При посадке самолёт так трясло и болтало, что едва малыш Ил-14 коснулся шасси земли, пассажиры с облегчением перевели дух. Уши у меня заложило, и никак не удавалось избавиться от неприятного чувства «глухоты». Уже потом, часто летая по служебным делам через Зональное, я узнал, что аэропорт со всех сторон окружен сопками. Взлетно-посадочная полоса тянется в котловине, и лишь в самом её конце, с поворотом градусов на тридцать, открывается свободное для полёта пространство над морем. Посадка осложнена тем, что снижение идёт «по дуге» и в несколько приёмов. Направление ветра и плотность воздушного потока при этом непостоянны. Самолёт часто «проваливается».

Местный пейзаж не внушал оптимизма. Я мечтал увидеть море, а вокруг — серое небо, сопки, тайга и тот же самый проклятый снег, что надоел уже до смерти на материке.

Взлётное поле: пяток самолётов, с полдюжины маленьких красных вертолётов на стоянке, поодаль — два ангара из рифлёного оцинкованного железа и двухэтажное кирпичное здание аэровокзала с застеклённой вышкой на крыше. Чуть в стороне на шесте болтался гигантский полосатый сачок-«матрас».

У выхода из аэровокзала нетерпеливо дымил выхлопной трубой и дрожал от нетерпения отработавший своё «Пазик».

Забросив пожитки в автобус, я расположился на заднем сиденье. «Пазик» бодро трусил по дороге, напоминающей гигантскую тропу, расчищенную в снегу лопатой великана. По обе стороны дороги возвышались снежные насыпи. «Пазик» то взбирался в гору, то спускался вниз, на равнину, притормаживая колёсными цепями.

«Вот я и прилетел на краешек земли, — грустил я, стараясь разглядеть за замороженным окошком хоть что-то. — Что же меня ждёт впереди?»

Сквозь «вату», закупорившую уши, не было слышно ни натужного рева двигателя, ни визга тормозов, ни лязга цепей. То и дело, набирая в грудь воздух, я задерживал дыхание и, весь багровый, надувал щёки, пытаясь продуть уши. Это мне удалось лишь, когда за окном замелькали тёмные одноэтажные бревенчатые дома, — автобус въезжал в городское предместье.

Николаевск-Сахалинский встречал меня белыми вертикальными столбами дыма из печных труб и запахом горевшего каменного угля. Центральная гостиница располагалась в двухэтажном деревянном, крашеном зелёной краской здании, протянувшемся вдоль главной улицы города. Заняв койко-место в самом дешёвом шестиместном номере, я занёс вещи и, наскоро побрившись и сменив рубашку, отправился в контору.

Как меня встретят? Не засмеют ли? Скажут: зачем ехал через всю страну, мальчишка?

Здесь, мол, нужны крепкие, зрелые руководители…

Мысли скакали и путались в голове.

Дорога тянулась вверх. Как только я поднялся на вершину сопки, перед глазами открылся морской простор. Да так неожиданно, что я задохнулся.

Вид с высоты завораживал. Далеко, на границе видимости, голубела тонкая полоска чистой воды. Я стоял, наклонившись вперёд, навстречу ледяному ветру, и мечтал. Там, далеко за горизонтом, ближе к экватору, — вечное лето. Где круглый год курсируют белоснежные пассажирские лайнеры, сияет яркое тропическое солнце, зеленеют пальмы, а под ними в шезлонгах загорают молодые роскошные женщины. Ласковый бриз развевает их шелковистые волосы, играет соломкой от коктейля в высоких бокалах, покачивает яхту, пришвартованную в закрытой лагуне…

Здесь же покрытый ледяным панцирем океан замер в ожидании моего приезда. Он был настороже. Он не доверял еще мне до конца. Он не знал, как ко мне относиться. Будет ли с этого ленинградского паренька толк, или он, как и многие до него, испугается трудностей?

