Кабина вертолёта МИ-2 едва ли больше, чем у автомобиля «Запорожец». Над владельцами «броневичка» в то время подшучивали: «Сорок минут позора — и ты на даче». В салоне могут разместиться всего лишь пятеро: двое, включая самого пилота, — впереди и трое — сзади. Рейс был почтовый, и мне пришлось потесниться. Всё свободное место заложили газетными кипами и бумажными мешками с корреспонденцией. А то, что не поместилось на пол и кресло, свалили мне на колени. Оглянувшись на одиноко возвышавшуюся над бумажным «Монбланом» кислую физиономию пассажира, лётчик широко, по-гагарински, улыбнулся:

— Потерпите, ничего не попишешь, неделю не летали…

Я незаметно вздохнул — ноги уже начинали затекать.

Пощёлкав тумблерами, пилот запустил двигатель и, запросив по рации разрешение на взлёт, оторвал вертолёт от земли. К моему удивлению, нас сначала потащило куда-то вбок.

И лишь поднявшись высоко над землёй, мы развернулись и легли на курс. Набирая высоту, «стрекоза» лихорадочно дрожала и скрипела. В щель между порогом и дверцей сквозило.

Ноги окоченели сразу же после взлёта. Зажатый со всех сторон пакетами и мешками, я пытался шевелить пальцами и топать, насколько это было возможно в ограниченном пространстве. Скорее всего, моя чечётка была услышана пилотом. Он стал часто с озабоченным выражением лица оглядываться, пытаясь угадать причину постороннего звука, — не поломалось ли что? Я перевёл взгляд с меховых унтов пилота на заснеженную вершину соседней сопки и замер. Сразу же успокоившись, вертолётчик сжалился надо мной:

— Скоро долетим… С материка?.. О! Ленинградец?! — лётчик, на каждой фразе оборачиваясь ко мне, выкрикивал:

— На Сахалине впервой? То-то я смотрю, одеты вы по-городскому. Потерпите, уже скоро.

Зычный голос пилота легко перекрывал шум двигателя.

Когда подлетали к сопке, двигатель ревел натужно, и вертолёт дрожал так, будто мы въезжали на тяжелогружёной машине в гору. Но стоило перевалить вершину, сразу проваливались вниз, а сердце, наоборот, подпрыгивало вверх, к горлу. И так раз за разом, пока примерно с половины пути мы не полетели над прибрежной морской полосой, следуя за её изгибами.

— Садимся, — пилот показал перчаткой вниз…

Сначала я ничего, кроме заснеженного пространства не рассмотрел, но, приглядевшись, заметил слева на берегу занесенные снегом строения, а на льду, недалеко от берега, — три тёмных фигурки и лошадь, запряжённую в сани. И сразу же ветер, поднятый винтами, скрыл всё в снежном вихре.

Земли коснулись легко, даже не тряхнуло. Когда лопасти перестали вращаться, пилот открыл дверцу. Самостоятельно выбраться я не мог. Так и сидел, погребённый под бумажной лавиной до тех пор, пока меня не откопали из-под газет и посылок встречающие. Тем временем возчик подогнал сани к открытой дверце. Серая лошадка фыркала, косясь на винтокрылую, пахнущую железом и бензином машину. На передке саней, живописно подвернув под себя ногу, восседал боком похожий на цыгана дед в овчинном полушубке и бесформенном сером кроличьем треухе. Спрыгнув с саней, «цыган» привязал вожжи к оглобле и поднёс к конской морде солидных размеров кулак, отчего лошадь испуганно попятилась вместе с санями:

— Смотри у меня, курва! — пригрозил дед и стал неторопливо швырять бумажные пакеты в сани.

Заметив мой взгляд, заулыбался и похлопал лошадь по шее.

— Серый, мы с ним десять лет в одной упряжи ходим… Старый стал коняга, никуда не годится…

Лицо старика потеплело.

Высокая худощавая женщина с тонким интеллигентным лицом, первой протянула холодную тонкую руку:

— Виноградова Полина Ивановна, старший засольный мастер. Временно исполняю обязанности директора рыбобазы.

Я представился.

Полина Ивановна улыбнулась:

— Устали с дороги?.. Сейчас Толя проводит вас — отдохнёте. Квартира протоплена, дров на первое время хватит. Там до вас девочки-мастера жили.

