Преемницей Марии Александровны на русском троне стала датская принцесса Мария София Фредерика Дагмар, в православии Мария Федоровна. Впервые за почти полтора века – не немка. Более того, яростная германофобка. Причина антинемецких настроений юной принцессы вполне понятна: ее любимая Дания потерпела сокрушительное поражение в войне с Германией, потеряла южные провинции Шлезвиг, Гольштейн, Люнебург. Было подписано унизительное для датчан перемирие, но угроза со стороны Пруссии оставалась реальной. Единственной защитницей могла стать Россия. Вот почему король Христиан IX мечтал выдать дочь за русского наследника.

Принцесса прекрасно понимала свой долг перед страной и была готова исполнить его. Но когда встретилась с женихом, оказалось, что государственные интересы удивительным образом совпали с чувствами: молодые люди полюбили друг друга. Нежно и трепетно. Потом последовала неожиданная смерть жениха, отчаяние, которое разделял с ней младший брат покойного, их сближение (сначала сближали только воспоминания).

Потом оказалось, что цесаревич Александр, так непохожий на старшего брата, тоже очень мил, прибавьте к этому притягательность русской короны, по-прежнему остававшийся необходимым для Дании союз с Россией и самое нежное отношение к малышке Дагмар русской императорской четы… В общем, датская принцесса стала сначала женой наследника, а потом и русской императрицей.

Поскольку тема этой книги – немецкие принцессы на русском троне, а Дагмар – датчанка, подробно писать о ней не буду. Скажу лишь о ее отношениях с немецкими принцессами, о судьбах которых я пытаюсь рассказать. Дагмар была невесткой одной (Марии Александровны) и свекровью другой (Александры Федоровны). В жизни обеих она сыграла роль немалую. Невесткой была замечательной, на доброту свекрови отвечала преданной заботой.

Была единственной, кто решался укорять Александра Николаевича за жестокое отношение к больной жене. Какой она была свекровью, расскажу чуть дальше.

Родители ее звали Минни (малютка), так же продолжали называть и в России. Была она очень хороша собой, женственна, непосредственна, весела, элегантна и на редкость обаятельна. Феликс Юсупов вспоминал: «Несмотря на маленький рост, в ее манерах было столько величия, что там, куда она входила, не было видно никого другого». Муж ее обожал. Она была его первой женщиной, он – ее первым мужчиной. Впервые в истории императорской семьи ни разу за 28 лет брака ни у него, ни у нее не было романов на стороне. Александр не желал расставаться с женой ни на минуту. Когда она ненадолго уезжала с детьми в Данию, страдал; каждый день писал ей подробные письма, хотя его едва ли можно было назвать большим мастером эпистолярного жанра. По всем вопросам управления страной советовался с ней неизменно. Советы ее чаще всего бывали блистательны. Если бы им следовал и ее сын…

Она обладала редким даром предвидения. Но в даре этом не было ничего мистического, только глубокий анализ и на его основе – безошибочные выводы. Она предскажет войну с Германией; будет постоянно обращать внимание сына на странные связи кайзера Вильгельма с русскими революционерами, которые «с помощью сумасшедшего немца Вилли» вернутся на родину и дестабилизируют обстановку в России. Но предостережет и самого кайзера: его власть падет – революция в Германии при такой политике неизбежна. Уже во время предсказанной ею войны будет умолять сына не брать на себя командование армией, трезво понимая: ее сын – не полководец. И, как известно, во всем окажется права. Она восхищалась начинаниями Столыпина, но была уверена, что его дело обречено, что и сам Петр Аркадьевич – не жилец. И это ее предвидение оправдалось. Сбылось и последнее ее пророчество, о будущем семьи Романовых: «Нам предстоит пережить ужасные, неописуемые времена»…

О ее уме и такте говорили с восторгом, о благотворительной деятельности, которая перешла к ней от безнадежно больной свекрови, – с благодарностью. Она возглавила «Отдел институтов императрицы Марии», «Общество Красного креста» (основанное в России Марией Александровной), «Женское патриотическое общество», «Общество спасения на водах», «Общество покровительства животным»; ведала многочисленными воспитательными домами, приютами, богадельнями. Ее энергии хватало на все. А еще она удивительно умела ладить со всеми. Кроме двоих: Екатерины Михайловны Долгоруковой и супруги своего старшего сына, Алике Гессенской, в православии Александры Федоровны.

В Екатерине Михайловне ей претило все, но больше всего – бестактность фаворитки по отношению к Марии Александровне. Долгорукову считала плохо воспитанной, вульгарной и невыносимо назойливой. Хотя не она, а влюбленный император настойчиво навязывал наследнику и его супруге общение со своей второй семьей. Тем не менее Минни терпела, была с любовницей свекра холодна, но вежлива.

После того как Долгорукова стала законной супругой императора, ситуация изменилась: «Положение наследника становилось просто невыносимым, и он всерьез подумывал о том, чтобы удалиться „куда угодно“, – как он выразился, – лишь бы не иметь ничего общего с этой кабалой», – вспоминала Александра Андреевна Толстая. Но Минни-то удаляться от трона не собиралась. Уступить блестящее будущее своего мужа и детей сыну отвратительной самозванки? Не дождетесь! Она вспоминала о том времени:

Так или иначе, я переносила ежедневные унижения, пока они касались лично меня, но, как только речь зашла о моих детях, я поняла, что это выше моих сил. У меня их крали, как бы между прочим, пытаясь сблизить их с ужасными маленькими незаконнорожденными отпрысками. И тогда я поднялась, как настоящая львица, защищающая своих детенышей. Между мной и государем разыгрались тяжелые сцены, вызванные моим отказом отдавать ему детей помимо тех часов, когда они, по обыкновению, приходили к дедушке поздороваться. Однажды в воскресенье, перед обедней, в присутствии всего общества он жестоко упрекнул меня, но все же победа оказалась на моей стороне. Совместные прогулки с новой семьей прекратились, и княгиня крайне раздраженно заметила мне, что не понимает, почему я отношусь к ее детям как к зачумленным.

Надо отдать должное Марии Федоровне: когда ее муж занял престол и все опасения по поводу претензий узаконенного сына императора и Долгоруковой остались позади, она стала относиться к детям свекра вполне лояльно. Узнав о болезни Георгия, поехала навестить его в Ниццу. Была с юношей заботлива, щедра. Но с его матерью встретиться не пожелала. Впрочем, Юрьевская такое пренебрежение вполне заслужила. После гибели отца Александр III назначил его второй жене огромную ренту из казны, оставил за ней апартаменты в Зимнем дворце, не считая множества других привилегий. Но ей все было мало. Она требовала особого отношения к себе, публичного почитания. Закатывала безобразные сцены. «Она была так груба, – рассказывала Мария Федоровна, – что даже я позволила сказать ей несколько нелицеприятных слов, чтобы напомнить, сколько мы перестрадали из-за нее». Когда безутешная вдова заявила, что собирается давать в Петербурге балы, император наконец не сдержался: «На вашем месте я бы заперся в монастыре». Она поняла: его терпению пришел конец. Уехала с детьми в Ниццу. Навсегда. В России больше не появлялась. Умерла она в 1922 году в возрасте 75 лет.

Если неприязнь Марии Федоровны к Долгоруковой вполне объяснима, то невестку она невзлюбила еще до того, как та успела в чем-нибудь перед ней провиниться. Правда, Алике не замедлит это сделать и будет постоянно, упорно противостоять свекрови во всем. Тогда неприязнь, бывшая поначалу чисто интуитивной, превратится в ненависть. Взаимную. И в борьбу за Николая II. К сожалению, побеждать в этой борьбе будет чаще всего жена. Матери же останется невыносимая тревога о будущем. И семьи, и России.

Минни винила себя в том, что не сумела воспрепятствовать женитьбе сына на «этой немке». Иначе она невестку не называла. Ну, еще иногда «гессенской мухой». Что тоже не слишком доброжелательно. Кстати, причина априорной неприязни, скорее всего, в том и состоит, что Алиса – немка. Наличие у нее некоторой доли английской крови дела не меняло. Винила себя вдовствующая императрица, конечно, незаслуженно. Она допустила этот брак только потому, что была поглощена заботой об умирающем муже. Александр III не подозревал, что болен неизлечимо, но она – знала. И скрывала. Держалась с редким мужеством, улыбалась сквозь слезы. До женитьбы ли сына? А женить его было необходимо: вот-вот станет императором. Неженатый государь по тем временам – нонсенс.

На примете у родителей была вполне достойная невеста: принцесса Елена, дочь герцога Орлеанского, – Александр III стремился к союзу с Францией. И Вильгельм II откровенно намекал, что был бы рад выдать за Николая свою сестру Маргариту. Но русская императорская чета не хотела укреплять отношения с немецкими дворами – германофобию жены Александр Александрович разделял полностью. И вдруг…

У прославленной английской королевы Виктории, той самой, что в юности была влюблена в наследника российского престола (деда нынешнего наследника), была дочь Алике. Заботливая матушка удачно выдала ее замуж за герцога Гессен-Дармштадтского, Людвига IV. Алике была болезненно склонна к мистицизму и передала эту черту младшей дочери вместе с именем: малышку тоже назвали Алике. Аликс-старшая умерла совсем молодой. Двух ее дочек взяла на воспитание бабушка. Воспитание они, естественно, получили отменное. И хотя Алике была шестью годами младше Эллы, сестры были очень дружны. Обе – красавицы. Только у старшей – всегда нежная улыбка. У младшей – строго поджатые губы. Старшая будто соткана из света. Младшая словно олицетворяет тьму. Но это не мешало им любить друг друга. Каждый раз, когда им приходилось разлучаться, обе страдали. В этом, как ни странно, одна из причин, приведших Алике в Россию.

Однажды, во время визита в Дармштадт к своим (общим с Романовыми) немецким родственникам, Элла познакомилась с одним из сыновей Александра II, великим князем Сергеем Александровичем (тем самым, которому императрица Мария Александровна поручила опубликовать письма Елизаветы Алексеевны). Молодые люди понравились друг другу. Королеве Виктории перспектива такого брака пришлась по душе. Видно, не забыла свою юность, прекрасного русского царевича, первую влюбленность и прощальный поцелуй. То, что было потом, – не в счет.

