ГЛАВА ПЕРВАЯ

Дача академика Барсова стояла под горой. Небольшой дом с широкой верандой прятался за зелеными лозами дикого винограда. Летом разлапистые листья плотно закрывали террасу от солнца, и там в тени было прохладно. Зимой листья осыпались, и тогда солнечные лучи проникали через густое плетение лозы и разгоняли мягкие сумерки.

Солнце всходило медленно плыло оно над морем. Зима в Крыму стояла удивительно сухая и теплая. Вершина Ай-Петри четко вырисовывалась на фоне синего неба. Дожди и туманы прятались где-то в горах. На южном берегу светило солнце, и люди шли гулять к морю.

— Я очень рад, что вы приехали и мы, наконец, встретились, коллега, — сказал академик Барсов, медленно опускаясь в широкое плетеное кресло и жестом приглашая Юрия Крайнева сесть.

Барсов чувствовал на лице нежное прикосновение лучей и от удовольствия щурился. Его седая, аккуратно подстриженная бородка торчала немного кверху, и весь он, невысокий и сухонький, как будто тянулся к солнцу

Крайнев пододвинул второе кресло и сел рядом. Несколько минут они молчали. Вдоль берега шел пароход, и длинный дымный след оставался в воздухе. Темная полоса дыма висела над морем, как тучка. Пароход скрылся где-то за Ай-Тодором. Дымная полоса изогнулась под порывом ветра и исчезла.

— Я внимательно слежу за вашими работами, Юрий Борисович. Они меня радуют, удивляют, восторгают, но… не удовлетворяют. Последнее время я заметил некоторый перелом, отход от теоретических, чрезвычайно важных исканий. Вы сейчас слишком много внимания уделяете практике, и это меня огорчает. Вы должны открывать. Все остальное пусть делают ассистенты. Ваше время слишком дорого, чтобы растрачивать его по пустякам. Прошу простить мне этот поучающий тон, столь неуместный между коллегами. Однако, я, вероятно, втрое старше вас, а жизненный опыт кое-что да значит.

Юрий слушал молча. Когда-то он учился по книгам академика Барсова. Теперь их пути разошлись. Но давнее уважение оставалось прежним, и Крайнев внимательно слушал каждое слово академика. Иногда едва заметная улыбка мелькала в его глазах. Это случалось, когда Барсов употреблял слово «коллега». Оно звучало несколько неуместно, однако Юрий не протестовал.

Он непринужденно сидел рядом с Барсовым. Кепка лежала у него на коленях. Солнце блестело холодным светом на нескольких прядях седых волос. Юрию Крайневу было двадцать восемь лет, но Барсов имел все основания называть его своим коллегой.

— Я слыхал, — продолжал академик, — что вы опять заинтересовались самолетами. Это известие опечалило меня. Вы, по-моему, становитесь на неправильный путь. Вам нужно рваться в звездный простор, а вы все возвращаетесь назад, в стратосферу, поближе к земле. Я читал вашу работу о межпланетных перелетах. Это блестяще. Циолковский мог бы гордиться вами. Повороты вашей мысли меня удивляют, а чаще огорчают, хотя ни советовать, ни упрекать вас я не решаюсь.

Крайнев сидел и слушал: что он мог сказать в ответ на слова Барсова? Согласиться с ним он не может. Возражать, сказать, что академик ошибается, — как-то неудобно для первого знакомства.

— Я бы на вашем месте, Юрий Борисович, — продолжал академик, — ни на минуту не оставлял межпланетных перелетов. Вы можете возразить мне, что я сам, кроме основной работы, выполняю еще специальные задания для армии. Но кто скажет, какая работа сейчас более необходима — первая или вторая.

— Да, Николай Александрович, — тихо и задумчиво, как бы обращаясь к самому себе, сказал Крайнев. — Сейчас я буду проектировать двухмоторный крейсер-бомбардировщик. Наша работа зависит от многих неожиданных или, наоборот, слишком ожидаемых обстоятельств,

Барсов посмотрел на него внимательно, сосредоточенно и, опустив глаза, улыбнулся. Юрий носком туфли шевелил маленький, отполированный водой камешек, лежавший на полу. Широкий носок был украшен замысловатым узором. Молодой профессор тщательно следил за собой.

Академик сидел задумавшись. Эта беседа никак не походила на горячие споры, возникавшие в институте. Крайнев не знал, как говорить с Барсовым, и чувствовал себя неуверенно. Пользуясь наступившей паузой, Юрий смотрел на море. Ему казалось, что возле Ай-Тодора что- то шевельнулось. Секунду спустя он уже убедился, что это ему не кажется. Какой-то длинный низкий корабль действительно выходил из-за прибрежных скал.

Барсов заметил заинтересованность гостя и тоже стал смотреть на белую линию, появившуюся на поверхности моря перед носом корабля.

Крейсер «Красный Кавказ» шел в Севастополь. Рассекая волну, неудержимый в своем людьми направленном порыве, мчался он вдоль крымского берега. Широкая пенистая волна расступалась перед ним. Винты за кормой вздымали высокий белый бурун. Орудия стояли на палубе, вытянув вперед длинные стволы.

Краснофлотцев не было видно, и казалось, будто крейсер — живое существо и мчится вперед, целеустремленный и грозный.

Это было прекрасное, захватывающее зрелище. Барсов и Крайнев молча проводили крейсер глазами, и только когда он скрылся, словно растаяв за линией горизонта, вернулись к прерванному разговору. Но характер беседы неожиданно изменился, она стала суше, жестче, тревожнее, словно горячее, дыхание войны пролетело над тихой дачей академика Барсова.

— Видите ли, Николай Александрович, — сказал Крайнев, — только после того, как нам удастся сделать свои самолеты такими же надежными и боеспособными, как этот крейсер, я смогу вернуться к мысли о межпланетных полетах. А до того времени, не оставляя своих мечтаний, я буду строить двухмоторный бомбовоз и заодно завод, где его будут изготовлять.

Барсов подумал, пошевелил пальцами левой руки и сказал:

— Прошу извинить меня за несколько неуместные упреки, сделанные мной раньше. Я мало знаю о вашей теперешней работе. На сегодня она, конечно, важнее всего. Но обещайте мне, что, как только представится малейшая возможность, вы снова вернетесь к межпланетным полетам. Будет, преступлением, если вы забудете о них.

— Это я могу вам обещать обдуманно и уверенно, — засмеялся Юрий. — Мне самому давно уже не терпится вырваться за пределы нашей уважаемой планеты.

— Это не шутки, — серьезно заметил Барсов. — Я хочу услышать от вас определенное обещание.

— Николай Александрович, ведь это моя мечта, как же я могу забыть о ней? — искренне и взволнованно ответил Юрий.

Барсов не ответил ни слова. Он смотрел на море, туда, где скрылся крейсер. Неожиданно на террасе послышались легкие шаги. Кто-то прошел через дом, направляясь в сад.

Крайнев и Барсов оглянулись одновременно.

Высокая девушка в светлом пальто и таком же берете вышла на веранду. Копна золотистых волос, выбиваясь из- под берета, закрывала половину лба. Глаза ее внимательно, вопросительно смотрели то на Барсова, то на Юрия. Она — выжидающе, неуверенно улыбалась.

Приблизившись, она протянула Барсову руку и повернулась к Крайневу. Глаза у нее были узкие, миндалевидные. Серовато-зеленые, они казались светлее под ярким солнечным светом.

— Знакомьтесь, Марина Михайловна, — сказал — Барсов, — это профессор Крайнев.

Девушка помолчала, словно что-то припоминая. Улыбка на ее губах стала отчетливее.

— Профессор Крайнев? Из Киевского института стратосферы?

— Да, — предупредительно улыбнувшись, поспешил ответить барсов. — Вы удивлены?

— Откровенно говоря, да, — сказала девушка, протягивая Крайневу руку. — Марина Михайловна Токова.

— Крайнев, — представился Юрий.

— А я вас представляла совсем не таким и… значительно старше.

Юрий промолчал.

— Да, Юрию Борисовичу можно позавидовать: молодость— это такой капитал, который рад бы приобрести, да негде… Прежде можно было продать нечистому душу, как это сделал Фауст, но теперь и этот путь закрыт. Советская власть ликвидировала чертей, душу заложить и то некому.

Академик рассмеялся своей шутке, пригладил аккуратно подстриженную бородку и решил продолжать разговор в том же духе.

— Да, молодость, молодость, — вздохнул он.

— Простите, Николай Александрович, — неожиданно поднялся Крайнев.

Он терпеть не мог, когда пожилые люди начинали говорить многословно и беспредметно. Кроме того, Марина выжидательно поглядывала в его сторону. У нее в руках Юрий заметил большой желтый портфель. Она, наверное, собирается работать с Барсовым, и Крайнев будет только мешать их работе.

— Куда же вы? — встрепенулся Барсов. — Я ни за что не отпущу вас так рано.

— Мне надо отдохнуть, Николай Александрович, завтра в шесть утра я уезжаю в Севастополь.

— Ну, куда это годится, — развел руками Барсов, — первый раз встретились, поговорить не успели, а вы уже удираете. Нет, нет, я вас не отпущу.

— Может быть, я вам помешала? — спросила Марина.

Крайнев молча махнул рукой, улыбнулся и снова уселся в кресло.

— Мне казалось, что вы пришли к Николаю Александровичу по делу. Может быть, мне лучше пойти погулять к морю, пока вы будете работать?

Барсов взглянул на Марину, Очевидно, этот вопрос должна была решать она.

Девушка помолчала, как бы колеблясь, потом сказала неожиданно для самой себя резко:

— Нет, оставайтесь здесь. Мне ваше мнение тоже интересно узнать,

— Вот и прекрасно, вот и прекрасно, — обрадовался Барсов. — Я тоже думаю, что мнение Юрия Борисовича стоит послушать. Это вам принесет безусловно большую пользу.

— Посмотрим, — буркнула Марина и сама удивилась: неужели она не может быть более сдержанной и вежливой?

Барсов обеспокоенно взглянул на Юрия — не обиделся ли тот? Но слова девушки не произвели на Юрия никакого впечатления. Он по-прежнему невозмутимо сидел в кресле.

— Я сейчас покажу вам свою последнюю работу, — сказала Марина, щелкая блестящими замками портфеля и вынимая квадраты плотной бумаги, — но перед этим я хотела бы сделать небольшое предисловие.

— Пожалуйста, — поспешил ответить Барсов.

— Мои работы касаются еще очень мало разработанной теории полета с реактивным двигателем. Важность этой проблемы доказывать не нужно. Должна вам сказать, что пока это еще абсолютная тайна. В Ленинграде, где я работала, один только директор института знал о характере моей работы. Надеюсь, что вполне могу положиться на вашу скромность.

— Несомненно, — поспешил заверить Марину академик.

— И вы ни с кем не консультировались? — спросил Крайнев, глядя куда-то мимо Марины, на далекий горизонт.

— Мне не у кого было консультироваться. Ни в учебниках, ни в журналах почти не встречаются материалы на эту тему. Они, очевидно, существуют, но очень засекречены. Поэтому мне пришлось делать все самой, с самого начала до того момента, где я остановилась. Назвать это концом было бы слишком смело. Все это только начало.

Марина посмотрела на ту же точку горизонта, куда были обращены глаза Крайнева. Ничего особенного там не было — сливалось с прозрачным небом серо-стальное море, и длинная туча пряталась за горизонт.

— Вы прекрасно знаете все трудности, связанные с постройкой такого самолета. Проблема горючего, проблема материалов повышенной прочности, проблема посадки и взлета еще настолько не исследованы, что все приходилось начинать с самого начала. Опыт работы с обычными самолетами оказался здесь непригодным. Большая разница в скоростях самолетов с реактивными двигателями и обычных наших обесценила почти все теоретические работы в этом направлении.

Крайнев по-прежнему смотрел в одну точку на поверхности моря. Это раздражало Марину, Хочет ли он этим выказать полное свое равнодушие или такова его манера слушать?

— И все же, — продолжала Марина, — мне, кажется, удалось разрешить все эти проблемы и сконструировать реактивный самолет, который безусловно будет обладать скоростью, значительно превосходящей скорость лучшего моторного истребителя. Я не стану говорить о деталях конструкции. Основную схему и часть чертежей я могу показать сейчас, они вам расскажут значительно больше, чем любые слова. Следовало бы составить пояснительную записку, но я не успела.

С этими словами Марина передала в руки академика несколько чертежей и оглянулась на Крайнева. Тот все ещё сидел неподвижно. Даже заинтересованность, вызванная рассказом Марины, не могла оторвать его взгляда от одинокой тучки.

— Это чрезвычайно интересно, — воскликнул Барсов, просмотрев два первых листа, — просто исключительно!

Услышав его голос, Крайнев неторопливо потянулся за чертежами. Взял первый лист, лениво развернул, и все его спокойное настроение как рукой сняло.

На листе бумаги была начерчена модель одного из первых реактивных самолетов, несколько лет назад сконструированного им, Юрием Крайневым.

Он хорошо помнил, как испытывали эту модель. Она поднялась в воздух и даже продержалась несколько минут в полете. Но это все. Большего Юрий от нее и не требовал, а перешел к конструированию других, более совершенных моделей.

Об этих работах Юрия Крайнева, имевших оборонное значение, в специальных журналах публиковалось очень мало материалов. Поэтому неудивительно, что девушка, не пожелав ни с кем консультироваться, делая из своей работы полную тайну, открыла уже давно открытое, давно изобретенное.

Крайневу стало жаль напрасно затраченного огромного труда. Он взял из рук Барсова все чертежи, отметил множество мест, совпадающих с его конструкцией, внимательно просмотрел несколько остроумно сконструированных деталей, свернул чертежи и неторопливо протянул их Марине.

Слушая похвалы Барсова, Юрий думал о той минуте, когда ему придется сказать Марине правду. Юрий был убежден в том, что эту правду надо сказать немедленно, — девушка могла пойти дальше по ошибочному пути, изобретая уже изобретенное.

И в то же время Крайневу было жаль Марину. Он видел, как она расцветает от похвал академика, заметил, как порозовели ее щеки. Как же в такую минуту одним словом, одним ударом уничтожить все?

Но вот Барсов умолк, и Марина спокойно, ожидая похвалы, взглянула на Крайнева.

А тот уже снова смотрел в одну точку горизонта, где уже даже и тучки не было, а лишь серебристо поблескивало холодное море. Марине показалось, что этот отблеск коснулся глаз Крайнева — такими они стали спокойными, равнодушными. Юрий решился.

— Боюсь, что разочарую вас, Марина Михайловна, — сказал он, — но я твердо знаю, что ваш самолет сможет оторваться от земли, от трех до пяти минут продержаться в воздухе, а после того приземлиться.

— Вы говорите так, точно видели эту машину в полете. — Марина усмехнулась.

— Да, я видел ее в полете, — наклонил голову Крайнев. — Несколько лет назад я построил такой же самолет, точно по такой схеме, а частично и так же оформленный. Он дал именно те результаты, о которых я вам говорил. Ваша модель не сможет дать лучших.

Юрий поднял глаза на Марину и испугался: девушка сидела перед ним белая как мел. Вся кровь отхлынула от ее лица, и оно казалось совсем прозрачным.

— Продолжайте, — твердо сказала она, и Юрий подивился ее выдержке.

— Мне очень жаль, что вы не ознакомились с работами нашего института, в частности с моими, до того, как взялись за этот проект. Вы могли бы сконструировать действительно современную машину, а так весь ваш труд на девяносто пять процентов пропал даром. Вы изобрели уже давно изобретенное. К сказанному я могу только добавить предложение переехать в Киев и работать в нашем институте.

— Чужими руками хотите жар загребать, товарищ Крайнев, — тихо и зло сказала Марина. Дышать ей стало трудно. Она уже ненавидела Крайнева всем своим существом, и Юрий это почувствовал.

— Если бы вы увидели наши работы, если бы сравнили наши машины с вашим очень еще примитивным самолётом, вы бы никогда не произнесли таких резких и несправедливых слов, — спокойно, без тени раздражения ответил Юрий.

Марина перевела взгляд на Барсова, который был очень обескуражен всем, что происходило на его глазах, и взяла чертежи. Порывисто сунула в портфель тугие листы, щелкнула замками и поднялась.

— Всего хорошего, Николай Александрович, я еще зайду к вам перед отъездом, — сказала она, повернулась и пошла по дорожке к калитке.

Сделав несколько шагов, остановилась и, обращаясь к Крайневу, спросила:

— Значит, вся моя работа проделана напрасно?

Крайнев промолчал. Марина подождала немного и быстро, уже не оглядываясь, пошла, почти побежала к выходу. В саду и на веранде воцарилась гнетущая тишина. Все это было очень неприятно, но Крайнев твердо знал, что поступить иначе не мог.

— Как это неприятно, — сказал Барсов с искренним огорчением. — Так всегда бывает, когда кто-нибудь плохо подготовится к работе.

— Она очень талантлива, — сказал Крайнев. — С первого раза открыла то, до чего я дошел только в четвертой модели.

— Жаль, как жаль! — еще раз вздохнул Барсов.

Они сидели рядом, молчаливые, углубленные каждый в свое. Говорить не хотелось, настроение было испорчено.

Солнце уже клонилось к западу, приближаясь к верхушкам невысоких гор. В воздухе повеяло прохладой. Барсов встал с кресла, Юрий тоже поднялся. Они смотрели на море, на холодную и блестящую, как ртуть, воду.

— Пройдемте в кабинет, — сказал Барсов. — Я покажу вам кое-что интересное. Быть может, это пригодится в вашей работе.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Тучи колючих снежинок пролетали над строительством. Норд-ост гнал их с каждой минутой все быстрее, не давая лечь на землю слоем прочного снега. Ледяная крупа впивалась в лицо, как иголки.

В конторе прораба пятого участка строительства авиационного завода было светло. Маленькое, наскоро сбитое строение временной конторы содрогалось под порывами ветра. Ничто не защищало его от метели. Цех пятого участка — будущая теплоэлектроцентраль завода — существовал пока что только в чертежах, и лишь глубокие, полузанесённые снегом котлованы указывали места, где со временем поднимутся высокие стены.

В маленькой комнате стоял раскаленный докрасна чугунок, стол, несколько скамей вдоль стен. Над столом висели ходики с бутылкой чернил вместо гири. Прямо на столе, время от времени поплевывая на раскаленный чугунок, сидел прораб пятого участка — Михаил Петрович Полоз.

Перед ним лежали только что полученные большие синие листы, на которых белыми линиями были обозначены контуры теплоэлектроцентрали, чернела подпись начальника строительства в уголке последнего квадрата. Полоз внимательно просматривал их, сначала поодиночке, потом складывал в различных комбинациях, чтобы снова по порядку разложить на столе.

За окном бесновался ветер, но Полоз не обращал на него внимания. В конторе было тепло и тихо, и можно было спокойно поразмыслить над чертежами. Прораб мысленно производил расчеты, перекладывая листы, сердито дымил папиросой, а иногда ругался вслух.

Полоз имел для этого все основания. В проектных конторах всю осень мариновали окончательный проект и рабочие чертежи теплоэлектроцентрали, и только вчера они были получены на строительстве.

Таким образом завтра все будут ему сочувствовать, соглашаться, что строить ТЭЦ зимой почти невозможно, ссылаться на трудности, ругать проектную контору, — одним словом, произойдет один из тех разговоров, которых Полоз терпеть не мог. И самое неприятное заключалось в том, что всем известен срок пуска завода — первое июня; изменить этот срок никто не имеет права, и из создавшегося сложного положения он, Полоз, должен выкручиваться один. Правда, это легче сказать, чем сделать, но придумать что-то необходимо.

Полоз неприязненно посмотрел на большие синие листы. Черт бы их побрал! Ждал четыре месяца, а теперь, когда получил, из-за них одни лишь неприятности. Он сдвинул чертежи на край стола, вынул из кармана блокнот, закурил новую папиросу и стал подсчитывать дни.

Огонь в чугунке угасал. Крутые его бока уже давно покрылись сизой окалиной холода. Ветер снова гулял по конторе, и снежинки не таяли на подоконнике.

Полоз соскочил со стола и, разминая затекшие ноги, подошел к чугунке. Подсыпая уголь, он ежился и пританцовывал. Ветер быстро выдувал тепло. Но вот в чугунке опять загудело пламя, и Полоз сбросил тулуп. На строительство он приехал прямо из армии и до сих пор носил туго подпоясанную широким поясом гимнастерку и сапоги.

Он прикидывал, можно ли строительство ТЭЦ начинать весной. И выходило, что нельзя, потому что остается мало времени, кроме того, весной наступит строительная горячка, не будет хватать рабочих, и вообще на весну надеяться нечего.

Полоз сплюнул. Налетел новый порыв ветра, и пламя в трубе загудело сильнее. От ветра трещали даже скрепы на плохоньких стенах конторы.

— Погодка, — пробормотал Полоз, — хороший хозяин собаку не выгонит.

Домой ему нужно было идти чуть ли не через все строительство, во второй поселок, где стояли уже готовые дома для технического персонала. От одной мысли об этом стало холодно, и Полоз протянул руку к кожуху.

Снова засвистел ветер, и вместе с ним раздались три громких удара в дверь конторы. Удивленный Полоз открыл. В комнату влетела туча снега, за ней показалась высокая фигура в ушанке, бушлате и сапогах.

Полоз затворил дверь, с интересом всматриваясь в неожиданного гостя. Тот уже снял шапку и большой красной рукой растирал щеки и лоб. Через минуту он скинул теплый бушлат, осторожно стряхнул с него снег и бросил на скамью. Манера обращаться с вещами, словно боясь сломать их или испортить, выдавала большую, но неловкую силу.

Полоз улыбнулся. Он любил больших и сильных людей. Парень в ответ тоже улыбнулся и, словно стыдясь того, что так промерз, оказал хриплым юношеским баском:

— Я сейчас уйду. Согреюсь только немного и уйду.

— Где вы работаете? — спросил Полоз.

Парень полез в карман и вынул маленький картонный квадрат, белый с красной полоской посредине. Полоз взял в руки пропуск и увидел, что он выдай только вчера и что Василь Павлович Котик работает столяром на пятом участке, то есть здесь же, на строительстве ТЭЦ.

— Сегодня опалубку готовили?

Парень молча кивнул головой. Он уже давно узнал прораба своего участка и думал только о том, как бы поскорее удрать. Он надеялся застать здесь самое большее сторожа, а попал на самого начальника.

— Вы давно из деревни? — спросил Полоз.

— Я не из деревни. Я со строительства.

— Комсомолец?

— Да.

— Койку в бараке вам дали?

— В сорок восьмом. Нас сюда четверо пришло, — осмелев, сказал Котик и опять замолчал. Он сидел, вытянув к печке ноги, и от всей его фигуры веяло такой силой, что Полоз невольно залюбовался.

Время шло, стрелки на ходиках приближались к двенадцати. Полоз подумал о предстоящем, полном неприятностей, дне и взялся за шапку. Он помрачнел при мысли о том, что надо ждать весны, ждать и опаздывать, ждать и задерживать все строительство, ждать и сидеть без дела.

Котик заметил перемену в настроении Полоза и стал одеваться. Говорить им больше не хотелось. Полоз надел лохматую ушанку, натянул рукавицы. Они вышли. Ветер вырвал из рук дверь, когда Полоз пытался ее запереть, и Котику пришлось ему помочь.

Против ветра они шли рядом, не разговаривая, прикрывая лицо руками. Ледяные снежинки кололи кожу, как иголки. Предстояло пройти через все строительство, чтобы попасть на второй участок. Усталость целого дня давала себя чувствовать. От мороза и ветра клонило ко сну.

Так дошли они до кузницы, где на железных каркасах горели большие прожекторы; наполовину смонтированные металлические конструкции поднимались высоко над приземистыми строениями других цехов. Под порывами ветра каждая ферма, каждая недостаточно закрепленная балка звенела по-своему.

Полоз и Котик остановились за высокой кирпичной кладкой. Они растирали руками щеки, топали застывшими ногами, собираясь двинуться через пустырь к домам и баракам второго поселка. Ветер свирепствовал на пустыре, взвихрял целые тучи снежинок, поднимал их высоко, чтобы затем снова швырнуть вниз.

На строительстве было безлюдно. Все живое давно спряталось от этой бешеной метели. Только одинокая фигура сторожа угадывалась в далеком темном углу между кирпичных кладок. Полоз решил, что ждать больше нечего. Он вышел из-за кладки, и ветер налетел на него. Прикрывая лицо рукавицей, Полоз пошел вдоль стены кузницы. Котик, не мешкая, двинулся вслед за ним. Он тоже шел, прикрывая лицо рукавицей, и вдруг наткнулся на спину прораба, который остановился как вкопанный.

— Это мне не нравится, — услыхал Котик его глуховатый голос.

Забыв о морозе, Полоз смотрел сквозь переплетение готовых конструкций внутрь цеха. Ветер для него уже не существовал. Рука опустилась, все внимание было сосредоточено на том, что происходило в цеху.

Котик тоже смотрел туда, но ничего не мог разобрать. В цеху царил хаос ветра, света и теней. Снежинки пролетали в световых потоках и казались сверкающими брызгами. Фонари качались, и тени колыхались вслед за ними. Ветер резал глаза и мешал видеть, но Котик мог поклясться, что ни одного человека в цеху нет.

Вдруг огромная черная тень проползла по цеху и скрылась у противоположной стены. Удивленный и озадаченный Котик вопросительно посмотрел на Полоза.

Тень снова прошла по конструкциям. Теперь она была уже не одна — навстречу ей летела такая же темная густая масса. Они столкнулись, и Котик ждал громового удара, но тени разлетелись в разные стороны бесшумно и легко.

Полоз сердито сплюнул и полез в цех. Котик не отставал от него. Тени снова сошлись и разошлись над их головами.

Внутри было спокойнее, чем на пустыре, но там, где высились голые, еще не обложенные кирпичом, каркасы, со страшной силой свирепствовал ветер.

Полоз внимательно смотрел вверх, и, уловив направление его взгляда, Котик понял все. Под железными фермами качались два швеллера, подвешенные на стальных тросах. Днем на этих швеллерах лежал деревянный настил, по которому, заканчивая монтаж перекрытий цеха, ходили рабочие. Теперь ветер сорвал настил, груда изломанных досок валялась на земле. Освобожденные от настила швеллеры — тяжелые балки, в три раза толще обычных железных рельс, — все сильнее и сильнее раскачивались под порывами ветра. Закрепленные тонкими тросами, они могли каждую минуту сорваться и раздробить стоящие внизу машины, искалечить уже готовые фермы.

Полоз повернул к Котику обожженное ветром лицо и улыбнулся, но губы его только едва искривились. Лицо застыло от мороза.

— Паршиво!

— Они упадут? — Котик даже не решался посмотреть вверх.

— Могут упасть, черт бы их побрал! Каждую минуту могут упасть.

Котик в страхе оглянулся, словно опасаясь, что сейчас начнут валиться стены, но все стояло на своих местах. Только тени, страшные, уродливые, пробегали по земле. Он думал, что лучше было бы отойти подальше от этого опасного места, но Полоз, стоявший неподалеку, что-то искал на земле и, казалось, не собирался уходить из цеха. Наоборот, он вынул из-под какого-то ящика длинный крепкий канат, намотал его на руку и подошел к Котику.

— Ну, так как? Полезем или страшно? — спросил прораб.

Глаза Котика широко раскрылись. Неужели Полоз собирается лезть наверх по шатким лестницам, по фермам, по незакрепленным конструкциям? В такой ветер, в такой мороз? Котик даже не мог ничего ответить — таким бессмысленным казалось ему это решение.

Но Полоз и не собирался ждать его ответа. Не оглядываясь больше, он подошел к железной лесенке, ведущей наверх, в ветер, во тьму, крепко ухватился за эту шаткую лесенку, подтянулся на руках и быстро начал карабкаться туда, где под самой крышей раскачивались тяжелые швеллеры.

Потихоньку, часто останавливаясь, выбирая надежные точки опоры, Полоз медленно поднимался по лестнице. Он выбирал моменты, когда затихал ветер, чтобы расправить плечи, потом втискивался в холодные, звонкие фермы и пережидал удар, Прожекторы ярко освещали его фигуру, и рядом с массивным холодным железом он казался совсем маленьким и хрупким.

Котик забыл о морозе. Крепко сжав руки, он смотрел, как Полоз перебирается с фермы на ферму, приближаясь к раскачивающимся швеллерам. Котику стало страшно. Страшно и совестно. Он сам еще хорошо не понимал, чего стыдится, только страх все же был сильнее чувства совести.

А Полоз уже добрался до самого верха. Там кончались переплетенные много раз тонким железом стены и начинались легкие трехгранные фермы крыши. На этих фермах и висели швеллеры. Вблизи они казались действительно страшными. Они угрожающе раскачивались в разные стороны, иногда почти касаясь один другого. Остановить их движение было делом нелегким.

Наверху ветер свирепствовал еще сильнее, и Полозу пришлось привязать себя к рейке, чтобы освободить руки. Когда он лез сюда, у него созрел план, который казался осуществимым без особого труда. Сейчас от этого плана не осталось и следа. В самом деле, тонкий канат не мог сдержать могучего движения железа. Швеллеры почти достигали стен в своем полете. Ждать было некогда. Надо было немедленно решать и немедленно действовать. А что делать, Полоз не знал.

Он посмотрел вниз, как бы ища совета, и увидел одинокую фигуру Василя Котика. Он стоит внизу и, небось, посмеивается над замыслами прораба Полоза. Он не полез за ним и, вероятно, правильно сделал: помочь все равно нечем.

Но долго размышлять над всем этим Полоз не мог. Надо было либо действовать, либо слезать; пальцы уже окоченели, а лицо перестало ощущать уколы снежинок.

И Полоз решился. Осторожно размотал он длинный тонкий канат и привязал один его конец к двутавровой балке стены. Другой конец с большой петлей он хотел перебросить через швеллер, накинуть на трос и остановить движение. Осторожно приноравливаясь, стараясь не выставлять все тело под ветер, начал он эту работу. Трижды забрасывал он канат, и трижды ветром относило его в сторону. Наконец в четвертый раз канат обмотался вокруг троса. В ту же секунду швеллер отошел к противоположной стене цеха. Канат быстро потянулся следом, но длины не хватило. Он зазвенел, как чересчур натянутая струна, и лопнул около руки Полоза. Теперь, почти касаясь оборванным концом земли, он качался по цеху.

Тогда Котик сорвался с места. Спотыкаясь, чуть не падая, проваливаясь между засыпанных снегом досок, он бежал, стараясь схватить оборванный конец каната, и, поймав его, радостно крикнул:

— Есть!

Голос его потонул в шуме ветра. Канат натянулся и звенел, как расчалка на учебном самолете, когда машина идет в пике. Котик бегал по земле в такт движению швеллера, сдерживая его, и с каждым покачиванием размах становился все меньше и меньше. Теперь швеллеры сталкивались друг с другом, железо гремело в морозном воздухе звонко, раскатисто, и это похоже было на набатный сполох.

Наконец швеллеры остановились. Они висели теперь недалеко от Полоза, но в руках у него был только обрывок каната, и закрепить швеллеры он не мог. Тогда Котик быстро подбежал к ящику, откуда Полоз брал канат, обмотал вокруг пояса самый крепкий и, уже ни минуты не колеблясь, полез туда, где на железной ферме, охваченный ветром и морозом, стоял прораб.

Котик поднимался торопливо, не думая о том, куда ставить ноги, за что ухватиться руками, подставляя все тело под удары ветра. Останавливался на мгновение и все- таки карабкался дальше. Рукавицы его упали. Он не обратил на это внимания и заметил лишь тогда, когда железо стало прилипать к ладоням.

Он ругался, проклиная ветер, снег, мороз, ругал осатанело, со смаком, задиристо и все-таки лез вверх.

Когда он, наконец, остановился рядом с Полозом и ухватился за согнутую ледяную руку прораба, силы почти оставили его. Одеревеневший Полоз с трудом размотал толстый канат.

А вокруг них бешеная свистопляска ветра и снега достигла наибольшей своей силы. Воздух наваливался густой массой, как вода, и двое людей на высоте тридцати пяти метров над землей не могли долго сопротивляться этой силе. Но они не сдавались, привязывали себя на время к железным рейкам, потом переходили на другое место, старались избежать ударов ветра и успевали еще надежно крепить швеллеры.

Эти двое людей противопоставляли силе бурана свою волю, умение. Они умели побеждать, должны были победить и победили.

И когда работа была окончена, они вдруг почувствовали и двадцатиградусный мороз, и бешеный ветер, и боль на изодранных в кровь руках. Только теперь почувствовали они, как тяжело было выполнить эту работу. Когда они спускались на землю, силы уже совсем оставили их. Каждую минуту казалось, что ветер одолеет их, сорвет и бросит наземь.

И они спускались медленно, часто останавливаясь и поддерживая друга друга. Не было ни страха, ни радости. Было только напряженное, как трос на ветру, внимание и единственное желание: вырваться из смертельных объятий ветра, стать на твердую землю.

Наконец, они спустились, и поземка показалась им совсем не холодной после подоблачного ветра. Медленно двинулись они к выходу из кузницы, изнемогшие и обессиленные.

Несколько человек бежало им навстречу. Взбудораженный грохотом швеллеров, сторож успел позвонить прорабу кузницы и дежурному по строительству. Сейчас они встретили Полоза и Котика.

Полоз хотел пройти мимо, не обращая внимания на этих людей, но его остановили. Прораб кузницы, инженер Гуч- ко, преградил ему дорогу. Лицо его, полузакрытое седыми усами, побагровело от злости.

— Кто дал вам право хозяйничать на чужих участках? — крикнул он.

— Передайте своему прорабу, — процедил сквозь зубы Полоз (ему трудно было шевелить замерзшими губами), — что он растяпа, если не просто сукин сын.

С этими словами он отстранил Гучко и быстро вышел из цеха. Котик еле поспевал за ним. Вскоре они уже стояли у подъезда дома, где жил Полоз, и, звонко топая ногами о цемент, стряхивали снег. Прораб пригласил Котика зайти погреться, и тот не отказался, хотя чувствовал себя неловко.

Они промерзли до костей, и поэтому тепло комнаты показалось им особенно приятным.

— Вот что нам нужно, и притом немедленно, — воскликнул Полоз, вынимая из шкафа бутылку. Он пошел за хлебом и закуской. А в это время Котик рассматривал жилье своего начальника. Полоз вернулся с тарелкой. На ней лежала какая-то рыбка. Он поставил тарелку на стол, достал вилки и наполнил стопки. Не успели они поднести к губам стопку, как в дверь громко постучали.

— Войдите, — крикнул Полоз, не опуская руки.

Дверь отворилась, и высокая женщина в сером платье остановилась на пороге.

— За твое здоровье, Вера Михайловна, — сказал Полоз вместо приветствия, встал, поднял высоко стопку, посмотрел через нее на свет и медленно, смакуя, осушил до дна.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вера Михайловна вошла в комнату и плотно притворила за собой дверь. Ее взгляд ненадолго задержался на коренастой фигуре Котика.

— Пьешь? — чуть сощурив глаза, спросила она Полоза.

— Греюсь, — в тон ей ответил прораб, стараясь сообразить, что привело к нему начальника строительства в столь поздний час. Она жила в этом же доме, этажом выше, и заходила к нему всего два или три раза. В ее присутствии Полоз всегда смущался, а стараясь скрыть смущение, становился слишком развязным и даже грубоватым. Потом сердился на себя за это и клялся сохранить полное равнодушие, но при первой же встрече все повторялось сначала. А Вера Михайловна ничем не выделяла Полоза среди других инженеров. Всегда сдержанная и спокойная, она, как всех, встречала его улыбкой, умела быть — требовательной, хвалила скупо и редко.

— Садись, Вера Михайловна. — Полоз пододвинул к столу еще один стул. — Садись, гостьей будешь. Мы по-простому, по-холостяцкому…

— Меня удивляет, — сказала Вера Михайловна, не обратив никакого внимания на приглашение Полоза, — меня удивляет, почему ты всегда стараешься влезть не в свое дело. Что, тебе мало работы на своем участке?

Полоз удивленно поднял брови. Молча развел руками, Вера Михайловна поморщилась.

— Ты пришел из армии, а действуешь так, будто не имеешь представления о дисциплине и порядке.

— Может быть, ты объяснишь мне, что случилось?

— Если ты еще раз вмешаешься в работу инженера Гучко, твоя фамилия будет стоять в приказе рядом с выговором. Понял?

Полоз молча поднялся. Лицо его стало каменным, странно суровым. Глядя на Веру Михайловну в упор, он подыскивал нужные слова, но все они почему-то к этому разговору не подходили, Две вертикальные морщины залегли в уголках губ. Возмущение сжимало ему горло.

— Интересно знать, где я вмешался в его работу?

— Где? Это недостойно серьезного человека, Полоз, — натворить глупостей, а потом изображать наивного мальчика.

— Вера Михайловна, ты либо скажешь, чего хочет от меня Гучко, либо мы раз и навсегда прекратим этот разговор.

