На полдороги к Дому охотника меня затрясла лихорадка. Там, на желтом песке, перебирая его руками, которые каждую ночь перебирают мои волосы, сидит самая трогательная женщина на свете — моя жена. Как буду смотреть ей в глаза? Ведь не умею скрывать. Да и как можно скрыть что-нибудь от нее? Как можно скрыть от женщины, которая любит неподдельно? Каждый раз, даже после разлуки на час, я всегда слышал ее бьющееся сердце. Так сердце бьется при первой встрече после долгого расставания

— Дочка, девочка, — порой причитал я, прижимая ее к груди. — Бедная моя!

Она тихо вздыхала, всё понимая, вздыхала, неся в себе нечеловеческую боль.

Вернувшись, я привязал чудовище к забору и затащил свою жену в комнату, где, стоя на коленях и, обнимая загорелые ноги, рассказал все, от начала до конца. Наверное, лучше бы врал. Но так и не научился. Была даже мечта — научиться врать, но, в конце концов, я понял, что этим даром природа меня обделила раз и навсегда. Как жить дальше, что делать? Нужно научиться врать — либо стать совершенно другим.

Я чувствовал эту боль, я ее видел. Она туманом окутывала мою жену, а жена терпела, но слезы часто катились из круглых глаз. А волосы уже тогда начинали высвечиваться сединой.

Обычный палач. Насколько проще было взять огромный топор, торчащий в колоде возле крыльца, и ударить в эту густую седину! Зачем она связала жизнь со мной? И вправе ли был я идти по жизни с женщиной

Бедный, бедный, — повторяла жена, перебирая мои волосы. — Что же это с тобой? — шептала она. — Как нам бороться против этого? Где взять силы? Ведь ты, любимый, хороший, ты не виноват, я знаю, но кто же виноват? — снова спрашивала она

Я видел, ей хочется кого-то обвинить, но только не меня.

Но я ведь действительно не виноват, — сквозь слезы причитал странный муж, обнимая жену. — Я буду бороться с этим, клянусь тебе!

"Как же смотрю я ей в глаза! А как посмотрю в глаза Учителю?" — терзали меня мысли. "Не будь таким", — говорил я себе. Казалось, что, если я одержу победу над этим безумием, лебедь подплывет ко мне, цапля подойдет — и мы поймем друг друга. Я был уверен, что они заговорят со мной, ведь я уничтожу зло. Меня поймет даже мой белый конь, а черное чудовище заглянет в глаза и тихо скажет что-нибудь необыкновенно доброе. А седина жены исчезнет навсегда. Я, рыдая, обнимал ноги своей жены.

Милый мой, — шептала она. — Не будет тебе спокойствия никогда. А я постараюсь выжить, — обещала она. — Я постараюсь не обижать и не ревновать тебя.

Но боль со злобой иногда смешивались в ее черных глазах и пальцы впивались в мои волосы. Почему я не сошел с ума? Почему я не седой, как лабораторная крыса Зачем мне столько сил, которые терзают ее, ту, которую люблю больше всех?

Пощади меня, — кричал я по ночам, обращаясь неизвестно к кому — Пощади меня.

Я падал с кровати, ударяясь о стулья и жесткий пол. Казалось, не выберемся мы с женой из этой силы, которая так жестоко закружила нас

Успокойся, — гладила она меня по голове. — Тебе еще долго не выбраться

Разреши мне рассказать тебе все, — умолял я.

Если станет легче конечно, милый. Спи, родной, у тебя завтра трудный день

Она всматривалась в мое лицо, с удивлением пожимая плечами и качая головой.

"Как больно мне!" — мерещились слова сквозь сон, и я просыпался от раскаленной слезы, падающей мне на лицо. Я чувствовал, что кто-то из нас не выдержит этой боли. Но я был трусом, боялся спросить, приходит ли к ней изредка, как ко мне, радость понимания окружающего. А вдруг не приходит!? Если нет, я сразу умру.

