I

Артемий Прокофьевич Георгиадис спокойно допивал вторую чашу вина, отщипывал большие чёрные ягоды от тяжёлой кисти, разлёгшейся на коричневом блюде, и безмятежно слушал доклад хозяина комнаты. Когда тот умолк, действительный статский советник ловко нагнулся, умудрившись не пролить ни капли прозрачной жидкости, и вытащил из лежавшего на тахте бювара лист бумаги, исписанной витиеватым, но ровным, отчётливым писарским почерком.

— Прочтите, Сергей Александрович.

Новицкий быстро проглядел текст до последней строки, до подписи, и ещё раз перечитал, на этот раз крайне внимательно, едва ли не проговаривая каждое слово. Император Александр своим указом производил его в подполковники и награждал орденом Владимира третьей степени.

Георгиадис дал Новицкому время насладиться чтением, потом забрал бумагу и спрятал.

— Видите, в Петербурге вами довольны. Хотя и награды, и чины остаются по прежней договорённости обществу неизвестны. Здешний ваш начальник, Рыхлевский, напишет представление о надворном советнике, которое, разумеется, удовлетворят. То же высокоблагородие, только для публики. Наши дела сугубо тайные, эполеты нам ни к чему. Да ведь и орденами, Сергей Александрович, вам, увы, не похвастать. Вернётесь в столицу, я всё выложу по порядку.

— Если вернусь, — грустно усмехнулся Новицкий.

— Не если, дорогой мой, а — когда. Я, знаете, человек суеверный, в нашей профессии без этого невозможно. Говорить о беде, значит, её накликать. Стало быть, когда вернётесь, я вам все ордена ваши выложу. Думаю, к тому времени наберётся их предостаточно. В одной ладони не унести.

— То есть скоро я не вернусь, — подхватил Новицкий невысказанную мысль собеседника.

— Сергей Александрович! — Георгиадис укоризненно покачал головой и в притворном недоумении развёл руки; последний жест опять-таки вышел у него столь ловко, что ни одна капля вина не пролилась из широкой чаши. — Мы с вами здесь не играем, а служим. Предметов же нашей службы не перечислить. Давайте-ка глянем на карту.

Новицкий быстро убрал со стола кувшин, чаши, блюда с чуреком и фруктами, а поверх голой столешницы раскатал тонкий рулон карты Закавказского края. Края и углы придавил книгами. Георгиадис, изогнув шею, читал названия, тиснённые на корешках.

— Bayron! George Gordon! Отличное чтение, должно быть. Слышал многое о поэте, да вот самому взять в руки всё недосуг. Но почему вы перешли на английский, Сергей Александрович? В деревенском кабинете вашем, помнится, были больше немцы с французами... А это что?! Ну-ка, ну-ка...

Артемий Прокофьевич поднял увесистый том, и освободившийся от тяжести угол сразу завернулся едва ли не к середине листа.

— Travels in Belochistan and Sinde, — прочитал Артемий Прокофьевич вслух с завидным для Новицкого произношением.

— Интересно. Весьма и вельми интересно. Pottinger Henry... Who’s that?

Сергей посетовал про себя, что невзначай приоткрыл Георгиадису своё новое увлечение. Проблема была даже не в том, что он не хотел говорить об этой книге, но в том, что читать ему было непросто. Английский язык он разбирал ещё с некоторым трудом. Но отвечать следовало, и он принялся объяснять:

— Лейтенант британской армии. Извините, Артемий Прокофьевич, язык для меня новый, так что говорить всё-таки будем, как привычно для нас обоих — на русском или французском. Что же касается автора — молодой офицер, но отважный и дерзкий. В одиночку, точнее, с полудесятком местных жителей, путешествовал в Белуджистане и Синде. Это — северо-запад Индии. Ему едва исполнилось двадцать, а он прошёл почти две тысячи миль по горам, пустыням. Снимал карты местности, изучал племена, их языки, нравы. Выглядывал — где разводят лошадей, а где сеют просо. Прикидывал — кого можно приманить, а кого надобно устрашить. Искал места, где лучше поставить форты, чтобы защитить британские владения от набегов...

Георгиадис слушал объяснения Новицкого и одновременно перелистывал страницы. На некоторых он задерживался, и Сергей видел, что руководитель его тайной службы даже не читает, а схватывает одним взглядом огромные куски текста. Зная Артемия Прокофьевича уже десять лет, он не сомневался, что тот успевает запомнить выловленные отрывки, заложить в память, чтобы потом разобраться в них на досуге.

— Недавняя книга, — вдруг перебил Георгиадис. — 1816 год! Шесть лет назад издано. Откуда она у вас?

— Княгиня Мадатова, жена начальника Карабахского княжества, выписывает книги европейских издательств. Я просил прислать мне что-нибудь на английском. Видите — она предложила мне Байрона, а потом резонно решила, что и эта может чем-нибудь пригодиться.

Георгиадис продолжал листать книгу, бормоча еле слышно под нос:

— Умно... умно... и ведь как вовремя... Умная женщина — княгиня Мадатова. Только ведь каково ей здесь после Санкт-Петербурга, в такой глуши, рядом с неистовым мужем? Да я слышал, он нечасто бывает дома.

Новицкий нахмурился. В голосе Георгиадиса ему послышалась некоторая небрежная ирония.

— Генерал-майор князь Мадатов офицер исполнительный. Загрузил себя работой много больше, чем было ему поручено.

Георгиадис поднял к потолку руки.

— Знаю, знаю. Гусар гусара в обиду не даст... Я слышал, что и командующий очень доволен Мадатовым. Говорил при мне Вельяминову, что одним походом в Казикумых князь сделал больше, чем сам Ермолов двухлетней борьбой на севере.

— Князь умеет говорить с людьми. Он знает... вернее чувствует, чего ждут от него, и потому принимает правильные решения.

Георгиадис резко взглянул в упор.

— Аслан вместо Сурхая?.. Снова объединить два серединных ханства?.. Не знаю, пока не уверен. Но остаётся в самом деле положиться на его знания и чутьё. А что он говорил об... Измаил-хане?

Новицкий напрягся. Тему Артемий Прокофьевич затронул трудную, и отвечать следовало весьма осторожно.

— Он был не согласен. Я остановился у него в поместье на пути в Нуху, и князь... говорил достаточно резко. Он утверждал, что, устранив одного большого мерзавца, мы столкнёмся с сотнями негодяев калибра поменьше. Впрочем, после... — Новицкий замялся, подыскивая слова — ...после решения нашей проблемы мы с князем ещё не встречались.

Георгиадис заложил пальцем книгу и несколько секунд смотрел в угол, морща лоб и поджимая губы.

— Будет обидно, если он окажется прав... Впрочем, об этом после. — Он поднёс томик к глазам и ещё раз оглядел корешок. — Хм, Синд и Белуджистан... Вроде бы далеко от Тифлиса... А ведь княгиня наша умна!

Сергей улыбнулся, вспомнив Софью Александровну, какой он видел её в последнюю встречу — в свободном платье, с повязанной шёлковым платком головой, почти утонувшую в глубоком кресле с длинными подлокотниками, изукрашенными затейливой восточной резьбой.

— Она не считает, что похоронила себя на границе империи. И делает всё, чтобы быть полезной своему мужу и его сослуживцам. Практически её собственные слова.

— Да с этой книгой она, кажется, подгадала. Но — повторяю вопрос — почему вы решили вдруг заняться английским?

Новицкий пожал плечами:

— Соображения довольно простые. Французов мы отогнали на запад, а немцы здесь только те, которых вывез и поселил Алексей Петрович. Но британцы уже почти что под боком. Видны по прямой, даже невооружённым глазом. Персия, Афганистан и вот она, Индия. Они дорожат своими сокровищами, боятся нас и непременно предпримут встречные действия. Поттинджер путешествовал в 1810 году. А соратник его, капитан Кристи, такой же разведчик, потом служил инструктором в армии персов и погиб в одном из сражений с нами. Кажется, при Асландузе, когда полки Котляревского разгромили Аббас-мирзу.

Георгиадис медленно и тщательно раскатал загнувшийся угол карты и аккуратно придавил его мемуарами британского лейтенанта.

— Завидуете ему? — спросил он вдруг, резко и прямо вонзившись глазами в лицо Новицкого.

Новицкий спокойно выдержал его взгляд, но задержался с ответом. Он вспоминал разобранные страницы, точные и сильные описания песков пустыни и снегов холодных вершин, и будто наяву слышал, как страшно вопят нападающие бандиты, как хрипло кричат раненые верблюды; чувствовал, как обжигающие ветра сдирают кожу с незащищённого тела, как твердеет горло, которое не смачивали вонючей водой со вчерашнего вечера; вникал в споры мудрейших жителей кишлаков и заставлял себя смотреть, как побивают вора камнями...

— Завидую, — наконец ответил он коротко.

Георгиадис ещё долгие две секунды стоял, изучая лоб, щёки, подбородок Новицкого, а потом неожиданно рассмеялся:

— Это замечательно, Сергей Александрович! Потому что именно о чём-то подобном я и собирался вас попросить. Давайте-ка взглянем на карту. Сейчас мы с вами, здесь, в Тифлисе, почти в середине листа. Вот Кура, вот Арагви, вот Алазань... На восток Каспийское море, Дербент. На севере Кубань, Терек... А что же посередине?

— Ничего, — сразу же ответил Новицкий, уже поняв, к чему клонит Артемий Прокофьевич. — Дагестан и Чечня — одни белые пятна. Лишь главные реки да чуть меньше десятка основных перевалов.

Георгиадис очертил район, который упомянул Сергей, и прихлопнул его сверху двумя ладонями, растопырив длинные, холёные, но сильные пальцы.

— Я бы сказал — одно большое пятно. Пока белое, но может сделаться чёрным, точнее зелёным. И это меня пугает...

 

II

Весна уже подходила к горам с равнин, однако же ночью даже лёгкий ветерок резал кожу будто бы заточенной сталью. Всадники ехали, запахнув бурки и обмотав лица лопастями башлыков. Все, кроме одного. Абдул-бек не замечал холода, не чувствовал сырости; даже темнота не мешала ему: без луны, без звёзд он находил путь так же легко, как и в солнечный полдень. И теперь он не увидел чужих, не услышал, он их — почувствовал. Бек поднял руку, и нукеры придержали коней.

Дауд, не дожидаясь команды, двинулся вперёд, положив ружьё поперёк седла. Он и ещё двое разведчиков растворились в ночи, словно бы нырнули в мутную воду. Абдул-бек начал отсчитывать удары сердца. Когда счёт пошёл на вторую сотню, Дауд вынырнул из глухой черноты.

— Это они! Селим и с ним сотни две. Может быть, меньше. Почти все пешие.

— Хорошо, — осклабился бек. — Они и пойдут на стены.

Селим был сотником в охране властителя Шекинского ханства. После его внезапной смерти он покинул Нуху, не желая слушаться русских. И — задумал отомстить князю Мадатову, которого молва обвинила в смерти Измаил-хана. Мысль о мести была столь сильна, что Абдул-бек отыскал Селима по одному её запаху. Белады узнали, что Мадат-паша отправился с орудиями и пехотой за Шемаху, к самому Каспию, и решили не упустить случай. Но целью выбрали не сильный отряд, а замок, имение князя, где остался лишь небольшой гарнизон...

Гарнизон замка держался сторожко. Комендант его, Петрос не раздевался уже четверо суток. С того дня, как хозяин Чинахчи, князь Мадатов повёл батальоны вниз и далее на восток, он и дремал-то одним глазом по очереди. В полдень приваливался на два часа у открытого окна, так, чтобы слышать всё, что творится в замке. Ночью, обойдя после захода солнца все посты на стенах, у ворот, во дворе, на лестницах, на галереях, тоже разрешал себе прикорнуть, только чуть распустив пояс. Сегодня мальчик три раза перевернул песочные часы, но, когда подошёл в четвёртый, увидел, что управляющего уже нет на тахте.

Новый обход Петрос начал с покоев княгини. Роды ожидались уже в конце месяца, Софья Александровна сделалась беспокойна, а неожиданный отъезд князя расстроил её и вовсе. Петрос подозревал, что хозяйка спит немногим больше, чем он, и пользовался любой возможностью, чтобы её успокоить.

Он поднимался по ступеням, стараясь ступать легко и неслышно, но с удовольствием увидел, что оба стражника, дежурящие у двери, уже нацелили ружья в проём, там, где и показалась его голова. Он подал сигнал особенным присвистом, сообщая, что двигается свободно, что никто не упирает кинжал ему в спину, и вымахнул на площадку. Обошёл стены по периметру, похлопал ковры, убедился, что в потайных нишах тоже стоят люди и бодрствуют. Затем постучал к княгине.

Софья Александровна полулежала, полусидела, прислоняясь к высоким подушкам, и читала. Во всяком случае, книгу в её руках Петрос увидел.

— Приказания? — спросил, поклонившись.

Вопрос был ещё короче поклона, поскольку управляющий знал, что княгиня понимает едва ли не десятое слово из тех, что он произносит. Мадатова улыбнулась и покачала головой. Огромный живот её поднимался под цветным покрывалом и, казалось, жил своей, независимой жизнью. Юный слуга возился с жаровней. Петрос посмотрел на Патимат, женщину, которую он сам приставил к княгине. Она, как обычно, стояла у изголовья хозяйки. Та поймала взгляд управляющего и наклонила голову.

На площадке Петрос задержался у часовых.

— Если... — начал было он, но умолк на полуслове: обстоятельства могли быть разными, но приказ оставался тем же. — Вы должны умереть первыми.

Дальше не продолжал, зная, что, прежде чем враг ступит на эту лестницу, умрёт и он, Петрос.

На стене посвистывал ветер, потрескивали факелы, воткнутые через каждые двадцать саженей. Часовые стояли реже. Немного людей оставил Мадатов в замке, надеясь, наверное, что само его имя отпугнёт наглых разбойников. Полсотни дружинников, ещё почти столько же челяди, которая при случае тоже может управиться и с ружьём, и с кинжалом. Да ещё полурота егерей, стоявшая в самой деревне. Всего человек сто тридцать. Вроде бы и достаточно, чтобы отбиться от шайки охотников до лёгкой добычи. Но отчего-то с самого утра особенное беспокойство одолевало Петроса, не позволяло расслабиться даже на половину времени, которое оставляла ему колба песочных часов.

Когда он услышал лёгкий удар впереди себя, словно бы камешек свалился с башни, понял, что самые страшные его опасения начинают сбываться. Кинулся к месту, где только что зацепился брошенный снизу крюк, и тут же почувствовал, что опасность крадётся сзади. Выхватил пистолет, разрядил на ходу в тень, скользившую вдоль парапета, и почти одновременно выкинул вперёд руку с кинжалом, целясь в того, кто ещё карабкался по верёвке, собираясь подняться на стену.

— Опасность! — заревел Петрос. — К оружию!

Воем и ружейными залпами ответила ему ночь за стенами замка.

Впереди, у парапета уже рубились. Дружинник свалился под ноги Петросу. Он перепрыгнул тело, не оглядываясь, и обрушился на убийцу. Тот упал так же безмолвно, забрызгав управляющего кровью и ошмётками мозга. Петрос обтёр, не останавливаясь, лицо и побежал дальше, искать заброшенные на стены канаты. Первый крюк он уже скинул, обрубил ещё петлю, упавшую на зубец сверху, отразил удар, сам сделал выпад, и тут же из-за спины полыхнуло пламя ружейного выстрела. Ударила пуля в мягкое, охнул человек, замолчал, и всё вдруг затихло. Только десятки подошв шлёпали по камням: разбуженные шумом дружинники торопились на стены.

— Что у ворот?! — крикнул Петрос, перегибаясь вниз.

— Спрыгнули двое, — ответил ему дружинник, освещая факелом скорченные тела. — Да так и лежат. Не хотят подниматься.

— Может быть, притворяются? — спросил управляющий более для порядка.

— Уже и огнём пробовали, и сталью. Молчат.

— Хорошо. Смотрите внимательней: вдруг начнут огонь перебрасывать.

И побежал распоряжаться на стенах.

Потери были невелики: трое раненых, двое легко, и только один убитый. Четверых нападавших искрошили на стенах, и кто его знает — сколько ещё улетело вниз вместе с обрубленными верёвками. Петрос расставил людей вдоль парапета и ещё раз напомнил, чтобы не стреляли без толку.

— Пока у тебя пуля в ружьё, ты опасен. Он тебя будет остерегаться. Выстрелил, промахнулся, пока новый заряд загонишь, тебя десять раз успеют убить. Ждать, ждать, ждать. У кого терпения, выдержки больше, тот победитель.

Он поднял запасной факел, запалил его от горящего, размахнулся и швырнул вниз, подальше от замка. Тёмные тени порскнули врассыпную, прижимаясь к земле, словно голодные, озлобленные собаки. Несколько пуль ударилось о стены, о парапет, прожужжали мимо и ушли дальше. Из своих никто не ответил, и Петрос довольно хмыкнул. Он был уверен, что нападавшие, кто бы они ни были, больше не осмелятся штурмовать крепость, изготовившуюся к защите.

Опасность угрожала самой деревне, но здесь он был совершенно бессилен. Оставалась надежда на егерей, но, когда вновь затрещали выстрелы уже у селения, Петрос понял по звуку, что солдат оттесняют к реке, и они способны позаботиться лишь о себе самих.

А потом завыла деревня. Так страшно закричали там люди, что даже Петрос втянул голову в плечи, словно бы каждый вопль обладал силой и твёрдостью летящего камня. Банда, понимал он, получив отпор, решила отыграться на беззащитных и будет измываться над жителями, вымещая злобу и страх, насыщая жадность и похоть.

— Петрос! — окликнул его дружинник, судя по голосу, совсем ещё молодой. — Там эти звери режут наших отцов и насилуют наших сестёр. А мы так и будем отсиживаться за высокими стенами?!

Вместо ответа Петрос ударил мальчишку, припечатав огромным кулаком в солнечное сплетение. Парень задохнулся и упал на колени.

— Ты что, овечий сын, думаешь — у одного тебя имеются уши?! — прорычал управляющий. — Но у других они приставлены к голове, а не к заднице!

Он отошёл и вдруг, по наитию, решил повторить трюк с брошенным факелом. И в неверном свете трепещущего огня увидел внизу тёмные шеренги безмолвно стоящих конных. Эти, понял он, будут ждать самой малой его ошибки. Пробежал по стене, ещё раз предупреждая дружинников, и поспешил вниз, проверить княгиню.

Петрос ещё лишь подбегал к лестнице, как в уши ему вонзился пронзительный вопль. С пистолетом и кинжалом в руках он взлетел по ступеням, едва успев подать условный сигнал, и опомнился, лишь когда увидел напряжённые лица стражников.

— Что?! — выдохнул управляющий.

— Лекарь уже пришёл, — ответил старший, стоящий справа.

Петрос осторожно приоткрыл створку и столкнулся с рассерженной Патимат. Женщина стояла у входа, держа наготове узкий, длинный, хорошо наточенный нож. За ней, опирая на табурет длинное дуло мушкета, стоял на коленях служка. Что происходило в комнате, Петрос не видел, но слышал встревоженную трескотню служанок, суетившихся у постели княгини. Он кивнул, но только потянул на себя дверь, как из постели снова вылетел тот же отчаянный, почти нечеловеческий крик.

Петрос сморщился и отскочил, прихлопнув за собой дверь. Стражники с каменными лицами смотрели мимо него, стискивая зубы. И когда наверху снова защёлкали выстрелы, управляющий вроде бы даже обрадовался тому, что обязанности увлекают его наверх, подальше от вместилища страха и боли...

 

III

Новицкий нашёл способ сообщить Ермолову о решении, принятом ими с Георгиадисом, только спустя полтора месяца. Он не хотел объявлять свою связь с людьми из Петербурга, а потому искал способ действовать через Рыхлевского. Правитель канцелярии командующего Кавказским корпусом и сам иногда сообщался со столицей напрямую, минуя непосредственного начальника, однако у него были связи в Министерстве внутренних дел, но не при дворе, не при Главном штабе. Оттого-то Сергею приходилось представлять планы, выработанные с Георгиадисом, по иерархии видимой своей службы, убеждать, согласовывать и, только заручившись одобрением Андрея Ивановича, представлять доклад самому «проконсулу» Кавказа и Закавказья.

Они выслушали Новицкого, собравшись втроём: Ермолов, Вельяминов и тот же Рыхлевский. Управляющий делами повернул и эту историю так, что это у него появилась идея исследовать неизвестные районы севернее Кавказского хребта, и тут вдруг подвернулся надёжный и сообразительный исполнитель. Если у генералов и мелькнуло сомнение в совершенной правдивости услышанного, они его не сочли нужным высказать.

— Повернув на восток от Алазани, мы поднимемся, перевалим хребет и дальше направимся западнее, оставив справа и Казикумух, и Хунзах. Пересечём оба Койсу — реки, которые сливаются ниже в Сулак, и разведаем перевал в Андийском хребте. Дальше по обстоятельствам. Но основное направление — спуститься к Сунже, захватив восточную часть Чечни.

Пока Сергей говорил, Ермолов, развернувшись в кресле, следил за движением указки, бесстрашно проникавшей вглубь огромных пространств, которые оставались пока белыми пятнами на листах двухверстовой карты. Когда Новицкий закончил, командующий зарокотал:

— Предприятие достойное, но и крайне опасное. Вам придётся заходить в аулы. Вы уверены, что вас не узнают?

— Я надеюсь, — спокойно ответил Новицкий. — Отращу бороду, обрею голову наголо. Семён нашёл трёх проводников, на которых он вполне полагается. Меня выдадут за гостя с Западного Кавказа, из Кабарды, из Черкесии. Некий ворк, согрешивший в своём крае и решивший переждать гнев князя здесь, в Дагестане. Потому местного языка пока что не знает.

— А черкесский? — спросил Вельяминов.

— Сотни две слов в запасе у меня есть. Думаю — хватит, чтобы сойти за черкеса у дагестанцев. У них самих соседние селения объясняются на третьем наречии.

— Но черкесы искуснейшие наездники, — продолжал настаивать Алексей Александрович.

Сергей позволил себе улыбнуться.

— Да ведь я тоже, смею думать, не из последних. Четыре года гусарской службы чему-то да научили.

Ермолов отвёл его слова пренебрежительным взмахом.

— Как кавалерия наша скачет, это я знаю. И как черкесы летают, это я тоже видел. С ними даже донцы состязаться никак не могут, а ты говоришь — гусары. Другое дело, что Атарщиков этот тебя в седле видел. И если готов с тобой идти, стало быть, в самом деле — наездник. Но в проводниках он точно уверен?

Новицкий пожал плечами. Его уже начинала утомлять дотошность командующего. В конце концов, это было его предприятие, только свою голову он ставил на карту в буквальном смысле этого слова.

— Точно смогу сказать, только когда окажусь уже в Грозной. Пока, кажется, да. Их три брата. Старший, если помните, вёл нас на хребет, когда прорывались в Парас-аул. Два других ходят полностью в его воле. Но они хотят денег.

— Сколько? — спросил Вельяминов.

Сергей ответил. Ермолов махнул рукой.

— Если люди надёжные, они этого стоят. Андрей Иванович распорядится.

Рыхлевский согласно наклонил голову.

— Граф Бранский занимается коммерческими делами в Грозной и, разумеется, может выделить такую сумму...

Новицкий слушал спокойно, ничем не выдавая своей неприязни к упомянутой здесь особе. Он знал, что от графа ему никуда не деться. Даже Георгиадис уведомил его, что с той стороны Кавказа ему придётся слушаться Брянского. Когда же Сергей выказал недоумение, Артемий Прокофьевич прервал его достаточно резко:

— Служба есть служба, дорогой мой, и она не должна зависеть от наших личных симпатий и антипатий... — Он пожевал губами и продолжил, решив окончательно объясниться: — Вы даже не представляете, Сергей Александрович, какие связи у графа в Санкт-Петербурге. Могу только намекнуть вам, что только благодаря своим... знакомым и покровителям граф торгует баранами у Сунжи, а не толкает тачку в Сибири. С этим придётся вам смириться, как со всякой неприятной ситуацией, изменить кою не в наших силах...

Рыхлевский между тем продолжал:

— Я дам господину Новицкому отношение...

— Нет, — прервал его вдруг поднявшийся Вельяминов. — С собой господину Новицкому лучше ничего не давать. Не дай бог, конечно, но перетрясут его сумки и, если найдут странные письмена, заподозрят. Я сам собираюсь приехать на Терскую линию и распоряжусь там на месте. Разрешите, Алексей Петрович...

Он обошёл стол Ермолова и стал перед картой. Новицкий слегка отодвинулся. Вельяминов огладил свои светлые, с заметной рыжинкой волосы и медленно повёл вдоль листа обломок трости чёрного дерева, остро заточенный и служивший генералу указкой.

— Этот путь через Кавказский хребет нами в общих чертах изучен. Мадатов провёл здесь отряд летом прошлого года. Попробуйте подняться чуть западней. Где-то в этом районе есть перевалы, через которые и спускаются в Кахетию небольшие партии лезгин. Нам надобно знать, где лучше всего поставить укрепление против набегов. Так, чтобы и не отрывать совершенно от прочих сил и чтобы заткнуть самое узкое место. Так, чтобы обойти его возможности хищникам не было. Сможете это сделать, считайте, Новицкий, что задача ваша отчасти выполнена.

Он повернулся к Сергею, и тот почувствовал, как лёгкий холодок, почти озноб, коснулся его кожи где-то у позвоночника. Генерал-майор Вельяминов, всегда вежливый и спокойный, страшил офицеров Кавказского корпуса, да и чиновников местной администрации едва ли не больше шумного и гневливого, но отходчивого Ермолова. Новицкий не считал себя человеком пугливым, но каждый раз, встречая взгляд прозрачно голубых, почти водянистых глаз начальника штаба, напрягался, словно перед конной атакой.

— Признаюсь, — продолжал Алексей Александрович, — я долго не понимал, что вы, господин Новицкий, делаете здесь, в Закавказье. Если бы не командующий, я бы ещё полтора года назад отправил вас назад, в Санкт-Петербург. Не люблю вольных стрелков. Однако сейчас вижу, что и вы, с вашим бородатым оруженосцем, можете принести немалую пользу.

Он снова вернулся к карте.

— От хребта пойдёте, как уж вам будет удобнее. Но дальше вы собираетесь повернуть на запад, к Чечне. Здесь. — Вельяминов обвёл небрежно большой район левее Казикумухского ханства. — Как нам известно, стоят одно-два селения совершенных разбойников. Надобно знать — что за люди, какого племени, как ходят в набеги и на юг, к Алазани, и на север, за Сунжу и Терек. В Грозной я буду по крайней мере до осени. Надеюсь встретить вас там в добром здравии. Задача вам в общих чертах понятна?

