После Шестидневной войны маленький Израиль социалистов начал стремительно погружаться в прошлое. Социалистические убеждения стали все больше сводиться к желанию разделить общественную собственность, а потом случилось так, что нелюбимые социалистами люди из предместий смогли выбрать своего премьер-министра. С тех пор на вершинах власти побывали профессиональные демагоги и бывшие террористы, генералы с оловянными глазами и мастера партийных коррупционных игр, сексуальные маньяки и воры, опустошавшие благотворительные фонды. Поначалу общественное мнение вздрагивало, потом все свыклись и даже стали повторять, что так, пожалуй, происходит всюду и всегда. Внуки же и правнуки толстовцев, наоборот, начали иногда говорить о том, что парламент было бы хорошо взорвать со всем его содержимым; однако он хорошо охранялся. Впрочем, за те же сорок лет из маленькой апельсиновой республики Израиль превратился в один из центров высоких технологий – с новейшими исследовательскими лабораториями, небоскребами, виллами, частными поместьями, трущобами, нищими, уголовными кланами и почти десятком нобелевских лауреатов.

В последние же двадцать лет произошло и еще одно примечательное событие. Во второй половине восьмидесятых начались акции гражданского неповиновения почти на всех территориях Иудеи, Самарии и сектора Газы, которые довольно быстро переросли во всеобщее палестинское восстание и постоянные террористические атаки. В этих условиях использовать палестинских рабочих на строительстве и в сельском хозяйстве оказывалось все сложнее, а быстро развивающиеся частные компании все больше нуждались в дешевой и бесправной рабочей силе. Что же касается детей и внуков бывших социалистов, то многие из них постепенно становились «людьми бизнеса»; и хотя в большинстве своем они и не поддерживали правительство, их предпринимательские начинания также зависели от наличия дешевой рабочей силы. Однако благодаря счастливому стечению обстоятельств решение проблемы рабочей силы все же нашлось. Холодная война была уже на исходе, и Соединенные Штаты больше не нуждались в разменной карте еврейской эмиграции. Именно советских евреев – с помощью дипломатических усилий, уговоров, дезинформации и обещаний – тогдашнему правительству и удалось перенаправить в Израиль. Обман и самообман складывались воедино, всплеск растиражированного прессой антисемитизма также сделал свое дело, и люди, бежавшие от себя, говорили, что делают это ради будущего своих детей. Информация же, проникавшая сквозь остатки железного занавеса и страстное стремление к самообману, тщательно сервировалась руками всевозможных представителей и активистов. В этом потоке намеренной и ненамеренной лжи, поиска наживы, полуневидимой борьбы различных групп, несбывшихся надежд и вырвавшихся на свободу фантазий наконец-то нашли свое место и некоторые из эмигрантов двух предыдущих десятилетий. Часто отвергнутые Израилем культурно, а иногда и социально, они рассказывали своим читателям и слушателям – все еще находившимся с другой стороны постепенно рассыпающегося железного занавеса – о стране, которой никогда не существовало, о ее истории, которую сами же придумали друг для друга, о языке иврит, который часто так и не выучили, о вымышленной победе над вымышленной «империей зла» и о своей воображаемой вовлеченности в культурный мир, чьи двери так и остались для них наглухо запертыми.

Нет ничего более удивительного, глубоко печального, но и понятного – и в чем-то даже поучительного, – чем массовое исступление. Оставив работу, которой они часто занимались десятилетиями, а иногда и ценили больше жизни, оставив или продав за бесценок дома и квартиры, набив огромные баулы поддельной «западной» одеждой, купленной на вещевых рынках, ежедневно они прилетали тысячами – в надежде на новую сияющую жизнь, новое счастье и обещанные компенсации за оставленную собственность. В аэропорту же им выдавали небольшое пособие, которого с трудом хватало на нищенскую жизнь, и спрашивали, по какому адресу их отвезти. Этим адресом обычно оказывался адрес таких же несчастных – где-нибудь в трущобах, – приехавших на месяц или год раньше, но оказавшихся неспособными вовремя признаться себе и другим в том, что с ними произошло. Квартиры, годами стоявшие пустыми и пригодные разве что только к сносу, стали продаваться по цене состояний; чтобы выжить, обезумевшие люди соглашались на любую работу за нищенскую, почти издевательскую плату. Тем временем министр строительства – которого сам же Израиль признал косвенно ответственным за действия, приведшие к массовым убийствам, и запретил быть министром обороны – приобрел строительные вагончики, в которых и поселили значительную часть иммигрантов. Так на некоторое – хотя и недолгое – время в Израиле появился новый класс крепостных. Чтобы узаконить их бесправие и с моральной точки зрения, свободная пресса наполнилась рассказами о том, что из ненавистного Советского Союза приехали бандиты и проститутки и лучшей участи они не заслуживают. А тем временем из осколков недавней бескрайней империи продолжали катиться всё новые человеческие волны, подталкиваемые наступившей нищетой, всеобщим хаосом, бандитизмом и повседневным отчаянием.