"Не обманывай себя, — кто-то шептал мне по ночам — Не понимание, не Школа дает тебе радость, это любовь ее дает тебе прощение, и будет она скоро полностью седой, со страшными глазами. Все это будет переходить в безумие. На какое то время, ненадолго, на час, на два, на день она будет уходить из вашего дома. Не отпускай ее. Она тебя будет ненавидеть. Если ты отпустишь, будет она брести в пустынном городе, не замечая ничего на своем пути. Она будет люто ненавидеть тебя. А потом, отойдя от нахлынувшей тьмы, с птичьим криком боли будет бежать обратно к тебе, не разбирая дороги. Она может легко погибнуть на бегу, потому что ничего не будет видеть, кроме твоих виноватых глаз, глаз избитой собаки.

Не отпускай ее от себя, когда она ненавидит тебя. Люби ее в этот миг, в этой ненависти, падай в ноги, хватай за руки, целуй, ведь это она разрывала твои боль и страх пополам, впитывая большую часть в себя. Она — женщина, которая любит. Она видит твою боль, отчаяние и хочет вобрать все в себя, но все это не вмещается в ней, разрывает ее мозг и грудь. Она ненавидит не тебя — в слепых глазах, если ты захочешь, можешь увидеть ненависть только к тому, что терзает тебя. Пройдет время, и она, твой единственный и самый близкий друг, будет снова с тобой.

Вот что тебе подарил Создатель. Он подарил спасение. Ты можешь разделить свои страх и боль. Она чувствует, что ты к чему-то стремишься. Она верит в твою победу больше, чем ты, верит в силы, верит в знание и красоту, но ей ничего этого не нужно, ей нужен только ты. Все остальное — тяжесть, которую нужно нести. И если ты жив, то жив благодаря ей. Она, как мать, дала тебе жизнь Мужу своему, целителю, сумасшедшему Мастеру и своему ребенку, который спасает мир, не умея спасти себя и любовь"

Засыпал я на своей узенькой кровати, и через пропасть, в которой стояла тумбочка, не видел жены. Дом охотника был приличным домом. Пузатая полированная тумбочка отгораживала нас друг от друга. "Надо спать, — говорил я себе, — ведь завтра утро Нужно проснуться и ощутить жизнь не такой, какой она была вчера, а по-новому, радостно"

Новое утро я назвал "утром после Губина" Было понятно, какой переполох произошел там. Прилизав волосы и протерев глаза, в егерских штанах и еще в какой то жуткой безрукавке я вышел на солнце Настроение было паршивое В этом состоянии я легко мог загрызть целую группу первокурсников.

На лавочке напротив железобетонного крыльца я увидел культур но сидящую профессорскую дочь Ох, как захотелось превратиться в лебедя и улететь к чертовой матери за этот лес, за всю нашу Землю! Ее глаза были такие же бездонные, и там, где не было дна, виднелись жадность, любовь и желание.

Оказывается, телом можно не владеть. Голова приказывала: зайди за угол дома, а ноги понесли к ней Я шел, идиотски улыбаясь В голове зажужжала целая семья пчел "Сейчас, — думал я, идя навстречу бездонноглазой, — выйдет на крыльцо моя жена"

Привет, бессовестный, — сказала она, опуская мне на плечи свои ладони.

"Женщины, — подумал я. — О, сколько в этом страшном слове!" Я знал, что из-за физической слабости, но духовной силы они бьют всегда посторонними предметами. Моя профессорская доченька сидела возле кухни, на которой висел пожарный щит во всю стену. Вот сейчас это и произойдет.

С добрым утром, Сережа! — За спиной послышался голос жены. А на груди была голова профессорской дочки "Этого я не переживу!" — кольнула мысль

Хоть бы нас познакомил? — искренним голосом попросила жена.

Алла, — вынырнула профессорская дочка из-под моего плеча.

Ох уж этот мой братишка, — весело сказала Татьяна — Милая Алла, он бабник, не верьте ему! — Она весело рассмеялась и по-сестрински потрепала меня за ухо.

