I

Княгиня Софья Александровна за последний год сменила три дома и никак не могла привыкнуть к огромному особняку, стоявшему в центре Тифлиса. Двухэтажное здание, возведённое из камня только лишь к прошлой осени, ещё не успело просохнуть окончательно, и постельное бельё до сих пор пугало хозяйку своей непривычной липкостью. Десятка два комнат, выстроенных анфиладами, две большие залы с паркетными полами, хозяйственный флигель, резавший на две части просторный двор, всё требовало внимательного, опытного глаза, а между тем Петрос остался в Чинахчи, и распоряжаться действиями горничных, лакеев, кухарок, конюхов следовало самой княгине. За все свои почти четыре десятка прожитых лет Софье Александровне ни разу не приходилось отправлять обязанности столь сложные, и к концу каждого дня она только с ужасом думала, что завтра в девять утра надобно начинать уже следующий. Она не любила этот дом — ни длинную столовую, где во многих настенных зеркалах отражалась коричневая полированная поверхность обеденного стола; ни квадратную высокую спальню, где балдахин супружеской постели вздымался на витых столбах едва ли не под потолок; ей не доставляли удовольствия ни гостиная с мягкими креслами, аккуратно сложенными ломберными столиками, скромно ждущими своего часа. И уж конечно, её совершенно не радовал вид кухни, лакейской, швейцарской, куда она заглядывала по крайней необходимости. Она с удовольствием отдала бы все домашние работы и хлопоты в надёжные и крепкие руки Патимат, но та лучше обращалась с оружием, чем с людьми. Единственное помещение в доме, где княгиня чувствовала себя спокойно и вольно, была даже не её комната, а — кабинет мужа. И сегодня она по обыкновению проводила вечер в ожидании князя, присев в уголке дивана с новым английским романом Jane Osten.

О возвращении князя она узнавала по той суматохе, что вдруг поднималась в обычно тихом, даже угрюмом доме. Девушки улепётывали в убежища в задней части особняка, лакеи выстраивались вдоль лестницы, вытягивались и застывали недвижно; князь часто бывал весьма резок и, замечая непорядок, не скупился на наказания. В дверь кабинета стукнули, заскочила Патимат, округлила большие глаза, приложила ладонь к горлу, что означало: «не в духе», и ускакала. Софья Александровна не шелохнулась. За прошедшие годы она хорошо узнала характер мужа: вспыльчивый, но отходчивый. Какие бы молнии генерал Мадатов ни швырял поначалу, надобно было всего лишь выждать, пока гроза разрядится сама собой.

Князь вошёл своей лёгкой летящей походкой, покосился на жену:

— Ты опять здесь, Софья! И всё так же с книгой! Хорошо, что я нынче не голоден.

Софья Александровна промолчала. Она знала, что после совещаний у главнокомандующего Мадатов дома не ужинает. Но на самый непредвиденный случай она, разумеется, уже успела распорядиться.

К Ермолову Валериан ездил только в полном мундире. И сейчас он был в чёрном доломане, который носил в память о службе в Александрийском гусарском. Георгиевский крест у плотного, высокого воротника, звёзды других орденов выгодно оттеняли золотое шитьё и тяжёлые эполеты. Он не сутулился под тяжестью прожитых лет, был всё так же узок в талии, словно командовал по-прежнему эскадроном, а не соединёнными войсками трёх закавказских провинций.

Василий вошёл следом за князем, принял ментик, шашку и выскользнул из кабинета почти бесшумно. Единственное, в чём Мадатов позволял себе отступить от формы, — носил вместо тяжёлой сабли лёгкую и острую шашку, в деревянных ножнах, обтянутых сафьяном. Даже не «гурда», а «волчок» — так звалась опасная булатная полоса, направленная денщиком до остроты почти бритвенной. Самому Валериану порой казалось, что шашке достаточно только опуститься на любой предмет, попавший под горячую руку хозяину, чтобы перерезать его надвое — будь то баранья туша, пуховая подушка или человеческий торс.

Он сел за стол, подумал и дважды хлопнул в ладоши. Лакей, прислушивавшийся у двери, вбежал и оставил на столешнице поднос, на котором рядом с единственным стаканом красного вина лежало несколько тонких квадратиков сухого печенья.

Софья молчала. Им нужно было столько обговорить за сегодняшний вечер, что она не решалась сама выбрать из всех тем самую лёгкую.

— Я говорил с Алексеем Петровичем, — начал Валериан медленно, тоже прикидывая, что же обсудить раньше, и решил сообщить сперва самое решённое и приятное дело. — Государь... император Александр... прислал письмо. Рескрипт, в котором разрешает мне принять имение нашего рода. Теперь Чинахчи не только дар Мехти-кули-хана. Восстановлено право нашей семьи владеть этим селением, этим замком, этими землями и крестьянами...

Он запнулся, вспомнив, что самого Мехти-кули-хана более нет в Карабахе. Но тут же прогнал опасную мысль прочь огромным глотком вина.

— Но ты говорил, что у твоего дяди Джимшида есть и другие родственники.

— Вздор, — отмахнулся Валериан. — Две бедных семьи, почти крестьяне. Я выделю им земли, столько же, столько и сейчас есть у каждой. Этого будет достаточно, чтобы жить много лучше, чем они могли даже вообразить. А первый человек в роде Шахназаровых сегодня — генерал-майор князь Мадатов.

Он усмехнулся, вспомнил юношескую мечту: проехать по Шуше, опоясанным офицерским шарфом. Видел бы сейчас его дядя Джимшид и товарищ его по посольству мелик Фридон Бегларян, а также почтенный петербургский купец Минас Лазарев. Но все трое умерли и только из облаков наблюдают сейчас за мужчиной, в которого преобразился знакомый им юноша. Тот мальчик, которого они направили на угаданную дорогу. Не загородили путь, а постарались сделать настолько широким, насколько было в их силах.

Софья наблюдала за мужем, старательно пряча улыбку. Она знала неуёмное, почти детское честолюбие Валериана и остерегалась слов, жестов, что могли как-нибудь его уколоть.

— Может быть, нам стоит вернуться в имение? — высказала она наконец тайное своё желание.

— Тебе скучно в Тифлисе? — удивился Валериан.

— Женщины здесь чересчур пресны, мужчины — несносны. А книги я могу читать и за стенами замка.

Она умолчала о том, что в Чинахчи ей не придётся заботиться о хозяйстве. Неразговорчивый Петрос держал в своём кулаке всю прислугу — от часового на башне до женщины, ходившей за курами.

— Тебе не нравился дом в Шуше. Я купил этот.

— В Шуше было много скучнее, — согласилась Мадатова. — Я не хочу туда возвращаться. Но теперь, когда Чинахчи безусловно же наше... то есть твоё...

— Чинахчи — наше, — мигом отозвался Валериан, заметив, как замялась жена. — Но в замке очень опасно.

— Опасно?

Софья Александровна выпрямилась и внимательно посмотрела на мужа. Теперь она видела, что князь расстроен.

— Опасно? Когда ты истребил все банды, промышлявшие в Карабахе?

— Бандитов нет, — согласился Валериан. — Ни в Карабахе, ни в Шекинской провинции, ни в Ширванской. Остались ночные грабители, которых вывести так же трудно, как крыс в амбаре с зерном. Но есть угроза много серьёзнее — персы.

— Об этом и говорили у Алексея Петровича?

— Командующий посылает меня к Худоперинскому мосту. Единственной переправе через Аракс. С левого берега — Россия. На правом берегу — Персия. Там будет Аббас-мирза.

— Я слышала не раз это имя, но так и не знаю, кто он.

— Второй сын, любимый сын шаха. Фетх-Али назначил его наследником в обход старшего, Мегмета-Али. Алексей Петрович, напротив, старался поддерживать истинного наследника. Тот был, кажется, расположен к России, да и лучше, когда соседи ссорятся между собой. Но теперь Мегмет-Али умер, а Аббас пытается грозить нам из Тебриза. Я должен встретиться с ним, говорить сладкие речи, смирить его пыл, повернуть разум и сердце.

— Чего же он хочет?

— Грузию.

— Тифлис далеко от Тебриза.

— Нет, Софья, гораздо ближе, чем тебе кажется. Ага-Мухаммед прошёл эти вёрсты, едва задержавшись в Шуше. Аббас-Мирза тот же каджар и мечтает о славе предка. Одну войну он уже проиграл и заключил очень тяжёлый мир. Им пришлось отдать России все ханства, Дагестан, Грузию, Мингрелию, Абхазию, Гурию. Но клятва, данная неверным, дешевле клочка бумаги, на которой она написана.

Он умолк, выпил ещё вина и рассеянно начал крошить печенье.

— Что же ты можешь, что же ты хочешь сделать?

Валериан вскочил и прошёл вдоль стола.

— Я покажу ему, что Россия по-прежнему подписывает договора штыками и присыпает их порохом. Я соберу всю милицию в трёх провинциях, я возьму сорок второй егерский, что стоит в Карабахе, и ещё два-три полка казаков. Две роты конной артиллерии, несколько десятков ракет Конгрива. Я устрою такой фейерверк, который выжжет у Аббаса всякую охоту к войне. Нарочные уже посланы, а я выеду послезавтра. Ты останешься здесь.

Софья поняла, что её пребывание в тифлисском доме тоже часть диспозиции генерала Мадатова, и не возражала. Но оставалось ещё одно дело, один вопрос, который она едва решилась задать.

— Ну, а... Новицкий?.. Ты спрашивал Рыхлевского? Вельяминова? Алексея Петровича?

Валериан замер и, наклонившись, упёрся кулаками в столешницу.

— Они были все трое. И я спросил всех троих сразу. И мне ответили, что ни канцелярия генерал-губернатора, ни штаб Кавказского корпуса не имеют возможности выкупить надворного советника Новицкого. Во-первых — совершенно несоразмерная сумма, которую запрашивают похитители. Во-вторых — означенный господин Новицкий отправился в путешествие не по казённой, а по своей собственной надобности и был предупреждён о возможных последствиях.

Теперь уже вскочила княгиня.

— То есть как это — по собственной надобности? — крикнула она неестественно высоким, срывающимся на верхах голосом. — Он же для вас... для нас... для армии... Он же...

Она покачнулась, но Мадатов успел обежать стол, подхватил её и, обняв, усадил на подушки дивана.

— Успокойся, Софья, прошу тебя — успокойся, — бормотал он, ловко, умело поглаживая ей лоб, виски, затылок и плечи. — Вина глоток... Не хочешь? Тогда воды. Эй, кто там!

В дверную щель просунулась голова всё того же лакея и, получив простейший приказ, исчезла. Через несколько секунд в кабинет один за другим влетели Василий и Патимат. Первый нёс стакан холодной воды, вторая держала коробочку с нюхательными солями. Валериан выхватил стакан и кивком головы отправил обоих за дверь.

— Выпей, прошу тебя... Успокойся... Пойми, дорогая моя, дела, которыми занимается сейчас Новицкий, они в самом деле наши дела. Дела государства. Но дела рода такого, что ни Тифлис, ни Петербург своего участия в них признавать не могут и не желают. Пройдёт всё удачно, может быть, втайне похвалят. Оступится где-то, провалится, как в ледник, — от него отвернутся.

— Но это — нечестно! — прошелестела Софья Александровна, изумлённо глядя на мужа округлившимся глазами.

Валериан вздохнул.

— Таковы правила, Софья. Мне они, впрочем, самому толком не слишком известны. Но ведь Новицкий их принял, а следовательно, понимал, на что он идёт. Так же, как и любой солдат, отправляясь в сражение, знает, что его могут ранить, искалечить или убить.

Софья наклонилась и поставила стакан на пол. Ей казалось, что она уже вполне овладела собой.

— Но когда вы уходите на войну, то идёте, скачете вместе. Вас много, и каждый надеется, что его защитят товарищи. А Новицкий там, в горах, совершенно один.

Мадатов нахмурился. Ему показалось, что Софья невнятно, вскользь, но укоряет его самого.

— Да, он один. И это необходимая часть его дела. Да, мы идём на битву колонной, шеренгами, скачем рядами, но поверь, против пули, кинжала, шашки или штыка каждый всё равно оказывается один на один. Скажу тебе честно — я сам бы хотел помочь Новицкому, но не могу. Я даже не знаю, где его прячут. А если бы и узнал, то что же бы сделал? Послать роту на выручку? Её вырежут, едва только зайдёт под деревья. Отправить батальон, полк? Даже если они пробьются, пленного задолго до их прихода утащат в другое место, если только просто не прирежут на месте. Но я уверен, что он выкарабкается и сам. Пойми, Новицкий с виду только тонкий и слабый. Он как иной куст — нажми на него, он наклонится. Но не сломается, а выпрямится в ту же секунду, как только его отпустят. Подождём. Получим сведения точные и тогда уже будем думать. А вдруг он высвободится и сам...

 

II

Последнюю ночь Новицкий провёл между корней огромной чинары. Дерево стояло на склоне, взбежав наверх, отделившись от прочих, и напружинилось, цепляясь за скользкий, тонкий слой почвы мощными отростками, узловатыми, как руки атлета.

Сергей нарвал травы, натаскал охапки палой листвы, оставшейся с осени, но не сгнившей под снегом, свалил, сгрёб в кучу, залез в середину и забылся поверхностным, чутким сном, к которому привык за последние несколько суток. То он проваливался в чёрный туман и падал, падал вдоль грозных, оледеневших скал, напрасно протягивая руки в поисках опоры, зацепки, спасенья; летел вниз, где, неясное сперва, разгоралось ему навстречу зарево таинственного огня, бросало высоко над собой смрад горелого мяса. То вдруг сбрасывал дремоту и, не открывая глаз, вслушивался в окружавшие его звуки, надеясь выделить в свисте ветра, скрипе стволов деревьев, хохоте чакалок, криках пернатых хищников ещё и шаги крадущегося к нему человека. Не обнаружив ничего подозрительного, запахивал плотнее старый оборвавшийся бешмет, уравнивал дыхание, стараясь успокоить озноб, что подымался от самых ступней, и — ещё на полчаса исчезал в том же тумане, летел навстречу пламени, зажжённому неизвестно кем, непонятно с какой же целью.

По его расчётам он был в бегах уже пятеро суток. Сто двадцать часов назад, такой же холодной, пасмурной ночью, когда ещё и дождь налетал временами, словно его подгоняли шквальные порывы ветра, Новицкий ушёл из селения, где его держали с осени. Вобрался на двор, аккуратно открыв дверь, чтобы она не скрипнула в деревянных петлях, медленно перебрался через дувал, не решившись открывать ворота, мягко спрыгнул на размякшую землю и, согнувшись, побежал по улочке вниз, прочь из аула, к лесу. Холодные, тяжёлые капли колотили его по спине, в руках он сжимал остатки перепиленной цепи и тряпочку, куда завернул остатки еды, что удалось ему спрятать: несколько лепёшек хинкала, горсть кукурузной каши да два чурека, что принесла ему в подарок Зейнаб.

Собака выскочила из-за очередной сакли, мимо которой он пробегал, и молча потрусила у левой ноги. Этот чёрный пёс с обрубленной половинкой хвоста был знакомец Сергея. Новицкий его подкармливал, ласкал и отличал от прочей беспризорной, озлобленной стаи. Сейчас зверь не рычал, не лаял, а только иногда подымал голову, словно с недоумением спрашивал хорошо знакомого человека: что же его потащило на улицу в такую беспокойную ночь?..

На окраине селения пёс остановился и сел почесать голову грязной лапой, а Новицкий, напротив, припустил из всех сил. Скатился в овраг, обрушив на себя струи воды с листов кустарника, облепившего крутые склоны. Вылез на другую сторону, упираясь ступнями в раскисшую землю и подтягиваясь свободной рукой. Оглянулся — не видно ли огня, не слыхать ли тревожных криков, и, удостоверившись, что исчезновение его пока не раскрыто, побежал, побежал, торопясь достичь опушки леса, росшего ниже по склону. Запетлял между деревьев, запнулся о незамеченный в темноте корень, упал, перекатился два раза и, полуоглушённый падением, остался лежать на спине, выкрикивая шёпотом над головой:

— Свободен! Свободен! Слышите — я свободен!..

Этого мгновения он ждал более полугода, с того злополучного осеннего дня, когда проводники, как и опасался Атарщиков, продали его за Чёрные горы. При этом хитроумный Юсуф сумел обставить предприятие так, что прямых свидетельств его предательства не было даже у самого Новицкого. Они уже ушли на четыре дня от крепости, и Сергей вроде бы успокоился, решил было, что Семён возводил напраслину на малознакомых ему людей. Хотя ночевать всё равно ложился поодаль от прочих и всегда клал заряженный пистолет под бурку, предосторожность, впрочем, обычная для всех путников в этих местах. Но проводники обращались с ним радушно; Турпал заботился о лошади, а Юсуф и Салман на привалах охотно рассказывали о предстоящем маршруте и рисовали на земле прутиком короткие схемы основных горных троп и перевалов. Новицкий запоминал, а вечером, отвернувшись, тайно заносил их в очередную тетрадку.

Они поднялись достаточно высоко, но Юсуф вдруг повернул к северу и повёл параллельно гребню. Встревоженному Новицкому он объяснил, что таким путём им удобнее перевалить на ту сторону, а там уже они спустятся к долине, что поворачивает на восток, и спокойно двинутся к снежным вершинам и горным цепям Андийского хребта. Но этим же днём их подстерегала засада.

Десяток конных разом выехал на тропу, отрезая им пути и вперёд, и назад. Новицкого смутило, что предводитель их обратился к Юсуфу вполне дружелюбно, но говорили они так быстро и тихо, что Сергей не разобрал ни единого слова. Если бы он сразу понял, что приехали точно за ним, то мог бы, наверное, хотя бы сделать попытку пробиться, но скорей всего его тут же схватили или попросту пристрелили. А так он стоял и вслушивался в беседу, как вдруг двое всадников стали у него по бокам, и сильные руки обхватили его, не оставляя возможности пошевелиться. Третий, успевший спешиться, держал под уздцы рыжего мерина.

Новицкий рванулся, впрочем, совсем безуспешно, и бешено крикнул, призывая на помощь Турпала. Но тут увидел, что в каждого из проводников нацелено по меньшей мере два ствола, и те сидят в сёдлах напряжённо, разведя руки в стороны и повернув кверху пустые ладони.

В Юсуфа целился предводитель разбойников, высокий суровый человек, лет, должно быть, шестидесяти. Волосы его, видные из-под папахи, были ещё черны, а вот борода и усы слегка серебрились проседью. Впрочем, своего визави он не опасался, потому как первый повернул коня и подъехал к Новицкому. Только махнул пистолетом, приказывая Юсуфу следовать за ним.

— Его зовут Джабраил, — сказал потупившийся проводник. — Он говорит, ты поедешь с ним и его людьми.

Новицкий уже достаточно знал обычаи местных и понимал, что теперь судьба его и даже самая жизнь зависят от его самообладания, решительности, находчивости.

— Мне было хорошо с тобой, Юсуф, — ответил он, заставляя шевелиться высохшие вдруг губы. — Зачем я должен ехать с незнакомыми мне людьми?

Джабраил выслушал перевод и бросил короткую фразу. Разбойник, державший рыжего, ухмыльнулся довольно.

— Он говорит, что с ним тебе будет лучше.

Джабраил спустил курок пистолета, убрал оружие за пояс и повернул коня. Новицкий понял, что переговоры окончены.

К удивлению Сергея, его не связали, только отобрали винтовку в чехле, пистолеты, сняли кинжал и шашку. Впрочем, два человека по-прежнему ехали к нему вплотную, и Сергей был уверен, что, вздумай он кинуться в сторону, три-четыре пули тут же полетят следом. Он был один, без оружия, в чужой, незнакомой ему стране. Он решил покориться для виду и поглядеть — в какую сторону выведут его обстоятельства.

Ночевали они в лесу, по известной уже Новицкому схеме: развели костёр и наскоро поужинали. Лошадей не только не рассёдлывали, но и каждый держал свою в поводу. К удивлению Сергея, его не только покормили, но и выделили долю, равную с остальными. Когда перекусили, огонь разбросали и затоптали, опять поднялись в сёдла и, лишь отъехав не меньше чем на две-три версты, расположились уже на ночлег.