Вертолёт замахал лопастями, бросил в нас снежный заряд и взлетел. Серый испуганно дёрнулся, но, покосившись на возчика, замер.

Тем временем немолодой уже мужчина, одетый в промасленный ватник и зимнюю, с чёрным кожаным верхом шапку, погрузил мои пожитки в сани.

— Толик, — назвал себя он, обнажив прокуренные щербатые зубы.

— Охоту любите? — кивнул на ружьё.

Я пожал плечами.

— Вы, значит, заместо Воробьёва теперь будете?

— Воробьёв до вас был механиком рыбобазы, — пояснила Полина Ивановна.

— Дядя Гриша, ты подвези, пожалуйста, вещи Михаила Андреевича, — обратилась она к деду.

Глаза старого возчика слезились. От него на свежем воздухе явственно попахивало перегаром.

— Ивановна, всё будет сделано…

Дед завалился боком на передок саней.

— Но, курва! — скомандовал он.

Серый, мотнув головой, потянул.

Следом за санями по расчищенной бульдозером дороге мы вошли в поселок.

Единственная здесь улица тянулась вдоль распадка, зажатого невысокими, поросшими ельником сопками. По обеим сторонам стояли похожие друг на друга, как близнецы-братья, рубленные из круглого леса одноэтажные дома. Кое-где над трубами поднимался дымок. Яркое солнце, отражаясь от свежевыпавшего снега, слепило глаза. Посёлок казался небольшим: домов тридцать-тридцать пять.

Директриса, кивнув мне, свернула к конторе, а мы с Толиком, следуя за санями, вскоре подошли к неотличимому от остальных домику. Такой же засыпанный снегом палисадник, те же три окна по фасаду, такое же, как и у соседних домов, крашеное коричневой краской крылечко. Открыв навесной замок, Толик занёс чемодан в сени. Я вошёл в дом за ним следом.

По горнице разливалось приятное тепло. Открыв дверку большой белёной печки, Толик довольно пробурчал:

— Ну вот, прогорело, — и задвинул вьюшку.

— Я сегодня дежурю. Протопил тут у вас, — засмущался дизелист. — Вода — в сенях. Ну, я пошёл, отдыхайте, — он протянул жёсткую ладонь.

На пороге замялся:

— Спросить хотел, вы стихи любите?..

— Люблю, пожал я плечами.

— Ну, я пошёл, отдыхайте, — повторил, терзая шапку, дизелист. — Если что, я — в дежурке.

Свет гасим ровно в двенадцать, в полночь, а запускаем дизель утром, в шесть.

Хлопнула входная дверь, и я остался впервые за долгую дорогу один.

В небольшой горенке не было ничего лишнего. Полуторная кровать с никелированными шышечками заправлена казённым бельём и аккуратно накрыта серым байковым одеялом.

На подоконнике — два цветка в горшочках. Занавески на окнах, два стула, допотопный шифоньер в углу. У порога — рукомойник с эмалированным тазом на табурете и завешанная ситцем вешалка. На столе — записка:

«Милый мальчик, чего это тебя сюда занесло?! Не сиделось тебе дома… Ну, ничего, зато ты теперь живёшь у самого восхода! Таня и Аля».

— Ничего, ничего, ничего! — уже не так уверенно пробормотал я.

Прошёлся по горнице. Повернул рукоятку радиоприемника, и из динамика полилось:

* * *

Новая жизнь захлестнула меня с головой. До начала путины оставалось чуть больше полугода. И за эти шесть месяцев надо было успеть отремонтировать оборудование рыбоцеха и холодильника, построить причал, разбитый штормовой волной по осени, наморозить сотни кубометров льда и надёжно укрыть его от солнца — законсервировать.

Работавший здесь до меня механик, отдав Сахалину предусмотренные договором три года жизни, вернулся с семьёй домой, на «большую землю». Вновь назначенный директором Виноградов Анатолий Гаврилович пока ещё не приступил к своим обязанностям, задерживался в пути. Его жена, Полина (поговаривали, что в семье Виноградовых не всё ладно), оформленная как старший мастер рыбообработки, трудилась за двоих: и за себя, и за супруга. В конторе сидели Главный бухгалтер с женой-счетоводом, секретарша и завхоз — все из местных.