Мне стало все ясно и смешно. Скандала я не хотел. Это на вид она потрепала легко. Жена поняла философию по-своему. Она подняла руку на меня, она избивала своего мужа по им же выписанной справке. В следующее мгновение я получил мощный удар под зад.

Ох, уж эти братишки! — Татьяна засмеялась и забежала в кухню. — Ведь с братьями обращаются именно так! — прозвенел ее голос

Вот это у тебя жена! — изумилась математичка. — И что же мне теперь делать?

У тебя прекрасный брат! — крикнула она и, схватив меня за руку, потащила в лес.

Нужно было бежать к жене. "Какая разница, что подумает математик! Но ведь в данный момент я — брат Какое издевательство!" — возмущенно решил я

Куда идем?

Гулять идем, конечно, Сереженька. Но ты мне скажешь, жена это или сестра?

Сестра, конечно Ты что, не слышала?

Странная она какая то

Семья у нас вся такая

Слушай, ты зачем испортил сабантуй? Между прочим, это был день рождения моего папы.

Это я испортил? Интересно…

Да, непонятный ты какой то. Вот потому то ты и будешь мой! Она жарко прижалась ко мне.

Твой — это как? — удивился я. — Я ведь не математическая формула, которую, написав на листке, можно засунуть в карман. Да и вообще, черт возьми, — взревел несостоявшийся мужебрат, — я ведь тебе по-человечески объяснил: кони у меня разбрелись. Беда у меня. А ты!..

От судьбы не уйдешь! — философски заметила математик.

Это я-то судьба?! Какая-то судьба у тебя не того!

Ну что ж, бывает и такая, — усмехнулась она. — Это называется тяжелая судьба. Слушай, — сказала она, — а этот черный монстр постоянно ходит за тобой?

Я пожал плечами.

А за кем он должен ходить? За тобой, что ли?

Вообще-то, красивая собачка.

Еще бы! Это моя гордость!

Слушай, а ты кто? Чем ты вообще в жизни занимаешься?

Не знаю, — я пожал плечами. — Живу, стараюсь.

Но ты, конечно, учился в нашем университете?

Да нет, — ухмыльнулся я. — Даже в школе толком не учился.

Я хочу тебя, — вдруг без всякого перехода сказала она, — на белых простынях, в приличной комнате. Вот такого, грязного и нечесаного.

Ну уж ладно грязного! — возмутился я. — Слушай, а почему ты не замужем? Вообще-то пора… Да еще дочка такого папы…

Не попался мне такой пастух, как ты. Была всякая интеллигентская шваль, — злобно произнесла она. — Я математик и, кроме математики, еще просмотрела массу фильмов. И думала, что только в них бывают такие наглые, как ты. А папа приводил ко мне пару доцентиков, знаешь, таких, где нужно долго разбираться, тетенька это или дяденька.

Она засмеялась, а я глубоко задумался.

Мы подходили к лагерю.

Да, — сказала Алла, — ты знаешь, что натворил своей лекцией на именинах?

— Лекцией? — ухмыльнулся я. — Это вы просто лекций никогда не слышали. Я вам как-нибудь прочту.

Мы зашли в уже знакомую комнату. В ней был "очень интеллигентный" порядок. Стояли две белоснежные кровати, а между ними — чистенькая, умытая, такая же интеллигентная профессорская дочь. Она подошла к пластмассовому ведру с водой, которое стояло на тумбочке.

Ты ведь еще не умывался? — спросила Алла.

А что мне умываться? Я в грязи не валялся!

Я тебя слегка умою, — улыбнулась девчонка. И вдруг схватив ведро, вылила мне его на голову. Сорвав какое-то узорчатое одеяло с кровати, она толкнула меня на белую профессорскую простыню, которая сразу покрылась черными разводами от егерской формы. — Вот сейчас высохнешь, — шепнула она мне на ухо, — и пойдем собирать твоих лошадей.

Она сдирала с меня егерскую форму, поражая своей силой. "Что за девочка?! — думал я. — Ничего себе бывают девочки! Как же ее измучила математическая жизнь!"