В аул они приехали к вечеру следующего дня. Толпа ребятишек встретила их радостными воплями, гиканьем, хлопками. Мальчишки вертелись под мордами лошадей, разглядывая привезённого русского. Новицкий сжал зубы, старался держаться прямо и глядел только перед собой, ибо неприлично мужчине проявлять праздное любопытство. Прилетел комок грязи и больно ударил его в колено. Сергей даже не повернул голову. Зато ближайший к нему нукер поднял плётку и крикнул гортанно, словно проклёкотала хищная птица. Ребятишки брызнули в стороны.

В сакле Джабраила Сергея провели в кунацкую и пригласили сесть на подушки. Новицкий подчинился и подумал, что обращаются с ним не как с пленником, а как с дорогим гостем. Насколько дорогим, ему предстояло узнать очень скоро.

Хозяин дома объявил, что он высоко ценит честь принимать у себя русского гостя и сможет отказаться от неё, лишь получив восемь арб серебра. Джабраил с Новицким сидели друг против друга, а переводчик стоял поодаль, почтительно наклонив голову. На шее его Сергей увидел заклёпанное металлическое кольцо — знак рабского положения. Ногаец или кумык — Сергей так и не смог понять точно — русский язык знал вполне сносно, местным наречием владел просто свободно. Сергей подумал, что, если уж ему суждено будет здесь задержаться, следует овладеть речью народа, к которому занесло его провидение.

— Скажи Джабраилу — я не богат, не знатен и мало известен даже среди своих. Никто не станет платить за меня такие деньги.

Ногаец объяснился с хозяином и снова повернулся к Новицкому.

— Джабраил говорит, что самое дорогое у человека — это свобода. И она стоит дорого. Пусть русский погостит у него в доме, осмотрится и подумает. Если он захочет, сможет написать письмо и попросить своих родных прислать за него выкуп. А пока Джабраил подошлёт своего человека в Андреевский. Пусть и Ярмул-паша подумает хорошо — насколько ему нужен его человек.

Они ушли, а Сергей продолжал сидеть неподвижно, зная, что за ним следит не одна пара глаз. Началась его кавказская служба с дела о похищении, подумал он, и закончится, скорей всего, тем же. Он не майор Швецов, и никакой Котляревский не захочет объявлять подписку по армии для его спасения. Вельяминов же дал ему ясно понять, что Кавказский корпус объявлять себя причастным к его похождениям никак не намерен. Что же касается Георгиадиса, то Петербург уж точно отвернётся от незадачливого агента. Значит, ему остаётся полагаться лишь на себя самого. Две руки, две ноги, голова, сердце — достаточно помощников, чтобы выручить человека из самой неприятнейшей ситуации...

Когда его уводили из дома Джабраила, Сергей, напрягая нервы и мышцы, готовился к худшему. Он хорошо помнил историю майора Швецова и ожидал, что его тоже опустят в яму под хлевом. Но его сначала отвели в кузницу, где сковали ноги тяжёлой цепью, а потом поместили в небольшое строение, стоящее почти на краю аула. Несколько столбов, вкопанных в землю, были не слишком плотно обшиты досками; пола и потолка не было: ходить приходилось по земле, утоптанной до твёрдости камня, а наверху хорошо были видны стропила, что поддерживали почти, впрочем, плоскую крышу. В середине дома, прямо в полу выкопано было углубление для очага. Труба архитектором не предусматривалась, дым уходил через отверстие в крыше, но не раньше, чем основательно покружится в самом помещении. У одной стены стоял деревянный топчан, на который сердобольные хозяева бросили тонкий, слежавшийся под многими телами тюфяк, такую же точно подушку и стёганое одеяло. В этой лачуге Новицкий и провёл конец осени и всю зиму.

Поначалу он не помышлял о побеге. То есть он жаждал свободы и чуть ли не каждую ночь, забываясь даже на короткое время, видел со стороны, как он идёт, бежит, едет по берегу бурной реки, поднимается по снежному склону, скачет по галечному дну высохшего потока. Но, открывая глаза, ясно понимал, что уйти ему сейчас никак невозможно. Прежде всего — стесняли цепи. Он и ходить-то мог, лишь расставляя широко ноги и ухватив одной рукой серединные звенья. Кроме того, днём за ним присматривали, а ночью приковывали к стене, надевая тяжёлый ошейник, закрывавшийся хитрым запором, подпиравшим затылок.

Но, даже если бы он вдруг освободился каким-то чудом, в какую сторону ему надлежало отправиться, Новицкий так и не уяснил себе толком. От места, где его взяли в плен, Джабраил вёл свою шайку почти вовсе без троп; несколько раз они переваливали отроги, поворачивали, спускались, снова меняли направление, поднимались, двигались параллельно хребту, Андийскому, как понял Сергей, чьи склоны, седловины, вершины, одетые вечным снегом, сияли вдали, без усилия отражая лучи жаркого солнца. Шли они на юго-восток, это Новицкий понял, и в обратный путь он тоже пошёл бы на северо-запад, ловя солнце уголком глаза. Но как одному пройти пешему несколько десятков вёрст, не замёрзнуть, не околеть с голоду, не попасть дикому зверю в когти или в руки человеку, который мог оказаться ещё страшнее волка или медведя, этого он пока что не знал. А потому положил себе не травить понапрасну душу, не ослаблять воли напрасными вожделениями, а спокойно, раз уж так повернулась его судьба, пережидать голодное время. Тем более что Джабраил склонен был видеть в нём больше гостя, чем пленника. Гостя непоседливого, гостя, который слегка тяготится оказанной ему честью, но всё-таки гостя.

Сначала один из нукеров Джабраила, Зелимхан, приказал Новицкому участвовать в работах по дому. Сергей должен был вместе с женщинами собирать на дворе, на улице навоз и лепёшками приклеивать к стене, к забору. Потом высохшим кизяком топили очаг. Затея заключалась в том, чтобы унизить русского, показать, что он, мужчина по виду, согласен заниматься грязным, презренным делом. Новицкий, разумеется, отказался. Зелимхан, огромный, свирепый человек, израненный во многих стычках, недобро ухмыльнулся и показал жестами, что он сейчас погонит русского, как осла, палкой. Сергей покачал головой и приготовился защищаться. Они стояли у самой тюрьмы Новицкого. Вокруг мигом собралась толпа односельчан Джабраила. Все подбадривали Зелимхана, а кто-то, показалось Новицкому, уколол его шуткой. Пустая правая глазница горца, которую он не скрывал под повязкой, побагровела, словно бы вдруг засветился глаз Полифема. На удачу Новицкого мимо проезжал Джабраил. Он мигом спешился, вошёл в круг, остановил Зелимхана и приказал позвать раба-переводчика.

— Почему не слушаешь? — строго спросил он Новицкого. — Слова Зелимхана — мои слова. Скажет — работай, иди работай. Скажет ешь — ешь. Откажешься — он заставит.

Новицкий стоял один, скованный, в кольце людей, совершенно ему враждебных. Так страшно ему не было ни в одном сражении. Но он заставил себя держать голову, гордо смотреть в глаза Джабраилу и улыбаться.

— Меня можно убить, Джабраил-бек, — сказал он, невольно подчиняясь интонации чужой речи. — Но нельзя заставить совершить низкий поступок. Я дворянин, так же, как ты. Может быть, как он.

Новицкий показал рукой в сторону Зелимхана. Тот, не понимая слова, решил, что ему угрожают, зарычал и поднял палку.

— Если бы судьба рассудила иначе, и ты попался бы ко мне в руки, я никогда не послал бы тебя чистить конюшню.

Пока ногаец переводил, Джабраил пристально смотрел в глаза Новицкому. И что-то тёплое, показалось Сергею, согрело колючий взгляд его глубоко посаженных глаз.

— Хорошо, — сказал он, будто опустив лезвие шашки или кинжала. — Пусть будет так. Ты дворянин, я дворянин, мы равны. Тебя не будут посылать на работы.

Одну работу Новицкому всё-таки пришлось выполнять — собирать хворост в лесу. Но это занятие, хотя тоже женское, он всё-таки взвалил на себя сам, потому что не мог терпеть едкий кизячный дым. Да и после ночи, проведённой в сыром и холодном доме, почти без движения, потому что цепь к ошейнику была чересчур коротка, ему необходимо было размяться. Он поговорил с Джабраилом, и тот разрешил отлучаться на три-четыре часа, но только с охраной. Зелимхан отрядил с Новицким молодого джигита, совсем ещё мальчика. Шавкат, так звали юношу, гордился своим поручением, но опасался русского и поначалу постоянно держал руку на рукояти пистолета.

Сергей старался не делать резких движений и не пугать сторожа. Напротив, он старался быть дружелюбным и постоянно разговаривал с горцем. Узнавал названия разных предметов и прислушивался к строю чужой речи.

Дело же с выкупом продвигалось, как и предполагал Новицкий, очень медленно и всё время выворачивало не в ту сторону, что угодна была Джабраилу. Сергей знал, что денег за него никто платить не будет. Но и впрямую отказать посланникам бека тоже ни один человек не решится. В штабе опасались, что после такого поворота участь пленника может перемениться разве что к худшему. Пока же в Грозной вели осторожные переговоры, посылали людей в Андреевский, надеясь сбить цену до разумной. Новицкий знал только исходную сумму, которая сразу показалась ему несерьёзной. Но и Джабраил, как понял Сергей, ни секунды не мог рассчитывать, что Ярмул-паша отгрузит ему столько ароб серебра за какого-то странного человечка, гуляющего по лесам и горам ради одного своего удовольствия. Белад по привычке запросил совершенно несуразную цену, с которой всегда начинаются дела о выкупе. Далее сумма будет понижаться, понижаться, пока не опустится до реальной, где-нибудь тысяч десять рублей серебром. Но и те, он был уверен, никто не соберётся платить. Такие люди, как он, нужны государству, только пока они действуют и приносят ощутимую пользу. В трудном положении они обязаны заботиться о себе сами.

Что переговоры идут, он выяснил где-то в середине зимы, когда Джабраил сунул ему сложенный вчетверо лист бумаги, привезённый очередным его посланником.

— Мужайтесь, Сергей Александрович! — выведено было ровным, каллиграфическим почерком. — Бог даст, принудим вашего бека к разумной сделке. Пока что он малоуступчив, но ведь мы торговаться, вы знаете, не стесняемся. Держитесь уверенней, дорогой мой. А уж мы за вас порадеем...

Писано было по-французски и подписано графом Брянским.

Прочитав послание, Сергей уверился, что вся история с его похищением была продумана именно его коллегой по тайной службе. Граф всерьёз принял его угрозу сообщить Георгиадису о неблаговидных поступках его сиятельства и решил запрятать неудобного свидетеля как можно дальше. Проводники, которых он предложил для Новицкого через старика — коменданта Грозной, конечно же, заранее обговорили свой маршрут с Джабраилом, а потом обставили дело так, что обвинить их можно нынче лишь в недостаточной осторожности. И сам Бранский вышел из подозрения настолько, что именно ему поручают вести переговоры об освобождении того человека, которого он сам и продал разбойникам в горы. До этого дня у Новицкого ещё были слабые надежды на освобождение, на выкуп. Любой человек, даже если разум и говорит ему, что положение его безвыходно, в сердце своём сохраняет иллюзию чудесного избавления. Письмо Брянского, сухое и жёсткое, подействовало на Сергея, как ушат ледяной воды. Он понял, что должен рассчитывать только на себя самого.

Между тем успехи его в языке продвинулись достаточно далеко. Зелимхан приказал Шавкату стеречь русского целыми днями, с того момента, как его спускали с цепи утром и до темноты, когда Новицкого вновь приковывали к стене.

Сергей, стараясь больше времени проводить на воздухе, часами месил тяжёлый глубокий снег на улицах аула, в лесу, что начинался в полуверсте ниже по склону. Он заставлял себя передвигать застывшие ноги, звенел звеньями цепи, что порой примерзали к ладоням, и говорил, говорил, говорил. Он знал, что выговаривает слова плохо, что звучит для слуха аборигена смешно, что язык его никак не поворачивается выщёлкивать странные звуки чужого наречия, но главным для него стало ощущение, что они с Шавкатом понимают друг друга.

Новицкий расспрашивал, как живут сородичи юноши, что положено есть, как нужно одеваться, как держать себя при встрече со старшим, с женщиной, с тем, кто моложе тебя годами? Где расположены селения соседей, как сообщаются с ними снежной зимой? Не боятся ли они русских? Не думает ли Шавкат, что Ярмул-паша может послать своих солдат, чтобы забрать его, Сергея, или хотя бы отомстить за него?.. И постепенно из ответов наивного чистосердечного парня у Новицкого начала выстраиваться в голове относительно подробная карта тех мест, куда забросили его случай и злая воля.

Примерно в середине февраля у Новицкого появился ещё учитель. Точнее, учительница. Сестра Шавката, Зейнаб, стала посещать дом русского, как теперь называли это строение в ауле. Она была высока — одного роста с Шавкатом, то есть чуть ниже Новицкого. Двигалась легко и изящно. Маленькие ножки в расшитых серебром чувячках двигались так быстро, что, казалось, совсем не оставляли следов. Штаны-шаровары завязывались у щиколотки, сверху на них опускалась широкая длинная рубаха такого же синего цвета. Поверх нижней одежды Зейнаб надевала бешмет и так бегала по улице в самый свирепый холод. Сергей спросил Шавката — почему девушка не накинет сверху шубу. Тот, усмехнувшись, ответил:

— Позор! Старики носят шубу! Молодая кровь должна греться сама.

Зейнаб приносила Новицкому еду. До неё эту обязанность исполняла пожилая женщина, мать Шавката. Но в середине зимы она простудилась, и её заменила дочь.

Сторож сначала даже не позволял сестре подойти к дому русского. Встречал её далеко от двери, забирал пищу — горшочек с кашей, кислую лепёшку чурека и разворачивал девушку восвояси. Новицкий с удовольствием и с сожалением глядел ей вслед, поражаясь гибкости фигуры, заметной даже по нескладной одежде. Но постепенно, постепенно, постепенно Зейнаб начала проникать в дом, так тихо, так осторожно, что Шавкат однажды даже подскочил и вскрикнул, когда, повернувшись, обнаружил, что сестра сидит у очага, подогнув под себя ноги. В тот раз он замахал руками и выгнал девушку, буквально вытолкал из лачуги. Но на следующий день повторилось почти то же самое. И, наконец, Шавкат, смирившись, сначала позволил сестре самой подавать еду русскому, а потом, оставшись под крышей, слушать разговоры мужчин.

Из-под головного платка, чухты, у Зейнаб спадали вниз больше десятка косичек светло-золотистого цвета. Рыжеватые волосы в сочетании с чёрными глазами были настолько необычны в горном селении, что Новицкому пришла бы в голову грубая мысль — а не обошлось ли здесь без заезжего молодца. Пришла бы и поселилась, не знай он уже, какие строгие нравы держатся в этих аулах. Отец Зейнаб и Шавката был человек суровый, долго ездил у правого стремени бека, но получил несколько лет назад тяжёлую рану и вынужден был теперь оставаться дома. Семья ждала, что Шавкат подрастёт и достойно заменит старого воина. На Зейнаб мало обращали внимания — рыжих не любили в горах, и девушка бегала вольно и весело.

— Не должна была жить, — объяснил Сергею Шавкат. — Но раз уж жива — то пускай прыгает.

Они оба смотрели сквозь полуоткрытый дверной проём, как быстро уходит девушка, словно порхая над землёй, над промоинами и нечистотами.

— Болела? — спросил Новицкий, не отрывая взора от исчезающего видения.

— Убить хотели, — бросил Шавкат и, заметив, как переменился в лице Новицкий, добавил: — У нас говорят: убьёшь дочь, непременно родится сын. Так правильно: от сына дом умножается, от дочери рушится. Она родилась первой. Отец собирался отнести в лес, но мать упросила. Обещала родить меня. Вот я и есть.

Он гордо выпрямился, помолчал и промолвил:

— И она есть. И это хорошо...

К весне Новицкий составил себе план побега, схему, по которой ему следовало, освободившись, уходить, чтобы выйти к своим. Он положил себе больше уклоняться на север, чтобы, даже промахнувшись мимо крепости Грозная, выбраться всё же ввиду станиц Терской линии, где можно было надеяться встретить казацкий разъезд. Он прикинул, что восьми дней ему будет достаточно. Ослабший за зиму, на опухших ногах, он не мог надеяться пройти много быстрее. Значит, на это время ему непременно следует запастись пищей. Но охотиться и ловить рыбу ему было нечем и не с руки. На подножный корм в лесу можно рассчитывать только лишь осенью. Из подобных соображений следовало, что даже от того скудного рациона, что предоставлял ему Джабраил, нужно было запасать впрок какие-то крохи. Новицкий и так постоянно ходил полуголодный, но не смел жаловаться, потому как знал, что всё селение подъедает к весне запасы, и в некоторых домах вся семья делит на пятерых-шестерых то, что достаётся ему одному. Следовало экономить, и необходимо было проводить эту операцию в тайне, чтобы Шавкат ничего не увидел, не заподозрил.

Как это бывает часто, ему помог неприятнейший случай — он заболел. Весенняя гнилая погода подкинула ему кашель такой, что все внутренности готовы были вывернуться через горло и рот. А дым от очага, стелящийся над полом, подползающий к стенам и топчану, растравлял лёгкие всё сильней и сильнее. Теперь он больше лежал, чем сидел или ходил, и есть тоже старался лежа, а там всегда находилось мгновение, чтобы стряхнуть кусочек лепёшки или ложку разваренного зерна в узкую щель между лежбищем и стеной на кусок приготовленной тряпочки.

К весне у Сергея стали опухать ноги. Он пожаловался Шавкату, тот передал известие Зелимхану, и через два дня в дом русского заглянул сухой старичок — хаким, как представил его Новицкому сторож. Врач — понял Сергей. Хаким откинул одеяло с лежавшего навзничь русского, поморщился, почувствовав запах нездорового тела, поднял одну за другой обе штанины, потыкал пальцем в лодыжки, бросил несколько слов Шавкату и вышел.

— Что он сказал? — спросил Сергей нарочито слабым голосом.

— Сказал — принесёт мазь и питьё. Ещё сказал — надо снять с тебя цепи. Или потом придётся убирать их вместе с ногами.

На такую удачу Сергей не мог и рассчитывать. Разумеется, Джабраил не решился нанести ценной добыче такой существенный вред. В этот же день Сергей с помощью юноши добрался до кузницы, где его освободили от тяжёлых, холодных, осточертевших уже оков. Когда цепи стукнули о пол, Новицкий ощутил вдруг такую лёгкость, что готов был взмыть прыжком прямо к закопчённым камням, заменявшим потолок мастерской аула. И только прикусив губу, он заставил себя стоять смирно. Тут же положил себе, что подобно старой, запалённой лошади будет хромать при ходьбе на обе ноги по очереди, чтобы сторожам его и в голову не пришло, будто бы этого бедолагу надобно ещё и держать стреноженным чёрным железом. На ночь ошейник ему, тем не менее, надевали. Но, чтобы управиться с этой помехой, он уже запас обломок прочного, зернистого камня, подобного тому, что применяли для затачивания оружия и инструментов. Три недели он отчаянно кашлял, едва сходя с топчана по естественным нуждам, и двадцать ночей он старательно пилил выбранное звено, всё углубляя и расширяя замеченную им трещину...

 

III

Под утро Новицкого разбудил странный шорох. Не шаги человека, не топот копыт лесного зверя, а именно шелест, словно побежка чуткого, осторожного животного. Не открывая глаз, Сергей подтянул ближе и крепко сжал дубинку — длинный, прямой сук, который он отломил в первый же день побега. Медленно приподнял веки и — застыл в страхе. В чёрном, морозном воздухе прямо против него висели две яркие жёлтые точки. Волк сумел подкрасться так близко к спящему человеку, что Новицкий ощущал смрадное дыхание зверя. Сергей, не спеша, втянул воздух и на выдохе стремительно взвился на ноги; часть листьев, в которые он зарылся с вечера, взлетела вместе с ним.

— А вот я тебя сейчас, серый! — завопил он, замахиваясь дубинкой.

Зверь скакнул в сторону, без особого, впрочем, страха, и пропал в темноте.

