После смерти «чугунной императрицы» полноправной хозяйкой Зимнего дворца стала Александра Федоровна. Подчеркиваю: хозяйкой Зимнего дворца, но не России. Даже Екатерина Великая не называла себя хозяйкой России, хотя на самом деле была ею. Лишь одна из немецких принцесс, о которой речь впереди, посмеет провозгласить себя хозяйкой земли русской. У Александры Федоровны таких амбиций никогда не было. Власти она не жаждала вовсе – может быть, только власти над мужем. Но не как над императором, а как над мужчиной, как над отцом своих детей. И пока эта власть (абсолютная!) у нее была.

Смерть свекрови дала свободу, которой ей недоставало все 11 лет, прожитых рядом с Марией Федоровной. Впрочем, жесткое соблюдение правил придворного этикета, которого неотступно требовала свекровь, тяготило только поначалу. Потом сделалось привычным. Так что смерть императрицы-матери была для Александры скорее потерей, чем освобождением. Она понимала, что своей безоблачной жизнью во многом обязана свекрови. Видела: стоило той кого-нибудь невзлюбить – и жизнь попавшего в немилость превращалась в ад. Ей же повезло невероятно: Мария Федоровна ее полюбила. Правда, трудно сказать, полюбила как личность, или – как дело своих рук, которое, разумеется, не может быть никаким иным, кроме как безупречным. Ведь старшим ее сыновьям жен выбирала Екатерина, так что для Марии Федоровны они заведомо были неприемлемы. А эту, самую высокородную, выбрала она сама. А она не ошибается!

Вот как вспоминала Александра Федоровна свою встречу со свекровью: «Я много плакала при мысли, что мне придется встретиться с вдовствующей государыней, рассказы о которой меня напугали». При европейских дворах репутация у Марии Федоровны была вполне определенная, так что молодой принцессе было чего опасаться. Но все кончилось как нельзя лучше: «…Я очутилась в объятиях моей будущей свекрови, которая отнеслась ко мне так нежно и ласково, что сразу завоевала мое сердце».

Мне ее описывали как особу весьма требовательную по отношению к дочерям, которые и пошевелиться в ее присутствии будто бы не смели, но ко мне императрица Мария Федоровна относилась иначе, по-видимому, мой характер понравился ей. Я держала себя вполне естественно, была весела, откровенна, жива и резва, как подобает молодой девушке, тогда как великие княжны держали себя чопорно в ее присутствии и даже в обществе. Все в них было строго соразмерено, их манера держать себя в обществе, разговаривать, кланяться, и это, я полагаю, было гораздо совершеннее моих тогдашних манер.

Надо полагать, юная принцесса путает причину и следствие. Дело в том, что русские царевны вовсе не были по натуре ни чопорны, ни скучны (их дальнейшая жизнь – самостоятельная, не под крылом у родительницы – это безусловно подтверждает). Просто их с детства воспитывала (муштровала) матушка, и они научились вести себя так, как она того требовала. Прекрасно знали: противоречить ей не стоит – дорого обойдется. У Александры была совсем другая мать – полная противоположность свекрови. Королева Луиза умерла, когда дочери было всего 11 лет. Возможно, Мария Федоровна хотела заменить покойную. Возможно, у нее это получилось. Во всяком случае, Александра будет называть ее не иначе, как maman.

Матап очень забавлялась, глядя, как я похищаю вишни, чего не простила бы прежде своим дочерям, но меня она баловала снисходительностью. Старушка Ливен даже заметила мне как-то: «Вы – любимица вдовствующей государыни!» (поскольку графиня Шарлотта Карловна Ливен была воспитательницей русских великих княжон, в правдивости ее слов можно не сомневаться. – И. С.). Вообще замечали, что императрица никогда прежде не была столь ласкова и снисходительна к своим дочерям, как теперь ко мне. Однако не следует думать, что она мне от времени до времени не делала выговоров, а иногда не давала мне советов, которые для меня оказывались чрезвычайно полезны.

Начиная свои воспоминания, которые я только что цитировала, Александра Федоровна написала: «Я не говорю о моих впечатлениях, о грусти, испытанной мною, когда я покинула пределы моего первого отечества: это входит в область моего частного дневника, а настоящее должно представить собою нечто вроде мемуаров».

«Нечто вроде мемуаров», в отличие от частного дневника, предназначено не только для себя – свекровь наверняка окажется среди тех, кто прочитает воспоминания невестки. И невестка, когда пишет, об этом не забывает. Что ж… Очень разумно. К комплиментам Мария Федоровна не останется равнодушна.

И все же Александра не может удержаться от пусть и завуалированных, но достаточно серьезных упреков в адрес свекрови. Ей ли, приехавшей когда-то в чужую страну, упорно сопротивлявшейся принятию новой веры, не понимать, что испытывает ее юная невестка. Но она торопится. На знакомство с догматами православной церкви, на зазубривание Символа веры по-русски (как иначе можно назвать заучивание молитвы на совершенно незнакомом языке!) она отводит будущей невестке всего 6 дней. Да, она целовала очаровательную принцессу. Да, прощала ей шалости, каких не прощала дочерям. Да, дарила подарки. Но была совершенно равнодушна к главному: к душевным переживаниям юного человека, делающего один из важнейших шагов в своей жизни. Александра Федоровна вспоминала: «…Я была одета вся в белом, с маленьким крестом на шее, я имела вид жертвы. Такое впечатление произвела я на всю нашу прусскую свиту, которая с состраданием и со слезами на глазах взирала на участие бедной принцессы Шарлотты в церковном обряде, естественно, странном в глазах протестантов». Ни слова прямого упрека.

Но и через 24 года Александра Федоровна не забыла о том, что ей пришлось когда-то пережить. Когда в Россию приедет невеста ее старшего сына, она сделает все, чтобы облегчить юной Дармштадтской принцессе Максимилиане Вильгельмине Августе Софии Марии переход в новую веру. Вот что она сама писала об этом:

Конфирмация моей невестки, цесаревны, совершалась при совершенно иных условиях: она нашла здесь прекрасного священника, который объяснил ей слово за словом все догматы и обряды нашей церкви, к которым она к тому же успела привыкнуть в двухмесячное пребывание в России.

Заметим, Александра Федоровна не пишет, что именно она нашла для невестки прекрасного священника; именно она потребовала не спешить с конфирмацией, дать девушке привыкнуть к новой жизни. Марию Федоровну в свое время такие «мелочи» не заботили. Так что все, кто утверждает, что Александра была чуть ли не копией свекрови, глубоко заблуждаются. По внешним признакам – да. По сути – они антиподы. Добавлю, что, скорее всего, благодаря тому, что Александра Федоровна так деликатно подготовила невестку к переходу в новую веру, будущая императрица Мария Александровна стала человеком искренне и глубоко верующим и всю жизнь делала очень много для русской православной церкви.

Но вернусь к событиям, с которых начиналась жизнь принцессы Шарлотты в Петербурге.

Приближалось 1 июля – день нашей свадьбы. Мой жених становился все нежнее и с нетерпением ожидал дня, когда назовет меня своей женой и поселится в Аничковом дворце. Накануне 1 июля, который был к тому же и днем моего рождения, я получила прелестные подарки, жемчуг, брильянты; меня все это занимало, так как я не носила ни одного брильянта в Берлине, где отец воспитал нас с редкой простотой… Мне надели на голову корону и, кроме того, бесчисленное множество крупных коронных украшений, под тяжестью которых я была еле жива. Посреди всех этих уборов приколола к поясу одну белую розу.

Как тут не вспомнить: однажды Елизавета Алексеевна тоже приколола к поясу живой цветок. Свекровь сорвала его и бросила на землю. На свадьбе Николая и Александры Мария Федоровна умилялась…

Для Александры начиналась новая жизнь: «Я почувствовала себя очень, очень счастливой, когда руки наши наконец соединились; с полным доверием отдавала я свою жизнь в руки моего Николая, и он никогда не обманул этой надежды!»

У немецкого художника Франца Крюгера, который долго работал при русском дворе, есть чудная акварель: двое всадников, стройный молодой мужчина, устремивший влюбленный взгляд на изящную юную женщину в маленькой шляпке, напоминающей нимб. Это Николай и Александра вскоре после свадьбы – образ незамутненного счастья. Крюгер будет писать царственную чету много раз. Его портрет Николая (уже императора), красавца с парализующим зрителя взглядом светлых, прозрачных, морозно холодных глаз, станет эталонным. А вот портрет Александры Федоровны, сделанный незадолго до смерти Николая, свидетельствует: время оказалось к ней беспощадно. Нежная девичья красота ушла, зато как ярко проявился характер: ум, воля, терпение, смирение… Не раз рисовал Крюгер и царских детей, чаще всего – старшего. Этого необычайно красивого мальчика окружала такая забота и любовь, какой до него не знал ни один наследник престола. Он станет первым российским императором, который взойдет на трон без каких бы то ни было проблем – абсолютно спокойно и законно.

О появлении на свет этого желанного ребенка вспоминала его мать:

…Я должна была прекратить верховые поездки, так как однажды за обедней, когда я старалась выстоять всю службу не присаживаясь, я упала тут же на месте без чувств. Николай унес меня на руках… Этот случай, в первую минуту напугавший присутствующих, был предвестником моей беременности, которой я сама едва верила; это известие обрадовало всех! Говорят, будто на том месте, где я упала, нашли обсыпавшиеся лепестки роз, вероятно, из моего букета, и это нашим дамам показалось очень поэтичным. Начались приготовления к поездке в Москву, где двор должен был поселиться на зиму. Делалось это с целью поднять дух древней столицы, истребленной в 1812 году от пожара… По предписанию докторов пробыли мы в дороге из-за меня двенадцать дней Порядочно-таки долго! Впоследствии я слышала, будто императрица Екатерина, будучи великой княгиней, на этот путь по той же причине употребила шесть недель. Я страдала тошнотами, но… длинное это путешествие совершила весьма приятно, так как ехала с мужем, и мы немало ребячились. По приезде, проснувшись поутру, я подошла к окну, и когда увидела великолепное зрелище, открывающееся на Москву, которая расстилалась, словно панорама, у моих ног, то сердце мое забилось: я поняла Россию и стала гордиться тем, что принадлежу ей!.

Ее слова о рождающейся любви к России заставляют меня отвлечься от рассказа о появлении наследника и вспомнить человека, который сделал неоценимо много для того, чтобы эту любовь укрепить, сделать ее глубокой и не созерцательной, а действенной. Как раз в то время, когда она ждала ребенка, великая княгиня близко узнала Василия Андреевича Жуковского, с которым познакомила ее свекровь и попросила его учить невестку русскому языку. Александра Федоровна вспоминала:

… Человек он был слишком поэтичный, чтобы оказаться хорошим учителем. Вместо того чтобы корпеть над изучением грамматики, какое-нибудь отдельное слово рождало идею, идея заставляла искать поэму, а поэма служила предметом для беседы; таким образом проходили уроки. Поэтому русский язык я постигала плохо, и, несмотря на мое страстное желание изучить его, он оказывался настолько трудным, что я в продолжение многих лет не имела духу произносить на нем цельных фраз.

Едва ли в этом можно упрекать только учителя. Ученица тоже не проявляла особого рвения к грамматике. А беседы, равно увлекательные для обоих, можно было вести и на немецком, которым оба владели в совершенстве.

Да и вообще учителем он был в самую последнюю очередь. В первую он стал другом, которому можно довериться во всем. Ей необычайно повезло: у монархов редко бывают друзья, да еще такие бескорыстные, как Жуковский. Он был одним из самых чистых, самых благородных людей своего времени. Недаром современники говорили, что характер Жуковского – национальное достояние России.

А на уроках он руководствовался горациевым правилом: сочетать приятное с полезным. Он рассказывал своей ученице о России с такой любовью, что она, если бы даже эта любовь еще не пробудилась в ее душе, не могла бы сохранить равнодушие. Она не оставалась в долгу: с такой же страстной любовью говорила о Германии. Возможно, эти ее восторженные рассказы сыграли через много лет не последнюю роль в его решении поселиться в этой стране.

Она прекрасно знала и любила немецкую поэзию. У нас время от времени выходят поэтические сборники: на одной странице – текст на языке автора, на другой – русский перевод. Придумали такие сборники Жуковский и его августейшая ученица, выпускали всего несколько экземпляров. На обложке писали не имя автора, не название, а всего два слова: «Для немногих». Она предлагала любимое стихотворение кого-то из немецких поэтов, он переводил. Так, по желанию ученицы, он перевел – открыл для русского читателя – неизвестных до той поры Шиллера, Гете, Уланда, Гебеля. Даже в те давние времена далеко не все, с восторгом читавшие блистательные переводы Жуковского, знали, кто вдохновлял его на эти труды. А уж сейчас об этом вообще едва ли кто помнит.