В шесть утра я просыпался с гимном.

«Союз нерушимый республик свободных…» — неслось из радиоточки, включённой с вечера на полную громкость. Сразу же под потолком, пару раз моргнув, вспыхивала свисающая на витом проводе лампочка. Свет с вечера я не выключал, таким нехитрым способом контролируя приход на работу дежурного дизелиста.

Нетопленая с вечера квартира за ночь вымерзала. Оставленные девчонками цветы давно замёрзли, а их мумифицированные останки служили мне молчаливым укором. Я всё никак не мог собраться выбросить.

По утрам, проваливаясь по колено в снегу, я добирался до электростанции. Здесь было тепло. Тихонько постукивал шатунами мощный корабельный двигатель. Дремал проснувшийся ни свет ни заря дежурный дизелист. По соседству с электростанцией располагалась ремонтная мастерская. К восьми часам подходили рабочие. После особо сильного бурана люди собирались часикам к десяти. Не сразу откопаешься.

Вскоре после моего приезда произошло несчастье. За сутки до наступления нового 1971 года.

Среди ночи меня разбудил телефонный звонок.

«Что-то дома…» — звенело в голове спросонья, пока я нашарил очки и, опрокидывая стулья, в потёмках искал надрывающийся телефон.

— Буров… Да… Понял, иду.

Звонила директриса. Оказалось, что полчаса назад в посёлок пришёл, вернее сказать, приполз обмороженный курсант «мореходки», житель Октябрьска. Кривая Падь лежит, если — по берегу (а других дорог там нет), как раз посередине между посёлками Пильво и Октябрьский. До Пильво — двадцать пять километров, в сторону Октябрьска — восемнадцать. По хорошей погоде, днём, местные ходили в один конец пешком. А тут, как нарочно, замело… Вертолёт к нам не вылетел, а в Пильво утренний рейс «Ан-2» из города пассажиров доставил. Две девчонки из Николаевского педучилища, Света и Аня, летели домой на новогодние каникулы. Учились они последний год. Погода испортилась надолго, а встречать Новый Год в аэропорту кому охота! А тут ещё, как специально, морячок знакомый, сосед, домой на праздник спешил.

— А пошли, девчата пёхом, не впервой!

И пошли…

Зимой пройти можно только поверху. На льду — торосы, у берега брёвна обледенелые штормом выброшенные, как ежи противотанковые, топорщатся. Только к скалам прижимаясь, где снегу поменьше, и проберёшься.

— Сначала было весело, — это Славик потом рассказывал.

— Смеялись. Прыгали с камня на камень, как козочки, — размазывал слёзы парень.

— А обе на каблучках, много ли напрыгаешь?.. Снег мокрый, глаза слепит… Соскользнёшь с камня, сразу по грудь в снегу… Немного не дошли, а сил уже нет… Садятся…

Спрятались за выступ скалы, в затишке. Всё мокрое, хоть отжимай. Девчонки дрожат. У меня бутылка «перцовки» была… Сначала взбодрились вроде, заговорили, а вскоре дрема на них навалилась. Улыбаются во сне, тепло им… А мне страшно!.. И по щекам бил, и снегом лица тёр, и материл по-всякому, ничего не помогло. Побежал один, людей звать…

Пока он до нас добрался, пока достучался — время ушло.

Я сразу к конюшне побежал… Смотрю, дядя Гриша уже запрягает Трезора. Упёрся ногой в хомут, супонь затягивает. Матерится… Покидали второпях в сани полушубки, что на конюшне нашли, и — вперёд. Парень в медпункте лежал, белый весь, фельдшерица с ним возилась. Стали расспрашивать, где, мол, девчонок искать-то? А он толком и не знает.

Дороги нет, как на берег вылетели, снег — в лицо. Трезор бесится, башкой мотает. Сани о камни бьются, вот-вот опрокинемся…

Чувствую, далеко проехали.

— Давай, дядя Гриша, назад.

— Тпру, курва! Стой!

