У подъема на гору Кармель со стороны устья Кишона и дороги на Акру – там, где начинаются районы Неве Йосеф и Неве Шеанан, – стоят несколько домов, которыми когда-то заканчивалась старая Халиса. Не без основания они пользуются чрезвычайно дурной репутацией. Говорят, что в этих домах живут бездомные, наркоманы и хиппи; доподлинно же известно, что из них иногда доносятся хриплые голоса, крики, обрывки песен, скрежет, стук, а вечерние прохожие стараются обходить их стороной. Впрочем, узнать, что же именно происходит в этих домах на самом деле, достаточно сложно. Почти все их окна – в обрамлении каменных наличников и полукруглых арок – замурованы грязными серыми блоками. Приходя же в дома старой Халисы большой компанией и вооружившись фонарями, любопытным горожанам – так же, как и редким полицейским и группам «добровольной гражданской дружины» – не удавалось обнаружить в них ничего, кроме мусора, остатков мебели, пыли, полусгнивших матрасов и рваных бумаг. Двери этих домов неоднократно пытались запечатывать, но в конце концов они всегда оказывались открытыми. Про эти дома говорят, что в них поселились духи, а муниципалитет иногда получает письма с требованиями «разобраться», «навести порядок» и наконец-то снести дома, облюбованные назойливыми духами. Но земля здесь стоит дешево, а равнодушие муниципальных чиновников – парадоксальным образом – сохраняет слабую пульсацию памяти.

Впрочем, и ситуация с духами на поверку оказалась не такой уж и простой. Для того чтобы лучше понять происшедшее, следует сказать, что, несмотря на то что к середине двадцатого века за Халисой давно уже закрепилась репутация «арабского предместья», в девятнадцатом веке именно здесь, на окраине Халисы, находилась «новая еврейская колония». И именно к ней примыкали те дома, о которых идет речь. Однако уже Вавилонский Талмуд – который, как известно, содержит в себе все то, что необходимо добропорядочному еврею для того, чтобы не оказаться в ситуациях опасных или пугающих, – предостерегает от подобных мест. Но особенно Талмуд предостерегает от того времени, которое на традиционном иврите обычно называют «между солнцами» – где-то между одиннадцатью вечера и четырьмя часами утра. В это время силы иного мира – который на том же старом иврите, а еще точнее, на адаптированном к ивриту арамейском называют «другой стороной» – безнаказанно бродят по дорогам мира этого. Талмудический трактат «Псахим» даже запрещает во время «между солнцами» здороваться с незнакомыми людьми – из опасения, что незнакомец может оказаться духом или чертом. Аналогичным образом Талмуд предостерегает и от пальм. Согласно Вавилонскому Талмуду, вершины пальм являются излюбленным местом обитания духов; доказательств этого факта столь много, что едва ли кто-нибудь возьмется всерьез его отрицать. Поэтому любой здравомыслящий еврей, который хочет влезть на пальму, должен ее предварительно потрясти – для того чтобы сбросить или прогнать с нее духа. Нет необходимости добавлять, что в этом смысле сходство между пальмами и брошенными домами на Халисе столь велико, что «заключение по аналогии» становится неизбежным. Однако, как известно, в наше время число людей легкомысленных и безрассудных увеличилось так значительно, что даже предостережениям настолько простым следуют далеко не все. Именно поэтому старые дома на Халисе снова и снова становятся местом происшествий странных, неожиданных, пугающих и предосудительных.

Одно из таких происшествий случилось совсем недавно. В конце апреля позапрошлого года у одного из этих домов припарковался огромный джип, из которого вышли двое. У того из них, который казался старше, было толстое опухшее лицо, живот, свисающий на ремень, и сверкающие на солнце часы; младший же непрерывно говорил и указывал на различные здания по сторонам. В его поведении и манерах угадывался посредник по недвижимости. Выйдя из джипа, старший размял ноги, брезгливо огляделся вокруг и раздраженно сказал: «Ну, показывай, где тут у вас ваша местная Яффа». Младший снова быстро заговорил, указывая на дома и услужливо поглядывая на старшего. «Это? – спросил старший, мрачнея еще больше. – Это не дома, а грязные арабские сараи». «Но ведь в Яффе…» – снова затараторил младший. «У нас в Тель-Авиве, – оборвал его старший, – продается не дом, а престиж, а где же здесь престиж, покажи мне престиж, это ты называешь престижем?» Но младшему все-таки удалось его как-то уговорить, и они медленно направились в сторону дома. «Как подрядчик, я могу тебе сказать, – говорил старший, – что у места должен быть вкус денег. Ничто не продается лучше, чем вкус денег. Ты можешь спросить, почему ты этого не знаешь. Нет, правильно, ты это тоже знаешь. Но ты торгуешь мелкими квартирами в розницу, а не строишь их. Ты спросишь, почему люди платят деньги за то, что лишь дает их вкус? И на это я тебе отвечу. Потому что много денег – это хорошо, а мало денег – это плохо. Вот и вся мудрость. Когда у тебя будет много денег, тебя никто не спросит, откуда ты их взял. Потому что мир лежит на плечах тех, у кого много денег. Вот так. Никаких секретов».

