Весь в мыслях и неизвестно еще в чем, шел я к своей главной катастрофе, уверенным мягким шагом, к самой здоровенной и прекрасной ошибке в жизни.

Ошибка выглядела совсем невинно, на первый взгляд. Маленькая, хиленькая пятнадцатилетняя девочка. При виде ее я остановился, будто ударившись о стену. Она стояла и не плакала. Просто не знала, чем это кончится. Я посмотрел на нее раз И не увидел ничего. Посмотрел второй — и снова ничего не увидел. Так же, как и в третий Вглядываясь в ее лицо неизвестно в который раз, я почему-то увидел лицо Учителя и услышал его слова. "Ошибки прошлого ранят в самое сердце" Какое прошлое? Тут даже нет еще и настоящего.

Мне очень хочется рассказать правильно. Но так как это было более чем семнадцать лет назад, я все же попробую объяснить, что же это было. Со стороны законов тех удивительных и настоящих. Поверьте, здесь вы найдете и их

Надо же объяснить, что делала она, когда я смотрел первый, второй, третий и шестой раз Интересно, что она точно так же смотрела на меня Все забываю у нее спросить (вглядываясь, я увидел Учителя), что же увидела она Зачем спрашивать? Знаю все равно соврет Вот так и живу в неведении

Стоим, значит, и глядим друг на друга Смотрит на меня круглая физиономия, с чуть приоткрытым ртом и круглыми черными глазами Ну прямо убиться в них можно! Потом я взял ее и повел к себе домой. Остальное пропускаю. Жена все-таки.

Она была наглая до безобразия. Вообще то, не знаю, кто кого затащил в дом. Но уже через пятнадцать минут мне хотелось избить ее до потери сознания. Шлепать своими лапами по щекам, чтобы эта наглая круглая физиономия превратилась в красный помидор. Представляете себе — помидор и две шальные круглые сливы посередине. Дело в том, что ни рта, ни носа у нее не было. Я их не рассмотрел даже сейчас. Только глаза стали еще сумасшедшее. Не могу подобрать другого слова. Сумасшедшие и дурацкие

Найдете мне хоть одно еще сравнение с женскими глазами, которые вы необыкновенно любите Они должны, обязаны (предупреждаю, это изречение в чистом виде мое и к Школе никакого отношения не имеет). Да, обязаны быть дурацкими и сумасшедшими! И выражать в себе все окружающее. Задумайтесь когда-нибудь о женских глазах.

Нос, уши — это мелочи Лишь бы не слишком мешали. Ну вот, только вспомнил о ней — сразу начал швыряться собственными цитатами. В общем, главное — глаза И если очень хочется, то можно и все остальное.

Вот она — первая, настоящая рана прошлого, которая останется навсегда Наглая отличница, жалеющая, что не родилась пацаном Откуда было ей знать, что родилась для мук со мной и рождается уже не в первый раз для меня? Много наших жизней

В общем, жить друг без друга стало невозможно. Но ей пятнадцать, жестокая шутка Вот и будь счастлив, как можешь! Она пошла к маме и радостно поделилась своим счастьем После чего уже нерадостно, но совершенно искренне вся семья начала ей выкручивать руки, объявив на всю школу (это по тем то временам), что, видите ли, эта красавица влюбилась, хочет бросить всех и все и быть счастливой Она смеялась над нотациями директора, учителей, ей было смешно. Когда любишь как сумасшедший, все смешно и противно вокруг, кроме твоей любви

Сбежала эта девочка среди ночи с третьего этажа по газовой трубе, накинув на себя ночную рубашку, сапоги да шубейку, и притопала поутру ко мне домой

Дозвонившись с трудом, мне, сонному, она спокойно все объяснила своими непонятными глазами. Я сразу проснулся. Значит, так, прикинул я, папа — пожарник, а это — пожарная машина на ходу. Если кинутся, то утром

— Ну вот, заяц, готовься. Минут через пять приедет за тобой большая красная пожарная машина.

И ошибся В двери ломиться начали сразу Я, конечно, был не дурак даже тогда и сразу открыл.

Да мы!.. Да я! — завопил папа в пожарной форме, с трясущимися за спиной мамой и сестрой.