Разворачивались на узком пятачке долго, чуть было упряжь не порвали…

Назад уже потише ехали. Дядя Гриша вожжи — в натяг, жеребца сдерживал. Проехали бы мимо и в этот раз… Спасибо, конь почуял, захрапел. Смотрим, сидят в скальной выемке, обнявшись, снегом их замело, сразу не увидишь… Та, которая повыше, Света, ещё тёплая была…

Теперь летели, как на скачках. Дядя Гриша гикал по-разбойничьи, кнутом Трезора под брюхо то и дело подхлёстывал. Слёзы у деда катятся — жаль девчат, у самого внучка такая.

Ну и опрокинулись на повороте, конечно. В снег вперемежку с телами девчат зарылись.

Очки мои улетели, жеребец пустые опрокинутые сани потащил, кошмар!.. Хорошо, Трезор сам встал. Метров тридцать всего от нас отъехал.

Оказалось, мало беды, оглоблю поломали. А как с санями пятиться?

Кое-как связали её ремнями, тела замороженные погрузили и — в медпункт.

Какое там!.. Столько времени прошло.

Три дня мело… Тела на холоде держали. Когда вертолёт прилетел, пришлось трупы в тюфяки заворачивать и к шасси привязывать. В кабину не засунуть было, не гнулись.

Славику кисть левую ампутировали и пальцы на ногах. Не знаю уж, сколько.

Долго снились мне те девчонки…

Простудился я тогда сильно. До весны, до самого солнца, кашлял.

Очки откопал, правда, когда дознавателя на место возили. Без них мне никак…

Работы было невпроворот. Цеха и мастерские разбросаны по всему посёлку — пока всё обойдёшь, проверишь, доглядишь, в конторе на диспетчерской перекличке с комбинатом поругаешься. Да и бумажные дела отнимали время: табели, отчёты, заявки… Как говорится, дела идут — контора пишет. Домой прибегал, как правило, в двенадцатом часу ночи, за полчаса до выключения света. Времени оставалось только сбегать до колодца да заварить при помощи всё того же кипятильника кружку чая. Случалось, чай уже пил в темноте. Питался, как придётся, всухомятку.

Иногда, в редкий по тому времени выходной день мне удавалось приготовить своё фирменное блюдо, под названием: «Мечта холостяка». Рецепт его приготовления прост: в эмалированный таз (на Сахалине говорят: чашка) нарезаешь ломтиками картофель, заливаешь водой и кипятишь. Как только картошка сварится, запускаешь туда же, в тазик, до кучи пять банок магазинного консервированного борща (можно — щей) и три-четыре банки говядины тушёной. Все специи находятся в банках, что, признайтесь, очень удобно.

Остаётся подождать минут десять и посолить по вкусу. Вот тут надо, скажу вам, аккуратнее. Лучше уж недосолить! В противном случае проходилось разбавлять варево водой из чайника. Хуже всего, когда тазик уже полон с верхом, а борщ всё ещё пересолен… Теперь остаётся вынести борщ на мороз, затем, когда он совсем застынет, перевернуть тазик, лёгким постукиванием топора извлечь содержимое и завернуть его в пергаментную бумагу. Всё! Борщ готов. Прибежав с работы голодным, отрубаешь топором кусок «блюда», разогреваешь и наслаждаешься. И мыть приходится только маленькую кастрюльку, в которой, собственно, и разогреваешь еду (эту же кастрюльку можно использовать в качестве тарелки). Ну, ещё и ложку, не будем мелочными! В перспективе — сытая неделя. Отдельные, особо ленивые индивидуумы, экспериментировали с более ёмкой тарой. Мне один раз довелось увидеть извлечённый «цилиндр» щей из двухведёрного бака для кипячения белья. Надо признаться — впечатлило. Заманчиво, чёрт побери, обеспечить себя вкусным и калорийным питанием на целый месяц вперёд. Но я всегда избегал крайностей. Спасало меня врождённое чувство меры.

И всё-таки, несмотря на трудности, в ту зиму каждое утро я просыпался с ожиданием радости. Казалось, что могу горы свернуть. Меня не страшили ни бытовая неустроенность, ни одиночество, ни суровый климат.

С самого детства люблю непогоду. Шторм, буря, гроза и метель — это по мне! Поднимается настроение, быстрее движется кровь, яснее голова.

Вот она — жизнь, настоящая мужская работа! Преодолевать невзгоды, выполнять, несмотря на сопротивление природы, порученное тебе дело, почувствовать «вкус медвежьего мяса», как герои Джека Лондона. От моей ленинградской хандры не осталось и следа. Я постоянно ощущал предчувствие счастья, обновления.