Младший открыл навесной замок, продетый в огромный железный запор, и приоткрыл дверь. Старший же брезгливо посмотрел себе под ноги и начал подыматься, стараясь не испачкать туфли. «Но деньги требуют разумности, – продолжал говорить он. – Только дурак швыряется ими направо и налево. Покупает всякую дрянь, которую ему пытаются всучить. Раздает бабам и газетчикам. А много денег у тех, кто умеет их считать. Поэтому мир лежит на плечах тех, кто умеет считать деньги. Вот так. Никаких секретов». Они переходили из комнаты в комнату, переступали через кучи мусора и старые матрасы, и хотя еще совсем недавно казалось, что лицо старшего уже не сможет стать злее и недовольнее, оно мрачнело и распухало все больше. «Хватит, – сказал он наконец. – Я тебе сказал, что это грязный сарай, но я недооценил ситуацию. Это очень грязный сарай. Просто возмутительно, что мне это пытаются продать и что ради этого я приехал из Тель-Авива. Кто навел тебя на мысль, что мне это можно продать? Разве я похож на идиота? Чем это, интересно, я заставил о себе так думать?» Он выругался; младший опустил голову и направился в сторону выхода. Но, как это ни странно, старший не торопился уходить. «Много денег, – добавил он, – у тех, кто не торопится принимать решения, потому что человек отличается от скотины именно тем, что он думает. Так что стой здесь, а я еще раз все посмотрю». Младший деликатно отошел к окну, услышал удаляющиеся шаги за спиной, а через некоторое время – снова негромкую брань. Потом на долгое время наступила тишина, так что посредник даже начал немного волноваться. И вдруг в полной тишине раздался ужасный, разрывающий душу крик.

Младший побежал на крик и увидел подрядчика посредине одной из комнат; его взгляд был пуст и страшен. «И это то, что я должен был знать? – спросил подрядчик. – Ты думаешь, это – то, что я должен был знать?» – повторил он; подрядчик нагнулся, и его вырвало прямо на его же дорогие туфли. «Что, что, что произошло?» – спрашивал посредник, пытаясь поддержать за локоть старшего, который, казалось, сейчас потеряет сознание. «Шкаф», – сказал старший. И действительно, посреди комнаты стоял старый потрескавшийся платяной шкаф. Посредник подошел к нему и осторожно потянул на себя дверцу. Дверца заскрипела, чуть прогнулась, но открылась. Шкаф был совершенно пуст; старые доски на его обратной стороне были тоже грязны и несколько покорежены. «Здесь ничего нет», – сказал он. «Дурак», – ответил подрядчик, не поворачиваясь. «Посмотрите, – сказал младший, – шкаф совершенно пуст». «Дурак, – снова ответил старший, – ты просто дурак. Но я не могу снова в него посмотреть». Он на секунду задумался, как-то прогнулся, раздулся, прижал руки к желудку, но закашлялся, и его опять вырвало. Подрядчик схватился за дверной косяк, потом неуверенно оторвал от него руку, на секунду застыл и побежал вниз. Младший побежал за ним. Добежав до джипа, старший сел за руль и, даже не дождавшись, пока младший закроет дверь, выжал газ. «Шкаф, – повторял он, – шкаф. И это то, что я должен был знать? Это то, что я должен был знать?» Не обращая внимания на светофоры, он направил джип в сторону южного выезда из города. «Главное – доехать до Тель-Авива, – сказал он. – Хотя теперь слишком поздно. Ведь теперь я уже знаю».