Парадоксальным образом, так было закончено дело, начатое еще погромщиками начала века. Еврейские общины Восточной Европы, просуществовавшие многие сотни лет, окончательно обезлюдели. Зато по пыльным улицам маленьких полупустынных городков с тяжелыми клеенчатыми сумками стали бродить старики, пережившие Катастрофу, а им вслед улюлюкала толпа, считавшая себя истинными евреями. Однако без пищи духовной новые граждане не остались: из обещанного изобилия молока и меда изобильными оказались только пропагандистские брошюрки и газеты. В брошюрках, написанных на ломаном русском, раввины – из числа бывших комсомольских активистов – рассказывали о духовном превосходстве еврейского народа. В газетах же политические аналитики, переквалифицировавшиеся из советских инженеров и заводских технологов, отчаявшиеся и озлобленные гуманитарии и самопровозглашенные религиозные учителя со страстью объясняли иммигрантам, что во всем открывшемся море их человеческой беды виновато некое бесформенное и обобщенное единство под названием «арабы». Эти таинственные и страшные арабы, которые прятались так хорошо, что в большинстве городов их удавалось увидеть только на рынке или где-нибудь в подсобке – в качестве таких же бесправных рабочих, – ежеминутно мечтали уничтожить маленькую еврейскую страну с ее новыми гражданами. Как объясняли газеты, именно эти арабы и были ответственны за политический хаос и юридическое бесправие, за эксплуатацию, ежедневные унижения и самодовольный повседневный обман – и, разумеется, за нищету. Впрочем, в Хайфе все обстояло несколько иначе, поскольку «арабы» здесь жили почти повсюду.

Именно так в Хайфе оказалась – а точнее, родилась – девочка Лена – в районе Адар, чье название когда-то переводилось как «Великолепие Кармеля», но к тому моменту уже ставшем вполне трущобным – на одной площадке с арабской семьей, в доме напротив гастронома и борделя. На самом деле, родители назвали ее на ивритский манер «Илана», но, обнаружив, что и «русские», и «местные» прекрасно знают, что Илана – это замаскированная Лена и именно так к ней и обращаются, она решила не играть в игру, в которую невозможно выиграть, и переименовала себя в Лену.

Было уже довольно поздно. «Куда пошла? – спросила ее мама. – Не можешь встретить Новый год нормально с семьей? Твоя сестра, пока не вышла замуж, непонятно где не шлялась. Тем более в Новый год». – «Я ненадолго», – ответила Лена и начала завязывать шнурки. «Нет чтоб помочь матери, – рявкнула мама, поворачиваясь назад к салатам, – не ребенок, а проклятие какое-то». Лена закрыла дверь и спустилась по облезлой лестнице. Они договорились встретиться на углу Бальфура и Герцля; их обоих она ненавидела, потому что их проходили в школе. Было очень холодно, хотя и не так, как, наверное, бывает в России, когда на Новый год ее показывают по русскому телевизору; и Лена поглубже завернулась в куртку. На углу Герцля уже стояли три девочки и два парня; пытаясь согреться, они прыгали и обжимались, а парни курили в кулак, как в фильмах. «Хочешь пива?» – спросил Алекс, протягивая бутылку; и она отхлебнула из горла. «Блять, – сказал Серый, – ни одной свободной хаты; у всех предки окопались, как сирийцы на Хермоне. Не жизнь, а просто пиздец какой-то». Он был уже пьяный; отхлебнул пива и сплюнул на тротуар. Рыжая тоже успела где-то набраться. Все было противно, как обычно, но ничего другого, разумеется, и не могло быть. И всяко – так было лучше, чем дома. Потом подошли еще трое.

