Создатель создал мир.

Мир для испытаний создал крайности Когда они сливаются воедино, порождается гармония Засуха сменяется дождем, клинок, не пере рубив, гибко обвивается вокруг Земля, политая дождем, дает из занесенного ветром семени, поднятого солнцем, жизнь Женщина и мужчина сливаются, такие непохожие, разные и такие единые

Но есть и кое-что страшное. Податливая волна, бегущая бесконечно долго, натыкаясь на скалистые берега, разбивает их, превращая скалы в равнины. Страстная, всепоглощающая любовь взрывается ненавистью.

Всегда сильный и превозносимый до небес, обожаемый всеми вдруг с ужасом осознает, что он давно уже слаб и беспомощен. Испуганный, загнанный заяц вспарывает когтями живот волку. Бывает и такое. Волк опоздал, вовремя не убил, слишком затянул погоню. Ненависть, бесконечная ненависть порождает запоздалую любовь.

Как мне жалко едущего из своего рокового леса мальчика! Это слабое существо, внезапно почувствовавшее себя сильным, существо с абсолютной пустотой и крайностями, в одно мгновение способное захлебнуться чем-то неизбежным. Загнанное внутренне и внешне, без единой частицы, которая бы не вздрагивала.

Странный, загадочный лес остался позади. Мать с отцом, две девочки, преподаватель физкультуры — жирный боров, питающийся падалью, — чужие, непонятные дети, зачем-то радостно бегающие и радующиеся обычно тому, от чего хочется выть. Кто же был я? Жертва? Сила? Страх? А может, избранный? Знать бы только, для чего избрали

И еще знать бы кто. Кто он, тот безжалостный и насмешливый, который наотмашь ударил по детским мозгам и потом принялся усердно колотить, не давая передышки ни на мгновение

Мчась обратно в машине, я не видел ни полей, ни лесов, ни горизонта, который в первый раз так поразил. В поднимающемся над ним рассвете я видел только два женских тела. Сразу два, сразившие меня этим летом. Закрывая глаза, я все равно видел пухлые воспаленные губы и круглые, влажные от бессонницы глаза. Так и осталось на всю жизнь детское желание — найти хотя бы одну тонкую и трепещущую, похожую на моих лягушат, канувших в неизвестность. Но они в этой жизни были и есть только в моем первом лесу и только для того, чтобы спасти меня.

Сумасшедшие детские мечты — найти такую, поставить обнаженную напротив красного восходящего горизонта… Я уверен: лучи пронзят ее насквозь, и она растворится, сказочного лягушонка просто не станет. Ну где найти такую? Неужели всю жизнь я буду метаться в поисках? Пройдет ли это? Кто же все-таки их послал перепуганному двоечнику?

Об этом можно рассуждать до бесконечности. Но никогда не доберешься до Истины.

Потому что она — Истина — рождается в Истине, а в Хаосе рождается Хаос. Хотя одно может легко переходить в другое.

Дома мать кое-как готовила меня к школе. Она была уже наполовину мертвая. Возникла еще одна крайность. Я понял, что больше мать не будет меня водить за руку и никогда не спросит таблицу умножения. Отныне я могу делать все, что пожелаю. А желание могло быть только одно — отомстить всему миру. Не кому-то конкретному, а всем. За себя, за двух исчезнувших девочек. И вообще — неизвестно кому и за что…

Милые роди гели, вы напрасно полагаете, что ваших детей развращают улицы, школа… Если бы вы знали, как они далеки от улицы и школы. И нет ничего ближе, чем вы и родной дом. Странные люди, вы стремитесь к четкому и понятному, рождая невероятные иллюзии. Вы стремитесь к иллюзиям и не замечаете, что порождаете догмы. Как вам надо понять, что ребенок за едой, за поцелуем и за успокаивающим сном приходит в свой дом, приходит именно к вам. Не делайте ничего, а просто накормите его, поцелуйте и уложите спать. Накормите так, чтобы еда не застревала в горле. Поцелуйте так, чтобы не захотелось убрать лицо. И уложите спать, чтобы засыпал без страха.