Тем не менее подрядчик отказывался остановиться даже на секунду. На приморском шоссе полиция попыталась их задержать за превышение скорости. Но даже и здесь он не остановился, а, проигнорировав знаки полицейских, продолжал упрямо ехать в сторону Тель-Авива, пока дальняя сирена за спиной не оказалась совсем близко и две полицейские машины не прижали их к обочине. Подрядчик выскочил из машины и неуклюже побежал на юг, в сторону Тель-Авива. Полицейские повалили его на землю; он резко и беспомощно вырывался и продолжал повторять: «Главное – добраться до Тель-Авива. Там все так ясно. Главное – добраться до Тель-Авива». Квартирного посредника тоже арестовали. Впрочем, довольно быстро выяснилось, что, несмотря на совершенные правонарушения, в ведение полиции бывший подрядчик не попадает. И соответственно, несчастный посредник был переведен из категории преступника в категорию свидетеля. Чуть позже, несмотря на то что подрядчик неожиданно стал вести себя спокойно, его все же поместили в палату для буйнопомешанных главной тель-авивской психиатрической клиники под названием Абарбанель – или сокращенно «Барби»; потом перевели в отделение для спокойных сумасшедших. Подрядчик ходил по коридорам и повторял: «Как же теперь добраться до Тель-Авива? А деньги? А дома? А драгоценности? Но ведь я же так думал, – потом он продолжал: – Да и зачем туда добираться? – и наконец он сокрушенно махал рукой и добавлял: – И это то, что я должен был знать?»

Вскоре он подружился с другим помешанным, недавним выходцем из России, который постоянно разыскивал какого-то еврея по имени Пастернак. Несмотря на сложности с языком, постепенно подрядчик довольно много узнал про этого таинственного Пастернака. Как и нового знакомого подрядчика, Пастернака звали Борис. Этот другой Борис был удивителен тем, что обладал вещью под названием «культура» – но не в том смысле, в котором приложение «культура» прикладывается к пятничной газете, а в каком-то ином, который было сложно определить. «В нем есть культура, – повторял Борис, – в нем есть музыка. Ты понимаешь?» И подрядчик кивал, он любил слушать про этого Пастернака. Он узнал, что благодаря этой самой культуре Пастернак умел выживать при любой власти и любом режиме – хотя как-то и допустил оплошность – и даже, по утверждению Бориса, где-то добыл себе Нобелевскую премию. Впрочем, в этом подрядчик сомневался, поскольку про такое событие точно бы написали в газете. А ничего такого он не видел. «Сумасшедший, – думал он, – вот и выдумывает. Что с него взять. Не надо на него сердиться». А еще этот Пастернак писал стихи. Иногда он писал о революционных лейтенантах, иногда про свечу и стол, иногда же о каком-то докторе, у которого было одновременно три жены, и все три очень «культурные» – так что подрядчик даже несколько запутался. Но потом он стал размышлять о том, как этому доктору удавалось справляться со всеми своими женами, и даже немного позавидовал. Благодаря его удивительной способности выживать всегда и всюду у Пастернака был огромный дом в самом дорогом и престижном пригороде Москвы и огромная машина – то ли Майбах, то ли Бентли; и даже с президентом Сталиным он говорил по прямой телефонной линии. «Он олигарх?» – понимающе спрашивал подрядчик, но Борис только отрицательно качал головой. «А еще, – добавил Борис значительно, – Пастернак – потомок Абарбанеля. Того самого». – «Потомок нашей психушки? – радостно закричал подрядчик. – Потомок Барби? Ну он дает! Вот это номер!» И впервые с момента своей встречи со шкафом бывший подрядчик счастливо засмеялся.

Чуть позже с таинственным домом на Халисе – и еще более странными выдумками про шкаф – оказалась связанной история, произошедшая с одним хайфским программистом по имени Саша, или Алекс на иврите. Впрочем, как известно, на иврите почти всех программистов почему-то зовут Алекс. В девятнадцатом веке изложение этой истории, вероятно, назвали бы «случаем с русским инженером», однако сам герой этой истории был крайне далек от того, чтобы определять ее – и себя – в подобных терминах. Дело происходило в день праздника чудесного спасения Пурим, который, как известно, является любимым временем для появления духов. Все тот же Вавилонский Талмуд предостерегает от неосторожной встречи с духами или привидениями в Пурим, однако в наше время про эти предостережения либо мало что знают, либо ими просто – и достаточно бездумно – пренебрегают. Еще одна проблема связана с тем, что в праздник Пурим полагается не только радоваться, но и пить до того состояния, в котором уже не отличают Амана от Ахашвероша. Нельзя сказать, чтобы герой этой истории был способен отличить Амана от Ахашвероша и в трезвом состоянии – да и в общем-то довольно смутно представлял себе, кем же являются они оба, – но пуримскую заповедь выпить он исполнял довольно старательно, причем не только в Пурим. Так что выйдя от приятелей, живших в Неве-Шеанане – с которыми он, собственно, и исполнял пуримскую заповедь, – Алекс подумал, что улица стала слишком узкой, машина – слишком тяжелой, а полицейские – слишком злыми, и еще подумал, что пока что пойдет пешком, а потом, может быть, что-нибудь и придумает. Впрочем, пьяницей или алкоголиком он никогда не был, и поэтому чуть покачивающийся асфальт под ногами казался ему не привычным, а скорее радостным.