Соколова покачала головой.

— Пять минут назад он мне звонил. Очевидно, все свои подвиги ты совершил вместе с этим товарищем? Нечего сказать — оба отличились. И зачем вам надо было трогать этот настил?

Котик встал из-за стола. Вера Михайловна, довольно высокая женщина, рядом с этими двумя богатырями казалась маленькой и хрупкой.

— Какой настил? — нахмурился Полоз. — Ничего не понимаю…

— Не понимаешь? Зачем тебе надо было лезть в кузницу, сбрасывать монтажный настил? Вы что, оба пьяные были?

Полоз и Котик, наконец, поняли: вместо благодарности. Гучко обвинил их чуть ли не во вредительстве. Тяжелый кулак Котика, как гиря, упал на стол.

— Сукин сын! — не выдержал он и вдруг, сам испугавшись своей смелости, смешался и отошел к стене.

— Архиподлец, — стараясь быть спокойным, подтвердил Полоз. — Это он, товарищ Котик, решил нас отблагодарить. А мы-то старались…

— Так вот, думаю, что ты учтешь наш разговор. Мне бы не хотелось ссориться с тобой, Полоз.

Прораб тяжело прошелся по комнате. Надо было объяснить, что произошло, а слов не было. На Гучко даже злиться не стоило, но Соколова должна была знать правду.

— Ну, пойдем в кузницу, — неожиданно мягко и добродушно сказал он, обращаясь к Котику.

Тот согласно кивнул головой.

— Зачем же сейчас идти? Мы и завтра успеем, — улыбнулась Соколова.

— Нет, мы пойдем сейчас.

Полоз сказал это так сдержанно и сухо, что Вера Михаиловна удивленно на него посмотрела и молча согласилась.

— Если вам обоим так этого хочется, — ну что ж, пойдем.

Сказав это, она пошла к двери, на ходу бросив:

— Одевайтесь, я сейчас вернусь.

Котик посмотрел на Полоза. Ему совсем не хотелось снова идти в метель, подставлять лицо под острые ножи ветра, но раз дело так обернулось, то начальнику строительства необходимо все доказать. Сомнений тут не должно быть.

Вера Михайловна вернулась, одетая в желтое, туго стянутое широким поясом, кожаное пальто. Натягивая перчатки. она остановилась у двери.

— Ну, пошли. Вы готовы?

— Готовы, — коротко сказал Полоз.

Прежде чем запереть дверь, он окинул глазами комнату. На подоконнике еще дымился чайник. Тонкая струйка пара с тихим свистом выбивалась из отверстия в крышке. Разрезанная рыбка лежала нетронутая ка тарелке. Теплый воздух батареи центрального отопления покачивал занавеску над окном. Полоз с сожалением запер дверь.

На улице его ждала приятная неожиданность — у подъезда стоял большой автомобиль начальника строительства. Соколова села рядом с шофером и велела ехать в кузницу.

Ветер ничуть не уменьшился. Машину подбрасывало на сугробах. Они молниеносно вырастали на дороге, и с такой же скоростью ветер сгонял их на обочины дороги. Пролетали ледяные снежинки и в свете фар казались каплями растопленного металла. Котик был глубоко убежден, что шофер давно уже потерял дорогу, но машина, упруго дернувшись, словно уткнувшись в большой сугроб мягкого снега, остановилась перед ажурными каркасами кузницы. Соколова открыла дверцу и вышла. Полоз и Котик выскочили за ней. Втроем они вошли в здание цеха. Сжато, не говоря о себе, а все время повторяя «мы», Полоз рассказал о страшной силе расшатанных швеллеров. О сброшенном силой ветра настиле и оборванном канате. О перетянутых тросах и бешеном ветре.

Вера Михайловна смотрела вверх, где под порывами ветра чуть заметно вздрагивали тяжелые швеллеры. Не верилось, чтоб в такую погоду кто-нибудь мог добраться туда. Но желтый, новый, связанный несколькими узлами канат виднелся наверху. В словах Полоза не было ни капли неправды. Инженер Гучко лгал, пытаясь скрыть собственную халатность.

Вера Михайловна живо представила себе Полоза там, наверху, под ударами ветра и снега и невольно вздрогнула. Инженер Полоз, на которого она прежде не обращала особого внимания, неожиданно стал ей родным и дорогим.

Это необычное чувство несколько ее озадачило, но она ничем не проявила его и, выслушав Полоза, сказала сухо:

— Прошу меня извинить. Вы проделали действительно героическую работу, и вас обоих следует только поблагодарить. Но в другой раз я просила бы тебя, Полоз, не рисковать ни своей жизнью, ни жизнью рабочих.

Она повернулась и, легко ступая по морозному хрустящему снегу, пошла к машине. Полоз и Котик последовали за ней. Снова перед фарами замелькали ослепительные снежинки. Машина упорно пробивалась сквозь снег и ветер. Остановились у сорок восьмого барака, и Котик вышел. Он даже рад был избавиться от такого высокопоставленного общества…

Соколова и Полоз молча вышли у своего подъезда. Не глядя друг на друга, поднимались по лестнице. Удивительно короткими казались пролеты. На площадке второго этажа Полоз остановился. Остановилась и Соколова. Она отлично понимала возмущение прораба, и вдруг то же самое чувство, которое удивило ее там, в кузнице, возникло снова. Сейчас она не противилась ему. Это была какая-то мощная и очень радостная волна.

Впрочем, ничего необычного не произошло.

— Прошу простить меня, Полоз, — Вера Михайловна пожала прорабу руку, — не сердись.

Голос ее дрогнул. Соколова быстро выдернула руку и поднялась наверх.

Полоз сосредоточенно прислушивался к ее шагам. На третьем этаже хлопнула дверь. Стало тихо. Он несколько минут не мог попасть ключом в узкую скважину английского замка…

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Месяц за месяцем, много времени пробежало с того дня, как Юрий Крайнев вернулся из немецкого плена, а врачи все еще не разрешали ему увидеться с Ганной. Такая встреча могла быть чревата последствиями, и никто не мог предугадать, что она принесет: пользу или вред.

Один только Валенс не разделял опасений врачей.

— Это для нее было бы лучшим лекарством, — утверждал он, выслушивая очередную исповедь взволнованного Юрия о категорическом запрещении свидания.

А для Крайнева такая проволочка становилась уже просто нестерпимой. Он должен был увидеть свою любимую, не могло же в самом деле его появление принести ей вред. Не верил он врачам! В этом отношении он разделял точку зрения Адама Александровича. Нужно пойти к Ганне. Не может ей стать хуже!

И вот, наконец, после долгих колебаний, опасений и предупреждений, врачи разрешили ему свидание.

— Мы пойдем вместе, Адам Александрович, — сказал Крайнев, — так, вероятно, будет лучше. В глубине души мне немного страшно-никак не могу представить себе Ганну больной.

— Хорошо, — согласился Валенс, понимая состояние друга. — Пойдем вместе.

— О чем же мы будем говорить? — волновался Юрий.

— Придем — увидим, — ответил директор. — Заранее ни к какому разговору готовиться не нужно.

Они пришли в больницу утром и довольно долго ждали, пока их примут. Наконец, они увидели профессора — это был седой, старый человек, с глубоко запавшими, очень добрыми глазами. Он сел рядом с посетителями на диван и долго расспрашивал о прошлой жизни Ганны, словно желая найти в этой жизни что-то новое, доселе ему неизвестное.

— Ну что ж, — сказал он. — Попробовать, видимо, все же придется. Не знаю, будет ли от этого польза, но вреда не будет безусловно. Идемте.

Чувствуя дрожь в ногах, Юрий вышел из кабинета. Несколько побледневший Валенс шел позади.

— Входите. — Профессор подвел их к двери палаты.

Юрий остановился, не в силах сделать больше ни шагу.

Сейчас свершится то, чего он так долго ждал и что представить себе не мог. Он увидит Ганну. Какой она стала? Узнает ли его?

Тысячи подобных вопросов одолели Юрия, и для того, чтобы на них ответить, нужно было решиться и войти.

— Пожалуйста, — повторил профессор, толкнув дверь, и широким жестом пригласил войти Юрия и Валенса.

В белоснежной палате, залитой яркими солнечными лучами, на белом крашеном стуле, стоявшем недалеко от узкой кровати, сидела Ганка Ланко.

Ее длинные тонкие пальцы перебирали кисть на поясе теплого халата. Она не обратила ни малейшего внимания на гостей — их словно бы и не существовало.

Крайнев окаменел на пороге, разглядывая Ганну. Он часто мечтал о ней, еще чаще видел во сне, но такой, какой она была сейчас, он и представить себе ее не мог. Что-то изменилось в лице, а что именно — понять было невозможно.

Нет, оно не стало менее красивым, это тонкое, словно выточенное лицо. Пожалуй, даже наоборот, — красота его была ярче, совершеннее. Изменились только глаза. Прежде они напоминали зеленые смарагды, кристально-чистые и лучистые; теперь же почему-то потускнели, стали какими- то безжизненными. И это новое выражение глаз до неузнаваемости изменило лицо.

Так продолжалось несколько долгих, тяжелых минут. Юрий не мог себя заставить шагнуть вперед. Незнакомой, странно чужой была эта женщина, которая так равнодушно сидела возле кровати, теребя кисть своего халата.

Молчание явно затянулось, и Крайнев, наконец, решился. Сдерживая волнение, тяжело ступая по паркету, который вдруг как бы размяк, он приблизился к Ганке.

Профессор и Валенс остались у двери, наблюдая.

Юрий подошел, остановился возле стула, поглядел Ганне в глаза, и ока посмотрела ка него тоже. Как хотелось Крайневу в эту минуту охватить любимое лицо ладонями, припасть к родным губам… Может быть, так и следовало поступить, но никто ничего не мог подсказать Юрию, а сам он опасался принять какое-либо решение.

Ганна смотрела на него спокойно, бездумно. Для нее Крайнев был одним из многих, которые входят в палату и исчезают бесследно; никакого чувства не отразилось в зрачках ее тусклых смарагдовых глаз. Она смотрела на Крайнева так, как рассматривают неизвестную вещь, которая непонятно откуда появилась рядом.

— Я вернулся, Ганна, — тихо, но выразительно сказал Юрий.

Только одному Валенсу было известно, как тяжело было его другу произнести эти слова, какого страшного напряжения боли они ему стоили.

Ганна отнеслась равнодушно к голосу Крайнева. Нельзя было понять, может ли она вообще что-нибудь увидеть или услышать. Крайневу стало невыносимо страшно: неужели так и не найдется способ как-нибудь оживить Ганну? Неужели он навеки потерял свою любимую?

— Давайте выйдем, — тихо сказал профессор Валенсу. — Может быть, лучше оставить их вдвоем?

Они вышли так тихо, что Крайнев даже не заметил этого.

— Почему не дают обедать. Я хочу есть, — неожиданно четко и выразительно сказала — Ганна.

Юрий даже вздрогнул, услыша эти слова. Он с трудом узнал этот голос: звучал он приглушенно, измененно, словно из громкоговорителя.

— Неужели ты не узнаешь меня, Ганна? — спросил он.

Она молчала, не слыша или же просто не обращая внимания на его слова. Крайнев подошел еще ближе, пододвинул себе стул, сел напротив девушки, взял ее за руку, поглядел в глаза. Ганна смотрела на него спокойно, ни одна мысль не промелькнула в ее зрачках.

— Ганна, это я, это я, Юрий, — повторял он одни и те же слова, стараясь пробудить эти застывшие глаза.

Ганна молчала. Ей было все безразлично: она просто не понимала, кто сидит перед ней. Ни одно воспоминание не ожило в ее мозгу.

Юрий легко обнял ее за плечи, приблизил глаза к ее глазам, словно взглядом своим стараясь войти в глубину этой сломленной недугом, искалеченной души. Ганна спокойно лежала в его объятиях; ее равнодушие, отчужденность были до ужаса страшны, доводили до исступления.

Крайневу вдруг захотелось позвать кого-нибудь на помощь. Еще миг, и он сам обезумеет от охватившего его отчаяния. Но он никого не позвал, снова сел на прежнее место, все еще не теряя надежды как-нибудь пробудить эти затуманенные глаза.

— Неужели ты все забыла, Ганна? — лихорадочно, напряженно шептал он. — Неужели забыла наши встречи, забыла, как мы прощались с тобой? Неужели ты больше не любишь меня?

Он и сам понимал, что говорит не то, что следует, но иных слов не находил. С каждым мгновением на душе его становилось все тяжелее, а надежда на перелом в состоянии Ганны понемногу угасала.

— Неужели ты и песенку нашу забыла, нашу прощальную песенку?

И он тихонько запел песенку, которую часто напевал в те далекие счастливые времена.

«Їхав козак на війноньку: прощай, — казав, — дівчинонько», — тихо зазвучало в белой палате.

Уже не веря ни в выздоровление Ганны, ни в возможность счастья на этом свете, Крайнев все напевал песню и, не отрываясь, смотрел в глаза девушке…

И Ганка, которая до сих пор сидела на стуле какая-то вся притихшая, слушая песню, вдруг выпрямилась, села ровно. Это было настолько странно, что Крайнев отшатнулся и перестал напевать. Но песня не оборвалась. Ее едва слышно, не голосом, одним дыханьем, подхватила Ганна. Выражение ее лица не изменилось, но песня лилась из полуоткрытых губ. Юрию показалось, что какая-то мысль появилась в ее взгляде.

Вошел профессор, послушал, как поет Ганна. Волнение и удивление отразились на его лице.

— Что-то изменилось, — тихо сказал он, — и во всех случаях это хорошо.

— Ты узнаешь меня, Ганна? — все еще не теряя надежды, допытывался Крайнев.

Смарагдовые глаза глядели все так же безучастно. Юрий снова обнял Ганну за плечи.

— Узнаешь?

— Пустите! Пустите! — вдруг закричала и забилась в его руках Ганна. — Пустите!

Она металась по палате, вырвавшись из рук Крайнева, и кричала, будто ей угрожала смерть.

— Выйдите, — приказал профессор и позвал санитаров.

Крайнев послушно вышел, и в кабинете профессора сел рядом с Валенсом, ожидая врача. Тот вернулся не скоро, но в его взгляде Валенс прочел удовлетворение.

— Что-то все же изменилось, — сказал врач. — Не будем делать поспешных выводов, но всякая перемена в таком состоянии — к лучшему.

— Мне можно будет приходить к ней каждый день? — спросил Юрий.

— Не знаю, каждый ли день, — ответил врач, — но завтра я попрошу вас прийти.

Сумрачный, грустный, вернулся Крайнев в институт. Валенс не тревожил его. Инженер углубился в работу, стараясь найти забвение, но оно не приходило. Мысли его то и дело возвращались к белой палате, и перед глазами неотступно стояла Ганна; невидящими глазами смотрит она на Крайнева и тихонько поет. Видение это было настолько мучительным и болезненным, что от одного такого воспоминания можно было сойти с ума.

На следующий день Крайнев пришел в больницу измученный, весь черный от бессонной ночи.

— Ну, знаете, — сказал врач, — если так переживать каждое свидание, то неизвестно, кого раньше придется лечить — Ганну Ланко или вас?

Крайнев не реагировал ни на эти слова, ни на приветливую улыбку.

— Что с ней? — спросил он.

— Думаю, что больную Ганну Ланко удастся спасти, — уверенно сказал доктор. — Ваш вчерашний приход не прошел даром. Сейчас у нее очень высокая температура. Вам, пожалуй, не следует к ней заходить.

— А я думаю, что следует.

— Может быть, и так, — согласился доктор. — Попробуем.

Они опять зашли в палату. Ганна лежала в постели. На тихий скрип двери она пошевельнулась, посмотрела ка Юрия Крайнева и вдруг закричала:

— Не хочу! Не хочу!

— Это я, Ганна, это я! — бросаясь к больной, сказал Юрий.

Тяжелые рыдания в это мгновение вырвались из груди Ганны. Словно судорогой сводило все ее тело, сжимало грудь.

— Не хочу, — все еще доносилось сквозь рыдания.

Потом она затихла. Заснула или впала в беспамятство —

Юрий не мог понять.

— Я побуду с ней, — сказал он.

— Нет, — ответил врач. — Это может повредить. Но завтра приходите непременно.

Снова Крайнев вышел из больницы, не зная на что надеяться.

А на следующее утро врач сказал, твердо глядя в лицо Крайневу:

— Буду говорить прямо, Юрий Борисович, если организм выдержит нервное потрясение, которое ему приходится переживать, если выдержит лихорадку и температуру, то я почти уверен, что Ганна Ланко поправится.

— Мне можно к ней?

— Нет. Я сам попрошу вас прийти, когда можно будет.

Целую неделю напрасно приходил в больницу Крайнев.

Целую неделю в ответ на все просьбы доктор только отрицательно качал головой. Ничего нельзя было сказать определенного о ее здоровье. Но однажды утром врач, правда, не очень уверенно, сказал:

— Давайте попробуем к ней зайти…

Снова чувствуя в груди почти онемевшее сердце, вошел Юрий в знакомую палату. На белой подушке четко выделялось лицо девушки. Как же оно осунулось, похудело, это милое лицо! Его словно испепелила лихорадка…

Юрий подошел ближе, стал у постели. Дрогнули ресницы, открылись глаза. Ганна смотрела на него, как бы что-то припоминая, что-то давно забытое, далекое…

— Ты? — неожиданно тихо и вяло сказала она. — Это ты?

— Я, Ганна, я, — поспешил ответить Юрий, но длинные ресницы уже снова опустились, лицо дрогнуло и застыло.

— Что с ней? — вскочил Крайнев. — Она заснула?

— Нет, она в забытьи. Для нее это слишком большое потрясение. Сейчас мы приведем ее в чувство, но вам сюда долго нельзя будет приходить. Одно лишь могу вам сказать, теперь я в этом уже вполне уверен — она поправится. И поправится довольно скоро.

Врач говорил чистейшую правду, но еще во многом ошибался. Ганна выздоравливала не так скоро, как того хотелось Крайневу. Медленно, очень медленно, словно заторможенные, восстанавливали свою работу нервы, возвращалась утраченная память, появилась улыбка.

И увидя впервые эту улыбку и поверив в выздоровление, Крайнев упал перед кроватью на колени и сказал:

— Если бы ты знала Ганна, как ты мне дорога!

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Поезд уходил из Севастополя. Медленно поплыли назад окна вокзала, приглушенно стукнули на первом стыке рельс колеса. По длинному коридору, застеленному упругой дорожкой, Марина дошла до своего купе. Отворив дверь, она вошла и медленно опустилась на диван.

За окнами пробегали темные туннели, горные обрывы, мутная вода зеленой бухты. Скорый поезд Севастополь — Ленинград мчал на север. В уютном купе сидела Марина, и глубокая тоска окутала, словно тучей, ее сердце. Подниматься, раскладывать вещи, устраиваться поудобнее для далекой дороги — не хотелось.

Так сидела она на диване, перебирая в памяти события последних дней. Тут было о чем вспомнить. Крайнев несколькими словами сбил, спутал, изломал всю линию ее жизни…

Немного успокоившись, Марина поняла, что Крайнев не мог поступить иначе. Откровенно говоря, она должна была бы его благодарить, ведь он предостерег ее от продолжения напрасной, никому не нужной работы.

Однако благодарности найти в своем сердце она не могла. В чувствах, в мыслях царил неимоверный хаос, разобраться в котором она была не в силах.

Наиболее обидным и мучительным казалось то, что на какое-то время ее работа должна зависеть от Крайнева. В самом деле, если она усовершенствует свой самолет или создаст новую конструкцию, то где гарантия, что в институте, в котором работает Крайнев, уже давно подобного не изобрели?

Выход из этого положения, конечно, был. Надо приехать в Киев, явиться к Крайневу и качать работать под его руководством.

Нет! Тысячу раз нет. Она поедет в Ленинград и снова возьмется за работу. Она создаст новые конструкции на совершенно иных принципах…

«А потом окажется, что все это уже давно открыл Крайнев», — вплетался в ее размышления иронический голос.

С кем посоветоваться! Кому рассказать! Как назло, в купе ока совсем одна, только зеркало смотрело со стены прозрачной холодной глубиной.

Марина вынула из портфеля чертежи самолета. Квадраты бумаги, исчерченные тонкими линиями, легли на диван. В них были вложены мысли и чувства, порывы фантазии и трезвый расчет талантливого инженера. Сколько времени прожила Марина, словно ребенка, вынашивая свой проект. А сейчас все это оказалось неоригинальным, ненужным.

Марина сдвинула чертежи в угол дивана и поднялась. Вагон мягко покачивало. Поезд уже миновал горы и подходил к Симферополю. За окном мелькали деревья, кустарники и серые, набухшие дождем облака. Марина открыла дверь и вышла в коридор. Там тоже никого не было, только за стеклом двери тамбура неясно вырисовывалась фигура проводника.

Марина вернулась в купе, накинула на плечи пальто. Взявшись за ручку двери, она оглянулась. На диване лежала груда чертежей. Горько усмехнулась. День тому она ни за что не оставила бы даже ни на минуту этих бумаг. Как удивительно быстро все меняется!

Вышла в коридор, закрыла дверь и, покачиваясь в такт ударам колес, прошла в соседний вагон-ресторан. И там, ужиная за маленьким столиком, Марина никак не могла вернуть себе обычную уравновешенность. К ней обращались соседи, она отвечала машинально, не заботясь о том, какое впечатление производят ее ответы. Также машинально расплатилась и вернулась в свой вагон. Она действовала, как лунатик или как очень больной человек.

Постояла немного в коридоре, прижавшись лбом к холодному стеклу, потом, медленно повернувшись, открыла дверь в свое купе. Груда бумаги — ее чертежи исчезли с дивана; у окна сидел человек в военной форме.

Марина вздрогнула от неожиданности, вошла в купе и включила верхний свет. Человек поглядел ей в лицо и улыбнулся. Сидел он прямо, крепкий, подтянутый. Виски его серебрились сединой. На петлицах воротничка виднелись ромбы.

— Это ваши бумаги лежали здесь, на диване? — спросил он, и улыбка сбежала с его твердо очерченных губ.

Марина вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, которая напроказила и боязливо ждет наказания. Впрочем, какое, собственно, дело военному до ее бумаг? Неужели она должна отчитываться перед ним?

— Да, это были мои чертежи, — смело ответила Марина. — Вы их убрали?

— Я просмотрел их и положил в ваш портфель. Насколько я понимаю, это очень важные чертежи, и вы…

— Были важные…

— …я вы допускаете большую ошибку, оставляя их так, в открытом купе.

— Не думаю.

— Эти чертежи напомнили мне работы Крайнева. Разве вы не знаете, что все работы в этой области должны быть совершенно секретны?

— Все, кроме этих.

Военный пристально посмотрел на Марину, побарабанил длинными пальцами по столику и снова улыбнулся.

— Самолет, построенный по вашим чертежам, мог бы летать? — неожиданно спросил он.

— Да, Крайнев сказал, что оторваться от земли он может.

— Тогда почему же эти чертежи не имеют никакой ценности? Я знаю Крайнева, все, что он говорит, всегда правда.

— Сам Крайнев сконструировал такой самолет еще несколько лет назад. Я этого не знала. Вот и открыла уже давно открытую Америку.

Острую боль и горечь уловил военный в этих словах. Марине нелегко было их произнести. Но когда главное было сказано, сокровенные мысли произнесены, на сердце сразу стало легче. Вдруг ей захотелось рассказать этому седому высокому человеку обо всем, ничего не выдумывая, ничего не утаивая.

От встречи с Крайневым на душе у Марины остались обида и разочарование. С тех пор ей ни с кем не удалось поговорить искренне и откровенно. Как хорошо было бы сейчас лечь рядом с мамой на диван и рассказать все, что накопилось на сердце, пожаловаться, а то и поплакать немного. Но мать ее — Ольга Григорьевна Токова, известный хирург, теперь живет в Ленинграде. Еще двое суток должна Марина ждать встречи с ней. А военный улыбается и так внимательно и ободряюще смотрит на Марину, что камень и тот заговорил бы…

И Марина поведала ему все. Перед военным прошли долгие годы ее учебы, работы, дни радости и горя, когда работа шла хорошо или, наоборот, не ладилась. Марина коротко рассказала о своих мечтах и изобретениях, о первой конструкции самолета и, наконец, о несчастливом дне встречи с Юрием Крайневым.

— Теперь я не знаю, что мне делать, — горько жаловалась Марина. — Наверное, придется переквалифицироваться на конструирование примусов или мясорубок.

— Ну что ж, не такая уж это позорная работа, — военный усмехнулся. — Но самолеты для нашей армии, пожалуй, теперь несколько важнее. Как вы считаете?

— Самолеты построит Крайнев. Он изобретет всё. Дело передано в надежные руки.

Военный уловил неестественную нотку в последних словах и серьезно посмотрел на Марину.

— Да, Крайнев сделает все, — подчеркнул он. — Я думаю, что единственно правильным выходом из вашего положения было бы немедленно ехать в Киев и помогать ему делать это «все».

— И не подумаю.

— Напрасно. Об этом можно только пожалеть. И мне, и Крайневу, да в конце концов, вероятно, и вам. Вы сами понимаете, речь идет о мощи нашей страны. Это дело настолько огромно, что ради него стоит поступиться не только самолюбием, а иногда кое-чем гораздо более значительным. Сейчас вам трудно согласиться со мной, Я понимаю — рана ваша глубока и болезненна. Но пройдут недели, быть может, даже дни, и вы сами поймете, что другого пути у вас нет.

— Мне трудно сейчас вас переубедить, — не обращая внимания на слова Марины, продолжал военный, — но я уверен, что очень скоро мы с вами встретимся в Киеве.

— Не думаю, — не очень уверенно ответила Марина.

Военный промолчал. Он откинулся на спинку дивана и задумался, изредка постукивая пальцами по столику. До Мелитополя они доехали молча. Когда поезд остановился, военный поднялся, надел шинель и, взяв свой портфель, хотел было выйти из купе, но задержался.

— До скорого свидания в Киеве, — сказал он.

Марина не ответила. Военный коснулся пальцами козырька и вышел.

Марина сидела молча, потом вдруг вскочила и выбежала в коридор. Она остановилась у окна и успела увидеть, как военный прошел по перрону. Его встречали. Вместе с встречавшими он скрылся из виду.

Марина вернулась на свое место. Выключила верхний свет, оставив только настольную лампочку. Долго сидела в полутьме, прислушиваясь к ритмичному стуку колес. Она сидела неподвижно и легла спать, так и не приняв в этот день никакого решения.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Служебный кабинет начальника строительства помещался на третьем этаже большого дома главной конторы. Из окон кабинета, выходивших на юг и на запад, были видны все основные объекты стройки. За участками строительства сразу же начиналась белая заснеженная степь.

В час, когда солнце клонилось к горизонту и, как тяжелый раскаленный шар, повисало в дымчатой синеве, на строительстве все приобретало красноватый оттенок, снег становился розовым, и ярким заревом пламенели зеркальные окна главной конторы. В такие минуты Вера Михайловна любила стоять у окна и смотреть на степной простор, пока не исчезнут на снегу переливающиеся багрянцы.

Работа забирала у нее все время, всю жизнь, и редко удавалось выкроить такие минуты для короткой передышки.

Когда прораб Гучко, не постучавшись, вошел в кабинет, Вера Михайловна стояла у окна, любуясь сказочным ландшафтом вечерней степи. Солнце зашло. Оборвались длинные лучи, потух багровый шар, исчезла сказка, и степь, покрытая белым снегом, стала снова будничной и привычной.

Вера Михайловна отошла от окна и щелкнула выключателем. Кабинет осветился. Гучко, подумав, уселся в кресло.

Куда девалась красавица, что стояла только что у окна? На Гучко смотрела высокая стройная женщина в сером платье. Лицо ее было безусловно красивым, но строгим и подчеркнуто спокойным. Только косы, буйные золотистые косы, как бы вобрали в себя переливающийся солнечный свет.

— Слушаю вас, Карп Иванович, — сказала Соколова, усаживаясь в кресло наискосок от прораба.

Гучко пригладил усы таким движением, будто выжимал из них воду, и сказал:

— Дело очень простое, Вера Михайловна. Хочу поведать вам одну штуку, которая касается непосредственно нашего строительства.

— Слушаю вас, — повторила Соколова.

— Завод должен быть пущен первого мая, — продолжал Гучко. — Это срок, установленный наркоматом. Но этот же наркомат проект ТЭЦ прислал только несколько дней назад. Очевидно, к первому мая построить ТЭЦ мы не успеем.

Поэтому я полагаю, что все остальные объекты следует ориентировать не на первое мая, а на срок окончания ТЭЦ, без которой пуск завода так или иначе невозможен.

Соколова слушала молча, ни словом, ни движением не проявляя своего отношения к сказанному.

— Это даст огромную экономию, — продолжал Гучко, — и облегчит всю работу…

— На сколько процентов выполнен план работ по кузнице? — неожиданно перебила его Соколова.

Гучко остановился, опять разгладил усы, недоуменно развел руками:

— Я не вижу непосредственной связи между вашим вопросом и предшествующим разговором.

— А я вижу, — глядя инженеру прямо в глаза, отчеканила Соколова. — Думаю, что и вам эту связь обнаружить нетрудно. Так на сколько же процентов выполнен план работ по кузнице?

Гучко неторопливо вынул из кармана пенсне, из другого кармана — блокнот, долго перелистывал странички и, наконец, сказал:

— К сожалению, сейчас точно сказать не могу. Не взял с собой соответствующих материалов.

— А приблизительно? — Голос Соколовой звучал неумолимо, и Гучко понял, что отвечать так или иначе придется.

— Приблизительно процентов на пятьдесят пять.

Соколова усмехнулась сдержанно, чуть насмешливо, но

лицо ее сразу же как-то потемнело.

— За такой ответ, — сказала она, — следовало бы вас немедленно снять с работы, но я этого сейчас не сделаю. Работы по кузнице выполнены на сорок один процент, и вы знаете это не хуже моего. А по плану должно было быть пятьдесят шесть. Неужели и теперь вы не видите связи между моим вопросом и вашим предложением?

— Но поймите, ТЭЦ не будет готова к первому мая.

— Кто распространяет такие сплетни? — сказал Полоз, входя в кабинет. — А, это вы, Карп Иванович? Я так и думал.

— А вы что, бетонировать в такой мороз собираетесь? — ничуть не смутившись, откликнулся Гучко. — Ведь все развалится с первой же оттепелью.

— Это уж не ваша забота, — засмеялся Полоз. — Была бы кузница, а ТЭЦ будет.

— Вы рассчитываете дать ток первого мая?

— Не рассчитываю, а уверен.

— Наш разговор принимает характер водевиля, — сказал Гучко, поднимаясь. — Вы разрешите мне зайти к вам в другой раз? Хотя бы завтра утром.

— Да, я буду ждать вас завтра в одиннадцать со всеми материалами о ходе строительства на вашем участке, — подчеркнула Соколова.

Гучко ничего не ответил, только поклонился сдержанно и, не оглядываясь, вышел, резко хлопнув дверью.

Полоз прошелся по кабинету, потирая покрасневшие от мороза руки. Соколова молча следила за ним.

— Он что, просил отложить срок строительства, ссылаясь на отсутствие ТЭЦ? — спросил Полоз, останавливаясь посреди комнаты.

— Конечно. Но ему ничего не поможет. И все-таки, как мы управимся в сроки со строительством ТЭЦ, я еще не знаю.

— И я не знаю, — весело ответил Полоз.

— Тут радоваться нечему, Полоз. Дела очень и очень плохи. — Голос Соколовой звучал так серьезно, что улыбка невольно сбежала с лица прораба.

— Дело серьезное, но впадать в панику незачем, — спокойно ответил он. — Есть, по-моему, один проект, и через пару дней я буду докладывать о нем лично вам, товарищ начальник строительства. А пока прошу вас не ломать себе голову, а предоставить это дело мне.

— Сейчас ты не можешь сказать?

— Не могу. Есть на нашем строительстве старик Котик, мне сначала с ним проконсультироваться надо.

— Как хочешь, но сроку тебе дается только три дня.

— Успеем.

Зазвонил телефон. Соколова взяла трубку.

— Матросов просит зайти к нему в партийный комитет.

Они поднялись одновременно. Соколова взглянула на

Полоза и неожиданно смутилась, сама не понимая причины. Полоз тоже почувствовал себя как-то неловко.

— Да, мне еще и с Матросовым непременно посоветоваться нужно, — сказал он и смутился еще больше.

Оки замолчали. Соколова первая пришла в себя. Она порывисто отодвинула кресло и вышла из-за стола.

— Будь здоров, — сказала она, протягивая Полозу руку. — Жду тебя с проектом.

Полоз ничего не ответил. Он пожал руку Соколовой, и ему хотелось, чтобы мягкая теплая ладонь хоть на миг задержалась в его широкой руке. Но этого не случилось. Соколова, не мешкая больше, вышла из кабинета.

Полоз поглядел ей вслед и крепко потер лоб рукою.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На киевском вокзале Марина вышла из поезда. Стояло утро холодного и ветреного дня. С неба, затянутого тяжелой пеленою туч, сеялась мелкая ледяная крупа.

Неприветливо встречал Марину Киев. Город казался серым, бесцветным. Сильный мороз заставлял прятать лицо в меховой воротник, от этого люди тоже казались неприветливыми.

Марина пересекла площадь и назвала гостиницу, где для нее был забронирован номер. За стеклами машины пробегали улицы, но она не обращала на них внимания. Ей порой не верилось, что она уже в Киеве, едет в гостиницу, а потом поедет в институт к Крайневу, к тому самому Крайневу, который совсем недавно так безжалостно разбил все ее планы.

Как это произошло? День за днем припоминала Марина последние события своей жизни.

Приехав в Ленинград из Крыма и не застав матери дома, она сразу же отправилась к ней в клинику. Надо было немедленно посоветоваться, потому что Марина окончательно запуталась и решить что-либо сама не могла. Она надеялась услышать от матери слова поддержки, простые и родные слова, которыми утешают детей. Одна мама могла ее успокоить и снова все поставить на свое место.

Но Ольга Григорьевна вышла из операционной как никогда уставшей. Увидя дочь, она улыбнулась радостно и ласково, но до того устало, что Марина не сразу решилась заговорить о главном. Потом вдруг поняла, что скрывать здесь нечего, глубоко вздохнула и одним духом выпалила все. Ответ матери поразил ее.

— Тебе надо на некоторое время совсем оставить личную работу и ехать к Крайневу учиться, — сказала она.

Эти слова до сих пор звенят в ушах. Забыть их невозможно. Тогда она хотела что-то возразить, но Ольгу Григорьевну снова вызвали в операционную, и девушка осталась одна. Через несколько минут ей передали, что ждать профессора Токову нечего, — она готовилась к срочной и сложной операции.

В институте Марина провела долгий, очень долгий день. Пересмотрела свои работы, многие чертежи изорвала и выбросила, оставив только несколько, по ее мнению, особенно интересных, оригинальных. Подсознательно она уже готовилась к отъезду, сама еще не допуская и мысли об этом.

И поздно вечером, когда мать вернулась из клиники, они разговаривали о чем угодно, кроме будущего Марины. Только уходя спать, Ольга Григорьевна спросила:

— Что же ты думаешь делать дальше?

Марина запнулась на мгновение, словно воздуха ей не хватило, но тут же, и совершенно неожиданно для самой себя, выпалила:

— Поеду в Киев.

И вот она уже едет по Крещатику в такси. У нее было такое ощущение, будто неумолимый водоворот схватил, закружил ее и выбросил в этом незнакомом городе.

В номере Марина переоделась, разложила свои вещи и на несколько минут присела отдохнуть.

…Значит, сейчас начнется самое страшное. Ей надо выйти из гостиницы, сесть в трамвай и ехать в институт стратосферы. Хватит ли у нее мужества на этот короткий, но трудный путь?

Марина вышла из гостиницы и свернула налево, к площади имени Калинина. По Крещатику бежали машины, создавая атмосферу деловитости и озабоченности. Это несколько развлекло Марину.

Она шла по самому краю тротуара и вдруг остановилась как вкопанная. Большая черная машина резко затормозила, сухо зашипев твердыми шинами на асфальте.

Первое, что увидела Марина, был широкий рукав военной шинели. Потом дверца открылась, и из машины выглянуло знакомое лицо.

— Очень рад приветствовать вас в Киеве, — улыбаясь, сказал военный, и Марина улыбнулась ему в ответ.

— Вы давно приехали?

— Час тому назад.

— Собрались к Крайневу?

— Да. В институт стратосферы.

— Садитесь, я вас подвезу, — предложил военный так сердечко, так приветливо, что Марина, не раздумывая, села в машину.

Через три минуты она стояла у высокой лестницы института стратосферы.

— Приветствуйте Крайнева, — крикнул на прощанье военный.

Машина помчалась по асфальту. Трудный путь был уже почти пройден.

Валенс встретил девушку так, будто давно был знаком с нею.

— Знаете, — говорил он приветливо, и глаза его сияли лукавинкой, — после того, что рассказал мне о вас Крайнев, я знал, что вы к нам приедете. Комната для вас уже приготовлена, ключи можете получить у коменданта в любую минуту.

