Пройдут годы. София Амалия Фредерика станет в православии Екатериной Алексеевной. Имя – от крестной матери, отчество – от крестного отца. Так будут получать свои русские имена все немецкие принцессы, становившиеся женами российских государей. Уже став Екатериной Великой, она сочинит себе эпитафию:

Здесь лежит Екатерина Вторая, рожденная в Штеттине 2 мая 1729 года, прибывшая в Россию в 1744 году, чтобы выйти замуж за Петра Третьего.

Четырнадцати лет от роду она возымела три намерения: понравиться своему жениху, понравиться императрице Елизавете, понравиться народу.

Желая преуспеть во всех трех намерениях, она ничего не забывала. В течение восемнадцати лет скуки и уединения она поневоле прочитала множество книг.

Вступив на Российский престол, она желала добра и старалась доставить своим подданным счастье, свободу и собственность.

Она легко прощала и ни к кому не питала ненависти. Пощадливая, обходительная, от природы веселонравная, с душою республиканскою и добрым сердцем, она имела друзей. Работа давалась ей легко. Она любила искусства и обожала быть на людях.

Соблазнительно писать о Екатерине, разбираясь последовательно буквально в каждом слове этой не лишенной самоиронии эпитафии, – с чем-то соглашаться, подтверждать рассказами о конкретных делах; с чем-то спорить, что-то опровергать. Но, коротко и просто оценив свою жизнь и дела, Екатерина не заметила или не назвала в себе самого главного, того, что так точно определил Пушкин: «прелести неизъяснимой». Помните, так в «Капитанской дочке» он говорит о первом впечатлении, которое произвела на Машу Миронову императрица? Едва ли сама она этого загадочного и одновременно так много объясняющего свойства за собой не знала, просто назвать так точно и исчерпывающе, как это сделал Пушкин, даже при своем очевидном писательском даровании не сумела. Или – умолчала. Из скромности. Да-да, из скромности, каким бы странным ни показалось это качество применительно к уверенной в себе, самодостаточной Екатерине.

При всей своей любви к комплиментам (неудивительно, ведь она – женщина), она знала меру в возвеличивании себя (напомню хотя бы, что она отказалась от титула Мать Отечества и запретила ставить себе памятники). Только Пушкин сумел двумя словами назвать тайну ее обаяния, которое испытывали на себе многие, вернее все, кого она хотела покорить.

Вот я и попытаюсь понять, как внешние обстоятельства и эта «прелесть неизъяснимая» сделали из малышки Фике Екатерину Великую.

В эпитафии она называет только день и место своего рождения, а о происхождении, о родителях не говорит ни слова. Между тем в происхождении ее много вопросов, и, если бы удалось найти на них ответы, удалось бы разобраться в некоторых ее важнейших качествах и поступках. К примеру, понять источник ее (не побоюсь пафосного определения, потому что оно точно) пламенной любви к России. Если бы полюбила нашу страну после того как узнала, было бы понятно. И, на мой взгляд, – естественно. Но ее любовь изначальна, еще до узнавания, еще до встречи. Что это? Предначертание свыше? Или зов крови?

Мать Екатерины, принцесса Иоганна Елизавета, происходила из достаточно знатного, не слишком богатого и ничем особенно не прославленного Голштин-Готторпского рода. Так считали все, и сама Екатерина тоже. Гордиться особенно было нечем, но и стыдиться тоже нечего. Но через 80 лет после смерти императрицы журнал «Русская старина» (1875 г., т. 12, с. 457) опубликовал исследование генеалогического древа Екатерины Великой. Это была сенсация. Оказалось, что ее далеким предком по материнской линии был русский князь Ярослав Ярославич Тверской, родной брат самого Александра Невского. Как была бы счастлива Екатерина! Она ведь чувствовала себя русской.

А матушка ее, несмотря на столь высокое происхождение, была дамой весьма легкомысленной. О ее многочисленных романах шептались при всех европейских дворах. Василий Осипович Ключевский, исследователь серьезный, заслуживающий доверия, имел все основания написать о ней: «Ходячая интрига, воплощенное приключение; ей было везде хорошо, только не дома. На своем веку она исколесила почти всю Европу…». Хотя торопиться осуждать Иоганну Елизавету не стоит: своего дома у нее фактически не было – ее выдали замуж за младшего брата Ангальт-Цербстского герцога, всю жизнь прослужившего в прусской армии. Семья вынуждена была жить не на родовых землях, а там, где приходилось служить главе семейства. Потому и родилась Фике в Штеттине. Там был расквартирован полк, которым командовал генерал-майор Христиан Август Ангальт-Цербстский, отец девочки. Оговорюсь сразу: официальный отец. Потому что, кто был ее настоящим отцом, как было загадкой при рождении, так и осталось по сей день.

На этот счет существует несколько версий. Согласно первой, отец Софии – «Железный Фридрих». За эту версию говорит то, что он откровенно благоволил матушке Екатерины и приложил немало усилий, чтобы выдать девочку за наследника российского престола. Но если это так, Екатерина об этом определенно не знала, – достаточно внимательно изучить ее отношения с Фридрихом после того, как она стала императрицей.

Вторая версия широкого распространения не получила. Она изложена в «Записках» гвардейского офицера Алексея Михайловича Тургенева, имевшего широкие связи среди придворных. Он предполагал, что отцом Екатерины мог быть канцлер Бестужев-Рюмин, который в молодости состоял на дипломатической службе при Ангальт-Цербстском дворе. Некоторые утверждали, что Екатерина очень похожа на Алексея Петровича. Судя по единственному известному мне портрету канцлера – сходства никакого. К тому же трудно поверить, чтобы Иоганна Елизавета при всей ее взбалмошности, попав в Петербург, начала активно и нагло интриговать в пользу Пруссии против всемогущего в то время Алексея Петровича, если бы он был или хотя бы предположительно мог быть отцом ее дочери.

Третий кандидат на роль родного отца – Иван Иванович Бецкой. Его внешнее сходство с Екатериной Великой поразительно. После воцарения Екатерины Бецкой избегал присутствовать на больших дипломатических приемах: это сходство так бросалось в глаза, что те, кто видел их рядом впервые, не могли скрыть потрясения. Потом, привыкнув, делали вид, что не замечают.

Ни Екатерина, ни Бецкой никогда не подтверждали, но и не опровергали слухов о своем родстве. Да и что они могли знать наверняка? Неопровержимо лишь материнское начало. Доказать подлинность отца в те времена было невозможно: генетической экспертизы не существовало. Все доказательства были косвенные: в 1728 году мать Екатерины жила в Париже, там же в русском посольстве служил Иван Бецкой. Их связь не была секретом. И еще: когда Фике станет всемогущей российской самодержицей, только Бецкой будет иметь право входить к ней в любое время дня и ночи без доклада. Только ему она будет целовать руку.

Бецкой был незаконнорожденным сыном генерала, князя Ивана Юрьевича Трубецкого (между прочим – Рюриковича). Он попал в плен к шведам в сражении под Нарвой в 1700 году и прожил в Стокгольме в качестве почетного пленника 18 лет. У русского князя завязался роман со шведской аристократкой, баронессой Вреде, и у нее в 1704 году родился сын. Правда, ходил слух, что у прекрасной шведки была короткая, но пылкая связь с самим Петром I, а князь Иван, что называется, «покрыл грех» обожаемого императора. Подтвердить или опровергнуть эту легенду едва ли возможно, а вот то, что отец (или назвавшийся отцом) полюбил ребенка, сомнений не вызывает. Он-то и дал мальчику свою усеченную фамилию (Трубецкой – Бецкой). Так было принято в то время в случаях, когда отец не отрекался от своего внебрачного ребенка. Будущий российский вельможа, друг и советник Екатерины Великой, а по всей вероятности, и ее отец, получил блестящее образование, и идеи просветителей овладели его умом и сердцем.

После того как Иоганна Елизавета родила дочь, Бецкой стал частым гостем в Цербсте, в родовом замке Ангальт-Цербстского дома. Предпочитал приезжать, когда там гостила маленькая Фике с матушкой. Иван Иванович принимал участие в воспитании девочки, много и с любовью рассказывал ей о России – кстати, и о том, как императрица Елизавета Петровна захватила власть. У Фике была прекрасная память. И пылкое воображение…

О том, насколько хороша была память и насколько пылко воображение, свидетельствует поразительный факт: впервые оказавшись в Петербурге всего на один день (двор тогда пребывал в Москве и юная кандидатка в невесты должна была спешить на встречу с императрицей Елизаветой), девочка сразу попросила свою свиту провезти ее тем путем, которым во время переворота ехала Елизавета Петровна от казарм Преображенского полка к Зимнему дворцу, – к власти. Если не родство с Бецким, то уж его рассказы наверняка вызвали у маленькой немецкой принцессы острый интерес к России. И к русской короне тоже…

В Цербсте, находившемся до объединения Германии на территории ГДР, особенно бросается в глаза разница между восточной и западной частями нынешней ФРГ. Здесь тоже чисто, тоже много цветов, но все заметно беднее. Дворец герцога Ангальт-Цербстского Иоганна, дяди Фике, у которого она подолгу жила, разрушенный в годы войны, до сих пор не восстановлен. Причина до боли знакомая: нет денег. Память Екатерины Великой здесь глубоко чтят. В одном из немногих сохранившихся после бомбежек старинных особняков – посвященный ей музей. Интересных экспонатов немного, но хранят их любовно. По-русски говорят хорошо, а главное – охотно. Рассказывают (правда, не слишком уверенно), будто бы нашелся спонсор, который поможет восстановить дворец. А вот за парком ухаживают сами и гордятся, что он такой же (ну, почти такой же…), как при ней. Главная дорожка носит ее имя. Парк так неназойливо ухожен, а оттого так естествен, что веришь в его первозданность. И не составляет труда перенестись почти на три века назад и представить, как по этой вот дорожке, плавно огибающей зеркальный пруд, гуляют двое: маленькая девочка и высокий статный молодой мужчина, как увлеченно они беседуют, с каким пониманием и нежностью смотрят друг на друга.

И так смотрели они друг на друга до конца его дней. Он прожил долгую жизнь, а она, хотя и была намного моложе, пережила его всего на год. Перенесла его уход очень тяжело, хотя и понимала: смерть для него – избавление. Последний год он был парализован и совершенно беспомощен.

Она высоко ценила Бецкого не только за преданность, но и за всестороннюю образованность, незаурядный ум, отменный вкус и безупречную честность. Доверяла ему дела, в которых ни на кого другого не могла положиться. Известно, что строительство всегда было и остается весьма «взяткоемким». Поэтому руководить Канцелярией от строений императрица поручила именно Бецкому. Без утверждения Комиссии в столице нельзя было построить ничего мало-мальски значительного. Екатерина знала: ни на какие уступки тем, кто может нанести ущерб красоте города, Иван Иванович никогда не пойдет. А уж попробовал бы кто-нибудь нарушить высотный регламент, соорудить здание выше Зимнего дворца! Под руководством Бецкого или с его разрешения в Петербурге построено много. Достаточно вспомнить только гранитные набережные Невы, дивную фельтеновскую решетку Летнего сада, его собственный дом по соседству с этим садом. В этот дом часто приезжала Екатерина.

Здесь она чувствовала себя свободнее, чем в собственном дворце: там слишком много любопытных глаз и ушей. Здесь можно говорить свободно, не опасаясь, что подслушают. Бецкой был, пожалуй, единственным (исключая Потемкина), кому разрешалось спорить с государыней. Она любила его. Как воспитателя? Как мудрого советчика? Как человека, открывшего ей Россию? Или как отца? Русского отца…

Она ему поручала руководить большинством самых дорогих ее сердцу проектов, начиная от создания Эрмитажа, ставшего, благодаря их общим усилиям и вкусу, одним из величайших музеев мира, и кончая их общим грандиозным проектом – воспитанием «новой породы людей».

В самом начале своего правления Екатерина наметила план действий на ближайшие десять лет. Под первым номером записала: «нужно просвещать нацию, которой должен управлять». И она и Бецкой разделяли мнение Сократа, что зло есть результат незнания. Вместе они два года разрабатывали систему воспитательно-образовательных учреждений. Уже в 1764 году она утвердила составленное Бецким «Генеральное учреждение о воспитании обоего пола юношества», которое не только ставило грандиозные задачи преодолеть «суеверия веков» и дать молодым людям новое, современное воспитание и образование, но и определяло конкретные меры решения этих задач. Без промедления (пример того, что между планом и его воплощением совсем не обязательна привычная нам «дистанция огромного размера») были открыты воспитательное училище при Академии художеств (Бецкой был ее президентом), воспитательные дома для сирот в Петербурге и Москве, несколько коммерческих училищ. Были преобразованы многие кадетские корпуса. Но главным и любимым детищем и императрицы, и Ивана Ивановича стало Общество двухсот благородных девиц, вошедшее в историю как Смольный институт благородных девиц, о котором я расскажу в главе «От „воска“ до „чугуна“».

Для всех учебных заведений Бецкой разработал специальные уставы. После того как их утверждала Екатерина, они получали статус законов. Были они для своего времени непривычно гуманны:

…не отягощать многими и трудными понятиями, и тем менее принуждать с жестокостью, чтоб при самом начале учение не показалось им горестью… стараться приохочивать детей к учению пристойною кротостию, ласкою и обнадеживаниями… Бить детей, грозить им и бранить, хотя и причины к тому бывают, есть существенное зло.

Прошло более двух с половиной веков, а то, что советовал учителям Бецкой и что становилось беспрекословным повелением после утверждения Екатериной, нисколько не устарело. К сожалению, выполнять эти разумные требования у нас научились далеко не все. Как не все и не везде до сих пор следуют мудрому совету присматриваться с раннего детства к природным дарованиям детей, «дабы произвести и превосходных по разуму людей».

Был ли Иван Иванович Бецкой отцом Екатерины II, мы вряд ли когда-нибудь узнаем. Но то, что он был ее верным другом и надежным помощником, человеком «превосходным по разуму», сомнению не подлежит. И свое место у подножья памятника великой государыне, поставленного уже в царствование ее правнука, Александра II, перед Александринским театром в Петербурге, он занимает по праву.

Рассказывая об отношениях Екатерины с Иваном Ивановичем Бецким, я ушла на многие годы вперед от ее детства и на многие километры на восток от Цербста, где она впервые услышала о возможности выйти замуж за наследника российского престола. Вернемся обратно.

Иоганна Елизавета обращалась с дочерью без особой нежности, постоянно твердила, что та некрасива, что ей невозможно будет найти хорошего жениха (а девочка верила – как не поверить собственной матери?). И вдруг, окрыленная перспективой стать тещей будущего российского самодержца, мамаша проявляет невиданную расторопность: заказывает портрет малышки Фике самому модному берлинскому живописцу Антуану Пэну и, едва портрет окончен, воспользовавшись экстренной оказией, посылает его в Петербург Елизавете Петровне. Ответ обнадеживающий: «Выразительная физиономия юной принцессы Цербстской понравилась императрице». Судьба девочки решена. Нужно собираться в дорогу. Впрочем, «сборы были недолги и касались более матери, нежели дочери: княжна привезла с собой в Россию три-четыре платья, по дюжине рубашек, чулок и платков – и только; у нее не было даже постельного белья».

10 января 1744 года цербстская княжна навсегда покинула свою родину. Больше ее нога никогда не ступит на немецкую землю (она вообще ни разу в жизни не покинет пределов России). Но пока до окончательной разлуки предстоит визит в Сан-Суси, к Фридриху Великому. За благословением. Он будет напутствовать Софию общими словами: пожеланиями успеха, благополучия, счастья (о делах с пятнадцатилетним ребенком говорить рано). Зато матушке будут даны вполне серьезные инструкции. Фридрих надеялся получить в ее лице агента при русском дворе. Он просчитался. Но об этом чуть дальше. А пока – об одном неприятном конфузе. Мать, сама известная модница, так плохо одевала девочку, что ей не в чем было явиться на аудиенцию к королю. Фридриху пришлось сказать одной из своих родственниц, чтобы та одолжила Фике подобающее платье. И великий король, и будущая великая императрица хорошо запомнят этот случай…

И вот – Россия. Она встретила свою гостью (кто знал, что она станет хозяйкой?) залпом орудий при въезде в Ригу. До границы Фике с матушкой добирались то на почтовых, то просто на наемных лошадях без всяких удобств. Продолжение путешествия было обставлено с невиданной роскошью. Иоганна Елизавета писала:

Мне и в голову не приходит, что все это для меня, для бедной, для которой в других местах едва били в барабаны, а в иных и того не делали. Все происходит здесь с таким величием и почетом, что мне кажется при виде роскоши, меня окружающей, что это сон.

У матушки явно закружилась голова, и она не сумела адекватно оценить невиданно торжественную встречу; не поняла, а вернее, просто не пожелала допустить, что встречают так вовсе не ее, а невесту наследника российского престола. Кстати, именно неспособность знать свое место сыграет с ней злую шутку.

Петербург во времена Елизаветы, как сказали бы сейчас, был городом контрастов: из великолепного квартала вы вдруг попадали в дикий сырой лес; рядом с огромными палатами вельмож и роскошными садами, украшенными дивными мраморными статуями, соседствовали развалины, жалкие деревянные избушки или пустыри. Но самым поразительным было то, что целые ряды деревянных лачуг вдруг исчезали и на их месте поднимались великолепные каменные строения. Город менялся на глазах. Елизаветинское время оставило замечательные создания короля петербургского барокко, любимого архитектора императрицы Франческо Бартоломео Растрелли: Строгановский, Воронцовский, Аничков дворцы, Смольный собор и, конечно же, Зимний дворец. До завершения его строительства Елизавета Петровна не дожила. Его первой хозяйкой станет Екатерина II, первая немецкая принцесса на русском троне. В этом дворце, задуманном Елизаветой для себя, пройдет большая часть жизней всех российских императриц. Его стенам суждено будет увидеть многое. И слезы тоже. Слезы по большей части тайные: не пристало государыням показывать подданным, что и на троне женщина остается всего лишь женщиной. Не больше. Но и не меньше.

А пока основные события разворачиваются в Летнем дворце Елизаветы Петровны, на месте которого сейчас стоит Михайловский замок. Именно там стало ясно, что брак Екатерины непоправимо несчастен, именно там она дважды едва не умерла, там родила сына, который по многим, не всегда зависящим от них обоих обстоятельствам, сделался ей чужим; там принимала присягу после переворота, стоившего жизни ее мужу.

Поражал режим, в котором жила Елизавета Петровна и вынуждала жить своих приближенных. Она спала днем и бодрствовала ночью. Екатерина вспоминала:

Никто никогда не знал часа, когда е. и. в. угодно будет обедать или ужинать, и часто случалось, что эти придворные, поиграв в карты (единственное развлечение) до двух часов ночи, ложились спать, и только что они успевали заснуть, как их будили для того, чтобы присутствовать на ужине е. в.; они являлись туда, и так как она сидела за столом очень долго, а они все, усталые и полусонные, не говорили ни слова, то императрица сердилась… Эти ужины кончались иногда тем, что императрица бросала с досадой салфетку на стол и покидала компанию.

В среду и пятницу приближенным приходилось особенно тяжело: вечерний стол у государыни начинался после полуночи. Дело в том, что она строго соблюдала постные дни, но покушать любила. Вот и дожидалась первого часа следующего, непостного дня, когда можно было от души наедаться скоромным. Она терпеть не могла яблок. Даже накануне того дня, когда предстояло являться ко двору, лучше было к яблокам не прикасаться: если государыня почувствует их запах, разгневается не на шутку.

Елизавета Петровна очень любила театр, но на спектакли отправлялась не раньше одиннадцати часов вечера. Если кто-то из придворных не ехал с нею туда, с него брали 50 рублей штрафа.

Она легко раздражалась, и тем, кто это раздражение вызвал, приходилось несладко. Особенно болезненно воспринимала чужой успех на придворных балах и маскарадах. В молодости она была так хороша собой, что не знала соперниц. С годами красота стала увядать, а при дворе появлялись все новые юные красавицы. Ей трудно было это пережить, а скрывать ревность не умела, да и не считала нужным.

Могла в ярости вырвать из прически придворной дамы (часто вместе с прядью волос, а то и с кожей) украшение, очень той шедшее, под предлогом, что терпеть не может таких причесок. Екатерина вспоминала:

В удовлетворении своих прихотей Елизавета, казалось, не знала границ, самодурствуя, как богатая барыня. В один прекрасный день императрице пришла фантазия велеть всем дамам обрить головы. Все ее дамы с плачем повиновались; императрица послала им черные, плохо расчесанные парики, которые они принуждены были носить, пока не отросли волосы. Вслед за этим последовал приказ о бритье волос у всех городских дам высшего света. Это распоряжение было обусловлено вовсе не стремлением ввести новую моду, а тем, что в погоне за красотой Елизавета неудачно покрасила волосы и была вынуждена с ними расстаться. Но при этом она захотела, чтобы и другие дамы разделили с ней печальную участь, чем и был вызван беспрецедентный указ.

Екатерине вторит французский дипломат Фавье, наблюдавший Елизавету Петровну в последние годы ее жизни:

В обществе она является не иначе как в придворном костюме из редкой и дорогой ткани самого нежного цвета, иногда белой с серебром. Голова ее всегда обременена бриллиантами, а волосы обыкновенно зачесаны назад и собраны наверху, где связаны розовой лентой с длинными развевающимися концами. Она, вероятно, придает этому головному убору значение диадемы, потому что присваивает себе исключительное право его носить. Ни одна женщина в империи не смеет причесываться, как она.

Спать государыня имела обыкновение в разных местах, так что никто заранее не знал, где она ляжет. Говорили, началось это с тех пор, как она сама ночью вошла в спальню Анны Леопольдовны и захватила власть. Видимо, боялась, как бы и с ней не случилось того же. Спать укладывалась не раньше пяти утра. Засыпая, любила слушать рассказы старух, которых ей приводили с улиц и площадей. Под их сплетни и сказки кто-нибудь чесал царице пятки, и она засыпала.

Когда спала, поблизости запрещалось ездить экипажам, чтобы стук колес не разбудил императрицу.

Летом, наигравшись в парке (Петергофском, Царскосельском, Гостилицком) со своими фрейлинами и утомившись, засыпала прямо на ковре, расстеленном на траве. Одна из фрейлин должна была веером отгонять мух, другие – стоять вокруг в мертвом молчании. И горе было тем, кто нарушит сон государыни! Петр Великий бил провинившихся дубинкой, в руке его дочери дубинку успешно заменял башмак.

Она панически боялась мертвецов и даже издала указ, запрещавший проносить покойников мимо ее дворцов. Никакие силы не могли заставить ее войти в дом, где лежал покойник. Говорить о смерти в ее присутствии было недопустимо – впрочем, как и о Вольтере.

Была суеверна, безоговорочно верила разного рода приметам, гаданиям, пророчествам. Над этим можно было бы посмеяться, если бы не одно странное совпадение: накануне смерти императрицы Ксения Георгиевна Петрова (известная теперь как святая Ксения Блаженная, или Ксения Петербургская) ходила по городу и говорила: «Пеките блины, вся Россия будет печь блины!» (в России с давних пор существует обычай печь блины на поминки).

Я рассказываю о причудах Елизаветы Петровны вовсе не для того, чтобы позабавить читателей, а для того, чтобы они могли представить, как восприняла все это юная немецкая принцесса, воспитанная в среде, где господствовали рациональные начала. Удивлялась? Иронизировала? Осуждала? Наверное, всего понемногу. Но – и это главное – училась. Нет, не вести себя так, как Елизавета. Наоборот, усвоила твердо: чтобы не вызывать недовольства окружающих, пусть даже и тщательно скрываемого, нельзя насильно навязывать им свой ритм жизни; нельзя незаслуженно оскорблять. Никого! Она всегда будет приветлива и ровна со всеми – от фельдмаршала до лакея. «Благодарю», «пожалуйста», «прошу вас» не сходили с ее языка, к кому бы она ни обращалась.

Легко понять, почему слуги ее боготворили. Невозможно представить, чтобы она ударила по щеке даже нерадивую служанку: со стыдом и отвращением помнила, как Елизавета Петровна лупила по щекам придворных дам. Своим приближенным она тоже запретила избивать холопов, заслужив ропот первых (что ее мало заботило) и преданную любовь вторых (что удается редкому правителю). В общем, в отношении к людям Екатерина никогда не повторяла Елизавету. Но это касалось только внешних сторон поведения.

Нет никакого сомнения, что, затевая свержение Петра III, Екатерина использовала опыт Елизаветы, во всяком случае, наверняка была воодушевлена ее успехом. Мотив у обеих один: не быть постриженной в монахини, править самой. Да и детали совпадают: опора на гвардию и верного, смелого фаворита. Более того, Елизавета, любимая народом (не только как дочь Петра Великого, но и как государыня вполне гуманная), подготовила общество к появлению на троне еще одной «матушки-царицы».

Позаимствовала Екатерина у своей предшественницы и «институт фаворитизма». Правда, той и не снились масштабы, до которых довела его казавшаяся поначалу такой невинной скромницей Фике.

И еще один поступок Екатерины, жестокий, неженский, был с точностью позаимствован у дочери Петра. Как Елизавета бестрепетно отняла у нее новорожденного сына, так и она отнимет первенца у второй жены своего сына Павла, Марии Федоровны. Мотиву обеих один, государственный: воспитать достойного наследника престола (обе были разочарованы в тех, кому вынуждены будут передать корону, одна – в племяннике, другая – в сыне). Только всегда ли цель оправдывает средства?

Отношения между этими двумя женщинами складывались непросто. Не будем забывать, что, отправляясь в Россию, тринадцатилетняя Фике имела три важнейших намерения, одно из которых – понравиться императрице Елизавете.

Вероятнее всего, слышала от Бецкого, что царица не проста: капризна, подозрительна. Но, встреченная тепло и радушно, шагнула навстречу будущей родственнице с открытой душой. Более того – восхитилась. Не только и не столько невиданной роскошью русского двора, сколько красотой и веселостью государыни. Екатерина сама нрав имела веселый и считала веселость обязательным свойством гения.

Иоганна Елизавета не сумела разглядеть за приветливостью и веселостью российской императрицы весьма решительный и жесткий характер, сочла ее доверчивой и простоватой. И начала с неуклюжей самоуверенностью выполнять поручение Фридриха Прусского: выведывать, вынюхивать, заводить многообещающие (на ее взгляд) знакомства. Елизавета быстро разобралась в мотивах бестактного поведения своей будущей родственницы, но до поры терпела: девочка ей нравилась все больше.

Окончательно княгиня Цербстская погубила себя в глазах императрицы, когда осенью опасно заболел наследник. Елизавета была в отчаянии, многие часы проводила у его постели. Екатерина искренне горевала о женихе, которого готова была полюбить и вовсе еще не подозревала, что скоро возненавидит. А ее матушка, даже из приличия не прикидываясь опечаленной, уже подыскивала дочери новую выгодную партию; переписывалась об этом с Фридрихом, почти открыто совещалась с прусским представителем при российском дворе бароном Мардефельдом. Этого Елизавета простить не могла. Дабы оградить дочь от пагубного влияния мамаши, она сразу после свадьбы отправит тещу своего наследника домой. Правда, соблюдая приличия, не преминет щедро одарить. Но въезд в Россию для Ангальт-Цербстской княгини будет закрыт навсегда.

Разлука с матерью не станет для Екатерины тяжелым ударом: они никогда не были близки. К тому же поведение Иоганны заставляло ее постоянно краснеть от стыда, невольно чувствовать себя виноватой перед Елизаветой Петровной. Тем более что та начинала относиться к девочке с материнской нежностью, какой она никогда не видела от родной мамаши. И все-таки отъезд матери усугубил одиночество, Екатерина осталась в среде чуждой и не слишком доброжелательной. Приязнь, а уж тем более дружбу еще предстояло заслужить. Как ей, юной, неопытной, слишком доверчивой, слишком откровенной, преодолеть отчуждение искушенных в интригах придворных? Задача, казалось, непосильная. Но она понимала: если у нее не будет друзей и помощников, ей придется смириться с ролью безропотной тени наследника, которого уже считала ничтожеством. Это была не ее роль! И она начала действовать.

Первая задача – завоевать доверие и поддержку одного из самых влиятельных елизаветинских вельмож, генерал-фельдмаршала, государственного канцлера графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина (по непопулярной, но все же существовавшей версии – ее родного отца). Она всегда будет ставить перед собой самые трудные задачи, кажущиеся неразрешимыми. Простые ей всегда будут скучны.

Ее отношения с Бестужевым складывались самым неблагоприятным образом. Поначалу он сильно досаждал ей своими преследованиями. Виновата в этом была Иоганна Елизавета. Она, явившись ко двору, начала активно интриговать против Бестужева, который был непримиримым врагом Фридриха II. Могущественный канцлер без труда одержал верх и над не слишком умной интриганкой, и над всеми, кто готов был содействовать планам прусского короля. Но, вообразив, что Екатерина продолжит дело, столь бездарно начатое изгнанной из России матерью, отнесся к ней крайне сурово и постарался показать, сколь велико его влияние на императрицу.

По его наущению Елизавета Петровна приняла меры, лишившие жену наследника какой бы то ни было возможности участвовать в политике; приставила к ней надзирателей, супругов Чоглоковых, обязанных следить за каждым ее шагом. Стоило ей хоть немного сблизиться с кем-то из фрейлин или даже прислуги, как этих людей тут же удаляли от нее. Сослали в Казань ее верного камердинера Тимофея Евреинова, на его место назначили некоего Шкурина, который должен был (и попытался поначалу) доносить о каждом слове великой княгини. Но она (вот ее прелесть неизъяснимая в действии!) из доносчика сумела сделать самого преданного слугу, который будет ради нее рисковать имуществом и самой жизнью (об этом речь впереди).

Убрали ее первую горничную, немку Крузе, которой она полностью доверяла. На ее место прислали Прасковью Никитичну Владиславову. Ей тоже приказано было шпионить, но она стала для великой княгини, а потом и императрицы, не только верной слугой, не только другом, но – и в этом ее особая роль в жизни Екатерины – своего рода мудрым проводником по русской жизни. Она была поистине кладезем знаний, которых не почерпнешь из книг, не узнаешь от самых образованных учителей; знаний, без которых Екатерине вряд ли удалось бы стать по-настоящему русской, научиться вести себя с разными людьми так безошибочно, что они убеждались: перед ними не заезжая немка, а своя, природная матушка-государыня.

Современники рассказывали, что Прасковья Никитична «знала все из жизни темной, и во многих отношениях недоступной, как закрытая книга: прошлое, включая мельчайшую подробность анекдотов (в те времена это слово употреблялось в ином смысле, чем сегодня; оно означало занимательные, любопытные истории из жизни. – И. С.), настоящее, включая малейшую новость города и двора. В каждом семействе она помнила четыре или пять поколений и рассказывала безошибочно все, что знала про родню, отца, мать, предков, двоюродных братьев отцовой и материной линии, восходящей и нисходящей». Все это очень пригодилось будущей государыне.

Но слуги слугами, а общения с людьми своего круга Екатерина была лишена абсолютно. Даже писать письма кому бы то ни было, в том числе и родителям, ей запретили.

Не отсюда ли потом, когда никто не смел ей что-либо запрещать, – такая страсть к переписке? Ей приходилось довольствоваться только подписью на письмах, которые за нее сочиняли в коллегии иностранных дел (ведомстве Бестужева). Одиночество становилось нестерпимым. Пройдет время, и она, в совершенстве выучив русский язык, будет часто употреблять народные пословицы и поговорки. Так вот, о сложившейся ситуации можно смело сказать: «Нет худа без добра». Лишенная общения со сколько-нибудь интересными людьми, она начала запоем читать. Книги отточили ее природный ум, сделали ее выдающимся политиком, дипломатом и отчасти философом. Плутарх, Вольтер, Гельвеций, Руссо, Монтескье – ее учителя. «Причины величия и упадка Римской империи» – ее настольная книга. Она готовилась. И никто не подозревал, какие мысли рождались в этой очаровательной головке.

