ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Град защелкал по киверу, по ментику, по вальтрапу, зазвенел на рукоятях пистолетов, торчащих из ольстр. Вороной жеребец недовольно фыркнул и попробовал подвинуться вбок, уйти с размытой дороги на обочину, над которой ветер раскачивал ветки распушившихся тополей. Валериан стиснул Проба шенкелями, заставил вернуться на середину.

— Господин подполковник! Может быть, остановимся, дадим людям передохнуть. Три часа уже поливает. А тут еще такая буря да с градом.

Командир первого эскадрона, штабс-ротмистр Павел Бутович подъехал справа. Мадатов только слегка повернул к нему голову.

— К полуночи нам приказано быть уже на том берегу. Пусть наденут плащи, но продолжают двигаться. Хотя бы и шагом… Чернявского ко мне!

Темной и бурной июльской ночью первый батальон Александрийского гусарского полка собирался форсировать Мухавец — небольшую речку в окрестностях белорусского городка Кобрин.

Более месяца назад, 12 июня 1812 года, армия французского императора перешла Неман и двинулась на Москву. Размышляя над картой, Наполеон так объяснил свое решение маршалам, министрам и дипломатам:

— Петербург — голова России, Полтава — желудок, Москва — ее сердце. Мы поразим восточную империю в самое больное и уязвимое место.

Теперь сотни тысяч солдат, пеших и конных, собравшихся со всех концов Европы, подошвами и копытами перемалывали версты Восточно-Европейской равнины. Первая русская армия Барклая-де-Толли и Вторая — Багратиона спешно отступали, пытаясь оторваться от противника и соединить свои силы. Корпус генерала Витгенштейна стал у Западной Двины, прикрывая направление на Петербург. Третья армия Тормасова охраняла дороги на Украину, к хлебу.

Александрийские гусары еще весной прошли маршем от Дуная до Буга и поступили под тяжелую руку генерала от кавалерии Александра Петровича Тормасова. Еще недавно он командовал русскими войсками на Тереке и в Закавказье, но год назад император Александр вызвал его в Россию и поручил формировать новую армию. Теперь он с небольшими силами — чуть более сорока тысяч — должен был действовать против фланга великой армии великого полководца. Бонапарт повернул на юг корпуса генералов Ренье и Шварценберга, уверенный, что те остановят Тормасова и отбросят его в болота Полесья.

О том, что происходило на огромном пространстве между Вильно, Смоленском, Двиной и Волынью, Валериан мог только догадываться. Пока же его гусары вместе со всем полком, с кавалерийской дивизией графа Карла Осиповича Ламберта прошли ускоренным маршем к Бресту, который уже занял генерал Щербатов. Он без большого труда преодолел сопротивление небольшого отряда французской конницы, отступившего под давлением русских. Армия продолжала двигаться на северо-восток, и теперь на ее пути стоял городок Кобрин, где расположилась усиленная дивизия саксонского генерала Кленгеля.

Днем пятнадцатого июля Мадатова вызвал командир александрийцев Ланской.

— Возьмешь свой батальон. К нему дают тебе сотню казаков, два эскадрона драгун и роту артиллерии конной. Задача — к полуночи перейти эту речушку и сесть на дорогу северней городка. Только ждать. Но когда они покатятся на тебя, встретить и держаться зубами…

Дождь моросил с утра, земля раскисла, и отряд шел только шагом, примеряясь к четырем орудиям, тянувшимся в середине колонны. Валериан отправил казачьи разъезды веером, и к вечеру те разведали лесную дорогу, что выводила к броду, чуть выше разрушенного моста. Мадатов приказал есаулу отправиться туда налегке как можно скорее, переправиться и охранять ирод. Остальные продолжали все так же ползти, ползти, не решаясь оставить артиллеристов на милость погоды и неприятеля.

С темнотой дождь усилился, да еще задул ветер, раскачивая кроны, срывая листья с веток и кивера с всадников. Мадатов упрямо ехал вперед, чуть наклонив голову навстречу налетающей буре. А ветер завывал все ужаснее, и казалось, будто бы впереди великан в чужой форме раздувает мясистые щеки, выпуская раз за разом шквалы холодного вихря. Ко всему еще с невидимого уже неба сыпанул крупный град, изрядно перепугав лошадей и обеспокоив наездников. Валериан и сам было подумал дать людям укрыться, передохнуть, но тут совсем некстати подвернулся Бутович. Решения командир должен принимать сам — этому Мадатова учили и Бутков, и Ланской. Потому он приказал продолжать марш и только вызвал к себе командира охотников.

Чернявский возник из черноты, не подъехав, не подскочив, а просто оказавшись неожиданно рядом.

Только что его не было, и вот уже едет рядом с Мадатовым, колено к колену, чуть повернув голову к подполковнику. Смуглое хищное лицо кажется просто пятном, повисшим между кивером и доломаном. Валериан еще пару часов назад приказал всем надеть ментики в рукава, но Фома все так же вез куртку на левом плече, не замечая сырости, ветра и града.

— Возьмешь свой взвод, — сказал Мадатов, чуть повышая голос, чтобы перекричать ветер. — Поедешь по дороге, вперед, быстро, как только сможешь. По пути будешь мне посылать донесения — свободно, свободно, свободно. Казаки, думаю, уже на той стороне. Но ты через реку не лезь. Посмотри — что с мостом, можно ли подлатать, чтобы протащить пушки. Все…

Чернявский исчез так же в одно мгновение, как и появился полторы минуты назад. Еще минута прошла, и цепочка всадников порысила справа, обгоняя основную колонну. Валериан усмехнулся, подумав, что теперь и подполковник Мадатов может расслабиться, покачаться в седле, чуть смежив глаза. Вороной жеребец Проб и поручик Чернявский точно выведут его к нужному месту.

Трижды к нему подъезжали унтеры, посланные Чернявским сообщить, что дорога перед отрядом пуста, неприятеля нет ни впереди, ни по флангам. Валериан и сам бы заранее предсказал, что в такую ночь саксонская кавалерия вряд ли решится на дальнюю разведку. Если Кленгель и выставит аванпосты, то лишь на шоссе, ведущее к Бресту. Но он хотел предусмотреть все возможные неприятности, оставив резерв сил и времени для самого невероятного. Валериан был неспокоен. Он знал, как дерутся персы и турки, но через несколько часов должен столкнуться с регулярной европейской кавалерией. Как они держат строй, как быстро слушаются сигналов, хороши ли лошади, стойки ли люди — все это оставалось для него пока что загадкой.

Мост, нелепое, горбатое сооружение, опиравшееся на козлы, связанные из бревен, разрушен был не саксонцами, а временем да российским авосем. Фома провел Мадатова и командира артиллеристов до середины, показав гнилой настил, зиявший огромными дырами.

— Леса много вокруг, можно бы накатать, — проронил задумчиво батарейный.

Ему очевидно не хотелось загонять своих людей и пушки в холодную воду.

Фома помотал головой:

— Нашумим. До города, может, не долетит, но случись кто поблизости — и услышит.

— Да время еще потеряем, — добавил Мадатов.

— Тогда хотя бы заряды надо перетащить. Глупо будет, если порох вдруг вымокнет.

— А драгуны у нас на что? — усмехнулся Валериан. — Сейчас я тебе их пришлю, они на руках все перетащат.

Вернувшись на берег, он подъехал к Голубовскому, высокому, плечистому капитану драгун.

— Как-нибудь проберутся между дыр, капитан. Глядишь и сами будут посуше. А лошадей коноводы переведут. Течет здесь слабо, и только у того берега лошади брюхо замочат. Казаки наши уже на той стороне.

Какое дно, какое течение, где расставил есаул свою сотню, он знал уже от Чернявского.

Спешившиеся драгуны по очереди подбегали к зарядным ящикам, брали в охапку картузы и так же бегом устремлялись на мост. Мадатов подозвал всех четырех эскадронных Александрийского, показал им реку и тщательно объяснил каждому что, как и когда ему надлежит сделать вместе со своими людьми. Сам первым из гусар погнал своего коня в воду, только вынул сапоги из стремян и забросил носки на круп Проба, чтобы невзначай не плеснула вода в голенища.

Через пару часов они добрались к дороге, ведущей на север, к местечку Пружаны. Орудия Валериан поставил по обе стороны проселка, предложив артиллеристу тщательно замаскировать их кустами и ветками. Драгун спешил: два взвода рассыпал в цепь, два оставил охранять пушки. Гусар отвел за взгорок, казаки ушли в разъезды. Ветер к этому времени стих, дождь прекратился, но костры зажечь не осмелились и кое-как коротали ночь, греясь о лошадиные бока.

С рассветом ударили пушки. Мадатов выскочил верхом на пригорок и увидел, что на юге, по Брестской дороге, движется кавалерия. Дивизия графа Ламберта, где был и второй батальон александрийских гусар, атаковала заслоны Кленгеля, сбила их и устремилась к городу. Но из предместья по всадникам сыпанули картечью, эскадроны замешкались, остановились, повернули назад. Следом подходила еще колонна, но она, не разворачиваясь для атаки, также в походном строю, повернула еще левее, пошла рысью, обходя Кобрин с юга.

— Батальон! — крикнул Мадатов вниз, а добавлять ничего не стал.

Эскадронные уже и сами приказывали мундштучить коней, подниматься в седла, строиться шеренгами и ждать решительного приказа.

Теперь стрельба доносилась с дальнего расстояния, с дороги на Антополь, которую, понял Валериан, и оседлала другая дивизия. Теперь Кленгелю оставалось только пробиваться на север. И, действительно, спустя час в сторону отряда Мадатова направился отряд всадников в светло-синих мундирах.

Валериан спустился с холма, надеясь, что саксонцы еще не успели его заметить. Как он и договаривался с есаулом, казачья сотня собралась, двинулась, уставив пики, на неприятеля, но потом остановилась, словно сообразив неравенство сил, и повернула. Саксонцы радостно закричали и припустили следом. Казаки уходили неспешно, будто бы притомились под ними кони, и расстояние между двумя отрядами сокращалось с каждым скачком. Синие уже поднимали сабли, готовясь рубить отставших, как вдруг темно-зеленые гикнули и, разделившись надвое, брызнули в поле. А в образовавшийся просвет грохнули залпом четыре спрятанных орудия, и сразу же рассыпались трескотней ружья драгун.