Поймите, дядя! Я никого не выкрал, не изнасиловал. Забирайте, забирайте, — и начал подталкивать ее к двери

Тут сразу же все заткнулись. Забрали И больно ударили глаза. В них блеснуло "Предатель!" — "Ага, жди, — подумал я. — Предателя нашла" Сидел и думал, не обращая внимания на свою вопящую маму. Во-первых, да, это — она Но самое смешное, я не знал, где она живет. Так, примерно помнил — и все.

Сколько же ей лет? — страшным голосом кричала моя мама

Пятнадцать, — спокойно отвечал я. Мама ахнула и упала на диван.

Да да, — подтвердил я, — пятнадцать и дадут. Все думают только об этом. А любовь? Какая там любовь? Разве им, умным, понять… Суши, мамуля, сухари, — буркнул я и вышел, хлопнув дверью

Что-то припоминая, я бродил в тех местах, где должна жить она. И тут, встретив ее подружку, узнал адрес. А это значит — улицу, дом и квартиру И начался невыразимый кошмар. Не было такого дома и квартиры, была только улица. Три дня я бродил по этой длиннющей надоевшей улице, тыкаясь в каждый дом по двадцать раз. "Ну нет такого номера, рехнуться можно", — думал я. Меньший номер был, больший — тоже. А этого дома — не было. Мне стало страшно по настоящему могу не увидеть никогда в жизни больше круглую физиономию, с этими обалдевшими, дурацкими глазами! И тут я заметил, что, шатаясь три дня по улице, постоянно натыкаюсь на одно очень интересное здание под названием «Почта» Я кинулся к выходящему почтальону. Это была женщина

Да вот там, за мостиком, этот дом

Как? — завопил я — Ведь это же пожарка!

Там и люди живут.

Где? — удивился я

Из-за каменного забора огромного завода валил черным пластом дым прямо на пожарку Не верилось, уж очень нежилое было это здание. Ни простыней, ни белья, только пустой, Угрюмый двор. Потом я узнал, что наши доблестные пожарники в состоянии все высушить в ванной, на кухне и в комнате на батареях. Гордые оказались эти пожарники Не желали спать на черных от заводского дыма простынях

И действительно, к пожарке, со стороны завода, были прилеплены три этажа жилых квартир Я постучал в дверь в ожидании бури. Вопреки всем законам движения предельно напрягся

Боже, кто пришел? — открыв дверь, радостно всплеснули руками лапа пожарник с мамой. Тут было чему удивиться.

Проходи, Сереженька, — ласково сказала уже почти моя теща. Но когда я вошел, то сразу все понял. В углу сидел злобный и насупленный, уже почти четыре дня ничего не евший, потухший помидор с опухшими печально дурацкими глазами. И вы думаете, он бросился ко мне в объятия? Как бы не так!

Смотри, нашел! — хмыкнул злобный помидор.

Короче, все напились, наелись и отложили разговор на следующий день. Помню, блеснула в залитом алкоголем мозгу последняя здравая мысль: "Что ж я вытворяю? Ну зачем мне такой крутой помидор? Чего я с ним делать буду?"

На следующий день с больной головой и желудком я слушал мудрые проповеди пожарника. Ох уж эти солдаты! Мы сидели на кухне, он ритмично стучал рукой по столу, выговаривая загадочные фразы. Это выглядело примерно так.

Ну, вот, потому что это, — удар кулаком по столу, — значит, в общем, того, — удар снова, — и поэтому что ж делать? "Интересно, — подумал я, — какое у него звание?"

В общем, так, — и он снова забарабанил по столу, очевидно, боясь, что я невнимательно слушаю. — Ты понимаешь, ну совсем… Я почесал затылок и решил ему помочь.

Ей пятнадцать, — сказал я.

Ох и странные эти пожарники! Он вдруг как-то непонятно подхрюкнул и начал четко говорить, но почему-то в стиле Ветхого Завета, которого никогда не читал.

Семя, кровь моя, понимаешь, — сказал он, саданув кулаком о стол. — Творение она мое, понимаешь, дочь, ни в чем не отказывал. Я даю свободу, свободу и волю. Не деспот я, а отец, понимаешь! — Очередной удар по столу был сокрушительный. — Пойми, — продолжал он, — дочерей у меня всего только две. Одна уже — за алкоголиком.