Впрочем, «никто» – слово здесь неподходящее, потому что было по меньшей мере два человека, которые сумели оценить ее по достоинству. Это Иван Иванович Бецкой (он знал ей цену всегда – сам воспитывал) и Алексей Петрович Бестужев-Рюмин (он, опасаясь ее, приглядывался внимательно, а она делала все, чтобы он понял: у великой княгини незаурядные таланты, а значит, если помочь, – большое будущее). Думаю, особенно задело и поразило Бестужева то, как она сумела привлечь на свою сторону его проверенных агентов, не только Шкурина и Владиславову, но и Чоглоковых. Мария Симоновна, урожденная графиня Гендрикова, родственница императрицы со стороны матери, Екатерины I, из злой надсмотрщицы превратилась в наперсницу. Ее супруг, Николай Наумович, камергер двора, безответно, но страстно влюбился в свою подопечную. Вероятно, именно канцлер первым заметил ее поразительную способность покорять даже недругов своим гипнотическим обаянием.

Делая ставку на Екатерину, Бецкой заботился прежде всего о ней. Бестужев больше думал о себе: приход к власти Петра Федоровича означал для него неизбежный конец карьеры, а может быть, и жизни: император, во всеуслышание заявлявший, что для него было бы большой честью служить у Фридриха Великого лейтенантом, никогда не простит канцлеру его многолетнюю, упорную антипрусскую политику. И Бестужев делает ставку на Екатерину. Воспользовавшись неприязнью Елизаветы Петровны к племяннику, он начинает исподволь готовить ее к мысли назначить наследником престола малолетнего Павла Петровича, которого императрица нежно любит, а регентшей – Екатерину Алексеевну. Ему и графу Никите Ивановичу Панину, обер-гофмейстеру и наставнику Павла, идея эта нравится чрезвычайно: молодая женщина станет прекрасной исполнительницей их воли. Скажу сразу, оба они, мудрые, искушенные политики, просчитаются. Она всегда будет послушна только своей воле.

Но пока Бестужев налаживает и укрепляет отношения с великой княгиней и дает понять иностранным дипломатам, что Петр Федорович «царствовать не будет» или процарствует очень недолго по причине своей крайней неспособности к управлению могущественной Российской империей. А вот на его супругу стоит обратить самое серьезное внимание. И обращают. И начинают ценить. И ищут благосклонности. Тем более что здоровье Елизаветы Петровны с некоторых пор вызывает опасения.

В это время идет Семилетняя война. Генерал-фельдмаршал Степан Федорович Апраксин, победитель в битве под Гросс-Егерсдорфом, покоритель Мемеля, вдруг неожиданно отступает. Его и канцлера, отдавшего тайный приказ об отступлении, обвиняют в государственной измене и отдают под суд. Нелепость обвинения очевидна: люди, всю жизнь боровшиеся против Фридриха, не могли переметнуться на его сторону. Настоящая причина «загадочного отступления» в том, что Бестужев, напуганный участившимися припадками императрицы (есть основания предполагать, что она страдала эпилепсией) и опасавшийся ее неожиданной кончины, был обеспокоен будущим России. Основания для этого были более чем серьезные: наследник престола – друг и поклонник врага. После воцарения Петра III эти опасения подтвердятся. Бестужев, предвидя уступки будущего монарха своему кумиру, хотел иметь армию и Апраксина поближе к границам России. Но как объяснишь это Елизавете? Придется признаться, что боишься ее смерти. А это, при ее мнительности, хуже любого предательства.

Подозрения пали и на Екатерину. Еще бы – немка! Уж не она ли склонила канцлера и фельдмаршала к измене?! Дружеские связи великой княгини с Бестужевым – ни для кого не секрет. Екатерина в панике. О переписке, касающейся «загадочного отступления», она даже не подозревала, так что вроде бы опасаться нечего. Но в бумагах канцлера во время обыска могли найти написанный ими вместе «проект о престолонаследии»… Им обоим пришлось преодолеть множество преград, чтобы он сумел известить ее: «все сожжено». Бестужев не выдал Екатерину ни в чем: кроме требований уличить ее в соучастии с «государственными изменниками» от него добивались еще и показаний о ее отношениях с Понятовским (об этих отношениях мне еще предстоит рассказать).

Казалось бы, раз все сожжено, опасность миновала. Она верит: Бестужев, ее учитель и руководитель в темной и запутанной области дипломатии и дворцовых интриг, не выдаст ее ни под какими пытками. Но она окружена сетью шпионов и соглядатаев. Императрица продолжает на нее гневаться, хотя бы за дружбу с Бестужевым, совершенно забывая, что сама еще вчера полностью ему доверяла. Петр ненавидит ее ничуть не меньше, чем она его. К тому же у него есть фаворитка, Елизавета Романовна Воронцова, готовая заменить ее в роли законной супруги. Положение невыносимо тяжкое, по мнению врагов, – безвыходное. Но им еще только предстоит узнать, на что способна эта молодая женщина, иногда кажущаяся такой беззащитной…

28 февраля 1758 года она пишет Елизавете письмо. Нежное, почтительное. Благодарит императрицу за все милости, ею оказанные, горько сожалеет, что этих милостей не заслужила, «потому что навлекла на себя только ненависть великого князя и явную немилость ее величества», ввиду чего просит «прекратить ее невзгоды, отправив ее к родителям». Елизавета – женщина. Тон письма – печальный, но смелый – произвел на нее впечатление. Она вознамерилась лично встретиться с великой княгиней. Однако встреча эта произошла только 13 апреля: недоброжелатели Екатерины уговаривали царицу отложить свидание в надежде, что им еще удастся заставить Бестужева оговорить великую княгиню. Но тот ни слова, способного повредить Екатерине, не сказал, и в итоге был сослан и лишен всех званий и состояния. Забегая вперед, скажу, что сразу по восшествии на престол Екатерина II прикажет с почестями доставить своего учителя (и спасителя) ко двору и вернет ему все потерянное. Не получит он только одного, о чем мечтал, главного – права управлять новой императрицей.

А тогда у великой княгини уже не оставалось душевных сил ждать, и она прибегла к последнему средству: заболела, вернее, притворилась больной и приказала позвать своего духовника, Федора Яковлевича Дубянского (он был не только священником, но и искушенным царедворцем, к тому же духовником и Елизаветы Петровны). После исповеди и последовавшей за ней беседы Дубянский отправился к императрице, дождался ее пробуждения и переговорил с ней так убедительно, что она, наконец, назначила встречу.

Встреча эта имела для Екатерины значение решающее: Елизавета окончательно с великой княгиней не примирилась, но вынесла из беседы твердое убеждение: «великая княгиня очень умна, а великий князь очень глуп». Второе свидание произошло через полтора месяца и окончательно оправдало Екатерину в глазах государыни. Более того, откровенность и крайне непривлекательная картина личной жизни наследника, на которую великая княгиня не пожалела красок, побудили Елизавету Петровну задуматься о будущем своей империи и возложить надежды на одну Екатерину.

Кавалер Д’Эон де Бомон, известный международный авантюрист и мистификатор, агент Людовика XV при дворе Елизаветы Петровны, видел великую княгиню вскоре после этих событий. Был он (а возможно, она) личностью весьма наблюдательной и проницательной. Вот его впечатления о будущей великой государыне:

…Пылкая, страстная, романтическая натура; у нее блестящие зачаровывающие глаза, глаза дикого животного; лоб высокий, и, если не ошибаюсь, на нем начертано долгое и страшное будущее. Она предупредительна, приветлива, но когда подходит ко мне, я безотчетным движением отступаю назад: она наводит на меня страх.

Через 20 лет Екатерина напишет нечто вроде отчета перед собственной совестью, который странно перекликается с впечатлениями знаменитого авантюриста:

Если мой век боялся меня, то был глубоко неправ. Я никому и никогда не хотела внушать страха; я желала бы быть любимой и уважаемой по заслугам, и более ничего. Я всегда думала, что на меня клевещут, потому что меня не понимают. Я часто встречала людей, бывших бесконечно умнее меня. Я никогда никого не презирала, не ненавидела.

Мое желание и мое удовольствие были – сделать всех счастливыми… быть может, я слишком много взяла на себя, считая людей способными сделаться разумными, справедливыми и счастливыми. Я ценила философию, потому что моя душа была всегда истинно республиканской. Я согласна, пожалуй, что подобное свойство души составляет страшный контраст с моею неограниченною властию… Что касается моей политики, то я старалась следовать тем планам, которые казались мне самыми полезными для моей страны и наиболее сносными для людей. Если бы я узнала другие – лучшие, я применила бы их. Если мне и платили неблагодарностью, то по крайней мере никто не скажет, что я сама была неблагодарной. Часто я мстила своим врагам тем, что делала им добро или прощала их. Человечество вообще имело во мне друга, которого нельзя было уличить в измене ни при каких обстоятельствах.

Но до этого было еще очень далеко. Еще никто не знал, что она станет самодержавной государыней (верила только она сама). Пока на троне – Елизавета Петровна. Она не единожды обсуждала с близкими план провозглашения наследником Павла Петровича, а регентшей – его матери. Но так и не решилась. Не потому, что сомневалась, – мешал панический страх перед смертью. Казалось, стоит принять какие-то меры, связанные с кончиной, – накликаешь беду. И если бы она сделала то, что задумала, все сложилось бы по-другому. Во всяком случае, Петра Федоровича не было бы нужды убивать. Впрочем, Екатерину едва ли устроила бы роль регентши. Тем более что с сыном у нее не было не только душевной близости, но даже простого взаимопонимания.

Вообще все, связанное с сыном, от самого его рождения, даже от зачатия, – горько, безрадостно и таинственно. Началось с того, что ей никак не удавалось выполнить ту главную задачу, во имя которой ее привезли в Россию, – родить наследника.

21 августа 1745 года состоялась необычайно пышная свадьба 16-летней девочки, уже почти год назад превратившейся из Фике в великую княжну Екатерину Алексеевну, и семнадцатилетнего Петра Федоровича. Вот что рассказывала Екатерина о своей первой брачной ночи:

Дамы меня раздели и уложили между девятью и десятью часами… Все удалились, и я осталась одна больше двух часов, не зная, что мне следовало делать: нужно ли было вставать или оставаться в постели. Наконец Крузе, моя новая камер-фрау, вошла и сказала очень весело, что великий князь ждет своего ужина, который скоро подадут. Его Императорское Высочество, хорошо поужинав, пришел спать, а когда лег, он завел со мной разговор о том, какое удовольствие испытал бы один из его камергеров, если бы увидел нас вдвоем в постели. После этого он заснул и проспал очень спокойно до следующего дня… Когда рассвело, дневной свет показался мне очень неприятным в постели без занавесов, поставленной против окон, хотя и убранной с большим великолепием розовым бархатом, вышитым серебром. Крузе захотела на следующий день расспросить новобрачных, но ее надежды оказались тщетными; и в этом положении дело оставалось в течение десяти лет без малейшего изменения.

В своих «Записках» Екатерина приводит множество фактов, убеждающих, что причиной этих странных отношений был Петр. Он был ребенком, а не пылким юношей.

Великий князь ложился после ужина, и как только мы были в постели, Крузе запирала дверь на ключ, и тогда великий князь играл до часу или двух ночи; волей-неволей я должна была принимать участие в этом прекрасном развлечении, как и Крузе. Часто я над этим смеялась, но еще чаще меня это изводило и беспокоило, так как вся кровать была покрыта куклами и игрушками, иногда очень тяжелыми…

Едва ли найдется много женщин, способных выдержать такое. Екатерина терпит. Поначалу не вполне понимает, что происходит. Она ведь, как и муж, тоже совсем ребенок. Потом, после того, как ее муж станет волочиться буквально за каждой юбкой и страстно описывать жене прелести очередной своей избранницы, она начнет винить себя: недаром же матушка с детства уверяла ее, что она некрасива и ей трудно будет подыскать мужа. И она робко попытается проверить, как действуют ее чары на других молодых людей. Убеждается: действуют.

Пример тому – братья Чернышевы. В связи с одним из них, Андреем, ее подозревают, подвергают допросам, но, так и не добившись признания, начинают обвинять в близости со вторым братом, Захаром. Она упорно утверждает, что отношения с Чернышевыми – невинная дружба. Они столь же упорно это подтверждают. Ей не верят. Не верят современники. Это понятно: нравы при дворе Елизаветы Петровны весьма свободные, трудно представить, чтобы молодая женщина, которую игнорирует муж, обошлась без любовника.

Не верят и те, кто тщательно изучал ее жизнь (почему-то с особым пристрастием – интимную, а не жизнь души, не взгляды, даже не дела) в течение двух веков, прошедших после ее смерти. Почему не верят – понять затруднительно. Одно дело, если бы она была вообще склонна скрывать свои увлечения. Но ведь она вполне откровенно рассказывает о романах и с Салтыковым, и с Понятовским (пока речь только о любовниках, а не о фаворитах, отношения с которыми она не только не скрывала, но подчеркнуто демонстрировала). Почему же ее вдруг одолевает стыдливая скрытность, когда дело касается Чернышевых? Я убеждена: она говорила правду. В то время, когда она флиртовала с братьями (да, флиртовала, кокетничала и это того не скрывала), она еще не была готова к физической измене мужу. Она вообще в интимных отношениях еще ничего не понимала.

Более того, она заверяла: «Если бы великий князь пожелал быть любимым, то относительно меня это вовсе было нетрудно; я от природы была наклонна и привычна к исполнению своих обязанностей». И в этом ей тоже нельзя не поверить, если вспомнить, какое воспитание получали немецкие принцессы, которых от рождения готовили в послушные жены маленьких или больших, но монархов.

Бестужев, составляя инструкции для будущей гувернантки Екатерины, требует (в целях скорейшего обеспечения престолонаследия!):

Великой княгине должно быть предложено применяться более покорно, чем прежде, ко вкусам своего мужа, казаться услужливой, приятной, влюбленной, пылкой даже в случае надобности, употреблять, наконец, все свои посильные средства, чтобы добиться нежности своего супруга и выполнить свой долг.

Но мудрый канцлер, понявший, что она может только казаться влюбленной, а вовсе не любить своего малопривлекательного супруга, глубоко заблуждается, советуя ей «употреблять все посильные средства». Он не понимает, что эта девочка просто еще не знает таких средств – она ребенок. Опытный человек должен бы понять: чем давать девочке невыполнимые советы, лучше разобраться в истинных причинах поведения великого князя. А, как стало известно почти через полтора столетия после описываемых событий (узкому кругу было известно с самого начала), причина была, причем самая заурядная: заболевание, вернее порок развития, именуемый фимозом, достаточно часто встречающийся и легко устранимый.

В 1758 году один из руководителей международного ведомства Франции Шампо писал своему посланнику в Петербурге маркизу Опиталю:

Великий князь, не подозревая этого, был неспособен иметь детей от препятствия, устраняемого у восточных народов обрезанием, но которое он считал неизлечимым. Великая княгиня, которой он опротивел, и не чувствующая еще потребности иметь наследников, не очень огорчалась этим злоключением…

Вторил ему и другой дипломат, посланник Кастера:

Стыд этого несчастья, которое его удручало, был таков, что он не имел даже храбрости признаться в нем. А великой княгине, принимавшей его ласки лишь с отвращением и опытной не более его, и в голову не приходило ни утешить его, ни заставить искать средства, которые возвратили бы великого князя в ее объятия.

«Опротивел», «отвращение» – эти слова, написанные людьми осведомленными, наблюдательными, но не самыми близкими к великокняжескому семейству, свидетельствуют о том, что отношения между супругами не были тайной. А это значит, что немало молодых искателей приключений могли пытаться заслужить расположение Екатерины. В самом деле, не может же молодая женщина в течение стольких лет оставаться одна!

Как утверждает молва и подтверждает сама Екатерина, «победителем» оказался Сергей Салтыков, камергер великокняжеского двора, принадлежавший к одному из самых знатных семейств России. По словам Екатерины, он был «прекрасен, как день». Трудно сказать, как далеко зашли их отношения к тому моменту, когда Елизавете Петровне, озабоченной тем, что великая княгиня никак не может родить наследника, доложили, что напрасно она надеется на появление внука: супружеских отношений между Петром и Екатериной не существует. И это несмотря на то, что по ее приказу они каждую ночь проводят в общей постели! Императрица в отчаянии. Ей нужен наследник! Настоящий, а не этот голштинский урод! Она умоляет Бестужева что-нибудь придумать.

Поговорить с Екатериной на столь щекотливую тему канцлер поручает Чоглоковой, преданной ему хранительнице как добродетели великой княгини, так и чести великого князя. В свете этой миссии, которую Чоглокова старательно выполняла уже не первый год, ее разговор с великой княгиней выглядит особенно пикантно. Высоконравственная дама объяснила своей подопечной, что бывают случаи, когда государственные причины обязывают отрешиться от личных соображений, даже от законного и в любых других случаях похвального желания супруги оставаться верной своему мужу. Тем более, если муж оказывается неспособным обеспечить престолонаследие, а значит, и спокойствие государства.

В заключение Чоглокова прямо потребовала сделать выбор между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным (что было весьма гуманно: предлагали не кого попало, а молодых людей, с которыми великая княгиня была дружна). Чоглокова была уверена, что Екатерина выберет Нарышкина. Та запротестовала. «Тогда пусть будет другой!» Екатерина промолчала.

Итак, выбор сделан. Теперь Бестужев может поговорить с избранником. Салтыков понял его с полуслова. Самое распространенное мнение, будто задолго до этих разговоров он уже состоял в «преступной» связи с великой княгиней, будто (какое счастливое совпадение!) как раз в это время Екатерина почувствовала первые признаки беременности. Нужно было срочно заставить Петра Федоровича вступить наконец в близкие отношения со своей законной женой и тем самым скрыть истину.

Салтыков, по словам самой Екатерины, был «настоящий демон интриги». Он немедленно взялся задело. Как? Об этом рассказывает господин Шампо:

Салтыков тотчас же стал придумывать способ убедить великого князя сделать все, что было нужно, чтобы иметь наследников. Он разъяснил ему политические причины, которые должны бы были его к тому побудить. Он также описал ему и совсем новое ощущение наслаждения и добился того, что тот стал колебаться. В тот же день Салтыков устроил ужин, пригласив на него всех лиц, которых великий князь охотно видал, и в веселую минуту все обступили великого князя и просили его согласиться на их просьбы. Тут же привели хирурга – и в одну минуту операция была сделана и отлично удалась. Салтыков получил по этому случаю от императрицы великолепный брильянт.

Здесь возникают весьма серьезные противоречия между источниками информации, которыми мы располагаем. Казалось бы, Елизавета сама санкционировала связь невестки с Салтыковым: ей нужен наследник! Любой ценой! «Записки» Екатерины это косвенно подтверждают: немыслимо вообразить, что Чоглокова без повеления императрицы решилась бы сделать великой княгине столь рискованное предложение. Значит, Елизавета знает, что ее распоряжение выполнено: Екатерина вступила в незаконную связь с Сергеем Салтыковым. Так почему же самым резким тоном требует, чтобы, как только великий князь выздоровеет настолько, чтобы жить со своей женой, ей предъявили доказательства того состояния, в котором великая княгиня должна была оставаться до сего времени? Что это, демонстрация, рассчитанная на публику, которая должна быть уверена: великая княгиня невинна; будущий ребенок, без всякого сомнения, – отпрыск Петра Федоровича? Или все, рассказанное Екатериной про разговор с Чоглоковой, который был не чем иным, как лишь слегка замаскированным сводничеством, – ложь? Но зачем ей было лгать? Для спасения собственной репутации? Но это ее никогда особенно не заботило. Более того, в «Записках» она вполне определенно намекает, что отцом ребенка был Салтыков. Непонятно, тем более что доказательство невинности великой княгини Елизавета получила.

Свидетельствует Шампо:

Между тем наступило то время, когда великий князь мог жить с великой княгиней. И так как, будучи задет словами императрицы, он пожелал удовлетворить ее любопытство в интересовавших ее обстоятельствах – и утром после брачной ночи отослал государыне в собственноручно запечатанном ларце доказательства благоразумия великой княгини, которые Елизавета желала видеть (понятно, что речь идет о каплях крови на простыне. – И. С.).

Способы получить такие доказательства женщины знали с древности, обмануть совершенно неопытного в этом отношении Петра Федоровича было нетрудно, тем более что он наверняка поверил в невинность супруги, иначе, учитывая их, мягко говоря, не слишком нежные отношения, не стал бы выгораживать ее перед тетушкой. Но ведь можно предположить и другое: доказательства были подлинными, до той ночи интимных отношений с другими мужчинами у Екатерины не было. Загадка.

К слову сказать, многие писавшие о Екатерине обвиняют ее в том, что она в своих «Записках» злонамеренно исказила светлый образ своего супруга, изобразив его виновником их неудавшегося брака и тем самым оправдывая его незаконное свержение и убийство. Главная «улика» против Екатерины – противоречия в ее рассказах о Петре. Мол, то она рисует его импотентом, то – ловеласом, не пропускающим ни одной юбки. Из этого противоречия (мнимого!) следует вывод: и то и другое – ложь. Трудно допустить, что историки не знают о заболевании Петра и о его излечении: сведения эти с последней четверти XIX в. были вполне доступны исследователям. Просто эту информацию игнорируют. Если ее учитывать, все написанное Екатериной получает подтверждение: до обрезания Петр – импотент, после – ловелас (наверстывает упущенное). Значит, если главный аргумент сомневающихся в правдивости «Записок» ложен, воспоминаниям Екатерины все же можно доверять?

Но вернусь к году 1754, десятому году пребывания бывшей Ангальт-Цербсгской принцессы на русской земле. Наконец-то она после долгих злоключений родила сына, будущего наследника российского престола. Этот день мог быть счастливым, каким он и становится для большинства женщин. Но ее лишили этого счастья. Потом большинство исследователей будут вскользь отмечать (сочувствуя бедному Павлу), что у нее не было развито материнское чувство. Неудивительно. Роды были очень тяжелыми. Но это материнских чувств обычно не убивает. Дело в другом. Как только новорожденного обмыли, присутствовавшая при родах Елизавета унесла мальчика к себе и показала его матери только через шесть недель, и то всего на несколько минут. Екатерину лишили самого первого, рождающего взаимную любовь, контакта с сыном, что не могло не подействовать на ее психику, как бы она ни гордилась тем, что нервы у нее железные.

Самое страшное началось после того, как императрица покинула комнату роженицы. За Елизаветой последовали все. Молодая мать осталась одна. Никто не принес ей даже стакана воды. За стенкой пировал «счастливый отец». Она слышала пьяные крики, пыталась позвать на помощь. Никто не отозвался. Не слышали или ждали, когда она умрет?

Тайком заглянула искренне любившая Екатерину Владиславова. Воды не подала, на просьбу перенести ее в спальню из комнаты, в которой гулял жуткий сквозняк, ответила шепотом, приложив палец к губам: «Не велено». Екатерина должна была умереть: сделала свое дело, родила желанного наследника – больше не нужна. Она очень хорошо поняла это в те дни, когда была между жизнью и смертью. И никогда не забыла. Об этом не мешало бы помнить и тем, кто обвиняет ее в жестоком отношении к мужу.

Ее спасли не врачи – спасла воля к жизни. Может быть, и та кровь – русская кровь, – которая, возможно, в ней текла. Будь она послабее, не поднялась бы. И история России была бы другой.

Когда выяснилось, что она сумела победить болезнь, молодой матери на золотом подносе принесли указ императрицы, которая дарила ей 100 000 рублей и некоторые драгоценности. Ей платили за муки. Сделали это не сразу по простой причине: может, не выживет – и платить не придется. Правда, драгоценности были такие, что Екатерина уверяла, будто ей стыдно было бы подарить их и своей горничной. А вот деньги порадовали: у нее накопилось много долгов. Только радовалась рано: через несколько дней казначей ее величества попросил отказаться от денег. Дело в том, что Петр, узнав о полученной ею сумме, пришел в ярость: ему должны заплатить не меньше! Елизавета приказала удовлетворить требование племянника. А вот денег в казне не оказалось. Ни копейки. История сама по себе достаточно примечательная. Но есть в ней и не лежащий на поверхности смысл. Почему Петр так нагло требовал денег за рождение сына? Был уверен в своих заслугах, в том, что он действительно отец? Или шантажировал тетушку, угрожая рассказать о своей непричастности – открыть незаконность новорожденного? Опять загадка.

Вообще ребенок Екатерины – одна из самых трудноразрешимых (хотя при современных возможностях науки все-таки разрешимых) загадок истории царской династии, а значит, и истории России. Существует четыре версии происхождения Павла Петровича Романова. Согласно первой, официальной, но не вызывающей доверия у большинства исследователей, его отец – законный супруг Екатерины, внук Петра Великого, Петр Федорович, будущий император Петр III. Самый серьезный аргумент «за» – редкое сходство Павла с Петром, не столько внешнее, сколько психологическое, нравственное. Из этого следует, что все последующие российские государи (а все они – прямые потомки Павла) – Романовы.

По второй версии, отец Павла – Сергей Салтыков. Именно у этой версии больше всего сторонников, тем более что она почти прямо подтверждена самой Екатериной. Правда, ее противники недоумевают: как у весьма привлекательной Екатерины и признанного красавца Салтыкова мог родиться такой сын? На это можно было бы ответить, как через 45 лет после рождения Павла на подобный вопрос, заданный уже им самим, ставшим императором, относительно внешности своей первой внучки ответила графиня Шарлота Карловна Ливен: «Господь всемогущ». А можно вспомнить старшего брата Сергея Салтыкова, Петра. Он был курнос до безобразия. Выходит, курносость в роду Салтыковых присутствовала. Но если отец – Салтыков, значит, ни в одном российском императоре после Петра III не было ни капли крови Романовых.

Третья версия, не имея много сторонников, все же повторялась из века в век. Будто бы Екатерина родила мертвого ребенка, а так как ждать появления наследника Елизавета Петровна больше не желала, то был послан курьер, чтобы срочно найти новорожденного. И нашел. В пригородной деревушке, в семье бедного чухонца. Заплатил родителям деньги, каких те никогда не видывали, и привез ребенка императрице. Главный аргумент сторонников этой версии – внешность Павла. А еще – равнодушие к нему Екатерины. Будто чувствовало сердце, что это не ее сын. В этом случае, как и в предыдущем, все наши цари – не Романовы.

Четвертая версия, пожалуй, самая невероятная. Будто бы Павел был сыном самой Елизаветы, которая подменила его на ребенка, рожденного Екатериной. В пользу этой версии говорит прежде всего то, что Елизавета сразу отняла новорожденного у матери, а также ее страстная, экзальтированная любовь к мальчику. Если принять эту версию, то все российские государи – прямые потомки Петра Великого, Романовы.

Вторая и третья версии крайне невыгодны царствующему дому. Первая стала официальной. Четвертая могла сгодиться на всякий случай. Неблаговидный поступок дочери Петра можно простить, зато незыблемым остается главное: бессменность династии Романовых. Недаром было предпринято все, чтобы «Записки» Екатерины не увидели света. Их удалось опубликовать только в конце XIX века, на закате империи.

А вот Екатерина предпочитала вторую версию. Почему не промолчала о связи с Салтыковым, ведь эта связь – пятно на ее репутации? Может быть, просто проговорилась в порыве откровенности? Нет. Слишком серьезна тема, слишком умна Екатерина. И дело не в репутации. Это для нее – пустое. Дело в праве на власть. Ей выгодно было, чтобы все знали: Павел – вовсе не сын покойного законного императора и потому никакого права наследовать тому не имеет. Сын может наследовать только ей, матери. Она становится основоположницей династии!

А Салтыков просто выполнил свою функцию. Она его едва ли любила. Просто пришло время стать женщиной, просто он был настойчив и очень красив. Ситуация вполне обычная. К тому же ее призвали таким, не самым противным способом решить задачу государственной важности!

Оправившись после родов, она узнала, что Салтыкова отослали в русское дипломатическое представительство в Швеции. Встретила это известие спокойно: у нее по-прежнему нет мужа, у нее отняли ребенка. По сравнению с этим потеря не любимого, а всего лишь любовника – мелочь.

Зато никто не может отнять у нее самых мудрых, самых любимых собеседников и советчиков – книг. И она читала с упоением, погружаясь в мир высоких идей, удивительных, неожиданных, смелых мыслей. Это было время ее стремительного интеллектуального и нравственного взросления.

К тому же после рождения сына надзор за великой княгиней был несколько смягчен, у нее появилась хоть какая-то возможностей общаться с людьми, которые были ей интересны. Вот тогда-то и встретила она свою первую любовь. Это был граф Станислав Август Понятовский, польский аристократ, неотразимо элегантный, изысканно красивый, блестяще образованный, желанный гость знаменитого парижского салона мадам Жоффрен (с ней Екатерина, уже став императрицей, будет вести оживленную переписку). Будущий король Польши пока был всего лишь сотрудником английской дипломатической миссии в Петербурге, правой рукой (не по должности, а по существу) нового британского посланника сэра Чарльза Хенбери Уильямса. А если называть вещи своими именами – доверенным лицом английской разведки.

В то время Англия, в связи с осложнениями в отношениях с Францией, была крайне заинтересована в укреплении сотрудничества с Россией. Уильямсу было необходимо заручиться поддержкой при петербургском дворе. Поначалу все его попытки сблизиться с кем-то, кто может оказаться полезным, оказывались безуспешными. Изучив расстановку сил, он понял: самая перспективная фигура – жена наследника престола. Заметив красноречивые взгляды, которыми обменивались его сотрудник и великая княгиня, Уильямс способствовал их более близкому знакомству.

Через много лет Понятовский вспоминал:

Ей было двадцать пять лет. Оправляясь от первых родов, она расцвела так, как об этом только может мечтать женщина, наделенная от природы красотой. Черные волосы, восхитительная белизна кожи, большие синие глаза навыкате, многое говорившие, очень длинные черные ресницы, острый носик, рот, зовущий к поцелую, руки и плечи совершенной формы, средний рост – скорее высокий, чем низкий, походка на редкость легкая и в то же время исполненная величайшего благородства, приятный тембр голоса, смех, столь же веселый, сколь и нрав ее, позволявший ей с легкостью переходить от самых резвых, по-детски беззаботных игр – к шифровальному столику, требующему напряжения физического… Глядя на те, забываешь, что есть на свете Сибирь.

Стесненное положение, в каком она жила с того времени, что вышла замуж, а также отсутствие общества, хоть сколько-нибудь соответствующего ее развитию, пристрастили ее к чтению. Она многое знала. Она умела приветить, но и нащупать слабое место собеседника. Уже тогда, завоевывая всеобщую любовь, она торила себе дорогу к трону, занимаемому ею теперь с такой славой.

Достаточно было нескольких встреч, чтобы между молодыми людьми вспыхнула любовь. Первая. Для нее – наверняка. Он уверял, что и для него тоже (впрочем, он-то ее не разлюбит никогда). Как ей было с ним интересно! Можно было говорить обо всем, о самых сложных философских материях, и он – понимал. Их взгляды на мир совпадали, а если не совпадали, как увлекательно было спорить, доказывать свою правоту! Она с раздражением (больше – на себя) вспоминала свой недавний роман с Салтыковым. С тем говорить было совершенно не о чем, разве что обсуждать придворные сплетни. А теперь! Какое это было прекрасное совпадение взаимопонимания и страсти. Она впервые в жизни чувствовала себя счастливой.