Хватит ли у него широты душевной полюбить суровую красоту земли этой и людей, её населяющих? Выстоит ли он? Не растратит ли себя на пустяки? Не очерствеет ли душой, гоняясь за иллюзорной удачей?..

Океан прикидывал, что я стою.

Неподвижное ощетинившееся торосами ледяное поле с чернеющими тут и там силуэтами рыбаков-любителей сразу же за волноломом преображалось в разломанное буксирами беспорядочное крошево льда в бухте. Справа у причальной стенки зимовала разнокалиберная рыболовецкая флотилия: качались на волнах десятка полтора сейнеров различного класса. От моря по склону сопки поднимались упрятанные за высоким бетонным забором производственные цеха комбината.

Слева, чуть в стороне, возвышалось трёхэтажное, сложенное из белого силикатного кирпича административное здание. Вдоль фасада в обе стороны от высокого крыльца зеленели ровные ряды елочек. Памятник Ильичу, воздвигнутый в центре небольшой прямоугольной площади, приветствовал меня поднятой рукой.

— Сколько ни тяни, а идти всё равно надо, — подмигнул я задумавшемуся океану.

Реальность возвращалась ко мне по мере того, как всё больше и больше замерзали ноги.

Набрав полную грудь солёного морского воздуха и задержав дыхание, я, как в омут, нырнул в открытую кем-то высокую стеклянную дверь здания.

Меня принял заместитель Генерального директора комбината Григорий Семёнович Рагуля — огромный, толстый и неповоротливый, как гиппопотам (мне почему-то пришло на ум именно это сравнение). С трудом выбравшись из-за массивного письменного стола, он радушно пожал мне руку и, приобняв за плечи, пригласил к столу заседаний.

— Катюша, — пророкотал Рагуля, наклонившись к микрофону селектора. — Бойцова срочно ко мне.

— Вы присаживайтесь, присаживайтесь, — он слегка отодвинул стул. — Сейчас подойдёт Главный механик. Ну, как доехали? Как настроение? Рассказывайте.

— Доехал нормально, Григорий Семёнович. Настроение боевое, готов следовать к месту работы, — заверил я.

— Отлично, Бойцов свяжется с аэропортом. Полетите спецрейсом. Вертолётом над тайгой летали?

Рагуля повернулся к открывшейся двери кабинета.

— Валентин Иванович, знакомьтесь: новый механик рыбобазы Кривая Падь. Только что прилетел из Ленинграда. Буров… — он быстро заглянул в ежедневник. — Михаил Андреевич.

Я чуть успокоился. Никто, оказывается, смеяться надо мной и не собирается. Напротив, кажется, — милые симпатичные люди.

Главный механик был прямой противоположностью замдиректора. Худощавый интеллигент, лет сорока с гаком. Невыразительное лицо аскета, редкие белесые волосы, тихий голос, тщательно отглаженный серый костюм. Так выглядели секретари райкомов партии.

— Очень приятно, Михаил Андреевич. Как добрались?

— Спасибо, Валентин Иванович, всё в порядке. Называйте меня Михаилом, пожалуйста.

— Где остановились, Михаил?

— В городской гостинице.

— Можно было бы и у нас, в Доме отдыха моряков, бесплатно, ну, да ладно. Завтра, думаю, уже улетите.

— Как вам Сахалин, Михаил? — Вмешался Рагуля. Уловив моё замешательство, подмигнул.

— Ничего, мы тоже когда-то приехали сюда молодыми. Однако привыкли и не спились, слава Богу.

Зам Генерального приподнял к лицу правую руку, и мне вдруг показалось, что он сейчас перекрестится. К счастью, этого не произошло, и Григорий Семёнович лишь, чуть смутившись, слегка помассировал свекольного цвета нос.

— Гм, гм, — откашлялся Рагуля.

