Сон не принес спасения, просто поменялись уровни памяти. Теперь сон унес меня на истоптанную бабушкину клумбу.

Я уже не страдал и не боялся своих близких, как и материнских слез. Просто люто ненавидел все II был уверен, что, если вырвусь из школы и этого ненавистного двора, будет что-то новое и гораздо лучшее.

Я часто задумываюсь, ведь не со мной же одним так поступает жизнь. А как же другие? Ведь у них не было Учителя.

В конце восьмого класса дряблость и хилость каким-то чудом исчезли, ведь внутреннее и внешнее неразделимы. Появилась злость, какая-то необузданная дерзость и подарок от папы — невысокий рост с крепким телом. Папа мог бы гордиться своей юной копией.

Появилась еще одна новая проблема — отец ушел от нас навсегда, как, сквозь рыдания, объяснила мне мать. Ушел в одном спортивном костюме, оставив все. Впрочем, все — громко сказано. Это «все» означало «ничего». Но оставил он нас в доме своих родителей, а значит, на полное съедение. Мы были совершенно чужие. Бабушке с дедушкой куда интересней было взять квартирантов. О том, что мы чужие и ненужные, они заявили нам сразу. Куда же было деваться — наипервейшая неразрешимая задача. Огромный дом, такой же двор, большое хозяйство, которое бабушка с дедушкой безмерно любили. Ох, как безбедно они жили! Даже слишком безбедно! А мы на фоне всего этого благополучия очень часто сидели с матерью на хлебе. И ее женский вой уже начинал сводить меня с ума.

Я полностью перестал уважать свою мать. Была заветная мечта — быстрее уйти от всех и все забыть. В общем, сделать то, чего, оказывается, сделать невозможно. Прости меня, мама, но было именно так. Для меня это просто загадка, почему же я, единственный ребенок единственного сына своих бабушки и дедушки, был никому не нужен. И даже после сумасшедше веселых пиршеств с воплями и пальбой из дедушкиной двустволки по воронам, что по глупости пролетали мимо, — после этих радостных оргий, мы с матерью не получали ни куска с заваленных едой столов. Что могла заработать женщина, чтобы прокормить себя да здоровенного уже мужика?

Восьмой класс, особенно его конец, запомнился мне еще одним — постоянным диким желанием есть. Ненависть, раздирающая грудь и все внутренности… Ненависть, не детская и даже не человеческая, родилась внутри восьмиклассника. Однажды в момент дедушкиных празднеств я сидел, подперев голову, во дворе, чтобы не слышать материнских причитаний… И скажу честно: очень надеялся, что хотя бы меня дедушка позовет для того, чтобы накормить. Я хотел есть, как собака, о которой по какой-то причине совершенно забыли. Во двор с кучей гостей из дому вышел шатающийся радостный дедушка с двустволкой наперевес. Все друзья тоже были веселы — точные копии моего дедушки. Только рядом с ними были не перепуганные бабушки, а наглые и самодовольные любовницы, которые смело покрикивали на своих "мужей для развлечения".

Дедушка, совершенно не стесняясь бабушки, стоял в обнимку с рыжеволосой дамой, которую тоже стеснение мучило не слишком сильно. При виде всего этого злость всегда душила меня. Дедушка уперся прикладом в плечо и дуплетом бабахнул по сидящим на дереве воробьям явно не воробьиной дробью. Поскольку к их ногам вместе с размочаленным воробьем упала толстая ветка.

Ну-ка, внучик, — начальственным тоном произнес он, заряжая двустволку снова.

Пропало все: стыд, обида… Мелькнула первая мысль: "Накормят! Может быть, потом что-нибудь достанется и матери".

Когда он напивался, клумба становилась излюбленной темой.

А ну-кась, внучик, — дурацки уродуя слова, снова обратился ко мне дедушка. — Расскажи-кась, как ты, червяк, испортил клумбу, — величественным тоном потребовал он.

Все дружно заржали. Не знал он тогда, что обращается уже к совсем другому человеку. Откуда было ему знать за его важными делами о плачущей матери, о том, что он вырастил достойного сына? Откуда было ему знать о моих белых и сладких лягушатах, о школьных половинчатых девочках, о собаках, которых живьем распинают на хирургических столах, требуя от них мыслей, добиваясь при этом только крика и страха? Откуда было знать, что совсем недавно, уткнувшись белым лбом в его ворота, обо мне, а не о нем рыдала красивая полногрудая учительница биологии? Разве мог даже подумать о том, что я молотил тех, кто обижал маленькую, неприметную беременную девочку? Я больше не был тем перепуганным и задерганным внучиком. А ведь он так любил показать свою силу!

Да, так мой бедный дедушка не ошибался никогда в жизни! Ничто и никто не может изменить человека. Человек меняется сам, по собственному желанию. Создатель дает ему эту возможность. А в какую сторону — человек выбирает сам.

Не вставая с места, я набрал полную горсть грязи и очень удачно, одним броском, залепил всю дедушкину физиономию.

Да я тебя! — одним движением вытершись, взревел он, как раненое животное, и наставил на меня двустволку.

И вдруг такой грозный, такой непобедимый дедушка показался мне мерзким, маленьким, до невероятности жалким.

На колени! — наставляя на меня ружье, уже по-серьезному хрипел дед.

Я медленно встал, подошел к нему, и дуло уперлось мне в грудь. Он даже не сопротивлялся. Бедняга… Он пропустил момент, когда внука уже нужно было уважать. В это время из дома выбежала бабушка.