Что там — эта школа, улица и прочее! Вы даже не представляете, как вы сильны, сильны в недеянии своем. Вам Космос дал так много! Не придумывайте ничего от себя. Если сказать, что пища дорого стоит и добывается с трудом, она перестанет быть вкусной. Если сказать, что вы ласкаете только потому, что он ваш ребенок, то он перестанет быть вашим. Если вы скажете «спи», а завтра все это начнется сначала, то разве это будет сон?

Прошу вас, не думайте слишком много. Ваши мудрые мозги могут расплавиться. Научитесь любить свое выстраданное дитя. Не призывайте себя любить всех людей. Научитесь любить хотя бы его. Если каждый будет любить своих детей, то разольется долгожданный океан любви. Не учите ребенка любить соседа по парте. Сделайте сперва так, чтобы он полюбил вас, — это ему проще. Любовь — это подражание, ребенок будет любить вас, став таким же, как вы. Это все очень легко, особенно когда знаешь.

До школы еще оставалось немного времени, и двоечник маялся во дворе между клумбами, вспоминая и вспоминая… Все отошло на второй план, кроме воспоминаний. Ему порой казалось, что сходит с ума. Среди белых хризантем мерещились женские груди, изгибы спины, восковые полупрозрачные ладошки, которые могли, когда нужно, схватить цепко и больно. Таблица умножения уплывала все дальше и дальше, не оставляя даже следа.

Что ж ты делаешь, ирод проклятый! — привел в чувство двоечника голос бабушки. Он опустил глаза и увидел, что стоит на ее любимой клумбе. Медленно, с каким-то внутренним упоением он поднял ногу и с силой треснул по ряду белых хризантем. На удивление, бабушка молчала, вытаращив глаза. Кряхтя, как взрослый мужчина, усердно работая ногами, двоечник медленно месил клумбу, а потом, засунув руки в карманы, с усмешкой наблюдал, как бабушка быстренько сжимается и переходит в позу, которую она обычно принимала перед дедушкой. Это было для него еще одно удивительное открытие.

Пройдясь по следующей клумбе, я вышел со двора. На улице никого не было. Наступала ночь. И, немного порыскав под фонарями, я вернулся обратно. В доме слышались приглушенные рыдания матери, которые уже давно привычно слились с остальными домашними звуками: гудением счетчика, фырканьем холодильника и капаньем воды из раздолбанного крана. Под хаос звуков я сел на диван. Чувства переполняли, и, встав, я не спеша вытащил ящик стола и разбил его о стену. В понедельник, проснувшись в обломках, не умываясь, зато съев все, что смог найти на кухне, с пустым портфелем я пошел в школу, по дороге вспомнив одну из бесконечных историй.

Как я боялся и ненавидел эту дорогу! Сколько раз, дрожа перед страшной школой, я шел с матерью, боясь всего: ее, школы. И не мог понять, почему мать исподтишка бросает на меня подозрительные взгляды, в которых сквозило презрение. Сколько раз, подойдя к школе, я получал по физиономии горячими материнскими ладонями, напрасно стараясь от них увильнуть!

Идиот, тупица, — сквозь слезы причитала мать. — Где твой портфель? Почему же ты голову не забыл?

Ах, мама, родная, если б ее можно было забыть! С каким бы удовольствием я не взял бы эту голову! Может, даже закатил бы ее в бабушкину клумбу. Лишь бы не видеть обшарпанных коридоров, инквизитора-фельдшерицу, розовый пролом в черепе у любимого учителя и незабвенные школьные перила.

А сейчас я шел в школу с пустым портфелем и был горд, что в этот раз не забыл его.

Переступив порог, я ощутил, что на меня наваливается привычный страх.