Новицкий кивнул, коротко, сильно и едва удержался, чтобы не сдвинуть каблуки коротких сапог. Рыхлевский подмигнул ему, усмехнувшись едва заметно. Правитель канцелярии знал, что отставной гусар подчиняется ему довольно условно, но нисколько этим обстоятельством не стеснялся и общался с Новицким почти как с равным.

— Говорят, — зарокотал Ермолов, — что мерзавцев этих водит в набеги Абдул-бек. Тот самый белад, что натворил дел у Грозной и за Тереком два года назад.

— Но Мадатов, — осмелился вставить Новицкий, заметил, как поморщился Вельяминов, и тут же поправился:— Генерал-майор Мадатов выгнал его из аула.

— Да, выгнал! — рявкнул командующий. — А теперь этот разбойник чуть не выжил самого Мадатова из его дома.

Новицкий растерянно обвёл глазами двух генералов.

— Ваше превосходительство, Алексей Петрович, я ничего об этом не слышал. Вы же знаете, я уезжал на Черноморское побережье.

— Знаю. Да ведь и Мадатов в этот месяц тоже отъехал. В Шемаху и дальше на Каспий. Мерзавцы же улучили момент и подступили к имению. Охрана там осталась большая, так что разбойники убрались, разве что чуть пограбив. Да княгиня от такого безобразия родила преждевременно. Была, говорят, уже на девятом месяце. Ребёнок умер, и сама она едва не погибла.

— Вы же служили с Мадатовым? — спросил из угла Рыхлевский.

— Так точно! Служил, — серым, потерянным голосом ответил Новицкий. — В Преображенском гвардейском, потом в Александрийском гусарском.

О родстве с Софьей Александровной, тем более о своих чувствах к ней он добавлять не стал.

— Хорошо. Проведаете заодно сослуживца, — заключил твёрдо Вельяминов, упорно и быстро возвращая собеседников к делу. — Вам же нужно бороду отрастить да остаться притом незамеченным. Думаю, что лучшего места, чем в Карабахе у князя, вам не найти. А мы пока слушок пустим, что командированы вы срочно во Владикавказ. Местные жители любопытны. Всё-то им надобно знать.

Новицкий кивнул. Он стоял поникший, ошеломлённый страшным известием. Спрашивать больше не стал, понимая, что самое большее через неделю он узнает о происшедшем доподлинно.

— Скажем, что ты испанца поехал сопровождать, — забасил снова Ермолов.

— Разве дон Хуан уезжает? — Новицкий нашёл в себе силы ещё удивиться неожиданному известию. — Он говорил, что очень доволен службой.

Ермолов вскочил и заполнил своей грузной фигурой полкабинета.

— Он доволен, я доволен, Шабельский доволен...

Генерал-майор Шабельский командовал Нижегородским драгунским полком, вспомнил Сергей.

— Мадатов ему лучшую характеристику дал после похода. Все довольны. Здесь все довольны. Один Петербург против. Я же реляцию подписал на Ван-Галена — на производство, на орден. Майор первым на стенах Хозрека был! Шутка ли?! Я же хотел как лучше! А мне штабные фитюльки отписывают: отчислить и с фельдъегерем немедленно доставить в столицу. Вот им, а не фельдъегерь...

Командующий показал невидимому отсюда Санкт-Петербургу дерзкий простонародный жест, но никто из собеседников даже не улыбнулся. Кто знал майора, теперь уже бывшего, кто о нём только слышал, но все были расстроены таким поворотом судьбы храброго и умного человека.

— Боевого офицера! Под охраной! Словно уголовного преступника! Не дождётесь!

В гневе Ермолов занёс кулак над столом, но в последнюю секунду удержался и только пристукнул столешницу. Письменные приборы подскочили от неожиданности и снова замерли в положении «смирно».

— Поедет сам, на почтовых Андрей Иванович ему подорожную выпишет, а ты, гусар, передашь. Да и посидите с ним в духане или трактире. Сними у человека камень с души. Да и нашей совести полегчает...

Ван-Галена Новицкий отыскал в номере трактира, который содержал Яков, большой, толстый еврей, выкатывавший навстречу собеседнику красивые глаза угольно-чёрного цвета. Трактир знаменит был во всём Тифлисе, так что хозяина его завсегдатаи называли по первому имени. Жить «у Якова», встречаться «у Якова» считалось хорошим тоном среди русской колонии грузинской столицы и той части местного дворянства, что старательно подражала приезжим.

Испанец был рад визиту знакомого, но спускаться вниз отказался. Объяснил, что третьего дня давал прощальный обед офицерам полка и с тех пор способен пить одну чуть подслащённую воду. Сергей не видел нужды настаивать и объявил, что сам пьёт вино лишь в случае исключительной надобности. Приятели заказали в номер фруктов, кофе, кальяны. Мигом примчавшийся служитель поставил на стол поднос, разместил на полу стеклянные сосуды для курения через воду и удалился, хлопая на сквозняке широченными шароварами.

Новицкий сразу приступил к делу. Он передал сожаления командующего, но дон Хуан коротким взмахом оборвал его тщательно продуманную тираду.

— Никаких извинений, дон Серхио! Ни вы, ни генерал Ермолов, ни даже ваш император в этой истории вовсе не главные. Длинная рука инквизиции дотянулась через всю Европу и до России. Как я понял, испанский посланник сделал российскому двору представление, которое ваше правительство не могло оставить без естественного ответа.

Новицкий смотрел на ладного майора, затянутого ещё в драгунский мундир, и складывал в уме все известные ему ругательства, проклиная мягкотелых и твердоголовых столичных чиновников.

— Вам не опасно возвращаться в Испанию?

Ван-Гален потянул дым из чубука, взбурлив воду в сосуде.

— Перееду Кавказ, доберусь до вашей столицы, — ответил он, выпустив на воздух несколько аккуратных колечек. — Это будет самая тяжёлая часть моего путешествия. Встречусь с нашим посланником. Если мне не понравится его тон, затеряюсь в Европе. Я бы остался здесь, но в вашей стране жизнь частного лица, увы, почти невозможна.

Сергей склонил голову, безмолвно соглашаясь с услышанным.

— Извините за нескромный вопрос, дон Хуан, но — остались ли у вас сбережения? Жизнь частного лица обходится нам недёшево.

Ван-Гален весело рассмеялся.

— Какие сбережения, милый мой друг?! Я приехал сюда с десятком эскудо, я уезжаю с этими же монетами. Всё, что мне заплатили в полку, я прокутил с друзьями и сослуживцами. Грешно уезжать, оставляя по себе неприятную память заезжего скупердяя.

— Но как вы доберётесь до Санкт-Петербурга? И дальше — в крайнем случае Вены? Я не говорю уже о Мадриде.

Испанец вдруг сделался совершенно серьёзным, ловко вскочил со стула и энергичными шагами пересёк комнату.

— Только между нами, дон Серхио, — предостерёг он и, наклонившись, достал из дорожной сумки небольшой, но очевидно тяжёлый мешочек и довольно пухлый пук ассигнаций.

— Генерал Ермолов задал мне тот же вопрос, что и вы. Получив тот же самый ответ, взял из ящика стола эти деньги. Возможно, все свои сбережения.

— Командующий — человек небогатый, — подтвердил негромко Новицкий.

— Дьявол! Я пытался отказываться, но на мне ещё был мундир. Генерал объявил, что это приказ. Приказ! Взять в долг у своего генерала! Я солдат и потому подчинился, но обещал выслать деньги, как только доберусь до Испании... Три тысячи чертей! Я не могу этого так оставить — мы должны выпить за нашего генерала! За Алексея Петровича!

Последние слова он выкрикнул по-русски уже почти без акцента. Сделал было шаг к двери, но Сергей решительно преградил путь испанцу.

— Теперь моя очередь, дон Хуан. Не беспокойтесь — у меня открытый счёт здесь, у Якова. Лишние две бутылки не слишком его увеличат.

— Но ведь когда-то придётся платить, — разумно заметил Ван-Гален.

— Да, разумеется. — Новицкий улыбнулся и подмигнул дону Хуану. — Но — возможно, его раньше закроют за меня либо лезгинская пуля, либо чеченская шашка.

И приятели, нижегородский драгун и александрийский гусар, весело расхохотались, запрокидывая головы и хлопая друг друга по плечам.

Первый стакан они выпили за генерала Ермолова. Второй — не чокаясь — за всех, кто навсегда остался в снеговых Кавказских горах и пыльных, неудобных предгорьях. Покурили, протягивая пахучий дым из медных мундштуков кальяна, и Сергей снова наполнил стаканы. Ван-Гален поднялся. Выпрямляясь, он пошатнулся, сказалось недавнее буйное пиршество, но тут же выправился и поднёс к подбородку, словно по команде «подвысь», стакан с рубиновой жидкостью.

— Дон Серхио! — начал испанец торжественно. — Я должен принести вам свои извинения.

Новицкий тоже вскочил и поклонился весьма церемонно, хотя не мог вспомнить, за что просит прощение дон Хуан.

— Я не поверил вашим словам о генерале Мадатове. Но теперь, вспоминая те недели, что я служил под его командованием, могу поручиться честью кабальеро и испанского офицера — это один из храбрейших людей, которых мне приходилось встречать в своей жизни.

А мне, поверьте, дон Серхио, доводилось видеть решительных храбрецов. Мне случалось оказаться в ситуациях, где главным достоинством человека оказывалась его храбрость. И здесь генерала Мадатова, пожалуй, могу назвать даже первым. Он не просто храбр, он ещё умеет заразить других своей храбростью. Я сам почувствовал это, когда штурмовали Хозрек. За генерала!

Сергей выпрямился, попытался щёлкнуть каблуками и с трудом удержал равновесие.

— За генерала!

Они выпили стаканы до дна, не отрываясь, и поспешили опуститься на стулья.

— Я говорил вам, дон Хуан, что князь не только храбр, но ещё и умён.

— Безусловно, — мотнул головой Ван-Гален. — Он знает людей, он умеет говорить с ними.

— Удивительно, — поддакнул ему Новицкий. — Притом что, между нами, его сиятельство не может похвастать образованием.

Ван-Гален надул щёки, пыхнул и — улыбнулся.

— Образование! Что такое образование... Это здесь... — Он постучал себе по лбу. — А ум, ум, нужный для жизни, он прежде всего здесь...

Испанец прикоснулся к груди в области сердца.

— Он не чертит стрелы на штабных картах, но он ведёт за собой батальоны. Он не составляет законы, но убеждает людей примириться с теми, что уже существуют. Он храбр, он умён, он — хитёр, и он умеет говорить с людьми на языках их сердец. А это очень редкое качество, дон Серхио, очень редкое. Как жаль, что я не могу более служить под его началом. И как я вам, поверьте, завидую. За генерала!

И Ван-Гален снова потянулся к кувшину...

 

IV

Новицкий задержался в Тифлисе и добрался до Чинахчи уже в середине мая. Из столицы Грузии он уехал вместе с оказией, полуротой егерей, выдвигавшейся к реке Иори вместе с сотней казаков, и надеялся, что ему удалось спрятаться от любопытных глаз среди прочего конного люда. А когда воинская часть повернула к Кавказским горам, он закутал лицо в башлык и поскакал один к условленному заранее месту. Там, где сходились дороги, ведущие из Шуши и Елизаветполя, его уже ждал конвой, высланный навстречу Мадатовым. Полтора десятка воинов в одинаковых чёрных чохах, простых, но сшитых из добротной и плотной ткани, окружили Сергея и повезли на юго-восток, поднимаясь постепенно на Карабахское плоскогорье. Командовал отрядом Петрос, знакомый уже Новицкому управляющий поместьем князя. Невысокий, но очень сильный с виду, не квадратный, а даже кубический, он не любил тратить слова и вполне обходился жестами. Одним поворотом кисти или кивком посылал разъезды вперёд, в стороны, предлагал задержаться и посмотреть — не тащится ли кто по следу. Пары и тройки стражников уходили на рыси, исчезали в коричневом мареве жаркого воздуха, а потом вдруг возникали неожиданно для Сергея, но не для самого Петроса. Старший подъезжал к командиру и, словно заразившись отвращением к речи, знаками показывал, что пока за спиной чисто, а впереди безопасно.

Новицкий так и ехал в башлыке, и никто не пытался с ним заговаривать, полюбопытствовать, что, мол, за человек, кто его отец, силён ли и богат его род, обычные вопросы для здешнего люда. Очевидно, Петрос или даже сам князь велел оставить гонца в покое, а распоряжения Мадатова, как помнил Новицкий, дважды повторять не приходилось. Даже Петрос, обменявшись с встреченным всадником условными фразами, когда удостоверился, что перед ним нужный ему человек, умолк на все два дня пути.

В первый день их никто не тревожил, и Сергею предосторожности Петроса показались даже излишними. Впрочем, когда тот объехал далеко стороной показавшееся селение, Новицкий его вполне понял. Если он собирался остаться незамеченным и неузнанным, незачем собирать вокруг ещё и крестьян, тем более что многие из них, конечно, связаны с теми, кто обитает в горах. Хотя дальнейшие действия командира Сергея несколько огорошили. Они поужинали на опушке небольшого лесочка, а потом, потушив костёр, отправились дальше и, только проехав около полутора вёрст, уже в темноте остановились ночлегом. Петрос почти на ощупь нашёл место на плоскости, хорошо ему, как понял Новицкий, известное. Небольшое возвышение, холмик, окружала гряда валунов, пригнанных друг к другу не без помощи человеческих рук. Двое передовых спешились и осторожно прокрались внутрь. Через несколько минут с холма глухо протявкал шакал. Петрос тронул коня плёткой, остальные последовали за ним и так, вереницей, въехали в неширокий разрыв, шириной в полторы сажени. Поднявшись к вершине, они стреножили заморённых длинной дорогой животных и привязали поблизости. Треть отряда спустилась вниз и стала на стражу, а остальные кинулись на бурки и тут же заснули.

Новицкому показалось, что спал он не дольше пяти минут, когда проснулся от удушья и забарахтался, пытаясь освободиться. Петрос одной широкой, твёрдой, словно вырубленной из чинары ладонью зажал ему одновременно рот и ноздри. Поняв, что Новицкий проснулся, армянин убрал руку, приложил палец к губам и показал на башлык. Сергей накинул капюшон и мигом вскочил, поднимая одновременно ружьё, лежавшее ночью под боком. Он был уверен, что настала его очередь вставать в охранение, но в неверном, сумеречном свете увидел, как его спутники уже седлают коней. Новицкий быстро управился со своим рыжим мерином и поднялся в седло, не слишком отстав от других. Когда выехали за камни, он догнал Петроса.

— Почему не разбудили меня? Я тоже мог караулить, — спросил он, мешая слова русские и татарские.

— Ты гость. Мне приказано привести тебя невредимым. И ты не умеешь видеть сквозь темноту.

Отвечая, Петрос даже не повернул голову. Новицкий ещё раньше заметил, что он никогда не смотрел прямо на собеседника, но всегда слышал и замечал всё, что случалось рядом.

Невидимое ещё солнце уже подкрашивало розовым верхушки пихт, забежавших на хребет справа. Отдохнувшие за ночь лошади весело шли по утреннему холодку, а всадники поёживались в сёдлах, когда их кололи порывы ветра, прилетевшего от снежных вершин. Сергей был рад, что башлык и бурка надёжно защищают его от не успевшей растаять ночной прохлады, и знал, что так же надёжно они спрячут его и от острых палящих лучей дневного светила.

Через пять часов они приехали в Чинахчи.

Первыми их встретили два чёрных остова домов, сгоревших совсем недавно. Петрос протянул руку с плёткой, которую он никогда не выпускал из ладони, и мрачно процедил несколько армянских слов, которые Новицкий понял без перевода. И дальше, пока они пробирались к замку, Сергей видел среди цветущих садов и прогалы вырубленных деревьев, и обуглившиеся стены, и проломанные заборы, которые, очевидно, уже некому было восстановить. Людей успели похоронить, мёртвых животных тоже увезли, опасаясь заразы, но следы набега ещё видны были в мирном селении, как след после удара шашки, кинжала или же топора.

Очередной разъезд ускакал вперёд, и Новицкий ожидал, что ворота будут уже открыты, но он ошибся. Петрос приказал отряду остановиться, сам выехал вперёд, стал перед стеной, так чтобы его хорошо видела стража, и выкрикнул слово. И только тогда тяжёлые створки начали расходиться, но распахнулись ровно на ширину, чуть большую лошадиного крупа. Именно настолько, чтобы ни конь, ни всадник не ободрали бока и колени. Сергей подумал, что Мадатов хорошо вымуштровал людей. Не так, как это принято на Востоке.

Об этом он первым делом и сказал князю, когда его провели в кабинет военного правителя ханств Карабахского, Шекинского и Ширванского. Петрос остался во дворе, сразу начав принимать доклады своих подчинённых, и Новицкого сопровождали двое суровых юношей. Один с обнажённой шашкой и факелом шёл впереди, другой с заряженным ружьём замыкал небольшую процессию.

— Я не допускаю случайностей, — объявил Мадатов Сергею. — Я сам человек восточный, но воспитывался на Западе. Да и здесь, Новицкий, неосторожные не живут долго. Что у тебя за дело ко мне?

Сергей объяснил, твёрдо и коротко, докладывая как по команде. Мадатов слушал, сидя и постукивая пальцами по низкому столику, придвинутому к узкой тахте. Новицкий смотрел прямо на грозного генерала и, как ни старался, никак не мог узнать в нём молодого, застенчивого до мрачности подпоручика, которого встретил почти два десятка лет назад в Преображенском полку.

— Я читал депешу Рыхлевского. Зачем нужно было писать её по-французски?

— На случай, ваше превосходительство, если письмо вдруг было бы перехвачено.

— Давай без чинов, Новицкий, — буркнул Мадатов, подражая Ермолову, но Сергей видел, что генералу льстит подобное обращение, и вовсе не собирался вперёд фамильярничать. — Вздор говоришь. Думаешь, здесь некому иностранные языки разбирать? Ошибаешься. Всё поймут: французский, немецкий. Слышал я, что и англичане уже появились... Но по сути всё правильно. Поживёшь ты здесь месяц и выскользнешь незаметно. А человек, закутанный в башлык, твоего роста и такой же сухой, уедет завтра. Как рассветёт, так и отправится. Тот же Петрос проводит его к Араксу. Мол, проезжий, посланный из Тифлиса, направляется к Каспию и дальше, через море, к туркменскому берегу. Тебя же придётся здесь держать взаперти. Будешь читать, а по вечерам разговаривать с Софьей.

— Как она? — вырвалось у Новицкого.

Карандаш, который вертели железные пальцы Мадатова, хрупнул и разлетелся обломками. Генерал поднялся и отошёл к дальней стене, заслоняя и без того скудный свет, падавший из маленького оконца. Впрочем, Сергей был рад, что не видит его лица.

— А ты как думаешь сам, Новицкий? — ледяным, совершенно замерзшим голосом спросил его князь. — Слава богу, что сама живая осталась. Но доктор говорит, что детей у нас больше уже не будет...

Он замолчал, и Сергей тоже не осмелился проронить даже звука. Мадатов взмахнул рукой.

— А это мог быть мой сын, Новицкий! Ты понимаешь? Но теперь у меня уже больше не будет сына... Я не помню отца. Мне было два года, когда его схватили лезгины. Схватили или убили сразу, даже этого я не знаю. Дядя Джимшид был мне вместо отца, так и он сейчас лежит под тяжёлым камнем, здесь на кладбище у маленькой церкви. Кому я теперь передам всё?

Он развёл руки, словно бы пытаясь охватить и комнату, и замок, и селение, и всё Карабахское плоскогорье.

— Я заставил Ахмед-хана вернуть всё, что принадлежало нам, Шахназаровым. Алексей Петрович обещал, что государь подтвердит моё право владеть фамильным имением. Но мне некому будет его отдать! Бог даёт мужчине сына, чтобы он мог продолжить свой род. За что же он так наказал меня?

— Но вы говорили, ваше сиятельство, — осторожно начал Сергей. — Вы говорили, что и у вашего дяди тоже не было сыновей.

Мадатов усмехнулся, словно в комнате всхрапнула лошадь.

— И потому Бог послал ему мальчишку Ростома. Что же, и мне теперь пойти по селу, спросить: кто остался сиротой после набега?! Их слишком много, Новицкий. И я не посмею отобрать одного...

Сергей выждал паузу и спросил:

— Кто они, и сколько их было?

— Говорят, около четырёх сотен. Человек сто двадцать лезгин пришли с той стороны хребта. Вёл их А6дул-бек. Тот самый, табасаранский. Я выгнал его из аула, сжёг дом, вырубил сад. Теперь он поклялся, что будет мстить мне до самой смерти.

— Его или вашей? — осмелился подать голос Новицкий.

— Надеюсь, разумеется, что его. Но у мерзавца, очевидно, другое мнение. Он же дрался против нас в Казикумыхе, и это он застрелил Гассана перед Хозреком. Аслан-хану сказали вполне надёжные люди. Но своих сил у него нынче немного. На такой приступ он бы никогда не осмелился, если бы не прибрал к руками шайки шекинских мерзавцев. Да и здешние, карабахские, тоже пошли под его руку.

Новицкий напрягся. Сейчас разговор сворачивал в самую неудобную для него сторону.

— Я же говорил тебе год назад — оставьте Измаил-хана в покое. Нам не переделать эту страну! Мы не сможем перестроить её по-своему. Здешним народом должны управлять свои люди, и так, как пристало здесь править своими. Кто будет лучше, кто хуже, одни мягче, другие жёстче, но они хотя бы понимают друг друга.

— Тогда зачем мы сюда пришли?

Мадатов снова всхрапнул.

— Хороший вопрос, Новицкий. Это ведь я мальчишкой, двадцать два года назад приехал в Петербург с дядей Джимшидом просить русских защитить нас, армян, да и весь народ этого несчастного края. Но нельзя выворачивать здесь всё наизнанку. Я говорил тебе: с одним Измаилом я справлюсь, а он будет держать свой народ в кулаке. Теперь его нет. Кто-то подал ему не проверенный ужин. И на его место пришло множество таких же мерзавцев, только помельче и поувёртливее. Но я здесь наведу порядок, Новицкий.

Мадатов шагнул вперёд и наклонился к Сергею. Тот напрягся, но не позволил себе ни шагнуть назад, ни отстраниться. Но у князя на уме было совсем другое.

— Я тебе, Новицкий, клянусь. Клянусь отцом, матерью, дядей, всеми замученными клянусь: через год любая женщина сможет пройти по Карабаху с золотым блюдом на голове без всякой охраны. Не веришь? А зря. Впрочем, мы с тобой успеем поговорить. А пока сходи к Софье. Она уже знает, что ты приехал.

Он было отвернулся, собираясь присесть на тахту, но вдруг, словно вспомнив неожиданно нечто важное, снова приблизил лицо к Сергею:

— Скучно ей со мною, Новицкий, скучно. Одна она здесь была, а теперь и будет совершенно одна. Я хороший муж, но женщине нужен ребёнок...

В комнате у княгини было полутемно, и Новицкий мог видеть только силуэт хозяйки. Софья Александровна полулежала, опираясь на высокие подушки. Служанка, высокая, крепкая девушка стояла у изголовья, готовая ежесекундно повиноваться движению пальца своей госпожи. Сергей подумал, что князь и домашнюю прислугу вышколил не хуже, чем егерей своей роты, гусар Александрийского полка, мушкетёров и гренадер, что сопровождали его в Башлы и Хозрек.

Войдя, Новицкий поклонился почтительно, подошёл, взял руку, чуть поднявшуюся навстречу, поцеловал. Узкая ладонь с длинными белыми пальцами была холодна и расслаблена. Сергею почудилось, что, если он её выпустит резко, она так и упадёт безжизненно на красное стёганое одеяло, укрывшее княгиню выше пояса. Новицкий осторожно опустил руку Софьи Александровны, ещё раз поклонился, отошёл и сел в приготовленное ему кресло.

— Я так рада видеть вас, дорогой мой, — прошелестел голос княгини. — Извините, что встречаю вас в таком разобранном состоянии.

Не находя, что ответить, Новицкий в очередной раз молча наклонил голову.

— Вы к нам надолго? Погостить, проведать старых друзей? Или же, как обычно, проездом, торопясь по своим потайным делам?

Сергей замялся, не зная, как ответить, одновременно и уклончиво, и правдиво.

— Не бойтесь говорить прямо. Патимат не понимает ни слова по-русски, да к тому же верна нам до последней капли её крови, до последнего вздоха. Вы знаете, Сергей Александрович, в ту страшную ночь, когда я и кричать уже не могла, только мычала от боли, девушка и лекарь возились со мной, а за окнами Петрос и его люди рубились на стенах... Так Патимат стояла у двери с кинжалом и пистолетом. Я уверена, — Софья Александровна вдруг хихикнула, — что у неё и сейчас спрятан нож в рукаве халата. А может быть, и в шальварах. Будете ко мне непочтительны, она вас зарежет.

— Я надеюсь, что не дам ей ни малейшего повода. Как ваше здоровье?

— Видите, вы тут же нарушили своё обещание. Какое у меня сейчас может быть здоровье? Лежу, молчу, пью отвары, которые готовит мне высокоучёный хаким. Кстати, Патимат всегда делает первые три глотка. Не могу придумать — чем мне заняться. Читать запретили, подниматься, ходить — запрещено просто категорически. Патимат не даст мне и ногу спустить с постели. Иногда приходит девушка поиграть на таре. Инструмент вроде гитары, только четырёхструнный. Много сплю. А когда просыпаюсь, опять не нахожу себе дела. Благодарить Господа, что осталась живой? Но это, извините, кощунство, если вспомнить о десятках погибших. Не говоря уже...

Она всхлипнула и отвернулась. Верная Патимат скользнула вперёд и тонким большим платком вытерла лицо госпожи.

Новицкий потупился. Здесь он особенно сильно чувствовал, что виноват в случившемся, хотя понимал при этом, что и живой Измаил-хан мог также пропустить партию лезгин через свои владения, просто приказав нукерам глядеть в сторону. Рассуждая отвлечённо, он мог винить себя только в неудачном выборе решения определённой проблемы. Находясь в этой комнате, он ощущал себя виноватым в каждой пролившейся капле крови.

Софья Александровна первая прервала затянувшееся молчание:

— Вы не ответили — сколько же собираетесь у нас погостить?

— Пока не надоем вам, княгиня, — чуть улыбнувшись, ответил Новицкий.

— О! Столько времени вам не отпустит ваше начальство. Но ещё на два вечера я могу хотя бы рассчитывать?

— Даже на пять.

— Как вы щедры, Сергей Александрович. Но, боюсь, не по своей воле. Скрываетесь?

«От самого себя», — хотел было скаламбурить Новицкий, но только кивнул.