Ба, — спросил я ее, выдернув ружье за ствол и упершись прикладом в плечо, — ба, зачем тебе этот придурок? — И я ткнул ружьем в круглое брюхо деда.

Сереженька, Сереженька, — запричитала бабуля, — прошу, не надо, не стреляй!

Что! — поразился я. — Стрелять?! Да я же за него отвечать буду! Вы что тут, совсем обалдели?!

Публика была в оцепенении. Я со смаком прицелился в телевизор, стоявший на веранде. Мои родители за всю жизнь так и не нажили такого богатства. Как же он бабахнул! И какое это было наслаждение!

Почему же ты так живешь? — я снова обратился к бабушке. — А когда он спит с этой рыжей сукой, ты выходишь в другую комнату. — Один ствол был еще заряжен.

А, дедуля, — я повернулся к нему. Дед дрожал, как побитая дворняжка. По лысине обильно текли струи пота.

Ну что, местный деспот, — спросил я его, перехватив ружье за ствол, — врезать тебе этой штукой? — Я помахал перед его носом прикладом. Дедуля издал что-то вроде мычания. На большее он был не способен. Конечно, я могу понять, все это его сильно удивило.

Клумба испорчена! — я хмыкнул. — А как назвать то, что случилось с бабулиной жизнью, половой ты наш гигант?..

И я с размаху щелкнул прикладом по седалищу перезрелой рыжей красавицы. И, что меня удивило, она не издала ни звука, только как-то тихонечко, не по-человечески хрюкнула. А я, сколько было сил, врезал двустволкой об угол дома. Приклад разлетелся в щепки.

Держи, снайпер! — Я протянул деду два покореженных ствола Дел взял остатки ружья трясущимися руками.

А теперь — все в дом, ублюдки! Сегодня я с матерью покидаю ваше гостеприимное гнездо. Скажите спасибо, что не сжег его!

Больше своих дедушку с бабушкой я не видел никогда в жизни. Потом через огород я направился к матери. К ней тогда еще не вернулась кипучая энергия. Она была жалкая, испуганная и податливая.

Собирайся, — сказал я. — Мы сейчас же уезжаем отсюда.

Куда? — испуганно спросила мать.

К твоей матери, — ответил я.

Но, Сереженька, — возразила мне мать, — о чем ты говоришь? Ведь у нее одна комната. Да и живет она в коммуналке. Ты хоть знаешь, что это такое?

Узнаю! — ответил я. — Не оставаться же в этом гадюшнике! Да и не получится остаться. Я с дедушкой немножко поругался.

Ты?! — поразилась мать. Но ведь это была мать. Взглянув на меня, она сразу все поняла, чего не смогли сделать ни дедушка, ни его мудрые гости.

Наконец-то! — вскрикнула мать. — И давно это с тобой? — поинтересовалась она.

— Лишь бы надолго, — мрачно ответил будущий девятиклассник.

— Собираюсь…

В восьмом классе у меня появилось много друзей и обожателей, так что организовать грузовичок ничего не стоило. Много злости накопилось в этом странном восьмикласснике… Я попросил шофера проехать через огород и пару оставшихся клумб. Он страшно удивился, но, честно говоря, сделал это с удовольствием. Заложен какой-то непонятный секрет в этом удивительном создании — Человеке.

В окнах мелькали физиономии уже не гуляющих, а прячущихся гостей.

Забросав в грузовик жалкие пожитки, я взял здоровенный дедушкин портрет, почему-то висевший у нас на самом видном месте, и вернул его оригиналу, вышибив двойную раму в окне. Я уезжал с того места, в котором родился, с места, в котором выжил, в котором вырос, с места, в котором потерял отца, деда и бабушку… Уезжал оттуда, где покалечили мать и мою душу. С места, где меня любил один-единственный человек — презираемая мною, непонятая женщина. Уезжал оттуда, где не любил никого. Это было прощание с детством. Меня никто не делал ни жестоким, ни злым. Я не попал ни под чье влияние. Я попросту никому не был нужен.

В этот же день вечером нас принимала коммуналка и тихонькая, всеми любимая и уважаемая инфантильная бабушка. Она все поняла с первых слов, тихонечко поохала. День был воскресный, и забивающие козла соседи дружно ринулись помогать нам разгружаться. Их удивила скромность скарба, мужчин еще более удивила привлекательность моей мамы. Ну, а молодое поколение радостно, но, как и положено, настороженно воспринимало меня.

Коммуналка оказалась действительно потрясающей вещью: длиннющий коридор, с левой и правой сторон двери махоньких комнатушек, в которых ухитрялись размещаться чуть ли не по двадцать человек. В конце этого коридора была небольшая кухня и туалет с ванной.

Может быть, где-то и были дружные коммуналки. Сейчас очень часто и с удивлением я натыкаюсь на телепередачи, где какой-нибудь сумасшедший старикашка или старушка сетуют, буквально плачут, что живут они одиноко и даже не знают, как зовут соседей. И, горестно вздыхая, вспоминают, как все дружили, как все вместе праздновали… Может быть, я не прав, мне ли судить? Может быть, где-то и были когда-то такие волшебные чудо-коммуналки? Но для меня коммуналка и гражданская война — абсолютно одинаковые понятия. Я бы вообще, прежде чем выпускать в жизнь школьника, посылал его на практику на пару месяцев в коммуналку. Там становишься мудрецом. Одним словом, пожив в коммуналке, начинаешь искренне и неподдельно завидовать знаменитому герою Даниэля Дефо.