Правда, трудно сказать, знала ли она об особой миссии, которую возложили на ее возлюбленного его родственники, самые могущественные в то время в Польше вельможи, братья Чарторийские (в других, достаточно широко принятых транскрипциях, – Чарторыйские или Чарторыжские). Воспользовавшись пребыванием племянника при северном дворе, они поручили начинающему дипломату защищать интересы Польши, как они их понимали. А суть их политики состояла в отказе от традиционных связей с республиканской Францией и установлении «сердечного согласия» с враждебной Россией. Это превосходно согласовывалось с целями, которые преследовала английская дипломатия. Так что любовь любовью, но забывать о политических интересах двух держав Понятовскому не позволили бы ни родственники, ни английский посланник. Понимала ли Екатерина, что невольно служит источником информации? А если понимала, обсуждала ли с ним только то, что считала возможным и нужным довести до сведения иностранцев? Думаю, именно так она и поступала. А вот омрачало ли это ее чувство к Станиславу Августу? В ее «Записках» об этом ни слова.

Эта любовная история достойна романа в духе старшего Дюма. Здесь и тайные встречи, и зашифрованные имена, и переодевания, и побеги, и погони, и ночные прогулки по опасному, темному городу, и международные политические интриги, заложниками которых становились влюбленные. Но Екатерина – уже не наивная девочка, которая не видела греха в открытом кокетстве, за которым не стояло ничего предосудительного. Жизнь ее научила скрывать все, что она хотела скрыть. И она вела себя так, что долго никто не мог ничего заподозрить. Но однажды…

 

Отступление об отношении к домашним животным

«После обеда я повела оставшуюся у меня компанию, не очень многочисленную, посмотреть внутренние покои великого князя и мои. Когда мы пришли в мой кабинет, моя маленькая болонка прибежала к нам навстречу и стала сильно лаять на графа Горна, но когда она увидела графа Понятовского, то я думала, что она сойдет с ума от радости. Так как кабинет мой был очень мал, то кроме Льва Нарышкина, его невестки и меня никто этого не заметил, но граф Горн понял, в чем дело, и когда я проходила через комнаты, чтобы вернуться в зал, граф Горн дернул за рукав и сказал: „Друг мой, нет ничего более предательского, чем маленькая болонка; первая вещь, которую я делал с любимыми мной женщинами, заключалась в том, что дарил им болонку, и через нее я всегда узнавал, пользовался ли у них кто-нибудь большим расположением, чем я“.»

Так, вполне откровенно и не без самоиронии, вспоминала Екатерина II о том, как, еще будучи великой княгиней, принимала летом 1756 года в летней резиденции в Ораниенбауме тогдашнего секретаря английского посольства графа Понятовского и посланника шведского короля графа Горна.

Цитирую эту пикантную историю не для того, чтобы подтвердить свой рассказ о том, что будущую императрицу и будущего короля (ставшего таковым исключительно по ее воле) связывала в то время близость, а исключительно для того, чтобы рассказать об отношении Екатерины к домашним животным. Это поможет многое понять в ее характере.

О лошадях подробно писать не стану: все Романовы, и мужчины, и, начиная с Анны Иоанновны, женщины тоже, были прекрасными наездниками и к лошадям относились с трогательной заботливостью. А вот отношение к собакам и кошкам постепенно эволюционировало.

Похоже, у нас все начинается с Петра. Первый – он во всем первый. Именно он привез из Голландии первого кота и поселил его в первом своем Зимнем дворце. Он настолько обожал своих собак, дога Тиграна и левретку Лизетту, что приказал их забальзамировать. Этот человек, обладавший не самым мягким характером, подверженный приступам неудержимой ярости, ни разу в жизни не обидел ни одно животное.

Второй и тут была Екатерина. Ее всегда окружали собаки. Особенно она любила левреток и болонок, подтверждая тем самым мнение современных психологов, что люди сильные, самодостаточные, предпочитают маленьких собачек, а одержимые комплексами, прежде всего комплексом неполноценности, выбирают псов больших и свирепых.

Первых левреток ей привез из Лондона в 1770 году доктор Димсдаль, прославившийся тем, что сделал первые в России прививки оспы (государыне и ее сыну). С тех пор она держала их около полудюжины, а иногда и больше. Эти маленькие, изящные борзые были любимцами коронованных особ Европы, куда попали когда-то из древних Египта и Рима, а много позднее были завезены и в Россию, где и получили имя «левретка», что по-французски означает «игрушка ветра». Спали любимцы Екатерины рядом с ее кроватью на розовых атласных матрасах, обшитых кружевами. О том, что императрица вышла гулять, оповещал звонкий лай бегавших рядом с ней собак. Слышен он был в самых отдаленных уголках парка.

В письме Гримму Екатерина писала: «Я всегда любила животных. Животное имеет гораздо более ума, нежели это предполагают. И если оно когда-нибудь имело бы право говорить, так это – Сир Том Андерсон (родоначальник семейства любимых левреток царицы. – И. С.). Ему нравится общество, в особенности общество его собственной семьи. Он выбирает из каждого нового выводка самых умных и забавляется с ними; он их воспитывает, заставляет усваивать свой нрав, свои привычки. В дурную погоду, когда каждая собака чувствует наклонность ко сну, он не ест и не дает есть менее опытным. Если находит что-нибудь забавное – он занимает их; если находит траву, полезную для их здоровья, – ведет их к ней. Вот сколько признаков ума, которые я сто раз наблюдала».

В другом письме она рассказывала Гримму, что присланные им перчатки валяются на диване «и забавляют внуков Сира Тома Андерсона и в особенности Лэди Андерсон, которая в свои пять месяцев представляет из себя маленькое чудо и соединяет в этом возрасте все добродетели и пороки своей знаменитой породы. Она уже сейчас рвет все, что находит, всегда бросается и хватает за ноги всех, кто входит в мою комнату; охотится за мухами, птицами, оленями и тому подобными животными вчетверо больше ея и одна производит больше шума, чем все ея братья, сестры, тетка, отец, мать, дед и прадед вместе взятые. Это полезная движимая собственность в моей комнате, так как она забавляется всякими пустяками, которые следует унести из моей комнаты, не нарушая обычного течения моей жизни».

Она восхищалась проказами своих любимцев: «Вы меня извините, что вся предыдущая страница так плохо написана: мне чрезвычайно мешает в эту минуту некая молодая, прекрасная Земира, которая садится как можно ближе ко мне и доводит свои претензии до того, что кладет свои лапы мне на бумагу».

Прекрасная Земира не забыта и сегодня. Ее статуэтка, изготовленная на Петербургском императорском фарфоровом заводе в дар Екатерине, хранится в Большом дворце в Петергофе. Летом в Петергофском парке проводят ставший уже традиционным праздник «Игрушка ветра», посвященный Земире. На нем выбирают и награждают самых красивых левреток.

Любила Екатерина и кошек. Про кота, которого подарил ей Потемкин, она сообщала, что «изо всех котов – кот самый веселый, умный и нисколько не упрямый».

В «Воспоминаниях» мадам Виже-Лебрен, которая во время своего пребывания в Петербурге жила напротив Зимнего дворца (об этой французской художнице речь впереди), среди прочих наблюдений есть и такое: «Когда императрица возвратилась в город, я видела, как она каждое утро открывала форточку и бросала хлебные крошки воронам, которые целыми сотнями ежедневно и в определенный час слетались за своим пропитанием».

У Екатерины было свойство, которое поражало современников: животные, даже видевшие ее впервые, шли к ней, будто загипнотизированные, старались прикоснуться, прижаться. Впрочем, это ее магическое свойство распространялось и на людей. Если она хотела кого-то очаровать, ей это удавалось без труда.

Сейчас среди более чем полусотни своих сородичей, традиционно охраняющих Эрмитаж от грызунов, живет красавица кошка по имени Царица Екатерина. В музее помнят о том, что статус охранников картинных галерей придала кошкам именно Екатерина. На прокорм хвостатой охране и на жалование служителям, обязанным ухаживать за животными, с легкой руки именно Екатерины до самой революции 1917 года из государственной казны выделяли весьма солидные суммы.

У Павла I была любимая беспородная собака, которая следовала за ним всюду, и Мария Федоровна вынуждена была терпеть ее присутствие даже в супружеской спальне. Адмирал Александр Семенович Шишков вспоминал: «Чудная собака сия достойна того, чтобы о ней упомянуть. Она, увидя однажды государя, идущего по двору, подбежала к нему и маханием хвоста изъявила ему свою радость. Он ее погладил. Она, как будто бы получа через то позволение, пошла за ним на лестницу, в комнаты и в самый кабинет его. Он дал ей волю и не отгонял от себя. С тех пор она от него не отставала и в короткое время из робкой и боязливой так сделалась смела и спесива, что никто, кроме него, дотронуться до нее не мог; на всякого она огрызалась и кусала… Она любила спектакли и ни одного из них не пропускала; сидела в партере на задних ногах и смотрела на игру актеров, как будто бы понимая их речи и действия. В день смерти императора, никуда прежде из дворца не отлучаясь, она вдруг пропала, и никто не знает, куда девалась».

Любимый пес Александра II, черный сеттер Милорд, умер от тоски, когда обожаемый хозяин, уезжая в 1867 году на Всемирную выставку в Париж, вынужден был на время оставить его дома. Любимая собака Александра III, белая с подпалинами лайка Камчатка, погибла в железнодорожной катастрофе, в которую попала царская семья в 1888 году.

А вот с последним императором – сложнее. В детстве и юности у него тоже были любимые собаки. Потом… потом собаки были только для дела – Николай Александрович, как дед и отец, был страстным охотником. Министерство двора в конце каждого года составляло списки охотничьих трофеев. В этих списках вслед за медведями, оленями, волками следовали вороны, за ними – бродячие или потерявшиеся собаки и кошки. Сколько? Точные данные есть только за 6 лет. Так вот, за эти годы император застрелил в Царском Селе и Петергофе 20 547 ворон (какова скрупулезность подсчетов!), 3786 собак и 6176 кошек. Очень часто «охотился» он в присутствии супруги, последней немецкой принцессы, осчастливившей русский трон.

Чудовищно? Похоже, так выплескивалась тщательно скрываемая агрессивность кроткого монарха. Но комплексы мужчин меня не занимают. А вот что испытывала супруга императора – интересно. Неужели наслаждалась видом залитых кровью трупов несчастных животных? А если нет, почему не прекратила бойню? Ведь ее влияние на супруга было безгранично.

Рассказывали, что однажды, увидев забавы венценосного семейства, кто-то из охраны сказал: «Бог все видит. Он накажет!» Они – не услышали.

Но возвращаюсь к Екатерине. Летом 1756 года невольное предательство любимой собачки обошлось для неосторожных любовников без последствий: свидетелями-то были друзья. Но через два года случилась беда. Обычно граф, пробираясь в Ораниенбаумский дворец на свидание с возлюбленной, надевал широкий плащ и белокурый парик. Когда часовые спрашивали его: «Кто идет?», он отвечал: «Музыкант великого князя». Почти год это сходило ему с рук, хотя охрана во дворце была нешуточная: голштинское войско наследника российского престола насчитывало 5000 (!) идеально вымуштрованных солдат и офицеров.

Однажды Понятовскому не удалось обмануть караульных, его схватили и привели к Петру. Разумеется, рассказать обманутому мужу об истинных причинах своего тайного появления во дворце граф не мог. Великий князь, заподозрив, что иностранец покушался на его жизнь, собирался уже доложить об этом императрице и потребовать для несостоявшегося убийцы сурового наказания.

Екатерина была вынуждена вмешаться. В это время ее муж был страстно влюблен в Елизавету Воронцову. Екатерина, разумеется, не ревнует. Этот роман – избавление от омерзительного для нее «внимания» великого князя. Но вместе с тем Воронцова опасна: она имеет основания претендовать на роль официальной жены наследника. И если о связи с Понятовским станет известно, это прекрасный повод сослать Екатерину в монастырь, а на трон посадить новую супругу. Екатерина оказывается перед выбором: промолчать – значит дать расправиться с человеком, которого любит. Признаться, что той ночью он приходил к ней, – можно лишиться надежды на трон, о котором она мечтает уже 13 лет, ради которого столько терпела и готова терпеть еще. В первый раз ей предстояло выбирать между любовью и властью. В первый (и единственный) раз она выбирает любовь. Причем поступает весьма оригинально: рассказывает обо всем любовнице мужа. Та сообщает Петру Федоровичу. Результат неожиданный: то, что могло стать трагедией, обернулось фарсом.

Понятовского под конвоем привели в кабинет великого князя. Сам Станислав Август так вспоминал об этой встрече в своих «Записках»:

«Не безумец ли ты, что ты до сих пор не доверился мне!» – воскликнул великий князь. Смеясь, он объяснил, что даже не думает о ревности, что предосторожности, предпринятые вокруг Ораниенбаумского дворца, существуют лишь для обеспечения его личной безопасности. В ответ Понятовский (как-никак он – дипломат) похвалил организацию охраны дворца, чем доставил Петру искреннее удовольствие. Тот с лукавой улыбкой заявил: «Так как мы теперь друзья, здесь не хватает еще кое-кого». С этими словами, – вспоминает Понятовский, – он идет в комнату своей жены, вытаскивает ее из постели, не дает ей времени надеть чулки и ботинки, позволяет только накинуть капот, без юбки, в этом виде приводит ее к нам и говорит ей, указывая на меня: «Вот он, надеюсь, что теперь мною довольны»… Я часто бывал в Ораниенбауме, я приезжал вечером, поднимался по потайной лестнице, ведшей в комнату великой княгини, там были великий князь и его любовница; мы ужинали вместе, затем великий князь уводил свою любовницу и говорил нам: Теперь, дети мои, я вам больше не нужен . Я оставался, сколько хотел.

Но когда Екатерину начали подозревать в том, что она вместе с Бестужевым и Апраксиным участвовала в заговоре в пользу Фридриха Прусского, Понятовский, опасаясь, что и его как иностранца, зная о его близости с великой княгиней, обвинят в антироссийских действиях, воспользовался возможностью уехать из России и переждать грозу в безопасном месте. Он любил Екатерину и хорошо ее знал. Но не настолько, чтобы понять: такой слабости она не простит. Он так и не поймет, или сделает вид, что не понимает (никто ведь не захочет признаваться в собственной трусости), что заставило ее отказаться от их великой любви. Узнав о том, что его возлюбленная захватила трон, он будет бомбардировать ее письмами, умолять о встрече. Она – не согласится. И вовсе не потому (вернее, не только потому), что рядом с нею уже другой, не такой тонкий, умный, элегантный, зато куда более смелый и надежный, – Григорий Орлов. Просто предательство убило любовь…

Она отвечает на его мольбы уклончиво, но достаточно ясно:

Прошу вас не спешить с приездом сюда, ибо ваше пребывание здесь в нынешних обстоятельствах было бы опасным для вас и весьма вредным для меня. Революция, совершающаяся в мою пользу, — поразительна; единодушие, с каким все оказывают мне поддержку, – невероятно; я завалена делами и не в силах дать вам полный отчет. Всю мою жизнь я буду стремиться быть полезной вами вашей высокочтимой семье, но все здесь сейчас находится в состоянии критическом, происходят вещи, важные необычайно; я не спала три ночи и за четыре дня ела два раза. Прощайте, всего вам доброго. Екатерина.

Как блистательно она владеет словом! В этом коротком письме главное – подтекст. Она пишет: «…ваше пребывание здесь… было бы опасным для вас». На самом деле намекает: я знаю, почему вы в трудную для меня минуту покинули Россию, меня не обманешь: вы боялись за себя. Понятовский объяснял свой отъезд политическими обстоятельствами, которые и на самом деле существовали, но которые он вполне мог преодолеть. А это: «Все мне оказывают поддержку»? За этим – снова упрек: все, но не вы, самый близкий человек. Он будто не понимает. И снова и снова молит о встрече.

Она отвечает коротко:

Не могу скрывать от вас истины: я тысячу раз рискую, поддерживая эту переписку… С меня не спускают глаз, и я не могу давать повода для подозрений — следует соответствовать. Я не могу вам писать, будьте выдержаннее. Рассказывать о всех здешних секретах было бы нескромностью — словом, я решительно не могу. Не тревожьтесь, я позабочусь о вашей семье.

В этом письме – снова подтекст. Она подчеркивает (но как деликатно!), что понимает: он так жаждет встречи, так взволнованно напоминает об их любви не потому, что продолжает так же страстно любить ее, а потому, что она стала императрицей и от нее теперь зависит благополучие его семьи. Она лишь частично права: судьба семьи его, разумеется, беспокоит, но любит он ее по-прежнему. Что же касается ее утверждения, что она рискует, продолжая с ним переписываться, он тоже должен понять: теперь ради него она рисковать не намерена, а когда-то… Он-то знает, как она рисковала! Он не хочет понять, что прошлое ушло навсегда. Он надеется: любовь вернется. Даже после того, как прочитал в ее «отчете» о перевороте: «Орлов всюду следовал за мной и делал тысячу безумств; его страсть ко мне была публична».

5 января 1763 года она пишет ему последнее письмо:

Отвечаю на ваше письмо от 8 декабря. Понять не могу, чем заслужила я упреки, которыми полны ваши письма. Мне кажется, я поддерживаю вас так старательно, как только могу (Екатерина имеет в виду свои усилия, дипломатические и финансовые, направленные на то, чтобы сделать Понятовского королем Польши. – И. С.).

Уже одно то, что я вам отвечаю, – не так уж мало. Я не должна была бы этого делать. Я не хочу и не могу лгать. Моя роль может быть сыграна только безукоризненно; от меня ждут чего-то сверхъестественного. Но завоеванный мною авторитет послужит поддержкой и вам.

Вы и ваша семья можете быть уверены в исключительно внимательном отношении с моей стороны и в моей дружбе, сопровождаемой всем уважением, какое только можно себе представить.

Легко можно представить и другое: каково было человеку любящему получить такое письмо – несомненное свидетельство разрыва. Он пишет в дневнике:

…Я дважды написал императрице: «не делайте меня королем, призовите меня к себе».

Две причины диктовали мне такие слова.

Первая – чувство, которое я все еще хранил в своем сердце. Вторая – убеждение в том, что я сумею больше сделать для моей родины, находясь вблизи императрицы, чем будучи королем здесь. Тщетно. Мои мольбы не были услышаны. Екатерина считала, что титул короля – достаточная награда.

Она действительно так считала. Разве это не истинная щедрость – расплачиваться за любовь короной? К тому же в Петербурге он ей абсолютно не нужен, а в Варшаве может пригодиться. Так, кстати, и вышло: он стал марионеткой в ее руках, помог России вместе с Австрией и Пруссией трижды разделить польское государство и тем самым его уничтожить. Он не желал этого, страдал, но не имел ни воли, ни реальной возможности противостоять могущественным соседям. Свое безволие, которое поляки расценивали и продолжают по сей день расценивать как предательство, он оправдывал любовью к величайшей из женщин.

Она до конца дней не желала его видеть. Хотя одна встреча все-таки состоялась. Екатерина была любезна, но холодна, как лед. После ее смерти ставший императором Павел Петрович проявил уважение к потерявшему государство, корону и отвергнутому своим народом последнему польскому королю: поселил бывшего возлюбленного матери в Петербурге, в роскошном Мраморном дворце. Но за этим широким жестом трудно было не увидеть намека: дворец Екатерина построила для Григория Орлова, занявшего в ее сердце место Станислава Августа. Теперь Станислав Август жил во дворце своего удачливого соперника. Еще один удар по самолюбию…

Станислав Август Понятовский на два года пережил свою царственную возлюбленную и успел написать воспоминания. О себе, о Польше, но главное – о ней.

Мне кажется, ее увлечение Григорием Орловым во многом объясняется тем, что он был полной противоположностью осторожному, изнеженному Понятовскому, в котором она разочаровалась. На Орлова она обратила внимание потому, что при дворе много говорили о его воинских подвигах (в сражении при Цорндорфе он был трижды ранен, но не покинул поле боя) и безумных выходках. Присмотрелась. Этот гигант с прекрасным, нежным лицом Аполлона нравился любой женщине. А она снова была одинока. Она только что с горечью поняла, что идеализировала бывшего возлюбленного (точно так же будет идеализировать и этого, и всех прочих – таков уж ее характер). И она – влюбилась. Между тем знаменитый историк, знаток той эпохи, Казимир Валишевский, писал о новом увлечении Екатерины:

Неумный и совершенно необразованный, он вен такой же образ жизни, что и все его товарищи по полку, но доводил его до крайности, проводя все свое время в игре, попойках и в ухаживании за первой встречной. Всегда готовый на ссору и на то, чтобы снести голову своему обидчику, – он не боялся пожертвовать жизнью, когда у него не было для расплаты другой монеты; смело ставил на карту все свое состояние, тем более что терять ему было нечего; всегда казался подвыпившим, даже в те минуты, когда случайно был трезв; горел неутомимой страстью ко всем наслаждениям; приключений шкал со страстью и жил в каком-то непрерывном безумии; таков был человек, входивший в жизнь будущей императрицы.

Интеллектуал Валишевский явно не одобряет выбора Екатерины. Но она выбрала именно того, кто был ей нужен в тот момент. Неумный, необразованный? Что из того? Ума у нее самой хватало. Ей нужен был человек бесшабашной смелости, безумной отваги и, что не менее важно, – любимец гвардии. Она ведь знала, на что способна русская гвардия (с детства помнила рассказы Бецкого). Она готовила переворот, пока – одна, без помощников и советчиков. Но понимала: без поддержки гвардии ей не обойтись. Так что необузданный красавец может оказаться весьма полезным. Нет, ее связь с Орловым не строилась на расчете. Просто в ее чувстве находилось место и расчету тоже. И этот расчет оправдался: братья Орловы сумели привлечь на ее сторону достаточно лихих гвардейцев, которые буквально на руках вознесли ее на русский престол. А о том, что главным было все-таки чувство, а не расчет, свидетельствует ее крайняя неосмотрительность: незадолго до решающих событий она забеременела. Отношения с мужем не оставляли надежды, что он отнесется к этому снисходительно. Времена, когда он позволял себе развлекаться в обществе жены и ее любовника, давно миновали. Петр всерьез задумал жениться на Елизавете Романовне Воронцовой. В манифесте о восшествии на престол он даже не упомянул ни жену, ни сына. Это был плохой знак. И все же приличия требовали найти убедительный повод для официального разрыва с женой. И она сама легкомысленно дала ему этот повод. Как удалось ей скрыть беременность, уму непостижимо. Но рожать в том же дворце, где рядом мечтающий избавиться от нее муж! Кстати, это был уже Зимний дворец, в который императорское семейство въехало сразу после кончины Елизаветы Петровны и воцарения Петра Федоровича под именем Петра III.

11 апреля 1762 года начались роды. Что будет, если она не сумеет сдержать крик?! Ее спас верный слуга, тот самый Василий Шкурин, которого когда-то канцлер Бестужев-Рюмин приставил к ней в качестве соглядатая. Он поджег собственный дом, чтобы отвлечь Петра Федоровича, который всегда наслаждался зрелищем пожаров. Царь попался на эту уловку, побежал смотреть, как горит чужое добро.

В это время Екатерина родила мальчика, который получит имя Алексей, отчество по отцу – Григорьевич, а фамилию Бобринский, по названию села Бобрики, купленного для него матушкой в Тульской губернии. А пока Шкурин укладывает новорожденного в бельевую корзину и уносит из дворца. Едва родив, она снова лишается ребенка. Правда, по совсем другой причине, но все же… Это едва ли способствовало бурному расцвету материнских чувств. Да и до того ли ей было! Она готовила революцию.

Я думаю, нет смысла подробно рассказывать о перевороте 28 июня 1762 года. В нашей истории немного эпизодов, описанных столь подробно и столь многократно. Источники у всех авторов этих описаний одни, поэтому ничего нового мой пересказ не прибавит. А вот проанализировать мотивы поведения Екатерины Алексеевны очень интересно, тем более что почти все исследователи видят один мотив: жажду власти. Этот мотив вполне правомерно считать главным, но уж наверняка он не был единственным: не так примитивно устроена была будущая великая государыня.

Итак, возникает заговор с целью свергнуть насаждающего прусские порядки императора Петра III (заговор, на первый взгляд, кажется несерьезным: больше разговоров, чем дела). Неожиданный арест одного из заговорщиков, капитана Петра Богдановича Пассека, и опасение, что он, не выдержав пыток, выдаст остальных, заставляет начать действовать. Екатерину спешно привозят из Петергофа в столицу, где ей радостно присягают гвардейские полки. Свергнутый император в это время мечется между Ораниенбаумом, Петергофом и Кронштадтом, нигде не находя поддержки. Прекрасная, как амазонка, Екатерина во главе отряда заговорщиков верхом на своем любимом Бриллианте прибывает в Петергоф. Потом – арест Петра, его отречение, отъезд в Ропшу (ему предложили самому выбрать место временного заточения, пока не будут готовы апартаменты в Шлиссельбургской крепости; он выбрал Ропшинский дворец).

И вот – внезапная смерть ропшинского пленника. Официально объявили: от геморроидальной колики. Но ни для кого не было секретом: бывшего императора (именно так именовала Екатерина свергнутого супруга в официальных бумагах) убили. Убивать она, почти наверняка, не приказывала. Но как кстати оказалась эта смерть! Теперь ей никто не мешал. Россия была в ее власти.

Правда, предстояли еще весьма неприятные хлопоты, связанные с похоронами Петра Федоровича. Довольно подробно описал это митрополит казанский Вениамин (Пуцек-Григорович), бывший в 1762 году архиепископом Санкт-петербургским. Тело императора привезли на утренней заре в лавру и поставили в зале тех деревянных покоев, где жил архиепископ. Три дня, как положено по древнему обычаю, приходили туда, чтобы отдать покойному последний христианский долг, не только вельможи, но и «всякого звания люди». Указ новой государыни приглашал подданных проститься с телом Петра «без злопамятствия». Он лежал в скромном гробу, так непохожем на роскошный гроб, в котором недавно хоронили Елизавету Петровну; сложенные на груди руки одетого в поношенный голштинский мундир императора были в больших белых перчатках, на которых запеклась кровь. Это были следы не слишком аккуратного вскрытия (оно, кстати, показало, что у Петра было невиданно маленькое для взрослого человека сердце). Тело перенесли в церковь и после подобающей церковной церемонии похоронили в Благовещенской церкви без всякой пышности. Екатерины на церемонии не было: сенаторы убедили ее в монастырь не ходить и на погребении мужа не присутствовать.

Ей и в самом дурном сне не могло привидеться, что еще предстоит встреча с супругом на этой земле. После восшествия на престол Павел приказал извлечь из могилы истлевшие за 34 года останки того, кого считал родителем (сохранились только кости, шляпа и перчатки), уложить в роскошный гроб и поставить его в Зимнем дворце рядом с гробом матери. Через три дня обоих перенесли в Петропавловский собор, похоронили рядом. Будто вернулись времена, когда Елизавета Петровна силой заставляла их спать в одной постели. Похороны сопровождались церемониалом сколь торжественным, столь и отвратительным, заставившим многих (в том числе и тех, кто вскоре организует заговор против Павла) усомниться в душевном здоровье нового монарха. На гробницах родителей он повелел сделать надпись, способную ввести в заблуждение любого, кто не слишком хорошо знает отечественную историю: «Император Петр III родился 10 февраля 1728 г., погребен 18 декабря 1796 года. Екатерина II родилась 21 апреля 1729 г., погребена 18 декабря 1796 года». Несведущий может подумать: «Как в сказке: жили долго и счастливо и умерли в один день».

Уже после кончины Екатерины граф Растопчин, разбирая по указанию нового самодержца бумаги покойной, найдет записку Алексея Орлова: «Матушка, милосердная государыня. Как мне изъяснить, описать, что случилось, не поверишь верному своему рабу. Но, как перед Богом, скажу истину. Матушка! Готов на смерть идти, сам не знаю, как беда случилась. Погибли мы, коли не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руку на государя. Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором (Барятинским. – И. С.), не успели мы разнять, а его уже не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хотя для брата. Повинную тебе принес и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее кончить. Свет не мил, прогневали тебя и погубили души навек».

Граф немедленно снял с сенсационной записки копию (она-то и дошла до потомков), а подлинник отдал Павлу. Тот почувствовал явное облегчение: поверил, что матушка не приказывала убивать. Но записку почему-то сжег. Чтобы потомки не узнали правды? Если это, конечно, правда…

Екатерину подозревал не только сын. Кровь мужа несмываемым пятном всю жизнь оставалась если не на ее совести, то на репутации уж наверняка. Почему же не обнародовала эту записку, почему не наказала виновных? Ее недоброжелатели объясняют просто: или сама была виновата, или боялась расправляться с убийцами, которые слишком много знали. К тому же это они возвели ее на престол.

А почему бы не допустить другое: она умела быть благодарной и верной, не могла предать друга, доверившегося ей. Даже ради того, чтобы снять с себя страшное подозрение. Кстати, если бы обнародовала, если бы наказала публично, вряд ли многие поверили бы самозванцу Пугачеву.

Правда, ничто не мешает предположить, что Алексей Григорьевич написал эту записку специально, чтобы реабилитировать царицу. Он был предан ей беспредельно и всегда заботился о ее репутации больше, чем она сама. Свою верность и свою готовность идти ради нее на все он докажет не только воинскими подвигами, но и не самым красивым, но необходимым для ее спокойствия поступком, заманив в свои сети «княжну Тараканову», когда та объявит себя дочерью Елизаветы Петровны и законной претенденткой на русский трон, доставив немало неприятных минут могущественной, но «беззаконной» владычице России.

Но вернусь к мотивам, заставившим Екатерину Алексеевну решиться на переворот. Первый, не спорю, – желание властвовать. Достаточно вспомнить ее откровенное признание в письме к Уильямсу: «Я буду царствовать или погибну». Она ведь действительно шла на огромный риск: победи Петр – ее участь была бы не лучше той, что постигла его. Только она в случае неудачи обрекла бы на мучительную гибель не только себя, но и всех, кто ее поддерживал.

Был еще и личный мотив: Петр III мог вот-вот отправить ненавистную супругу в монастырь или в крепость, где уже третье десятилетие томился сброшенный с престола Елизаветой Петровной законный император Иоанн Антонович. Кстати, вместе с матерью Петр готов был отправить и сына, Павла Петровича, поскольку, во-первых, в своем отцовстве сомневался, а, во-вторых, какой же мужчина любит детей от ненавистной женщины?

И все же, смею утверждать, был еще один мотив, высокий и благородный, который и представляется мне первостепенным. Этот мотив – тревога о будущем России, желание и готовность сделать для этой страны все, что позволят силы и талант. А ни в своих силах, ни в своем таланте она не сомневалась ни минуты.

Но одна она действовать не могла. Нужны были помощники, готовые для нее на все. Первым среди них был отец ее ребенка, последний любовник великой княгини и первый фаворит императрицы Екатерины II Григорий Григорьевич Орлов.

 

Отступление о странностях любви

Я попробую доказать, что многочисленные фавориты Екатерины II – результат вовсе не какой-то, мягко говоря, гиперчувственности (большинство исследователей называют это развратностью, порочностью, сексуальной распущенностью), а, скорее, высокой требовательности к партнеру. Она всю жизнь искала человека, который мог бы быть и любовником, и помощником, и другом (таким стал для нее Потемкин), но, кроме того, был бы верен ей безраздельно (этого Потемкин дать ей не смог). Не случайно, отчаявшись такого человека встретить, она решила его для себя воспитать. Если прибавить сюда эфемерную надежду, что рядом с молодыми она сама сохранит молодость, становится понятной эта череда юных фаворитов, которых она приближала, а когда убеждалась, что и этот – не тот, – отсылала, щедро наградив. Ей нужен был человек, на которого она могла бы смотреть снизу вверх, в крайнем случае – равный. Кругом (начиная с мужа) были люди более чем заурядные, исключая Потемкина (но о нем – отдельно). Именно в этом, в крайне неудачном первом опыте семейной жизни и в том, что не было рядом с ней настоящего мужчины, ее беда, из-за этого она так часто меняла любовников.