Сергей опустился на землю и снова обеими руками принялся наваливать на себя мешанину травы и листьев, надеясь найти хоть какую-то защиту для своего иззябшего тела. Он дрожал и от волнения, и от холода, и от болезни. Кашель странным образом вдруг исчез, как только он почувствовал воздух свободы, но озноб не прекращался. Впрочем, одет он был скверно: бешмет и черкеска, в которых он уехал из Грозной, были и так стары, а за зиму протёрлись кое-где и до дыр; бурку же, почти новую андийскую бурку, взял себе Зелимхан как часть добычи.

Новицкий перекатился на бок, скорчился, сунул руки меж бёдер и замер в таком положении, словно младенец в утробе. Судя по тому, как потускнели звёзды, было часа четыре утра. Ещё часа три забытья, и надо уже подниматься, чтобы двигаться дальше. Он дышал тяжело, с присвистом, и с весёлым ужасом думал, что дыхание его, наверное, так же отвратительно, как и у хищника, которого он отогнал. Ещё он потешил себя странной мыслью, что за последние месяцы своего трудного, почти невозможного существования сам сделался сродни лесному зверю, вот только не хватало ему длинной подвижной лапы, чтобы почесать как следует спину.

Более полугода он уже не мог помыться по-настоящему, не говоря уже о том, чтобы попариться в бане, и нечистота телесная измучила его едва ли не больше, чем сознание неволи и даже самые цепи. Он осторожно просунул ладонь под бешмет, отодвинул лохмотья рубахи и яростно начал скрести ногтями тело, обдирая его едва не до крови. Спина досаждала ему куда как больше, чем грудь, но туда, к лопаткам, он дотянуться никак не мог. А потому приказал себе забыть о потребностях тела, ещё больше свернулся, прижал подбородок к ключице и задремал.

Первые лучи солнца упали на него в тот момент, когда он, оскальзываясь и задыхаясь, карабкался вверх по склону, подтягивая непослушное тело от одного ствола до другого. Возможно, проще было идти зигзагом, выбирая менее крутые участки, но поначалу он опасался потерять направление, намеченное ещё с вечера. И только когда дневное светило чуть приподнялось над соседним хребтом, начало пригревать ему правую щёку, он понял, что идёт правильно, позволил себе расслабиться и подыскивать путь удобнее.

В этот день он положил себе перевалить очередной гребень, спуститься в долину, а там, по его расчётам, уже должен был начинаться ручеёк, что привёл бы его хотя бы к берегам Сунжи. Он шёл, карабкался, полз, скатывался, поднимался и с бешеным упорством тянулся вверх снова. Руки его были исколоты и ободраны, ноги, едва прикрытые остатками развалившихся к весне чувяков, чувствовали каждую неровность земли, каждый камешек, каждый сучок. Но к полудню, прорвавшись сквозь последнюю цепь особенно густого кустарника, он оказался уже на той стороне отрога. Спустился на десяток саженей вниз, уходя с открытого места, упал на спину и долго лежал так, глядя вверх, в далёкое синее небо.

Облака, чёрные с проседью, огромные, распухшие от поднявшейся с земли влаги, двигались неспешно, словно бы их строила в порядок невидимая рука. Они направлялись из-за Терека, навстречу Новицкому, и это было одновременно и плохо, и хорошо. Плохо, потому что северный ветер сулил ему холод и в этот день, и в следующие, во всяком случае, два. А хорошее заключалось в том, что они не остановятся над головой, не прольются холодным, пронизывающим дождём. Дождя Новицкий боялся больше, чем даже заморозка. От холода он спасался движением, от ливня в весеннем голом лесу укрыться было бы трудно.

Полежав, отдышавшись, Сергей сел и достал из-за пазухи крошечный свёрток грязной материи — вся провизия, что осталась ему на следующие дни путешествия, сколько бы их ни было впереди. Половина, даже, пожалуй, треть небольшой лепёшки чурека, высохшая, раскрошившаяся, лежала на развёрнутой тряпке. Два чурека принесла Зейнаб в последний день перед побегом. Так случилось, что ей захотелось вдруг угостить пленника в знак его избавления от болезни. А Сергея, и вправду, в этот день куда меньше мучил удушающий кашель. То ли дым охотнее взбирался под крышу, то ли близость свободы кружила Новицкому голову и расширяла грудь. А не могло быть, подумалось ему вдруг, что Зейнаб непостижимым для любого мужчины чувством вдруг не только угадала мысли его и желания, но и ощутила определённо, что в следующую ночь русский уйдёт. Именно в дорогу она дала ему эти лепёшки. Оделила, может быть, даже большим, но это уже было бы слишком опасно.

Тряпочку Сергей развернул на плоском, горизонтально расположенном камне, достаточно широком, чтобы удержать на себе весь малый запас беглеца. Отломил от куста веточку, вычистил её в прутик и тщательно разделил куски и крошки на три равные части. Одну съест он сейчас, другую — завтра, третья, если всё пойдёт хорошо, не понадобится ему вовсе.

Медленно и аккуратно, маленькими порциями он принялся класть в рот кусочки, усилием воли принуждая себя не глотать их поспешно, но размачивать своей же слюной, а после жевать, жевать, жевать, пока последняя крошка не проваливалась вдруг в горло, словно сама собой. Покончив с едой, завернул тряпицу, сунул на прежнее место и встал.

За дни, проведённые на воле, он ослаб ещё больше, так что спуск дался ему куда труднее подъёма. Несколько раз он срывался и летел кубарем вниз; один раз чуть серьёзно не расшиб голову о торчащий валун. После этого падения долго не мог подняться, лежал в неудобной позе, вытянув ноги по склону вверх. Но только начал вставать, как простое соображение пришло ему в голову. До того простое и ясное, что он уже не мог взять в толк, как он не сумел додуматься до этого раньше. Палкой своей опираться нужно было на склон выше себя, но не ниже. Только тогда он получал дополнительную и надёжную точку опоры. Кое-как собравшись и утвердившись рядом с кривой, невысокой берёзой, он проверил — на месте ли, за пазухой, остались его припасы, а затем, оторвав от ствола левую руку, обеими ладонями ухватил посох, воткнул его в землю и словно повис на свободном конце. Усмехнулся, покрутил головой, сетуя на свою недогадливость, и начал спускаться дальше.

По пути он вспугнул двух птиц, кажется, фазанов. Они взвились вертикально вверх, с треском и клёкотом, и Новицкий провожал их глазами, жалея, ох как жалея, что нет с ним ружья, к которому он уже успел привыкнуть за те годы, что жил на Кавказе. Он был не слишком хороший стрелок, особенно в сравнении с Атарщиковым, но всё-таки мог рассчитывать на удачную охоту, даже стреляя по улетающей птице. Но винтовка его, как и другое оружие, осталась лежать под надёжной охраной одноглазого Зелимхана. Сергей вздохнул и продолжил спуск. И только спустя какое-то время он вдруг сообразил, что птицы могли стронуться и с гнезда. А тогда где-то в кустарнике его ожидала кладка из четырёх-пяти пятнистых яиц. Он проклял себя за тупость, но момент, понимал уже, был упущен. И подниматься вверх было бы сложно, и место он не сумел заметить наверное, а главное — никто не знал точно: ждала ли его там добыча.

Весенний лес полнился звуками — птичьими трелями, шорохом мелкого зверя, шелестом редких ещё листьев над головой. Ручеёк узкой струйкой стекал прямо вниз, бойко перепрыгивал камни, подныривал под рухнувшие стволы, бежал, журчал, подговаривал Сергея пуститься вперегонки — кто скорее доберётся до дна ущелья. Новицкий же ещё более осторожничал, не желая вдруг подвернуть ногу, когда до русских постов оставалось, возможно, не более дня пути.

Между тем склон выполаживался. Сергей уже не пробирался, не сползал, не двигался приставными шагами, а шёл, правда, ещё развернувшись боком к склону, закладывая зигзаги, но с каждым поворотом всё больше приближаясь к линии, по которой сваливался вниз журчавший рядом ручей.

Наконец, он добрался до дна и тут уже пошёл за весело бормотавшим спутником. Скоро выбрел к опушке, раздвинул ветки и огляделся. Ущелье, в которое он спустился, склонялось к северу, самую малость забирая к востоку. Дальний склон его был столь же крут, как и тот, по которому он спустился, но выглядел ещё более грозным, оттого, может быть, что больше там выглядывали голые, отвесные скалы. Шириной долина была не больше трети версты; топкое, чёрное, неприятное место, едва покрытое зелёной щетинкой проклюнувшейся травы. Но ровно посередине её блестела на солнце прямая лента уже не ручья, но речки. Впадавшей, скорей всего, даже ещё не в Сунжу, а в один из её притоков. Но всё равно — она показывал беглецу ровный надёжный путь к недалёкому уже избавлению.

Только сейчас Новицкий почувствовал, как он устал, как голоден, как ноют мышцы спины, рук, бёдер, как горят натруженные долгой дорогой ступни. Он опустился на землю, закусив губу, чтобы не застонать, и медленно стянул остатки чувяков, когда-то прочной, хорошей обуви, а теперь жалких лохмотьев кожи, едва прикрывающей его собственную. Вид своих ног его опечалил. Сколько он мог рассчитывать брести на таких подпорках — час? Два? Ему же необходим был запас часов на двенадцать.

Ниже по течению Сергей углядел уютное место: два дерева подобрались к самому берегу, да, кажется, ещё задержали между корней песок, смешанный с мелкой галькой. Новицкий огляделся и побрёл, не спеша переставляя ноги, вытягивая ступни по очереди из топкой почвы. Где-то впереди скользнула в траве змея, нырнула и поплыла на тот берег, высоко держа над водой бурую голову. Скоро и Новицкий добрался до облюбованного им места и поспешил скорее опустить ноги в проточную воду. Струя настолько была холодна, что Сергей не выдержал, опрокинулся на спину и заболтал ногами в воздухе, разбрасывая по сторонам крупные капли. Но устыдился собственного ребячества, сел и снова окунул ступни, на этот раз уже придавив руками колени, чтобы не поддаться соблазну.

К его удивлению, через несколько минут холод уже не ощущался, как враг, напротив, он словно заморозил изнывающую от напряжения кожу. Солнце сдвинулось к верху ущелья, вполне освободившись от туч, и изливало вниз ровное спокойное тепло, совсем не похожее на бешеную жару летнего полдня. Новицкий подумал, снял верхнее платье, сорвал ошмётки рубахи и, также сидя, принялся поливать себе пригоршнями. Закончив, обтёрся лохмотьями, но одеваться сразу не стал, желая отдохнуть возможно дольше от пропотевшей, продымлённой, прокопчённой одежды. Он сидел, смотрел бездумно прямо перед собой и непонятно чему улыбался. Потом странный звук за спиной, словно бы фырканье, заставил его очнуться. «Волк», — подумал без страха, вспомнив ночного зверя. Повернул голову и увидел — конных.

Занятый своими мыслями, Новицкий не услышал, как они подобрались. Возможно, увидали его из леса и постарались подъехать незаметно. Выученные лошади осторожно ступали неподкованными копытами и молчали, а у всадников тоже не могла брякнуть ни единая деталь снаряжения.

Новицкий вскочил на ноги, набросил бешмет и схватился за посох. Шагнул назад, не глядя, нащупал спиной шершавую кору и замер, готовясь отбиваться, пока хватит ему сил и крови.

Горцы остановились от него шагах в двадцати. Их было двое: Зелимхан и ещё один из нукеров Джабраил-бека. Сергей видел его в ауле, но не знал имени. С ними была ещё заводная лошадь, то ли вьючная, то ли приготовленная для пойманной жертвы. «Неужели, — подумал Новицкий в отчаянии, — неужели все эти дни, пока я мёрз, голодал, карабкался по крутым склонам, они просто ждали меня в известном всем месте?!»

— Ты хорошо ходишь, русский! — крикнул насмешливо Зелимхан. — Мы ждали тебя только завтра.

Он знал, что пленный уже понимает их речь, и говорил свободно, не стесняя себя в выражениях. Второй молчал и хмуро оглядывал беглеца.

— Пора возвращаться, русский. Мы отвезём тебя к твоей клетке. Там тепло, сухо и сытно. Одевайся и подходи. Мы забираем тебя с собой.

Новицкий мотнул головой и расставил ноги пошире.

— Подойди и возьми, — процедил он с угрозой, перехватывая удобнее сук, уже вполне выглаженный ладонями за долгие часы странствия.

Второй нукер ловко выхватил винтовку из чехла, висевшего за спиной, но Зелимхан мотнул головой и направил ствол вверх.

— Мы не будем подходить. Мы пошлём к тебе наших гонцов. Ты можешь отбить своим оружием пулю? Что стоит палка против ружья? Что стоит овца или коза против волка?

Он наклонился вперёд и заговорил ровным, спокойным голосом, словно убеждал неразумного мальчика:

— Ты ловко убежал, русский. Ты хорошо шёл. Ты не потерял направление, не упал со скалы, не замёрз ночью, тебя не разорвали голодные волки. Но мы знали, куда ты выйдешь, и ждали тебя: мы с Магометом здесь, Селим и ещё двое — в соседнем ущелье. Мы оказались умнее, а ты проиграл. Это как нарды, русский. Зачем обижаться, если противник сумел найти ход сильнее? Одевайся, поедем. Джабраил уже соскучился ждать.

Новицкий прикрыл глаза, собрался и с силой ударил дубинкой о соседний ствол так, что верно служивший ему посох, крякнув, переломился. Сцепив зубы, Сергей подумал, что так бы он сломал саблю, если сумел бы, перед капитуляцией. Оделся, затянул потуже пояс черкески и, держа голову как можно выше, пошёл навстречу разбойникам, стараясь не хромать, не спотыкаться. Зелимхан, довольно улыбаясь, спрыгнул с коня...

 

I

Через два дня Новицкий, как и полгода назад, снова въезжал в селение. Так же его ноги были стянуты ремнями, повод коня привязан к задней луке седла едущего впереди нукера; так же собралась толпа ребятишек встречать пленного русского. Но на этот раз никто не пытался его оскорбить, никто не бросал камни и комья глины, напротив, многие улыбались и приветствовали его, словно хорошего знакомого и славного человека. Когда толпа расступилась, пропуская его к той же самой тюрьме, Сергей вдруг видел прямо перед собой Зейнаб. Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу, потом девушка резко повернулась и пошла, побежала прочь, скоро скрывшись за углом ближайшей сакли. Зелимхан спешился, сам разрезал ремни, спутывавшие Сергея, помог тому спуститься на землю и войти в дом.

Шавкат тоже встретил Новицкого радушно, как отлучившегося по своим делам гостя. Сергей был изумлён подобным приёмом. Он ожидал, что его изобьют, и вся гордость, воспитанная в нём дома, в полку, на службе, требовала защищаться до изнеможения, пока врагам не достанется лишь бесчувственный кусок мяса. Он сказал об этом Зелимхану ещё там, в долине, как только одноглазый направился к нему с плетью в руке. Задыхаясь от бессильного гнева, Новицкий прокричал, что никакого насилия над собой не потерпит.

Зелимхан остановился, растерянный.

— Что ты говоришь, русский? Кто хочет тебя избить?

Он взглянул на плеть, которую привычно держал в руках, скрутил и заткнул за пояс.

— Ты дворянин, и я дворянин. Я могу убить тебя, но бить никогда не буду...

По тому, как обращались с ним нукеры, сопровождавшие Зелимхана, Сергей вдруг понял, что и они увидали в нём равного. До побега он был только ценной добычей, которую можно обменять в конечном счёте на ружья, порох, лошадей и свинец. Теперь рядом с ними ехал такой же джигит, так же, как и они, не терпевший неволи, так же согласный променять достаточно надёжную, относительно тёплую и сытную несвободу на существование, пусть с подведённым от голода и холода животом, но всё-таки вольное.

Тем не менее его заковали. Впрочем, другого Новицкий не ожидал. Снова надели обручи на щиколотки и запястья, заменили звено в цепи, что тянулась к ошейнику. Первые сутки Сергей пролежал навзничь, не шевелясь. Один раз поднялся, отошёл в дальний угол, где устроено было для него отхожее место. На третье утро Шавкат потрепал его за плечо.

— Поднимайся, русский. Есть надо.

— Не буду, — угрюмо отозвался Сергей, отворачиваясь от сторожа.

Но парень не унимался.

— Вставай, вставай. Зачем силы понапрасну терять? И Зейнаб обидишь — нехорошо.

Новицкий сел. Рядом с наполненным золой очагом рыжая девушка, присев, расставляла на доске, служившей ему столом, нехитрое угощение — тот же горшочек с кашей, кусок мёда в сотах и разломанную пополам лепёшку. Услышав, как зашевелился Новицкий, она тут же вскочила, закрыла лицо углом головного платка и выскочила за дверь. Но у самого выхода она вдруг обернулась и бросила в Новицкого взгляд такой силы и остроты, что тот застыл на топчане, не то оглушённый, не то подстреленный. Когда же Зейнаб исчезла, Новицкий спустился на земляной пол, сел на вытертый полинявший ковёр, привычно скрестив ноги перед собой, и вдруг почувствовал внутри страшный, звериный, тоскливый голод. Голод, который не могла утолить никакая еда, голод по самой жизни, что вновь осталась за стенами.

На следующий день Зейнаб не пришла. Вместо неё притащилась мать её и Шавката, суровая носатая старуха, наглухо замотанная чёрным платком. Сыну она долго выговаривала снаружи за какую-то провинность, какую — Новицкий не разобрал, а на Сергея только свирепо зыркнула и не сказала ни слова. Поставила со стуком горшочек, будто бы шваркнула, и ушла. Впрочем, спустившись с постели, Новицкий кроме чурека и каши обнаружил ещё несколько кусочков хинкала — кусочки теста, остро пахнущие варёным мясом.

— Сердится на тебя мать, — сказал он Шавкату, отъев одну треть, утолить неожиданно разыгравшийся аппетит.

— Сердится, да, — согласился Шавкат и неожиданно вдруг добавил: — Но я не ударил её ни разу. Другие бьют, сам видел. А я ни разу руки не поднял. Она меня родила.

Они помолчали. Сергей пережёвывал пищу и — сообщение юноши. «А что же здесь неожиданного? — спросил он себя. — В его имении мужики разве по-другому относятся к слабым? Наверное, даже в горах почитают не всех стариков, а только седобородых мужчин. Тех, кто когда-то славился сильной рукой, верным глазом и острым разумом; да и сейчас ещё мог постоять за себя перед любым неприятелем».

— На тебя приходила смотреть, — сообщил через минуту Шавкат. — Недовольна осталась. Не надо, говорит, нам такого зятя.

Сергей так закашлялся, что кусочек непрожёванного хинкала выскочил у него изо рта и попал в очаг, подняв небольшую пыльную бурю.

— Какого зятя? — переспросил он юношу, подозревая, что его подвело знание, точнее, незнание языка.

— Не знаешь, как это бывает? — удивился теперь Шавкат. — Посватается человек из другого рода, заберёт сестру в собственный дом. Сначала праздновать будут, потом дети пойдут. Зейнаб давно замуж пора, но она рыжая. Кай ваш генерал-плижер.

Новицкий догадался, что Шавкат вспомнил о Вельяминове.

— Одни её боятся, к другим не хочет сама. Больше не хочет, — признался юноша, хорошо улыбнувшись и весело сдвинув папаху ближе к затылку. — А тут в трубу тебя прокричала.

— В какую трубу? — уже совершенно потерялся Новицкий.

— Обычай такой. Когда девушка долго не может выбрать, кто-нибудь из мужчин аула вечером забирается к ней на крышу и кричит в дымовую трубу, требует назвать имя её жениха. Так и мы сидели недавно у очага. Ты сбежал, я рано домой пришёл. Вдруг кто-то закричал сверху страшным голосом, как шайтан. Зейнаб шила, вздрогнула, нитку порвала. Разозлилась и как крикнет в ответ: за русского только пойду! Тебя нет, наверное, думала — не поймают.

— Конечно, — согласился Сергей слишком быстро для себя самого.

Шавкат покосился в его сторону:

— А я бы её отдал за тебя. Ты смелый — один с палкой, с цепью на шее в незнакомые горы ушёл. Ты сильный — прошёл сколько дней и почти уже выбрался. Если бы не Зелимхан — совсем ушёл бы. Ты не горюй сильно — от Зелимхана никто раньше не уходил.

Он совсем повернулся к Новицкому и оглядел его очень внимательно.