Но пока мне было не до проблем коммуналки. Нужно устраиваться на работу. И пошло бесконечное добывание справок о том, что у меня действительно тяжелое положение в семье. И еще одну справку, где я клятвенно заверял горисполком, что буду учиться в вечерней школе рабочей молодежи.

Все добыв, я устроился учеником мастера КИПа, а проще — слесарем по ремонту весов. Вот тогда и начались настоящие премудрости жизни. Я ходил по вызовам ремонтировать большие стационарные весы в столовых, ресторанах и кафе, где первым делом, когда приходил такого рода мастер, ему подносили стакан, наполненный далеко не лимонадом. Весовщики были ценными людьми, их всегда ждали с нетерпением и страшно любили. А тут еще был молоденький и злющий. Таких любили особенно. Еще я успешно поступил в школу рабочей молодежи, а проще — в вечернюю школу. В моем аттестате о среднем образовании должно было теперь значиться не десять, как у всех нормальных людей, а целых одиннадцать классов. Школа меня устраивала вполне. Там умоляли появляться хотя бы раз в две недели. Проявляющийся один раз в неделю — это уже отличник. И что самое прискорбное, эта шкода дала мне первую безумную любовь. Я влюбился как сумасшедший. Даже удивляюсь, как не погиб от этой любви. Она действительно была удивительной.

Ох уж эта Оленька! Я считал, что красивее женщин на свете? не бывает. Но ей было двадцать шесть, а мне только шестнадцать. Она была как девочка, удивительно наивная, тоненькая и прозрачная. Ох уж эта лягушечья память!.. Я не дал бы ей и семнадцати. Курносый носик, короткая светло-русая прическа, характер хулиганистого мальчишки и такая же фигура. Я жил только одним — скорей бы в школу!

Училась она там не потому, что до такого возраста все никак не могла получить среднее образование, а просто схитрила. У нее была навязчивая идея — поступить в институт. А аттестат был неважный. Так вот в вечерней школе она решила его улучшить.

Когда я вышел из школы, проливной дождь заливал все. Стало понятно, что добраться домой будет непросто. Я заскочил под зонт выходящего из школы невысокого худого паренька.

Ну, не выгонишь же ты меня? — с улыбкой спросил я и потерял дар речи.

Нет, не выгоню, — усмехнувшись, сказала она.

Она жила в совершенно противоположном конце города. Я, конечно же, соврал, что мне туда же.

Есть она, есть — эта любовь с первого взгляда! И никуда от нее не денешься! А те, которые утверждают, что ее нет, — то почему же они должны говорить, что есть, если ее у них не было?

Я довел ее до самого подъезда. По дороге узнал все, что возможно: в каком она классе, почему учится в школе. А потом в подъезде вцепился в перепуганную девчонку и, ничего не объясняя, сам не понимая зачем, почему-то начал, спеша, целовать ей руки.

Дурак, сумасшедший дурак! — бормотала она, прижимая мою голову к себе.

Мне даже показалось, что это была одна из моих лягушат. Я был уверен в этом.

Как же тебя зовут, сумасшедший? — оторвав наконец-то меня от себя, спросила она.

Я так долго вспоминал, что она начала хохотать. Мы стояли в подъезде до утра. Мы рассказывали друг другу все, что могли: я — о себе, она — о себе. Это была одна из тех странных женщин, которые не выходят замуж для того, чтобы выйти, и поэтому в свои двадцать шесть она ни разу там не побывала. Потом, попрощавшись, мы договорились встретиться снова в школе.

Я шел по городу и страдал от того, что соврал о своем возрасте. И еще периодически кусал пальцы, ведь у нее уже была первая любовь. Я никогда не думал, что это так больно. И снова новое и совсем непонятное чувство. Сколько же их будет — этих новых чувств в жизни? Наверное, много, до самого последнего дня. Я любил. Но как с самого первого мгновения была отравлена моя первая любовь!

На работу я решил не идти. Мастера КИПа себе могли иногда такое позволить. Зайдя в коммуналку, я услышал какие-то вопли и причитания — очередной скандал. Опять кто-то у кого-то украл мыло. А может, снова не поделили тараканов.

Молчать — и по комнатам! — рявкнул я. В коммуналке меня уважали. А когда узнали, что мне только шестнадцать, то дядя Хаим, в ужасе всплеснув руками, воскликнул:

Что же дальше вырастет из этого мальчика?

Да, жизнь в коммуналке была непростой. Туалет с ванной всегда был перегружен. Очереди надоели и так. Но самая длинная и постоянная очередь была именно возле этих дверей.

Коммуналка — удивительная наука… Все и всех ненавидел дядя Хаим. Каждый день он желал братьям по коммуналке столько, что если бы, не дай Бог, у него оказались экстрасенсорные способности, то от нас бы давно ничего не осталось. Но главное не это. Двадцать раз дети пытались забрать его к себе, но не смогли этого сделать. Впрочем, однажды за какие-то заслуги государство вспомнило о нем и выделило квартиру, так что дядюшке Хаиму поневоле пришлось выехать, чтобы уступить место очередному счастливцу, который не имел даже коммуналки. Дядюшка Хаим на прощание со слезами целовал каждую ступеньку заплеванной лестницы и даже кому-то оставил в наследство свою личную крышку от унитаза. Ох и загадочные существа — люди… И если кого-нибудь слишком интересует мистика, ради Бога, поверьте: не оглядывайтесь на далекий Тибет, не задумывайтесь о монастырях и общинах, там все просто и понятно, поживите в обыкновенной коммуналке.