— Вы, Валентин Иванович, поговорите с товарищем, введите в курс дела. А мне, извините, — он посмотрел на часы. — Через двадцать семь минут нужно быть на заседании горисполкома.

Рагуля наклонился к селектору:

— Катюша, машина готова?

— Да, Григорий Семёнович, — мелодичным женским голосом ответил динамик. — Вася ждёт у входа.

Мне от нарисованной в воображении картины, как на парадный портрет Леонида Ильича крестится заместитель директора, сделалось так весело, что во время дальнейшего разговора с Главным механиком с трудом удавалось постоянно одёргивать себя и настраивать на деловой лад. От былого смущения не осталось и следа.

Главный механик беседовал со мной минут сорок. От меня требовалось в первую очередь обеспечить подготовку оборудования рыбобазы к летней путине, к приёму и переработке рыбы. Валентин Иванович рассказав кратко о предстоящей работе, пообещал вскоре наведаться в Кривую Падь и проинструктировать уже на месте. Позвонив при мне в диспетчерскую аэропорта, договорился о вылете.

— С утра в аэропорт, Михаил. Вот мой рабочий телефон, — он чиркнул на листочке. — Если что, звоните, — завершил Главный механик инструктаж, вяло подержав в холодных влажных пальцах мою ладонь.

Секретарша отметила прибытие. В бухгалтерии без волокиты выдали «суточные» за проезд и выплатили стоимость билетов. Что было очень кстати: при оплате гостиницы я разменял последнюю пятидесятирублёвку.

* * *

Небо, бывшее ещё час тому назад ясным, заволакивалось тучами. Ветер усилился.

Я захотел прогуляться до гостиницы пешком и осмотреть город, но сразу же пожалел о своём решении. Кое-как пробитую в снежной целине проезжую часть окружали неприступные снежные стены, результат работы дорожников. Они были такой высоты, что указатели автобусных остановок и редкие здесь светофоры лишь чуть возвышались над рукотворными барханами.

«Как же тут люди живут? — удивлялся я, меся снежную „кашу“. — Такой климат, должно быть, быстро из слабаков делает настоящих мужчин. Ладно, посмотрим ещё: кто кого!»

Тротуары спрятались под снегом до весны, и идти удавалось только по проезжей части, постоянно прислушиваясь, не несётся ли сзади, звеня цепями, очередное транспортное чудовище. Услышав лязг цепей, приходилось быстро карабкаться на сугроб и пропускать машину.

Гостиница, ставшая на время мне вторым домом, встречала гостеприимно зажжённым над крыльцом фонарём. Печи топились, но дым поднимался уже не вертикально вверх, столбом, как было совсем недавно. Он нервно метался над печной трубой, порой отрываясь от неё совсем, а иногда, словно отчаявшись справиться с разгулявшимся ветром, стремительно бросался вниз, к земле, надеясь хоть там найти спасение. Но и здесь шквал настигал свою добычу. Он смешивал каменноугольный чад с мокрым снегом, летящим почти горизонтально, и в ярости бросал эту смесь в лица одиноких прохожих.

Открыв дверь номера, я увидел картину, нарисованную Джеком Лондоном в его рассказах об Аляске — естественно, с поправкой на современность. За накрытым к импровизированному ужину столом расположились трое постояльцев, моих соседей по номеру. Они курили, смеялись и говорили одновременно. Четвёртый мужчина, немолодой брюнет, лежал на кровати поверх одеяла лицом вверх с закрытыми глазами. На накрытом клетчатой клеёнкой столе стояли две бутылки водки, одна — уже наполовину пустая. Две или три почищенные и разорванные на пласты селёдки лоснились жиром на расстеленной тут же газете. Буханка чёрного хлеба нарезана крупными ломтями. Пепельница — полна окурками. Завершала композицию открытая трёхлитровая банка, в мутном рассоле которой угадывались огурцы. Банка занимала почётное место в центре стола.