Весна ощущалась уже во всем – и почти отцвел миндаль. Небо было черным и каким-то густым, но вечера все еще оставались холодными. Темнота вокруг раскачивалась и чуть подрагивала, а дорога как-то странно петляла и ветвилась. Неожиданно он почувствовал удивительное внутреннее ликование – какой-то всплеск чувств, полет и мягкое падение – и даже собрался запеть. Но потом Алекс подумал, что если он запоет, то это будет значить, что он напился, а он совершенно трезв. «Даже странно, – мысленно добавил он, – что в Пурим я настолько трезв». Поэтому он решил не петь, чтобы по ошибке не подумать про себя, что он пьян, в то время как он трезв и даже, пожалуй, мог бы выпить еще немного, если бы вовремя заметил, что настолько трезв. Поэтому он начал тихо подвывать себе под нос песню «Дан приказ ему на запад». На самом деле он плохо помнил мелодию, но поскольку пел ее сам, то сам же с легкостью ее и узнавал. Так, постепенно спускаясь, Алекс миновал нижний Неве-Шеанан и поворот на Неве-Йосеф и оказался в старой Халисе. Он очень давно здесь не был и неожиданно понял, что ему немного не по себе. Полупустые – а потом и совсем брошенные – дома смотрели на него черными выбитыми окнами и ложными проемами, наглухо закрытыми серыми блоками. Навстречу попадались какие-то отталкивающие и страшные личности, потом – довольно агрессивно ведущая себя группа подростков; в довершение ко всему один из прохожих заглянул ему в лицо своими пьяными глазами и расхохотался. Алексу все это напомнило армейскую службу и «постъядерные» компьютерные игры; от этого охватившее его чувство дискомфорта еще выросло. На секунду он даже вздрогнул от страха. В глубине домов что-то стучало, скрежетало и бренчало. «Ветер, наверное», – подумал Алекс; но восстановить душевный комфорт это не помогло.

Холод стал чувствоваться неожиданно остро. Дома и прохожие строили ему отвратительные рожи, а ветер назойливо свистел за спиной. И тогда Алекс подумал, что от всего этого было бы хорошо куда-нибудь спрятаться, а еще лучше было бы где-нибудь присесть или даже подремать. Но, с одной стороны, сказал он себе, если он зайдет в чужую квартиру, то может помешать ее хозяевам, которые, наверное, еще не спят, а с другой стороны, хозяева здешних квартир могут оказаться еще более пугающими, чем прохожие, и в таком случае лучше с ними встречаться на улице, а не у них дома. Поэтому, увидев совершенно темный дом, Алекс очень обрадовался. Логика подсказывала ему, что это именно то, что ему нужно, поскольку здесь он окажется в безопасности от хозяев квартир и в то же время никому не помешает. Ему даже показалось, что кто-то или что-то подспудно зовет его в дом. Алекс свернул налево, прошел через пустой дворик, переступил через кучи мусора, споткнулся о какую-то железную конструкцию, поднялся, отряхнулся и довольно уверенной походкой вошел в дом. Здесь было темно, и он почувствовал запах плесени и гнили; где-то совсем рядом что-то снова засвистело, застучали ставни. «Да, не очень-то тут комфортно», – подумал он, пытаясь нащупать рукой стену; потом поднялся по лестнице. На втором этаже было чуть светлее, и Алекс почувствовал, что очень устал. «Даже сесть здесь не на что, – раздраженно сказал он самому себе. – Просто не дом, а свинарник». Действительно, на полу был виден какой-то мусор, ржавая арматура, кажется, труба, два рваных матраса, но садиться на них ему не хотелось. Так что Алекс решил, что будет лучше перебраться в соседнюю комнату и уже там устроиться. В почти полной темноте он нащупал дверь и потянул ее на себя; дверь чуть прогнулась, но поддалась.