Снова школа. Оказывается, и в школу можно идти с бьющимся сердцем и трясущимися руками. Почему на первый урок она не пришла? Это был самый длинный, самый отвратительный урок в моей жизни. Как я жалел, что она не в моем классе! На переменке я, как сумасшедший, бродил вокруг шкоды. Где же она, где? Вот она, женщина, ради которой я готов на все. Да что же это со мной? Сердце лупило так, как будто хотело выскочить. Что же она со мной сделала? А если не она, то кто? Как назвать это очередное чудо?

Мне все время хотелось целовать ей руки, прижиматься к ладошкам губами и не отрываться от них никогда, целовать игрушечные пальчики, только и способные, казалось, ласкать меня.

И вдруг удивительные слова: "Знаешь, милый, а ну ее, эту школу! Пошли ко мне! У меня сегодня никого".

И вот ее дом, двухкомнатная квартира, ее комната, красиво обставленная, ведь она была уже взрослая женщина. Работала начальником смены ОТК, что-то там контролировала. С моими сорока рублями ученика КИПа эта комната была просто непостижима.

Мы сейчас напьемся кофе, — объявила Оленька. — У меня есть прекрасная музыка… У меня даже есть борщ собственного приготовления.

"Какой борщ, какой кофе, какая музыка!" — мелькнуло у меня в голове. Я хотел только одного — любить! А любить я умел.

Я схватил и повалил ее на огромное красное одеяло.

Так сразу? — удивилась она.

Какое сразу, любимая, — бормотал я. — Мы столько ехали, столько ехали! А сколько шли!

Она захохотала, но через несколько мгновений с удивлением уставилась на меня, а потом, жарко прижав к себе, объявила мне, что я — Бог!

Я готов быть кем угодно, лишь бы ей было хорошо, лишь бы она любила меня и никогда не оттолкнула от себя.

Потом она взмолилась, хватит, а я не отпускал ее. Через несколько мгновений она начала умолять любить еще. Глупая, она просила еще. Я мог бы любить ее до самой смерти, не останавливаясь ни на секунду. Никогда мне ни с кем не было так легко и хорошо. Если она чего-то не могла, то, не стесняясь, училась сразу. У нее было удивительное качество — она всегда говорила правду. Она восхищалась мной, и я был счастлив.

Тогда я ощутил впервые преимущества того, что женщина маленькая. Как легко и удобно было ее любить… Я вспомнил, как мне тяжело было в коммуналке с толкательницей ядра. Еще я с ужасом чувствовал, что та, которую я люблю, мало любит меня. А может, всем влюбленным так кажется?

Это была первая женщина, которую я не презирал, перед которой преклонялся.

Мы, уставшие и обалдевшие, лежали в постели, любуясь друг другом. Удивительная девчонка с прозрачной кожей, совершенно ровной и белой, без пятнышка и волоска, детские плечи и абсолютно без грудей, но это почему-то приводило в восторг. Какое-то неземное создание! Я схватил ее на руки и начал кружиться на месте.

Сумасшедший! Сумасшедший! Сумасшедший! — повторяла она.

И я действительно ощущал себя сумасшедшим. Я не знал, как выразить свое счастье. Впрыгнув в брюки, будучи совершенно уверенным, что со мной ничего не случится, я одним махом выпрыгнул в окно с третье! о этажа. Да и быть ничего не могло. Потому что внизу была клумба, за которой явно кто-то тщательно ухаживал. Надо было видеть, как она испугалась.

Сергей! — закричала она, наполовину высунувшись из окна своей спальни.

Ну что вы так кричите, девушка? — удивился я, стоя по пояс в цветах. — Я сейчас же приду.

На пороге, забрав у меня цветы, она надавала тысячу ласковых тумаков, я подставлял бока, щеки, затылок и со смехом повторял одно и то же, миллион раз: "Люблю! Люблю! Люблю!"

Ну не могла, не должна такая любовь окончиться нормально. Такого не бывает в этом мире. Это невозможно! И я знаю почему. Ну кто бы прокормил этих двух идиотов, которые, устав от любви, устав от поцелуев, все равно сидели бы, уставившись друг на друга, до тех пор, пока не уснули бы от усталости.

Наверное, это и не любовь, наверное, это болезнь. Встречаются два человека, и в соединении рождается какой-то вирус, делающий безумными обоих. Да, бывают и такие тяжелые болезни.

Ах, люди… Вы хотите мистики, вы хотите чудес, аномальных явлений — распахните глаза и оглядитесь вокруг. Вы ходите рядом со всем этим, вы даже касаетесь этого руками.

Летающие тарелки? Они жалки и смешны по сравнению с человеком, Пусть тарелки летят дальше, куда хотят…

Не был я законченной сволочью. Любила меня еще и толкательница ядра — мощной спортивной любовью. Впрочем, я понимаю, чем она меня соблазнила. Нелегко отказаться от женщины, которая выше тебя на полторы головы и при виде которой мучает мысль, войдет ли левая или правая ее грудь в десятилитровое ведро. Много ли мужчин похвастаются, что имели дело с такой грудью. Вот только поздно я понял, что характер у нее соответствующий и, если что, не дай Бог, она прибегнет к насилию.

Это была красивая женщина, полногрудая, с талией, с округлыми широкими бедрами, с мощными длинными ногами, но уж очень в увеличенном масштабе.

Вся коммуналка знала о нашей любви. И когда уходили на работу или еще куда- нибудь ее родители, то, хотел я или нет, она брала меня на руки и уносила к себе в комнату. Я даже не мог представить, как можно сопротивляться.

