Холмск лежит за перевалом в пятнадцати километрах от Семиречья. Поймав вёзший пустую бочкотару в Холмск попутный грузовичок, я попросил меня подвести. В кабине ехала женщина-экспедитор, и мне пришлось сидеть в кузове на полу, крепко втиснувшись в угол между деревянными бортами. Ноги упирались в пустые бочки, на каждом ухабе я охал от боли.

Дежурный хирург, пожилой кореец с волосатыми мускулистыми руками, осматривал меня, не вынимая сигареты изо рта. Долго ощупывал повреждённое плечо и, убедившись, что вывиха нет, а лишь разорваны соединяющие ключицу с рукой связки, смачно хлопнул ладонью по спине:

— Поживёшь ещё, если, конечно, пить будешь поменьше.

Медсестра вколола новокаин и наложила йодистую сетку на сустав. Примотав согнутую в локте руку бинтом к туловищу, помогла натянуть штормовку. Хирург удовлетворённо окинул меня взглядом — левая рука плотно прибинтована к туловищу; выгоревшая добела, пропотевшая энцефалитка, рукав болтается; гримаса боли на бледном, несмотря на загар, похмельном лице; грязные от падения и поездки в кузове волосы торчат в разные стороны.

Видок — тот ещё!

Круглое лицо эскулапа озарила довольная улыбка. Он прикурил очередную сигарету и протянул мне справку.

— Десять дней — покой! Будет болеть, принимай анальгин.

Знакомых в Холмске у меня не было, за исключением лесника Михалыча, но разве его сейчас отыщешь. Надо было как-то добираться до посёлка.

Небо уже потемнело. Шум прибоя как будто усилился. Приближался шторм, частый здесь гость в осеннюю пору. На автобусный билет денег не было, но я особо не переживал, надеясь дойти до посёлка пешком или доехать на попутке.

«А там ребята, — через силу улыбнулся я, — в беде не бросят! Всего пятнадцать километров, ещё не холодно, доберусь… Не ждать же до утра автобус».

* * *

Я бодро зашагал по центральной улице городка вверх, в сторону Южно-Сахалинского перевала, по направлению к Семиречью.

Двух и трёхэтажные каменные постройки, отличительная особенность центра провинциального городка, стали встречаться реже, а потом и совсем исчезли. Их места заняли спрятанные за дощатыми заборами тёмные домишки с потухшими окошками.

Людей на улице почти не было.

«Раненько тут укладываются спать», — подумал я, втягиваясь в ходьбу.

Дорога, петляя, взбиралась на сопку. Шум прибоя отдалялся, ветер, как будто начал утихать, здесь, вдали от моря ему уже так не разгуляться — не хватает простора. Хмель почти выветрился, я с наслаждением вдыхал полной грудью ночную прохладу, а ноги шагали как будто сами по себе.

«Что-то у меня всё — не как у людей! — скреблись на душе кошки. Любимую потерял… С Людой как-то не по-людски вышло… Мама никак не дождётся сыночка домой… А я пьяный, грязный, поломанный, как бич, ковыляю по ночному городу… Чего-то себе и окружающим доказываю…»

— Напрасно старушка ждёт сына домой;

Ей скажут, она зарыдает…

— Накаркаю ещё, не дай Бог.

Начало темнеть, без очков дорогу было видно плохо. Хорошо хоть лужи, ямы и колдобины выделялись более тёмными пятнами на светлой проезжей части. Навстречу и попутно медленно ползли автомобили, чаще грузовые. На извилистой трассе в тёмное время никто не гнал, можно и шею сломать. Проголосовать и попроситься подъехать на попутке, ещё было можно, но я самоуверенно, не оглядываясь, постепенно набирая темп, шёл и шёл вперёд, лишь чуть отступая к обочине, когда меня обгонял очередной груженый лесовоз и заслоняя глаза рукой от нестерпимого света фар идущей навстречу машины.

— Товарищ, ты плохо сегодня идешь,

Инструктор тобой недоволен.

Как лошадь, ты воду холодную пьешь,

Hа базу вернись, если болен… — вспомнил я туристскую песенку на мотив «Раскинулось море широко».

«На базу вернись, если болен», — повторил я про себя слова песни.

Попутные машины попадались всё реже: не каждый решится отправиться в путь по ночной горной дороге. Слева громоздились тёмные скалы, справа дорога обрывалась в бездну, из которой неровными клочками поднимался белесый туман, и тянуло холодом.