Когда я вошёл, все, повернувшись, на мгновение замолкли, но тут же вернулись к прерванному моим появлением разговору. Худощавый, средних лет мужчина, по виду, кореец, покинув застолье, принёс стоявший у кровати стул. Поставив на свободное место чистый гранёный стакан, церемонно, движением обеих рук пригласил меня присоединиться к компании. На широком и плоском узкоглазом лице светилась вежливая улыбка. Глядя в весёлые щёлочки глаз корейца, самому хотелось улыбнуться.

Как только я, раздевшись и погрев руки о голландскую печку, присоединился к честной компании, репродуктор, передающий до этого какие-то новости, во всю мощь запел:

«Миленький ты мой, возьми меня с собой…» — похоже, что эта песня преследует меня. Все дружно захохотали, глядя на самого молодого, славянской внешности, русого парня, на вид лет тридцати. А крупный лысоватый мужчина, сидевший напротив него, навалившись внушительным животом на стол и чуть сдвинув его, хлопнул парня по плечу:

— А я тебе чего говОрю, Лёха. Го-го-го… Дивчину надо усегда брать с собой. Не ровён час… го-го-го.

Тот, кого звали Лёхой, спокойно похрустывал огурцом.

«Вот они, покорители природы. Им всё нипочём», — любовался я на живописное застолье.

Мне было лестно, что меня считали здесь за равного, такого же постояльца, как и все.

Поздоровавшись и назвавшись, я присел к столу. Компания салютовала мне гранёными стаканами. Мужики вели себя непринуждённо, как будто за столом и не было постороннего, но незаметно подливали в стакан, пододвигали закуску, то есть, оказывали внимание. Когда я предложил сходить в магазин, чтобы внести свой пай в застолье, украинец, бывший здесь, по всей вероятности, лидером, возразил:

— Успеешь ещё, похоже, к ночи заметёт, и куковать нам здесь придётся долгОнько! Ты куда путь держишь, МышкО?

— В Кривую Падь.

— Вот я и говОрю, посидим… На материк ещё мабудь Ил-14 и взлетит. А здесь… Местные рейсы закроют, как пить дать.

«Спящий», как я его про себя окрестил, так и не поднялся с койки. Не вставал он и в последующие дни. Мужики, все трое работники леспромхоза Пильво, рассказали мне, что «спящего» зовут Женей. По национальности он нивх, «гиляк» — по местному. Что работает Женя дорожным мастером в Арги-Паги, а сюда приехал в командировку и загулял. С ним такое, дескать, случается…

Гриша Черняк, так звали украинца, в прогнозе не ошибся. Подняться в воздух удалось только через неделю.

К вечеру замело; ветер рвал облака, сквозь эти прорехи, не переставая, сыпал мокрый снег.

Всю ночь под окнами гудели трактора, расчищая дороги, которые тут же засыпались новыми порциями снега.

В Зональное мы ездили ежедневно, как на работу. Утром с вещами, утопая в снегу по колено, выходили к автобусной остановке. Ехали долго, с трудом разъезжаясь со встречными машинами. Часто останавливались и ждали, пока дорожники освободят проезжую часть.

Аэропорт каждое утро нас встречал одной и той же картиной: заметённое снегом взлётное поле, на котором ползали, нещадно дымя выхлопными газами снегоочистители. По зданию аэровокзала, как сонные мухи, шастали туда-сюда истомившиеся без дела пилоты.

Все, как один могучие, в кожаных, подбитых мехом, куртках и лётных унтах. Часов до двух мы бесцельно слонялись по залу ожидания, разглядывая уже до дыр просмотренные плакаты, завтракали в буфете. Когда, как будто сжалившись над нами, объявляли по громкой связи о закрытии всех рейсов по метеоусловиям до утра, отправлялись «домой», в порядком опостылевший уже номер.