По свидетельству Карамзина, поэт был совершенно очарован нежной душой своей ученицы. Похоже, это была, как говорят французы, amitie-amoureuse – дружба-влюбленность – бескорыстная, бестелесная, ни на что не претендующая. Он пишет в дневнике: «Она – моя религия! Нет большей радости, чем с чистотой внимать красоте чистой души!» (в подлиннике это написано по-французски). Каждая встреча с царственной ученицей вызывала у Жуковского новый прилив «чистого восхищения красотой этой чистой души». Однажды он был растроган особенно: отдавая великой княгине молитву во время вечерни, он «вдруг увидел в ее руках другого рода молитвенник: письма ее матери! Какая прелестная, трогательная мысль обратить в молитву, в очищение души, в покаяние – воспоминание о матери!… Вот настоящая, чистая набожность!»

Память о матери была для Александры Федоровны священна. Ее матушка, королева Луиза Прусская, была одной из самых ярких, умных, красивых женщин своего времени. Для маленькой Шарлотты – просто мамой, самой любимой на свете. Она не могла забыть нежности ее рук, мягкого света глаз, запаха волос. Как будто мама никогда не покидала ее. Особенно часто вспоминала, как они вдвоем въезжали в освобожденный от французов Берлин. Народ ликовал, приветствуя свою королеву. А она наклонилась к маленькой дочери и тихо сказала: «Запомни, Лотхен, главное, что должен правитель, это быть с людьми человеком». Шарлотта никому не рассказывала об этом неизгладимом впечатлении детства…

Вернусь к мемуарам Александры Федоровны:

…Надежда сделаться матерью всецело переполняла мое сердце. Эта минута наконец наступила! На Святой неделе, когда колокола своим перезвоном славословили праздник Воскресения, в среду, 17 апреля 1818 года, в чудный весенний день… в одиннадцать часов я услышала крик моего первого ребенка! Никс (великий князь Николай Павлович) целовал меня и плакал, и мы поблагодарили Бога вместе, не зная даже еще, послал ли Он нам сына или дочь, но тут подошла к нам maman и сказала: «Это сын». Мы почувствовали себя еще более счастливыми при этом известии, но помнится мне, что я ощутила нечто важное и грустное при мысли, что этому маленькому существу предстоит некогда сделаться императором.

Объявить народу о появлении на свет наследника было поручено Жуковскому. И вдруг она услышала: «Будь на троне человек!» Так (матушкиными словами!) Жуковский напутствовал ее новорожденного сына. Это ее потрясло. Ее доверие к учителю стало с тех пор непоколебимым. Может быть, именно тогда она решила, что воспитателем ее сына станет Жуковский. Только Жуковский!

Они будут воспитывать будущего царя-освободителя вместе. Жуковский называл себя всего лишь проводником благородной души императрицы и ее возвышенных чувств. Но до этого еще далеко. Да и вообще это тема особого, достаточно подробного рассказа, не укладывающегося в формат этой книги. А пока мальчик получил имя Александр. В честь своего венценосного дядюшки.

Очевидно: к ее сыну перешло не только имя обожаемого ею еще с детства императора, перейдет когда-нибудь и его трон. Странно, но это ее вовсе не радует. Тревога за будущее сына не покинет ее до конца дней. У нее было вещее сердце…

«Саша горько плакал перед троном, на котором он когда-то будет коронован. Я молила Бога, чтобы он не допустил меня дожить до этого дня». Это – из письма Александры Федоровны Василию Андреевичу Жуковскому. Она еще не императрица, Саша еще совсем мал. До его коронации она доживет, но дожить до его убийства Бог не допустит.

В день 16-летия ее сына, 17 апреля 1834 года, на Урале открыли невиданный драгоценный камень. В честь наследника престола его назвали александритом. У камня было странное свойство: менять цвет от нежно-голубого до кровавого. Никто не увидел в этом предзнаменования. Она – почувствовала. Поделилась только с Жуковским. Мужа берегла: после восстания декабристов он сам одержим страхами, о которых мало кто знает и которые может рассеять только она.

На исходе второй беременности великая княгиня испытала неожиданное потрясение. Император, отобедав в доме младшего брата, вдруг посерьезнев, сказал, что он смотрит на Николая как на своего наследника и что случится это еще при его жизни, так как он намерен отказаться от трона и закончить жизнь как частное лицо, а Константин на престол не претендует.

«Мы сидели словно окаменелые, широко раскрыв глаза, и не были в состоянии произнести ни слова, – вспоминала уже ставшая императрицей Александра Федоровна, – видя, что мы готовы разрыдаться, он постарался утешить нас и в успокоение сказал нам, что это случится не тотчас и, пожалуй, пройдет еще несколько лет прежде, нежели будет приведен в исполнение этот план; затем он оставил нас одних. Можно себе представить, в каком мы были состоянии. Никогда ничего подобного не приходило мне в голову, даже во сне. Нас точно громом поразило; будущее показалось нам мрачным и недоступным для счастья».

Смею предположить, что Александра Федоровна лукавила. Во-первых, известно, что вдовствующая императрица намекала на эту возможность ее батюшке, когда сватала Шарлотту за своего сына. Он, человек строгих правил, мог, правда, о заманчивых перспективах дочери не сказать. Во-вторых, именно к этому времени разрешенный наконец матушкой морганатический брак сделал Константина Павловича весьма маловероятным претендентом на престол. И наконец, годовалый Александр Николаевич почти наверняка – наследник. Он – единственный сын в семье, носящей фамилию Романовы. У Александра и Константина были незаконные дочери, у младшего, Михаила, в тот момент детей не было вообще.

Единственное, что действительно было неожиданно для великокняжеского семейства, это заявление Александра, что он хочет при жизни оставить престол. До этого казалось: хотя старший брат и старше Николая на 19 лет, он все еще молод, полон сил, так что ждать наследства (пугающего или желанного?) скорее всего придется непредсказуемо долго.

Как известно, об отречении Константина и утверждении нового наследника публично объявлено не было (о мотивах такой скрытности я уже писала в главе «От „воска“ до „чугуна“»). Последствия «маленькой хитрости» вдовствующей императрицы тоже известны. Но если о жертвах расправы с участниками и ни в чем не повинными свидетелями восстания 14 декабря 1825 года (я имею в виду зевак, числом около тысячи, погибших на Сенатской площади) Мария Федоровна особенно не переживала, то невестка до конца дней оставалась ей живым укором. Если, конечно, хотя бы самой себе она имела мужество признаться, как огромна ее вина в том, что произошло в роковом декабре.

В тот день из окна Зимнего дворца Александра смотрела на Сенатскую площадь, где были бунтовщики, а против них – ее муж, ее государь, отец ее детей. Рядом все время был ее мальчик, семилетний Сашенька. Она вспоминала:

Мы видели вдалеке все эти передвижения, знали, что там стрельба, что драгоценнейшая жизнь в опасности. Мы были как бы в агонии. У меня не хватало сил владеть собой: Бог дал мне их. Я воззвала к Нему. Мне все приходили на ум слова: «Услышь меня, Господи, в моей величайшей нужде!»

Она знала: ее может ждать судьба Марии-Антуанетты. Что ж, она готова. Но как защитить сына?!

«Когда 14 декабря я обняла Николая на маленькой лестнице, я почувствовала, что он вернулся ко мне совсем Другим человеком». Но и она стала другой: нервный тик с тех пор будет искажать черты ее прелестного лица. Он никогда не простит этого декабристам. Она – простит. И будет горько рыдать в день казни. И никогда не осудит Жуковского за все его попытки помочь ссыльным. И сама будет просить за них государя. Но он будет неумолим…

Я плачу о том, – писала она, – что он уже не прежний Николай. Однако прочь эти мысли. Однажды я сказала ему: «Теперь я на втором плане в твоем сердце, так как первое место в нем занимает Россия». Он ответил: «О нет, ты ошибаешься, ибо ты и я одно целое, таким образом, ничто не может измениться».

И в самом деле, что бы ни происходило вокруг или даже в их интимной жизни, он неизменно будет с ней заботлив и нежен.

Фрейлина Мария Петровна Фредерикс писала о Николае Павловиче:

Известно, что он имел любовные связи на стороне – какой мужчина их не имеет, во-первых, а во-вторых, при царствующих особах нередко возникает интрига для удаления законной супруги; посредством докторов стараются внушить мужу, что его жена слаба, больна, надо ее беречь… и под этим предлогом приближают женщин, через которых постороннее влияние могло бы действовать. Но император Николай I не поддался интриге и, несмотря ни на что, оставался верен нравственному влиянию своей ангельской супруги, с которой находился в самых нежных отношениях.

Любопытные воспоминания на этот счет оставила Анна Федоровна Тютчева, которая близко наблюдала отношения Николая и Александры в последние годы его жизни. Дочь одного из замечательнейших русских поэтов и выдающегося дипломата Федора Ивановича Тютчева в 1853 году была назначена фрейлиной цесаревны Марии Александровны, супруги наследника престола, Александра Николаевича, будущего царя-освободителя. Поскольку отношение императорской четы к невестке было самое теплое, Николай и Александра часто бывали в ее апартаментах – и Тютчева могла их наблюдать в неофициальной обстановке. Анна Федоровна была, несомненно, умна, а потому считается свидетельницей объективной. Позволю себе пространную цитату из ее книги воспоминаний «При дворе двух императоров», чтобы потом тщательно и непредвзято разобраться в ее оценках.

Император Николай питал к своей жене, этому хрупкому, безответственному и изящному созданию, страстное и деспотическое обожание сильной натуры к существу слабому, единственным властителем и законодателем которого он себя чувствует. Для него это была прелестная птичка, которую он держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами, но крылья которой он без сожаления обрезал бы, если бы она захотела вырваться из золоченых решеток своей клетки. Но в своей волшебной темнице птичка не вспоминала даже о своих крылышках.

Для императрицы фантастический мир, которым окружило ее поклонение всемогущего супруга, мир великолепных дворцов, роскошных садов, веселых вилл, мир зрелищ и феерических балов заполнял весь горизонт, и она не подозревала, что за этим горизонтом, за фантасмагорией бриллиантов и жемчугов, драгоценностей, цветов, шелка, кружев и блестящих безделушек существует реальный мир, существует нищая, невежественная, наполовину варварская Россия, которая требовала бы от своей государыни сердца, активности и суровой энергии сестры милосердия, готовой прийти на помощь ее многочисленным нуждам. Александра Федоровна была добра, у нее всегда была улыбка и доброе слово для тех, кто к ней подходил, но эта улыбка и это доброе слово никогда не выходили за пределы небольшого круга тех, кого судьба к ней приблизила, Александра Федоровна не имела ни для кого ни сурового взгляда, ни недоброжелательного жеста, ни сурового осуждения. Когда она слышала о несчастии, она охотно отдавала свое золото, если только что-нибудь оставалось у ее секретаря после расплаты по громадным счетам модных магазинов, но она принадлежала к числу тех принцесс, которые способны были бы наивно спросить, почему народ не ест пирожных, если у него нет хлеба… Культ, которым император Николай, а по его примеру и вся царская семья, окружили ее, создал вокруг нее настоящий престиж. Кроткая и скромная по натуре, она все-таки была императрицей, и казалось законным окружать ее преданностью, почестями и вниманием, которые император первым спешил ей оказывать.

Характеристика на первый взгляд исчерпывающая. Но это касается лишь отношения Николая к Александре. А она? Ее Тютчева рассматривает как некий препарат на предметном стекле микроскопа. Ни слова о том, что это хрупкое существо само испытывало какие-то чувства. А ведь испытывала. И этим чувством, чувством всепоглощающим, была любовь. Просто любовь женщины к своему мужчине. А уже потом – восхищение им как императором. Так что вполне естественно, что «птичка не вспоминала даже о своих крылышках». Она и не помышляла вырваться из «своей клетки». То, что мемуаристке кажется клеткой, для нее, женщины, повторяю, беззаветно любящей, было ее домом, гнездом, построенным для нее любящим и любимым мужчиной.

А недоуменный вопрос, почему народ не ест пирожных, когда у него нет хлеба, вообще-то приписывали Марии-Антуанетте. Но даже в устах королевы эти слова звучат не слишком правдоподобно – очень похоже на вымысел революционеров, пытавшихся оправдать ее казнь. А уж Александра Федоровна… Она, наверное, не была гигантом мысли. Но не была и столь глупа и цинична, чтобы можно было предположить, будто подобный вопрос придет ей в голову.

Что же касается оторванности императрицы от реального мира, да, это замечание не лишено справедливости. Но требовать от русской царицы, к тому же супруги Николая Павловича, некоего «хождения в народ» нелепо. Реалии времени и социальное положение «обвиняемой» подобного просто не допускают. Кстати, самой Анне Федоровне социальный статус не мешал отправиться в народ, но ведь оставалась при дворе, пока не вышла замуж. По ассоциации мне вспоминаются претензии князя Вяземского к Жуковскому: мол, слишком уж близок Василий Андреевич к царскому семейству; мол, человеку прогрессивному так вести себя негоже. А между тем Жуковский задолго до манифеста об освобождении крестьян дал свободу своим крепостным. Князь Вяземский, человек передовой, сделать этого и не подумал. Анна Федоровна Тютчева тоже была человеком весьма передовым.