А между тем в то самое время, когда она была особенно одинока, не то что любовников, но и мужа фактически не имела, рядом с ней был человек достойнейший: умный, образованный, порядочный, надежный и – любивший ее всю жизнь. Любивший тайно: моральные принципы не позволяли ему забыть, что она – чужая жена. А она не поняла, не заметила, прошла мимо. Нет, она знала его и относилась к нему прекрасно, но не подозревала, что он ее любит.

Еще до того, как она узнает о его тайном чувстве, она напишет в своих «Записках»: «Он был хорош собой, оригинального ума, очень приятен в обращении и умом несравненно превосходил своего брата Алексея, который тоже был красив, но был еще великодушнее и добрее. Все красавицы при дворе были от него без ума. Я не знаю другой семьи, которая, будучи в такой отменной милости при дворе, была бы так всеми любима, как эти два брата Разумовские».

Речь идет о Кирилле, младшем брате Алексея Григорьевича Разумовского, церковного певчего из украинской деревни, благодаря прекрасному голосу попавшего ко двору, а благодаря красоте, надежности, порядочности и доброте ставшего не только фаворитом, но и законным, хотя и тайным, супругом императрицы Елизаветы Петровны. Старший брат очень хорошо относился к Екатерине с первых ее шагов при дворе: сочувствовал, знал по своему опыту, как трудно новому человеку среди лицемерной придворной челяди. Свое доброе отношение Алексей Григорьевич докажет в крайне затруднительной ситуации, в которую попадет Екатерина, уже став императрицей (об этом чуть дальше).

Я пока вернусь к Кириллу Григорьевичу. Четырнадцатилетним неграмотным мальчишкой попал он в Петербург. Через три-четыре года прекрасно говорил по-французски, а в изяществе и благородстве манер ему уступали многие родовитые аристократы. В восемнадцать стал президентом Академии наук (не худшим из президентов, несмотря на то, что члены Академии, да и все вокруг были возмущены этим назначением). В 22 года он уже гетман Украины. Невероятно! Но именно при этом «мальчишке» для Украины наступили золотые времена, лучшие с того момента, как она вошла в состав России. Кирилл Разумовский был талантлив и на любом посту справедлив и честен.

Сентенцию о том, что история не имеет сослагательного наклонения, невозможно опровергнуть. И хотя она стала банальностью, которую неловко повторять, все же позволю себе представить графа Разумовского рядом с Екатериной. Это был бы гармоничный союз. И, наверное, время, которое принято называть веком Екатерины, выглядело бы иначе. А уж ее женская судьба наверняка была бы другой (к огорчению дотошных исследователей альковных секретов). Но, как мне кажется, летом 1749 года, через четыре года после свадьбы, она прошла мимо своего счастья. Почему? Уверена: потому что тогда не допускала даже мысли о внебрачной связи. То лето она вынуждена была провести в Раеве, подмосковном поместье своих надсмотрщиков Чоглоковых. Скучала смертельно. Скрашивали несносное однообразие только визиты Кирилла Григорьевича. Его дворец в Покровском был в тридцати верстах от Раева, и он ежедневно, в любую погоду приезжал верхом к обеду или ужину. Она понимала: он, как и многие придворные, знает о ее нелепых, оскорбительных отношениях с мужем, о ее горькой участи жены – не жены. Только другие злословят, а он – сочувствует. Она была благодарна. Кокетничать с ним не приходило в голову. Это с Чернышевыми можно по-девчоночьи играть в любовь, а здесь – серьезный, взрослый мужчина…

Через двадцать лет императрица вспомнит то лето и спросит, что побуждало графа каждый день преодолевать шестьдесят километров, чтобы скучать при ее дворе, когда у себя во дворце он мог принимать по своему вкусу избранное московское общество. Он ответит коротко: «Любовь». Она искренне удивится: «Но кого же вы могли найти в Раеве, чтобы влюбиться!?» И услышит неожиданный ответ: «Вас». Что она почувствовала? Быть может, сожаление? Быть может, упрекнула его за излишнюю скромность и сдержанность? Но если и упрекнула, то молча. Менять что-либо было уже поздно…

Быть может, она вспомнила его взгляд в роковой день переворота, когда еще не было понятно, чем все кончится? Он тогда, преклонив колено, смотрел на нее снизу вверх так преданно и вместе с тем твердо, что она отбросила последние сомнения. Она тогда приехала в казармы Измайловского полка вместе с Григорием Орловым и Федором Барятинским. Кирилл Разумовский был командиром этого полка, его поддержка могла оказаться (и оказалась!) решающей. Он первым присягнул новой государыне. Почтительно поцеловал руку. Может быть, задержал ее руку в своей чуть дольше… Но она в тот момент могла думать только об одном: о царском венце, который был так близок. К тому же рядом был Григорий Орлов, которого она любила, от которого только что родила сына…

Кстати, вскоре после переворота Григорий Орлов, хвастаясь в кругу гвардейцев своими возможностями, осмелился заявить, что ему хватит месяца, чтобы подготовить новый переворот и свергнуть Екатерину с престола. При этом присутствовал Кирилл Григорьевич. «Это возможно, – возразил он, – но мы повесили бы тебя, мой друг, за неделю до этого». Об этом разговоре написал в своем донесении французский посланник барон де Бретейль. Так что в Версале знали. Интересно, знала ли Екатерина?

Как раз с Григорием Орловым, первым фаворитом императрицы Екатерины II, и связана услуга, которую оказал ей старший брат Кирилла, Алексей Григорьевич. Дело в том, что Григорий Григорьевич Орлов после смерти законного супруга своей возлюбленной счел необходимым узаконить их отношения. То, что Катенька теперь царица и ей не пристало выходить замуж за своего подданного, ему казалось сущей чепухой. У них есть сын? Они любят друг друга? Он помог ей захватить трон? Так за чем же дело стало!? У нее не оставалось сил противиться его напору. Да она и в самом деле любила этого отважного красавца, правда, со свойственной ей способностью преувеличивать достоинства любого, кто ей симпатичен, а уж любимого – тем более.

Но замужество царицы – дело государственное. С одной стороны, отношения с Орловым, о которых всем известно, следует упорядочить. С другой – ситуация, какой в царствующем доме еще не бывало. Вопрос был вынесен на обсуждение Государственного совета. Собравшиеся удрученно молчали. Исключение составил Никита Иванович Панин (он не только воспитатель Павла, но и один из самых активных участников заговора, приведшего Екатерину к власти). Панин смело заявил: «Императрица может делать что ей угодно, но госпожа Орлова никогда не будет русской императрицей». Это отрезвило Екатерину. И не только потому, что в словах могущественного Панина – нескрываемая угроза. Любовь любовью, но ничего не смыслящий в государственных делах муж, а рядом, в опасной близости к трону, – четверо его братьев, как раз к государственным делам вовсе не равнодушных… Они наверняка попытаются влиять на ее политику. Нет, ей это не нужно. Но и обижать Григория, а тем более терять его, она еще не готова. Значит, следует найти убедительную причину отказа. Тут неожиданно на помощь приходит возвращенный из ссылки Бестужев (он искренне желает этого брака – надеется через Орлова влиять на Екатерину). Он предлагает опубликовать свидетельство о тайном браке императрицы Елизаветы Петровны с Алексеем Григорьевичем Разумовским. Это убедит всех, что подобные браки в порядке вещей. Для этого нужно совсем немного: получить у графа бумаги и разрешение на их публикацию.

Переговоры с Разумовским поручают вице-канцлеру Воронцову. Об этих переговорах со слов дядюшки рассказал племянник Алексея Григорьевича. Его рассказ я передаю почти дословно. В очень осторожных, заранее обдуманных выражениях Воронцов излагает Разумовскому цель своего посещения: за услугу, которой от него ждут, его блестяще наградят. Екатерина предполагает, признав в нем официального супруга своей тетки и благодетельницы, возвести его в сан императорского высочества со всеми почестями и прерогативами, присвоенными этому титулу. Соответствующий указ уже заготовлен. Разумовский слушает, не говоря ни слова, смущая посетителя своим молчанием и задумчивым взглядом, отуманенным безысходной грустью. Все так же молча он читает проект указа. Подходит к старинному дубовому сундуку, вынимает оттуда шкатулку из слоновой кости с перламутровыми и серебряными инкрустациями, открывает ее, вынимает документ, перевязанный розовой шелковой лентой, выцветшей от времени, развязывает ленту, заботливо прячет ее обратно в шкатулку, запирает сундук и возвращается к камину, где неспешно читает извлеченный из шкатулки документ. После этого, храня такое же глубокое молчание, которое Воронцов не решается нарушить, Алексей Григорьевич с видом человека, принявшего серьезное решение, осеняет себя крестным знамением и бросает таинственный документ в огонь. Со вздохом – облегчения или сожаления – он опускается в кресло и наконец говорит: «Во всю свою жизнь я был только смиренным рабом ее величества императрицы Елизаветы. И теперь я хочу только одного: быть всеподданнейшим слугой царствующей императрицы. Просите ее сохранить ее милостивое отношение ко мне».

Прецедента, на который уповали Бестужев и Орлов, больше не существовало. Уничтожив дорогой ему документ, Алексей Григорьевич доказал и свою неподкупность, и, главное, преданность Екатерине. Это был поступок настоящего друга, понимавшего ее истинные интересы. Выйди она замуж за Орлова, едва ли она стала бы счастливей. А уж в том, что этот брак мешал бы ей царствовать, не приходится сомневаться. Что никаких помех она долго не потерпела бы, тоже не вызывает сомнения. Значит, и от второго супруга рано или поздно пришлось бы избавляться. Как? Это опять область предположений – область сослагательного наклонения. Очевидно одно: Алексей Григорьевич Разумовский оказал ей неоценимую услугу, и она этого не забудет. До последнего дня не оставит его расположением и преданной заботой. Она вообще умела быть благодарной.

Потеряв надежду на брак с императрицей, Григорий Орлов начинает вести себя так, что вызывает всеобщее недоумение и осуждение. Французский посланник Беранже докладывает в Париж:

Чем больше я слежу за Орловым, тем более я убеждаюсь, что у него недостает только звания императора. Его непринужденность в обращении с императрицей поражает всех, и, по словам русских, такого явления не было ни в одной стране со времен основания монархии. Он стоит выше всякого этикета и позволяет себе по отношению к своей государыне такие вольности, каких не могла бы допустить в высшем обществе ни одна уважающая себя женщина со стороны своего возлюбленного.

В самом деле, она невероятно покорна, послушна всем его капризам. Но капризы любящая женщина может простить, а когда узнает об изменах… «Я сие узнала и просто сделала заключение, что, о том узнав, уже доверия иметь не могу, – мысль, которая жестоко меня мучила. Я думаю, от рождения своего я столько не плакала, как эти полтора года». Отчего плакала? Только ли от обиды? Или он вернул ее к мысли, что ее нельзя любить, что с ней (в ней) что-то не так?

Думается, именно в необдуманных словах Иоганны Елизаветы, твердившей дочери, что та некрасива, что ей не найти жениха, нужно искать истоки ее отношения к мужчинам во второй половине жизни. Орлов своим поведением подтверждал: любить ее так, как она хочет, невозможно. Долго такое продолжаться не могло. Она, повелительница огромной державы, не позволит себе быть брошенной, жалкой. Как хорошо, что он всего лишь любовник, от которого не так уж трудно избавиться. А если бы был мужем! Наверное, только в это трудное время она до конца поняла, какую услугу оказал ей мудрый Алексей Разумовский.

Любопытные соображения по поводу Орлова высказывает барон де Бретейль в донесении министру иностранных дел Франции герцогу Шуазелю:

Это очень красивый человек. Он был возлюбленным царицы в течение нескольких лет, и я вспоминаю, как она однажды указала мне на него как на смешного и экстравагантного человека. Но затем он заслужил более серьезного отношения к себе с ее стороны. Впрочем, говорят, что он действительно очень глуп. Так как он говорит только по-русски, то мне трудно судить о нем. Но глупость – довольно распространенная черта среди тех, которые окружают теперь императрицу, и, хотя она, по-видимому, легко приспособляется к своему обществу, я, тем не менее, убежден, что она не преминет устранить от себя большую часть этих приближенных.

Прозорливый дипломат оказался прав. Только причиной устранения Орлова стала не его глупость, а его измены. Впрочем, все-таки глупость: умный человек никогда не позволил бы себе поступать с Екатериной так, как почему-то считается допустимым вести себя с обыкновенной женщиной. Она обыкновенной не была. Не понять этого за одиннадцать лет близости – что это, как не глупость?

Екатерина прозревает: как могла она восхищаться тем, чего не было: умом, благородством? Как могла искренне верить и убеждать других, что он – настоящий античный герой? Тем не менее, уже твердо решив расстаться, она щедро награждает Орлова, подтверждая, что умеет быть благодарной. Среди прочих подарков бывшему возлюбленному – бесценное чудо, Мраморный дворец, построенный Антонио Ринальди, один из прекраснейших дворцов Петербурга. Правда, до окончания строительства Григорий Григорьевич не дожил, Екатерина выкупила дворец у его наследников и подарила на свадьбу своему второму внуку, Константину Павловичу. После отречения цесаревича Константина, подавления восстания декабристов и воцарения Николая I дворец снова отошел в царскую казну. В нем жил и работал младший брат Александра II, Константин Николаевич, чей вклад в развитие русского флота, к сожалению, недостаточно оценен. Потом дворец перешел к его сыну, великому князю Константину Константиновичу (известному поэту К. Р.), праправнуку Екатерины Великой. В этом дворце он, президент Императорской академии наук, задумал и осуществил создание Пушкинского Дома, бесценного памятника величайшему поэту России. Но до этого еще очень далеко.

А пока идет год 1773. Орлов видит, что положение его пошатнулось, а Мраморный дворец больше похож не на подарок любящей женщины, а на плату за любовь. Так расплачиваются с надоевшими содержанками! Может быть, он не слишком умен, но гордость у него есть. И он преподносит своей царице в день ее тезоименитства достойный подарок: огромный бриллиант с редким голубовато-зеленоватым отливом, ограненный в форме высокой индийской розы (180 граней, расположенных ярусами). Екатерина благосклонно принимает подарок и дает ему имя – «Орлов». Под этим именем он и сегодня числится в списке самых крупных драгоценных камней мира. Государыня приказала увенчать бриллиантом скипетр, один из символов императорской власти. Сейчас он хранится в Алмазном фонде Кремля.

Но бесценный подарок не изменил положения: место «самого красивого мужчины нашего времени» (так с легкой руки Екатерины называли Орлова современники) уже занял корнет Васильчиков.

Я очень многим обязана семье Орловых; я награждала их поместьями и орденами и всегда буду им покровительствовать, и они сумеют быть мне полезными, но мое решение непреложно; одиннадцать лет я страдала, теперь я хочу жить так, как мне хочется, совершенно независимо. Князь может поступать, как ему вздумается: он может уехать за границу или остаться в России, может пить, охотиться, заводить любовниц. Если он будет вести себя хорошо, то его ждет почет, если же плохо, то он себя покроет позором.

Преемник Орлова был замечателен единственно тем, что, в отличие от parvenu Орлова, происходил из древнего боярского рода. Барон Сольмс сообщал о нем своему патрону, Фридриху II: «Это человек среднего роста, лет двадцати восьми (Екатерине в это время 43 года. – И. С.), смуглый и довольно красивый. Он был всегда очень вежлив со всеми, очень мил, но робок и таким остался до сих пор. Его как будто стесняет та роль, которую ему приходится играть». Неудивительно, что Васильчиков – случайный и не амбициозный человек – не мог долго удержаться рядом с Екатериной. Позднее она вспоминала: «Выбор мой был наудачу и с отчаяния: как раз в это время я мучилась его (Орлова. – И. С.) изменами более, чем в состоянии сказать». Вскоре внимание императрицы привлекает человек совсем иного склада. Имя его Григорий Александрович Потемкин. Васильчиков легко уступает место новому фавориту. Екатерина, щедро наградив корнета, тут же забывает о его существовании.

Казалось бы, Васильчиков не стоит того, чтобы уделять ему много внимания: пришел и ушел, не оставив следа; был только предлогом для того, чтобы расстаться наконец с Орловым. На самом деле роль Васильчикова очень велика. До его появления она вела себя, как могла бы вести себя любая женщина: любила, приносила жертвы, ревновала, страдала, плакала, прощала. К сорока трем годам в ее жизни было трое мужчин (мужа в расчет не берем). Позволю сказать: всего трое. Только ханже пришло бы в голову обвинить ее в развращенности. Поведение Орлова заставило Екатерину по-новому осознать себя как женщину и резко изменить отношение к мужчинам. Она больше не желала ни страдать, ни прощать. Она – царица, и ей не пристало поддаваться женским слабостям. Больше никто не увидит ее страдающей от ревности, плачущей, потакающей чужим прихотям. Она понимает: без мужчин ей не обойтись. Что ж, она будет брать тех, кто ей понравится; пользоваться ими, сколько ей захочется; а когда наскучат, менять на более молодых, – в общем, поступать точно так же, как поступают мужчины с надоевшими им женщинами. Правда, мужчинам для этого не нужна корона…

Григорий Александрович Потемкин был человеком, способным заставить ее отказаться от этого решения. В нем было все, что она ценила: мужская стать, доблесть, ум, широта, щедрость, честолюбие. Правда, честолюбия на этот раз оказался избыток…

 

Отступление о великолепном князе Тавриды

«Я больше, чем царь, я – Потемкин!» Пожалуй, ничто не скажет о нем точнее, чем эти слова. Это не только слова, это уверенное самоощущение.

«Положение Потемкина превосходит все, что можно вообразить себе в отношении к могуществу безусловному. Он царствует во всем пространстве между горами Кавказа и Дунаем и разделяет власть императрицы в остальной части государства». Так писал герцог Ришелье в 1790 году, на закате могущества Потемкина, да и всей его земной жизни. Это была правда. Но не вся: Екатерина отдавала ему много власти, но не более, чем считала нужным и полезным для государства.

Об этом человеке, которого с полным основанием называли вице-императором, написаны многие сотни страниц, от серьезных исторических исследований до романов и поэм. Все они, пусть и в разной степени, интересны, потому что необычайно интересен их герой, которого одни современники считали гением, другие – сумасшедшим. «Он созидал или разрушал, – говорил о нем Массон, – или спутывал все, но и оживлял все. Когда отсутствовал, только и речи было, что о нем; появлялся – и глядели все исключительно на него одного. Вельможи, его ненавистники, игравшие некоторую роль в бытности его в армии, при его появлении, казалось, уходили в землю, уничтожались при нем…»

Подробный рассказ об этом исполине, заслонявшем собою всех, увел бы очень далеко от рассматриваемой здесь темы, поэтому я коснусь только отношений Потемкина с Екатериной и его влияния на ее судьбу.

Он был одним из участников переворота 1762 года, присутствовал в Ропше при убийстве Петра III, пытался привлечь внимание Екатерины то шутовством, то хитростью, то отчаянной храбростью в сражениях. И в результате он добился своего: между ними вспыхнуло чувство не просто сильное, но яростное – под стать их темпераментам. Гордый, честолюбивый, наделенный столь же огромными дарованиями, сколь и пороками, Потемкин с первого дня своего возвышения не хотел быть «мебелью» при дворе. Екатерина скоро оценила разумность его советов, смелость и пользу его инициатив. С первых месяцев их совместной жизни и до конца его дней (долгие 17 лет!) она не принимала ни одного важного решения без совета с ним. Но их совместная жизнь закончилась всего через два года…

Почему она изменила Потемкину? Для ярых защитников нравственности – прекрасный повод упрекнуть ее в распутстве: всем вроде бы хорош новый фаворит, так нет, ее опять на свеженькое потянуло. Внешне это, может быть, именно так и выглядит, во всяком случае, для любителей «клубнички» – наверняка. На самом деле, уверена, все гораздо сложнее и печальнее. Она успела хорошо узнать своего «батеньку» (так она его часто называла) и прекрасно видела: одна из главных черт этого могучего характера – непостоянство. И это касалось не только женщин, хотя привязанности его менялись со скоростью, какая Екатерине и не снилась; более того, обычно, даже во время боевых действий, он возил с собой не просто очередную любовницу, но целый гарем. Он был непостоянен во всем: увлекся науками, проявил к ним немалые способности – и вдруг бросил учебу в Московском университете; решил уйти в монастырь, но вскоре передумал и подался на военную службу. И так из раза в раз, от увлечения – к быстрому охлаждению и к новому увлечению. Она понимала, что скоро он обзаведется новой любовницей – его не переделаешь. Но она не хотела больше страдать, переживать новые измены – уже достаточно натерпелась. Вот и решила изменить первая. С кем? Это было не особенно существенно. Главное было в том, что она знала: делить ее с кем бы то ни было Потемкин не станет. Значит, интимным отношениям конец. Конец и все усиливающейся его власти над ней. А что помощником ее он останется, была уверена: его государственный ум, его административные таланты требовали применения, а где еще их применить, как не на службе государыне? И она оказалась права. Оскорбленный мужчина отказался навсегда от своих притязаний на женщину, которая ему изменила. Правда, когда слухи о его фантастическом распутстве достигали Екатерины, он оправдывался: любит и до гроба будет любить ее одну, но уж коли она ему недоступна… Верила ли она ему? Верил ли он сам себе? Но другом, верным помощником и советчиком он был для нее до последней минуты.

О ее отношении к нему свидетельствуют письма. Вот отрывок из одного: «Всекрайно меня обеспокоивает твоя болезнь. Я ведаю, как ты не умеешь быть больным и что во время выздоровления никак не бережешься; только сделай милость, вспомни в настоящем случае, что здоровье твое в себе какую важность заключает, благо империи и мою славу добрую; поберегись, ради самого Бога, не пусти мою просьбу мимо ушей, важнейшее предприятие в свете без тебя оборотится ни во что…»

Это письмо написано в то время, когда Потемкин находился в Новороссии, занимаясь обустройством пустынных областей, возвращенных его стараниями России. С лихорадочной быстротой он закладывал города: Екатеринослав, Николаев, Херсон, руководил их застройкой. Готовил кадры для решающей войны с Турцией, которая должна была утвердить Россию на берегах Черного моря. Заботился об обеспечении безопасности русских границ со стороны Кавказа, вел переговоры о подданстве грузинского царя Ираклия. Продумывал план присоединения Крыма, по мнению Екатерины, «важнейшего предприятия в свете».

Екатерине удалось с помощью Потемкина (и, конечно же, Суворова) осуществить многие свои планы. Императрица подчеркивала: воссоединяя западную Русь и продвигая южные границы к Черному морю, она выполняет задачи, которые ставил перед собой Петр Великий. Он – не успел. А она обязана успеть. И успела (если не все задуманное, то многое): были взяты угрожавшие нашим границам, считавшиеся неприступными турецкие крепости Очаков, Бендеры, Измаил, Аккерман, Анапа. Россия закрепилась на черноморском побережье. Был построен мощный Черноморский флот и великолепные порты: Севастополь и Одесса. Практически бескровно был присоединен Крым. И Екатерине, и Потемкину казалось: навсегда. К сожалению, то, что с великим трудом создают гении, легко разрушают ничтожества. Стоит им только получить власть…

О делах государственных, осуществленных общими усилиями царицы и великолепного князя Тавриды (так назвал Потемкина Державин), можно рассказывать бесконечно, но тогда эта книга заняла бы несколько томов. Так что вернемся к его отношениям с Екатериной.

Именно Потемкину она была обязана своим последним и самым чистым, незамутненным никакими корыстными или честолюбивыми соображениями счастьем. Ходили слухи, будто светлейший сам подбирал ей фаворитов, таких, чтобы знали свое место и не вздумали покушаться на его власть. Он делает все, чтобы удалить Завадовского, появившегося рядом с Екатериной без его санкции. Он убирает и своего ставленника, Зорича, когда тот пытается вмешаться в государственные дела. Он причастен к оскорбительной для Екатерины истории измены очередного ее фаворита, Корсакова. Тот, по мнению Потемкина, слишком долго задержался в дворцовых апартаментах. К тому же, разоблачив интрижку Корсакова с графиней Брюс, урожденной Румянцевой, родной сестрой своего вечного врага, Григорий Александрович наносит удар и фельдмаршалу Румянцеву.

В общем, заботясь о том, чтобы спальня императрицы не пустовала, светлейший блюдет собственные интересы. Насколько он прав, поступая именно так, подтверждает история с Платоном Зубовым, последним фаворитом Екатерины, попавшим в «случай» в обход Потемкина. Именно Зубов, корыстный, ничтожный, но безмерно честолюбивый и самовлюбленный интриган, положит конец власти светлейшего над стареющей императрицей. Но до этого пока далеко. Пока Григорий Александрович советует Екатерине обратить внимание на молоденького флигель-адъютанта Сашу Ланского.

Ему 21 год (ей – 51). Он на редкость хорош собой (красота – непременное качество кандидата в фавориты: Екатерина эстетка) и самозабвенно влюблен в государыню. Впрочем, это неправильная формулировка. Он влюблен не в императрицу, а в женщину. Да, стареющую. Да, располневшую. Да, усталую. Но для него – единственную, самую прекрасную на земле. У Екатерины уже есть опыт, ее не обманешь. Она видит, что чувство этого мальчика – искреннее. И на любовь отвечает любовью. Мне кажется, это ее последняя любовь, хотя будут еще фавориты, в том числе и Платон Зубов, которому она позволит взять над собой власть, несоразмерную его достоинствам. Но это, к сожалению, будет уже проявлением угасания интеллекта и воли. Она будет цепляться за молодость, вернее, за молодых. Но это не поможет ей победить старость, скорее – наоборот.

Ланской был воспитан и образован ничуть не лучше, чем большинство молодых офицеров того времени. Екатерину это не пугало: она привыкла к обществу Салтыковых и Орловых. Я вот он сам, в отличие от других, чувствовал, насколько он ниже женщины, которая позволила ему себя обожать. Он, человек тонкий, понимает: скоро он может ей наскучить. И начинает учиться. Ее это радует чрезвычайно. Она уверена: он многого добьется. Она ведь помнит себя в его годы: была образована ничуть не лучше. Сама себя образовала. Ему будет легче: она ему поможет. Кстати, сохранилось множество свидетельств ее образованности, ее обширных знаний. Тем не менее, когда Берлинская академия предложила ей в 1768 году звание почетного члена, она не сочла возможным его принять: «Все мое знание ограничивается убеждением, что все люди – братья!»

Она делится с Гриммом своими радостями и надеждами: «Я не ожидала, чтобы мое письмо к натуралисту назвали шедевром (имеется в виду ее письмо к выдающемуся ученому, Жоржу Луи Леклерку Бюффону. – И. С.). Правда, генерал Ланской находил, что оно прекрасно написано. Но молодой человек с таким пылким умом может легко увлекаться даже при всем своем такте. Чтобы иметь понятие об этом молодом человеке, вам нужно знать, как отозвался о нем в разговоре со своим другом князь Орлов (Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский. – И. С.). „О! – сказал он, – вы увидите, какого она человека из него сделает! Он глотает все“. Он начал с того, что одну зиму глотал поэтов, в другую – проглотил нескольких историков. Романы нам наскучили, и мы пристрастились к Альгаротти и подобным авторам. Мы немногому учились, но много знаем и бываем всегда в обществе лучших и образованных людей. Кроме этого, мы занимаемся постройками, разводим сады, поощряем благотворительность, мы веселы, честны и очень милы».

Упоминая об обществе, в котором бывал Ланской, она не сообщает, что он прекрасно себя чувствует в компании ее внуков. А она с наслаждением наблюдает, как резвятся ее самые любимые на свете мальчики. Ланскому – 25 лет, Александру (будущему императору Александру I) – б, Константину – 4. Она вовлекает фаворита в воспитание внуков, обсуждает с ним «Бабушкину азбуку», которую пишет для малышей; объясняет, ради чего занимается этим: «У меня только две цели, одна – раскрыть ум для внешних впечатлений, другая – возвысить душу, образуя сердце». Эта ее «Азбука», лишь слегка переделанная, станет первым учебником для начальных классов учебных заведений России на многие годы. Ланской с неподдельным интересом помогает ей сочинять эту детскую книжку, вообще занимается всем, что она предлагает, чем увлечена. Он остро ощущает свою избранность: возможность находиться подле нее неотступно, смотреть, слушать, запоминать – восхищаться. Карьера его не интересует совершенно. Этот ласковый, любознательный, так много обещавший юноша подарил Екатерине четыре года безмятежного счастья. Она верила: так будет всегда…

Но 20 июня 1784 года Саша простудился. Судя по всему, это была скарлатина, осложнившаяся еще и ангиной. Екатерина не отходила от его постели, но не допускала мысли (он так молод!), что болезнь кончится трагически. Вызванный в Царское Село доктор Вейкард на вопрос государыни: «Что у него такое?» – не пощадил ее, ответив: «Злокачественная лихорадка, Ваше Величество. Он от нее умрет». Опытный врач предостерегал: болезнь заразна, просил (даже посмел требовать), чтобы Екатерина покинула комнату больного, тем более что у нее начались боли в горле. Она, ни секунды не колеблясь, пренебрегла советом врача, осталась рядом со своим Сашенькой.

25 июня он скончался от удушья у нее на руках. Она рыдала, никого не хотела видеть, даже внуков. Через 8 дней она написала Гримму (кругом так много людей, а поделиться она может только с ним): «Я погружена в глубокую скорбь, моего счастья не стало. Я думала, что сама не переживу невозвратимой потери моего лучшего друга. Я надеялась, что он будет опорой моей старости: он усердно трудился над своим образованием, делал успехи, усвоил мои вкусы. Это был юноша, которого я воспитывала, признательный, с мягкой душой, честный, разделяющий мои огорчения, когда они случались, и радовавшийся моими радостями. Словом, я имею несчастье писать вам, рыдая… Не знаю, что будет со мной; знаю только, что никогда в жизни я не была так несчастна…».

В Царском Селе она поставит ему памятник, на нем прикажет написать: «За заслуги перед отечеством». Кое у кого эта надпись вызывает язвительную усмешку: он не занимался государственными делами, не воевал, был всего лишь любовником императрицы – хороши заслуги! Но она-то знала: четыре года он делал ее счастливой и спокойной; благодаря его любви она пережила подъем душевных сил, который помогал ей работать особенно плодотворно, работать на благо отечества. Так что надпись на памятнике Саша Ланской заслужил.