Полетели на землю кони и всадники, саксонцы замешкались. Командир их поднял руку, и трубач сыграл короткий сигнал, очевидный приказ отойти и перестроиться для новой атаки, но только синие повернули, как Мадатов уже выпустил на них свои эскадроны.

Не больше трети атаковавших удалось уйти от черных гусар, да и тех еще долго преследовали казаки, безжалостно сбивая длинными пиками. Валериан не позволил своим преследовать чересчур долго, отвел их за пушки и снова выстроил фронтом.

— Хорошо размялись, ваше сиятельство! — Бутович широко улыбался, не замечая, что у самого рассечена щека почти у самого глаза.

Мадатов держал саблю острием вниз, ожидая, пока стечет кровь. Саднило плечо, левое, — саксонец наскакал сбоку и ударил, но Проб в этом момент прыгнул вперед, лезвие соскользнуло по ментику, а синего всадника срубил подоспевший Чернявский.

— Да, неплохо, не больше сотни ушло. Но готовьтесь, штабс-ротмистр. Думаю, что на этом не кончилось.

Но про себя Валериан подумал, что, пожалуй, другого дела сегодня им не подвернется. Чересчур легко принял свое поражение неприятель. Мог попробовать оторваться от преследования, перестроиться и контратаковать, но предпочел уйти, не делая лишних усилий. Турецкая конница так просто не уступила бы.

Может быть, уж очень неожидан и силен был удар, а может быть, излишне раздута слава великой армии.

Они простояли до вечера, но больше их не атаковали. Видимо, судьба двух изрубленных эскадронов изрядно смутила саксонского генерала. Посылать небольшой отряд, чтобы отогнать русский заслон, он не осмелился, а выводить из города всю дивизию казалось ему шагом вовсе неверным. На них тут же навалились бы кавалеристы Ламберта и Чаплица, да подоспевшие гренадеры Каменского-старшего.

Кленгель втянул все свои силы в город, отбил два штурма, но, обмыслив ситуацию, благоразумно решил не ожидать третьего. В семь часов пополудни над монастырем, стоявшим у западного предместья, поднялось белое полотнище.

Ланского Валериан нашел у ограды монастыря. Генерал уже сидел на лавочке, посасывая короткую трубку, и выглядел раздосадованным.

— Что за война! Я и махнуть-то едва успел. Надо было мне с тобой, Мадатов, идти. Вы-то рубились.

Валериан улыбнулся:

— Было дело, Николай Сергеевич, но — только утром. А потом так же стояли, сушились.

— Да, ветер нам, в общем, помог. Ночью врага глушил, с утра тучи поразогнал. Весь день жарило, думаю, и дальше так же будет. Сложновато нам придется на марше.

Он вдруг вскочил и нахлобучил кивер, стоявший рядом на камне. Валериан оглянулся. По пыльной улочке к ним подъезжала группа конных — генерал Тормасов с конвоем и свитой.

— Ваше высокопревосходительство! — Ланской сделал два шага вперед и тщательно утвердил себя на земле. — Имею честь поздравить вас с победой над сильным и искусным врагом!

Командующий молча наклонил голову.

— Позвольте представить вам подполковника князя Мадатова. Командуя отдельным отрядом, он перерезал северную дорогу и отразил все попытки неприятеля опрокинуть заслон. Командир первого батальона Александрийского гусарского — один из лучших кавалерийских офицеров армии.

— Я запомню, генерал. Спасибо вам, князь. Ваши действия сегодня изрядно способствовали успеху все-то нашего дела.

Валериан вытянулся, сдвинул каблуки, прозвенев шпорами. Когда Тормасов проехал мимо, Ланской вернулся на лавочку. Поманил стоявшего в отдалении гусара. Тот подскочил и достал из ташки манерку и медный стаканчик.

— Присаживайся, Мадатов. Много людей потерял?

— Один убит, трое ранено. Это у наших. И у казаков четверо.

— А у саксонцев?

— Думаю, не менее сотни убитых с ранеными, да еще пленные. Двух эскадронов как не бывало.

Ланской выпил и крякнул. Денщик вынул из ладони командира стаканчик, наполнил и протянул Валериану.

— Выпей, Мадатов, за очередной свой успех. Но только особенно не гордись. Кто перед нами был? Солдаты короля Фридриха-Августа. Хорошо дерутся, не спорю. Особенно пехотинцы. Но командиры у них ниже среднего. Чуть лучше австрийцев. Подожди, пока мы до самого доберемся. Тогда, может быть, и поймем, кто чего стоит. Ну, пей, подполковник!

Валериан подождал, пока стекут в рот последние капли, опустил стаканчик и выдохнул. За два года службы в Александрийском он не только привык к водке, но и начал находить вкус в обжигающем горло напитке.

— Все равно победа, Николай Сергеевич. Победа!

— Навалились армией на дивизию, конечно же, раздавили. Ну да, ловко окружили, быстро подошли, не дали за стенами отсидеться. Домишек, правда, сожгли без счета — как местные зимовать соберутся?

— До зимы еще дожить надо, — осторожно заметил Валериан.

— Это ты прав. На чью сторону Дед Мороз станет, нам пока и неведомо. Знать бы, Мадатов, что там, на Смоленской дороге, творится. Где Багратион, где Барклай? Почему не вместе, почему врозь держатся? А где же там Яша Кульнев? Я слышал — их корпус к северу отошел, за Полоцк. Чего ждут, почему пропускают Наполеона? Тормасов приказал — я туда Новицкого с взводом отправил. Должен пробраться, отвезти письмо и с обратной депешей вернуться. Хоть бы одно слово оттуда, хоть бы глазом одним заглянуть — что же творится?..

II

Ротмистр Новицкий выскочил на пригорок, бросил саблю в ножны и огляделся.

Последние французские пехотинцы бежали вниз к мосту, уже не оглядываясь, чувствуя спиной, что русская кавалерия утомилась рубкой и отстает. Все пространство впереди до самого берегового откоса завалено было трупами. Оттуда, из разных концов, повинуясь нескольким нотам «аппеля» съезжались гусары в темно-синих ментиках. Впереди ближней группы поднимался к Новицкому хорошо знакомый ему человек в мундире солдатского сукна; он плотно сидел в седле, словно с рождения прирос к форменному ленчику, саблю держал обнаженной и опущенной острием к земле, давая стечь крови, мощные черные бакенбарды раздувались на энергичном лице. Шеф Гродненского гусарского полка генерал-майор Яков Петрович Кульнев только что выбил войска маршала Удино из небольшого местечка на севере Белоруссии.

Деревня горела за спиной. Трещали и ухали, разламываясь, бревенчатые срубы, страшно мычали коровы, кричали люди, выхватывая из пламени детей, еду, утварь, нажитую за несколько спокойных десятилетии. Где-то еще стучала ружейная перестрелка, а из сарая у самой околицы истошно визжала забытая свинья, к которой уже приступал страшный жар полыхающих рядом стен.

— Унтер! — окликнул Кульнев спешившего мимо гренадера в мундире Северского полка. — Вернись, прикончи свинью. Сумеешь вытащить — ваша. Будет чем и позавтракать.

— Да отчего же, ваше превосходительство, и приколем, и вытащим. Дело известное. Пошли, ребята!

С полдесятка гренадер повернули вслед сержанту и побежали назад. Кульнев же повернулся и начал вглядываться только вперед, вниз, на берег реки, где уже строились егеря и гренадеры Павловского полка.

Было довольно светло, время подходило, должно быть, к семи. С трех часов пополуночи они штурмовали село, выбили, наконец, пехоту французов и прогнали ее за мост. Но там батальоны и батареи Удино стали твердо, готовясь встретить русских у переправы.

— Как называется это селение, Яков Петрович?

Занятый своими мыслями, Кульнев не заметил, что к нему уже подъехал командующий. Генерал-лейтенант Петр Христианович Витгенштейн настроен был благодушно. Он был доволен, что его корпусу дали самостоятельное задание, что он не должен более тянуться за Барклаем к Смоленску, раз за разом атаковать железные колонны Наполеона, надеясь придержать их размеренный марш, теряя солдат в отчаянных и бесполезных схватках.

Нынешнее его положение было куда как понятней. Он прикрывал столицу от флангового марша двух корпусов французов. Маршалы Макдональд и Удино были ему хорошо знакомы. С последним ему уже довелось схватиться лет семь назад в Пруссии. В отсутствие Бонапарта они были только лишь генералы, такие, как и он сам.

— Якубово, Петр Христианович.

— То, что сзади нас, я знаю. Его уже можно забыть. А вот то, большое, на той стороне? Кажется, Клястицы.

Кульнев подтвердил и добавил, что речка называется Нища, и что мост, перекинутый через нее, узок и уже подготовлен неприятелем к уничтожению.

Витгенштейн поджал губы:

— Надо бы, генерал, поторопиться. Макдональда мы пока держим на расстоянии, но, если он чуть надавит, легко может выйти нам в тыл. С Удино разобраться надо сегодня. Сил у него больше, чем у нас, но ненамного же. Атакуй, Яков Петрович! Выскочишь на тот берег, начнешь драку, а там уже и мы ввяжемся.

Он поднял было руку с поводьями, готовясь отъехать, но заметил Новицкого. Черный мундир александрийцев выделялся среди синих гродненцев.

— Как, ротмистр, вы зачем здесь? К вечеру бумага будет готова, вернетесь к Тормасову. А здесь еще ненароком зацепит, кого отправлю с депешей?!

Новицкий выпрямился в седле, не зная, что ответить на справедливый упрек командующего. Взвод свой, с которым пробирался через тылы наполеоновской армии, он оставил у штаба. А сам напросился участвовать в ночном штурме, зная, что по возвращении Ланской будет выпытывать все подробности дела.

За собрата по службе вступился Кульнев:

— Пусть, Петр Христианович, повоюет. Они же там тоже до сих пор все с французами лишь перемигивались. А тут все-таки первое настоящее дело. Дерется славно, как и подобает гусару, и лишний человек нам не помеха. А коли зацепит — стало быть, так и было записано. Люди его остались, доберутся и сами.

— Будет ему где погусарствовать, — оборвал Витгенштейн. — Вернется к Тормасову, передаст депешу, а там пусть машет сабелькой хоть сутками напролет. Останетесь при мне, ротмистр. А ты, Яков Петрович, поторопись.