Да, действительно, коммуналка — удивительное место. Один раз, зайдя к ней, через десять минут я резко открыл дверь, и в комнату к мастеру спорта буквально упало человек пять.

Смотри, какой шутник, что вытворяет! — возмутилась тетя Соня.

Экспериментатор! — буркнул кто-то.

И они, громко возмущаясь, хлопнули дверью.

Успокойся, это нормально! — махнув мощной рукой, сказала моя ядреная любовь.

Какой же все-таки красивой она была! Кустодиев или Рубенс рыдали бы горючими слезами, увидев Машу. Даже я иногда жалел, что у меня отсутствует художественный дар. А так как писать картины я не умел, меня все время подмывало ее сфотографировать. Я твердо знал, что больше такого не будет никогда. Приятно было ощущать, что Леда, Даная — вот она — под боком… Но надоела, честно говоря, она мне до чертиков. Может быть, потому что не ощущал я себя Зевсом. До него я явно не дотягивал.

Я не знал, что придумать. Уставал я от этой любви, как от разгрузки вагонов. Намекал ей как мог. Но что ей намеки? Отделаться я не мог никак. А жили мы через стенку. Я так и не научился обижать человека, если у него искренние чувства. А тут искренность была абсолютной. Что такая женщина могла найти в юнце ростом метр с кепкой, до сих пор понять не могу. Я снова летел на крыльях к своей тоненькой любви. И однажды в излишнем упоении рассказал ей всю правду — что мне шестнадцать с половиной.

Я очень любил ее и не мог понять, почему же она так горько рыдает. А она рыдала так, что не могла говорить. Мои поцелуи тоже не могли остановить рыдания. Она рыдала и рыдала.

Ведь я любила тебя! Ты это понимаешь?! — с рыданиями вырвалось из нее.

Отлично! — возрадовался я.

Дурак ты мой, ведь я люблю тебя, можешь понять? Ведь я замуж За тебя хотела. Дурак! Дурак! — повторяла она. — А что потом? Ну, ты представь!

Ну что, через полтора года поженимся. Она хмыкнула и снова надолго зарыдала.

Сынок ты мой! — причитала она, отчаянно схватив свою голову, будто она должна была вот-вот взорваться. — А в двадцать, тридцать, сорок…

Чего? — не понял я.

Чего чего?! — всхлипывала она. — А ты представь: в сорок лет ты такой же останешься, а я — старуха.

Мы любили друг друга. Она успокоилась. Я считал, что успокоил. Прошел почти год, и однажды мы поссорились, не помню из-за чего. Три дня не виделись. Я еще не сказал о ее родителях. Это были любящие друг друга пожилые люди, тихие и спокойные. И только позже я понял, почему они смотрели на меня с испугом. Ведь это именно я заставил их совершить такой поступок.

Три дня мы не виделись. Это было слишком. И на четвертый день я летел на крыльях. А мне открыли чужие люди, чужая женщина объяснила, обалдевшему, трясущемуся, как в лихорадке, что только вчера она въехала в эту квартиру. И вдруг я понял, что, может быть, целый год втайне от меня они готовили все это. Она боялась, что я разлюблю ее, она хотела, чтобы я любил и помнил ее молодой.

Я вымаливал адрес. Какой там адрес?! Она предусмотрела все. Это был хитрый двойной обмен.

Вот так бывает. И осталась у меня любовь, толкающая ядра. Вечно доступная и жутко красивая. Спутники бы ей толкать!

Снова поплелся я в свою коммуналку, заранее зная, что ждет меня при входе непобедимый мастер спорта.

Что началось потом? С утра работа… Я выпивал поднесенный стакан, ремонтировал весы, постигая тайны искусства объегоривания покупателей. В вечернюю школу ходить больше не мог. Все напоминало о той, ради которой, казалось, жид. В душе рождалась все большая ненависть к женщинам. И ничего я не хотел тогда понимать. Это было время полного озлобления и непонимания даже самого себя. Где была тогда община с Юнгом и великим Учителем? Сейчас, конечно, понятно — нужны были эти испытания. Огромная ответственность лежит на мне. Ноша, которую сообща взвалила на меня община. Она тяжела, но я сам подставил плечи.

Человек, имеющий знания, медленно сходит с ума. Он пытается изо всех сил отдать их другим. Это прекрасно и невыносимо тяжело.

Великий Учитель дал мне нести это знание. Наверное, знал, что никогда я не попытаюсь избавиться от него в пути.

С легкостью и счастьем порой я несу его, удивительные сновидения дает оно и силу, благодаря которой побеждаешь! Состояние целостности, знания, ощущение блаженства и абсолютного богатства, которое ни отнято, ни утеряно быть не может.

Но бывают иногда тяжелые пробуждения: полная пустота, отчаяние, осознание безысходности. Становится безмерно жаль себя. Хочется кричать, выть, кусать себе руки. Да, я знаю, так и должно быть, но я точно знаю еще одно: не дай Бог обычную, как у всех, жизнь! И еще я знаю: если бы Создатель мне предложил жить в безумном, беспросветном состоянии и один раз за всю жизнь почувствовать блаженство, в котором я иногда живу, все равно я бы выбрал этот один раз. Мелькнувший за всю жизнь лучик блаженства, дающий знания.

Община знала, что сделала. Судьба, линия жизни так сложилась, что я готов был, не согнувшись, принять всю сокровищницу знаний:

Наверное, не каждому это дано. И, наверное, не у каждого была такая жизнь — изломанная, покореженная, местами перебитая и неровно сросшаяся, в заплатах, в странном гороскопе, который означает символ жертвенной воли и еще массу положительных и отрицательных моментов. Они все утонули в данной мне Зодиаком ослепляющей ярости. Люди моего знака часто не доживают и до двадцати пяти. Они просто сгорают. Учитель знал об этом и дал жизнь, взамен предложив нести эту ношу. Он знал, что с самого начала я все равно выберу знания.