— Но кто же за вами гонится? Где вы умудрились напроказить на этот раз? Лезгины, аварцы, черкесы, грузины, турки? А может быть, Ермолов с этим скользким Рыхлевским?

— Вы преувеличиваете мои возможности. У живого человека не может быть столько врагов.

— А у мёртвого и тем более. На похоронах все примиряются. Покойников любят все, живых — разве самые близкие. Но если без лишних шуток — как вы намереваетесь провести у нас время?

На этот раз Сергей позволил себе рассмеяться.

— О, с огромнейшей пользой. Я собираюсь меняться.

— Надеюсь, что только внешне... — начала было княгиня и осеклась.

Однако Новицкий заметил её оплошность.

— Вы знаете о депеше?

Софья Александровна отвела было взгляд в сторону, но, поразмыслив, решила тоже играть открыто.

— А кто же, вы думаете, переводил её князю? Генерал-майор Мадатов управляет Карабахом и Шемахой, а не Шампанью. Но я рада вашей промашке. Теперь я знаю доподлинно, что вы опять задумали какую-то авантюру. Кем собираетесь обернуться на этот раз?

— Хотелось бы волком, — как можно беззаботнее отозвался Новицкий. — Или же барсом. Зубром, орлом, ловчим соколом. Но боюсь, что мне уготована роль шакала. Чакалки, говоря языком здешних жителей. Мелкий хищник, что сопровождает караваны, стада, надеясь урвать в темноте свою долю.

— Наговариваете на себя, шутите. Я чувствую, что вы опять затеяли что-то не совсем доброе и смертельно опасное. Как в последний раз, когда приезжали сюда. Кстати, как поживает тот испанец, Ван-Гален? Князь говорил мне, что он показал себя решительным офицером.

Сергей помрачнел и коротко обрисовал княгине очередной поворот в судьбе храброго, весёлого, умного дона Хуана.

— Узнаю Петербург, — также вдруг посерьёзнев, горько проронила Мадатова. — Холодный, бездушный город. И я, наверное, была не права — эти люди способны мстить даже мёртвым. Aut bene, aut nihil — это для благородного, великодушного человека. А в особняках между Невой и Мойкой не отыщешь в наши времена ни чести, ни совести. Разве что ум да слепое желание власти. Нет, я не жалею, что покинула Северную столицу, что уехала в Карабах. Вот если бы только...

Она вдруг подняла руку ко рту, закусила сжатый судорогой кулачок, и плечи её задрожали. Зоркая Патимат кинулась на колени, обнимая и поддерживая хозяйку, и одновременно гневным кивком показала Сергею на дверь. Тот вскочил, коротко поклонился и, повернувшись через левое плечо, пошёл, не оглядываясь...

 

I

Спустя месяц с лишним Новицкий с Семёном Атарщиковым, своим напарником из терских казаков, поднимались верхом в горы. Где-то в условленном месте, в верховьях небольшой речки их ожидали проводники. Жаркое июльское солнце успело выбелить небо и выжечь траву на склонах, но в самом ущелье было сыро и даже прохладно. Мелкая и неширокая речушка, почти ручеёк, ещё больше сузилась после весеннего половодья, отступила от стен ущелья, обнажив галечные отмели. Всадники отпустили поводья, и лошади сами выбирали путь, шли по преимуществу по воде, то и дело поднимая в воздух серебряные брызги; они зависали на миг, переливаясь в неярком свете, а затем рушились с коротким плеском обратно.

Мощные леса остались уже внизу, и на склонах росли только редкие кусты колючего кустарника, прозванного русскими «цепляй-дерево», да жёсткие короткие стебли травы, умудрявшейся выжить там, где растения вообще жить не должны. Казалось, что засаде скрыться больше уже и негде, однако Атарщиков держал свою крымскую винтовку не в чехле за спиной, а поперёк седла.

Сергей последовал примеру старого казака, как подражал ему почти во всём деле. Два года они были знакомы, два года вместе отправлялись в странные экспедиции, исполняя поручения Георгиадиса и Рыхлевского, и два года Сергей старательно перенимал у Семёна всё полезное и нужное, что только успевал сам заметить. Посадку в седле, вольную с виду до небрежности, но на деле цепкую, ловкую и невероятно удобную; спокойную манеру выцеливать противника, придерживая выстрел до последней возможности; способность устраивать комфортный, сухой, тёплый ночлег практически в каждом месте, в любую погоду. Да сколько уже успел набрать полезных привычек человек, проживший шесть без малого десятков годов в глуши, опасных местах, где ему не то что каждый день, а каждую минуту приходилось сражаться за свою жизнь с людьми, погодой, животными. Новицкий знал, что, если он сумеет перенять у Семёна хотя бы одну сотую долю его умений и знаний, ему уже будет чем гордиться хотя перед собой.

Вот и сейчас он, подражая едущему первым товарищу, также беспрестанно обшаривал глазами уходившие кверху склоны то левый, то правый. Ничего не замечал и оттого тревожился всё больше и больше. И только когда Семён вдруг натянул свободной рукой поводья и поднял винтовку, призывая остановиться, Новицкий также изготовил ружьё к стрельбе и, странное дело, вдруг почувствовал себя много спокойнее.

Семён наставил ствол своей трофейной «крымчанки» вверх по левому склону и выкрикнул несколько слов на чужом языке. Новицкий тоже повёл ружьё от куста к кусту, от камня к камню, щурясь против яркого солнца. Ответный окрик прилетел из-за большого, почти пирамидального валуна, который только что оглядел и пропустил Сергей. Казак опустил оружие и знаком показал спутнику, что наверху те, кого они ожидали встретить.

Невысокий человек в черкеске, папахе, вышел на открытое место и, упираясь пятками, быстро сбежал по крутому склону, огибая кусты, с озорной лёгкостью перепрыгивая камни, что доходили ему до пояса. Оказавшись на одном уровне с всадниками, он повернул и пошёл параллельно гребню. Казак с Новицким последовали за ним.

— Его зовут Темир, — обернувшись, кинул Атарщиков. — Брат Мухетдина. Совсем мальчишка. Но говорят, уже убил одного. Кого — не знаю, может быть даже русского. Быстро ходит в горах. Лучше даже, чем старший.

Как юноша умеет ходить, Сергей успел отметить и сам. Даже по ровному месту им приходилось понукать лошадей, чтобы не отстать от проводника, когда юный Темир принялся карабкаться вверх по едва заметной тропе, всадники безнадёжно отстали. Горец шёл по каменистому грунту не просто легко, а ещё убыстряя шаг, всё больше увеличивая разрыв. Раза два он обернулся, но останавливаться не стал, уверенный, что путникам свернуть уже некуда.

Поднявшись, они оказались на небольшой сравнительно ровной площадке. С трёх сторон она была открыта, если не считать редких камней, с четвёртой, дальней росли три дерева, невесть как вскарабкавшиеся по такой крутизне. Въехав на плоскость, Новицкий уголком глаза ухватил справа чёрную фигуру, застывшую с ружьём у плеча. Человек следил за гостями, пока они спешились, отдали поводья Темиру и подошли поздороваться с Мухетдином. Тот сидел на расстеленной бурке, опираясь на камень. В руке он держал короткий нож, который горцы обычно носят вместе с кинжалом, и ровными, короткими взмахами обстругивал обломанную ветку.

— Нож этот он кидает саженей на пять, на семь, словно рукой втыкает, — шепнул Сергею Атарщиков, пока они подходили к хозяину места. — Осторожнее, Александрыч. Лишнего здесь говорить и делать tie надо.

Сергей кивнул головой и произнёс известное приветствие, что звучит одинаково во всех уголках Кавказа.

— Алейкум ассалам! — ответил равнодушно-вежливо Мухетдин, скользнул неприязненным взглядом по фигуре Новицкого и о чём-то спросил Атарщикова.

Казак вдруг весело рассмеялся.

— Спрашивает меня — где я оставил своего русского и зачем притащил черкеса? Договаривались, что поведут только он с братьями. Делить деньги на четверых он не будет.

Сергей тоже заулыбался, развязал шнурок, снял бурку и кинул себе под ноги. Снял папаху и подошёл ближе к Мухетдину. Горец неожиданно быстро и ловко вскочил на ноги и обошёл Новицкого, внимательно оглядывая голову, одежду, обувь, оружие.

— Не узнал. Три раза целился, а не узнал, — произнёс он вдруг, довольно хорошо выговаривая чужие слова. — Хорошо борода. Хорошо голова голый. Черкес говоришь?

— Немного, — честно ответил Новицкий.

— Много не нужно. Много не говорить. Там. — Мухетдин показал рукой на север, туда, где белели уже вершины суровых гор. — Там никто не говорит. Один аул другой не понять. Хорошо. Три раза целился, а не узнал.

Он снова опустился на бурку, а Новицкий поёжился, вспоминая, как чвякали в дорожную грязь пули, пущенные Мухетдином в бою за Парас-аул. Только сейчас он понял, как ему повезло в тот ненастный осенний день.

Третий горец подошёл и присел на корточки рядом с Мухетдином. Он был ниже ростом, чем старший брат, но значительно шире в плечах, и казалось, что сила таилась в нём бычья. Рябое лицо, перечёркнутое крест-накрест шрамами, хмурилось. На приветствие Новицкого он только буркнул и продолжал подозрительно смотреть на приезжих. Сергей отметил, что заряженное ружьё он продолжал держать наготове, не опуская курок, и кинжал лежал параллельно разведённым коленям так, что в любую секунду мог оказаться в ладонях хозяина.

— Среднему имя Батал, — подсказал Сергею Атарщиков, когда они уже впятером пробирались по гребню. — С ним надо совсем осторожно. Русских вовсе не любит. Дрался с нами под Лавашами в отряде Абдул-бека. Разбойник, каких ещё поискать. Сильный, горячий, почти сумасшедший. Его, говорят, сам Абдул опасался. Не боялся, но старался понапрасну не трогать.

— Зачем таких выбирал? — не удержался от вопроса Новицкий.

— А других здесь и нет, — просто ответил старый казак. — Батал ещё понадёжнее будет. Старшего брата слушает, и деньги ему нужны. Может, невесту хочет купить, может, винтовку.

— Может, коня, — продолжил Сергей в тон собеседнику.

— Нет, — помотал головой Атарщиков. — Конь, Александрия, на Кавказе много дороже ценится.

— Ты скажи ему, что если будет с нами работать честно, то сможет и коня нового прикупить.

— Сам скажешь, когда время придёт. А пока он ещё и на бабу не заработал.

В этот день они ночевали ещё на траве, проснулись рано и до темноты поднимались в горы всё выше, выше и выше. Тропа вилась вдоль крутого склона такая узкая, что ехали вереницей, и левое колено Новицкого то и дело упиралось в скалу. Где-то тропа шла по естественной узкой площадке на перегибе, где-то была выбита в камне, а местами её поддерживали искусственные помосты, сплетённые из толстых жердей и веток. Частая решётка засыпана была обломками камней в два ряда: сначала лежали куски покрупнее, потом помельче. Первый же настил показался Сергею столь ветхим, что, путешествуй он в одиночку, спешился непременно и перебрался к надёжному месту едва не ползком. Но Мухетдин с братьями проехали перед ним без всяких признаков робости, а Батал ещё и вёл в поводу вьючную лошадь, и Новицкий не хотел выказывать малодушия с первого дня знакомства. Храбрость, успел он узнать, главное достоинство мужчины в горах, иногда едва ли не единственное его богатство. Он сцепил зубы, подождал, пока Темир съедет на каменную тропу, и толкнул рыжего меринка, приказывая двигаться дальше.

— Александрыч! — окликнул его сзади Атарщиков, замыкавший их малый отряд. — Ты отпусти поводья. И колени расслабь. Лошадь животная умная, она сама тебя вывезет.

Сергей послушался, и в самом деле небольшой мохнатый конёк, осторожно пробуя копытами рукотворную дорогу, провёз всадника в общем уверенно и, только сойдя с настила, фыркнул протяжно и громко, словно до этого момента и сам не решался дышать. На площадке, где тропа расширялась настолько, что двое могли стать рядом, Сергей подождал Семёна.

— Когда же это поставили?.. — спросил он, показывая плетью назад.

— Не знаю. Никто не знает. Местные говорят — при дедах наших дедов так было. А дальше никто и не помнит.

— Сгнили уже, должно быть.

Атарщиков решительно помотал головой.

— Что сгнило, то меняют. Здесь за тропой следят.

— Кто же?

— Тот, кто жить хочет, тот и следит. По этому пути столько партий ходит. Ты думаешь — им всё равно, куда ногу поставить?

Новицкий понял, что казак говорит о разбойничьих отрядах, что переходят Кавказский хребет из Дагестана в Кахетию за добычей. Стало быть, они сами или же посланные заранее люди проверяют и ремонтируют тайные тропы. И он вдруг впервые даже не понял, а ощутил, что набеги горных племён на равнину не просто случайная затея отчаянных удальцов, а сама суть жизни в этом суровом крае.

Ночевали они под перевалом. Мухетдин выбрал ровное место, они разбросали большие обломки камней, расчистили квадрат достаточный, чтобы пятеро человек могли как-то скоротать ночь. Рассёдланные и стреноженные лошади сбились в кучу, согревая друг друга, а люди завернулись в мохнатые бурки и пристроились у скалы с подветренной стороны, надеясь подремать до первых лучей солнца.

Горцы и казак, казалось Новицкому, уснули сразу, только успев улечься. Сам же он никак не мог успокоиться и отрешиться от испытаний, выпавших ему за день. Узкая каменистая тропа ползла перед закрытыми глазами, вдруг задираясь так круто вверх, что он с седла мог дотянуться до неё ладонью; плетёный настил трещал под копытами и рушился внезапно, а бедный рыжий нырял мордой вперёд, проваливаясь наполовину, и уже не конь нёс всадника, а, напротив, человек неистовым усилием пытался удержать себя и зверя, стискивая мохнатые бока коленями и обдирая ногти о торчавшие из горы жерди; чёрная река вздувалась за две-три секунды, мгновенно превращаясь из звенящего по камешкам ручейка в мутную, ревущую струю, пенящуюся валами едва ли не в сажень высотой... Сергей вздрагивал, открывал глаза, видел перед собой всё то же место, слышал, как пофыркивают и переминаются лошади, также с трудом перебираясь через холодную ночь, и опять опускал веки, проваливаясь в собственные кошмары.

Один раз он встал и отошёл по надобности. Оправившись и возвращаясь в ярком серебряном свете крупных звёзд, гроздьями висевшими над головой, он вдруг отчётливо различил прямо перед собой огромный, больше пушечного жерла, пистолетный ствол, направленный ему прямо в живот. Ошеломлённый Новицкий застыл на месте и негромко забормотал:

— Это же я, Семён. Что ты?!

— Теперь вижу, что ты, — буркнул Атарщиков и убрал оружие под бурку. — Ложись, Александрыч, не шебаршись. Потерпи, недолго осталось.

Пристыженный Сергей добрался до своего места, лёг, запахнул на груди полы и по тому, как зашуршали, заворочались с другой стороны Мухетдин с братьями, понял, что и они были потревожены его шагами и держали оружие наготове.

В середине следующего дня Новицкий вовсе не был уверен, что ему удастся дожить до вечера. До сегодняшнего дня он считал, что, побывав в Дагестанском походе Ермолова, успел кое-что узнать о горах. Но, начав подъём к гребню, быстро понял, как же он ошибался. Ещё вчера им пришлось идти по снегу, а сегодня на склоне лошади кое-где проваливались по брюхо.

Мухетдин поднял их ещё затемно и заторопил, призывая скорее собираться и выходить. Сергей усомнился — нужна ли такая спешка, но Атарщиков подтвердил нетерпение старшего проводника:

— На перевал нам нужно подняться раньше, чем солнце. Иначе снег растает и перестанет держать. Сам сойти может, камни покатятся, да и нам-то лучше идти по крепкому.

Лошадей оседлали, но садиться не стали и сразу повели в поводу. Сначала уговаривали, понукали, подталкивали, но, когда поднялись повыше, и уже люди стали проваливаться выше колена, бедные животные вовсе стали. Темир достал из вьюка верёвку, пропустил через все шесть уздечек, так что лошади стали караванной цепочкой, а передний конец вручил Атарщикову. Второй, оставшийся свободным, подал Новицкому, сказал несколько фраз, обращаясь, впрочем, больше к Семёну, и поспешил к братьям.

— Он говорит, что, когда не сможешь идти, обвяжешь вокруг пояса. Лошади тебя вытащат.

Сергей вспыхнул и бросил верёвку на снег.

— За кого он меня принимает?! Сколько нужно, столько и буду идти.

Но старый казак покачал головой, словно сам находился в сомнении.

— Не горячись, Александрыч. Они сызмальства по этим горам ходят. Я тоже много насмотрелся, кое-чему выучился. А ты человек к высоте и снегу совсем непривычный. Твоё дело пока слушать, терпеть и ходилки передвигать.

Очень скоро Сергей признался себе, что спутники его были правы. С каждым шагом он всё больше отставал от товарищей, хотя на его долю работа выпала вовсе ничтожная — позаботиться о себе. Горцы пробивали тропинку в снегу, уверенно и бойко уминая снег сильными ногами, обутыми в поршни; братья то и дело менялись местами, доверяя друг другу нелёгкую честь — идти первым. За ними, по пробитой уже тропе, Атарщиков вёл караван лошадей; животные фыркали, выпуская пар в морозном воздухе, вскидывали недовольно головы, обвитые мохнатыми гривами, но видно было, что такая работа им привычна, и шли они достаточно бойко. Сергею досталось идти последним по, казалось бы, достаточно твёрдой, убитой уже снежной дороге. Он рассчитывал, что они с Семёном будут по очереди вести караван, но всего лишь через полчаса уже отстал безнадёжно. Казак показал ему в самом начале, как ходят по глубокому снегу — ставя ногу с носка, а после аккуратно перекатывая ступню на пятку, и поначалу Новицкий старательно следовал указаниям, но быстро устал и пошёл как придётся. То он спешил, надеясь догнать если не Семёна, то хотя бы хвост последней лошади и ухватиться за плетёный конец, что так самонадеянно выпустил; то вдруг оступался, валился набок или вперёд и, поднявшись, долго хватал холодный воздух, чтобы как-то уменьшить сердцебиение. Окажись кто-то из спутников рядом, он давно бы взмолился об отдыхе. Но проводники всё так же усердно месили и били поршнями снег, превращая его в подобие дороги, Атарщиков с тем же остервенением поднимался следом и тащил за собой лошадей. Новицкий же чувствовал себя одиноким, покинутым, забытым и ни на что больше не годным.

Страшно болели голени, бёдра, спина. А когда поднялось солнце, и снег засверкал, заискрился, отбивая острые лучи в лица путников, тягостно стало ещё и глазам. Перед выходом они все зачернили себе веки кусочком угля, что приберёг опытный Мухетдин, но всё равно смотреть вокруг было больно. Сергей предпочёл опустить голову и пялился только под ноги, на убитый подошвами и копытами снег, по большей части серый, но иногда и жёлтый, политый лошадиной мочой.

Новицкий положил себе проходить без остановки две сотни шагов, а потом стоял и делал сорок-пятьдесят вдохов-выдохов, давая отдых ногам, сердцу и лёгким. Во время остановки он, прищуриваясь, оглядывал путь, оставшийся им до гребня, и постоянно видел одно: обращённый к ним бок горы, засыпанный снегом, белый, похожий на сбитую простыню, уходивший влево насколько хватало глаза; впереди и выше три крошечные фигурки, настырно ползущие вверх и вверх, за ними на изрядном расстоянии высокая фигура казака и за ним цепочка лошадиных спин; а за ними прямо к нему, Сергею, спускается тонкая нитка проложенного пути... Новицкий резко выдыхал на счёт «пятьдесят», встряхивался, расправлял грудь, заполнял лёгкие острым колючим воздухом и с усилием делал шаг, первый из следующих двух сотен.

Порой ему казалось, что они никогда не достигнут гребня, не подвинутся к перевалу, к дугообразному понижению, провалу в ровной линии хребта. Перед тем как отправиться бить тропу, Мухетдин показал ему рукой примерное направление, но не напомнил, что в горах все расстояния призрачны, эфемерны и растяжимы. Человек видит вершину, направляется к ней, проходит версту, две, четыре, карабкается до полудня, а гора остаётся всё так же недостижима, словно постоянно отодвигается. Стоит белая, загадочная, недоступная, как, впрочем, и любая цель в человеческой жизни. Где-то на середине склона Новицкий вдруг потерялся в мыслях: он никак не мог решить, как оценивать расстояние на тех кронах, набросках будущих карт, которые он должен представить по окончании путешествия. Он положил себе твёрдо, что если... когда доберётся до крепости, потратит время, чтобы научиться рассчитывать скорость шагов и время движения на ровном месте и склоне любой крутизны.

Но всё заканчивается когда-нибудь — и хорошее, и плохое. Хорошее быстрее, плохое — медленней, но всё-таки Новицкий поднялся на перевал так же, как и его спутники. Он сделал шаг, другой, и склон под ногами начал вдруг выполаживаться, а по обеим сторонам поднялись чёрные скальные стены, закрывая и склон, и солнце. Сильный ветер ударил ему в лицо, поток морозного воздуха, рвавшийся сквозь проход, с разбойничьим посвистом, словно показывая дорогу следующим за ним партиям воинственных разбойников, спускающимся из Дагестана, чтобы пробежаться по равнинным селениям.

Мухетдин с братьями и Атарщиков с лошадьми уже прошли ущелье наполовину и остановились передохнуть в углублении, за скалой, что загораживала немного от ветра. Новицкий подошёл и молча, со всего роста сел в снег. Ну, не рухнул, всё-таки сел, привалившись спиной к заледеневшему, шершавому камню, пробивавшему, казалось, холодом даже сквозь толстое сукно бурки. Чуть отдышавшись, он зачерпнул пригоршню ноздреватого, зернистого снега, но только поднёс к губам, Семён, сидевший поблизости, резким ударом снизу выбил комок, рассыпавшийся, впрочем, ещё в полете.

— Оставь, Александрыч! Нельзя есть холодного. Застудишь грудь — что с тобой делать будем? Лучше попробуй вот этого.

И он положил в ту же ладонь Новицкого смесь растёртого мяса, дроблёных орехов и, кажется, мёда в сотах. Сергей немедленно отправил половину порции в рот и принялся жевать странную тягучую, вяжущую пищу, двигал челюстями ровно и сильно, ощущая, как понемногу возвращаются в его тело тепло и сила.

Юный Темир стоял у скалы, стараясь показать всем как можно яснее, что он совершенно не утомился после подъёма, а, напротив, готов повторить тот же самый путь и раз, и два, и сколько потребуют от него старшие братья. Бетал сидел на плоском обломке скалы, чуть наклонившись вперёд, и хмуро, с едва скрытым презрением, разглядывал утомлённого, едва живого Новицкого. Мухетдин же полулежал в снегу, едва запахнув бурку, вольготно раскинулся и как человек опытный и знающий себе цену нисколько не беспокоился, что другие видят его усталость; просто наслаждался коротким отдыхом в перерыве трудной и опасной работы.

Бетал вдруг осклабился и бросил несколько слов Мухетдину. Тот покачал головой и тоже внимательно стал изучать лицо русского. Темир сделал шаг вперёд и даже переломился в поясе, заглядывая под баранью папаху, которая, как почувствовал Сергей, сползла куда-то на переносицу, но у него пока ещё не было желания озаботиться своим обликом. И даже Атарщиков, также раскинувшийся в снегу, подобно своему приятелю дагестанцу, перевалился лениво на бок и покосился на старшего по команде.

— Она говорит, — Мухетдин небрежно кивнул в сторону Бетала. — Моя брат очень добрый человек. Добрей всех в этих горах. Она жалко тебя — нету сил. Глядеть на тебя — болит здесь...

Мухетдин ткнул себя куда-то в левую сторону груди, где под буркой, черкеской, бешметом стучало его сильное сердце.

— Она говорит — плохо русский, нет сил глядеть. Надо помочь — вот так...

Горец резко провёл большим пальцем по горлу, что закрывала от мороза окладистая чёрная борода.

— Значит, прирезать тебя, Александрия, надобно. Или же пристрелить, чтобы не мучился, — произнёс важно Семён и тут же басисто захохотал.

Словно поняв его слова без перевода, Бетал тоже взорвался резким, почти лающим хохотом. Темир рассмеялся звонко, а Мухетдин — в тон старому казаку.

Новицкий сделал страшное усилие и — рассмеялся вместе со всеми. Он понимал, что ему никак нельзя обижаться, что сейчас он проходит, может быть, главную проверку в жизни. Что толку кичиться победами, достигнутыми вполовину собственной силы, мужчина должен показать, как он умеет держаться, когда все обстоятельства направлены против него, когда все силы Земли и Неба сошлись против его единой простой души. Он смеялся громко, напористо, но зябко передёрнул плечами под буркой: пот на спине высыхал, и бешмет, надетый вместо рубахи, начинал леденить тело. Остальные, похоже, тоже поняли, что отдых закончился.

— Передохнули, пойдём, — проворчал, поднимаясь, Семён. — А то, не ровён час, и замёрзнем так, сидючи.

Тем же порядком они двинулись далее по ущелью, словно прорубленному гигантской киркой в скалах засыпанного снегом хребта. Отдышавшийся Новицкий уже внимательней разглядывал стены, отстоявшие друг от друга саженей на десять и уходившие вверх примерно на вдвое большее расстояние. Почти отвесные, чёрные, покрытые чуть зеленоватыми потёками льда, они были ещё, словно шапками, украшены мощными снеговыми наддувами. Сергей заметил, что Мухетдин озабоченно посматривает по обе стороны движения и вроде бы ступать стал ещё осторожнее. Он окликнул казака и спросил — где проводник видит опасность?

— Вдруг свалится, — буркнул Атарщиков. — Такую узость что ей стоит перехлестнуть. Засыпать — не засыпет, а вот ноги может переломать: и нам, и конягам. Так что ступай тихо, Александрыч, и ни гугу. Вон, Мухетдинка грозится.

На выходе из ущелья их встречало солнце, что успело вскарабкаться почти что в зенит, а также ветер, потерявший, впрочем, почти половину силы и желания мучить пришельцев. А также глазам Новицкого открылся такой же ширины и крутизны склон, как и тот, по которому они карабкались на перевал. Белое полотно уходило вниз версты на полторы, хотя Новицкий уже слабо доверял собственным оценкам высоты и длины.

Но слева, из-за щербатого ребра вершины, которую им удалось обойти, Сергею вдруг открылся вид грозный и притягательный. Кавказский хребет тянулся там, уходя на северо-запад, громоздя пики на пики, протягивая хребты параллельными линиями. Сверху на горы нахлобучены были снеговые папахи, но рёбра были черны и угрюмы, как контрфорсы крепостных башен. Мощной крепостью вдруг увиделся Новицкому Кавказский хребет, страшное, холодное место, куда, возможно, и незачем было приходить людям с равнин Севера. Сложное чувство вины, опасности, сожаления толкнулось вдруг Новицкому в сердце, но тут же пропало, когда Семён тронул его за плечо.