С восторгом отнеслась к браку своего младшего брата с Эллой и невестка Виктории, Мария Александровна, принцесса Уэльская. С неменьшим восторгом встретили невесту Сергея и в Петербурге. О своем первом впечатлении от принцессы, ставшей в православии Елизаветой Федоровной, записал в дневнике великий князь Константин Константинович (известный поэт К. Р.):

Она показалась рядом с императрицей, и всех нас словно солнцем ослепило. Давно я не видывал подобной красоты. Она шла скромно, застенчиво, как сон, как мечта…

Элла так женственна. Я не налюбуюсь ее красотой. В ней, несмотря на всю ее кротость и застенчивость, чувствуется некоторая самоуверенность, сознание своей силы… Мы начинаем, кажется, с нею сближаться, она теперь менее со мной стесняется. Не вижу, чтобы Сергей очень много сидел с ней; но у них прелестные отношения.

Со временем Елизавета и Константин станут близкими друзьями. Ему повезет: он умрет в 1915 году, не доживет до октября 1917. Она – доживет. И станет одной из жертв. Ее сбросят в шахту в городке Алапаевске вместе с его сыновьями: Иоанном, Игорем и Константином. С ними погибнут великий князь Сергей Михайлович, князь Владимир Палей, монахиня Варвара Яковлева и служащий молодых великих князей Федор Ремез. Застрелили одного князя Сергея Михайловича – он сопротивлялся убийцам. Остальных бросали в шахту живыми, вниз головой. Еще трое суток из-под земли раздавались стоны, пение псалмов и молитв. Следователи армии Колчака, извлекавшие трупы из шахты, были потрясены: умирающая Елизавета Федоровна нашла в себе силы перевязать разбитую голову Иоанна Константиновича своим платком. Может быть, вспоминала пророческие строчки колыбельной, которую К. Р. написал своему старшему сыну:

За 30 лет до их гибели он будто предвидел…

Стихи, которые он посвящал Елизавете, всегда полны и восхищения и печали:

Добавлю, к слову, что посвящать стихи ее младшей сестре, которая станет императрицей Александрой Федоровной, никому из поэтов не придет в голову. Что же касается печали в стихах К. Р., для нее, судя по всему, были серьезные основания. Брак Эллы был несчастен: юной принцессе никто не сказал, что у ее очаровательного жениха не вполне обычные сексуальные пристрастия, так что супружеских отношений между новобрачными фактически не было. Но дружба была. И Сергей Александрович охотно помогал жене осуществить заветный план: выдать свою младшую сестру за наследника российского престола.

Они впервые встретились в 1884 году. Николаю – 16 лет, Алисе (Алике) – 12. Он не обращает на девочку никакого внимания. Она не сводит с него глаз, и Мария Федоровна это с неудовольствием замечает. Девочка ей неприятна. Через пять лет Алике снова в России, довольно долго гостит в Петергофе. Впечатление императрицы о подросшей девице прежнее: довольно красива, чертами похожа на Эллу, но абсолютно лишена притягательного обаяния старшей сестры, холодна, замкнута. О такой невестке не может быть и речи. Но старшая сестра не отказывается от своих планов: ей очень хочется, чтобы Алике была рядом, и она дарит Николаю фотографии сестры, при случае рассказывает о ней – не дает забыть. Но Николай влюблен в обворожительную Матильду Кшесинскую, приму петербургского балета, ему не до Алике. Эллу это не смущает: мужчина должен пройти через увлечения и ошибки юности. К женитьбе это не имеет никакого отношения.

Через год Алике снова в России. На этот раз – в Москве, в гостях у Эллы. Москва ее покоряет. Петербург – европейский город, Москва – средоточие всего русского, загадочного, могучего. Вернувшись в Лондон, она приглашает к себе священника русской посольской церкви, расспрашивает его о догматах православия, об особенностях обрядов. Более того, она начинает изучать русский язык (которым, кстати, так никогда и не овладеет, сможет по-русски только отдавать приказания прислуге и кое-как объясняться со священниками). Но тогда ее стремление изучить язык произвело впечатление. Невиданно! Все немецкие принцессы, выходившие замуж в Россию, начинали учить язык не раньше, чем официально становились невестами. Алике предложения не получала. Только надеялась.

Надеялась и Элла. Пользуясь расположением императрицы, она прямо заговорила о желанном браке. Мария Федоровна ответила вполне определенно: «Ники слишком молод для брака. Он вскоре должен отправиться в кругосветное путешествие, кроме того, ему предстоит пройти несколько ступеней военной службы. Алике и Ники симпатичны друг Другу? Очень мило, но что тут серьезного? Обычные детские чувства между кузенами». Императрице казалось, что на притязаниях Гессен-Дармштадтской принцессы поставлена точка. Не тут-то было. Став российской императрицей, принцесса еще припомнит свекрови нежелание видеть ее своей невесткой.

В 1893 году, когда болезнь императора делает женитьбу наследника необходимой, Николай неожиданно для матери заявляет:

Моя мечта – когда-нибудь жениться на Алике Г. Я давно ее люблю… Я долго противился моему чувству, стараясь обмануть себя невозможностью осуществления моей заветной мечты… единственное препятствие между нею и мною – это вопрос религии!… Я почти уверен, что наши чувства взаимны.

То, что «вопрос религии» препятствует браку, странно: Алике с таким интересом изучала православие, так восхищалась православным богослужением – и вдруг…

Перемена веры была травмой для большинства немецких принцесс, вынужденных переходить в православие. Но в тех случаях это было понятно: они ничего не знали о новой вере, неизвестность пугала. Здесь неизвестности не было. В чем же дело? В неустойчивой психике? Или в желании «набить себе цену», когда долгожданное предложение руки и сердца наконец получено; показать, что брак невозможен не потому, что этого не хочет злодейка-свекровь, а исключительно из-за преданности невестки своей вере? Думается, имело место и то и другое. Во всяком случае, родителей жениха, которым было и без того невыносимо тяжело (Александр III доживал последние недели), Алиса заставила пережить много тревожных минут.

Любопытны воспоминания известного дипломата Владимира Николаевича Ламсдорфа, занимавшего с 1900 по 1906 год пост министра иностранных дел России. Они заставляют усомниться в этом «давно ее люблю»:

…Рассказывают, будто бы та из сестер (Кшесинских. – И. С.), которой покровительствует наследник-цесаревич, упрекала его, что он отправляется к своей «подлой Алиске» и что будто бы императорское высочество применил тот же самый изящный эпитет, протестуя против намерения женить его. Во время своего первого появления при нашем дворе она даже показалась… уродливой. В те времена наследник-цесаревич избегал встречаться с ней, государыне она тоже не нравилась; в очертании ее рта находили какие-то признаки цельного, но неприятного характера… Теперь уверяют, будто наследник влюблен в нее целых пять лет, будто он все эти годы постоянно носил с собой ее портрет и т. д. и т. п. Все это не соответствует действительности.

Но, в конце концов, не так уж и важно, давно ли Николай полюбил Алике. Не особенно существен и его роман с Матильдой Кшесинской: странно было бы, если бы молодой, здоровый человек хранил девственность, ожидая, пока подрастет его юная невеста. Важно другое: они станут идеальной супружеской парой, любящей и преданной друг другу до последнего вздоха. Так что можно предположить, что наследник сделал правильный выбор. Да, это было бы именно так, если бы речь шла о частном лице, Николае Александровиче Романове. К сожалению, частным лицом он не был. А для российского императора выбор в супруги принцессы Алисы Гессенской стал роковым.

Я имею в виду не ее характер, вздорный, авторитарный; не ее склонность к мистицизму, не ее постоянные попытки навязать окружающим, и в первую очередь мужу, свою волю. Я имею в виду только одно: она была носительницей гена гемофилии. Женщины этой страшной болезнью не болеют, передают ее по наследству. Заболевают только мальчики. Правда, не все. От гемофилии умер дядя Алике, герцог Олбэнский Леопольд, младший из четырех сыновей королевы Виктории. Только две из пяти ее дочерей (Алиса и Беатрис) стали носительницами гена гемофилии. Один из сыновей Алисы, Фридрих, брат будущей Александры Федоровны, умер от гемофилии, когда ему едва исполнилось три года. Дочь Алисы, Аликс-младшая, и дочь Беатрис, Ирена, вышли замуж за представителей королевских домов России и Испании, и их сыновья, наследники двух тронов, родились больными гемофилией.

Свадьба Алике и Ники состоялась в 1894 году, а за 18 лет до этого французский врач Грандидье, занимавшийся изучением гемофилии, объявил, что «всем членам семей с несвертываемостью крови следует рекомендовать не вступать в брак». Так что заранее, еще до свадьбы было известно: здоровье будущего наследника российского престола под угрозой. Чем же был этот брак? Проявлением безответственности? Или люди, которым предстояло властвовать в огромной стране, не страдали от избытка образованности и к достижениям науки относились с царственным пренебрежением? Неизвестно, что хуже… А если еще учесть, что Алике читала труды Менделя (это известно достоверно). Знаменитый английский генетик Холдейн писал:

Можно утверждать, что Николай знал о том, что его невеста имеет братьев-гемофиликов, хотя, он сам ничего не говорит об этом в своем дневнике и письмах, но, учитывая его воспитание, можно предположить, что он не придавал значения этому факту. Возможно, что жених и невеста либо их доверенные лица консультировались с врачами. Мы не знаем этого и, наверное, никогда не узнаем, советовал ли придворный доктор не вступать в брак. Если бы известный доктор, не принадлежащий к придворным кругам, желал бы предостеречь Николая относительно опасного характера предполагаемого брака, я не думаю, чтобы он мог сделать это лично или на страницах печати. Короли тщательно защищены от нежелательной реальности… Гемофилия цесаревича была проявлением разрыва между королевской жизнью и реальностью.

Трудно сказать, пытался доктор оправдать Николая или обвинить…

Имел ли он право жениться на Алике? Поверим ему: он давно ее любил. И что? Обычный человек может положить к ногам любимой судьбу будущего сына. Но будущий государь – судьбу России?!

А она? Впрочем, что ей Россия? Она много говорила о любви к стране, быть императрицей которой ей назначила судьба. Но понять страну и ее народ не сумела. В самом начале ее жизни в России, отвечая на жалобы внучки, что ее невзлюбило петербургское общество, мудрая королева Виктория (64 года весьма успешно правившая Британией) писала:

Нет труднее нашего королевского ремесла. Более сорока лет я управляю своей родной страной, знакомой мне с детства, однако не было дня, чтобы я не размышляла над тем, как сохранить и укрепить любовь моих подданных. Как же тяжело тебе, в чужой, незнакомой стране, где образ мысли людей и они сами совершенно чужды тебе. И все же твоя главная задача – завоевать их любовь и уважение.