«Все, поплыли, – сказала Ира, – заебалась уже здесь отсвечивать». Они повернули налево на улицу Герцля, которую в очередной раз зачем-то перекопали, и в бесформенном потоке других таких же компаний медленно пошли в сторону Немецкой слободы, отхлебывая вино и пиво. На ходу Алекс, как всегда, попытался Лену полапать, но она привычно увернулась. Дойдя до конца Герцля, они вышли к тому месту, где когда-то был фонтан и где стояла почта, которую в последнюю войну разбило ливанскими ракетами, и стали спускаться по улице, про которую Лена знала, что она называется Шаббтай Леви. Этого Шаббтая в школе не проходили, и поэтому особой ненависти к нему она не испытывала. «А здесь стоял памятник белому кролику», – сказал Лена. «Какому еще, блин, кролику? – ответила Ира мрачно. – Что ты, как всегда, грузишь». Они спустились еще ниже и вышли на центральный бульвар Немецкой слободы. Здесь было тесно, людно и очень шумно. Рестораны по обеим сторонам бульвара были украшены бесчисленными гирляндами сверкающих огней, а слева широкой сияющей дорогой поднимались в небо, до самого Центра Кармеля, плетеные огни Бахайских садов. Эти огни сияли вдоль черноты парка, рассекая город, наполняя воздух какой-то неожиданной радостью и светом надежды. Рестораны были наполнены празднично одетыми людьми, а те, кому не хватило места, сидели на каменных бортиках вдоль улицы. Они прошли по бульвару почти до самого моря, потом повернули назад; из одного из ресторанов гремела и подвывала знакомая русская попса.

Лена вынула мобильник и в ожидании посмотрела на часы. От родителей было три звонка, но перезванивать ей не хотелось. Потом она все-таки перезвонила, втайне понадеявшись, что они поздравят ее с Новым годом. «Где ты шляешься?» – заорала из трубки мать. «Мы тут гуляем», – ответила Лена и отсоединилась. Чуть позже загремели залпы фейерверка. Они поднимались в небо, рассыпались над горой огромными – красными, синими, фиолетовыми, зелеными – узорами и цветами. Эти узоры фейерверков раздувались и взрывались совсем над головой, и казалось, что улица взлетает навстречу сияющим огням. Толпа застыла, подняв головы; кто-то закричал, в ресторанах зазвенели бокалы, стали целоваться. Потом прямо на бульваре начали рваться хлопушки; с радостными криками и гиканьем пробежали какие-то подростки. Неожиданно она почувствовала мгновение ликующего единения с толпой, почти счастья; потом так же беспричинно ей стало удушающе грустно. Серый достал бутылку водки, они присели на пандус и выпили за наступивший. Вдоль бульвара всё еще бегали и кричали подростки; звенели хлопушки. Еще некоторое время они проболтались по бульвару. Тем временем Алекс начал ее лапать совсем уж конкретно. «Все, – подумала Лена, – похоже, пора съебываться». Она позвонила домой и поставила мобильный на громкоговоритель, чтобы все услышали крики и брань ее матери. «Я пошла», – сказала она, и пока они все возмущались тем, что она «под каблуком у предков», Лена быстро исчезла в толпе. Но она не пошла домой, а еще некоторое время кружила по пустым переулкам; ей было очень тоскливо и одиноко; чуть-чуть кружилась голова. Потом она подумала о том, что пьяные компании подростков выглядят довольно агрессивно, и стала подниматься назад, к себе на Адар. «Наверное, опять смотрят этот дебильный совковый фильм, – подумала она, – про этого пьяного мудака, которого засунули в не тот самолет». Но когда она вернулась, оказалось, что гости уже разошлись, телевизор был выключен, а родители спали. Она попыталась тихо пробраться к себе в комнату, но отец все же проснулся. «А, наша блядь вернулась», – сказал он сонным голосом. Лена ушла к себе в комнату и залезла под одеяло, не раздеваясь.

На следующее утро – а точнее, день, – когда она проснулась, Лена услышала за стенкой какую-то шумную возню. Она подумала, что это, наверное, ее мама готовится к приезду старшей дочери и ее мужа, которые жили в Рамат Ашароне и должны были появиться поближе к вечеру. Так оно и оказалось. Что же касается отца, то он еще не вернулся с работы. Когда Лена прошла в ванную, мама демонстративно не обратила на нее внимания; но на ее обратном пути мама все же не выдержала и оторвалась от очередной порции салатов. «Сегодня вечером у нас будут Оля с Игорем, – она на секунду остановилась, – и не вздумай пытаться куда-нибудь уйти. Все равно не выпущу. А отец тебя в следующий раз вообще убьет. Лучше бы смотрела на сестру и училась. Будешь нормальным человеком, как Ольга, тоже сможешь выйти замуж за бизнесмена или программиста. А такая кому ты нужна? Только на панель». Лене стало обидно; ее подруги переебались уже со всеми знакомыми, а она типа ни сном ни духом. Так нет же, все равно талдычит ей про эту панель, и отец вчера ночью сонным голосом кричал: «Блядь». Но еще больше ее бесила Ольга, и ее муж, и все эти разговоры. Уж Ольга-то всегда знала, как правильно и как себе выгодно, хоть и перетрахалась в свое время, как самая последняя гопница. «Сука», – подумала Лена то ли про Ольгу, то ли про маму, то ли про них обеих. «А друзья твои? – сказала мама. – Это вообще что? Это же быдло». Она повернулась назад к салатам. «Пусть подавится своим бизнесменом, – закричала Лена с плачем. – Сегодня же им обоим скажу все, что про них думаю». «Скажешь – пойдешь жить на улицу», – ответила ей мама спокойно и продолжила резать колбасу.