Кульнев командовал авангардным отрядом корпуса. Его полки всю ночь вели бой с французами: атаковали, откатывались, снова ломили чужую силу, пока, наконец, не прорвались сквозь завалы и пламень буквально на плечах пехотинцев дивизии генерала Леграна. Гусарам еще удалось схватиться с эскадронами конно-егерского полка, но потом опытный враг огрызнулся, внятно щелкнул зубами, оторвался и проскочил через реку.

Теперь бы можно дать передохнуть уставшим, невыспавшимся солдатам. Но Кульнев понимал, что именно этого ожидает французский маршал. Удино прочно устроился в селе, поставил орудия прикрывать узкий мост, переброшенный через Нищу на двух козлах, и спокойно ждал, когда же русские успокоятся, станут лагерем, потеряют энергию наступления. Тем временем корпус маршала Макдональда сумеет оттеснить оставленный против него небольшой заслон, и вдвоем они возьмут Витгенштейна в клещи. А тогда дорога на Петербург будет открыта, как и предписывала диспозиция императора Наполеона.

— Иван Онуфриевич! — подозвал Кульнев командира артиллеристов Сухозанета. — Все орудия к берегу. Свяжите их пушки, пусть они обратятся на вас. Сумеете — зажгите село.

Последний приказ дался ему с трудом, но так или иначе Клястицы были обречены. Слишком хорошо сиделось французам за рублеными стенами русской деревни. Тот же подполковник Сухозанет через несколько минут боя приказал бы своим фейерверкерам бросать раскаленные ядра в сараи, бани, дома, укрывавшие противника. А Яков Петрович привык самые тяжелые решения принимать сам.

Он дождался, пока артиллерийская рота развернется на берегу, услышал, как рявкнул первый залп, увидел разрывы французских гранат на батарее Сухозанета и повел конницу вниз по реке. Батальон Гродненского гусарского, четыре эскадрона драгун Ямбургского полка — Кульнев чувствовал, что у него за спиной достаточно сил, чтобы смять кавалерию, которую вышлет против него Удино.

Они проскакали чуть более половины версты, когда Кульнев увидел, что параллельно им по другому берегу торопятся те же французские конные егеря, с которыми он уже рубился на исходе прошедшей ночи. Они опаздывали, они пока отставали, но легко могли нагнать и стать на другом конце брода.

— Правое вперед! — скомандовал Кульнев и первый же погнал жеребца в реку.

Отчаянно понукая лошадей, гродненцы торопились на левый берег. Вода летела из-под копыт, пенилась, бурлила, словно бы скромная болотистая речка на несколько минут вдруг обернулась бурным потоком.

Французы тоже понеслись, перешли на галоп. Новицкий, жадно следивший за смелым маневром Кульнева, понял, что егеря намерены встретить гусар, когда те еще только будут выходить из Нищи, подниматься на берег, когда батальон еще будет нестройной массой, толпой, способной только бежать или же умирать под чужими саблями.

Но тут через реку ударил залп, следом другой, третий. Завизжали, покатились на землю лошади, завопили люди, тревожно вскрикнули трубы, и егеря отвернули в сторону, выходя из-под прицельного огня русских драгун. Это командир ямбуржцев спешил два своих эскадрона, и те повели частый огонь плутонгами, отгоняя французов.

Несколько минут подарили драгуны гродненцам, но этого Кульневу хватило вполне. Новицкий поразился тому, как быстро генерал успел выстроить эскадроны гусар и разогнать их до рыси. Французские кавалеристы кинулись было навстречу, но их порыв был уже сбит ружейным огнем. Недоскакав двух десятков сажен, они стали осаживать лошадей, поворачивать и бросились наутек, надеясь больше на ноги коней, нежели на свои сабли.

— Назимов, Ильинский! — крикнул Кульнев. — Гоните их к лесу, не пускайте к селу. За пленными не останавливаться…

Два эскадрона продолжали рубить бегущих, оставшихся Яков Петрович повел вдоль берега. Уже и драгуны перешли Нищу и догнали гусар. Пушки Сухозанета продолжали дуэль с французами, но насколько удачно, разглядеть не удалось. Черное облако тянулось с реки, с моста, который неприятель все же решил зажечь.

— Быстрей! Быстрей! — погнал своих людей Кульнев.

Под прикрытием завесы они могли пробраться к деревне. Иначе все восемь эскадронов так и останутся на лугу, нелепой учебной мишенью неприятельским артиллеристам и мушкетерам.

Но это также поняли и другие, те, что остались на восточном берегу вокруг Витгенштейна.

— Ребята! — взмахнул шпагой офицер Павловского полка. — За мной! Спасем Кульнева! Храбрый Кульнев погибнет! За мной, на мост!

Гренадеры двинулись к переправе, но замялись, видя, как из-под черных бревен наката пробиваются длинные языки пламени.

— Не бойся, павловцы, в аду будет жарче! Быстрей, успеем!

Сквозь прореху, сделанную ветром в дымовом шлейфе, Кульнев увидел, что по пылающему мосту, быстро-быстро перебирая ногами, не бегут даже, а катятся волной пехотинцы. Батальон гренадеров успел перебраться по относительно еще прочному настилу и уже строил каре, готовясь отразить возможную контратаку.

— Вперед, Силин, вперед! — закричал Кульнев.

В офицере, что повел за собой гренадеров, он узнал командира павловцев подполковника Силина, ловкого и бесшабашного забияку.

— Только вперед!

Павловцы двинулись мерным шагом, взяв ружья на руку. Кульнев разделил гусар, поставив эскадроны по флангам, а драгун погнал к селу рысью, надеясь, что им удастся закрепиться на окраине. На том берегу Витгенштейн, жестикулируя, посылал через реку батальон за батальоном. Солдаты прыгали с песчаного откоса в воду, поднимали над головой патронные сумки и ружья, брели, нащупывая осторожно дно. Вся река выше и ниже горящего моста была запружена шеренгами егерей, гренадеров. К дюжине орудий Сухозанета присоединились еще две конно-артиллерийские роты, и все они колотили позиции Удино, не давая французским пушкам накрыть переправу.

И Новицкий увидел вдруг, как из села выскочили две орудийные запряжки и понеслись прочь, по дороге, уходящей на Полоцк. Следом еще три, четыре. А за ними, перебегая, перекатываясь, отстреливаясь, потянулись взводами и ротами пехотинцы. Корпус маршала Удино начать покидать Клястицы, уступая место сражения русским…

III

— Гусары! Помянем же нашего друга, славного гродненца Якова Петровича Кульнева! Жил он по-гусарски и погиб как гусар. Прощай, Яков!

Генерал Ланской опрокинул чарку, поставил с треском на доски столешницы и сел, почти рухнул на лавку.

На обочине проселочной дороги стоял наспех сколоченный дощатый домик с односкатной крышей. К нему примыкал длинный навес, опиравшийся на вкопанные столбы. Под навесом вокруг щелястого стола на едка обструганных досках, брошенных вместо лавок, теснилось человек пятьдесят гусар в черных мундирах.

Офицеры Александрийского гусарского сидели у маркитанта уже более трех часов и без существенного перерыва один за другим поднимали тосты в память генерала Кульнева. Как погиб Яков Петрович, им рассказал Новицкий, сумевший уже вернуться от Витгенштейна. Они знали, что после победы у Клястиц Кульнев кинулся преследовать французов и на следующий день попал в искусно задуманную ловушку. Удино поставил несколько батарей на возвышенности, и, когда отряд русских втянулся в дефиле, открыл перекрестный огонь по коннице и пехоте. Яков Петрович едва успел скомандовать отступление, как был смертельно ранен ядром. Он только успел сорвать с себя крест Святого Георгия и протянул адъютанту: «Возьми! Не хочу, чтобы они знали, что самого Кульнева победили…»

— Я не понял, — пробурчал мрачно Приовский. — Что ему забираться так далеко? До самой Франции их загонять?

Ланской нежно приобнял за плечи своего батальонного:

— Ах, Анастасий ты мой Иванович! Сколько мы уже с тобой вместе деремся, а все я удивляюсь, на тебя глядючи! Не понять тебе, дорогой мой, нашей русской души. Как же вы, венгерцы, гусар-то придумали? Это же совсем наше дело. Ты пойми, друг, — первый удар, первая победа над Бонапартом. Месяц ведь, считай, отступали. А тут — победа! Погромил французов, ну и погнал. Кто же его знал, что там такая силища притаилась. Выпьем…

Приовский не унимался. Отхлебнув из вновь наполненной чарки, он ткнул сжатым кулаком в сторону командира второго батальона:

— Первый не Кульнев, первым он был — Мадатов! Он когда при Кобрине саксонцев побил?

— Пятнадцатого, — не задумываясь, отозвался Валериан.

— А Кульнев при Клястицах?

— Девятнадцатого июля, — так же быстро ответил сидевший через четыре человека Новицкий.

Ланской засмеялся:

— Конечно, конечно, первыми всегда и везде мы — Александрийский полк! Черные гусары! Но ведь Яша-то об этом не знал. Опрокинул он этого Удино и кинулся следом. Считай, полтысячи пленных взял!

— Девятьсот! — почтительно наклонив голову, поправил командира Новицкий.

— Видишь, Приовский! Кульнев еще честно докладывал. А я так, признаюсь, вовсе тысячу написал бы, для ровного счета.

— Не боимся Удино! — высоким звонким голосом запел на другом конце стола весельчак штабс-ротмистр Павел Бутович.

— Он для нас ничто — говно! — подхватили хором собравшиеся вокруг него поручики и корнеты.

— Гусары — молчать! — гаркнул внезапно нахмурившийся Ланской. — Вы этого покушать еще не успели! Кого мы били? Австрияков с саксонцами?! Шварценберга с Ренье?! Подождите, пока до самих французов мы доберемся.

— Старая гвардия — сильный враг. Очень сильный, — поддержал генерала Приовский; он тоже прошел первую польскую кампанию, был при Аустерлице, Прейсиш-Эйлау, Фридланде и теперь, мрачно уставившись в едва поскобленные доски столешницы, шевелил губами, вспоминая, видимо, минувшие годы и битвы.

— Нам еще повезло, что самого-самого среди них нет, — продолжал тираду Ланской.