Посрывав все с меня, она долго смотрела. Смотрел и я на нее, закинув руки за голову. "Что же это с ней? — мелькали мысли в голове.

— Любовь это или нервный срыв? А может, она того?" Но интересного в ней было немало. Даже было что-то настоящее. Эта мысль развеселила.

Смотри-ка, — сказала она. — Умный, сильный, да еще и веселый! А ты знаешь, радость моя, что сейчас с Губиным? — продолжала она, глядя на меня.

И что же? — поинтересовался я.

Сабантуй кончился после твоего ухода. Все разбрелись, а Губин до сих пор сидит в своем домике и держится за голову. И, думается мне, сидеть ему еще так долго.

А ты откуда знаешь, что за голову? — съязвил я.

Да знаю я твоего дядю Толю, давно.

Он такой же мой, как и твой. И вообще, я так долго буду лежать?

поинтересовался не брат и не муж.

Ее белая футболка и шорты стали в таких же разводах, как и простыня.

Не отдам тебя никому! — жарко шептала она мне в ухо. — Не отдам тебя никому…

Ее дурь передалась мне. Я взмахнул рукой, и в кулаке появились мокрые тряпки, обнажив белое тело. Математик захохотала и укусила меня за плечо.

Да-да, — сказал я. — Именно этим мы еще не занимались. Ты же все-таки не лошадь — девочка.

Я не лошадь, — уверенно сказала она. — Но твоя жизнь спокойная кончилась навсегда.

Глупая! — Я взял ее двумя руками за голову. — Ты думаешь, у меня была когда- то спокойная жизнь?

Ну, хочешь, я тебе сделаю ее самой спокойной? — Из бездонных глаз математика вылетели две слезы. — Ну, — тревожно прошептала она.

Что "ну"?

Что же ты хочешь? — От ее крика зазвенело в ушах.

Я хочу, чтобы ты долго помнила обо мне. Я хочу сделать из тебя женщину, настоящую, а не ту, которой было бы больно и непонятно. Хочу научить тебя любить, ведь я у тебя первый. А первого нужно помнить. Поэтому он должен быть хорошим. Я хочу, чтобы ты в своей жизни, делясь с кем-то сокровенным, говорила: "Был у меня настоящий любимый", а не "был там один…»

Она захохотала, а потом безжалостно начала бить наотмашь по щекам. — Это ты меня хочешь сделать женщиной? — целуя сквозь слезы, спрашивала она. — А кто же я сейчас, по-твоему?

В углу зарычал Конфурик, обнажив белые клыки.

Видишь, меня обижать нельзя, — заметил я. — И, кстати, ты не стесняешься братишки?

Я не стесняюсь даже папы, который может в любой момент зайти.

"Точно, сумасшедшая!" — перепугался я.

А знаешь ли ты, — вцепилась она в мои волосы, — что до вчерашнего дня я любила только математику? Откуда было мне знать, что самая красивая формула в жизни будет написана мокрым и грязным созданием, лесной пылью на моей белой простыне?

— Так, может, решим ее? — с надеждой спроси я.

Она уже давно решена. И я сейчас буду разбирать эту формулу по частям.

Алла отпустила мои волосы и бешеным ртом, жестким и страстным, вцепилась в мои губы.

Вот эти цифры, — сказала она, оторвавшись на мгновение, — самые сладкие. А ведь это всего-навсего твои губы!

У меня были в жизни девочки, но чтобы они так быстро превращались в женщин, чувственных и ненасытных… Я даже не предполагал о таком. "А может, такими бывают только математики — измученные умственным трудом? Очень жаль, — думал я, — что не могу поговорить с ней о математике". В школе я ее пропустил, в общине ее просто не было. В общине была совсем другая математика — математика слов, чувств, любви.

Почему тебе хорошо? — пытал я ее. — Ведь тебе должно сейчас быть больно.

А мне больно, — шептала она. — Очень больно. Но лучше больно и хорошо, чем небольно и никак! Так вот, мой человеческий пастух, — сказала она. — Не жалей меня. Хочу знать и уметь все. Учи меня!