— Ты — добрый, не будешь её много бить. И ты — щедрый. Денег нам дашь, калым, там, кебин. Мне отец давно сказал — отдадим сестру, хорошего коня тебе купим. Джабраил-бек на следующее лето обещает мне, что возьмёт в дальний набег. А там, может быть, к Абдул-беку направлюсь.

В голосе его прозвучала такая надежда, что Сергею вдруг показалось совершенно естественным желание этого милого мальчика скакать вместе с бандой свирепых разбойников, убивать пулей и шашкой, красть, продавать таких же людей, как он сам. Это ощущение вспыхнуло в Новицком настолько ярко, что ему почудилось — ещё мгновение, и он вполне ощутит, поймёт эти горы, эти сумрачные леса, снеговые вершины, бешеные, ревущие реки, узкие ущелья, словно прорубленные среди скал. Но он напомнил себе, что сам он русский офицер, пленный, недавно лишившийся очередной надежды освободиться.

На следующий день Зейнаб не только принесла еду, но и осталась посидеть у очага. И еда была более сытная: кроме каши, чурека, хинкала, она принесла ещё мясо, которое можно было запить сладкой жидкостью — водой с распущенным мёдом. И сама Зейнаб уже не только слушала разговор брата с Новицким, но и спрашивала сама. Сергей с удивлением узнал, что она знает грамоту — училась читать и писать на фарси, а ум её, как выяснилось из разговора, достаточно остр, чтобы загнать в тупик даже русского офицера.

Так, она спросила Новицкого, словно бы невзначай, употребляет ли он в пищу свинину? Сергей искренне ответил, что не ест и никогда в жизни не ел. Обрадованная Зейнаб даже хлопнула два раза в ладоши и сказала, что Новицкий вполне может стать хорошим мужем для какой-нибудь горской девушки. Тот, уже предупреждённый Шавкатом, понимал, что всё, что говорится сейчас, имеет смысл определённый, но какой-то бес подталкивал его продолжать опасную словесную игру, что могла привести его невесть к какому исходу.

— Горская девушка не пойдёт за меня, — заметил он, улыбаясь. — Кому нужен муж, что сидит на цепи целыми днями.

— А! Но ты же не ешь свинину, значит, можешь переменить веру.

Такая простодушная цепочка причин и следствий рассмешила Новицкого. Зейнаб не поняла, чему он смеётся, и даже обиделась.

— Ты хочешь всю свою жизнь просидеть на цепи? Ты молод, смел и силён, ты должен скакать и сражаться. Если ты переменишь веру, мой отец... отец другой девушки, той, которую выберешь, уговорит Джабраила освободить тебя даже без выкупа. Ты поклянёшься, тебе вернут коня, винтовку, кинжал, пистолеты и шашку. Ты храбр — ты будешь ездить у стремени бека. Ты будешь хорошим воином, и дом твой всегда будет полон. Счастлива будет девушка, что согласится выйти за тебя замуж.

Зейнаб говорила громко и увлечённо. Сергею показалось, что она внутренним взором видит уже замечательную сцену: он в папахе, в бурке, суровый и молчаливый въезжает во двор на всё том же рыжем мерине. Она встречает его перед домом и вводит коня во двор. А за ними нукеры гонят пленных — девушек, мальчиков, кого можно оставить работать в ауле, кого продать дорого в Турцию. В доме Сергей протягивает ей кошель с драгоценностями, похищенными в разграбленных сёлах — русских, казацких, грузинских, а то и в таких же аулах, как живут они сами. В углу мать Зейнаб качает младенца, а старший сын в одной рубашонке бегает по грязному холодному полу... Так переменить свою жизнь ему, бывшему гренадеру-преображенцу, гусару-александрийцу, казалось невозможным при любых обстоятельствах.

Но этого он Зейнаб объяснить бы никак не сумел, а потому сказал просто, что не может сменить религию, в которой его воспитали: это не рубаха, не чувяки, не штаны, не черкеска, не папаха, не бурка. Оказалось, что хитрая девочка уже заготовила не просто ответ, а целую проповедь.

— Ты говоришь, что не можешь сменить религию. Но религия только закон и слова. Бог один для всех людей. Все пророки были посланы Богом, все они служили только ему. Сначала пришёл Муса и принёс закон гордым евреям. Потом появился Иса и сообщил новые правила. Но они оказались слишком суровы для слабых людей. И тогда Бог, которого мы называем Аллах, наказал Магомету смягчить слишком большую суровость Исы. Но при этом определил, что, кто не будет следовать последнему божественному учению, осуждён будет гореть в геенне огненной во веки веков. Неужели такой умный человек, как ты, не хочет воспользоваться удобным моментом, чтобы спасти свою душу?..

Новицкий был польщён комплиментом, но разговоры о перемене веры не мог принимать совершенно серьёзно. Измена христианству казалась ему равной измене воинской присяге, если ещё не более мерзким поступком. Не желая, впрочем, объясняться чересчур долго, Сергей решил отшутиться. Он сказал с усмешкой, что одними словами в этом деле не обойдёшься, что, насколько ему известно, от него потребуют разрешить над собой некоторую операцию. А её взрослому человеку вынести достаточно сложно. Когда Зейнаб поняла смысл его ломаной, запинающейся речи, лицо её вспыхнуло, она вскочила, едва не попав ножкой в золу, повернулась и выскочила из дома.

Шавкат, молчавший во время беседы, посмотрел на Новицкого с осуждением и помотал головой. Тот и сам уже не понимал, как мог решиться отпустить такую шутку совершенно в духе гвардейских казарм и офицерских собраний. Щёки у него самого запылали, едва ли не засветились. Он пробормотал себе в бороду: «Ну не дурак же ты, Сергей Александрович!» — полез на постель и застыл, отвернувшись к стене, натянул одеяло на голову...

 

II

Зейнаб не приходила несколько дней, и всё это время Новицкий провалялся на топчане, то вглядываясь в чёрные перекрестия стропил, то, устроившись на боку, отколупывал тонкие щепочки от деревянной обшивки стены. И вдруг его посетил неожиданный гость.

Ближе к вечеру, солнце уже ушло от порога дома, в дверь заглянул Зелимхан. Шавкат сидел в углу, так, чтобы хорошо видеть пленника, и строгал палочку — одно из любимых занятий мужчин в ауле: подобранный невесть где кусок дерева уходил постепенно весь в стружку. После чего Шавкат находил новый обрезок и принимался скоблить и его. «Занятие, — думал Новицкий, — бессмысленное, как и сама жизнь. Сначала даётся нам твёрдый отрезок времени бытия, но мы лениво снимаем с него годы стружка за стружкой, пока в руках наших не остаётся одна пустота...»

Увидев старшего, Шавкат вскочил на ноги и вышел за ним во двор. Сергей напрягся, готовясь с достоинством принять любую перемену в существовании: от освобождения до спуска в зловонную яму. Он вслушивался в голоса, сжимая кулаки так, что длинные ногти впивались в ладони. Скоро новая тень легла на порог, и в помещение вошёл незнакомец.

Он был высок, выше, пожалуй, Новицкого, худощав, двигался порывисто, выглядел человеком крепким, устремлённым к своей, ему одному видимой цели. На нём было обычное платье горцев, не богатое, не чистое, но и не слишком засаленное. Зайдя в помещение, он шумно втянул воздух и заметно передёрнул плечами. Следом вбежал Шавкат, поставил низенький табурет, после чего, поклонившись, исчез. Незнакомец опустился на сиденье и заговорил. По первым же звукам голоса Новицкий вспомнил его.

— Bonsoir, monsieur!

Новицкий сел и откашлялся, прежде чем ответить на приветствие гостя. Это был тот самый европеец, которого он встретил в кунацкой разбойничьего аула.

— Меня зовут Ричард Кемпбелл. Как я понимаю, вы по-английски не говорите. Следовательно, воспользуемся чужим, но одинаково знакомым нам языком.

— Я читаю английские книги, — признался зачем-то Новицкий, — но говорить мне здесь не с кем.

— Здесь, — Кемпбелл оглядел помещение, в котором содержали Сергея, — говорить не с кем ни на каком цивилизованном языке. Тем не менее у вас есть определённое преимущество: я знаю только несколько русских слов и, даже вооружившись словарём, вряд ли разберу простейший газетный текст.

— Кто вы? — спросил Сергей, тщетно пытаясь сообразить, с какого небесного тела свалился в Кавказские горы этот британец.

— Имя — Ричард, фамилия — Кемпбелл. Занятие — литератор. Корреспондент газеты «Morning chronicle».

Новицкий ответил, стараясь попасть в тон, взятый пришельцем:

— Сергей. Новицкий. Корреспондент. Газета «Санкт-Петербургские ведомости».

Сказал и усмехнулся, вспомнив, что на самом деле посылал в столичное издание два письма. Одно, с описанием ермоловского похода в Акушу, напечатали, правда, без подписи. Другое — с некоторыми соображениями о возможном усилении русского присутствия на Кавказе, до сих пор лежало в редакции.

— О! Коллега! — завопил радостно Кемпбелл и приподнялся, чтобы дотянуться до Сергея, обменяться рукопожатием. Ладонь у него была сухая и твёрдая. Новицкий решил, что эти руки привычны и к инструментам иного рода, чем очищенное перо.

— Так что же делает англичанин на окраине Российской империи? — осведомился Новицкий.

Он развернулся на топчане лицом к гостю и привалился к стене. С утра чувствовал себя ещё более нездоровым и слабым, а потому искал дополнительную опору.

— Прежде всего, я — шотландец, — как бы между прочим заметил Кемпбелл. — Но работаю для лондонской прессы. Мои читатели хотят знать, что происходит в самых отдалённых уголках нашей планеты. Да мне, признаюсь, это и самому любопытно.

— Вы приехали из Санкт-Петербурга? — спросил Сергей, впрочем, уже заранее зная ответ.

Кемпбелл хмыкнул:

— Ну что вы, мистер Новицкий. Если бы я поехал обычным, официальным путём, я бы до сих пор сидел в петербургских приёмных. Нет, признаюсь вам, я пробрался сюда из Турции. Стамбул — Синоп — Трабзон и — на север, через самое море. Честно говоря, не самые лучшие часы моей жизни. Шторм, ночная высадка, бешеная скачка к предгорьям — и вот я уже более года брожу от одного селения до другого.

— То есть вы здесь как лицо совершенно случайное. Более того — нарушившее законы Российской империи.

— Помилуйте, коллега! — захохотал Кемпбелл. — Вы же не собираетесь схватить меня и выдать вашим властям.

— Конечно же нет, коллега, — ответил Новицкий, попадая шотландцу в тон. — Да если бы и захотел, то не смог бы.

Кемпбелл сделался очень серьёзен.

— Поверьте, Серж... Разрешите уж называть вас по имени. А меня друзья зовут Дик... Поверьте, мне крайне неприятно видеть европейца, собрата, коллегу, в таком положении. Если я могу быть чем-нибудь вам полезен, с удовольствием окажу такую услугу.

— Вряд ли вы сможете предпринять нечто существенное, — Новицкий старался, чтобы голос его звучал беззаботно. — Выкрасть меня не сумеете? Выкупить? Тогда я стану вашим рабом, а зачем же мне менять виды неволи?

— Кто говорит здесь о рабстве? Никогда англичанин не будет рабом и не захочет обратить в рабство другого. Но вы правы — выкупить вас я не смогу. Подобные суммы не входят в смету моих расходов.

— А вы не предполагаете, Ричард, что сами можете оказаться в плену? Или же вас застрелит какой-нибудь русский солдат? Стоит ли подобный риск нескольких строчек на полосе?

— Издержки профессии, Серж, — отозвался Кемпбелл с той же беззаботной весёлостью. — Новости не прилетают сами на стол. Мы собираем их, клюём по крошкам, словно куры на птичьем дворе. Каждая работа имеет свои издержки. А наша с вами, коллега, несёт двойные...

Сергей усмехнулся. Он, собственно, и не сомневался в действительном роде занятий Кемпбелла, но ему было приятно, что британец решил открыться.

— Что же интересует читателей британской газеты в дальнем и диком уголке нашего мира?

— Они вас боятся, — немедленно ответил шотландец и поправился тут же: — Мы вас боимся.

Его мальчишеская улыбка, казалось, не могла вовсе исчезнуть с его худого, загорелого, подвижного лица. Сергей почувствовал, что перед ним человек сильный, отважный до отчаянности, человек, который может подняться на любую вершину, спуститься в любую пропасть и потому, что этого требует служба, и потому, что к этому призывает его душа. Ему вдруг сделалось стыдно за своё тесное, тёмное, пропахшее потом и экскрементами жилище, за себя самого, грязного, всклокоченного, закутанного в засаленные лохмотья, прикованного за шею, точно собака, к стене гадкой тюрьмы небольшого селения, затерянного в Кавказских горах. «Интересно, — подумал он, — на каком судне этот Кемпбелл пересекал Чёрное море? Чего он страшился больше — волн, морской болезни, предательства провожатых или же русской пули, что может вдруг вылететь из темноты?..» Но по своему опыту Сергей знал, что самый главный страх в предприятиях подобного рода — препятствия силы неодолимой, те, из-за которых человеку приходится поворачивать вспять. Такие опасения были ему хорошо известны, и говорить о них вслух он посчитал излишним.

— Неужели лев может кого-нибудь опасаться?

— О! — воскликнул Кемпбелл. — Вы попали в самую точку, Серж! Лев — силён, яростен, гневен, но и ему приходится уступать дорогу зверю более сильному. Слону или буйволу.

— Слоны не водятся на Кавказе, — заметил Новицкий.

— Зато буйволов — сколько угодно. Нет, конечно, Россия — не родина для слонов. Может быть, гуляли здесь особи, поросшие длинной шерстью, но это случалось тысячи и тысячи лет назад. Я имею в виду совершенно другого зверя — медведя.

Он наклонился, и его узкое лицо заострилось ещё больше, приобретя сходство с заточенным лезвием. Новицкий подумал, что этот человек, Ричард Кемпбелл, несмотря на свою постоянную улыбку, может быть очень и очень опасен.

— Разве львам пристало опасаться медведей? — выпалил Сергей первое, что пришло ему на язык.

— Львы никогда не встречали этих зверей и не знают их действительной силы.

— Они могут ходить разными тропами. Лев, как мне известно, живёт в саванне. Медведь предпочитает леса.

— Лев опасается, что медведь вдруг может нагрянуть к нему в логово с не совсем добрыми намерениями.

— Что же из того, чем владеет лев, может привлечь медведя?

— Индия, — просто и коротко ответил Кемпбелл, видимо, решив отбросить надоевшие уже иносказания и увёртки.

— Вы предполагаете, что Россия может потянуться к столь далёкой стране?

Британец засмеялся, искренне, но не без горечи.

— Что же мне предполагать, Серж? Разве ваш великий император не открыл ворота Дербента? Разве ваша не менее великая императрица не отправила своего фаворита...

— Брата своего фаворита, — поправил Сергей собеседника, решив и себе записать хотя бы немного очков.

— Виноват, — Кемпбелл поклонился с утрированной церемонностью. — Но в её постели толкалось столько народу, что иностранцу и немудрено перепутать.

Новицкий с улыбкой развёл руки, показав, что принимает извинения, но всё-таки настаивает на поправке.

— Её сын, ваш император посылает своих казаков уже с определённым намерением — взять у нас Индию и сделать тем самым подарок Бонни.

Покойного Наполеона он назвал презрительной кличкой, прилипшей к нему в британских войсках и газетах.

— И, наконец, при нынешнем самодержце вы устремляетесь на Кавказ. Помилуйте, дорогой коллега, какой вывод должны из этого сделать мои... гм... читатели?

— Что Российское государство — живое существо, которое растёт и развивается подобно всем прочим, — спокойно парировал атаку Новицкий.

— Ради всех святых, Серж! Мы не против! Развивайтесь — туда, на север, к Архангельску. Растите — туда, на восток в пределы самой Поднебесной. Но юг вам очень опасен. Понимаете, друг мой, Индия — жемчужина британской короны. Мы намерены уберечь наше сокровище.

Он умолк и, склонив голову набок движением немного кокетливым, посмотрел на Новицкого, ожидая его ответа.

— Из этого я... так же как и мои читатели... могу заключить с уверенностью, что если бы Россия помедлила перед Кавказским хребтом ещё хотя бы пятнадцать лет, до окончания Наполеоновских войн, то Запад не разрешил бы ей перешагнуть эти горы.

Сергей спокойно произнёс эту длинную и несколько витиеватую фразу и почувствовал себя совершенно уверенно. Во всяком случае французским языком, единственным сейчас его средством защиты и нападения, он владел не хуже соперника.

— Безусловно, — откликнулся Кемпбелл. — Так же, как во время похода Петра, Европа пригрозила бы вам... лишними неудобствами.

Новицкий рассмеялся и переменил позу, цепь натянулась и звякнула.

— Какие уж тут лишние неудобства, дорогой Ричард, в таком положении. Мне сейчас неприятно и неудобно решительно всё.

Кемпбелл нахмурился и сочувственно покачал головой.

— Милый мой, ну почему вы не остались на Тереке? Я имею в виду и вас, и вашу державу. Поверьте, мне крайне неприятно видеть европейца в таком положении. Ну что привело вас в эти дикие горы?

Новицкий взял паузу, подумал и ответил совершенно чистосердечно:

— Сумма всех обстоятельств, дорогой Ричард. Такое бывает и в обыденной жизни. Вам кажется, что вы вольны в своих поступках, что перед вами открыты любые дороги. Но только вы делаете первый шаг, как выбираете определённое направление. Далее следует второе движение, третье, четвёртое... И вот, сделав несколько сотен шагов, вы неожиданно для себя попадаете в место, куда не собирались заходить поначалу и вовсе.

— Скажем, у края пропасти, — сентенциозно заметил Кемпбелл. — Или у отвесной скалы. Но что же вообще потянуло вас в эту сторону?

— Как ни странно это может звучать — самые благородные побуждения. Мы хотели охранить Грузию.

— Ах, да — защита единоверцев. Что же — для дипломатической ноты ход очень сильный. Но мои читатели — люди весьма прагматичные.

Сергей поморщился.

— Перестаньте, Кемпбелл. Речь идёт о судьбе, о жизнях сотен тысяч людей. Кстати, когда Европа заставила Петра прервать персидский поход и вернуться в Россию, в Закавказье ворвались турецкие полчища и залили эти страны кровью. Всё очень серьёзно, а вы рассуждаете в понятиях какой-то игры — карт...

— Или же шахмат. Играете в шахматы, Серж?.. Плохо?.. Я так и думал. Не надо относиться к жизни с такой серьёзной трагичностью. Она в конце концов тоже всего лишь игра. Только большая. Иногда мы соблюдаем правила, но чаще плутуем. Здесь не бывает игроков честных или бесчестных. Но — сильные или слабые. Те, кто умеют находить верные варианты движения, и те, кто путаются в собственных комбинациях. Но принципиально я с вами согласен — промедли Россия ещё немного, и Тифлис говорил бы сейчас на фарси или турецком.

— Если бы мне пришлось выбирать сейчас, — начал Сергей, стараясь заставить голос звучать небрежно, весело, беззаботно, под стать собеседнику. — Я бы не перешёл Кавказ. Я бы даже не подходил к Большому хребту. Остался у Терека, у Кубани и построил бы там границу наподобие стены, что стоит у китайцев.

— Точно! — развеселившийся Кемпбелл хлопнул себя по бёдрам. — И тогда бы уже мы были вынуждены занимать эти горы и получили бы ваши проблемы.

— Почему вы убеждены, что вам пришлось бы подниматься в Дагестан, в Чечню, в Черкесию?

— Дорогой Серж, философы учат нас, что природа не терпит пустоты. А природа политической жизни — тем более.

— Но эти горы, коллега, совсем не пусты. Здесь уже живут люди, что считают эти места своими.

Кемпбелл усмехнулся и одним жестом перечеркнул всё окружающее их пространство.