"Бедный папа, — думал я, глядя на него, — какой там алкоголик? Ты ведь дочь отдаешь идиоту, кретину, пьющему МБК и мечтающему спасти целый мир, нищему компрессорщику, уже почти наполовину оглохшему от любимого компрессора, без малейшей перспективы на дальнейшее существование. Боже, что же я делаю? — Мысли бились в голове, как птицы. — Ведь я люблю. Конечно, люблю. Но как можно обрекать любимую на такое существование? А отказываться, наверное, уже поздно".

А пожарник-папа все бубнил, но уже грустно, что очень хочет видеть свою дочь либо с высшим образованием, либо, на крайний случай, хотя бы на очень хорошей работе. "Что же ей смогу дать? — печально думал я. — А может, спросим у нее?" — вдруг осенило меня.

Татьяна! — громко крикнул пожарник. — Иди сюда.

Ну, чего кричишь? — Дверь на кухне распахнулась, и зашла исхудавшая, но уже счастливая моя жена.

Я для тебя все! — гаркнул папа. — Кем хочешь быть, выбирай?! — громко крикнул он.

Женой, — не задумываясь, ответил гордый помидор, и две сливы алчно и дерзко загорелись. — Женой, — повторила она, став в боевую стойку.

"Бедный папа, — снова подумал я. — Вот так, растили с мамой двух дочерей и увеличили семью на алкоголика и придурка".

А не рано? — спросил папа.

Как раз вовремя, — ответила она. И тут пожарник просветлел.

Как, уже?! — заорал он, схватившись за голову.

Уже, — ответила она.

Да ведь ты же только растешь! — звонко пропищала мама, ввалившись из комнаты в кухню.

Значит, уже выросла.

"Да, поговорили", — подумал я.

На каком месяце? — с дрожью в голосе спросила мама.

Чего? — не поняла Татьяна. Тут не выдержал я и расхохотался.

Так вы ж уже, — удивленно сказала мама.

Ну и что, — ответил я. И тут с ужасом понял, что это за люди. Раз уже, значит, должно. А раз уже и нету, значит, кто-то из двоих болен. — Вы извините, — попросил я прощения, — это у вас раньше так было, а мы неграмотнее.

Родители с уважением посмотрели на меня. Насчет этого все мои милые женщины могли не бояться. Меня коробила одна мысль, что где-то снова буду ходить я — маленький, перепуганный и истерзанный. Я не хотел второго себя и очень боялся этого. Боялся даже до общины, уж очень сильно годы моего унижения пропитали кровь.

Плохо понял я тогда слова Учителя: если растет сила в человеке, то только он и никто другой может сделать ее разрушающей либо созидающей. В этом у меня был действительно пробел. Я делал все упражнения внутреннего и внешнего развития. Конечно, усердно тренировался, несмотря на все злоключения, становясь сильным и обрастая окружающим безумием. Вот так и начала становиться светлая школа черной.

Женщины слишком рано ощутили что-то во мне, а после общины началось какое-то безумие. Ведь предупреждал Учитель, что сила может пробудить зверя — жадного, скребущего когтями по сердцу. Зная, что этого делать нельзя, я переступал человеческие законы. В этот миг зверь прибегал ко мне из логова.

Ночь. Душная, одинокая, черная и давящая… Каждую ночь в одиночестве, лежа в рыхлой постели, я выл потихонечку до утра, кусая губы и пальцы, тяжело засыпая. После часа или чуть больше беспокойного сна меня будила мать на работу — к ненавистному компрессору. Я мечтал закрыться в компрессорной и слушать уже любимое тарахтение. Но было поздно. Всегда какими то непонятными путями через проходную прорывалась то одна, то другая, а то и по две. Я не звал их, а значит — предавал Далее через рев компрессора, закрывшись на врезанный начальником замок, я слышал тихий стук женских пальцев, который заглушал все, и даже прошедшую ночь Зверь приходил мгновенно и не желал мне объяснять, что через женщин лучше и больше можно понять мир Но разве так?!

Я напоминал себе охотника, который не может не стрелять, сам не зная почему, в пролетающих птиц. Добро и зло стали приходить ко мне поодиночке, каждое в свое время. Но я точно знал, где добро, а где зло. Рыдал во сне по ночам, рыдал в компрессорной, хватаясь за голову, затыкая уши.

Я проклинал себя за расстрелянных птиц, за угробленные души этих женщин "Ведь я мужчина! — говорил я себе — Разве имею право калечить чувства, которые пробудил в них!"