Через некоторое время стол был накрыт, а на скатерти стояли плошки с салатами и тарелки. Появился отец, потом Ольга с Игорем. Игорь принес бутылку очень дорогого шампанского и подарки; лицо мамы посветлело. Выпили за наступивший год. Игорь рассказал про роскошный ресторан, в котором они были, и о том, что начал учиться управлять яхтой. Хуже было то, что, оказавшись за столом, Игорь начинал непрерывно говорить. Темой разговоров обычно становилась политика, но на этот раз он решил проявить интерес к Лене. «И как дела в школе?» – спросил он. «Ничего не делает, – ответила за нее мама, – болтается непонятно где». «Это ты зря, – сказал Игорь чуть наставительно. – Не будешь учиться – не поступишь в университет. Не поступишь в университет – будешь бедной. Ты же не хочешь быть бедной?» – спросил он Лену. «А вон Ольга только в колледже училась, – ответила Лена, – и то до середины». Мама посмотрела на Лену взглядом, который говорил: «Уж лучше бы ты не родилась». «Оля – это другое дело, – сказал ей Игорь спокойно. – Не всем так везет. Но ты мне не ответила, ты же не хочешь быть бедной?» «Мне пофигу», – пробормотала Лена. «Тут все равно быть не может, – ответил Игорь, Бедным плохо. И бедным плохо будет всегда, потому что они бедные. А бедные они потому, что не умеют ценить деньги. И поэтому денег у них нет и никогда не будет, – он на секунду задумался. – Тебе нужно прочитать какую-нибудь полезную книгу про деньги, – продолжил он, – например, “Советы богатого папы”. Это очень полезная книга для таких, как ты. Она учит понимать деньги». «Хорошо, – ответила Лена, предпочитая не спорить, – завтра же пойду и ее куплю».

На этот раз удивился Игорь. «Зачем? – спросил он голосом учителя. – Зачем покупать то, что можно скачать из Интернета бесплатно? Вот это как раз и значит не ценить деньги. Уверен, что эта книга есть в сети. Я, например, уже почти десять лет не покупаю книг, потому что жалко тратить свои деньги на бумагу, когда то же самое можно получить бесплатно». Он добавил, что даже книги, которые по каким-то причинам собрались у них в доме, они собираются отдать, потому что книги занимают много места и собирают пыль. «И даже если ты не перед компьютером, – добавил он, – то, что тебе нужно, всегда можно прочитать с наладонника. Ты хочешь посмотреть на мой новый наладонник? – спросил Игорь. – Таких в Израиле еще почти нет в продаже»; но Лена наотрез отказалась. «Это все результаты израильского образования, – сказала мама, – их в школе вообще ничему не учат. Не знаю, что уж она читает в Интернете. Но никак не книги. И опять обещают забастовку этих учителей. Будет опять болтаться здесь под руками». Игорь согласился и даже кивнул головой. «Учителя и вообще настоящие паразиты, – сказал он. – Я бы, если они снова начнут бастовать, их бы вообще всех выгнал и набрал новых. Чтобы всем остальным было неповадно». Но тут неожиданно за учителей вступился Ленин отец. «Игорек, ты знаешь, сколько им платят?» – спросил он под неодобрительный взгляд жены. Игорь снова покачал головой. «Знаю. И за такую работу – это даже слишком много. Кроме того, это контракт, который они подписывали, когда их брали на работу. Не хотели подписывать, пошли бы в другое место». «Но в другом месте платят столько же», – ответил Ленин отец, переворачивая еще одну стопку водки. Игорь снова не согласился. «Они хорошо знали, на что шли, – сказал он, – когда выбирали бесполезную профессию. Человек и вообще должен брать на себя ответственность за свои решения. А лохи есть лохи».