Вот и несу теперь груз, в котором нет памяти. То, что знаешь, легко забыть. Этот груз можно только понять. Можно ли забыть то, что понимаешь? Груз удивительный, соединивший в себе все внешнее и внутреннее, что есть в Человеке. И если раздавать его по частям, то знание тает в руке без следа. А если отдать его все, не каждый сможет нести эту тяжесть.

Человека можно сделать здоровым, избавить от многих болезней. Человеку можно помочь решить его проблемы, сделав более счастливым. Он поймет, зачем ему семья, жизнь, он найдет в женщине все, что искал и о чем мечтал. И если увидит, что женщина не такая, как хотелось, так ведь — он ведущий…

Человек поймет, что нет более четкого и яркого зеркала, чем любимая и желанная женщина, которую он создавал по крупицам. Чтобы она родила ему детей, здоровых, верящих им, двоим, понимающих и никогда не оставляющих тех, кого любят. Это очень важно, это дает состояние веры и любви.

Но есть еще состояние радости. Когда ты знаешь, что сделал то, ради чего выжил в Пути, то, ради чего не боролся, а получил за свой правильно пройденный Путь.

Что же это? Это когда появляется Он, тот, кто понял тебя и стал сильнее. Был бы ученик. Учитель всегда найдется.

"Ученика тебе!" — кланяются, приветствуя друг друга при встрече Мастера, и этим сказано все. И нет большего стремления у Знающего, у Любящего и у Радостного.

"Ученика тебе!" — гласит древнее приветствие. И кланяется тот, кого приветствуют. Спокойно и невозмутимо, ярко вспыхивая внутри страстным пламенем. Каждый хочет прожить эту жизнь.

"Ученика тебе!" Какой же он — тот, кто не побоится, подставив плечи, разделить твой тяжелый и бесценный груз? Ты есть Знающий, но правильны ли твои знания, правильно ли ты понял то, что выверено тысячелетиями, то, что собрано в бессмертный огненный сгусток, правильно ли ты понял — тебе скажет он. Ученик. Смейтесь в лицо тому, кто говорит о секретах или говорит: "Учитель не разрешил!"… Секреты есть только у мертвых или у тех, у кого нет ничего. Не разрешается говорить только ложь. Смейтесь в лицо демонам, демонам глупости, себялюбия и самозначимости.

Блаженное, давно забытое состояние. Я сидел в тишине, на кровати, где спали я и мать. Посредине стоял огромный круглый стол. С одной стороны от него прижимался к стене старинный буфет, с другой — диван, на котором спали бабушка с сестрой. Возле нашей кровати была втиснута тумбочка с телевизором. Напротив телевизора стояла чугунная форсунка, а рядом — дверь. Больше девять квадратных метров не вместили бы ничего.

Чтобы подойти к печке, нужно было встать с кровати и пройти по дивану. Под столом невозможно — там лежали вещи, так же как и под кроватью. Жили, задыхаясь, но мы хотели жить…

Благословенная форсунка! Сколько трагических и веселых воспоминаний у меня с ней связано! Грела она великолепно, даже в самые морозные дни. Но только когда горела. Зимним утром мы долго полушутя-полусерьезно переругивались, глядя на покрытые инеем стены, решая, кому же вставать и включать ее, родную. Спать с включенной форсункой не рисковали никогда.

Посидев в тишине и насладившись ею, я ушел. Скоро должны были прийти обитатели девяти квадратов. Я брел по набережной, обремененный массой человеческих желаний. Хотелось завести собаку и чистую любовь, если таковая имеется в этом мире. Собаку хотел огромную, страшную и красивую. Вспомнив девятиметровую каморку, я хихикнул, а представив любовь, хихикнул еще злораднее

Родственники вдруг с ужасом обнаружили, что у меня проявляется «наследственность» — так они выразились. Мой дедушка был любителем выпить, и я часто появлялся с запахом

И вот однажды — о чудо! — папа, на то время заведующий кафедрой физвоспитания, вспомнил обо мне, видимо, благодаря маме "Осень больсая целовека'" — как сказал бы в шутку Юнг.

Небрежно и брезгливо оглядел он место моей работы, полупьяных начальников, почему-то вдруг вставших по стойке "смирно".

Пойдем! — сказал он. И я пошел Я любил своего отца.

— Лаборантом будешь работать.

Да кем угодно! — махнув рукой, икнул в знак согласия я. У меня к тому времени был уже первый разряд. "Мастер КИПа" — гордо именовалась моя профессия.

Ну, а пока, — сказал отец, — начало лета… и я нашел тебе отличную работу.

Будильник мне дала мама. Ого-го какой! Он с трудом, но все же будил меня Открыв глаза, я вскакивал. "Быстрей, быстрей!" — мысленно подгонял я себя Схватив ключи, сбегал со второго этажа преподавательского домика, вслепую открывал обшарпанную дверь в неказистое здание, подбегал к микрофону, падал на стул и, встряхнувшись, включал тумблер, после чего невероятно бодрым голосом, изо всех сил изображая убедительность, четко и властно заявлял.

По лагерю объявляется подъем! С добрым утром, товарищи!

После чего валился на заранее приготовленную, стоявшую рядом раскладушку и спал до тех пор, пока не просыпался.

