И вот наконец приехал я в зону. Снова дула автоматов, черных, но уже не таких страшных.

Человек быстро привыкает. Заборы, заборы и заборы. Мир заборов, крепких, очень высоких, с колючими волнами наверху.

И сразу кровавый концерт. Зоновская «женщина». На зоне не бывает женщин. Мужчина? Нет, просто мужского пола. Оно уснуло в углу длинной и вонючей параши, вовремя не вычистив ее руками. Так всем казалось веселей. Лопаты стояли в углу. Вот ими его и били. Все хохотали, потом выбегали из большого, на сто человек барака, все новые и новые, посмотреть на этот кровавый концерт. Его били совковыми лопатами по спине, ниже, по голове, били безжалостно, не спеша, с размаху, он кричал и кричал, карабкался на железный забор, потом повис на острой бахроме. Путанка, тебя боятся все, а он повис. Застрял и так провисел три дня, никому не нужный. Два дня прокричал. Не знаю, чей это был голос — не человека и не животного, одно из самых страшных зрелищ в жизни. А все смеялись или делали вид, что смеются, выходили из барака и смеялись, заходили снова. Морды — испуганные, и бегающие глаза.

Вот так началось. Здравствуй, моя зона! Сжатая в три тысячи человек Страна Советов. Большая длинная одноэтажная хата. По бокам — по две кровати, одна поставленная на другую.

После кровавого концерта нас посчитали и разложили по верхним нарам. Это все называлось этапкой. На этапке жили месяц-два. С нее распределяли по отрядам в другие бараки, тоже окруженные решеткой.

Кто-то дернул за руку. Я открыл глаза. Рядом стояло четыре человека, вернее, четыре головы, которые я увидел со своей верхней нары.

Пойдем, — сказал один из них.

Ни о чем не спрашивая, я вышел из барака. Меня подвели к каптерке — маленькому сарайчику, сваренному из металлических листов, без окон, но с дверьми. Я зашел в этот бункер с одним. Он закрыл дверь изнутри, это было его ошибкой. Пошарив в кармане, лысое наглое существо (Кто же знал, что он мучается в этой концентрации уже десять лет? Он был блатной, а я — никто. До сих пор не пойму, чем я им так понравился.) из своего кармана бросило в меня горстью леденцов. Я стоял, ничего не понимая.

Держи, зайчик, — прошепелявил ЗеКа. И только тут я понял все. Бил без жалости. Тумбочка, стол, полочки — все было вдребезги разбито его головой.

Я понял, — верещал несостоявшийся любовник, — понял все. Коптерка дрожала, как барабан.

Ну, кто еще секса хочет? — спросил я, выбрасывая его через дверь. Можно было идти спокойно спать дальше. Стало ясно, что теперь меня трогать не будут. Но утром по справедливым зоновским законам я получил свой второй в жизни карцер. После штрафного изолятора на этапке жить стало невозможно, и я понял — любым способом нужно что-то придумать.

Все бараки были окружены локалкой. На сваях возле этих заборов стояли будки, в которых зимой холодно, а летом нестерпимо жарко. Там сидели «калитчики», которые нажимали на кнопки, щелкая электрическими замками, иначе не зайдешь и не выйдешь. Открывали они только «пастухам» в милицейской форме, да и еще всяким "подпаскам".

Я бродил, озверевший, по локалке и чувствовал: меня скоро так прессонут, что гостеприимная санчасть откроет передо мной металлические ворота. Пораскинув мозгами, я решил действовать. Несколько раз замечал: «калитчики» то в одном, то в другом месте покорно нажимают на кнопки, щелкая замками при виде какого-то непонятного человека, который им небрежно кивает.

Он был явно не из ментов и не из вольных, одет странно: ЗеКа, а в дорогом спортивном костюме, и вместо тяжелых ботинок — мягкие тапочки.

Братуха, слышь, земеля, подойди, — позвал я его на уродливом получеловеческом языке. Он подошел, удивленно подняв брови.

И шо там?

Дело есть. Я, понимаешь, на воле всю жизнь занимался каратэ. Сходи к пахану и скажи, что у меня есть план, как уйти в побег. Он с трудом подавил смех, приняв очень серьезный вид.

Принято, — таинственно шепнул он, — сейчас приду. И ускользнул в глубину локалок. Я сразу представил, как он ржет, рассказывая какому-нибудь серьезному блатюку, что появился новый клоун и назревает веселое развлечение. Долго он не задержался.