Пока я с ним справлялся, на меня никто не обращал внимания. Даже в такой захолустной школе первое сентября было для всех величайшей трагедией. Школа усердно пестрела перепуганными первоклашками в белых фартучках, вопящими то ли от ужаса, то ли от радости, и их окосевшими и тоже вопящими родителями. Для родителей — начиналась большая трагедия. И тут же были десятиклассники, которые с нахальными улыбками на все это смотрели. Они топили в своем чрезмерном нахальстве страх перед будущим. В общем, было весело. Каждый радовался, как мог…

Первая перемена началась так, как начиналась всегда. Все выбежали, а я остался в душном классе. Но вспыхнули передо мною мои прозрачные лесные лягушата да мелькнули в коридоре тонкие длинные ноги прошлогодней любви. И, набрав в свои переросшие легкие воздуха, я вышел из класса. Меня даже сразу не заметили. В коридоре было большое оживление. Начальные классы играли в «крышечки», старшие играли на деньги. Кто-то задирал девчонкам юбки на голову, кого-то с хрустом били в углу.

Была обыкновенная переменка. Я даже не помню, кто же первый увидел меня и начал потешаться над старой жертвой. И в то же мгновение я вдруг ясно ощутил, что я человек слабый, мягкий, трусливый и податливый и что одновременно у меня внутри существует сила, которую можно выплеснуть. А если к ней приложить кулаки, то повергнуть в панику можно кого угодно. Я рвал, царапал, бил, кусал, хохотал, при этом уже хватал пробегающих мимо либо стоящих у окон. Я бесновался. Мне было очень весело. Потом мне кто-то сдавил голову с обеих сторон. Ноги оторвались от земли, и мои глаза встретились с глазами учителя физкультуры. Он был приятно удивлен.

— Ну что ты? Не так же… — сказал бывший баскетболист, встряхнув меня. Потом, поставив на пол, ушел.

Восьмой класс — это был уже класс новых чудес и открытий. Мой восьмой класс школа запомнила навсегда. Загадочный двоечник вошел в тайную и неписаную, переходящую из уст в уста учи гелей и учеников историю школы. В особенности его запомнили девочки.

Мать вызывали, к ней приходили, но она была в своем мире, мире безумной любви, которая быстро и уверенно шла к ненависти. Но как часто безумная любовь переходит в полное безумие, безумие личности! Что может быть больше без ума, чем презрение и ненависть ко всему?

Рухнули все авторитеты, страхи. Если раньше я отвратительно учился, потому что боялся, то в восьмом классе полностью отказался от наук: не захотел этого. Да и какие науки, если в этом же классе зародилось глубочайшее презрение к самому прекрасному на Земле — женщине, и, что самое удивительное, при этом я никогда ни на секунду не мог подумать плохо о своих лягушатах. Я почему-то даже не задумывался о тех странных отношениях, которые были между ними. Я всегда с трепетом и благоговением вспоминал их жаркие объятия, дрожащие цепкие руки. Как же они умели обнимать и ласкать! Никогда в жизни не встречал ничего подобного и ничего более красивого, чем ласкающие друг друга лягушата, юные, полные невероятной женской силы!

Я смотрел на них, и меня посещали мудрые мысли. Я говорил себе: какое счастье, что они нашли друг друга, а я — их. У меня не было и мысли, что они делают что-то неправильное или плохое. Это было красиво. А я был уверен, что любоваться можно только настоящим и красивым. А разве не искренней и истинной была любовь этих двух странных девочек? Но ведь, действительно, как же они нашли друг друга, как это получилось? Наверное, от отчаяния, которое породила глупость и жестокость мужчин.

Да, мужчины бывают жестоки, осознавая свою несостоятельность. И, испытав разочарование, эти две девочки, стремясь к искренности и нежности, бросились навстречу друг другу. Было мне тогда и страшно и радостно смотреть, как, переполненные любовью и нежностью, бесновались эти девочки, растворяясь в обладании друг другом.

Каждый раз в маленьком домике в лесу, когда мы сбрасывали одеяла на пол и, завалившись на них, втроем ласкались и кувыркались, как сумасшедшие, мне всегда казалось, что это в последний раз. Казалось: после этой безумной любви мы по какому-то тайному знаку все одновременно вскочим, быстро оденемся и разойдемся в три разные стороны и больше никогда не встретимся. Юные, но уже напуганные вечной войной, они всегда любили как в последний раз. Как нашли они меня, как в женскую любовь попал почти ребенок?

Учитель всегда знал все. Когда я хотел ему рассказать об этом наболевшем и таинственном случае в жизни, то при первых же словах он улыбнулся, остановив меня.