Если бы не эта нелепая смерть от детской болезни, скорее всего не было бы ни Ермолова, ни Мамонова, ни Зубова. Ланской действительно стал бы опорой ее старости. Любители подсчитывать число любовников или любовниц великих не отказывают себе в удовольствии подсчитать и суммы, которые были истрачены на подарки фавориткам и фаворитам. Екатерина, как известно, была щедра без меры. Но сумма, истраченная на Александра Ланского (7 260 000 рублей), превосходит большинство других, исключая 17 000 000, истраченных на пятерых братьев Орловых (но это – за 11 лет, причем это скорее плата за возведение на престол, чем подарки). Значительно больше Ланского получил и Потемкин (50 000 000), но он, как известно, больше брал сам, не дожидаясь подарков императрицы. Но Потемкин – это Потемкин, да и Орловы (исключая фаворита) государственной деятельностью занимались достаточно плодотворно. А Ланской? Он всего лишь «ублажал» императрицу! Именно поэтому деньги, истраченные на него, вызывают особенно резкие упреки. Более того, мне пришлось недавно прочитать, что этот юноша самозабвенно любил не Екатерину, а деньги. Так вот, на подарки любимому она действительно истратила огромную сумму. Правда, поначалу он отказывался и от денег, и от подарков, но она умела настоять на своем. А когда вскрыли завещание Ланского, выяснилось, что все, что ему принадлежало, все ее подарки он завещал (вернул) ей. Можно представить, как она была потрясена. Она ведь давно успела убедиться, что, какую бы «неземную» любовь ни питали к ней фавориты, все они никогда не забывали о собственном кармане. Наконец судьба послала ей бескорыстного человека. И – так жестоко отняла…

Она была в отчаянии. Окружающие опасались за ее жизнь. Выручил, как это не раз бывало, Потемкин. Узнав о случившемся, он оставил свою любимую Новороссию и примчался в столицу. В Царское Село явился вдвоем с одним из братьев Орловых, Федором. Екатерина сообщает об этом Гримму: «До той минуты я не выносила человеческого лица; эти же хорошо придумали: они начали реветь вместе со мною – и тогда мне стало легче. Но для этого требовалось немало времени. В силу своей чувствительности я стала существом, бесчувственным ко всему, исключая этого горя; оно усиливалось, поддерживалось воспоминаниями на каждом шагу и при каждом слове. Однако не подумайте, что ради этого ужасного состояния я пренебрегла малейшими делами, которые требовали моего внимания… Я стала существом весьма печальным, говорящим только односложные слова, все меня огорчает, а я ни у кого не люблю вызывать сострадания к себе».

Позволю себе процитировать Казимира Валишевского, не только блистательного знатока эпохи, но и незаурядного психолога: «Один английский оратор, лорд Камельфорд, сказал, что Екатерина возвышала трон своими пороками, как король английский (Георг III) бесчестил его своими добродетелями. Это выражение несколько сильно, но, быть может, согласятся, что пороки, способные проявляться в такой трогательной форме, не заслуживают полного осуждения и презрения».

Пройдет семь лет, и ей придется пережить еще один страшный удар: умрет ее самый верный друг и помощник, Григорий Александрович Потемкин.

Суждения о его смерти были столь же противоречивы, как и отношение к нему при жизни. Большинство придворных едва скрывало ликование. А московский митрополит Платон сказал с горечью: «Древо великое пало: был человек необыкновенный!»

Байрон так написал о смерти Потемкина в «Дон Жуане»:

Большим поэтам дано увидеть главное. Один… Всегда окруженный толпой прихлебателей и врагов, он был одинок. Только Екатерина способна была преодолеть или разделить это одиночество. Кажется, он просто не пережил разрыва с ней.

«Ты да я, а больше никого и нет в Европе, так зачем с ними считаться», – часто говаривал светлейший. Смириться с тем, что потерял право повторить эти слова, он не смог. И она, которая предпочла ему Зубова, вполне обладавшего всеми пороками светлейшего и ни одним из его дарований, обречена была снова почувствовать одиночество и жуткую, удручающую пустоту: рядом с ней остались только посредственности.

Екатерина писала Гримму: «Страшный удар разразился над моей головой. Мой ученик, мой друг, можно сказать, мой идол, князь Потемкин-Таврический – умер… Это был человек высокого ума, редкого разума и превосходного сердца… Им никто не управлял, но сам он удивительно умел управлять другими…»

Она ценит в нем то, что в полной мере свойственно ей самой: умение управлять другими. Когда-то Петр Федорович предостерегал свою крестницу, юную Екатерину Дашкову: «Дитя мое, не забывайте, что несравненно лучше иметь дело с честными и простыми людьми, как я и мои друзья, чем с великими умами, которые используют сок из лимона и бросят потом ненужную для них корку». Похоже, он неплохо разобрался в характере своей супруги. У нее был редкий для правителя дар: она окружала себя людьми выдающимися, не боясь соперничества. Она давала возможность своим приближенным во всей полноте проявить свои таланты, поощряла их всячески, но и взять у каждого умела все, на что тот был способен. В самом деле, «использовала сок лимона» до последней капли.

Но во второй части своего предостережения Петр был совершенно необъективен: она никогда не бросала своих помощников «как ненужную корку». Она умела быть благодарной. Более того, ее награды нередко превышали заслуги награжденных. К Потемкину последнее замечание никак не относится. Она награждала его более чем щедро. Но ведь и он добывал ей (и России!) громкие победы – славу. Кроме того, он был другом, говорящим с ней на одном языке, понимающим с полуслова, – равным.

Потеря «великолепного князя Тавриды» стала для Екатерины не только невосполнимой личной утратой. С нее начался закат великого царствования.

С годами она очень изменилась. И дело не только в потере бесценного помощника и советчика; не только в возрасте, в естественной усталости человека, всю жизнь «работавшего, как лошадь» (ее собственные слова о себе). Главное в том, что она пережила два тяжелейших, разрушительных кризиса: пугачевский бунт и Великую французскую революцию. Первый был разрушителен для страны. Второй – для идеалов Екатерины. Напомню: кризис в переводе с греческого означает суд. А суд над собой – это неизбежный пересмотр отношения к жизни, к долгу, к власти, к себе.

Еще до переворота, до смерти Елизаветы Петровны, она написала:

Я желаю, хочу только блага стране, над которой поставил меня Бог; Он мне в этом свидетель. Свобода, душа всего! Без тебя все мертво! Я хочу повиновения законам, а отнюдь не рабства. Я придерживаюсь общей цели: сделать счастливыми, а не каприза, прихоти или тирании, мешающей этой цели…

Это отрывок не из дневника, не из письма, которое, как она рассчитывала, будет прочитано, быть может, многими. Это записано карандашом на клочке бумаги – для себя. Сокровенная мысль, рожденная в минуту вдохновения. И никто из любителей обвинять ее, будто все ее письма вовсе не искренни, а продуманы так, чтобы коварно ввести в заблуждение и адресата, и потомков, не сможет отнести к этой записке свои упреки. Она убеждает, что мечта о свободе, искренняя, не напоказ, – была. Из дальнейшего мы знаем, что осуществить ее не удалось. Ее освободительные порывы закончились ужесточением крепостного права. Даже ей не по силам было обогнать время. А время свободы для России еще не пришло. И в этом – самая большая драма Екатерины-политика. Русская драма… Но слово «раб» она все-таки упразднила…

Можно ли упрекать ее в том, что, провозгласив принцип разделения властей (законодательной, исполнительной и судебной), заимствованный ею из знаменитой книги Монтескье «О духе законов», она не сумела добиться его осуществления, если мы почти через три столетия не можем этого сделать? Кстати, многие ли помнят, что именно она, самодержавная императрица, первая провозгласила в России этот принцип демократии? Парадокс!

Вообще ее «Наказ» (свод законов, состоящий из 20 глав и 526 статей) вобрал в себя все самое передовое и рациональное, что было к тому времени придумано лучшими умами планеты. В этом главном труде ее жизни она проявила себя человеком просвещенным, мудрым, действующим на основании самых точных знаний о состоянии дел в стране, о сложившихся за века нормах и обычаях, о процессах, происходящих в политике и экономике в тот исторический момент, когда она работала над «Наказом». Созданное ею законодательство действовало в России до 1917 года лишь с незначительными изменениями.

Ей до сих пор вменяют в вину агрессивность международной политики, особенно клеймят за раздел Польши. Кто спорит – деяние, мягко говоря, не самое благородное. Но поступки политика можно оценивать, только исходя из реалий его времени. По поводу первого раздела Польши Екатерина высказалась цинично, но для своего времени вполне резонно: «Если они (Пруссия и Австрия. – И. С.) берут, то почему же и всем не брать».

Вы постарайтесь с самого момента поступления этих провинций под наш скипетр положить конец всем гонениям, притеснениям, несправедливостям, разбоям, убийствам и при судебных исследованиях ужасным пыткам, а также казням и жестоким наказаниям. Одним словом, мы желаем не только, чтобы эти провинции были покорены нами силою оружия, но и чтобы вы привязали сердца этих жителей к нашей империи правлением добрым, порядочным, справедливым, снисходительным,, мягким и гуманным.

Это отрывок из собственноручной записки-наказа губернаторам польских провинций, только что присоединенных к России в результате раздела. И снова ее великодушные внушения остаются невыполненными. Ей не по силам не только обогнать время, но и изменить сущность российского чиновника. А кому это по силам? Недаром они с Бецким мечтали воспитать нового человека. Но даже за 34 года самовластного правления сделать это оказалось невозможно. Что же касается преемников, то на них и вообще надежды мало, а уж ее преемник будет с ожесточением уничтожать все ее начинания. Тоже русская драма, повторяемая из века в век.

 

Отступление о том, что значит быть русской

Главным в личности Екатерины, признанной (как бы ни осуждали ее за слабости и даже пороки) не только одной из величайших женщин в мировой истории, но и одним из величайших правителей, была искренняя, страстная, самозабвенная любовь к России. Откуда? В этом ее загадка. В самом деле, почему в душе этой девочки из маленького немецкого княжества такой отклик вызвали и заснеженные, не слишком приветливые русские просторы, и древние храмы, и долгие, печальные песни (хотя музыкального слуха не имела и музыки не понимала и не любила).

Зато понимала: чтобы управлять Россией, нужно быть здесь своей, русской. Нельзя поменять кровь? Но разве это – главное? Главное – дух. Каким-то тайным чутьем задолго до Достоевского она почувствовала «особость» русской души и посчитала для себя честью и счастьем стать русской. По духу.

Что же касается крови… Вскоре после приезда в холодный, промозглый Петербург Екатерина с таким энтузиазмом принялась изучать русский язык, что не спала ночами, ходила босиком по холодному полу и без конца твердила новые слова. В результате – воспаление легких. Опасались, что не выживет. Вопреки протестам «просвещенной» мамаши лечили ее по-русски: кровопусканием. И вылечили. Потом она любила шутить: «Этим кровопусканием из моих жил до последней капли выпустили немецкую кровь, заменив ее русской!».

Пройдет много лет. Однажды, будучи в Царском Селе, Екатерина (уже императрица) почувствовала себя нехорошо. Приехал Роджерсон, ее любимый доктор, и нашел нужным немедленно пустить кровь. Она безропотно согласилась. В это самое время государыне докладывают, что приехал из Петербурга граф Александр Андреевич Безбородко узнать о ее здоровье. Она приказывает его принять. Встречает с радостной улыбкой: «Теперь все пойдет лучше: последнюю кровь немецкую выпустила».

В первые месяцы жизни в России самым счастливым днем был для нее тот, когда Елизавета Петровна сказала: «Девица пригожая, держать себя умеет и на немку не похожа». Лучшей похвалы для Екатерины быть не могло.

Действительно, даже не зная о своих русских корнях, она сумела стать русской. Русским языком овладела в совершенстве. Правда, писала с ошибками. Но Петр I, русский, писал абсолютно безграмотно. Считал: и так обязаны понять. Она же не стеснялась просить своего секретаря, Александра Васильевича Храповицкого, ошибки исправить. Потом сама переписывала письмо набело. Извинялась перед Храповицким: «Не смейтесь над моей орфографией; я объясню вам, почему я не могла ее лучше изучить. По моем приезде в эту страну я начала с большим старанием учиться русскому языку; но моя тетка Елизавета, узнав, какому „злу“ я предавалась, велела позвать мою гофмейстрину и приказала ей положить конец этим занятиям: „Она и без этого достаточно учена“, – сказала она ей. С тех пор я могла продолжать свое образование сама только по книгам, будучи лишена учителей». Но, изучая язык самостоятельно, она познала нечто куда более важное, чем орфография: дух языка, а через него приобщилась и к духу народа.

Русские обычаи стали ее обычаями, следовала им не по обязанности – легко и естественно.

Православие стало ее верой. К переходу в эту новую, покорившую ее душу веру готовилась с трепетом. Это случилось 28 июня 1744 года. Счастливый день! Через 18 лет, день в день, тоже 28 июня, она сбросит с престола ненавистного мужа.

Пройдут годы. Весь мир уже будет называть ее Екатериной Великой. Фридрих Прусский (его тоже звали Великим) напишет ей: «Вся Германия и я с доверием надеемся, что Ваше Императорское Величество, толико прославив свое новое отечество – Россию, вспомните, что вся германская империя гордится тем, что вы там увидели свет». Фридриху нужна была помощь России в войне против Австрии, и он решил польстить Екатерине, хотя недолюбливал ее, считая неблагодарным созданием своих рук.

Как он ошибся! Она прощала ему многое (он зря считал ее неблагодарной, она всегда помнила, что именно он помог ей оказаться в России); простила даже то, что советовал Петру Федоровичу, когда тот стал императором, отправить ее в тюрьму. Только не это: он посмел напомнить ей, что она не русская! Она не желает об этом помнить! И – встает на сторону Австрии.

Она убеждена, что рождена для России. А муж, этот прихвостень Фридриха Прусского! Русским языком за 20 лет жизни в Петербурге так и не овладел. Не потому, что не мог: память имел прекрасную. Не хотел! Любил повторять услышанное еще в детстве от своего голштинского воспитателя Брюммера: «Этот подлый язык пригоден только собакам и рабам». Православия душой не принял, со священниками был груб, в церкви вел себя непристойно, над верой жены насмехался. Эта страна, ее покорившая, заворожившая, оставалась для него чужой. Открыто признавался: «Я не рожден для России, непригоден русским, а они – мне…».

Уже этого, на взгляд Екатерины, было достаточно, чтобы лишить его русской короны. А он еще утвердил это ее убеждение первыми своими действиями на троне: вышел из войны, вернув обожаемому Фридриху все, завоеванное русской армией – русской кровью; начал вводить в армии прусские порядки, сразу заслужив ненависть и армии, и особенно гвардии. Полезных его начинаний (а они были) просто не желали замечать. Повторяли одно: еще немного – и Россия станет прусской провинцией! Этого нельзя допустить! Взгляды патриотов с надеждой обратились к Екатерине.

Пройдет время, и кое-кто будет иронизировать над ее «излишней» русскостью. Может быть, и в самом деле это выглядело немного странно, когда она упорно настаивала, чтобы автор «Медного всадника» Этьен Морис Фальконе одел Петра I в русский национальный костюм, который покойный император так усердно изгонял из России. Убедить ее в нелепости этой идеи скульптору удалось только с помощью непререкаемого авторитета – Ивана Ивановича Бецкого.

От историографов она требовала отрешиться от предрассудков, будто бы Россия до Петра была дикой, варварской страной. Она соглашалась: да, смуты, последовавшие за смертью царя Ивана Васильевича, отбросили Россию лет на 40-50 назад, но до этого она «ни в чем не отставала от остальной Европы». «Ни одна история не произвела более лучших и величайших людей, чем наша», – писала она Гримму. Она старалась действовать достойно этой великой истории: «В данное время мы далеки от того, чтобы уменьшить славу деяний и событий; скорее мы готовы поддержать ее в умах».

Те, кто пытался заподозрить ее в сознательном преувеличении своей любви к России и ее народу, могли бы устыдиться, прочитай они записки, обнаруженные после ее кончины и не предназначенные к прочтению посторонними людьми:

Никогда вселенная не производила человека более мужественного, положительного, откровенного, человечного, добродетельного, великодушного, нежели скиф (в понятии Екатерины, да и вообще того времени, скиф и русский — синонимы. – И. С.). Ни один человек не сравнится с ним в правильности, красоте его лица, в свежести его кожи, в ширине его плеч, строении и росте; у него обыкновенно дородное, сильное телосложение, широкая борода, густые длинные волосы; он по природе далек от всякой хитрости и притворства; его прямодушие и честность защищают его от пороков. Нет ни одного конного, пехотинца, моряка, земледельца, равных ему. Ни один человек не питает такой сильной нежности к своим детям и близким, как он; у него врожденная уступчивость по отношению родителей и старших. Он быстр, точен в повиновении и верен.

Что можно об этом сказать? Идеализация? Да, наверное. Но кто не идеализирует тех, кого любит? Именно в этом преувеличении достоинств, на мой взгляд, – несомненное свидетельство искренности, неподдельности чувства.

В эпитафии она писала о себе: «Она легко прощала и ни к кому не питала ненависти». Это правда. Прощала даже измены – то, чего обычная женщина просто не в состоянии простить. Было лишь два исключения. Во-первых, не прощала, когда ей напоминали, что она не русская (о просчете Фридриха II, который обошелся ему поражением в войне, я уже упоминала). Во-вторых, злых, а уж тем более презрительных высказываний о России. В особенности, если их позволяли себе русские. Узнав о таких высказываниях князя Хованского, она пишет московскому губернатору графу Петру Семеновичу Салтыкову: «Очевидно, что, несмотря на свое пребывание во Франции, князь забыл, что за подобные речи сажают в Бастилию. К счастью для него, императрица не зла, и злой язык князя Хованского не заставит ее изменить свой характер. Только Салтыков хорошо сделает, если предупредит его в том, что если он не замолчит, то отправится в такое место, где и ворон костей его не сыщет». И приписывает по-французски: «Хорошенько задайте ему страху, чтобы он попридержал свой отвратительный язык, так как иначе я вынуждена буду сделать ему больше зла, чем причинит ему этот страх».

Вместе с тем она никогда не была шовинисткой. Прекрасно понимала, что правит многонациональной и многоконфессиональной страной, и относилась ровно и доброжелательно ко всем своим подданным. Когда Святейший Синод подал ей жалобу на казанского губернатора за то, что тот разрешил построить в городе несколько мечетей, она ответила: «Как Господь терпит на земле все вероисповедания, языки, все религии, так и императрица, следуя в этом Его святой воле и Его заповедям, поступает, прося только, чтобы между ее подданными царили всегда любовь и согласие».

Когда буйные выходки черкесов вынудили задуматься о способах их умиротворения, приближенные предложили употребить оружие. Она возразила: «Я знаю только одно действительное средство: торговля и удобство жизни, которые смягчат нравы этих народов». Цитировать эти ее слова горько и странно: неужели никто из сильных мира сего никогда их не прочитал (почти за два с половиной века!)…

Незадолго до смерти она напишет:

Одно верно, что я никогда ничего не предпринимала, не убедись предварительно, что все, что я делала, – было согласно с благом моего государства. Это государство сделало для меня бесконечно многое, и я думаю, что моих индивидуальных способностей, направленных к благу, процветанию и высшим интересам этого государства, едва лад достаточно для того, чтобы я могла поквитаться с ним.

Поквиталась. Не как хотела – как сумела. Как позволили время и обстоятельства. Но большего для России не удалось сделать ни одному ее правителю. Начала с малого, но важного для каждого из ее подданных, исключая самых богатых, процент которых в России всегда был невелик. Первый указ новой императрицы – о снижении цен на соль. Важность его сегодня трудно оценить: соль стоит копейки. Тогда она была на вес золота. Но без золота-то обходится большинство. А без соли? Народ благословлял матушку-царицу.

Узнав, что цена за фунт мяса поднялась с двух копеек до четырех, она приказала закупить за казенный счет столько скота, чтобы вернулись прежние цены. За тем, чтобы не смели повышать цены на хлеб, следила самолично. Ее народ должен быть сыт! И в самом деле – матушка.

Делами старалась она оправдать свое беззаконное воцарение. Понимала: власть выглядит законной, только если она успешна. По ее повелению в Российской империи основано более 150 городов. Еще важнее – рост населения. Когда Екатерина пришла к власти, в стране жило 19 миллионов человек. В конце ее царствования – 36 миллионов. Население Петербурга с 60 тысяч выросло до 200. И, что немаловажно, в столице нашлось место для представителей всех народов империи. Город Петра (она любила его так называть) приобрел при ней «великолепие, которое соответствовало столице столь пространного государства».

Из 34 лет царствования 17 она воевала. Ее осуждают: войны-то вела захватнические. Но вспомним о реалиях времени: XVIII век был не только галантным, он был кровавым. Все воевали со всеми за господство над территориями, природными богатствами, людьми. Территории, завоеванные для России Екатериной II, превышали завоевания Петра I. Ученица превзошла учителя, которого боготворила. Кстати, на ее рабочем столе, за которым она проводила не менее 8 часов в день, всегда стояла табакерка (она нюхала табак) с портретом Петра. «Я мысленно спрашиваю это великое изображение, что бы он сделал на моем месте?» Петр удивил Европу своими победами. Екатерина к ним приучила. При ней мир признал Россию великой державой. Канцлер Безбородко без ложной скромности вспоминал: «Ни одна пушка в Европе без позволения нашего пальнуть не могла».

О Екатерине-политике, государственном деятеле можно писать и писать. Недаром ее правлению посвящены многие тома исторических исследований. Я написала о ее деяниях предельно кратко, потому что задача передо мной другая: психологический портрет женщины на троне. В мотивах ее поступков как правительницы разбираться не надо, они очевидны: величие и слава России (любой ценой!). От своей страны она себя не отделяет, потому слава страны – это и ее слава, императрицы Екатерины Великой. И – наоборот. Именно поэтому она так дорожит своей репутацией просвещенной монархини (имею в виду ее переписку с Вольтером и Дидро). Здесь не только и не столько личные амбиции, сколько престиж державы.

Что же касается Екатерины-человека, женщины, то в побудительных мотивах ее поступков, в ее отношениях с людьми разбираться куда сложнее (но и интереснее). Прежде всего потому, что масштаб этой личности, а значит, и ее чувства, ее реакции не поддаются привычным оценкам, несоизмеримы ни с какими стандартами.

 

Отступление об эпистолярном жанре

Никогда не забуду: вскоре после смерти деда возвращаюсь из школы и застаю бабушку за странным занятием: перед ней горка мелко изорванной бумаги, а она берет из лежащей рядом пачки страницу за страницей и продолжает рвать. Мне делается страшно: может, она сошла с ума от горя?! Спрашиваю шепотом: «Что ты делаешь?» Она отвечает (тоже почему-то шепотом): «Эти письма адресованы дедушке. Он их хранил…» «Так зачем же ты их рвешь?» «Их больше некому читать…» «Почему? Я бы прочитала. Интересно…» Теперь она смотрит на меня как на сумасшедшую: «Ты не расслышала? Они адресованы дедушке». И уже сухо, строго, тоном, каким разговаривала со мной очень редко: «Чужие письма читать нельзя».

Чужие письма читать нельзя! – одна из истин, которые любой нормальный человек усваивает с детства. И даже сейчас, каждый раз, когда цитирую письма Екатерины и письма к ней, я испытываю некоторую неловкость, хотя давно уже поняла: именно письма – самый достоверный источник знаний о человеке, чью жизнь, чью душу пытаешься понять.

Что важнее: это острое желание знать или никогда не отпускающее ощущение вины за то, что «лезешь в душу»? Не знаю. Единственное оправдание вижу в том, что интерес к таким личностям, как Екатерина Великая, вызван не праздным любопытством, а потребностью неповерхностно разобраться в истории своего народа.

Я еще не раз буду цитировать письма других своих героинь, которые почти наверняка не рассчитывали, что написанное ими будет читать кто-то кроме адресата. И хотя каждый раз это будет сопровождаться смущением, не могу позволить себе отказаться от этих цитат. Во-первых, потому, что эти письма давно и неоднократно уже прочитаны вовсе не теми, кому были предназначены. Понимаю, что аргумент с этической точки зрения весьма сомнителен и очень напоминает циничное заявление Екатерины: «Если они берут, то почему же и всем не брать?». Во-вторых, потому что письма с максимальной достоверностью раскрывают и личность автора, и его истинное отношение к адресату.  А разобраться именно в этом — цель книги.

Большая часть переписки Екатерины Великой – исключение из правила (впрочем, разве она сама – не исключение?). Дело в том, что многие письма она писала как раз в расчете на то, что они будут прочитаны не только адресатом, и даже не только ее современниками. Это письма к Вольтеру, к Дидро, частично – к Гримму и Марии Терезии Жоффрен. Так что, читая их, мы выполняем ее волю. Ее часто упрекали и упрекают, что в письмах к французским просветителям она лицемерила. Не могу с этим согласиться. Да, она старалась писать так, чтобы в ней увидели безупречную государыню великой страны. Но именно это: великой страны – было для нее главным. И это ей блестяще удавалось. Недаром восхищенный ее письмами Вольтер (а его вряд ли можно заподозрить в наивной доверчивости) писал: «Теперь просвещение идет к нам с Севера».

Другая группа писем (иностранным монархам, собственным помощникам и сподвижникам) – скорее государственные документы, чем письма в общепринятом смысле. Они интересны не только содержащейся в них исторической информацией, но и стилем, присущим только ей, тем, что, будучи даже официальными документами, они никогда не бывали стандартными, формальными.

К третьей группе можно отнести письма, предназначенные ею для того, чтобы скрыть свои подлинные мысли. И это она умела делать блистательно. Достаточно вспомнить письмо к Елизавете Петровне, которое решило судьбу будущей Екатерины Великой.

И наконец, письма, которые для постороннего прочтения предназначены не были и сохранились только потому, что адресаты не захотели или не сочли возможным их уничтожить. Это большинство писем сыну, невестке, Понятовскому, Потемкину и некоторым другим. Вот эти письма она, наверное, не захотела бы увидеть в чужих руках.

Как-то она написала: «Относительно своих сочинений – скажу, что смотрю на них, как на пустяки… Мне кажется, что все, написанное мною, – довольно посредственно; к тому же я не приписываю этому никакого другого значения, как только доставляемого себе этим удовольствия».

Позволю себе не согласиться с этим самоуничижительным признанием. Ее сочинения посредственными никак не назовешь. Исключение – пьесы, которые и в самом деле довольно заурядны, а так как еще и злободневны, то сегодня не представляют ни малейшего интереса. Все же остальное: записки, заметки и особенно письма – блистательно. Мысль она выражает точно и четко, фразу строит свободно, стиль ее образен, легок, самобытен. Но для тех, кого разделяет с ней время, главное даже не в этом. Для потомков, для всех историков, пытавшихся и пытающихся до сих пор осмыслить то, что происходило в нашей стране, да и в мире, во второй половине XVIII века, по праву именуемой екатерининской эпохой, ее записки и письма – бесценный источник знаний (но и сомнений).

Я рассказала о том, как первая немецкая принцесса прошла в России все ипостаси женской жизни: была невестой цесаревича и невесткой царствующей императрицы, женой наследника, потом – императора, матерью будущего императора, вдовой. Пришло время рассказать еще об одной роли, которую ей выпало сыграть. Это роль свекрови. Надо сказать, не самая простая. Именно в этой роли чаще всего проявляются не лучшие черты характера и качества души.

Начну с первой невестки – и первой ошибки проницательной (как ей самой казалось) Екатерины Великой.

Трудно не задать себе вопрос – почему же она, так дорожившая своей не без труда обретенной русскостью и вообще русскостью на русском троне, женила своего сына и внуков на немках? Политический расчет значил для нее не слишком много: что для могущественной, огромной державы родство с маленькими немецкими княжествами! Здесь другое. На собственном опыте она знала: немецкая принцесса способна полюбить Россию больше, чем иной русский по крови. Вот в ее муже течет русская кровь, кровь самого Петра Великого. И что?! Позволю себе совершенно антинаучное допущение: ей казалось, что европейские женщины способны смягчить и облагородить русские нравы, но бороться с варварством они станут не варварскими методами, как это делал ее великий предшественник, Петр Алексеевич, а любовью, как это старалась делать она. Надеялась, что вслед за ней они продолжат разворачивать Россию к Западу. Что им, как и ей, будет проще. В них, как и в ней, не будет ни петровского преклонения перед Западом, ни елизаветинского страха и недоверия. По ее воле женами ее потомков стали четыре немецкие принцессы. Лишь одна полностью оправдала ее надежды: беззаветно полюбила Россию (о ней – в главе «Елисавету втайне пел»).

Почти 30 лет назад Елизавета Петровна пригласила в Россию Ангальт-Цербстскую принцессу Софию Амалию Фредерику. Теперь уже она, ставшая самодержицей всероссийской, ищет невесту своему сыну, мать будущего наследника престола, продолжателя ее дела. Выбор падает на принцесс Гессен-Дармштадтского дома. Трех сестер вместе с матерью приглашают в Петербург. Ландграфиня Гессен-Дармштадтская Каролина по уму и образованности была одной из замечательнейших женщин Германии. Как и Екатерина, она поддерживала постоянную переписку с деятелями французского Просвещения. К ее мнению прислушивался даже сам Фридрих II, известный женоненавистник. Зато ее супруг, ландграф Людвиг, очень напоминал Петра III: единственным, что его по-настоящему интересовало, были военные маневры, парады, муштра. Материальное положение ландграфини было крайне затруднительным: ей приходилось растить шестерых детей практически без помощи мужа. Понятно, почему приглашение Екатерины она встретила с искренней радостью. Она опасалась, что возникнут какие-нибудь препятствия к этому желанному браку, делилась опасениями с Фридрихом. Он уверенно ее успокаивал: «Я уверен во всех главных агентах, которые ведут это дело: разве что каприз самого великого князя может расстроить наши планы». Заметим: наши! Фридрих весьма заинтересован в этом союзе, он надеется приобрести очередного агента при русском дворе. Когда-то с недалекой и самоуверенной матушкой будущей Екатерины не получилось, но ландграфиня Каролина – другое дело, уж она-то сумеет завоевать доверие русской императрицы и стать полезной для своего патрона, прусского короля.

Когда встает вопрос о том, что невесте придется переменить веру, Каролина, которая этого вовсе не пугается, но беспокоится, что заупрямится ее муж, потому что без его согласия дочь не сможет перейти в православие, снова обращается за помощью к Фридриху. И он снова ее успокаивает: «Я помню, когда я предлагал такую же партию принцу Цербстскому (отцу Екатерины. – И. С.), чего мне стоило уговорить его насчет религии… И так после всех этих проделок его дочь отправилась в Россию, и вот она теперь императрица, и еще какая императрица!»

Потом, когда ландграфиня с дочерьми уже приедет в Петербург, Фридрих будет писать ей очень часто, наполняя письма восторженными похвалами русской монархине. Знал: каждое его письмо станет известно Екатерине – перлюстрация писем была в порядке вещей. Екатерина посмеивалась: она знала, что он знает, что она знает…

За своими гостьями императрица послала русский военный корабль, который с комфортом доставил их в столицу империи. Сопровождал гессенских дам любезный, предупредительный и очень красивый друг будущего жениха князь Андрей Кириллович Разумовский (эту деталь следует запомнить).

В Петербурге бриг «Саламандра» встречали с необычайной торжественностью, к пристани подали роскошные экипажи, в которых гостей доставили в Мраморный дворец, предоставленный им императрицей. Дворец поразил гостей редким изяществом линий, стройностью фасадов и элегантностью отделки. И конечно, невиданным комфортом. Семейство было счастливо. Только средняя сестра, Вильгельмина, возмущалась:

Мне кажется, что мы играем здесь, в Петербурге, в высшей степени смешную роль. Мы – немецкие принцессы, а между тем нас притащили сюда, словно рабынь на рынок, чтобы иноземный принц, даже некрасивый и несимпатичный, мог надменно выбрать себе ту, которая более всех поразит его варварское воображение. Еще недавно на уроке истории я проходила, как в Греции отправляли молоденьких девушек на съедение Минотавру. Мне кажется, что наше положение тоже не лучше. Неужели не было бы приличнее, если бы великий князь приехал к нам в Дармштадт?! Неужели наше милое отечество кажется русским таким ничтожным и гадким, что с ним даже не считаются?! Мне кажется, что мы, как немки, должны быть более гордыми и не ездить с таким бесстыдством на бесцеремонный выбор русского рабовладельца.