Пошли, — «калитчик» покорно щелкнул замком. — Пахан ждет, — делая жутко серьезный вид, он бросил по дороге.

Мы зашли в следующую локалку, и вот тут, зайдя в очередной барак, я действительно удивился. Он был ненамного меньше половины перегорожен. На веревке под потолком плотной стеной до пола висели одеяла. "Странный занавес", — подумал я. Мы с новым приятелем зашли в прореху. Моим глазам предстали три кровати, сдвинутые вместе. Получалось довольно таки шикарное ложе. На них вместо сеток лежал большой деревянный щит. Стены были обклеены цветными плакатами, из магнитофона тихо лилась ненавязчивая музыка. На кроватях сидел человек достаточно пожилого возраста. У него на лице было очень серьезное выражение, которое он старался сделать еще серьезнее.

Садись, братуха, — сказал он мне, указывая на место возле себя — Понимаешь, — добавил он, — я давно хочу свалить на свободу. Вот только такого, как ты, подходящего, не было. Рассказывай, — он хлопнул рукой по колену.

А ты точно пахан? — серьезно спросил я.

Гуня, подтверди, — он обратился к моему новому знакомому.

Еще бы, век свободы не видать, — замахал тот руками. Комедия была невероятная.

Ну тогда ты его выгони. А то очень серьезный разговор.

Уйди, Гунька! — Ну? — снова спросил он, когда тот вышел. Ему не терпелось повалять дурака. Я понимаю, конечно, было скучно.

Как тебя зовут? — без перехода спросил я.

А что? — удивился он.

А то, — ответил я, присев рядом, — что устал я от этих дебилов. Надо же было хоть как то попасть к нормальному человеку. Что ж, мне от скуки подыхать на этой этапке? И так уже замучился.

Я понял, что рассмешил его даже больше, чем хотел. Он хохотал, как ребенок. Лупя руками по кровати, которая гудела на весь барак.

Саня, — протянул он мне руку, насмеявшись вдоволь.

Сергей, — ответил я.

— Ну ты, братишка, и даешь! Эй, Гунька, — заорал он. Гунька влетел с серьезным лицом, готовый выполнить любое приказание. Саня увесисто хлопнул его ладонью по шее, от чего тот аж согнулся.

Ах ты, рожа, — сказал он — Ты что, нормального человека увидеть не можешь, тупица?!

Батя, батя, — завизжал тот. — Да я.

Пошел вон!

И Гунька вылетел стрелой.

Что за кадр? — спросил я, кивнул в его сторону.

Да, — Саня махнул рукой, — шерсть поганая.

Это как? — не понял я.

Да это петушня, лезущая в блатоту, — объяснил мой новый знакомый.

Да, — протянул я, — очень понятно.

Ничего, — ответил мой новый друг. — Я вижу, что тебе это не нужно. Тем более, у меня будет теперь возможность поговорить на нормальном языке. Ну что. Серый, как там на воле? — тоскливо вздохнул он — Расскажи Я ведь тут двенадцать лет чаи гоняю.

Интересного было много. Приходили старые ЗеКа.

Сколько же тебе до воли? — спрашивали они

Да вот, три года осталось, — опуская глаза, говорил я Удивлялись, смотрели как на диковинку. Ведь у них было восемь, девять, десять, пятнадцать. Они просили, чтоб я рассказывал.

Да что рассказывать. Бросил я своему врагу бомбу в окно. Да он, зараза, вышел в это время из комнаты.

Не говорить же им, что сижу вообще ни за что. Кто поверит? Многих встречал. Три тысячи человек на крошечном пятачке. Очень повезло мне с этим Саней. Прожил я легкую жизнь На работу не ходил, менты не трогали, действительно повезло. От голода не умирал. Попробуйте прожить с утра — тарелка каши без жира, кусок хлеба, днем — вода с капустой и опять пустая каша, с чаем без сахара, едва желтого цвета. А вечером — кусок гнилой селедки и вообще непонятная баланда. Хлеб мокрый, спецвыпечка, и очень много тмина. Тмин — это прекрасное лекарство, вот только есть этот хлеб почти никто не мог. А бросают его туда, видно, для того, чтобы не гнил.