Алекс сделал шаг вперед, потерял равновесие и полетел в пустоту. За его спиной – отчетливым всполохом и всплеском – темнота разорвалась хохотом. Духи дома радовались и смеялись. Впрочем, ударился он совсем не больно. Чуть полежав, Алекс встал, стряхнул с себя грязь, мокрый снег и какие-то листья и, увидев серую полосу света чуть впереди, направился к ней. Постепенно светлая полоса расширилась и стала ярче. «Черт, откуда здесь снег? – изумленно подумал он. – Не мог же я так ужасно напиться. Я же совершенно трезв». Он шел по снегу, пробираясь сквозь кусты, и думал о том, что если в ближайшее время не выйдет на тропинку, то почти точно попадет в заросли колючек и ежевики на дне долины Рушмия, откуда до утра ему уже точно будет не выбраться. «Хорошо хоть не свалился в канализационный люк», – мрачно подумал он. Но неожиданно заросли расступились, и на холме – на другой стороне долины – Алекс увидел замок. «Это, наверное, замок Рушмия», – подумал он, но с определенностью он это сказать не мог, поскольку замка Рушмия никогда не видел. «Это, конечно, свинство, – сказал он сам себе, – живя в городе с замком, не удосужиться его посмотреть». Но делать было нечего, поскольку, как говорится, факт оставался фактом, и для ясности Алекс решил считать, что это замок Рушмия – тем более что ни о каких других замках в Хайфе он никогда не слышал. Это, разумеется, много что проясняло, но почти сразу – даже не успев окончательно успокоиться – Алекс поразился тому, что было уже очень светло. «Неужели, упав, я так надолго потерял сознание?» – подумал он; это было маловероятно, однако никакого другого объяснения у него не было. Он спустился по тропинке на дно долины Рушмия и начал медленно подниматься по противоположному склону в сторону замка.

Однако во всем этом было нечто еще более странное, нежели столь быстрое наступление утра. Замок был не просто ярко освещен, он казался ярче, насыщеннее, полнее, плотнее, материальнее, чем тот мир, в котором Алекс привык существовать. Он казался не сном, а, наоборот, чем-то таким, на фоне чего как раз реальная жизнь выцветала, как забывающийся сон. Этот замок переливался красками, как бы насмехаясь над зрителем. Впрочем, Алекс не сразу это ощутил, а ощутив, не сразу смог для себя сформулировать; к тому же моменту, когда он это понял, он уже был посередине противоположного склона. Тем не менее, сформулировав, он вдруг понял и то, что весь мир вокруг был наделен тем же самым возмутительным качеством; трава здесь была зеленее, небо выше, воздух касался кожи, шелест деревьев вдруг стало слышно, а линии поражали своей неизбежностью. Казалось, что увиденное им утро просто издевалось над привычной реальностью. «Это потому, что обычно я не встаю так рано, – сказал себе Алекс как-то неуверенно, – или сразу сажусь в машину. И все утра проходят мимо меня». Но особенно возмутительным было то, что замок был не только ярче и полнее его обычной рабочей рутины – сейчас казавшейся совсем уж призрачной, как будто вечно проходящей в полусне, – но ярче и подлиннее любых поездок за границу, сколь бы продуманными эти поездки ни были и сколь больших денег они ему ни стоили. Алексу вдруг стало почти до слез обидно и за свою работу, и за те деньги, которые он зарабатывал тяжелым трудом. «Это бодун, – подумал он, мрачнея еще больше. – Обычный утренний бодун, хотя у меня его никогда и не было, а вот он. Так его и описывают. Ничего, сейчас дойду до этого чертового замка, найду банкомат, сниму деньги и поймаю такси». А утро было ясным, и мир вокруг казался сияющим, головокружительным и недавно рожденным.

И тут Алекс увидел дракона. Дракон медленно поднимался над замком и в бесшумном полете двигался в сторону Средиземного моря. Алекс удивился появлению дракона, но еще больше удивился тому, сколь слабым было его удивление, как будто в произошедшем до этого уже что-то его подготовило и к появлению дракона – и почти что к чему угодно. На самом деле подлинным чудом был не дракон, а та немыслимая, незапланированная, непродуманная насыщенность реального, которую он всегда считал обычной выдумкой. «Наркоманский бред», – оборвал себя Алекс и подумал, что его приятели – в качестве идиотской и свинской шутки – наверное, что-то подмешали ему в алкоголь. Впрочем, он уже не знал, как относиться к происходящему – как к тяжелому последствию опьянения, результату дикой выходки, сотрясению мозга или сну, – и раз за разом мысленно возвращался к той скрипящей деревянной двери, которую он ненароком отворил в темноте брошенного дома на Халисе. Алекс увидел, как со стены замка ему машут дамы в разноцветных кружевных платьях, а сидящий на дереве мангуст ему радостно улыбается. В эти недолгие минуты он увидел и многое другое. В стране, в которой он оказался, были и высокие снежные горы, и чудесные существа, умирающие во имя данного слова, и мрачные люди, живущие ради непонятных ценностей добра и зла. Впрочем, впоследствии – боясь, что его сочтут сумасшедшим или наркоманом, – он почти никому не рассказал об увиденном.