Лишь изредка, медленно, на второй передаче, навстречу спускались с перевала возвращающиеся домой лесовозы. Сначала вдалеке над тайгой чуть светлело, потом свет исчезал и появлялся уже ближе и, как будто, ярче. И так несколько раз. И лишь затем слышался натужный рёв двигателя, нарастающий с каждой минутой, заполняющий собой всё: сопки, тайгу, небо, душу! Ослепительный свет фар, дрожащая под ногами земля.

А потом, вдруг, всё исчезало, оставалось где-то позади. В прошлом… Во сне. А наяву я стоял на обочине, на самом краю обрыва, задыхающийся, закрывающий локтём здоровой руки глаза, ослеплённый и оглушённый.

И в один прекрасный момент, когда, спасаясь от нестерпимого света, я невольно отступил чуть дальше, чем было можно вправо, к обрыву, щебёнка, как живая, поползла из-под ног.

Сначала медленно, как бы нехотя; но пока я пытался сохранить равновесие, упустил ту единственную секунду, когда можно ещё что-то было сделать.

Распластавшись на сыпучке, медленно, но неумолимо сползавшей по склону, я разбросал в стороны ноги и здоровую руку. Я прижимался к земле-матушке каждой клеточкой своего измученного тела, цепляясь за грунт, за бугорок, камушек, кустик, травинку.

Ничего не помогало остановить или хотя бы затормозить падение. Энцефалитку завернуло на голову. Ослеплённый, задыхаясь от пыли, пересчитывая неровности склона голой спиной, я, зарычал по-звериному, вложив в этот рык всё, что накопилось во мне за последнее время: отчаянье, боль, нечеловеческую усталость и глубочайшую обиду, на несправедливую ко мне судьбу. Закрыв локтем ничего не видящие глаза и выставив чуть согнутые ноги вперёд, я перестал бороться…

* * *

Разбуженная осыпь пронесла меня ещё метров десять и прекратила свой, казалось, нескончаемый бег в русле ручья, петляющего по склону ущелья. К счастью, именно в этом месте, огибая огромный валун, поток изменил направление. Я сполз в ручей, проломив ногами тонкий ледок и погрузившись в ледяную воду по пояс. И замер, несмотря на обжигающий холод, боясь сорваться вниз.

Какое-то время я лежал без движения, потом медленно, боясь даже глубоко вздохнуть, высвободил голову из завернувшейся энцефалитки. Оглядевшись, осторожно перевернулся на живот. Полежал ещё немного, восстанавливая дыхание. Затем, ломая руками ледок, пополз по ручью вправо и вверх, не обращая внимания на изрезанные льдом ладони и боль во всём теле, поминутно оскальзываясь и стуча зубами от холода.

Больная рука, давно освободившись от стесняющей движение повязки, как могла, помогала здоровой. Осторожно, цепляясь за какие-то корни и упираясь ногами в подводные камни, продолжал карабкаться вверх, против течения. Выбраться из ручья я не решался, боясь осыпи. Так, в воде, по руслу ручья и вылез наверх.

Когда я ударился головой о раструб бетонной трубы, проложенной под дорожным полотном, ни рук, ни ног от холода уже не чувствовал. Осторожно, боясь поскользнуться, потихоньку всхлипывая, выполз на обочину, где, сжавшись в комочек, долго лежал в придорожной пыли, сотрясаемый дрожью. Подняться на ноги не было сил.

Наконец, окончательно замёрзнув, кое-как в три приёма встал и побежал, стараясь согреться и изо всех сил сторонясь обрыва.

Направление я выбрал правильно, вверх, на перевал, инстинктивно чувствуя, что назад в город не добраться, не хватит сил. Бежал, шатаясь, как пьяный, до тех пор, пока не начинал задыхаться. Тогда переходил на быстрый шаг, восстанавливая дыхание, и, чуть отдохнув, опять бежал из последних сил. Постепенно я начал согреваться, исчезла паника.

И даже пропел, вернее, прохрипел, борясь с одышкой:

За очередным поворотом показалось, что пахнуло дымком. Когда, обливаясь потом и дрожа всем телом уже не из-за холода, а от перенапряжения, я преодолел последние метры подъёма и остановился, недоверчиво щуря близорукие глаза. Мне открылась сказочная картина: в стороне от дороги, слева под кручей — ровная площадка, предназначенная для стоянки автомашин и отдыха водителей. На площадке весело горел небольшой костерок, и стояли три разноцветные палатки: одна побольше, шатровая впереди и две, маленькие, четырёхместные, чуть на отшибе. Перед костром на бревне сидела светленькая девчушка, одетая в стройотрядовскую штормовку, рядом трогал струны гитары парень, мой ровесник. Пожилой, сутулый мужчина следил за костром.