Отец выпил еще стопку. «Но ваших-то с Олей детей кто-то должен будет учить?» – спросил он. «Когда у нас будут дети, – ответил Игорь, всем своим видом рассеивая нелепые идеи, – я смогу оплатить их образование у самых лучших учителей. Для этого я и зарабатываю деньги. И если учителя моих детей будут хорошо работать, они получат другие деньги. А нищие с дипломом в кармане и раздутыми амбициями никому не нужны, – он даже откашлялся. – И вообще незачем плодить образованцев и анархистов с фигой в кармане. Только бездельничают и разводят разговоры о социализме и любви к арабам. Вы же не хотите, чтобы все было, как в совке?» Игорь пожаловался на то, что вокруг стало слишком много бедных, которые ничего не производят, а только едят общественный хлеб, предложил лишить бедных права голосовать на выборах, но потом все же согласился с тем, что для начала было бы достаточно как-то помешать им размножаться. Впрочем, пока, продолжил он, в Америке или Израиле бедные любят деньги, смотрят фильмы про богатых и хотят стать богатыми, они еще не полностью потеряны для общества. Хотя есть нечто и хуже бедных – это социалисты, анархисты и гуманитарии, которые защищают права арабов и извращенцев. «А с арабами, – сказал он, – надо поступать просто: если ты террорист, всю твою семью к стенке, а весь клан выселить. И никакого террора не будет. Это все понимают; вот только левые не дают это сделать, потому что продались арабам». «Вот всю эту левую сволочь, – добавил Игорь мрачно, – надо утопить. Все эти левые и гуманитарии просто ничего полезного не умеют делать. Левым, по определению, может быть либо подлец, либо провокатор. А в школах надо преподавать полезные вещи вроде компьютеров и обязательно ввести курс про деньги».

Наконец, они ушли, родители включили телевизор, и Лена смогла сбежать из дома. С Иркой они встретились на автобусной остановке. «Ебана в рот, – сказала Ира, после того как они поприветствовали друг друга, – Алекс вчера конкретно обломался. Ты его не видела после того, как ты свалила». «Да мне типа похуй», – ответила Лена, и на этом тема была исчерпана; они сели на автобус и поехали в сторону Центра Кармеля. Недалеко от входа в Сад матери уже стояла довольно большая знакомая компания; с ними был и Серый. Они прошли вдоль площади, туда и обратно, а потом зашли в сад и два раза обошли его по кругу. Иногда здесь в саду жил бомж, которого Серому нравилось доставать, но в последнее время бомж не реагировал, а сейчас его и вообще не было. Они уселись на скамейку, и Рыжая достала бутылку. «Где взяла?» – спросила Ира. «У предков спиздила, – объяснила Рыжая. – Они после вчера лежат, как тряпочки». Они выпили и еще немножко поговорили, но говорить-то было практически не о чем. И тут Серый спохватился. «У меня есть поприкольнее бухла», – сказал он, растягивая слоги. «Да мы ж твой корабль вчера добили, – ответил какой-то его приятель, имя которого Лена никак не могла вспомнить. – Ты чего, совсем память потерял?» «Дурак ты, – сказал Серый, – и шутки твои дурацкие. У меня с собой клей». «Во придурок, – снова влез тот же тип, – таскать сегодня с собой клей. Хорошо, что на мусоров не нарвался». «Сам придурок», – злобно огрызнулся Серый, и они стали нюхать клей. Но после водки клей пошел плохо; точнее, сначала было хорошо, и даже мир стал как-то живее и радостнее, но потом Иру начало рвать, а у Лены – кружиться голова. Потом она почувствовала, что изнутри ее тоже стало медленно выворачивать.

Вдобавок ко всему, пока Ирку рвало в кустах, этот левый чувак, чье имя Лена так и не смогла вспомнить, начал ее лапать. «Ебаный карась, – подумала Лена, – второй день подряд. Да что же это такое? Отвали», – сказала она чуваку. «Да я что? – ответил ей чувак, глядя на нее мутными глазами и продолжая ее лапать за грудь. – Я что? Я ничего. Я типа здесь стою». Чуваку хотелось дать в рыло, но было понятно, что добром это не кончится; к тому же у нее продолжала кружиться голова. «Я типа все, – сказала она, – я домой к предкам пошла смотреть телевизор. Всех с Новым годом». «Да ты что, опять с дуба рухнула? – сказал Серый. – У тебя что, месячные? Тебя типа какая укусила?» «Взяла и укусила, – сказала Лена зло, – такая ж-ж-ж, а потом у-у-у». Все засмеялись. «Леночка, не уходи, – сказала Ира, выходя из кустов и повисая у нее на шее, – не уходи, мы всё простим». «Завтра, – ответила Лена. – Я тут с вами сериал пропускаю». Она повернулась и пошла по дорожке в сторону выхода. «Совсем охуела от клея», – неодобрительно пробормотал ей вслед кто-то из знакомых. Она вышла из Сада матери на освещенную улицу; на площади Центра Кармеля было полно подростков. Голова кружилась меньше, но на душе становилось все поганее. «Ну вот, депра», – подумала Лена мрачно – и, вместо того чтобы и правда пойти домой, прошла вдоль площади и вышла на бульвар Мория, где бывала редко. Было гораздо холоднее, чем вчера, и она поняла, что замерзла, спрятала руки в рукава; неожиданно начал моросить дождь. Но домой ей все равно не хотелось; собственно говоря, ей не хотелось вообще никуда.