Учись! — И я накрыл ее своим телом. — Учись! Тебе попался хороший учитель.

Я был уверен, что наши стоны слышал весь лагерь. А в далеком Доме охотника болело сердце моей жены, которая зачем-то решила, что сегодня нужно быть сестрой. Бедная девочка! Почему она так сказала? Я понимал, что ей очень больно, больней, чем мне. Когда на Дальнем Востоке, упав на колени под кедром, я вытаскивал из своих ребер погнувшийся оперенный дротик, разве это была боль? То было обычное удовольствие, удовольствие от победы и от того, что дротик не прошел сквозь ребра, удовольствие от того, что смоляная ветка выжгла грязь и я остался жив.

Какой страшный шрам! — математик показала на него. — Боже! — воскликнула она, ворочая меня по простыне. — Да ты же весь в шрамах! А эти змеи и дракон!.. — И она с яростью начала целовать шрамы, полученные в серьезных поединках с недругами или просто при падениях с тренировочных станков.

Хорошо быть женщиной! — захлебываясь в поцелуях, причитала она. — Хорошо быть женщиной!

Но я не мог с ней полностью согласиться. Мужчиной быть тоже неплохо.

Моя черная собака спала в углу комнаты, тихо поскуливая и вздрагивая всеми четырьмя лапами.

Расскажи мне об этих шрамах, — попросила Алла.

Рассказывать о них больней, чем получать, — усмехнулся я. — Давай не сегодня?

Как прикажешь, милый, — ответила она.

Ну, значит, приказываю: не сегодня! — засмеялся я, начиная медленно и аккуратно любить ее. И тут я снова поразился, увидев, что ей действительно приятно.

Математик захлебывалась от восторга. Слова, отдельные и ни с чем не вяжущиеся — «математика», "белый конь" и "самый сумасшедший в мире", — бессвязно и бессмысленно срывались с дрожащих губ.

Научи меня всему, — умоляла она меня. — Я хочу научиться с тобой всему.

Я согласно кивнул головой и растворился в ней.

Я действительно растворился. Вся жизнь до этого маленького аккуратненького домика промелькнула перед глазами как чужая. Мне мерещились с визгом пролетающие дротики, мерещилась борьба за добро и красоту. Растворившись в бездонноглазой, я удивился: ведь за добро и красоту, за Истину мы тоже дрались, пытаясь убить друг друга, человек человека.

Растворившись в этом маленьком математике, я четко понял, что хоть часть Истины не ускользнула от меня. Но как прикоснуться к Ней полностью? Понял, что далек от понимания, так же далек, как и от своего сопящего и дрыгающего четырьмя лапами во сне черного пса.

Мне хорошо! — услышал я откуда-то издалека и пришел в себя.

"А ведь она совсем не нужна мне! — резанула мысль по сердцу. — Она думает, что я нужен ей. Как же она заблуждается, бедная девочка! Что же делать с ней? Куда девать подстреленную птицу с разбросанными по мокрой простыне волосами — этими белыми крыльями?"

И, закрыв глаза, в полном отчаянии, я вспомнил своих маленьких лягушат, вспомнил все то, чему они учили меня.

"Бери, бери, все это не мои секреты. Это секреты безумства. Когда человек не знает, что делать, он в отчаянии бросается в самый доступный экстаз. Вот что такое, девочка, та любовь, которой мы занимаемся. А ты думала это — счастье? А это счастье заключается всего-навсего в соединении двух молодых и жаждущих тел. Это не любовь. Секрет прост: два сладко пахнущих тела; молодость, неподстреленная еще горестями и болезнями, действительно сладко пахнет; тела, смешиваясь, порождают новый, удивительный запах, и этим запахом наслаждаются демоны и звери со знакомыми нам и простыми именами: Глупость, Жадность, Сплетни, Желания и Зависть! Сколько их еще бродит вокруг нас, пытаясь в свою очередь насладиться нами?"