Самоуверенная внучка советом бабушки пренебрегла (как, впрочем, будет пренебрегать советами всех умных людей, желавших ей добра). В ее ответе – суть позиции, которая привела к краху и ее саму (что, в конце концов, ее личное дело), и русскую монархию, что куда как печальнее. Вот что ответила молодая русская императрица Александра Федоровна умудренной опытом английской королеве Виктории:

Вы ошибаетесь, дорогая бабушка. Россия – не Англия. Здесь не нужно стараться, чтобы завоевать любовь народа. Он считает своих царей Божествами, от которых исходят все милости и блага. А петербургское общество – это величина, которой можно и пренебречь. Мнение лиц, его составляющих, и их зубоскальство не имеют никакого значения. Бороться с ними ниже моего достоинства.

Ее недаром считали высокомерной…

Надо сказать, что ей с самого начала не повезло. Все немецкие принцессы, выходившие замуж за наследников русского престола, несколько лет жили при дворе в роли невесток царствующей императорской четы. Это не всегда было легко и приятно, но давало возможность хорошо изучить придворную жизнь, узнать цену окружающим, обзавестись сторонниками, а если повезет, и друзьями. Вступив на трон, все они знали, на кого могут опереться, а кому доверять не следует. Александра Федоровна оказалась в России за несколько дней до смерти свекра. Он успел только благословить сына и его невесту, хотя и мечтал о другой жене для своего наследника.

А она успела проявить характер. Ей показалось, что к ее Ники относятся без должного почтения, и сразу начала воспитывать из него настоящего самодержца (как она себе это представляла). Написала в его дневнике (она будет делать это часто, это станет знаком величайшего доверия, подтверждением: у супругов нет тайн друг от друга):

Будь стойким и прикажи доктору… приходить к тебе ежедневно и сообщать, в каком состоянии они его (умирающего императора. – И. С.) находят… Не позволяй другим быть первыми и обходить тебя. Ты – любимый сын отца, и тебя должны спрашивать и тебе говорить обо всем. Выяви свою личную волю и не позволяй другим забывать, кто ты.

Будущая невестка предлагала сыну не позволять Марии Федоровне быть первой, и где? У постели обожаемого мужа! Такого семья, где авторитет матери был непререкаем, не могла даже вообразить. Но пока членам царской семьи не до мелочных счетов: умирает любимый муж и отец.

На похоронах Александра III невеста нового императора появилась в трауре. Как же иначе? Но многих это напугало: «Невеста в черном – не к добру». Ее называли кто – черным солнцем, кто – черной льдиной, а большинство – черной вороной.

21 октября 1894 года, на следующий день после смерти свекра, Алиса Гессенская была миропомазана и получила православное имя: Александра Федоровна. Произошло это в маленькой ливадийской церкви, построенной когда-то для другой Гессен-Дармштадтской принцессы на русском троне, императрицы Марии Александровны. Предстояло венчание. Николай записал в дневнике: «…Странно в таких обстоятельствах думать о свадьбе». Но… ровно через неделю после похорон свадьбу все-таки сыграли. Поторопились, потому что начинался пост. Во время поста – какая свадьба? А ждать два месяца не хотели…

Присутствовавшие на венчании заметили: ступив на ковер в храме, невеста споткнулась; брачный венец, который держали над ее головой, все время дрожал. И в этом увидели плохие приметы. Но сами новобрачные были счастливы. Николай записал в дневнике в канун нового, 1895 года: «Вместе с таким непоправимым горем Господь наградил меня счастьем, о котором я не мог даже мечтать, дав мне Алике». Она добавила: «Последний день старого года. Какое счастье провести его вместе! Моя любовь выросла такой глубокой, сильной и чистой – она не знает предела. Да благословит и хранит тебя Господь».

В дневниковых записях, во всех без исключения письмах (даже в тех, где она строго и настойчиво учит его, как управлять страной; даже в тех, что написаны через двадцать с лишним лет после свадьбы, когда притупляется острота чувства, и любовь, в большинстве случаев, становится привычкой) будут слова такой нежной, страстной, отчаянной любви, что человеку сентиментальному недолго заплакать от умиления: неужели такая любовь бывает?… Они написали друг другу более 600 писем. Когда ей объявят об аресте, она будет сжигать письма, которые всегда тщательно хранила. Полетят в огонь послания королевы Виктории, сестер. Свою переписку с Николаем она сохранит. Ей говорили, что их будут судить по подозрению в тайных действиях в пользу Германии. Ей казалось, что, прочитав письма, судьи не смогут усомниться в их патриотизме. Знала бы она, что такое большевистское правосудие…

А пока приближался день коронации. Тут-то и начали сбываться предзнаменования, о которых перешептывались уже во время похорон предыдущего императора. Началось с мелочи: одевая императрицу в коронационный наряд, одна из ее придворных дам поранила палец о пряжку мантии. Капля крови упала на блестящий, белоснежный мех горностая. Тех, кто это видел, охватило тяжелое предчувствие… Оно сбылось незамедлительно.

В тот день на Ходынском поле в Москве народ должен был праздновать коронацию очередного помазанника Божьего. Люди бросились за подарками, началась давка – сработал почти неизбежный в таких ситуациях синдром толпы. В день коронации на Ходынке погибло почти 3000 человек (это по официальным данным, а у нас цифры испокон веков любят преуменьшать или преувеличивать, в зависимости от того, как выгоднее). Когда перед коронацией Александра II и Марии Александровны сорвавшийся с колокольни колокол убил двух случайных прохожих, молодая императрица долго не могла прийти в себя, горько рыдала: каким будет царствование, если оно начинается с крови?

А как повела себя новая императрица, узнав о трагедии на Ходынке? Надо отдать ей должное – весьма нестандартно: уговорила мужа вечером того же дня пойти на бал во французское посольство! Потом это присутствие на балу будут ставить в вину Николаю люди самых разных политических убеждений – от либералов до монархистов. Ему, наверное, простили бы само кровопролитие на Ходынке: в конце концов, его личной вины в нем не было. Но как он мог танцевать в то самое время, когда на небрежно укрытых рогожей подводах через всю Москву везли и везли раздавленные, истекающие кровью тела его подданных?… Такое не прощают. А его вина была лишь в том, что уже в самом начале семейной жизни попал не просто под влияние, а под жесткое давление жены. Противостоять этому давлению он не научится никогда.

Кровь, пролившаяся на Ходынском поле, казалась жутким предвестием. Тогда – казалась. Теперь-то мы знаем: предвестие сбылось. И для царицы, и, как это ни горько, для России. Судьбы немецкой принцессы и страны, где она прожила 23 года, переплелись причудливо и трагически: их связала кровь. Потом, когда через 10 лет после свадьбы и через 8 после коронации императрица наконец родит мальчика, над страной, как липкая пелена кровавого тумана, нависнет мало кому до того знакомое слово – «гемофилия»…

Но об этом – чуть дальше. А пока Александра Федоровна осваивается в России. Пожалуй, первая ее задача – нейтрализовать влияние свекрови. Она не может смириться с тем, что вдовствующая императрица на торжественных выходах, балах и приемах всегда идет в первой паре с государем, а она, царствующая императрица (!) – только во второй паре, со старшим из великих князей. Она не знала и не хотела знать, что свекровь не претендует на ее права, что это всего лишь традиция.

Когда-то такой порядок ввела первая вдовствующая императрица, вдова Павла Петровича, тоже Мария Федоровна. Та действительно хотела уязвить ненавистную невестку, Елизавету Алексеевну. Потом побудительные мотивы забылись, а традиция осталась. Она не возмущала ни Александру Федоровну (супругу Николая I, столь непохожую на свою новоявленную тезку), ни Марию Александровну.

Алике, оказавшись в чужой стране, не изучив местных нравов, не зная языка, а потому часто не понимая, о чем говорят окружающие (придворные, в большинстве случаев предпочитавшие говорить по-французски, часто при ней нарочно переходили на русский), будет стараться навязать всем свое представление о жизни. Она будет возмущаться, что муж советуется с матерью по поводу государственных проблем, раздражаться по поводу нравов при дворе свекрови, критиковать наряды придворных. Порой она будет выглядеть смешно и глупо. К примеру, однажды на балу попросила передать даме, декольте которой показалось ей слишком откровенным, приказание одеваться поскромнее. Аргумент был ошеломляющий: «В Гессен-Дармштадте так не ходят». Дама ответила достойно: «Передайте ее императорскому величеству, что у нас в России ходят именно так». Окружающие не могли, да и не хотели скрыть насмешливых улыбок. А чего стоила манера Алике, протягивая дамам руку для целования, поднимать ее прямо к губам! Пожилые титулованные особы (некоторые из них – потомки Рюриковичей) возмущались: «Не слишком ли эта немка из заштатного Гессена мнит о себе!».

Марию Федоровну все это раздражало. Ей было стыдно. Она старалась как можно чаще уезжать из Петербурга, чтобы не быть свидетельницей, а то и участницей сцен, которые казались ей неприличными. Окончательно отношения между свекровью и невесткой разладились после того, как Николай, находясь в Ливадии, заболел брюшным тифом. Александра тут же написала императрице-матери, что просит ее не приезжать к больному, что никому не уступит место у его постели, будет ухаживать за ним одна. И ухаживала, но Мария Федоровна, переживавшая за сына, который несколько дней находился между жизнью и смертью, была жестоко оскорблена. О его состоянии она вынуждена была узнавать от преданных ей придворных. Таких в окружении новой императрицы было предостаточно. Во время болезни Николая жена впервые открыто посягнула на его полномочия (потом, в годы Первой мировой войны, он их сам передаст ей): приказала объявить министрам, что все официальные бумаги должны быть адресованы ей, а уж она разберется, допускать или не допускать их до царя.

Людей осведомленных такие притязания не удивили: они уже знали, с кем имеют дело. Еще за три года до тяжелой болезни императора в России была проведена перепись населения. В переписном листе, в графе «Занятие, ремесло, промысел, должность или служба» Александра Федоровна написала: «Хозяйка земли русской». Похоже, ни деликатность, ни трезвое чувство реальности ей знакомы не были. Не нашлось и мудрого советчика, который удержал бы ее руку, объяснил, как нелепо и оскорбительно для народа это звучит в России в канун XX века, да еще в устах иностранки, не научившейся говорить по-русски. Такого советчика не нашлось. Зато появились новые недоброжелатели.

Если бы не характер Александры Федоровны, если бы не такое трудное для нее самой и для окружающих сочетание застенчивости и самоуверенности, могли бы найтись умные, доброжелательные люди, которые сумели бы ей объяснить, что такое современная Россия и чем она отличается от державы времен Ивана Грозного и Петра Великого, о которых она читала в исторических сочинениях.