Неожиданно Алекс понял, что дракон повернулся и направился к нему. Как учили прочитанные им книги в стиле «фэнтези» – а других он не читал, – да и как когда-то их учили в армии, он бросился на землю, но уже через несколько минут вопреки всем правилам дракон снова его увидел и начал снижаться. Глаза дракона сияли возмущением и гневом. Алекс приготовился к борьбе, но дракон не попытался причинить ему никакого зла; он лишь поднял Алекса когтями за одежду и понес его назад в сторону домов старой Халисы, от которых все это время Алекс поднимался. Покружив над домом, дракон прицелился и бросил Алекса с такой точностью, что тот пролетел сквозь окно, сквозь шкаф – с грохотом распахнув дверцу – и упал на каменный пол. Дверь в мир воображаемого качнулась, повернулась в обратную сторону и захлопнулась. Не будучи в силах подняться, Алекс увидел, что вокруг него сходится круг духов; духи прыгали, смеялись и раскачивались, потом склонялись к нему и издевательски кричали: «Мабрук! Мабрук!» «Что это еще за мабрук такой», – подумал он и потерял сознание.

Когда Алекс очнулся, было уже позднее утро. Голова раскалывалась. «Ну вот, – подумал он, – ужрался, как свинья, забрел в пустой дом и уснул. Хорошенький же у меня Пурим. В жизни со мной такого не случалось». Тем не менее он осторожно осмотрел комнату, потом свою одежду; одежда была грязной – что, впрочем, в его положении было вполне естественным, – но никаких следов снега или других отпечатков ночного приключения на ней не было. Алекс с облегчением выдохнул. «Меньше надо читать книжек», – успокоенно подумал он. Но тут его взгляд остановился на шкафе, и снова в глубине души что-то больно и неуверенно зашевелилось. Он осторожно приоткрыл дверцу шкафа; как и следовало ожидать, шкаф был совершенно пуст. Его задняя стенка – грязная и чуть покореженная – была видна во всех деталях. «Вот в нее-то я с размаху и влетел», – сказал себе Алекс со смесью стыда и радости. Он вернулся домой и в тот же день выстирал все свои вещи, чтобы уничтожить последние воспоминания о ночном позоре. Голова все еще болела. Он проспал полдня, потом походил по дому, посмотрел телевизор и снова лег спать. Наутро он проснулся отдохнувшим, и даже голова полностью прошла. «Кажется, пронесло, – сказал он себе с облегчением, – но с пьянками и чтением, похоже, надо завязывать». Алекс все еще чувствовал легкое раздражение на себя, но поскольку он знал, что ничто не происходит случайно, он принял происшедшее как намек, означающий, что и в его жизни пора наводить порядок.

В первые дни он почти не вспоминал об увиденном. Казалось, что все это происшествие прошло для него практически бесследно. И все бы, наверное, закончилось хорошо, если бы постепенно Алекс не начал понимать, что его мучает тоска по увиденному. Жизнь вокруг него вдруг перестала казаться реальной, как будто бы была соткана из вязкого полотна тумана, а немыслимая реальность цвета и света, воздуха и деревьев этого нелепого несуществующего мира превратилась в источник постоянной гложущей боли. Сначала эта боль поднималась как легкая дымка, но потом наполнила душу, становясь все гуще и тяжелее; Алексу больше не удавалось себе в ней не признаваться. В душе все ныло и манило этой лживой надеждой, видением мира, которого не было. «Его нет, его нет», – повторял себе Алекс, но память настойчиво отвечала ему: «Нет, он есть». Наконец, в состоянии невыносимого внутреннего хаоса, он не выдержал и после работы поехал на Халису. Полуразбитые дома показались ему еще грязнее и страшнее, чем раньше. Он припарковался и бросился бежать к своему дому, цепляясь о ржавое железо, спотыкаясь о какие-то ямы; даже мысль о наркоманах и бездомных, останавливавшая его все это время, как-то совершенно выветрилась у него из головы. На одном дыхании он вбежал на второй этаж, пробежал через две пустые комнаты, почти упал, споткнувшись о разорванный матрас, рванул на себя дверь шкафа и уткнулся в грязную и покореженную заднюю стенку. Алекс толкнул ее – стенка чуть прогнулась, напряглась, но не поддалась; тогда он попытался забраться в шкаф, даже закрыл за собой дверцу, в полной темноте задержал дыхание, снова открыл дверцу, постучался в заднюю стенку, бросился на нее с разбегу, толкнув ее обеими руками, потом опустился на корточки, сжал голову ладонями и завыл, как брошенная собака. Но духи комнаты сохраняли молчание.