Отбиваясь от легкого головокружения, Лена шла вдоль Центра Кармеля и бульвара Мория, и всюду в кафе за круглыми столиками сидели чужие непонятные люди, которые казались ей очень счастливыми. Эти люди пили кофе, иногда что-то ели, разговаривали, в темноте светились витрины. Некоторые из них читали, другие сосредоточенно стучали на компьютерах. От несчастности, одиночества и ненужности ей стало больно уже физически, до боли в мышцах и рези во всем теле, а от водки и клея продолжало выворачивать внутренности. Лена почувствовала, что очень злится на всех них; ей не хотелось идти между ними, и она свернула в незнакомый переулок. Вдоль переулка тянулись низкие дома, погруженные в зелень, они смотрели на нее большими равнодушными окнами, сквозь которые были видны картины на стенах и огромные книжные шкафы. «Как я их всех ненавижу», – подумала она, поворачивая куда-то в сторону, потом в сторону еще раз – пока наконец не почувствовала, что совсем потерялась; а холод пробирал до костей, дождь усиливался, и головокружение не проходило. «Вот тебе и новый год, – подумала Лена. – Такое же дерьмо, как и старый». Сначала она просто боролась с желанием разреветься, а потом стала размазывать по лицу слезы и капли дождя. Сады за изгородями и каменными стенами тихо шелестели под дождем. Она беспорядочно бродила по каким-то незнакомым, почти безлюдным улицам, стараясь подняться назад на гребень горы, но спрашивать дорогу ей все равно не хотелось. Да и на улицах почти никого не было. Дома и деревья, шуршащие под ночным дождем, казались ей почти живыми, тяжелыми, только ждущими возможности заговорить. Она почувствовала, как сначала промокли кроссовки, потом джинсы, а под курткой было холодно так, что казалось, что вода затекает прямо под одежду. Она начала дрожать, а вязкая усталость все больше наполняла тело. Когда дождь еще усилился, Лена зашла в подъезд одного из домов, села на каменный пол, обхватила колени и тихо и безнадежно заплакала.

«Что это ты здесь сидишь? – вдруг сказал голос откуда-то сверху. – Ну-ка вставай». Лена испуганно подняла глаза. Прямо над ней стоял странный, довольно молодой человек и неодобрительно на нее смотрел. «Хочу и сижу», – сказала она на иврите, но все же встала. «Да ты вся мокрая, – сказал он еще более неодобрительно, – да еще и зареванная. Что у тебя произошло?» «Хочу и реву, – ответила, переходя на русский. – Никто никому ничего не должен». Ее собеседник потер пальцами лоб. «Ты где живешь?» – спросил он. «Нигде», ответила она злобно и состроила рожу. «Ну и что теперь с тобой делать?» – снова спросил он. «Ничего, – сказала Лена. – Отвалил бы ты, как человек, пока не отхватил по ебалу». «Ладно, – ответил он, – пойдем тебя во что-нибудь переоденем». «Еще чего, – сказала она. – Я что, по-твоему, совсем дура так сниматься?» – но понуро пошла за ним. Прямо с лестницы они вошли в огромную гостиную с окном от пола до потолка, с какими-то картинками и длинными рядами книжных шкафов вдоль обеих стен. Лена вспомнила утренний разговор с Игорем и подумала, как много эти книги, наверное, собирают пыли. На столе и на диванах были разбросаны листочки с формулами и подсчетами и еще распечатанные на принтере страницы. «Ты что делаешь? – спросила она. – Ну в смысле по жизни». «Работаю в Технионе», – ответил ее неожиданный знакомый. «И что ты там делаешь?» – с настойчивостью повторила она. «Как видишь, считаю, – с улыбкой сказал он и показал на листки. – А как тебя зовут?» Она подумала, что и по-русски он говорит не как человек; потому что люди так не говорят, а говорят дикторы по русскому телевизору, когда рассказывают новости про своего президента.