У Екатерины не только в Зимнем дворце были глаза и уши – в Мраморном тоже нашлись такие, кто слушал каждое слово дармштадтских гостей и доносил императрице. Понятно, что высказывания одной из претенденток на место будущей матери будущего наследника ее не порадовали. Но, надо отдать ей должное, слова эти она запомнила и, сватая сыну вторую невесту, ошибки не повторила. Правда, вторая невеста оказалась не такой строптивой, как Вильгельмина.

Екатерина вовсе не хотела унизить будущую невестку. Ее ведь тоже привезли в Россию по приглашению Елизаветы Петровны. Но она хорошо знала о русском обычае возить невест на смотрины в царский дворец (хотя в старину это касалось только невест царствующего монарха, а не наследника престола, но это уже подробность, давно забытая). Принцесса Вильгельмина русских обычаев не знала, русской историей никогда не интересовалась. Не заинтересуется ею и потом, когда уже станет женой наследника престола. Правда, за исключением одного эпизода, всего одиннадцатилетней давности (на дворе был год 1773)… Этот эпизод вселил в нее надежду стать владычицей пусть дикой, пусть непонятной, но огромной и богатой страны. Точно так, как стала свекровь.

Старшая сестра, Амалия Фредерика, чье спокойное достоинство пришлось по душе Екатерине, вскоре вышла замуж за принца Карла Людвига Баден-Дурлахского. Их любимая дочь, Луиза Мария Августа, станет супругой любимого внука Екатерины, Александра Павловича (о ней – в главе «Елисавету втайне пел»).

Младшая сестра, на которую Павел не обратил никакого внимания, выйдет замуж за великого герцога Саксен-Веймарского. Луиза станет одной из выдающихся женщин своего времени. Гете считал за честь называться ее другом. Наполеон преклонялся перед ее нравственным величием.

Но Павел Петрович выбрал, кого выбрал… Нельзя исключить, что сделал он это в пику матери, которая не скрывала, что Вильгельмина у нее восторга не вызывает. За что вскоре и поплатился…

Через полгода избранница Павла Петровича приняла православие и новое имя: Наталья Алексеевна. Их венчали в церкви Рождества Богородицы (на ее месте сейчас Казанский собор). Здесь 11 лет назад Екатерину провозгласили императрицей. Сюда же, прямо на свадьбу наследника престола (ее престола!) пришла весть: Петр III воскрес! Он идет в Петербург, чтобы отдать власть сыну, законному императору Павлу I.

Екатерина понимает: самозванец. Она ведь абсолютно уверена в смерти мужа. А Павел? Думается, он тоже знает: отец мертв, а мертвые не воскресают. Но каковы мотивы появления самозванца? Истинные ему едва ли понятны, потому и не кажутся опасными. А вот провозглашенная самозванцем цель весьма привлекательна… Очень интересует Пугачев и молодую великую княгиню. Она, воспитанная в Европе, давно забывшей о рабстве, видит в нем освободителя несчастных русских крестьян. К тому же он обещает посадить на трон Павла, а значит, и ее. Что может быть лучше, если уж судьба занесла ее в эту жуткую страну?

Павла, страстно влюбленного в молодую супругу, не смущает, что рядом с ней почти неотлучно находится его друг детства красавец Андрей Разумовский (ходят упорные слухи, что он – незаконный сын Елизаветы Петровны). Именно Разумовский рассказал нетерпеливой претендентке на российский трон о том, как умер Петр III, кто и как возвел на престол Екатерину. Какой пример для подражания! И чем Разумовский хуже Григория Орлова? Но такие планы рождаются только в голове Натальи Алексеевны. Андрей Кириллович вряд ли о них даже подозревает: он человек умный, осторожный, ситуацию при русском дворе знает. И на что способна Екатерина, защищая свою власть, он тоже знает. Не то, что самоуверенная немецкая принцесса. Она ему нравится, он влюблен, роль любовника жены наследника короны щекочет самолюбие. Но не больше. На смертельный риск ради ее амбициозных планов он никогда не пойдет.

В первое время после свадьбы Павел был счастлив, весел, выполнял любое желание жены, но постепенно становился мрачен, его взгляд горел тревожным огнем, выдававшим душевную боль; с матерью держался то холодно, то был груб и дерзок. Екатерина не без основания видела в этом влияние Натальи Алексеевны.

Екатерине докладывают: в семье наследника зреет заговор… Павел не скрывает раздражения: матушка слишком засиделась на троне! Его троне! Она улыбается в ответ:

Я знаю, что Павел будирует против меня, но всем наследникам кажется, что они лучше справятся с государственными делами. Я могу утешаться одним: его сын так же будет будировать против него самого.

Пройдет 27 лет, и те, кто еще будут живы, вспомнят эти пророческие слова.

А тогда, едва освоившись при дворе, великая княгиня пишет матушке возмущенные письма: свекровь – узурпаторша! К тому же бесстыдно меняет фаворитов! Тем, кто читал эти письма (а их читали!), понятно: немецкая принцесса, воспитанная в строгой добродетели, шокирована. Но есть одна пикантная подробность: ее собственные отношения с Андреем Разумовским. Отношения настолько плохо скрываемые, что при дворе с любопытством перешептываются: «Интересно, на кого будет похож ребенок?» (Наталья Алексеевна беременна). Подозревают, что связь эта началась еще на борту брига «Саламандра», на котором красавец-вельможа встречал невесту своего друга детства, Павла Петровича. Но это всего лишь подозрения, в свете которых поведение Натальи выглядит особенно подлым.

Подозрений, ничем не подтвержденных, в этой истории немало. К примеру, кое-кто обвинял Потемкина, что это он помог Екатерине избавиться от нежелательной невестки; хотя не подлежит сомнению, что смерть жены наследника от родов была неизбежной: она с детства страдала пороком позвоночника, который исключал возможность родить ребенка. Это было подтверждено вскрытием. Екатерине не нужны были подозрения, которые могли возникнуть при европейских дворах, так что вскрывали труп независимые эксперты (13 человек!).

Пять дней Павел и Екатерина не отходили от умирающей. Он был в отчаянии, она его утешала и старалась ободрить невестку.

«Признаюсь, — пишет она Гримму из Царского Села, – я в первый раз в жизни была в таком затруднительном, тяжелом, ужасном положении; я забыла об еде и о сне; не понимаю, как у меня доставало сил. Думаю, если эти события не произведут расстройства в моей нервной системе, то, стало быть, ее ничем нельзя расстроить… Павел довольно твердо переносит свое тяжкое горе, но сегодня у него лихорадка. Тотчас после смерти его супруги я его увезла и привезла сюда».

Вот это очень любопытно. Не факты, о которых она сообщает; не состояние, которое она описывает, нет. Интереснее всего то, о чем она умалчивает. Именно это больше всего говорит о ее моральных принципах. А умалчивает она вот о чем. Видя, в каком отчаянии ее сын, она отдала ему пачку писем: любовных писем его лучшего друга к его обожаемой жене. Обняла (в их отношениях этот жест – редкость), сказала: «Они недостойно злоупотребили твоим доверием». Наверное, это было жестоко. Но она хотела помочь, исцелить. Сама всегда предпочитала знать правду. Любую. Не оставила его один на один с его горем. Увезла с собой в Царское Село. А Гримму рассказала только о том, что увезла; о письмах, о том, что сына предали самые близкие люди, – ни слова. Это о себе она может рассказывать самое сокровенное, обсуждать чужие тайны для нее – табу. Редчайшее, надо сказать, качество. И то, что, не любя невестку, зная о ее отношениях с Разумовским, не устроила публичного скандала, тоже кое-что говорит о Екатерине Алексеевне.

На похороны жены Павел не явился. Императрица отстояла заупокойную службу от начала до конца и отправилась в Смольный институт. Давно собиралась отобрать из выпускниц новых фрейлин. Выбрала нескольких своих любимиц. Среди них Катеньку Нелидову. Странное скрещение судеб: именно в день, когда хоронили горячо любимую, хоть и неверную жену Павла, при дворе оказалась женщина, которой предстоит сыграть в его жизни огромную роль (об этом в «Отступлении о смолянке Екатерине Ивановне Нелидовой»).

И еще любопытный факт, тоже характеризующий императрицу. Она написала о Разумовском: «Он несомненно умен, тонок и талантлив. Нужно использовать его дарования». К тому же он – Разумовский, а эта семья кое-что для нее значила. Вместо того чтобы наказать несостоявшегося заговорщика, она отправила Андрея Кирилловича чрезвычайным посланником в Неаполь (впрочем, такие престижные нынче командировки за границу в те времена нередко рассматривали как наказание). На дипломатической работе бывший возлюбленный покойной великой княгини будет верно служить государыне и России.

Пока его место не понадобится родственнику светлейшего князя Потемкина…

 

От «воска» до «чугуна» Часть I

Негодной невестке, так вовремя покинувшей эту грешную землю, нужно было срочно найти замену, способную дать полноценное потомство. Именно это больше всего заботит государыню: ее династия не должна прерваться! И взгляд Екатерины снова обращается к Софии Доротее Вюртембергской, которая при первом выборе невесты была отвергнута исключительно по малолетству.

Екатерина Великая была человеком трезвого ума, разного рода мистических предзнаменований не признавала, всему находила вполне реалистические объяснения. Но здесь… Не странно ли? Девочку зовут Софией, как звали и ее, Екатерину, до перехода в православие. Она тоже родилась в Штеттине. Отец ее Фридрих Евгений Вюртембергский, как и отец Екатерины, состоял на прусской службе, так как не имел достаточно средств, чтобы содержать многочисленное семейство. Наконец, она была племянницей Фридриха Великого, он ей покровительствовал, как когда-то покровительствовал Екатерине. Так хотелось верить, что эти совпадения обещают в будущем взаимопонимание и дружбу и, может быть, помогут сближению матери и сына. Она еще надеялась, что такое сближение возможно…

Помня, какое возмущение вызвало у первой жены Павла то, что не жених приехал к ней свататься, а ее привезли в Петербург на смотрины, Екатерина решила быть деликатнее: отправила сына знакомиться с невестой ко двору Фридриха Великого. «Мертвых не воскресить, надо думать о живых и ехать за своим сокровищем в Берлин», – напутствовала она сына. И, похоже, совершила ошибку. Известный своей скупостью прусский король встречал наследника российского престола с невиданной пышностью – готовил будущего могущественного союзника. И преуспел. Павел был очарован, в нем будто проснулось унаследованное от Петра Федоровича преклонение перед Фридрихом. Это чувство со временем будет только крепнуть и все больше отдалять друг от друга сына и мать.

Но пока все замечательно. Никогда еще переписка между матерью и сыном не была такой оживленной и полной доверия. Павел пишет: «Я нашел невесту свою такову, какову только желать мысленно себе мог: не дурна собою, велика, стройна, не застенчива, отвечает умно и расторопно… Сколь счастливя, всемилостивейшая государыня, если, будучи вами руководим, заслужу выбором своим еще более милость вашу». Через некоторое время сообщает уже подробнее:

Мой выбор сделан. Препоручаю невесту свою в милость вашу и прошу о сохранении ее ко мне. Что касается до наружности, то могу сказать, что я выбором своим не остыжу вас; мне о сем дурно теперь говорить, ибо, может быть, я пристрастен, но сие глас общий. Что же касается до сердца ее, то имеет она его весьма чувствительное и нежное, что видел я из разных сцен между роднею и ею. Ум солидный ее приметил и король сам в ней, ибо имел с ней о должностях ее разговор, после которого мне о сем отзывался; не пропускает она ни одного случая, чтобы не говорить о должности ее к вашему величеству (и не случайно, и не по велению сердца, а следуя письменному «наставлению» жениха, которое он вручил ей вскоре после знакомства и в котором особо подчеркивал требование к невесте почитать свою будущую свекровь. – И. С.). Знания наполнена, и что меня вчера весьма удивило, так разговор ее со мной о геометрии, отзываясь, что сия наука потребна, чтобы приучиться рассуждать основательно. Весьма проста в обращении, любит быть дома и упражняться чтением или музыкою, жадничает учиться по-русски, зная, сколь сие нужно…

Последнее особенно радует Екатерину. Кажется, ее надежды начинают сбываться. Откуда ей было знать, что язык своей новой родины невестка так никогда и не освоит…

Правда, с переходом в православие на этот раз оказалось непросто: невеста категорически не желала менять веру. Убедил духовник: «Внутренние убеждения и религиозные чувства, которых никто не видит, принадлежат вам, и о них знаете лишь вы». И она согласилась носить маску. Не только на лице – на душе.

Впрочем, в Павла влюбилась сразу и была вполне искренна. Писала ему незадолго до свадьбы:

Богу известно, каким счастьем для меня представляется вскоре принадлежать вам. Вся моя жизнь будет служить вам доказательством моих нежных чувств, да, дорогой, обожаемый, драгоценный князь, вся моя жизнь будет служить лишь для того, чтобы явить вам доказательства той нежной привязанности и любви, которые мое сердце будет постоянно питать к вам… вспоминайте немного о той, которая обожает вас.

Влюбленный жених отправляется в Петербург, а невеста внимательно изучает наставления, оставленные ей Павлом. Через несколько дней ей тоже предстоит ехать в Россию, нужно быть готовой. Встреча с Екатериной Великой, о которой она столько слышала, особенно волнует Софию Доротею. Будущий муж учит, как вести себя с государыней:

В отношении к императрице принцессе следует быть предупредительной и кроткой, не выказывать досады и не жаловаться на те кому бы то ни было; объяснение с глазу на глаз всегда будет наилучшее. Этим она избавит себя от многих интриг и происков, которые не замедлят коснуться ее. Так как принцесса не может иметь никаких личных целей, то ей не придется что-либо скрывать от ее величества. Потому она хорошо поступит, говоря ей откровенно все то, что у нее будет на душе; это (не говоря уже об интригах) будет гораздо лучше для ее собственного спокойствия.

И она не дала никакого повода для интриг и происков (и не даст! – искренне верит в это), а жених пишет, что они не замедлят коснуться ее: ей становится страшно. А почему она должна жаловаться на императрицу? Ведь та сама выбрала ее в невесты сыну?!

Неспокойно было ее сердце, когда она перешла к главному: чего ждет от нее будущий муж. -

«Я не буду говорить ни о любви, ни о привязанности, — писал Павел, – ибо это вполне зависит от счастливой случайности; но что касается дружбы и доверия, приобрести которые зависит от нас самих, то я не сомневаюсь, что принцесса пожелает снискать их своим поведением, своей сердечною добротою и иными своими достоинствами, которыми она уже известна. Ей придется прежде всего вооружиться терпением и кротостью, чтобы сносить мою горячность и изменчивое расположение духа, а равно мою нетерпеливость. Я желал бы, чтобы она принимала снисходительно все то, что я могу выразить иногда даже, быть может, довольно сухо, хотя и с добрым намерением, относительно образа жизни, умения одеваться и т. п. Я прошу ее принимать благосклонно советы, которые мне случится ей давать, потому что на десять советов все же может быть и один хороший, допустив даже, что остальные будут непригодны. Притом, так как я несколько знаю здешнюю сферу, то я могу иной раз дать ей такой совет или высказать такое мнение, которое не послужит ей во вред. Я желаю, чтобы она была со мною совершенно на дружеской ноге, не нарушая, однако, приличия и благопристойности в обществе. Более того, я хочу даже, чтобы она высказывала мне прямо и откровенно все, что ей не понравится во мне; чтобы она никогда не ставила между мною и ею третьего лица и никогда не допускала, чтобы меня порицали в разговоре с нею, потому что это не отвечает тому расстоянию, которое должно существовать между особою ее сана и моего и подданным».

Эта часть наставления ее нисколько не пугает: именно к такому поведению она подготовлена воспитанием. На мужа, кто бы им ни стал, она должна смотреть как на повелителя. Так ее научили. И она всю жизнь будет следовать этому правилу. А понять, какие комплексы скрываются за некоторыми пожеланиями будущего супруга, она просто не в состоянии – слишком молода и неопытна. Потом поймет…

А пока все обещало семейное счастье. При русском дворе новую невесту цесаревича встретили доброжелательно.

Некоторое недоумение вызвало то, что она, не колеблясь, присвоила себе все старые платья, оставшиеся от первой жены Павла, и не постеснялась потребовать у камеристок даже башмаки покойной. Но это произошло уже после того, как София Доротея приняла православие, была наречена Марией Федоровной и стала законной супругой наследника российского престола. Отступать было поздно…

Свекровь к ней благоволила вполне искренне. Это очевидно из ее писем Гримму, перед которым не нужно было прикидываться (думается, для того она и допустила в свою жизнь умницу Фридриха Мельхиора Гримма, чтобы иметь возможность в любой момент хотя бы заочно побеседовать вполне откровенно с тем, кто способен понять):

Я пристрастилась к этой очаровательной принцессе. Она именно такова, какую желали: стройность нимфы, цвет лица – цвет лилии с румянцем розы; прелестнейшая кожа в свете; высокий рост с соразмерною полнотою и при этом легкость поступи; кротость, доброта сердца и искренность выражаются на ее лице. Все от нее в восторге, и тот, кто ее не полюбит, будет не прав, так как она создана для того и делает все, чтобы быть любимою. Словом, моя принцесса представляет собою все, чего я желала, и вот я довольна.

Тогда же Екатерина говорила о нраве своей невестки: «Воск!» Пройдут годы, и незадолго до кончины любимой матушки император Николай Павлович скажет о ее характере: «Чугун!» И никто не усомнится в его правоте. Значит, мудрая государыня ошибалась? Едва ли. Из воска действительно можно вылепить все. Вот Екатерина и надеялась. Поклонница Жан-Жака Руссо, она всю жизнь явно преувеличивала свои таланты воспитательницы. Из всех своих фаворитов пыталась воспитать людей ответственных, способных достойно трудиться на благо России. Не получалось. Исключение – один Потемкин, но его таланты не были заслугой венценосной воспитательницы. С невесткой тоже не получилось. Марию Федоровну воспитывали обстоятельства. Борьба с ними, в том числе и со свекровью, закалили характер. Воск превратился в чугун.

Екатерина довольно быстро разобралась: невестка расчетлива, хотя к обездоленным щедра; педантична, невыносимо скучна, кичится своей добродетельностью, хотя мужу и детям предана безраздельно. Впрочем, поняв, что представляет собой невестка, Екатерина полностью утратила к ней интерес как к личности. А напрасно. Ей ведь нужны были внуки. А невестка не могла не передать детям свои черты. И передала… Достаточно вспомнить непреклонную жесткость Николая Павловича или двойственность натуры Александра Павловича.

Бестрепетно Екатерина отняла у невестки первенца. Жестоко? Но ведь с ней самой поступили точно так же… Ничего, пережила… Она, как и Елизавета Петровна, хотела сама воспитать внука. Идеального преемника. Ей к тому времени уже было ясно, что Павел не станет продолжателем дела всей ее жизни. Он – другой. Чужой. А из этого прелестного белокурого голубоглазого младенца она вылепит свое подобие – великого императора. Не случайно назвала его Александром. В честь Александра Невского и величайшего из государей, Александра Македонского.

 

Отступление о Павловске

В благодарность за рождение долгожданного внука Екатерина подарила его родителям 362 десятины земли в пяти верстах от Царского Села. Вскоре Павел Петрович предоставил село Павловское в полное распоряжение супруги. За последующие 15 лет владения Марии Федоровны разрослись до 879 десятин. Статус города и наименование «Павловск» селение получит по распоряжению Павла, уже ставшего императором, в 1796 году.

Благоустраивать новое свое имение Мария Федоровна начала с постройки увеселительного домика Паульлуст (Павлова утеха) рядом с тем местом, где вскоре построит Павловский дворец, который и сейчас – одно из блистательных украшений пригородов Петербурга. Другую дачу назвала Мариенталь (Мариина долина). Строить оба здания пригласила прославленного Чарльза Камерона. Он, как, впрочем, и приглашенный позднее Джакомо Кваренги, неоднократно вызывал гнев хозяйки Павловска тем, что якобы не проявлял достаточного рвения к работе, был недисциплинирован и не слишком исполнителен. Зодчие же видели причины конфликтов с заказчицей в ее мелочных придирках, в том, что она вмешивалась в дела, в которых мало смыслила. Имея дело с Екатериной, они привыкли, что им доверяют, понимают: творчество невозможно регламентировать.

Мария Федоровна думала иначе: творческая работа, как и любая другая, должна подчиняться строгому порядку. Переубедить ее было невозможно: она сама – человек творческий, уж она-то знает! Она и в самом деле рисовала, лепила, гравировала, вышивала. Все это делала старательно, качественно, даже мастерски, но… без малейшего полета фантазии.

Екатерина безропотно выделяла семейству сына деньги на строительство, но в конце концов взбунтовалась, предложив владельцам Павловского обходиться своими средствами, полагая, что суммы, ассигнуемые ею для двора цесаревича, с избытком покрывают все расходы. Наследник был раздражен, обижен. Супруга, считавшая, что сердиться – абсолютно неконструктивно, уговаривала его присоединиться к своим униженным просьбам: «Мы, нижеподписавшиеся, прибегаем к милостям нашей любезной и доброй Матушки с мольбой снисходительно принять наше откровенное признание в крайней денежной нужде, в которой находимся. Причиной, правда, содержание наших загородных домов и необходимость окончить начатые работы…»

Мария Федоровна блестяще умела выпрашивать деньги у щедрой, хотя и не очень-то любящей невестку императрицы. К примеру, написала портрет возлюбленного Екатерины Александра Ланского и преподнесла свекрови. Екатерина была растрогана. Невестка получила очередную сумму на продолжение строительства своего обожаемого Павловска. Ну а то, что за глаза прилюдно осуждала «развратную старуху» за связь с мальчишкой… Кто же осмелится доложить об этом государыне? В общем, убежденность великой княгини, что лицемерие – вовсе не грех, если помогает приблизить желанную цель, оправдывалось. А цель была не просто желанна. Она была прекрасна. Павловск, ее Павловск должен превзойти Версаль и Трианон и (главное!) стать дивным напоминанием о родном Этюпе и Монбельяре. Только раннее детство она провела в Штеттине, потом семья переселилась в родовой замок Монбельяр вблизи французской границы и начала строить загородную резиденцию Этюп. С этими-то чудесными местами и были связаны самые счастливые воспоминания Марии Федоровны.

Павловск она обожала. Писала из-за границы: «Свой домашний уголок, Колоннада, Храм в Павловском доставляют мне удовольствия более, нежели все красоты Италии»; «Уверяю вас, что Италия не только не отвратила меня от Павловского, но заставила еще более его ценить».

При том, что Мария Федоровна мечтала построить дворец и парк, не уступающие лучшим европейским образцам, она была весьма экономна не только при значительных затратах по дворцу, но и во всех хозяйственных мелочах. Каждая смета художественных и обойных работ, каждый счет подрядчиков подвергался внимательному контролю владелицы Павловского. Вот несколько отрывков из писем великой княгини, свидетельствующих о ее расчетливости или, как она сама это называла, – о разумной бережливости. Адресат этих писем – Карл Иванович Кюхельбекер, первый директор Павловска, честнейший, благороднейший, безукоризненный исполнитель замыслов Марии Федоровны. Сын этого абсолютно законопослушного человека, Вильгельм, станет лицеистом, другом Пушкина, потом – декабристом.

«Уговорились ли вы насчет белой тафты? Так как с меня спрашивали рубль шестьдесят коп., я не хотела взять, думая, что с меня запрашивают…»

«Что это за счет г. Дмитриева в 165 р. за фонари и канделябры, которые – я очень хорошо помню – были, по моему приказанию, куплены моим камердинером Сидоровым и деньги за них тотчас же уплачены?»

«…майор Бенкендорф сказал мне, что каждый куст можжевельника обойдется нам в 8 копеек, он же платит только по 3 копейки; поэтому мне пришло на ум сказать вам, чтобы вы прислали сюда лошадей в воскресенье, пораньше утром. Тогда они навезут несколько возов этих кустарников, мы заплатим только по 3 копейки и, в то же время, лошади не будут отвлечены от работ на понедельник».

Написано это в 1785 году. Марии Федоровне всего 26 лет. Но она не оставляет своими заботами тех, кто работает в ее любимом Павловском: «Что поделывают наши больные? Ради Бога остерегитесь, чтобы чего не приключилось теперь, при вскрытии реки: несравненно лучше потерпеть какие-нибудь повреждения, нежели допустить несчастный случай с кем бы то ни было». «Ради Бога, не жалейте ни денег, ни расходов, ни забот, чтобы предупреждать болезни».

Павловск до конца дней останется предметом ее гордости и неустанных забот. С детства знакомая с сельским хозяйством, особенно с цветоводством, она украсит свой парк изумительными цветами, привезенными из разных уголков Европы. С годами научится подбирать талантливых помощников для воплощения своей мечты, научится доверять им, и это даст впечатляющие результаты.

Вся декоративная часть садов и парка была предоставлена блистательному Гонзаго. Печать его таланта лежит на всей планировке и устройстве парка. Посредством рубки, группировки деревьев, подбора их сортов при посадках художник превращал самые глухие места в те живые, прелестные пейзажи, которыми и сегодня славен Павловский парк.

После страшного пожара, уничтожившего в 1803 году (уже после смерти Павла Петровича) все интерьеры парадных залов Павловского дворца, возглавить восстановительные работы вдовствующая императрица пригласила Андрея Воронихина, уже прославившего свое имя многими блестящими постройками (правда, Казанский собор был еще не окончен, но стало уже очевидно: это – шедевр).

В первые годы она не умела найти общего языка с великими Камероном и Кваренги, раздражала их мелочными придирками и замечаниями. Опыт общения с большими художниками научил ее щадить самолюбие творцов, не разыгрывать перед ними роль всемогущей повелительницы. Воронихину она не мешала спокойно творить, поддерживала все его неожиданные, смелые решения. О деньгах можно было не беспокоиться:

Александр I щедро финансировал возрождение матушкиного любимого дворца.

Павловск становился еще прекраснее. В это время, воодушевленная, поверившая в возрождение того, что после пожара казалось утраченным навсегда, она писала Нелидовой: «Павловск похож на очаровательную женщину, которая перенесла тяжелую болезнь. Печать пройденных страданий еще пугает, но мало-помалу в ней появляются прежние милые черты, тот же шарм, и люди говорят друг другу: „Как только она опять почувствует себя хорошо, следы болезни будут совсем незаметны и она приобретет свежесть“. Так будет и с Павловском. Я благодарю Бога за то, что осталось».

Отечественная война 1812 года на время прервала работы по благоустройству: если бы императрица-мать продолжала вкладывать огромные суммы в свою летнюю резиденцию, ее едва ли поняли бы даже доброжелатели. Но как только война окончилась, можно было снова заняться Павловском. Безвременная смерть Андрея Воронихина заставила искать нового зодчего.

Она вспомнила: когда-то Воронихин представил ей юного Карло Росси, говорил, что юношу ждет блестящее будущее. Почему бы не попробовать? Первой работой Росси в Павловске была пристройка к Розовому павильону Большого зала для приема Александра, вернувшегося из Парижа после победы над Наполеоном. Мария Федоровна пришла в восторг. Росси стал ее любимым архитектором. Он строил в Павловске, перестраивал Аничков и Елагин дворцы, подаренные матушке щедрым сыном Александром Павловичем (каким путем она добивалась таких подарков, явно превышающих ее потребности, расскажу далее. – И. С.). По ее заказу Росси построил Михайловский дворец для ее младшего сына (сейчас там Русский музей). Она очень неохотно отпускала своего любимца «поработать на стороне». Такой работой было, к примеру, строительство гениальных ансамблей Главного штаба и Сената и Синода. Нельзя не отдать ей должного: Росси и все, кто с ним работал, получали от нее деньги, награды, чины. После ее смерти положение великого зодчего резко изменилось к худшему.

Любопытно, что ходили слухи – и Мария Федоровна о них наверняка знала, – будто отцом архитектора был не кто иной, как Павел Петрович (в то время еще великий князь). Матерью же – знаменитая балерина Гертруда Росси, которая потом вышла замуж за придворного балетмейстера Ле Пика. Семья поселилась в Павловске. Талантливого мальчика заметил Винченцо Бренна, любимый архитектор Павла, взялся обучить премудростям зодчества, постоянно приглашал помогать при выполнении многочисленных заказов великого князя, а потом и императора. Такое вот странное скрещение судеб…

Частыми гостями вдовствующей императрицы были Василий Андреевич Жуковский, Иван Андреевич Крылов, Иван Иванович Дмитриев, Александр Николаевич Оленин, Николай Иванович Гнедич, Николай Михайлович Карамзин. Она сумела очаровать их, окружив трогательной заботой. Только Карамзин знал, что скрывается за приветливой улыбкой Марии Федоровны. А в жизни Жуковского она сыграла роль поистине замечательную. Прочитав его «Певца во стане русских воинов», она пришла в восхищение, повелела за свой счет выпустить роскошное издание патриотической песни, а автора пригласила в Павловск. Если бы не это приглашение, у поэта не было бы никаких шансов попасть ко двору (сам он никогда не стал бы этого добиваться). Он не смог бы стать учителем и другом невестки Марии Федоровны, будущей императрицы Александры Федоровны; воспитателем ее сына, будущего царя-освободителя. Если бы этого не случилось, возможно, история России была бы несколько иной (высокие идеалы, внушенные воспитаннику Жуковским, стали одним из стимулов реформаторской деятельности Александра II).

Жуковский был благодарен Марии Федоровне и любил Павловск, особенно романтический парк, так созвучный его душе. Элегию «Славянка» он посвятил хозяйке Павловска:

«Славянка» произвела такое впечатление, что молодежь в учебных заведениях заучивала ее как образец стиха, доведенного до совершенства. И Пушкин заучивал. Ученик, победивший учителя.

К своей элегии Василий Андреевич написал объяснение, которое дает яркую картину Павловска, воплотившего все лучшее, что было в душе Марии Федоровны. «Славянка – река в Павловске. Здесь описываются некоторые виды ее берегов и, в особенности, два памятника, произведения знаменитого Мартоса. Первый из них воздвигнут государынею вдовствующею императрицею в честь покойного императора Павла. В уединенном храме, окруженном густым лесом, стоит пирамида: на ней медальон с изображением Павла; перед ним гробовая урна, к которой преклоняется величественная женщина в короне и порфире царской; на пьедестале изображено в барельефе семейство царское: государь Александр представлен сидящим; голова его склонилась на правую руку, а левая рука опирается на щит, на коем изображен двуглавый орел; в облаках видны две тени: одна летит на небеса, другая летит с небес навстречу первой.

Спустясь к реке Славянке, сливающейся перед самым дворцом в небольшое озеро, находишь молодую березовую рощу: эта роща и называется семейственною, ибо в ней каждое дерево означает какое-нибудь радостное происшествие в высоком семействе царском.

Далее, на самом берегу Славянки, под тенью дерев, воздвигнут прекрасный памятник великой княгине Александре Павловне. Художник умел в одно время изобразить и прелестный характер, и безвременный конец ее: вы видите молодую женщину, существо более небесное, нежели земное; она готова покинуть мир сей, она еще не улетела, но душа ее смиренно покорилась призывающему ее гласу…»

Василий Андреевич умолчал еще об одном памятнике. Наверное потому, что он стоит не на берегу Славянки, а замыкает перспективу одной из двенадцати дорожек. Это памятник родителям работы того же Мартоса. В конце 1780-х годов ежегодные потери близких преследовали Марию Федоровну: сначала умерла сестра Фредерика, потом отец, следом за ним мать, вскоре не стало сестры Елизаветы и брата Карла. Ее мир («мирок», как снисходительно именовала Павловск Екатерина II) был бы неполным, если бы в нем не нашлось места, где можно предаться грусти о покинувших ее близких. Задумала поставить памятник, еще будучи великой княгиней. Осуществила мечту уже вдовствующей императрицей. Три барельефа на античные сюжеты украшают постамент из серого мрамора. Они символизируют бессмертие душ умерших. Профили родителей в медальоне. И скорбная женская фигура в царском венце, изображающая Марию Федоровну, пришедшую поклониться памяти незабвенных родных.