— Наполеон с армией, — возразил удивленно Валериан.

— Наполеон — да. А маршалы?

— Даву, Ней, Мюрат, Удино, Бертье… — Новицкий высыпал россыпью фамилии знаменитых помощников французского императора.

— А-а! — отмахнулся рукой Ланской. — Видел я их. Хороши, но… Был там еще один. Погиб он три года начал. Ноги ему ядром оторвало, как Яше Кульневу…

Он допил чарку, бросил на стол и быстро, широко перекрестился. Офицеры молчали, ожидая, пока командир заговорит снова.

— Говорили потом, что все, кто остался, лишь мелкая монета, на которую разменяли одного Ланна.

— Помню его! — оживился Приовский. — Он взял Праценские горки за Аустерлицем, а потом продавил наш центр у Фридланда. Великий маршал!

— Да, таких надо помнить, — согласился с соседом Ланской. — Помнить, знать, уважать и бить! Так вот Кульнев и собирался оттузить этого Удино. Тот, между прочим, тоже вел гренадеров при Аустерлице. А его авангард Яша под Клястицами смял. Ну как тут было не загореться. Да каждый из нас на его месте кинулся и эту лощину. И — напоролся на пушки. За генерала Кульнева, гусары!..

Валериан опорожнил чарку, но не спешил ставить ее на стол. Крутил ее в пальцах, смотрел на дно, где, случайно сохранившись, бегала между красноватых стенок мутная капля. Он вспоминал осаду Шумлы, разгром конницы Гассан-бея у леса, поездку в корпус Каменского-старшего, бешеную скачку с гродненцами, когда они пытались отрезать от крепости караван с продовольствием. Плыли перед глазами черные, мощные бакенбарды гусарского генерала, слышался его густой, насмешливый с хрипотцой голос.

— Гусар на коня садится вполпьяна, — повторил он, казалось, совсем беззвучно.

Но Ланской замечал все, что говорили и делали его офицеры.

— Что бормочешь, полковник? — Он знал, что Мадатову нравится, когда к нему обращаются по титулу и по званию, что он еще не успел привыкнуть ни к тому, ни к другому. Полковником он и вовсе ходил едва ли полмесяца, приказ о производстве пришел сразу после боя под Кобрином.

— Вспомнилось, — ответил Валериан, не желая, впрочем, повторять вслух то, что проговаривал про себя.

Ланской понял:

— Я тоже сейчас вспоминаю. Хорошая была у Яши присказка: Россия-матушка, говаривал он, уже одним тем хороша, что в каком-нибудь ее уголке непременно дерутся!

Валериан улыбнулся. Бутович и соседи его рассмеялись от удовольствия в голос. Ланской еще более раскраснелся:

— Да, Яша человек был горячий. Давыдов Денис рассказывал, сколько ему приходилось его охолаживать. И в бою, и на биваке. Солдата всегда кормил, но случись этому же солдату курицу у крестьянина взять — кажется, сам бы его запорол.

— А говорили, — Новицкий постарался прорваться в паузу. — Говорили, Николай Сергеевич, что будто бы сам Кульнев ни одной куриной шеи не отрубил.

Ланской занялся трубкой и ответил не сразу. Офицеры помалкивали и ждали.

— Правда, гусары, правда. Кульнева в бою все видели, знаете, как он рубился. Но бессловесных тварей не обижал. Сам свидетелем был: свинью тащили на двор, забивать к ужину, визжала, бедная, изо всех сил. Яков насупился, отвернулся и до утра в рот ничего не взял. Из мясного, конечно. Грибочками закусывал и капусткой. Грибы он, друзья, сам солил, мариновал, и лучших, пожалуй, нигде отведать мне не пришлось. Ах, Ефимовича нет с нами больше, а то б вспомнили, как двое суток просидели у гродненцев.

— Меня забыли, — проворчал Приовский, улыбаясь, впрочем, глазами.

— Да, Анастасия Ивановича мы оставили на полку, а с Андрей Александровичем закатились на пир к соседям. Тогда, после Батина, получил Кульнев награду из Петербурга. Нет, не орден, аренду поместья, лет на десять. Или казна ему должна была тысячу ежегодно… Не помню. Но радовался Яша, как мальчик. Он же вечно в бедности пропадал. Треть жалованья матери, остальным уж не знаю как обходился. Щи, каша гречневая, иногда и говядина попадалась… Ох, забыл, гусары! Водку гнал знатную. Чуть, на мой вкус, переслащивал, однако — прямо сама в глотку лилась. Маркитантскую не жаловал. — Он чуть брезгливо щелкнул ногтем по стоявшей рядом манерке, — А деньги наградные он племяннице переслал — в приданое. Вот каков был гусар Яков Кульнев! Господа офицеры!..

Все мигом вскочили, и Приовский с Мадатовым, подхватив под локти, помогли подняться отяжелевшему Ланскому.

— Ну, за генерал-майора Якова Петровича Кульнева!.. Нет, смирно! — крикнул вдруг Ланской, и десятки чарок замерли в воздухе около губ. — Полк, слушай!..

Все головы тут же повернулись к командиру полка.

— Главное вспомнил. В первую польскую, он тогда еще, кажется, в Сумском был, шли мы с князем Багратионом. Сказал я Кульневу, что пойду сейчас с двумя эскадронами вправо, за перелесок, погляжу что там и как. А ты, говорю, дождись меня для сикурсу. Вдруг там ломит французов сила неодолимая. Дождусь, говорит Яша. Ну, я для смеха, крикнул ему, отъезжая: «Поклянись, брат!» А он руки развел, вроде я его оскорбил, и как гаркнет: «Да будет мне стыдно!..» Александрийцы, друзья мои! Чтобы нам с вами другой клятвы не знать кроме как: да будет мне стыдно, ежели против чести своей шагну!

— Да будет мне стыдно! — согласно и твердо повторили хором офицеры Александрийского гусарского, все, от ветерана Приовского, до семнадцатилетнего корнета Замятнина.

— Ну а теперь последнюю — вечная память гусару Якову Кульневу. Разом!..

Ланской опрокинул медный стаканчик и задержал кверху дном, дожидаясь, пока скатятся последние капли. А потом вдруг сжал его в кулаке, смял и отшвырнул в сторону. Батальонные помогли ему опуститься.

— Вот так, Мадатов, — зашептал генерал, жарко дыша в ухо Валериану. — Помянули мы Яшу Кульнева. Хорошо помянули. Так и меня помянешь.

— Ваше… Николай Сергеевич! — отшатнулся Валериан. — Сами же говорили, что нельзя гусару о смерти.

— Говорил. Говорил, что нельзя кликать. А сейчас точно знаю, что она где-то рядом. — Ланской смотрел прямо в глаза Мадатову спокойно, вроде бы даже трезво. — Когда — не ведаю. Хотелось бы сначала Бонапарта прогнать. Но ежели что — помянешь.

Валериан понял, что боле отшучиваться и отнекиваться нельзя.

— Помяну, — сказал он так же тихо и просто, в тон Ланскому. — Все помянем. Те, кто останется жив.

— Вот и ладно. — Ланской отвернулся и принялся прочищать трубку. — Эх, Витгенштейн! Говоришь, Новицкий, его уже спасителем Петербурга прозвали?

— Так точно, Николай Сергеевич, — тут же отозвался Новицкий. — Сейчас и Удино, и Макдональд стоят на Двине и дальше идти не решаются.

— Да, — Ланской приминал табак большим пальцем, но глаза его видели нечто совсем иное: не полковое собрание, не стол, далее не флялски с водкой. — Да, Петр Христианович, столицу ты спас, а вот Яшу Кульнева потерял!

На молодом конце стола Бутович уже расчехлял гитару, соседи раздвигались и разворачивались.

— Ротмистр! — крикнул Приовский. — Мой любимый! Кавалерийский!

— Сей момент, — отозвался Павел, подкручивая колки. — Для вашего удовольствия, так прямо хором.

Он бросил пальцы по струнам, выдержал паузу и повел вместе с голосом бравурную мелодию маршеобразного романса:

«И как ремонтного коня меня к себе на корду взяли», — с удовольствием повторил Валериан последние строки куплета вместе с другими офицерами.

На противоположном конце стола особенно выделялся тенорок Алексея Замятнина, прибывшего в полк всего неделю назад. Он еще не успел побывать в сражении и только слушал истории старших товарищей, прежде всего Бутовича. Валериан подумал, что надо бы поговорить с корнетом, предупредить, чтобы тот не принимал капитана слишком всерьез. А то ведь так и отложится у мальчика в голове, что гусары — это только водка и женщины.

Когда гусары с особенным чувством выводили последние строки романса, кто-то тронул Мадатова за плечо. Обернувшись, он увидел Чернявского. Фома, хотя и произведен был в поручики, но в офицерском собрании сидеть не любил. Среди старших офицеров ему было неловко.

Ланской тоже повернулся к Чернявскому:

— Ну что, нашел хоть кого-нибудь?

— Никого. Проехали версты две с половиной, повернули потом на запад, но и там чисто. Оставил разъезд в полвзвода, и вернулся, как было приказано.

— Хорошо. Командуй дальше, Мадатов, твой эскадрон.

Эскадрон был Бутовича, но состоял в батальоне Валериана. Он понимал, что от штабс-ротмистра толку сейчас не много, поэтому перелез через лавку, вышел из-под навеса. Теплый летний вечер сгущался над колосящимся полем, белым прямым проселком, по которому узкой колонной возвращались усталые всадники. Лошадиные морды, вальтрапы, рейтузы, доломаны, ментики, кивера — все было покрыто легкой дорожной пылью.

— Проведешь в деревню, пусть поставят коней и вычистят основательно. Кормить особенно нечем, но сам знаешь: хорошая чистка — полдачи.

— Подожди! — крикнул Ланской, когда Фома уже повернулся, исполнять приказание. — Водки Чернявскому! Выпей, поручик, за упокой души нашего друга — Якова Кульнева. Пей, Фома Иванович, не торопись…

Чернявский поднял стаканчик, постоял, полузакрыв глаза, вылил водку в рот и вытер усы рукавом доломана. Поставил чарку, поднялся в седло и повел людей дальше. Валериан стоял, оглядывая каждую шеренгу, проверяя наметанным взглядом седловку, посадку, оружие, ковку.