Александре Федоровне вообще удивительно везло на поверхностные оценки. Не то чтобы откровенно недоброжелательные, но именно поверхностные. Может быть, причина в ней самой. Она поразительно владела собой. Всегда – обворожительная улыбка, взгляд беззаботный и счастливый. Кто посмеет усомниться!

Я проводила утро у себя или в прогулках, остальную часть дня просиживала в палатке моего мужа (на маневрах в военном лагере в Красном Селе. – И. С.)… по моим вкусам я любила простоту и была домоседкою. Но когда нужно было выезжать в свет, то я предпочитала уж скорее веселиться, нежели скучать, и находила бал веселее вечернего собрания с придворными людьми, натянутыми и церемонными. Зато многие любезно отзывались обо мне, будто вся моя жизнь прошла в танцах, хотя я предпочитала хороший летний вечер всем балам в мире, а задушевную беседу осенью, у камелька, – всем зимним нарядам.

Но иногда ей очень хотелось пошалить. В дневнике графини Дарьи Федоровны Фикельмон, внучки Кутузова, жены австрийского посланника в Петербурге графа Карла Людвига Фикельмона, с которой Александра Федоровна дружила, есть воспоминания о том, как однажды она вдвоем с императрицей на наемных санях отправилась инкогнито на маскарад:

Царица смеялась как ребенок, а мне было страшно; я боялась всяких инцидентов. Когда мы очутились в толпе, стало еще хуже – ее толкали локтями и давили не с большим уважением, чем всякую другую маску. Все это было ново для императрицы и ее забавляло. Мы атаковали многих. Мейендорф, модный красавец, который всячески добивался внимания императрицы, совсем не узнал ее и обошелся с нами очень скверно. Лобанов тотчас узнал нас обеих, но Горчаков, который провел с нами целый час и усадил нас в сани, не подозревал, кто мы такие. Меня очень забавляла крайняя растерянность начальника полиции Кокошкина – этот бедный человек очень быстро узнал императрицу и дрожал, как бы с ней чего не случилось. Наконец в три часа утра я отвезла ее целой и невредимой во дворец…

К этому времени свекровь уже скончалась, и можно позволить себе отступить от надоевшего этикета. Отступить, правда, совершенно невинно. А потом – уехать в Петергоф, насладиться тишиной и безмятежным покоем любимого парка. Она признавалась:

После развлечений светской жизни я любила углубляться в самое себя, и в такие минуты природа оказывалась для меня столь же необходимой, как хорошая проповедь, и более всех проповедей в мире вещала мне о Боге и о чудных благодеяниях, оказываемых им своим созданиям!

Когда придворные дамы жаловались Московскому митрополиту Филарету, что Александра Федоровна танцует, вместо того чтобы думать о спасении души, он отвечал: «Я думаю, она, танцуя, попадет в рай, в то время как вы еще будете стучаться в дверь». Он был одним из немногих, кто знал ее душу.

Только ленивый не упрекнул ее в излишней расточительности. Она, в отличие от Елизаветы Алексеевны, не отказывалась от полагающихся ей средств. Многим казалось, что огромные суммы она, что называется «пускает по ветру». Но после смерти Александры Федоровны, когда знакомились с ее личными бумагами, выяснилось, что ежегодно две трети своих личных денег она тратила на пенсии и пособия немощным, одиноким, пострадавшим от стихийных бедствий, а в конце жизни – инвалидам Крымской войны. Причем неизменно оговаривала: щедрое пособие раздавать немедленно и лично каждой семье, «не говоря, от кого оно прислано».

Она благотворила с утонченной деликатностью, как человек истинно православный. Ведь в Писании сказано: «…Не творите милостыни вашей перед людьми с тем, чтобы они видели вас… не труби перед собою…». Принято считать, что Александра в делах благотворительности – не более чем преемница своей несравненной свекрови. Еще одно поверхностное суждение. Спору нет, Мария Федоровна благотворительствовала, но делала это публично, «трубила перед собой».

Любопытная подробность: Мария Федоровна ввела обычай дарить нуждающимся драгоценности «с себя». Представьте, ее императорское величество снимает с груди брошь и прикалывает ее на грудь бедной женщине. Восторг и благодарность не знают границ! Правда, отправляясь туда, где она собиралась встречаться с теми, кому предстоит быть облагодетельствованными, Мария Федоровна всегда надевала самые дешевые украшения… Невестка не подозревала об этой уловке свекрови. Увидев однажды, как вдовствующая императрица снимает с руки браслет и дарит его бедной женщине, восхищенная Александра Федоровна последовала ее примеру. Только она снимала с себя и дарила обездоленным настоящие драгоценности. За что не раз получала выговоры: к чему такая расточительность?! Но все-таки большая часть благодеяний супруги Николая Павловича была тайной. Так что, по глубинной сути, она – наследница Елизаветы Алексеевны, которая тоже всегда творила милости втайне.

Отношения Елизаветы и Александры были непростыми. Начиналось с искренней взаимной симпатии. Вот как Александра Федоровна описывала их первую встречу:

Мой экипаж остановился у собственного садика ее величества вдовствующей государыни, которая прижала меня к своему сердцу. Император Александр поцеловал меня; я узнала тетушку Антуанетту Вюртембергскую и ее дочь Марию; тут вдруг ласковый голос произнес, обращаясь ко мне: А для меня вы не имеете и взгляда! И вот я бросилась в объятия к императрице Елизавете, которая тронула меня своим радушным приветствием, без всяких показных излишних чувств.

Из этих слов определенно ясно, что выражение чувств кем-то другим показалось принцессе Шарлотте показным и излишним. Кем – очевидно.

Она была непосредственна и доверчива. Сердечность, с которой встретили ее при русском дворе, не оставила места для опасений, с которыми она ехала в Петербург. Тем не менее молодая великая княгиня признавалась: «Вечера эти (у Марии Федоровны. – И. С.) ужасно мне наскучили, и я с трудом могла скрывать свою скуку»; «На обедах у вдовствующей государыни можно было умереть с тоски… иногда так хотелось быть независимой, то есть иметь свой собственный угол». Трудно поверить: будущая повелительница огромной империи мечтает иметь собственный угол… Естественно, эту мечту следует трактовать шире, чем просто желание иметь возможность закрыть за собой дверь и знать, что никто к тебе не войдет без спроса. Думаю, когда она писала про собственный угол, имела в виду право распоряжаться своим временем и поступать, как ей хочется, а не как желает свекровь. В Царском Селе, в гостях у Елизаветы, она чувствовала себя свободной. Никто не диктовал, что надеть, как сидеть, с кем и о чем говорить. Вдовствующая императрица была обеспокоена: Елизавета способна оказать неподобающее влияние на жену Николаши. Это – «не годится».

Александра Федоровна записала в дневнике:

Когда вернулись, Мария Федоровна встретила нас с Николаем сурово: «Следовало предварительно спросить позволения, прежде чем сделать визит императрице Елизавете». Признаюсь, это мне показалось даже странным!

Мягко сказано – «странным». Можно представить, как бы отреагировала на подобное замечание Елизавета! Александра извлекла из этой истории урок, который на годы вперед определил ее поведение с вдовствующей и царствующей императрицами. Подчеркиваю: поведение, но не отношение. Мне кажется, истинное отношение к той и Другой, да и вообще свои истинные чувства, она научилась блестяще скрывать.

При дворе считали, что юная прусская принцесса, почувствовав неприязнь между своими новыми родственницами, расчетливо взяла сторону свекрови. Внешне это именно так и выглядело. Поэтому можно было бы обрушить на Александру множество обвинений: вместо того чтобы стать другом императрицы, которая с первого дня относилась к ней как к сестре; вместо того чтобы скрасить одиночество этой женщины, сколь прекрасной, столь и несчастной, она по собственной воле примкнула к лагерю ее противников – к лагерю сильных. Но не стоит торопиться осуждать Александру Федоровну. Да, она не Елизавета. Та готова была отстаивать свою независимость, могла пойти на конфликт с могущественной свекровью, потому что была одинока, защищала или подвергала опасности только себя. Александра с детства привыкла сообразовываться с привычками и желаниями других (если относиться к ней неприязненно, можно назвать это умением приспосабливаться). Так была воспитана. Такое поведение диктовала атмосфера прусского двора, при котором она выросла. Но важнее было другое: у нее была семья, обожаемая семья. И она защищала покой своих близких. Прекрасно понимала: стоит попасть в немилость к свекрови, и та без колебаний разрушит этот хрупкий покой.

Недоброжелатели шептались: Александра завидует Елизавете. Едва ли. Разве только внутренней свободе. Да еще тому, что августейшей невестке поклонялся сам Пушкин. В семье об этом были прекрасно осведомлены. И наверняка поняли, к кому обращены строки, которые непосвященные до сих пор принимают за публичное признание в любви к Анне Петровне Керн. Поняли, потому что ключ к разгадке был даже не зашифрован: «гений чистой красоты». За четыре года до Пушкина так написал его учитель и друг Василий Андреевич Жуковский об Александре Федоровне. Пушкин повторил эти слова. Он, как никто умевший находить свои слова, – повторил. Будто назвал адрес – семью. Думаю, сделал это для того, чтобы она, Елизавета (если из его Михайловской ссылки дойдут до нее эти стихи), поняла: это – о ней. Так что между двумя немецкими принцессами – двумя российскими императрицами – существует связь глубинная, вечная. Она сохранится, пока существует русский язык, пока люди, на нем говорящие, помнят, что такое великая русская поэзия.

Кое-кто упрекал Александру Федоровну, будто она сочувствовала Дантесу и вовсе не жалела Пушкина; будто ревновала его к своей покойной предшественнице, а своего мужа – к жене поэта. Доля правды, которая почти всегда содержится в самой гнусной клевете, состоит в том, что императрица хорошо относилась к Дантесу, не подозревая, разумеется, что он станет убийцей Пушкина. Просто Дантес был кавалергардом, а она – шефом полка. Прекрасно знала всех офицеров. Поводов сомневаться в преданности царскому семейству красавец-француз никогда не давал. А именно преданность была для нее главным критерием оценки окружающих.

Что же касается Пушкина… Вот что он писал в дневнике:

2 часа. Представлялся. Ждали Царицу часа три. Нас было человек 20… Я по списку был последний. Царица подошла ко мне, смеясь: «Нет, это беспримерно. Я себе голову ломала, думая, какой Пушкин будет мне представлен. Оказывается, что это вы!…» …Я ужасно люблю Царицу, несмотря на то, что ей уже 35 лет и даже 36.

Слова вполне доброжелательные, хотя и совершенно мальчишеские. Кстати, запись относится к 1833-1835 годам. Пушкин – почти ровесник Александры Федоровны (она старше всего на год).

Ей поэт посвятил и строфу в «Евгении Онегине» (правда, черновую):

Помня свой берлинский триумф в образе Лаллы Рук, воспетой Жуковским, Александра Федоровна нередко появлялась на маскарадах в костюме принцессы из знаменитой поэмы Томаса Мура. Триумф этот случился в Берлине в 1821 году. После третьих родов великой княгини, закончившихся трагически (ребенок родился мертвым), Николай Павлович, желая хоть как-то утешить жену, повез ее в Берлин, к отцу. Жуковский был приглашен сопровождать свою ученицу. Это была его первая поездка за границу. При прусском дворе его приняли с таким радушием, что было очевидно: родственники наслышаны, как много значит для их Лотхен ее учитель.

Жуковский сопровождал Александру Федоровну в Веймар, к великому Гете. Как складывались отношения двух поэтов – предмет особого рассказа, а вот о впечатлении, которое произвела на Веймарского затворника жена наследника российского престола, можно судить по отрывку из письма, адресованного ее учителю:

Я желал бы, чтобы вы сохранили память обо мне и при случае рекомендовали меня благоволению и милости прекрасной принцессы, прелестный образ которой у меня ежедневно перед глазами. Олицетворение высокого дарования в соединении с небесной красотой и кротостью, она производит на меня самое благотворное влияние.

Естественно, Жуковский не мог не показать письмо великой княгине. Отзыв гения был ему приятен ничуть не меньше, чем ей. В ответном письме он объяснил, в чем видит величие своей ученицы: «Это… не что иное, как природная чистота и невинная простота ребенка».

Вторым волнующим переживанием стал пышный праздник, устроенный королем Фридрихом в честь приезда дочери и зятя. В те времена в большой моде были «живые картины». Они-то и стали кульминацией праздника. Инсценировали поэму ирландца Томаса Мура «Лалла Рук». Главную мужскую роль играл мужественный красавец, русский великий князь Николай Павлович. Роль индийской принцессы Лаллы Рук – Александра Федоровна. Увешанная с головы до ног жемчужными ожерельями и золотыми браслетами, она, по общему мнению (а воспоминания о празднике оставили многие), была неотразима. Жуковский написал об этом стихотворение «Лалла Рук», полное восторга и преклонения.