— Не надо, ученик… Этот случай не нужно объяснять, — серьезно сказал Ням. — Он принадлежит тебе и тому закону, который однажды начнешь целостно понимать сам. Это самый неумолимый и безжалостный закон. Но он имеет право на существование, как и все в этом мире. Запомни главное: для того чтобы понять жизнь, нужно понять ее законы, законы, по которым она создана, законы, которые никто не в силах изменить.

Прошло время, и я понял, как это важно — чтобы первая встреча с тем, что называется дурацким словом «соитие», была как можно менее неприятной. Пусть она оставляет воспоминание любви, желания, даже страха, даже чисто животных чувств. Только бы не была отвратительной — иначе это уже не исправить никогда.

Милые, добрые, ласковые мои девочки! Да, "ошибки прошлого ранят в самое сердце". Но что было это, чьи это были ошибки? Было ли это ошибкой вообще? Уже тогда, в лесу, я навсегда поверил в то, что вы можете спасти от всего и помочь во всем. Стоит только мысленно обратиться к вам. Как жаль, что вам нужно было так сразу исчезнуть!

И ходил я, озлобленный, по школе, замечая, что юные девочки отвратительны в своей похоти, которой они боялись. И, скрывая ее, отдавали себя местами и по частям. С ними можно было валяться в постели сколько угодно и творить все, что угодно. Главное — только не тронуть ту дорогу, которую они оставляли уже заранее одураченному мужу. Что бы они говорили, если бы отсутствовала эта единственная пломба?! Но о ней они вспоминали даже в самые яростные моменты, вызывая этим отвращение, наверное, не только у меня. Это они аргументировали одними и теми же словами: "Как же я посмотрю в глаза матери, если это случится?".

Было очень смешно и противно смотреть на разгоряченную, обнаженную, лежащую в сумасшедшей позе девчонку с воспаленными губами, с которых срывались столь идиотские слова. После которых эти губы бесстыдно и сладко блуждали по молодому возбужденному телу. Я иногда спрашивал, а как после этого они могут смотреть в глаза родителям, на что они хихикали, возбуждаясь еще больше. А потом после всего, практически напрямую, эти губы требовали платы: шоколадок, кино и каруселей. И я, жутко презирая себя и их, водил в кино, поил сладкой водой, рассчитываясь за отдельные места на теле конфетами и мороженым. Так делали все в нашей многострадальной школе.

Еще хорошо помню, как в конце восьмого класса избивал всех подряд пацанов, которые оскорбляли одну красивую девочку из нашей школы, даже лупил ее бывших подруг, которые фыркали, сморщив носы и надувая губы. А историка, прижав в мужском туалете, долго тыкал кудрявой головой в отсыревшую и облупленную стену над унитазом. Все они травили и презирали девочку, которая сумела полюбить и отдалась полностью, а не частями, как было принято. Она ни у кого ничего не требовала. Она ходила по коридору, под самой стенкой, перепуганная и счастливая, вынашивая под сердцем ребенка своей первой и неумелой любви. Был еще и девятиклассник, который тоже ходил с опущенной головой. Эти ребята боялись даже подойти друг к другу, боялись перемолвиться словом, взглядом. Она ждала с мыслью, скорее бы закончился этот ненавистный восьмой класс, чтобы убежать подальше от людей, которые завидуют целостности их любви, завидуют потому, что они так рано нашли друг друга и были счастливы.

Их травили открыто, радостно, с наслаждением, но полностью насладиться травлей никто не смог. Я мешал этому и был очень горд. Конечно, было тяжело бороться с педагогами. А ведь именно они с особым удовольствием занимались травлей и поощряли ее. Но я разрабатывал и находил способы борьбы.

И тут вдруг начали влюбляться в меня девчонки. Я потихоньку становился одним из тех редких избранных, которым они готовы были отдаться не по частям. И даже молодые учительницы задумчиво глядели на меня во время уроков, пока я после бурных ночей тихо спал на последней парте. Действительно, чудо! Сразу две царевны-лягушки.

И одна все-таки догляделась. Это была даже очень симпатичная женщина. Но я был озлобленный, а значит, жестокий. Мне сейчас порой кажется, что моя жестокость не знала предела.