— Поручик! — крикнул он.

Фома вернулся.

— Во втором взводе, посмотришь, коня надо перековать. Найдешь.

— Что же искать-то, ваше сиятельство? — чуть склонившись с седла и улыбаясь, проговорил Чернявский. — Под Рукавишниковым чалый. Правая задняя. Хорошо хоть пока не хромает…

Валериан смотрел, как эскадрон заворачивает к деревне, думал, что быть бы Чернявскому ротмистром, а Бутовичу у него поручиком, тогда и четверть забот вычистилась из головы. А поднять его до майора, тогда и самому в любой момент можно оставить батальон хотя бы на вечер и проехаться до господского дома, стоящего на пригорке за полем. Покурить с хозяином, посидеть за семейным ужином, переглядываясь с барышней, ведь есть, наверняка, наследница этих угодий, а возможно, и не одна… Но никогда Чернявскому не подняться выше поручика, а значит, и ему, Валериану, остается судьба военного человека — строить и школить все четыре вверенных ему эскадрона.

Когда последний всадник исчез за поворотом, Мадатов вернулся к столу. Приовский наклонился к нему через колени посапывающего Ланского:

— Вы, князь, с вашими гусарами прямо как с девушкой.

Валериан повернулся, должно быть, чересчур резко, потому что генерал очнулся и схватил его за плечо:

— Спокойно, Мадатов, не горячись. Враги еще не подошли. Все свои.

Проклиная свою горячность, Валериан заставил себя улыбнуться. Приовский, он знал, не желал сказать ничего дурного, даже не понимал, как может быть понята его случайная фраза. Мадатов расцепил зубы и произнес спокойно и внятно:

— Да, господин полковник, берегу батальон, как невесту. Но придет день, и не пожалею — ни лошадей, ни людей…

IV

Адмирал Чичагов с закрытыми глазами слушал, как его начальник штаба, Иван Васильевич Сабанеев, читает вслух высочайший рескрипт. План уничтожения наполеоновской армии, разработанный окружением императора Александра, привез несколько дней назад, в начале октября, флигель-адъютант Чернышев. Он пробирался кружными путями, оттого письмо несколько запоздало, но приказ оставался приказом.

Карта района действий между г. Красным и р. Березиной

Адмирал кивал, повторяя беззвучно заученные уже наизусть периоды императорского указа, а разум его отклонялся в сторону, пытался отыскать лазейку, укрытие, в которое можно было спрятать большое, негибкое тело. Командующий Молдавией, Валахией и Черноморским флотом не хотел встречаться с Наполеоном.

Он принял весной Дунайскую армию от Кутузова, держал ее на юге до августа, пока Барклай с Багратионом отступали к Смоленску, пока Тормасов и Витгенштейн тревожили фланги Наполеона. А потом попел полки на север, к Бресту, куда, после кобринской победы, снова отошла третья западная. Когда Тормасова вызвали на запад, принять Вторую армию вместо Багратиона, смертельно раненного в Бородинском сражении, адмирал остался командовать усиленной Третьей. И это его не обрадовало.

Генерал Сабанеев читал.

— Подумайте, каковы будут последствия, если Наполеон перейдет наши границы и составит новую армию. Я полагаюсь на ваш ум, вашу деятельность и силу воли…

Последние слова Павел Васильевич хотел бы произнести сам, с выдержкой, с расстановкой, повышая голос к последней фразе, но слишком хорошо знал, что от волнения не управится с голосом. Он шевелил одними губами, но и так сбился, захрипел, закашлялся, выхватил платок, промокнул глаза, вытер губы. Сабанеев умолк. Генералы сидели с прямыми спинами и ждали. Чичагов заговорил:

— Итак, господа, император надеется, что мы не выпустим французское чудовище назад в Европу. Теперь, когда обе наши армии — Обсервационная и Дунайская — соединились, думаю, что у нас оказалось достаточно сил. Мы знаем, как славно войска Тормасова разбили саксонцев около Кобрина, мы знаем о победах южной армии у Рущука, у Слободзеи. Я уверен, что общими усилиями мы сумеем выстоять против Наполеона.

Опять, подумал адмирал, финал прозвучал не так твердо, как он предполагал вначале. Как просвещенный человек, он не верил ни в магию, ни в заговоры, но отчего-то само имя противника лишало его способности мыслить здраво. «Но, — попытался он уговорить сам себя, — государь доверяет мне, верит в мои возможности, разум, энергию и настойчивость в достижении цели. А император Франции, при всех его несомненных способностях, только всего-навсего человек, и когда-то его звали лишь Бонапартом. Два десятка лет бывшего артиллериста тащит вперед немыслимая удача, но должна же и она когда-то устать и оставить своего баловня. Так почему этому не случиться здесь, в России?..» Павел Васильевич подобрался и сделал еще одно усилие:

— Сейчас середина октября. Согласно полученным сведениям, неприятель выступил из Москвы и отходит к западным границам Российской империи. Войска под командованием графа Кутузова преследуют его и гонят вдоль старой Смоленской дороги. Наша задача — встать непреодолимой преградой и поймать корсиканского зверя в страшный русский капкан. Подробности объяснит вам начальник штаба объединенной армии, ныне Третьей. Опять-таки прошу вас, Иван Васильевич.

Генерал Сабанеев повернулся, прошел к карте, висевшей на стене у двери. Постоял, оглядывая уже хорошо известные ему города, дороги и реки. Хотел было говорить, но вместо этого направился к выходу, приоткрыл створку и выглянул. Караул стоял, как положено, с примкнутыми штыками, готовясь преградить дорогу любому незваному гостю. Рыжий егерский капитан с обнаженной шпагой оглянулся на скрип петель и вытянулся, ожидая приказа. Генерал махнул ладонью — мол, все в порядке — и притянул дверь как можно сильнее.

— Операционная линия Наполеона протянута по поименным пунктам Вильно… — Генерал показал точку на карте. — Витебск… Орша… Могилев… и Смоленск. Кроме этих городов огромные склады оставлены и Минске. Выйдя из Москвы, проиграв сражения при Тарутине и Малоярославце, французы возвратились в Смоленск. Возможно, они намеревались остаться там на зимних квартирах, но не нашли достаточно продовольствия. Теперь у Бонапарта два возможных варианта — идти на Витебск или все же на Минск. Если он решится идти на Витебск — тогда и нам нужно будет подниматься на север, на помощь корпусу Витгенштейна.

Сабанеев повел указкой линию от Бреста к Полоцку.

— Кто стоит сейчас против Витгенштейна? — спросил граф Аанжерон.

— Корпуса Удино и Виктора. Вместе меньше тридцати тысяч. У Витгенштейна примерно на четверть больше, и направление на Санкт-Петербург прикрыто надежно.

— Вряд ли Наполеон решится забираться так круто на север, — заметил генерал Остен-Сакен.

— Безусловно, — согласился начальник штаба. — Скорее всего, он не пойдет даже на Витебск, а будет стремиться к Минску. Потому основная часть исполнения плана уничтожения наполеоновских сил приходится на нашу армию.

— Почему план пришел к нам из Петербурга, а не из ставки главнокомандующего? — задал очередной вопрос Ланжерон.

— Прошу не перебивать меня, генерал! — вспылил Сабанеев; его покрытые мелкими прожилками щеки еще более побагровели.

Ланжерон поклонился, привстав, признавая свою ошибку.

— Его императорскому величеству было угодно распорядиться движением всех своих войск. — Чичагов заговорил сидя, но уверенно и отчетливо; когда дело коснулось отношений политических, он почувствовал себя много сильнее. — Фельдмаршал граф Кутузов командует соединенными силами Первой и Второй армий. Корпус Витгенштейна, и тем более наша армия ему напрямую не подчинены.

Ланжерон хотел напомнить, что корпус Витгенштейна формально числится по Первой армии Барклая-де-Толли, но счел за лучшее промолчать. Он хорошо знал, как упрям и несговорчив адмирал, сын адмирала. Как и все в армии, граф слышал о его стычке с покойным императором. Когда разгневанный Павел Петрович подступил к нему с кулаками, Павел Васильевич отстранился, снял мундир, бросил на кресло и снова стал смирно, но уже человеком штатским. «А теперь, государь, развлекайтесь», — якобы сказал он венценосному тезке.

Человека в адмирале граф уважал, командующего армией не мог разглядеть, даже находясь с ним в одной комнате…

Сабанеев, сжимая в кулаке указку, ждал, пока Чичагов закончит. Дождался снисходительного адмиральского кивка и продолжил:

— Предполагаем, что после Смоленска Наполеон выберет южное направление. Резоны понятны — эти области много богаче продовольствием. То есть он повернет на Оршу, чтобы добраться в конечном счете до Минска. На пути у него серьезная водная преграда — Березина. И нужная ему дорога приводит к Борисову. Следовательно, наши действия — мы покидаем Брест, идем через Слоним к Минску, берем город и двигаемся дальше к тому же Борисову, стараясь успеть раньше Наполеона. Вопросы?

— Австрийцы, саксонцы? — спросил генерал Щербатов, командир 18-й пехотной дивизии.

— Шварценберга с Ренье мы гоним уже более месяца. Сейчас оба генерала уходят западнее, готовясь прикрыть Варшаву. Наступательного порыва у них, видимо, нет. Но — для пущей уверенности оставим против них сильный отряд. Командовать будете вы, Фабиан Вильгельмович.

Остен-Сакен склонил голову, показывая, что понял приказ.

— С вами останется корпус в двадцать семь тысяч, этого будет достаточно, чтобы ни Шварценберг, ни Ренье даже не шелохнулись.

— Но с чем же мы отправимся к Березине? — удивился Щербатов.

— Сейчас у нас чуть меньше шестидесяти тысяч. После разделения на восток пойдет тридцать две. Надо учитывать, что и французы уже потеряли, наверное, четыре пятых состава. Их неотступно преследует фельдмаршал, их поддавливает с севера Витгенштейн. Наша задача не разбить Наполеона, но только остановить. Закрыть выход из ловушки, куда он сам себя загоняет.

Никто не пытался возразить, но Чичагов видел, что командиры его дивизий и корпусов не слишком довольны услышанным.