Это лишь краткий отрывок из стихотворения, которое в свое время пользовалось огромным успехом у любителей русской поэзии. Им восторгались декабристы, его обожал Рылеев. Любопытно, что их, борцов против самодержавия, нисколько не отталкивал адресат стихотворения, не составлявший тайны.

Но вернусь к отношению Александры Федоровны к Пушкину. На следующий день после гибели поэта она пишет своей подруге, графине Бобринской: «Этот только что угасший Гений, трагический конец Гения истинно русского…». Тогда же ее супруг пишет сестре, герцогине Веймарской Марии Павловне: «Здесь нет ничего такого любопытного, о чем бы я мог тебе сообщить. Событием дня является трагическая смерть пресловутого Пушкина, убитого на дуэли…». Итак, для него – пресловутый Пушкин. Для нее – истинно русский Гений. Она, ученица Жуковского, поэзию чувствует и оценивает безошибочно. Правда, в том же письме добавляет: «Бедный Жорж, как он должен был страдать, узнав, что его противник испустил дух»…

А зависть… Уверена, это всего лишь миф, потому что завидовать можно только тому, чего страстно желаешь и не можешь получить. Смыслом жизни для Александры Федоровны была счастливая семья. Больше она ни о чем не мечтала. А Елизавета была лишена и супружеской любви, и счастья материнства. Чему же тут завидовать? Жалеть, сочувствовать – да, можно. Тем более что, если судить по трагически коротким месяцам, которые судьба подарила Елизавете, чтобы она почувствовала себя матерью… Елизавета в полной мере была наделена материнскими чувствами.

Вообще-то матери в семействе Романовых не всегда были безупречны. Екатерина Великая не испытывала нежности к единственному сыну. Мария Федоровна детей муштровала, как солдат. О ее отношении к дочерям я уже писала. Но даже для своего любимца Николая она сумела выбрать воспитателя, который способствовал развитию всего дурного, что было в мальчике, и старательно истреблял все хорошее.

Александра Федоровна была замечательной матерью. С ней было легко, ей можно было доверить любую тайну. На выдумки и озорные проделки была неутомима и, что самое поразительное, умела вовлечь в веселые игры сурового отца своих детей. Особенно все любили придуманную ею увлекательную игру, в которую играть можно было только в Петергофе. Императрица делила детей на две «армии», бросала жребий, у кого из «полководцев» начальником штаба будет сам государь. По его сигналу «армии» сквозь брызги неслись от Самсона вверх по каскаду. На верхней площадке, перед входом во дворец, их ждала матушка. Тем, кто добрался первыми, вручала призы. Родители веселились не меньше детей.

Всего она родила семерых. Потом ей будут ставить кто в вину, кто в заслугу (в зависимости от отношения к Марии Федоровне), что она подражала свекрови, рожая много детей, а то и пыталась превзойти ее. Что касается подражания, думаю, об этом и мысли не было. Просто она была человеком верующим: сколько детей Бог дал, столько и в радость. К тому же по душевному складу она была идеальной матерью семейства. Любовь к детям была для нее естественным продолжением любви к мужу. Предположение же, что она хотела превзойти свекровь, вообще не выдерживает критики. Она была женщиной хрупкой, болезненной, рожала и приходила в себя после родов очень тяжело. Куда уж ей было тягаться с корпулентной, одаренной отменным здоровьем Марией Федоровной!

«Довольно весело всегда иметь в доме маленького ребенка, но я хотела бы все-таки отдохнуть в течение нескольких лет», – писала она императору Александру I в ноябре 1825 года. Она снова была беременна. Ему оставалось жить всего несколько дней. Последний шаг отделял от трона ее Никса…

 

Отступление о новогодних елках и о любви к театру

Сегодня трудно себе представить, что когда-то в России даже не слышали о новогодних и рождественских елках. Правда, Петр Великий повелел в Новый год украшать дома и кабаки еловыми ветками, позаимствовав этот обычай в Германии.

Но ветки – всего лишь ветки, а настоящей елкой многие поколения наших соотечественников обязаны Александре Федоровне. Это она ввела обычай праздновать Рождество (а потом и Новый год) у нарядно украшенной елочки. До ее приезда в Россию и в первые годы ее жизни в Петербурге императорская семья обычно встречала Новый год в Эрмитажном театре. Вот как, по воспоминаниям бывшего камер-пажа Дарагана, начинался один из праздников: «Вечером 1 января 1819 года для ужина императорской фамилии в этом театральном зале разбивали стеклянную палатку, которой потолок и бока представляли разнообразные узоры из плотно связанных стекляшек. Сквозь эту стеклянную ткань она освещалась снаружи, а внутри от канделябр императорского стола. На сцене за палаткой играла роговая музыка обер-егермейстера Нарышкина. Эта невидимая и необыкновенная музыка, этот стеклянный шатер, который при освещении казался сотканным из бриллиантов и драгоценных камней, невольно переносили в волшебный сказочный мир».

Любопытно, что в первый день нового года доступ в Зимний дворец был открыт для всех. Входной билет мог получить каждый, независимо от чинов и званий, правда, при условии, что будет прилично одет. Желающих встретить праздник вместе с царским семейством всегда набиралось множество. Толпа с трудом раздвигалась, чтобы дать императорской фамилии возможность пройти по всем парадным залам под звуки полонеза. В первой паре шли Александр I и Мария Федоровна (ей необходимо было продемонстрировать публике, что она, а не царствующая императрица, – хозяйка в доме); за ними – великий князь Николай Павлович с императрицей Елизаветой Алексеевной, младший брат императора Михаил Павлович с Александрой Федоровной, потом все придворные попарно. Этот церемониальный проход открывал новогодний бал, который длился всю ночь.

С началом нового царствования в праздновании Рождества и Нового года появилось новшество: в сочельник, после всенощной службы в придворной церкви императрица Александра Федоровна устраивала елку. Она всегда старалась придумать что-то новое, чтобы развеселить и порадовать близких. Вообще-то елка была предназначена для своих детей, но она всегда приглашала всю свиту. Разумеется, с детьми. Слухи о веселых праздниках вокруг елки, о подарках, хороводах, маскарадах быстро распространились по столице, а потом и по всей России. Праздничная елка пришлась по душе всем, и очень скоро без нее зимние торжества стали казаться немыслимыми – начинание Александры Федоровны превратилось в народную традицию.

О том, как проходили рождественские и новогодние праздники, которые устраивала Александра Федоровна, вспоминала фрейлина императрицы Мария Петровна Фредерикс: «…Имели каждый свой стол с елкой, убранной разными подарками… Нас всегда собирали сперва во внутренние покои ее величества. Там около закрытых дверей концертного зала или ротонды в Зимнем дворце, в которых обыкновенно происходила елка, боролись и толкались все дети между собой, царские включительно, кто первый попадет в заветный зал. Императрица уходила вперед, чтобы осмотреть еще раз все столы, а у нас так и бились сердца радостью и любопытством ожидания. Вдруг слышался звонок, двери растворялись и мы вбегали с шумом и гамом в освещенный тысячами свечей зал. Императрица сама подводила каждого к назначенному столу и давала подарки. Можно представить, сколько радости, удовольствия и благодарности изливалось в эту минуту… Елку со всеми подарками потом мне привозили домой и я долго потешалась и угощалась с нее, эти подарки состояли из разных вещей, соответственно летам. В детстве мы получали игрушки, в юношестве книги, платья, серебро; позже бриллианты и тому подобное. У меня до сих пор хранится письменный стол с одной из царских елок…».

Письменный стол – не самый оригинальный подарок, хотя определенно, намек на то, что не стоит пренебрегать образованием. Под Рождество 1843 года Александра Федоровна порадовала великую княжну Александру Николаевну весьма оригинальным подарком: привязала к елке, предназначенной для дочери, ее жениха. Сколько смеха, сколько шуток было в тот вечер…

Только радость оказалась недолгой. Вскоре после свадьбы Александра заболела туберкулезом. Она была уже беременна. Родители до последнего дня пытались спасти дочь. Им было доступно все, на что была способна медицина того времени. Но усилия врачей, забота близких, нежность мужа оказались бессильны: Александра умерла, родив мертвого ребенка. Это было первое и самое страшное горе счастливой семьи.

В своем кабинете в Александровском дворце, где умерла дочь, Александра Федоровна устроила молельню в ее память, а дворец навсегда закрылся для балов и других увеселений. На одном из островков, каких немало в Царском Селе, поставили скульптуру: парящую на облаках женщину с младенцем. А еще построили деревянный домик, который задумала незадолго до болезни Александра Николаевна. В семье было принято делать друг другу приятные сюрпризы. Вот и она хотела преподнести такой сюрприз родителям к годовщине свадьбы. Не успела. Они сами выполнили задуманное ею. В доме повесили ее портрет. Под ним – слова, которые она часто повторяла: «Я знаю, что самое большое удовольствие папа состоит в том, чтобы делать удовольствие мама!». Александрина была права: она неплохо знала своего батюшку.

Именно ради того, чтобы доставить удовольствие жене, он, до той поры вполне равнодушный к сценическому искусству, начал часто посещать театры. Воспоминания об одном из первых таких посещений (это был концерт знаменитой итальянской примадонны Каталани) оставила Александра Осиповна Смирнова-Россет, тогда – институтка, в будущем – фрейлина двора, друг Пушкина и Жуковского: Три звонка, и вошла государыня Мария Федоровна со своей свитой. Она была декольте, на шее у нее всегда было три нитки крупного жемчуга, она ходила на высоких каблуках, переваливалась, и была очень крепко зашнурована. Два звонка, и в залу впорхнуло прелестное существо. Эта молодая дама была одета в голубое платье, и по бокам приколоты маленькими букетиками мелкие Roses pourpees (пурпурные розы), такие же розы украшали ее маленькую головку. Она не шла, а как будто плыла по паркету. За ней почти бежал высокий веселый молодой человек, который держал в руках соболью палантину и говорил: «Charlotte, Charlotte, vous prendrez». (Шарлотта, Шарлотта, вы простудитесь.) Она поцеловала руку императрице Марии Федоровне, которая ее нежно обняла. Мы все сказали: Какая прелесть! Кто это такая? Мы будем ее обожать. Дамы сказали: Это великая княгиня Александра Федоровна и великий князь Николай Павлович.

В этих воспоминаниях девочки-подростка интересна одна деталь: Николай всегда и на всех производил впечатление человека мрачного, холодного, застегнутого на все пуговицы; а здесь: «почти бежал… веселый». Рядом со своей Шарлоттой он преображался.

Зимой супруги бывали в театрах особенно часто. Каждое воскресенье слушали оперу в Эрмитажном театре. Тогда были в моде оперы, сегодня забытые: «Водовоз», «Прекрасная мельничиха», «Швейцарское семейство». Особенно популярна была «Пепелина» (то же, что и наша Золушка). Дамы и барышни напевали песенку из этой оперы:

Слушая, как эту непритязательную песенку поет его молодая жена, Николай Павлович бывал растроган до слез: он знал, что она охотно предпочла бы светской жизни сельское уединение, только бы быть с ним вдвоем. Он был уверен, она вполне искренна, когда пишет: «Мне немного требовалось, чтобы быть довольной: раз я могла быть с моим мужем, мне не нужно было ни празднеств, ни развлечений, я любила жизнь тихую и уединенную… придворная жизнь была неизбежна, а мы оба ненавидели то, что называется двором…».

Многие, знавшие, какой образ жизни она ведет (балы, приемы, спектакли, праздники, посещения разного рода учений и маневров), упрекали ее в легкомыслии; а если слышали ее признания, что все это ей не по душе, – в лицемерии. Но в том-то и дело, что она вынуждена была вести не ту жизнь, какую хотела, а ту, какую была обязана по своему положению.

Но вернусь к новогодним елкам. Вслед за императорским дворцом елки появились и на новогодних публичных маскарадах. Особенно грандиозные маскарады проводили в Императорском Большом театре (на его месте сейчас здание Консерватории). Из зрительного зала убирали кресла и настилали пол на одном уровне со сценой. Получался, как бы сказали сейчас, самый большой танцпол в Петербурге. Огромную елку устанавливали в центре зала. В каждом фойе – елочки поменьше. После очередной перестройки Большого театра туда из Зимнего дворца передали стеклянную палатку, которую в народе стали называть хрустальной. Считалось, что тот, кто встретил новый год в этой палатке, будет счастлив. А еще кому-то пришла в голову мысль, что даже маленькая частица царской палатки, если ее всегда носить с собой как талисман, сделает ее обладателя счастливым. Те, кто поверил, отрывали от палатки по стеклышку, и хотя была она весьма обширна, растащили бывшее украшение Эрмитажного театра мгновенно.