— Пойдём, Александрыч, вниз. Теперь уже больше на пятки всё налегай. Да старайся не отставать. Видишь, партия там внизу собралась.

Взгляд Новицкого пролетел встревоженно склон и остановился, замедлившись, когда гора выположилась в овальную долину, что сворачивала направо и скрывалась от глаз за скалами. В ближайшей к ним части он видел синее блюдце, вокруг которого ползали точки вроде жуков или же муравьёв.

— Озеро там в горах. Вот они и запасают воду на переход. Нас, поди, тоже увидели. Значит, вверх пока не пойдут, подождут, пока спустимся. Тут тебе, брат, и первая проверочка будет. Ну да не робей — отобьёмся, ежели что...

 

II

Спуск оказался немногим проще, чем подъём. Также Мухетдин с братьями пробивали тропу в глубоком снегу, уже успевшем раскиснуть, поплавиться под солнечными лучами. Атарщиков также вёл лошадей, дрожащих от усталости и приседающих на задние ноги. И Сергей точно так же, как с другой стороны хребта, тащился далеко позади; так же он пыхтел, ругая себя «тюфяком», «бабой», старательно упирался пятками, как подсказал ему на перевале Семён, но опять отстал безнадёжно; дистанция до хвоста вьючной лошади, что шла в караване последней, становилась всё больше и больше.

То и дело Сергей останавливался, хватал пригоршню зернистого снега, тискал её, уминал в плотный, леденистый комок, лизал жадно, только лизал, вспоминая запрет Атарщикова, и обтирал лицо, вспотевшее от напряжения. Передыхая, он озирался по сторонам, вбирая в себя чудеса незнакомого ему мира.

Солнце висело над головой, освещая ровным и жёстким светом склон, по которому они пробирались: огромное белое полотно, раскинувшееся примерно на полверсты в обе стороны и более чем на две версты вниз. Дальше поверхность начинала уже выполаживаться, суживаться, белый цвет переходил в серый, иногда прерываясь чёрным, а дальше, много дальше, там, где долина поворачивала направо, скрываясь за скалистым отрогом, Новицкому показалось, что он видит уже и вкрапления тёмно-зелёного. Но пока вокруг него переливался, искрился всё тот снег, сотнями мелких иголочек ударяя в зрачки. Утром перед выходом все они зачернили веки, лоб, щёки, старательно втирая в кожу тёплую золу, оставшуюся на месте небольшого костра. Но несмотря на предосторожности смотреть по сторонам Новицкому было больно. А не смотреть он не мог.

Ещё на той стороне, в начале подъёма у него вдруг появилось ощущение, что он, живой, смертный, не слишком благочестивый человек, даже, скорее, грешный, вдруг оказался — на небе. Горы стояли как облака, тяжёлые, чёрные, косматые, грозные — это он отметил ещё несколько лет назад, когда посреди ровной степи вдруг заметил впереди вершины и соединяющие их цепи. И это ощущение вспомнилось ему, как только он слез с седла и повёл мерина за собой в поводу. И с каждым шагом оно всё более укреплялось в его душе. Он то и дело видел себя со стороны — невзрачный, ничем не примечательный человек, которому выпала всё же судьба оторваться от земли, подняться выше, на самые облака. И даже податливость снега не раздражала его, потому как нельзя же было по небу идти как по привычной земной тверди: камням или убитой земле.

Проводники, и Атарщиков в том числе, представлялись ему небожителями, искусными путешественниками в облачных скоплениях — небоходами. Они и должны были двигаться много быстрее, а он даже не мог надеяться сравняться с ними в скорости и лёгкости шага и только вертел головой, надеясь унести вниз быстрые очерки чудесного мира.

Новицкий старался забрать с собой как можно больше в памяти, потому что делать заметки во время движения он не мог. Не то чтобы он уставал чрезмерно; даже так умотавшись, как сегодня под перевалом, он всё-таки способен был собраться и занести карандашом несколько строк в небольшую тетрадь, нарочно подготовленную им к путешествию. Описать впечатления, набросать схемы пути, проставить примерные высоты и расстояния. Но Атарщиков предупредил его задолго до выхода, что ему не следует писать на глазах даже Мухетдина с братьями. Горцы не любят тех, кто пишет или рисует. Они подозревают, что значки на бумаге — метки шайтана (местного дьявола), что художник намерен украсть душу у человека, дерева, озера или горы. Духи могут возмутиться, могут столкнуть в пропасть тело, оставшееся бездушным, уронить, обрушить склон, осушить чашу горного озера. Потому-то Сергею приходилось разбивать мозг на полочки, уставленные короткими, узкими ящиками, в которые он и складывал до поры до времени цифры и впечатления. Каждый ящичек запирался своим ключом, а на дверце ставилась специальная метка. После, вечером, отойдя в сторону, Новицкий мог также одним внутренним усилием открывать ячейки памяти одну за другой и переносить их содержимое в тетрадь специальным шифром. Такому методу обучил его Артемий Прокофьевич, ещё несколько лет назад в Петербурге.

Неожиданно Сергей увидел, что нагоняет Семёна. Но не он побежал быстрее, а казак замедлил шаги, и, когда Новицкий подошёл вплотную, Атарщиков окликнул его:

— Берись за конец, Александрыч. Негоже тебе отставать. Ты теперь Измаил, абадзех, ворк Джембулата Кучукова с верховьев Зеленчука. Поссорился с князем, бежал к русским. Там не ужился, убил офицера, снова ушёл скитаться. Теперь хочешь узнать — не найдётся ли тебе место в этих горах. Держись смелее, отвечай коротко, смотри прямо. Пусть они тебя опасаются.

В нескольких словах казак напомнил Новицкому историю, которую они оба выдумали заранее. Видимо, опасался, что тяжёлый переход выбьет её из головы спутника. Сергей подобрал свободный конец верёвки, которой были связаны лошади, развернул плечи, выпрямил спину и пошёл, пошёл, сильно всаживая пятки в рыхлую, неровную поверхность тропы, пробитой проводниками.

Трое конных ждали их у ближнего конца озера, там, где кончался, истончался, истаивал последний снежный язык. Не доходя саженей двухсот, Мухетдин остановился. Они разобрали лошадей, поднялись в сёдла и пошли шагом: впереди Мухетдин с Беталом, за ними Атарщиков и Новицкий — сиречь Измаил. Темир с вьючной лошадью замыкал группу. Сергею показалось странным, что партия, идущая им навстречу, так немногочисленна. Сверху он насчитал людей у озера едва ли не вдвое больше. Он хотел спросить Атарщикова, но казак опередил, шепнув несколько слов по-черкесски:

— Было пятеро. Двое ускакали предупредить. Эти уже не пойдут на ту сторону, отправятся с нами.

По знаку Мухетдина они остановились. Братья поехали вперёд, побеседовать с встречными. Быстро Новицкий понял, что двое из них хорошо знакомы Беталу. Тот оживился и громко заговорил, то и дело кивая в сторону Сергея. Тот на всякий случай проверил под буркой — свободно ли выходит кинжал из ножен. Металлический щелчок курка рядом подсказал ему, что казак тоже не слишком спокоен. Что было на уме Бетала — условленная работа или предательство, они не могли решить, пока Мухетдин не пригласил их подъехать ближе.

— Они из того селения, — начал он говорить на языке черкесов, которым владел едва ли лучше, чем русским. — Говорят, что в этих горах трудно человеку неопытному. Говорят, что покажут путь.

Новицкий понял, что трое встречных намерены сопровождать их, чтобы удостовериться — те ли они люди, за кого себя выдают. Прежде всего, опасения их относились к нему, Измаилу. Собираясь в дорогу, он не намерен был посетить те самые разбойничьи аулы, в которых властвовал Абдул-бек, слишком опасным казалось ему подобное предприятие. Только наметить дорогу да набросать перевалы на схеме. Но сейчас отступать было поздно. Он вспомнил, как и чему учил его старый казак, сжал зубы, сузил глаза и спокойно, даже надменно, встретил вопрошающие взгляды лезгин. Бурка и папаха были на нём черкесские, штаны, ноговицы тоже пришли из Западного Кавказа; и шашка висела дорогая, и ружьё Семён ему поменял на винтовку, старую, но ещё годную в дело. Посадка — вот что могло его выдать прежде всего, но и тут они приготовили легенду заранее. Мол, пуля ударила его в бок, рана зажила, но плохо, оттого и держится в седле Измаил, скособочась. Но и это было правдой, хотя бы наполовину; а что картечина прилетела из жерла французской пушки на берегу неширокой реки, текущей в равнинах Севера, о том знать никому было не нужно.

Они ехали долго, до темноты. И расположились на небольшой площадке, проплешине ровной земли, что с трудом втиснулась между двумя горными складками. Костров не разводили, поужинав всё той же смесью сушёного мяса с орехами, да запили ужин глотком воды из фляги. Воду они взяли свежую, из озера, но за день она успела прогоркнуть, отдавала запахом кожи. Днём, на жаре, и такая была спасением, а ночью, в остром воздухе гор, она показалась Новицкому особенно неприятной.

Обе группы путников расположились в разных концах площадки, почти по диагонали. Сергей заметил, что Мухетдин как-то особенно укладывает рядом винтовку, шашку, а кинжал только передвинул на поясе, чтобы оружие не мешало лечь на спину. Когда же увидел, что и Атарщиков, отвернувшись, меняет порох на полке своего пистолета, понял, что спать ему до утра не придётся.

— Узнали меня, — буркнул Семён, растягивая своё большое тело по мелким камням. — Спросили — что ты русского бросил, с черкесами ездишь? К тебе только приглядываются — тот Измаил, спросили, что в позапрошлый год в Малую Чечню за барантой ходил? Нет, говорю, другой. А может, и тот. Все они, разбойники, одинаковы. Тот, кто спрашивал, только ощерился. Обидно ему показалось. Сам такой же разбойник. Смотри, ещё тебя с собой в набег пригласит. Джигит, как же!

И казак едва слышно фыркнул.

— А почему легли спать раздельно?

— Они нас боятся, мы их опасаемся. Ночью любое лихое дело творится. Тоже, поди, не спят да за кинжалы держатся. Ты отдыхай, Александрыч... Измаил... Вы там, в своей Черкесии, к таким горам непривычны.

Но Сергей решил, что тоже будет бодрствовать до утра вместе со всеми. Он лежал на спине, смотрел в чёрное небо, усыпанное особенно крупными звёздами, слушал, как сурово и требовательно свистит ветер в ущелье внизу, как скатываются по осыпи камни, как фыркают у скалы лошади, и удивлялся себе самому: как же его, помещика Тверской, самой российской губернии, вдруг занесло в такие края, где и лесов почти нет, и люди редки. Да и каждый встреченный таков, что лучше всего объехать его версты за две. Да только на этих тропах даже с лихим человеком никак не разминёшься. А потом он спросил себя — только ли служба погнала его так высоко? И честно ответил себе самому — нет. Историю наполеоновской кампании напишут и без него, охотники найдутся в большом количестве. А если бы спросили его, Новицкого, хочет ли он вернуться к себе, мигом перенестись в рубленный ещё при прадеде дом, в свой пропахший табаком кабинет, к своим книгам на четырёх языках, запискам на русском и на французском — он бы, не кривя душой, отказался. Он не знал, что будет с ним завтра, подозревал, что может быть всего через четверть часа придётся стрелять в неизвестных ему людей, бить их кинжалом, чтобы они не убили его самого, и это знобящее чувство опасности заставляло кровь двигаться быстрее, дыхание становилось глубоким, а слух и зрение — острыми.

Под утро он всё-таки задремал, но сразу встрепенулся, когда почувствовал движение рядом. Атарщиков придавил ему губы тяжёлой ладонью, мол, тихо, свои. Потом повернулся и шепнул на ухо:

— Беташка подполз. Говорит, давай кончать этих. Опасно нам в аул ехать. Их трое, нас пятеро. Выстрелим разом и кинемся. Наш верх должен быть.

Новицкий отчаянно замотал головой. Атарщиков кивнул согласно и, повернувшись, бросил слово Беталу, что скорчился у них в головах. Горец резко выдохнул и ящерицей уполз на своё место.

Уже начало светать, небо потускнело и словно бы затянулось дымкой. «Самое предательское время, — подумал Сергей, — не зря Бетал замыслил удар именно в эти минуты». Он представил, как на той стороне площадки точно такие же люди, как Мухетдин с братьями, как они с Семёном, сговариваются ударить сами, убить случайных спутников, чтобы не оказаться самим убитыми. От этой мысли сон покинул его совершенно, он нащупал кинжал и так лежал, наблюдая, как наверху одна за другой пропадают звёзды, чутко вслушиваясь в звуки.

После завтрака, когда седлали и вьючили лошадей, Бетал приблизился к Новицкому, впился ему в лицо колючим взглядом и свистящим шёпотом выпалил несколько слов.

— Зря отказался, — перевёл Атарщиков. — Мужчина не должен бояться крови.

Сергей вспыхнул.

— Скажи ему, что я видел, как людей в один момент убивают десятками, сотнями.

— Он спрашивает — где это было?

— На войне, на большой войне, которую Белый царь вёл с другими царями далеко отсюда, на Севере.

Новицкий объяснил так пространно, потому что понимал, что и самому Семёну не слишком ясно, где и с кем воевал «Александрыч».

— Он спрашивает — так почему ты не решился убить троих?

— Потому что они ещё не сделали мне ничего плохого: не обокрали, не оскорбили и не ударили.

— Он говорит, что, когда ударят, ты можешь и не успеть ответить. Здесь надо стараться напасть первым. Там была война, а здесь — жизнь.

Новицкий подождал, пока Бетал поднимется в седло, отъедет, а потом спросил Семёна:

— Что же он так, запросто? Это же были его друзья. Я же видел, как они разговаривали.

Казак ухмыльнулся.

— У таких, как Бетал, друзей не бывает. Он то с этими против тех. То с теми против этих. Дурной он, конечно, но сторожкий, будто бы зверь. Опасается к ним в аул ехать. Не за тебя боится, за себя. Узнают, что русского переодетого вёл, наверняка убьют. Такие места, такие люди, — философски заключил длинную речь Семён и повторил слова, сказанные проводником: — Это не война, это — жизнь.

Весь день они опять ехали почти до темноты. Пробирались медленно, осторожно, гуськом по узкой тропе, пробитой высоко над ущельем, на перегибах склонов.

Внизу, примерно в сотне саженей, серебристая лента реки извивалась на дне ущелья. В местах, где вода рушилась с уступов, она клокотала грозно и словно кипела, окутываясь облаком пены.

Впрочем, Новицкий старался не смотреть вниз. Живое воображение и так хорошо показывало ему, как мерин под ним оступается на очередном настиле или же просто в узком месте, и оба они, конь и всадник, летят, переворачиваясь, вдоль склона, бьются о выступающие скалы и двумя бесформенными, окровавленными тушами рушатся в жадно поджидающую их струю... Измучившись страхами, он спросил Семёна, почему бы не выбрать спокойную дорогу понизу, зачем тащиться поверху, ежеминутно рискуя улететь в пропасть. Лезгины, встреченные у озера, двигались по знакомому пути много быстрее, и можно было говорить, не опасаясь чужого уха.

— Внизу, Александрыч, тоже непросто. Прижимы и водопады обходить и пешему нелегко. А конному и подавно. Да и оползень захлестнуть может.

— Снег-то уже кончился.

— Снег кончился, а гора — нет. Гора, она ведь живая, как вроде и мы с тобой. Дышит, дышит, потом осерчает, или тяжело ей покажется, как выдохнет — половина склона: земля, камни, деревья, зверюшки всякие — всё укатится. Такое ущелье узкое разом перехлестнёт да только на той стороне остановится. Местные народ чуткий, человека никогда не боятся, а горы свои уважают.

— Уважают или же опасаются?

Казак подумал, потом снова повернулся в седле:

— Разницы нет. Раз человека я уважаю, значит, умеет он многое, значит, может много неприятного мне доставить. Может, но не станет. Потому как и он меня уважает за то же самое. Так и с горой. Они говорят, что гора — палец, которым земля в небо указывает. Они знают, что гора живая, что она людей знает и различает. Помнишь, в первый же день, как Мухаметдинку встретили, шли через узость? Её словно шашкой в скале прорубили.

Новицкий кивнул. Он хорошо помнил эту расщелину — суровое, даже угрюмое на вид место, куда не попадали лучи солнца, только лежала тень отрога, приблизившегося к тропе и поднявшего повыше свою неровную спину. Сначала Сергею показалось, что лошади нипочём не втиснуться в узкую щель между двумя высокими и ровными обломками скалы, будто бы треснувшей много веков назад. Но, к его удивлению, и меринок пошёл, не опасаясь, и колени всадника скользили по камню гладкому, словно бы обработанному мастером-гигантом. Только наезднику пришлось сгорбиться и свести плечи, задержав дыхание на несколько десятков секунд.

— Видел, как они на тебя смотрели? И прежде всего Беташка. А потому как поверье есть — скала эта только хорошего человека пустит. Плохой же непременно застрянет. Это тебе проверка была. Если бы зацепился, они бы с тобой ни за какие деньги далее не пошли.

— Ну, Семён, я человек некрупный. А ты представь, что будет, если какой-нибудь силач там поедет? Он же непременно застрянет, хоть он никого в своей жизни не убил, не ограбил.

— Да ты на меня взгляни, Александрыч. — Казак похлопал себя по плечам бурки, которая изрядно увеличивала его фигуру, и без того мощную с виду. — Я же насколько тебя крупнее, а ведь тоже гора меня пропустила. Хотя и убивал я людей, и грабил. Был грех, отказываться не стану.

— Так кто же тогда хороший человек в этих местах? Если все и убивают, и грабят, и крадут людей, и продают их на рынках?!

Вопрос, вырвавшийся у Новицкого, был и для него самого неожиданен. А казак даже натянул поводья и вовсе остановил гнедую. И только когда рыжий мерин Новицкого ткнулся в круп его лошади, Атарщиков обернулся и прямо взглянул Сергею в лицо:

— Не знаю, Александрыч, не скажу, и врать тоже не стану. Знаю только, что в этих местах у каждого человека есть понятие твёрдое: это можно делать, а это просто никак нельзя. И растолковать тебе такое никто не сумеет. Но поживёшь с ними год, два... лет десяти, пожалуй что, хватит. И сам научишься понимать: тот человек хорош, а этому ни в чём верить никак невозможно.

Больше его Сергей не расспрашивал, надеясь, что сам сумеет разобраться в том, что услышал. Да и тропа вдруг стала забирать вверх и так запетляла, что все силы всадника уходили только на путь, и разговаривать сделалось невозможно.

Они перевалили хребет, спустились вниз по такой крутизне, что всадникам приходилось откидываться в седле, чтобы удержать равновесие, не перелететь через голову лошади. Сергей присмотрелся к новым спутникам и подумал, что как наездники они едва ли лучше даже, чем он, и, пожалуй, ему нечего опасаться, что они сумеют высмотреть в нём гусарскую выучку, а не черкесскую лихость. В этой горной стране неоткуда было взяться умелым наездникам. В закубанских степях лошадь — друг, от которого жизнь твоя зависит, может быть, больше, чем от ружья или шашки. А на заоблачных, заснеженных перевалах благородное животное лишь средство передвижения и зачастую уступает в скорости и выносливости привычному человеку. Это Новицкий уже понял, в этом ему ещё представилось не раз убедиться.

После того как они спустились саженей на сто пятьдесят, тропа пошла параллельно склону, потом легко перевалила отрог и снова нырнула вниз; пробежала узким и хлипким мостиком над руслом очередной бешеной речки, а дальше опять поползла вверх. Скоро путникам пришлось спешиться и вести животных следом, то и дело поддёргивая повод, чтобы убедить лошадь идти ровно.

Навязавшаяся к ним в провожатые троица так и шла впереди, уверенно отмеряя шаги на каменистой тропе. Мухетдин с братом держались к ним почти что вплотную, чтобы не дать им вдруг обернуться и напасть предательским образом. Семён, несмотря на свои годы, тоже шёл уверенно. А Новицкий после полудня выбился из сил совершенно.

Нещадно палило солнце; голову под тяжёлой папахой ломило ужасно загустевшей и взбунтовавшейся кровью; желудок с кишечником давно уже подошли к температуре кипения; Сергея мутило, он не знал уже — от голода или от страха; да ко всему ещё ослабли завязки поршней, и дорожные камешки набились в обувь, причём один, самый острый, пропорол чувяк и ступню на подушечке, как раз у большого пальца. Новицкий и боялся остановиться, чтобы не разорвать дистанцию между собой и Семёном, и вместе с тем с каждым шагом хромал всё больше, шёл всё медленней и натужней. Он видел, что Атарщиков оборачивается в тревоге, он чувствовал спиной, как беспокоится и проклинает его Темир, но едва-едва мог заставить себя тащиться, переставляя тяжёлые и непослушные ноги.

Лезгины перевалили гребень, исчезли из виду, а двое старших проводников неожиданно задержались и разделились. Один остался держать лошадей, другой побежал вниз, стал рядом с Атарщиковым и подождал, пока Новицкий поднимется.

Бетал стоял подбоченясь и с презрением рассматривал ползущего вверх Новицкого. Поравнявшись с Семёном, Сергей уже не мог более сдерживаться и сел прямо на камни, едва не выпустив из ладоней поводья. Казак опустился перед ним на корточки.

— Что с тобой, Александрыч? Голова тужит? Так это от высоты. Держаться надо, родной мой, держаться.

— Я и так держусь, — промычал Новицкий, закусывая губу, чтобы вдруг не закричать, не разрыдаться от бессилия, от острого чувства неожиданно нахлынувшей ненависти ко всему, что его окружало, — снегам, скалам, рекам, осыпям, людям, даже к Семёну, который уже три года смотрел за ним как дядька за барчуком.

Бетал проговорил, словно выплюнул, несколько коротких и резких фраз.

— Он говорит, — перевёл привычно Атарщиков, — ты не должен так отставать. Ты всех нас погубишь. Люди увидят, как ты идёшь, сразу поймут, что чужой. Мужчина должен терпеть, этому здесь обучают сызмальства.

— Да мне наплевать, чему учат там или сям! — закричал Новицкий свистящим шёпотом; то и дело он повышал голос и тут же спохватывался, что его могут услышать за гребнем. — Я ногу прорезал до самой кости! Я ступать могу, и то через силу. На, смотри! Полюбуйся!

Он стащил поршень и, откинувшись на спину, поднял к лицу приземистого Бетала подошву чувяка, хорошо смоченную кровью, впрочем, уже запёкшейся.

Горец равнодушно покачал головой.

— Если русским мешает такая царапина, — снова заговорил за него Атарщиков, — как же они вытерпят удар шашки или свинцовой пули?.. Прав он, Александрыч, ведь прав — надо идти. Поднимайся, соберись с силами и ступай. Чуток ещё пройдём, а там снова верхами двинемся.

Новицкому и самому уже сделалось стыдно, что он поддался вдруг слабости и едва не разревелся, как мальчишка, что бегает по двору ещё в одной рубашонке. Он очистил поршень, завязал и, сделав вид, что не замечает протянутой руки Семёна, поднялся. Левую ногу поставил сперва на носок, а потом попробовал опуститься на всю ступню и перенести на неё тяжесть тела, уже изрядно придавленного усталостью. И в эту секунду Бетал сделал к нему два быстрых шага, обхватил вокруг пояса, легко перекинул через плечо, повернулся и пошёл в гору.

От неожиданности Сергей выпустил поводья, меринок попятился, почувствовав свободу, но его тут же ловко перехватил Семён. А Новицкий беспомощно болтался вниз головой, наблюдая с изумлением, как быстро уходит назад тропа. Он сразу перестал вырываться и потому, что почувствовал, как силён горец, и потому, что бороться в такой ситуации ему казалось ещё нелепей, чем висеть смирно. Ступни Бетала били в гору, как копыта хорошей лошади, плечо, туго обтянутое черкеской, казалось прочнее кожи седла. Новицкий ощущал запах тела проводника, слышал его дыхание, размеренно-ровное, словно и не висела на нём неудобная тяжесть в четыре с половиною пуда. Более того, Сергею показалось, что горец поднимается не только скоро, но ещё и убыстряется с каждым шагом. Это обстоятельство и напугало, и восхитило Новицкого так, что он, забыв о своём положении, недостойном мужчины, висел смирно, не решаясь мешать столь мощному и решительному помощнику.

Не доходя немного до гребня, Бетал остановился, нагнулся и поставил Новицкого на ноги.

— Иди! Ещё отстанешь — сам убью первый! — выпалил он на языке, всё ещё неизвестном Сергею, но с таким огнём тёмных глаз, с такой яростной жестикуляцией, что переводчик на русский уже был и не нужен.

Новицкий кивнул твёрдо, горец повернулся и поспешил догонять брата, уже перевалившего на ту сторону. А снизу уже поднимался запыхавшийся, но весёлый Атарщиков, ведущий двух лошадей — свою и Сергея. Вплотную к нему вышагивал со свободной ленцой юный Темир, тоже управлявшийся с парой животных — своим конём и вьючным...

 

III

В селение они въехали вечером, и провожатые сразу показали им дорогу в гостевой дом, кунацкую. Она находилась в мечети, стоявшей в центре аула. Сергей удивился подобному святотатству, но Атарщиков рассудительно объяснил ему, что гость для жителей этих мест существо важное, почти священное, и они, разумеется, отводят ему лучшее место. А в домах здесь останавливаться — только хозяев стеснять. Новицкий огляделся — маленькие, низкие сакли лепились к склону, точно пчелиные соты, забираясь одна на другую, всё выше и выше, пока не упирались крышами в скальный карниз. Сергей видел уже дагестанские аулы, когда шёл с войсками Ермолова два года назад, но этот поразил его своей бедностью.

— Не много же они напромышляли разбоями, — высказался он коротко, стараясь точнее перевести русские мысли на черкесский язык.

— А в набеги идут... Измаил... не от богатой жизни, — в тон ему ответил Семён; казак старался держаться подчёркнуто независимо и свободно, без опаски направляя лошадь на пеших, пробиравшихся узкими, грязными улочками. — И привозят не слишком много. Ровно чтобы пережить зиму.

— Так зачем же... — начал было Новицкий, но Атарщиков оборвал его нетерпеливо. — Потом.

Сергей замолчал, понимая, что негоже болтать среди незнакомого им народа.