— Быть может, это было несколько самоуверенно с моей стороны? — попыталась обороняться Марина.

— Нет, — покачал головой Валенс. — Не приехать вы не могли. И дело тут не в том — хотели вы этого или не хотели. Решали не вы, решала ваша работа.

Впервые услышала Марина такое точное определение того, что чувствовала сама. И оттого, что Валенс так хорошо и безошибочно сумел понять ее, теплое чувство благодарности к нему шевельнулось в сердце девушки.

— Простите мне мою поспешность, — сказал Валенс, поднимаясь, — но я хочу вместе с вами совершить маленькую экскурсию. Крайнев сейчас работает в аэродинамической лаборатории. Давайте пройдем туда. Оформить ваш переезд из Ленинграда мы успеем и завтра, а увидеть, как Крайнев продувает последнюю модель, можно не каждый день.

Марина медленно поднялась с места, словно на плечах у нее была большая тяжесть. Они вышли вместе.

Лаборатория помещалась в большом зале со стеклянным потолком. Аэродинамическая труба — длинный цилиндр около десяти метров в диаметре, положенный на бок, — занимала почти все помещение. Мощные вентиляторы гнали через трубу ровный, сильный поток воздуха. Модель самолета, подвешенная в трубе на тонких тросах, испытывалась в условиях, полностью соответствующих условиям свободного полета.

Вентиляторы могли создать поток воздуха любой скорости. Получалось, что движется якобы воздух, а не самолет, но при испытании это не имело никакого значения. Сквозь большое стекло в стенке трубы можно было наблюдать за моделью, а чуткие приборы точно измеряли силу ее сопротивления воздушному потоку.

Валенс открыл дверь и пропустил Марину вперед. Волнуясь, вошла она в зал, быстро сориентировалась в лаборатории, поднялась по ступенькам на невысокий помост и остановилась перед большим стеклом.

Модель самолета, окрашенная серебряной краской, была хорошо освещена. Тонкие тросы, державшие ее, были почти незаметны, и казалось, что легкий серебристый самолет и вправду летит вперед в большом цилиндре.

Жадно, как бы боясь, что ей помешают, смотрела Марика сквозь прозрачное стекло. Она уже знала, что испытывается последняя конструкция Крайнева — сгусток его таланта и опыта. Глаз специалиста сразу мог оценить всю экономичность конструкции этой модели.

Рев в трубе стал стихать. Испытания подходили к концу. Марина все еще стояла у стекла, не в силах оторвать взгляда от модели. Она даже не заметила, как Валенс и Крайнев взошли на помост. Она увидела их только тогда, когда они очутились рядом. Марина оглянулась, смутилась и оторвалась от смотрового стекла.

— Очень рад видеть вас, товарищ Токова, — сказал Крайнев, протягивая руку.

Только теперь Марина как следует разглядела Крайнева. Тогда, на даче у Барсова, пораженная неожиданными выводами о своем самолете, она поспешила удрать, и в ее памяти почти не осталось представления о нем.

Перед ней стоял еще молодой, аккуратно одетый человек. Седина, рано посеребрившая его виски, как бы подчеркивала ясный взгляд и приветливую, какую-то детскую улыбку.

Марина молча пожала его руку.

— Вы приехали как раз вовремя, — сказал Крайнев, — с завтрашнего дня все это придется конструировать заново. Сегодня я, к сожалению, получил совсем не то, на что рассчитывал. Придется почти все переделывать. Только тогда, возможно, что-нибудь выйдет, да и то уверенности у меня нет.

— Я приехала в Киев случайно… так… проездом, — нерешительно сказала Марина, окончательно смутившись.

Валенс посмотрел на нее и промолчал. Ведь это ему на стол Марина положила бумагу, где черным по белому написано о ее переводе из Ленинграда в Киев. Однако Валенс не торопился выражать свое удивление.

— Жаль, очень жаль, — серьезно сказал Крайнев. — Откровенно говоря, я рассчитывал на вашу помощь.

— Может быть, товарищ Токова еще подумает и останется работать у нас, — осторожно сказал Валенс.

Марина посмотрела на него, и вдруг кровь прилила к ее лицу. Валенс опустил глаза. Крайнев непонимающе взглянул на Марину, перевел взгляд на директора и ничего не спросил.

— Я еще подумаю и, возможно, останусь, — тихо, как бы каясь в каком-то прегрешении, сказала Марина.

— Это было бы прекрасно, — искренне и просто сказал Юрий, — вы не представляете себе, сколько здесь работы и как нам нужен каждый лишний человек.

Из лаборатории они прошли в кабинет Валенса.

А когда под вечер Марина вышла на улицу, зимний Киев показался ей уютным и приветливым.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Человек сидел за столом в глубоком кожаном кресле. Большое стекло, покрывавшее стол, поблескивало под светом лампы. Зеленый абажур точно ограничивал лучи. Они падали на середину стола, на бумаги, на красивую суховатую руку с длинными пальцами, тепло отсвечивали в золоте «вечного» пера.

Высокие окна с полуопущенными толстыми гардинами мороз разукрасил затейливой вязью. Он окутал город тяжелым туманом. Столбы света поднимались от каждого фонаря. Свет в морозном тумане материализовался — казалось, к каждому лучу можно прикоснуться.

Люди торопливо проходили по улице, прикрывая рот руками в перчатках. Шоферы надели на радиаторы своих машин теплые кожаные чехлы.

Человек в кабинете сосредоточенно, не отрываясь, работал. В комнате было тихо. Никто не ходил по коридорам. В ночной работе была неожиданная торжественность. Словно стараясь сберечь ее, человек даже бумаги перебирал бесшумно, даже дыхания его не было слышно.

Человек этот был Андрей Васильевич Бабат. Высокий лоб, большие серые глаза, ровный нос и скупо очерченные губы. Чисто выбритый подбородок. Седоватые волосы гладко зачесаны назад.

Тихо, приглушенно зазвонил на столе телефон. Казалось, что он не звонит, а чуть слышно дребезжит, напоминая о себе.

Бабат поднял трубку. Откликнулся, назвал свою фамилию, с минуту слушал, потом ответил: «Хорошо, сейчас буду» и положил трубку на рычажок.

Он посидел неподвижно, словно что-то взвешивая, выдвинул ящик и достал оттуда большую папку с бумагами. Движения его были четки, сдержанны. Губы сжались больше обычного.

Оглядев кабинет, не забыл ли чего, он пошел к двери. Плечи и голова его словно плыли в воздухе. Длинная ковровая дорожка приглушала шаги.

Он вышел в коридор, миновал несколько длинных, почти не освещенных в этот ночной час пролетов и остановился перед высокой дверью. На секунду замер, взявшись за ручку, потом медленно, но решительно приотворил дверь.

Валенс ждал его, сидя за столом. Андрей Васильевич подошел, уселся в кресло и разложил перед собой захваченные бумаги. Он ждал, пока директор заговорит, чтобы, как обычно, доложить, получить указания и уйти.

Валенс посмотрел на него, и Бабат приготовился уже услышать первые слова, но директор молчал. Бабат удивленно посмотрел на Валенса, но начать разговор не решился.

— Знаете, Андрей Васильевич, — необычно тихо и тепло сказал, наконец, директор, — я очень люблю такой мороз, и метель, и эти светлые солнечные лучи, пронизанные тенями снежинок.

Удивление Бабата все возрастало. Такого тона в этом кабинете ему не приходилось слышать.

Неужели Валенс вызвал его для лирических излияний?

Директор провел рукой по столу, как бы разглаживая зеленое сукно, дотянулся до бумажки, лежавшей в отдалении, и поднес ее к глазам.

— Да, — сказал он, и Андрей Васильевич почувствовал по голосу, что настроение директора резко изменилось, — я особенно люблю такую погоду, но оказывается, многим нашим товарищам она весьма не по вкусу. Вот письмо Соколовой со строительства. Оно адресовано мне лично и носит характер, так сказать, полуофициальный… Так вот, Соколовой эта погода очень не нравится.

Валенс смотрел на зеленое сукно, но все же заметил, как нахмурилось лицо Бабата.

— Строительство получило новый проект теплоэлектроцентрали только шесть дней назад. Вы знаете, почему он запоздал? Над проектом поработали некоторые наши, ныне отсутствующие, знакомые. Пришлось исправлять. Но из-за нас строительство окажется в прорыве, потому что к постройке ТЭЦ смогут приступить только в апреле, когда спадут морозы, и к первому мая — к плановому сроку — пуск завода не закончат. Я хотел посоветоваться с вами, как лучше помочь Соколовой. Услышать ваше мнение.

Валенс откинулся на спинку кресла и выжидающе смотрел на инженера.

Бабат молчал. Что он может решить за несколько минут, не ознакомившись с материалами, с проектом?

Директор еще раз поглядел на Бабата, и инженер понял, что все, собственно, уже решено. И правда, после минутного молчания Валенс сказал:

— Понимаю, вам сейчас трудно что-нибудь сказать. С проектом вы не знакомы. Так вот, в дополнение к тем четырем строительствам, за которыми вы наблюдаете, я хочу поручить вам и это. Сейчас там немного работы, но в апреле и мае вам придется обеспечить там личное руководство.

Губы Бабата сжались.

— Поручить это строительство мне больше некому, — продолжал Валенс. — Следить за ним будете пока вы.

Бабат понял, что возражать бесполезно.

— Вы знаете, что этот завод предназначается для производства бомбардировщиков Крайнева?

— Нечто подобное я имел в виду.

Валенс просмотрел материалы, принесенные Бабатом. На двух листах сделал пометки и положил их в свой стол, остальные вернул инженеру.

— Я прошу, — неожиданно резко сказал Бабат, — чтобы завтра же мне прислали проект этого строительства.

Валенс кивнул головой.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Сидя на низенькой скамейке в бараке, дед Котик усиленно морщил лоб, решая сложный вопрос. На руках у деда были козырный туз, и шестерка, и совсем ненужная трефовая восьмерка, а на столике перед ним лежал бубновый король, и дед Котик никак не мог решить — принять его или побить.

Трое его сыновей, трое молодых Котиков, разместились вокруг стола, следя за сложной игрой морщин на лице старика, По левую сторону от отца сидел Василий, самый старший и самый опасный противник, справа — тоже противник — Микола, а прямо напротив — союзник и партнер, самый младший сын Петро.

Дед думал долго над создавшимся сложным положением, немного поиграл еще морщинами на лбу, будто что-то вспоминая, и шлепнул короля козырным тузом. Василий ехидно усмехнулся и подкинул отцу бубнового туза. Эту карту пришлось уже бить козырной шестеркой. Тут настала очередь Миколы: сочувственно вздохнув, он положил перед отцом бубновую шестерку.

Старик досадливо крякнул и сгреб со стола все эти не нужные ему и непарные карты. Судьба игры была уже фактически решена, но в эту минуту скрипнула дверь, и на пороге в облаках пара показалась фигура инженера Полоза. Он снял шапку, ударил ею несколько раз о заснеженный рукав тулупа и вошел в барак. Под рукой у него был длинный сверток, тщательно завернутый в газету. Инженер увидел компанию у столика и направился прямо к старику Котику.

Вначале дед несколько смутился. Все-таки неприятно, когда тебя застают за таким легкомысленным занятием, как игра в подкидного дурака. Однако он не утратил своего обычного спокойствия, не стал суетиться, встретил гостя с подобающей степенностью, приветливым взглядом.

— Добрый вечер, — сказал Полоз, подходя к столу. — Так кто выигрывает?

— Добрый вечер. Собачья погода на улице, — за всех ответил дед, явно стараясь замять вопрос гостя.

Инженер раскусил хитрость старика и улыбнулся. Василий Котик ответил ему улыбкой. Дед заметил это и нахмурился.

— Пришел к вам посоветоваться, а то, кроме вас, никто мне помочь не сможет, — успокаивающе сказал инженер.

Старик приосанился, с гордостью посмотрел на своих сыновей и погладил рыжеватую бороду. Он придвинул скамейку. Полоз сел, положил свой пакет на стол и развернул газету. Чертежи заняли почти весь стол.

— Мы строим авиационный завод, и первого мая он должен быть готов до последнего кирпича, — начал Полоз.

Желая подчеркнуть, как внимательно он слушает, дед Котик приставил к уху ладонь, хотя до сих пор слух ему ни разу не изменял.

— Наша теплоэлектроцентраль, — продолжал Полоз, — первого мая должна дать ток, а сделано там… вы сами знаете, сколько там сделано.

— Так морозище ж какой, — не сдержался Петро.

— Цыц! — прикрикнул на него старик. — Вы уж, товарищ прораб, извините его, неразумного. Молчи, когда старшие говорят.

Полоз чуть заметно улыбнулся, а Петро понурился и покорно замолчал.

— Бетонировать на таком морозе нельзя, а ждать теплых дней тоже невозможно, потому что тогда мы не успеем закончить ТЭЦ. Словом, дед, если вы мне не поможете, то получится совсем плохо. Нам бы надо сделать для этого дела тепляк. А если вы не согласитесь его делать или не одобрите моего решения, лопнет вся моя затея.

Полоз умолк. Старик тоже выдержал паузу.

— Делали мы тепляки, — важно отозвался он. — На Березниках делали. На Коксострое делали. Не впервой нам, товарищ Полоз, — сказал он, наконец.

— А сколько метров в вышину делали?

— На Коксострое — двадцать один метр восемьдесят сантиметров. Правильно я сказал? — дед посмотрел на своих сынов, и они все одновременно согласно закивали головами.

— Мало, — ответил Полоз, — нам, дедушка, надо делать тепляк в сорок шесть метров высоты: можно сделать такой тепляк или надо бросить об этом и думать — вот о чем пришел я потолковать с вами. Проект я сделал. А можно ли его выполнить — не уверен. И хочу вот тут ваше слово и приговор услышать.

Дед ясно почувствовал всю важность момента. Он вытащил из кармана очки в железной оправе и медленно посадил их на нос. Посмотрел вверх на матицу, проверяя, хорошо ли видит, поправил дужку на переносице и только после этого обратился к чертежам. Молодые Котики уже давно рассматривали чертежи, но Полоз смотрел только на деда. От него ожидал он первого слова.

Дед деловито рассматривал чертежи. Иногда он вскидывал глаза на потолок барака, словно примеряясь, как это получится на строительстве, потом снова углублялся в разглядывание чертежей.

— Можно такой тепляк выстроить, — наконец, сказал он и оглядел своих сыновей. Те молчали, ни одним словом не подтверждая, но и не опровергая вывод отца. — Можно такой тепляк выстроить, — еще раз, как бы убеждая самого себя, повторил дед. — Только здесь кое-что изменить надо.

Дед разгладил чертежи узловатыми пальцами и сказал, что именно, по его мнению, надо исправить.

Проект Полоза, по существу, был не очень сложен. Сводился он к следующему: из дерева строится сарай-тепляк сорока шести метров высотой, соответствующий длине и ширине теплоэлектроцентрали. Обогреваться он будет паром. В самые лютые морозы в таком тепляке можно будет проводить строительные работы, а когда закончится кладка бетона и кирпича, его можно будет легко разобрать. Опасность и сложность заключалась в том, что такое грандиозное сооружение приходилось возводить из дерева — материала довольно непрочного.

Полоз распрощался с семьей Котиков поздней ночью, когда сонная тишина уже залегла в бараке. На улице ветер яростно рванул полы его тулупа, но инженер на это не обратил внимания. Если уж такой осторожный человек, как дед Котик, взялся строить тепляк, то дело уже почти выиграно.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В комнате было сумеречно и тихо. Крайнев сидел за столом и задумчиво водил карандашом по бумаге. Ему было над чем поразмыслить. Все возрастающие требования современной войны выдвигали перед ним новые, совсем неожиданные задачи. Нужно было добиться большой скорости, создать принципиально новые конструкции самолетов. В чем должна заключаться эта новизна, Крайнев еще не знал. Он так задумался, что не заметил, как вошел Валенс.

Не первый день разрабатывал Юрий эту проблему. Прикидывая всевозможные варианты новой конструкции, размышляя над ними, он, наконец, пришел к выводу, что одних его сил для разрешения этой задачи мало. Надо было собрать товарищей-инженеров и сообща браться за эту, огромной важности, работу.

Крайнев хорошо понимал, что в этом труде ему будет принадлежать первое слово, от него будет зависеть, в какую сторону направить коллектив. Наметить первые вехи должен был он сам. В дальнейшем, в процессе работы, эти первые тезисы будут отброшены и забыты, истина родится в коллективном творчестве, но дать точку опоры, первый толчок — это дело его, Крайнева.

Однако не хотелось, чтобы намеченный путь впоследствии оказался неправильным. Он отлично понимал возложенную на него ответственность. Именно поэтому так настойчиво, так внимательно работал инженер.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Крайнев.

— Простите, что я вас беспокою, — сказала Марина, входя в кабинет, — но здесь товарищ Валенс, а у меня к нему срочное дело. Эту бумагу нужно подписать, без нее я не получу необходимых материалов.

Пока Валенс читал бумагу, Крайнев и Марина молчали, изредка поглядывая друг на друга. Несколько странные отношения установились между ними с того дня, когда Марина увидела модель самолета в аэродинамической трубе. Она поняла, что Крайнев сделал в десять раз больше, чем она, что ей нужно многому у него учиться. Но где-то в глубине ее существа теплилась надежда, в которой Марина не осмеливалась признаться даже самой себе. Она мечтала о такой минуте, когда ее помощь Крайневу станет настолько необходимой, что они смогут работать как равные. Девушка была убеждена в своей талантливости. Значит, надо учиться и ждать, упорно и спокойно, ждать момента, когда она сможет проявить свои талант и силу.

Крайнев не часто думал о Марине. Однако всегда воспоминание о ней вызывало одну и ту же мысль: несмотря ни на что Марина стоит в стороне от его работы. Она учится жадно, настойчиво, но помогать коллективу не желает ничем. Юрий надеялся, что все это пройдет, когда Марина начнет изобретать, начнет творить сама. И все же при всех обстоятельствах он относился к этой девушке с глубоким уважением. В том, что она очень способный человек, он не сомневался.

Валенс подписал бумажку и отдал ее Марине. Девушка сделала шаг к двери, и тут Крайнев повернулся. Марина остановилась:

— Вы что-то сказали?

— Нет, — ответил Крайнев, — не сказал, но хотел сказать. Если вы располагаете временем, то я просил бы вас задержаться и выслушать некоторые мои соображения.

Марина посмотрела на него с интересом: Крайнев хочет говорить и даже советоваться с ней! Ради этого стоит отложить любую работу

— Я охотно выслушаю вас, — сказала она, усаживаясь в кресло и выжидающе глядя на Крайнева.

— Адам Александрович, ты сможешь уделить мне минут пятнадцать?

— Конечно, смогу, — ответил Валенс.

Юрий поднялся из-за стола и прошелся по комнате. Он говорил о своих колебаниях и сомнениях, о множестве вопросов, на которые пока еще нет ответов.

Валенс слушал с большим вниманием. Впервые приходилось ему слушать от Юрия такие вещи.

«Так должно быть, — думал он. — Каждый человек, доходя до места, где разветвляется дорога, должен хорошо подумать, прежде чем выбрать правильный путь. Крайнев как раз дошел до такого места. В том, что он выберет правильный путь, можно не сомневаться».

— …И сейчас я еще не знаю, — шагая по комнате, говорил Крайнев, — по какому направлению пойдет вся наша работа.

— Не знаю, сможем ли мы с товарищем Токовой тебе ответить, — заметил Валенс, — но хорошо, что ты об этом сказал. Тебе самому будет теперь значительно легче разобраться. Я только прошу учесть одно обстоятельство, — пока мы не сдадим в производство двухмоторный бомбардировщик, тебе нельзя браться ни за какую другую работу. Скорее заканчивайте проект, все детали и рабочие чертежи этого самолета, и тогда я дам вам полный простор для экспериментов. Я думаю, что Марина Михайловна тоже сможет тебе помочь.

Валенс вопросительно посмотрел в сторону Марины и остался доволен. Глаза девушки блестели от необычного возбуждения.

— Не думаю, — сказала она, — что смогу быть полезной Юрию Борисовичу в этой работе. Ведь я только ученица. Разрешите мне еще немного поучиться. Могу только поблагодарить вас — этот разговор для меня очень знаменателен.

И не пояснив смысла сказанного, Марина поднялась:

— Простите, мне пора идти.

Валенс кивнул головой. Марина вышла из комнаты. Все радовалось и ликовало в ее сердце, когда она шла по длинному коридору в свой кабинет. Вот она, давно взлелеянная, долгожданная минута! Именно теперь, когда Крайнев блуждает окольными путями, возьмется за работу Марина Токова, возьмется и покажет, на что она способна.

Она чувствует крылья за плечами. За несколько недель пребывания в институте Марина из птенца превратилась в сильную птицу. Она уже может летать одна. Смелым, исполненным дерзаний будет этот полет.

В своем кабинете Марина медленно опустилась на диван. Хотелось помечтать о той минуте, когда проект будет готов, и она будет докладывать о нем ученому совету института, и все будут удивлены работой молодой девушки. Марина еще не знала, как разрешит она свою задачу, — легче мечтать об успехе, чем на деле добиться его. Большая работа предстояла ей. Марина вздохнула, нехотя отрываясь от мечтаний, и села к столу — за книги, за работу.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Любовь Викторовна Берг приехала на строительство среди зимы. Ее появление не ознаменовалось ничем особенным. Просто в конструкторском бюро появилась женщина — техник-конструктор, переведенная сюда с одного законченного строительства на Урале. На третий день после своего приезда она приступила к работе. Специальностью ее была механизация строительства. Здесь, в конструкторском бюро, и познакомился с ней инженер Гучко.

Однажды он зашел в большую светлую комнату, где за высокими дубовыми столами сидели конструкторы, спросил товарища Берг и медленно направился к ее столику. Подойдя, он некоторое время молча смотрел на большой лист бумаги, где уже намечались контуры комбинированного полиспаста, потом взглянул на Любовь Викторовну и пригладил свисавшие вниз усы.

Многие работники конструкторского бюро знали чрезмерную нервозность прораба кузницы и с интересом наблюдали сцену, происходившую около столика Берг.

— Я прораб кузницы, — солидно отрекомендовался Гучко.

— Очень приятно, — приветливо откликнулась Берг.

— Вам очень приятно, — вдруг, не выдержав солидного тона, вспыхнул от гнева Гучко, — наши заказы маринуются здесь по три недели. Это вам тоже очень приятно?

— Ваш заказ поступил к нам вчера и будет готов завтра в два часа дня. Это очень короткий срок, но я постараюсь уложиться. Вчера вы сами согласились на этот срок.

Берг произнесла это без всякого намека на волнение или испуг. Она даже не смотрела в сторону инженера.

В первое мгновение Гучко остолбенел от неожиданности. С ним, с прорабом кузницы, могут так разговаривать?

— Приказываю вам сделать эти чертежи сегодня к одиннадцати часам вечера.

Голос его звучал резко, но на Любовь Викторовну это не произвело никакого впечатления. Она молчала.

Гучко стал задыхаться, злость душила его. Он круто повернулся и пошел к начальнику конструкторского бюро. Конструкторы проводили его глазами до самых дверей. Только одна Берг не смотрела туда, словно инженера Гучко и не было. Дверь в кабинет начальника с грохотом захлопнулась, и в комнате наступила тишина. Несколько минут конструкторы работали спокойно. Потом к ним донесся шум голосов. Еще через минуту в двери показался вконец разгневанный прораб. Начальник бюро шел за ним, пытаясь его в чем-то убедить.

Эти попытки оказались явно безуспешными, и. поняв это, начальник тоже рассердился и сказал:

— Завтра в два часа все будет готово. Так мы вам обещали и свое слово сдержим. Разговаривать с вами сегодня я больше не намерен.

Он резко повернулся и скрылся за дверью своего кабинета.

Гучко кинулся к столику Берг.

— А вы что, тоже со мной разговаривать не собираетесь.

— Завтра в два часа все будет готово, — приветливо сказала Берг.

— Вы понимаете, что послезавтра полиспаст нужен мне уже готовый, а не только начерченный.

— Я сделаю все, что в моих силах, но думаю, что о полиспасте вам следовало позаботиться на несколько дней раньше.

Гучко ничего не ответил и направился к выходу. Он и сам прекрасно понимал, что дело с полиспастом затянулось исключительно по его вине, как раз это и бесило его больше всего. Прошло полчаса, и тишину в бюро нарушил телефонный звонок.

— Товарищ Берг, вас просят, — сказал один из конструкторов.

— Наверное, Гучко, — улыбнулась Любовь Викторовна, подходя к телефону.

— Вряд ли…

— Слушаю. Товарищ Гучко? Да, это я, Берг.

В трубке что-то неразборчиво булькало и захлебывалось. Конструкторы улыбались, и только одна Берг оставалась совершенно серьезной.

— Нет, товарищ Гучко, — наконец сказала она, — к одиннадцати никак не успею, но к двум ночи постараюсь сделать. Оставьте людей на третью смену, а я вас не подведу.

Конструкторы удивленно переглянулись. Берг послушала еще минуту, как Гучко рассыпается в благодарностях, и повесила трубку.

— Не стоило такой свинье одолжение делать, — послышался тихий голос.

— Разве это ему одолжение? — удивилась Берг.

— Сам кашу заварил, сам пусть бы и расхлебывал.

Берг в ответ только пожала плечами.

Поздно ночью, когда тишина заполнила коридоры главной конторы, инженер пришел за чертежами. Берг вручила ему их точно в два часа. Прораб был до того растроган, что поцеловал ей руку.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Полоз сидел в глубоком, немного для него низком кресле. Валенс смотрел на него из-за стола. Он внимательно слушал, что, а главное — как говорит прораб Полоз. Инженер Бабат неподвижно стоял у окна.

Полоз очутился в этом большом кабинете неожиданно для самого себя. Причин, заставивших Полоза приехать в Киев, было несколько. Основной была та, что на строительстве некоторые инженеры, среди которых был и Гучко, категорически возражали против проекта Полоза ставить тепляк, а потом уже строить в нем ТЭЦ. Поэтому пришлось срочно лететь в Киев за разрешением высшего начальства.

Полоз рассказал Валенсу обо всем: об опоздании чертежей окончательного варианта электроцентрали; о необычайно лютой и снежной зиме; о своем проекте строительства ТЭЦ в тепляке; о консультации деда Котика и еще нескольких плотников. Под конец Полоз хотел сказать, что если ему не позволят строить тепляк, то он снимает с себя ответственность за окончание ТЭЦ в установленный срок, но подумал и не сказал.

Валенс смотрел ка стол, на листок белой бумаги, лежавший возле чернильницы, и не торопился с ответом. Инженер Бабат не собирался говорить первым и потому сосредоточенно молчал.

— Как там поживает Соколова? — неожиданно спросил Валенс.

Полоз не ожидал такого вопроса. Он ответил, что Вера Михайловна прекрасный инженер, а еще лучший начальник строительства.

Выслушав ответ, Валенс взглянул на Бабата:

— Что скажет товарищ Бабат?

— У нас еще нет практики строительства таких высоких тепляков, — медленно и осторожно ответил Бабат. — Следует учесть, что конструкция деревянная, а дерево очень непрочный материал. Я бы советовал хорошо подготовить и организовать все работы, чтобы весной быстрыми темпами закончить строительство.

Валенс помолчал.

— Вы думаете, это дело безнадежное?

— Может быть, и не безнадежное, но, во всяком случае, очень рискованное.

Валенс перевел взгляд на Полоза. Тот понял его взгляд, как приглашение высказаться.

— Товарищ Бабат совершенно прав, — сказал прораб, — предприятие это рискованное. Но одно дело стремглав бросаться с моста в воду, не зная броду, и совсем другое — если на основе точных расчетов я собираюсь строить тепляк. Я отвечаю за каждого человека ка своем участке и за сроки строительства.

— Вы знакомились с проектом? — Валенс круто повернулся а Бабату.

— Правильность расчетов в данном случае ничуть не уменьшает опасности.

Валенс подумал еще с минуту.

— Послушай, Полоз, — сказал он, неожиданно переходя на «ты» и сам этого не замечая. — Я разрешу тебе строить тепляк. Рискнуть мы имеем право. Но ответственность лежит только на тебе. Разрешаю тебе подумать и отказаться. Еще не поздно. Отказаться завтра я уже тебе не разрешу.

— Спасибо, — сказал Полоз, поднимаясь, — большое спасибо. Откровенно говоря, другого я и не ожидал.

Бабат сделал короткое движение. Валенс это заметил:

— Вы хотите возразить?

Инженер покачал головой, и нельзя было понять, согласен он или возражает. Валенс не допытывался.

— Мне можно идти?

— Да. В кабинет товарища Бабата. Там составишь докладную записку и приложишь к ней копию проекта. Завтра получишь письменное разрешение.

* * *

Сергей Павлович Матросов был седой, но еще не старый человек. Он всегда курил длинную тонкую трубку, а когда волновался, покусывал мундштук крепкими ровными зубами, чуть пожелтевшими от табака.

Матросов прожил долгую жизнь, прожил честно, никогда не избегая боя, и теперь, избранный секретарем парткомитета строительства, чувствовал себя, тем же командиром крупного вооруженного отряда. Для Веры Михайловны он был руководителем и советчиком, человеком, к которому можно обратиться в самую трудную минуту жизни, зная, что всегда сможешь рассчитывать на помощь. В тот вечер она специально пригласила его в свой кабинет; с минуты на минуту должен был приехать Полоз и сообщить о результатах переговоров в Киеве, с нетерпением ожидаемых Соколовой и Матросовым.

Сам Матросов, когда Полоз поведал ему о своих сомнениях, настоял на том, чтобы рискнуть и попытаться соорудить тепляк. Именно он и посоветовал Соколовой послать инженера в Киев, чтобы утвердить проект тепляка. Дело это становилось уже не только делом одного инженера Полоза. Потому-то они с таким напряжением и ждали Полоза из его короткой командировки.

— Мы пошли на огромный риск, — говорила Соколова. — Я почти уверена, что нам не разрешат. А как мы тогда выкрутимся — не представляю.

— Пустяки, — откликнулся Матросов. — Партия учит нас дерзать в любом деле, а иначе не может быть настоящего движения вперед. Там сидит Валенс. Я его давно знаю. Разрешит.

В этот момент распахнулась дверь. Полоз вошел в комнату веселый, возбужденный.

— Ну что? — одновременно спросили Соколова и Матросов.

Полоз молча вынул из портфеля большой чертеж, на котором в углу стояла надпись: «Утверждаю. Под полную ответственность прораба Полоза».

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Теперь Марина хорошо знала, что ей нужно делать. После того знаменательного разговора с Крайневым ока как-то изменилась, старалась больше быть в одиночестве. Друзья и сотрудники заметили эту перемену, но не придавали ей особого значения. Только Валенс иногда неодобрительно покачивал головой, встречая задумчивую Марину в коридорах института. А она теперь вообще избегала встреч, разговоров, споров. Аккуратно и точно выполняла всю нужную работу, но мысли ее всегда были там, в небольшом кабинете, где на широком листе бумаги уже наметились первые контуры будущего самолета.

В принципе свою задачу Марина решила быстро и без колебаний. То, что так тревожило Крайнева, казалось ей совсем простым и понятным. Ей было совершенно ясно, что наибольшего успеха можно добиться, придав машине форму летающего крыла. Правда, лишенный фюзеляжа самолет мог легко терять равновесие, но Марина надеялась разрешить и эту, довольно-таки сложную, проблему.

Работа ее облегчалась тем, что к ее услугам были прекрасно систематизированные и разработанные данные исследований Крайнева.

Ежедневно, сразу же после занятий, Марина спешила в свою комнату, Марина знала, что не располагает ни одной лишней секундой. Она трудилась напряженно, как в лихорадке, все-таки заставляя себя проверять каждый шаг, каждый расчет, чтобы не совершить ошибки.

Самолет должен был быть прекрасной машиной, безупречно точной в полете и совершенно безотказной. Марина ясно представляла себе его, и сердце ее сжималось в предвкушении славы.

Однажды поздним вечером, когда во всех коридорах института уже погасли огни, Валенс пошел к Марине. Он постучал, терпеливо ожидая, пока Марина разрешит ему войти, но все же в приоткрытую дверь успел заметить резкое движение, которым она накинула газету на большой лист ватманской бумаги. Ничем не выразил он удивления по поводу такого недоверия. У каждого из сотрудников института могли быть свои секретные до поры до времени работы или проекты.

Валенс пришел к Марине по небольшому, но интересному делу: один инженер предложил проект нового крыла для самолета, и директор хотел услышать мнение Марины, по этому поводу.

Вначале неожиданный приход директора вызвал в ней раздражение. Валенс отнимал у нее драгоценное время, отвлекал от основного дела. Однако то, с чем он пришел, оказалось очень интересным и во многом поучительным.

Девушка бегло ознакомилась с чертежом, отметила его оригинальность и попросила Валенса оставить чертеж для детального рассмотрения — через несколько дней она сможет дать даже письменные замечания.

Валенс охотно согласился. Тема разговора была исчерпана. Наступила минута молчания. Директор поднялся со стула, Марина поднялась тоже. Неловким движением смахнула со стола газету, и она с тихим шорохом сползла на пол, открывая большой лист ватманской бумаги и уже почти готовый чертеж самолета.

Валенс удивленно остановился:

— Вы конструируете новый самолет?

Марина молчала. Как злилась она на себя за неловкое движение! Валенс смотрел удивленно, выжидающе. Еще секунда, и он подойдет к столу и начнет рассматривать чертеж.

— Да, Адам Александрович, — сухо промолвила Марина, — я работаю над новой конструкцией самолета, но до окончания мне бы не хотелось кому-нибудь показывать ее. Очень прошу вас никому не говорить о ней. Скоро я закончу и буду просить вас дать мне возможность сделать доклад на ученом совете института.

Некоторое время Валенс смотрел на Марину, обдумывая ответ, потом утвердительно кивнул головой:

— Пожалуйста.

Сказав это, он пошел к двери. И тут все сомнения, все догадки, которые тревожили Марину, нахлынули на нее широким потоком. Захотелось остановить Валенса, попросить выслушать ее, помочь разобраться в собственных мыслях.

Едва слышные шаги Валенса затихали в ночной тишине. Вот они уже замерли. Вот уже только тревога, отзвук движения остался в коридорах.

Марина опустилась в кресло. Было над чем призадуматься, усомниться. В последнее время у нее почему-то исчезла уверенность в правильности намеченного пути. Даст ли самолет типа летающего крыла большую скорость? Не повторится ли опять история с изобретением уже изобретенного?

Марина вышла из-за стола и подняла с полу газету. Аккуратно сложила ее и положила рядом с чертежом. Из тонких, едва заметных линий и пунктиров на чертеже связывались контуры странного самолета. Марина провела рукой по белому ватману, и ей показалось, будто металл боевой машины вибрирует под ее пальцами.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Шесть ударных бригад было переброшено на пятый участок для строительства тепляка. Все работы шли в напряженном, до сих пор невиданном на строительстве, темпе. Шесть бригад, одна другой лучше, с утра до ночи возились возле свежепахнущих досок и бревен. Прораб Полоз почти не ночевал дома. Днем и ночью его можно было найти возле тепляка или в маленьком домике конторы пятого участка.

Соколова и Матросов были частыми гостями у прораба. Из Киева по телефону тоже частенько запрашивали о судьбе ТЭЦ, и таким образом тепляк очутился в центре, всех разговоров, споров и мыслей. И чем выше поднимались его дощатые стены, тем больше волновался Полоз, суровее становились лица деда Котика и других бригадиров.

Сорока шести метров вышины вырастет махина! Высотные ветры будут налетать на тепляк. Каждая его стена будет как бы гигантским парусом.

Для того, чтобы огромная сила ветра не опрокинула, не разрушила легкую конструкцию, Полоз решил закрепить тепляк тросами-оттяжками так, как крепят высокие радиомачты. Закрепленная таким способом конструкция приобретала большую устойчивость, и можно было не бояться самых сильных ветров.

Однажды январским морозным утром дед Котик, как всегда, вместе со своими сыновьями пришел на работу. Тепляк имел вид громадной коробки без дна. Стены уже были выведены во всю свою сорокашестиметровую высоту. Снаружи они были закреплены толстыми тросами-оттяжками, доски прикрыты соломенными матами, которые должны были сохранять тепло. Оставалось уложить крышу и пустить пар из локомобилей, уже стоящих внутри тепляка.

Дед Котик хозяйским глазом окинул все вокруг и не спеша пошел к входу. Сыновья почтительно следовали за ним. Они проходили мимо закрепления одной из оттяжек. Большой двухтавровый швеллер был вбит в землю наискось. Вокруг него тугими кольцами, как черная змея, обвивался трос. Другой конец троса круто шел ввысь и был прикреплен к верхнему краю стены.

Семья Котиков вошла в тепляк. Пахнуло теплым запахом смолистого дерева.