Что же касается любви императорской четы к театру, она воплотилась в одном из самых блистательных творений Карло Росси – Александринском театре. Имя свое он получил в честь Александры Федоровны. Она не пропускала ни одной премьеры, многие спектакли смотрела по нескольку раз; с артистами всегда была приветлива, когда кто-то из них попадал в трудное положение, старалась помочь. Ее супруг тоже не был равнодушен к актерам, вернее, к актрисам. Его настойчивые ухаживания за примой Александринки Варварой Асенковой получили нежелательную огласку, что имело для Вареньки печальные последствия. При дворе и в театральных кругах шептались, что император не обходил своим мимолетным вниманием многих хорошеньких и не слишком отягощенных скромностью театральных барышень. Но это всего лишь слухи. Доходили ли они до Александры Федоровны? Кто знает? Но если и доходили, она, на вид такая слабая, изнеженная, капризная, умела всегда держаться с достоинством, ничем не выдавала своей боли.

Автор нашумевшей и вызвавшей гнев Николая I книги «Россия в 1839 году» маркиз Астольф де Кюстин так описывал Александру Федоровну (напоминаю: в это время ей 40 лет, уже 6 лет как прекратились ее интимные отношения с мужем и она вынуждена с внешней невозмутимостью наблюдать за его романами):

Императрица в высшей степени изящна, и, несмотря на необычайную худобу, вся ее фигура дышит очарованием… Ее глубоко посаженные нежные голубые глаза выдают жестокие страдания, сносимые с ангельским спокойствием; ее взгляд исполнен чувства и производит впечатление тем более глубокое, что она об этом впечатлении совершенно не заботится; увядшая прежде срока, она – женщина без возраста, глядя на которую невозможно сказать, сколько ей лет, она так слаба, что, кажется, не имеет сил жить… Она даровала России слишком много кумиров, а императору слишком много детей… Все кругом видят состояние императрицы, никто о нем не говорит; император любит ее; у нее жар? она не встает с постели? Он сам ходит за ней, как сиделка, бодрствует у ее изголовья, готовит и подносит ей питье; но стоит ей встать на ноги, и он снова начинает убивать ее суетой, празднествами, путешествиями, любовью; по правде говоря, если ее здоровье очередной раз ухудшается, он отказывается от своих планов, но предосторожности, принятые заранее, внушают ему отвращение; в России все – женщины, дети, слуги, родители, фавориты – должны до самой смерти кружиться в вихре придворной жизни с улыбкой на устах.

Коль уж маркиз завел речь о ее болезни, добавлю, что всю жизнь ее лечили от болезни легких, подозревая чахотку. Она послушно выполняла предписания врачей (правда, только в периоды особенно тяжелых обострений болезни), но, вероятно, не вполне доверяла их диагнозу. В ее завещании было указание, довольно неожиданное для человека ее круга: она просила вскрыть свое тело в интересах науки. Вскрытие показало, что ее легкие были совершенно здоровы, болезнь гнездилась в кишечнике, но его никогда не лечили…

Но вернусь к впечатлениям маркиза де Кюстина, человека наблюдательного, умного, язвительного, но не предвзятого (не примкнувшего за время пребывания в Петербурге ни к одной из придворных группировок), потому вызывающего больше доверия, чем та же Анна Федоровна Тютчева, чьи политические пристрастия иной раз накладывают отпечаток на ее оценки:

Императрица с первого же мгновения внушает почтение и доверие. Видно, что, несмотря на вынужденную сдержанность речей и придворные манеры, у нее есть душа. Она больше, чем императрица, она – женщина… Она показалась мне очень уставшей, худоба ее ужасающа. Нет человека, который не признал бы, что бурная жизнь убивает императрицу, однако веди она спокойную жизнь, она умерла бы от скуки…

Напомню, у этой усталой, измученной, больной женщины хватит жизненных сил, чтобы прожить еще 21 год.

Вот как описывает французский путешественник рабочий день (именно рабочий!) этого, по мнению некоторых, «безответственного» создания:

Раннее утро ее начинается со зрелища смотров и парадов, за ними всегда следует несколько приемов. Она на четверть часа удаляется в свои внутренние покои, а потом на два часа выезжает на прогулку в карете. Вслед за прогулкой принимает ванну, а потом выезжает снова, на сей раз верхом. Возвратившись опять к себе, снова принимает визиты и, наконец, отправляется посетить какие-нибудь полезные заведения, находящиеся под ее попечительством, или навестить кого-либо из близких. Затем она сопровождает императора, который едет в военный лагерь, который всегда тут где-нибудь да сыщется. Вернувшись, они танцуют на балу. Так проходит день за днем, год за годом. И на это расходуются вместе с жизнью ее силы. Особы, которым недостает мужества или здоровья вести такую же кошмарную жизнь, не пользуются ее благосклонностью. На днях императрица сказала мне об одной женщине, изысканной, но хрупкой: «Она вечно больна»… Императрица отнюдь не считает, что менее других обязана расплачиваться за все собственной особой.

Она не может перенести, чтобы император удалялся от нее хоть бы на миг. Государи – люди железные. Ей грозят чахотка, общее истощение, особенно опасаются врачи воздействия на нее петербургской зимы, но ничто не заставит ее провести полгода вдали от императора.

Недоброжелатель может объяснить последнее ревностью, боязнью, как бы оставленный без надзора муж не увлекся другой. На мой взгляд, она просто не могла жить вдали от него: второе «я» не существует без первого.

 

Отступление о пожаре в Зимнем дворце

Пожары в Петербурге со времен его основания случались часто, а некоторые становились настоящим бедствием. Сохранились описания страшных пожаров во времена Анны Иоанновны, Петра II, Екатерины. Но это тема для отдельного рассказа. Позволю себе лишь несколько упоминаний о пожарах, предшествовавших гибели Зимнего дворца.

8 августа 1825 года сгорел собор всей гвардии во имя Преображения Господня. (Все началось точно так же, как недавний пожар в Троицком соборе: огонь сначала показался в главном куполе около креста (тогда тоже ремонтировали купол). Но если в наши дни сгорел только купол, а здание удалось спасти, то почти 200 лет назад от собора остались одни стены.) В народе пошел слух: быть беде. Вскоре умер Александр I, потом началось декабрьское восстание.

Первый год царствования Николая Павловича был омрачен ужасными пожарами в окрестностях столицы. Леса горели несколько недель. Федор Глинка так описывал этот пожар:

Летом 1832 года сгорело 102 каменных и 66 деревянных домов по берегам Литовского и Обводного каналов. Согласно летописям Петербурга, самым страшным по числу жертв был пожар, случившийся 2 февраля 1836 года во время представления в балагане Лемана, стоявшем в то время на Адмиралтейской площади. Из-за паники, возникшей при выходе, 126 из 400 зрителей не успели выбраться и погибли под рухнувшей пылающей крышей Надо отдать должное императору: он сам распоряжался спасательными работами и не покинул пожарище, пока все пострадавшие не были перенесены в Адмиралтейство, где по его указанию были отведены комнаты для оказания медицинской помощи; пока не было отыскано тело последнего погибшего.

Вечером 17 декабря 1837 года в Зимнем дворце начался небывалый пожар, длившийся более 30 часов. Попытки залить пламя водой ни к чему не привели: сухое дерево стен и перекрытий вспыхивало, как порох. Огонь, поглощая все, что могло гореть на втором и третьем этажах царской резиденции, превратил в пепел плоды труда великих зодчих: Растрелли, Ринальди, Кваренги, Фельтена, Вален-Деламота, Росси, Монферрана. Сгорели не только огромные художественные и материальные ценности, но и исторические интерьеры, связанные со значительнейшими событиями русской жизни второй половины XVIII – первой трети XIX века.

Очевидцы рассказывали: в эту ночь зарево было так велико, что за 50-70 верст от столицы его видели путники и крестьяне окрестных деревень. Одним из тех, кто с ужасом смотрел на огненный столб, поднимавшийся над столицей, был старший сын Александры Федоровны, будущий император Александр II. Он возвращался из поездки по стране, которую, по традиции, должен был совершить каждый наследник престола.

Императору доложили о пожаре, когда он с Александрой Федоровной был в Большом театре. Давали «Баядерку», в главной роли была несравненная Тальони. Николай тут же поехал к дворцу, попросив жену оставаться на спектакле: не хотел, чтобы она видела страшную картину гибели своего любимого дворца. Добравшись до площади, он приказал разбить окна на хорах Фельдмаршальского зала, чтобы дать выход наполнявшему его густому дыму. Результат этого приказа оказался плачевным: с притоком свежего воздуха огонь еще яростнее рванулся сразу в двух направлениях: из Петровского к Гербовому залу, к галерее 1812 года и дворцовой церкви; а в другую сторону – к Невской анфиладе, к личным покоям царской семьи.

Пламя быстро распространялось по стенам, полам, потолкам и чердакам, уничтожая на своем пути все. Потушить его было невозможно. Оставалось лишь спасать то, что можно было поднять и вынести на руках. Этим занимались рота дворцовых гренадер и дежурные батальоны гвардейских полков. Особенно бережно выносили портреты героев Отечества из галереи 1812 года. Серебро из огромных дворцовых кладовых, стоившее несколько миллионов рублей, выносили матросы. Ни одна, самая мелкая, хрупкая вещица не была сломана или потеряна. Скоро на затоптанном, почерневшем от копоти снегу Дворцовой площади выросли беспорядочные груды мебели, посуды, мраморных статуй, каменных и фарфоровых ваз, хрусталя, картин великих мастеров, драпировок, сундуков, белья, одежды, книг, альбомов, туалетных и письменных принадлежностей, бронзовых часов, хрустальных люстр, золоченых канделябров. Роскошное, бесценное имущество царской резиденции перемешалось со скарбом лакеев, ламповщиков, поваров, трубочистов, обитавших в служебных помещениях дворца.

Николая особенно заботило сохранение любимых вещей Александры Федоровны. Любопытен в этом отношении рассказ барона Э. Мирбаха: «Государь, осторожно пробираясь между раскиданными на снегу перед дворцом вещами, спросил у меня: „Не знаешь ли, где императрицыны картины?“ Я указал на три разных места, где они были положены. „Пойдем же со мною, дружок, поискать любимую картинку жены“. И вот при свете пожара мы отправились вдвоем приподнимать одну картину за другою: искомая нашлась во второй куче. „Прошу же тебя, – сказал государь, – велеть отнести эту картину в Адмиралтейство и там сдать на особое попечение Блоку (смотрителю Аничкова дворца. – И. С.)“».

Сегодня это кажется поразительным, но из всех вынесенных из дворца вещей пропал только большой серебряный кофейник, но вор был схвачен незамедлительно, стоило ему попытаться продать украденное. Все драгоценности Александры Федоровны были спасены. Не досчитались только одного маленького золотого украшения. Но когда растаял снег, его нашли на площади и вернули хозяйке. Говорили, она прослезилась. Не оттого, что дорожила возвращенной вещицей, – оттого, что убедилась в честности и благородстве столичных жителей.

(Когда говорят о России, которую мы потеряли, я вспоминаю не молочные реки и кисельные берега, а именно этот случай…)

К шести часам утра пламя охватило уже весь дворец, и борьба с ним продолжалась только с торца: с той стороны, где находился Эрмитаж. Здесь были сосредоточены все противопожарные средства. С невероятной быстротой возвели глухую стену, чтобы отгородить от пылающего дворца сокровища музея. Стену эту непрерывно поливали из брандспойтов. К рассвету хмурого декабрьского дня появилась надежда, что Эрмитаж удастся спасти.

Пожар потряс весь Петербург. Сохранилось много описаний этого ужасного события. Самое, пожалуй, красочное принадлежит перу знаменитого историка Петербурга Александра Павловича Башуцкого: «Торжественно-печальны были последние часы феникса-здания… уже безмолвно, неподвижно, но с сердцами, сжатыми тяжелою грустию, смотрели на нее бесчисленные толпы народа, наполнявшие площадь… Был момент, производивший впечатление, которое описать невозможно. Давно уже бушевал пожар, нещадно разрушая многообразные органы этого огромного тела… Вдруг над смутным шумом внутреннего уничтожения возвысился из умиравшего здания, как жалобный стон, чей-то звонкий и всем знакомый голос: древние дворцовые часы, еще не тронутые пожаром, протяжно и жалобно пробили полночь; почти при последнем ударе молота пламя внезапно покрыло их узорчатою сетью, и через минуту они обрушились в огромный костер. Тогда уже со всех сторон великан был охвачен врагом… Три дня горело это обширное пожарище; пламя не довольствовалось, пока не сокрушило всего без изъятия… Свидетели события, казалось, не хотели верить возможности его; долго после пожара площадь с утра до вечера была наполнена толпами, в грустном раздумье безмолвно смотревшими на величественный и печальный вид гигантского остова».