Алекс понял, что ему, вероятно, потребуется помощь; он всегда верил в профессиональную помощь, как и вообще верил в профессионализм. И все же чувство неловкости и стыда, которое его мучило, было столь велико, что поначалу он пошел к одному из своих знакомых, профессиональные качества которого он, впрочем, оценивал достаточно высоко. Этот знакомый занимался одним из направлений прикладной психологии, называвшимся «нейролингвистическим программированием». В этом названии слово «программирование» всегда казалось Алексу гарантией надежности, своего рода знаком качества, защитой от гуманитарной беспредметности и шарлатанства. Больше всего он боялся того, что знакомый поднимет его на смех, но этого не произошло, и он выслушал Алекса чрезвычайно серьезно. Из его рассказа нейролингвистический программист сделал вывод, что на почве опьянения в тяжелой форме и конденсированной усталости у Алекса произошло самопроизвольное, как он сказал, «якорение» на образе приснившегося ему шкафа. Он снял якорение со шкафа и перенес его на объект, который должен был стать продуктивным для положительных эмоций и, соответственно, постоянно доступным; в качестве такого объекта они выбрали компьютерную игру «Мир пиратов». Но Алексу так и не захотелось в нее играть. Все, что ему хотелось делать, – это лежать, повернувшись лицом к стенке; и именно так он провел несколько последующих дней. В голове было холодно и пусто.

Тогда он отправился к психологу более традиционному. Он выбрал женщину, снова испугавшись, что мужчина станет над ним смеяться. Визиты к ней обходились ему довольно дорого и грозили растянуться на длительное время, но они давали надежду на то, что принесут примирение и избавление. А тем временем в душе у него продолжал светиться, ныть и болеть этот утраченный светлый мир реального. «Вы понимаете, что его не существует?» – спрашивала Алекса психолог, и он послушно отвечал: «Да, понимаю». «Он выдумка», – говорила она. «Выдумка, – соглашался Алекс. – Он мне приснился». «Все на свете, – говорила психолог, – делится на факты и вымыслы, вы согласны?» «Согласен», – соглашался Алекс, и он соглашался искренне, поскольку мало кто мог относиться к фактам с большим уважением, чем он – и с большим презрением как ко всему, что не относится к полезным фактам, так и ко всем, кто занимается подобными вещами. «Да, – говорил Алекс, в который раз все обдумав, – это мир фантазии, и его не существует. Он может быть терапевтически полезен, если на нем не происходит фиксации. Он даже может оказаться крайне успешным коммерческим проектом. Но в основе коммерческого проекта лежит реальное. Я же злоупотребил чтением книг и начал принимать свой сон за реальность». Психолог сказала Алексу, что ему нужно срочно найти девушку, для того чтобы снять фиксацию на своем воображении. Он послушно записался на сайт знакомств – указав возраст, наличие квартиры и машины, профессию и зарплату, – и последующие две недели почти каждый вечер встречался с какой-нибудь женщиной в кафе. Это помогло ему немного развеяться, хотя и оказалось процессом более сложным, трудоемким и утомительным, чем он думал. И все же к концу второй недели он смог отчитаться перед психологом, что у него есть постоянная девушка. «Дальнейшее – только вопрос времени, – сказал она. – Пока, если хотите, можем назначать по две встречи в неделю». Но время не помогало.