Обычно царских невест при русском дворе принимали не просто приветливо – восторженно. Алике встретили более чем холодно. Но были и исключения. Родная сестра Николая, Ксения, и ее муж, великий князь Александр Михайлович, друг юности нового императора, готовы были предложить ей искреннюю дружбу и поддержку. Поначалу она сблизилась с ними. Но потом… Ксения одного за Другим рожала мальчиков, Александра – девочек. А ей так нужен был сын! Ну зачем Ксении сыновья! Они же все равно никогда не унаследуют престол. Впрочем… Нет, она не могла допустить, чтобы на троне оказался кто-нибудь, кроме ее такого желанного, но до сих пор не рожденного сына! А между тем к концу XIX века семейство Романовых разрослось необыкновенно: только мужчин – 65 человек, а уж женщин… Хотя женщины ее не волновали: по закону о престолонаследии, написанному еще Павлом I, женщины права на трон не имели. Тем не менее она яростно завидовала Ксении. Дружбы не получилось.

Существуют такие натуры – они готовы прийти на помощь всем, кому плохо, могут быть на редкость самоотверженны, но радоваться чужому счастью не способны категорически. Александра Федоровна была именно такой. Второе она доказала, разрушив отношения с семейством Александра Михайловича, упорно досаждая другим родственникам, жизнь которых казалась ей чрезмерно радостной. Первое доказывала постоянно, помогая несчастным, по счастливому для них стечению обстоятельств, оказавшимся в ее поле зрения. Во время Первой мировой войны окончила курсы сестер милосердия, работала операционной сестрой, не боялась крови, гноя, забыла о брезгливости и высокомерии, ночами не отходила от умирающих. Раненые ее боготворили. Но таких были десятки. Тех же, кто ненавидел «немецкую шпионку», – миллионы…

Но до войны и до ненависти еще больше 10 лет. Отношения с мужем прекрасные. Четыре девочки, которых она родила за шесть лет, приносят родителям только радость: веселы, здоровы, послушны. Но им нужен мальчик, наследник. Оба истово молятся, просят Господа послать сына. А сына все нет. Александра окружает себя магами, гадалками, ясновидящими. Ей невдомек, что с православной верой это несовместимо. Вообще ее отношения с церковью выглядят весьма запутанными: то она решает изучать православие, то, изводя всех, решительно отказывается менять вероисповедание; то истово погружается в новую веру, вернее, в ее обрядность. И – одновременно – в мистицизм. Не чувствуя, не желая понять, что мистицизм чужд православию, его чистому, ясному духу. Ее увлечение мистическими учениями и практиками часто объясняют (оправдывают) желанием хоть как-то помочь больному сыну. На самом деле это увлечение появилось задолго до рождения мальчика и с самого начала имело характер экзальтированный и странный, трудно совместимый с положением русской государыни.

Но вот на свет появляется долгожданный ребенок. Мальчик. Пьер Жильяр, которому предстояло стать воспитателем цесаревича, вспоминал:

Насколько я мог видеть, она (Александра. – И. С.) была в состоянии просто оглушающего материнского счастья, поскольку она наконец увидела свое самое сокровенное желание исполненным. Она была горда и счастлива красотой своего младенца. Цесаревич, несомненно, был одним из красивейших детей, каких только можно вообразить, с прекрасными светлыми локонами, с большими серо-голубыми глазами, с бахромой длинных загнутых ресниц и свежим розовым цветом кожи здорового ребенка. Когда он улыбался, в его полных щечках появлялись две маленькие ямочки.

Переход от оглушающего счастья к оглушающему отчаянию был ужасен: мальчик болен! И смертельную болезнь – гемофилию – передала сыну она, обожающая его мать. С этим невозможно смириться. С тех пор и до последнего вздоха над ней висел дамоклов меч: в любой момент Алексей, только что весело игравший, мог споткнуться, упасть, удариться. Здоровый этого бы даже не заметил, а он сразу оказывался на краю гибели. Внутренние кровотечения вызывали непереносимую боль. Мальчик терял сознание. Для него это было хотя бы временным избавлением от боли. Для нее, сидящей рядом и не способной помочь, – немыслимой мукой. Когда у него было кровоизлияние в сустав и сознание еще не оставило его, он шептал: «Мама, помоги мне! Ты не хочешь помочь мне!». Ей казалось, что она сойдет с ума. Держала только одна мысль: как же он без меня!? Горе матери было безмерно. Но она-то ведь знала, должна была быть готова…

Страна готова не была. И об этой мистической связи своей судьбы и судьбы мальчика, Алексея Николаевича Романова, наследника престола, страна пока не подозревала. Но… Истекал кровью царственный ребенок – истекала кровью страна. За Ходынкой последовало Кровавое воскресенье – больше тысячи убитых, две тысячи раненых. Николая прозвали Кровавым. Это сейчас забылось. Или заслонилось чувством вины за убийство царской семьи. А тогда в гибели ни в чем не повинных людей обвиняли только царя: вышел бы к мирной демонстрации питерских рабочих – не пролилась бы кровь. Он бы и вышел. Это Александра увезла его из столицы. Родив сына, она приобрела над ним полную, безграничную власть. О демонстрации, которую поведет 9 января к Зимнему дворцу анархист и полицейский агент поп Гапон, было известно заранее. Николай собирался выйти к народу. Но 6 января, в день Крещения, в беседку, поставленную на льду Невы у проруби, где происходило водосвятие, попали пули. Одна – совсем рядом с Николаем. Никто не пострадал. Все держались достойно. Но заподозрили попытку покушения. Александра Федоровна была в истерике. Правда, выяснилось, что никакого покушения не было. В Крещение с Петропавловской крепости всегда давали салют орудийными залпами. Так вот: в дуле одной из пушек оказался забытый картечный заряд – обычное разгильдяйство. Но императрицу это не убедило, она категорически потребовала, чтобы государь вместе с семьей уехал в Царское Село. И никаких выходов к демонстрантам! Она безумно боялась за его жизнь. О жизнях его подданных не думала.

Потом будет еще нелепая, бездарная русско-японская война. И позор поражения. И тысячи жертв. Потом – Ленский расстрел. И снова – неоправданная жестокость. И снова – кровь. А впереди еще мировая война, и революция, и война гражданская. Кровь, кровь – реки крови. Спасения от крови не было. Но это для России. Для мальчика спасение нашлось (по крайней мере, так казалось): появился Распутин. (Думаю, рассказывать о нем подробно не стоит – не так уж много в нашей истории персонажей, о которых столько написано.) Он умел делать то, что не удавалось лучшим врачам: взглядом, словом (даже на расстоянии!) останавливать кровотечение, снимать отеки, успокаивать боль. Как ему это удавалось, до сих пор загадка. Но – удавалось. И в благодарность за это полубезумная от горя мать готова была выполнять любую его волю, любую прихоть.

Кажется совершенно удивительным, что сострадательный, любящий детей русский народ не только не сочувствовал страдающей матери, но чем дальше, тем больше ее ненавидел. А объяснялось это просто: Россия (даже люди, бывавшие при дворе) не знала, чем болен мальчик, его болезнь тщательно скрывали. Родители опасались: как народ воспримет известие о том, что будущий государь неизлечимо болен? Когда он не мог появиться перед публикой, говорили, что наследник простудился или подвернул ногу, а поскольку случалось это довольно часто, к недостаткам, которые видели у императрицы (или приписывали ей), добавился еще один: плохо следит за ребенком. Кроме того, поползли слухи, что Алексей то ли умственно отсталый, то ли эпилептик. В общем, ложь, как это и бывает в большинстве случаев, ничего хорошего не принесла. Зато слухи о непонятном влиянии Распутина на царскую семью приобрели размеры чудовищные. И – угрожающие. Кто же захочет иметь во главе государства дикого, безграмотного мужика?

Распутин «проверял» всех министров царского правительства. Министр получал пост или оставался на своем посту только в том случае, если на это «давал добро» Григорий Ефимович. По просьбе императрицы он был принят двумя премьер-министрами, которые могли бы, если бы дольше оставались у власти, вывести Россию из кризиса.

Петр Аркадьевич Столыпин так рассказывал о визите Распутина своему другу, председателю Думы Михаилу Владимировичу Родзянко:

Он бегал по мне своими белесоватыми глазами и произносил какие-то загадочные и бессвязные изречения из Священного Писания, как-то необычно разводил руками, и я чувствовал, что во мне пробуждается непреодолимое отвращение к этой гадине, сидящей напротив меня. Но я понимал, что в этом человеке большая сила гипноза и что он производил довольно сильное, правда отталкивающее, впечатление. Я собрал свою волю в кулак…

Преемником Столыпина стал граф Владимир Николаевич Коковцев, тоже человек достойнейший. Вот его впечатления о встрече с Распутиным:

Мне надоели его попытки гипнотизирования, и я сказал ему несколько резких слов, насколько это бесполезно и неприятно пялить на меня глаза, потому что это не оказывает на меня ни малейшего воздействия.

Оба председателя кабинета министров были убеждены, что не поддались чарам царского любимца. Они и представить не могли, что эти беседы предопределили их политическую судьбу. Александра Федоровна организовала эти встречи, чтобы Распутин мог оценить обоих премьер-министров и вынести вердикт. Он решительно заявил императрице: эти люди неугодны Богу. Когда размышляешь о гибели Столыпина, не следует забывать, что его убийца был не только и не столько революционером, сколько агентом охранки, и вовсе не исключена цепочка: Распутин – охранка – убийца. А уж связь Распутин – императрица в доказательствах не нуждается. Я, разумеется, не пытаюсь заподозрить, что она дала указание убить неугодного ей Столыпина. На такие крайние меры могли пойти вполне самостоятельно, без всяких указаний сверху, и Распутин, и охранка, и сам убийца. Но то, что царица хотела избавиться от Столыпина на посту премьера, – несомненно. От Коковцева она тоже избавится. Правда, не таким радикальным способом. Владимир Николаевич будет уволен в отставку, но доживет до 1943 года и увидит, к чему привела политика и последней императорской четы, и ее преемников.

Я рассказала об этом, чтобы опровергнуть широко бытующее мнение, будто деятельность Распутина, во всяком случае до начала Первой мировой войны, ограничивалась заботой о здоровье наследника. Отрицать его вмешательство в политику во время войны не решаются даже апологеты Александры Федоровны. На самом деле его власть над царицей (именно царицей, фигурой государственной, а не просто несчастной, обезумевшей от горя матерью) началась много раньше и нанесла стране ущерб больший, чем просто «министерская чехарда» времен войны и самовластия Александры Федоровны. Она управляла страной. Ею управлял Распутин.