Александра Федоровна, наверное, впервые в жизни, проигнорировала пожелание супруга: не нашла в себе сил остаться в театре. Когда приехала на площадь, первый вопрос был: «Не погиб ли кто-нибудь из народа?». Услышав, что не погиб, облегченно перекрестилась. За пожаром наблюдала из окон квартиры канцлера Нессельроде. Эта квартира находилась в правом (от арки) крыле Главного штаба, где размещалось министерство иностранных дел (сейчас помещение восстановлено после многих лет варварского использования, в нем разместилась новая экспозиция из собрания Эрмитажа). Императрице было страшно. Не только потому, что рушилось ее семейное гнездо, погибали дорогие ей вещи. Главным было другое: снова, как в декабре незабываемого 1825 года, она безумно боялась за мужа. Он ведь не берег себя, был совсем рядом с огнем, а то и входил в пылающее здание.

После пожара в высочайшем указе было сказано: «Пожар, истребивший часть Зимнего дворца нашего, был случаем к новым изъявлениям усердия наших верных подданных. По доходящим до нас отовсюду сведениям, люди всех состояний ревнуют каждый по мере средств своих содействовать добровольными приношениями восстановлению сего здания. Сии приношения не будут нужны; мы не принимаем их; но чувства, к ним побуждающие, чувства верноподданнической привязанности к нам и престолу, всегда при всяком более или менее важном событии обнаруживающиеся с новою силою, глубоко трогают наше сердце». Они обдумывали этот указ вдвоем. Это чувствуется в его интонации. Впрочем, принято считать, что в политике она никакого участия не принимала…

«Русский архив» рассказал о таком случае: ехали государь с государыней в санях по Дворцовой набережной (сани, замечу, открытые, охраны никакой. – И. С.). У Троицкого моста стоят двое без шапок, у одного в руках блюдо с хлебом-солью, покрытое салфеткой. Николай Павлович приказывает остановиться. «Мы, Белый Царь, посланные от гостиных дворов Москвы и Петербурга просить у тебя милости. Позволь нам выстроить для тебя дом». «Спасибо, – отвечает государь, – от души благодарю вас, Бог даст, я сам смогу это сделать, но передайте, что вы меня порадовали, я этого не забуду». Я уже рассказывала, как Александра Федоровна помогала нуждающимся. Добавлю только, что особенно быстро и щедро откликалась она на беды погорельцев. До пожара, может быть, заставляло это делать неосознанное предчувствие, что ей придется разделить их участь. После – наверняка воспоминание о том, как сочувствовали люди ее семье.

Разумеется, после пожара царское семейство не бедствовало: жили в своем любимом Аничковом дворце. Но престиж монарха требовал как можно скорее вернуться в главную резиденцию. Еще дымились руины Зимнего, а Николай заявил во всеуслышание: «Святое Воскресение 1839 года я буду встречать в стенах возобновленного дворца!». До названного императором дня оставалось чуть больше пятнадцати месяцев. Каких средств и сил стоило выполнение монаршей воли, трудно вообразить. Современники назовут возрождение Зимнего дворца «колоссальным архитектурным подвигом».

Особое внимание Николай уделял восстановлению половины императрицы. Эта половина начиналась тремя гостиными, образующими переход от Невской анфилады к личным покоям:

Малахитовой, Розовой и Малиновой; дальше от Невы шли три столовые: Арапская, Помпейская и Большая. Дальше следовали кабинет, спальня, уборная, будуар, садик, ванная. И наконец, служебные помещения: буфет, бриллиантовая и проходная комнаты. До нас дошли практически без искажений, в том виде, какой они получили после восстановления под руководством архитектора Александра Павловича Брюллова, только Малахитовая гостиная (зал Эрмитажа № 189) и Арапская столовая (зал № 155). Арапской парадная столовая императрицы именовалась потому, что во время приемов у ее дверей стояли слуги-арапы (так в то время называли эфиопов).

Малахитовая гостиная по роскоши отделки не знала себе равных в Зимнем дворце. Восстановленная после пожара в первозданном виде, она, как в прежние времена, так и сегодня, поражает воображение. Фоном для малахитовых колонн, пилястр и каминов, подчеркивающих цвет изумительного уральского камня, служат стены, покрытые белоснежным искусственным мрамором. Бронзовые базы и капители колонн эффектно сочетаются со сплошной позолотой дверей и отделкой потолка, где плотный вызолоченный орнамент оставляет лишь немного места белому полю. «Золото, как потоки волшебного каскада, разлилось повсюду, – восклицал восхищенный увиденным Башуцкий, – то раз дробясь на мелкие струи или горя в чудных узорах». Николай любил эту гостиную. Считал, что она – достойная оправа дивному бриллианту, его жене. Он заточил ее в золотой клетке? Что ж, может быть. Но клетка была безупречна и по вкусу, и по размеру…

Что же касается других помещений, то их отделка не сохранилась, но объемы остались прежними. И если кто-то захочет представить, в каких условиях жила любимая жена Николая I, и не поленится посмотреть замечательно точные фиксационные акварели Эдуарда Петровича Гау, Константина Андреевича Ухтомского и Людвига Осиповича Премацци, сделанные при жизни Александры Федоровны, – вполне сможет перенестись в середину XIX века.

А Пасху 1839 года Николай Павлович, как и обещал, встречал в обновленном Зимнем дворце. Слово монарха было законом.

По случаю возобновления дворца была выбита медаль. На одной ее стороне было выбито лаконичное «Благодарю», на другой: «Усердие все превозмогает». Император наградил медалью 7000 мастеровых и рабочих.

С возвращением царской семьи в восстановленную резиденцию совпало еще одно знаменательное событие. После того как наследник вернулся из поездки по России, перед его родителями встал вопрос, который приходилось решать и их предшественникам на императорском троне: и Елизавете Петровне, и Екатерине Великой, и Марии Федоровне. Пришла пора Сашеньку женить. В подходе к выбору невесты на этот раз – очевидное отступление от правил: не родители ищут сыну невесту, а он сам получает право искать и выбирать. Думаю, это решение Александры Федоровны. Она не меньше других ратовала за государственные интересы при заключении династических браков. Но для нее, больше всего на свете дорожившей семейным счастьем, было совершенно невозможно даже представить, чтобы сын женился не по велению сердца. Вероятно, она без особого труда уговорила Николая Павловича предоставить наследнику свободу выбора. Она вообще умела удивительным образом влиять на его решения: действовала, как бы бездействуя, подавая мужу свое мнение, будто его собственное. Как умела она улаживать конфликты! Скольких спасла от царского гнева! Не случайно император написал в своем завещании, что Россия никогда не узнает, чем она обязана императрице вследствие того влияния, которое она имела на него.

Александр Николаевич вместе с наставником объехал юг Европы, несколько немецких герцогств и княжеств. Излишне торжественные, церемонные встречи при микроскопических европейских дворах утомляли наследника престола огромной державы. Ни одна из юных принцесс, смотревших на него с нескрываемой надеждой, впечатления не произвела. Его путь лежал дальше, в Голландию и Англию. Может быть, там…

О визите в Англию я расскажу в следующей главе, а пока по дороге была столица Гессенского княжества, Дармштадт. Александр Николаевич с раздражением думал о предстоящей утомительной встрече, о пустых разговорах и унылых ритуалах. Он хотел объехать Дармштадт стороной, но его уговорили заехать хотя бы ненадолго, чтобы не нанести незаслуженной обиды гессенскому двору. Вскользь добавили, что там есть принцесса, во всех отношениях достойная, – может быть, она привлечет внимание августейшего путешественника? Александр без особой охоты согласился.

Как раз в это время Жуковский писал любимой сестре своего воспитанника Марии Николаевне: «Несказанно счастливою минутою моей жизни будет та, в которую увижу его возвратившимся к вам, с душою, полною живых впечатлений и здравых ясных понятий, столь нужных ему при его назначении. Дай Бог, чтобы исполнилось и другое сердечное мое желание, – которое в то же время есть усердная молитва за него Богу, – то есть чтобы в своем путешествии нашел он для себя то чистое счастье, которым Бог благословил отца его». Бог услышал…

Не знаю, какая погода была в тот день в Дармштадте. Может быть, светило солнце, предвещая радость и любовь. У меня же создалось впечатление, что в этом городе всегда идет дождь. Трижды я была в Дармштадте, и трижды промокала до нитки. Казалось, город оплакивает трех своих принцесс, отправленных в Россию за счастьем, а нашедших в чужой холодной стране слезы, горе, смерть. А вообще это красивый город: и дворец, и ратушная площадь, и огромная колонна, увенчанная скульптурой герцога Людвига (лишь немногим уступающая Вандомской или Александровской), и парк, и особенно – театр, огромный, белоколонный, он мог бы служить украшением любой европейской столицы. В этом-то театре все и началось…

Встретили наследника российского престола в Дармштадте, как и везде, весьма торжественно. Вечером пригласили в театр на оперу. Давали «Весталку». Но Александр не слишком внимательно смотрел на сцену. Все его внимание было занято тоненькой большеглазой девушкой, принцессой Марией Гессенской, которой шел пятнадцатый год. В тот же вечер он написал письмо родителям, прося их согласия на брак.

Вот как вспоминал об этих событиях тогдашний секретарь русского посольства во Франкфурте Иван Маркелов:

В час ночи его высочество изволили призвать меня к себе. «Вот письмо к государю, – сказал он, – которое поручаю вам вручить в собственные руки. Немедленно берите дилижанс и постарайтесь прибыть в Светлое Христово Воскресенье или накануне, в субботу. Это придется двадцать пятого числа в Благовещенье и в тот самый день, когда мой отец предполагает переехать из Аничковского дворца в Зимний, только что отделанный. Он будет весьма рад в тот же день получить от меня известие. Если его величество пожелает получить от вас какие-нибудь сведения и подробности относительно принцессы Марии, – передайте ему все то, что вам лично известно».

В то время в Германии еще не было железных дорог. Пути сообщения были отвратительны, а в России – в особенности, по случаю наступающей весны. Мне оставалось всего девять дней. Но, несмотря на все это, я имел счастье приехать в субботу 25 марта, в 7 часов утра, в Аничковский дворец и быть принятым государем.

«Вы мне приносите добрую весть, – сказал мне император Николай, – а так как сегодня Благовещение, то я вижу в этом хорошее предзнаменование».

Николай был доволен: его беспокоило увлечение сына фрейлиной Ольгой Калиновской. Александру Федоровну вообще тревожила влюбчивость сына. Правда, надеялась, что это просто поиск близкой души. Николай Павлович сказал жене, что готов дать согласие на брак. И тут случилось небывалое: Александра Федоровна восстала. Она, чьим «главным назначением, – по словам ее дочери, Ольги Николаевны, – было быть любящей женой, довольной своей второстепенной ролью»; она, готовая во всем соглашаться с мужем, никогда не употреблявшая слов «я приказываю», потому что, по ее убеждению, произносить эти слова имеет право только один человек – самодержец, была неумолима: «Этому браку не бывать!»

Причина была, на нынешний взгляд, вполне вздорная: отцом девочки был не Людвиг Дармштадтский, а его шталмейстер, барон де Граней. И это не было тайной для царствующих домов Европы. Она не могла допустить, чтобы за ее спиной шептались о незаконном происхождении будущей русской царицы. В этой ее позиции нет ничего удивительного и даже, я думаю, ничего личного. Это всего лишь плоды воспитания. Прусский король был первым и самым влиятельным среди немецких владык (было в то время на территории будущей единой Германии 38 маленьких, но весьма гордых герцогств, княжеств и ландграфств). В Берлине всегда с особой тщательностью изучали происхождение любого, кто собирался породниться с королевским семейством. Никаких бастардов! Знала бы Александра Федоровна, кто (предположительно) был отцом ее могущественного супруга…

 

Отступление о Марии Николаевне Романовой

Непримиримая позиция Александры Федоровны казалась странной и неожиданной многим, в том числе мужу и сыну. Ведь совсем недавно именно она уговорила дать согласие на брак своей старшей дочери, великой княжны Марии Николаевны, с совсем неподходящим женихом…

Вторая беременность Александры была очень тяжелой: тошнило, опухали ноги, она совсем не могла ходить. Но роды оказались неожиданно легкими. Некоторое время спустя она вспоминала: «Рождение маленькой Мари было встречено ее отцом не с особенной радостью: он ожидал сына; впоследствии он часто упрекал себя за это и, конечно, горячо полюбил дочь». Ее невозможно было не полюбить: озорного, неутомимого, веселого, доброжелательного ребенка называли солнечным лучиком императорской семьи. Отец обожал Мари. Даже ее шалости вызывали у него восторг: девочка так независима и изобретательна!