Она была для меня дрянной женщиной, обманывающей своего мужа. Я злобно гордился этими первыми рогами, которые я наставил взрослому мужчине.

Сколько боли и страданий я принес бедной и доброй женщине, которая и женщиной- то не была, а была двадцатилетней практиканткой, которая всего на пять лет старше своего юного любовника двоечника!

Была ли она порочней, чем эти половинчатые девочки? Мне это казалось верхом порока. Царевны-лягушки сделали действительно чудо: из бледного и хилого подростка я превращался в дерзкое, сильное и озлобленное существо.

В общем, учила она нас биологии. Учителей у нас называли по-разному. Был у нас и Физик Математикович, и Химик Технологикович, Физра Физрович — физкультурник, а ее называли просто и фамильярно — Наташка. Гак вот и появилась в моей жизни первая моя женщина. Те два маленьких чуда из леса я никогда не причислял к женщинам — они просто были из сказки. Она же — наш учитель биологии Наталья Александровна — была из презираемых мною женщин Что ж, так бывает нередко: мы презираем тех, кто нас любит, и любим тех, кто нас презирает.

Биология… Я ее любил всегда. Впрочем, ошибаюсь, я просто любил животных, а биология меня пугала и раздражала. Уже тогда я чувствовал, что никакие цели не оправдывают издевательства над животными. Не понимал, как можно оправдать кровавые раны с натыканными в них пластмассовыми трубками. Как смотрит тот, кто это делает, в глаза младших братьев?! А может, он делает это с закрытыми глазами? И после этого всему миру ученые мудрецы авторитетно объявляют, что умнейшие существа — братья наши — живут условными и безусловными рефлексами. Включилась лампочка — слюна закапала Они смеются, находя записи предков о разуме и чувствах животных, смеются над тем, что животных очеловечивали и обожествляли. Они, никогда не общавшиеся с животными, не жившие рядом с ними, а только издевавшиеся над ними, заявляют, что нет у них разума, чувств, любви.

Добрый ты мой ученый, приковать бы тебя к бетонному столу, как бы ты при этом ни сопротивлялся, да провести все эксперименты с лампочками и трубочками, какие бы рефлексы и разум проявлял ты, что бы и откуда у тебя закапало и потекло и как бы описали тебя другие мудрецы? Но над тобой издеваться нельзя по закону, который создал ты сам, чтобы можно было безопасно издеваться над другими существами, при этом прогундосив девиз, что все нужно для людей. Вот только — для каких? Все это нужно для медицины. Но для какой?

Наша биологичка Наталья Александровна, как и я, любила животных и, кажется, тоже стеснялась биологии. Она обожала собак. У нее жило штук пять-шесть всяких мелких и редких по тем временам пород Была пара пекинесов и еще какая то мелочь. Я пошел посмотреть и остался на ночь.

В ее доме смотрел с удивлением не на пекинесов. Восьмиклассника поразили ее глаза.

Она спросила меня, почему я такой злой, почему обижаю всех, а защищаю ту беременную девочку. После этого я остался. Я подошел к ней, взял двумя руками за голову и поцеловал так, как меня учили мои лягушата. Вот тогда я, наверное, впервые и перепутал нежность, ласку и доверие с похотью. Конечно, было и желание. Но не оно оказалось главным в тот день.

Я знаю женщин теперь и могу сказать, что это было. Женщины любят силу и стремятся к ней до тех пор, пока с возрастом наконец-то приобретают ее сами и начинают ею пользоваться, страшно и неумело, пугая собственных детей и уродуя и без того уже никуда не годных мужчин.

Она тянулась к силе, а проснувшийся во мне зверь рвался к ее телу, презирая душу

Не могу сейчас говорить о себе в третьем лице… Потому что все это сделал я. Это все, наверное, нельзя искупить. Не знаю, можно ли свалить на неведение. Наверное, нет.