Сколько же сладострастия и блаженства было выпущено в сосновые волны, в старый молчаливый Космос! А потом меня, конечно же, пронзила боль неудовлетворения и абсолютного опустошения, боль, неведомая еще этой девочке-математику, боль, приносящая пустоту и отчаяние.

Когда мы вышли из домика, то наткнулись на Губина, который сидел на лавочке. Вообще-то именно на этой заросшей облепихой лавочке решили посидеть мы. Я махнул на все рукой, полностью признав себя побежденным. Меня победили все, кто мог: и демоны, парящие над нами; и жена моя, идущая со мной по Земле в неизвестность; и счастливая математичка; и Губин. Аллин папа тоже был победителем. Даже мой черный, вечно голодный пес победил меня, как младенца. Их победа была налицо. Губин узнал нечто новое и глубоко задумался. Жена была счастлива, потому что любит меня и идет рядом. Алла была счастлива, она почувствовала много нового. Аллин папа вдруг понял (правда, с опозданием), что от простого и совсем неученого юнца идет какая-то непонятная опасность для всемирной математики. Все что-то понимали, делали, чувствовали. И даже мой грозный черный кобель — и тот вел деятельную разведку территории, подчеркнуто грозно, набрасывая вокруг нас круги, всем своим видом показывая, что в любой момент отдаст жизнь за своего хозяина. Один я не испытал ничего нового, хотя за эти несколько дней вроде бы и сделал много.

Я тоскливо тащился по все той же узенькой асфальтовой дорожке, которая сворачивала влево к закрытой со всех сторон облепихой лавочке. Плелся за счастливой, познающей мир девчонкой с простыми, ничего не созидающими мыслями. Было понятно только одно: каждый человек — существо, пытающееся победить, завладеть другим существом, — и ничего более! Вот и получается: вместо "возлюби ближнего", мы лихо возлюбили самих себя. Не приносил мне ничего мир, в котором я жил, живу и буду жить вечно.

Тогда стало ясно, что именно в меня Создатель и не бросит свою гремучую молнию. Община подарила мне страшный кокон, в тысячи раз тверже, чем панцирь черепахи. Горел я в нем, изрыгая пламя в самого себя, не выпуская даже маленького дымного колечка.

О Создатель! О Учитель! Как вы были справедливы, растягивая мои мучения, длиною в бесконечность! Как бегущую океанскую волну, символизирующую великую силу и незыблемость Школы Ссаккиссо' Старую и полную всяких хитрых зазубрин Великую Школу!

А-а, Сергеи Анатольевич! — услышал я — Подсаживайтесь к нам — Губин сделал широкий жест рукой, указывая на почерневшую от времени лавочку

"Ну вот, — подумал я, — опять начнутся лекции, диспуты, споры, которые порождают только истерику и больше ничего". Но тут дошло, что он меня назвал по имени и отчеству. Значит, узнал каким то образом, что мой отец в прошлом был начальником этого лагеря. Из моего маленького математика получился плохой прорицатель. Сидя за столом и держа обеими руками голову, такого не узнаешь.

Мы присели рядом.

Сергей Анатольевич, — снова обратился ко мне Губин. На бездонноглазую было страшно смотреть. У нее отвисла нижняя челюсть, которую она никак не могла подобрать.

Анатолий Анатольевич, ну что вы! — меня передернуло — Какой я вам Сергей Анатольевич?

Так вот, Сергей Анатольевич, — невозмутимо продолжал Губин, — мы просим вас выступить с лекцией.

"Ого, — подумал я — У них тут какие то лекции бывают! Интеллигенты!"

А когда? — поинтересовался я, большим пальцем захлопнув челюсть милому математику.

В воскресенье сюда приезжают отдыхать почти все Мы вовсе не отрицаем присутствия чего-то нового.

"Во, выдал, — подумал я — Действительно, профессор!" Слегка поклонившись и пообещав, что я почту за счастье в воскресенье, в два часа дня, присутствовать в лекторском зале, я пошел в Дом охотника.