Они зашли в одну из комнат, и этот математик стал вытаскивать из шкафа всякие свитера, рубашки и брюки и раз за разом спрашивал, подойдут ли они ей. В конце концов она взяла охапку бесформенных вещей и пошла в ванную переодеваться. «Тебя накормить?» – спросил он, когда она вышла из ванной, уже похожая на ходячую свалку старой одежды. «Не надо, – сказала она, – я только что из-за стола». Математик с удивлением посмотрел на нее. «Ладно, – сказал он, – тогда бери чай и садись к окну, а я постараюсь все это высушить». Он забрал ее вещи, исчез в каком-то дальнем закутке этой странной квартиры – длинной, как корабль, – а потом она услышала, как застучала сушильная машина. Подумав, Лена надела еще один свитер, покорно села в кресло, отхлебнула теплый чай и вдруг почувствовала, как вся эта огромная комната качнулась и стала медленно наполняться туманом. «Не спать, – приказала она себе, – ты и так нарываешься». Математик вернулся, налил чай и себе, принес свои листочки и сел в кресло напротив нее. «Ты только еще немножко посиди, пожалуйста, тихо, – сказал он, – потому что мне надо подумать». «У тебя много книг, – сказала она, заскучав. – Мне вот тут тоже папа одну дал, так я ее уже почти дочитала». «И про что она?» – спросил математик. «Там были такие большие гномы, – начала рассказывать Лена, – с огромными топорами, и они воевали с ведьмами и этими, как они, ведьмаками, а потом у них убили царя, и они пошли в поход и взяли с собой одну тетку». «А, – ответил математик. – А кто ее автор?» Этот вопрос Лену озадачил. «Я точно не помню, – честно сказал она. – Или Курубов. Или Чурубов. Или Чурубин. А ты ее тоже читал? Ты, наверное, всё читал, – добавила она, придирчиво оглядев шкафы, – вон у тебя сколько книг». «Не, – решительно ответил математик, – ее не читал».

Он даже как-то помрачнел. «Да ты так не расстраивайся, – сказала Лена участливо, – может, ты эту книгу и читал. А может, ее не надо читать. Вон Игорь говорит, что это книги для бедных». «Что это еще за Игорь?» – сказал математик, мрачнее еще больше. «Это Ольгин муж», – объяснила Лена. «Час от часу не легче, – ответил он как-то непонятно. – Так что же этот муж говорит?» Ей захотелось произвести на математика впечатление. «Игорь говорит, – объяснила она, – что, во-первых, надо читать книги, где сказано, как правильно считать деньги». Она подчеркнула слово «считать», оглядевшись на разбросанные листочки, потому что ей показалось, что так она лучше «сделает впечатление», и продолжила: «И я уже завтра начну эту книгу читать. А еще он сказал, что надо читать книги, которые учат думать, потому что иначе всю жизнь будешь как бедное быдло». «И что же он посоветовал?» – осторожно спросил математик. «Он обещал, что пришлет файл, – сказала Лена. – Там их двое пишут вместе. Они много пишут». «Но про что же эта книга?» – спросил он. «Это про то, что если бы Земля была почти плоская, а еще Америка бы захватила всю Европу, и про то, как бы тогда было, – она постаралась вспомнить дословно то, что говорил Игорь. – Это такая нетривиальная альтернативная концепция, – наконец выговорила она, – и она нужна, чтобы про нее думать». «Ох», – сказал математик. «Что с тобой?» – испуганно спросила Лена. «Меня сейчас, кажется, вырвет», – ответил он. «Это так часто, когда нюхаешь клей», – сказала она заботливо.

Они оба замолчали. И тут Лена вдруг вспомнила, что с математиком она познакомилась совсем недавно, и клей она нюхала еще без него, и поэтому тошнить его от клея не может. «Наверное, я ему просто надоела, – подумала она, – или он хочет меня трахнуть, но не знает, как перейти к делу, вот и говорит про клей». Тогда она сказала себе, что надо встать, и снова переодеться, и начать искать дорогу к дому. Но комната медленно раскачивалась, и сон наплывал на нее тяжелой, сбивающей с ног волной. Сквозь окно, в туманном ночном свете, был виден большой сад, окруженный стеной; и какое-то неизвестное ей дерево почти касалось ветками стекла. Ночь заглядывала в комнату, луна висела совсем низко, а где-то вдали под горой лежало море. Потом снова хлестнул дождь, его капли били по стеклу и скатывались вниз сплошным потоком. «Ладно, – подумала она, – пусть делает, что хочет. Наплевать. Лишь бы не выгонял сейчас домой. А потом дал поспать». И одиночество, и все то же удушающее чувство своей ненужности никому, даже самой себе, и безнадежной нелюбимости снова упало на нее и потянуло в какую-то невидимую глубину морского дна. «Хоть кому-нибудь пригожусь», – сказала она себе. Сон наплывал на нее все тяжелее, с необоримой устремленностью оползня. Но почему-то математик не стал к ней приставать. «Может быть, пидор», – подумала она со смесью удивления и нежности, но у нее не было сил над этим размышлять. «Это надо срочно заесть и запить, – сказал он почему-то и принес какой-то кекс и еще чаю. – Ты знаешь, – добавил он, – даже если за последние двадцать лет люди и разучились что бы то ни было понимать, ты не обязана быть такой». «А какой? – спросила Лена, на секунду выныривая из-под уже почти сомкнувшегося сна. – Я ведь правда хочу». «Не знаю», – ответил математик. Она нырнула в сон, как в глубокую воду, и, проплывая по мелководью сновидений, уже видела цветные кораллы и подводные камни, а потом все погрузилось в темноту.