К деду Котику подошли все пятеро бригадиров. Они совещались в сторонке, словно боевой штаб, — подойти к ним в эти минуты никто не осмеливался. Прораб Полоз не заставил себя долго ждать — он быстро выбежал из своей конторы, и боевое совещание открылось. Работа была распределена без проволочек и точно.

Пока шло совещание бригадиров, трое молодых Котиков отошли в сторону, разговаривая о чем-то своем, известном только им одним.

— Обязательно сегодня надо сказать, — настаивал Василь, — если дальше тянуть, прием закончится, и все наше дело лопнет.

— Вот ты и скажи. Ты у нас старший, ты и должен говорить первый, — смекнул самый младший из Котиков, Петро.

— Тебе надо говорить, — Василь кивнул на Петра. — Ты самый младший, ты любимчик, ты и говори.

Неизвестно, к чему бы привел спор братьев, если б их не позвал отец. Совещание закончилось. Бригады пошли наверх, на высокие стены, прямо в синеватые сумерки позднего зимнего утра. Василь карабкался с клетки на клетку и вспоминал, как они с Полозом взбирались по железным конструкциям, закрепляя швеллер.

Работа началась. Подвешенные на тросах, мягко и плавно проносились в воздухе балки, доски и готовые деревянные фермы. Иногда слышался окрик того или иного бригадира.

Это была красивая и напряженная работа. Все четверо Котиков работали на самом верху.

Четко очерченное оранжевое солнце поднималось над горизонтом, предвещая ясный морозный день. И вместе с солнцем над строительством появились самолеты. Они как бы играли в морозном воздухе. Легкие и юркие, они гонялись друг за другом, убегали и догоняли, падали до самой земли в глубоком пикировании, чтобы снова взымать в синее морозное небо.

Авиашкола находилась недалеко от строительства, кирпичные корпуса ее виднелись вдали, и дед Котик не обращал на самолеты никакого внимания: на строительстве все давно привыкли к их головоломным упражнениям.

Только молодые Котики проявляли к ним огромный интерес, хотя любоваться упражнениями у них не было времени — работа отнимала все внимание.

Время пролетело незаметно. Звонкие удары в рельсу над пятым участком возвестили час обеда. Три бригады, работавшие наверху, спустились на землю.

После обеда все Котики снова вернулись в тепляк и, отдыхая, уселись на кучу стружек. Помолчали, но вскоре Микола толкнул Василя под бок, и тот понял, что говорить придется все-таки ему.

В эту минуту самолеты опять появились над тепляком. В громадном прямоугольнике стен они казались особенно привлекательными.

Василь вздохнул и посмотрел на отца. Старый Котик сидел, ковыряя щепочкой в зубах. Наконец, Василь решился и сказал:

— Слушайте, батько. Мы вот долго советовались и решили стать летчиками. В выходной поедем в авиашколу и подадим заявления. Там как раз прием.

Дед отнесся к этому заявлению вполне спокойно. Он вынул щепочку изо рта, отбросил ее, провел пальцем по усам и посмотрел на Василя:

— Пока я жив, — спокойно сказал он, — будете вы столярами и никем другим. Наш род с деда-прадеда столярский. А время у нас такое, что на любой работе славу нажить можно. Вот вам мое слово — и думать бросьте про эти штуки.

Дед посмотрел наверх, где в тот момент, описывая мертвые петли, кружились два самолета,

— От хорошей жизни не полетишь, — уже совсем равнодушно присовокупил он и снова отломал щепочку.

— Да вы ж, батько, послушайте…

Не слушая Миколу, дед поднялся со стружек, отряхнулся и пошел к двери, где в эту минуту появилась высокая фигура прораба Полоза,

Василь в сердцах сплюнул.

— Я ж говорил — не надо спрашивать, — сгоряча вырвалось у Миколы.

— Ты говорил, — насмешливо протянул Петро, — все равно когда-нибудь да надо было спросить.

— Что же делать, хлопцы? — поинтересовался Василь.

Братья помрачнели и опустили глаза. Они привыкли во всём слушаться отца.

— Попытаемся ещё раз, — сказал Василь. — Это хорошо, что мы ему сказали. Он теперь про это думать будет, А там перекипит и разрешит.

В эту минуту снова прозвучали в тепляке звонкие удары. Перерыв окончился. Котики поднялись. Снова начиналась работа.

День спустя Полоз доложил Соколовой, что тепляк закончен точно в намеченный срок. Первые каменщики и бетонщики вошли в тепляк, ярко освещенный электричеством. Начались бетонные и кирпичные работы.

Первая и простейшая часть плана прораба Полоза была осуществлена.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Карп Иванович Гучко в последние дни чувствовал необычайный прилив сил и энергии. Началось это с того вечера, когда он, получая чертежи, галантно поцеловал ручку товарищу Берг. С того вечера, вернее ночи, Карп Иванович почувствовал себя снова молодым и готовым на поступки, свойственные людям младшего возраста.

Берг посмеивалась, наблюдая за ухаживаниями Карпа Ивановича, однако никогда не отказывалась от предложения пойти с ним в ресторан или даже поехать в город в театр.

Но всякие разговоры об одиночестве души и тому подобном, не колеблясь, безжалостно пресекала.

Несколько удивленный, Гучко стал подумывать, нет ли у него соперника. Но видимых соперников не было, и Карп Иванович долго ломал себе голову над причинами странного отношения к нему Берг, хотя придумать ничего не мог.

Однажды вечером Карп Иванович пригласил Берг на вечеринку к знакомому инженеру. Любовь Викторовна охотно согласилась. Условились, что Карп Иванович зайдет за ней, чтобы отправиться туда вместе.

Точно в семь часов Гучко зашел за Берг. Она была уже одета. Вышли на улицу, и Гучко предупредительно взял свою спутницу об руку. Стук каблучков Любови Викторовны звонко разносился в морозном воздухе. Смех ее звучал для Гучко самой приятной музыкой. В тот вечер она была любезнее, чем всегда, и это обстоятельство даже Карпа Ивановича делало остроумным.

Оки проходили мимо дома № 1 как раз тогда, когда Соколова и Полоз садились в закрытую машину. Автомобиль рванул с места, свернул на главную магистраль и помчал в город.

— Развлекаться поехали начальнички, — усмехнулся Гучко. — Значит, и нам, смертным, развлечения не запрещены.

Берг не успела ответить. Она не успела как следует даже вникнуть в эти слова: высокий человек в бушлате остановился перед ней, пристально вглядываясь в ее лицо.

— Если не ошибаюсь, — человек сделал паузу, как бы что-то вспоминая… — товарищ Берг?

Любовь Викторовна казалась искренне удивленной.

— Вот не ожидала встретить вас здесь, — Берг произнесла эти слова сердечно и приветливо, и в сердце Гучко сразу шевельнулась ревность.

— Да. Встреча неожиданная, что и говорить. — Незнакомец произнес эти слова, приятно играя красивым низким голосом. — Давно вы здесь?

— Месяца полтора. А вы?

— Приблизительно столько же.

— И все на той же работе?

— На той же, — ответил он и, помолчав, добавил: — Заведую складом на первом участке. А вы тоже до сих пор ire сменили работу?

— Нет, мне трудно ее сменить. Все проектирую да рассчитываю.

— Разрешите зайти к вам, вспомнить знакомых, посплетничать? — спросил незнакомец.

— Да, конечно, — быстро, как бы испугавшись, согласилась Берг. — Заходите на работу, домой неудобно, я не одна живу. Работаю я в проектном бюро. Буду очень рада вас видеть.

С этими словами она протянула ему руку. Человек пожал ее и почтительно поклонился.

— Простите мне эту маленькую задержку, — сказала Берг, поспешив к стоявшему в стороне Гучко. — Я встретила старого знакомого. Мы вместе работали в Сталинграде. Я не видела его уже несколько лет. Какие все-таки странные встречи бывают на белом свете.

Гучко снова взял Любовь Викторовну под руку, но настроение у него было уже испорчено. Берг это заметила. Двух-трех улыбок и немного более ласковых, чем обычно, взглядов оказалось совершенно достаточно, чтобы развеселить Гучко, а первая же рюмка в веселом обществе окончательно смыла следы подозрений о возможном сопернике.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Разрезая морозный зимний воздух, машина мчалась по шоссе туда, где на горизонте неясно вырисовывалось зарево. Соколова и Полоз сидели рядом.

Быстро пронеслись мимо заснеженные поля, и автомобиль въехал в город. После густой темноты степной ночи слишком яркими выглядели залитые светом улицы и огни витрин. Так бывает, когда стоишь ночью у окна вагона и мимо тебя проносятся освещенные окна встречного поезда.

Машина скользнула заторможенными колесами по асфальту и остановилась у входа в театр.

— Приехали, — сказал Полоз, открыл дверцу и вышел.

Фойе встретило Соколову и Полоза сдержанным гулом

большой толпы, непринужденными приветствиями знакомых и заинтересованными взглядами. Идя к своим местам в партере, они невольно обращали на себя всеобщее внимание, что несколько смущало непосредственного Полоза. Несколько минут прошло в неловком молчании. Потом прозвучал удар гонга, свет стал медленно гаснуть, и тяжелый бархатный занавес пополз в стороны, открывая сцену. Спектакль начался.

Шла пьеса, хорошо известная во всех уголках Советского Союза. История проходила перед глазами зрителей. Суровые моряки Черноморского флота топили собственные корабли, выполняя приказ партии не отдавать эскадру врагу. Спектакль захватывал, заставлял забывать все окружающее. Существовали только чувства, суровые и трагические чувства моряков.

Соколова и Полоз выходили в антрактах в фойе, гуляли по длинным коридорам и разговаривали мало, углубленные в свои мысли. Занятые работой, они редко могли себе позволить такое развлечение, как театр. Поэтому каждая поездка в город становилась чем-то значительным, обостряла мысли, заставляла внимательнее относиться к себе и к друзьям.

Началась последняя картина, самая выразительная во всем спектакле: моряки моют свой корабль, чтобы чистым отдать его морю. Эта молчаливая сцена глубоко волновала зрителей. Полоз сидел неподвижно и вдруг почувствовал, как тонкая пелена застилает ему глаза.

Но вот исчезли линкоры, и черный силуэт последнего эсминца поглотили сверкающие солнечные зайчики на поверхности воды.

Полоз вздохнул и поглядел на Соколову. В зале прозвучали последние слова команды. Моряки двинулись в далекий путь, неся возле сердца флаги своих боевых кораблей; занавес медленно опустился.

В зале вспыхнул свет. Полоз, поддерживая Соколову под руку, прошел с ней к вешалке. Машина ждала у подъезда театра. Через пять минут их поглотила темнота ночи.

Некоторое время Соколова и Полоз молчали. Образы драмы все еще жили в воображении. Трагическое мужество моряков вызывало глубокое волнение.

— Я думаю, — нарушила тишину Соколова, — очень страшно уничтожать машины. Это напоминает убийство беззащитного доверчивого существа. Нужно обладать неимоверной силой воли и чувством долга, чтобы решиться на это. Я так хорошо понимала колебания Гайдая, будто была на его месте.

Полоз промолчал, но про себя отметил, что мысли его полностью совпадают с тем, что сказала Соколова. Беседа продолжалась, и между собеседниками неожиданно установилось взаимное понимание. Казалось, и не нужно заканчивать мысль, чтобы тебя целиком поняли.

Машина въехала на пригорок. Вдали замелькали огни строительства, и разговор оборвался. Огни приближались. Они пролетали мимо яркими вспышками, порой сплетались в причудливые созвездия. Автомобиль, круто свернув и подняв тучу сухого снега, остановился.

Инженер вышел, глубоко вдохнул морозный воздух и посмотрел на небо. Звезды зеленые, яркие горели совсем близко. Они казались одинаковыми, только красноватый Марс резко выделялся среди них.

Машина отъехала. Соколова стояла рядом с Полозом. Идти домой не хотелось. Однако мороз, звонкий и злой, покалывал кожу острыми иголками, от ветра захватывало дыхание.

Они подымались по лестнице. Шли спокойно, не торопясь. На площадке второго этажа, возле квартиры Полоза, остановились. Постояли немного молча, не зная, прощаться или нет.

— Зайдем ко мне, — неожиданно для самого себя сказал Полоз.

Сказал и сам испугался своей смелости. Наверное, Соколова сейчас рассердится, пойдет к себе, и он сегодня ничего не сможет ей сказать.

Но Соколова не рассердилась. Она взглянула на своего спутника и сделала шаг к двери.

Полоз проводил гостью в свой кабинет — комнату с более чем скромной меблировкой. Инженер не знал, что говорить, как держать себя с гостьей.

Он стоял у стола и следил за каждым шагом, каждым движением Соколовой.

— Ну, что ж это мы замолчали? — неожиданно спросила она, подходя к Полозу.

Полоз взглянул ей в лицо и почувствовал, как внутри у него все похолодело. Такой красивой он еще ее никогда не видел. Желание обнять ее, поцеловать нежно и сильно овладело им.

Он покраснел, потому что в глазах Соколовой прочитал, что она понимает его мысли. Что теперь она подумает о нем? А как исправить дело — Полоз не знал. Понимал, что просить о свидании по меньшей мере смешно, но даже слова о прощении не приходили ему на ум.

— Я пойду домой, — сказала Соколова, и Полоз понял, что бесполезно просить ее остаться. Он молча помог ей надеть пальто.

Вера Михайловна отворила дверь и остановилась на пороге. Оглянулась, посмотрела на Полоза и не смогла сдержать улыбку — лицо инженера было мрачным, растерянным.

— Спокойной ночи, — сказала она, и дверь за ней захлопнулась.

Полоз постоял у порога, вслушиваясь в ее шаги. На третьем этаже хлопнула дверь. Все стихло.

Полоз вернулся в кабинет. Во всем виноват только он один и больше никто. Полоз шагал по комнате, ходил, чтобы хоть как-нибудь отвлечься, забыться. Остановился у стола, где недавно стояла Соколова. Прислушался на миг и вздрогнул: наверху, на третьем этаже, в квартире Соколовой отчетливо слышались размеренные шаги. Он бросился к телефону, хотел позвонить, но не решился.

Наверху ходили взад и вперед, медленно, спокойно, ритмично.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Непослушные шуршащие листы ватмана сами сворачивались в трубки. Чтобы получше рассмотреть проект нового самолета Марины Токовой, пришлось на углы листов положить тяжелые книги. Крайнев просматривал лист за листом, иногда останавливаясь на какой-нибудь особенно интересной детали. Уже несколько листков в большом блокноте были исписаны замечаниями. В кабинете стояла тишина, изредка нарушаемая шуршанием бумаги.

Юрий работал быстро и сосредоточенно — до начала заседания ученого совета института оставалось около часа. Все члены совета уже успели ознакомиться с проектом. Крайнев — председатель совета — просматривал его последним.

Перед ним лежал лист, где самолет был начерчен в собранном виде. Стройная и грациозная машина вырисовывалась на бумаге.

Крайнев еще раз прочел объяснительную записку. Все было просто и понятно. Он отодвинул в сторону книги, прижимавшие листы, и чертежи сами свернулись в тугой рулон.

Юрий откинулся на спинку кресла и глубоко задумался. Несмотря на ясность проекта, много вопросов должен был еще разрешить Крайнев, Некоторое время он сидел неподвижно, словно окаменевший. Лицо его приняло суровое выражение. Ресницы опустились вниз. Вдруг он шевельнулся и протянул руку к телефону. Марина откликнулась сразу. Она была возбуждена, радостна, она ждала этого заседания ученого совета, как праздника, как своего долгожданного и заслуженного триумфа.

Однако она знала, что победа не придет сама. Право на праздник надо было завоевать. В ее голосе Крайнев почувствовал тревогу.

— Зайдите ко мне на минутку, — сказал Юрий, — у меня к вам неотложное дело.

— Это касается моего проекта?

— Да.

— Все разговоры о проекте я откладываю до заседания ученого совета.

— Прошу извинить за то, что потревожил вас, — сухо сказал Юрий и положил трубку на рычажок.

Резкий ответ Марины не удивил его. Беспокоило другое: боязнь за нее, желание помочь.

А в том, что Марина нуждалась в помощи, сомнений быть не могло Слишком много проектов прошло через руки Крайнева, чтобы он мог ошибиться. Жаль, очень жаль, что Марина отказалась прийти.

Юрий перелистал странички блокнота. Они были исписаны крупными, похожими на детский почерк буквами. Закрыл блокнот, положил в стол.

Дверь отворилась. Крайнев поднял голову и встретился глазами с Мариной.

— Я вас слушаю.

Слова эти прозвучали, как вызов.

— Я хочу посоветовать вам снять с сегодняшнего заседания ученого совета обсуждение вашего проекта.

— Вы думаете, что ученому совету некогда заниматься такими пустяками?

— Нет, этого я не думаю. Я хочу вам помочь.

— Заранее благодарна. Вы очень любезны.

— Вы не дали мне договорить. Я хочу спасти вас от провала.

Марина побледнела.

— Что вы хотите этим сказать?

— Мне очень неприятно, но я должен это сказать, иного выхода у меня нет. Вы строили свой самолет по принципу летающего крыла и рассчитывали на то, что он даст большую скорость. Относительно этого у меня возникает сомнение, но спорить тут нельзя, это проверяется только практикой.

— Совершенно верно, — согласилась Марина.

— Но есть проблема, которую вы вовсе не разрешили. Это проблема устойчивости самолета в полете, особенно на виражах.

— И каковы же ваши выводы?

— Вывод один и очень печальный: самолет такой конструкции потеряет равновесие и управление, если не на первом, то безусловно на втором повороте.

— Позвольте не согласиться с вами, — Марина насмешливо смотрела на Крайнева. — Через полчаса заседание ученого совета. Я уверена, что каждое ваше замечание мной и членами ученого совета будет бито. Это все, что вы хотели мне сказать?

Крайнев наклонил голову.

— Да, все.

Марина поглядела на Крайнева, на темные волосы с искрами седины, на крупные черты лица, и необычное выражение грусти в глазах инженера поразило ее. Однако сейчас уже некогда было думать о причинах этой грусти.

— До скорого свидания на ученом совете. Интересно, вы… всю жизнь будете так… субъективно относиться к моим проектам?

У Крайнева от обиды перехватило дыхание. Но он сдержал себя и ответил тихо и спокойно:

— Очень жаль, что вы не хотите последовать моему совету.

Марина не дослушала. Быстро прошла в свой кабинет, вынула из большого шкафа копии чертежей и разложила их на етоле.

Она смотрела на свой самолет, вспоминала возражения Крайнева и вдруг поняла, что Юрий совершенно прав и машина перевернется при первом же повороте.

«А может, он ошибается?» Марина колебалась. С каждой минутой она находила все новые и новые доказательства своей правоты.

Нет, самолет Марины Токовой будет летать. Он обретёт неслыханную скорость — и Марина может доказать это всем ученым советам всего мира.

Телефон на столе зазвонил, и Марина схватила трубку. Валенс просил зайти к нему. Заседание вот-вот должно было начаться. Марина собрала чертежи и вышла из кабинета.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В тот памятный вечер Полоз убедился, что не думать о Соколовой он уже не может. Правда, он и не очень старался избавиться от этих мыслей. Они были теплыми и радостными. Все люди казались ему теперь лучше, особенно, те, которые хорошо отзывались о Вере Михайловне.

Теперь каждый шаг Полоза, каждый его поступок проходил как бы под взглядом Соколовой. Нежданная любовь вдруг заставила его самого предъявлять к себе значительно более высокие требования. Это было трудно, но приятно. То, что Соколова относилась к прорабу по-старому, ничуть не умаляло радости этой любви.

Немного тревожил его тот вечер, после театра, когда, по его мнению, он слишком много позволил себе и был за это наказан. Ночь после того памятного вечера была не самой приятной в жизни Полоза.

На следующее утро, когда они встретились на участке, Полоз смутился так, что на него жаль было смотреть. Соколова ничего не заметила и поздоровалась, как всегда, ласково и приветливо. Полоз просиял. Между ними установилось молчаливое согласие: тот вечер был забыт, и никто из них не смел вспоминать о нем.

Вдвоем они медленно обошли участок и детально осмотрели строительство. Огромный тепляк, обшитый тяжелыми матами, высился, как пьедестал невиданного памятника. Тросы оттяжек были натянуты, точно струны. Ветер налетал на них и свистел, разрезаемый тугой сталью.

Осмотрев тепляк снаружи, они через ворота вошли внутрь. От яркого электрического света было больно глазам. В теплом и влажном воздухе пахло стружками, цементом, известью и свежим кирпичом.

Будущий корпус электроцентрали уже поднимался над землей. Фундаменты — самая сложная часть работы — были почти готовы. Внизу, замешивая бетон для огромных подушек под угольные мельницы, работали бетономешалки. От этого в тепляке стоял шум, похожий на шум водопада.

Столяры, готовя опалубку для бетонных конструкций, работали тут же. Ими командовал дед Котик. Каменщики уже начали возводить стены. Соколова могла быть довольна.

Только осмотрев все до последней мелочи, Соколова вышла из тепляка. После яркого света электрических ламп хмурый зимний полдень показался сумерками.

— Я довольна твоим участком, Полоз, — подчеркнуто официально сказала Соколова.

Полоз промолчал. Они остановились недалеко от выхода. Было двенадцать часов. Раздались звонкие удары о рельс. Соколова переждала, пока затихнет гулкий звон, потом взглянула на высокую деревянную стену и сказала:

— Только мне очень хочется, чтоб мы как можно скорее могли разобрать этот тепляк. Он меня беспокоит, скажу тебе откровенно. Иногда мне кажется, что в этом деле мы проявили больше смелости и дерзости, чем здравого смысла.

Полоз поднял руку и коснулся пальцем натянутого троса.

— Не разделяю твоих опасений. Пока тепляк строили — я волновался. Но теперь, когда фермы скрепили стены, я уже не боюсь. Хотя, правду сказать, тоже охотно разобрал бы его.

Они поглядели друг на друга. Тут все было понятным.

— После работы совещание прорабов. Заходи и принеси все последние материалы по твоему участку.

Соколова пожала Полозу руку и пошла к кузнице, легко ступая по пушистому снегу. Она отлично разбиралась в своих чувствах. Ну как ты позволишь себе долго разговаривать, если за каждым словом надо следить, чтобы неожиданно не прорвалась нежность к этому высокому и трогательно простому человеку!

Морозно поскрипывал снег. До кузницы было совсем недалеко, но по дороге встретился дед Котик, и Соколовой пришлось остановиться.

Дед стоял посреди дороги в коротком кожушке нараспашку, в шапке-ушанке, сдвинутой на затылок. Закинув голову, он смотрел в низко нависшее зимнее небо. Над степью совсем близко от земли гонялись друг за другом самолеты. Иногда они скрывались в облаках, а иногда чуть ли не касались снега сверкающими лыжами, чтобы тут же снова взмыть в подоблачную высь.

Дед Котик следил за ними внимательным, критическим взглядом. Его лицо выражало не только восторг. Была, видно, какая-то мысль, которая волновала деда, терзала сердце, не давала спокойно наслаждаться мастерской игрой самолетов.

Именно поэтому довольно усмехнулся старик, когда поглядел на дорогу и увидел Соколову. Это начальник строительства, человек вполне авторитетный, и на его слова можно положиться.

Он подождал, пока Соколова подойдет ближе, еще раз посмотрел на самолеты и, не сходя с дороги, спросил:

— Имею к вам один вопрос, товарищ начальник.

Соколова остановилась. Ей часто приходилось отвечать на самые неожиданные вопросы.

— Какой вопрос?

— Скажите мне, пожалуйста, много их убивается, этих вот сорвиголов, пока они научатся танцевать в воздухе?

— Что-то я не слыхала о таких случаях.

— Ну, наверное, сказать не хотите?

— Почему не хочу? Это и вправду случается очень редко.

— Тогда спасибо. — Дед отвернулся и снова задрал бороду кверху. Лицо его все еще было озабоченным. Ответ Соколовой не успокоил. Вера Михайловна продолжала свой путь. Она вспомнила Полоза в первый день их знакомства. Он прибыл из авиачасти, и следы трех кубиков еще виднелись на голубых петлицах. Дед Котик, пробудивший это воспоминание, неожиданно показался ей удивительно приятным и милым стариком.

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Высокая дверь института захлопнулась. Марина вышла на крыльцо. Полированные гранитные ступени спускались прямо к тротуару. Было, видимо, очень поздно, но Марина не могла себе даже представить, который теперь час. Казалось, только минуты прошли с того времени, когда она вышла из кабинета Юрия Крайнева.

С неба сыпался сухой, неприятный снег. Ветер сгонял снежинки в одну сторону, и их потоки напоминали длинные, тщательно расчесанные волосы.

Марина сошла на тротуар, по привычке остановилась у каменной бровки, ведущей на асфальтированную дорогу, и поглядела, вправо, ожидая увидеть яркие шары автомобильных фар. Потом вспомнила, что забыла позвонить в гараж и заказать машину. Оглянулась и медленно пошла вдоль тротуара.

Холодный ветер налетал на нее резкими порывами, снежинки покалывали лицо, но Марина не замечала этого. Она шла совершенно машинально, не оглядываясь на перекрестках, не думая о том, куда идет, и была очень удивлена, когда вдруг очутилась перед своей квартирой.

Она вошла к себе в комнатку, уютную и теплую, включила свет и медленно разделась. Всем телом ощущая приятную теплоту, подошла к радиатору центрального отопления, положила на него застывшие ладони и вдруг расплакалась горько, по-детски.

Она легла на диван и несколько минут плакала, уткнувшись лицом в большую подушку. Потом подняла голову, оглядела комнату, такую знакомую, так заботливо обставленную, и снова опустила лицо на нежный черный бархат подушки.

Давешнее заседание вспомнилось ей до боли ярко, оно проходило перед ней, как на экране.

…Вот кабинет Валенса, где уже собрались все члены ученого совета; входит Крайнев и занимает председательское место. Заседание начинается. Марина говорит о своем проекте, о своем самолете, и седые профессора с интересом наблюдают за ее вдохновенным лицом. Она заканчивает доклад точно по регламенту и с замиранием сердца ждет первых слов Крайнева. Но Юрий не торопится. Он дает высказаться членам совета. Ученые поднимаются со своих мест и в вежливых выражениях, украшая речь пожеланиями и комплиментами, говорят о том, о чем сжато и кратко сказал Крайнев в своем кабинете.

Каждый из ораторов восторженно говорит о мастерской разработке деталей — талантливость Марины ни у кого не вызывает сомнений, но самолет, безусловно, будет терять равновесие, а следовательно, и управление на виражах. На этом сходятся мнения всех.

Юрию Крайневу уже нет надобности выступать. Он вправе молчать на этом заседании. Все его помыслы, все замечания, словно почерпнув их из его блокнота, высказали члены ученого совета.

В первые минуты Марина не теряла присутствия духа. Однако можно не согласиться с одним, с двумя, наконец, с тремя, но если уже говорится всеми одно и то же, то не поверить им трудно. У Марины создалось впечатление, словно она опускается в темную бездну и с каждой минутой все глубже и глубже.

Марина ждала еще двух выступлений — Крайнева и Валенса. Она поглядывала на Крайнева настороженно, даже враждебно. Ожидала прочесть в его глазах радость, торжество победы и разочаровалась. Крайнев смотрел на нее сочувственно, с грустью, еще раньше замеченной ею. Казалось, будто это его собственный проект разрывают на части члены ученого совета. Его сочувствия девушка понять не могла.

Она смотрела и на Валенса, но в его взгляде прочла то же самое. Марина поспешила отвернуться и заставила себя слушать оратора. Это молчаливое сожаление было гораздо страшнее, чем любые критические уничтожающие речи. Против них она могла защищаться. Здесь же защищаться было невозможно.

Валенс и Крайнев не выступили. От последнего слова, от защиты Марина отказалась. Как проклинала она себя за то, что не послушалась Крайнева и не сняла проект с обсуждения совета! Но возврата не было. Ученый совет закончил обсуждение и приступил к другим вопросам.

Марина заставила себя спокойно собрать чертежи и выйти из комнаты. Но в коридоре силы изменили ей, и она несколько минут стояла, прислонившись плечом к холодной стене…

…Долго Марина лежала на диване. Странное бездумье охватило ее. Она как бы спала с открытыми глазами. В соседней комнате пробили часы. Марина машинально сочла удары. Одиннадцать. Она поднялась с дивана, вытерла глаза и, скомкав платочек, сунула его под подушку. Подошла к столу, где лежали ее чертежи, развернула большие листы и несколько минут смотрела на сплетение линии. Взгляд ее задержался на общем виде самолета. Она усмехнулась, и усмешка эта походила на гримасу боли.

Марина вытащила из-под стола корзину для бумаг и медленно, методично, отрывая от больших листов полоску за полоской, разорвала их на мелкие клочки. Уничтожила все — расчеты, объяснительные записки, чертежи. От проекта остался только ворох разорванной ватманской бумаги.

Поставив корзину на место, она потерла руку о руку, словно стряхивая с ладоней пыль. Со вторым проектом инженера Токовой было покончено. Прошлого не существовало. Теперь все надо было начинать сначала.

И Марина с присущим ей упорством взялась за дело.

Книги как бы сами открывались перед ней на нужных страницах. Они были верными советчиками и помощниками. Они отлично знали, что у инженера Токовой времени в обрез. Так прошел час напряженной работы.

И вдруг Марина остановилась.

А что если опять придет Крайнев и скажет: вы шли по неправильному пути. Опять рвать листы, испещренные линиями чертежей? Снова начинать все с самого начала?

В комнате стояла полнейшая тишина, но девушка оглянулась и посмотрела на дверь. И действительно, в дверь постучали. Марина провела рукой по волосам.

— Войдите.

На пороге показался Крайнев. Он вошел неуверенно, окинул взглядом комнату и, посмотрев на Марину, спросил:

— Не ждали?

— Наоборот. Я так и думала, что кто-нибудь из вас придет ко мне узнать, не собираюсь ли я покончить жизнь самоубийством. Не бойтесь. Не собираюсь.

Крайнев улыбнулся. Ответ Марины ему понравился. Он любил сильных, упорных людей. Сегодня он почувствовал в Марине необычайную силу.

Девушка не приглашала его ни раздеться, ни сесть. Крайнев смутился и подумал, что самое лучшее — уйти отсюда, шуткой закончить неуместный визит.

— Это, должно быть, приятно — выступать в роли спасителя?

— Да, это выгодная роль.

Крайнев почувствовал, как гневный комок подступает к горлу.

— Что это вы делаете? — резко спросил он.

— Проект нового самолета.

— В самом деле?

— Можете убедиться.

Крайнев подошел к столу. Сомнений не было — Марина уже начала рассчитывать крыло, и расчеты были незнакомы Крайневу. Инженер почувствовал глубокое уважение к девушке. И в то же время в голове мелькнула мысль: «А что если со вторым проектом повторится та же история?»

— Я очень прошу вас, — мягко и сдержанно сказал Крайнев, — показать мне проект, когда будут готовы основные данные и принцип конструкции. Уверяю вас, что сегодняшнее заседание не принесло мне радости.

Марина резко отодвинула стул и стала против Крайнева.

— Мне не нужна ваша помощь. Вы сидели на заседании и жалели меня. Этого я вам никогда не забуду. Я ненавижу вас, Крайнев! Вы меня поняли? Ненавижу!

— Интересно знать — кого вы любите?

— Всех, кроме вас.

Наступила долгая пауза.

— Слушайте, — сказал, наконец, Крайнев, — мне совсем неинтересно, любите вы меня или ненавидите, но есть одно дело, к которому я не могу быть равнодушен.

Марина вздрогнула, услыша его голос: за внешне спокойными словами угадывался глубоко скрытый гнев.

— Вы знаете: институт готовит тринадцатую модель. Это — скоростной бомбардировщик. Мы все сидим над ним дни и ночи, и только инженер Токова строит в это время воздушные замки…

Марина покраснела.

— Мне тоже очень хотелось бы сконструировать небольшую ракету и полететь на Марс. Но пока этот крейсер не будет готов, я запретил себе и думать о чем-либо другом. А инженер Токова говорит о любви к стране. Сама же палец о палец не хочет ударить для нее.

Марина пожала плечами.

— Пока вы закончите, у меня будет готов крейсер значительно большей скорости.

— Не постигнет ли его участь сегодняшнего проекта?

Это было действительно жестоко. Но голос Марины звучал совершенно спокойно, когда она сказала:

— Этот проект будет значительно лучше… Мне не доставляет никакого удовольствия видеть вас…

Она отвернулась и села за стол. Стало очень тихо. Крайнев надел кепку и молча вышел из комнаты.

Марина сидела неподвижно.

— Мне совсем неинтересно, любите вы меня или ненавидите, — неожиданно для самой себя повторила она слова Крайнева… И снова тишина водворилась в комнате.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Стены теплоэлектроцентрали были выведены уже больше, чем на треть. В тепляке становилось тесно. Михаил Полоз мог быть доволен первыми результатами своей работы. Давно миновали те времена, когда он соскакивал с кровати на каждый телефонный звонок, ожидая сообщения о катастрофе и завале тепляка. Легкая постройка стояла крепко, и никакие ветры не могли ее покачнуть.

Все инженеры строительства следили за пятым участком. Каждый доклад Полоза о ходе работ слушали с исключительным вниманием. Но многие в душе все же высказывали тревогу и советовали поскорее разобрать необычных размеров тепляк. Однако Полоз не спешил. Теперь, когда у зимы выиграно почти три месяца, можно действовать спокойно и уверенно.

Шестого февраля Полоз доложил о том, что бетонные и кирпичные работы выполнены на сорок процентов, что точно соответствовало плановым заданиям. Заседание происходило в кабинете Соколовой и закончилось около девяти часов. Полоз не торопился уходить. Соколова разговаривала с Гучко. Широкое лицо Карпа Ивановича сияло искренней радостью — работы на строительстве кузницы подтянулись и тоже почти укладывались в плановый график. Наконец, вышел из комнаты и Гучко.

Полоз сложил бумаги и посмотрел на Соколову. Она как будто ждала его взгляда и ответила ему взглядом внимательным и вопросительным. В кабинете было накурено. Космы дыма плыли над столом. Лицо Веры Михайловны как бы расплывалось в тумане.

— Домой?

Соколова кивнула головой и привычно протянула руку к телефону.

— Не надо, — сказал Полоз. — Лучше пройдемся. На улице весной запахло.

Через несколько минут они вышли из конторы. Клочья белых облаков неслись низко над землей. Звезды показывались в разрывах между ними, крупные и тревожные, как неведомые сигнальные огни. Припадая к земле, взметая тучи снега и пригибая голые ветви деревьев, метался веселый влажный ветер.

Они молча прошли половину расстояния, до жилых комбинатов, потом остановились и оглянулись. Завод плыл в темноте степной ночи, как гигантский, ярко освещенный крейсер. Строительство шло полным ходом, не останавливаясь ни днем, ни ночью.

Все в том же молчании дошли они до входа и дом п медленно поднялись по широким ступенькам.

— Спокойной ночи, — сказала Соколова.

Как трудно было ей произнести эти слова. Как не хотелось идти к себе наверх, в тишину, в одиночество. Полоз молчал. Вера Михайловна посмотрела на него с удивлением.

— Я очень хочу, чтобы ты зашла ко мне на несколько минут, — сказал Полоз, отчетливо произнося каждое слово.

— У тебя ко мне дело?

— Да. И очень важное.

После этих слов разговаривать стало значительно легче.

— Хорошо.

Полоз отпер дверь. Звук защелкнутого замка неожиданно отдался уже знакомым трепетом в сердце.

— Ну, какое же у тебя дело?

Полоз не мог произнести ни слова. Волнение сдавило ему горло. Он досадовал на себя, пытался овладеть собой, но ничего не мог поделать со своим все нарастающим волнением.

— Что с тобой, товарищ Полоз?

Полоз, наконец, очнулся. Несколько минут они беседовали о всяких пустяках. Разговор явно не интересовал их, ответы звучали невпопад, но они этого не замечали. Смущение все усиливалось.

— Мне, кажется, пора домой, — сказала Вера Михайловна, не трогаясь, однако, с места.

Только одно слово «домой» дошло до сознания Полоза.

Значит сейчас она уйдет, и он снова останется один. Об этом страшно было даже подумать… Именно эти страх и отчаяние и толкнули Полоза на неожиданный поступок.

Вера Михайловна вдруг почувствовала Полоза совсем близко возле себя. Он поднял ее на руки, легко, как ребенка. Целовал ее лоб, щеки, губы… Невозможно было остановить этот неудержимый поток поцелуев…

Соколова знала, что стоит ей только сказать Сухо и официально — оставь меня, — как инженер придет в себя. Но говорить этих слов ей совсем не хотелось, и почти неожиданно для себя самой Соколова ответила на поцелуй.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Был поздний вечер. Матовые плафоны заливали светом длинные дорожки, протянутые на блестящем паркете. Десятки дверей выходили в коридор. Здесь помещались кабинеты инженеров. За каждой дверью шла напряженная работа. Инженеры разрабатывали детали будущего скоростного бомбардировщика. Иногда все они сходились в кабинет Юрия Крайнева, чтобы проверить детали, сопоставить их одну с другой и со всей машиной, контуры которой очерчивались все яснее.