— На доске политических шахмат они только пешки. Истинные игроки — как мы с вами — находятся по краям. Хотя, вы знаете, мне нравятся эти люди. Они дики, они сильны, необузданны, коварны и кровожадны, но — они похожи на нас, шотландцев. Понимаете, Серж, мои предки тоже ютились в высоких горах, в каменных хижинах. Ходили полуголыми и резали друг друга ржавыми железяками. А потом явилась цивилизация... — Он умолк, и Сергей не решился вставить хотя бы слово в молчание, затопившее комнату. — Последний раз герцог Камберлендский привёл своих негодяев на наши земли. Правда, сначала мои хайлендеры едва не добежали до Лондона. И случилось это не так давно, не больше века назад... Да, в сравнении с тем, что творили в Шотландии войска королевского сына, ваши солдаты проявляют чудеса благородства и дисциплины... Но после этой резни шотландские кланы оставили саму мысль о будущих возмущениях. И вот я, потомок вольных и воинственных Мак-Грегоров, служу английской короне. Та же судьба, уверен, суждена и племенам этой земли. Кто здесь будет — русские, британцы, турки, персы?.. Или вдруг ещё незнакомое племя воспрянет по слову неизвестного нам пророка. Мне ясно одно — самостоятельно они не продержатся.

— Разумеется, — согласился Новицкий. — И я тоже уверен, что их сопротивление безнадёжно. Но почему бы вам и вашим... читателям... не примириться с русским флагом на Кавказском хребте?

— Да потому, что вы не удержитесь в этих пределах. Вы покатитесь дальше, на юг, на восток. Силу может остановить только сила. Пока мы видим одно направление — Персия, Афганистан. Надир-шах и Бабур с сыновьями приходили в Дели с запада. Но есть ещё один путь — с севера, из Центральной Азии, через Небесные горы. Один из ваших офицеров уже пробрался через пески.

Сергей понял, что Кемпбелл говорит об экспедиции Муравьёва.

— Вы хорошо осведомлены, Ричард.

— Знаете, друг мой, журналистика — профессия очень странная. Приходится узнавать о вещах, которые вроде бы тебя сейчас не касаются, но могут быть полезными в будущем.

— Нашим читателям, — съязвил Новицкий.

— И читателям тоже.

Сергей почувствовал, что продолжать пикировку более не имеет смысла. Он решился стать на минуту серьёзным.

— В сущности, Ричард, разница между обеими империями — вашей и нашей — в том, что вы играете, а мы — выживаем. Вы охраняете бриллианты, а мы — самую возможность существования нации. Турки могут сколько угодно негодовать, что Крым сделался русским. Но — последний раз крымские татары сожгли Москву уже при Иване Грозном. Времена вашей Елизаветы.

— Тогда мы ждали прихода Непобедимой Армады.

— Тогда вы можете нас понять. Посмотрите на карту, Ричард. От самого Кавказа до Дона, до Волги — только равнина. Самое раздолье для конницы. Мы валили деревья в своих лесах, чтобы остановить орды кочевников. Засеки шли от Воронежа до Саранска, то есть почти до самой столицы. Вы можете вообразить себе, как существуют люди в государстве с такими границами?! Кабардинцы и черкесы приходили на самый Дон. Если бы мы не поспешили к Астрахани, Турция стала бы от Азовского моря до Каспия. А может быть, и Персия прорвалась через ворота Дербента. Дальше же перед ними была бы одна Дикая Степь, где защититься никак невозможно. Так что наше продвижение на Кавказ — не богатырская игра от избытка сил. Это постоянная, напряжённая борьба за самое существование. Мы всего лишь пытаемся выжить. И непременное условие — граница по Кавказскому хребту. Рубеж, уготованный России самой природой.

Кемпбелл сделался тоже серьёзен.

— Почти, Серж. Вы почти меня убедили. Или лучше сказать — поколебали в моих убеждениях. Но позвольте заметить...

В помещении потемнело. Огромная фигура Зелимхана заслонила дверной проем.

— Надо идти, — бросил одноглазый и снова исчез. Новицкому казалось странным, что, сколько он ни напрягал слух, никогда не мог расслышать шагов столь тяжёлого человека.

Кемпбелл выждал секунд десять, очевидно, следил, куда направится одноглазый, и снова заговорил:

— К сожалению, коллега, мне приходится уезжать. Я бы ещё с удовольствием побеседовал, но — не всё в этом мире отвечает нашим желаниям. Поверьте, мне очень тягостно оставлять вас в таком положении. Что я могу для вас сделать?

— Заберите меня отсюда, — беззаботно отозвался Новицкий и улыбнулся, давая понять Кемпбеллу шуточность этой просьбы.

Но тот, к удивлению Сергея, воспринял его слова очень серьёзно:

— Увы, Серж, я не могу вас выкупить, я не могу вас украсть. Кроме того, из того, что я слышал, вам безопаснее оставаться сейчас даже в этом вонючем прибежище. Ваш Полифем следит за гостями своим единственным глазом очень внимательно, и страж он надёжный. А между тем у вас есть враги, весьма опасные. Вы знаете Абдул-бека?

— Слышал о нём, как и каждый в этих горах.

— К сожалению, мои рекомендации от турецких друзей относились к нему, и я вынужден терпеть его покровительство. Это не лев, не медведь и даже не тигр. Он волк, который будет резать, даже насытившись. Ему стало известно, что вы в плену, что вы — друг известного генерала. Ма-да-то-ва, так, кажется, произносится это имя.

Новицкий переменил позу, и цепь снова звякнула.

— Друг — сказано чересчур сильно. Сослуживец, знакомец — никак не больше.

— Для этого дикаря сила связи не имеет значения. Он в кровной вражде с вашим Мадатовым и думает, что, убив вас, нанесёт своему врагу рану.

— Он ошибается, — возразил Новицкий с наружным спокойствием.

— Он уверен. Может быть, я смогу передать записку вашим... нет, не читателям. Непосредственному начальнику. Генерал-плижер, Алексей Вельяминов.

— Во-первых, он не мой начальник. Во-вторых, не думаю, чтобы он был слишком озабочен моей судьбой. Вы же знаете — о людях наших занятий помнят, пока мы работаем. И тут же забывают, как только...

— Как только перестаём писать, — подхватил Кемпбелл. — Но попробуйте начертать ещё хотя бы несколько строчек. Клянусь честью, я доставлю ваше послание адресату. У меня есть надёжные связи.

Он настаивал, протягивал Сергею карандаш и крохотную тетрадку ин-октаво, похожую на его собственную. Новицкий поразмыслил и решил уступить. В быстро наползающей из-за двери темноте он набросал десяток фраз, не особенно заботясь о красоте почерка или слога. Прежде всего, он хотел быть правильно понятым. Закончив, вернул тетрадку и карандаш.

— Вы разрешите? — осведомился Ричард, уже, впрочем, переворачивая листочки.

Новицкий только пожал плечами. В такой ситуации наивно было настаивать на сохранении тайны переписки, тем более что она уже не могла оставаться личной. Он же и писал для того, чтобы его прочитали.

Кемпбелл читал вслух французские фразы, проверяя, правильно ли понял накорябанное на плохой бумаге тупым карандашом в неверном свете рукой, отвыкшей уже писать.

— Выкуп считаю невозможным. Чем более будете предлагать, тем более будут требовать. Не хочу показаться вам малодушным, но при здоровье совершенно расстроенном, уже ни к чему более не пригоден. Незачем тратить деньги, лучше накажите обманщиков.

Прямо называть Брянского по имени Сергей не решился. Прямых доказательств у него не было, да и не хотел он посвящать англичанина в сложные отношения внутри самого русского стана.

— А знаете, — тихо и убеждённо сказал Кемпбелл, убирая тетрадку в карман. — Вы — герой. Что-то гомеровское проступает за этими словами и даже в ваших чертах. Я не ожидал встретить подобные примеры здесь, на Кавказе.

— Прометей был прикован в этих горах, — заметил Новицкий.

— Ах, да, разумеется, — спохватился Кемпбелл. — Ну, тогда многое проясняется. Может быть, и я смогу пропитаться этим же воздухом. Прощайте.

Он протянул Новицкому руку. Сергей принял ладонь шотландца и вдруг ощутил в своей что-то твёрдое, острое, холодящее кожу. Он ловко поднял предплечье, и предмет скользнул дальше, в рукав бешмета.

— Это всё, что я смогу для вас сделать. И — самое малое из того, что мне бы хотелось, — тихо сказал Кемпбелл.

Он уже повернул к двери, когда Новицкого вдруг осенила странная мысль.

— Вы знаете Атарщикова, Ричард?

— Нет, никогда не встречался. Хотя кое-что слышал.

— Да нет же, вы виделись. В первую нашу встречу, в кунацкой.

— О! — радостно закричал Кемпбелл. — Тот великан! Какая фигура! Какая колоритная внешность! Как жаль, что я никогда не был особенно дружен с красками!.. Но более я никогда его не встречал. Однако... однако мы можем найти некоторых общих знакомых.

— Пусть они передадут ему от меня здравствуй. И — скажут, где меня держат.

— Я передам через него ваше послание, — обещал твёрдо Кемпбелл; и, уже собираясь шагнуть через порог, обернулся и жёстко напомнил: — Помните Абдул-бека...

 

III

После посещения англичанина Новицкий дня три пролежал, отвернувшись к стене. Он в самом деле чувствовал, что серьёзно болен: его лихорадило, голова горела, а ноги, напротив, мёрзли, словно он держал их в проточной воде. Он отказывался даже от той скудной пищи, что приносила мать Шавката. К весне запасы зерна в ауле сократились до величины почти что ничтожной. И только раза два в сутки, в несколько приёмов вставал на ноги, чтобы прошлёпать в угол жилища, к отвратительно пахнущей яме. Она имела выход за пределы лачуги, так что не переполнялась, но зловоние было неистребимо. Впрочем, как-то он и его уже перестал замечать.

Большую часть этого времени он пребывал в забытьи, а когда всё-таки открывал глаза, первым делом проверял — не исчез ли ножик, что передал ему Ричард Кемпбелл. Он долго не мог решить, куда же спрятать подарок: так, чтобы был всегда под рукой, и так, чтобы до него не мог дотянуться даже и Зелимхан, который своим единственным глазом замечал, кажется, всё.

Наконец, он решил поместить бесценный предмет в узкую щель под нижней обвязкой, там, где грубо отёсанное бревно легло на сучок и неплотно прижалось к камням фундамента. До этого места он легко мог дотянуться даже из положения лежа, а также рядом вмуровано было кольцо, к которому крепилась державшая Новицкого цепь. Короткое широкое лезвие не подходило на роль оружия, но вполне могло служить инструментом. Сергей рассчитывал расковырять камень рядом с кольцом, ослабить его крепление, а потом, в удачное время, выдернуть цепь целиком и, может быть, опять попробовать счастья, поискать воли.

Но сначала нужно приучить стороживших его людей к тому, что, по крайней мере, половину даже дневного времени он только лежит, отвернувшись к стене, накрывшись с головой одеялом. Но, решив притворяться, Новицкий по-настоящему пустил болезнь в своё тело. Он скрючился, закрывшись синим стёганым покрывалом по самые уши, и тяжело, часто дышал, так что воздух обжигал ладони на выдохе.

Странные видения мелькали в его воспалённом сознании. Грозная, иссиня-чёрная струя текла по жёлтой равнине, захватывая и топя селения, города, поглощая реки, холмы, предгорья и даже самые горы. Моря, и те оказались в её власти, полной и нераздельной. Основу струи изначально составила не вода, но совсем иная субстанция. В бреду Новицкий не мог представить, какова же она на ощупь, на вкус, но знал, что зовётся она — История. Никто не мог ей сопротивляться, ничто не могло устоять перед её напором. Мелькали иногда на её поверхности человеческие лица и морды животных, острия копий и стволы пушек; чья-то изломанная корона вдруг взлетала на воздух, подброшенная вспухнувшим валом, но, опустившись, вновь исчезала в пучине. Страшный шум сопровождал течение этой струи, словно бы сотни, тысячи невидимых барабанов рокотали в её глубинах. Откуда стекала и куда стремилась она, оставалось для больного неразрешимой загадкой. Он мучился, потому что не мог понять хода её и смысла. Он понимал, что пока ещё способен оглядывать её с высоты, но очень скоро тот утёс, на котором он сумел утвердиться, сточится сильным потоком, падёт, и его самого увлечёт странная сила, природу которой он ещё не сумел разобрать и, скорей всего, не успеет.

Он хрипел, задыхался, потел от смертельного ужаса, пытался выговорить хотя бы одно последнее слово, но не мог. Холод поднимался от самых ступней, захватывал лодыжки, бёдра, пах, подкрадывался к сердцу. Он знал, что это действуют испарения той самой струи, что должен немедленно сойти с места, искать средства к спасению, но убежище его было окружено всё той же струёй, простиравшейся в Вечность, и он заплакал, вдруг поняв, что должен немедленно и навсегда подчиниться, что иного выхода у него уже нет.

Сильная, но дружеская рука обхватила его затылок и подняла от подушки. Другая поднесла к губам чашу.

— Пей! — уговаривал его Шавкат. — Выпей, русский. Невкусно, зато поможет. Будет потом хорошо.

Новицкий, слишком слабый, чтобы сопротивляться, разлепил засохшие губы и начал прихлёбывать через край маленькими глотками горькую и вязкую жидкость. Допив с помощью юноши до самого дна, упал навзничь и вдруг ощутил неожиданно быстрое облегчение. Неизвестный ему напиток словно горячей волной промчался по всему его телу, омывая его, очищая, освобождая от слабости и горячки.

Шавкат наклонился над ним и с тревогой ждал, подействует ли на Сергея лекарство. А между тем от очага донёсся какой-то странный шорох. Новицкий повернул голову и увидел Зейнаб.

Девушка стояла у столика и смотрела на него так же, как и её младший брат: с тревогой, надеждой и ещё одним странным чувством, которое Новицкий не мог себе уяснить. Но знал, что одни глаза горской девушки могут согреть его и вылечить гораздо быстрее, чем это диковинное снадобье, составленное, должно быть, весьма учёным хакимом.

Он хотел позвать её, но, к ужасу своему, не мог выдавить из будто связанного рта ни слова. Но Зейнаб поняла и сама подошла, почти подбежала к нему:

— Не говори. Не двигайся. Распусти тело и спи. Завтра принесу ещё. И на следующий день тоже. Хаджи сказал — будешь здоров, как прежде.

Она положила руку на лоб Новицкому и тут же отдёрнула, словно бы обожглась. Выбежала из лачуги, но сразу вернулась с тряпицей, смоченной холодной водой. Но этого Сергей, проваливаясь в сон, уже не заметил...

До следующего полудня Новицкий спал ровным, глубоким сном; дышал спокойно, никакие видения его не пугали. К вечеру Зейнаб прибежала снова, опять принесла порцию горького травника. А ещё через два дня Сергей сел, повернулся, свесил ноги с постели и сказал Шавкату, что ему нужно пройтись по воздуху. Юноша позвал Зелимхана. Одноглазый оглядел пленного, исхудавшего, всклокоченного, покрытого истлевшими тряпками, и согласно кивнул:

— Хорошо. Пусть выходит. Такой не убежит далеко. А если умрёт, то и выкуп нам не заплатят.

Но на всякий случай недоверчивый страж селения приказал кузнецу изготовить Шавкату железный пояс. Узкую полосу парень продевал сквозь крайнее звено цепи и застёгивал на себе. Теперь, чтобы освободиться во время прогулки, Новицкий должен был либо договориться с Шавкатом, либо обездвижить своего сторожа. Ни в то, ни в другое Зелимхан резонно не верил. В первый день сил Новицкому хватило только на то, чтобы отойти от опостылевшего жилища и часа полтора просто сидеть на камне, наблюдая вершины, лес, коршуна, парившего под облаками, высматривая сверху добычу.

На второй день Сергей почувствовал себя сильнее и вознамерился выйти за границы селения. На третий — дошёл до оврага, той самой балки, в которую скатился в далёкую уже ночь побега.

А на четвёртый день уже сам Шавкат потащил его вверх, по направлению к годекану — главной площади их селения. Он ступал, не торопясь, норовя подстроиться к русскому, который и так не умел ходить в гору, да ещё не оправился после болезни. Самому парню казалось, что он еле передвигает ноги, в то время как Новицкий пыхтел и задыхался от непомерных усилий.

Годекан весь был запружен вооружённым народом. Десятки мужчин в самом воинственном возрасте — от двадцати лет и до пятидесяти, — подвесив на плечо шашку, а на спину ружья в чехле, заткнув за пояс рядом с кинжалом ещё пистолеты, расхаживали по камням площади, громко разговаривали друг с другом, гордо откинув голову, то и дело принимали красивые, вызывающие позы, словно позировали для неизвестного наблюдателя.

Впрочем, наблюдатели сразу нашлись. Кроме Шавката с Новицким, десятка полтора седобородых старейшин сидели у стен мечети, что также выходила на площадь. Рассматривали воинов, показывая друг другу на того, на другого длинными посохами, цокали языками, то приходя в восхищение, то сокрушаясь. Новицкий сразу решил, что на скамье и камнях собрались отставные воины, осудить время нынешнее и вспомнить о славном прошедшем; он усмехнулся, ибо хорошо знал подобных людей и одно время опасался, что сам окажется среди них чересчур рано.

Конечно же, вертелись среди взрослых мальчишки; некоторые были ещё настолько малы, что бегали в одних рубашонках, но уже без опаски хватали знакомых и родственников за свисающее оружие, ощупывали ножны шашек, гранёные стволы пистолетов. И более того: на плоских крышах соседних домов толпились женщины и тоже, подобно старикам, рассматривали мужчин и отпускали вслух замечания, как предполагал Новицкий, не менее едкие, чем выходили из уст белобородых отставников.

— Что случилось? — спросил он Шавката.

— Джабраил-бек собирает партию для набега, — ответил сумрачно юноша.

Один джигит, по виду чуть старше Шавката, бросил ему несколько слов на своём клекочущем гортанном наречии. Парень ещё более насупился и потащил Новицкого прочь, взглянув на него едва ли не с ненавистью. Когда обращались не к нему и говорили свободно, Сергей улавливал лишь общий смысл сказанного. Кажется, приятель кричал его сторожу, что тот, мол, уже запасся добычей, но никак не может распорядиться товаром. Шутка, по-видимому, заключалась в утверждении, что ненужную вещь можно добыть, ничем не рискуя.

Сергей подумал, что среди разгорячённой толпы ему, чужаку, находиться небезопасно. Любой мог выстрелить, ударить кинжалом, шашкой, просто чтобы показать своё молодечество, как показывают свою жестокую удаль на беззащитных животных. Единственное, что охраняло его, — имя Джабраил-бека, поскольку он всё-таки считался его имуществом. Но предложить Шавкату покинуть годекан ему показалось стыдным. Новицкий решил положиться на волю Божью (ибо не один ли у них Бог, как утверждала Зейнаб) и только поудобнее перехватил палку, на которую порой опирался.

Бека и Зелимхана он увидел в одном из уголков площади. Джабраил, подбоченясь, сидел на камне, а Зелимхан стоял рядом. Воины же один за другим подходили к ним, ведя лошадей в поводу, и останавливались. Одноглазый осматривал животное, проверял мешки, притороченные к седлу, хлопал человека по газырям черкески и отпускал. Сергей спросил Шавката, что делают эти двое?

— Проверяют — готов ли джигит к походу. У каждого должно быть оружие, и в исправности. Каждый должен иметь при себе сорок пуль, бурку, запасные чувяки и провизию.

— Еду тоже считают? — поинтересовался Новицкий.

Из ответа Шавката выходило, что каждый воин должен был взять с собой двадцать пять фунтов хлеба, семь фунтов копчёного курдюка и фунтов пять пшеничной муки, чтобы приготовить бузу. Кавалерийский опыт Новицкого сказал ему, что без обоза такое количество снеди не увезти. А какие же подводы пройдут по этим горам, и как они смогут спрятаться от возможной погони....

— Тяжело лошадям, — согласился Шавкат, впервые посмотрев на русского с уважением, как на человека, который понимает дело. — Но они и не будут возить всё с собой. Сложат в лесу, оставят охрану, а дальше полетят налегке.

Как понял его Новицкий, набеговая партия поделится на три неравные части. Первые две отправятся в разные стороны за добычей, а третья останется охранять запасы и кашеварить. Сергей сообразил, что ему предоставляется неожиданная возможность — узнать, как планируются, как подготавливаются, как проводятся разбойничьи рейды горцев. И он принялся расспрашивать юношу о мельчайших подробностях, стараясь запомнить как можно больше, хотя и не знал, сумеет ли распорядиться добытыми сведениями.