И когда она выросла, когда ушла покоряющая детская непосредственность, ей удалось сохранить симпатии всех, кто с ней общался: она была не по долгу, а вполне искренне добра и отзывчива. Кроме того, проста и легка в обращении, никому не демонстрировала своего высокого положения, старалась со всеми держаться на равных. Обожала розыгрыши и проказы. Однажды на маскараде старательно «завлекала» собственного отца. И – добилась успеха: Николай пригласил ее в свою карету. Только после этого она сняла маску. Император был сконфужен – дочь весело смеялась. Правда, зная ее характер, можно предположить, что она, играя, намекала отцу: не стоит вести себя слишком легкомысленно.

Когда по столице разнесся слух, что Мария Николаевна выходит замуж за герцога Максимилиана Лейхтенбергского, все были обескуражены: еще свежа память о войне 1812 года, а великую княжну выдают замуж за сына Евгения Богарне, пасынка узурпатора Наполеона! Такое родство унизительно для царской семьи! Возмущена сестра Николая, Веймарская герцогиня Мария Павловна. Удивлен согласием родителей на явный мезальянс наследник престола (потому такой неожиданностью стала для него позиция матушки по поводу его предстоящего брака с Марией Гессенской). Ропот в дипломатических кругах. Вот какое письмо получила жена вице-канцлера Нессельроде, Мария Дмитриевна, от Софьи Петровны Свечиной, дочери статс-секретаря Екатерины II, Петра Андреевича Соймонова, жившей в Париже и игравшей заметную роль в клерикальном мире: «Когда я думаю, что это будет первая свадьба в императорском семействе, что ангела красоты и добродетели, любимую дочь императора выдают за сына частного лица, отпрыска не слишком знатного рода, возвысившегося исключительно благодаря узурпации, моя национальная гордость страдает и я тщетно пытаюсь найти оправдание этому выбору». Адресат письма не оставляет сомнений в том, что Софья Петровна уверена: ее мнение дойдет до родителей невесты и, может быть, заставит их одуматься. Ничуть не бывало.

Непонятная окружающим, даже приближенным, свадьба состоялась. Астольф де Кюстин, присутствовавший на церемонии, вспоминал: «Когда священник подвел молодоженов к их августейшим родителям, те с трогательной сердечностью расцеловали их. Мгновение спустя императрица бросилась в объятия супруга; этот порыв нежности был куда бы более уместен в дворцовой зале, нежели в храме, но в России государи везде чувствуют себя как дома, даже в доме Божьем. Вдобавок порыв императрицы был, кажется, совершенно непроизволен и потому не мог никого задеть».

Если бы автор воспоминаний знал, чего стоило Александре Федоровне устроить этот брак! Великая княжна была натурой пылкой, увлекающейся. Заявила, что любит Максимилиана и, если не разрешат выйти за него замуж, все равно сбежит с ним. Зная свою дочь, Александра Федоровна понимала: сбежит, и прекрасно представляла, какой скандал за этим последует и как отнесется к этому император. Кроме того, Мария, еще будучи подростком, категорически заявила родителям, что из России она никогда и никуда не уедет, что нигде, кроме как на Родине, жить не только не желает, но и не сможет – умрет от тоски. У матери это вызывало искреннее сочувствие. И даже восхищение. О каком западном женихе, даже самом высокородном, в таких обстоятельствах может идти речь? А герцог Лейхтенбергский готов жить в России. Так что, хотя бы в этом отношении, – вполне подходящий жених. Оставалось только уговорить на этот странный брак Николая Павловича. Александре Федоровне это удалось. К сожалению, все ее усилия оказались напрасны: семейная жизнь молодых сразу не заладилась. И мать, и дочь старались скрыть это от отца – оберегали его душевный покой.

Николай Павлович сделал любимой дочери на свадьбу роскошный подарок: Мариинский дворец, который приказал Андрею Ивановичу Штакеншнейдеру поставить против строящегося Исаакиевского собора. Пройдут годы, и на площади между дворцом и собором встанет памятник «железному» императору, в котором трудно заподозрить нежнейшего мужа и отца. Вообще с навязанным обществу образом «жандарма Европы», туповатого любителя парадов и муштры, трудно совместить многие его вполне реальные черты: он был любящим сыном, заботливым мужем и отцом; блестящим знатоком истории, свободно говорил на трех европейских языках, прилично рисовал, музицировал и играл на сцене. Прочно забыто и то, что приобретением огромной части шедевров Эрмитажа Россия обязана вкусу и щедрости Николая Павловича. Но это так, к слову.

Вернусь к Марии Николаевне. Еще при жизни мужа у нее начался роман с Григорием Александровичем Строгановым. После смерти герцога Лейхтенбергского (он умер молодым) она тайно обвенчалась со своим возлюбленным. Был он человеком умным, благородным, блестяще образованным. Но все эти достоинства – ничто перед твердым правилом императорской семьи: ни при каких обстоятельствах не выдавать дочерей замуж за соотечественников. Если бы Николай Павлович узнал об этом, брак наверняка был бы расторгнут, Строганов – сослан в Сибирь или на Кавказ, под пули горцев; а любимой дочери вряд ли удалось бы избежать заточения в монастырь. Так что неудивительно, что известно об этом тайном браке стало только после смерти императора.

Для Александры Федоровны известие о том, что ее обманывали, стало страшным ударом: «Я думала, что со смертью императора я испытала горе в самой его горькой форме; теперь я знаю, что может быть горе еще более жестокое – это быть обманутой своими детьми». Упрек относился не только к Марии, но и к Александру, который, будучи наследником, знал об этом браке и не воспрепятствовал ему.

При жизни Александры Федоровны брак ее дочери не был признан, да Мария Николаевна и не настаивала, она была искренне огорчена реакцией матери и старалась загладить свою вину. Она вообще была человеком весьма достойным. Это признавал даже князь Петр Владимирович Долгоруков. «Как неутомимый тореадор, – писал о нем Александр Иванович Герцен, – дразнил без отдыха и пощады, точно быка, русское правительство и заставлял дрожать камарилью Зимнего дворца, чью сомнительную совесть повергали в трепет его разоблачения, его замечательная память и богатые документы…» Так вот, этот бесстрашный тореадор, постоянно разоблачавший всех Романовых, не нашел изъянов только у двух женщин из царственного семейства: невестки Александры Федоровны, будущей императрицы Марии Александровны, и дочери Александры Федоровны, Марии Николаевны (правда, саму Александру Федоровну обвинял только в одном – в расточительности). О дочери императрицы он писал: «Великая княгиня Мария Николаевна женщина умная: лета охладили ее пылкий характер; она всегда отличалась добрейшей душой. Пользуясь особенным расположением своего грозного отца, который любил ее более всех своих детей, находясь в самых дружеских отношениях и с государем (Александром II. – И. С.), и с императрицей Марией Александровной, она многим оказала и продолжает оказывать услуги, делать добро, а зла никогда и никому в своей жизни не причинила». И это правда. Если забыть, как горько обидела она мать, свято верившую, что дети никогда ее не обманут.

В случае с невестой сына Николай Павлович оказался куда демократичней своей мягкой, добросердечной жены. Кроме того, опыт убедил его: жениться нужно только по любви. Уж если он не мог допустить брак сына с его безродной первой (или первой известной?) возлюбленной, то здесь он считал себя обязанным помочь. Был уверен: со временем ему удастся переубедить жену. А что касается мнения европейских дворов… Пусть только попробуют сказать что-нибудь оскорбительное про его невестку! Александра Федоровна продолжала сопротивляться. Последним аргументом, заставившим ее сдаться, был рассказ о происхождении супруги Петра Великого, императрицы Екатерины I. По сравнению с ним происхождение принцессы Гессен-Дармштадтской можно было считать безупречным.

Императрица была человеком на редкость совестливым. После того как мужу и сыну удалось преодолеть ее предубеждение, она винила себя в недостойной предвзятости, старалась искупить свою вину перед будущей невесткой. А девочка и не знала о баталиях, происходивших при русском дворе. Ее саму мучили и всегда будут мучить те же сомнения, что и Александру Федоровну. Но об этом чуть дальше.

Когда государыня чувствовала себя перед кем-то неправой, она всегда старалась исправить ошибку, даже если это была всего лишь маленькая оплошность, и исправить не многословными извинениями, а делом. Так и теперь. В нарушение всех традиций, впервые в истории дома Романовых, она, императрица великой державы (дело происходило в 1839 году, когда престиж России был чрезвычайно высок), сама поехала в крошечное герцогство за будущей невесткой и одарила ее нежной привязанностью и поддержкой. А Мария Гессенская в этой поддержке нуждалась как никто из немецких принцесс, ставших российскими императрицами.

Впрочем, сама Александра Федоровна тоже нуждалась в сочувствии и поддержке. Только никому, никогда не дала повода этого понять.

 

Отступление о Варваре Аркадьевне Нелидовой

Александра Федоровна вспоминала, что в первое время после свадьбы Николай на публике был очень скован, как и его младший брат, Михаил: «Они усаживались в углу с вытянутыми, скучающими физиономиями, точно медведи или марабу. Правда, у моего Николая лицо было слишком серьезно для двадцати одного года, особенно когда он посещал общество или балы». Она всячески пыталась его расшевелить, заставить вести себя свободно, научиться получать удовольствие от простых, непритязательных развлечений. И расшевелила. На свою беду…

Во времена Николая Павловича в столице в большой моде были маскарады. Император был красив, строен, высок (ростом 189 сантиметров); атлетическому сложению способствовали ежедневные получасовые физические упражнения (за неимением тренажеров, государь проделывал уставные приемы тяжелой армейской винтовкой). Кроме того, был он музыкален, пластичен и отлично танцевал. Так что в его пристрастии к балам и маскарадам нет ничего удивительного. Но если его самого не узнать было невозможно, то дамы в масках часто оставались неузнанными. Каждая из масок могла взять императора под руку и ходить с ним по залам, беседуя о чем угодно. Именно здесь он мог услышать неожиданные анекдоты, смелые шутки и новости, о которых никогда не узнал бы в другой обстановке.

Однажды на маскараде он заметил юное миниатюрное создание, девушку, робко стоявшую в уголке. Император пригласил ее на котильон. Поначалу она страшно смущалась. Потом разговорилась и вдруг рассказала своему царственному партнеру… о его детстве. Он был обескуражен: откуда малышка знает в таких подробностях то, что случилось много лет назад, задолго до ее рождения? Она сняла маску, улыбнулась простодушно и при этом неожиданно лукаво: «Я – племянница Екатерины Ивановны Нелидовой, Варвара Аркадьевна. Тетушка мне очень много рассказывала о ваших детских шалостях».

Об амурных приключениях императора слухи ходили самые непривлекательные. Рассказывали, будто, заметив на улице смазливую мордашку, он приказывал привести девушку к себе (прямо как Лаврентий Павлович Берия). Потом, правда, натешившись вдоволь, устраивал судьбу своей временной избранницы. Будто бы такие женщины были в разных слоях общества: никто не смел отказать любвеобильному императору. Блистательное художественное отражение эти слухи нашли в «Отце Сергии» Льва Николаевича Толстого. Но правда искусства и правда жизни не всегда совпадают. Да, известно несколько метресс Николая Павловича, но отношения с ними были кратковременны и особого влияния на государя они не оказывали. Можно было предположить, что обратившую на себя внимание императора юную смолянку Вареньку Нелидову ждет такая же участь. Но случилось по-другому. Почти 17 лет Аркадьевна, как шутливо и нежно называл ее Николай, была его возлюбленной и, что еще важнее, искренним, преданным другом.

В вечер их знакомства, решившего ее судьбу, Варенька оказалась на придворном маскараде по обязанности: смолянок старших классов вывозили «в маскерад» на смотрины. Смотрины прошли более чем удачно. После торжественного выпуска из института девушку пригласили ко двору. Она стала фрейлиной Александры Федоровны.

Приходя на половину супруги, Николай Павлович все чаще заходил к Вареньке, пил у нее чай, непринужденно беседовал, особенно любил слушать анекдоты, рассказывать которые она была большая мастерица. Умела его насмешить, как никто. Свидетели вспоминали, что однажды он так смеялся, что его кресло опрокинулось назад. С тех пор кресло на всякий случай приставляли к стене, чтобы развеселившийся самодержец не упал. Была Аркадьевна прекрасной наездницей и часто составляла компанию государю в его дальних прогулках. Во время зимних дворцовых забав, любимых императором, могла вслед за ним сесть в привязанные к возку салазки, чтобы где-нибудь на Каменном острове, на крутом повороте вместе опрокинуться в предусмотрительно насыпанные заранее сугробы. Им было легко и весело вдвоем. Но их отношения оставались платоническими – до той поры, когда после тяжелейших родов (это был седьмой ребенок за 15 лет брака) врачи предписали Александре Федоровне отказаться от интимной жизни. (В православной стране рождение ребенка – Божий дар. Любое действие против его появления – смертный грех.) Ей пришлось дать Николаю «вольную» – право открыто вступать в близкие отношения с другими женщинами. Ей было 34 года. Она любила и была любима. Александра повторила судьбу свекрови, которой запретили интимные отношения после десятых родов. Последнему своему ребенку она, как и свекровь, дала имя Михаил. Пройдет почти 30 лет, и ее судьбу повторит невестка, жена обожаемого старшего сына, Александра Николаевича. Она родит шестерых детей.