Марина Токова не принимала участия в этой работе. Дни и ночи просиживала она над новым проектом самолета.

Но однажды вечером, когда проект был уже в основном готов, Марина с ужасом убедилась, что и эта машина будет не лучше, чем предыдущие. Сделав такое открытие, она вдруг с точки зрения автора смогла стать на точку зрения критика. Она рассмотрела свой собственный проект так, словно увидела его впервые.

Совершенно ясно, что эта машина не может стать мощным бомбардировщиком. Многому научилась Марина, работая с Крайневым. Только ее собственная слепота и упрямство явились причиной того, что до сих пор она не замечала всех недостатков своей машины.

А когда, наконец, все сомнения развеялись, в целом и в частности, Марина вынула из ящика большую папку, аккуратно сложила в нее все листы, положила папку на место и заперла стол на ключ.

Она заставила себя не думать об этой третьей неудаче, словно вместе с папкой заперла в ящик все свои неприятные мысли. Встала и, напевая монотонную песенку, вышла из кабинета.

Проходя мимо двери Крайнева, Марина прислушалась. В кабинете было так же тихо, как всюду. В вестибюле, у раздевалки, она остановилась, разглядывая длинный ряд портретов выдающихся работников института стратосферы. Посредине висел большой портрет Крайнева. Она взглянула. на портрет и отвернулась. На снимке Крайнев смеялся, и Марине показалось, будто он смеется именно над ней.

На улице стояла оттепель. Мокрый черный асфальт блестел. Марина глубоко вдохнула влажный воздух. Скоро весна…

Она пошла по тротуару и вдруг в удивлении остановилась: все окна института были освещены. За ними двигались бесшумные и легкие тени. За тенями угадывались люди, бумаги, инструменты.

Марина оторопела. Почему все работают в столь поздний час? А может быть, она ошибается? Ступила несколько шагов и опять остановилась. Любопытство ее росло с каждой минутой. Надо же, наконец, узнать, в чем тут дело. И Марина вернулась в институт. Старушка-гардеробщица, охая и вздыхая, взяла ее пальто. Она спросила Марину, почему в институте каждый день теперь собрания и никто не уходит рано домой. Марина ничего не смогла ответить. Спотыкаясь, взбежала она на второй этаж. Подошла к первой двери с табличкой «Инженер Матяш» и постучала.

— Войдите, — приглушенно донеслось из-за массивной двери.

Марина вошла.

Матяш сидел за столом и быстро поднялся, увидев, кто пришел. Небрежным движением он бросил на стол большую книгу.

Марина уловила это движение. Под книгой лежал лист бумаги, на котором Матяш что-то вычислял или чертил. Из-под книги виднелись только обрывки линий и цифры.

Ее лицо вспыхнуло. Шея и уши покраснели. Минуту она молчала, не зная, с чего начать.

Матяш вопросительно смотрел на нее.

Марина спросила, Не собирается ли Матяш домой, и сразу же мысленно выругала себя за нелепый вопрос.

Матяш не собирался домой. Ему очень жаль, что он не может проводить товарища Токову, но к завтрашнему дню еще очень много дела…

Марина смутилась, не нашла больше никаких слов, извинилась и вышла.

Матяш не задерживал ее. У девушки хватило духу зайти еще к другому инженеру, но и там повторилась та же сцена. Марину принимали вежливо, но недоверчиво и холодно. Она явно мешала работать. У всех много дела, только одна Марина Токова разрешает себе в столь горячее время такую роскошь, как прогулки.

Девушке стало страшно. Она испытывала физически ощутимое чувство страха. Она осталась одна. Вокруг нее как будто много товарищей, но на самом деле она, оказывается, совсем одинока. А ведь Марина не привыкла стоять в стороне от большой работы. Всю жизнь, сколько себя помнит, она всегда была в самом центре происходящего. А теперь, совершенно неожиданно для себя, но по собственной вине, она очутилась вне работы.

Товарищи работают над проектом скоростного бомбардировщика, и только Марина не сможет сказать, что в этой машине будет частица и ее труда.

Она вернулась к себе и долго ходила из угла в угол.

Прошло добрых полчаса в молчании и тишине. Одно ей стало совершенно ясно: оставаться вне работы, вне коллектива она больше не может. Значит, надо быть мужественной, пойти к Крайневу, честно признать свою ошибку и попросить работы.

Нет, не пойдет она к Крайневу. Ведь она выгнала его… Ей ли идти к нему теперь с такой просьбой?

И снова начала Марина мерять шагами свой кабинет. Снова, сменяя одна другую, заметались в голове мысли. И вскоре Марина поняла окончательно, что раздумывать и колебаться больше нельзя. Надо взять себя в руки и сломить свою гордость. Иного выхода нет.

И Марина решилась. Еще не очень хорошо представляя себе, что она скажет Адаму Александровичу, Марина постучала в дверь его кабинета.

Директор встретил девушку так, будто ждал ее, будто и не сомневался, что она придет в этот поздний час. После нескольких малозначащих фраз Валенс сказал:

— Вы, конечно, за материалами? Юрий давно уже оставил их у меня. Вот, возьмите, — он протянул Марине толстую папку с надписью, сделанной рукой Крайнева, — «Инженеру Токовой». — Кажется, он оставил для вас ваше любимое — детали хвостового оперения крейсера.

Марина снова залилась краской. Валенс ничего не замечал. Он смотрел куда-то в сторону, мимо нее. Через минуту она вышла из кабинета директора, крепко сжимая в руке толстую папку. Она шла по коридору, и мозг ее сверлила и жгла одна только мысль: «Они знали. И Крайнев, и Валенс знали, что я приду…»

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Бабат приехал на строительство и по телефону вызвал на вокзал заводскую машину. Вокзал находился довольно далеко, и машина пришла только через час. Все это время инженер ходил по высоким залам вокзала, иногда выходя на привокзальную площадь. Задержка машины его не удивляла. Больше того — даже радовала, ибо это означало, что его здесь не ждут. Тем лучше.

С интересом смотрел Бабат сквозь стекло машины, как огромное строительство вырастает на горизонте. Большие события, очень важные для него, должны были решиться здесь.

На пятом участке в этот час, как обычно, начался обеденный перерыв. Постепенно затих шум в тепляке. Рабочие выходили обедать. Трое молодых Котиков во главе с отцом прошли в столовую, но отдыхать в тепляк не вернулись.

С того дня, как старый Котик запретил сыновьям даже думать об авиашколе, борьба в семье не прекращалась. Ни Василь, ни Микола, ни Петро не теряли надежды на то, что отца все же удастся уговорить. Однако никто из них не мог придумать, как опять заговорить со стариком об этом деле.

Парни перебрали десятки вариантов, но все они были отброшены один за другим. Главным препятствием служил дух противоречия, живший в старом Котике. Если сыновья что-нибудь предлагали первые, он уже не мог просто так взять и согласиться. Он сопротивлялся даже тогда, когда в глубине души был совершенно с ними согласен.

И вот после длительных переговоров и стычек сыновья стали замечать, что отец как будто сдается. Заметить это могли только сыновья — для постороннего глаза Котик по- прежнему оставался непоколебимым.

Василь понимал, что осталось сделать последний шаг— и все будет решено. Но именно этот последний шаг больше всего и беспокоил сыновей. Вначале предполагалось вызвать на семейный совет секретаря комитета комсомола строительства Васю Ковача и просить его воздействовать на отца.

Но Петро возражал: как это так, ведь придется краснеть перед Ковачем, когда он убедится в том, какой у них несознательный отец. С Петром согласились, и проект отпал.

Но однажды после работы Василь часа на два исчез, а вернувшись в барак, таинственно сообщил братьям:

— Сделано,

На другой день дед Котик получил от секретаря партийного комитета строительства записку, в которой Матросов писал, что хочет видеть Павла Матвеевича вместе с его тремя сыновьями у себя в кабинете во время обеденного перерыва.

И вот сразу же после обеда Котики отправились в партийный комитет. Матросов встретил деда, как старого знакомого. Старик чинно уселся в большое кресло против Матросова, сыновья помялись и остались стоять у стены.

— Хорошие сыновья у вас, просто богатыри, — начал разговор Матросов, не сводя с деда глаз.

— Да. Нечего бога гневить. Повырастали, — осторожно, еще не зная, в чем дело, сказал дед и покосился на своих сыновей. Он до сих пор не догадывался, для чего пригласил его Матросов, и приготовился ко всяким неожиданностям.

— Скоро им в армию, — продолжал Матросов.

— Василь нынче осенью пойдет.

— А красивые парни. Им бы на головы пилотки да по два кубика на голубые петлицы. Вот это летчики, а!

Матросов даже языком прищелкнул и подмигнул деду. Тут старик понял все. Оглянулся. Сыновья по-прежнему стояли у стены, лица их застыли в напряженном ожидании. Котик перевел глаза на Матросова, встретился с его спокойным взглядом и нахмурился: ясно, все они заодно, и тут уж придется отступать.

Но так просто согласиться и признать себя побежденным дед не мог, а потому сказал:

— Товарищ Матросов, прикажи хлопцам выйти на минуту, Я с тобой один на один поговорить хочу.

Парни, как по команде, вопросительно взглянули на Матросова. Тот кивнул головой.

Дед несколько минут молчал. Матросов ждал терпеливо, не нарушая тишины. Наконец, дед сказал:

— Хлопцы в летную школу просятся, а я их не пустил. Про это со мной говорить желаешь?

— Про это.

— Сейчас я вижу, что тут промашку дал, но теперь отпустить их я уже не могу.

— Почему так?

— Слово свое сказал. Раз старик Котик какое слово сказал, значит, менять его незачем.

— А разве лучше будет, если уйдут без разрешения?

— Без моего разрешения не уйдут, а запрещать им тоже, видать, не следовало. Да, ошибка здесь получилась.

Дед говорил спокойно, рассудительно, словно сам для себя решал сложный и мучительный вопрос.

— Как же быть? — еще раз спросил Матросов.

— А ты прикажи мне, — оживился дед Котик. — Просто возьми да прикажи.

— Что приказать?

— Прикажи отпустить хлопцев в школу, и вся недолга.

Матросов понял, что дед по сути уже давно согласен и сейчас ищет только повода, чтобы прикрыть свое отступление.

— Зови ребят! — сказал Матросов.

Парни вошли, пытливо поглядывая то на Матросова, то на отца. Секретарь поднялся с кресла. Молодые Котики в шеренгу стали около стола. Только дед Котик остался сидеть.

— Так что, Павел Матвеевич, — торжественно спросил Матросов, — не изменишь своего слова?

— Нет, — твердо ответил дед.

— Тогда, во имя укрепления нашей армии, приказываю тебе отпустить сыновей в авиашколу.

Некоторое время дед молчал, потом твердо, с большим достоинством ответил:

— Если приказываешь во имя укрепления армии, то такой приказ переступить не может никто. Пускай идут.

Трое сыновей с первого же слова поняли отцовскую игру. Они с трудом сдерживались, чтобы не нарушить торжественного момента.

— Другого ответа я от тебя и не ждал, товарищ Котик, — заключил Матросов. — Ну, ребята, вот и делу конец. Поздравляю!

Василю, по правде сказать, не верилось, что такая трудная задача уже решена раз н навсегда. Он посмотрел в окно, на строительство, на высокий тепляк и неожиданно вздрогнул.

Ему показалось, будто белая гора тепляка покачнулась.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Над деталями хвостового оперения бомбардировщика Марина работала с увлечением. Она познакомилась с общим проектом и увидела, что Крайнев все еще не разрешил многих вставших перед ним проблем. Крейсер имел обычные контуры скоростного самолета. Обычные моторы должны были придать ему значительную, но уже давно достигнутую скорость. Правда, для этого класса машин такая скорость была рекордной, а нагрузка крейсера увеличивалась необычайно.

Инженеры работали допоздна, а в одиннадцать часов, по однажды заведенному порядку, собрались в кабинете Крайнева. Подводились итоги за день и обсуждались законченные части работ. Здесь окончательно оформлялся крейсер.

Крайнев руководил всем. К нему приносили все чертежи, все замечания, все предложения. Из всего этого надо было отобрать нужное и отбросить лишнее. Это была трудная работа, но она давала ясно ощутимые результаты.

Весь коллектив работал, как хорошо налаженная машина, и маленьким колесиком в этой мощной машине чувствовала себя Марина Токова. Она знала, что Крайнев следит за ее работой особенно внимательно. И не только потому, что хвостовое оперение очень важная вещь. Крайнева интересовало, как будет работать инженер Токова. Марина все это знает — она работает в полную силу. Она не собирается подводить Крайнева и институт.

Пожалуй, впервые в жизни почувствовала Марина огромную дисциплинирующую силу коллективной работы. Она отдалась работе целиком, искренне и честно, знала, что может выполнить порученное ей дело лучше, чем кто- либо другой, и трудилась не покладая рук.

Однажды вечером Валенс пришел посмотреть чертежи Марины. Никто не сказал бы, что Валенс уже несколько недель спит по три-четыре часа в сутки, вместе с Крайневым сводя воедино работы всех инженеров. В нем жила несокрушимая энергия, он умел расходовать свои силы экономно и точно. Именно поэтому ни усталость, ни сон не смогли склонить его седую голову.

С ним Марина чувствовала себя удивительно спокойно и просто. С ним можно было чувствовать себя совершенно уверенно. Осознав все это для себя, Марина уже больше ничего не утаивала от директора.

И в тот вечер, когда отворилась дверь и высокая фигура появилась на пороге, Марина улыбнулась радостно и приветливо. Она знала, что директор будет доволен: работа приближалась к концу, а система управления так удачно продумана, что Марине не придется краснеть, когда в кабинете Крайнева поставят на обсуждение ее чертежи. Она в этом уверена. Уверен в этом, кажется, и Валенс.

Правда, конструкция хвостового оперения еще может вызвать возражения некоторых инженеров. Она слишком оригинальна и не предусмотрена общей схемой крейсера. Но ведь сам Крайнев не возражал, когда Марина показала ему первые эскизы. Месяцы, проведенные в институте, научили ее лучше разбираться в собственных проектах. Интересно, что теперь скажет Валенс?

А директор внимательно рассматривал чертежи, разложив их перед собой на столе.

— Здорово придумано.

Марина смутилась в первое мгновение. Она ждала замечаний, критики, но не такой прямолинейной оценки.

— Крайнев сказал мне, что вы придумали исключительно надежную конструкцию рулей. Признаюсь, я вначале не очень верил этому. Зато теперь я целиком присоединяюсь к такому выводу.

Марина смутилась еще больше и залилась краской.

Валенс свернул чертежи, поговорил немного и вышел из кабинета.

А Марина еще долго сидела на одном месте. Все в ней ликовало, все жило одной мыслью — Крайневу понравилось.

Она отодвинула бумагу, и чертежи развернулись. Марина увидела рули. Это была ее работа, ее победа.

И снова бурная волна радости смела все остальные чувства.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

За свою новую трехкомнатную квартиру в большом доме на улице Ленина Юрий взялся с такой завидной энергией, будто уже не сегодня-завтра сюда должна была переехать Ганна. Само собой разумелось, что из больницы она уже к себе не вернется, а переедет к Крайневу. И хотя об этом между ними не было сказано и слова, Юрий не сомневался, что так оно и будет.

Теперь он проводил с Ганной в больнице целые часы и в глубине души думал, что врачи слишком уж напуганы и неуверены в своей науке, если не выписывают совершенно здорового человека. Он воочию убедился, как быстро поправляется Ганна, и мог этому только радоваться. И вот однажды вечером, когда Юрий, как обычно, сидел возле своей любимой, в палату вошел профессор, тот самый, что никак не мог решить когда-то — пускать или не пускать к больной Ланко Крайнева, — и сказал, что, пожалуй, через недельку Ганну Ланко можно будет выписать домой.

— По такому поводу придется выпить бокал шампанского, — засмеялся профессор, выходя из палаты.

Так встал перед ним вопрос; куда же везти Ганну? Юрий как-то опасался говорить об этом, всячески оберегая любимую. Ведь даже в мелочах ее нельзя было волновать.

Но разговор все-таки произошел, и Ганна сама начала его. Она уже не могла представить себе существования без Юрия, и для нее все было совершенно ясно: после выздоровления они будут вместе, иначе к чему же жить?

Теперь, когда сам профессор заявил о полном ее выздоровлении и скорой выписке, встала необходимость выяснить все до конца.

И Ганна сделала это просто и непринужденно, как делала всегда. Она коротко спросила Крайнева, когда он заберет ее домой, и один этот вопрос сразу распутал неразрешимые, как казалось Юрию, проблемы. Он ничего не ответил. Просто обнял и крепко поцеловал Ганну, а уже только потом подумал, что любой ответ не был бы красноречивее этого.

Всю неделю он работал, как одержимый, обставляя квартиру. Ему хотелось, чтобы Ганна застала здесь все в полном блеске и порядке. Он прибегнул даже к консультации товарищей. Яринка Мороз сделала ему ряд ценных указаний, после чего стала его ближайшим помощником.

День выписки близился, но столько осталось еще сделать, что Юрий был близок к отчаянию: казалось, что вся эта бесконечная уборка и приведение квартиры в порядок так и не кончатся никогда.

И, наконец, он наступил, этот последний день.

Крайнев критически осмотрел комнаты. Ох, как много здесь еще недоделок! Ну, ничего! Пусть уж Ганна устраивает все по своему вкусу. Во всяком случае, он сделал все, что мог. И вздохнув с облегчением, Юрий побежал вниз к машине.

Через час, бережно поддерживая Ганну под руку, он ввел ее в переднюю своей — теперь уже их — квартиры. Так же бережно и осторожно, будто жена его стала по меньшей мере фарфоровой, помог он ей сбросить меховую шубку. Ганна вошла в столовую и остановилась пораженная.

— Боже, — сказала она, — до чего же тут красиво!.. Почему ты мне ничего не говорил о новой квартире?

Крайнев заглянул ей в глаза:

— Нравится?

— Очень. Я и не подозревала, что ты у меня такой хозяйственный.

— Я хотел сделать тебе сюрприз.

— И сделал. Мне здесь все очень нравится…

Воспоминание о больнице пришло неожиданно: оно было болезненным и неприятным… Скорее, скорее вычеркнуть из памяти все, что она пережила…

Юрий сразу же учуял эту мгновенную смену в настроении.

— Что с тобой, родная?

— Нет, ничего… Это я от радости волнуюсь. Идем посмотрим все остальное. Но тут чувствуется и женская рука. Кто тебе помогал?

— Яринка.

— По ней я тоже очень соскучилась, — сказала Ганна, рассматривая свое новое жилье и чувствуя, как волна нежности к Крайневу заливает ее сердце. Какой он хороший! Как она любит его!

После того, как они осмотрели все до мелочей и Ганна почувствовала себя усталой, они долго сидели рядом на тахте, тихонько разговаривая. В больнице они тоже не раз сидели вот так, рядышком, но тогда все было иначе. Тут можно было произнести слова, о которых и подумать невозможно было там, в больнице.

Хлопьями влажной метели пушило широкие окна. Капризный февраль то швырял на землю сухой колючий снег, то вдруг гнал тяжелые тучи, предвещающие мокрую оттепель, чтобы вскоре уступить место звонкоморозному ясному небу. Нестойкая какая-то зима стояла в том году. Но эта прескверная погода как бы подчеркивала, до чего ж хорошо сидеть вот так в уюте, дома, чувствуя рядом с собой любимого…

Ганна обняла Крайнева рукой за шею, прильнула к нему и тихо сказала:

— Мне так хорошо, так тепло с тобой…

В это мгновение они оба подумали, что все страшные дни остались позади, и уже никогда не вернутся минуты горя, что впереди только одно счастье, спокойная жизнь.

— Знаешь, — сказала Ганна, — я еще здесь, дома, немного побуду, отдохну, наведу полный порядок, а потом снова пойду работать в институт…

— Ну, это можно сделать позднее, — попробовал возразить Юрий.

— Нет. Без работы мне будет тоскливо… Кроме того, мне хочется быть все время рядом с тобой, работать вместе. Понимаешь меня?

— Отлично понимаю.

— Я так и думала. А работая, я и отдохну лучше. И все быстро станет на свое место… С нервами тоже наладится…

Крайнев нежно поцеловал ее в ответ. За окном завыл ветер, швырнул мокрым снегом в стекло.

— Мерзкая погода! — сказал Юрий. — А когда-нибудь и в такую погоду летать будут…

— Ну, особого удовольствия это ни у кого не вызовет.

— Это верно… Знаешь, Ганна, у меня за это время была возможность хорошенько обо всем подумать. И весь мой будущий путь совершенно ясно начертан передо мною — лишь бы только хватило жизни выполнить все, что задумано… И тут ты очень можешь мне помочь.

Ганна слушала затаив дыхание. Беспредельная радость охватила все ее существо: ведь о такой минуте, о таком разговоре и мечтала она когда-то… Нет, ничего лучшего в жизни ей не нужно. Как это прекрасно! Свою работу Юрин планирует, думая и о ней, о Ганне. Она все сделает для него, все!..

— Теперь мы работаем над крейсером, — продолжал Крайнев. — Это хорошая машина. Но знаешь… как только мы начали над ней работать, она уже устарела… Пойми меня правильно: нигде еще нет лучшей или даже подобной. Она устарела, так сказать, морально. Но не пройдя этого этапа, дальше не двинешься с места… Крейсер нужно заканчивать — он необходим нашему флоту — и сразу же браться за реактивную авиацию. Это наше задание по нынешнему времени: данная область техники не только не устарела, она не успела даже родиться. Тут есть над чем подумать. Вот я вылетел с аэродрома на обыкновенном истребителе, к которому были пригнаны ракеты… Как я не разбился — до сих пор непонятно… В ракетах находилось взрывчатое вещество, которое несет тебя, как хочет. Управлять им почти невозможно, во всяком случае, пока мы этого не умеем делать… Очевидно, путь для реактивной авиации, которая будет работать на обычных высотах, совсем иной… Мне сегодня показывали материалы о турбореактивных моторах, которые уже проектируются у нас. Неимоверная сила! И горит там не взрывчатка, а обычный керосин. Дешевое горючее. Он-то, вероятно, и послужит двигателем для реактивных самолетов.

Юрий помолчал, как бы проверяя свои мысли, потом продолжал:

— Но и реактивные самолеты в таких вариантах, о которых мы думаем сейчас, тоже скоро устареют. Хочется, — ах как хочется! — выбраться за пределы нашей старенькой планеты, чтобы ничто не препятствовало, чтобы даже об остатках атмосферы не думать… Но это будет не так-то скоро. К тому же на керосине или на бензине далеко не уедешь. Там нужно взрывчатое вещество страшной, немыслимой силы. Но в то же время покорное, послушное, как ученый пес. Так вот, думая о том времени, я всегда чувствовал, как мне тебя не хватает… Конечно, пока явится нужда в таком веществе, пройдет, пожалуй, лет десять. У тебя много времени впереди, но задание грандиозное!.. Тут нужно искать какое-то принципиально новое решение — не так в отношении силы взрывчатки, как в отношении ее дисциплинированности. Без этого ее в полетах не применишь.

Крайнев умолк, и они долго сидели в мечтательном покое. Волна новых, неожиданных мыслей охватила Ганну, но вскоре их заслонила одна-единственная — мысль о задании, которое непременно нужно решить. Лучшего подарка и не мог приготовить ей Юрий. Значит, она нужна, значит, ее работа ему необходима… Как хорошо все-таки жить на свете!..

Правда, она еще не представляет себе пути, по которому придется идти в поисках этого нового вещества. Многие ученые работают над аналогичными проблемами. Безусловно, некоторый опыт уже есть.

— Я завтра же пойду в институт! — вырвалось у Ганны.

— Нет, спешить незачем, — засмеялся Крайнев, отлично понимая ее мысли. — Работа эта рассчитана на годы. Значит, и подходить к ней нужно не с наскока, а осторожно. И одной браться за это дело нечего. Я думаю Яринку привлечь. Она толковый химик и в курсе последних достижений в этой области. Только, пожалуй, напрасно я сказал тебе обо всем этом; ты же теперь ночи напролет все будешь думать о работе…

— Иногда я все-таки буду спать! — сказала Ганна. — Но ты не представляешь, как приятно звучат эти слова: думать о работе. Думать о работе — ничего лучшего на свете быть не может.

— А по-моему — может. Посидеть просто так — тоже весьма и весьма неплохо…

— Это верно, — согласилась Ганна. — Но ты и представить себе не можешь, до чего я счастлива… Да… мы забыли про ужин… — вскочила она с места. — Мне уже пора входить в роль хозяйки. Сейчас будем ужинать.

— Погоди, — сказал Крайнев. — Сегодня я здесь еще хозяин. А ты — с завтрашнего дня.

Он вынул из буфета заранее приготовленный ужин. Расставив все на столе, положил салфетки.

— Прошу!

Ганна подошла и придирчиво все осмотрела. Стол был сервирован красиво и умело. Ганна осталась довольна.

— Ты отлично все сделал, — ласково сказала она и, улыбнувшись, тихонько повторила: — Ты даже и представить себе не можешь, как я счастлива!

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Вечером седьмого февраля над строительством прошел дождь, а на другой день повеял северный ветер и крепкий мороз похрустывающим ледком сковал лужи. Доски и соломенные маты на тепляке сначала намокли, потом обледенели. Из ворохов соломы маты превратились в твердые ледяные колоды. Их вес увеличился в десятки раз, Стены тепляка жалобно скрипели.

А норд-ост дул и дул без передышки. Упругой, тугой грудью наваливался он на тепляк, стремясь опрокинуть его. Сила ветра достигала девяти баллов.

В перерыве инженер Гучко вышел из своей конторы и направился на пятый участок, чтобы повидать Полоза. Надо было договориться о перемещении одного из кранов, работавших на ТЭЦ, в ночную смену на участок кузницы.

В этот день Карп Иванович был в прекрасном настроении. Да и как ему не быть довольным, если вчера на вечеринке у прораба механического цеха наступила долгожданная минута — и он решился признаться Любови Викторовне в своей любви. Он предложил ей руку и сердце, как заправский рыцарь, и добился полной победы.

Берг твердо пообещала ему, что они поженятся в самое ближайшее время. Более подробно следовало говорить не на вечеринке.

Было от чего прийти в хорошее расположение духа.

Гучко шел, пряча лицо от ветра в меховой воротник. Ему было тепло и приятно. Он старался держаться поближе к дощатой стене — здесь меньше донимал ветер.

Доски скрипели под его яростным напором. Тросы натягивались абсолютно прямыми линиями. Легкая постройка выдерживала сейчас наибольшую из возможных нагрузок.

Подойдя к углу, где больше всего бесновался ветер, Гучко вдруг заметил, что он не один. Высокий человек в бушлате и ушанке шел впереди него. Что-то знакомое показалось инженеру в этой фигуре. Он прибавил шагу, зашел сбоку — да, сомнений быть не могло — впереди шел приятель Любови Викторовны, которого они встретили как-то вечером. Досадное чувство ревности шевельнулось в сердце Гучко, и в то же время он как-то неосознанно заинтересовался этим человеком.

В этот миг налетел резкий порыв ветра. Ударил форменный шквал. Воротник Гучко завернулся. Пришлось на секунду остановиться, плотно укутать шею. За это время высокий человек успел скрыться за углом тепляка.

Преодолевая порывы ветра, Карп Иванович тоже свернул за угол и посмотрел вдоль стены, ожидая увидеть высокого человека далеко впереди. Но тот казался совсем близко. Зачем он задержался там, где крепились оттяжки?

Гучко не мог дать себе отчета в том, почему он так настойчиво следит за этим человеком. Тот просто шел к тепляку. Но почему он задержался возле оттяжек?

В это мгновение человек оглянулся и увидел Карпа Ивановича. Он сразу же рванулся вперед, как бы собираясь ускользнуть, но тут же слегка замедлил шаг.

Все это очень заинтриговало Гучко, и он поспешил вперед. Человек подошел ко входу в тепляк, на секунду помедлил в нерешительности, и, уже не колеблясь, вошел внутрь.

Карп Иванович решил не отставать. Он подбежал к воротам, отворил их, и темнота пахнула на него влажным воздухом. Он вспомнил, что свет выключают только на время перерыва, и смело ступил в темный тепляк.

Между каменными стенами будущих строений и стенами тепляка образовался как бы коридор. Где-то здесь должен быть незнакомец. Гучко неуверенно шагнул вперед.

Внезапно вспыхнул свет. Гучко закрыл глаза от неожиданности, но успел заметить высокого человека. Тот бежал к противоположному выходу.

Горя одним желанием — узнать в конце концов, в чем тут дело, — Гучко бросился вперед. Он бежал по длинному коридору, стены которого вздымались высоко, как стены глубокой пропасти, и вдруг его охватил страх. Что-то должно было случиться сейчас. Что-то страшное и непоправимое. И Карп Иванович бежал вперед, уже не думая о незнакомце.

Свет неожиданно погас. Карп Иванович остановился, поднял руки, словно пытаясь защититься от нападения темноты. Страшный грохот оглушил его, швырнул на влажную землю. Он попытался подняться, но не смог. Крикнул что-то неразборчивое, тонко, пронзительно и затих.

Завал тепляка произошел за несколько минут до окончания перерыва, когда бригады еще не вернулись на свои рабочие места.

Тревожные гудки понеслись над строительством. Со всех концов бежали люди туда, где из-под дикого хаоса сломанных досок, колод и мат выступали незаконченные стены теплоэлектроцентрали.

Несчастье объединило всех. Люди бежали, готовые выполнить любую работу, лишь бы только хоть чем-нибудь помочь.

Прибежал Полоз. Вначале ему показалось, что это тяжкий сон, мучительный бред, но гудки действительно гудели над строительством, они вздымались в небо — тоскливые и протяжные, — и Полоз убедился, что это не сон.

Санитарные кареты уже стояли на месте катастрофы. Больше всего тревожило — есть ли убитые, много ли жертв.

Один труп был обнаружен сразу же. Человек в бушлате и ушанке лежал неподалеку от тепляка, убитый ударом тяжелой колоды, отскочившей в сторону. Это была случайная жертва.

Полоз расставил людей на разборку тепляка длинными цепями, и доски поплыли из рук в руки. Действовать надо было быстро. Под обвалившимися стенами могли быть люди.

Прораб стоял на одной из стен. Вскоре к нему присоединились Соколова, Матросов и Бабат, который попал сюда с вокзала к моменту катастрофы. Все четверо молча наблюдали за работой, ежеминутно ожидая увидеть кровь на досках или изуродованные трупы. Полоз распорядился переставить людей, и Бабат недовольно поморщился.

— Вера Михайловна, — довольно громко сказал он, — не лучше ли временно снять товарища Полоза с руководства?

Соколова промолчала, будто не слыхала этих слов. Зато ответил сам Полоз.

— Пока не будет ликвидирована катастрофа, — сказал он, — я отвечаю здесь за все.

— Даже за катастрофу и возможные жертвы?

— Да. За катастрофу и за жертвы.

Хаос досок и колод разобрали за четыре часа. За это время Бабат больше ничего не сказал. Ни один человек не ушел с пятого участка. Карпа Ивановича нашли не скоро. Все его тело было искалечено, но он еще дышал. Санитарная карета молнией помчалась в больницу. У прораба Гучко, возможно, были еще шансы на спасение.

Любовь Викторовна появилась на участке вместе с первой волной людей. Она была, как и все, возбуждена, взволнована. Вначале она стала в одну из цепей, передававших доски, но потом ушла.

Когда она увидела труп высокого человека, возбуждение ее удвоилось. Она обошла весь участок, с минуту задумавшись, постояла около оборванных тросов и пошла дальше. Когда же нашли искалеченного Гучко, Берг вдруг как-то вся увяла. Долго смотрела она вслед белой карете, увозившей Гучко.

К четырем часам дня разборку закончили.

Жертв больше не было.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Карп Иванович глубоко вздохнул и открыл глаза. Последнее осознанное ощущение — ощущение страха еще не прошло. Хотел вскочить, бежать куда-то, но тело не слушалось, он не смог пошевелить ни одним мускулом.

Что с ним? Где он?

…Длинная расщелина коридора, залитая светом, и вдруг неожиданный обвал темноты…

Над ним склоняется знакомое лицо. Это врач. Оки давние и добрые знакомые.

— Я буду жить? Только правду, — одними губами шепчет Карп Иванович.

— Будете, — уверенно отвечает врач. Но уверенность его только на словах. Страшно помяли тело прораба доски и колоды. Слишком много крови потерял Карп Иванович, никто не знает, останется ли он в живых.

Врач вышел из палаты. Он уже сделал все, что можно было сделать. Тело Гучко резали, сшивали, снова резали, вливали кровь. Теперь все решат время и жизненная сила.

Карп Иванович лежал неподвижно на белоснежной кровати. Во рту был противный сладковатый привкус наркоза. Где-то внутри появились тупые боли. Они исчезали только для того, чтобы возникнуть в другом месте. А у Гучко не было сил даже застонать.

Медицинская сестра не отходила от него. Каждую секунду можно было ждать каких угодно неожиданностей. Она не сводила с больного глаз, но Карпу Ивановичу, видимо, еще суждено было пожить на свете. Мысли с каждой минутой становились отчетливее. Силы возвращались в искалеченное тело. Наконец, он смог уже попросить напиться.

Вода показалась удивительно вкусной. Гучко утолил жажду, но это незначительное движение вконец обессилило его. По белой стене, причудливо сплетаясь, поползли черные пятна — наступило забытье.

Через час Гучко очнулся. К этому времени закончили разборку разрушенного тепляка. Вечерело. Солнце опускалось за горизонт. Кроваво-красные пятна последних отблесков заката пламенели на стене. Карп Иванович почувствовал, что может говорить.

— Будьте добры, — сказал он, обращаясь к сестре, — попросите, чтобы ко мне разрешили прийти товарищу Берг Любови Викторовне. Я бы не хотел умереть, не повидавшись с нею. Это моя жена.

Сестра вышла и вскоре вернулась, сказав, что врач вызвал жену Гучко.

С этой минуты мысли о Любови Викторовне не покидали инженера. Откуда-то из глубин памяти подымалась мысль о высоком человеке, но Гучко отбрасывал ее. Сейчас он попросит Берг все рассказать об этом человеке следователю. Карп Иванович уверен, что именно он, этот человек, повинен в катастрофе на пятом участке.

Багровые пятна исчезли со стены. Солнце зашло. Палату наполнили сумерки. Белый халат и косынка сестры отчетливо проступали в полумраке. Гучко лежал неподвижно, терпеливо ожидая.

Настороженная тишина стояла в небольшой больнице. Резко стукнула дверь, послышались шаги. Быстрые, нервные, они приближались к палате. Сестра поднялась и включила свет, Берг вошла в палату и со страхом посмотрела туда, где, весь перебинтованный, лежал Карп Иванович.

Сестра вышла. Любовь Викторовна приблизилась, села на стул у кровати, не в силах выговорить ни слова.

— Я так рад вас видеть, — с трудом ворочая языком, сказал Гучко.

Любовь Викторовна от волнения ничего не могла ответить.

— Вы помните того высокого человека, которого мы вместе с вами встретили вечером?

Берг кивнула головой. Лицо ее стало серьезным, глаза остро блеснули.

— Это он виноват в катастрофе. Я не знаю, как он это сделал, но это он… Расскажите следователю все, что знаете о нем. Возможно, что здесь целая организация…

Карп Иванович замолчал. На эти несколько слов он израсходовал всю свою энергию. Неистовая боль перекатывалась по мускулам, по всему телу, и инженер тихо застонал.

— Вы работали с ним… расскажите обо всем следователю… Воды… — прохрипел Карп Иванович, и в горле у него заклокотало.

Берг кинулась к графину. Почему-то долго не могла налить воды в стакан. Послышался легкий шелест бумажки.

Наконец, стакан наполнен. Стекло звякнуло о горлышко графина.

Гучко сделал несколько глотков. Ему сразу стало легче.

— Мне все кажется сладким, — сказал он, — даже вода. Это от проклятого наркоза.

И вдруг гримаса боли исказила его лицо. Он метнулся в диком напряжении и вскрикнул. Любовь Викторовна испуганно позвала сестру, врача. Она стояла в углу, бледная как стена, и смотрела, как врач делал все, чтобы спасти жизнь инженеру. Но это была уже агония. Карп Иванович вдруг порывисто приподнялся, стараясь опереться о кровать изломанными, искалеченными руками, но сразу же упал на подушку.

— Конец, — ни к кому не обращаясь, сказал врач.

Берг тихо подошла к кровати. Слезы повисли у нее на ресницах. Несколько минут она стояла, глядя на искаженное предсмертной судорогой лицо, потом тихо поцеловала твердые губы и, ни на кого не глядя, быстро вышла из палаты.

— Волевая женщина, — с уважением сказал врач.