Перед порогом мечети Сергей под пристальным взглядом Мухетдина снял поршни и в одних чувяках прошёл внутрь. Лезгины забрали их ружья, шашки и унесли в боковое помещение. Бетал отправился с ними, посмотреть, куда повесят оружие. Приезжим остались кинжалы и пистолеты, надёжно припрятанные под полами черкесок.

Мухетдин прошёл на середину и стал, медленно обводя стены глазами, от которых, Новицкий помнил, мало что могло скрыться. Братья его лёгкими шагами пробежали кругом, то и дело подпрыгивая, чтобы выглянуть в окна-бойницы. Атарщиков наблюдал их действия молча, но одобрительно.

— Оттого до сей поры живы, — ответил он коротко на вопрошающий взгляд Сергея.

Когда осмотр закончился, Мухетдин подошёл к Семёну и заговорил с ним вполголоса. Казак слушал, не перебивая, только кивал одобрительно, а когда приятель умолк, повернулся к Новицкому.

— Завтра утром уйдём. Скажем — не для тебя эти камни. К лесу привык, и здесь такого хотелось бы. Попытаешь, Измаил, счастья в Чечне. Но ещё и вечер пережить надо. Люди придут, разговаривать будут, спрашивать. Ты отвечай коротко, остальное говорю я. Понял?

Сергей безмолвно кивнул, понимая, что в этих местах лишнее слово не только не нужно, но и крайне опасно. Он прошёл в угол и сел спиною к стене, скрестив перед собой гудящие от напряжения ноги. Но отдыхать ему досталось недолго. К мечети вдруг подошли люди, послышались громкие и весёлые голоса. Он мигом поднялся и стал рядом с Семёном, также скрестив на груди руки, причём пальцы правой касались рукояти кинжала.

Группа человек в десять вошла в мечеть, и помещение сразу сделалось тесным. Звуки человеческой речи уже не перекатывались свободно, но глохли в тяжёлой, отсыревшей одежде набившихся в залу мужчин.

Атарщиков прислушался к разговору, а потом быстро и тихо принялся объяснять Новицкому:

— Те, у озера, не в набег шли. Ждали, когда придут люди через другой перевал. Поэтому и нас увели. Опасались, что мы враги этих. А те двое не предупреждать поскакали, а остались там ждать. И успели едва ли не быстрее, чем мы.

Он покосился на закусившего губу Новицкого, но добавил примирительно:

— Должно быть, коротким путём вели. Народу сюда вечером соберётся много. Оно и лучше, оно и хуже. В большой компании легче затеряться и промолчать. Но и глаз больше.

Новицкому казалось, что и Мухетдин, и Атарщиков излишне опасаются, что он почему-то вдруг может выдать себя. Одет он был и вооружён, как черкес, в седле держался не хуже многих; что же его могло выдать — только человек, случайно заехавший сюда с Западного Кавказа. Но не успели люди сесть вокруг ковра, заменявшего стол, как Сергей понял, что спутники его были правы.

Он вернулся с улицы, куда отлучался по естественной надобности, и, придя в приятное расположение духа, опустился на первое свободное место. Но, только сев, вдруг ощутил, как настороженно смотрят на него мужчины, собравшиеся в кунацкой. Даже Атарщиков косился на него встревоженно и, казалось, подмигивал, давая понять, что надобно быстро поправиться. Новицкий обернулся и, к ужасу своему, увидел стоящего за ним старика, опирающегося двумя руками на мощную палку и яростно буравящего его взглядом выцветших глаз. Сергей даже не вскочил, а взлетел. Прижал руки к груди, принялся кланяться, бормотать униженно извинения по-черкесски. Он знал уже достаточно о местных обычаях, чтобы не бояться умалить себя перед старшими. Захоти этот старик огреть по голове или по хребту своей палкой, Новицкий-Измаил и это действие не посчитал бы себе оскорблением.

Но всё обошлось. Старик опустился на место, освобождённое неуклюжим, но искренне раскаявшимся пришельцем, а Новицкий присел подальше, «ниже», как сказали бы в России два века назад.

— Рашид зовут старика, — шепнул ему Атарщиков, знающий здесь почти всех; и многие, как заметил Сергей, тоже встречали его как знакомого. — Сын его, Шагабутдин, сражался против нас в Лавашах. Я знал его, ходил с ним пару раз через горы.

Семён сделал паузу, и Новицкий понял, что казак говорит о походах разбойничьих партий, в которых он участвовал когда-то просто из любви к приключениям.

— Сын погиб там, в горящем доме. Старик вывез его жену с детьми, поселил где-то в Чечне, а сам подался сюда. Сказал, что хочет умереть от пули или штыка, шашки, кинжала, но не болезни. Так оно и будет когда-нибудь, но не сейчас. Он ещё не одного человека за собой в могилу утащит. Крепкий, хитрый и ловкий. Очень опасный. Ты не смотри, что он с палкой. Он на неё ещё винтовочку обопрёт.

И тут вдруг Новицкий вспомнил, где видел этого старика. В Парас-ауле, вечером, накануне того дня, когда к ним пробился отряд генерала Мадатова. Это он возвращался с десятком старейшин после ужина у Ермолова, это он едва не прожёг ненавидящим взглядом дыру в самом сердце посторонившегося русского. И если его память осталась такой же надёжной, как руки, ноги, глаза, то он мог и признать в приблудившемся абадзехе человека Ярмул-паши.

Атарщикову Сергей говорить не стал, казак и так ни на секунду не расслаблялся. Также и Мухетдин с братьями, сидевшие ровно напротив, постоянно обегали пространство взглядами. Бетал держал правую часть, Темир левую, Мухетдин же смотрел прямо на Атарщикова и улыбался, но Сергей был уверен, что он видит всех и замечает любое движение.

Новицкий же следил за другой группой гостей аула. Их было трое. Один проводник и двое приезжих. Первый — высокий, мясистый, говорил громко, но Сергей мог разобрать едва ли каждое десятое слово. Второй, ниже спутника на голову, сухощавый, с резкими чертами лица, точно прорезанными инструментом неведомого мастера: щепка носа, щель рта, глубокие, точно просверлённые глазницы.

— Высокий — балкарец, — шепнул Атарщиков. — Имени не знаю, но слышал о нём. Богат, знатен, но хочет мстить сильному роду и набирает помощников. Обещает хорошо заплатить, когда захватят селение. Второго никогда доселе не видел. Не из твоих ли он мест, Измаил?

Вопрос казак задал нарочито громко, заметив, что к их беседе прислушиваются. Новицкий глухо пробормотал два слова и нагнулся, словно бы потянувшись к блюду. Он кожей ощущал горячий, обжигающий взгляд старика и всё опасался, что и тот вдруг признает знакомого.

Где-то уже под полночь Новицкий решил снова выйти во двор. Много было выпито за вечер не хмельного, но возбуждающего. Наклонившись завязать поршни, Сергей вдруг увидел, что тощий незнакомец встал и тоже направился к выходу. Он выскочил поскорее, забежал за дувал, оправился и, подтягивая на ходу штаны, быстро пошёл обратно. Тощий стоял во дворе и, запрокинув голову, рассматривал чёрное небо, усеянное блестками звёзд. Он так любовался одним из чудес мироздания, точно увидел его впервые. Когда же Новицкий проходил мимо, незнакомец вдруг повернулся в его сторону и тихо спросил:

— Do you speak English?

Сергей остановился, ошеломлённый, и мотнул головой прежде, чем сообразил, что ему следовало бы сделать.

— Parlez vous francais? — прозвучал тот же вопрос уже по-французски.

Дальше притворяться было бессмысленно, и Новицкий кивнул.

— Не бойтесь меня, — шепнул псевдобалкарец. — Я вас не выдам.

— Кто вы?

— Я играю на другой стороне, — прозвучал странный ответ. — Но собрата-европейца не отдам на расправу. Хотел бы поговорить, но сейчас это опасно. Думают, что вас послали враги Джамала, моего спутника. Пока вас не тронут. Будут ждать утра, когда появится некий Абдул-бек, который и решит всё. Действуйте!

Он громко чихнул, рассмеялся и пошёл со двора, будто бы торопясь занять место, оставленное Сергеем.

Новицкий вернулся в кунацкую. Бетал и Темир вроде бы и не заметили, как он вышел, как он пришёл, но Мухетдин, всё так же весело улыбаясь соседям, на секунду впился в Сергея глазами, и тот быстро прикрыл веки на долю секунды. Опустился рядом с Атарщиковым и коротко передал ему неожиданный разговор.

— Кто он? — спросил казак.

Новицкий и сам не знал: скорей всего, англичанин, но по-французски говорил без акцента. На немца не походил. Итальянец? Но язык, которым они объяснялись сейчас с Семёном, всё равно не позволял разделять европейские нации.

— Ференги, — ответил он, употребляя имя общее для всех, кто приходил в горы с севера, северо-запада.

— Будем дожидаться утра, — решил, не раздумывая, казак. — Уйдём, когда потускнеют звёзды. Сейчас слишком опасно.

Мухетдин разбудил Новицкого и Атарщикова перед самым рассветом. Оба они спали одетыми и поднялись сразу, как только ладони горца мягко легли им на плечи. В мечети было темно, и снаружи тоже ночь сделалась тёмной. Луна опустилась, звёзды потухали даже не по одной, а сразу горстями, и тени на утоптанной земле сьёжились словно от холода. У выхода Сергей обернулся, и ему показалось, что неизвестный провожает его глазами. Впрочем, даже если он и проснулся, то не показал это ни единым движением, зная, как легко в темноте перепутать значение жеста.

Они забрали оружие, тихо, прямо во дворе сели на лошадей, которых уже успел оседлать Темир, и молча поехали один за другим, держа наготове кинжалы и пистолеты. Спустились по той же улице, по которой поднимались к мечети, а дальше Мухетдин повёл какими-то совершеннейшими заулками, поворачивая то влево, то вправо, сообразуясь даже не с метками, которые он и не мог знать, а с каким-то звериным чувством тропы, дороги. За время путешествия Новицкому не раз приходило в голову мысль, что, завяжи он Мухетдину глаза, тот так же, с той же уверенностью будет прокладывать путь по каменистым, сыпучим склонам, по заснеженным перевалам, клокочущим рекам, сквозь скопище уродливых, убогих лачуг разбойничьего селения.

Не успели они повернуть дважды, как за спинами их кто-то свистнул, коротко, громко, окликая невидимого приятеля. Ему ответил другой, так же резко, а спустя, должно быть, минуту где-то внизу сигнал повторили дважды. Последнее, подумал Сергей, было совершенно лишнее: зачем же выдавать место, где притаилась засада? Но, к его удивлению, Мухетдин повёл их точно в том направлении.

— Другого пути здесь нет, — бросил Сергею Атарщиков; он продолжал говорить по-черкесски, надеясь, что, кроме случайно встреченного «ференги», никто так и не узнал русского за бородой и черкеской. — Река глубокая, быстрая. Течение сильное. Начнём переправляться, с берега всех постреляют. Мостов только два. Ну, даст бог, прорвёмся. Держись бодрей, Измаил-бей! Горы робких не любят.

Перед мостом их пытались остановить, но Бегал с таким бешенством погнал лошадь на встречных, так закричал, подняв руку, державшую пока только лишь плеть, что охрана тут же отпрянула.

Кони бодро простучали копытами по редким доскам кое-как переброшенного мостика, но на той стороне им снова преградили дорогу. Новая группа была многочисленнее и действовала куда как наглее. В темноте Новицкий различал лишь неясный очерк движений, но услышал, как лязгнула сталь о сталь, там, где Мухетдин отбросил в сторону своего противника. Вскрикнул Темир, и тут же вспыхнула словно бы короткая молния, когда Семён выстрелил в подкравшихся сзади. Бетал замахнулся уже не плетёным ремнём, а кинжалом, и тут же с другой стороны к нему кинулся человек, собираясь не то ударить, не то схватить. Новицкий, не раздумывая, разрядил пистолет в грудь атакующего, и тот закричал, отшатнулся, рухнул под ноги рванувшихся лошадей.

С версту они скакали, намереваясь уйти подальше от селения, а потом пустили животных шагом, давая им отдохнуть. Новицкий всё прислушивался, не слышно ли звуков погони, но, кажется, их отпустили без лишних усилий. Однако, к его удивлению, и Мухетдин, и Бетал, поравнявшийся с братом на широкой тропе, слушали не то, что осталось сзади, а то, что ожидало их впереди. Ещё через час Мухетдин поднял вдруг руку и направил лошадь на склон, уже поросший достаточно редким, но всё-таки лесом.

Поднявшись насколько могли, они спешились и стали за деревья, зажимая лошадям морды. Теперь уже и Новицкий расслышал топот, звуки человеческих голосов, и спустя несколько минут партия человек в тридцать проехала по той же тропе, направляясь к аулу. Семён подтолкнул Сергея плечом и кивком указал на всадника, ехавшего первым. Ни лица его, ни фигуры Новицкий разобрать, разумеется, не сумел, но конь вожака выделялся светлым пятном, и Сергей понял, что это один из тех беладов, о которых рассказывал ему старый казак.

— Абдул-бек, — пояснил Атарщиков, когда встречные отъехали достаточно далеко. — Водил куда-то своих людей. Двух пленных везут. Один солдат, другая баба. Молодая, должно быть. Других не берут. Где-то продаст, наверное.

Сев в седла, они спустились на тропу и поехали дальше, так же чутко и настороженно вслушиваясь в лесные звуки, всматриваясь в утренний туман, поднимавшийся из долины.

Бетал задержался и что-то сказал Семёну. Сергей видел, как блеснули завидно белые зубы горца.

— Он говорит, что Белый царь научил тебя стрелять вовремя.

— Скажи ему, — ответил Новицкий, обрадованный похвалой, — что я четыре года сражался за Белого царя против враждебных ему властителей Запада.

— Он говорит — хорошо, что тебя не убили на той войне. Теперь ты сможешь научиться сражаться здесь, когда рядом с тобой нет ни сотен, ни тысяч воинов. Когда есть только лишь ты один. Твоя шашка, твоя винтовка, твои конь и кинжал, твои удача и храбрость.

Пока Атарщиков переводил, Бетал уже ускакал вперёд к брату. Новицкий же вдруг почему-то вспомнил князя Мадатова и его неколебимую уверенность, что женщина в этих местах сможет пройти с золотым блюдом на голове без всякой охраны. «Хочу увидеть, господин генерал-майор, — подумал он, ухмыльнувшись. — Хочу посмотреть, как это у вас получится, ваше сиятельство...»

 

I

Генерал-майор князь Валериан Мадатов, военный правитель ханств Карабахского, Шекинского и Ширванского сидел, скорчившись, за острым обломком скалы. Жаркое солнце, переползшее уже высшую точку в небе, поджаривало ему голову. Мысли текли вяловато-лениво, порой подпрыгивая, отдаваясь гулом крови в висках:

— Появятся... Не появятся... Сказали, что пойдут этой дорогой... А если вдруг решат задержаться ещё на сутки... В селении атаковать их нельзя... Своих потеряем много и жителей покалечим... Надо дождаться...

Большая разбойничья шайка прошла со стороны Алазани, проскочила плоскость, поднялась выше в горы и напала на селение, что стояло почти на границе гаваров Хачен и Варанда. Князю сообщили об этом только под утро, когда к замку прискакал гонец от несчастных крестьян. Мальчишка лет четырнадцати несколько часов погонял неосёдланную лошадь и загнал её почти насмерть. Теперь он сидел на деревянной колоде и, пока один из слуг перевязывал задетое пулей предплечье, рассказывал, отрывисто бросая слова, о грабежах, убийствах, насилиях, которые устроили пришедшие с заходом солнца бандиты.

Валериан собрал всех, кто был у него под рукой, и кинулся отбивать село. Но по пути он остыл и не решился подниматься по узкой лесной дороге, где разбойники вполне могли устроить ему засаду.

— Они уже насытились, — мрачно подтвердил его опасения Петрос, скакавший у правого стремени. — Кого нужно было — убили. Кого хотели — уже изнасиловали. Всё, что могли, — забрали. Теперь думают, как уйти им живыми. Из села нам их не выбить. Надо ждать здесь.

Валериан знал, что управляющий прав, а потому приказал остановиться и выслал вперёд разведчиков. Сам же остался перед опушкой леса. Силы у него были невелики: казаки, дружинники Петроса и милиционеры, набранные из соседних селений. Всего чуть больше двух сотен.

Посланные вперёд сумели подобраться к несчастному селению и доложили, вернувшись, что разбойников много, раза в полтора больше, чем тех, кто ждал их на равнине. Такая большая сила не боялась двигаться и при дневном свете, так что они отдохнули ночью и собрались уже уходить. Валериан с горечью вспомнил, что Ермолов обещал прислать ему хотя бы батальона два егерей, чтобы те стали вблизи Шуши, но пока ещё солдаты всё шли и шли. Те же войска, с которыми он штурмовал Хозрек, пришлось разбросать почти по всему Закавказью вплоть до самого Каспия. Крохотные оазисы государственного порядка в пустыне беззакония, где с давних времён управляли сила и наглость.

Свой и без того небольшой отряд Валериану пришлось поделить. Шесть десятков дружинников отправились с Петросом, засели с заряженными ружьями в лесу, у самой опушки. Полусотня донских казаков стала в ложбине, готовясь преградить дорогу бандитам. Около сотни чапаров — милиционеров из соседних селений, армян, татар, немцев, евреев, — Мадатов обещал повести сам. Люди ободрились, их не так уже пугала будущая схватка с жестоким, злобным, сильным врагом.

Валериан оглянулся. Чапары стояли неравными группами, держа лошадей в поводу. Он мог представить, как нервничали неопытные люди, как тревожили их собственные фантазии, мучили желудок и мочевой пузырь. Он хотел бы сейчас оказаться среди них, поговорить, подбодрить, развеселить грубой шуткой, но ему даже некому было передоверить наблюдательный пункт. Разве что Петросу, но суровый управляющий отправился в засаду, и только ему можно было поверить, что ни одно ружьё не выпалит раньше времени.

Где-то в лесу, выше по склону, затявкал шакал. Ему ответил другой, всхлипнул и оборвался. Валериан посмотрел направо, где среди травы и камней маячила высокая шапка сторожевого казака, и подал знак: «Внимание!» Поднялась пика, дважды склонилась и тут же исчезла. Мадатов сплюнул, сам подивившись, что ещё не вовсе пересох рот от напряжения и жары, сцепил пальцы обеих ладоней, пару раз хрустнул суставами. Он слышал, что его люди, кого он водил через перевалы, в бешеные атаки, посылал штурмовать крепостные стены, удивлялись спокойствию генерала перед опасностью, но сам он знал, что волнуется перед каждым сражением. Однако за столько лет тяжёлой военной службы приучился скрывать свои чувства от постороннего глаза. Командир не должен бояться только потому, что он командир, — этому учили его Бутков, Ланской, Ланжерон, Кульнев. Не поучали напрасно, но своим примером показывали младшему офицеру, как нужно вести за собой что егерский батальон, что гусарский полк, дивизию, корпус. Сейчас Валериан мог бы им доказать, что был хорошим учеником.

Группа конных выскочила из леса и порысила по дороге. Ружья они держали поперёк седел. Валериан был доволен, что милиционеры не видят передовых бандитов: кому-то не хватило бы выдержки, а случайный крик, выстрел, движение могли испортить всё дело. Слишком неравны были силы, и количеству разбойников он мог противопоставить только неожиданность и дисциплину. Всадники проехали полверсты, остановились. Один встал на седло ногами, огляделся, поднял ружьё, махнул в обе стороны и опустил. Видимо, та сила, которой следовало опасаться бандитам, должна быть заметна на плоскости. Те же, кто мог спрятаться в ближайших оврагах, думали скорей о спасении, чем о бое.

Через несколько минут из леса вывалила вся банда. Длинная колонна, походившая издали на гигантского змея, что заглотил пойманную добычу и переваривает её, пока уползает в убежище. Шли в беспорядке. Пешие держались вперемешку с конными, повозки тянулись от первых рядов к последним. Некоторые несли ружья, словно дубинки, положив на плечи прикладами вверх. Наверное, многие здесь умели сражаться, но драться им приходилось прежде всего каждому за себя, а, собравшись вместе, они выглядели неумелой толпой, многочисленной, но страшной лишь непривычному человеку.

Когда из леса выполз арьергард банды, Валериан медленно взвёл курок пистолета, который держал под буркой, выждал ещё несколько минут, потом навёл оружие на колонну, наскоро прицелился и выстрелил. Он и не надеялся попасть на таком расстоянии, но и не хотел, чтобы выстрел пропадал совсем уж напрасно. По оговорённому сигналу есаул Варенцов повёл свою полусотню в дерзкую лихую атаку. Казаки выскочили из ложбины, рассыпались цепью и, уставив пики, с гиканьем, визгом, улюлюканьем помчались к разбойникам. Те же, как и рассчитывал Валериан, смешались от неожиданности и тесной толпой подались в сторону, к лесу, рассчитывая укрыться за стволами деревьев и встретить противника. Но только пробежали половину пути, как от опушки по ним хлестнули свинцовыми прутьями дружинники Петроса. Целясь в такую массу, легче было попасть, нежели промахнуться. Страшно кричали люди, животные; лошади вскидывались и падали, увлекая за собой всадников, калеча тех, кто оказался поблизости.

Валериан скользнул по скале вниз и взметнулся в седло. Василий, державший ему коня, отпустил повод и тут же запрыгал по земле, вставляя ногу в стремя. Милиционеры уже стояли верхами и, обнажив оружие, ждали только сигнала.

— Вперёд! — заревел Мадатов, вращая над головой шашку. — Вперёд, храбрые мои молодцы! Не давать им пощады!

Он выскочил из-за укрытия и, не оборачиваясь, не высматривая, следуют ли за ним, поскакал в сторону схватки. Банда, сокрушённая страхом, уже превратилась в скопище отчаявшихся людей, которых кололи пиками, крошили шашками донцы и подоспевшие люди Петроса. Только главарь сумел всё-таки собрать вокруг себя человек пятьдесят, но и они думали лишь о спасении. Валериан повёл чапаров по широкой дуге, стремясь перерезать дорогу, по которой бандиты надеялись уйти назад. Если бы разбойникам хватило воли и силы повернуться и встретить милиционеров, они могли бы ещё надеяться на успех. Но эти люди думали только лишь о спасении. Мадатов догнал бандита, скакавшего с краю, тот оглянулся и съёжился в ужасе, пригнулся к гриве коня, забыв про оружие. Валериан приподнялся в стременах и опустился с ударом. Человек умер молча, лошадь тонко заржала, задетая острым клинком, и бросилась в сторону, волоча сползающий с седла обрубок тела. Другой бандит попробовал отмахнуться, но тут же завопил от боли, сжимая левой рукой предплечье правой, обрубленное почти что по локоть. А тут уже подоспели милиционеры и принялись полосовать клинками жаркий воздух, ослепших от страха людей, животных, виноватых только в том, что несли на себе грабителей и убийц.

Валериан выехал из схватки и огляделся. Кое-где разбойники ещё пытались сопротивляться, но всё равно бой превратился уже в избиение. Мадатов опустил оружие, давая стечь крови с лезвия, поехал шагом. Василий догнал генерала и поехал, держась, как всегда, чуть позади и слева...

На всём пространстве, где полчаса назад рубили и кололи друг друга остервеневшие люди, разбросаны были человеческие тела и лошадиные трупы. Милиционеры, дружинники, казаки бродили, спешившись, обшаривали чужих мёртвых, приканчивали чужих раненых, относили в сторону и перевязывали своих. Освобождённые пленные — мальчишки и девушки — сидели рядом с повозками, кажется, ещё не веря в своё спасение. В стороне стояло несколько десятков разбойников, кому удалось каким-то чудом уцелеть в страшной резне. По сигналу Мадатова люди Петроса выстроили их шеренгой, и Валериан медленно поехал вдоль строя, вглядываясь в опустошённые лица, пытаясь угадать, как и почему человек бросил своё занятие и начал питаться чужими бедами и страданиями.

— Ты кто? — спросил он, остановившись напротив мрачного молодца с перебитым в давнишней драке носом; следующие схватки оставили на лице шрамы, отняли половину уха и два пальца левой руки; сегодня его ранили в бедро, но, наверное, только пробили мясо, потому что человек мог стоять без поддержки соседей.

— Человек, — коротко ответил разбойник, бесстрашно взглянув в лицо генералу.

— Как зовут? Как мать называла?

— Забыл, — ответил бандит, усмехнувшись. — Давно было, не помню.

Стоявший рядом дружинник хлестнул пленного плетью наотмашь. Удар был силён, раненый пошатнулся, свалился на камни, но тут же опомнился и сел.

— Так память лучше не станет.

— Тебе знать лучше, — бросил ему сверху Валериан и двинулся дальше.

Следующий в шеренге поймал взгляд князя и скривил лицо в гримасе, пытаясь показать, что презирает своих противников. Мадатов даже не стал останавливаться.

Все они походили один на другого. Грубые и сильные люди, которым легче казалось отнять, чем попросить. Они никому не давали пощады, они теперь не ждали её и сами. Угрюмо смотрели под ноги, поводили плечами, морщились, превозмогая боль в стянутых за спиною локтях. Только последний в шеренге, совсем молодой, почти мальчик, встряхнул шапкой непослушных чёрных волос, глядел на Мадат-пашу широко распахнутыми глазами, молящими о снисхождении.

— Этот, кажется, армянин, — тихо сказал Петрос, появляясь у стремени.

— Мне всё равно, — ответил Валериан, не поворачивая головы. — У бандитов нет своего народа.

— Молод ещё, даже выстрелить не сумел. Я взял его с заряженною винтовкой.

Валериан поднял руку, и управляющий смолк.

Мадатов разглядывал юношу и вдруг увидел в нём себя самого, такого, каким был почти четверть века назад, каким мог стать, если бы дядя Джимшид не оставил его в снежном Санкт-Петербурге. Пророчил же ему мелик Багларян судьбу разбойника, лихого удальца, живущего в горах и питающегося кровавой добычей. Где бы он был сейчас, если бы Минас Лазарев не помог ему вступить в гвардию русского императора? «Человек сам хозяин своей судьбы, — подумал он, — но только если у него есть помощники».

Он понимал, что от него ждут приказаний, и хорошо знал, какое распоряжение должен сейчас отдать.

— Петрос!

— Да, господин.

— Повесить! Всех и не медля.

Петрос ощерился, пошёл к коню и вытащил из седельной сумы пук тонких верёвок, на которых уже завязана была петля смерти. Разбойники поняли; кто-то выругался, длинно и хрипло, кто-то завыл протяжно, кто-то опустился на землю, потому что ослабли вдруг ноги.

Мадатов повернул коня и поехал прочь. Животное аккуратно переступило два-три обезглавленных тела. Милиционеры тяжёлыми кинжалами рубили шеи и кисти мёртвым, складывали две отдельные пирамиды в знак славной победы. «Жизнь жестока, — подумал Валериан, — кто может её изменить всего за пять лет?..» Он натянул повод.