В 1842 году графиня Нессельроде писала сыну: «Государь с каждым днем все больше занят Нелидовой. Ходит к ней по нескольку раз в день. Он и на балу старается все время быть близ нее. Бедная императрица все это видит и переносит с достоинством, но как она должна страдать». Конечно, она страдала. Но от чего больше, от сменяющих друг друга в постели мужа светских львиц или от его всеукрепляющейся привязанности к юной фрейлине? Надо полагать, и то и другое было ужасно. Измены тяжелы любому. Но эта женщина, еще молодая, еще прекрасная, обожаемая мужем, самая счастливая из всех немецких принцесс на русском престоле… Она, беззаветно любящая и не менее страстно любимая, и вообразить не могла, что ей суждено разделить участь свекрови и невестки. Но тем было легче: Мария Федоровна нашла утешение сначала в Бабкине, потом в интригах, в политике, в деловитой благотворительности. Елизавета – вообще случай особый. Но и у нее, как Александре Федоровне стало случайно известно уже после ее смерти (об этом чуть позднее), была тайная любовь. Для Шарлотты (так Николай Павлович продолжал называть свою жену и после ее перехода в православие. – И. С.) другой мужчина был невозможен. Она не хотела и не могла мстить мужу за измены. Да и за что мстить, он ведь не обманывал ее – она сама дала ему «вольную». Оставалось смириться и вести себя с достоинством.

Нелидовой тоже было нелегко: Николая Павловича она боготворила, была рядом с ним счастлива, но никогда не забывала, что это беззаконное счастье; что от него страдает женщина, которая ничем не заслужила измены; которую она, Варенька, всей душой уважала. В общем, о каждой из них можно сказать словами Тургенева: «Жизнь ей улыбалась. Но бывают улыбки хуже слез».

Одна из бывших смолянок, близкая ко двору, свидетельствовала: «Больших и особенно знаменательных увлечений за императором Николаем I, как известно, не водилось. Единственная серьезная вошедшая в историю связь его была с Варварой Аркадьевной Нелидовой, одной из любимых фрейлин Александры Федоровны. Но эта связь не могла быть поставлена в укор ни самому императору, ни без ума любившей его Нелидовой. В нем она оправдывалась вконец пошатнувшимся здоровьем императрицы, которую император обожал, но которую берег и нежил, как экзотический цветок… Императрице связь эта была хорошо известна… Она, если так можно выразиться, была санкционирована ею…».

В этой грустной истории все трое вели себя на редкость благородно. Александра Федоровна никогда не упрекала ни мужа, ни его возлюбленную, была с Варенькой ровна, приветлива. Николай Павлович соблюдал все правила благопристойности, не позволял себе ничего, что служило бы намеком на особое положение Варвары Аркадьевны и могло бы задеть Александру Федоровну. Это выгодно отличало его от деда, отца и старшего брата, которые подчеркнуто третировали своих жен. Что же до самой Варвары, то она, по свидетельству Анны Федоровны Тютчевой, «тщательно скрывала милость, которую обыкновенно выставляют напоказ женщины, пользующиеся положением, подобным ее. Причиной ее падения было ни тщеславие, ни корыстолюбие, ни честолюбие. Она была увлечена чувством искренним, хотя и греховным, и никто даже из тех, кто осуждал ее, не мог отказать ей в уважении…».

Действительно, даже дочь императора Ольга Николаевна, которая не могла не сочувствовать матери, относилась к фаворитке отца с большой симпатией. В своем дневнике она писала: «Варенька Нелидова была похожа на итальянку со своими чудными темными глазами и бровями… была веселой, она умела во всем видеть смешное, легко болтала и была достаточно умна, чтобы не утомлять… она была прекрасна душой, услужлива и полна сердечной доброты…».

За 17 лет она ни разу не воспользовалась своим положением в корыстных целях: любовь к Николаю Павловичу была единственным смыслом ее существования. Анна Тютчева, присутствовавшая в Зимнем дворце в последние часы жизни «железного» императора, вспоминала: «В то время как мы шаг за шагом следили за драмой этой ночи агонии, я вдруг увидела, что в вестибюле появилась несчастная Нелидова. Трудно передать выражение ужаса и глубокого отчаяния, отразившееся в ее растерянных глазах и в красивых чертах, застывших и белых, как мрамор… Видно было, что безумие отчаяния овладело ее бедной головкой. Только теперь, при виде ее, я поняла смысл неопределенных слухов, ходивших во дворце по поводу отношений, существовавших между императором и этой красивой женщиной, отношений, которые особенно для нас, молодых девушек, были прикрыты с внешней стороны самыми строгими приличиями и полной тайной. В глазах человеческой, если не Божеской, морали эти отношения находили себе некоторое оправдание, с одной стороны, в состоянии здоровья императрицы, с другой – в глубоком, бескорыстном и искреннем чувстве Нелидовой к императору. Никогда она не пользовалась своим положением ради честолюбия или тщеславия, и скромностью своего поведения она умела затушевать ту милость, из которой другая создала бы себе печальную славу».

В эти последние роковые часы все участники драмы проявили свои характеры. Императрица, не отходившая от постели мужа, спросила, не желает ли он проститься с некоторыми близкими людьми, назвав среди них и Вареньку. Умирающий с благодарностью пожал руку жены: «Нет, дорогая, я не должен больше ее видеть, ты ей скажешь, что прошу ее меня простить».

На другой день после смерти императора Нелидова отослала в «Инвалидный капитал» 200 тысяч рублей, которые он ей оставил («Инвалидный капитал» был основан по частной инициативе в 1813 году и служил для обеспечения пенсиями и пособиями раненых военнослужащих, вдов и детей убитых воинов. – И. С.). Она не хотела никакой «платы за любовь», хотя была бедна, едва сводила концы с концами. Александра Федоровна тоже повела себя благородно: распорядилась, чтобы Варваре Аркадьевне выделили час, когда она смогла бы находиться в траурной комнате наедине с телом Николая Павловича.

Последние годы фаворитка Николая I доживала в семье своей сестры, от имени которой и было опубликовано в газетах сообщение о смерти фрейлины двора его величества. Шел 1897 год. На троне был правнук ее возлюбленного. Но еще жив был младший сын Николая Павловича Михаил, тот самый, чье рождение в далеком 1832 году послужило причиной отдаления его родителей друг от друга и открыло путь к сближению императора с очаровательной Варенькой Нелидовой. Михаил и присутствовал на панихиде по усопшей. Единственный из семьи Романовых.

Крымская война, которую Петербург начинал с твердой уверенностью в легкой победе, стала крушением всего, во что верил, что 30 лет строил Николай I. К потрясению от неожиданных поражений и измен союзников добавилась тяжелая болезнь жены. Несколько дней жизнь ее была в опасности. Он не мог справиться с отчаянием. Анна Тютчева, находившаяся в Гатчинском дворце, где лежала больная, вспоминала: «Вид государя пронизывает сердце. За последнее время он с каждым днем делается все более и более удручен, лицо озабочено, взгляд тусклый. Его красивая и величественная фигура сгорбилась под бременем забот, тяготеющих над ним. Это дуб, сраженный вихрем, дуб, который никогда не умел гнуться и сумеет только погибнуть среди бури. Со времени болезни императрицы, при мысли о возможности ее смерти, несчастный император совершенно утратил бодрость духа. Он не спит и не ест. Он проводит ночи в комнате императрицы, и так как больную волнует мысль, что он тут и не отдыхает, он остается за ширмами, окружающими кровать, и ходит в одних носках, чтобы его шаги не были ей слышны. Нельзя не быть глубоко тронутым при виде такой чисто человеческой нежности в этой душе, столь надменной по внешности. Господь да сжалится над ним и сохранит ему самое дорогое для него существо в ту минуту, когда у него уже все отнято».

Их младшие сыновья, Николай и Михаил, находились в это время в Севастополе, на передовой. Император попросил главнокомандующего, Александра Сергеевича Меншикова, дать им отпуск на несколько дней, если не предвидится никаких решительных действий и если их внезапный отъезд не произведет неприятного впечатления на однополчан. Он хотел поддержать больную. Надеялся, что встреча с сыновьями ее взбодрит. А уж если… то она хотя бы попрощается со своими любимыми мальчиками.

Она, конечно же, была рада взглянуть на сыновей. Но настояла на немедленном их возвращении в действующую армию: «Очень радостно увидеться, это даст нам силы для новой разлуки». Вот вам и легкомысленное, безответственное существо.

После короткой встречи с сыновьями она быстро пошла на поправку. Но радость от выздоровления была недолгой. Она начала выходить перед самым новым годом, 1855-м. А 17 февраля Николай, провожая солдат, уезжавших на фронт, простудился. Он сгорел за два дня. Это вызвало пересуды: мол, не отравился ли? Но, думаю, он просто не выдержал свалившихся на него бед, а, может быть, перед концом понял, как много непростительных ошибок совершил, в какую бездну вверг страну.

Александра Федоровна не покидала умирающего ни на минуту. Перед смертью он хотел видеть только ее: «Ты была моим ангелом-хранителем с того мгновения, как я тебя увидел, и до этой последней минуты». Держа его слабеющую руку, она прошептала: «Я хотела бы уйти с тобою. Как радостно было бы умереть вместе». Он ответил: «Не греши. Ты должна сохранить себя ради детей, отныне ты будешь для них центром». Она, как всегда, выполнила его волю – прожила еще пять лет. Переселилась из Зимнего в Аничков дворец – в «Аничков рай», как он когда-то называл их первое семейное гнездо. Там их любовь еще ничто не омрачало…

Она признавалась невестке, уже императрице, Марии Александровне: «Я горячо молилась всю свою жизнь, чтобы мы могли умереть вместе, но если один должен был пережить другого, лучше мне испытать Это горе. Что бы сталось с ним без меня?» И эту женщину смели называть слабой, капризной…

В последние годы уже не было ни балов, ни приемов (это у ее свекрови настоящая светская жизнь началась после смерти мужа). Александра Федоровна виделась только с семьей и узким кругом близких – наконец-то только с теми, кого хотела видеть, а не с теми, кому по обязанности должна была уделять внимание. Ей подолгу приходилось жить в Ницце – врачи считали средиземноморский климат единственным, что может поддержать ее здоровье. Она старалась помогать многочисленным соотечественникам, которые тоже лечились на Лазурном берегу. До сих пор православную церковь в Ницце, построенную на деньги русских, украшает иконостас, пожертвованный Александрой Федоровной. Пребывание вдовствующей императрицы на юге Франции недешево обходилось казне, и она (та, которую так любили обвинять в расточительности!) отказалась от лечения в Ницце. Уговоры врачей, мольбы обеспокоенного ее здоровьем сына не помогли. Она решила вернуться в Петербург.

Много ездила по городу и в любимый Петергоф. С гордостью смотрела на то, что появилось в столице в годы царствования мужа. А гордиться было чем. От дивных ансамблей Росси и чуда света – Александровской колонны до громады Исаакия. Проезжая мимо собора, любимого детища Николая Павловича, поднимала глаза к барельефу на фронтоне одного из портиков: святой Исаакий благословляет византийского императора Феодосия и его супругу императрицу Флаксиллу. В уголке – Огюст де Монферран, создатель собора с макетом храма в руках. Она была благодарна архитектору: это ведь его идея – придать лицам византийской императорской четы сходство с Николаем и Александрой. Теперь они навсегда останутся вознесенными над столицей своей империи. Здесь они навсегда вместе.

Иногда заходила в собор, молилась, рассматривала мозаики, вспоминала: Николай, увидев эскизы росписи, советовался с ней, не перевести ли живопись в мозаику, она ведь простоит века. Она эту идею поддержала. Так что возрождением русского мозаичного искусства, утраченного после смерти Ломоносова, Россия обязана покойному императору, но немного – и ей, его скромной супруге, его «второму я». Всегда поминала Монферрана. Архитектор задолго до смерти просил императора похоронить его в подвале Исаакия. Государь обещал, но сам скончался за три года до Монферрана. А сын, Александр Николаевич, отказался хоронить зодчего-католика в православном храме: «Кто он такой, этот архитектор? Всего лишь исполнитель монаршей воли». Она тогда не вмешалась. И до конца дней чувствовала себя виноватой. Она вообще часто не вмешивалась: доверяла своим обожаемым мужчинам, мужу и сыну. А может быть, иногда вмешаться было необходимо? Но – поздно. Уже ничего не исправить…

Последний ее выезд в город был на Исаакиевскую площадь. Хотела еще раз взглянуть на собор, на Мариинский дворец, на памятник мужу (работу того же Монферрана и скульптора Клодта). Будто прощалась…