даже, что среди прибывших мелькнуло знакомое лицо, но это, видимо, была галлюцинация: не мог же так быстро появиться здесь фон Дорн…

— Только не оставляйте меня, пока не прибудет наш консул, — попросил Юрий пассажиров советского самолета.

— Даже если б захотели, то не сможем, — с улыбкой отвечали ему.

Стараясь оказать советским людям внимание и проявляя чрезмерную готовность и услужливость, начальник аэродрома предложил немедленно отправить их по назначению специальным самолетом.

— Нет, мы полетим на своем, — ответили они, и начальнику не оставалось ничего другого, как только задуматься над тем, какая кара постигнет его за невыполнение категорических приказов.

Час спустя на аэродром прибыл советский консул. Юрий Крайнев успокоился. Он знал, что впереди предстоит еще немало проволочек и оттяжек, что скандал будут стараться замять, но знал также, что теперь сделать это куда сложнее. Отныне сила Советской державы стояла за спиной инженера Крайнева в лице невысокого, очень корректного и внешне спокойного советского консула.

— Не беспокойтесь, — сказал консул. — Теперь уже ничего плохого вам не угрожает. Но какой же это скандал, подумать страшно! За всю мою дипломатическую практику еще никогда ничего подобного не происходило…

Юрий выслушал эти слова, понимающе улыбнулся и от консула уже не отходил ни на шаг.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Как и предполагал консул, разыгрался невиданный скандал. Целую неделю европейские газеты пестрели сенсационными сообщениями об увозе Крайнева и бегстве его из бетонированной тюрьмы. И чем больше разгорались страсти, тем яснее становилось, что в фашистской Германии Крайнева удержать не удастся. Но в один прекрасный день все, словно по команде, окончилось. Газеты вдруг утратили всякий интерес к этому событию. Будто ничего необычайного и не произошло.

Это неожиданное молчание могло означать только одно: Крайнев едет домой. С этой минуты его имя перестало занимать буржуазную прессу. Вот если б он отказался вернуться в Киев, тогда другое дело… А так — что ж тут интересного — человек не предал, остался честным — никакого повода для сенсации!

И в одно осеннее утро Яринка и Крайнев в сопровождении советского консула очутились на Силезском вокзале в Берлине.

— Вы знаете, — с улыбкой, которая теперь уже не сходила с его лица, говорил Крайнев, — мне и сейчас еще страшновато ехать. Все мерещится, будто какая-то неожиданность подстерегает…

— Не думаю, — спокойно ответил консул. — Слишком много шума вызвала ваша история. Повторить что-либо подобное они не смогут.

— Господи, как мне хочется домой! — вздохнула Яринка.

— Не позже, чем послезавтра, вы там будете, — заверил ее консул.

Таможенные чиновники осмотрели багаж. Несколько коротких формальностей, и паспорт уже лежит в кармане на самом сердце.

Длинный темно-зеленый поезд, держа курс на восток, медленно трогается с места, провожаемый недоброжелательными взглядами нескольких человек в штатском, которые всё время толклись у вагона, будто собираясь пожелать Крайневу счастливого пути, да так и не осмелившись пожелать.

О возвращении Крайнева и Яринки в Киевском институте стратосферы не знал никто, кроме Валенса. Директору хотелось сделать сюрприз всему коллективу, и поэтому никому, даже ближайшим друзьям, он ничего не сказал. Сдерживая радостное волнение, буквально прикусив язык, чтобы не проговориться, Валенс распорядился подать к подъезду машину и вышел из института.

Валя сидела в машине, как всегда, подтянутая и сосредоточенная.

«Знала б ты, моя милая, какая тебя ждет неожиданность, — подумал, внутренне улыбаясь, Валенс, — небось, не сидела бы за баранкой так спокойно и равнодушно. Я-то ведь хорошо помню, как болело твое сердечко. Ничего, сейчас мы его немного подлечим…»

— На вокзал, Валя, — сказал он и сам не узнал своего голоса.

— Что с вами, Адам Александрович? — спросила Валя. — Не захворали ли вы?

— Нет, — ответил директор и переменил тему разговора. — У нас четырнадцать минут…

— Успеем. Вам еще придется ожидать.

Девушке нечего было напоминать о времени. Она прекрасно ориентировалась в нем. Так и здесь. Ровно через шесть минут автомобиль уже стоял у входа в вокзал. Валенс поблагодарил, улыбнулся и торопливо, хотя опоздать было невозможно, пошел на перрон. Валя резко развернулась и поставила свою машину на отведенное для ожидания место.