— Петрос!

— Да, господин.

— Через одного.

— Слушаю, господин...

Поехал дальше, досадуя на себя самого, но надеясь, что вдруг судьба окажется благосклонной к несмышлёному ещё мальчику.

«Отправим в Тифлис, к Алексею Петровичу. Наденут цепи, будет вместе с другими дороги рубить в скале. От живых пользы больше...»

 

II

На следующий день Валериан поднялся в Шушу. В замке остался распоряжаться Петрос, на которого князь мог рассчитывать, как на самого себя, а в некоторых отношениях даже больше. Управляющий, сообразно имени, был человек «каменных» добродетелей. Он не пил вина, не смотрел в сторону женщин; никто не мог застать его спящим или праздным наблюдателем жизни; никому и в голову не могло прийти, что он может, тронутый подкупом или мольбами, освободить от работы или же наказания. Единственной его слабостью была верность своему господину. Мадатову он служил яростно, с какой-то слепой убеждённостью, что любое указание князя должно быть исполнено немедленно и как можно точнее. Софья Александровна сказала как-то полушутя, полусерьёзно, что и её Петрос лишь до норы до времени терпит; но, стоит хозяину мотнуть головой в её сторону, управляющий тут же ринется и загрызёт её как зверь, спущенный на секунду с цепи. Валериан тогда отшутился, сказав, что и сам иной раз опасается своего же слуги, что не знает, кому из них двоих более верен Петрос, что, может быть, и на него прыгнет, подчиняясь одному мановению пальчика милой княгини. Но про себя он знал, что Софья совершенно права. Как обычно, она оказывалась права, когда дело касалось отношений между людьми.

Но сейчас он знал, что может не опасаться ни случайного побега пленных разбойников, ни ночной атаки их оставшихся на свободе собратьев. Валериан был уверен, что и часовых на стенах окажется больше, и сменяться они станут раза в полтора чаще, да сам Петрос будет дремать лишь одним глазом, пока захваченные бандиты не окажутся в тифлисской тюрьме.

Так что с утра Валериан отправил к Софье Василия, сообщить, что предприятие закончилось благополучно, а под вечер, когда спала изнуряющая жара, и сам, с десятком казаков, поехал наверх, рассчитав время так, чтобы быть в городе до темноты.

Узкая дорога, пробитая в скалах, извивалась подобно серой змее, утомлённой зноем. Облака лениво поднимались из темнеющего ущелья, словно прорубленного в скалах шашкой, плыли лохматыми комками хлопковой ваты, закрывая попеременно вершины ближайших гор. Почему-то Валериан вспомнил рассказ покойного дяди Джимшида, как везли его по этой дороге сарбазы страшного Ага-Мухаммеда. Холодок просквозил вниз по позвоночнику, когда он только представил, какой смерти должен был ожидать храбрый мелик Шахназаров. Отвратительный евнух мстил владетелю гавара Варанда за то, что тот удерживал против него крепость, вознесённую над Карабахом по приказу Панаха, хана племени Джеваншир. «А может быть, и прав был Шахназар Шахназаров, — подумал Валериан. — Правильно поступил мой дед, когда позволил татарам-кочевникам войти в горы и поселиться на его землях. Не сумели бы армяне только своими силами сопротивляться персам и туркам. Только бы жители Чёрного Сада не разодрались друг с другом. Впрочем, сейчас об этом можно не беспокоиться. Белый царь, император Александр не хочет, чтобы его подданные спорили и воевали друг с другом...»

Когда генерал-майор Мадатов въехал во двор своего дома, жена его, княгиня Софья Александровна, встретила мужа у самых ворот и пошла рядом, держась за стремя. Валериан усмехнулся, уверенный, что усы скроют улыбку. То, что жена его, петербурженка, бывшая фрейлина императрицы, встречала мужа не в гостиной, по обычаю столичных домов, а у ворот, согласно традициям местной жизни, было ему приятно. Он был доволен своей женой: красивая женщина, умевшая держаться с достоинством в любом обществе. Она была умна, настолько умна, что не считала необходимым выказывать свой ум. Она приучилась управлять домом; иногда Валериану казалось, что она управляет и своим мужем. Но он отгонял от себя эту мысль — пока конь не чувствует путы на ногах, а пёс — ошейника с цепью, до тех пор они оба свободны. И к тому же Софья была образованна — столько книг стояло у неё в комнате, что Валериан осведомлялся порой шутливо — выдержат ли стены и балки, перекрывавшие первый этаж? Даже у Алексея Петровича он не видел такого количества томиков, даже на квартире Новицкого. Он гордился своей женой, он был ей благодарен, он любил её так, что, возвращаясь после однодневной отлучки, едва мог дождаться секунды, когда они окажутся одни в её комнате...

Софья осталась лежать, только натянула до шеи тонкое покрывало. Валериан, накинув халат, прошёл к столу, налил себе холодного напитка с горьким лимонным привкусом, выпил одним длинным глотком половину чаши. Присел на кресло, очистил мандарин, спросил у жены глазами: хочешь? Та, улыбнувшись, так же безмолвно ответила: нет. Она была и так всем довольна, и Валериану приятно было видеть телесную слабость женщины, которую он только что ласкал, претворяя свою любовь в страсть и умение.

— Я была обескуражена, друг мой, — неожиданно сказала Софья, приподнявшись на локте. — Мне показалось, что ты совсем не хочешь ко мне возвращаться.

Валериан допил лимонад, но не спешил ставить чашу, скрывая за её ободком улыбку. Он слишком хорошо знал, что последует дальше.

— Ты опять в одиночку напал на несколько сотен головорезов. Я слышала, что милиционеры не могли успеть за тобой.

— Если им не нравится глотать пыль из-под копыт моего жеребца, они должны учиться держаться в седле. Но я, дорогая, был там не один. Казаки уже кололи, и дружинники Петроса уже вывалили из леса. Да и прочие подоспели в общем-то вовремя: я успел лишь раза три махнуть шашкой и тут же отъехал от схватки.

— Может быть, тебе и вовсе не надобно самому скакать и рубиться. Генерал должен направлять чужие усилия.

— Мы не в Европе, — резко бросил Валериан. — Здесь люди следуют за вождём, а не слушают его речи. Один выстрел, одно движение шашки говорят больше тысячи слов.

— Алексей Петрович...

— Алексей Петрович командует русскими батальонами. Я веду за собой туземную конницу. Это не солдаты, а воины. Они не знают приёмов конного строя, их никто не учил чувствовать колено соседа, и они доверяют только тому, кто делает то же самое, что требует и от них. Делает то же самое, только намного лучше.

— А если попробовать их обучить?

— Научи зайца питаться кровью, а волка — травой! Здесь каждый привык отвечать лишь за себя и за свой род. Да и как двигаться эскадронному строю в этих горах. Даже гренадеры воюют как егеря — рассыпным строем. Среди леса каре выстроить трудно.

Софья посмотрела на него очень внимательно.

— Наверное, так рассуждал и Арминий. А Вар сделал ошибку.

— Кто это? — спросил Валериан с интересом; ему нравилось, когда Софья рассказывала о людях, что жили и сражались задолго до его собственного рождения.

— Арминий был вождём германских племён...

— Я воевал с немцами. Они хорошо дерутся. И в конном строю, и в пешем.

— Но это сражение случилось две тысячи лет назад. Вар, полководец императора Августа, повёл своё войско через лес. Два легиона — страшная сила в те времена. Но лишь когда они выходили на открытое место и могли держать строй. А германцы застигли их на узкой дороге, выбежали из-за деревьев и заставили сражаться, в сущности, один на один. И вырезали всё войско, около двадцати тысяч, до последнего человека.

Валериан задумчиво теребил кисти пояса, которым был перевязан халат.

— Мы тоже одним батальоном можем здесь держаться против тысяч и тысяч. Дисциплина и пушки, как говорит Алексей Петрович. Но иногда человеку приходится выйти из строя, чтобы показать другим, куда двигаться и стрелять.

Теперь уже княгиня пыталась прикрыть ладонью улыбку. Она хорошо знала неукротимый характер мужа и могла только надеяться, что, может быть, иногда, вдруг вспомнив её слова, он придержит на секунду своего вороного, и тогда нацеленная чужой рукой пуля просвистит мимо.

— Что за письмо прислал Алексей Петрович?

Валериан с подозрением посмотрел на жену. Софья спокойно встретила его взгляд. Они лишь недавно переехали в Шушу, в дом, купленный ещё дядей Джимшидом и теперь почтительно переданный законному наследнику Мехти-кули-ханом, властителем Карабаха. Но княгиня по-прежнему неведомыми Валериану путями узнавала немедленно всё, что происходило внизу, в их имении.

— Алексей Петрович, как обычно, благодарит за службу. Призывает не щадить разбойников, а расправляться с ними как можно жёстче.

— Но ты и так иногда делаешься чрезмерно жесток.

— Женщина!

Валериан вскочил, полой халата сбил на пол кувшин с напитком. Керамический сосуд разлетелся на десяток осколков, и вода потекла по некрашеным, но выскобленным до белизны доскам пола. Князь хлопнул в ладоши. Вбежал слуга и, не поднимая головы, наскоро собрал черепки, вытер лужу и, пятясь с поклонами, снова убрался из спальни. Мадатов, хмурясь, ждал, пока притворится дверь, потом быстрыми шагами пересёк комнату и присел на тахту:

— Пойми, Софья, здесь совершенно иной мир, другая жизнь. Здесь даже природа не знает жалости. Не умеешь врастать корнями в скалу, тебя сбросит в пропасть одним лёгким порывом ветра. Здесь люди веками учились быть сильными, приучались уважать только силу. Если я прощу этих разбойников, они подумают — он чего-то боится. А другие решат, что они тоже могут попробовать прийти в гости с ружьём и шашкой. Получится — заберут большую добычу; не получится — хотя бы сохранят свою мерзкую жизнь. А я говорю им, что они не унесут добычу и не сохранят жизнь. И объясняю на единственном языке, который они понимают. Словами пули, клинка, плети, огня, цепей и верёвок.

— Мне говорили, что ты вешал людей десятками.

— Не людей, а разбойников. — Он запнулся, вспомнив глаза перепуганного насмерть мальчишки, за которого исподволь попросил даже Петрос. — А ты посчитала, сколько людей убили эти бандиты? Даже те, кого они оставили жить, но ограбили, тоже ведь, наверное, не доживут до весны. Им нечего будет есть. Здесь всегда воевали, Софья, но я поклялся, что мой народ, наконец, сможет жить мирно.

Княгиня поднялась на подушках повыше, так что Валериан увидел большую часть её грудей почти до самых сосков. Он понял, что жена сделала это нарочно, но сам ещё не мог решить, чего ему хочется больше: признаваться в чувствах или объясняться в поступках.

— Алексей Петрович...

— Что же Ермолов? — немедленно откликнулась Софья, пытаясь попасть мужу в тон.

Мадатов даже не размышлял — стоит ли рассказывать жене об указании командующего Кавказским корпусом. Валериан знал, что она единственный человек в трёх подвластных ему областях, у кого военный правитель трёх провинций может искать сочувствия и совета.

— Он не хочет больше видеть Мехти-кули-хана в Шуше. Измаил-хан шекинский — мёртв. Мустафа-хан ширванский — бежал. Алексей Петрович считает, что и Карабах должен стать российской провинцией.

— Но разве тебе не проще будет управлять, когда не будут мешать своевольные ханы?

— Народ привык слушаться и опасаться именно ханов. Я же приучил ханов бояться меня, военного правителя трёх закавказских ханств. Алексей Петрович приказывал мне, я приказывал ханам, ханы посылали людей. Если народ роптал, он возмущался ханами, а не мной, не Ермоловым и не Белым царём. Теперь за все неудобства, все поборы, притеснения и убийства буду отвечать я — князь Мадатов.

— А ты не пытался объяснить это Алексею Петровичу?

— Я писал, говорил, но он стоит на своём. Сейчас он пишет, что Мехти-кули-хан — вор! Что он, Ермолов, приказал списать недоимку с крестьян Карабаха, а хан собрал все налоги, но — присвоил себе.

— Это преступление против законов.

— Местный люд не увидит в этом поступке ничего страшного. Сильный всегда забирает у слабого. Каждый хочет сделаться сильным, чтобы забирать себе, что принадлежит многим слабым. Они вовсе не хотят, чтобы сильные стали слабыми. И ещё одно — они привыкли подчиняться только своим.

— Но ты же родился в этих горах.

Валериан поморщился и отгородился ладонями.

— Меня они слушают, пока я начальник над ханами. Но уже в Нухе, в Шемахе мне приходится ставить русских начальников: чиновников, офицеров. А пришлые люди не понимают земли, в которой живут. Теперь то же самое станет и с Карабахом.

— Ты заставишь хана уйти?

— Я сделаю то, что приказано.

— Он подарил нам имение в Чинахчи.

— Он отдал то, что и так мне принадлежало по праву. Я сейчас первый в роде Шахназаровых, и селение с замком принадлежит мне.

— Ты пошлёшь к нему солдат и казаков?

Валериан потупился.

— Мне придётся идти самому. Я послежу, чтобы ни ему, не его жёнам не причинили вреда.

— Наверное, есть много способов объяснить человеку, что ему следует делать.

Валериан встретился глазами с Софьей и медленно растянул губы в улыбку.

— Я понял тебя. Я подумаю. Я, кажется, даже нашёл уже способ...

Он замолчал и вдруг с силой впечатал кулак правой руки в раскрытую ладонь левой. Хлёсткий отзвук шлепка заметался меж стен и взлетел к потолку.

— Но ни одного разбойника я здесь больше не потерплю. Моя земля действительно станет садом.

Софья отбросила покрывало, сложилась изящно и улеглась щекой на твёрдое бедро мужа.

— Ты — Тесей, — пробормотала она, ощупывая пальцами пояс шёлкового халата Мадатова.

— Что такое? — спросил Валериан вполголоса, снисходительно наблюдая, как жена теребит тугой узел, ловко управляясь с кистями.

— Был такой герой в древности. Не слишком далеко отсюда — у греков. Разбойники поставили свои укрепления у проезжей дороги, грабили путников, мучили, убивали. Тесей прошёл по всему Коринфскому перешейку с мечом и палицей в руках и сделал путь безопасным.

— И он отпускал бандитов под честное слово? — спросил Валериан, наклоняясь к жене.

— Нет, — ответила она коротко, потому что уже управилась с поясом, и руки её скользнули под полы халата...

 

III

По средам Мадатовы принимали. Когда они месяца три назад поднялись из Чинахчи в город, Валериан предложил жене устраивать званые вечер, как, он это знал, делали знатные семьи в столице. Софья ещё была слаба, но с радостью схватилась за предложение: ей и самой хотелось чем-нибудь занять себя и отчасти стать помощницей мужу. Общество в Шуше было самое примитивное, но всё-таки собирались в доме люди, заполняли большую залу, пили вино и пунш, танцевали, играли в карты, беседовали, рассказывали хозяйке о простой человеческой жизни, что клубилась в соседних улицах, отдалённых селениях. Больше всего Софья Александровна хотела бы видеть в своём доме Новицкого, выловить в толпе тонкую, сутуловатую фигуру, услышать глуховатый, чуть пришепетывающий голос; обменяться суждениями о недавно прочитанных книгах, пофлиртовать, пофехтовать колкостями. Но тот, увы, пропал с того самого утра, когда тайно выехал из потайной калитки старого замка. Поднялся в горы со своим казаком, да затерялся, не спустился назад в Кахетию, не прорвался вперёд к Сулаку, как собирался. Беспокоилась не только она одна, но и князь, как случайно удалось ей узнать, осведомлялся в Тифлисе, но ответ был обескураживающий: не появлялся ни в одной из крепостей Терской линии.

— Не пропадёт, — твёрдо уверил Софью Мадатов, когда она посетовала на молчание Новицкого. — Ты неправильно думаешь, что он слабый. В рукопашной, один на один, Новицкий, может быть, и немного стоит. Но если надо держаться, я лучше его поставлю. Зубами вопьётся, но ни на шаг не отступит...

Где-то, стало быть, Сергей Александрович держался, пробивался в снегах, облаках, цеплялся за скалы, коротал морозные ночи, дожидаясь не слишком тёплого утра, а в доме Мадатовых собирались другие люди. Приходил пристав Непейцын, ражий, дюжий, штабс-капитан в отставке; от его голоса едва ли не прыгала на полках посуда, и ни одну служанку он не мог пропустить, чтобы не облапить, не шлёпнуть. Софья Александровна делала ему замечания, но пристав только похохатывал снисходительно, и видно было, что человек искренне не может взять в толк, как кому-то может быть неприятно то, что ему доставляет хотя бы толику удовольствия.

Появлялся купец Курганов, Иван Христофорович; маленький, кругленький человек, у которого постоянно потели ладони, и, перед тем как подойти к ручке княгини, он вытирал их, как ему казалось, совсем незаметно, проводя руками по бокам длинного архалука, и всё равно позволял себе дотронуться одними лишь пальцами, и красные жирные губы останавливал на волосок от кожи.

Приходил советник хана Мирза Адигезаль-бек. Властитель одного из татарских племён, он служил достаточно долго русским. Начинал переводчиком у статского советника Ковалевского, посланного в Тифлис ещё императором Павлом. Затем выполнял секретные поручения генерала Лисаневича, после несколько лет помогал разбираться с делами Ермолову, а недавно направлен был из Тифлиса в Шушу. К пятидесяти годам он, как восточный человек, чрезмерно отяжелел, но ещё мог подняться в седло без посторонней помощи и удерживаться в нём часов по восемь, по десять кряду. Он хорошо говорил по-русски, путая лишь иногда окончания мужского и женского рода. Его чёрные выпуклые глаза были постоянно полуприкрыты, но когда он поднимал веки, лицо принимало вид откровенной, будто бы детской хитрости, к которой подмешивалась далеко запрятанная жестокость.

Эти люди и уселись за ломберный стол в доме Мадатовых в среду, через пять дней после того, как князь встретил и уничтожил банду грабителей, прорвавшихся в Карабах. Четвёртым в компании оказался Джафар-ага, родственник хана. Он считался официальным наследником Мехти-кули, но уже заждался своей очереди править. Недавно Джафару минуло сорок, а между тем дядя его выглядел бодро и вовсе не собирался уступать свою власть. Наследник нервничал и торопился, о чём, безусловно, было известно хану. Да ещё между ними, как говорили, была давняя кровь, пролитая хотя и русскими, но не без участия совсем юного тогда ещё Джафара-аги.

Почти два десятка лет назад Ибрагим-хан, тот самый, что отстоял Шушу во время первого нашествия Ага-Мухаммеда, задумал переметнуться к персам. Россия воевала с Ираном, те наступали, и хан был уверен, что пришельцы с севера вот-вот отступят из Карабаха. Чтобы они не захватили его с собой, хан задумал покинуть Шушу, а потом вернуться в город с войсками Аббаса-мирзы. Об этом плане и уведомил Лисаневича юный Джафар. Ибрагим-хан погиб в стычке, но ханом сделался его старший сын, а вовсе не внучатый племянник. Мехти-кули знал о доносе Джафара, но терпел предателя рядом, опасаясь гнева русских и тяжести непонятного их закона. А те ещё вдобавок приставили к нему Адигезаль-бека, служившего Лисаневичу как раз в год гибели Ибрагима. Хан понял, что ему готовят ловушку.

Валериан бродил по зале. Он так и не приучился к картам. Для азартной игры ему недоставало слепой веры в удачу, для коммерческой — привычки скрупулёзно рассчитывать сложные комбинации. Иногда он садился за стол, если нужно было составить компанию, играл, проигрывал, расплачивался с лёгким сердцем, искренне недоумевая, как способен тот же Карганов помнить наизусть всю колоду — и те карты, что вышли, и те, что оставались ещё в игре; купец, кажется, доподлинно знал даже комбинации на руках у каждого игрока, хотя никто не подозревал его в нечестных приёмах. Ну, усмехался Валериан про себя, наверное, так же он вёл свои купеческие дела, не доверяя приказчикам, твёрдо зная, сколько штук китайского шёлка хранится на его складе.

А Софья играла с удовольствием и успехом. Сейчас она, на глазах у Валериана, освободилась от скучной собеседницы, жены одного из чиновников, дамы, высохшей под карабахским солнцем почти до костей; подошла к столу, поговорила с играющими, и тут же юркий Иван Христофорович вскочил, освобождая ей место. Валериан подозвал слугу, объяснил, какого вина ещё принести гостям, тем, кому Аллах ещё не успел запретить невинное удовольствие, а после, обернувшись, увидел Карганова, что смиренно дожидался, пока князь разрешит к нему обратиться.

— Проигрались, Карганов?

— Что вы, ваше сиятельство, разве бы я посмел княгиню приглашать на такое место? Пока всё хорошо, и Софья Александровна тоже игрок не из худших. Ну а если фортуна повернётся вдруг к нам, как говорится, спиной, то уж как-нибудь расплатимся за удовольствие.

Валериан как бы нехотя, с ленцой направился к окну, выходившему в сад и распахнутому настежь. Кивком показал Карганову двигаться следом.

— Вы недавно из Шемахи. Какие новости привезли?

— Всё спокойно, ваше сиятельство. Мустафа по-прежнему в Персии. Камбай-бек сторожит его у Аракса.

Камбай-бек, отважный и умный воин, вёл ширванские сотни, когда отряд Мадатова шёл на Казикумух.

— А здесь, в Шуше, кажется не спокойно.

— Что такое?

— Люди недовольны нынешним ханом. Говорят — он только кутит да распутничает. Тратит силы на охоту да женщин. Злые языки утверждают, что он проводит больше времени на тахте, чем в диване.

— Кто говорит?

— Я слышал подобное сам от Джафара-аги.

Валериан, до сих пор глядевший на ночной сад, обернулся к Карганову. Лицо купца изображало совершеннейшую почтительность и внимание.

— Кто ещё это слышал?

— Адигезаль-бек, господин пристав... Да многие слышали. Джафар-бек неосторожен и пылок.

— Плохо, когда наследник произносит такие слова прилюдно.

— Он ещё слишком молод для своего возраста. Но многие в городе хотели бы втайне видеть Джафара в ханском дворце.

— Дворец разрушен.

— И это ставят в вину Мехти-кули-хану. Люди надеются, что новый энергичный правитель сумеет восстановить его былое величие.

— Лишние речи, опасные речи. Слышал ли их сам Мехти-хан?

— Меня не зовут на совет. Что думает хан, надобно спросить Адигезаль-бека.

— Позови.

Карганов, кланяясь, отступил и заторопился к столу. Какое-то время он наблюдал за игрой, а потом Мирза пригласил его на своё место. Сам же прогулялся по зале, делая вид, что слушает музыку — двух скрипачей и одного умельца извлекать звуки из натянутой кожи, поглядел на танцующих — их было не меньше десятка, взял тяжёлую кисть винограда с ближайшего блюда и, с удовольствием кидая в рот чёрные сладкие ягоды, подошёл, как бы невзначай, к князю.

— Какая ночь, ваше сиятельство! Какие звёзды! А листья — словно бы вырезаны в бархате.

— Скажите об этом княгине. Она любит поэзию.

— А что ценит генерал-майор князь Мадатов?

— Точность и послушание... Что знает Мехти-кули-хан о наследнике?

— Что его надобно опасаться.

— Насколько он боится Джафара?

— Настолько, что хотел бы более не видеть его и вовсе.

— Уверены?

— Я слышал сам, как его величество произносил такое желание вслух.

Валериан подумал, что под правлением русских даже карабахские политики забыли об осторожности. Но, разумеется, сохранил эту мысль при себе.

— Кто ещё слышал?

— Те, кто хотели бы угодить карабахскому хану.

— То есть жизнь Джафара-аги в опасности?

Адигезаль-бек выдержал паузу, а потом всё же признал неизбежное:

— Боюсь, что именно так, ваше сиятельство.

— Надо предупредить наследника.

— С ним уже говорили, но он отважен и беззаботен.

— Тогда я поговорю с приставом.

Адигезаль-бек поклонился:

— Все, кто ценит спокойствие, будут весьма признательны распорядительности вашего сиятельства...

В конце вечера, когда последние гости уже покидали дом правителя, Валериан ухватил пристава под локоть и отвёл в сторону. Непейцын был раздражён проигрышем, но послушно пошёл за князем.

— Никифор Максимович, у меня есть точные сведения, что Джафару-аге угрожает опасность.

— Джафарке-то? А как же! Либо медведь заломает, либо муж какой подстережёт в закоулке.

Валериан сузил глаза и, не повышая голос, заговорил резким, почти ледяным тоном:

— Господин пристав! Довожу до вашего сведения, что на наследника карабахского хана готовится покушение. Приказываю вам принять все необходимые меры, чтобы сохранить жизнь и здоровье Джафара-аги.

Непейцын, будто бы его перетянули через лицо плетью, качнулся назад, но тут же выправился и стал смирно.

— Будет исполнено, ваше сиятельство! Сей же час отряжу людей для охраны.

— Только так, чтобы сам Джафар ничего не заметил.

— Есть у меня такие умельцы. В воздухе растворяются, словно тени. Сам иногда отыскать не могу. Знаю, что за спиной, а вот ухватить невозможно.

— Вот и распорядитесь. Немедленно! И обо всех происшествиях докладывать лично мне без отсрочки!..

Слуга разбудил его ещё затемно. Валериан накинул халат и вышел в приёмную, где стоял, не решаясь присесть, Непейцын. Шандалы, стоявшие на столе в приёмной, освещали его только до середины широкой груди; лицо оставалось в тени.

— Ваше сиятельство! — вытянулся он, завидев Мадатова. — Виноват, каюсь! Не уследили.

— Убит?

— Слава Господу, нет! Только ранен. Он ведь как вышел от вас, не к себе домой повернул, а налево, вниз. И начал кружить да накручивать. Мои его вели осторожно, а Джафарка прокрался в один дом, где хозяином...

— Эти подробности лишние, — остановил Валериан пристава; он, как и все в городе, знал, к какой женщине ходит сейчас Джафар, и не видел причины повторять её имя вслух.

— Часа через три вышел и поехал уже домой. Нукер был при нём, один. Тоже ждал господина у коновязи. В общем, у мостика они попали в засаду. Четыре выстрела было — два вовсе мимо, одним нукера убило, а четвёртая пуля самому Джафару в плечо. Он ткнулся в гриву, те побежали — тенями вдоль дувалов, вдогонку им по пуле успели послать. Одного зацепили насмерть. Народ сбежался, Джафарку перевязали и унесли, а убитого опознали. Говорят, — он понизил голос наполовину, — что человек из ханской, мол, стражи.