Выйдя из больницы, Берг пошла по направлению к строительству. Проходя по пятому участку, она еще раз осмотрела место, где оборвались тросы. Один обрывок даже взяла в руку, но сразу же отбросила.

Потом также медленно прошла к главной конторе и спросила, где работает следователь по делу о катастрофе.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Вечером Бабат вошел в кабинет Соколовой. Вера Михайловна была одна. За этот день ее лицо вытянулось, побледнело, широкие тени залегли под глазами.

Она вопросительно посмотрела на Бабата и снова опустила глаза на бумаги. Инженер молча сел в кресло перед столом. Вид у него был строгий, даже торжественный. Андрей Васильевич устал. Слишком много событий, переживаний. Тяжелый день.

— Что ты думаешь делать с Полозом? — спросил Бабат.

— Я уже отдала приказ об освобождении его от обязанностей прораба до окончания следствия.

— Так. Ну, а я считаю, что его следует немедленно отдать под суд. И если ты этого не сделаешь, то сделаю это я. Это мой долг. Передо мною и Валенсом он принял на себя полную ответственность за этот тепляк. Он должен и будет отвечать.

— Вместе с ним должна отвечать и я.

— Трогательное единство.

— Мне не нравится этот тон.

— Прошу прощения. Но в каком бы тоне мы ни разговаривали — могу сказать тебе только одно — спасти Полоза от суда тебе не удастся,

— Я думаю, что мы все слишком взволнованы сегодня, чтоб мыслить и разговаривать спокойно. Поэтому очень прошу отложить все разговоры до завтра.

— Может быть, до завтра удастся найти способ его укрыть?

— Выйди из кабинета, — тихо сказала Соколова.

— Что-о?

— Я приказываю тебе немедленно выйти из кабинета. Завтра в десять утра я приму тебя, дам ответы на все твои вопросы.

— Завтра Валенс будет знать о твоем поведении.

— В этом я не сомневаюсь.

Соколова снова взяла ручку и стала просматривать листок бумаги, лежавший сверху у нее на столе. Бабат посидел молча, потом порывисто вскочил с кресла и вышел.

* * *

Невысокий человек в военном костюме с малиновыми петлицами сидел у стола рядом с Михаилом Полозом. На столе ничего не было, кроме толстого свертка чертежей тепляка. Следователь слушал, ни единым движением не выдавая своих чувств и мыслей.

— Катастрофа произошла, — говорил Полоз, медленно шевеля бледными губами, — оттого, что нагрузка на тепляк, то есть вес обледеневших мат и напор ветра, превысили все возможные ожидания и предположения. Очевидно, при расчетах я переоценил прочность такой деревянно-тросовой конструкции. Счастье, что тепляк обвалился во время перерыва. Страшно подумать… если бы бригады успели войти в тепляк до катастрофы… Так или иначе, ясно одно — прорабом на пятом участке был я, проектировал и строил тоже я. Значит, и отвечать мне одному. Я бы только попросил до суда не лишать меня свободы. Заверяю, что ни намека на злоупотребление этой свободой с моей стороны не будет.

Полоз посмотрел на следователя. Тот молчал, обдумывая слова прораба. Полоз не знал, как ему поступить дальше? Можно уйти или теперь уже надо ждать приказаний?

Он не выдержал и спросил:

— Что же, я арестован?

— Нет.

Следователь поднялся и, не протягивая руки, чуть заметно поклонился. Инженер покраснел, поняв, что задавать вопросы следователю неудобно, и двинулся к выходу. В это время дверь отворилась, и на пороге показался Андрей Васильевич Бабат. Он удивленно посмотрел на следователя, посторонился и пропустил Полоза.

Потом он подошел к столу и, не здороваясь, уселся на стул. Со следователем у него уже до этого был короткий разговор сразу после катастрофы. И уже тогда Бабату показалось, что этот молодой следователь не понимает всей важности порученного ему дела. Сейчас, после разговора с Соколовой, Бабат пришел сюда с определенной целью — направить следствие на путь истины:

— Когда вы арестуете Полоза? — спросил он таким тоном, будто речь шла о давно обдуманном и решенном деле.

Настойчивость Бабата не понравилась следователю. Именно поэтому его ответ не имел никакой связи с поставленным вопросом.

— Тепляк мог упасть оттого, что оборвались один или два троса с надветренной стороны?

— Да, безусловно, — оживился Бабат. — Как раз за то, что этих тросов было мало и они были слабы, и должен отвечать Полоз.

Следователь сидел и молча смотрел в маленький, мелко исписанный листок бумаги с таким видом, словно был один в комнате. Бабат возмутился.

— Я должен поставить вопрос совершенно официально: собираются органы власти изолировать инженера Полоза как вредителя, или нам самим следует возбудить против него судебное дело?

— Следствие еще не закончено, поэтому ответить на ваш вопрос я не могу.

— Неужели вам не ясно, что Полоз, сознательно или несознательно, совершил, безусловно, вредное дело.

— Это мне не ясно, — тихо сказал следователь. — Но мне ясно другое: очень нехорошо, когда один инженер, не разобравшись в деле, с такой горячностью добивается ареста другого,

— Мною руководит чувство бдительности.

— Только? — Следователь в упор посмотрел на Бабата, и тот впервые увидел его глаза. Они были серые, проницательные и удивительно спокойные. Бабат вдруг понял, что следователь многое обдумал, многое увидел и успел сделать свои выводы. Но он ничего не скажет.

Однако надо было как-то ответить на последние слова следователя. Тихий стук в дверь выручил Бабата. Вошла секретарша и спросила, может ли сейчас войти Любовь Викторовна Берг.

— Просите.

Любовь Викторовна вошла в комнату. Лицо ее осунулось за эти несколько часов.

Она поздоровалась и уже хотела было начать разговор, но взглянула на Бабата и запнулась. Инженер вопросительно смотрел на следователя. Тот кивнул головой и сказал:

— Товарищ Бабат нам не помешает. Мы вас внимательно слушаем.

Берг еще раз взглянула на Бабата, минуту помолчала, как бы взвешивая мысли, положила на стол руку ладонью вниз и, внимательно разглядывая розовые, покрытые лаком ногти, сказала:

— Инженер Гучко за несколько минут до смерти просил передать вам…

— Простите, — перебил следователь, не сводя взгляда с ее бледного лица, — инженер Гучко был вашим мужем?

Вопрос ничуть не смутил Любовь Викторовну. В этот день она потеряла способность плакать, смущаться, смеяться.

— Моим мужем? Нет… он был просто очень близким мне человеком.

— Но в палату он позвал вас как свою жену.

— Очевидно, боялся, что иначе меня не пустят. Но мы отклонились от темы. Он просил передать вам, что, по его мнению, завал тепляка организовал высокий человек в шапке и бушлате, которого он за несколько минут до катастрофы видел возле тросов. Я только что прошла на пятый участок и случайно взялась за обрывок троса, которым крепился угол тепляка. Смотрите.

Берг повернула к следователю и Бабату руку ладонью вверх. Бледно-розовую кожу пересекла широкая коричневая полоса, составленная из косых линий. Это был как бы оттиск толстого витого троса. Раны не было, пострадала, очевидно, только кожа.

— Это отпечаток троса. Я держала его в руке не больше секунды. Его полили какой-то очень сильной кислотой…

— Вы ошибаетесь, — неожиданно возразил следователь, — это царская водка.

Берг посмотрела на следователя растерянно, даже испуганно. Бабат тоже не мог скрыть своего удивления. В комнате воцарилась тишина. И Любовь Викторовна, и Бабат вдруг почувствовали себя неловко перед этим ясноглазым человеком, который все уже узнал, изучил и так мало говорит.

— Мне кажется, — растерянно сказала Берг, — я говорила совершенно напрасно, раз вы уже все знаете.

— К сожалению, я знаю далеко не все, — ответил следователь, — поэтому ни одно ваше слово для меня не пропало даром. Мне остается только выразить вам свое сочувствие и пожелать спокойной ночи.

Он проводил Берг глазами до двери, и она, как бы ощутив этот взгляд, обернулась.

— Вы хотели меня о чем-то спросить?

— Да. Инженер Гучко больше ничего не просил передать мне?

— К сожалению… больше ничего… он не успел…

— Жаль, очень жаль. Ничего не поделаешь. Спокойной ночи.

Когда мужчины остались одни, следователь поднял глаза на Бабата.

— По-вашему, и сейчас надо арестовать Полоза?

Бабат вдруг сорвался с места и забегал по кабинету.

— Значит, вредительство? Значит, здесь, на важнейшем оборонном строительстве, орудуют вредители? Здесь надо сменить все руководство, проверить всех…

— Думаю, что товарищ Валенс не разрешит вам делать глупости, — сказал следователь, и Бабат сразу же остыл. — Катастрофу организовал тот самый человек в бушлате. Инженер Гучко был совершенно прав. Это все, что вам нужно знать, товарищ Бабат.

Следователь поднялся, и Бабат понял — разговор окончен. Он попрощался и быстро вышел.

Оставшись один, следователь поднял телефонную трубку и набрал номер. Знакомый голос ответил ему.

— Г оворит Каратов, — сказал следователь. — Скажи мне, от чего умер Гучко?

— Инженер Гучко, — послышалось в трубке, — умер от прилива крови в мозг. Это основная причина. Но его так искалечило, что причин смерти может быть множество.

— А как с алкалоидными ядами?

— Данных нет, но я еще проверю.

— Проверь, пожалуйста. У меня есть веские основания подозревать, что Гучко умер не от того, от чего мы думаем. По-моему, его отравили.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Работа была закончена. Чертежи крейсера — тяжелого двухмоторного бомбовоза — лежали в накрепко запертых сейфах института стратосферы. Прекрасная машина уже существовала на больших листах ватманской бумаги. Оставалось еще много работы над мелкими деталями, но основное уже было сделано.

— Чертежи закончены, крейсер уже существует. Выпьем за его успехи. Пожелаем машине удачных полетов. Мы имеем на это полное право. Мы хорошо поработали.

Валенс сидел за столом на председательском месте. Он поднял бокал с прозрачным вином, и за столом установилась тишина. Двенадцать человек сидело перед Валенсом — весь коллектив проектировщиков крейсера.

Валенс произнес тост. Он поднимал бокал за молодость — за молодость своих друзей, за молодость всей страны. Его поддержали искренне и горячо.

Марина сидела за столом против Крайнева. Она чувствовала себя равноправным членом этого коллектива. Ее проект при обсуждении не получил ни одного замечания. Такое случалось не часто.

Настроение у нее было прекрасное. За столом их было только три девушки. Их окружали вниманием, за ними ухаживали. Все это лишний раз подчеркивало, что работа закончена и можно немного отдохнуть.

От вина, легкого и пьянящего, туманилась голова. За столом говорили уже все сразу, мало прислушиваясь к словам товарищей. Появился патефон. Инженер Матяш вертел ручку так, будто заводил автомобильный мотор. Вначале, в общем шуме, патефона не было слышно. Но потом, прорываясь сквозь разговоры и смех, поплыли по комнате знакомые звуки. Крайнев поднялся и отодвинул стул.

Он подошел к концу стола, где сидела инженер-конструктор винтомоторной группы Наташа Котова, поклонился церемонно-шутливо и пригласил ее танцевать. Валенс подошел к Марине:

— Тряхнем стариной, Марина Михайловна, — сказал он. — Не откажите старику в одном туре.

Марина улыбнулась и встала навстречу Валенсу. Когда- то, в молодости, Адам Валенс многих мог научить танцевать. Новых же танцев он почти не знал и рассчитывал, главным образом, на то, что пластинка скоро кончится.

Так оно и получилось. После нескольких тактов он отвел свою даму на место и сел сам. Его репутация опытного танцора была сохранена.

Для Юрия Крайнева этот вечер был большим и радостным праздником. Он отмечал его искренне и весело, как один из самых лучших дней в своей жизни. Крейсер готов. Часть обещания уже выполнена. О полном выполнении Крайнев напишет тогда, когда крейсер поднимется в воздух. Так почему ж не повеселиться нынче, почему не отпраздновать, если ты глубоко убежден в правильности всех расчетов, в непревзойденности крейсера.

Вот перед ним сидит Марина. Хорошая девушка. У нее большой талант, но и гордости не меньше. Даже ее увлекла волна работы. Хвостовое оперение выполнено так, что Крайнев только ахнул от удовольствия, увидев чертежи. Ему, правда, на своем веку пришлось наговорить этой девушке немало неприятных слов. Неудивительно, что она немного сердится на него. Но сегодня не такой вечер, чтоб ка кого-нибудь сердиться.

— Пойдем танцевать, Марина!

— Пойдем.

Они расходились поздно, подняв последний тост за дружбу. Шли по длинным улицам ночного Киева, громко пели песни, и всем им одинаково не хотелось идти домой.

Крейсер готов! Завтра снова можно начинать осуществлять мечту. Пройдут месяцы, и крейсер поднимется в небо. Разве это не стоит песни?

Проводив девушек домой, мужчины еще долго бродили по Крещатику, вышли на Владимирскую горку и любовались просторами Днепра. На стальных водах своих река уже несла огромные льдины.

Они разошлись только под утро, когда от ходьбы заныли ноги. Разошлись, весело смеясь.

Придя домой, Марина долго сидела на кровати.

Крейсер готов. Чертежи лежат в сейфах. Кое-что сделано там и Мариной.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Все стало на свои места. Прошло три дня, а может, и четыре, а на строительстве мало кто даже вспоминал о завале тепляка. Все вошло в свою колею, пошло по намеченному пути. Тепляк сослужил свою службу. Соколова сообщила Валенсу, что катастрофа не отразится на темпах строительства и оно будет закончено точно в намеченный срок. Никто не собирался привлекать Полоза к суду. За эти несколько дней Бабат проверил все, что только можно было проверить, и остался недоволен собой и своим поведением. В его мыслях царил хаос.

Было непонятно, почему следователь Каратов никого не привлек к ответственности. Он ограничился лишь тем, что сделал заявление о причине завала тепляка. Беседа со следователем была опубликована в газете.

Все успокоилось на строительстве. Следователь больше не приезжал. Только Соколова, которая видела строительство сверху донизу, иногда замечала его работу.

Андрей Васильевич Бабат написал точный и вполне объективный доклад. Он закончил его за час до отъезда со строительства. Ему очень хотелось, чтобы Соколова ознакомилась с этим докладом и оценила всю объективность автора. Во время прощального разговора он даже положил перед нею на стол папку с докладом, но Соколова и не взглянула на нее.

На вокзал проводить Бабата никто не приехал. Он простоял у дверей вагона несколько минут, как бы ожидая, не появится ли кто-нибудь, но никто не пришел.

Андрей Васильевич глубоко вздохнул и поднялся по ступенькам.

Из четырех мест в купе было занято только одно. У окна сидел человек в измятом сером костюме. Профиль с длинным прямым носом и косо срезанным подбородком вырисовывался на оконном стекле. Этот нос и как бы искалеченный подбородок показались Бабату удивительно знакомыми.

Человек обернулся. Бабат чуть не вскрикнул от неожиданности. Да, безусловно они были давно знакомы. Правда, Андрею Васильевичу не хотелось бы встречаться с этим человеком после того, как они не виделись уже много лет, но раз встреча произошла, то ничего не поделаешь.

Пассажир внимательно посмотрел на Бабата:

— Рад видеть вас, Андрей Васильевич. Давненько мы не виделись.

— Здравствуйте, товарищ…

— Гомон, — быстро перебил его пассажир.

— …Гомон, — вслед за ним удивленно повторил Бабат.

— Рад, очень рад с вами встретиться, — заглядывая Бабату в глаза, повторил Гомон.

Он, казалось, совсем не замечал хмурого взгляда своего собеседника и говорил не умолкая. Вспоминал старую работу и старых знакомых, которых оказалось не так уж мало. Но все эти воспоминания были явно неприятны Бабату.

Гомон умолк, лишь убедившись, что настроение инженера окончательно испорчено. Он должен был сойти на одной из ближайших станций. Это, пожалуй, единственное, что радовало Бабата в неожиданной встрече. Но радость была преждевременной. Собирая вещи в маленький чемоданчик, Гомон, как бы между прочим, спросил:

— Где я вас найду?

— Разве это так необходимо?

— Это обязательно.

— Откровенно говоря, мне бы не хотелось встречаться с вами.

— Очень благодарен за откровенность, но я как раз мечтаю об обратном.

В тоне Гомона Бабат услышал неприкрытый приказ.

— Возьмите вашу книжечку, вырвите листок и напишите свой адрес. Только без липы. Точный адрес и номер телефона.

Бабат покорился. Написал все, что требовал Гомон, и протянул листок. В конце концов, это ни к чему не обязывает.

К Гомону неожиданно снова вернулся прежний льстиво-предупредительный тон. Будто и не было между ними этого сдержанного, но острого разговора. Вскоре колеса застучали на стрелках. Промелькнула водокачка. Поезд остановился.

Гомон вышел из купе, но на сердце у Бабата легче не стало. Он сидел мрачный, какой-то потемневший, не отвечая на вопросы своих новых соседей, и поспешил улечься спать. Но и сон не принес ему успокоения. Снились обрывки давно забытых событий, давно не виденные лица.

К Валенсу он пришел в середине дня. Отдал докладную записку, коротко доложил о завале тепляка, отметил, что это не отразится на сроке окончания теплоэлектроцентрали. Дал очень высокую оценку работе Соколовой и замолчал.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Большая заводская лаборатория помещалась в двухэтажном доме, недалеко от главного корпуса завода. Первый этаж занимали кабинеты, в которых расположились обычные исследовательские и механические лаборатории, а на втором этаже находились лаборатории специального назначения. Вход на второй этаж был строго ограничен и контролировался.

Ганна Ланко работала теперь в одной из маленьких комнат второго этажа. Два окна выходили на заводской двор. Вдоль стен, на столах и штативах, стояли химические приборы; большие, прозрачные, похожие на мыльные пузыри, колбы; тяжелые стеклянные и металлические баллоны. Посреди комнаты на большом столе обычно производились опыты и исследования. В самом углу находился письменный стол Ганны, а рядом с ним — обычный, обитый клеенкой диван. Чуть дальше — массивный огнеупорный шкаф.

Окна лаборатории выходили на юго-восток, от этого всю первую половину дня комната была залита лучами горячего летнего солнца.

В синем, местами прожженном кислотами халате, Ганна двигалась по лаборатории быстро и ловко, зная здесь все до мельчайших деталей, с одного взгляда понимая, что происходит в прозрачных колбах, наполненных разноцветными жидкостями. Но в последнее время она вынуждена была признать, что не совсем разбирается в некоторых процессах. Иногда казалось даже, что вся работа зашла в тупик и все надо начинать сначала.

Яринка и Ганна встретились ранним утром, и по тому, как они поздоровались, видно было, что эта встреча давно жданная и обоюдно приятная. Яринка быстро осмотрела все, что стояло на столах, про себя отметила, что за время ее отсутствия мало что изменилось, и сразу приступила к делу.

Работать вместе они начали не так давно, с полгода назад, когда Ганна, поправившись после тяжелой болезни, вернулась в лабораторию. Общая работа сблизила их, они быстро сдружились, несмотря на немалую разницу в возрасте.

— Коробов умер, — сказала Яринка после первых слов приветствия. — Ты уже знаешь об этом?

— Умер? — переспросила Ганна, медленно опускаясь на стул. — Ты что, с ума сошла?

— Коробов умер неделю назад, — повторила Яринка. — Я сама видела…

Ганна низко наклонилась к лицу девушки. Голоса не было, и Ганна смогла только прошептать:

— Взрыв?

— Да.

— Рассказывай.

Яринка начала рассказывать, Коробов был одним из выдающихся советских химиков, специалистом по взрывчатым веществам.

Когда Яринка и Ганна сделали первые, еще не совсем удачные, но перспективные открытия в этой области, их сразу же познакомили с Коробовым. Последние три месяца Яринка работала в его лаборатории.

— И вот, ты понимаешь, — рассказывала Яринка, — Семен Павлович, наконец, решил, что реакция должна проходить под большим давлением и при очень низкой температуре. Это было уже очень далеко от наших первоначальных исследований. В конце концов мы получили то, чего добивался Коробов. Вот на, читай, — это формула нового вещества, может, и не совсем точная, потому что донаблюдать, доисследовать мы не успели. Такой сизовато-черный порошок, не больше одного грамма. Работать над ним мы кончили часа в два ночи. До четырех часов во взрывной камере мы безуспешно пытались получить взрыв. Мы испробовали все: детонацию и удар, кислоты и огонь — все напрасно. Ни намека на взрыв. В конце концов в четыре часа Коробов свалился и уснул на диване. Я ссыпала остатки порошка в колбу, заткнула ее и поставила на стол. Потом убрала все и ушла домой. А около семи часов этот порошок, который не хотел взрываться даже от детонации, разнес в щепки весь трехэтажный дом лаборатории. Погиб только Коробов. Счастье, что это случилось утром. Это вещество обладает какой-то дикой силой.

Ганна сидела неподвижно, вслушиваясь в каждое слово. Когда девушка замолчала, несколько минут было тихо. Потом Ганна сказала:

— Для того, чтобы проверить, почему произошел взрыв, надо заново проделать всю работу Коробова.

— Да.

— У тебя есть записи реакции?

— Мне не разрешили везти их с собой. Завтра их пришлют сюда. Признаюсь тебе откровенно — сейчас мне немного страшно. Я видела всякие взрывы, но ничего подобного не встречала.

Ганна посмотрела на девушку спокойно, как бы стараясь прочитать ее мысли.

— Может быть, ты боишься продолжать эти опыты?

Яринка покраснела и закусила нижнюю губу.

— Я говорила о страшной разрушительной силе этого вещества, а не об опытах. Ты нарочно хочешь меня обидеть?

— У меня и в мыслях этого не было, — успокаивающе сказала Ганна.

Яринка улыбнулась. Чтобы скрыть смущение и неуместное раздражение, она встала и подошла к окну. Был час обеденного перерыва, и по заводскому двору ходило много людей.

— Смотри, смотри, Орленко и Король идут, — радостно воскликнула Яринка.

Ганна подошла и стала рядом.

— Да, это они.

— Друзья — водой не разольешь. Вчера на вокзале и то вместе меня встречали.

Король и Орленко скрылись за углом. Пора было возвращаться к работе.

Для того, чтобы продолжать опыты Коробова, производить реакции под большим давлением, надо было спроектировать специальный компрессор. И, не теряя времени, подруги начали определять основные данные будущего сложного аппарата.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

А в это время директор института и экспериментального завода, и еще многих других учреждений, которые в совокупности назывались институтом стратосферы, Адам Валенс сидел за столом в своем кабинете. Окна были распахнуты, весенний простор ощущался совсем близко, и от этого в кабинете казалось тесно и душно.

Они сидели друг против друга — Валенс и Полоз. Это была минута молчания. Она прошла быстро, как тучка в жарком небе. Директор перевел взгляд на Полоза.

— Вы что, с Соколовой поженились? — неожиданно спросил он без всякой связи с предыдущим разговором.

Полоз густо покраснел.

— Закончим завод и тогда, вероятно, поженимся.

— Приглашай на свадьбу. — Валенс весело засмеялся, наблюдая смущение Полоза. — Жаль, что Гучко погиб, а то и совсем весело было б.

При упоминании о катастрофе Полоз помрачнел. Теперь, когда огромное сооружение теплоэлектроцентрали уже готово, мало кто вспоминает о тех днях. Но Полоз думает о них часто. До сих пор никто не объяснил ему как следует, почему произошла катастрофа. Следователь знал значительно больше того, что сказал. И Полоз был уверен, что когда-нибудь да узнает все.

Валенс молчал. Полоз вернулся к предыдущему разговору.

— Так когда же мы все-таки получим второй генератор? Монтажные работы могут нас задержать.

— Генератор вы получите завтра и еще пять раз успеете его смонтировать. Пуск он не задержит. А что же потом будем делать?

Полоз явно не знал, что ответить. Работа на строительстве захватила его целиком, и думать о будущем просто не оставалось времени.

— Жаль отпускать тебя, Полоз, а пожалуй, придется.

— Куда отпускать?

— На старое место.

— Как на старое?

— Очень просто. Ты и сейчас ходишь в военном, только петлиц на воротнике нет. А там пришьют петлички, красивым станешь. Ты в каких частях служил? Летал?

— Летал.

— Ну вот, и сейчас летать будешь. Жаль мне тебя отпускать, но сегодня получил приказ — надо тебя и еще нескольких человек отпустить для работы в армии. — Валенс провел рукой по листку бумаги, на котором в столбик были выписаны фамилии.

Полоз промолчал.

— Закончишь завод, сдашь свою теплоэлектроцентраль, и распрощаемся. А о том, о чем мы здесь говорили, не беспокойся. Все будет прислано точно в срок. И Соколовой скажи, чтоб не нервничала. Мы вас не задержим.

Валенс поднялся. Они попрощались, и инженер вышел.

Вечером он уже ехал на строительство. Вагон покачивало. Полоз лежал на диване, и сотни мыслей роились в его голове. Где-то в сердце жило ощущение тревоги. Инженер хорошо знал это чувство. Оно появлялось всегда перед большими изменениями в жизни, когда сначала приходилось начинать большие дела.

Значит, опять летать, значит, опять ветер поднебесья. Опять послушные и точные рули под руками.

Он подумал о Соколовой, о том, что сейчас придется на некоторое время разлучиться с ней, и нахмурился.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Над аэродромом ясное летное небо. Высоко-высоко в поднебесье кружатся самолеты. Они взлетают с зеленой травы и, чтобы взмыть вверх, пролетают низко над землей, затем исчезают в прозрачной подоблачной дымке. А иногда в совершенно чистой лазури блеснет солнечный зайчик или неожиданно появится белое дымное кольцо — это летчики на невидимых с земли самолетах обучаются высотным полетам.

Василь Котик стоял правофланговым в небольшой шеренге будущих пилотов. Много перемен в его жизни произошло за это время. Пришлось сесть за парту и вспомнить все, чему учили в школе, понимая, что этих знаний мало для того, чтобы стать летчиком. Поэтому молодые Котики добросовестно взялись за книги. На что люди в обычных условиях затрачивают годы, здесь надо было пройти за месяцы. Это было во сто крат труднее, чем строить самый высокий и самый сложный тепляк.

В редкие минуты отдыха они выходили из классов и лабораторий на аэродром и с завистью следили за самолетами, поднимавшимися в воздух с зеленого поля.

Как мечтал каждый из них о той минуте, когда, наконец, сядет в кабину и вот так же взлетит к высоким, едва заметным на синем небе, перистым облакам!

И вот их мечта начинает сбываться. Правда, им еще очень далеко до самостоятельных полетов, инструктор пока только рассказывает об основных элементах управления. Все это они теоретически давно знают, однако здесь, на зеленом поле, каждое слово звучит по-иному.

— Что ж, начинаем, товарищи учлеты.

Самолет в любую минуту готов взлететь. Уже давно сидит а передней кабине инструктор. Растворились в воздухе лопасти викта, превратившись в большой, струистый, как марево, круг. Мотор ревет, мощная струя воздуха летит от винта назад и пригибает низкую траву.

Мотор смолкает. Инструктор выскакивает из кабины. Все готово к полету. Инструктор подходит к учлетам и приказывает первому садиться в машину. Легко ступая по траве, направляется Василь к самолету. Он ловко перебрасывает свое тело за борт кабины. «Сейчас полетим», — думает он, и сердце его сладко замирает. Инструктор садится на свое место. Пряча голову от потока ветра за прозрачный козырек, Василь чувствует, как вибрирует и содрогается самолет. Еще несколько слов команды. Рев мотора становится на одну ноту выше. Из-под колес убирают трехгранные колодки. Солидно покачиваясь на толстых шинах, самолет трогается с места.

Котик оглядывается назад. Товарищи стоят неподвижно, и на лице у каждого такое волнение и такая зависть, что Василь невольно улыбается и думает: «Это вовсе не страшно».

Самолет бежит все быстрее, рев мотора становится глуше, и в то же мгновение земля резко уходит вниз. Котику становится немного не по себе, но это чувство сразу же исчезает. Слишком много интересного раскрывается перед его глазами, чтобы думать о страхе. Самолет набирает высоту, разворачивается и летит, делая большой круг над аэродромом, строительством и авиашколой.

Василь видит крошечных людей на строительстве, узнает цеха, участки. Все это кажется ему нарисованным или вылепленным из глины, как те макеты, которые стоят в лабораториях авиашколы. Он смотрит на теплоцентраль и с улыбкой вспоминает тот день, когда с братьями любовался полетом самолетов. Может, и сейчас кто-нибудь смотрит снизу на его самолет…

Мотор вдруг стихает. Ветер свистит и играет в расчалках крыльев. Котик инстинктивно хватается за борта кабины, но бояться, очевидно, нечего — спокойно сидит в передней кабине инструктор. Самолет снижается. Снова заревел мотор. Еще минута, и самолет уже стоит на земле. Котик прыгает на землю.

К нему подбегают товарищи, о чем-то спрашивают. Василь отвечает машинально — ему сейчас не до вопросов: пред глазами все еще стоит величественная картина земли с высоты полета. Инструктор поздравляет его с первым воздушным крещением. Через минуту самолет снова поднимается в воздух. Микола Котик вылетел в свой первый полет.

Когда через несколько часов они, все десятеро, возвращаются назад, в классы, Василь спрашивает инструктора:

— А когда мы уже по-настоящему будем летать?

— Не терпится?

— Не терпится, товарищ лейтенант.

— Как только закончите теоретический курс, — отвечает инструктор.

Ответ его слышат все ребята. Скорее в классы, скорее в лаборатории. Дайте нам книги, дайте нам учителей!

Перед дверью Василь останавливается: навстречу идет начальник авиашколы, а рядом с ним не кто иной, как прораб пятого участка Полоз. Они негромко разговаривают. Полоз замечает Котиков. Он кивает головой, что-то говорит начальнику, и тот долгим взглядом провожает могучие фигуры трех братьев.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Ганна Ланко появилась в конструкторском бюро до начала работы. Она поздоровалась с инженером Королем как со старым знакомым и, не теряя времени, принялась за дело. Задание было для Короля новым и довольно сложным и требовало объяснений. Речь шла об изготовлении компрессора. Ганна не сказала Королю, для чего нужен такой компрессор, но инженер и сам понимал, что в лаборатории какие-то реакции будут проходить под высоким давлением.

Подобную работу Королю приходилось выполнять впервые. Поэтому он внимательно прислушивался к каждому слову Ганны. Она поставила основные требования, ничем однако не ограничивая Короля. Он мог конструировать как угодно — для Ганны важен был окончательный результат.

Деловой разговор был закончен очень быстро. Ганна поднялась, крепко пожала Королю руку и еще раз повторила свое требование: как можно скорее закончить конструирование и изготовление компрессора, и вышла.

Король проводил ее взглядом и сел к столу. Перед началом большой и важной работы он всегда испытывал волнение, идущее от некоторой неуверенности в своих силах. И все же это были самые приятные минуты. Потом пойдут строгие и точные расчеты и исчезнет это тревожное и радостное чувство неизвестности, когда чистый лист бумаги лежит на столе и первая линия еще не проведена.

Наверное, такое чувство бывает у художника или писателя, когда замысел будущей картины или романа только начинает очерчиваться в его воображении. Это прекрасное чувство творчества одинаково для всех людей, которые в своей жизни сумели сказать новое, пусть самое маленькое, но новое слово. И тот, кто почувствовал в себе такое мгновение, уже никогда его не забудет и всегда станет стремиться положить перед собой лист бумаги, где еще не проведено ни одной линии.

Король больше всего любил такие минуты. Чистый лист бумаги лежит на столе. Кто знает, какая машина, послушная и умная, воплотится в блестящий металл! Кто знает, сколько радости и страданий, сколько неудач и восторгов отразится на этой бумаге!

Много инженеров работало до Сергея Короля, они по- своему разрешали свои задания, они тоже строили компрессоры, и пренебрегать их опытом не следует.

Сергей взялся за книги. Они говорили ему о знакомых вещах, напоминали и обновляли старое, но упорно не хотели сказать ничего нового. Авторы будто нарочно скрывали это новое. В отдельных местах, где вот-вот, казалось, будет сказано все до последнего слова, строка неожиданно обрывалась, и дальше шло уже общеизвестное, много раз читанное. Вначале Король даже рассердился, но вскоре понял, что так оно и должно быть, ибо ни перед одним из авторов не стояла такая задача, какую поставила перед ним Ганна Ланко.

Прошло несколько часов, и Король отложил книги в сторону. Он возобновил в памяти все, что знал раньше о компрессорах, но, очевидно, новую задачу ему придется решать своими силами. Надо было испытать десяток конструкций, внимательно всмотреться в каждый штрих, и тогда будет найдена истина. С первого же часа работа оказалась труднее, чем мыслилось.

Король спрятал книги, посмотрел на чистый лист бумаги и подумал, что провести здесь первую линию будет не так- то просто.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

— В колбах и ретортах происходили невидимые, только химикам понятные процессы. На столе, изъеденном кислотами, стоял длинный прибор. Яринка сидела у стола, наблюдая за бурной реакцией. Ганна что-то записывала в тетрадь.

Подруги работали молча, сосредоточенно, тишина нарушалась только шипением в колбах, тонким и пронзительным, напоминающим комариное пение.

Яринка внимательно следила за пузырьками, появляющимися на поверхности жидкости в одной из многочисленных колб. И когда они, наконец, исчезли, открыла пробки и разобрала весь прибор.

— Вот и все, — тихо сказала девушка, как бы разговаривая сама с собой, — теперь придется анализировать все с самого начала, потому что я здесь ничего решительно не поняла.

— Почему? — не отрываясь от своей тетради, спросила Ганна.

— Я и сама не знаю почему. Эти соединения, в которых принимают участие и хлор, и водород, всегда нагоняли на меня тоску. Я даже не совсем понимаю, что хорошего находил в них Коробов…

Разговор оборвался. Ганна быстро дописывала в тетради цифры и формулы. Яринка промывала колбы и стеклянные пробирки.

— Хорошего в них и в самом деле мало, — отозвалась, наконец, Ганна, — только работать над ними, безусловно, нужно. Ведь у вас там не могло быть больше одного грамма этой материи. И этот один грамм в щепки разнес всю лабораторию. Об этом стоит подумать.

Опять пауза. Девушки слишком заняты собственными мыслями, собственной работой, чтоб поддерживать разговор. Так случалось между ними почти всегда. И разговор в таких случаях они начинали с последнего слова, как будто перерыва и не было. Так бывает у людей, умеющих понимать друг друга с полуслова.

— Да, — снова заговорила Яринка, — об этом в самом деле стоит подумать. Та лаборатория еще и сейчас стоит у меня перед глазами. Ее разнесло вдребезги. Кирпичи находили почти за полкилометра. Хорошо, что это произошло ка рассвете, иначе жертв было бы куда больше. Представь себе, если днем на большом заводе случится что-либо подобное. Даже подумать страшно.

Ганна кончила писать, закрыла тетрадь и встала с места. Она подошла к столу и взяла в руки небольшую колбу с зеленоватой жидкостью, где медленно оседал на дно темный осадок. Разглядывая его на свет, она спросила:

— Тогда с Коробовым реакция у вас проходила так же?

— Да, так же. И там тоже не все было понятно.

Ганна все еще держала колбу против света, будто видела там что-то интересное.

Проведенные опыты еще не давали окончательных результатов. Это было, так сказать, добывание полуфабриката для будущих реакций, которые должны были проходить под высоким давлением и при низкой температуре.

Сейчас она думала о том, что между ними во время работы устанавливаются довольно-таки странные отношения. Как бы стирается разница в возрасте, и нельзя даже понять, кто именно руководит работой. Однако это не вызывало ни удивления, ни сожаления. Все шло так, как нужно было.

— Вот я смотрю на эту колбу, на всю нашу работу, — сказала Яринка, — и, ты знаешь, иногда мне становится страшно.

— Страшно? — удивилась Ганна, — Почему?

От сумасшедшей силы, заложенной в этих маленьких колбах, силы, которую я, собственно говоря, держу в своих руках.

Яринка даже посмотрела на свои руки, как бы ожидая там что-нибудь увидеть.

— И ты понимаешь, я иногда думаю о том, что настанет такая минута, когда все, что мы с тобой открыли, придет в действие.

— Но я не понимаю, почему же все-таки страшно? — переспросила Ганна.

— А вот ты только подумай — мы сидим здесь и работаем, а где-то за тысячи верст тоже сидят химики, работают и изобретают, а мы даже не знаем, что они уже открыли. И я неожиданно чувствую на себе ответственность за жизнь всех моих товарищей, ответственность за наши города, за всю страну. И тогда я прихожу к выводу, что сделали мы с тобой очень мало. Ведь обидно — оно где-то здесь, как бы уже в руках, но проходит между пальцев, а найти его невозможно.

— Да, это в самом деле немного похоже на песок, только мне кажется, что от каждого раза у нас кое-что остается и на ладонях.

Глаза Яринки неожиданно заблестели, словно в них засветились огоньки или отблески вечернего солнца. Она посмотрела на Ганну внимательно, испытующе и увидела ее большие ярко-зеленые глаза. Взгляд их был совершенно спокоен, уверен и холоден. И на сердце стало спокойно и легко, как будто все уже было сделано, все найдено.