Если его влияние на политические решения подтверждены фактами, его способность облегчать состояние наследника – многочисленными свидетельствами, в том числе и недолюбливавших его врачей, то слухи о его любовной связи с императрицей обычно подтверждают ее письмом. Вот его текст:

Мой любимый, незабываемый учитель, спаситель и наставник! Как скучно без Вас! Моя душа спокойна и расслабляется только когда Вы, мой учитель, сидите возле меня. Целую Ваши руки и склоняю голову на Ваше благословенное плечо… О, я так несчастна и мое сердце тоскует. Скоро ли Вы будете снова рядом со мной? Приезжайте скорей, я жду Вас и мучаюсь. Прошу Вашего святого благословения и целую Ваши благословенные руки. Люблю Вас всегда. Ваша М. (Мама. Так называл императрицу Распутин. – И. С.).

Думаю, каждый, кто внимательно читал письма Александры Федоровны к другим людям, узнает ее цветистый, чувственный, экзальтированный стиль. Так что, если это письмо – подделка, то очень умелая. Но оно никак не подтверждает грязных слухов. Их, на мой взгляд, не стоит даже комментировать или пытаться опровергать, настолько они несовместимы ни с характером императрицы, ни с отношениями в ее семье. А в том, что такие слухи возникли, нет ничего удивительного: ее не любили, ей не доверяли, ее считали немецкой шпионкой. Почему бы ее циничным врагам не добавить еще и обвинение в разврате?

На самом деле все было куда серьезнее. Александра Федоровна пришла к убеждению, что Распутин – личный посланник Бога к ней, к ее мужу, к России. Ее молитвы за сына не находили отклика. Его молитвы всегда были услышаны: мальчик, пусть на время, но выздоравливал. Это было для нее неопровержимым доказательством божественной миссии Распутина.

Пройдут годы, и Александр Федорович Керенский, глава недолго просуществовавшего Временного правительства (это он сослал царскую семью в Сибирь, желая спрятать ее от разъяренной толпы, а на самом деле невольно отдал в руки убийц), напишет: «Без Распутина не было бы Ленина». В этом Керенский, несомненно, прав. Но цепочка причинно-следственных связей начинается раньше. Зависимость такая. Женитьба Николая на Александре – рождение наследника, больного гемофилией. Появление целителя-Распутина – ненависть к царской семье, управляемой развратным мужиком. Революция – беспомощность Временного правительства, возглавляемого Керенским, – Ленин. Разумеется, было и многое другое. К примеру, революционная ситуация, когда низы не хотят, а верхи не могут (или наоборот – сути дела это не меняет). Была еще война, бессмысленная и беспощадная. Был голод, спровоцированный жадными дельцами. Многое было. Но появление в России последней немецкой принцессы, ставшей русской государыней, без сомнения, сыграло в судьбе империи роковую роль.

В августе 1914 года началась Первая мировая война, в которую были втянуты восемь государств Европы (Германия и Австро-Венгрия – с одной стороны, Великобритания, Россия, Франция, Бельгия, Сербия и Черногория – с другой). Со временем война охватила 38 государств с населением более полутора миллиардов человек. В ней участвовало две трети обитателей земного шара. Численность воюющих армий к началу 1917 года составляла 37 миллионов человек, а всего в годы войны было мобилизовано 70 миллионов; 9,5 миллиона было убито, 20 миллионов ранено. Россия мобилизовала 16 миллионов, потеряла 1,8 миллиона человек.

Боль надрывала сердца людей во всем мире. Солдатские могилы, калеки, вдовы, сироты… Счет шел на миллионы. А война, ненасытная, продолжала пожирать людей. В тылу ни на миг не оставляла тревога за отцов, мужей, братьев, сыновей. Подступал голод, уходила надежда.

В годы бедствий для народа, для государства главная опора – единство. В большинстве воюющих стран, имеющих опыт демократического правления, партии и общественные движения отложили споры до лучших времен, до победы. Народы, по крайней мере в большинстве, поддерживали свои правительства. В России – не то. К началу рокового для нее 1917 года пропасть между властью и почти 180-миллионным народом все углублялась. С той же неотвратимостью росла пропасть между правительством и парламентом, внутри парламента, между политическими партиями. Народ хотел хлеба, мира, покоя. Власть хотела одного: власти. Как можно больше власти. «Хозяйке земли русской» требовалось не просто больше власти. Ее устраивала только власть неограниченная.

В борьбе за первенство правители России выпустили из-под контроля события, которые вели к гибели и государства, и их самих. Думаю, для того, чтобы читателям была ясна роль Александры Федоровны в крушении Российской империи, нужно хотя бы кратко рассказать о расстановке сил в управлении государством в то время. А заодно показать, что такое самодержавная монархия и как она опасна для страны, когда неограниченная власть оказывается в руках людей некомпетентных, зато крайне амбициозных. В правителях у Российской империи в начале XX века недостатка не было. Наверное, нужно напомнить обо всех, чтобы было ясно, как обстояло дело накануне гибели империи и какую роль в управлении государством играли те, кто называл себя хозяевами земли русской.

Начну с парламента – Государственной думы. Этот законно-совещательный орган представительной власти был учрежден Манифестом Николая II от 17 октября 1905 года в надежде прекратить массовые революционные выступления. Впервые в истории народ получил право избирать своих представителей для участия в управлении государством. Правда, женщины, студенты и военнослужащие избирательных прав не удостоились.

На открытии I Государственной думы 27 апреля 1906 года в Георгиевском зале Зимнего дворца император произнес тронную речь:

Всевышним Промыслом врученное мне попечение о благе Отечества побудило меня призвать к содействию в законодательной работе выборных от народа… Приступите с благоговением к работе, на которую я вас призвал, и оправдайте достойно доверие Царя и народа. Бог в помощь мне и вам.

«Я вас призвал…» А призвать-то вынудили. Даже (в кои-то веки!) вопреки уговорам жены не уступать никому ни крупицы власти. Он готов был поддаться ее уговорам, не подписывать уже несколько дней лежащий на столе Манифест. Но в его кабинет с пистолетом в руке вошел великий князь Николай Николаевич: «Если ты не подпишешь, я застрелюсь у тебя на глазах!» Стреляться великому князю не пришлось. А вот Александра Федоровна, и до этого дядюшку мужа не жаловавшая, возненавидела его страстно.

Когда началась война, Николай Николаевич был назначен главнокомандующим русской армией. Распутин сообщил ему, что намерен выехать на фронт для «поднятия морального духа» войск. Главнокомандующий любезно согласился: «Приезжайте, я вас повешу!» Этого ему не простят. Александра Федоровна толкнет императора на самоубийственное решение: стать главнокомандующим русской армией, отстранив с этого поста Николая Николаевича, чья популярность в войсках была огромна:

Он (Распутин. – И. С.) любит тебя ревниво и не выносит, чтобы Николаша (великий князь Николай Николаевич. – И. С.) играл какую-нибудь роль.

Согласившись на уговоры супруги, Николай Александрович стал главнокомандующим, что деморализовало армию и приблизило гибель империи. А царица, ничего не понимая в происходящем, счастливая тем, что все сделано, как ей хотелось, с восторгом будет писать:

«Наш Друг вовремя разглядел карты, умолив выгнать Николашу и самому взять командование».

Зато ненавистного дядюшку Александра Федоровна невольно спасла: отстраненный от командования армией, он был направлен на Кавказ, во время революции уехал во Францию и оказался одним из немногих Романовых, кому посчастливилось умереть своей смертью. Это случилось в Антибе, в 1929 году. Его похоронили со всеми воинскими почестями, подобающими главнокомандующему союзной армии. Несуществующей армии бывшего союзника…

Но это еще впереди. А вот к сотрудничеству императора с народными избранниками Манифест не привел: доверия не было. Председатель IV Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко (глава Думы двух последних созывов, позднее – один из идеологов белого движения, сторонник Корнилова и Деникина; умрет в эмиграции) за несколько дней до революции будет умолять императора дать народу хоть какие-то права и свободы, чтобы предотвратить взрыв. Николай ответит: «Вы хотите, чтобы я повторил вам 17 октября? Ни за что!». Александра Федоровна не зря изо дня в день уговаривала его не делиться властью. А ведь не исключено, что, прислушайся император к вовсе не стремившемуся к потрясениям Родзянко, – и (не могу не повториться) судьба России и династии была бы иной.

Кроме думы в управлении страной участвовал Государственный совет, учрежденный в 1810 году указом Александра I. За сто лет высший законосовещательный орган державы стал вполне законопослушен. А законом в России был царь. Это в других странах монарх – всего лишь «первый среди равных». У нас царская власть – от Бога. До 1905 года членов Государственного совета назначал царь. После Манифеста 17 октября половину – избирали. В выборах участвовали только духовенство, помещики, буржуа и профессура. Госсовет обсуждал законопроекты, рассмотренные Думой, и передавал их на утверждение государю. Ну, а уж утверждать или не утверждать, решал только самодержец.

Высшей судебной властью в России был Сенат, созданный еще Петром Великим. Подчинялся Сенат непосредственно императору. А еще было правительство – высшая исполнительная власть. Назначал и председателя правительства, и всех министров тоже сам император. В общем, думается, каждому ясно не только то, что такое самодержавная власть, но и какая безграничная ответственность лежит и на том, кому выпала эта власть, и на том, кто пытается влиять на самодержца, даже если не знает страны, не понимает народа, не слишком сведущ в большой политике. Я имею в виду Александру Федоровну, которая стала фактической соправительницей мужа, особенно во время войны, и подвигла его на многие действия, которые привели страну (и их семью) к краю кровавого рва.

Это она укрепила мужа в намерении взять на себя командование армией (вопреки уговорам Марии Федоровны отказаться от этой пагубной затеи). Это она «советовала» Николаю:

У Друга (Распутина. – И. С.) – ночное виденье. Просит приказать начать наступление возле Риги.

Друг требует приказать Брусилову немедля остановить южное наступление. Начали, не спросив Его!

И тысячи русских солдат и офицеров шли на смерть не когда это нужно Родине, а когда ничего не понимающему в военном деле Гришке взбредет в голову приказать наступление. Это она спровоцировала «министерскую чехарду» – судорожную смену кабинета министров, назначая только тех, кто угоден «Другу».