— Человек Мехти-хана? — Голос Валериана дрогнул. — Как он решился? Немедленно скачите к нему. Разбудите начальника стражи — пусть опознает и объяснит.

— Слушаюсь...

Непейцын повернул было к выходу, но у самой двери столкнулся с вошедшим, почти вбежавшим Адигезаль-беком. Тот обошёл пристава, приблизился к Валериану почти вплотную и тихим, надтреснутым от напряжения голосом сообщил, что чуть более часа назад Мехти-кули-хан с небольшой группой нукеров покинул город.

— А! — крикнул Непейцын злорадно. — Вот она вина-то и открылась! Не выдержали нервишки у старика! Побежал!

И он басисто захохотал, довольный тем, что дело раскрылось само собой, и уже не нужно будет более наряжать неудобное и тяжёлое следствие.

— Да, не выдержали нервы, — повторил за ним Валериан, оглядывая Адигезаль-бека. — Побежал и тем самым признался. Присаживайтесь, Мирза. И вы, Никифор Максимович, не уходите. Будем составлять донесение командующему. Его превосходительству генерал-лейтенанту Ермолову...

Он опустился в кресло, запахнул полы халата и вдруг с тайным удовольствием подумал, что и Новицкий не смог провести дело лучше. «Но лучше бы, — заключил он, — лучше бы это дело вёл тот же Новицкий...»

 

I

Грозная мало изменилась за два года, что Новицкий не бывал в крепости. Всё те же земляные валы, всё те же пушки, присевшие на барбетах и зорко выцеливающие врага на том берегу Сунжи; гарнизон по-прежнему ютился в землянках, зато у стены, обращённой к форштадту, поставили два длинных одноэтажных строения, кое-как зашитых горбатыми досками со многими щелями. Атарщиков ткнул в одну рукоятью плети, и та провалилась насквозь. Казак с недоверчивым изумлением покачал головой.

— Задувает-то, поди, через такую дырищу. Вот где байгуши живут! Хоть и крещёные, а всё одно — байгуши.

Семён употребил слово, которым горцы клеймят своих отверженных, нищих по рождению и лентяев по духу.

Деревянные дома занимали, как и предположил сразу Сергей, канцелярские, провиантские и прочие службы. На обросшего Новицкого, грязного, загорелого, высохшего, обвешанного оружием поверх рваной одежды, воззрились опасливо и только, когда вошедший заговорил, признали в нём своего, пригласили сесть, предложили водки и чаю. Извинились поспешно.

— Ничего, ничего, — довольно похохатывая, приговаривал Новицкий, присаживаясь на грубо сколоченный, с занозистым сиденьем табурет и привычно передвигая кинжал. — В первой крепости, куда вышли, вообще чуть не застрелили. Часовой у ворот кричит: «Стой! Кто идёт?!», а я ему по-черкесски: «Свои, свои едут!..» Забыл русские слова за три месяца. Слышу — уже курки щёлкают. Тут от страха онемел вовсе. Хорошо — казак-проводник выручил. Как закричал — солдаты сразу своего в нём признали. Нехристи, говорят, так ругаться не могут.

Несколько потных, оплывших чиновников от гражданской и армейской администраций, сгрудившиеся вокруг гостя, рассмеялись с готовностью. Эти люди, словно вросшие в свои стулья, обрадовались нежданному развлечению и старались изо всех сил выказать своё удовольствие, тем более что о Новицком слышали как о человеке, приближённом к Ермолову. Дородный капитан в наброшенной на пухлые плечи шинели поколыхал животом и спросил с ласковой предупредительностью:

— Испугались, стало быть, Сергей Александрович?

— Кому же не страшно пулю в лоб получить, да ещё от своих, — ответил Сергей с небрежной искренностью человека, уже до того привыкшего к разного рода опасностям, что и не стесняется рассказывать другим о своих страхах.

— Ну, свои промахнутся: солдатская стрельба известная — во весь белый свет. А вот горцы стреляют в самом деле отменно.

Голос, пришедший от двери, был хорошо знаком Новицкому. Он обернулся и увидел — Брянского.

Три года они не виделись, и за это время граф несколько изменился: ещё более раздался в поясе и в щеках. Лицо его, круглое от природы, сейчас сделалось и вовсе похожим на луну, когда она сияет над ночною землёю в полную силу. Бранский был гладко выбрит, одет, в сравнении с прочими, опрятно и даже несколько франтовато. Газыри его черкески были серебряные, хотя Сергей сразу же заподозрил, что вместо пуль там лежит какая-нибудь ненужная ерунда.

— Здравствуйте, Новицкий! Рад вас видеть, — заговорил Бранский, быстро проходя по комнате и протягивая руку.

Сергей подумал, но встал и протянул навстречу свою, ту самую, которая ещё носила след пули, выпущенной графом на дурацкой дуэли. Ладонь у Брянского была большая и на вид мягкая, но хватка неожиданно крепкая. То ли он в самом деле обрадовался появлению сослуживца, то ли сразу хотел показать свою силу.

— Мы ожидали вас, Новицкий, ещё месяц назад. Начали уже беспокоиться. Кое-кто решил, что потеряли вовсе. Ни слуху ни духу ни о вас, ни о вашем казаке. О проводниках же я совсем ничего не знал.

Так выговаривал Бранский, пока они шли по длинному коридору в дальний конец дома, где расположилась небольшая канцелярия графа. Для прочих он по-прежнему заведовал провиантом, закупал овец и коров прежде всего у той части горцев, что называлась «мирной», то есть хотя бы на словах обещала быть русским добрыми соседями и продавать им скот и зерно.

Комнатка у него была настолько мала, что поначалу Новицкий даже задержался у двери, прикидывая — найдётся ли ему место. Стояли стол, кривоногий, но покрытый куском материи, бывшей когда-то чёрной; с обеих длинных сторон теснились два стула, к одной из стен прибиты был неровно две полки, заваленные бумагами, да в дальнем левом углу стоял сундук, надёжно перевитый железными лентами. На столе располагались чернильный прибор, несколько очиненных перьев, да посередине возвышалась ровная стопка чистой бумаги. Место для отправления службы чиновником ревностным и амбициозным, раз уже сумел выговорить себе помещение, отдельное от других.

Брянский отодвинул стул до самой стены и сел, едва не упираясь коленями в низкую столешницу. Кивнул Новицкому на свободное место.

— Так что же, дорогой мой, вас задержало в пути? Я уже прямо и не знал, что отписывать в Петербург. Георгиадис, там, просто весь извертелся. Вы же у него любимый сотрудник.

Новицкому неприятны были и жирный голос Брянского, и его снисходительное обращение, но он постарался не показать своего раздражения. В конце концов, это была уже не его территория. В этих местах во всём, что касалось их тайной деятельности, хозяином был именно граф. На это достаточно жёстко указал ему Георгиадис в последнюю их встречу в Тифлисе.

— Задержали нас, видите ли... горы, — просто ответил он, глядя в распахнутое окно, где за крепостными стенами, за рекой Сунжей, за прибрежной прогалиной, за лесом, который успели отодвинуть почти до ущелья, за этим знакомым пейзажем грозно вставали снеговые вершины, едва различимые, впрочем, на горизонте.

— Начальником штаба корпуса мне было поручено специальное задание — разведать проходы из Дагестана в Чечню. Потому мы и прошли через Акушу, через Аварское ханство, вдоль хребта, почти до Андреевского. Там уже перебрались на эту сторону и спустились лесом к Аргуну. О результатах я буду докладывать генерал-майору Вельяминову.

— Понимаю, но с докладом придётся вам подождать. Генерал-майор повёл отряд за Сунжу. Как говорит наш любимый Ярмул-паша: аульчик один наказать надо примерно. Накажет его и вернётся. Пока что можете рассказать мне. Тоже ведь любопытно.

Новицкий почувствовал, что он не может уже более выносить эту барскую, пренебрежительную интонацию, эту ироничную, покровительственную манеру держаться и говорить. То, что казалось уместным в Санкт-Петербурге, среди офицеров гвардии, здесь, на вольном кавказском воздухе звучало совершенно фальшиво.

— В ближайшую неделю мне надобно, прежде всего, составить отчёт для Петербурга, — сказал он жёстко и твёрдо, и по тому, как сузились глаза Бранского, понял, что вызов услышан. — Но до того, как отправить пакет, я, разумеется, предоставлю вам возможность ознакомиться с материалами и скопировать кроки местности, — добавил Новицкий, сообразив вдруг, что результаты его путешествия могут быть полезны прежде всего тому же ненавистному Бранскому.

— Буду вам весьма признателен и благодарен, — медленно, с расстановкой произнёс граф, подпустив в голос и насмешки, и злости.

Новицкий, впрочем, не желал лишний раз ссориться с Бранским, тем более что тот, по указанию Рыхлевского, должен был доставить деньги для расчёта с проводниками. К удовольствию Сергея, Бранский подвинулся к этой теме сам первый.

— Это ведь ваши люди стоят? — спросил он Новицкого.

Сергей опустил взгляд ниже вершин и в то же окно увидел спутников, с кем последние недели не расставался ни днём ни ночью. Мухетдин по обыкновению сидел на корточках и пускал в стружку то ли отломанную ветку, то ли подобранный обломок доски. Бетал стоял рядом со старшим братом, скрестив на груди руки, готовый в любую секунду схватиться за кинжал или пистолет, если только почувствует угрозу своим звериным чутьём. Юный Темир держался сзади, сторожа лошадей: свою и братьев; четвёртая, вьючная, сорвалась с каменистого склона и канула в глубоком ущелье. Несчастное животное жалел только Новицкий. Остальные ругали погибшую за неуклюжесть и сетовали, что та унесла с собой запасы еды. Тогда им пришлось остановиться в неудобном месте и ждать двое суток, пока Атарщиков и Бетал выслеживали стадо горных баранов. Сейчас казак, привязав лошадей — свою и Новицкого, вольно раскинулся по земле, бросив под голову отвязанный седельный мешок. Он, казалось Сергею, единственный из всех пятерых чувствовал себя совершенно свободно. Проводники находились среди чужого народа. Новицкий разговаривал с чуждым ему человеком. Семён же был сродни этому миру в любой его точке, был совершенно свободен, ни от чего не зависел и никого не боялся.

— Живописные дикари, — продолжал между тем Бранский. — На расстоянии разглядывать весьма любопытственно. Но как вы, Новицкий, смогли провести в их обществе более нескольких дней — не понимаю.

Он втянул с силою воздух и сморщил с отвращением свой мясистый, пористый нос.

— Да и вам, мой дорогой, не мешало бы вымыться. Особых удобств здесь, вы знаете, нет, но горячей воды у солдат всегда можно найти.

Сергей и сам чувствовал, что грязен, и только заставлял себя терпеть неудобства нечистого тела. По возможности он окунался в речки, через которые проезжала их небольшая команда, но осторожничал, чтобы не простудиться, не связать спутников ненужными осложнениями. Однако ему сделалось неприятно от того, что посторонний сделал ему замечание хотя бы в небрежной форме. А повторенное в десятый, кажется, раз обращение «дорогой мой» взбесило его окончательно.

— Прежде всего, я хотел бы рассчитаться с проводниками, — отрезал он. — Артемий Прокофьевич уверил меня, что вам будет дано соответствующее поручение.

— И он вас нисколько не обманул, — усмехнулся Брянский. — Я получил указания и выполню их немедля.

Он перегнулся в пояснице, не поднимаясь, впрочем, со стула, открыл сундук, достал и поставил на стол железный ящичек, очевидно, нелёгкий. Из ящичка извлёк горсть монет, отсчитал нужное количество, бросая по одной на столешницу, отвечавшую сухим треском. Оставшиеся деньги граф ссыпал в ящик.

— Можете пересчитать, — бросил он Сергею, подвигая монеты по столу тыльною стороной ладони.

Новицкий не прикоснулся к деньгам.

— Я считал вместе с вами и вижу, что здесь только половина условленной суммы, — сказал он, всё ещё сдерживаясь; но сквозь его раздражение начал уже пробиваться гнев.

Брянский, напротив, улыбался вполне радушно, словно призывая собеседника к участию в предприятии приятном и достойном благородного человека.

— Помилуйте, Новицкий, да и тем, что сейчас на столе, ваши проводники будут более чем довольны. Такую сумму в карманах своих, кошелях эти дикари не видели во всю свою жизнь. На что они могут потратить деньги в этих горах? Купят порох, свинец, отольют пули, набьют заряды, которые выпустят по нашим солдатам.

Новицкий вспомнил, как под ногами его коня чвякали в грязь пули, пущенные Мухетдином в бою под Парас-аулом, и почувствовал, что в словах графа есть свой резон. Но сейчас его занимали не судьбы ханств и империй, а простые отношения с такими же, как он сам, людьми; те тоненькие нити, что успели протянуться между ним, Семёном, Мухетдином, Беталом, Темиром, и которые он не собирался разрывать по случайной прихоти спесивого пришельца из Северной столицы России.

— Я договаривался о большей сумме, и я намерен выплатить её полностью, — выдавил он слова вдруг пересохшим ртом.

Тут Брянский расхохотался, к изумлению Сергея, с видимым удовольствием.

— Вы положительно упрямый человек, Сергей Александрович. В полковой жизни я помню вас более снисходительным. Помилуйте, это же восточные люди. Вы рядитесь, рядитесь: они запрашивают одну цену, вы предлагаете вчетверо меньшую. Потом сходитесь на середине. Так и сейчас: мы сходимся на половине.

— Я хочу заплатить моим людям то, о чём мы условились до начала нашего путешествия, — упрямо повторил Сергей. — Мы уже с ними рядились, мы ударили по рукам.

Новицкий набычился и глядел уже не на лоснящееся лицо Бранского, а в доски пола, так же небрежно сбитые, как и обшивка здания; сквозь одну, особенно широкую щель, он вдруг с отвращением увидел голый крысиный хвост: серая разбойница так торопилась к добыче, что людей, беседующих наверху, не опасалась и вовсе.

— Ладно, — сказал Брянский вдруг изменившимся голосом.

Такая усталая открытость прозвучала в одном коротеньком слове, что Новицкий поднялся, ожидая немедленных действий графа, будто бы тот, испытав его твёрдость, добавит монет до полной условленной суммы. Но тот лишь откинулся на спинку стула, уперев тяжёлый затылок в стену.

— Буду откровенен, Новицкий. Мне нужны деньги. Знаете, как бывает: валет лёг не на ту руку, да угол загибал, и всё неудачно. В общем, не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался. Притом что мой родитель, как вы знаете, мёртв, и учить меня уже некому. Предлагаю вам честную сделку: половину требуемой суммы вы отдаёте вашим абрекам, а оставшуюся часть мы делим с вами в пропорции два к одному.

Новицкому показалось, что он ослышался.

— Вы предлагаете мне... — недоверчиво начал он.

— Ну конечно же предлагаю, — раздражённо перебил его Брянский. — Неужели вам не надобны деньги? Что вам платит Рыхлевский? Да и Георгиадис вряд ли присылает многим больше. Берите, берите — это только небольшая компенсация за ваши страдания последних недель.

Опасаясь расцепить зубы, Сергей только помотал головой. Но Брянский понял его по-своему.

— Хорошо, я согласен: делим на равные доли.

— А если я сообщу о вашем предложении Георгиадису?

— А я откажусь, — быстро, с хорошо усвоенной наглостью, тут же ответил Брянский. — Свидетелей нет, разговор с глазу на глаз.

Он смерил стоящего перед ним Новицкого взглядом и усмехнулся.

— Да и не будете вы сообщать. Такой герой-удалец, и вдруг примитивная ябеда... Нет, — заключил он уверенно, — никому о нашем разговоре вы не расскажете.

Сергей сам понимал, что граф прав совершенно, что никому он жаловаться не будет, потому что мерзко от сего действия станет прежде всего ему самому. Он загнул руку назад и выхватил пистолет, который, по примеру горцев, носил всегда за поясом, за спиной. Щёлкнул курком и навёл ствол в широкий лоб Бранского. Тот перестал улыбаться.

— Вы не выстрелите, Новицкий, — сказал он тихо, но вполне убеждённо.

— Выстрелю, граф, и с большим, признаюсь вам, удовольствием, — парировал Сергей, вспомнив, что сегодняшним утром поменял порох на полке, а значит, осечка сейчас не должна приключиться.

Брянский был мерзавец, но вовсе не трус и не дурак. Он не пытался залезть под стол, но и не пробовал перейти в наступление, видя, что рука противника не дрожит. Он снова заговорил ровным голосом, надеясь убедить Новицкого, что тот предпринял ход неудачный.

— Ну размозжите мне голову, Сергей Александрович. Сбегутся на выстрел люди, вас арестуют. Ведь мою смерть вы на горцев не спишете. Стоит ли ломать себе жизнь случайной искоркой гнева?

— А у меня и так один выход, — ответил ему Сергей, надеясь, что слова его звучат достаточно твёрдо. — Я обещал проводникам заплатить. Я дал им слово, моё слово, слово русского дворянина. Если я сдержать его не могу, если честь моя опозорена, то остаётся одно — пустить себе пулю в голову. Но один я по этой дорожке идти не желаю, так что прихвачу и вас, дорогой мой, для компании.

Видимо, слова его были столь убедительны, а рука, державшая пистолет, неколебима, что Брянский, молча, потянулся к заветному ящичку, открыл, отсчитал недостающую сумму и придвинул к тем, что уже высились кучкой. Сергей, так же безмолвно, спустил курок, убрал пистолет за пояс, ссыпал монеты в приготовленный заранее холщовый мешочек и, подчинившись вдруг смутному побуждению, просто перемахнул подоконник и, спружинив, опустился на твёрдую землю.

К его удивлению, горцы уже сидели в сёдлах, причём у Бетала был даже откинут клапан чехла винтовки. Атарщиков отвязал лошадей, свою и Новицкого, и, хотя ещё стоял на ногах, смотрел настороженно и казался ежесекундно готовым к любому действию: нападению или бегству. Сергей подошёл к Мухетдину и подал ему увесистый мешок:

— Как договорились. Можешь пересчитать.

Горец кивнул, но не стал распускать узел, а спокойно отправил деньги за пазуху. Бетал быстро и хрипло спросил о чём-то Новицкого. Тот только улыбнулся и пожал плечами. За недели их путешествия, тяжёлого и опасного, у него не было избытка времени и сил на разговоры, так что он успел выучить лишь несколько десятков слов, самых необходимых для совместного быта. На помощь пришёл, как обычно, Атарщиков.

— Он спрашивает: толстый, в кого ты целил, твой начальник?

Сергей односложно ответил.

— Он не хотел отдавать деньги?

Сергей подтвердил. Бетал нахмурился, взялся за кинжал и уставился мрачным, тяжёлым взглядом в окно, за которым всё ещё виделась объёмная туша Бранского.

Заговорил Мухетдин.

— Мой брат. Она очень горячий. Хотела уже кидаться тебе помогать.

Сергей опешил. Ему вдруг представилось в воображении, как в Петербурге узнают, что подполковник Новицкий, во главе своей небольшой партии, ограбил тайную кассу императорской разведывательной службы. Артемий Прокофьевич, наверное, остался бы доволен своим сотрудником.

— Она говорит, — продолжал между тем Мухетдин, — ты не жалеть, что сделал.

Сергей быстро подошёл к Семёну и забрал у него поводья рыжего мерина.

— Поехали, — бросил он Мухетдину, намереваясь как можно скорее выпроводить горцев из крепости. Бог весть, что может прийти на ум обозлённому Бранскому...

Вечером, когда они с Семёном сидели на полке, истекая потом, едва различая друг друга в почти угарном дыме бани, что топилась по-чёрному, казак снова вернулся к дневному происшествию.

— Что, Александрыч, каково тебе было человека под пистолетом держать да требовать с него деньги?

Сергей только хмыкнул. Он и сам ещё не разобрался в своих ощущениях. Он знал, что по сути был прав, но мог упрекнуть себя, что, может быть, поторопился; может быть, следовало найти иные формы доказательств и убеждения.

— Да здесь сам воздух такой разбойничий, — продолжал между тем казак, так и не дождавшись ответа. — Подожди, поживёшь здесь ещё годика три, так и кинжал будет из ножен выпрыгивать прежде, чем успеешь подумать. Так что не тужи, Александрыч, ты всё правильно сделал.

— Да я не жалею, — буркнул Сергей, вспомнив слова Мухетдина.

— Он не о том говорил, — возразил Семён, тоже отметивший последнюю фразу горца. — Он сказал, что ты не пожалеешь о том, что сделал. Здесь ведь такой народ, милок: если ты ему враг, то упокой Господь твою душу. Ежели, конечно, ты не успеешь первым к нему подобраться. Но если ты друг — он для тебя последнего в доме не пожалеет. Жизнь за тебя отдаст. А эти всё поняли, что ты сделал и почему. И до самой смерти своей не забудут...

 

II

Отряд Вельяминова вернулся в крепость через два дня. Казаки и пехота разбили лагерь за форштадтом, генерал поселился в землянке, отрытой ещё для Ермолова и недавно заново укреплённой. Тотчас же у входа стали часовые; издалека было видно, как солнечные лучи отражаются от лезвий штыков, примкнутых к ружьям.

Новицкий знал, что Вельяминов примет его не сразу, а потому только доложил о своём прибытии адъютанту. Капитан Маркелов, рослый блондин с аннинской лентой на темляке шашки, поздравил Сергея с благополучным исходом предприятия, но расспрашивать сам не решился, оставив первое удовольствие начальнику штаба корпуса; о своём походе в Чечню тоже рассказывать не захотел, заспешил прочь, поддерживая на ходу оружие левой рукой — та плохо разгибалась в локте после пулевого ранения, и капитан постоянно старался занять её делом, чтобы не так видно было его увечье.

Новицкий же вернулся в палатку, которую ему одолжили в крепости, и снова засел за стол, что они с Атарщиковым наспех сладили из подобранных обрезков брусков, досок и напиленных к зиме, но ещё не наколотых берёзовых чурбачков. Сергей торопился расшифровать походные записи, сделанные второпях, украдкой, при неверном свете когда костра, когда луны, а иногда и вовсе на ощупь. Расписать, вычертить и дополнить той частью легенды, что пока ещё держалась у него в памяти. Пока он работал, Семён гулял по знакомым, которых легко находил в любой местности; попивал чихирь, слушал байки, а потом исправно передавал их Новицкому. Дважды в день приносил в котелке сытное варево и потчевал Сергея почти насильно.

Откуда Атарщиков добывал еду, Сергей не знал; собственные их запасы закончились, и ни к какой артели — солдатской ли, офицерской ли — ему прибиться не удалось. В первый раз, отложив с сожалением ложку, Новицкий предложил казаку деньги, но тот замахал руками и объявил: мол, и так дадут, сколько попросит. Сергей смекнул, что знакомства Семёна не ограничивались одними воинами и охотниками, а потому расспрашивать больше не стал.

На следующий день, после того как у форштадта стали рядами белые полковые палатки, Семён пришёл поздно, едва ли не затемно. Новицкий уже поставил на стол две свечи, освещая как походную тетрадку, так и листы бумаги, приготовленные для чистовой записи. Три дня он сидел, не разгибая спины, по одиннадцать-двенадцать часов кряду, но едва успел добраться до второй четверти их путешествия. Набросав план очередной части хребта, вдоль которого они пробирались, Сергей отложил карандаш и ещё раз оглядел схему, втайне довольный своим умением рисовальщика. И тут он вдруг почувствовал, что голоден. Поднялся, чтобы выйти да посмотреть, где же задержался Семён, но не успел и повернуться к пологу, как снаружи услышал шаги. По тому, как тяжело ступал казак, обычно скользящий почти неслышно по всякой поверхности, будь то убитая земля, мягкий снег или колючий подлесок, Сергей заключил, улыбнувшись, что день сегодня выдался старику особо удачный, и чихиря он выпил много больше обычного.

Семён даже не вошёл, а ввалился в их полотняное жилище, бухнул на утоптанный земляной пол котелок, от которого потянуло сразу чудесной смесью тушёного мяса с картошкой. Сам же повалился на койку, жалобно скрипнувшую под тяжестью большого неуёмного тела.

Сергей радостно уплетал ужин и попутно спрашивал Атарщикова некоторые подробности, которые у того могли задержаться в памяти много лучше. Обычно Семён в охотку помогал Новицкому; в его голове ущелья и тропы над ними, реки, мостики, перевалы, впечатывались с такой точностью, будто бы их вырезала там рука невидимого мастера. Но сегодня он был чем-то расстроен и озабочен, отвечал коротко, неохотно и тут же замолкал, словно бы закрывался наглухо. Наконец, Новицкий не выдержал и спросил его прямо: что же случилось?

— Беда, Александрыч, — ответил тут же казак, словно бы только и ждал такого вопроса. — Человеки как звери стали. Да что там звери — зверь такого не сделает. Мишку встретил сегодня, сын сестры моей, он урядником нынче. Ходил в дело с генералом рыжим, только вернулся. Такого порассказал — до сих пор отойти не могу.

Семён начал рассказывать, и после нескольких его слов Сергей почувствовал, что еда уже не лезет в глотку. Он бросил ложку в котелок и только слушал, согнувшись и зажав руки коленями.

О целях похода отряда Вельяминова Новицкий уже знал. О чём-то обмолвился Брянский, что-то добавили в канцелярии. В самом деле, основной задачей было — отмщение. Где-то в начала лета большая партия перешла Терек в верховьях и напала на хутора и станицы. Десятки людей — мужчин, женщин, детей — убили, десятки увезли с собой: на продажу и в рабство. Казаки с ближайшего секрета смело пустились в погоню, успели отбить часть полона и захватить нескольких пленных. От захваченных разбойников с помощью огня и железа узнали, где составилась партия, кто вёл, каким путём шли, кто помогал. Один из аулов, тот, что упоминали чаще других, и решили подвергнуть примерному наказанию.

— Хотели, чтобы леса и горы перепугались. А страшно делается нам самим же.

Обычно русские войска подходили, не прячась, едва ли не с барабанным боем. Горцы успевали отправить семьи, и сами, после слабой перестрелки, отступали поспешно. Солдаты разбирали дома, били и угоняли скот, топтали посевы, забирали собранное зерно и возвращались в лагерь. На этот раз Вельяминов приказал подойти скрытно и окружить селение плотным кольцом. Когда стемнело, казаки-охотники вырезали малочисленных часовых, что караулили аул даже не в пол, а в четверть глаза. Отряд неслышно вошёл в селение, разобрался по улицам, по домам, и по сигналу казаки и солдаты ринулись в сакли. Не стреляли, только кололи и резали сонных, не разбирая, кто перед ними — свирепый джигит, дряхлая старуха, грудной ребёнок.