Время от времени, так ни разу и не рассказав об этом психологу, он с чувством горечи и стыда возвращался на Халису; шкаф стоял на том же самом месте – старый и непроницаемый. Алекс даже как-то заночевал рядом со шкафом, надеясь, что, может быть, ночью духи проявят себя, но снова ничего не произошло – за исключением того, что после бессонной ночи голова была тяжелой, как после попойки. Поскольку от его девушки не оказалось никакой пользы, а времени она отнимала довольно много, постепенно он от нее как-то избавился и стал много гулять в одиночку, хотя – для случайности слишком часто – все равно возвращался на Халису. Но однажды душным вечером Алекс забрел в пустые дома в Вади Салиб; в отличие от Халисы здесь стоял брошенным целый квартал. Он так привык к своим мыслям про пустые дома, что – почти автоматически – забрался на второй этаж одного из них, взглянул на неожиданно взволновавшее душу голубое Средиземное море, на небо, укрытое перистыми облаками, решил подождать заката и уснул. Когда он проснулся, в комнате было темно, и он понял, что в ней есть кто-то еще. Поначалу вздрогнув, Алекс подумал, что если этот кто-то не тронул его, пока он спал, и даже не потревожил его сон, то он, вероятно, и не представляет особой опасности. «Добрый день», – сказал Алекс в почти полной темноте, но темнота промолчала. И все же там кто-то был. «Добрый день, – сказал Алекс. – Меня зовут Алекс. Я программист». На другой стороне комнаты зашелестели шаги, и Алексу показалось, что сгусток темноты проскользнул вдоль стены. «Добрый день, – снова сказал он. – Кто вы?» – спросил Алекс. «Я когда-то построил в этом городе две башни, – ответила тень, – черную и белую». «И где они теперь?» – снова спросил Алекс. «Теперь их нет, – сказал его собеседник. – А теперь, когда я рассказал свою, расскажи же и ты свою историю, потому что ты выглядишь человеком, потерянным в любви». «Это так и есть», – согласился Алекс и рассказал свою историю и историю своего шкафа, а призрак подошел ближе и, по-птичьи вытянув шею, одобрительно кивал головой. «И что же ты хочешь знать?» – спросил он, внимательно выслушав Алекса. «Я хочу узнать, как туда вернуться, – сказал Алекс. – Ведь я уже не тот, кто был там лишним». «Ты все еще неправильно задаешь вопрос», – ответила тень. «Хорошо, – продолжил Алекс, – я хочу узнать значение своего сна и значение снов вообще; я хочу узнать, что значит видеть сны, что значит быть сном. Я хочу узнать, что значит любить сны. Я хочу узнать, как могло так получиться, что сны оказались важнее фактов. Я хочу узнать, почему для меня мой сон и есть тот самый единственно важный факт, – он почувствовал, что задыхается, перевел дыхание и продолжил: – Психолог сказала мне, что это называется воображаемым; я хочу узнать, что значит быть воображаемым, что значит иметь воображение, что значит быть с воображаемым». Призрак расхохотался. «Вот теперь ты уж точно задаешь неправильные вопросы; хорошо, что ты не спросил меня об этом с самого начала». Алекс замолчал и снова, как тогда, до боли сжал голову ладонями. «Кажется, я знаю, – сказал он. – Я много про это думал. Я хочу узнать, как надо понимать сны, потому что только в снах и есть реальное».

Призрак кивнул. «Теперь я могу тебе ответить, – сказал он, – хотя ты все еще неправильно задаешь вопрос. Но ты научишься задавать его и правильно». Призрак сел на пол, по-турецки сложил ноги, продел друг в друга пальцы рук и опустил голову на руки. «Все написанное, – сказал он, – имеет два смысла, но ты не можешь выбрать один из них. Ты можешь только быть одним из них, в то время как ты должен быть обоими». Теперь настала очередь призрака откашляться. «Привычка, – сказал он, – просто привычка. Вообще-то призраки не кашляют». «В написанном есть буква, – сказал он, – как и в нашей жизни; точнее, написанное состоит из букв. Нет ничего важнее буквы, ты согласен?» – спросил он Алекса, и тот честно ответил, что еще не знает. «Нет ничего важнее буквы, – повторил призрак, – потому что, когда мы не уважаем букву текста, когда не пытаемся понять ее смысл, когда не пытаемся узнать все то, что нам нужно, чтобы понять ее смысл, мы убиваем не ее, а себя. Буква будет продолжать говорить, но мы будем слышать только себя, мы запрем себя в клетке своих мелких проблем и ложных надежд, своей слепоты и глухоты. Не уважая букву, мы обрекаем себя на тюрьму своего я, даже уставленную зеркалами, замаскированными под окна. Обретая же букву, мы обретаем собеседника. Теперь ты согласен?». Алекс молчал. «И все же, – продолжил призрак, – по ту сторону буквы есть и то, что находится по ту сторону жизни – как снег, который находится по ту сторону лета. Уважая букву, ты должен помнить и о том, что уже не есть буква. Оно всегда там, но его никогда там нет. Это то, что мы не можем знать, но без чего и не можем жить. Буква уводит нас к нему, и поэтому без буквы мы тоже не можем жить. Потому что для нас нет другого способа не быть своим существованием, кроме как с помощью несуществующего. Именно это и есть самое важное в нас самих, без него мы уже не являемся людьми, и именно это сможет помочь нам оправдаться». «Ты понял?» – спросил призрак. «Да, – ответил Алекс, – кажется, я понял».