Раз в неделю обязательно приходил на берег, к закованному в лёд Океану. Делился думами, советовался. Он со мной не спорил и слушал, не перебивая. И лишь изредка, когда я особенно сильно завирался, шумно вздыхал, и тогда в сопках рокотало эхо, а по ледяному полю бежала трещина…

* * *

Русский народ хлебосольный. Да и кому неохота познакомиться с приезжим поближе, поговорить накоротке, проверить «на вшивость»? Ни для кого не секрет, что лучше всего человек раскрывается за столом, в подпитии. Недаром говорят: что у трезвого на уме, у пьяного — на языке.

С первых же дней моей жизни в Кривой Пади начались приглашения в гости. Именины, рождения, крестины, юбилеи… — да мало ли причин существует для того, чтобы посидеть за праздничным столом, отдохнуть от повседневных забот? Возникла дилемма: отказаться — прослывёшь гордецом; будешь выпивать с подчинёнными — потеряешь авторитет, сядут на шею.

Мало того, ситуация осложнялась тем, что нельзя было «задирать нос» и не знаться с поселковой «аристократией». В местную «элиту» входили: завмаг, завклубом, участковый инспектор милиции, главный бухгалтер рыбобазы Равкин Семён Яковлевич с супругой, начальник ЛТУ (линейно — технического участка), отвечающий за телефонную и радиосвязь. Всё люди, по местным меркам, образованные, читающие газеты. И, надо признаться, крепко выпивающие…

Да! Выпить в посёлке любили. Пили с горя и радости, от усталости и безделья, по поводу и просто так, под настроение. По настоящему опустившихся, по крайней мере, местных, было немного. Свежий воздух и тяжёлая работа на воле не позволяли спиваться. Да и куда было бы податься больному человеку? В сельской местности, да ещё в суровых условиях Севера, опустивший руки мужик пропадёт в два счёта. Но, тем не менее, в посёлке, бывало, по пьяному делу и дрались, и гонялись с топорами и ружьями за жёнами и обидчиками по ночным улицам, порой калеча себя и других. Случалось, что и тонули, и вешались. Быть может, и не чаще, чем в городе, но как-то заметнее. Наверное, потому, что здесь все были на виду.

Как только начиналась путина, и завозили с «большой земли» сезонников, в посёлке приходилось устанавливать «сухой закон». При таком скоплении незнакомых случайных людей групповые возлияния могли не только сорвать работу, но и закончиться массовой поножовщиной.

Постепенно и я начал поддаваться этой нашей национальной напасти. Иногда уставал до такой степени, что без стакана водки на ночь не удавалось заснуть. А утром, почерневший и хмурый, с трудом брёл на работу, подавляя желание зайти в кабинет к Семёну Яковлевичу, который начинал это дело с пробуждения. Початая бутылка сорокаградусной постоянно стояла у него в сейфе по соседству с бухгалтерскими документами. Стоило зайти в кабинет главбуха и прикрыть дверь, Семён Яковлевич, поднимая от финансового отчёта печальные семитские глаза, вопросительно-приглашающе протягивал подрагивающую руку к дверце сейфа.

Водка «решала все проблемы»: не было больше ни изматывающей тупой работы, ни отсутствия нормальных условий проживания, ни сводящего с ума климата, когда неделю, не переставая, дует и дует ветер, заметая с таким трудом вчера ещё пробитую в тайгу дорогу, ломая планы и графики. Когда ночами снятся порванные провода, поваленные заборы и раскрытые ураганом крыши домов, а утренняя планёрка начинается со сводки происшествий за ночь.

Телевизоров в Кривой Пади не было. Радиоволны не желали, нарушая физические законы, опускаться в лежащее среди высоких сопок поселение. Единственным культурным развлечением оставался клуб. Плёнки с кинокартинами доставляли на почтовом вертолёте, но крайне нерегулярно. При нелётной погоде, особенно зимой, люди неделями скучали без кино.

Когда штормовой бродяга-ветер рвал провода, замолкало радио, пропадали гудки в телефонной трубке. В такие дни единственной связью с внешним миром оставалась рация.

И люди развлекались, как умели, то есть — пили.