* * *

Мокрый, грязный и оборванный, с болтающимся пустым рукавом и выбившимися из-под энцефалитки бинтами, тяжело дыша, я вывалился из окружающей темноты к костру.

Девчонка, вскочив, вскрикнула и попятилась от меня. Мужчины насторожились: паренёк, положив на землю гитару, поднялся с бревна, пожилой, продолжая держать в руке горящую палку, которой он только что ворошил угли, выдвинулся вперёд, заслоняя ребят.

Извинившись, я попросил разрешения обсушиться у костра. Через минуту мне выдали сухую чистую одежду и большую кружку горячего крепкого чая. Меня никто ни о чём не расспрашивал. Девушка, принеся из большой палатки бинты, пузырёк с йодом и перекись водорода, быстро и умело обработала мои ссадины. Удобно подвязанная на перевязь многострадальная рука успокоилась, боль как будто стала утихать. Я быстро заморгал глазами, стараясь спрятать так некстати навернувшиеся на них слёзы: привык заботиться о себе сам. И опять эта песня:

«Разве что жив ещё», — мелькнуло в голове.

Приютившие меня студенты, на моё счастье, этой ночью остались охранять на перевале экспедиционное имущество. Сергей Венедиктович, руководитель фольклорной экспедиции, профессор филфака МГУ, со своими студентами каждый год ездил по стране: ребята записывали местные легенды, песни, рассказы бывалых людей. В составе экспедиции были лишь два «Уазика» — за один раз всё имущество не вывезти. Утром должна была приехать машина, чтобы забрать людей и палатки.

Меня разморило от тепла костра, горячего чая и душевной теплоты этих незнакомых людей. Лёжа у раскрытого полога палатки, я глядел на огонь и слушал песню, которую пели ребята. Нехитрые гитарные аккорды навевали грусть. Вблизи костра звёзд не видно, но из полутьмы палатки, казалось, что смотришь на небо со дна глубокого колодца.

Удивительно далёкое тёмное небо с россыпью ярких мерцающих звёзд.

— Люди идут по свету, им, вроде, не много надо, — пел приятным баритоном бородатый студент, аккомпанируя себе на гитаре.

— Была бы прочна палатка, да был бы нескучен путь, — худенькая девчушка, сидя у костра и, обхватив колени руками, задумчиво смотрела в огонь.

— Но с дымом сливается песня, ребята отводят взгляды,

— И шепчет во сне бродяга кому-то: «Не позабудь!»

* * *

На рассвете, выбравшись из палатки, я раздул подёрнутые пеплом угли потухшего было костра. Ко мне подошёл Сергей Венедиктович и, присев рядом, спросил:

— Вы давно из Питера?

Я удивился, вчера мы с ним почти не общались, да и вообще, что я — родом из Ленинграда, никому не говорил.

Заметив моё недоумение, профессор пояснил:

— Мы по профессии словесники. Вы говорите, как ленинградец.

Неожиданно для самого себя я стал рассказывать незнакомому мне человеку о себе, о своей несчастной любви, об одиночестве, о непонимании себя окружающими.

— Послушайте меня, Михаил, — Сергей Венедиктович бросил папиросу в разгоревшийся костёр.

— Я не призываю вас становиться толстокожим. Вы ещё очень молоды, душевные метания ваши и порывистость естественны. Они характеризуют вас, как человека глубокого, тонкого и, несомненно, талантливого. Чем сильнее чувства, тем ярче жизнь! Поиск своего пути не может быть без ошибок, разочарований и страданий. Но при этом ни в коем случае вину за свои неудачи нельзя перекладывать на других.

— Но позвольте, профессор: что же, всё-таки, каждый сам за себя?

— По большому счёту, да, Михаил! Каждый сам строит своё будущее. Вы на меня, ради Бога, не сердитесь. Я сам — детдомовский. На моих глазах погибло и в прямом, и в переносном смысле столько чудесных ребят и девчонок. И только по одной причине: они искали виновных в своих бедах. Да, виновных полно, но нам с вами от этого не легче.

Сидеть в пивной и плакаться в жилетку собутыльнику — это тупик, путь в никуда. Если я чего-то в своей жизни и достиг, то только благодаря тому, что учился на собственных ошибках, — закончил профессор.

Меня подвезли на машине до самого Семиречья.