На кухне, оказывается, много чего было. И даже мясо. Все это продавалось с черного хода. Из «амбразур» столовой выходила только мерзкая еда. Почему «амбразуры»? Потому что ЗеКа бросались с тарелками на них грудью. Им, наверное, тоже было некуда деваться, как и Саше Матросову. «Амбразуры» были с решками, за которыми стояли с толстыми мордами повара из тех же ЗеКа. Они любили плескать кипятком через эти решки на голодных, толкающихся людей. От такой пищи падали даже здоровенные мужики. Холод и голод их делал похожими на дворовых собак. Забыл покормить хозяин — вот и упал непородистый паршивый пес. Они не умели «крутиться», «шустрить», «вышивать» и «сдавать». А если и умели, то не хотели, потому что дома ждали семьи, измученные жены, дети. Они верили в досрочное освобождение и паха ли как проклятые, падая от слабости. А если нарушение, то какие льготы!

Ну вот, хотел быстро закончить про зону, а как? Ну, не о том я пишу. Было… Было всякого очень много. Когда мне оставался до конца год, вызвал начальник режимной части в "Белый Дом" — так называлось административное здание — и, улыбаясь, протянул какую-то бумажку с мудреными словами. Я даже и не читал.

Не выпендривайся, Михалыч, объясни, — попросил я.

Он подхалимно сощурился и пропел тенором. Зоновские менты так и не поняли, почему я не умирал на оцинковке возле той страшной ванны, которая была даже без ограждения. В нее опускали калориферы и вынимали уже оцинкованные. Сколькие там остались без ног? Они ползали по зоне, стирая свои кулаки о спрессованную землю. Страшные у них были кулаки — мозолистые, больше, чем их собственные головы. А сколько там было всяких страшных работ, черных и грязных! Я думаю, об этом написал кто-нибудь другой.

Могу еще сказать, что особой пошлости и извращений на зоне не было, как пишут в книгах. Потому что не было и сил. Хвала усиленному режиму! Как многих он исправил, сделав добрыми и осознавшими. Ох, и злобу же они принесут с собой на свободу!

А педерасты, которых не пускают даже в баню? Они моются, вымывая свое «фуфло», которое пользуют все кому не лень, и зимой и летом за бараком. Потому что другие ЗеКа не терпят грязных.

Но я не о том. Не понял меня Михалыч, и черт с ним.

Слушай, — заискивающе сказал он. — Пускать прощаться с друзьями не положено. А вдруг чего намутил. Возьмут и замочат.

Он был трясущимся, красноносым алкоголиком, без глаз, с мутными узкими щелочками.

Михалыч, ты сошел с ума. Глянь, во что я одет.

Не волнуйся, брат, — хихикнул он. — Только вот девочкам из бухгалтерии на конфеты дать надо.

Мне выдали двести с мелочью. Блатные сделали так, что закрывали наряды, будто я работал. Я их швырнул Михалычу на стол. Грязные деньги. За что он дал мне потасканные штаны, черную рубашку и кроссовки.

Моя удивительная жена в Украинском Президиуме каким-то чудом добилась помилования, и мне добрая Советская власть скосила аж целый год. И вот я, осчастливленный, ни с кем не прощаясь, был вышвырнут без денег, без никого рядом, на свободу. Даже жена еще не знала, будет помилование или нет, поэтому никто не ждал.

Два свидания давали ЗеКа в год, а жена приезжала почти каждый месяц. Работая на заводе, чтобы хватило денег привезти мне да ментам заплатить за свидание. На заводе работала грузчиками группа женщин. Они с одного конца цеха в другой катали руками сразу по пять-шесть колес для «Жигулей». Там среди них не выдерживал ни один мужик, поэтому работали только женщины. Катали и колеса от «Белаза». Иногда не удерживали равновесия женские руки. Падало колесо, и женщина, надрываясь и рыдая, тянула его своими слабыми руками вверх, чтобы катить дальше. Какие у них были причины так работать?..

А свадьба? Свадьба у нас была на зоне. Татьяна начала натягивать обручальное кольцо на распухшую от чьей-то морды руку, потом зарыдала, а я сказал: "Милая, мне ведь все равно его нельзя здесь носить". Расписывающие нас дружно рассмеялись. Может, это и было смешно.

Нас действительно здорово исправляли. Жена до сих пор вспыхивает ненавистью при виде мента, я же боюсь, истерически боюсь, что когда-нибудь не выдержу и вцеплюсь ему в глотку так, что лопнет кадык. После ненадетого кольца она прождала целый день. Если роспись, то должно быть свидание. И целый день десять женщин ждали, зная, что комната только одна. Как мудро нас исправляли!

Выйдя на трассу и махнув рукой, я сразу удачно тормознул старый "москвич".

А-а, — понимающе протянул мужичок за рулем. — В город, конечно?

В город, — подтвердил я. — Поехали.