В царствование Николая II пост главы правительства поначалу занимали выдающиеся политики: граф Сергей Юльевич Витте, Петр Аркадьевич Столыпин и граф Владимир Николаевич Коковцев. После отставки Витте, убийства Столыпина и отставки Коковцева настоящего правительства в России больше не было. Критериями при назначении главы правительства стали не ум, не талант, даже не опыт – только одно: личная преданность монарху. Один за другим сменяли друг друга люди некомпетентные, слабые, часто вообще ни на что не способные. У них было одно «достоинство» – заступничество Распутина.

В январе 1914 года, когда Россия особенно нуждалась в умном, сильном и честном премьер-министре, на этот пост под давлением царицы и «Друга» Николай II назначил Ивана Логиновича Горемыкина, действительного тайного советника, члена Государственного совета, часто впадавшего в старческий маразм. Его любимая фраза: «Это не мое дело!» Казалось, хуже Горемыкина главы правительства просто быть не может. Но новое назначение показало: может! 20 января 1916 года Горемыкина сменил Борис Владимирович Штюрмер, действительный тайный советник, обер-камергер, член Государственного совета. Это – официальные звания. А по существу – человек сомнительной честности, небольшого ума и низкой души. Зато любимец Распутина. Штюрмер в итоге своей «деятельности на благо России» был уличен в германофильстве и предательстве и уволен с должности. В 1918 году расстрелян.

Но самую яростную (и вполне заслуженную) ненависть вызывал министр внутренних дел Протопопов. Эта ненависть объединяла людей разных политических убеждений, разных классов и сословий. Александр Дмитриевич Протопопов – камер-юнкер, землевладелец и промышленник, был сначала товарищем председателя Государственной думы. Министром внутренних дел и главноначальником отдельного корпуса жандармов стал в 1916 году по настоятельной «просьбе» Распутина. Это был слабовольный, трусливый болтун и целеустремленный интриган – некий симбиоз Хлестакова и коварного, жестокого, беспринципного иезуита. Он заслужил благосклонность императрицы не только тем, что ему покровительствовал Распутин, но и тем, что регулярно посылал ей телеграммы, подписанные вымышленными именами, с заверениями в поддержке ее курса всеми слоями населения. Кроме того, Протопопов оказал царице огромную услугу – спас ее от разоблачения. Полиция, занимаясь расследованием слухов о шпионаже, привлекла к следствию банкира Рубинштейна, через которого императрица передавала в Германию… нет, не шпионские сведения – деньги своим обнищавшим родственникам. Если бы дело было доведено до конца, царскому семейству пришлось бы расстаться с властью много раньше, чем это произошло, причем при обстоятельствах позорных. Став министром внутренних дел, Протопопов расследование прекратил.

Сколь губительна власть Протопопова для России, понимали все, кроме приближенных Александры Федоровны. «Объяви, что дарована конституция, что Штюрмер и Протопопов отстранены, и ты увидишь, с каким восторгом и любовью твой верный народ будет приветствовать тебя», – умолял царственного племянника последний оставшийся в живых сын Александра II, великий князь Павел Александрович. (Протопопова большевики расстреляют. Но не пощадят и Павла Александровича. Единственная его вина была в том, что он носил фамилию Романов. Но до этого еще больше года. А тогда…)

Прислушайся Николай, убери Протопопова – кто знает… Но он прислушивался только к одному голосу:

Держи, держи Протопопова. Не меняй, не меняй Протопопова… Хвати кулаком по столу, не уступай. Царь правит, а не дума! —

это – из письма императрицы августейшему супругу. Случалось, она повторяла эту просьбу по 5-7 раз в день! Штюрмера монарх отстранил, Протопопова оставил.

Место председателя Совета министров после смещения Штюрмера занял Александр Федорович Трепов, член Государственного совета, сенатор. Он оставался на посту 37 дней. Был отстранен от должности за то, что потребовал уволить Протопопова и выслать из столицы Распутина, называвшего себя «министром души» государя.

Последним главой последнего царского правительства был неожиданно назначен князь Николай Дмитриевич Голицын, тоже член Государственного совета, тоже сенатор. Не имея опыта самостоятельной государственной работы, но будучи безусловно честным, первое, что он сделал на высоком посту, попросил Николая об уступках оппозиции, в первую очередь об отстранении Протопопова. Император выслушал благосклонно. Протопопов остался. Что значила просьба главы правительства по сравнению с требованиями жены, а она не оставляла мужа своими советами: «Не меняй, не меняй Протопопова… закрыть Думу… Львова – в Сибирь, Гучкова, Милюкова, Поливанова – тоже в Сибирь… Мы с ними со всеми в войне и должны быть тверды… Раздави всех!».

Моя дорогая, нежно благодарю за строгое внушение… ты говоришь со мной, как с ребенком… твой бедный маленький слабовольный муженек Ники —

это – из ответа на одно из назидательных писем Александры Федоровны.

Николая предупреждали, пытались спасти:

…Она повторяет то, что ей ловко внушено… Если ты не в состоянии устранить это влияние на нее, то, по крайней мере, берегись сам, —

это – из письма двоюродного брата императора, великого князя Николая Михайловича. Монарх упорно не слушал предостережений. Более того, после своего письма Николай Михайлович получил повеление императора удалиться на два месяца в свое имение Грушевское (под Херсоном). По поводу этого случая посол Великобритании в России Джордж Бьюкенен в своих «Мемуарах дипломата» замечает:

Что императрица не прощала тем, кто пытался отговорить императора от следования ее политике, было очевидно из случая с моим другом великим князем Николаем Михайловичем.

Но император и сам не терпел, чтобы его «учили жить». Он считал, что только он сам (и, конечно, обожаемая Алике) знает, что нужно его стране.

Узнав о смерти в Париже Сергея Юльевича Витте, император распорядился опечатать все его бумаги не только в России, но и во Франции: он не любил графа и опасался компрометирующих фактов в мемуарах бывшего главы кабинета министров. А между тем задолго до крушения империи прозорливый экс-премьер написал:

Жаль царя. Жаль России… Бедный и несчастный государь! Что он получил и что оставит? И ведь хороший и неглупый человек, но безвольный, и на этой черте его характера развились его государственные пороки, т. е. пороки как правителя, да еще такого самодержавного и неограниченного. Бог и Я.

А императрица продолжала диктовать:

Только, дорогой, будь тверд, вот что надо русским. Ты никогда не упускал случая показать любовь и доброту. Дай им теперь почувствовать кулак…

Россия любит кнут, это в их натуре – нежно любить и при этом железной рукой наказывать и править. Как бы я хотела, чтобы моя воля перелилась в тебя…

Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом, подомни их под себя… Как же она презирала народ, эта «хозяйка земли русской»! И как мало знала своего мужа. Он не мог стать никем из тех, кто казался ей примером для подражания. Он был самим собой, Николаем II. Может быть, потому и стал последним…

«Бог и Я»… А между тем был еще и народ. И его терпению приходил конец. Это понимали многие. Убийство Распутина было попыткой спасти монархию. Тем, кто решился на это, казалось: стоит избавить императора от тлетворного влияния – и все наладится. О том, как убивали Распутина, рассказывать не буду: об этом столько написано, что вряд ли стоит повторяться. Расскажу лишь о последствиях этого убийства и о реакции на него Александры Федоровны.

Отчаянием, которое охватило императрицу после смерти «Друга», первым воспользовался Протопопов. На аудиенциях у государыни он передавал ей предостережения и сообщения, якобы полученные им в разговорах с духом Распутина. Он совершенно овладел ее доверием и стал еще более могущественным, чем когда-либо. Наслушавшись Протопопова, она писала мужу в ставку: «Мой драгоценный! Наш дорогой Друг в ином мире тоже молится за тебя, он еще ближе к нам, но все же так хочется услышать Его утешающий и ободряющий голос».

Уже через несколько дней после убийства фаворита депутат Думы Василий Витальевич Шульгин, убежденный монархист, записал в дневнике: «Раньше все валили на Распутина, а теперь поняли, что дело вовсе не в нем. Его убили, а ничего не изменилось. И теперь стрелы летят прямо, не застревая в Распутине…». Прямо – это в императора и особенно в императрицу. Ее называют немецкой шпионкой. Ни ее благотворительная помощь семьям погибших, ни забота о раненых, ни госпиталь, организованный в Зимнем дворце, отношения к ней уже не способны изменить.

Вот свидетельство генерала Михаила Васильевича Алексеева, человека в высшей степени достойного, одного из лучших генералов Первой мировой войны, будущего основателя Добровольческой армии:

Когда были исследованы бумаги императрицы, оказалось, что она обладала картой, указывающей в деталях расположение войск вдоль всего фронта. Было сделано только две копии этой карты: одна для царя, другая для меня. У меня осталось очень тягостное чувство. Бог знает, кто мог воспользоваться этой картой…

И все-таки в то, что Александра Федоровна была немецкой шпионкой, поверить трудно: слишком любила она своего мужа, детей, власть, данную всем им в этой стране, чтобы содействовать поражению России. К тому же она совершенно не выносила кайзера Вильгельма (Это единственное, в чем ее взгляды совпадали со взглядами свекрови). Вот что писал Бьюкенен по поводу подозрений царицы в шпионаже:

…Как ни гибельно было ее влияние на супруга в вопросах внутренней политики, императрица должна быть оправдана от столь часто возводимого на нее обвинения в том, что она действовала в интересах Германии. Сам Керенский однажды сказал мне, что не было найдено ни одного компрометирующего документа, который доказывал бы, что она или император когда-либо замышляли заключить сепаратный мир с Германией. По его словам, он имел продолжительную частную беседу с императрицей после революции, в которой ее величество с негодованием протестовала против той мысли, что она была германофилкой. «Я – англичанка, – заявила она, – а не немка, и я всегда была верна России.» Он был убежден, что она говорила правду, и хотя она бессознательно играла на руку Германии, побуждая императора вести реакционную политику, но она стремилась исключительно к сохранению в неприкосновенности самодержавия, а не к достижению более близких отношений с Германией. Однако, прибавил он, среди лиц, окружавших Распутина, имелись германские агенты.

Но мнение Керенского – это еще не мнение народа. Народ императрицу ненавидел. Тень этой ненависти падала и на ее супруга. Еще недавно, в начале войны, народ объединился вокруг своего государя. «За веру, царя и Отечество!» С этими словами шли на смерть. Теперь в победу и в необходимость войны уже не верили. Так ли уж нужен России этот далекий Константинополь? И зачем ей проливы с чужеземными именами: Босфор, Дарданеллы? Стоят ли они русской крови?