И словно вынырнув из этой волны сильных чувств, они снова принялись за колбы и пробирки, за цифры и формулы.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Высокими и большими строениями из стекла и бетона поднимался над степью новый завод. Если подъезжать к нему по шоссе со стороны города, то вначале из-за холмов покажется корпус ТЭЦ с четырьмя трубами, а потом уже приземистые широченные цехи.

Черная блестящая машина неслась по шоссе с большой скоростью. Крайнев сидел за рулем, берет и светлые волосы Марины виднелись рядом. На задних сидениях в серых дорожных плащах сидели Валенс и инженер из института стратосферы.

Бывшее строительство, нынешний завод должны были стать основной экспериментальной базой института.

Соколова, которая только вчера стала директором завода, ждала гостей в своем кабинете. Михаил Полоз, бывший прораб пятого участка, уже уехал в армию.

Когда гости вошли, Соколова пригласила всех сесть. После короткого знакомства и малозначащего разгогора Соколова начала докладывать. Она сказала о том, что на первых порах завод должен изготовить некоторое количество самолетов уже испытанной конструкции, но с первого ноября все производство переключится на работу над самолетами института стратосферы. И Валенс, и Крайнев об этом знали. К тому времени, когда завод выполнит свой первый, заказ, чертежи крейсера будут окончательно готовы и можно будет начать производство пробных партий.

Разговор как-то не клеился. Соколова предложила пойти осмотреть завод. Через несколько минут они уже шли по заводскому двору, где были разбиты пышные клумбы.

Соколова рядом с Крайневым вошла в первые двери большого цеха, площадь которого занимала несколько гектаров.

Цех встретил их шумом станков и ливнем света. Он падал со всех сторон — из окон, с высокого стеклянного потолка, лучи его многократно отражались в сверкающих деталях станков, играли на полированном металле.

Это был инструментальный цех. Здесь уже давно работа шла полным ходом. Цех должен был обеспечивать инструментом весь завод. Длинные, ровные стояли ряды станков, и на каждом — марка советского завода. У станков работали преимущественно молодые парни и девушки, лишь кое- где стояли пожилые рабочие.

Соколова вела своих гостей все дальше. Они перешли в цех, где должны были изготовлять сердце самолета — мотор. Тут еще только налаживались сложные производственные процессы.

Зато в литейном цеху работа была в полном разгаре. Ритмично постукивали формовочные машины. Размеренно двигались длинные закрученные ленты конвейеров с заформованными опоками. Ослепительно белой струей лился из ковша расплавленный металл в темное горло формы.

Только через три часа они вернулись в кабинет Соколовой. Завод произвел на всех грандиозное впечатление. Соколова вызвала главного инженера и вместе с Крайневым начала уточнять сроки поступления первых чертежей крейсера.

— Там будет много неожиданностей, — предупредил Крайнев.

— Я знаю, — ответила Соколова, — и поэтому очень хотела бы, чтобы на заводе всегда находился один из ваших квалифицированных сотрудников. Я хочу иметь постоянную консультацию. Ведь дело для нас совершенно новое.

— Возьметесь, Марина Михайловна? — осторожно спросил Валенс.

Марина заколебалась.

— Беритесь, Марина, — поддержал Крайнев, — вы будете не одна. Мы все часто будем сюда приходить.

Работа представлялась очень интересной и к тому же самостоятельной. Марина согласилась.

— Прекрасно, — подвела итог Соколова, — квартиру для товарища Токовой я обеспечу. Ну, кажется, все.

Впервые за все это время Соколова улыбнулась. И тут все присутствующие увидели, что она очень красива. Раньше как-то не замечались и ее стройная фигура, и пышная прическа, и высокий лоб, и тонкие черты лица.

Соколова пригласила гостей к обеду. Крайнев поблагодарил и усмехнулся. Первое знакомство с заводом ему понравилось. Крейсер передавался в надежные руки.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Марина переселилась на завод. Ей дали большую комнату с окнами на запад и рабочий кабинет. Работы было много, но оставалось немало и свободного времени. В такие минуты все чаще и чаще стали одолевать Марину честолюбивые мысли о самолете собственной конструкции. И чем больше работала она над крейсером, тем сильнее хотелось девушке увидеть так же реально, как детали крейсера, свой самолет.

Тогда она шла в цехи, взваливала на себя как можно больше работы, лишь бы не думать о чем-либо подобном.

Приезды Крайнева на завод всякий раз были для Марины настоящим испытанием. Она необычайно волновалась, и тогда все честолюбивые мысли улетучивались из ее головы. Но как только Крайнев уезжал, все начиналось сначала.

Первый крейсер уже рождался в экспериментальных цехах завода. Марина прекрасно знала всю машину, она даже могла представить ее себе в полете.

Все больше деталей накапливалось на небольшом стенде, скоро уже можно будет приступить к сборке первого крейсера. Марина успела за это время привыкнуть к людям на заводе. У нее появилось много знакомых, даже друзей. Но все же довольно часто она бросала все и всех и одна уходила гулять.

Она очень любила эти дальние прогулки в степь, туда, куда совсем не долетал шум завода, где пряно пахло чебрецом и еще какими-то неведомыми степными травами. Она шла к далекой могиле, поднималась на вершину кургана и садилась на большой белый камень. Говорили, что под ним похоронен партизан, но точно никто ничего не знал. Сидя на белом ноздреватом камне, Марина часами смотрела на завод, на степь, на солнечный закат.

Она полюбила пьянящую степную тишину, научилась даже различать голоса птиц, степь раскрывалась перед ней, как книга. Под могильным камнем жила ящерица. Она быстро привыкла к Марине и часто при ней вылезала из норки греться в последних лучах вечернего солнца.

Однажды вечером отдых Марины был испорчен. Совсем близко послышались легкие шаги. Марина недовольно оглянулась и увидела Любовь Викторовну. Они были мало знакомы, просто несколько раз встречались на работе.

— Простите, — сказала Берг, опускаясь рядом с Мариной на сухую траву. — Я не буду вам долго надоедать. Отдохну немного и пойду…

Несколько минут они сидели молча, каждая думая о своем. Солнце медленно опускалось к горизонту. Над степью стояла звонкая, высокая тишина. Это было время молчания. Время уходящего дня.

Почти не нарушая этой тишины, Берг медленно сказала:

— Сегодня прошло полгода со смерти моего мужа.

В этих словах, произнесенных тихо и спокойно, прозвучала такая глубокая печаль, такое горе, что Марина поежилась.

— Это случилось здесь, на строительстве? — спросила она.

— Да. Это было уже здесь.

Берг вздохнула. Прошло несколько минут в молчании, потом она начала говорить. Перед Мариной вдруг раскинулась огромная снежная равнина. Темными пятнами виднелось на бескрайней белой пелене строительство. Тепляк инженера Полоза возвышался над всеми строениями, достигая низких снеговых туч. Потом пришла оттепель, и страшный порыв ветра оборвал тросы, тепляк рухнул бесформенной глыбой колод, и где-то глубоко под обвалом барахтался, стараясь вырваться, инженер Гучко.

Потом появилась белая палата и багряные пятна заходящего солнца на стене. Сумерки. Исподволь исчезают багряные пятна. В палату приходит смерть.

Берг умолкла. Солнце скрылось. Только легкие облака, прозрачные, розовые, еще купались в лучах.

Марина глубоко вздохнула и взяла Берг за руку. Хотелось сказать что-то теплое и хорошее, как-то рассеять эту глубокую тоску. Но нужных слов не нашлось, на ум приходили какие-то банальные, затасканные слова сочувствия, и Марина промолчала.

В степи становилось холодно. Падала роса. Они поднялись и пошли к заводу. Берг немного повеселела. Словно ей стало легче от того, что она рассказала Марине все, что тяготило душу.

После того вечера они встречались очень часто, чуть ли не каждый день. Их видели вместе в степи, на могилах. Они много беседовали, и получалось так, что Берг во всем соглашалась с Мариной. Иногда заходил разговор о работе завода, о первом крейсере. Но в таких случаях Марина сразу же становилась суше. Берг замечала это и переводила разговор на другую тему.

Как-то вечером Марина ушла в степь одна. Хотелось побыть наедине с собой, ни с кем не разговаривать. Накануне с завода уехал Крайнев. В такие дни в Марине оживали её старые, как будто давно забытые честолюбивые желания. Она сама упрекала себя, напоминала о том, что в крейсере есть часть и ее работы, но никак не могла обрести равновесие.

Как всегда, она поднялась на могилу, села на белый камень, и ящерица доверчиво выползла ей навстречу.

Рядом послышались легкие шаги. Марина оглянулась и увидела Любовь Викторовну. Ящерица испуганно скрылась. Марина улыбнулась, хоть появление Берг не доставило ей удовольствия.

Высоко над заводом пролетел самолет. Марина проводила его взглядом и как-то неожиданно для самой себя начала говорить о своей заветной мечте — когда-нибудь построить самолет, который будет нести на крыльях инициалы Марины, ее славу.

Берг слушала молча, явно заинтересованно. Глаза ее загорелись, как будто она узнала для себя что-то чрезвычайно важное.

Она даже осмелилась вставить несколько слов о том, как приятно, наверное, видеть свои инициалы на машине. Потом неожиданно просто спросила, будет ли на крейсере стоять имя Крайнева.

Марина вздрогнула, умолкла и до самого дома не произнесла больше ни слова.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Ночь встает над Киевом, над заводом, над всей землей. Ярко светят над цехами большие фонари. Отчетливей слышится почти незаметное днем шипение пара. Тише становится между цехов на широком заводском дворе. Заходят в депо маленькие паровозики, только изредка проедет по асфальту электрокар и скроется в широких, ярко освещенных воротах. Завод работает ритмично, напряженно, в три смены.

В кабинетах и длинных коридорах лаборатории темно. Только в комнате Ганны окна ярко освещены и смотрят в темноту заводского двора, как настороженные, неусыпные глаза. Очень поздно. Уже давно минула полночь, но ни Ганна, ни Яринка не думают уходить домой. Они сидят за столом и следят за потоками жидкости в колбах, наблюдают за тем, как, выжимаемая газом, она переливается из колбы в колбу, и в каждой на дне остается небольшой сгусток.

Они берут одну колбу за другой, внимательно и бережно собирают этот темный осадок. Потом производят анализ и каждый раз, молча записав результаты в тетрадь, отбрасывают темное вещество. Все это не то. Все это не сходится в самой основе. А не получив первоначальных участников реакции, нельзя переходить к окончательным работам, к получению самого взрывчатого вещества.

Наконец, бурное выделение газов прекратилось. Жидкость перестала переливаться по длинным трубочкам. Реакция закончилась.

— Мы делаем какую-то странную работу, — раздраженно сказала Ганна, — Собственно говоря, сами не знаем, чего ищем. Коробов мог ошибиться в записи или просто не дописать реакцию, а мы сейчас бьемся неизвестно зачем и для чего.

Яринка посмотрела на Ганну внимательно, как бы не узнавая ее или удивляясь, как может всегда такая спокойная Ганна сердиться и волноваться.

— Нужно опять повторить все сначала, — устало сказала девушка. — Мы совсем близко от истины. Надо повторить еще и еще раз, может, точнее отвешивать дозы вещества, но повторять надо. Я знаю, что мы идем правильно.

— И каждый раз сворачиваем на какие-то окольные пути, так что и понять нельзя, куда зашли.

Яринка ничего не ответила. Она пересела к столику, на котором стояли аналитические весы, и опять начала отвешивать и отмерять реактивы для повторения опыта.

— Надо что-то изменить, — сказала Ганна, — нельзя же все время продолжать одно и то же, переливать из пустого в порожнее.

Яринка промолчала. Она и сама не понимала, что заставляет ее так скрупулезно следовать записям Коробова, в точности повторять его работу. Чувствовала только, что истина кроется здесь, что Коробов ни в чем не ошибся. А сила неизвестного взрывчатого вещества стоила того, чтобы поработать над его поисками. Изменять что-либо сейчас девушка не хотела. Надо было испробовать все возможности, проверить все открытое Коробовым и только тогда переходить к новому.

Ганна принялась сливать и ссыпать в первую колбу начисто вымытого прибора отвешенные вещества. Она смотрела, как пенится, а потом закипает темная жидкость, и подумала, что и на этот раз у них, наверное, ничего не выйдет и, может быть, при следующем опыте надо не сразу смешивать все количество реактивов, а небольшими порциями, не допуская закипания.

Яринка тоже смотрела на большую светлую колбу и вдруг увидела на прозрачном стекле улыбающееся лицо инженера Орленко. Улыбнулась ему и крепко протерла кулачком глаза. Видение исчезло. Это, наверное, от усталости.

Скоро будет готов компрессор и можно будет приступить к окончательным реакциям, а у них еще ничего не готово. Ведь это просто позор!

Реакция повторяется снова, снова медленно движется по прозрачным трубочкам темная жидкость. Яринка следит за ней внимательно и напряженно, хотя это и не вызывается необходимостью. Все равно — смотри не смотри, а только анализ может сказать, правильный или ошибочный путь избрали подруги.

В колбах, в прозрачной жидкости появляются первые сгустки. Ганна начинает анализы. Это все повторение пройденного» уже знакомое. Ганна ведет свою работу почти механически, не надеясь ни на что новое. Она аккуратно записывает в тетрадь результат каждого анализа — все это может еще пригодиться- Этот очередной опыт опять не принесет ничего неожиданного.

— Да, мы действительно зашли в тупик, — говорит Яринка, заканчивая последний анализ. — Неужели Коробов мог ошибиться и чего-то не записал? Мы делаем странную работу. Нам надо решить, следует ли дальше искать соединение, которое записано у Коробова как основа всего вещества.

Яринка раздражается, сердится. И теперь наступает очередь Ганны успокаивать девушку сдержанной улыбкой.

— Все надо повторить с самого начала, — говорит она, — мне кажется, что мы уже недалеко от истины.

— Нечего повторять сделанное, — сердится Яринка, — все равно ничего нового мы не откроем, если будем топтаться на одном месте.

— И все-таки надо все повторить, — говорит Ганна. Один ее тон заставляет Яринку подчиниться и замолчать.

Молча, насупив брови, садится она к аналитическим весам и начинает снова отвешивать реактивы.

В лаборатории тишина и покой, свойственные только глубокой ночи. Приближается утро. Медленно меркнут звезды. Светлеет край неба.

А завод работает так же ритмично и напряженно, как днем, и окна во втором этаже большой лаборатории по- прежнему освещены. Если посмотреть в окно, то можно увидеть головы двух подруг, низко склоненные над тетрадями, и можно увидеть, как улыбается Ганна, записывая в тетрадь совершенно новые данные последнего опыта.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Компрессорная установка со всем ее сложным оборудованием стояла смонтированной в одном из подвалов лаборатории. Это был результат работы инженеров Короля и Орленко. Они имели все основания быть довольными.

Еще более довольными остались Яринка и Ганна. Теперь они могли перейти к настоящей работе — от предварительных опытов на слабеньких приборах к получению окончательных результатов, к проверке открытия Коробова.

И они взялись за новую работу горячо и жадно.

Теперь их можно было весь день видеть в лаборатории или в подвале, где, поблескивая ярко начищенными частями, стоял компрессор. Весь этот сложный механизм приводился в движение и регулировался тремя кнопками.

Яринка и Ганна много времени провели около этой сложной красивой машины, знакомясь со всеми ее особенностями и восторгаясь тем, как Король и Орленко глубоко продумали каждую мелочь, предусмотрели каждую незначительную деталь.

Окончательная реакция должна была проходить под большим давлением и при значительно пониженной температуре. Конструкция компрессора была надежной и простой. Подруги часто вспоминали добрым словом конструкторов машины.

Реакция должна была проходить в стальной, выложенной внутри эбонитом, бомбе. Сложная система охлаждения обеспечивала ровную и постоянную низкую температуру. Все эти условия определил еще Коробов, и пренебрегать ими не следовало — тем более, что все формулы, записанные в небольшую серую тетрадь, оказались безупречно правильными.

И однажды теплым летним вечером, когда над Киевом, окрашивая всё в нежно-розовые тона, заходило солнце, подруги приступили к последнему опыту. Они нарочно выбрали такой поздний час, чтоб никто не мешал их работе, чтобы лишние люди не топтались в лаборатории и возле компрессора.

Кроме того, ни Яринка, ни Ганна не были уверены в успехе этой попытки. Поэтому они сделали все, чтоб последний опыт проходил без посторонних.

Затаив дыхание, стараясь не шевелиться, отвешивали они с точностью до миллиграмма материалы для будущей реакции. Давно уже закончились сомнения и неудачи первых дней, давно анализы совпали с записями Коробова. Но именно теперь и начиналось самое волнующее и даже страшное. Именно теперь подруги подходили к тайне взрыва в лаборатории, и оттого, что взрыв этот обладал столь неимоверной силой, становилось немного страшно.

Осторожно, словно священнодействуя, наполнили они реактивами блестящую стальную бомбу и закрыли ее. Последний компонент реакции — большую дозу азотной кислоты — надо было влить перед самым началом работы компрессора, чтобы все процессы происходили уже под большим давлением.

Потом они спустились в подвал, где компрессор словно ожидал начала работ. Здесь же стояли два баллона с азотом; в бомбу должен был нагнетаться не обычный воздух, а инертный азот.

В халатах, с блестящими баллонами в руках, в полутьме лабораторных коридоров Яринка и Ганна самим себе напоминали каких-то средневековых алхимиков. Яринка даже сказала об этом, и они посмеялись, но как-то сдержанно и неохотно.

А в комнате с низким потолком, где стоял компрессор, было много ослепительно-яркого электрического света, так что малейшее подобие средневековья мгновенно исчезло и даже сила будущего взрывчатого вещества перестала казаться такой страшной.

— Ну что ж, будем начинать, — изменившимся голосом сказала Ганна.

Яринка тоже волновалась с каждой минутой все сильнее и сильнее. От волнения она даже не могла говорить, только молча кивнула.

Ганна еще немного подождала, как бы мысленно проверяя, все ли сделано, все ли приготовлено на маленьком столе, стоящем под самой стеной.

Но проверять уже больше нечего. Пора начинать работу. Яринка взяла в руки блестящую бомбу с засыпанными вовнутрь реактивами и повернула ее отверстием кверху. Ганна быстрым движением влила туда заранее приготовленную азотную кислоту. В бомбе что-то зашипело, и над отверстием появился чуть заметный дымок. Тогда уже торопясь, стараясь не потерять ни одной секунды, они поставили бомбу на место и крепко затянули гайки, соединявшие ее горло с компрессором. Девушки тщательно проверяли работу друг друга.

Яринка нажала кнопку выключателя, и где-то внизу загудели моторы. Компрессор словно ожил, словно зашевелился, хоть движения не было видно. Слышалось только едва заметное вибрирование, идущее от движения внутри машины. Стрелка на белом циферблате манометра быстро полезла вверх. Ганна следила за ней, медленно передвигая ручку регулятора. Стрелка дошла до четырехсот, и рука Ганны замерла. Давление должно оставаться на этом уровне.

Теперь оставалось ждать. Два долгих часа напряженного ожидания и неизвестности. Никому не видимые процессы произойдут в это время в стальной бомбе. Она может даже неожиданно взорваться, и от этого немного страшно, и холодок пробегает по коже.

А минуты ползут. Тихо, как бы убаюкивая, монотонно гудят моторы. На белом циферблате мелко дрожит длинная стрелка. Ганна неотрывно следит за ней.

А Яринка то и дело посматривает на баллоны с азотом. Ей почему-то кажется, что газа не хватит, хотя она определенно знает, что все рассчитано заранее с большим запасом. Как же долго тянутся эти сто двадцать минут!

В низкой комнате напряженное молчание. У обеих подруг такое впечатление, что сейчас должно произойти что-то невиданное и необычайное. Но ничего не происходит, а от такого напряженного ожидания постепенно начинает ломить в висках.

— Мы с тобой такие молчаливые и печальные, словно у нас бог знает какое несчастье произошло, — пробует шутить Яринка, но Ганна не отвечает.

Даже разговаривать как-то не хочется. Мысли заняты только одним — как работают моторы и компрессор, что происходит там, в бомбе. Все чувства заострены до предела. Когда чуть повышается ток в сети и моторы начинают гудеть сильнее, Ганна и Яринка вздрагивают.

Но вот и они подходят к концу, эти два бесконечных часа. Смолкают моторы, и необычайная тишина воцаряется в комнате. Слышно только, как с едва заметным шипением из бомбы возвращается снова в баллоны остаток азота. Стрелка манометра медленно опускается к нулю.

Яринка снимает блестящую стальную бомбу, подносит ее к столу и над большим, чисто вытертым стеклом опрокидывает горлом вниз. На стекло медленно сыплется темный сизоватый порошок.

Подруги смотрят на него, как зачарованные. Так продолжается мгновение. Потом они переносят свою добычу наверх в лабораторию. Здесь надо все проверить, все проанализировать.

Яркнка нервничает, торопится. Ей хочется поскорее все узнать, во всем убедиться. Вначале Ганна тоже тревожится, но потом берет себя в руки и говорит:

— Сейчас мы запрем это вещество во взрывную камеру, где на него ничего не сможет воздействовать, а себе оставим только малюсенькую частицу для анализов. Признаюсь тебе откровенно, мне страшно.

Яринка молча соглашается, хоть и не хочется тратить время на пересыпание и упрятывание этого сизого с серебристым налетом порошка.

И они ссыпают весь порошок в небольшую колбу и прячут во взрывную камеру, где не страшен самый сильный взрыв. На столе в пробирках остается лишь несколько маленьких крупинок.

Глубокая ночь. Тишина и тьма над миром. На востоке чуть заметно начинает голубеть небо — близится рассвет.

— Так, — говорит Ганна, заканчивая анализ, — все сходится с записями Коробова. Значит, это оно и есть — самое таинственное вещество.

И Ганна смотрит на пробирки, как бы стараясь увидеть там что-то из ряда вон выходящее.

Они снова принимаются за работу. В маленькой взрывной камере пытаются они получить взрыв нового вещества. Они пробуют огонь и детонацию, серную кислоту и гремучую ртуть. Но кислота тихо шипит, разлагая вещество, огонь не действует совсем, даже очень высокие температуры не меняют сероватого оттенка зернышек, запалы гремучей ртути взрываются сами по себе и не вызывают больше никакого взрыва.

— Надо кончать, — зевая, говорит Яринка, — скоро рассвет. Завтра еще будет время.

Ганна смотрит в окно. Гигантское зарево рассвета поднимается на горизонте. Полнеба пылает непередаваемыми багряными красками. Сейчас взойдет солнце.

— Да, надо кончать, — говорит Ганна. — Я пойду вниз, заберу реактивы. А ты убери здесь. Скоро пойдут трамваи, и мы отправимся домой.

Настроение у подруг несколько странное, угнетенное. У них такое впечатление, будто прошли они совсем близко возле своей цели и не заметили самого главного. И неясно — как идти дальше, а от этого приходит сомнение и неверие в собственные силы.

Яринка опускается на стул в углу лаборатории. Она очень устала. Надо ехать домой, хорошо выспаться и отдохнуть.

А за окном все светлеет и светлеет багрянец неба, еще минута, две — и брызнут первые лучи солнца.

Яринка смотрит в окно. Облака меняются на ее глазах. Словно сталь ножа, прорезает рассвет и все заливает, уничтожая пурпур небес, первый луч солнца.

Яринке кажется, что отблеск его загорелся в пробирках. Будто малюсенькие искры вдруг появились за тонким стеклом. Девушка хочет встать и посмотреть, что случилось, но в это мгновение взрыв сотрясает стены лаборатории, швыряет девушку на пол и далеко во двор выносит широкие оконные рамы.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

В вестибюле больницы провели все трое долгий летний день. Было воскресенье, и никто из них не мог вспомнить более печального дня отдыха. Молчаливые и суровые, сидели они рядом на стульях, только изредка перебрасываясь короткими фразами и жадно ловя каждое слово, каждый взгляд врачей, выходивших из длинных белых коридоров.

Когда показывалась высокая седая женщина, все трое срывались с мест, подбегали к ней, торопясь услышать что-нибудь новое, утешительное.

Но ответы все время были одни и те же:

— Все еще бредит. Без сознания. Ее, видимо, сильно ударило взрывной волной, хотя внешних повреждений нет. Врачи боятся кровоизлияния в мозг.

И опять Ганна, Орленко и Король возвращались к своим местам и часами просиживали на стульях, отлично понимая, что следовало бы отдохнуть, — но были не в силах уйти, оторвать взгляд от высоких матовых стекол.

Так прошел весь день. О еде они даже не вспомнили. Мысль о том, что ночью придется уйти отсюда, пугала.

Ганна все время корила себя за то, что оставила Яринку одну в лаборатории. Быть может, она, более хладнокровная и опытная, смогла бы предупредить несчастье. Благословляла ту минуту, в которую ей пришло на ум спрятать все вещество во взрывную камеру, оставив только несколько крупинок. Но даже и они натворили такого, что подумать страшно.

Уже ночь опускалась над городом, а седая женщина в белом халате все еще не могла сообщить им ничего утешительного.

Для Короля это было тяжелым испытанием. Несчастье свалилось на него, как огромная глыба, которую он не в силах сбросить с себя. Чувство собственного бессилия, невозможность помочь раздражали больше всего.

Орленко сидел угнетенный, подавленный горем. Он не мог говорить, только неотступно смотрел на белую дверь.

А в большой белой палате, на кровати, застеленной мягким зеленоватым одеялом, лежала Яринка. Лицо ее изменилось, стало старше. Под глазами темнели впадины. Тонкие морщинки очертили углы рта.

Девушка лежала так тихо, что временами казалось, будто она и не дышит. Однако, губы время от времени шевелились, и тогда слышался лихорадочный шепот:

— Солнце… солнце… смотрите, солнце…

Высокая седая женщина подходила, проверяла пульс, трогала лоб, качала головой и тихо выходила.

Поздно ночью, когда никто уже ни на что не надеялся, Яринка вдруг пришла в себя. Она посмотрела вокруг, будто ища кого-то, и неожиданно сказала:

— Солнце.

Потом увидела седую женщину-врача, сестру около своей кровати и тихо сказала:

— Немедленно вызовите Ганну.

Доктор попыталась возразить.

— У меня очень болит голова. Даже вы не знаете, буду ли я жить. Позовите Ганну.

Яринка произнесла эти слова настолько спокойно и уверенно, что доктор не решилась возражать. Она повернулась и тихо вышла. Конечно, этого не следовало бы делать, но, может быть, Яринка правильно определила свое состояние… и это действительно последние минуты сознания.

До появления Ганны девушка думала только о том, как бы выдержать и не потерять сознание. Мысль эта жгла ее, и от напряжения голова болела еще сильнее.

Ганна, одетая в белый халат, подошла к кровати молча, не произнося ни одного слова, только пристально вглядываясь в дорогое лицо подруги.

— Ганна, — лихорадочно зашептала Яринка, — оно взрывается от солнца, от солнечного луча… Я сама все это видела, Ганна…

Ей показалось, что Ганна качнулась и отошла в сторону. Девушка хотела позвать ее, но почувствовала, что уже не может. Неожиданно закачался и пошел кругом потолок. Потом наступила темнота.

 

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Бабье лето плывет над садом. На пожелтевшую листву каштанов и кленов падает неясный отблеск солнечных лучей. Теплое марево застилает небо, и солнце в вышине какое-то ленивое, туманное.

Листья осыпаются. Они шуршат под малейшим дуновением ветра. От них исходит неуловимый запах тления, и запах этот не дает забыть о наступившей осени.

Юрий Крайнев шел по большому саду института стратосферы. Приятно было так идти, смотреть на каштаны и клены, ловить пальцами нити белой паутины и спокойно думать свою думу.

Дойдя до конца сада, он оглянулся. Институт поднимался над верхушками деревьев тяжелой глыбой гранита. Солнце блестело в стеклах окон, и казалось, будто золотые кроны каштанов и кленов отражаются в зеркальном стекле,

Идти в кабинет не хотелось. Юрий наклонился и поднял с земли большой лимонно-желтый листок. Узорчатое кружево прожилок казалось нарисованным. Он потянул за уголок — листок разорвался, сухо хрустнув. Крайнев поднес его к губам и уловил запах осени, уронил листок и пошел дальше. Он получил теперь право на отдых — закончена большая работа, закончен крейсер,

Крайнев шел садом. Небольшой столик и несколько кресел стояли под пышнокронным каштаном. Юрий опустился в кресло. Момент окончания большой и ответственной работы Юрий всегда переживал необычайно остро. Как приятно вспомнить тот день, когда карандаш провел на бумаге первую линию. Давно, давно это было…

Крайнев сидел в кресле, большой и широкоплечий. Морщинки появлялись в уголках его глаз, когда Юрий, смеялся. Виски поседели окончательно. Но это не было старостью. Глубокие переживания и долгие ночи раздумий посеребрили волосы инженера.

В глубине сада зашуршали листья. Кто-то приближался к месту, где сидел Крайнев. Он прислушался и недовольно поморщился. Но когда высокая, затянутая в военный костюм фигура Валенса показалась из-за деревьев, лицо его разгладилось.

Директор института молча подошел и сел в кресло рядом с Крайневым. Подлинная дружба существовала между ними. Ничто не могло сломить ее. Часто они встречались и несколько минут проводили вместе, даже не разговаривая. Это были минуты отдыха.

Они сидели молча, и Валенс прекрасно понимал чувства, владевшие Крайневым. Пожилой и опытный, он очень любил своего молодого друга и хорошо знал, что пройдет полчаса, Юрий отдохнет и снова бросится в водоворот сложной работы, в которой умел находить самые правильные пути.

Тишина нависла над садом. Она держалась на длинных нитях бабьего лета, натянутых между деревьев.

Ни Крайнев, ни Валенс не заметили, как, прорезая тишину, над садом выросло мелодичное металлическое гудение. Оно то поднималось до высоких нот, то почти замирало, но тембр его — металлический, энергичный — не менялся.

Крайнев удивленно поднял брови и посмотрел на Валенса. Опытный пилот, он по звуку мотора точно определял машину. Сейчас он не мог ничего сказать. Очевидно, какая-то новая конструкция.

— Ты не знаешь этот самолет? — сказал Валенс в ответ на вопросительный взгляд Крайнева. — Достойная машина, сейчас мы посмотрим на нее.

Самолет показался в небе. Он имел несколько необычную форму: крылья его были выгнуты дугой. Они напоминали натянутый лук, где тетивой служила задняя кромка крыла, а стрелой — весь фюзеляж. Маленький, ладный, он, казалось, не летел, а плыл по воздуху, как бы купаясь в лучах осеннего солнца.

Вел его, безусловно, не рядовой пилот. Фигуры высшего пилотажа, доступные только выдающимся мастерам, вычерчивал летчик в холодном небе.

— Это Валя, — сказал Валенс.

— Какая Валя? — удивился Юрий.

Валенс укоризненно покачал головой. Вопрос Юрия влил каплю горечи в его мысли: Крайневу не следовало бы забывать это имя.

— Валя, твой бывший шофер. Разве ты забыл ее? Она давно закончила авиашколу и недавно перешла работать к нам. Прекрасно летает.

Валя! Воспоминания вдруг волной нахлынули на Крайнева. Вот он выходит из дверей своего дома в прекрасный майский день и видит в своей машине нового шофера — светловолосую девушку. Тогда они полчаса ездили по городу, и Валя доказала ему, что с полным правом носит звание шофера первого класса. Многое вспомнил Крайнев, услыхав это имя…

А самолет купался в лучах солнца. Синим светом сияли его крылья, иногда ослепляя глаза отраженным лучом. Вот с большой высоты летит он прямо вниз, будто падая на здание института. Это — пике, прекрасное, мастерское пике с высоты трех тысяч метров на заранее намеченную точку. Рев, гудение и свист врываются в тишину институтского сада. Блестящее тело самолета проносится совсем низко над деревьями.

Потом гуденье смолкает. Самолет скрывается. Плывут в воздухе длинные нити бабьего лета; неяркое светит солнце, тихо осыпаются прозрачные кленовые листья.

 

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Самолет несся вниз, к земле, ветер свистел под широко распластанными крыльями. Самолет падал, мотор его ревел, а винт прибавлял скорость при падении. До земли оставалось совсем немного. Два истребителя того же типа гнались за ним. Они падали в таком же неистовом пике, стараясь не упустить первый самолет. Василь Котик удирал. Петро и Микола его преследовали. Это был учебный воздушный бой, первый бой, который разрешили провести трем братьям. Уже много часов налетали молодые Котики. Уже много времени прошло с того — дня, когда впервые взлетели они над аэродромом, впервые почувствовали ветер высот.

Сейчас каждый из них ведет самолет в самом сложном полете, в бою. Еще немного — и войдут они в полк истребителей как полноправные летчики.

Василь выравнял самолет недалеко от земли. Центробежная сила вдавила тело в сидение так, что в глазах потемнело, но самолет вышел из пике и в ту же минуту рванулся вверх, навстречу тем двум, еще раньше прекратившим стремительное падение.

«Бой» развернулся с новой силой.

Самолеты взмыли вверх. Они падали отвесно, один возле другого, падали стремительно, переворачивались и разлетались, пытаясь занять позицию, выгодную для обстрела «противника», казались живыми существами, а не машинами.

Василь сидел в своем самолете, и у него было такое ощущение, будто он слился с машиной, будто она послушна не только его движениям, но и мыслям. Его увлекала эта прекрасная игра. Движения становились удивительно четкими и точными. Много раз представлял он себе, что перед ним враг, и, оказываясь в удобной позиции, в азарте «боя» даже нажимал на гашетки. Но пулеметы молчали.

И в какую-то радостную секунду Василь почувствовал, что может управлять самолетом, что знает машину, как самого себя, и машина не пугает его. Почувствовав это, засвистал дроздом, задиристо и звонко, но не услышал собственного свиста — шум мотора заглушал все звуки.

На аэродроме выложили сигнал идти на посадку. «Враги» помирились. Четко и быстро они выстроились в мирный треугольник. Они летели, будто связанные тугими невидимыми тросами. По очереди сели на землю. На указанном месте выстроили самолеты в одну линию, крылом к крылу. Пилоты вышли и стали возле своих машин.

К ним подошел майор Полоз и, поблагодарив за блестяще выполненное задание, крепко пожал руку каждому из своих старых знакомых.

 

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Крайнев складывал бумаги в желтый кожаный портфель. Работа окончена. Послезавтра он выезжает на завод, чтобы присутствовать при испытании первого крейсера. Уже много раз давал Крайнев разрешение на первый полет своих самолетов и знал, что день будет очень напряженный. Но сейчас волноваться нечего.

Он уложил все бумаги, оглядел стол, подошел к тяжелому стальному несгораемому шкафу и запер портфель.

Опускался вечер, темнело рано. По длинному, мягко освещенному коридору Крайнев прошел к Валенсу. Тот что-то: писал, но как только вошел Крайнев, отложил ручку,

— Сегодня я отдаю приказ о том, что основным летчиком-испытателем крейсера назначается Валя. Ты ничего не имеешь против?

— Валя? — переспросил Крайнев.

— Да, она теперь у нас лучший пилот. Помнишь, как она летала на самолете Матяша?

Крайнев вспомнил осенний сад, длинные серебристые нити бабьего лета, едва ощутимый запах сухой листвы.

— Валя, — тихо повторил он и улыбнулся, — очень хорошо, я полностью согласен. Пусть будет Валя. Она прекрасный летчик.

Самолеты Крайнева всегда испытывал пилот Марченко, но несколько месяцев назад его призвали в армию, и лучшим пилотом в институте оказалась Валя. Более удачного выбора Валенс сделать не мог.

Директор дописал приказ с перечислением испытаний, которые должен пройти крейсер, дал прочесть Юрию, потом подписал.

— Что ж будем делать сегодня? — спросил Валенс, пряча бумаги в стол.

— Что делать? — переспросил Юрий и задумался. — Вот странное состояние: крейсер закончен, а новая работа не начата. Что ж будем делать нынче вечером, Адам Александрович? Ганна поехала на завод. Проведем вечер вместе, или у тебя есть другие планы?

Валенс протянул руку к небольшому бювару, лежавшему на столе, и взял оттуда несколько разноцветных листочков,

— Ну-ка, посмотрим, куда можно сегодня пойти, — сказал он, просматривая приглашения и программы. — Вот, нас приглашают на торжественное заседание в Академию наук.

— Не хочется, — сказал Юрий.

— На лекцию.

— Отказать. Сегодня не хочу.

— Во Дворец физкультуры.

— Дальше.

— Погоди. — Почему дальше? Серьезно, давай поедем во Дворец физкультуры. Сегодня открытие зимнего бассейна для плавания, а потом соревнования. Это очень интересно и, главное, красиво.

— Не думаю,

— Давай все-таки поедем. Ты не пожалеешь.