В дороге немного поговорили, а потом счастливый бывший ЗеКа заснул тяжелым дерганым сном.

Жена моя, ты встретила меня уже совсем седой, а я все не седею и не седею. Стыдно. Но может быть, оттого, что никогда не забываю о Школе, о знаниях и, что бы ни было" каждый день стараюсь делать упражнения, которые подарил Учитель.

А вообще у тебя судьба ждущей женщины, которая не знает, что с ним, с любимым и сумасшедшим. Как же нужно любить, чтобы терпеть! А я делаю свои упражнения и буду делать их всегда. Потому что жду своего ученика, того, который возьмет половину моего тяжкого груза. Мне сразу станет намного легче. Но встретить его нужно во всеоружии, не седым и разваленным, а сильным и молодым!

Женщина живет любовью, мужчина — любовью и идеей. И как часто иногда идея стоит впереди любви! Но женщина, если она живет любовью, настоящей и неподдельной, никогда не упрекнет любимого. Но как часто мы ошибаемся и из своих любимых пытаемся сделать учеников! И эта ошибка выливается в страшную беду. Беду, которую исправить практически невозможно.

Женщина, которая любит вас, никогда не будет вашим учеником, потому что Господь не дал ни ей, ни вам этого права.

Женщина, которая любит, — это частица вашей жизни.

Ученик — продолжение вас в Знаниях. И вот он приходит. Как объяснить ему, что все убито в нас и в тех, кто вырастил его?

Мы христиане, и, как говорил Великий Учитель, нам не нужны традиции, а нужны знания Многие спорят об этом, но традиции выходят из знаний, а их пока у нас нет. Отняли Христа, а с Ним рождается вера в Него, разливается по нашей крови с молоком матери.

Сколько поколений жило без Него!.. А сейчас вдруг "взял и уверовал"! Как же так получилось? Говорят — "пробило!" Может ли такое быть? Что знают о Христе те, которых пробило? Юное христианство рассчитано на то, чтобы с него начинали жить, чтобы в колыбели, открывая глаза, мы видели и чтили лик с иконы. В нашей стране это уничтожили. И поэтому знания древних предлагают вернуться к Вере, но более сложным путем. Мы сами его избрали, когда разрушили и Веру, и Храм, в котором Она живет. Избрали сложный путь через знания, логику и незыблемые законы космоса с непоколебимыми доказательствами формулами. Только они могут нас снова вывести к прекрасной Вере, ибо на Ней держится Океан Любви на хрупкой и любящей нас планете. Но далеко не каждому это будет дано. И кому не дано, тот попадет в свой личный Апокалипсис.

Я буду дышать, делать упражнения, верить для того, чтобы мое разбитое тело, которое не пощадили ни Советская власть, ни лагеря, ни войны, как можно дольше хранило в себе мозг. Верю, что он понадобится людям. Я верю в юные головы и сердца.

Жена долго плакала и обнимала. Плакала снова, вливая в меня удивительную мощную жизненную силу. Умела она помогать останавливаться в моменты отчаяния, чтобы оно не заполняло доверху. Откуда была эта сила в маленькой седой девятнадцатилетней женщине?

Она рассказала все: как было нелегко, какой у нас интересный Президиум Верховного Совета и так далее… Но впереди жизнь, и ее нужно было жить.

Куда идти работать? Снова проблема! Да и что я мог? Боевое искусство? Над ним все смеялись, особенно над словом «искусство». И тогда я снова в тайне начал лечить, чтобы не умереть с голода. А что я умел? Ничего! Обычный паразит на теле здорового общества. Лечить права не было. Я нигде не учился, так считалось. Вернее, не было бумажки, которую выдают отупевшие, безграмотные «учителя». Я не просидел ни одной пары, не протер ни одних штанов, я протирал и рвал кожу, но кому до этого было дело?!

Ах, Учитель! Ну почему же ты не выдал мне хотя бы какой-нибудь бумаги! Да и кто бы в нее поверил? Впрочем, как и в тебя? Ни тебя, ни меня тогда просто не существовало.

Поэтому ходил я по квартирам, таскаясь по протеже знакомых с одного конца города в другой. И, как всегда, меня благодарили то чаш кой чая, то бутылкой самогона. Но бывало — и деньгами. Вот так мы выживали. Только голодали часто.

Учитель, если бы тебя не было вообще, что бы было со мной? Может, хорошо? А может, и нет? Так иногда думал в отчаянии.

Учитель, я очень счастлив, молюсь за тебя и буду молиться до конца жизни. И если можно будет молиться потом — то буду молиться!