А между тем Россия фактически уже победила в этой войне. Во всяком случае, была близка к победе. В кратчайший срок была построена железная дорога, которая соединила столицу с незамерзающим мурманским портом, имеющим огромное стратегическое значение. А ведь еще Бисмарк учил: «Не стройте крепостей, стройте железные дороги. Это – ключ войны». Военные заводы наконец заработали четко и слаженно. Весной 1917-го должно было начаться всеобщее наступление от Балтийского моря до Персии, оно было обеспечено и военной техникой, и снарядами. Так что были все шансы на успех. Внешние обстоятельства тоже благоприятствовали России: опасность войны на два фронта отпала – Япония решила не начинать военных действий против нашей страны, считая приоритетными свои интересы в Китае. Вот-вот должны были вступить в войну на стороне Антанты САСШ (Северо-Американские Соединенные Штаты – тогда именно так называли США). Оставалось выждать – выиграть 2-3 месяца.

Об этом в годы советской власти предпочитали помалкивать. И правильно делали. Иначе как оправдать призывы большевиков к поражению России, организованный ими развал армии, позорный Брестский мир и все, за ним последовавшее?

Поначалу подрывную работу большевиков воспринимали как измену. Потом измученный, несущий непомерные тяготы народ стал прислушиваться. В словах пораженцев слышали только то, что хотели услышать: не будет больше похоронок, вернутся домой отцы, мужья, сыновья. Если бы знали, для чего вернутся! Власти не придавали агитации большевиков значения. Тем более что Протопопов уверил императрицу: у него все под контролем.

После встречи нового, 1917 года, пользуясь затишьем на фронте, Николай II решил провести некоторое время с семьей. Но безмятежного отдыха не получилось. 12 января все члены царской фамилии обратились к своему венценосному родственнику с коллективным письмом. Оно было составлено в почтительных выражениях, но указывало на опасность, которой подвергает страну и династию его внутренняя политика. После этого среди придворных поползли обнадеживающие слухи: государь отстранит Александру Федоровну от дел, а может быть, и отправит в монастырь. Не дождались…

23 января аудиенции у государя попросил председатель Государственной думы Родзянко. Он предупреждал:

Положение в государстве более опасное и критическое, чем когда-либо… Вокруг вас, государь, не осталось ни одного надежного и честного человека: все лучшие удалены или ушли (напомню: стараниями Александры Федоровны, направляемой Распутиным. – И. С.). Не заставляйте, ваше величество, чтобы народ выбирал между вами и благом России.

«Мое самодержавие останется, как встарь. Не уступлю!» – ответил Николай. Называться императором ему оставалось чуть больше месяца. (Ни о том, как развивались события дальше, ни о голоде, ни об очередях за хлебом, ни о забастовках, ни о попытках прекратить беспорядки, во время которых было убито около двухсот человек, похороненных потом на Марсовом поле; ни о переходе власти к Думе, ни о митингах, ни об организации Временного правительства; ни о вождях будущей революции (еще летом 17-го считавших, что революция в России невозможна); ни обо всем, что за этим последовало, подробно рассказывать не буду: хотя это и очень интересно, но уведет достаточно далеко от основной темы – судьбы последней немецкой принцессы на русском троне.)

В феврале с царским режимом было покончено, но формально Николай Александрович Романов еще оставался Государем Всея Руси.

Из выступления на заседании Думы депутата Александра Ивановича Гучкова (кличка «Шалый»):

В этом хаосе нужно прежде всего думать о том, как спасти монархию, без монархии Россия не может жить. Но Николаю продолжать царствовать нельзя – его повеления просто не исполнят. Выход один – отречение нынешнего государя в пользу наследника. Иначе весь этот революционный сброд начнет сам искать выхода. И сам расправится с монархией.

Царская фамилия тоже делает последнюю попытку спасти династию. От имени Николая II составляют манифест о даровании конституции. Умоляют Александру Федоровну подписать вместо отсутствующего супруга. Она отказывается с презрительной категоричностью: не стыдно ли уступать хотя бы малую часть власти взбесившейся толпе? Нужно просто немедленно навести порядок! Она не может или не хочет понять, что происходит на самом деле. Манифест подписывают великие князья, отвозят в Думу, вручают Павлу Николаевичу Милюкову, полагая, что этот выдающийся ученый-историк, знаток эпохи Петра Великого, редкий полиглот (знал почти 20 языков), больше других достоин доверия. Пробежав манифест глазами, Милюков замечает: «Да, это очень интересный документ…» – и прячет его в портфель. Больше документа никто не видел.

Посланцы Думы едут в ставку. Цель одна: уговорить Николая отречься от престола. Многие годы из статьи в статью, из книги в книгу повторялось: Гучков и Шульгин чуть ли не силой вырвали отречение. Но вот что писал генерал Алексеев, находившийся в эти роковые дни рядом с Николаем:

…Убежден, что решение возникло у государя уже раньше… это решение было принято им, как всегда, единолично, в борьбе с самим собою, и посвящать в свою душевную драму других, даже близких, он по складу своей застенчивой, самолюбиво-благородной натуры, вероятно, не только не хотел, но и не мог.

Наверное, он пережил страшные минуты прозрения. Винил ли себя? Вспоминал ли тех, кто умолял его изменить политику? Взять хотя бы письмо человека, в чьей преданности не имел оснований сомневаться, ближайшего друга юности, великого князя Александра Михайловича:

…Твои советники продолжают вести Россию и тебя к верной гибели… Приходишь в полное отчаяние, что ты не хочешь внять голосам тех, кто советует принять меры, которые должны вывести нас из хаоса. Правительство сегодня тот орган, который подготовляет революцию. Народ ее не хочет, но правительство употребляет все возможные меры, чтобы сделать как можно больше недовольных, и вполне в этом успевает. Мы присутствуем при небывалом зрелище революции сверху, а не снизу.

Александр Михайлович ни разу не называет источник всех бед – императрицу. Он не хочет причинять боль государю, которого искренне любит. Но наверняка надеется: Николай поймет, отстранит супругу от руководства страной, ведь очевидно: правительство, о котором идет речь, – это ее правительство. Сожалел ли бывший император, что передоверил власть жене? Упрекал ли ее, хотя бы в мыслях? Кто знает… Но, думается, не понять ее роли в произошедшем он не мог. А говорить об этом, упрекать? Какой смысл? Все было уже кончено. Истекал 304-й год царствования династии Романовых…

Отречение Николай подписал. В пользу младшего брата, которого недавно сам лишил всех прав на престол из-за женитьбы Михаила Александровича на Наталье Сергеевне Шереметьевской, дочери московского адвоката, дважды разведенной (первый раз она была замужем за купцом Мамонтовым, второй – за гвардейским ротмистром Вульфертом). После тайного венчания Николай был вынужден дать морганатической жене брата титул графини Брасовой (по названию имения великого князя). Неожиданная новость застала Михаила в Гатчине. Пришла телеграмма от старшего брата:

Его Императорскому Величеству Михаилу Второму. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом. Сейчас я возвращаюсь в Ставку, оттуда надеюсь скоро приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине. Ники.

Той же ночью в своем дневнике, куда обычно записывал лишь самые краткие описания ежедневных событий, Николай написал:

Во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг… Уехал из Пскова в 1 час ночи с тяжелым чувством пережитого; кругом измена, и трусость, и обман.

Существовало старинное предание, будто если на трон взойдет царь Михаил II, Россия получит то, что было ее многовековой целью, – Константинополь. Кроме того, Англия и Франция, постоянно блокировавшие продвижение России на юг, к этому времени изменили позицию: в случае победы в войне России был обещан Константинополь. Но Михаил II от престола отрекся, возложив окончательное решение вопроса о том, оставаться ли России монархией или стать республикой, на Учредительное собрание. Судьба этого собрания известна. Кто не помнит ставшей хрестоматийной фразы: «Караул устал!»?

В войне Антанта победу одержала. Но без России. 28 июня 1919 года в Версальском дворце был торжественно подписан мирный договор. Страны-победительницы делили добычу. Об обещанном России Константинополе никто и не вспомнил, как и о почти двух миллионах русских солдат и офицеров, павших за общее дело. России на пиру победителей места не было. Ей досталось другое: ненависть, голод, кровь. Реки крови. Российскую империю победила революция.

Падение монархии было встречено ликованием. И в России, и на Западе, в обоих враждующих лагерях. Вильгельм II с восторгом воскликнул: «Это подлинный Божий дар для Германии!» (если бы знал, что в скором будущем ждет немецкую монархию и его самого!). Американский президент Вудро Вильсон заявил:

Прекрасные и обнадеживающие события произошли в последние недели в России. Самодержавие свергнуто, великий благородный русский народ присоединился во всем своем наивном величии и мощи к силам, которые борются за свободу на земном шаре, за справедливость и мир.

В Париже министр-социалист Альбер Тома восхищался: «Самая солнечная, самая праздничная, самая бескровная революция!». Пожалуй, один Морис Палеолог, чуть лучше знавший Россию, предостерегал:

Русская революция по существу архаична и разрушительна. Она может привести лишь к ужасной демагогии черни и солдатчины, к разрыву всех национальных связей и к полному развалу России… к варварству, ужасу и хаосу. Поддержка, которую вы оказываете крайним элементам, ускорит окончательную катастрофу.

Палеолога никто не слушал. Эйфория охватила весь мир, уже тогда гордо именовавший себя цивилизованным. Ему еще предстояло узнать, что это такое, «самая солнечная, самая праздничная революция»…

Поразительно, как всего за 23 года последней в России императорской чете удалось до такой степени подорвать престиж и династии, и монархии как таковой. В стране, привыкшей к Романовым, пережившей под их управлением не только множество бед и лишений, но никак не меньше грандиозных побед, одни радовались падению монархии, другие оставались равнодушными. В отчаянии были только родственники и кое-кто из приближенных.

«Новость об отречении Ники подействовала как удар грома, – вспоминала младшая сестра бывшего императора, великая княжна Ольга Александровна, жившая с матерью в Киеве. – Мы были оглушены. Мать была в ужасном состоянии. Она продолжала твердить, что это величайшее унижение в ее жизни… Она во всем обвиняла бедную Алике».