— Ад, Александрыч, кромешный. Командиры сами сообразили, на что людей повели, да поздно. Дьявола выпустишь — назад уже не загонишь. Хотели остановить — куда там! Кровь чужая — она пьянит быстрей чихиря. Мишка говорит — сначала тоже бил, потом устал, отрезвел. Кричал — подождите, баб-то не бейте! После ведь пригодятся! Напрасно... Александрыч, подумай: было в ауле человеков сотен шесть, если не больше. Осталось — десятков восемь. Только бабы с детишками, те, кто до площади успел добежать, где офицеры их защитили. Я уж всё подробно тебе говорить не буду. Сам слушал, а переносить не хочу. Племяш говорит, руки трясутся, а в глазах слёзы. Бородатый мужик чуть не плачет! И не от своего горя, пойми — от чужого! Не дело это, ох, говорю, не дело!

Новицкий и не нуждался в подробностях. С его опытом и воображением, он легко представил себе ночную резню в деталях, звуках и образах. Сергей тяжело сглотнул, отгоняя приступ тошноты, и хрипло выдавил:

— А чихиря, отец, у тебя не осталось?

— Чихиря нет, — мрачно отозвался Семён. — Да и не поможет чихирь в этом случае. Здесь солдатскую надобно, вашу, расейскую.

Он заворочался и выпростал из-под себя фляжку, полную, судя но плеску, почти что наполовину.

— Давай, Александрыч, — приговаривал он, наполняя кружки, — выпьем за убиенных: и наших, и ихних, и бывших, и будущих.

Сергей остановил посудину у самых губ.

— Каких будущих, Семён, о чём ты?

— А что ты думаешь — нас с тобою пристрелят, и больше никто воевать не возьмётся? Не-ет, шалишь! Человек другого человека режет не только для пропитания, но из одного удовольствия. И пока он человеком останется, занятие это не бросит. Я его, человека-то, со зверем сравнил, так это напрасно. Волк убийством насытится, а человек — никогда.

Тут Новицкий поторопился выпить, чтобы хоть как-то разбавить слова казака, бьющие в мозг и сердце...

Как и предполагал Новицкий, Вельяминов вызвал его через день. Маркелов встретил Сергея у входа в землянку и пригласил спуститься за собой вниз, знаком показав часовым, уже скрестившим было штыки, что этому штатскому — можно. Тонкие ножевидные лезвия качнулись в розовом воздухе и снова застыли остриями вверх. Везде, где появлялся Вельяминов, вся жизнь, и военная, и гражданская, как-то подтягивалась, напруживалась, наливалась новой силой, обретала дополнительный смысл. Притом что сам Алексей Александрович в движениях было более чем экономен. Но именно потому, должно быть, повторять приказы дважды не любил.

Маркелов приоткрыл дверь, ступил внутрь и провозгласил едва ли с порога:

— Ваше превосходительство! Надворный советник, господин Новицкий по вашему приказанию...

Обернулся, махнул рукой Новицкому, посторонился, пропуская Сергея, и, тщательно притворив створку, остался снаружи.

В сыром помещении, обшитом по стенам и потолку почерневшими от копоти досками, Сергею показалось темно, особенно после яркого солнечного утра, и он задержался у входа, давая глазам время привыкнуть. Тем более что Вельяминов продолжал, наклонив шандал, внимательно читать какую-то бумагу, ведя свободную руку, вооружённую карандашом, вдоль строчек, подчёркивая места, выделенные глазом. Перевернув последний лист документа, он отставил свечи, аккуратно сложил стопку, подравнял и сдвинул на край стола.

— Проходите, подполковник, садитесь, — позвал он Новицкого резким, металлическим голосом. — Не люблю я гражданские чины. А надворный советник — тот же седьмой класс, так что не обессудьте.

— Ни в коей мере, ваше превосходительство, — ответил Сергей, присаживаясь на свободный стул, приставленный с другой стороны стола. Ещё из мебели в землянке были топчан, покрытый шинелью, и две лавки вдоль стен.

— Слушаю вас, — не предложил, а приказал генерал тем же самым ровным, безличным тоном: два слова будто бы стукнулись одно о другое, издав звук, с которым падает на полку курок пистолета.

Новицкий быстро развернул поверх стола законченную накануне карту — не карту, но схему важнейших хребтов и так же ровно, сухо, попадая в тон Вельяминову, повёл доклад заготовленными заранее фразами.

Говорил он чуть более получаса, то и дело вскидывая глаза, готовясь тут же замолчать, как только начальник штаба Кавказского корпуса начнёт выказывать утомление. Однако тот слушал и слушал, внимательно следя с помощью того же карандаша путь, который описывал ему рассказчик. Когда же Новицкий умолк, Вельяминов ещё несколько минут разглядывал схему, а потом поднял глаза.

— Поздравляю вас, господин Новицкий, и — благодарю!

Последнее слово он произнёс нехотя, словно выдавил невероятным усилием воли. Новицкий коротко склонил голову, не вставая.

— Сколько времени длилось ваше предприятие? Месяца полтора?

— Почти два, ваше превосходительство.

— Изрядно, изрядно. — Вельяминов задумчиво постукивал пяткой карандаша по столешнице. — Когда вы только ещё отправлялись, я готов был поспорить на изрядную сумму, что продержитесь не больше недели. До первой же встречи с горцами. А там разоблачат, возьмут в полон, а то и просто пристрелят.

Он высказал своё прошлое убеждение с таким равнодушным пренебрежением к чужой судьбе, чужой жизни, что у Новицкого мерзкий холодок скользнул по позвоночнику вниз от шеи.

— Я постарался превзойти ожидания вашего превосходительства, — ответил Сергей, вкладывая в слова столь же почтения, сколько иронии.

— Вам это, признаю честно, почти удалось.

В этом почти Новицкому вдруг увиделся весь Вельяминов с его длинной, сухопарой фигурой, рябоватым лицом, волосами, выцветшими почти до естественной рыжины, с его прямотой, доходившей почти до жестокости; никогда и никого генерал не хвалил, ибо был совершенно уверен в том, что исполнение любого приказа есть обязанность солдата, но никак не его заслуга; он не щадил никого, но и прежде всего себя самого; он посылал людей на смерть сотнями, но и сам твёрдо стоял под пулями, сцепив кисти рук за чуть сутуловатой спиной. Таким Сергей запомнил его ещё с жаркого дела под Сунжей, когда отряд Вельяминова выручил их осаждённый обоз, таким видел его под Парас-аулом, под Лавашами. Не было во всём Кавказском корпусе человека, который бы не уважал «рыжего» генерала, и не было человека, который бы любил его так же, как любили в войсках Ермолова и Мадатова. Не ощущалось в генерале Вельяминове искры того огня, что способен вдруг поджечь горючий материал, сложенный в запасниках души каждого человека. Все или почти все мы способны на действия храбрые и беззаветные; только бы нашёлся в нужный момент человек, который смог бы зажечь нас и указать правильный путь. А лучше всего — пойти по нужной дороге первым. Генералы Ермолов и Мадатов вели за собой солдат, генерал Вельяминов их посылал. Но при этом никогда не прикрывался чужими спинами, не прятался за штыками и жерлами шестифунтовых орудий. Приказания его были точны, понятны и своевременны.

— К сожалению, ваше превосходительство...

— Алексей Александрович.

Сергей опять поклонился, подумал, что лёд начинает таять. Но вспомнил, что Ермолов предложил быть для него Алексеем Петровичем едва ли не со второго доклада.

— К сожалению, Алексей Александрович, одно ваше поручение исполнить я не сумел. Мы установили перевалы, которыми пользуются разбойничьи шайки. Те партии, что спускаются к Алазани, и те, что направляются к Тереку. Увы, но места для сильной крепости я подыскать не сумел. Более того, убеждён, что одним действием, одним активным броском решить эту проблему мы не сумеем. Можно поставить укреплённые пункты здесь, здесь и здесь...

Карандаш в руке Новицкого рисовал чёткие окружности, не касаясь, впрочем, листов драгоценной схемы.

— Но какой же должны быть силы эти форты, чтобы удержать горцев от нападения? И как они будут сообщаться с основными силами? Малые гарнизоны попросту вырежут. Большие — рухнут под собственной тяжестью. Только одно снабжение продуктами и боеприпасами потребует чрезмерного напряжение сил всего корпуса.

Новицкий перевёл дыхание, и вдруг ему вспомнилась перспектива вершин и гребней основного хребта, увиденная им с высоты перевала: чёрные, неприступные горы, залихватски, с насмешливым вызовом, нахлобучившие белые шапки, ставшие цепями, ряд за рядом, точно линии укреплений.

— Точечным ударом, Алексей Александрович, можно пробить брешь в обороне. Но, если штурмовой отряд не получит помощи, его уничтожат незамедлительно. Мы же знаем, что крепость атакуют со многих направлений, отвлекая внимание осаждённых.

Он замолчал. Вельяминов смотрел на Новицкого льдинками светло-голубых глаз, но в полутьме землянки Сергею показалось, что где-то внутри рыжей головы начальника штаба начинает вдруг разгораться огонь.

— Хорошее сравнение, Сергей Александрович. Мне и самому начинает приходить в голову, что Кавказ — не что иное, как крепость. Огромная, ставшая твёрдо на местности, охраняемая многочисленным гарнизоном. И брать её надо по правилам современной войны, разработанными маршалом Вобаном. Мы не с голыми дикарями имеем дело, а с серьёзным, опытным и мужественным противником. Надо строить линии, рыть апроши, подводить сапу и всё время укрепляться, укрепляться, укрепляться. Да, отчаянными бросками эту войну нам не выиграть.

— Я совершенно с вами согласен, — подтвердил Новицкий со всей серьёзностью. — Но только если...

Вельяминов качнулся вперёд.

— Вы уже слышали рассказы о нашем походе?

— Да, Алексей Александрович, слышал.

— И укоряете меня, разумеется, за излишнюю жестокость.

Новицкий напрягся, словно собрался прыгать с обрыва в стылую осеннюю воду, но выбора не было, отвечать приходилось честно, хотя избегая ненужной резкости.

— Я надеюсь, что обстоятельства, обусловившие определённую жёсткость...

— Перестаньте, Новицкий, — оборвал его Вельяминов нетерпеливо. — У меня был приказ командующего, и я его выполнил. Я приказал атаковать и отвечаю за последствия полностью. Но — это война. Вы не хуже меня знаете, что после штурма удержать солдат невозможно.

Новицкий вспомнил вдруг рассказы Ван-Галена о том, как прокатывались армии французов и англичан по городам и сёлам Испании, и не нашёл, что возразить генералу. Но тот его бы и не услышал.

— Вы не были в хуторах, что вырезали эти доблестные сыны гор. А я вошёл туда вместе с казаками.

Он сделал паузу, и в тишине Сергей вдруг услышал, как хрупнул несчастный карандаш. Вельяминов разжал пальцы и позволил обломкам упасть на столешницу.

— Я видел парня, что умирал на площади. Он женился пять дней назад и бросился защищать молодую. Они его не убили, нет, только обрубили обе руки по локоть и оставили истекать кровью, выть от боли и ужаса. Чем мы могли помочь — только пристрелить его побыстрее... Думаете, после этого я мог удержать людей одними приказами и увещаниями? Да, от нашей руки погибло почти полтысячи человек! Но если после этой трагедии двадцать тысяч не возьмут в руки оружие, побоятся навлечь на себя наш гнев, значит, мы были правы.

— Если, — слабым эхом отозвался Новицкий.

— Да, если, — продолжал Вельяминов, несколько успокоившись. — Если бы человек вообще мог предвидеть результаты действия своих, скольких бы ошибок удалось избежать.

Он собрал кусочки карандаша в ладонь и высыпал в ящик для мусора, прислонившийся сбоку стола. «А ведь мы почти что ровесники, — мелькнула вдруг неожиданная мысль у Новицкого. — Но сумел бы я так отвечать за судьбу огромного края, за жизнь и смерть сотен тысяч людей? Смог бы принять решение, предполагая, какие последствия может вызвать каждое моё неверное слово? Ермолов, тот хотя бы другого, кажется, поколения. А Вельяминов, Мадатов — почти мои одногодки...»

Генерал словно подслушал невнятные мысли своего собеседника.

— Возьмите хотя бы Мадатова. Вашего бывшего однополчанина. Благородное существо — называет его Ермолов. Сам слышал от Алексея Петровича и не раз. А, между прочим, пойманных разбойников вешает, не стесняясь, десятками. Без следствия, без суда, на месте преступления в назидание прочим.

— Ему тоже есть кому и за что мстить, — угрюмо заметил Новицкий.

— Да, история известная. И с родителями его, и с супругой... А, кстати, Новицкий, — Вельяминов вдруг усмехнулся недобро, — знаете, почему ещё казачки наши так вызверились? Мне объяснил один их полковник, так, мимоходом. Оказывается, пленных распределяют по станицам и каждая кормит тех, что достались по жребию. А зачем им в ожидании зимы лишние рты? Но и вообще, Сергей Александрович, vae victis! Горе побеждённым! Помните, кто первым это сказал?

— Если верить Титу Ливию, — медленно ответил Новицкий. — Сказал это вождь галлов Бренна. Когда побеждённые римляне взвешивали условленный выкуп, победитель бросил свой меч на чашу весов.

— Совершенно верно, и за две тысячи лет мало что изменилось. Думаю, что поворота не случится и в будущем, которое сколько-нибудь возможно предвидеть. Что же нам тогда остаётся? Делай, что должно, и будь что будет — так учит нас мудрость минувшего века... Но довольно с нас философии. Вернёмся-ка к делу. Я хочу иметь копию этой схемы и текст вашего сегодняшнего доклада.

— Будет исполнено.

Сергей понял, что разговор кончен, и встал.

— Можете не торопиться. Мы пойдём не спеша, мы, вообще, знаете, торопимся медленно, по заветам Алексея Петровича. Так что пока доберёмся до Владикавказа, а потом и к Тифлису через Дарьял, свободных вечеров вам, надеюсь, хватить с избытком.

— С позволения вашего превосходительства, — начал Новицкий.

— Да. Что такое?

— Я бы хотел вернуться в Грузию через Чечню.

— Вам недостаточно приключений?

— Приключения никогда не бывает чересчур много, — позволил себе улыбнуться Сергей. — Но когда я рисовал эту схему, подумал, что стоило бы, наверное, пройти вдоль западных склонов тех же хребтов, которые мы видели только с востока, со стороны Дагестана.

Вельяминов откинулся на спинку стула и посмотрел на Новицкого с некоторым вроде бы удовольствием.

— Приказать я вам не могу, но подобный выбор только приветствую. Чем могу быть полезным?

— Мне понадобятся припасы и средства, чтобы напять проводников.

— Я прикажу коменданту, — бросил коротко Вельяминов и потянулся к бумагам.

Сергей свернул листы карты и направился к двери, едва удерживаясь, чтобы не сдвинуть на прощание каблуки, словно он по-прежнему был в мундире...

 

III

Через неделю Вельяминов с пехотой и артиллерией вышел из крепости, направляясь к Владикавказу. Ещё через восемь дней в Грозную приехали новые проводники. Всё это время Новицкий провёл в палатке, сгорбившись над столом. Только после наступления темноты он выходил прогуляться по внутренним дворикам крепости. Он не хотел попадаться на глаза лишним людям, не желал, чтобы слишком многие говорили о странном русском, обросшем бородой, словно горец. Он не надеялся, что его предприятие останется совершеннейшей тайной, для этого он уже достаточно нашумел в прошедшие месяцы, но и не хотел необдуманным шагом навлечь на себя опасность, которой мог избежать.

Мухетдин с братьями отправился в Тарки. Оттуда они намеревались проехать вдоль каспийского берега в Дербент и далее в Шемаху, найти хорошую лошадь Темиру. Сергей рассчитывал, что тень его поскачет рядом с бывшими спутниками и отвлечёт внимание тех, кто уже охотился за его головой. Более всего опасался он Абдул-бека. Табасаранец от лихого белада возвысился вдруг до вождя, собравшего вокруг себя едва ли не тысячи молодцов. Он ещё не решался нападать на сильные воинские отряды, но уже, как говорили в горах, объявил русским войну, джихад. Многие знали, где он прошёл вчера, мало кто слышал, где он стоит сегодня, и никто точно не мог сказать, куда он ударит завтра. Если верить рассказам лазутчиков, выходило, что Абдул-бек умудрялся быть одновременно в семи местах разом. Многие разбойники хвастали своей близостью к табасаранцу, стремясь привлечь соратников и напугать врагов. От своих агентов, впрочем, Новицкий вызнал определённо, что именно Абдул-бек вёл огромную шайку, что огнём и железом прошла по казачьим станицам весной. Но также узнал он, что в ауле, который уничтожил отряд Вельяминова, не было ни самого бека, ни его ближайших нукеров. Вожди кипели, обещали друг другу смертные муки, а расплачивались за их амбиции люди, совсем не причастные ни к какому злодейству.

Новицкий знал, как и все в горах, что Абдул-бек объявил кровную месть Мадатову, выгнавшему его из селения и разрушившему его дом. Отважный воин нашёл себе врага, равного по мужеству, силе и славе. Но при этом Сергей был уверен, что при случае Абдул-бек наложит руку и на него, не видного, не слишком заметного человека из свиты Ярмул-паши. И тогда дальнейшая судьба рисовалась Сергею воображением в красках чёрных и огненных. Но он только встряхивался, отгоняя подальше опасные фантазии, и продолжал описывать хребты, седловины, ущелья, селения и долины, по которым вёл его Мухетдин. Он уже почти закончил работу, когда его пригласил к себе комендант.

Майор Луконин уже десять лет служил на Кавказе, потерял половину уха в стычке с закубанскими черкесами и четыре пальца на правой ступне, отмороженные в одном из зимних походов в гости к адыгам. Ходил осторожно, опирался на тяжёлую трость, не любил скорых движений, пылких молодых офицеров и штатских господ из Тифлиса.

— Что-то вы, господин Новицкий, обросли ровно как немирной, — заворчал он, едва Сергей появился в дверном проёме. — Смотрите — ещё подстрелят в темноте свои часовые.

— Свои — промахнутся, — попробовал отшутиться Сергей, проходя в комнату и берясь за спинку стула; но тут же понял, что остроты на сегодняшний день неуместны: майор был в дурном настроении.

— Не пулей, батенька, так штыком непременно достанут, — заключил майор с такой озлобленной убеждённостью, что Новицкий уже и не решился более отвечать.

Возможно, подумал он, погода меняется, тучи тянутся из-за Сунжи, и у него самого с утра ныли раны, и та, что осталась памятью о Борисове, и та, что в Тифлисе нанёс ему Бранский.

— Его превосходительство, генерал-майор Вельяминов, приказал мне довольствовать вас в будущем предприятии. Уже не знаю, что и зачем вы задумали, только средства лишние в моей казне, увы, не водятся. Кидать червонцы разбойникам на потеху не в моих, знаете, правилах.

Сергей начал догадываться, с чьих слов составил песню Луконин, и пожалел, что не упросил Вельяминова свести их с майором в своём присутствии. Но сам он торопился подготовить материалы для начальника штаба, а тот завален был делами более важными, чем устройство экспедиции характера получастного.

— Скажу сразу — выдадут вам припаса на месяц. И съестного, и свинцового, и порохом не обидят. Да и без проводников я вас не оставлю. Нашлись подходящие: и тропинки лесные-горные знают, и не запросят втридорога. Эй! — крикнул он, зная, что в коридоре непременно сидят вестовые. — Кто-нибудь! Позови-ка сюда Юнуса!

Сергей повернулся к двери, ожидая с любопытством людей, от которых в ближайшие недели будет зависеть самая его жизнь. Вошли двое. Первый — пожилой чеченец, хорошо, даже щеголевато одетый, мягко ступал кривыми ногами, обтянутыми новыми сафьяновыми чувяками; пока шёл к столу, успел несколько раз поклониться Луконину, Сергею и улыбался, улыбался, улыбался. Другой остался у двери, в которую едва протиснулся боком и наклонив голову так, что папаху пришлось придержать рукой; старая, заплатанная черкеска не сходилась на его широкой груди. Новицкий привстал и поздоровался.

— Ассалам алейкум!

— Алейкум ассалам, — вежливо ответил ему старик, а богатырь только кивнул и пробурчал неразборчиво.

— Юнус-ага поведёт вас, милейший, через леса и горы. Договаривайтесь с ним о маршруте, а какая плата им будет, это моя забота.

Новицкий откланялся и, поманив за собой горцев, вышел из комендантского дома. У стены, в тени стояли три осёдланные лошади, и рядом с ними, держа в смуглой руке все три повода, сидел на корточках третий чеченец, маленький, остроносый, с неровной бородёнкой, растущей какими-то клочками. Старика звали Юнус, богатыря — Турпал, остроносый назвался Салманом. Он-то, к удивлению Сергея, говорил по-русски лучше всех, пожалуй что даже чисто. Они говорили вчетвером не более получаса. Новицкий спешил обсудить план путешествия в общих чертах и скорее расстаться, чтобы его вместе с горцами видели как можно меньше.

— Да, — кивал головой Юнус, — они проведут его к Андийскому хребту и далее до перевала Дикло... Да, если русский захочет, они пойдут к горе Дискломта... Да, можно пройти перевал Хулан, а дальше пойти к Буци-Баци... А можно оставить большую гору слева и пойти к перевалу Накле. Как скажет русский. Им заплатили, и теперь он им начальник...

Русский начальник понял, что большего ему сейчас не добиться. Они договорились встретиться через два дня, утром, чуть рассветёт, на том берегу Сунжи. Новицкий предупредил, что их будет двое — они Атарщиков. Услышав имя казака, Салман вдруг замолчал, облизнул губы и растерянно поглядел на Юнуса. Но тот уверено кивнул и торжественно объявил — как будет угодно русскому. Огромный Турпал молча слушал и улыбался.

Только Сергей добрался до палатки и принялся за работу, как полог откинулся и внутрь влетел Атарщиков.

— Ты это с кем разговаривал, Александрыч? — зашипел он, становясь перед столом и подбочениваясь.

— Наши новые проводники.

— И куда же они тебя приведут?

— Меня? — поднял брови Новицкий.

— Тебя, потому как я с ними от крепости дальше пушечного выстрела не отойду. Одного знаю, о другом слышал, а третьего и век бы не видывал. Турпал — богатырь по-чеченски, так богатырь он и сесть: сильный, смелый и неразумный, словно ребёнок. Он кругом этому Юнусу должен и никогда из его воли не выйдет. А тот — лиса хитрая: мало-мало торгует — где лошадями, где овцами, где зерном, а где и людьми. Вот и смекай, Александрыч. А также подумай — такого байгуша, как этот Салман, возьмут ли с собой на хорошее дело? Нет, я тебе говорю верно: других людей надо на наше дело искать!

Новицкий подумал и рассудил, что казак, пожалуй что, прав. Да и ему самому не слишком хотелось отправляться с людьми, что предложил ему комендант.

После жёсткой прямоты Мухетдина и Бетала, после весёлого азарта Темира, готового соперничать с кем угодно, в чём и когда угодно, Сергею были неприятны частые улыбки и угодливые поклоны Юнуса с Салманом. Он отложил перо и сказал Семёну, что сходит ещё раз к Луконину.

Но майор оказался весьма неуступчив.

— Вы, господин Новицкий, что-то уж чересчур привередничаете. Если уж отважились в горы идти, не след вам тамошними жителями гнушаться. Не знаю, кто уж вам надобен, а меня вот уверили, что это эти — из лучших.

— Кто уверил, Пётр Савельевич? — спросил Новицкий, впрочем, уже предугадывая ответ.

— Граф Бранский. Их сиятельство хотя и с титулом, но с тутошним людом изрядно накоротке. Я спросил, он присоветовал. Цена сходная, да и с его ручательством. Не хотите, стало быть, не берите. Но других я вам искать не смогу и не буду. Иные у меня, знаете ли, заботы...

Когда Семён вечером принёс ужин, Новицкий передал ему разговор с комендантом.

— Нет, — сказал казак, и по его тону Сергей с упавшим сердцем понял, что для Атарщикова дело уже обдуманное и решённое. — Я, извини, Александрыч, с тобой уже не пойду. То есть не с тобой, а с теми.

— Ну, Семён, а если нам с тобой вдвоём отправиться?

Тот замолчал на короткий миг, а потом мотнул головой.

— Не возьмусь. Так далеко я раз-два забирался, да и то не один. Не найду я тропы. Так и пропадём ни за что.

— Видишь — стало быть, мне надобно с Юнусом отправляться. Раз уж вызвался, отказаться никак невозможно.

Атарщиков только крякнул, будто приняв тяжёлый удар.

— Это фанаберия в тебе, Александрии, взыграла. Гордыня, по-нашему. Нетто стыдно отступить перед силой? Ты посмотри только — какие горы стоят, какие реки там с камня на камень прыгают! Природа, брат, любого человека завсегда переборет. Откажись. Авось, да других отыщем.

Но теперь уже Новицкий качнул головой, отвечая безмолвно «нет», и расстроенный казак тоже умолк.

«Что ж, — размышлял Сергей, прохаживаясь вечером у внутренней стены крепости, — судьба посылает ему новый свой вызов». Отказаться от предложенных проводников — значит выказать недоверие к Бранскому, старшему по команде в теперешней ситуации. Оснований таких, что можно изложить на бумаге и отправить в столицу, у него нет. Да и Георгиадис дал ему понять ясно, что положение графа достаточно прочно и одними подозрениями его, увы, не расшатать. Вольно Семёну отказываться — он человек свободный. Он же, Новицкий, состоит на службе уже два десятка без малого лет и привык выполнять приказания. Служить — так не картавить, а картавить — так не служить, вспомнилась ему старая присказка, которую услышал ещё в Преображенском полку. Либо подчиниться, либо — немедленно выйти в отставку, да притом ещё чувствовать за спиной насмешливый шепоток: мол, не хватило господинчику пороху! Он пнул с досадой попавший под ноги камешек и вдруг остановился, поражённый незнакомым до сих пор ощущением. Ему вдруг сделалось интересным сыграть с жизнью ва-банк. Ему, который до сих пор сторонился карточного стола, что в гвардейских казармах, что в тифлисских гостиных. Поставить, не выбирая, на первую карту, что выскользнула перед ним из колоды. Горы пропускают хороших людей, вспомнились ему слова Атарщикова. А вот и проверим, Сергей Александрович, указал он себе, насколько вы хороши и проворны...

Через две ночи, ранним холодным утром Новицкий пошёл к воротам, ведя в поводу рыжего мерина. К задней луке седла были приторочены два туго набитых мешка с зерном, сухарями, сушёным мясом. Проходя мимо строения с канцелярией, Сергей невольно отыскал глазами окно Бранского. Несмотря на ранний час, граф сидел у распахнутого настежь окна, выставив наружу длинную трость трубки. Увидел Новицкого, он вынул мундштук изо рта, привстал и с приятной улыбкой отвесил поклон. Сергей мрачно кивнул и отвернулся...