— Надо принять во внимание, — объявил он, продолжая сидеть, — что в Мозыре стоит генерал Эртель с корпусом в полтора десятка тысяч. Ему указано поступить в мое распоряжение. Как только нам станет понятно когда мы окажемся под Борисовым, я тут же отправлю ему депешу. Еще вопросы есть?.. Господа, я надеюсь, что каждый из нас приложит все усилия, чтобы исполнить предначертания его императорского величества! Все свободны.

Мрачный Ланжерон вскочил со стула и, не глядя по сторонам, быстро вышел…

V

К Несвижу корпус Ланжерона подошел утром двадцать четвертого октября и атаковал с ходу. От информантов граф знал, что городок защищает небольшой отряд генерала Косицкого, а потому сразу погнал егерей на штурм. Бой получился короткий, александрийцам, отставшим версты на четыре от авангарда, даже не пришлось браться за сабли.

В городке Ланской решил не задерживаться, а провел полк мостом через реку Уша, где оставил у берега на полчаса. Проскакал за красные стены замка Радзивиллов, где уже копошились штабные, конвойные, интенданты, и вернулся с приказом двигаться по возможности дальше. Вывел эскадроны в предместье, но там ему не понравилось: узкие, кривые улочки, стиснутые покосившимися заборами, кое-как сколоченными из почерневших досок.

— Нечего здесь кавалерии делать, — объявил он батальонным командирам. — Подкрадется пехота и перережет аки цыплят. Пусть егеря с мушкетерами обустраиваются, а наше дело — чистое поле, марш!

Махнув плеточкой, приказал идти по большаку к лесу. Туда уже порысила разведка — два взвода под командой Фомы Чернявского.

Валериану эти места не нравились вовсе. Плоская и сырая равнина раскинулась на все четыре стороны света, — топкие луга, мрачные леса с густым подлеском. Даже осенние краски бледнели под тяжестью низкого, белесого неба. Косматые тучи брели, не торопясь, к горизонту, приоткрывая время от времени оранжевый кругляшок солнца. Первый снег выпал почти месяц назад и хотя сразу истаял, но все уже ощущали скорый приход зимнего холода. Когда грянут морозы, никто не знал, но дыхание зимней угрозы каждый чувствовал на шее, на руках, по тому, как липли по утрам к пальцам стволы пистолетов, клинки сабель.

Три всадника выскочили на опушку, понеслись к полковой колонне, безостановочно понукая коней. Ланской заторопился навстречу, Приовский с Мадановым остались при эскадронах. Разговоры смолкли, каждый почувствовал, что готовится дело.

— Будет где ночевать! — весело крикнул генерал, дождавшись, когда с ним поравняются знаменщик и батальонные. — Усадебка за перелеском, в ней французы. Отогнали нашу пехоту, перестреливаются с егерями лениво. Двумя эскадронами зайти с тыла, и — домишки все наши. Валериан Григорьевич! Там уже твой Чернявский торчит, так пошли к нему Бутовича с остальными взводами, да еще кого-нибудь порасторопней. Пусть разомнутся, а мы как раз вовремя и дойдем…

Усадебка — одноэтажный дом и несколько служебных строений — стояла у небольшого овального озера. Полк, как шел колонной по три, так и втянулся в ворота. За оградой лежали два мертвых тела с босыми ногами. Мадатов подъехал ближе, склонился с седла. Синий с желтым мундир, подкрашенный уже запекшейся кровью, и незнакомая кокарда на кивере — белая с красным.

— Странный француз перед нами, господин полковник. — Раскрасневшийся от хмеля и драки Бутович все еще держал обнаженную саблю, не мог расстаться с оружием. — Обидные слова кричит, причем, знаете, совершенно по-русски.

— Это не французы, не саксонцы и не австрийцы. Это — поляки. — Подъехавший Новицкий тоже внимательно оглядывал трупы. — Думаю, Северный легион. Нет-нет, скорей — Вислинский. Северный остался у саксонского короля. Хорошо они дрались, ротмистр?

— Славно стояли. — Бутович помрачнел и принялся вкладывать клинок в ножны. — Двоих у меня из седла выбили, одного насовсем, другого надолго. Да еще три лошади. Ну, мы тоже около десятка успокоили, когда они к лесу кинулись. Этих-то егеря достали. Ну, поехали, господа. Пора уже обустраиваться. Темнеть сейчас будет быстро.

У самых сеней Валериан спешился, бросил поводья вестовому, похлопал Проба по шее.

— Выведи, разотри и почисти.

— Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, — отозвался, улыбаясь, рябой Николаев. — Такого коня, да с превеликим нашим удовольствием. Тут же уже прибегал Петро от Фомы Ивановича, говорит, нашли и сена, и немного овса. Небогато, конечно, живут здесь люди, да и французы уже почистили. Ну а что осталось…

— То мы заберем, — закончил Валериан повисшую в пепельном воздухе фразу и осторожно попробовал носком ненадежную ступеньку крыльца. Та чуть проскрипела, подвинулась, но устояла.

В прихожей в нос ударила струя зловонного воздуха справа, от двери в нужное место. Валериан задержал дыхание, быстро прошагал по расшатавшемуся полу и толкнул дверь в жилые комнаты. Хозяева жили совсем бедно, об этом говорили и незашитые, необитые, закопченные бревенчатые стены; стволы, некогда мощные, теперь уже осыпались мелкой трухой.

Внутри уже было шумно, пахло потом и сыростью. Пробежал мимо гусар с охапкой полешек, а где-то уже и трещали дрова в невидимой пока печке. Офицеры разбирались по комнатам, снимали амуницию, намеревались ночевать в тепле и уюте. Последние четыре ночи проводили они у костров, не высыпались, мерзли и теперь хотели добрать упущенное и запастись наперед. Валериан подумал, что за крышу над головой он бы со своими людьми тоже дрался отчаянно.

— Не нагрянули бы сюда панове поляки где-нибудь к полночи, — загудел справа голос Ланского. — Распорядись, Анастасий Иванович, твоя нынче очередь.

— Пикеты выслал, часовые поставил. Но очень быстро бежали, вряд ли вернутся. — Приовский говорил в своей обычной манере, не слишком доверяя знанию чужого языка: коротко, не очень правильно и только по делу.

В самой большой комнате, служившей хозяевам, должно быть, гостиной, расположились генерал, батальонные, несколько штаб-офицеров, ротмистр Новицкий как полковой адъютант.

— Подсаживайся, Мадатов. Сейчас выпьем, поговорим, тепла надышим. Не стой, проходи. Эскадронные у тебя хорошие, сами распорядятся.

Валериан отстегнул саблю, поставил к стене и сел, почти повалился на свободное место у самой спинки кровати. И только сейчас почувствовал, как занемело туловище после долгого дня в седле.

— Что, князь, и железо иногда устает? — прозвучал голос Новицкого от противоположной стены. Огарок с печи едва мог даже не разогнать, а слегка подсветить вечерний сумрак, и лица ротмистра Валериан не увидел, но по тону понял, что старый знакомый слегка улыбается.

Мадатов знал, что в полку иногда называют его «железным», и втайне гордился этим дружеским прозвищем. Но сейчас он ощущал, что может вдруг и сломаться. Сознание своей усталости было ему неприятно. Горячий ужин с чаркой, да пара часов дремоты были сейчас просто необходимы. В самом деле, не пришло бы к голову отступившим гренадерам противника вернуться, чтобы отвоевать сухой и теплый ночлег.

— Так что, говоришь, Новицкий, Вислинский легион перед нами?

Валериан уже полуприкрыл глаза, но представил, как адъютант привстает, отвечая на вопрос генерала.

— Могу ошибиться в названии части, Николай Сергеевич, но одно определенно — перед нами поляки. Может быть, Вислинский легион — они давно под началом Наполеона. Дрались еще в Испании. Может быть, войско Варшавского Великого герцогства. У этих умения должно быть поменьше, но стойкости хватит.

— Да, это мы уже видели. Впрочем, ты ведь и сам же поляк.

— Наполовину. — По голосу Валериан почувствовал, что Новицкий несколько подобрался. — Мать полячка. Отцовский полк стоял у Гомеля. Там они и нашли друг друга.

— То есть места эти тебе не совсем чужие.

— Я родился здесь. Но отец сразу увез мать в свое поместье. Так что вырос я под Смоленском. Родных у матери не осталось, вспоминать детство она не любила. И на родину ни она, ни я не возвращались.

— Язык-то знаешь?

— Мать выучила. Говорю, понимаю. Кое-что могу прочитать.

— Отец, ротмистр? — спросил Приовский. — Отец где воевал?

— Погиб на Кавказе. Вместе с генералом Гуляковым, когда зашли в горы.

О генерале Гулякове Валериан знал из писем дяди Джимшида. Это его полк встретил многотысячную разбойную партию лезгин, в который раз рвавшихся через Алазань, через Кахетию на Гянджу, и разбил их у речки Иора. Значит, с Новицким они связаны не одной только службой.

— А что же здешние? — продолжал допытываться Ланской. — Почему убежали?

— Хозяева поместья, наверное, поляки, шляхтичи. Русских они не любят, французам же были рады. Когда же услышали, что мы приближаемся, решили не дожидаться. Я спросил одного из дворовых, говорит — недели полторы как уехали. До Варшавы.

— Но деревенька там недалеко стоит, вроде бы и жилая.

— Крестьяне здесь, Николай Сергеевич, не поляки, а белорусы. Помещики свои им не слишком-то по сердцу, нам же, напротив, рады. Егеря как раз туда отошли.

— Да-а-а! — раскатил междометие генерал Ланской. — Ну и держава! Так посмотреть — те. Над ними же — эти. А что там справа и слева, так вовсе не разберешь. Ну да нам, гусарам, голову себе забивать нечего. У нас просто: где полк, там и родина. Что скажете, батальонные?

— Точно так, — откликнулся венгр Приовский.

— Согласен, — подтвердил армянин Мадатов.

— Новицкого не спрашиваю, знаю, что и он под этим подпишется. А коли согласны, сейчас мы за это и выпьем. Игнатьев, душа моя, раскрывай уже погребец, видишь, офицеры томятся…

VI

После ужина, превозмогая сытую и хмельную дремоту, Валериан все же поднялся, решив посмотреть, как устроились люди и офицеры его эскадронов.