— Нет, — отвечал Шавкат, — лошадей они не подковывают. Копыта укрепляют, когда водят медленно у костра рядом с жаром и дымом. Ещё их можно обмотать мокрой кожей. Та высохнет и сдавит копыто. Горские лошади не то, что равнинные, они не боятся камней... В плен берут и детей, и взрослых. Но если кто-то в партии вдруг погибнет, взрослых зарежут, а детей всё равно оставят. В Анапе за красивого мальчика можно выручить столько, что небольшой семье хватит прокормиться до конца года... Вот, русский, слышишь — поют...

Группа молодых воинов, очевидно уже показавших себя Зелимхану, сидела на краю площади. Сильные, здоровые люди, все похожие и одеждами, и фигурами, и мрачно-торжественным выражением лиц, поднимали к небу задорную песню. Шавкат, увидав, что Новицкий прислушивается, начал быстро передавать её простым, прозаическим языком:

— Надоели мне эти молодцы, надоели аульные храбрецы... Взял я бурку, накинул на себя быстро... Снял с гвоздя хорасанскую шапку, встряхнул два-три раза, мигом надел на голову... Взял мисри — египетский меч, навесил... проверил я свой кирим — винтовку крымскую, — за спину её я закинул, прикладом голубым кверху... Конь мой топает твёрдым копытом, как невеста он убран к свадьбе... Поскачем, молодцы, на равнину в Загорье в мягкую страну Цор... Где упадёт рука наша — плач поднимется, куда нога ступит — там пламя вспыхнет... Захватим мы дев прекрасных, сияющих, как утренние листья в росе... Поймаем бойких мальчиков, цветущих здоровьем...

Страна Цор, или Загорье, — так, уже знал Новицкий, в горах называют Грузию. Мисри, объяснил ему Шавкат, довольный тем, что знает всего больше, чем русский, особого вида сабля, на которой выгравировано приветствие Мохаммеду. Голубой цвет приклада крымских, особенно дорогих винтовок получался, когда его обделывали костью.

— Ты хотел бы пойти с ними? — спросил Новицкий Шавката, уже зная в общих чертах ответ, но его интересовало, что точно скажет ему этот парень.

— Я должен был пойти с ними! — вспыхнул юноша. — Джабраил-бек обещал моему отцу, что в этом году он возьмёт меня, хотя бы лишь охранять еду и пленных. Но они привезли тебя, и Зелимхан отрядил меня стеречь чужую добычу.

— Ты так рвёшься в набег. А не думал ли, что тебя могут убить в первом же деле?

Шавкат вытянулся, едва ли не поднявшись на цыпочки:

— Кто думает о последствиях, ни разу не будет храбрым! Мать, когда провожала отца в набеги, каждый раз плакала, словно по мёртвому. Но такая судьба мужчин нашего рода — свинцом засеваем, копытами пашем, а жнём только шашкой или кинжалом. Пятнадцать лет отец держал дом наш в тепле и сытости, пока не приключилась с ним эта беда. Колено уже никогда не согнётся, и правая кисть не обхватит рукоять шашки.

— Он сидит здесь, на площади?

— Нет, — коротко бросил Шавкат; помолчал и добавил, чтобы не показаться невежливым: — Здесь только старые люди. Отец ещё молод и стыдится, что не может взять в руки оружие. Когда я займу его место, он придёт проводить джигитов. Пока же приглядывает за домом бека. В прежние времена отец был силён, удачлив и щедр. Теперь бек помогает нам пережить трудное время.

Новицкий только вздохнул, понимая, что человеку стороннему, поднявшемуся с равнины, трудно понять, тем паче принять, отношения, что складывались в этих местах веками, тысячелетиями. Волк режет овец, коршун хватает зазевавшуюся птицу, и всё, что этот милый парень видел и слышал в своём доме с самого дня рождения, всё учило его лишь отнимать и делить. Он решил переменить тему беседы:

— Что там за джигит смотрит на нас так внимательно? Тоже знакомый?

За поющими воинами стоял и слушал своих ровесников высокий воин с такими же широкими плечами, как у многих, с такой же осиной талией, туго перетянутой наборным, посеребрённым поясом. Такая же была на нём черкеска, как на других, такая же папаха сползала на затылок, обнажая бритую голову, но каким-то образом вся его поза, как он стоял, скрестив на груди руки и вольно расставив ноги в совершенно новеньких чувяках, всё показывало собравшимся, что они имеют счастье наблюдать самого сильного, самого отчаянного молодца из тех, что рождались когда-нибудь в этом ауле.

Шавкат взглянул на него, помрачнел и потянул Новицкого прочь.

— Это не мой друг. Это... — Он посмотрел на Сергея искоса и всё-таки решился сказать: — Это — твой враг.

— Мой враг?! — искренне изумился Новицкий. — Я его вижу впервые.

— Зато он слышал, как Зейнаб назвала твоё имя.

— Ах, вон оно что...

Новицкий даже присвистнул. В его теперешнем положении ему не хватало ещё возбудить вражду пылкого ревнивца из скопища местных героев. Но, когда он услышал имя девушки, сердце его будто сжала и повернула невидимая рука.

— Опасайся его, — между тем продолжал Шавкат. — Тавгит зол и может ударить в спину.

— А что же Зейнаб? — не выдержал Сергей и задал вопрос, который сейчас вдруг показался ему одним из важнейших.

— Зейнаб не хочет видеть его и слышать, — послышался вдруг за их спинами тихий, знакомый голос.

Шавкат напустился на сестру, укоряя её за своевольство.

— Ты! Женщина! — шипел он, понизив голос почти до шёпота, чтобы не услышали другие. — Почему ты на площади?! Твоё место на крышах, среди подобных тебе!..

Зейнаб слушала, не перебивая, не пытаясь оправдываться. Склонила голову, потупила глаза; только одна, видная Новицкому, рыжая, непокорная прядь выбивалась на лоб из-под туго завязанного платка. Когда брату уже не хватило и слов, и воздуха, когда он остановился перевести дыхание, девушка вдруг выпрямилась, показав Сергею чудный точёный носик.

— Ты ещё мал, Шавкат, — сказала она с сожалением. — Через несколько лет сам захочешь, чтобы женщин вокруг тебя было как можно больше.

Она брызнула из-под ресниц острым весёлым взглядом, ухватывая сразу же и Новицкого, и молодца Тавгита, и многих других джигитов, что уже поглядывали в её сторону и переговаривались всё оживлённей, всё радостней и задорней. А спины прямили так, что позвоночный столб, казалось Сергею, должен был хрустнуть от мощного напряжения.

— Я?! — воскликнул Шавкат и задохнулся от возмущения. — Женщины?! Да никогда в жизни!

Тут уже Новицкий не выдержал и расхохотался во всё горло. Но закашлялся и согнулся от режущей боли в верхней части груди. Шавкат, испугавшись, кинулся к нему, подхватил под руку, помог уйти с площади и опуститься на камень. Тут же прискакала исчезнувшая было Зейнаб, принесла кувшинчик, дала в руки Сергею. Чуть подогретое молоко растопило ледок в лёгких; Новицкий вдохнул и выдохнул несколько раз без боли, но сказал, что посидит ещё тихо, чтобы не упасть по дороге.

Впрочем, спутники его и помощники отвлеклись на действие, что продолжалось на годекане. Зейнаб раза два оглянулась, проверяя — сидит ли Новицкий ровно или свалился на бок, в лепёшку навоза, который ещё не подобрали её товарки. Убедилась, что русский жив, и отодвинулась в сторону, чтобы и он мог смотреть вместе с ними.

Как понял Сергей, бек с помощником уже закончили смотр, и теперь все воины, собравшиеся в набег, подходили к ним, становились если не правильными шеренгами, то достаточно ровно. Над чёрными овчинами папах возвышалась голова Зелимхана. Он что-то кричал толпе, бросал в неё короткие, рубленые фразы, словно заготовленные заранее камни. Десятки голосов отвечали нестройным хором. Сергей не мог разобрать ни единого слова.

— Что они говорят? — спросил он Шавката.

— Теперь клятву дают, — ответил ему юноша через плечо. — Всё, теперь уже скоро двинутся.

Он сделал паузу и вдруг, вторя взрослым односельчанам, стал кричать, повторяя слова, слышанные, разумеется, не в первый раз и затверженные почти наизусть:

— Клятву даю! Моих товарищей не продам!.. Моего раненого товарища вынесу!.. Тело моего товарища в родную землю доставлю!.. Братьями будем!.. Защищать друг друга клянёмся!.. Как одно и то же потомство будем!..

Голос мальчика взвился до силы и высоты совсем необычной, потом задрожал, оборвался. Шавкат поник, сгорбился и стал похож на ребёнка, что в который раз лишился любимой игрушки.

Очевидно, то же сравнение пришло в голову и Зейнаб, потому что она пропела отрывок некоей песни; даже не пропела, а произнесла нараспев, медленно, отчётливо, стараясь быть понятой не только братом, но и Сергеем:

— Дети, не играйте шашками, не обнажайте блестящей полосы, не накликайте беды на головы отцов ваших и матерей: генерал-плижер близок...

Новицкий слышал уже эту песню. Горцы сложили её о генерале-плижере, рыжем генерале, Алексее Александровиче Вельяминове, которого в Чечне, Черкесии, Кабарде опасались так же, как Мадатова в Дагестане и закавказских провинциях. Но Шавкат и не слышал слова сестры. Клятвы были закончены, воины садились на лошадей и по одному, по двое отправлялись по узкой улочке вниз, за пределы аула. Юноша весь был с ними, так же ехал на выхоженной, откормленной лошади, небрежно держа поводья пальцами правой руки, а левую уперев игриво в бедро; так же усиленно прямил спину и твёрдо, высоко держал голову, украшенную папахой, молодечески сдвинутой на затылок.

Новицкий наблюдал за парнем с улыбкой. Он был почти в два с половиной раза старше Шавката, но вполне мог понять чувства, что захлёстывали пылкого юношу. Он сам помнил себя гусарским штаб-ротмистром и легко вызывал в памяти тот жаркий восторг перед неминуемой гибелью, когда Ланской, тогда ещё только полковник, повёл под Рущуком александрийских гусар в самоубийственную атаку на полчища Мехмета Чапан-оглу.

Зейнаб подождала, пока последний всадник скрылся из вида, и повернулась к Сергею:

— Ты думаешь, что мы живём только набегами, убийствами, грабежами? Пойдём, я покажу тебе кое-что.

Новицкий поднялся с готовностью, но Шавкат всё ещё, словно зачарованный, смотрел в сторону, где скрылись воины Джабраил-бека. Сестра безжалостно толкнула его в плечо:

— Проснись, мальчишка! Подними цепь. Видишь — русскому тяжело.

Против ожидания Новицкого, Шавкат не возмутился, а покорно подтянул к поясу провисшие звенья. Он в самом деле выглядел человеком, что видит наяву радостный, красочный сон и вовсе не хочет возвращаться к серому фону будничной жизни.

Они снова пересекли годекан, осторожно обходя кучки навоза, и направились по той же улочке, только вверх, мимо саклей, лепившихся к скале и друг к другу. Зейнаб вела их, Новицкий старательно поспевал следом, понурый Шавкат плёлся последним.

— Я видела его утром, — бросила девушка, обращаясь через голову русского к брату. — Он сейчас будет там.

О ком они говорили, для Сергея оставалось пока загадкой.

Скоро они поднялись выше аула и пошли уже по горной тропе, вившейся вдоль отрога. Слева от полки уходила вниз отвесная стена, куда Новицкий старался и не смотреть. Справа — поднималась вверх такая же круча. Был жаркий день, солнце палило нещадно, Сергей обливался потом, и запах собственного немытого тела перебивал ему все ощущения разом. Они ушли уже достаточно далеко, и Новицкий еле переставлял непослушные ноги, кусал опухшие губы, чтобы не вздумали сами просить о пощаде. Наконец, Зейнаб стала и показала вверх:

— Смотри!

Новицкий задрал голову, придерживая рукой остатки круглой овчинной шапки, закрывавшей ему темя, и увидел высоко над землёй мужскую фигуру. Человек, как ему показалось вначале, просто висел на скале, цепляясь одной рукой за случайную трещину. Но, приглядевшись, Сергей понял, что тот — стоит. Стоит, упираясь одной ногой в камень, а другую утвердив на некоем искусственном выступе, который отсюда, снизу, казался не толще карандаша.

— Что он делает? — спросил ошеломлённый Новицкий.

Шавкат опомнился и, не желая, чтобы женщина чересчур много говорила в его присутствии, объяснил русскому, что человек этот — их сосед, не дворянин, но крестьянин, знаменит тем, что искусно ползает по самым отвесным кручам. И сейчас он поднимается вверх, цепляясь за скалу специальным орудием — кызыловой палкой, на которую насажена специально изогнутая двузубая вилка. Зубья он, действительно, всаживает в трещины, подтягивается и вставляет для опоры заточенный кызыловый колышек из числа тех, что носит на поясе. Так он может подниматься и подниматься, пока хватит запаса. Спускается точно так же, что, впрочем, гораздо опаснее.

Новицкий следил за ловким и смелым обитателем скал и почувствовал, что у него кружится голова от сознания высоты, хотя он и остаётся стоять на полке.

— Зачем же он туда ползёт? — спросил он, повернувшись к Шавкату. — Ищет птичьи гнёзда или, может быть, травы?

Парень смутился, и вместо него пришлось отвечать Зейнаб:

— У него там поле.

— Что?! — Новицкий решил, что ослышался. — Поле?! Там, в этих кручах?!

Девушка, явно довольная его изумлением, подтвердила, что в самом деле там, ещё пятью саженями выше, есть скальный выступ, на который сосед натаскал постепенно землю и устроил небольшой огород. Может посадить там пшеницу, совсем немного, может — фасоль. Раз в два дня поднимается он наверх, чтобы обработать поле, не дать сорнякам заглушить бедный посев. Осенью он соберёт урожай, в заплечном мешке спустит вниз, и на этих припасах его семья может протянуть хотя бы два лишних месяца.

— Я так не смог бы, — признался Новицкий, с ужасом представляя себя прилепившимся к шершавой скале над пропастью в несколько сотен футов.

— Что ему делать, русский? У нас в горах земли очень немного. Вот люди и пытаются использовать всё, что только возможно, — пояснила Зейнаб.

— А я и не стал бы! — крикнул Шавкат. — Что же это за жизнь — ползать вверх — вниз и даже не суметь наполнить свой дом. Нет, мужчина должен брать своё силой. И где ступил его конь, то и будет его по праву!

— Добыча набега станет добычей набега, — проронила Зейнаб негромко, но твёрдо.

— Ерунда. Женские враки.

— Так говорят старики.

— А! — отмахнулся Шавкат. — Одни старики говорят так, другие говорят по-другому. Нет, мой путь с теми, кто засевает свинцом и жнёт шашкой. А что ты думаешь, русский?

Сергей молчал. Он смотрел на парня и девушку, стоявших перед ним, ждавших его ответа, и думал. Думал, что неудобно ему, мужчине, принимать сторону женщины, но, как бы ни понимал он сердцем Шавката, разум его направлялся в сторону горькой мудрости. «Добыча набега станет добычей набега» — опыт лет, веков, тысячелетий отлился в этой чеканной фразе. Но какую же цену, подумал он, какую страшную цену должно заплатить каждое поколение, чтобы принять эту истину? И появится ли когда-нибудь новая смена, что сумеет перенять болезненный опыт старших без того, чтобы не прибавить к нему ещё и свои ошибки? Впрочем, заключил он печально, так и не раскрыв рта, разница воззрений кроется в обстоятельствах быта. Как может он, человек равнины, понять того, кто от рождения приучился дышать чистым, хотя и разреженным воздухом...

 

I

Абдул-бек рассчитывал подъехать к аулу засветло. Он отправился в путь один, оставив Дауда распоряжаться, отдавая приказания, как будто бы они исходили из уст самого бека. Дауд просил его взять с собой одного-двух нукеров, но Абдул отказался. Он любил ездить в горах один, любил знобящее ощущение полной свободы и независимости, когда при малейшем шорохе даже волосы на шее топорщились, словно бы шерсть на загривке у волка. Это были его горы, он знал их с рождения, выучил каждую тропку, помнил хитрую повадку каждой реки и даже не мог представить себе, что его подстережёт здесь опасность, ускользнувшая от его собственной зоркости, чуткости, ловкости, силы и хитрости.

Рослый мерин, белый «шалох», ровно ступал по каменистой тропе. Всадник не горячил лошадь, не настёгивал плёткой, не понукал коленями, предоставив ей самой выбирать скорость движения, что карабкаясь вверх по склону, что спускаясь к долине. Они были вместе уже несколько лет, с того самого дня, когда бек привёз в Кабарду пять грузинских пленников — двух нетронутых девушек и трёх мальчиков, ещё чуть круглившихся младенческим подкожным жирком. Князь Шалохов сказал, что ценит такого гостя, рад, что у него в доме остановился белад, известный всему Кавказу, и хочет выказать свою дружбу столь же ценным подарком: пусть высокочтимый бек выедет в поле и сам выберет в табуне коня, что достоин носить такого могучего всадника. На что Абдул-бек и рассчитывал изначально. Табунщики князя помогли беку отбить намеченную им лошадь, но заарканил он её сам. Сам взнуздал, и сам же вскочил на спину зверя, в первый раз принявшего на себя человека. После двух часов неистовой борьбы, прыжков, криков, ударов Абдул соскользнул на траву, сам же проверил копыта, убедился, что, как и положено знаменитой породе, они совершенно цельны, без разреза, обтёр коня и шагом повёл его к дому. С того дня они с Белым более не расставались.

Сегодня он собирался обсудить с Джабраилом два неотложных дела. Прежде всего нужно было договориться о совместном походе за Сунжу. До сих пор Джабраил отказывался от больших предприятий, считая, что малыми силами удобнее проскользнуть мимо русских постов. Пробраться, налететь, вырезать, захватить и уйти незамеченными с добычей. Абдул-бек знал, что его кунак опытен и умён. Он признавал его правоту и не настаивал, когда они говорили об обычных набегах, когда затевался обычный поход за рабами и драгоценностями. Но смеющийся ференг, которому бек показывал горы последние десять дней, говорил, что им, живущим в этих местах, надо объединить свои силы, иначе русские поднимутся и задавят всех их поодиночке.

— Пусть поднимаются, — ответил на это бек, а спутник ференга, кабардинец, родственник князя, бывшего хозяина Белого, передавал его слова в точности. — Они давят, как разъярённый медведь, но мы умеем справляться и с этим зверем. Да что там медведь — лев Ирана, грозный и непобедимый Надир-шах пытался покорить наши горы. Но мы щёлкнули зубами и порвали косматого зверя в клочья.

— Стая волков справится и с медведем, — согласился с ним Кемпбелл. — Но для такой битвы нужна огромная стая. И ещё — она должна уметь приступить к противнику.

Абдул-бек уже знал, что Джабраил не послушал его и повёл своих людей сам. Он был недоволен поступком приятеля, считая, что не следовало дразнить и тревожить русских. Но в аулах после зимы не хватало зерна, и воинам Джабраила следовало думать, как кормить свои семьи. Да и выпущенную на ветер пулю уже не загонишь обратно в ствол — надо забыть о прошлом и решать, как поступать дальше.

Второе дело касалось русского, которого Джабраил с осени держал на цепи и всё надеялся получить за него большой выкуп. Абдул-бек решил, что сам предложит за пленника сходную сумму и решит его судьбу, как ему будет угодно.

Занятый своими мыслями, он, тем не менее, слышал и примечал всё, что делалось и рядом, и в отдалении. Змея узкой зелёной струйкой быстро переползла тропу, словно перелилась, и исчезла в камнях. Конь фыркнул, и бек ласково похлопал его по шее. Над чёрной скалой, что поднималась справа, с той стороны каньона, плавали в дрожащем от жары воздухе четыре чёрточки; спустя какое-то время к ним присоединилась и пятая. Белад чуть раздвинул узкие губы в улыбке: он знал, что там, на вершине издавна гнездились орлы, и был доволен тем, что птицы ещё живут и властвуют над своими угодьями.

Он спустился по безлесному склону, и тропа запетляла уже между кустами. Впереди он видел опушку и облизнулся, представив прохладу, что ожидала его под деревьями.