Осень плыла над Киевом. Ни одного листка не было на высоких каштанах. Голубое небо сияло над городом, и несмотря на движение машин, толпы людей и шум трамваев, — задумчивая тишина висела над улицами.

На вокзале, как всегда, суматоха. Люди торопятся к поездам, к кассам, к выходу в город. Все новые и новые машины, блестящие, лакированные, подкатывались к вокзалу, чтобы потом остановиться неподалеку от Вали.

Девушка сидела в машине и спокойно разглядывала прохожих. Несмотря на ноябрь, ее машина все еще оставалась открытой. Осень пришла ранняя, но на диво теплая. И хотя в этой поездке на вокзал к московскому поезду не было ничего необычного, тень волнения все время касалась мыслей девушки.

Какой-то странный сегодня Валенс. Наверное, что-то все- таки произошло, а вот приятное или неприятное — неизвестно. Девушка уже хорошо изучила своего директора и знала, что по пустякам волноваться он не станет.

Шоферы других машин собираются неподалеку, любуясь не столько сверкающей машиной института стратосферы, сколько светловолосым водителем. Но Валя к этому давно привыкла и не обращала внимания. Достаточно и того, что она поздоровалась со знакомыми ребятами, когда ставила машину. Вступать с ними в разговоры ей совсем не хочется. Неотвязная мысль мучает ее. Почему на обычно сдержанном лице Валенса она уловила сильное волнение? Что это может значить?

На вокзале гудели невидимые паровозы. Прибыл, очевидно, поезд. Значит, Валенс скоро появится. Чего ж она так волнуется? Чего ждет? Ведь это самая обыкновенная поездка, которые приходится делать по нескольку в день.

— Здравствуйте, Валя, — неожиданно послышался позади неё весёлый, невероятно знакомый голос.

Валя окаменела, не в силах повернуть головы. Она готова была поклясться, что это голос Крайнева. Но что это с ней? Она бредит? Да нет… Ведь она сидит в машине на площади перед вокзалом, ждет Валенса, какой же это бред?

— Здравствуйте, Валя, — послышался такой же знакомый женский голос, и девушка всплеснула руками — уж не сходит ли она с ума!

Взволнованная донельзя, испуганная, она быстро оглянулась и прямо перед собой увидела Крайнева. Он стоял с маленьким чемоданчиком в руке и смотрел на Валю. Девушка чуть не закричала от нежданной радости.

— Крайнев! — не то воскликнула, не то простонала Валя, все еще не веря…

— Здравствуйте, Валя, — сказал Крайнев, любуясь ее изумлением.

— Вы… вы живы? — Валя потрясла головой, словно желая отогнать какое-то видение. Потом сильно ударила рукой о борт машины.

— Ой, нет! Не сплю!

Шоферы соседних машин были шокированы и раздосадованы. Такая хорошенькая девушка, если она уже села за баранку, должна вести себя сдержаннее.

Вале было совершенно безразлично, что подумают о ней ее коллеги. Крайнев жив. Он здесь, в Киеве, стоит рядом с Валей, а все остальное не может иметь ровно никакого значения!

Но все же уж очень разойтись своим чувствам Валя не позволила. Лицо ее залилось краской. Она потешно насупила брови и села за руль. Слова не приходили ей на ум. Девушка просто не знала ни одного, которое хоть в сотой доле могло выразить ее чувство, Она с нескрываемым восторгом смотрела на Крайнева, а тот, тоже очень взволнованный неожиданной встречей, не знал, как вести себя, что говорить.

— Ну, может быть, мы поедем? — будто издалека долетел голос Валенса.

— Да, конечно, — ответила Валя, не вникая в смысл своих слов.

Директор помог Яринке сесть на заднее сидение. Юрий сел рядом с Валей. Машина тронулась. В полном молчании доехали они до бульвара Шевченко, и Валя уже хотела повернуть в сторону института, но Крайнев неожиданно попросил:

— Давайте проедемся. Я так давно не видел Киева.

Повторять просьбу не пришлось. Валя готова была ехать хоть тысячу километров… Лишь бы Юрий Крайнев сидел рядом…

Город, окутанный холодной дымкой осеннего солнца, проплывал мимо них. Он показывал Крайневу свои новые дома и новые строительные леса. Город тянулся вверх, к солнцу, широкими окнами, прямыми улицами и улыбками людей. Отражался в холодных водах Днепра первыми камнями гранитной набережной правого берега.