Оттолкнув ногой слишком наглую императорскую собаку, я опустился с нашей учительницей биологии на кровать. Она тихонько плакала, не понимая себя. Ей было стыдно перед всем миром: перед мужем и перед скулящей разношерстной толпой, скребущейся возле кровати. Я был в восторге и искренне потешался над абсолютным неумением взрослой замужней женщины. Даже тогда сквозь презрение я удивился этому. Но сила, пусть и не такая, какой должна быть, сделала свое дело. Дрожащие пальцы Наташи все время пытались закрыть мне глаза, а я насмешливо овладел женщиной, которая, может быть, впервые становилась ею. Она отдавалась мне с упоением, бесконечно повторяя:

"Прости меня. Прости меня." А потом, лежа в постели, уставшая, как никогда в жизни, счастливая и махнувшая рукой на свой стыд, рассказывала мне о том, как я защищал беременную девочку, как она видела мою драку за школой, а рядом стоял тот, чью женщину я защищал, и только испуганно хлопал глазами. Она говорила мне, что это ей очень знакомо.

Очень жаль, что я полностью не смог тогда понять женщину, которая в двух словах рассказала мне свою жизнь. Рассказала, как всегда пугали ее мужчины своим хамством и похотью. И когда встретила доброго, тихого интеллигентного человека, сразу же поспешила выйти за него замуж А потом поняла, как легко перепутать интеллигентность и доброту с обычной трусостью. Ее муж, как часто бывает сейчас среди мужчин, был беспросветным трусом. Не понял я нашу бедную биологгичку. А жаль.

Да, весь мир словно дрогнул и покосился. И обучал премудростям любви в супружеской постели замужнюю женщину двоечник восьмиклассник.

Сейчас я лежал на полу, упершись головой в школьные альбомы, и сквозь громовой храп Серафимыча вспоминал ее. Мне всегда везло на женщин, просто на удивление. Биологичка была прекрасна. И я никак не мог скрыть свое восхищение от большой груди с маленькими и как бы фарфоровыми сосками Я научил ее отдаваться и любовался этой дрожащей грудью, над которой поднимались нежные, круглые, полупрозрачные плечи Она была тоненькой, и от этого ее грудь сводила с ума Все было детское и прозрачное, покрытое белым нежным пухом. И при этом большая, колышущаяся, бесстыдно торчащая вперед грудь.

Она любила меня, как сумасшедшая, взахлеб, причитая, до боли сжимая мне руки Очень жаль, что я не помню ее звездных знаков.

Она держалась, как только могла, не подавая виду, что хоть сколько-нибудь знает меня, но даже вопли жизнерадостных младших классов не могли заглушить ее бьющегося сердца и дрожи во всем теле. И я с ухмылкой вскидывал на нее глаза, глядя в упор, после чего она всегда что-то роняла Я безжалостно потешался, поднимая упавшие тетради и журнал, отдавал их, стискивая ее ледяные пальцы, после чего все снова выскальзывало из Наташиных рук. Я уходил все по той же дороге из школы, закончив свой восьмой класс. И только один-единственный человек во всей школе, во всем мире кусал губы и пальцы до крови оттого, что я уходил. Даже тогда я понял, что это первый человек, которому я безумно нужен в этом мире. Она шла по длинной и узкой улице, утонувшей в вишневых деревьях, шла и плакала, никого не стесняясь, бессмысленно причитая у меня за спиной. Помню отдельные слова: "Милый что делать? опять одна". Непередаваемое, странное зрелище, одно из самых странных на нашей Земле, — когда красивая, нежная, умная женщина причитает от страха остаться одной. Она довела меня до самого двора, и перед тем, как зайти в калитку, я четко осознал, что нужен этой девочке женщине, что это я ее сделал женщиной, и значит, остался в ее сердце навсегда. Но, хмыкнув и сглотнув тугой комок, застрявший в горле, я ушел от нее навсегда по вытоптанной бабушкиной клумбе. Двоечник жаждал других жертв в новой, теперь уже самостоятельной жизни. Разве он понимал, кого обидел? Девочку — практикантку, которая старше была всего то на пять лет

Как мне порой хочется увидеть тебя, Наташа Александровна!

Я громко захлопнул альбом, не выдерживая больше силы памяти, и, перебравшись на кровать, ушел в сон, не веря в его успокаивающее действие.