Мария Федоровна немедленно выехала в Могилев, где располагалась ставка верховного главнокомандующего, которым еще несколько дней назад был ее сын. Они провели вместе три дня. Вдовствующая императрица, всегда остроумная, блестящая, решительная, утратила свою царственную осанку, выглядела постаревшей и жалкой. Сын, которого она всю жизнь учила правильному поведению, теперь помогал ей держать себя в руках. Они простились в надежде скоро увидеться в Крыму. Больше они не встретятся никогда…

Александра Федоровна в то время находилась в Царском Селе с больными детьми (у них была корь). Когда узнала, что солдаты Петроградского гарнизона перешли на сторону взбунтовавшейся толпы, не поверила. И все же предупредила офицеров охраны: «Что бы ни случилось, не надо выстрелов. Я не хочу, чтобы из-за нас пролилась кровь». Наутро ее постиг вовсе уж неожиданный удар: гвардейский экипаж во главе с великим князем Кириллом Владимировичем, призванный охранять царскую семью, покинул свой пост и, с красными бантами на груди, отправился в Думу, оставив в Александровском дворце совершенно беззащитных женщин и детей.

И все-таки она до конца считала все происходящее временным недоразумением, бесстыдной выходкой кучки зарвавшихся негодяев. Была убеждена: народ разберется, ведь он так любит и Ники, и ее, свою добрую государыню. Поразительно, газеты были полны обвинений в ее адрес, карикатур, грязных сплетен. Трудно представить, что все это от нее удавалось скрывать. Значит, не верила, считала происками немногочисленных врагов, недостойных ее внимания. Зато свято верила поддельным письмам, которые показывал ей Протопопов. В них была такая преданность, такое преклонение! Возможно, эта вера в народную любовь помогала ей с достоинством переносить все лишения в последний год жизни, когда она была уже не императрицей, а просто гражданкой Романовой.

А может быть, причиной ее удивительного преображения (нервная, истеричная, безмерно требовательная, она вдруг стала спокойной, покладистой, мягкой) стало другое. Она увидела, что сбывается предсказание Распутина: «Покуда я жив, с вами ничего не случится. Но скоро меня убьют, и с того начнутся новые невиданные беды России. Она утонет в распрях, а всю твою семью убьют». Уже случилось все. Кроме последнего. Значит, скоро? Она была готова. Лишь бы не знали они, муж и дети. Пусть продолжают надеяться…

Какая из этих версий справедлива (вера в любовь народа или вера в предсказание Распутина), уже не узнать. Но факт преображения бесспорен. Как бесспорно и то, что своим неожиданным спокойствием и достоинством Александра Федоровна облегчила последний год жизни своей семьи.

О том, каким был этот последний год, написано так много, что не вижу необходимости повторяться. Приведу только отрывки из записей Василия Семеновича Панкратова, рабочего, революционера, бывшего народовольца, прошедшего царскую тюрьму, а после Февральской революции назначенного Временным правительством комиссаром по охране императорской семьи:

Николай Александрович большую часть дня проводил за распилкой кругляков на дрова. Это было одно из любимых его времяпрепровождений. Приходилось поражаться его физической выносливости и даже силе. То же самое наблюдалось и во время игры в городки: все быстро уставали, тогда как он оставался неутомимым…

Александра Федоровна чаще всего выходила на балкон с вязанием или шитьем. Усевшись в кресле, она принималась за работу. Она лишь временами любовалась видом города, который никогда бы не видела, если бы не судьба… Она проявляла весьма малую подвижность. Замкнутость Александры Федоровны и склонность к уединению бросались в глаза.

Панкратов был приятно удивлен, что царские дети, в отличие от матери, отлично говорили по-русски, но его поражало другое:

…Когда рассказываешь им о самых обыкновенных вещах, как будто бы ничего не видели, ничего не читали, ничего не слышали… такие взрослые дети и так мало знают русскую литературу, так мало развиты. Они мало читали Пушкина, Лермонтова еще меньше, а о Некрасове и не слыхали.

Ему было обидно, и он взялся познакомить вверенное его опеке семейство со стихами своего любимого поэта. «Все слушали, даже бывший царь и Александра Федоровна». Напрасно комиссар удивлялся. Императрица, так и не освоившая русского языка, не встретила никого, кто приохотил бы ее к чтению. Круг ее общения был узок, интеллектуалов в нем не наблюдалось. Так что литература – зеркало русской жизни – была ей недоступна. Да и неинтересна. Поразительно другое: ее супруг впервые прочитал «Войну и мир», когда был уже не императором, а гражданином Романовым. Возможно, и эту книгу «открыл» ему книгочей Панкратов.

Это было в Тобольске. Потом, в Екатеринбурге, куда их перевезли после победы большевиков, таких охранников-просветителей, как Панкратов, больше не было. Были убийцы. И они ждали своего часа. А Александра Федоровна в это время писала верной Анне Вырубовой, которой ей так не хватало в изгнании:

Вспоминаю… ужасное 17 число (день убийства Распутина. – И. С.). И за то тоже страдает Россия, но никто не понимает. Я чувствую себя матерью страны и страдаю, как за своего ребенка, и люблю мою Родину. Несмотря на все ужасы теперь и все согрешенья… Несмотря на черную неблагодарность Государю, которая разрывает мое сердце… Он прямо поразителен, такая крепость духа. Хотя бесконечно страдает за страну…

Николай, несомненно, страдал. Но эти последние, скорбные месяцы еще раз доказали: страны своей он не знал. Он наивно надеялся, что ему позволят жить в России как рядовому гражданину. Мечтал поселиться с семьей в любимой Ливадии…

Когда тучи сгустятся, когда станет ясно, что только покинув Россию, можно спасти жизнь, окажется, что он и его дети – нежеланные гости даже в тех странах, где правят его двоюродные братья: король Англии Георг V, король Дании Христиан X, король Греции Константин I, император Германии Вильгельм II. Не протянет руку помощи и сестра Александры Федоровны, королева Испании.

Главная надежда была на Англию: англичане обещали приют, только требовали, чтобы русское правительство оплачивало пребывание царской семьи в Лондоне (удивительно щедрые родственники!). Но неожиданно было оглашено заявление британского министерства иностранных дел: «Правительство Его Величества не настаивает на своем прежнем приглашении царской семьи». Когда возникли слухи, что приют свергнутому монарху готова дать республиканская Франция, посол Великобритании в Париже лорд Френсис Берти заявил:

Я не думаю, чтобы экс-император и его семья могут быть приглашены во Францию. Императрица немка, не только немка по происхождению, но и по чувствам. Она сделает все для осуществления соглашения с Германией. Она должна рассматриваться как преступница или преступная одержимая, а бывший император – как преступник за свою слабость и покорность ее подсказкам.

После страшной смерти царской семьи все они будут оправдываться, будут искать виноватых…

Новая власть уничтожила царскую семью. Так всегда поступают правители, одержимые страхом или неуверенностью. Так поступала в свое время и последняя императорская чета. (Вспомним Кровавое воскресенье или Ленский расстрел. Романовы тогда сами вынесли себе приговор.) Новая власть тоже вынесла приговор – себе. Правда, исполнение было отсрочено на 75 лет…

Юровский (убийца) так описывает случившееся в подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге в ночь с 17 на 18 июля 1918 года:

Разбудил Боткина, а он всех остальных. Объяснение было дано такое: «Ввиду того что в городе неспокойно, необходимо перевести семью Романовых из верхнего этажа в нижний». Одевались с 1 / 2 часа. Внизу выбрана была комната с деревянной оштукатуренной перегородкой (чтобы избежать рикошетов), из те была вынесена вся мебель. Команда была наготове в соседней комнате. Р(омановы) ни о чем не догадывались. Ком(ендант) отравился за ними лично, один, и свел их по лестнице в нижнюю комнату. Ник(олай) нес на руках А(лексея), остальные несли с собой подушечки и разные мелкие вещи. Войдя в пустую комнату, Александра) Ф(едоровна) спросила: «Что же, и стула нет? Разве и сесть нельзя?» Ком(ендант) велел внести два стула, Ник(олай) посадил на один А(лексея), на другой села А(лександра) Ф(едоровна). Остальным ком(ендант) велел встать в ряд. Когда стали – позвали команду. Когда команда вошла, ком(ендант) сказал Р(омано)вым, что ввиду того, что их родственники в Европе продолжают наступление на Советскую Россию, Уралисполком постановил их расстрелять. Николай повернулся спиной к команде, лицом к семье, потом, как бы опомнившись, обернулся к коменданту с вопросом: «Что? Что?». Ком(ендант) наскоро повторил и велел команде готовиться. Команде заранее было указано, кому в кого стрелять, и приказано целить прямо в сердце, чтобы избежать большого количества крови и покончить скорее. Николай больше ничего не произнес, опять обернувшись к семье, другие произнесли несколько несвязных восклицаний, все продолжалось несколько секунд. Затем началась стрельба, продолжавшаяся две-три минуты.

В ту ночь были расстреляны: Николай Александрович Романов, 50 лет, Александра Федоровна Романова, 46 лет; их дети: Ольга, 23 лет; Татьяна, 21 года; Мария, 19 лет; Анастасия, 17 лет; Алексей, 14 лет; а также доктор Боткин, лакей Трупп, повар Тихомиров, комнатная девушка бывшей царицы Демидова…

А ведь этот список мог бы быть короче. Я сейчас не о докторе Боткине, не о верных слугах, которые сознательно разделили судьбу своих хозяев. Я – о детях. Их можно было спасти, доверившись хотя бы полковнику Кобылинскому, назначенному по распоряжению Временного правительства охранять семью Романовых. Он, близко узнав бывшего императора и его детей, проникся к ним искренним сочувствием и предлагал устроить побег из Тобольска. Конечно, могло не получиться. Только хуже-то быть все равно не могло… А возможность спасти детей была и раньше, еще в Царском Селе. Они ведь не были арестованы, как родители. Они имели право и возможность покинуть Александровский дворец. А дальше? Наверняка нашлись бы люди, способные на риск, на самопожертвование, которые постарались бы увезти детей подальше от революционной столицы, может быть – в Крым, к бабушке; может быть – за границу. Этот шанс, обещавший жизнь, использован не был. Александра Федоровна очень любила детей и не могла даже помыслить о разлуке. Как эгоистична бывает любовь…

Мученическая смерть уравняла всех: невинных детей, их отца, последнего российского императора, и их мать, последнюю немецкую принцессу на русском троне. Эта женщина не только принесла России много бед, но и стала самой несчастной из своих соотечественниц, разделявших с нашей страной ее судьбу.

Первая немецкая принцесса, вошедшая в мировую историю как Екатерина Великая, вступила на российский престол за 156 лет до расстрела последней царской семьи. Она успешно правила страной 34 года и была уверена: «Государь всегда виноват, если подданные им недовольны». Читали ли ее потомки эти слова?