В последний раз она была в Павловске в середине сентября 1828 года. Внесла множество поправок в план развития на 1829 год, предложила несколько перестроек и новых сооружений. Планам этим не суждено было сбыться: 24 октября Мария Федоровна скончалась.

Прошло без малого 100 лет, и в павильоне, построенном Росси недалеко от дворца и особенно любимом когда-то вдовствующей императрицей, появился памятник: на высоком постаменте из полированного красного гранита сидит величественная, благообразная женщина, жена императора, мать двух императоров. Лицо ее спокойно, взгляд умиротворен: она сделала все, что могла. И именно так, как хотела.

В первые годы отношения Марии Федоровны и Павла Петровича были безоблачны. В январе 1788 года, через 12 лет после свадьбы, Павел собирался на южный фронт (шла война против Турции) и занялся распоряжениями насчет своих семейных и государственных дел на случай, если погибнет. Отрывок из духовного завещания великого князя доказывает, как ценил он в то время свою супругу:

…Должен тебе отворить сердце мое. Тебе самой известно, сколь я тебя любил и привязан был. Твоя чистейшая душа перед Богом и человеки стоила не только сего, но и почтения от меня и от всех. Ты мне была первою отрадою и подавала лучшие советы. Сим признанием должен перед всем светом о твоем благоразумии. Привязанность к детям залогом привязанности и любви ко мне была. Одним словом, не могу довольно благодарности тебе за все сие сказать, равномерно и за терпение твое, с которым сносила состояние свое, ради меня и по человечеству случающиеся в жизни нашей скуки и прискорбия, о которых прошу у тебя прощения…

Поездка Павла в южную армию не состоялась – Екатерина не отпустила цесаревича на театр военных действий ввиду нездоровья Марии Федоровны, которая была в то время беременна. Но, прочитав это завещание, великая княгиня еще раз уверилась в преданной любви супруга.

Вскоре началась короткая война со Швецией, на которую Екатерина все-таки отпустила сына. С дороги Мария Федоровна получила письмо от любящего мужа и счастливого (уже – или пока – в шестой раз!) отца: «Мое дорогое сердце, мой друг, я ничего не могу сказать вам, вы видели мои горькие слезы; всю мою жизнь я такой в отношении к вам. Пока я жив, я не забуду того, чем обязан вам». Казалось, семейной идиллии не будет конца. Но вскоре великая княгиня узнала, что с той же почтой Екатерина Ивановна Нелидова получила письмо, в котором Павел заверял, что если ему придется пасть на поле сражения, последняя его мысль будет о ней… Так начался новый, неожиданный этап супружеской жизни Марии Федоровны.

Все авторы, писавшие об этом времени, пересказывают трогательную историю: Мария Федоровна пришла к свекрови и, захлебываясь слезами, рассказала, что Павел ее больше не любит, что предпочел Нелидову. Екатерина утерла невестке слезы, подвела ее к зеркалу и сказала: «Посмотри на себя, какая ты красавица, и вспомни petite monster (маленькую уродку. – И. С.)». Безупречная супруга, да еще и страдалица. Образ, который вполне устраивал и саму Марию Федоровну, и обоих ее сыновей-императоров. Но кое-кто из придворных, слышавших этот разговор, добавлял: свекровь, утешая невестку, посоветовала отомстить неверному супругу той же монетой. На Екатерину похоже. К тому же отношения с сыном испортились к этому времени настолько, что любой способ досадить Павлу казался вполне приемлемым.

Нужно ли было Марии Федоровне разрешение свекрови? Едва ли, если поверить, что у нее уже был фаворит, ее статс-секретарь Муханов. Человек это был весьма достойный, всего тремя годами младше великой княгини. К тому же всегда находился под рукой. И все-таки, получив неожиданный совет, великая княгиня почувствовала себя спокойнее: теперь знала – если роман откроется, защита всемогущей свекрови ей обеспечена.

Коль уж речь зашла о Сергее Ильиче Муханове, прослужившем при Марии Федоровне до воцарения Павла, потом попавшем в опалу, а после смерти царственного соперника вернувшемся к исполнению своих обязанностей, небезынтересно вспомнить, что, со слов отца, писала его дочь, Мария Сергеевна: «Жизнь ее с супругом была самая несчастная, но она любила его до конца… это было скорее по правилам нравственности, нежели по естественному чувству: трудно любить того, кто нас не любит». Замечание весьма проницательного человека. Стоит вспомнить, в каких правилах воспитывалась юная София Доротея, от рождения предназначенная в жены кому-то из европейских владык. Это мог быть правитель одного из карликовых немецких княжеств, но все равно – не простой смертный. Ей с детства внушили: муж – единственный мужчина в ее жизни, только его она должна почитать и любить, выполнять все его прихоти. Волею судьбы и императрицы Екатерины этим единственным оказался наследник российского престола. И она его с готовностью полюбила (или ей показалось, что полюбила).

И вот через два года после памятного разговора со свекровью Мария Федоровна влюбилась. Похоже – в первый раз. Похоже – по-настоящему. Совсем недавно она так яростно осуждала «развратную старуху»! Теперь ее избранник, красавец гоф-фурьер Данила Бабкин, был на 13 лет моложе своей возлюбленной: ей – 36, ему – 23. Невестка определенно пошла по стопам свекрови. Но очень скоро она остановится. Или научится надежно хранить свои тайны. Кто знает… От любимого она родила сначала дочь Анну, которая станет королевой Нидерландов, потом сына Николая. Он в 1825 году станет российским императором.

Этот малыш вызвал восторг Екатерины: «Мамаша родила огромнейшего мальчика. Голос у него бас… длиною он аршин без двух вершков (62 сантиметра. – И. С.), а руки немного поменьше моих. В жизнь мою в первый раз вижу такого рыцаря», – писала она Гримму. Интересно, знала ли она, кто отец ребенка? Думается, если знала, то ее это не особенно огорчало.

А вот Павел знал. Он писал близкому своему другу Федору Васильевичу Растопчину:

…Сегодня для меня священный день памяти в Бозе почившей цесаревны Натальи Алексеевны, чей светлый образ никогда не изгладится из моей памяти до моего смертного часа. Вам, как одному из немногих, которым я абсолютно доверяю, с горечью признаюсь, что официальное отношение ко мне цесаревича Александра угнетает. Не внушили ли ему пошлую басню о происхождении его отца мои многочисленные враги? Тем более грустно, что Александр, Константин и Александра – мои кровные дети. Прочие же?… Бог весть!… Мудрено, покончив с женщиной все общее в жизни, иметь от нее детей. В горячности моей я начертал манифест о признании сына моего Николая незаконным, но Безбородко (канцлер князь Александр Андреевич Безбородко. – И. С.) умолил меня не оглашать его. Но все же Николая я мыслю отправить в Вюртемберг, к «дядям», с глаз моих: гоф-фурьерский ублюдок не должен быть в роли российского великого князя – завидная судьба! Но Безбородко и Обольянинов (генерал-прокурор Петр Хрисанфович Обольянинов. – И. С.) правы: ничто нельзя изменить в тайной жизни царей, раз так предположил Всевышний. Дражайший граф, письмо это должно остаться между нами. Натура требует исповеди, и от этого становится легче жить и царствовать.

Пребываю к Вам благосклонный Павел.

Если бы не это письмо, я бы, честно говоря, никогда не поверила, что Мария Федоровна могла изменить законному супругу: такая она правильная, такая добродетельная жена, мать и, что уж совершенно бесспорно, – лучшая на свете вдова. Но если допустить, что ее самый любимый ребенок, Николай, – незаконнорожденный, можно легко понять, ради чего, вернее, ради кого она играла эту роль непогрешимой вдовы. И перед кем играла! Поначалу (пока не сменились поколения при дворе) – перед людьми, на глазах которых муж унижал ее; многие из них помнили его приказание свите: «Уважение – к Нелидовой, презрение – к великой княгине». Ну, а уж как он оскорблял жену, когда фавориткой стала Лопухина, ни забыть, ни простить просто невозможно. Думается, она и не простила. А уж не забыла – наверняка. Но ни у кого не должно было возникнуть ни малейшего сомнения в ее безусловной верности мужу, а значит – в безусловной законности происхождения ее любимца. Ради этого она была готова на все. А пришлось всего-навсего играть роль безутешной вдовы. Долго? Почти 30 лет? Какая мелочь! Ведь от ее успешной игры зависела судьба сына. Кстати, и судьба трона. И – судьба России. Но последнее ее занимало куда меньше.

Она – не Екатерина. Ее отношение к России – не любовь, а сознание необходимости выполнять долг, возложенный на нее судьбой. Сердцем она всегда оставалась там, на родине, уютной, понятной, предсказуемой.

Первые 20 лет, пока ждала смерти Екатерины, переносить разлуку помогала вожделенная цель: трон российских государей, который (она, как и Павел, была в этом уверена) отняла у ее мужа властолюбивая свекровь. Они оба идеализировали Петра III, не желая допустить даже мысли, что, будь он жив, едва ли назначил бы сына от постылой жены своим наследником; забывая, что тот хотел развестись с Екатериной и жениться на Елизавете Романовне Воронцовой и что от любимой женщины у него скорее всего были бы дети, которым и завещал бы трон. Они прекрасно знали, что верховная власть в России переходит к следующему монарху по завещанию или – чаще всего – к тому, кто имеет силу властвовать. Закона о престолонаследии не существовало. Его разрабатывали они, Павел Петрович и Мария Федоровна, тайком, еще за 8 лет до смерти Екатерины. Но пока этот закон – лишь бумажка. Она станет законом только после того, как ее подпишет первое лицо государства. Павел, став императором, подпишет.

И тем самым, на мой взгляд, подпишет приговор династии. Наверное, сторонникам правового государства это утверждение покажется крамольным. И, наверное, они будут правы: управление государством должно подчиняться строгим, внятным законам. Но, к сожалению, наша история убеждает: неизбежность передачи власти законному наследнику, даже если у него полностью отсутствуют качества, необходимые для руководства страной, приводит к ослаблению власти, ее деградации, а в итоге к событиям 1917 года. Екатерина утверждала: «Революции вспыхивают в России, когда народ опасается безвластия, а не когда страдает от деспотизма». Она оказалась права. К сожалению…

Закон, разработанный Павлом Петровичем и Марией Федоровной, гласил: корону наследует старший сын, за ним – его старший сын, а если такового не окажется, младший брат. От интеллектуальных, волевых и нравственных качеств наследника ничего не зависит. Но пока – все в руках царствующей императрицы. Уж они-то, авторы первого в Российской империи закона о престолонаследии, не могли не понимать, что своей надеждой заполучить когда-нибудь вожделенный трон обязаны только Екатерине, сразу после коронации официально назначившей сына своим наследником. Но ненависть к великой государыне была уже так сильна, что они не могли признаться даже себе, что чем-то обязаны ей. У них уже не оставалось сил ждать.

Тем не менее супруга наследника вынуждена была делать вид, что всем довольна, и улыбаться ненавистной свекрови (Екатерина если и не простила Елизавете, отнявшей у нее сына, то поняла; Мария Федоровна и не поняла, и не простила). Она пишет матушке жалостливые письма о распутстве двора, о меняющихся фаворитах стареющей императрицы. Пишет молоком: упаси Бог, узнает Екатерина! С некоторых пор приходится терпеть еще и наглую фаворитку недавно такого надежного, верного, такого любящего Павла. Ту самую Нелидову, которую в день похорон Натальи Алексеевны привезла во дворец Екатерина.

 

Отступление о смолянке Екатерине Ивановне Нелидовой

«Это одно из самых прекрасных и поэтичных сооружений на всем пространстве государства Российского! Оно производит во всякое время и в любую погоду сказочное впечатление, но сказочность эта приобретает особо волнующий характер, когда в ясные летние вечера все эти здания начинают таять в алых лучах заходящего солнца, а многочисленные их купола и шпили загораются золотом крестов и теми лепными гирляндами, коими убрала голубые луковицы церквей роскошная фантазия Растрелли!» – так писал в начале XX века о Смольном соборе искусствовед и художник Александр Николаевич Бенуа.

Шедевр Растрелли, легкий, воздушный, одухотворенный, волнует, радует, вдохновляет любого человека, не лишенного чувства прекрасного. Так что нет ничего удивительного, что Екатерина II и Иван Иванович Бецкой, наделенные этим чувством сполна, именно в Смольном решили поместить свое любимое детище, Воспитательное общество благородных девиц, вошедшее в историю как Смольный институт благородных девиц и просуществовавшее с мая 1764 года до октября года 1917. Создатели этого первого в России и на долгие годы лучшего учебного заведения для девочек справедливо считали, что, постоянно имея перед глазами такую непревзойденную красоту, воспитанницы навсегда проникнутся чувством прекрасного, что разовьется у них безупречный художественный вкус, который окажет благотворное влияние на всех, с кем предстоит общаться выпускницам института, а главное – на их будущих детей. Ведь организаторы института, увлеченные идеями Просвещения, ставили перед собой задачу – ни много ни мало – создать новую породу людей, образованных, любознательных, энергичных, инициативных, честных, живущих в ладу с законом. Понимали: роль матери-воспитательницы в создании нового человека огромна.

Начали с воспитания воспитателей: вместо широко распространенного в то время в школах насилия в Смольном надлежало относиться к воспитанницам с любовью, стараться заслужить их искреннее расположение и доверие, тем самым ограждая девочек от любых вредных, развращающих посторонних влияний. На счастье, первой директрисой института стала Софья Ивановна де Лафон, добрая, умная, чуткая, что называется, педагог от Бога. Ее тактичное, неназойливое влияние помогало раскрыться индивидуальности, таланту юных смолянок. Они не только овладевали обязательной учебной программой, но музицировали, танцевали, пели, рисовали, играли в спектаклях – занимались тем, к чему особенно лежала душа.

Екатерина часто бывала в Смольном институте, ко всем воспитанницам относилась с нежной заботой, но некоторых выделяла особо: ее всегда привлекали личности незаурядные. Накануне выпуска 1776 года государыня заказала портреты пятерых своих любимиц Дмитрию Григорьевичу Левицкому, находившемуся тогда в зените славы. Эти портреты стали шедеврами художника, а нам помогают почувствовать аромат эпохи куда более, чем многочисленные парадные портреты. Юные, счастливые, веселые, задумчивые или лукавые, скромные или кокетливые, все они – живые. Каждая – несомненная индивидуальность. Особенный, яркий след в истории суждено было оставить Катеньке Нелидовой, не самой красивой, но, пожалуй, самой одаренной. Ее выступление в комической опере Перголезе «Служанка-госпожа» вызвало фурор; о том, как волшебно она поет и танцует, говорил весь Петербург. Государыня тоже была в восторге, даже писала об успехе Катеньки самому Вольтеру. Так что неудивительно, что сразу по окончании института взяла талантливую девушку ко двору.

Род Нелидовых вел начало от выходца из Великого княжества Литовского. Дальний предок Екатерины Ивановны приехал в Россию в XIV веке и поступил на службу к московскому князю Дмитрию Донскому, участвовал в Куликовской битве, проявил себя достойно. Но воинские подвиги предков никогда не были гарантией материального благополучия потомков. Род Нелидовых обеднел настолько, что от нищеты спасало только то, что Катеньку взяли в Смольный институт. В Смольном же, во всяком случае в то время, различий между богатыми и бедными не делали. Так что униженной скованности, которой часто страдают «золушки», попавшие в привилегированное общество, у Нелидовой не было и в помине.

Подчеркнуто сентиментальная и вместе с тем приземленная добродетельность супруги не могла не наскучить склонному к мистике и рефлексии, нервическому, как в то время говорили, Павлу Петровичу. Тут-то он и взглянул по-новому на некрасивую, но такую грациозную, ироничную, все понимающую Екатерину Ивановну.

Разве возможно было вести философские беседы с вечно беременной, занятой то детьми, то садом-огородом Марией Федоровной? Да, она старалась много читать, чтобы быть «на уровне», но, как не раз замечала Екатерина II, вряд ли что-то понимала в прочитанном. Нелидова – понимала. Беседовать с ней было наслаждением. Она изящно формулировала смелые суждения о том, что так волновало Павла Петровича, – о жизни духа, о таинственном, мистическом. После этих бесед супруга с ее хозяйственными заботами казалась такой пресной, такой ограниченной… Павел порвал интимные отношения с надоевшей женой, большую часть времени проводил в Гатчине. Там его часто навещала Нелидова. Иногда оставалась надолго.

В конце XVIII века была в моде любовь возвышенная, рыцарская, платоническая. Правда, она на удивление легко соседствовала с разнузданной чувственностью, которую Павел (на словах) возмущенно порицал. Он всегда уверял, что его отношения с Нелидовой были самыми чистыми и возвышенными, что их «соединяла дружба священная и нежная, но невинная». А как иначе мог вести себя рыцарь, оберегая честь дамы? Многие верили. Тем более что широкую известность получило письмо Екатерины Ивановны к Павлу: «Разве вы были для меня когда-нибудь мужчиной? Клянусь вам, что с тех пор как я к вам привязана, я этого никогда не замечала. Мне кажется, что вы мне – сестра». Убедительно? Несомненно. Если бы не одно обстоятельство: письмо это должно было попасть в руки Марии Федоровне.

После смерти Екатерины Ивановны ее бумаги были собраны статс-секретарем Вилламовым и представлены императору Николаю I. Государь ознакомился с ними очень внимательно и пришел к убеждению, что Нелидова, безусловно, была любовницей его отца. Кроме того, хорошо известно, какую бурю гнева вызвал у Екатерины Ивановны короткий, но вовсе не платонический роман Павла с фрейлиной Натальей Федоровной Веригиной: «Нет, ничто не могло бы меня заставить возобновить обманутую дружбу… Он обесчестил себя в моих глазах!… Я не обращаю больше никакого внимания на движение души, способной на ряд низких поступков… Я чувствую себя дальше, чем когда бы то ни было, от всего, что могло бы повести к сближению, о котором я не могу думать без ужаса и последствия которого рисуют мне картины ада… Я получаю в настоящее время ворох извинений и оправданий. Все это только усиливает мое отвращение». Это написано за несколько дней до смерти Екатерины Великой. Судьба Павла темна, если не безнадежна.

А это – через несколько дней после смерти государыни (Павел – уже император): «Чем больше я изучаю это сердце (сердце столь ненавистного еще несколько дней назад Павла. – И. С.), тем более я верю, что мы имеем полное основание надеяться, что он составит счастье всех, кого поручила ему судьба. Как мне хотелось бы, чтобы его узнал весь мир!»

Забавная метаморфоза, если не знать, какими благодеяниями осыпал новый император брата Нелидовой Аркадия Ивановича, в одночасье сделав 23-летнего поручика полковником и адъютантом, а сразу после коронации – генерал-майором и генерал-адъютантом, получившим в придачу к чинам еще и 1000 душ крепостных. В общем, император купил у фаворитки прощение.

Вообще-то Екатерина Ивановна славилась бескорыстием. Она не только ничего не выклянчивала, как другие, но не раз отвергала подарки августейшего возлюбленного, упрекая его в неуместной расточительности. Однажды неохотно, но приняла простой фарфоровый сервиз для завтрака, а от приложения к этому дару – 1000 душ крепостных – отказалась решительно. Правда, в депеше английского посланника в Петербурге Карла Витворта (впоследствии лорда, человека, известного безукоризненной честностью) упоминается о 30 000 рублей, уплаченных тайно Е. И. Нелидовой за содействие при заключении выгодного торгового договора. Как ни печально, со временем выясняется, что даже те фаворитки, чья репутация казалась безупречной, в большинстве случаев о собственной корысти не забывали. Известно лишь одно исключение. О нем я обязательно расскажу, когда придет время.

В первый раз Мария Федоровна вынуждена была прибегнуть к помощи фаворитки, когда Павел отказался явиться на свадьбу своего старшего сына. Она умоляла его не бросать вызов Екатерине, не оскорблять новобрачных, не подвергать семью вполне вероятной опале. Он был непреклонен. И она бросилась к Нелидовой. Той понадобилось несколько минут, чтобы убедить Павла поехать на свадьбу. С тех пор так и повелось: в неразрешимых ситуациях Мария Федоровна обращалась к Екатерине Ивановне. Та всегда помогала.

После восшествия Павла на престол произошло неожиданное: супруга и фаворитка императора не просто примирились, но заключили союз. Обе они, каждая по-своему, любили Павла и пытались защитить его от него самого: жестокие причуды, нелепые распоряжения, капризы императора каждый день множили число его врагов. Обе старались успокоить государя, умерить проявления его гнева.

Сдерживать, смягчать, добиваться помилований и милостей – вот в чем состояла главная забота фаворитки в это время. Заступничество Нелидовой облегчило участь княгини Екатерины Романовны Дашковой, спасло от наказания адмирала Александра Семеновича Шишкова, да и многих других придворных, навлекших на себя неудержимый и в большинстве случаев немотивированный гнев Павла Петровича. Она одна решалась возражать против распоряжений императора, которые могли вызвать ненависть к нему не одного, пусть и влиятельного человека, а тысяч его подданных. Только ей удалось добиться отмены распоряжения о ликвидации самой почитаемой русскими военными награды, ордена Святого Георгия, который по причинам совершенно необъяснимым решил упразднить непредсказуемый Павел Петрович.

Великая княгиня Елизавета Алексеевна писала матери: «M-llе Нелидова – единственный человек, который может сколько-нибудь повлиять на государя; да она и властвует над ним всецело. И что же, императрица делает ей величайшие низости… И это человек, который должен заменять мне мать, к которому я обязана питать, как она того требует, слепое доверие и преданность!… Однажды зимой произошла ссора между императором и императрицей. Последняя отправилась после обеда, совсем одна, в Смольный монастырь, где живет Н… во всем параде – это было в праздник, – и просила ее оказать ей милость и помирить ее с мужем!… Надо видеть в таких случаях моего мужа, в какое негодование он приходит! „Какие глупости делает мама! – он говорит часто. – Она совсем не умеет себя держать“».

Мария Федоровна понимала, что демонстративная дружба с Нелидовой делает ее жалкой, смешной в глазах семьи и придворных. Но… цель оправдывает средства. Умная, наблюдательная графиня Варвара Николаевна Головина поняла природу этой на первый взгляд противоестественной дружбы: «Этим союзом с новой подругой императрица укрепила свое влияние, и обе они стали вмешиваться во все дела, во все назначения и поддерживали друг друга. Этот союз был для всех удивителен, пока не стало ясно, что он основывается на личном интересе: без Нелидовой императрица не могла рассчитывать на какое-либо влияние на своего супруга, что и было потом доказано. Точно так же Нелидова без императрицы, в стремлении своем соблюдать приличия, не могла играть при дворе той роли, которую желала, и нуждалась в расположении Марии Федоровны, бывшем как бы щитом для ее репутации».

Но век у этого союза оказался недолог. Когда казалось, что положение Марии Федоровны и Екатерины Ивановны при дворе как никогда прочно, появилась новая фаворитка. Старая возлюбленная была отставлена от двора, супруга подвергнута невиданным унижениям.

После гибели Павла Нелидовой было позволено вернуться в Петербург. Дружба двух женщин, так много значивших в жизни покойного, продолжалась до самой смерти вдовствующей императрицы. Екатерина Ивановна Нелидова пережила всех, с кем так прочно связала ее судьба. Жила, за неимением семьи, в Смольном институте. На лето, по приглашению Николая I, выезжала в Царское Село. Император трогательно заботился о бывшей фаворитке Павла Петровича, бывшей сопернице, а потом – ближайшей подруге матушки. Впрочем, у него на это были и особые причины. Но о них – в свое время (глава «Гений чистой красоты», Отступление о Варваре Аркадьевне Нелидовой).

Измены мужа мучают, унижают. Но их можно пережить. Беда в другом: ходят слухи, будто императрица собралась поменять наследника – сделать своим преемником Александра, отнять трон у Павла, а значит, и у нее, Марии Федоровны.

В общем, все зло от нее, от свекрови.

Она проживет в России 52 года (как и Екатерина), но русским языком (в отличие от Екатерины) так и не овладеет. Будет часто (как Екатерина) употреблять русские поговорки, но (в отличие от Екатерины) почти всегда невпопад. Екатерина была талантлива, Мария Федоровна – самоуверенна. У Екатерины – широта взглядов государственного деятеля. У Марии Федоровны – ограниченность разбогатевшей бюргерши. Но у обеих был твердый характер. Обе умели терпеть и ждать.

Двадцать лет Мария Федоровна ждала своего часа. Он наступил в ночь с 4 на 5 ноября 1796 года. Среди ночи Павел и Мария проснулись. Одновременно. Чудо! Им приснился один и тот же сон: неведомая сила поднимает их и возносит высоко в небо. После обеда в Гатчину прискакал граф Николай Зубов, брат фаворита императрицы. Павел испугался, что тот приехал его арестовать. Но Зубов сообщил: с Екатериной случился апоплексический удар. Павел Петрович с Марией Федоровной, не медля, поскакали в Петербург. В Зимнем дворце их встретили старшие сыновья. Оба, к удовольствию Павла, были в гатчинских мундирах. Всей семьей пошли в спальню умирающей императрицы…

Она еще лежала в агонии, когда сын начал разбирать ее бумаги. Свидетели вспоминали, что известный хитрец князь Безбородко, канцлер Российской империи, которому Екатерина вполне доверяла, молча указал Павлу на пакет, перевязанный лентой. Через мгновение пакет уже пылал в камине, огонь в котором разожгла еще сама Екатерина.

В пакете скорее всего было завещание в пользу любимого внука, Александра Павловича, и объяснительный манифест, подписанный двумя свидетелями, Суворовым и Румянцевым. Косвенное тому подтверждение – судьба обоих великих полководцев: немедленная опала Суворова и скоропостижная смерть фельдмаршала Румянцева в тот самый момент, когда ему сообщили о кончине Екатерины и воцарении Павла.

Все, что произошло с момента появления в Гатчине графа Зубова, достоверно, так как подкреплено свидетельствами многих людей. А вот общий сон… Рассказ об этом сне кочует по всем историческим источникам и уже давно воспринимается как достоверный факт. Мистическая окраска придает ему особую привлекательность в глазах потомков. Но… попробуем разобраться. Шел 1796 год. Только что родился Николай, которого Павел назвал гоф-фурьерским ублюдком. Близкие отношения между супругами едва ли возможны. Почему же они проснулись рядом? Это ведь не Екатерина и Петр Федорович, которым до рождения Павла по приказу Елизаветы Петровны приходилось каждую ночь (девять мучительных лет!) спать в одной постели. Может быть, Павел и Мария решили вернуть обществу образ идеальных супругов, какими на самом деле были когда-то? Зачем? Да для того, чтобы все поняли: время распутной самовластной царицы кончилось. Теперь на троне – законная добродетель.

Кроме того, Павел – мистик. А теория должна же хотя бы иногда подкрепляться делом. Сны, галлюцинации (которым он, по собственному признанию, был подвержен) – разве это не свидетельства мистической избранности?

Но Павел еще и мистификатор. Ввести людей в заблуждение, заставить, чтобы поверили придуманным им небылицам, – одно из любимых развлечений будущего императора. Допускаю, что он с удовольствием морочил головы окружающим и рассказами о ночной прогулке по набережной Невы с призраком Петра Великого (через века с абсолютной верой в их подлинность передаются слова призрака: «Бедный, бедный Павел!»); и о явлении архангела Михаила, повелевшего построить Михайловский замок; и наконец, этим общим сном, возвещавшим о близком восхождении на трон. Правда, в последнем случае нужно было соучастие Марии Федоровны. На нее он вполне мог положиться, ведь этот розыгрыш был и в ее интересах.

Они оба были последовательными мифотворцами. Павел творил миф о себе – избраннике таинственных сил, живущем по предначертанному свыше, наделенном сверхчеловеческим даром предвидения. Этот миф время от времени просто необходимо было поддерживать рассказами об очередном озарении. Впрочем, вполне допускаю, что я не права, что пророческие видения действительно имели место. А может быть, все дело в явной психической нестабильности сына Екатерины Великой?…

Что же касается Марии Федоровны, в том, что она всю жизнь творила миф об идеальной семье и, конечно же, об идеальной жене, матери, вдове, нет никаких сомнений. И если Павел Петрович думал о собственной репутации, то Мария Федоровна заботилась о репутации династии. И, надо признать, делала это весьма успешно. Чего стоит хотя бы ставшая знаменитой картина Г. Кюгельхена (иногда пишут Кюгельген. – И. С.) «Император Павел I с семьей». Современников она удивляла: знали, что царская семья практически распалась, что супружеская привязанность превратилась в открытую враждебность, что отношения отца со старшими сыновьями сводятся к страху, недоверию, болезненной подозрительности, и в это самое время на полотне появляется такая слащавая идиллия.

Художник добросовестно выполнил пожелание августейшей заказчицы: все изображенные на портрете исполнены покоя, доброжелательности, взаимной любви. Все сладостно красивы и очень похожи друг на друга. Все замечательно. И бесконечно далеко от правды. Хотя… Александр и Константин – рядом, плечом к плечу; Елизавета Алексеевна ласково обнимает Анну Федоровну, будто пытается защитить; Мария Федоровна (она на этом портрете хороша невероятно и выглядит моложе своих дочерей) нежно прижимает к себе маленького Николая. В общем, художник все-таки сделал попытку пусть частично, но показать правду взаимоотношений. Но это понятно лишь осведомленным. Большинство видит просто дружную, достойную, красивую семью. Что, собственно, и требовалось.

Картина сейчас занимает почетное место в экспозиции Павловского дворца-музея. Перед ней всегда много зрителей. И все восхищаются: какая прекрасная семья была у императора Павла! Официальным историографам удалось через два столетия успешно донести до наших дней миф об идеальной семье, сотворенный Марией Федоровной. А картина Кюгельхена мнение историков подтверждает. Как кадры кинохроники в наши дни для большинства надежно подтверждают подлинность событий и отношений. Хотя специалисты знают, что фальсифицировать такие кадры при современных технологиях немногим сложнее, чем высокопрофессиональному художнику придать лицам своих персонажей выражение светлой радости вместо тревоги и настороженности.

В общем, Мария Федоровна не зря старалась…

Как только Екатерина Великая испустила последний вздох, вместо привычно покорной Марии Федоровны перед потрясенными придворными предстала незнакомая, властная женщина – императрица. Наконец-то она дождалась – заняла место свекрови! Но это ей только казалось… Занять место Екатерины Великой не мог никто.

Еще в детстве я услышала фразу, которую жизнь заставляла вспоминать очень часто и каждый раз дивиться мудрости человека, так точно определившего сущность посредственности (насколько я помню, слова эти принадлежат Гегелю): «Для камердинера нет героя; не потому, что герой – не герой, а потому, что камердинер – камердинер». Так вот, Мария Федоровна не способна была понять гениальности Екатерины. Была уверена, что ничуть не хуже справится с обязанностями государыни. Даже лучше: ведь у нее, императрицы Марии, нет пороков свекрови – одни достоинства.

По традиции их венчали на царство в Москве, в Успенском соборе Кремля. Его и ее – одновременно. Такое было впервые в истории Романовых. Это был триумф Марии Федоровны, признание ее равенства с царственным супругом. Справедливое признание: они вместе так долго ждали! Она так умело сдерживала его нетерпение, его неудержимое желание властвовать!

Он все же ухитрился испортить ей праздник. Несколько дней кряду они вдвоем проводили долгие часы в приеме поздравлений и целовании рук. Павел хорошо помнил, как мать жаловалась, что у нее в день коронации от поцелуев распухла рука. Он внимательно рассматривал руку супруги.