Помню, как ругал меня заместитель начальника лагеря по спорту за то, что я однажды забыл выключить тумблер, и сладкий здоровый храп в течение получаса разносился по лагерю, пока несколько преподавателей взламывали дверь радиорубки. Какие жуткие муки за шестьдесят рублей в месяц!

Я представляю, сколько проклятий бедные студенты обрушивали на мою голову, слушая мои заявления по радио И еще была махонькая бабушка преподаватель, старенькая, трясущаяся, которая никак не хотела уходить на третью уже по сроку пенсию, а все мучила и мучила несчастных студентов. Все прекрасно знали, что не смогут ее выдворить никогда — уж слишком она была заслуженной и почтенной. Еще все знали, что умрет она прямо на паре, читая свою любимую эстетику. Хорошенькое же представление об эстетике было у наших студентов!

Добрая, трясущаяся бабушка однажды поймала меня возле родной рубки и, буквально рассыпаясь, очень долго объясняла, как я скуп в своих объявлениях. Она утверждала, что обязательно нужно говорить:

"С добрым утром, дорогие товарищи!" и объявлять год, месяц, число и день, температуру воздуха и воды.

Я слушал ее, и мне становилось страшно. Я представлял, сколько же человек желают бабушке поскорее оставить этот мир. Но, видимо, из этих пожеланий она брала силу Сумела таки приспособиться, волшебная старушка.

Объявлять все это я, конечно же, не объявлял, но жизнь моя превратилась в жизнь настоящего разведчика, который ни в коем случае не должен попасться на глаза страшной «тяфочке» (так почему-то студен ты называли старушку) Я понимал, что второй такой беседы просто не перенесу. Потому что на половине первой мне уже хотелось хохотать, кричать, бегать, хлопать в ладоши, и только внезапно нахлынувшее уныние с отупением спасло от шока бедную старушку.

Я метался, как раненый зверь, я хотел, требовал у мира любви. Очень хотелось быть кому-то нужным. Меня снова ночами начали преследовать и лягушата, и моя несчастная первая любовь, и белый высокий лоб учительницы биологии, уткнувшийся в некрашеные доски забора

С добрым утром, товарищи! — в очередной раз я прерывал сон бедных студентов.

С добрым утром! — И порой эти слова вызывали у меня удивление. — С добрым утром! вырывалось у меня по ночам, сопровождаемое непонятными всхлипываниями. Так, по крайней мере, утверждала она

Моя жизнь стала все больше усложняться Страшная бабушка меня полюбила Она постоянно придумывала, как можно еще больше усложнить мою жизнь. Заместитель начальника лагеря меня вызывал уже несколько раз Когда это случилось впервые, я зашел в его кабинет и ужаснулся. За столом торжественно сидела Аля Ханановна

Вы знаете, молодой человек, есть прекрасное решение — не только баловать наших студентов музыкой, но и еще напоминать им о завтраке, обеде и ужине — чтобы не путались первая и вторая смены.

"Кошмар! — мелькнуло у меня в голове — Теперь нужно еще и в завтрак, обед и ужин объявлять первую и вторую смену".

Я готов был разорвать мерзкую старушку. Спокойная жизнь закончилась.

Конечно, Иван Иванович! — с улыбкой пообещал я. — Так все и будет.

Второй раз меня вызвали через несколько дней. Сидя за столом, Аля Ханановна сияла. Мои мучения, видно, наполнили ее неиссякаемой жизненной энергией. Она даже помолодела и, как мне показалось, стала меньше трястись.

Вот что, молодой человек, — торжественно заявил директор. — Мы теперь будем объявлять, какой группе и когда идти на занятия, и у нас будет полный порядок.

И тут я понял, что нужно срочно и серьезно заболеть. Я попытался это сделать, на что мне сказали: "Ну понятно, больной. Ну и?.. Тебе что, тяжело в микрофон сказать?"

Стало понятно.

Мое положение безнадежно. Никто не считал, что я занимаюсь работой, поэтому не сочувствовали, и я совершил преступление: сломал радиорубку. Совершенно не разбираясь в аппаратуре, я взял в две руки усилитель и раз пять изо всех сил встряхнул. Это помогло.

Ты проспал подъем! — завопил преподаватель физкультуры, с грохотом залетая в мою комнату.

Нет! — торжественно и одновременно с печалью заявил я. — Аппаратура вышла из строя.

С каким наслаждением, лежа в кровати, я слышал то отдаляющиеся, то приближающиеся истерические вопли физкультурника:

Подъем, подъем, подъем! Вставайте, сволочи! Вставайте, идиоты!

Оказывается, после подъема он был главным, потому что потом в лагере торжествовала зарядка.

Он был противный мужик, и я радовался его проблемам.

Я блаженствовал на пляже, хотя душа и трепетала от мысли, что бабушка найдет какого-нибудь специалиста и усилитель починят. Но специалист не находился, и бедная Аля Ханановна (студенты еще называли ее Халявовна, и она откликалась — вот до чего довела третья пенсия) хирела на глазах. Старушка никак не могла найти способа «покушать» меня. Очевидно, я был вкусный, и из мерзкой старушки начал сыпаться песок.