Крайнев согласился с явной неохотой. Спорить с Валенсом он вообще не любил. Вечер свободный. Почему в самом деле не поехать?

Через несколько минут они уже мчались по ярко освещенной Красноармейской улице. Дворец физкультуры был недалеко. Внешне это было приземистое и неприветливое здание, на первый взгляд напоминавшее ангар. Крайнев пожалел, что приехал.

Они вошли, разделись в гардеробе, поднялись по узким ступенькам к небольшой двери и открыли ее. Крайнев невольно ахнул от неожиданности и восхищения.

В огромном высоком зале, четко очерченная мраморным прямоугольником на полу, переливалась причудливыми бликами зеленоватая, удивительно прозрачная вода. Она. была такая прозрачная, что узоры, выложенные из цветного мрамора на дне бассейна, были видны до малейшей детали. Все было белое в этом зале, только вода светилась зеленоватым огнем и неодолимо влекла к себе. Высокие трибуны поднимались чуть ли не к самому потолку. Сам бассейн казался дворцом дивной, чистой красоты.

В первую минуту Крайнев даже говорить не мог от восторга. Валенс улыбался, поглядывая на своего друга. Они прошли в небольшую ложу, расположенную поблизости от ажурной вышки для прыжков, стройно вздымавшейся над прямоугольником воды.

Не успели они усесться, как в зале зазвучала музыка. Начался парад. Юноши и девушки в костюмах для плавания выходили и строились в одну прямую линию. Было приятно смотреть на сильные, как бы точеные тела.

Странное чувство охватило Крайнева. Захотелось вдруг самому встать в один ряд с этими веселыми красивыми юношами и пойти под могучие звуки марша.

Парад закончился. Начались соревнования.

Тройка за тройкой бросались в воду пловцы. Они плыли быстро и уверенно, демонстрируя полную гармонию силы и умения. Здесь устанавливались рекорды, но Крайнев не прислушивался к тому, что объявляли. Красота зрелища захватила его целиком.

Но вот закончились и соревнования по плаванью. Судьи объявили о начале прыжков с вышки. Свет в зале несколько уменьшился, но зато появились два прожектора — прямо из воды свет бил вверх, освещая пространство перед вышкой.

Что-то невнятно произнес громкоговоритель, на вышку поднялась девушка, и сдержанный гомон прокатился по залу. Девушка стояла на самом верху, озаренная лучами прожекторов, словно высеченная из розового мрамора. Присутствующие смотрели на эту прекрасную девичью фигуру, как на произведение гениального художника.

Плавным движением девушка поднимает руки. Ей самой приятно было ощущать свою юную красоту, чувствовать ее властную силу. Сейчас она безраздельно владеет взглядами и чувствами людей, собравшихся в этом зале.

Крайнев, не отрываясь, следил за каждым движением девушки. Черты ее лица показались ему удивительно знакомыми. Он даже приподнялся в кресле, прищурился и сказал:

— Валя.

Девушка услышала. Чуть заметно наклонила голову, увидела Крайнева и на миг задержала плавное движение рук. Но тут же она снова подняла руки и легко, словно птица, оторвалась от площадки. Она летела вниз, как ласточка. Тело изогнулось и застыло в движении. Падая, она владела каждым мускулом своего тела.

У самой воды руки ее сомкнулись. Она вошла в воду бесшумно, как сверкающий клинок. Только вспенилась вода, но ни одна капля не взлетела вверх.

Освещенная со всех сторон прожекторами, в зеленом потоке, навстречу свету плыла под водой Валя.

На вышку выходили еще девушки и юноши, они демонстрировали свое высокое мастерство, совершенное умение владеть телом, но перед глазами Крайнева стояла только одна картина: Валя, освещенная мощными лучами света.

Через полчаса, выходя рядом с Валенсом в вестибюль, он увидел Валю. Она поднялась с дивана и пошла к ним навстречу, приветливая и радостная.

— Я очень неудачно выступала сегодня, — говорила Валя. — Вы, Крайнев, так неожиданно окликнули меня, что я растерялась и чуть не упала с вышки.

Сели в машину вместе. После недолгого молчания Крайнев сказал:

— Должен поздравить вас, Валя! Сегодняшним приказом директора вы назначены испытывать крейсер.

Валя молчала. Она просто не в состоянии была произнести ни одного слова.

— За это я должна благодарить вас? — В ее сдержанном вопросе Юрий почувствовал бурную радость.

— Нет, Адама Александровича.

Валенс промолчал, пряча улыбку.

 

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Крейсер стоял на широкой бетонной площадке возле экспериментального цеха. Это была блестящая серебряная машина — моноплан с низко поставленным крылом. Металлические винты находились на обычном месте. Мощные моторы должны были приводить их в движение. Они могли работать на большой высоте.

Кабина крейсера была рассчитана на трех человек: двух пилотов и штурмана — и закрывалась герметически. Компрессоры и кислородный аппарат обеспечивали в кабине нормальное давление и состав воздуха.

Почти все было готово для первых испытаний. За последние дни Марина отходила от крейсера только для того, чтобы немного поспать. Скоро должны приехать Крайнев и инженеры из института, тогда начнутся испытания. Марина волновалась. Давно уже забыла она о прогулках в степь. Почти не приходилось ей видеться с Берг — к крейсеру допускали немногих. Конструктору Берг вообще нечего было делать в экспериментальном цехе, только иногда встречались они в главной конторе, да и то разговаривали очень мало. К тому же Берг не проявляла теперь никакого интереса ни к крейсеру, ни к Марине.

Но вот все работы были окончены, и Соколова сообщила Валенсу и Крайневу, что испытания можно начинать.

* * *

В этот день Андрей Васильевич Бабат работал допоздна. За последнее время у него накопилось много неотложных дел.

Немало времени прошло с той поры, как Бабат в последний раз видел Веру Михайловну.

Вошла секретарша, положила перед Бабатом записку и остановилась у стола, ожидая ответа. Бабат перечитал записку несколько раз, помолчал, пожевал губами и сказал:

— Пусть войдет.

Секретарша молча вышла. Записка осталась на столе. На ней неровным почерком было написано: «У меня к вам важное дело. Гомон».

Инженер спокойно ждал, пока пришел Гомон, встретил его приветливо, но в каждом движении, в каждом слове чувствовалось тревожное беспокойство.

Гомон сел в кресло и долго не начинал разговора. Бабат заговорил первый:

— Вы давно приехали… Гомон?

— Нет, недавно.

Разговор оборвался. Инженер еще раз перечитал записку и, запинаясь, спросил:

— Какие дела привели вас ко мне?

— А что, не хотелось бы меня видеть?

— Откровенно говоря, никакого удовольствия от нашей встречи я не получаю.

— Вам придется потерпеть, — насмешливо улыбнулся Гомон, — Я думаю, что мы договоримся довольно быстро. Дело короткое — что вы знаете о крейсере Юрия Крайнева?

— О крейсере Крайнева? — переспросил Бабат, — О крейсере Крайнева я не знаю ничего, кроме того, что он закончен. Эта работа уже давно отошла от меня, ею руководит сам Крайнев.

— Вам не доверяют?

— Не доверяют? Нет, не думаю. Просто с некоторых пор объем моей работы несколько уменьшился. Я сам просил об этом,

Бабат, пред чувств у я опасность, настороженно смотрел на гостя.

— Внимательно слушайте меня, Бабат, и постарайтесь все запомнить, — сухо сказал Гомон. — Мне нужно раздобыть чертежи крейсера или сделать так, чтобы на испытаниях он разбился. Я буду с вами откровенен: за первое дают миллион, за второе — двести тысяч. И в том, и в другом случае гарантирован выезд за границу. Осуществить это дело я поручаю вам.

Бабат слушал молча. Он был готов к такому разговору. Нечто подобное ждал: но то, что предлагал Гомон, превосходило всякие ожидания.

— Я не сделаю этого, — тихо сказал Бабат. — Я не сделаю этого, чем бы вы мне ни угрожали.

Голос его вдруг сорвался со спокойного тона. Гомон не обратил на это никакого внимания.

— Вы ничуть не изменились со времени нашей последней деловой встречи, — снисходительно сказал он. — Всегда в вашем сердце играют благородные чувства. Правда, вы умеете их преодолевать. Это делает вам честь. Вот и сейчас, я вижу, у вас на языке вертятся слова о том, что вы сейчас позвоните в НКВД и разоблачите меня. Не тратьте понапрасну энергии. Я уже пуганый. К тому же вам не к лицу роль честного патриота.

Бабат сидел бледный как стена. Гомон продолжал:

— Чтобы раз и навсегда успокоить вас и остановить фонтан ваших благородных чувств, я позволю себе небольшое историческое отступление. В двадцать первом году мы с вами вместе подписывали документ о поддержке Троцкого. Правда, мы его не подали и потому вы остались непорочным партийцем, но заявление у меня сохранилось, и вы об этом хорошо знаете. А может, вы припомните, как от заявлений перешли к действиям? А может, вы вспомните, кто в двадцать шестом году организовал обрыв клети на шахте «Мария»? Или пожар на строительстве двадцать шесть в тридцатом году? Бросьте прикидываться, Бабат! Я беспокою вас раз в пять лет. Этот раз уже последний. Перспектив у нас с вами больше нет. Мы оказались в одиночестве. Опираться не на кого. Пора смываться. Центр разгромлен окончательно. Бежать без денег бессмысленно. Вы и сами это понимаете. Доставайте чертежи или уничтожайте крейсер. О деньгах и документах не беспокойтесь, все будет сделано чисто и точно. Всего хорошего.

Гомон поднялся, насмешливо поклонился и вышел из комнаты.

 

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

Валя ходила вокруг крейсера, как очарованная. В первую минуту она даже не решилась открыть дверцы кабины и заглянуть вовнутрь. Крейсер превзошел все ее ожидания.

Потом она принялась основательно знакомиться с машиной. В принципе здесь были уже давно известные ей вещи, но было и много нового. Увлекшись машиной, Валя не заметила, как возле крейсера появились Крайнев и Соколова. До этого Валя уже успела познакомиться с директором завода. Между ними сразу же установились дружеские отношения.

— Вера Михайловна, — обратилась Валя к Соколовой, — я думаю, что мне сейчас следует испробовать крейсер в полете. Конечно, только взлет, посадку и прочее. К нему надо привыкнуть перед настоящими испытаниями. Я хочу послушать его в полете.

— Всеми вопросами испытаний ведает товарищ Токова, — ответила Вера Михайловна. — Неужели вы еще не познакомились?

Тут как раз из цеха вышла Марина с двумя. инженерами. Крайнев приветствовал ее искренне и сердечно. Они не виделись давно, а Юрию очень хотелось поблагодарить Марину за хорошую работу. Он крепко пожал ей руку, сказал несколько добрых слов и улыбнулся как всегда приветливо.

Валя познакомилась с Мариной, и работа началась.

В баки крейсера залили горючее. Механики еще раз проверили моторы. Марина дала разрешение на первый полет. Стартовая команда вывела крейсер.

Валя села в кабину и закрыла за собой дверцу.

Она посидела несколько минут неподвижно, как бы заново привыкая к уже знакомой кабине, потом дала газ, моторы заревели на высшей ноте, и крейсер медленно тронулся с места. С площадки перед цехом он выехал на аэродром, несколько десятков метров проехал медленно, как бы раскачиваясь, потом начал набирать скорость и вдруг оторвался от земли, легкий и динамичный, как птица.

Люди возле цеха не успели даже как следует переволноваться. Валя оторвала тяжелый крейсер от земли удивительно быстро и легко. Теперь она испытывала машину в полете, проверяла, насколько послушны рули, как набирает машина высоту. — Крейсер был необычайно податлив. Валя подумала об оригинальном хвостовом оперении и мысленно похвалила конструктора.

Еще несколько минут полета — и Валя мастерски посадила крейсер на землю. Она подвела машину к цеху и открыла дверцу кабины. К ней подбежали, и Валя сразу начала говорить о мелких недостатках, которые обязательно надо было устранить перед генеральным испытанием. Началась работа. С небольшими перерывами она продолжалась весь день. Никто не отходил от машины. В течение дня Валя еще три раза поднималась в воздух. Она требовала, чтобы все ее указания выполнялись абсолютно точно. Завтра она должна взлететь на большую высоту. Второй пилот тоже пробовал управлять крейсером. Завтра они должны лететь втроем. Валя уже успела привыкнуть к своей передней, обособленной кабине.

Марина следила за тем, чтобы все указания Вали выполнялись точно. Она хорошо понимала, какой опасности подвергается девушка в первом высотном полете. Ведь многое еще неизвестно, неопределенно. Тут нужно стараться предвидеть все.

Около четырех часов работа была закончена. Крейсер был готов к полету. Все разошлись с бетонной, площадки возле экспериментального цеха. Заводская охрана стала на вахту возле цеха. Соколова могла отдыхать спокойно.

 

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Перед заходом солнца Марина пошла в степь. Уже давно не ходила она на могилу, давно не видела белый камень и его хозяйку — маленькую быстроглазую ящерицу.

Не было покоя на сердце у Марины. С тех пор, как она увидела готовый крейсер, честолюбивые мысли не только не исчезли, а наоборот, стали еще острее. В этом крейсере, правда, есть частица и ее работы. Правда, Крайнев всем говорит, что крейсер сделал коллектив института. Он даже инициалов своих не поставил на машине, но ведь все знают, что без инженера. Крайнева крейсера не было бы, потому говорят: «Машина Крайнева». Удастся ли когда-нибудь Марине услышать: «Машина Токовой»?

— Я сижу около вас уже с полчаса, — послышался вдруг рядом знакомый голос Берг. — Я еще никогда не видела вас такой задумчивой.

Марина вздрогнула и пришла в себя.

— У вас горе, Марина? — ласково спросила Берг.

— Да так, пустяки, — спокойно ответила девушка, поднимаясь с камня.

Как бывало уже не раз, они вместе пошли к заводу. Корпуса домов как бы вырастали перед ними. Так дошли они до дома, где жила Берг.

Марина хотела попрощаться и пойти дальше, но Любовь Викторовна задержала ее. Она очень вежливо, но настойчиво пригласила Марину к себе, и девушка послушалась. В ее мыслях клокотала целая буря взволнованных чувств, и чтобы как-нибудь утихомирить эту бурю, притушить ее, надо было побыть на людях.

Они вошли в небольшую, довольно стандартно меблированную комнату. Было около семи часов, и густые сумерки уже залегли в углах.

Берг не начинала разговора. Она надеялась, что Марина заговорит первая. Но девушка молчала.

Тогда Берг сказала:

— А интересно, Марина, вы будете так же волноваться, когда ваша первая машина пойдет на испытания?

Удар попал в точку. Марина вздрогнула.

— Этого никогда не будет, — тихо ответила она. — Все сделает Крайнев. Мне осталось только мечтать.

— Ну, может, надо не мечтать, а действовать, — задумчиво сказала Берг.

— Действовать? — переспросила Марина. — В том-то и беда, что без Крайнева я еще долго не сумею, вероятно, создать что-нибудь подобное. Это только мечты…

— Вы меня не так поняли, — голос Берг звучал осторожно, даже робко, — я думаю только, что… Хотя, собственно говоря, это слишком смело…

— Нет, вы уж договаривайте, если начали, — попросила Марина.

— Я думаю, что если бы завтра крейсер не выдержал испытаний или с ним что-либо случилось, то вы, конечно, очень скоро смогли бы занять место Крайнева и иметь собственные машины… Это только предположение, конечно, я ничего не предлагаю…

Нетвердо ступая, Марина пошла к двери. Она смотрела на Берг, не понимая, что та говорит, боясь поверить самой себе. Потом резко повернулась и, ни слова не говоря, выбежала из комнаты. Берг посмотрела ей вслед, спокойно взяла маленький чемоданчик, стоявший возле кровати, и вышла из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.

 

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

В шесть часов вечера неожиданно выдали боевые патроны. Истребители стояли длинной шеренгой серебряных, низко поставленных крыльев, и механики, проверяя все до последней мелочи, еще возились возле моторов. Молодые пилоты, взволнованные серьезностью боевой тревоги, проверяли пулеметы. Они делали это много раз во время учебных стрельб, но никогда еще этот процесс не казался таким важным и ответственным.

Прошел час. Машины были готовы к взлету. Сумерки спустились на аэродром. Летчики заняли места возле своих машин, ожидая дальнейших приказаний. Василь Котик стоял на правом фланге шеренги самолетов. Слева от Василя ходил вокруг своего самолета Петро, а чуть дальше виднелась в полутьме могучая фигура Миколы. Боевые патроны лежали в обоймах.

Прошло еще полчаса. Появились первые робкие звезды. Луны не было. Темнота густой пеленой окутала пилотов. Ожидание утомляло.

Но вот прозвучали слова команды, и снова все замерли у машин. Подошли командир полка и майор Полоз. Четко и коротко был отдан приказ. Все истребители переводились на другой аэродром. Группу поведет майор Полоз. Аэродром — цель перелета — лежал почти в трехстах километрах на запад.

Василь Котик мысленно прикинул направление и расстояние и улыбнулся — здорово, чуть ли не на самой границе! Вероятно, эта мысль пришла в голову не только Котику, потому что по всей шеренге прошел сдержанный говорок.

Через полчаса после ознакомления с маршрутом и порядком перелета командир пожелал своим пилотам успехов и простился с ними. Минуту спустя все уже были на своих местах.

Раздалась команда заводить моторы. Мощный гул подеялся над аэродромом. Десятки моторов заработали одновременно. Точно в двенадцать майор Полоз оторвал свой самолет от земли. Прожектор освещал аэродром, и видно было, как одно за другим поднимаются в воздух звенья истребителей.

В первые минуты Полоз немного волновался и оглядывался назад, но когда все самолеты взлетели и выстроились, он успокоился, лег на курс и, поглядывая вниз, начал насвистывать песенку.

Василь Котик не ошибся. Истребителей, действительно, переводили ближе к границе. Майор Полоз знал это хорошо. Знал он также, как легко ночью ошибиться, промазать на тридцать-сорок километров, не найти аэродрома и залететь за границу. Поэтому внимание Полоза от приборов на доске все время переключалось на землю, туда, где должны были появиться прожекторы заданного аэродрома.

Полоз поглядывал на часы. По времени прожектор должен был уже появиться, а на земле все еще сплошная темнота. Полоз решил лететь вперед еще минуту и, если не будет аэродрома, возвращаться назад.

И когда стрелка дошла до намеченной черты, снизу, с земли, вдруг ударил ярко-голубой луч прожектора. Аэродром был прямо под ними. Полоз облегченно вздохнул. Колонна летела над аэродромом, и истребители стали приземляться в строгом порядке.

А когда все сели, последним приземлился майор Полоз. На новом аэродроме пилотов отвели в дом и каждому указали кровать. Первую ночь они провели неспокойно, ежеминутно ожидая тревоги. Но пришло утро, начался день обычной учебы на новом месте, и все успокоилось.

Только боевые патроны, которых никто не приказывал сдавать, напоминали о боевой тревоге.

 

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

Марина сидела, сжимая ладонями виски. Было такое ощущение, будто в ее жизни произошла страшная, непоправимая катастрофа. Девушка напряженно думала, и ее лихорадочные мысли доставляли ей физическую боль.

Она пыталась правильно разобраться в словах Берг, хотя, собственно говоря, отдавала себе отчет в том, что иначе понять их невозможно. Так вот до чего она докатилась со своим честолюбием, со своей самоуверенностью! Ей уже предлагают пойти на преступление. Значит, очень много неправильного было в ее мыслях, в ее поведении, если Берг осмелилась предложить ей нечто подобное.

Вдруг Марина порывисто поднялась. Крейсер в опасности, надо немедленно действовать… Как действовать,

она ещё не знала, но быстро вышла из комнаты, так как оставаться здесь не могла.

Она шла к заводу, и с каждой секундой шаги ее ускорялись. Недалеко от завода она встретила Веру Михайловну.

— Гуляете, Марина? — улыбнулась Соколова, когда девушка в темноте чуть не налетела на нее.

— Нет… да… гуляю, — растерялась Марина.

— Проводите меня немного, — попросила Соколова и взяла девушку под руку. — Пойдем через парк.

Они пошли по длинным аллеям недавно разбитого парка, где посадили не менее тысячи деревьев. Они были еще совсем маленькие, почти голые и некрасивые, но на заводе все знали, что будет через несколько лет, и гордо именовали засаженную площадь парком. Соколова почувствовала дрожь в руке Марины и по-своему поняла это.

— Вы волнуетесь, Марина? — сказала она. — Вы знаете, я сегодня тоже взволнована, как никогда. Крейсер стоит возле экспериментального цеха, и меня все время тянет туда еще раз посмотреть на него, проверить охрану. Я очень тревожусь за завтрашний день. В этом крейсере моей работы крупица, а волнуюсь я так, будто посылаю на испытание свое любимое детище. Представляю, как должны волноваться вы и Крайнев, если даже я, технический исполнитель, чуть не плакала сегодня, когда крейсер впервые поднялся в воздух. Я боюсь за завтрашнее испытание. Я отдала приказ утроить охрану, чтобы даже комар не смог пролезть в машину, но покоя в моем сердце нет. И мне хочется поскорее убедиться, что крейсер уже летает и все мои страхи напрасны.

Марине вдруг перехватило горло. Она расстегнула воротник пальто, посмотрела вверх. Мглистый вечерний туман, поднимаясь от самой земли, закрывал небо.

— Завтра крейсер пойдет в высотный полет, — сказала Соколова. — Какой это будет праздник!

Марина сжала руку Веры Михайловны. Соколова удивленно посмотрела на девушку.

— Что с вами, Марина?

Марина не могла произнести ни слова. Она едва стояла на ногах.

— Вера Михайловна, — наконец, проговорила она, — дайте мне машину без шофера. Дайте машину и ни о чем не спрашивайте. Умоляю вас, не отказывайте мне.

Соколова отступила на шаг от удивления. Марина шла рядом, и лицо ее выражало отчаяние.

— Очень прошу вас, Вера Михайловна, не отказывайте мне…

— Я и не собиралась отказывать, Марина. Сейчас мы дойдем до этого дома, я позвоню в гараж, и вам пришлют машину.

Через десять минут подошла машина и остановилась возле дома. Шофер вышел из машины, подошел к директору завода.

— Кто поедет?

— Отдайте товарищу Токовой ключи от машины и можете быть свободны.

Марина торопливо села за руль. Соколова подошла к машине.

— Марина, и сейчас вы мне ничего не скажете?

Марина посмотрела на Веру Михайловну, улыбнулась взволнованно, тревожно и вдруг порывисто поцеловала ее.

— Завтра, Вера Михайловна, я расскажу вам все. Пока прошу только об одном: берегите крейсер как зеницу ока.

Машина вынеслась на ровное шоссе. Марине казалось, что она едет слишком медленно. Ночь разворачивалась перед ней, разрезаемая молниеобразным светом фар. Девушкой владела только одна мысль: быстрее!

Машина влетела в Киев, промчалась по Крещатику, свернула направо и остановилась возле невысокого дома. Марина быстро вбежала в подъезд. Военный, сидевший у стола, встретил ее приветливой улыбкой.

— Очень рад видеть вас, Марина Михайловна, — сказал он. — Откровенно говоря, я ждал вас. Ну, что вы привезли хорошего?

Марина оторопела. Как мог он ждать ее? Значит, он уже знает обо всем.

Военный рассмеялся.

— Так что же вы мне привезли?

— Ничего.

— Жаль, а я ждал небольшого подарка.

Марина молчала, ничего не понимая. Военный достал из ящика стола несколько спичечных коробков. Молча разложил их перед собой. Потом взглянул на Марину и сказал:

— Я слушаю вас, Марина Михайловна.

Марина начала говорить. Она рассказала все, и голос ее дрожал и срывался, когда она вспоминала слова Берг.

Военный сидел задумавшись. Его красивая седая голова чуть склонилась к столу.

— Так, — сказал он, когда Марина кончила свой рассказ, — эта женщина хорошо работала. Вы еще раз подтвердили наши данные. Мы ее уже давно знаем. Она ни перед чем не останавливалась. Отравила даже собственного мужа. Я был уверен, что вам или кому-нибудь другому она предложит нечто подобное, и поэтому не выпускал ее из поля зрения.

Марина уже ничему не удивлялась. Она сидела в кресле, и все тело казалось ей странно отяжелевшим и каким-то бесплотным.

На столе зазвонил телефон. Военный взял трубку.

— Спасибо, — сказал он. — Все хорошо сделано. Других нет? Жаль. Будьте очень внимательны. Ничего, продолжайте дальше.

Он положил трубку и обратился к Марине.

— Хотите сейчас поговорить с Берг? Она уже здесь.

Лицо Марины выразило такую ненависть и отвращение, что военный без слов понял ее ответ.

Он извинился, вышел из кабинета, а когда час спустя вернулся, Марина уже спала в глубоком кресле. Военный подошел к двери, приказал секретарю переключить телефон и сел к столу. Он работал тихо, спокойно, усталость не могла склонить его серебристую голову.

Марина спала, улыбаясь во сне. Военный разбудил ее, когда первые лучи солнца позолотили стекла окон. Марина проснулась, удивленно оглядываясь, потом посмотрела на военного и вспомнила все. Она заторопилась, и они простились, как добрые друзья. Девушку ждал крейсер.

 

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

Бабат приехал на завод в девять часов утра и прошел прямо в кабинет директора. Веру Михайловну его появление ничуть не удивило. Она знала, что на испытание приедет много инженеров из института.

Бабат завел разговор о крейсере, попросил разрешения ознакомиться хотя бы с общими чертежами. Вера Михайловна ответила, что через полчаса он увидит крейсер в натуре, а что касается чертежей, то странно, что Бабат с ними не знаком. Показать их сейчас она не может, они у Крайнева. Завод же работал по отдельным чертежам, которые находятся у Токовой.

Андрей Васильевич не настаивал. Они поговорили еще несколько минут, потом Соколова посмотрела на часы и сказала:

— Скоро десять. Пора идти.

В эту минуту в кабинет вошла Валя. На ней были желтые кожаные штаны, воротники двух, разного цвета, свитеров виднелись один из-под другого. Кожаную куртку она держала на руке. Эта теплая одежда нужна была для полета на большую высоту, где всегда стоят сильные морозы.

— Доброе утро, — поздоровалась она, останавливая взгляд на Бабате.

Вера Михайловна познакомила их. Несколько минут шел разговор о прекрасном летном дне, о Крайневе, который уже с семи часов проверяет крейсер, о Валиной полярной одежде. Неожиданно Соколова вспомнила вчерашний вечер и спросила:

— А где Марина?

— Я видела ее возле крейсера.

— Очень хорошо.

Вера Михайловна ни о чем больше не спрашивала. Через минуту они втроем вышли из главной конторы и направились к экспериментальному цеху. На улице было холодно. Утром были первые заморозки. Как на грех, Бабат забыл в кабинете Соколовой пальто. Ему стало холодно, нервная дрожь сотрясала его тело.

Валя заметила это и предложила новому знакомому свою куртку. Бабат начал было отказываться, но потом согласился и накинул на плечи мягкую, подбитую мехом, кожанку. Так, в молчании, думая каждый о своем, дошли они до контрольной будки экспериментального цеха. Здесь надо было показать пропуска.

— Товарищ Соколова, — сказал высокий красноармеец, не отворяя дверь в цех, — вас ждет телефонная трубка.

И действительно, телефонная трубка была снята с рычага и лежала рядом с аппаратом. Соколова подняла ее, послушала, и что-то похожее на легкую тень пробежало по ее Лицу. Положила трубку на место и обратилась к Бабату.

— Андрей Васильевич, я попрошу тебя на несколько минут вернуться. Ты мне должен помочь разрешить один важный вопрос.

— Пожалуйста, — с готовностью ответил заинтересованный Бабат, сбрасывая с плеч Валину куртку.

— Вы скоро придете? — спросила Валя.

— Да, через несколько минут. Готовьте все к полету.

Они расстались. Валя подошла к крейсеру как единственный полноправный его хозяин. Второй пилот и механик, который должен был лететь вместо штурмана, уже давно были здесь. Крайнев в синем рабочем комбинезоне проверял двигатели. Несколько инженеров возились около управления.

Валя не спеша тоже все проверила. Она хорошо знала, что такое высотный полет.

Здесь, возле крейсера, не было праздных людей. Все работали, и поэтому никто не обратил внимания на то, что с Верой Михайловной на площадку пришел следователь Каратов. Инженера Бабата с ними не было.

Лицо Веры Михайловны было напряженнее обычного, Каратов тоже казался озабоченным. Только они вдвоем ничем не были заняты, стояли в отдалении, наблюдая за работой.

Когда все было закончено, Валя надела кожанку, тщательно застегнула все пуговицы и открыла дверцу кабины. Неожиданно Каратов обратился к Соколовой:

— Он не подходил к крейсеру?

— Нет, нас вернули от контрольной будки.

— Тем лучше.

Валя села в кабину. Винт, как бы нехотя, повернулся один раз и сразу исчез, расплылся в кружении. Ровный гул наполнил площадку. Из-под колес крейсера приняли колодки. Валя дала газ, и машина тронулась.

Из экспериментального цеха внимательно следили за тем, как крейсер, медленно разворачиваясь, набирал скорость и, наконец, оторвался от земли.

Валя впервые посмотрела на стрелку альтиметра на высоте шести тысяч метров. В открытом самолете на такой высоте уже дает себя знать разреженный воздух — начинает стучать в висках, ломить в затылке. Но в герметически закрытой кабине крейсера компрессоры поддерживали нормальное давление, и ни Валя, ни ее спутники не чувствовали высоты.

Сквозь стекло кабины Валя время от времени смотрела на землю, стараясь делать круги над аэродромом и не очень отдаляться от завода. С высоты земля напоминала раскрашенную в блеклые осенние тона карту, масштаб которой с каждым кругом все уменьшался.

Валя смотрела вниз. Огромное поле аэродрома казалось не больше почтовой марки. Стрелка альтиметра стояла на зеленой черте — десять тысяч метров.

Валя вдруг забеспокоилась.

Она сама не знала, откуда идет это беспокойство. Осмотрела кабину. Все было в порядке. Механизмы работали безотказно.

Сделала еще несколько кругов и решила, что на первый раз этим можно ограничиться. Материалов это первое испытание дало более чем достаточно. Валя отлично видела не только достижения Крайнева.

Недочеты крейсера при этом первом полете на большой высоте и предельной скорости сразу же бросались в глаза. Придется еще поработать конструкторам над этой машиной.

Валя решила заканчивать полет. Теперь уже можно не волноваться. Сейчас нужно прямо, как на салазках, спуститься с высоты десяти тысяч метров.

Внезапно Валя услышала на груди, у самого сердца, какое-то ритмичное движение. Словно у самого тела тикали маленькие карманные часы. Удивленная девушка запустила руку во внутренний карман кожанки и с удивлением вытащила оттуда спичечный коробок. Каким образом попали к ней спички?

И тут испуганная Валя почувствовала, что ритмично тикает именно коробок.

Быстрым движением она открыла его и вместо спичек увидела часовой циферблат и стрелку, поставленную на двенадцать часов. А на большой доске приборов часы тоже показывали двенадцать. Быть может, считанные секунды оставались до полудня.

Валя почувствовала, как у нее похолодели руки. В двенадцать часов что-то должно случиться. Кто знает, не бомба ли это с часовым механизмом? Во всякой случае, в самолете этому коробку не место. Но куда его деть? Кабина герметически закрыта. И вдруг, сердцем чувствуя смертельную опасность, Валя изо всех сил ударила локтем в прозрачное стекло. Оно выдержало первый удар, и тогда

Валя ударила в отчаянии еще и еще, колотила в стекло, пока оно со звоном не вылетело из рамы. И в ту же секунду Валя начала задыхаться. Последним усилием воли, превозмогая слабость во всем теле, она выбросила коробок за борт. Второй пилот перехватил управление в своей кабине, которая была отделена от первой, и, не понимая, что случилось, повел крейсер.

Как утопающий хватается за соломинку, схватила Валя кислородную маску. Животворная струя потекла в легкие, но все тело было тяжелым, разбитым. Резкий переход от нормального давления к разреженной атмосфере едва не стоил ей жизни.

Была какая-то секунда тишины, потом крейсер рвануло, отбросило в сторону, и страшный взрыв прогремел где-то внизу. Валя поняла все. Дрожащими руками закрепила она кислородную маску и сама повела крейсер. Крейсер стремительно летел вниз, и с каждым километром дышать становилось легче.

Валя не очень уверенно посадила самолет. А когда машина остановилась, когда исчезло чувство полета, Валя откинулась в изнеможении на кожаную спинку и почувствовала, что больше не может сделать ни одного движения.

К ней подбежали взволнованные люди, вынесли ее из кабины, но только на другой день Валя смогла толком рассказать, что случилось там, в синей и холодной осенней высоте.

 

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

Долгими и тревожными стали осенние вечера. Когда темнело, фонари зажигались не на всех улицах, и было непонятно, для чего это делается — то ли экономят энергию, то ли в самом деле затемнение. Газетные сообщения становились все тревожнее. Однако никому не верилось, что вот так однажды вечером вдруг может начаться война.

И она началась совсем не так, как представлялось. Осенним тревожным вечером голос московского диктора прозвучал несколько необычно, и все сразу стали прислушиваться к репродукторам. Было объявлено, что советское правительство, чтобы обезопасить себя от случайностей, проводит частичную мобилизацию по нескольким округам.

Это было в середине сентября тридцать девятого года, когда, подожженные фашистскими ордами, уже пылали польские села и жаркие бои велись под Варшавой.

И сразу же от одного, еще далекого, дыхания войны изменилась жизнь. Юрия Крайнева и его друзей как бы подхватил водоворот и заставил жить, работать во много раз напряженнее и лучше.

* * *

Танки стояли на платформах, тщательно укрытые большими брезентовыми чехлами. Все уже было на своих местах. Сергей Король соскочил с последней платформы и еще раз осмотрел эшелон. Вагоны находились на запасном пути, отгороженные от посторонних глаз многими такими же длинными составами. Повсюду сновали красноармейцы. Ничего особенного не угадывалось в их поведении — люди несли свою обычную службу.

В военной форме Сергей Король казался еще шире в плечах и еще выше ростом. Три квадратика и маленький позолоченный танк украшали его черные петлицы. Старший лейтенант танковых войск Король командовал людьми и машинами, собранными в длинный эшелон.

Из-под платформы вынырнул Орленко. Военная форма сделала и его более высоким. Он подошел к Королю. Они встретились в военкомате, получая обмундирование, и с этого времени больше не разлучались. Они работали с утра до поздней ночи, готовя все до последней мелочи, стремясь привести свою часть в блестящее состояние. Это удалось без особого труда — танкисты понимали все с полуслова. Разъяснять приказы не приходилось.

И вот наступила минута, когда была завязана последняя веревка, закреплен последний болт на платформе. Эшелон подготовили к отправке на несколько часов раньше срока.

Король еще раз, теперь уже в последний, прошелся вдоль вагонов. Все было выполнено, все проверено. Можно идти докладывать.

Он пошел к командиру полка, доложил о готовности и получил разрешение отлучиться в город до двенадцати часов. Отправиться эшелон должен был, видимо, не раньше утра, хотя приказа об этом еще не было.

Король и Орленко с радостью воспользовались разрешением командира. Впервые с того дня, как они надели военную форму, удалось им попасть в город.

Киев производил теперь странное впечатление. Король разглядывал его так, словно впервые попал в этот город. Изменились не столько сами улицы, сколько тон движения, общее настроение. Автомобили шли с синими затемненными фарами. Одного этого было достаточно, чтобы сделать город неузнаваемым. Колонны еще не вооруженных, но уже одетых в военную форму призывников напоминали о мобилизации, В ночном небе, патрулируя, гудели самолеты.

Эшелон Сергея Короля стоял на вокзале; длинные скорострельные пушки до поры до времени покрыты брезентом; от танков не отходят танкисты, прислушиваясь к каждому слову, к каждому приказу. И все это для того, чтобы спокойно мог дышать город, чтоб дети бегали по улицам, собирая каштаны… За это спокойствие отвечает и он, старший лейтенант Король. И Король с Орленко пришли на свой завод попрощаться.

Марина Токова и Юрий Крайнев прошли мимо них. Они поздоровались, но останавливаться и разговаривать ни у кого не было времени. Выходило так, что оба командира здесь даже мешают — только они двое ничем не были заняты.

Король подумал, что все эти люди уже нашли свое место и ему следовало быть тоже на своем месте. Он заговорил об этом с Орленко, и оказалось, что тот думает точно так же. Тогда, не теряя времени, они наскоро простились со всеми знакомыми и вернулись к своему эшелону.

В Киеве чувствовалось первое дыхание войны. Еще были месяцы мира, когда ярко горели фонари на улицах, когда подчас забывалось о том, что в мире идет война. Но пушки, не переставая, гремели в Европе, и минуты передышки не могли обмануть никого. Плелась темная дипломатическая игра, и, наконец, наступил день, когда враг напал на СССР. Подлинная война стала реальностью — наступило двадцать второе июня Тысяча девятьсот сорок первого года.