Ни малейших признаков опухоли! Его упреки приводили Марию Федоровну в отчаяние.

Но это было только начало. Злая насмешница судьба! Именно в день коронации, в самый счастливый день, ее мужу представили Анну Лопухину. И Павел потерял голову.

Правда, до того как Лопухина прочно займет место Марии Федоровны (это не Нелидова, достаточно деликатная, заботящаяся о своей репутации), пройдет еще довольно много времени. Императрица даже успеет родить своего последнего сына, Михаила. Марии Федоровне удалось, пусть ненадолго, но вернуть мужа к исполнению супружеских обязанностей. Общий ребенок был необходим, чтобы пресечь разговоры о сомнительном происхождении Анны и Николая. Но восстановить хотя бы видимость семейной идиллии не удалось. После рождения Михаила акушер императрицы Иосиф Моренгейм заявил, что новые роды могут быть опасны для жизни государыни. Возможно, это была интрига, в которую вовлекли врача противники Марии Федоровны. Но способ отлучить государя от супруги оказался столь действенным, что к нему успешно будут прибегать в отношении еще двух императриц.

Мария Федоровна попыталась снова вернуть мужа, ссылаясь на новое решение врачей, но он воспротивился: он де не может взять на себя ответственность за ее жизнь. Она не отставала. Тогда он прямо заявил, что не испытывает больше никаких потребностей в интимной близости, что ни о чем подобном даже не думает, что совершенно парализован в этом отношении. Наивная Мария Федоровна передала все эти отговорки своему другу Плещееву. Впрочем, так ли уж она была наивна? Чтобы удержать супруга поближе к семье, она подложила ему в постель свою горничную, госпожу Юрьеву. Выбор, надо полагать, был удачный: даже после приезда в Петербург Анны Лопухиной, от которой он был без ума, Павел не прогнал Юрьеву, более того, имел от нее детей, заботу о которых великодушно взяла на себя Мария Федоровна.

Но все уловки были напрасны: Павел еще раз побывал в Москве, снова увидел Анну Лопухину и приказал срочно организовать ее переезд в столицу. Договариваться пришлось с мачехой Аннушки, княгиней Екатериной Николаевной Лопухиной, особой сколь корыстной, столь и наглой. Она выторговала у влюбленного императора все, что хотела: дом в Петербурге, назначение своего мужа, Петра Васильевича, на один из самых высоких постов в государстве; перевод своего любовника, офицера Московского гарнизона Федора Уварова, в столичный гвардейский полк. Такой вот «брачный контракт»…

Узнав об этом, Мария Федоровна написала новой фаворитке грозное и оскорбительное письмо, но его перехватили и передали Павлу. Его гнев был ужасен. Рассказывали, что Александру Павловичу стоило немалого труда защитить мать от побоев. Мария Федоровна униженно просила прощения и умоляла относиться к ней почтительно хотя бы на людях. Она была сломлена, и когда Лопухина появилась при дворе, стала относиться к юной фаворитке с поражавшим окружающих подобострастием. Похоже, видела в этом единственный способ хоть как-то защитить себя и детей от гнева супруга: если императору казалось, что кто-то недостаточно почтителен к фаворитке, его немедленно удаляли от двора или отправляли в ссылку. Дважды в день Павел катался с Анной в карете по городу и окрестностям. Не дай Бог, кто-нибудь бросал им вслед непочтительный взгляд. Только одна женщина позволяла себе относиться к новой пассии императора с холодным пренебрежением – жена наследника престола, великая княгиня Елизавета Алексеевна. Павел делал вид, что не замечает…

А семейство Лопухиных быстро освоилось в Петербурге. Петр Васильевич получил от «случая», в который попала его дочь, все блага, о которых не мог и мечтать: должность генерал-прокурора, роскошную квартиру на набережной Невы, великолепное имение Корсунь в Малороссии, титул светлейшего князя, портрет государя, усыпанный бриллиантами. Его расторопная супруга тут же начала продавать обещания протекции, которая, впрочем, часто оказывалась призрачной. По воспоминаниям Алексея Михайловича Тургенева, новый генерал-прокурор проявил на этом посту дух справедливости, относительного бескорыстия и умеренности при весьма ограниченных умственных способностях. Нужно отдать ему должное: он вскоре попросился в отставку, оставив по себе след, делающий ему честь: указ, запрещавший телесное наказание лиц старше 70 лет.

Что же касается самой фаворитки, то, по словам того же мемуариста, она была девушка добрая и, идя по следам своей предшественницы, проявляла большую мягкость, стараясь, как и та, взывать к великодушию и милосердию государя, плача и жалуясь, когда ей это не удавалось. Но она не вносила в эту роль ни возвышенности мысли, ни благородства чувств, свойственных Екатерине Ивановне Нелидовой. «Она пожирала императора своими черными глазами, которые вместе с юной свежестью составляли единственную ее прелесть. Маленькая, пухленькая, она не обладала ни грацией, ни умом (которыми в избытке обладала Нелидова. И. С.)».

На счастье придворных, Анна Петровна была хоть и капризна, но беззлобна, не мстительна, никакой склонности к интригам не имела. В политику не вмешивалась. Впрочем, как язвительно замечали современники, вряд ли она вообще знала о существовании политики. Зато в других отношениях фаворитка господствовала при дворе. Любая ее прихоть становилась законом. Но капризничать она была способна только по мелочам. К примеру, Аннушка обожала вальс, а Павел его запретил как танец фривольный и неприличный. Стоило фаворитке попросить, и вальс был разрешен. То же и с русскими платьями. Их ввела при дворе Екатерина, запретив французские (не исключено, что сделала это в пику невестке, привезшей из Парижа несчетное количество самых модных туалетов). Вступив на престол, Павел, не любивший все французское, но еще больше ненавидевший все, что любила покойная матушка, русские платья запретил и обязал дам одеваться по французской моде. Анне Петровне больше нравились русские платья, и они немедленно были возвращены. Она обожала яркий малиновый цвет, что давало основание современникам, а еще больше современницам, упрекать ее в вульгарности вкуса. Тем не менее Павел повелел покрасить в этот цвет мундиры гвардейских офицеров, как еще недавно переодел придворных певчих в зеленое (этот цвет предпочитала Нелидова). В общем, мелочи. Вполне безвредные. Даже весьма экстравагантное решение царя поместить слово «Благодать» на знамена полков, флаги кораблей и шапки гренадеров особого вреда никому не приносило. А вызвано это решение было тем, что в переводе с древнееврейского имя Анна значит «благодать». Появление Анны Лопухиной мистически настроенный император счел счастливым предначертанием свыше.

Характер отношений Павла с новой фавориткой был очевиден, но он, как и в случае с Нелидовой, зачем-то старался убедить окружающих, что отношения эти невинны и рыцарственны. В подтверждение тому решил выдать фаворитку замуж, начал подыскивать жениха. Тут-то Анна Петровна, смущаясь, призналась, что отдала свое сердце молодому князю Павлу Гавриловичу Гагарину, который служит в Италии под начальством Суворова. Государь проявил невиданное благородство: Гагарин был вызван в Петербург и стал мужем фаворитки. Впрочем, на отношения императора и Анны Петровны (теперь – княгини Гагариной) это никак не повлияло. Правда, говорили, что у новоиспеченной княгини появилась опасная соперница, французская актриса госпожа Шевалье, которая привлекла внимание Павла Петровича тем, что, исполняя роль Федры, оделась в ярко-малиновое платье.

В общем, все было достаточно нелепо и смешно. Но Марии Федоровне не до смеха. Она писала одному из немногих друзей:

Не может моя душа не страдать от той ужасной жизни, которую я веду вечно одна в своей комнате… я надеюсь не изменить покорности, терпению и сдержанности, к которым я себя приучила. Как бы ни было тяжело и жестоко быть униженной… я сохраню свои принципы.

О мадам Шевалье она, похоже, ничего не знала, а вот о желании мужа связать себя с любимой Аннушкой законными узами слышала чуть ли не ежедневно. Но для этого с ней, Марией Федоровной, нужно развестись, заточить ее в монастырь, а еще лучше – убить… Кто защитит, кто поможет?

Если Павел действительно намеревался арестовать и заточить в крепость жену и старших сыновей, заговорщики могли стать спасителями. Но зачем ей спасение, которое лишает ее короны?! Ведь только ради нее, ради власти она двадцать лет терпела свекровь и почти четыре года терпит ставшего неузнаваемым, невменяемым мужа…

Разумеется, заговорщики в последнюю очередь заботились об участи отвергнутой императрицы. Павел подписал себе приговор, отняв у дворянства льготы, дарованные Екатериной Великой, насаждая в армии ненавистные прусские порядки. Но вне зависимости от причин, которые побудили заговорщиков к действиям, именно они, убийцы Павла, определили судьбу Марии Федоровны на будущие 28 лет.

Последние часы перед смертью Павел провел не с женой – с любовницей. В ее присутствии и, скорее всего, по ее просьбе написал последнее в жизни письмо, которое как нельзя лучше характеризует его ум и особенно сердце. Письмо было адресовано князю Ливену, военному министру, которого царь решил сместить, назначив на этот пост мужа фаворитки, ничтожного молодого человека без какого бы то ни было военного образования и опыта. Вот в каких выражениях государь сообщал о своем решении: «Ваше нездоровье продолжается слишком долго, и так как ваши дела не могут прийти в порядок от ваших мушек (Ливена лечили шпанскими мушками. – И. С.), то вы должны передать портфель военного министра князю Гагарину». Марии Федоровне показали это письмо. Она была удручена бессердечностью покойного мужа, извинялась, просила сына быть милостивым к незаслуженно обиженному министру.

Когда внимательно читаешь довольно многочисленные мемуары, в которых упоминается Мария Федоровна, порой начинает казаться, что авторы рассказывают о разных людях, не просто мало похожих, но во всем противоположных друг другу. Недаром следователи и оперативники, опрашивающие свидетелей какого-то происшествия, утверждают, что каждый свидетель видит свое, чаще всего противное тому, что видит его сосед. Так что свидетельствам очевидцев следует доверять с осторожностью.

Вот несколько воспоминаний о том, какую семейную обстановку создавала Мария Федоровна в разные периоды своей жизни. Французский дипломат граф Людовик Филипп де Сегюр, гостивший в великокняжеском семействе в 1785 году, в восторге:

Никогда ни одно частное семейство не встречало так непринужденно, любовно и просто гостей: на обедах, балах, спектаклях, празднествах – на всем лежал отпечаток приличия и благородства, лучшего тона и самого изысканного вкуса.

Совсем другие впечатления у герцогини Саксен-Кобургской:

Мы были очень любезно приняты, но здесь я очутилась в атмосфере, совсем не похожей на петербургскую. Вместо непринужденности, царствующей при дворе императрицы Екатерины, здесь все связано, формально и безмолвно… Принужденность и молчание: все по старинной прусской моде.

Адмирал Александр Семенович Шишков, близкий ко двору (уже в те времена, когда Павел был императором), вспоминал:

Забавы наши в Павловске были единообразны и скучны. После обеда, обыкновенно степенными и мерными шагами, ходили мы прогуливаться по саду. После прогулок, отдохнув несколько, ежедневно собирались мы на беседу, весьма утомительную. Там государь с великими князьями и княжнами садились рядом и провожали время в сухих разговорах; а мы сидели вокруг комнаты, на стульях, как бы прикованные к ним истуканы, потому что ни разговаривать между собой, ни вставать с них не смели.

А вот как вспоминал о своих посещениях двора вдовствующей императрицы человек, тоже весьма достойный, писатель и издатель «Русского вестника» Сергей Николаевич Глинка (о его прославленном брате Федоре речь впереди. – И. С.):

Гостеприимство, вытесняемое новым образом жизни из светских обществ, процветает здесь в полном блеске своем. Добрая государыня является здесь повсюду ласковою, радушною хозяйкою. Сделали шаг в сад – и вы у нее в гостях! В разных беседках и домиках всякий день приготавливаются разные завтраки; всякий, кто бы он ни был, может прийти пить самые густые сливки и есть лучшее масло и вкусный сыр… Обладательница сих мест любит, чтоб веселились окружающие ее. И как не веселиться им! Здесь никто не обижен, никто не утеснен. Сады здешние имеют то преимущество перед прочими, что в них приятность соединена с пользою. Зная, что труды награждаются щедро, рабочие стекаются сюда со всех мест… А сколько здесь раненых солдат – две тысячи! Этого не довольно; государыня берет еще третью тысячу на особое свое попечение; они все сыты, одеты, обласканы и получают хорошее жалование. С каким простосердечным восторгом говорят они о милостях и щедротах ее. Все эти инвалиды называют государыню матушкою…

 

Отступление о Михайловском замке

Недавно в центре двора Михайловского замка установили скульптуру: император Павел, сидящий на троне. Автор ее – Владимир Горевой. В последние годы в городе не появлялось произведений столь совершенных и выразительных. Благородная изысканность формы, свойственная мастеру, сочетается с редкой в наше время глубиной проникновения в характер персонажа, более того – с философским осмыслением истории.

Скульптура стоит на одной оси с памятником Петру. Павел как бы смотрит вслед огромному всаднику в римской тоге, с лавровым венком на голове. Взгляд полон неизбывной горечи: ему не догнать великого предка. Никогда.

У этого памятника Петру странная судьба. Он мог бы стать первым памятником в Петербурге, первым конным памятником в России, более того, первым прижизненным памятником императору. Автор его – известный скульптор Бартоломео-Карло Растрелли. Он приехал в Россию по личному приглашению государя и привез с собой сына, который станет одним из величайших русских зодчих и построит (среди прочих шедевров) Зимний дворец, где пройдет большая часть жизни всех героинь этой книги.

Памятник заказал Растрелли-старшему сам император: «Сделай мне сидящий на коне патрет! Мы из Италии 300 штук скульптур в Россию притащили, а твоя среди них первой быть должна!» При жизни Петра памятник не был завершен, зато скульптор, когда лепил голову императора, смог воспользоваться его посмертной маской. Отлит памятник был уже в царствование Елизаветы Петровны, а потом 53 года (ровно столько, сколько продолжалась земная жизнь Петра Великого!) пролежал на берегу Невы под навесом у Исаакиевского моста. Павел, всегда подчеркивавший свое восхищение прославленным предком, повелел поставить памятник на плацу перед своим любимым детищем, Михайловским замком. На постаменте приказал написать: «Прадеду правнук». Это был своего рода вызов покойной матушке: ты – всего лишь вторая, а я – прямой потомок, родная кровь.

С Петром, Екатериной и Михайловским замком связана еще одна история, свидетельствующая о характере и приоритетах императора Павла. История эта началась давно, еще при жизни основателя северной столицы. Дело в том, что Петр Алексеевич родился 30 мая 1672 года (12 июня по новому стилю), в день памяти святого Исаакия Далматского. Первый российский император пожелал иметь в городе на Неве храм во имя своего небесного покровителя. За 3 месяца чертежный амбар рядом с Адмиралтейством перестроили, превратили в церковь. В ней венчался Петр с Екатериной Алексеевной, в ней присягали на верность царю и Отечеству молодые офицеры, которым предстояло прославить российский флот. В 1717 году, после побед в Северной войне, на левом берегу Невы был заложен новый Исаакиевский храм, каменный. Он во многом напоминал Петропавловский собор. Сходство подчеркивали одинаковые часы-куранты на колокольнях. Часы эти Петр самолично купил в Голландии. Пожелал, чтобы бой курантов с левого и правого берегов Невы, сливаясь воедино, был слышен всему городу.

Строили на века. Но судьба распорядилась по-своему… Наводнения подмывали грунт, фундамент оседал (гранитных набережных тогда не было). Потом в церковный шпиль ударила молния. Начался пожар. На месте сгоревшего храма в 1782 году Екатерина и поставила памятник своему великому предшественнику, ставший одним из главных символов Петербурга. На скале-постаменте приказала написать: «Петру Первому – Екатерина Вторая». Эта надпись особенно раздражала Павла и Марию Федоровну: матушка будто разом вычеркнула из истории всех государей, правивших страной после Петра. Будто только она – его наследница. А она, именно таковой себя и ощущая (думается, по праву), почитала долгом воздвигнуть достойный храм во имя Исаакия Далматского. Место выбрала вблизи Медного всадника.

Составить проект поручила блистательному Антонио Ринальди. Проект Ринальди сохранился. В нем гармоничное сочетание величия и изящества. Екатерина проект утвердила, в средствах архитектора не ограничивала. Но будто злой рок тяготел над храмом. Ринальди успел возвести только стройные стены первого этажа, отделанные мрамором (как зодчий умел работать с этим благородным материалом, можно представить, глядя на Мраморный дворец, который он построил по заказу Екатерины для Григория Орлова). Неожиданно умирает Екатерина…

Павел Петрович тоже чтит память Петра, и ему как будто бы незачем уничтожать начатое матерью. Но собственная резиденция значит для него куда больше, чем выполнение прихоти давно почившего императора и совсем недавно покинувшей этот мир матушки. Весь мрамор, заготовленный для верхней части собора, Павел приказывает отправить на строительство своего замка, собор – достроить. Быстро и дешево.

Придворный архитектор Винченцо Бренна приказ выполнил. Надстроил мраморную церковь кирпичом, обезобразив начатое Ринальди. На это немедленно откликнулся известный своими проказами, стихами и остротами автор популярных в те годы комедий Александр Данилович Копьев:

Павел был оскорблен. По его приказу Копьева в тот же день забрили в солдаты. Сразу после воцарения Александр Павлович вернет незадачливого поэта в Петербург, среди тысяч таких же несчастных, пострадавших от гнева Павла. При Александре I начнут возводить новый Исаакиевский собор, при Николае I продолжат, а завершат строительство только через 40 лет, при Александре II. Но это уже другая история.

А пока вернемся к Михайловскому замку. Если верить легенде, мысль о его постройке была внушена Павлу Петровичу не кем-нибудь, а самим архангелом Михаилом. Однажды солдату, стоявшему в карауле при Летнем дворце, явился в сиянии прекрасный юноша и сказал оторопевшему часовому, что он, архангел Михаил, приказывает идти к императору и передать, чтобы на месте этого старого дворца был построен храм во имя архистратига Михаила. Летний дворец Елизаветы Петровны был местом примечательным: именно здесь родился Павел, именно здесь у Екатерины отобрали новорожденного сына, а ее оставили одну, не подав даже стакана воды: выживет – выживет, нет – на нет и суда нет.

Солдату попасть к императору не было никакой возможности, поэтому он доложил о чудном видении по начальству. Когда весть дошла наконец до Павла, тот ответил: «Мне уже известно желание архангела Михаила; воля его будет исполнена».

Ответ находчивый. А то ведь невольно возникает вопрос: с чего бы это архангелу сообщать о своем повелении через какого-то безвестного солдата, когда можно сказать прямо императору?

Проект замка разработал сотоварищ Павла по масонской ложе, Василий Баженов, но эскизный план был намечен самим Павлом Петровичем. Руководить работами он поручил Винченцо Бренне. В день закладки замка на место, где недавно стоял Летний дворец, приехала царская чета в сопровождении придворных и иностранных посланников. Государь был встречен всем столичным духовенством. Подошли к мраморному монолиту, на котором было высечено: «В лето 1797, месяца февраля в 26 день, в начале царствования государя императора и всея России самодержца Павла Первого, положено основание зданию Михайловского замка его императорским величеством и супругою его государынею императрицею Мариею Федоровною». По обеим сторонам камня стояли столы, на которых на серебряных блюдах лежали серебряные лопатки с именами их величеств, известка, яшмовые камни в форме кирпичей с вензелями императора и его супруги, серебряный молоток, золотые и серебряные монеты, которые вместе с закладными камнями предстояло положить в основание замка. Императрице известь подавал сам архитектор Бренна.

Во внешних почестях Марии Федоровне отказано не было, она была рядом с мужем во время события, которое так много для него значило: замок должен был воплотить его представления о величественном, прекрасном, нерушимом. Казалось, общее дело, общая мечта снова сблизила их, объединила. Но как только церемония была окончена, Павел отправился к фаворитке. Можно представить, что пережила Мария Федоровна, когда император приказал архитектору покрасить стены замка в красный цвет, а для образца при составлении краски использовать перчатку фаворитки.

Императрице в новом замке были предназначены достойные покои. Но могло ли это радовать, если она знала, что из спальни мужа потайная винтовая лестница ведет в комнату фаворитки? В комнате этой сейчас кабинет одного из научных сотрудников музея, блестящего знатока Павловской эпохи. Мне как-то случилось на некоторое время остаться в этой комнате в одиночестве. Впечатление, надо сказать, незабываемое: какие-то странные шорохи, звуки осторожных шагов по лестнице. Вдруг шаги замерли, будто кто-то остановился перед дверью. Чего он ждет? На цыпочках, не издав ни звука, подхожу к двери, распахиваю – никого… Когда рассказала хозяину кабинета, он ничуть не удивился: «Говорят, тень Павла Петровича так и не покинула своего любимого замка…»

А строили замок с лихорадочной поспешностью. Требование императора работать как можно быстрее не могло вызвать даже робких возражений: во-первых, потому, что за любое возражение можно было жестоко поплатиться; во-вторых, веление архангела Михаила надо выполнять неукоснительно, какие уж тут споры. И выполняли. С должным рвением. От двух с половиной до шести тысяч рабочих трудились день и ночь.

К концу 1800 года строительство вчерне было закончено. На 8 ноября назначили одновременное освящение замка, его церкви и памятника Петру. Государь и великие князья ехали от Зимнего дворца верхом, императрица, великие княжны и первые чины двора – в роскошных церемониальных каретах. На всем пути к новой резиденции были выстроены войска, колокольный звон всех столичных храмов сопровождал торжественную кавалькаду.

Надпись на фризе главного входа: «Дому твоему подобает святыня Господня на долготу дней», казалось, гарантирует долгую и счастливую жизнь в новом дворце. Кто мог знать, что жить хозяину замка оставалось чуть более четырех месяцев (а с момента окончательного переселения в замок – всего месяц и 12 дней).

Переселение это состоялось 1 февраля 1801 года. Но дворец еще не был готов к приему людей: стены не успели просохнуть. Их наскоро украсили деревянными панелями, скрывшими на короткое время следы сырости, но она не замедлила выступить из щелей. Живопись, сделанная по свежей штукатурке, сразу начала стираться. Едкий запах, исходивший от стен, по которым текли негашеная известь, масла и лаки, мешал дышать. Во время бала, устроенного по поводу переселения в новую резиденцию, густой пар, наполнявший комнаты, не давал людям узнавать друг друга, несмотря на обилие свечей. Локоны дам размокали, повисали неопрятными прядями; пудра и румяна, расползаясь по лицам, уродовали придворных красавиц. Все, кому пришлось поселиться в замке, были в отчаянии: прихоть императора ставила под угрозу их здоровье. Но никто, а уж тем более Мария Федоровна, с которой супруг обходился со все нарастающей грубостью, не смели сказать и слова, вынуждены были улыбаться, будто бы разделяя радость Павла Петровича.

А он и в самом деле был счастлив: могучие стены замка, окружающие его рвы с водой, многочисленный гарнизон, охраняющий все подходы к дворцу, наконец-то надежно защищают жизнь императора (он ведь слышал нестихающий ропот: «Император сошел с ума!», «Это не может продолжаться!»). Уверовав в свою недоступность для злоумышленников, Павел вел себя все более вызывающе, провоцируя заговорщиков. Чего стоила одна только история с Евгением Вюртембергским, племянником Марии Федоровны (пройдут годы, и он станет отважным офицером, будет командовать одним из русских корпусов в кампании 1812-1814 годов). Павел пригласил 13-летнего мальчика погостить у тетки в России. Он любил такого рода любезности чередовать с неприятностями, постоянно доставляемыми императрице. Юный немецкий принц настолько пришелся российскому императору по душе, что он выразил намерение женить его на своей дочери Екатерине, усыновить и сделать наследником престола, отстранив не только законного наследника, Александра Павловича, но и всех своих сыновей. В заметке, написанной через несколько лет, принц Евгений обнаруживает свою уверенность в реальности этого намерения Павла Петровича и утверждает, что тот собирался заточить в монастырь свою жену и детей, за исключением Екатерины, а может быть, и обрекал Марию Федоровну на смерть от руки палача. Княгиня Гагарина и Кутайсов якобы слышали, как Павел сказал: «Еще немного, и я вынужден буду приказать отрубить некогда дорогие мне головы!» Можно вообразить, какие чувства вызывали эти слухи у членов царского семейства и как потворствовали заговорщикам.

В мрачном дворце, где балы и праздники следовали один за другим, Евгений Вюртембергский видел лишь тревожные взгляды и искаженные ужасом лица. Павел сеял вокруг себя страх, смятение и ожидание чего-то страшного и вместе с тем желанного: у людей уже не было сил терпеть. Природа будто тоже готовилась к чему-то ужасному. Один из современников тех зловещих событий вспоминал: «Целыми неделями не показывалось солнце. Не хотелось выходить из дому. Впрочем, это было и опасно. Казалось, что сам Бог нас оставил».

Михайловский замок повторил судьбу Ропшинского дворца: стал местом злодейского убийства законного российского императора. (Сейчас речь не о том, дурны или хороши были убитые. И даже не о том, что их смерть принесла России (хотя именно это, в итоге, и есть главное). Сейчас речь о немецких принцессах – российских императрицах, которые в результате этих убийств остались вдовами. Одна из них стала Екатериной Великой. А вот как поведет себя вторая?… Об этом нам предстоит узнать много любопытного.) На второй день после гибели супруга Мария Федоровна нашла в себе силы, чтобы приказать все ценные вещи (мебель, скульптуры, картины, посуду) перевезти из Михайловского замка в Павловск; а походную кровать, на которой император проснулся, когда заговорщики стали ломиться в дверь его комнаты, поместила за ширмой рядом со своей спальней и каждый день все 28 лет вдовства (разумеется, когда жила в Павловске) начинала с визита в это помещение. Окровавленную рубашку Павла она положила в ларец, который всегда держала под рукой. Как она им пользовалась, расскажу, когда придет время.

Завершая рассказ о Михайловском замке, добавлю, что после убийства Павла Петровича ни один из Романовых не провел в его стенах ни дня.

Итак, Мария Федоровна оказалась в том же положении, в каком была когда-то Екатерина Алексеевна: муж, намеревавшийся избавиться от опостылевшей жены, убит заговорщиками. Правда, Екатерина сама стояла во главе заговора и, хотя убивать мужа не приказывала, к такому повороту событий, несомненно, была готова. Знала ли о заговоре Мария Федоровна? Полагаю, об убийстве даже мысли не допускала. А о предстоящем отстранении царственного супруга от власти? Если и не знала наверняка, то не заподозрить просто не могла. Едва ли она могла предположить, что старшие сыновья, как агнцы, пойдут на заклание. Да и сама… Провести остаток дней в монастыре? Отказаться от власти, о которой столько мечтала, ради которой столько терпела и которой реально так и не получила? Она верила: пока не получила…

Убийство мужа ее потрясло. Сомневаться в искренности ее отчаяния нет оснований. Но… скорбь не заставила забыть о троне. Заливаясь слезами, она взывала к солдатам: «Я! Я хочу править! Я должна!» Ответом на вопли было холодное (если не брезгливое) молчание. Это Екатерина могла повести за собой войска. Это ради нее гвардейцы были готовы умереть. В Марии Федоровне не было абсолютно ничего, что восхищает, увлекает, толкает на самопожертвование. Может быть, причиной тому было отсутствие всепокоряющего обаяния, которым славилась Екатерина; может быть – чуждый русскому уху акцент. В противоположность Екатерине, русским языком она за 20 лет так и не овладела. То ли не хватило способностей, то ли желания. Но многие не без основания считали это проявлением пренебрежения к русским.

Она, позабыв об усвоенном с детства умении держаться с достоинством, билась в истерике, кричала, требовала, чтобы Александр добровольно отдал ей, матери, вожделенную власть. Ей напоминали: «Учреждение об императорской фамилии» гласит: «Корону наследует старший сын, а если такового не окажется, младший брат». И никаких женщин на троне! Она ведь сама вместе с Павлом в свое время составила этот документ. Он обеспечивал законность престолонаследия и казался таким справедливым! Тогда она и подумать не могла, что муж охладеет к ней и их закон, их общее детище, которым они так гордились, обернется против нее же.

Кстати, строгий и внятный порядок, установленный этим законом, будет безотказно действовать до конца царствования Романовых. Насколько мне известно, даже недоброжелатели Павла Петровича всегда оценивали закон о престолонаследии как деяние сугубо положительное, способствовавшее укреплению государственности. Мне же в голову пришла крамольная мысль: именно следование этому закону привело в конце концов к крушению самодержавия и гибели династии. Раньше, в отсутствие закона, к власти приходили те, кто имел силы править: Петр I, Екатерина II. А по закону? Династия постепенно мельчала. Приход к власти Николая II, наследника абсолютно законного, но править не способного, стал началом конца.

А в ту страшную ночь никто не мог вразумить обезумевшую женщину, только что ставшую вдовой, пока не прозвучали слова: «Эта страна устала от власти толстой старой немки. Оставьте ей возможность насладиться молодым русским царем!» Все замолчали, не могли оторвать глаз от той, что осмелилась такое сказать. Ее тонкое, нежное лицо было бледно, огромные голубые глаза полны холодной решимости, голос, который Екатерина Великая называла чарующим, звучал неожиданно резко.

Мария Федоровна была обескуражена и как-то разом успокоилась. Такого она не могла ожидать даже от едва скрывавшей свою неприязнь к свекрови жены Александра (уже императора!) великой княгини Елизаветы Алексеевны (уже – невозможно поверить! – императрицы). Елизавете эти слова дорого обойдутся. Двум этим женщинам, матери и жене императора Александра I, предстоит прожить рядом без малого четверть века. И все эти годы свекровь будет неутомимо преследовать невестку, а невестка тихо, но упорно сопротивляться.

Может быть, уже в ту ночь, когда окончательно рухнула надежда стать самодержицей, императрица (с этой ночи – вдовствующая императрица) решила, что реальную власть она из рук не выпустит. Она будет властвовать над сыном-императором, а значит, и над всей державой. Было ясно одно: нужно вырвать Александра из-под влияния жены. Как? Здесь хороши любые средства. И она эти средства найдет.

Мария Федоровна невзлюбила невестку еще до того, как увидела. Екатерина выбрала невесту для своего любимца Александра, не спросив согласия родителей! Уже этого было достаточно для неприязни. Павел пытался вразумить жену: девочка-то ни в чем не виновата. Марию Федоровну это раздражало еще больше: противная девчонка, прикинулась ангелом, очаровала всех, даже Павла! Но ее-то, Марию Федоровну, не обманешь. А они еще увидят, какая змея скрывается под этим ангельским личиком…

В журнале «Русский архив» за 1909 год есть любопытное наблюдение:

Нам случилось видеть в Гатчинском дворце статуи герцога и герцогини Вюртембергских (родителей Марии Федоровны. – И. С.). Они производят впечатление, далеко не похожее на то, которое испытываешь, глядя на портреты родителей Елизаветы Алексеевны. Там — что-то тупое, тут — выражение ума и даровитости.

Так что корни неприязни много глубже внешних обстоятельств и обид.

Мы уже достаточно узнали о Марии Федоровне, по крайней мере, о двух ее ипостасях: супруги наследника престола (и невестки Екатерины) и императрицы. Впрочем, по-настоящему она проявит себя только в роли вдовствующей императрицы, императрицы-матери. Раньше не могла: сначала боялась свекрови, потом мужа. Но пока нам придется оставить Марию Федоровну, чтобы познакомиться со следующей немецкой принцессой, супругой старшего внука Екатерины Великой, Александра Павловича, в ту роковую ночь 1 марта 1801 года ставшей российской императрицей.