Лошадей поставили под навесы, запалив костры по периметру; гусары, кому повезло, улеглись вповалку на полы домиков, загнав хозяев на печки, остальные забрались в палатки. Полотняные укрытия подвез полковой обоз, сумевший нагнать эскадроны. К ночи еще подморозило, рядовые и унтеры согревались у импровизированных жаровен: дежурные калили камни в кострах и заносили внутрь.

Молодые офицеры, как обычно, собрались у Бутовича. Мадатов сначала хотел скомандовать отбой, но одернул себя, вспомнив, что в двадцать лет тоже мог не спать сутками, выстаивая дежурства в карауле или маршируя на учениях гвардии. Постоял у двери и собрался уже уходить, как вдруг выхватил из общего шума зацепившее его слово:

— …егеренок стоит дурак дураком…

Он задержался, стал у двери, прислушиваясь. Сгрудившиеся в комнатке молодые люди не заметили, как подошел батальонный, и говорили свободно, подначивая друг друга, соревнуясь в широте взглядов и остроте речи. Корнет Алексей Замятнин, это он вспомнил о «егеренках», был куда моложе товарищей, недавно появился в полку. В июле, вспомнил Валериан, уже после дела при Кобрине. Мальчик смелый, но еще слишком зеленый. В суматохе тогдашней определили корнета в эскадрон к Бутовичу, где больше других ощущалась нужда в офицерах, но где нужен был и другой командир. Хороший парень Павел Бутович, наездник и рубака не из последних, собутыльник из первых рядов, но за тридцать лет жизни командовать не научился даже собой. Выпить, перебрать семь медных струн, вывести пару романсов несильным, но верным тенорком, отыскать верхним чутьем свободных, веселых женщин, кинуть эскадрон в лихую атаку он умел не хуже других. Но как провести сотню гусар долгим, утомительным маршем, не растерять людей по дороге, а, напротив, сплотить их, помочь сохранить им энергию, стойкость и силу, как, собственно, командовать эскадроном, оставалось для него неразрешимой загадкой.

— …Я, представляется, поручик такой-то сякой-то, моя полурота готовилась атаковать… Какое там, атаковать! Вы, говорю, бежали от этих французов, только что ружья не побросали. Он бледнеет, начинает тут же выдумывать маршальскую стратегию: мол, отозвал людей, чтобы не терять понапрасну, а взвод один послал обойти усадьбу с задов, чтобы через сады их достать без лишних потерь…

— Какие сады, Замятнин? — Этот голос Мадатов не распознал.

— Те самые, Петров, откуда ты яблоки трескаешь. — Сейчас говорил уже Павел Бутович, а Петрова Валериан тоже вспомнил — его же батальона кругленький, мешковатый поручик, державшим, впрочем, свой взвод исправно. — Мы же через них и заехали.

— Так я ему и сказал. Мы их выгнали, стало быть, наша усадьба. Он было в крик — мой полк, мой генерал! Я и объяснил пехоте, где их полк, а где наш. Он еще думал сопротивляться, но увидел, как эскадроны подходят, повернулся, позвал своих людей и повел к озеру. Наверно, топиться.

Товарищи Замятнина захохотали. Валериан тяжело, с усилием выдохнул. Его с первых же услышанных слов начала раздражать эта барчуковая интонация, визгливое тявканье щенка, знающего, что за спиной стоит стая мощных кобелей. Тон, слова, манеры — все было взято напрокат у Бутовича. Штабс-ротмистра уже не исправить, а корнета следовало учить.

Мадатов оттолкнулся от косяка и шагнул в комнату.

— Господа офицеры! — подал команду сидевший напротив входа Петров.

Все вскочили приветствовать батальонного.

— Что за история с егерями, корнет?

Замятнин, напрягшись и несколько побледнев, в нескольких словах повторил незамысловатую историю своей стычки с пехотным поручиком. На этот раз мальчик не хвастал, докладывал только существо дела и, кажется, сам уже понимал, что поворачивается оно не к его выгоде.

— Двумя эскадронами опрокинули два взвода? Герои.

— Одним взводом, — почтительно поправил командира Бутович. — Остальные со мной за французами к лесу гнались.

«Сначала гнались, — подумал Валериан, — а потом повернули. Тогда-то егеря отступились». Спорить, однако, не стал, спросил только:

— Какой полк?

Замятнин и Бутович одновременно пожали плечами. Вместо них ответил Чернявский.

— Седьмой егерский, — услышал Мадатов за спиной голос поручика; как компаньоны Бутовича пропустили его появление, так и он не почувствовал шагов Фомы. — Седьмой егерский. Думали здесь остановиться, да мы их… потеснили немного. Поручик тот с квартирьерской командой шел. Теперь отошли они севернее по берегу озера, стали там в деревушке. Нам опять-таки лучше: знаем, что оттуда прикрыты надежно.

Пока Фома говорил, Валериан успел расслабить тело и собрать мысли. Поначалу, только он услышал номер полка, ярость застучала в его висках, колом стала в горле. Он готов был всеми полковничьими громами обрушиться на мальчишку, растереть наглого корнета по полу, выгнать из теплой, дымной комнаты на холод, в разъезд. Но рассудительный голос Чернявского остудил его, дал время размыслить и сообразить положение.

— Поедете со мной, Замятнин! — бросил он, уже поворачиваясь к Фоме. — Далеко деревушка?

— Версты полторы-две.

— Покажешь. Людей возьми, десятка хватит. Выбери тех, кто меньше устал.

— Всем досталось, — политично заметил Чернявский, но заторопился исполнять приказание.

Когда они подъехали к околице, было уже, наверное, к полночи. Луна поднялась над лесом, но ей едва удавалось бросить узкую дорожку по стылой воде, как ее тут же заслоняли тучи, бегущие на юго-запад. Пока еще ветер был не силен, не колюч, но уже нес обещание скорого холода.

Дымом, жильем, кухней пахнуло еще где-то за полверсты, а вскоре гусары увидели и острые язычки кострового пламени, услышали гомон. А метров через пятьдесят их остановил первый секрет.

— Полковник Мадатов к генерал-майору Земцову. Верного слова не знаю.

— Ждать здесь. — Офицер, командир поста, был хмур и неразговорчив.

Валериан подумал, что александрийцы сегодня здесь гости не слишком желанные. Та же мысль одолела, видимо, и засопевшего сердито Чернявского. Замятин и вовсе затесался в середину колонны.

Ждать пришлось около четверти часа. Затем от деревни отделилась темная масса, скоро обернувшаяся быстро шагавшим взводом. Подошедший офицер приблизился к самой морде Проба. Мадатов чуть повернул кисть, натягивая поводья, чтобы вороной не вздумал даже оскалиться.

— Капитан Рогов. Здравствуйте, князь, давно мы не виделись.

— Здравствуйте, капитан. После Слободзеи, пожалуй что, не встречались. Нас весной в Третью западную отправили, а вы, верно, вместе с Дунайской пришли?

Последний раз Рогова Валериан видел в турецком лагере у Слободзеи, когда они провожали бывшее войско великого визиря. При Буткове они вместе почти не служили, но все равно ему приятно было видеть бывшего однополчанина.

— Генерал ждет вас. Пожалуйста, поезжайте за мной.

Рогов повернулся и легким привычным шагом направился прямо к деревне. Проб потрусил следом, не рысью, но не вразвалку. Боковым зрением Валериан заметил, что взвод разделился и двумя цепочками движется рядом с александрийцами, то ли охраняя их, то ли конвоируя. Земцов — командир строгий, подумал он и поежился, представляя будущий разговор.

Генерал принял его в избе. На придвинутом к печи столе горела две свечи, лежали бумаги, карты, пистолеты и шпага. Земцов казался недовольным, но не потому, что разбудили, а оттого, что оторвали от нужной работы.

— Рад видеть вас, князь! — сказал он и махнул рукой в сторону лавки напротив.

Голос его был совершенно безрадостным. Валериан сел, снял кивер.

— Я сразу к делу, — начал он, глядя собеседнику прямо в глаза.

— Да уж, пожалуйста, без обиняков. Времени у нас обоих немного…

Александрийцы, спешившись, стояли тесной кучкой посреди лагеря егерского полка. Никто не приглашал их к костру, никто не предлагал кипяточку, да и никто с ними не заговаривал, будто бы вовсе не любопытствуя: что за люди и зачем пожаловали незваными?

Замятнин положил руку на шею своего сивого, надеясь, что к нему перетечет от мерина толика живого тепла. Хмельная бесшабашность, которой он так хвалился рядом с Бутовичем, успела выветриться за час ночного пути. Корнет не очень понимал, что же он натворил, чем так недоволен полковник, но уже понял, что по его вине дюжине его однополчан не придется, может быть, сегодня вздремнуть и вовсе.

Егерский унтер выскочил на крыльцо.

— Кто здесь корнет Замятнин?.. Пожалуйста, ваше благородие, вас генерал-майор приглашают.

— Идите, — буркнул Чернявский. — И смотрите, чтобы там не полковнику…

Конец фразы Алексей не расслышал, потому как заторопился в избу. Внутри он умудрился плечом задеть печку, шатнулся, и эдакая незадача расстроила его окончательно. Он увидел Мадатова, который кивнул ему в сторону стола, за которым, опираясь подбородком на руки, сидел егерский генерал.

Замятнин доложил о прибытии. Генерал молча оглядел его, потом крикнул:

— Летошнева сюда!

Вошел тот самый офицер, с которым Алексей несколько часов назад столкнулся в усадебке.

— Здесь полковник Мадатов и корнет Замятнин Александрийского гусарского. Поручик Летошнев был послан мной сегодня с заданием обеспечить полку ночлег у дома помещика Швейковского. Приказ им не выполнен. Объясните причины, поручик.

Летошнев только раз бросил взгляд на Замятнина, а после смотрел лишь на своего командира. Еще более вытянувшись и сжав ладони в кулаки, он принялся, не в первый, видимо, раз, рассказывать о своей неудаче.

— Взяв полуроту, выдвинулся к усадьбе, где натолкнулся на неприятеля. Посчитав его позицию более выгодной, не решился атаковать, чтобы не терять людей понапрасну. Затеяв перестрелку, послал взвод с унтер-офицером, чтобы атаковать французов с тыла, через сады. Но в этот момент появились гусары. Также зайдя через сады, выбили противника и преследовали его к лесу. А корнет… Замятнин… с двумя десятками рядовых подъехал ко мне и потребовал покинуть усадьбу. Я… я мог бы оказать сопротивление. — Поручик вытянул шею, сглатывая слюну. — Но гусар было до двух эскадронов, а у меня лишь полурота. И как же ссориться между своими в виду неприятеля. Я… вернулся, не исполнив приказа.