По пути в гостиницу заходили в гастроном. Женя оставался в номере, спал. Когда мы, шумные и раскрасневшиеся с мороза возвращались, он лежал в той же позе — на спине поверх одеяла в одежде. Сквозь рваный носок на правой ноге светилась пятка.

— Женя, будешь?.. — спрашивал вежливый Пак.

Глаза «Спящего» приоткрывались на толщину лезвия. Их бездонной их глубины, из самой Жениной души, тускло блестело желание. Он молча показывал большим пальцем правой руки в открытый рот. Кто-либо из мужиков, приподняв голову бедолаги, заливал ему в глотку полстакана водки. Именно заливал, так как Женин кадык не двигался, а руки продолжали спокойно лежать вдоль тела. Еле видимая щелочка глаз захлопывалась, и желание на время гасло. На поднесённую ко рту закуску Женя реагировал всегда одинаково отрицательным покачиванием головы. Через минуту номер сотрясался от его могучего храпа. Первое время я пугался, а потом не то, чтобы привык, пообвыкся, что ли… Но больше всего меня поразило, когда в одно прекрасное утро Женя встал вместе с нами, сбрил пятидневную щетину, взял в левую руку свой «докторский» потёртый чемоданчик, и, молча пожав всем без исключения руки, ушёл один в пургу.

Автобусы не ходили, а до Арги-Паги было сорок километров засыпанной снегом дороги.

Мы продолжали «сидеть у моря и ждать погоды».

Родителям дал короткую телеграмму: мол, жив, здоров, прибыл в Николаевск, люблю, скучаю. Позвонить по межгороду не удавалось из-за разницы в часовых поясах.

Гриша Черняк никак не мог совладать со своим темпераментом — бесился от безделья.

Постоянно вышучивал Алексея и вежливого спокойного Пака. Зная фанатичную приверженность корейца к национальной кухне, начинал безобидный, на первый взгляд, разговор о преимуществах украинского стола.

— Возьмём, к примеру, сало. Вот ты, Пак, почему не ишь сала?.. Не говОришь?.. Правильно делаешь, что не говОришь, — Гриша начинал заводиться.

— Ты, Пак, травоядный, потому и спокойный, як танк. Ничем тебя, Пака, не пронять. А сало, Пак, — это жизнь. Ну, ладно, не хочешь сала съидАть… А борщ?.. Ты ил когда-нибудь настоящий украинский борщ с салом и сметаной?

— Зачем твой борщ, — не выдерживал кореец.

Когда Пак волновался, он плохо говорил по-русски.

— КАса риса кусАй, — частил он, — сердце работай карасО — помирай, нЕту!

Гриша, довольный тем, что удалось расшевелить корейца, хохотал, вытирая слёзы и хлопая себя по ляжкам.

Пак извинительно улыбнулся мне:

— Что ПАка, что ЧернЯка, всё одно — дурАка!

Алексей в перебранках участия не принимал. Он либо строчил очередное письмо своей Галине, либо заваливался спать, предварительно заявив во всеуслышание свою присказку:

— Водки больше нет, Галинка, домой!

«Господи, как мне надоела эта непогода, безделье и пьянка! Снег и водка… И так каждый день. Скорее бы улететь», — горевал я, укладываясь на скрипящую койку и закрываясь одеялом с головой. Вспоминал дом, Наташу, весёлую хохотушку Надю (надо было всё-таки поцеловать её на прощание…); ворочался на провисшей панцирной сетке, выходил один на крыльцо под снег курить. Ветер срывал пепел и искры с папиросы, забирался за пазуху… Во рту было горько.

Наконец с вечера ветер изменил направление на северный, похолодало. Небо к ночи вызвездилось. Пак, вполголоса напевая что-то своё, собирал пожитки. Гриша показал глазами на приятеля:

— Завтра улетим!.. Лёха, сгоняй в магАзин, попрощевАемся.

Утром я улетел почтовым рейсом, первым. Мужики остались дожидаться самолёта в Пильво.