Рев компрессора, казалось, посылал мне какие то проклятия за все сотворенное мною. Но как только прозрачные ногти касались снаружи облупившейся двери компрессорной, я вскакивал и говорил себе: "Ведь я мужчина! Не я прихожу, не я зову! Как может мужчина отказать, если женщина просит!?"

"Вставай", — ревел мне компрессор, становясь союзником и моим Зверем.

Ни одна женщина, которой я открывал дверь, не слышала компрессора

"Пожирай ее, — ревел компрессор, — рви"

И я рвал В крошечной комнатке на антикварной лежанке

"Молодец", — ревел и хохотал за стенкой компрессор Но я уже был согласен с ним

А потом вспоминалось, какую дрожь восторга он пропускал по моему позвоночнику Я вспоминал вибрирующие кончики сосков, вибрирующие ресницы, кривящиеся и дрожащие губы. Вспоминал по ночам, когда ненавидел себя, когда просыпался от вкуса крови, текущей из прокушенных в отчаянии губ. Вставал и, ненавидя все, сгорбатившись, топал к своему холодильнику и снимал жар МБК

Ах ты, моя компрессорная, когда состарюсь, сложу о тебе поэму, — проклятая! В одно прекрасное время я понял, нужно бежать из нее, куда-нибудь, но бежать Понял тогда, когда в дверь компрессорной постучала не женская, а мужская рука. Не понимал я, что не любовь заставляла женщин идти ко мне, а стремление, животное стремление иметь здоровых детей Гнал их страх, который шел от ослабевших духом и телом окружающих мужчин Не понимали мы этого.

Я выпускал очередную жертву, и перед тем, как выйти, мы с ней столкнулись с одним из ребят нашего спортзала Что за наваждение? Удивительные вахтеры. Они не пропускали своих, не узнавая. Неясно, как чужие спокойно входили и выходили.

Привет, — радостно сказал я старому приятелю.

Погоди, — ответил он, положив руки на плечи моей белой птице — Зачем ты так, значит, это правда?

Он просто лучше, — взмахнув белыми крыльями, ответила она.

А я — задрожал он

Не знаю, — честно призналась она Рядом стоял компрессорщик, хлопая глазами, как идиот Я не видел их вдвоем никогда.

Ты любишь ее! — спросил приятель шепотом, едва шевеля губами

Ты любишь меня? — спросила она, вздрогнув ресницами

Я рванулся вовнутрь — там хохотал компрессор. Я снова рванулся, вперед — там стояли они. И я ушел, пнув ладонями на выходе приставучего вахтера, оставив навсегда компрессорную, хохочущий в ней компрессор и их двоих, убитых одним выстрелом. Я шел, шатаясь, как больной, прикрывая глаза рукой, в робе, оставив даже ключи от дома.

Компрессор сожрал все, что мог. Мою трудовую книжку и двух живых людей.

Кто шел? Наверное, не я. Это был приехавший из сказки, из понятной и радостной, с сильными людьми, очень красивыми и умными. Приехавший спасать наш простой мир, в котором он жил и должен жить. Не я это был, а какой то двадцатилетний, разрывающийся на две части мальчик.

Вот только кто сможет простить его? Может быть, простят ту, хорошую сторону. Я знаю, что первую А вторую? Она ведь тоже была частью этого мальчика.

Я хочу написать об Общине, о Школе, об удивительных и простых законах Космоса

Но как о них писать, не рассказав о преследовавшем безумии Я не писатель Мне это не нужно. Но, кажется, наконец то понял, что такое муки творчества Понял, почему художник кричит, хватаясь за голову, кричит, что нет у него вдохновения.

Я понял, почему у писателя дрожит рука, искривляя буквы Не потому, что вдохновение Просто в тот миг, когда хочешь отдать лучшее, вспоминаешь всю жизнь, от начала до конца Она бывает очень страшной, она хватает своими щупальцами, как осьминог, и даже иногда отбрасывает в угол комнаты, ударяя головой о стену.

"Я не могу!" — кричит художник, протыкая свой холст "Я не могу!" — кричит тот, кто пишет книгу, сжигая свои кривые буквы и пугающие слова

Теперь я знаю точно. Учитель был полностью прав Ошибки прошлого ранят в самое сердце Мне даже кажется. Учитель, что они частенько убивают наповал Что делать мне? Но я знаю, все равно найду силы дописать до конца, до твоих законов, великих и незыблемых, знаю, для чего пишу, хоть ты. Учитель, и не совсем одобряешь это. Да, я сын этого выжившего из ума мира Но ты же знал, куда посылаешь меня Что ж, ты не ошибся Все это не убило меня Ты знаешь, для чего я пишу Для того, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь так же оглядывался, как я. Или, не дай Бог, написал такое же.