Жизнь, скитания по квартирам научили видеть и понимать людей. Я пропускал их сквозь Школу, я сравнивал их с Учителем, но я жил и очень боялся. Так вот, виляя из стороны в сторону, дождался несчастный продолжатель Школы Золотого Времени, когда боевые искусства вылезли из глубокого подполья и, сощурив глаза от яркого солнца, огляделись вокруг. Эти глаза верили в хорошее, но, увы, его не увидели.

Прошло несколько лет. И действительно расконспирировались тайные квартиры, сырые подвалы. Что же увидели выходцы из них? Деньги, деньги и еще раз деньги. Кто был богаче, тот был мастером большей силы, да еще и с внутренней энергией. Оказывается, внутренняя энергия определяется количеством денег: чем больше их, тем сильнее ты мастер.

Если есть целая коробка из-под туфель, у тебя шестая степень мастерства, ты очень сильный. А если есть целая сумка, то ты почти дедушка Ням.

Да, Учитель, я не сомневаюсь, что ты знал обо всем, но счастье, что ты не видел этого! Один раз я, наивный, даже попытался сунуться в недавно образовавшуюся организацию под чудесным названием "Академия у-шу". Сколько отвратительной чуши я там услышал и увидел! Первое, что мне заявили: я выдумщик. Толстый и наглый комсомолец даже предложил мне писать сказки.

Если хочешь заниматься, то мы тебя можем устроить за недорого, — объявил мне комсомольский деятель.

А то смотри: он тренировать лезет, в начальство сразу, — поддакнул другой.

"Ничего себе начальник! — подумал я. — Это они о тренере так! О человеке, который пашет, как лошадь, отдавая все силы!"

Но это были мои наивные заблуждения. Потом набежали другие специалисты и начали забрасывать меня какими-то китайскими терминами с очень украинским акцентом. А я, болван, объяснял и объяснял, наивно веря, что, может, меня поймут или хотя бы выслушают, но терминов этих я не знал, да и кто их знал?

Они придумали свой тайный язык — хамства и невежества. Деятели потешались уже в открытую. А потом буквально приказали показать несколько движений. Я спокойным тоном объяснил, что покажу — но в спарринге. Мог, конечно, и просто показать, но уж очень они были отвратительные — в идеальных костюмчиках, галстуках, с комсомольскими значками.

Вот вы, — я обратился к одному из них. — У вас китайская Школа? Давайте поработаем прямо здесь. — И все-таки чувствовали они меня.

Но, во-первых, — важно сказал деятель, задрожав от страха, — ты еще слишком молод, — хотя я был явно старше его, — а во-вторых, я могу покалечить тебя, дружок, — назвал он меня зачем-то собачьим именем.

А глаза были полны страха, который никак не удавалось скрыть.

Да и вообще, — продолжал он, — мой учитель запретил выходить на поединки.

Он удачно нашелся и поэтому стал еще в два раза величественней и надутей.

"Эх, — подумал я, — хотелось бы глянуть на учителя, который запрещает отстаивать честь школы!"

Ну, да, — подтвердил я, — понятно. Это чтоб секреты не выдавать!

Ну конечно же! — важно протянул комсомолец, надувшись еще больше.

Ну-ну, — понимающе кивнул я, потом не выдержал и похлопал красавца по толстой морде, посоветовав не лопнуть.

Это отчего? — поразился он.

От секретов, — ответил я и вышел за дверь.

Вот такая была первая встреча с украинскими «мастерами» боевого искусства. Ох, Учитель, зачем ты не выдал мне справку! Не буду плакаться и объяснять, как я несколько лет шарахался от всех и от всего. Община многое мне дала, но и много отняла. Но я пытался выжить, потому что мой добрый Учитель сказал: "Ты вернешься, конечно, вернешься".

Порою было отчаяние: куда я вернусь? Казалось, что вернуться могу лишь в тюрьму. Иногда приходил спасительный сон, нервный, дерганый, с ударами по щекам тому, кто волновался за меня, порою — пинком ноги. В этих снах я метался, как щука, пойманная на блесну, которую тянут туда, где ей совсем не хочется быть. Вот я и жил там, где жить невозможно, и рвался туда, куда меня не пускали те, с которыми я жить не хотел. Они презирали меня, но и не отпускали от себя. У меня был НАДЗОР. Жена хотела продолжение меня, я хотел тоже, но что мог дать маленьким искренним глазам? Какую игрушку мог я положить в розовые ладошки? Мне было страшно.