Белый всхрапнул, но Абдул-бек и сам услышал, как переступают чужие лошади, и различил над кустами две папахи. Тропа была узка, два всадника не могли бы разъехаться, кто-то должен посторониться. По закону, по обычаям уступать должен тот, кто ниже стоит по рождению, кто слабее, кто спускается сверху.

Абдул-бек не двигал руками или лодыжками, положившись во всём на коня. Но Белый и так привык, что ему все и всегда дают свободное место. Он не убыстрил шага, но и не стал замедлять.

Ехавший навстречу первым, молодой ещё парень лет двадцати с лишним уставился на одинокого путника и прикрикнул сердито:

— Ты что — посторониться не можешь! Мы поднимаемся вверх и нас двое!

— Нас тоже, — с учтивым, холодным спокойствием ответил бек, небрежным жестом указав на приклад винтовки, торчащий из чехла над левым плечом.

Белый продолжал ровно идти вперёд, и лошадь под парнем отшатнулась в кустарник. Второй встречный, мужчина лет на пятнадцать старше, ровесник бека, отъехал в сторону сам.

Абдул-бек ухмыльнулся, двинулся дальше, но через несколько минут услышал сзади приближающийся топот копыт. Он повернул Белого, загородил тропу и вынул винтовку. Догонявший его всадник остановился, впрочем, за поворотом.

— Не стреляй, Абдул-бек! — крикнул он, оставаясь ещё невидимым. — Я хочу только поговорить.

— Подъезжай, — просто ответил бек. — Но держи руки пустыми и так, чтобы я их мог видеть.

Старший мужчина подъехал к нему вплотную. Он повернул ладони чуть вверх и держал их на отлёте, чтобы случайным движением не вызвать ненужную стычку. Но бек не убрал винтовку, опасаясь естественного коварства. Однако надеялся, что Белый услышит чужого и подаст ему знак.

— Извини моего племянника, бек. Он не узнал тебя сразу.

— Я это понял. Но если он будет так держаться с чужими и дальше, может и не успеть сделаться взрослым.

— Он очень расстроен. Мы ездили с Джабраил-беком. Нам не повезло. Русские словно знали, что мы спускаемся к Тереку. Дали выехать на равнину, а потом начали окружать и загонять словно баранов. Мы вырвались, но пятеро больше никогда не сядут в седло.

— Всех удалось забрать? — спросил Абдул-бек, обдумав, что сказал ему неизвестный.

— Два тела остались русским. Беку придётся их выкупать. Потом, когда справится с раной. Пика ударила в бок, но, слава Аллаху, только скользнула по кости. Есть и те, кому не повезло больше. Мы с сыном моего брата едем к хакиму Расулу. В ближайший месяц у него будет много работы.

Они простились. Бек подождал, пока воины Джабраил-бека не отъедут достаточно далеко, убрал винтовку и продолжил путь, расстроенный новостями. Когда солнце уже начало склоняться к хребту, он въехал в селение.

Новицкий понимал, что в этот день ему лучше бы не появляться на годекане. Безопаснее всего было отсидеться в тюрьме, что могла нынче сделаться ему и убежищем. С утра, как только прискакал чёрный вестник, проехал по улочкам, колотя рукоятью плети в двери, заборы и окна, страшно завыли женщины, закричали сурово на них мужчины, те, что по разным причинам остались дома; аул зашумел, завозился, как разворошённый зверем или же человеком лесной муравейник. А может быть, пчельник — такое сравнение вдруг заскочило Новицкому в голову, когда он, помогая себе посохом, поднимался вслед Шавкату по крутой улочке.

Снизу аул больше походил на диковинные соты. Сакли, сложенные из камня, лепились одна к другой, наползали друг на друга, и все вместе они крепко-накрепко приросли к щербатой скале, возвышавшейся над долиной. Подняться в аул непривычному человеку и то было непросто, а уж взбежать, да втащить за собой хотя бы наилегчайшую трёхфунтовую пушку казалось делом немыслимыми. «А ведь когда-нибудь придётся его штурмовать, — подумал Сергей. — Не завидую тем, кого направят на это дело».

Впрочем, он и сейчас не мог объяснить самому себе, за каким лешим поднимается на площадь вслед торопящемуся Шавкату. Даже привыкший, привязавшийся к нему юноша смотрел на него сегодня с чувством, едва ли отличавшимся от яростной ненависти. Чего же он мог ожидать от старших, ещё не остывших после схватки с теми же русскими. Они могли предположить, что пленный пришёл позлорадствовать, порадоваться их неудаче, несчастью. Любой из воинов просто мог выместить на нём своё унижение, свести счёты с противником, оставшимся там, внизу, решиться уравнять счёт потерь одним ударом шашки или кинжала. Благоразумие подсказывало Новицкому остаться дома, в тюрьме, что за эти месяцы и впрямь сделалась ему домом. Но странное чувство, то самое, что заставило его поехать с Юсуфом, щекотало его изнутри, понуждало выйти, подняться, смотреть, играть в салочки с несчастьем, даже со смертью. Он чувствовал, что должен покинуть убежище, должен заставить себя самого пойти навстречу опасности, и в ожидании возможного приключения кожа холодела у него на затылке под волосами, отросшими и слежавшимися в космы.

Партия Джабраила вернулась в аул не сразу. Бека его нукеры привезли первым, остальные растянулись на длинном пути наверх. Последними въехали те, что везли с собой мёртвых. Когда Шавкат с Новицким появились на площади, одного из погибших только перекладывали с коня на арбу. Мрачные, безмолвные мужчины вчетвером несли на руках тело; разрубленная, страшная голова откинулась, свесилась; лицо, покрытое запёкшейся кровью, мало походило на человеческое. Новицкий замер и перекрестился. Сколько за годы своей службы он видел мёртвых, обезображенных тел, никак он не мог привыкнуть к их виду и надеялся, что никогда не сможет спокойно принять мысль о неизбежном конце любого существа, будь то человек, будь то животное.

Тело положили на доски, вытянули ноги и руки; невысокий старик в чалме, туго накрученной вокруг пухлого лица, окаймлённого аккуратно подстриженной бородой, крашенной красным, подошёл к убитому и принялся опутывать тело кусками материи. Отчаянно заголосили женщины, ударяя себя кулаками в груди, царапали щёки, вырывали волосы прядями. «А скольких людей этот воин успел убить внизу, на равнине, по обе стороны большого хребта! — попытался урезонить себя Новицкий. — Скольких людей сделал он несчастными и на берегах Терека, и на берегах Алазани...» Но все увёртки разума отступают, когда приближается небытие. Новицкому было жаль именно этого человека, рядом с которым он прожил более полугода. Наверное, они встречались хотя бы и раз за день, может быть, даже здоровались, желали другому хорошего дня и спокойного вечера, хотя сейчас Сергей смотрел на искажённое последней судорогой лицо и не мог его вспомнить.

Неожиданный выкрик заставил его повернуться. Небольшая кучка людей направлялась в его сторону. Впереди широко шагал высокий молодой воин. Папаху он нёс в руке, потому как лоб его был замотан окровавленной тряпкой. Его Новицкий сразу узнал — Тавгит, тот самый его ревнивый соперник, о котором предупреждал брат Зейнаб. «Уйдём, уйдём, — зашептал ему смутившийся юноша и потянул за цепь. — Нельзя сейчас, плохо. Все злые».

Новицкий, однако же, понимал, что именно сейчас ему никак нельзя поворачиваться спиной. Он перехватил поудобнее посох, стараясь только, чтобы это движение не выглядело угрозой.

Тавгит остановился в нескольких шагах от Новицкого и, набычившись, закричал:

— Свинья! Ты свинья, как и все русские свиньи!

Уже одни эти слова были смертельным оскорблением по горским понятиям, но за то, что парень добавил после, настоящий мужчина должен был убить обидчика прямо на месте. Но Сергей ещё не настолько пропитался воздухом гор. Он только вспыхнул и тоже закричал, выливая на противника известные ему ругательства русского языка, перекладывая их на наречие местное.

Тавгит оскалился и выхватил кинжал. Широкое тяжёлое лезвие блеснуло на солнце, но Сергей, ожидавший выпада, ударил вперёд дубинкой, перехватывая руки «мельницей». От резкого удара кость соперника треснула, и оружие упало на землю. Сгрудившаяся толпа заворчала, и ещё два-три кинжала вылетели из ножен. Новицкий приготовился к последней схватке, успев подумать, что ведь и стоящему рядом Шавкату достанется от разъярённых друзей Тавгита. Но тут прямо над его головой кто-то рявкнул оглушающе громко, и перед Сергеем вдруг появились бок белой лошади и сильная нога в синих шароварах и чувяке такого же цвета, плотно вбитая в стремя.

Толпа попятилась. Очевидно, все знали всадника и не решались с ним спорить. Новицкий посмотрел вверх и встретился с холодным взглядом двух жёлтых глаз, словно светившихся из глубоких впадин, высверленных на рябоватом лице. Несколько секунд они, пеший и конный, изучали друг друга, и Сергей почувствовал, как ледяной комок застывает у него внизу живота.

— Я — Абдул-бек, — произнёс, наконец, всадник. — Ты понимаешь меня?

Новицкий молча кивнул.

— Ты знаешь меня?

Сергей подтвердил так же безмолвно.

— Тебя никто не тронет сегодня. Но и ты уходи. В такой день гяуру нечего делать среди правоверных. Возвращайся в свою конуру, а вечером я приду.

Он толкнул коня и выехал из толпы. Сергей с Шавкатом двинулись по оставленному проходу. Все молчали, и ни одна рука не поднялась для удара.

Абдул-бек пришёл к Новицкому поздно. Того уже приковали к стене, но Шавкат ещё не ушёл, сидел на табурете у столика и молчал. Оба они переживали события дня минувшего и с опасением ждали, что же предложит наступающий вечер.

Бек вошёл совершенно неслышно, словно вдруг вынырнул из черноты летней ночи, сгустившейся перед входом. Кивком он показал Шавкату, что тому надо уйти, и, когда юноша проскользнул мимо, сел на его место. И Новицкий тоже сел на постели, спустил ноги на холодный земляной пол и старался держаться как можно прямее. Бек молчал и разглядывал Сергея. Новицкий тоже не хотел говорить первым и надеялся, что лицо, обросшее бородой, спокойно принимает тяжёлый и грозный взор белада. Его глубоко посаженные глаза смотрели, почти не мигая, и напомнили Новицкому волка, который подкрался к нему во время побега. Но встреча с двуногим хищником была не в пример страшнее. Наконец, горец заговорил:

— Я сегодня спас тебе жизнь.

— Я должен тебя за это благодарить? — усмехнулся Новицкий.

— Нет. Ты должен меня бояться.

Повисла пауза, и Сергей услышал, как в ауле, высоко, у другого его конца, подвывала собака, потерявшая, очевидно, хозяина.

— Но людей Джабраил-бека бояться тебе не надо. Никто из них не решится наложить руку на то, чем владею я, — сообщил белад без всякого, впрочем, самодовольства; просто объяснил русскому, кто теперь его настоящий хозяин.

— Ты выкупил меня у Джабраил-бека?

— Пока ещё нет. Пока голова его ещё мутится от раны, и он не может назвать настоящую цену. Я приеду через три, через четыре дня, и тогда уже мы заключим с ним договор.

— Он хочет большие деньги, — предупредил Новицкий. — Я столько не стою.

— Я заплачу ему половину, и он согласится.

— Зачем? Зачем я тебе нужен? — прямо спросил Новицкий.

— Убить.

Короткое страшное слово заледенило Новицкому грудь, стеснило дыхание. Но Сергей знал уже достаточно обычаи здешних мест, чтобы понять: пока не начались физические мучения, его будут пытать ожиданием казни. Что он будет вопить от боли, Новицкий не сомневался, но нельзя было слабеть заранее, упасть духом, выказать страх перед врагом. Трусов здесь не щадили.

— Каждый человек когда-нибудь умирает, — сказал он, не опуская взгляда перед страшным беладом, надеясь, что голос его не задрожит, не предаст его. — Должно быть, мой час пробьёт в это время.

Абдул-бек неожиданно улыбнулся:

— Ты хорошо держался сегодня на годекане. Но ты ещё не знаешь — храбрый ты или нет. Храбрый человек — не тот, кто вспыхнет, прогорит и погаснет. Храбрый тот, кто может гореть долго и ровно. Не торопись отвечать. Подумай и подготовься. Через несколько дней я заберу тебя, и тогда мы начнём беседу о главном в жизни — о смерти. Прощай.

Когда он готов был снова раствориться в ночи, Новицкий не выдержал и окликнул:

— Подожди, Абдул-бек. Ты не сказал мне: почему ты хочешь меня убить?

— А ты не знаешь? — искренне удивился белад. — Один человек, большой командир у русских, пришёл и разрушил мой дом. Моя семья осталась без крова, мой отец заболел с горя и чуть не умер. Я хочу убить этого человека, но он летает чересчур высоко для моей пули. Ты — друг генерала Мадатова. Когда он узнает, что ты умер от моего ножа, ему станет больно. Может быть, так же больно, как было мне, когда я вернулся к развалинам своего дома. Дома, который построил ещё дед моего деда...

 

II

Абдул-бек уехал на следующее утро. Несколько нукеров во главе с Зелимханом проводили его в следующую долину, оказав честь гостю. Об этом Новицкий узнал от Шавката. Больше юноша ничего не сказал, весь день помалкивал, да и смотрел большей частью в сторону, словно на лбу, на щеках Сергея вдруг проступил огненный знак шайтана. Новицкий и впрямь почувствовал себя приговорённым к позорной мучительной смерти.

Днём прибежала Зейнаб. Она тоже была молчалива, казалась подавленной внезапным несчастьем. Сергей не знал, кто из погибших в набеге приходится ей человеком особенно близким, а расспросить не решился. Девушка сидела на коврике у очага, смиренно сложив руки на коленях, обтянутых шароварами, но, когда Шавкат отправился звать кузнеца, чтобы тот подготовил пленного для прогулки, вскочила и подбежала к Сергею.

— Уходи! — зашептала она, глядя Новицкому в глаза снизу вверх. — Почему не уходишь? Разве ты давал клятву? Что тебя держит? Одна только сила. А разве пристало мужчине бояться силы? Сердце твоё на той стороне, у русских. Так и отправляйся за ним...

Она ещё что-то шептала, но Новицкий уже не разбирал слов. Сердце его пока оставалось здесь, и оно заколотилось от близости гибкого, горячего тела. Жар кожи Зейнаб, казалось, обжёг его сквозь её рубаху и архалук, сквозь лохмотья его черкески, бешмета и такой же рубахи. Он обхватил плечи девушки и притянул к себе. Она прильнула к нему послушно, обвив его пояс... И вдруг вывернулась и отскочила, поправляя измятое платье.

— Нельзя!

Погрозила пальцем, скользнула к выходу. У самого порога остановилась и бросила через плечо, из-под полуопущенных ресниц взгляд, от которого сердце Новицкого подскочило куда-то к горлу.

— Нельзя! Вот женишься — всё твоё будет. А пока — ничего... Уйдёшь — пришли весточку.

Одно мгновение — и она уже растворилась в горячем воздухе. Только ствол молодой чинары остался в рамке дверного проёма.

Новицкий и сам знал, что должен уйти немедленно. Во всяком случае, раньше, чем Абдул-бек вернётся с деньгами. Всю ночь до прихода Шавката он ковырял камень, в который заделано было кольцо, державшее его в хижине. Лезвие ножа, что оставил ему шотландец, обломилось уже где-то за полночь. Но это Новицкого не слишком расстроило. Оружием подарок Кемпбелла не мог служить ни при каких обстоятельствах, а в качестве инструмента половинка лезвия была ещё и надёжнее.

К утру Сергей сумел обнажить несколько дюймов штыря, которым оканчивалось кольцо. Он только не знал — как глубоко уходит пруток в фундамент, хватит ли ему следующей ночи, чтобы закончить работу. Что этого времени может у него и не быть, что его вечером заберут нукеры, посланные нетерпеливым беладом, он запретил себе думать. Оставалась ещё опасность, что усилия его заметят, когда придут готовить цепь для прогулки. Он решил, что останется в постели, притворится больным, и весь день пролежал, скорчившись и стараясь дышать коротко и с усилием.

Зейнаб не пришла, а Шавкат не тревожил Новицкого. Парень появился с рассветом и просидел до темноты молча, всё так же пуская на стружку один за другим подобранные куски дерева. Такое времяпровождение его нисколько не тяготило, тогда как Новицкому представлялось, что этот день никогда не закончится, так и будет тянуться до самого Судного дня, наполненный запахом пыли, шорохом чиркающего ножа и его собственным нечистым дыханием.

Но всё-таки наступил момент, когда Шавкат поднялся, вышел за дверь, принёс несколько прутиков, смел стружку в очаг и попрощался до завтрашнего утра. Сергей сосчитал до сотни и принялся за работу. Он не спал уже вторые сутки и находился в лихорадочном состоянии, словно в самом деле был нездоров. Ощупал пальцами штырь, попробовал покачать, но тот стоял мертво. Новицкий достал из тайничка нож и принялся скоблить камень, превращая обломок скалы в крошку, словно сам был ветром, водой, этими беспощадными орудиями времени.

То и дело он прекращал работу и вслушивался в ночь — не подкрался ли кто-нибудь к дому, не потревожило ли сторожей, выставленных аулом, шарканье металла о камень. Ему казалось, что звук, который он производит своей работой, отдаётся в соседних саклях, долетает до ближайших вершин. Он убеждал себя, что его пугает собственное воображение, что слабый звук, лёгкий шорох его орудия не может выскользнуть даже за стены этой лачуги. Он стискивал зубы и продолжал скрести, скрести, скрести. Раза два ему почудилось, что штырь уже поддаётся. Сергей откладывал нож и принимался крутить кольцо, но тут же убеждался, что оно стоит, как прежде, незыблемо. Собаки залаяли, передавая по цепочке неизвестную хозяевам весть, петух прокричал наверху, хрипло и коротко, должно быть, перепутав часы спросонок. Сергей продолжал скоблить.

Вдруг потянуло свежим воздухом. Словно слабенький ветерок скользнул в дверную щёлку и заметался меж стен. Новицкий замер. Он ничего не слышал, но обострившиеся чувства подсказывали, что в жилище своём он уже не один. «Бек! — мелькнуло в его мозгу. — Абдул-бек подослал людей, чтобы не платить Джабраилу!..» Он не хотел ждать, пока его свяжут и поволокут, как намеченного к убою барана. Он будет сопротивляться, он закричит; может быть, прибегут люди и отобьют его, хотя бы как свою часть добычи.

Сергей перекинулся на спину, замахиваясь обломком ножа, но руку перехватили, и широкая твёрдая ладонь запечатала ему губы. Новицкий замычал, забился, засучил ногами, пытаясь сбросить тяжёлое одеяло. Но державший его человек прогудел в ухо, едва-едва повышая голос до слышимого:

— Тише, Александрыч, тише! Не беспокойся! Все только свои.

Изумлённый Новицкий обмяк. Атарщиков убрал руку, чуть отодвинулся, и за его объёмной фигурой Сергей разглядел ещё одного гостя. Больше внутренним чутьём, чем глазами, он угадал Мухетдина.

Казак уже нащупал обруч на шее Новицкого и осторожно пошарил руками вдоль натянувшейся цепи. Нашёл кольцо, потянул — безуспешно. На помощь ему подоспел Мухетдин. Вдвоём они попытались выдернуть штырь, но быстро оставили эту затею. Горец выскользнул из лачуги, и через мгновение другая чёрная тень возникла рядом с Сергеем. По тому, как блеснули в темноте два ряда белых зубов, Новицкий узнал Бетала. Тот отстранил Атарщикова, нагнулся, нашёл кольцо, потянул и — застыл. Новицкий почувствовал, как взбугрились, окаменели мускулы силача. Ещё секунда, Бетал распрямился и пихнул вырванное кольцо Новицкому в руки. По очереди, первым Атарщиков, за ним Сергей и Бетал последним, они выскочили на улицу и, пригибаясь, припустили вслед Мухетдину.

Бетал поравнялся с Новицким и на бегу вложил ему в ладонь рукоять кинжала. Никогда ещё Сергей так не радовался оружию. Про себя он решил, что даже в случае неудачи не отдастся врагам живым. Лучше заколоть себя самому, чем ждать, когда над тобой начнут трудиться искусные палачи Абдул-бека.