Когда она проснулась, математик все еще сидел напротив нее и возился со своими бумажками. «Я долго спала? – спросила Лена, но он покачал головой. – Ты что, совсем не хочешь спать?» – спросила она снова, но этот странный человек ничего не ответил. За окном все еще стучал ливень, шумел ветер, взрывались дальние раскаты грома, и Лене казалось, что даже из теплого кресла она чувствует, как там холодно. «Ты грустный, – вдруг сказала она. – Расскажи мне что-нибудь». «Что именно?» – спросил он. «Расскажи мне какую-нибудь историю». Математик задумался. «Когда-то, – начал он, – в глубине горы Кармель жил дракон». «Драконов не существует, – прервала его она. – Расскажи мне правдивую историю». «Хорошо, – согласился математик, – много лет назад в Хайфе жили брат и сестра по имени Азиз и Азиза». «Они что, были арабами? – спросила Лена. – Почему у них арабские имена? Это неинтересно. У нас и сейчас соседи арабы». Он замолчал и потер руками виски, и Лена снова услышала, как за окном бьется ветер и шумит сад. «Около Центра Кармеля, в Саду матери, – сказал математик, – жил бездомный пес». «А какой он был породы?» – спросила Лена. «Я не знаю, – ответил он, но потом подумал и добавил: – Наверное, это был гольден, гольден-ретривер; да, конечно же, это точно был ретривер». «Я его знаю, – сказала Лена недовольно, – он и сейчас там живет. Я даже его иногда кормлю. Расскажи мне что-нибудь другое». Они снова замолчали. «Когда-то, – наконец сказал математик, – корабли делали из дерева, и они назывались галеонами; у них были большие паруса, и они приплывали в хайфскую гавань». Лена молча согласилась, а он продолжал рассказывать о море, об испанских галеонах и хайфских пиратах, о таинственном фрегате с сокровищами где-то на дне Хайфского залива, и постепенно она начала терять нить рассказа. Но это было уже неважно.

За окном шумел зимний ливень, стучала гроза; тепло дома скрывало Лену от холода. И все же здесь было невероятно, захватывающе тихо, так – как ей казалось – и не бывает в жизни. Этот странный математик продолжал рассказывать, и его огромная квартира стала казаться ей деревянным кораблем, медленно плывущим по бескрайнему морю, раскачивающимся под плеск волн и дождя. Даже скрип деревьев в саду вдруг оказался скрипом мачт. Они плыли сквозь холодное равнодушие пространства и хаос времени. «Можно я погашу свет?» – спросила Лена. Его рассказ брел по водам времени, поднимаясь на его гребне и уходя в глубину, а Лена чувствовала, как этот дом, неожиданно ставший кораблем, раскачивался на волнах. В иллюминаторы стучался уже не дождь, а брызги волн. И вдруг она даже не почувствовала, но скорее увидела, как вся ее жизнь с родителями, родственниками и знакомыми – со всеми их удушающими желаниями, планами, страстями, завистью и надрывом – вдруг оказалась даже не обманом, а каким-то страшным наведенным мороком и на глазах распадалась на кусочки разноцветной пластмассовой мозаики и черной смолы, разлетающейся по океану. Неожиданно лишь чувство одиночества и боли, ее безнадежной непринадлежности ко всему этому показалось ей подлинным – своего рода нежданным и безупречным компасом, бьющимся в ночном хаосе шторма. Лена обхватила свои локти и в минутном восторге вжалась в кресло. Дом качался, и вслед за ним у нее беспричинно и счастливо раскачивалось сердце. «Это я уплываю, – вдруг подумала она с какой-то удивительной, не свойственной ей ясностью. – Уплываю, потому что теперь уже навсегда буду другой». И вдруг морская ночь, палуба гостиной, книги вдоль мачт и эта качка легкого шторма снова оказались прозрачным пространством сна. «Спасибо, – сказала Лена этому странному человеку, – спасибо», – повторила она, погружаясь в сон – и еще в тот неожиданный мир правды, который оказался миром тишины.