Я блаженствовал под июльским солнцем, подставляя ему все места, которые только мог. Любовался девочками, бегающими по пляжу в том, что они называли купальниками. Малюсенькие лоскутики не закрывали ничего, и от этого по телу разливалась сладкая истома. Там же, на пляже, был у меня один интересный случай. Однажды, искупавшись, я вышел из реки и увидел двух молодых людей, которые что-то сосредоточенно изучали на песке. До меня вдруг дошло, что изучают они мои следы… Конечно, следы у меня были уникальные. Благодаря им меня пощадила Советская Армия. С этим дефектом в нее не брали. Я подошел к ребятам со спины. Один умник тыкал свежесломанной веточкой в мой след. Конечно, он был интересный. Казалось, что прошел человек в странной обуви. На всю стопу была как бы надета дощечка. Абсолютно прямая, без малейших вмятин. А там, где должны были быть пальцы, она заканчивалась, и они четко отпечатывались на песке. Это было плоскостопие в самой законченной степени. Я присел рядом и стал слушать.

Смотри! — радостно проговорил один другому. — Вот и вся тебе теория. Вот это и есть соединение с практикой. Представь себе этого человека: очень короткие кривые ноги, массивный корпус, чрезмерно длинные руки. Какой блестящий пример происхождения человека! Ему, наверное, даже сейчас легче лазить по деревьям.

Предельная волосатость, — подсказал другой.

Да-да, — кивнул его напарник.

Как бы я хотел посмотреть на него, — мечтательно произнес один из них. — Какое должно быть лицо, оно наверняка соответствует всему этому…

Да, обязано соответствовать: приплюснутый нос, вдавленные виски… Великая наука, — обратился один к другому, — а ты говоришь… Что там кость. Тут по следу можно определить все — от и до.

Ребята, вы кто? — не выдержал я.

Антропологи, — гордо произнес один из них.

Двоечники, — злорадно прошипел я, натыкав им целую кучу своих свежих следов.

На них, обалдевших, было смешно смотреть. Мне даже стало их жаль.

Я мог бы хамить бесконечно, но тут заметил ее. Опять худенькая, дрожащая от нежности, так показалось.

Как зовут тебя? — спросил я с сердцем, замирающим от восторга.

Ира, — просто ответила она.

Знаешь, Ира, — устало попросил я, — если можешь, очень прошу тебя, влюбись в меня. Мне тяжело и одиноко.

Поверх чудесного, крошечного тоненького носика на меня смотрели удивленно хлопая, глаза, отливающие небесным перламутром.

Кто ты? — спросила она.

Я тот, кто будит вас по утрам.

Так это ты? — усмехнулась она. — У тебя хороший голос

В эту ночь я был не один, я поражал ее своими знаниями любви, а она меня — нежностью, которая заполнила всю комнату. Нежностью, всепоглощающей и загадочной. Мне было хорошо, но обман снова проглотил мои чувства.

Как хорошо любить тонкую, нежную, тихо вздыхающую в объятиях девочку! Маленькую и воздушную, ее можно легко поднять двумя ладонями над собой. Еще ее можно держать в руках, как белую бархатную птицу, которая дрожит и приникает к груди. Ее можно брать на руки и, не опуская на кровать, целовать, бесконечно перебирая в руках. Еще одна белая птица, еще…

Вот она, моя последняя надежда.

Ты нужен мне, — шептали губы, — ты сильный и красивый.

Она становилась коленями мне на грудь и тонкими пальцами перебирала губы, волосы, глаза, целовала и перебирала снова. Она, казалось, может растопить камень, растущий в моей груди. Она смеялась тихим смехом, как шепотом, и говорила, что я тот, которого искала. Ходила обнаженная в бьющих сквозь окна солнечных лучах. Они пронзали ее насквозь

Я снова был счастлив. Жил встречами «Ира», — шептал во сне и наяву Ира осветила мою боль и злобу. Как много может сделать крохотная женщина с мужской злобой и неверием. Она может превратить все в любовь Когда же найдут этого механика? Я начал мечтать. Утром заору в микрофон: "Ира, мне хорошо с тобой, я люблю тебя". И все проснутся, чего никогда не могли сделать, слыша идиотское "С добрым утром, товарищи!".

Сердце окостенело, и опять мне показалось, что навсегда. Неважно, как все подучилось, и неважно, как я узнал. Рама вылетела от удара кулаком, кровь хлынула, обильно поливая пол. Она лежала в постели с каким-то… Да кто его знает с кем!

Почему? — с болью вырвалось у меня

Он добрый, — тихо и испуганно сказала она. — Я нужна ему. Как же можно прогнать, если так просят. Пойми…

И вдруг я понял, что она просто дура и дрянь, а я — слепой дурак. Хотелось нежности — на, жри! Ну и наелся, наелся так, что решил уехать.

Экспедиция — пугающее слово означающее долгую разлуку с родными и с опостылевшей жизнью.

Что тебе надо? Живи. Мать сделала подарок — выхлопотала у отца кооперативную квартиру, а бабушка, тихая бабушка, открыла тумбочку, на которой стоял телевизор, и вынула деньги. Но сестра уехала. Она всегда любила жить по чуть-чуть у разных родственников.

Живи! У тебя есть квартира и ликующая толкательница ядра, — умоляла мама меня, и я почти согласился. Но смерть бабушки, которую выносили уже из новой квартиры, подтолкнула меня вперед.

У меня вдруг появилось стремление к новому, необычному. И я уехал, увернувшись от салатницы, которую метнула в меня моя мама, от толкательницы ядра и от всего остального.

К тому времени мать отошла. В ней снова начала пробиваться кипучая энергия, и, поверив Георгию Серафимовичу Святодуху, я распрощался со всем, что связывало меня с окружающим. Не боялся я нового и неизвестного. Только бы подальше да поскорее.

Да здравствует экспедиция! Первопроходец, пионер. Я начинал так же, как и все великие путешественники Да здравствует экспедиция!!!