Плохо соображая и бредя как в тумане, натыкался я на прохожих. Дома никто не удивился. Не спросили даже, почему в промасленной робе. Я сидел в прихожей на полу, тупо уставясь на люстру, не понимал простую истину. Человек так же, как и животное, стремится продлить свой род, укрепить себя на этой земле. Но только животное это просто делает, а человек… Его разум довел до боязни продления рода, а желание довело до исступления.

Ты чего, сынок? — испуганно спросила мать — Ты не нашел ее, тебя прогнали?

Что теперь будет5 — Она начала переходить на крик.

Да ничего, — ответил бывший компрессорщик — Женюсь я, вот и все.

Ой! — радостно хлопнула ладонями она — И родители согласны? Ведь такая молоденькая.

— Согласны, согласны, — прошипел я.

Георгий, Георгий! — радостно закричала мать

Из глубины квартиры выпрыгнул Серафимыч и как-то странно начал расплываться Вся квартира стала похожа на колышущийся сосновый лес.

— Ну, — прогудел Серафимыч, жуя что-то. — Здорово! Мать медленно расплывалась серым облаком, поднимаясь под по толок.

Мы тебе даже квартирку бабушкину вернем, — пропищала она с потолка.

— Угу, — прогрохотал Серафимыч, полностью растворяясь у меня на глазах.

И вдруг я увидел, что он сегодня ел. В прозрачном желудке лежал слой борща, слой недожеванных котлет и еще слой какой то дряни.

Вот будет хорошо, — послышался издалека голос мамы "Ну вот, даже квартиру сохранили", — подумал я, ковыряя пальцем полупрозрачную дверь кладовки.

Работать будете, — пищала мама — В вечерний пойдете.

Силы были на исходе. «Господи», — вспыхнуло у меня в мозгу. Вспомнились слова Учителя: "Родители ведут и, если не понимают, не доводят, виноваты только они и никто другой. И не будет им спокойствия ни тут, ни там".

День был тяжеленный. "Здесь не нужен я. Где ты. Учитель? — Тяжеленный был день. — Не знаю… А может, Серафимыч наступил на голову… " Я потерял сознание.

И увидел, что Святодух схватил меня за ногу и таскает по нашей огромной, кооперативной, чешского проекта трехкомнатной квартире. А голова моя бьется о пол, об угол длинного коридора, о дверь кладовки. Наигравшись сполна, он легко, как перышко, одним взмахом швырнул меня на стоящий в гостиной диван. Обливаясь слезами, за ним на коленях ходила какая-то старая кореянка, похожая на Смерть. Она умоляла, чтобы меня не убивали, а Серафимыч, хохоча громовым басом, горстями хватал из воздуха огромные кедровые шишки и бросал в ее морщинистое лицо. Потом несколько раз подпрыгнул до потолка и хлопнулся своим широким задом на мою и без того сдавленную грудь. В одном углу стоял Юнг и плакал, как ребенок, протягивая ко мне руки. В другом — сурово молчал Учитель. Откуда-то из мути выплыла узколобая обезьяна в белом колпаке и халате.

Сейчас все будет хорошо, — проворковала она и нежно погладила меня по голове. Потом из здоровенной ампулы набрала что-то в шприц и попыталась длинной иглой ткнуть в мою вену. С силой схватив ее за волосатую кисть, я провернул. Это уже был не сон. В моей крови только рис, овощи и зеленый чай. Укол мог убить. Оказывается, рядом было еще двое врачей. Они с ужасом застыли на месте. Разинув рты, стояли мать и Серафимыч. Я лежал в одних трусах все на том же диване. Обезьяна со шприцом, вереща, валялась на поду.

Ну, хватит, — взревел я, впрыгивая в брюки. И, не совсем осознавая ситуацию, пнул ногой в зад еще одного человека в белом халате. Сперва они выбежали все в коридор, а потом, хлопнув дверью, кинулись к лифту.

"Так, — скользнула мысль, — конец ясен. Сейчас будет милиция либо санитары".

Натянув футболку, я поскакал вниз по лестнице. Какое-то время нельзя было появляться даже дома.