Вчетвером, так же поочерёдно, они скатились в овраг. На пути вниз Сергея поддержал Семён, а вверх по склону, ухватив под руку, его поволок Бетал. Новицкий вдруг ощутил, как часть грозной энергии, которой было переполнено тело горца, перетекает к нему с каждым шагом. Ему нравился этот решительный и уверенный человек. Ещё с момента стычки в ауле разбойников оба они осознавали какое-то взаимное тяготение: чувство мужского братства, которое не нуждалось в словах, чувство, которое рождается лишь в опасности и лишениях.

Наверху они упали на колени и огляделись. Луна только начинала ещё зарождаться, да и узенький её серпик скрывался за рваными клочьями косматых туч. Темно было в мире, тихо и невероятно свободно. Они поднялись и быстро пошли к опушке. Темир с лошадьми ожидал их среди деревьев.

Три часа бежали они рысью по узкой лесной тропе, пока, наконец, Мухетдин не решил, что можно остановиться. Новицкий чуть не рухнул с седла на руки казаку. Он и не подозревал, что так ослабел за месяцы плена. Они засветили небольшой костерок, и при неверном свете короткого пламени Бетал взялся за ошейник, всё ещё давивший шею Новицкого. Сергей лёг ничком и не видел, чем орудует горец, но предположил, что иного орудия, чем свои мощные руки, тот и не ищет. Треснул металл, и железная полоса, душившая Новицкого с осени, разломилась. Сергей сел, потирая саднившую кожу.

— Мой брат, — сказал Мухетдин с хорошо знакомой усмешкой. — Она самый сильный человек в этих горах.

Костёр тут же разбросали и затоптали. Снова поднялись в сёдла и проехали ещё около часа. Потом Мухетдин сказал, что надо передохнуть.

— Пять часов у нас есть в запасе, — бормотал Атарщиков, укрывая Сергея буркой, точно ребёнка. — Раньше, чем рассветёт, тебя не хватятся. Но потом — ух и скачка же будет!

Сергей знал, что казак говорит верно, и надеялся, что сумеет за эти несколько коротких часов хоть немного оправиться, чтобы не стать слишком большой обузой и во время непременной скачки, и при очень возможной схватке.

— Я же тебе говорил, Александрыч, — продолжал Семён, устраиваясь поудобнее рядом на тюфяке из сухих прошлогодних игл. — В этих местах так — если человек тебе друг, то он в любом деле друг. Ну а если он враг...

Атарщиков заснул, не закончив фразы, а Сергей, уже проваливаясь в черноту, всё ещё надеялся, что оттуда не заблестят навстречу ему жёлтые глаза страшного Абдул-бека.

Погоню они заметили утром следующего дня. Накануне до темноты они ехали примерно в том же направлении, куда пробирался Новицкий во время неудачного своего побега. Сергей сказал Атарщикову, что есть, наверное, путь короче; объяснил, что Зелимхан с нукерами не гнались за ним, а, опередив, поджидали в долине. Семён только вздохнул.

— Это их лес, это их горы, — промолвил он спустя полверсты. — Ничего не поделаешь. Мухетдин ведёт той дорогой, которую знает.

Новицкий и сам заметил, что проводник их не столь уверен, как был на той стороне Снегового хребта. Не раз и не два на развилках он придерживал лошадь и, свесившись с седла, долго сравнивал обе тропы, всё не решаясь предпочесть правую левой.

Но до ночи никто их не тронул. Они так же переночевали в лесу, привычно разжевав перед тем, как улечься, по горсти вязкой, питательной смеси, запили холодной водой из родника, что обнаружили неподалёку. И, обернувшись бурками, повалились на землю, причём каждый держал повод собственной лошади. Животных они покормили, но не рассёдлывали.

А потом лес кончился. Они выехали к опушке и долго стояли, изучая огромный язык степи, что вытянулся перед ними. Хорошо знакомый Сергею пейзаж — волнистая равнина с холмами, поросшими колючим кустарником, едва заметные шрамы балок, перечертившие плоскость, редкие купы деревьев, отмечающие заводи реки, стремившейся, как и они, к северу.

Зоркие глаза молодого Темира шарили по открывшемуся пространству, не пропуская ни кустика, ни ложбинки. А Мухетдин, казалось, просто втягивал воздух резко очерченными ноздрями, ощупывая мир верхним чутьём, подобно дикому зверю. Не нашёл ничего подозрительного и первым выехал на открытое место.

— К вечеру будем у русских, — бросил он, проезжая мимо Новицкого. — Если будет на то воля Аллаха.

Ещё вчера он убедился, что они с Новицким вполне понимают друг друга, и перестал ломать свой язык нелепыми словами чужого.

— Вёрст десять-пятнадцать всего осталось, — добавил Атарщиков. — Продержись, Александрыч.

После целого дня в седле, после двух ночёвок в холодном лесу тело Сергея задеревенело. Но он знал, что не имеет права даже посетовать на усталость, и, не доверяя голосу, только кивнул.

Они поскакали по высокой траве, обогнули выступ того же леса, что узким клином выбегал в степь, и тут услышали выстрел.

Слева на гребне, что поднимался над равниной, словно бы бруствер предгорного укрепления, стояла группа конных человек в двадцать. Расстояние по прямой было более версты, и никто не мог надеяться попасть на таком расстоянии. Стрелявший, очевидно, хотел предупредить врагов, сообщить, что они бегут уже не по следу, а гонят по-зрячему. Но, может быть, выстрел служил сигналом и для другой партии преследователей. Времени рассуждать не оставалось.

— Там Абдул-бек, — крикнул юный Темир, чьим глазам братья доверяли безоговорочно.

Сергею и самому показалось, что он разглядел белую лошадь белада, и юноша только подтвердил его опасения.

— Ты был прав, — кинул ему Атарщиков уже на скаку. — Они знают короткий путь. Не дай бог, переймут у нас дорогу. Ну, держись...

Снова они долго не видели преследователей и только предполагали, что те, также напрягая все силы, торопятся перерезать им путь. Опасались, что из любой балки вдруг с визгом и гиканьем выскочит многочисленная засада. Час они скакали, полтора, два, Новицкий уже не различал времени. Он забыл про посадку, и горскую, и гусарскую, горбился, опустил руки с поводьями, почти зарывая их в гриву.

Дикий вопль Атарщикова выдернул его из серой пелены забытья.

— Наши, Александрыч! Ей-богу, наши!

Далеко впереди, верстах, наверное, в двух, на том берегу Сунжи стояло несколько рядов армейских палаток. Как позже узнал Новицкий, майор, комендант Грозной, узнав о рискованном предприятии, что затеял казак, приказал одной роте с орудием выдвинуться вперёд, чтобы перенять возможную погоню. Старик ощущал и свою вину за то, что в плен попал доверившийся ему человек, и хотел помочь ему всем, что только было в его небольших силах.

Но тут-то и преследователи выскочили на холм не более что в полуверсте. Обе группы гикнули и пустили лошадей во весь мах. Скачка, которую обещал Сергею Атарщиков, началась.

Новицкий держался в седле уже из последних сил, почти бросив поводья, надеясь только на ум и опыт животного, что выносило его двое без малого суток. Им повезло. Широкий, длинный овраг пересёк дорогу всего в двухстах саженях от ближнего берега Сунжи. Они быстро спустились по отлогому склону и, понукая, нахлёстывая утомлённых коней, поднялись на противоположный, обрывистый раньше, чем подоспела погоня. Теперь у этого препятствия даже двое решительных и метких стрелков могли задержать врага намного более сильного. А те, кто решился всё-таки обогнуть балку, попали бы неминуемо под картечь, посланную с того берега. Орудие стояло впереди лагеря, и фейерверкер с зажжённым фитилём ожидал только приказа.

— Скачем! — крикнул Атарщиков. — Они останутся, они не решатся.

Но Беталу казалось стыдным расходиться, не обменявшись хотя бы выстрелом. Он выхватил ружьё из чехла, не сходя на землю, приложился и выстрелил. Высокий всадник, Сергей был почти уверен, что это Зелимхан, схватился за шею и покатился вниз головой. Бетал вздыбил коня, потряс над головою винтовкой и выкрикнул свирепый боевой клич. Несколько выстрелов ударило с той стороны, но пули, выпущенные второпях, прожужжали напрасно. Бетал снова взвизгнул и хотел уже поворачивать к берегу, но тут Абдул-бек увидел его в прогале порохового дыма, лениво поднимавшегося над землёй, и также, выдернув винтовку из-за спины, мгновенно прицелился и ударил. Бетал безмолвно развёл руки, выпустил винтовку и начал клониться на сторону. Темир в два конских прыжка очутился рядом и подхватил брата, перекладывая к себе на седло.

Новицкий завопил дико, забираясь высоко до визга, и кинулся к ним.

— Куда, Александрыч, вернись! — кричал ему вслед отставший Атарщиков.

Один взгляд на лицо Бетала сказал Сергею, что горец мёртв. Новицкий выхватил у Темира винтовку, хотел было прицелиться, но тут с той стороны балки снова хлестнули выстрелы. Словно раскалённый шомпол вошёл Сергею в нижнюю часть живота над левым бедром. Кровавый туман поплыл перед глазами; он даже не почувствовал, как медвежьи лапы Атарщикова обхватили его и пригнули насильно к гриве...

 

III

Новицкий плохо помнил, как его доставили в крепость. Весь путь он провёл в полузабытьи, то всплывая наверх к немилосердно палящему солнцу, к приступам чёрной боли, что накатывала волнами, заливая тело от паха до горла; то вновь проваливаясь в спасительное беспамятство.

По-настоящему очнулся он уже в Грозной, когда тамошний лекарь запустил в рану металлическую чашку зонда, надеясь извлечь застрявшую пулю. Сергей закричал, забился, но двое солдат, помогавших врачу, навалились ему на грудь и на ноги, прижали к столу. Новицкий выл, а врач, словно не слыша, как заходится раненый, спокойно нащупывал кусочек свинца, к счастью, только скользнувший по краю кости, обломивший, но не раздробивший её.

Впрочем, доктор уверен был, что Новицкий не выживет.

— Пять-семь дней промучается, а там всё одно гангрена. С такими ранами — только на кладбище, — сообщил он майору Головину в тот же день.

— Жаль, жаль, — сокрушённо покрутил головой комендант. — Хороший был человек, хоть и штатский. Но храбр; не отчаянный, а именно стойкий. Люблю я таких.

Граф Бранский, который присутствовал при разговоре, тоже похвалил храбрость и ум Новицкого, но и напомнил, что тот почти десять лет служил офицером и в Преображенском полку, и в Александрийском гусарском. После этого Новицкого, хотя и оставили в той же сырой землянке, именуемой лазаретом, но отделили за занавеску, как офицера, хотя и бывшего.

Сергей и сам понимал, что долго он так не протянет. Рана его опухла, гноилась. Дважды в день доктор осматривал её и копался в канале зондом, пытаясь извлечь мелкие кусочки кости; не то чтобы он надеялся вытянуть Новицкого с того, уже близкого света, но считал, что этими ужасными процедурами исполняет свой долг. Он работал и даже, кажется, слегка напевал, не то насвистывал, а Сергей корчился и вопил, тщетно пытаясь зажать рот углом казённого одеяла. Выцветшее, полуистлевшее сукно пахло потом, кровью, гноем, мочой и смертью.

Остальное время он лежал навзничь, уставившись в бревенчатый накат, служивший потолком санитарной землянки, и видел только одно — обросшее бородой по самые скулы лицо славного силача Бетала. То хмурое, то гневное, то вдруг сверкающее улыбкой белой, как те же снега, по которым он вёл Новицкого. Новицкий чувствовал, что умирает, но почему-то уверен был, что это лишь справедливо. Погиб же Бетал, который пришёл выручать его, Сергея, из плена, так почему же он сам должен остаться жить. Когда же боль чуть отпускала, он пытался дремать, но и во сне его мучило одно и то же видение — его друг, раскинувший руки по сторонам, словно пытавшийся обнять мир, в котором он с таким удовольствием жил.

Через два или три дня его навестил Атарщиков. Семён помог Мухетдину с Темиром отвезти тело брата в родное селение и тут же вернулся к Сергею. Ничего не говоря, стал рядом, согнув голову, чтобы не упереться в накат, и долго глядел на Новицкого. И тот молчал, но глядел строго перед собой, выпростав руки из-под одеяла и выпрямив их вдоль своего, но уже и чужого тела.

— Нет, Александрыч, так не годится, — рявкнул Семён неожиданно и пошёл быстро прочь, едва не сорвав ситцевую тряпку, служившую завесью.

На следующий день Атарщиков ворвался в землянку в тот момент, когда доктор в самом живом расположении духа готовился приступить к экзекуции, которую он называл «перевязкой».

— Виноват, ваше высокородие! — гаркнул казак и, не спрашивая, не объясняя, сгрёб Сергея в охапку и понёс к выходу.

На улице их уже ожидали носилки, повешенные между двумя конскими спинами, и с десяток линейных станичников, молодых парней, слушавших «дядьку» Семёна, как отца или деда. Лазарет располагался в форштадте, за крепостною стеной, поэтому им не пришлось разговаривать с часовыми. И погоню не отрядили, рассудив, что Новицкий при гарнизоне не числится ни по какой части, а стало быть, жить ему или же умереть, остаётся личным делом самого господина надворного советника.

До Червленной они добрались засветло, не встретив по пути ни своего разъезда, ни разбойничьей шайки. В станице Атарщиков поместил Новицкого в доме своего двоюродного брата, отца того самого Мишки, что ходил с Вельяминовым усмирять несчастный аул. Хозяин с женой были в отлучке, а тётка Семёна — Ульяна, суровая костистая старуха, подбиравшаяся уже к восьмидесяти годам, не хотела поначалу пускать «табашника». Но Атарщиков заверил её, что Новицкий не курит, и хотел бы даже, так куда ему тянуть ядовитый дым в таком состоянии. Он показал тётке Ульяне посуду, которую запасливо захватил из форштадта, объяснил, что постоялец никак не осквернит родственный дом, и добавил ещё, что не христианское это дело — отказывать в приюте человеку, что доживает, может быть, последние дни. Ульяна сдалась, и двое парней прямо с носилками втащили Новицкого в дом и уложили в комнате, что занимал Мишка, когда приезжал на побывку.

Атарщиков устроил Сергея и в ту же ночь исчез, оставив присматривать за раненым соседского недоросля. Новицкий и не желал специального ухода, он радовался тому, что оставшиеся ему часы земной жизни проведёт тихо, освободившись от госпитальных запахов, стонов и криков; он был доволен, что не увидит больше нетрезвого гарнизонного лекаря, не услышит, как тот, раскладывая перед собой на нечистой тряпке свои пыточные орудия, напевает, фальшивя, фривольную французскую песенку. Его лихорадило, он то и дело проваливался в тёмное, горячее беспамятство, соскальзывал в небытие, словно бы вращаясь внутри винтовочного ствола, падал всё дальше, на раскалённое дно гигантского жерла, пропадал, уходил, всё дальше и дальше, но какое-то странное чувство, подобно растянувшейся пружине, постоянно возвращало его назад. Какая-то мысль беспокоила его, даже не мысль, а некое смутное ощущение, которое он никак не мог ухватить, облечь словами. Это упущение беспокоило его, не давало забыться, уйти спокойно. И оттого голова его металась по полосатой подушке, и рот раскрывался почти беззвучно.

Всю ночь парень, оставленный караулить, смачивал ему губы и лоб, представляя со страхом, что подойдёт его очередь отправиться в полк, и его также привезут и положат умирать, хорошо если в родительском доме.

А утром появилась Ульяна с бадейкой тёплой воды и чистыми полотенцами. Решительно приказала парнишке откинуть одеяло с простынью и принялась обмывать рану, а дальше и всё тело Сергея. Новицкий, пришедший как раз в сознание, попытался протестовать, но старуха тут же его оборвала:

— Нашёл же кого стыдиться! Мало я вашего брата перевидала. Дважды замужем была, три сына живых да двое внучат. Остальные, правда, девки, но, Бог даст, и до правнуков доскриплю.

Она нечаянно задела больное место, Новицкий ахнул и забылся на время.

После обтирания ему стало легче. Большую часть суток до следующего утра он продремал, но не позволяя себе забыться надолго. Он боялся уйти совсем и так не додумать важную мысль, что скользила на периферии сознания.

Утром же в комнате появился Атарщиков, сразу заполнив её на три четверти, а с ним незнакомый Сергею горец. Голову его облегала не папаха, а чалма, и сам он был пухловат для воина. Круглые глаза смотрели весело, а белые пальцы рук играли друг с другом на объёмном животе хозяина. Новицкий принял пришедшего за муллу и удивился — с чего Семён решил провожать его по мусульманским обычаям. Но казак тут же разрешил его сомнения:

— Вот, Александрии, врачевателя я привёз. Хаким Ахмед. Сколько он раненых на ноги поставил, я тебе точно и не скажу.

Новицкий напрягся в ожидании непременных мучений и выдавил засохшими, непослушными губами:

— Зачем теребить меня? Дай отойти спокойно.

— Это куда ты собрался?! — громыхнул гневно Атарщиков. — Ты что говоришь такое?! И не с такими ранами люди жили. Если их врачевали, а не калечили, как этот пьяница твой.

И больше уже не слушал, что там пытался объяснить ему раненый, сам отвернул одеяло и подозвал хакима. Тот посмотрел сверху, не прикасаясь, покрутил головой, втянул воздух и что-то тихо сказал Семёну. Тот отчего-то развеселился.

— Слышь, Александрыч! Ахмед говорит, что он не только тебя поднимет. Он говорит — ты молодой, ты должен женщин любить. Должен, говорит, и будешь. Только терпи.

Но после лазарета, после дрожащих пальцев армейского лекаря, прикосновения горского целителя казались Сергею простым поглаживанием. Даже самая страшная процедура — извлечение костных обломков, была на удивление безболезненной. Насколько это, разумеется, было возможно. Хаким брал в руки тоненький, хорошо обструганный прутик, обматывал его шёлковой тканью и, медленно вращая пальцами, ввинчивал импровизированный зонд в раневой канал. А потом, вращая в обратную сторону, так же медленно вынимал вместе с кусочком прилипшей кости. Новицкий по привычке держал в зубах одеяло, Атарщиков прижимал ему плечи, а бледный парнишка ноги, но так осторожно-внимательны были умелые руки хакима, что Сергей и сам мог оставаться спокойным.

Когда же врачеватель решил, что достал все обломки, тревожившие и воспалявшие рану, он очистил её от гноя, наложил на опухоль мягкий компресс из трав, приготовил из трав же горькое, вяжущее питьё, показал Семёну, как надо менять повязку, и сказал, что заедет через три дня. Атарщиков должен был его встретить у ближнего берега Сунжи.

В эту ночь Новицкий уснул. А проснувшись, додумал неожиданно мысль, что не давала ему покоя последние сутки. Абдул-бек застрелил Бетала. Значит, он должен умереть в ближайшее время. Мысль эта была настолько проста и прозрачна, что Новицкий не мог понять, как же он не мог сформулировать её раньше. Когда он сказал о своём решении сидевшему у постели Семёну, казак усмехнулся:

— Будешь жить, Александрыч. Если человек хочет мстить, он многое может вынести. Но однако же скажу — крепко ты здешним воздухом пропитался.

Хаким появлялся в станице ещё два раза. К концу первой недели Новицкий уже мог подниматься с постели и прохаживался от двери до плетня, опираясь на кривой самодельный костыль, вырубленный Семёном. Через несколько дней костыль он сменил на короткую палку. А ещё немного спустя, выйдя во двор жарким солнечным утром, Сергей вдруг ощутил во всём теле радостную, тугую, упрямую силу. Он напрягся, медленно развёл руки по сторонам, ощущая, как сжимается внутри невидимая пружина, словно взводя курок надёжной винтовки. Атарщиков одобрительно крикнул сзади:

— Бабу тебе надобно, Александрыч, бабу! Ты ещё сам не знаешь, а тело уже тоскует. Видать, вылечился, родной. Хорошие тебе мази Ахмед составил. И питьё тоже правильное.

Новицкий выдохнул, бросил руки вниз, прищурился от яркого света и вдруг впереди, за длинными плетями, обвивавшими высокие и частые колья, ему показалось, будто бы мелькнуло красное платье Зейнаб...