Город проходил перед Юрием Крайневым, давно знакомый и удивительно новый. Юрий горячо любил его. От Японии до Польши, от Памира до Финляндии, молодо дыша, лежала его Отчизна — и этот город был частью ее. И так хотелось, чтобы дольше длилась эта прогулка, чтобы больше мелькало перед ним давно не виденных улиц, домов, деревьев.

Но вот автомобиль, круто завернув, остановился у блестящих гранитных ступеней института стратосферы, и Крайнев оторвался от своих мыслей. Он ступил на широкую лестницу, и ему показалось, будто гранит качнулся под его ногой. Через знакомую дверь, где каждая мелочь навевала множество воспоминаний, весь охваченный радостным чувством возвращения, он вошел в институт.

Старенькая гардеробщица взглянула на него и испуганно перекрестилась. Юрий весело засмеялся, подошел к ней, крепко обнял и поцеловал — он сейчас готов был расцеловать весь мир.

Он шел по коридору рядом с Валенсом. На миг остановился у двери своего кабинета. Табличка с надписью «Инженер Юрий Крайнев» по-прежнему висела на своем месте.

«Они были уверены, что я вернусь», — подумал Крайнев и благодарно посмотрел на Валенса.

В кабинете директора они сели друг против друга и немного помолчали. Валенс почти не изменился за это время. Зато на лице Крайнева следы страданий обозначились волевыми складками у губ, даже в самой улыбке.

— Я до сих пор не могу понять, как ты отважился лететь на такой машине. Ведь это граничило с самоубийством.

— Нет, — возразил Крайнев, — самоубийцы мне никогда не нравились, и записываться в их клуб я не имел намерения. Но ведь это был единственный шанс… Никто из моих тюремщиков не мог допустить, что машина без винта сможет оторваться от земли… Именно в этом было мое спасение… Зато теперь я знаю о реактивных самолетах больше, чем кто-либо другой. Знаю, какими они должны быть, знаю, по какому пути пойдет их развитие. И, конечно, это будет не ракета, а турбореактивный двигатель.

Крайнев говорил, а Валенсу за этими словами чудилась иная мысль; будто говорит человек какие-то определенные и точные слова, слушает, отвечает, а хочет узнать что-то совсем другое и не решается спросить…

Они снова помолчали несколько минут, потом Юрий не выдержал:

— Где Ганна?..

Ни в Берлине, ни по дороге домой он не позволил себе ии к кому обратиться с этим вопросом, но тут уж больше он не мог молчать. Валенс понимал, как тяжело его другу произнести эти слова, и ответил сдержанно:

— Ганна тяжело больна. Мы приняли все меры и консультировались со многими врачами, но пока состояние ее прежнее. Мне кажется, что твой приезд будет для нее лучшим лекарством…

— Ты думаешь, она не забыла меня?

— Уверен в этом.

Они еще немного помолчали. Откуда-то снизу стал доноситься сперва неясный, а потом все нарастающий гул. Будто в глубине зародившись, куда-то вверх по строению шла мощная демонстрация.

— Что это? — спросил Крайнев.

— Наверное, товарищи собрались вокруг Яринки, а теперь идут сюда.

Валенс не ошибся. С той минуты, как Юрий поцеловался с гардеробщицей, вся работа в институте прекратилась. Новость облетела этажи с быстротой молнии. В зале заседаний Яринку чуть не задушили в объятиях.

— Где Крайнев? Дайте нам Крайнева! — воскликнул во весь голос инженер Матяш, и толпа ввалилась в кабинет директора.

Пожалуй, так энергично и резко никогда еще не распахивались двери этого тихого кабинета. Толпа людей, которые еще не верили сказанному и хотели убедиться во всем собственными глазами, стояла в коридоре, десятки верных друзей Крайнева переступили порог.

— Крайнев! Значит, правда! Вернулся! — одним вздохом прозвучало в комнате. И на мгновение стало очень тихо.

Юрий в волнении поднялся с кресла, посмотрел на друзей, на их сияющие от радости глаза, и слезы сдавили ему горло. В эту минуту он еще острее почувствовал, какое это счастье быть дома, на земле своей Родины, среди близких людей, и только теперь осознал, какой страшный путь остался за его спиной.

Матяш бросился к Юрию и обнял его своими здоровенными ручищами. И долго никто ничего не мог понять в словах и возгласах, которые раздавались в кабинете директора института стратосферы.