Валериан смотрел на молоденького егеря, представил себя на его месте и решил, что больше расстроился бы не от гнева начальства, а от того, что его так унизили перед своими солдатами.

— Корнет Замятнин. — Мадатов старался, чтобы голос его звучал по возможности строже. — Что вы можете рассказать о происшествии?

Алексей судорожно пытался сообразить, что же ему ответить пускай не егерям, но командиру своего батальона, человеку, которым он восхищался, на кого мечтал походить хотя бы отчасти. И только одну мысль мог ухватить он за самый кончик.

— Я… у меня не было приказа. Я… поступил самовольно. — Теперь он вдруг понял, что хотел сказать ему напоследок Чернявский. — Я приношу извинения поручику Летошневу. И всему егерскому полку.

По тому, как двинулся вдруг егерский генерал, Замятнин понял, что сказал правильно. Сказал то, что от него ждали старшие офицеры.

Мадатов поднялся:

— От имени Александрийского полка я тоже, ваше превосходительство…

Вскочил и Земцов:

— Не надо более, князь. Я уже не чувствую себя оскорбленным. Что до поручика…

— Я принимаю извинения корнета Замятнина, — отозвался Летошнев.

Валериан смотрел на молодых офицеров и удивлялся их сходству. Похожи они были и друг на друга, и на него самого, каким он был еще лет тринадцать тому назад. Он взглянул на Земцова, и ему показалось, что и генерал видит в этих мальчиках себя, двадцатилетнего, пылкого, страстного, ждущего немедленных подвигов, почестей, уважения товарищей, славы.

— Корнет, поручик, можете быть свободными. Летошнев, посмотрите, чтобы гусар обогрели у костерка, кипятком угостите.

Когда младшие офицеры вышли, Мадатов подсел к столу. Земцов уже разворачивал карту.

— Хорошие мальчики, — сказал он, не поднимая, впрочем, головы, — Надо бы их пообтесать, и славно будут сражаться… Так что же вы предполагаете, князь?

— Я не знаю планов командующего. Но думаю, что теперь, когда мы прошли Слоним и Несвиж, естественным будет направиться к Минску.

— Разумеется. Там у Бонапарта огромный магазин, запасы продовольствия, на которые он рассчитывает. Если мы успеем туда раньше, чем его главные силы, нанесем ему удар больший, чем выигранное сражение. Французы ушли из Москвы где-то в начале месяца. Потом Кутузов дал ему несколько сражений — Тарутино, Малоярославец, Вязьма… Сейчас Наполеон, думаю, уже подходит к Смоленску.

— Я слышал, — осторожно заметил Валериан, — что он умеет двигаться быстро.

— О да! Чертовски быстро, скажу вам, князь. И появляется там, где его не ждут вовсе. Но сейчас ему нет другого пути, кроме как к Минску. Значит, адмирал пошлет нас по этой дороге. Возьмем Минск… — Земцов вел палец по карте, и Валериан с трудом оторвал взгляд от искалеченной кисти Петра Артемьевича: два пальца и часть ладони отрубила семь лет назад французская сабля. — Дальше… Дальше сомнений нет. Здесь одни только болота, и единственный путь — дорога к Березиие. Неширокая, думаю, речка, впадает в Днепр. А за пей город Борисов. Тоже, уверен, ничего примечательного — маленький, грязный. Но, если довериться карге, именно там мы все встретимся. Третья армия подойдет с юго-запада. Первая и Вторая с востока. Еще же с севера подступит и Витгенштейн. А в середине Наполеон! Загоним французского зверя, а, князь?!

— Если судить по карте, то, наверно, загоним.

Земцов засмеялся:

— А вы становитесь осмотрительны. Капитаном или же ротмистром давно бы с ротою, с эскадроном кинулись на всю старую гвардию. Полковником думаете уже дальше?

— Пока в пределах своего батальона. А генерал-майор?

— Генерал-майор, как видите, метит на место командующего. Решает стратегические вопросы. Но что делать, Валериан Григорьевич? В любой момент обстоятельства могут потребовать от каждого из нас принимать решения на ином уровне. И надо быть к этому максимально готовым. Да, да, думаю, совершенно даже в этом уверен: ключевым пунктом всей операции будет этот городочек Борисов…

Своих гусар Мадатов нашел у костра, где они уже вовсю болтали с егерями. Скомандовал «на конь», заторопил кавалеристов, разомлевших от жара, надеясь, что успеет, вернувшись на место, еще прилечь часа хотя бы на три, три с половиной.

Проехав последний пикет, подозвал Замятнина:

— Хорошо, корнет, хорошо, что вы извинились сами. Нам же завтра на противника вместе идти, а мы сегодня друг на друга кидаемся. Правильно поступили, Замятнин. Не днем, в перестрелке, а сейчас, у Земцова. Хвалю, доволен.

— Ваше сиятельство, я… — У Алексея перехватило дыхание.

— Вот именно. А теперь пристраивайтесь за последней шеренгой, в замок, где и есть ваше место младшего офицера. Смотрите внимательней за окрестностями, очень надеюсь на вас, Замятнин…

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

От кромки леса до реки оставалось чуть более полутора верст. Дорога, покинув опушку, заворачивала на юг, плавной дугой, огибая холм, уходила к берегу и, обойдя правый редут, ныряла к мосту. Длина переправы, прикинул Валериан, саженей сто. Подойти скрытно, пользуясь лощинкой, укрываясь за возвышением, да метнуться галопом. Глядишь, через несколько минут — на том берегу, уже в предместьях Борисова. Все сложилось бы замечательно, если бы не грозный тет-де-пон, предмостное укрепление; один вид его тут же охлаждал самые горячие гусарские головы.

Два редута, каждый в четыре фаса, соединены были мощным земляным валом. По два орудия в каждом и сотни мушкетеров, пристрелявших, наверное, уже каждую квадратную сажень поляны. Ветер тянул из-за реки, донося чужую быструю речь, звяканье металла, дымок от костров, запах пищи. Гарнизон собирался завтракать, не подозревая, что русские уже на опушке.

— Поворачиваем, — шепнул Мадатов Чернявскому, — нечего здесь больше маячить. Лошади еще заржут, совсем плохо будет.

Шлепнул по плечу Бутовича и поманил за собой. Два десятка гусар, также рассматривавших место будущей стычки, потянулись за офицерами. Тщательно переступая сухие ветки, они вернулись туда, где ждали их коноводы. Полк же остановился, не доходя еще полуверсты до опушки.

— Чуть опоздали, — вздохнул Ланской. — Успели они подойти раньше нас. Теперь мост уже не гусарское дело. Поехали к графу. Анастасий Иванович, отведи полк подальше и выстави охранение. Не ровен час, те разведку пошлют.

Генерал Ланжерон принял сообщение александрийцев спокойно. Он и не очень надеялся, что его корпус подойдет к Борисову раньше, чем туда же поднимется вдоль реки французская дивизия польского генерала Домбровского. Слишком уж задержалась армия в Минске, переводя дыхание после штурма. А весть, что город взят, конечно, разлетелась по всей губернии. Противник же, разумеется, тоже умел читать карту и понимал, куда двинутся войска Чичагова.

— Петр Артемьевич, — сказал Ланжерон Земцову. — Сегодня осмотрись, а завтра с утра выбей мне поляков из укрепления. Дам тебе еще егерей — полки четырнадцатый и тридцать восьмой. Сегодня уже нам соваться туда поздновато, а ночью до рассвета ты и пойдешь.

— Не всполошились бы они до вечера, — пробурчал обеспокоенный Земцов.

— А ты позаботься. Батальоны выдвинешь уже в темноте, а пока направь к опушке охотников. Пусть присмотрятся да чужую разведку подстерегут. Впрочем, особенных неприятностей я не жду. Французы были бы настороже, а эти, видишь, до сих пор ни одного пикета не выслали. Тебе же, Николай Сергеевич, другое дело. — Граф повернулся к Ланскому: — Местные утверждают, что выше Борисова есть несколько бродов. Нам туда подниматься уже времени нет, но не послал ли туда Домбровский сильный отряд. Если они вернутся уже по нашему берегу, то могут и ударить в самый неприятный момент. Сегодня еще посмотри, гсть ли там дороги или тропинки, а завтра прикрой егерей с севера. Дальше жди нужной минуты: только неприятель побежит из редутов, лети на его плечах на тот берег, чтобы они мост зажечь не успели…

По узкой тропинке александрийцы ехали гуськом, молча, настороженно вслушиваясь в лесные звуки и шорохи. Когда решили, что отъехали от моста уже достаточно, свернули напрямик к берегу. Лошади осторожно, не быстро ступали по мягкой, набухшей от сырости почве, проваливаясь кое-где выше бабок.

— Болота здесь, ваше сиятельство. — Чернявский подъехал к Мадатову ближе и говорил вполголоса. — Вы таких, должно быть, еще не видели.

— Под Петербургом случалось.

— Да, там, я слышал, тоже места не сухие. Но здесь — дивизию затянет, и концов даже не сыщешь. Ни штыка, ни сабельки, ни хвоста конского не найдешь.

Валериан с интересом и невольным отвращением посмотрел, куда показывал плетью Фома. Далеко-далеко на север тянулись заросли мелких, белесоватых сосенок, тощих березок; треть из них высохшие, остальные чахли и готовились умереть рядом с соседками. Кочковатую землю покрывали трава и мох, когда-то зеленые, а теперь побуревшие после октябрьских утренников. Пахло прелью, отравой, предательством, гибелью. Страшно было подумать, что кто-либо может решиться ступить на зыбкую эту поверхность.

— Здесь еще ништо, держит. Коню, конечно, никак, а человек прошагает. А дальше, должно быть, трясина. Ковер травяной вершка два с половиной, и вода — темная, холодная, а под ней топь. — Унтер-офицер Тарашкевич держался с другого бока батальонного командира и решился заговорить сам, видя, с каким любопытством слушает полковник пояснения Фомы Ивановича.

— Ты здешний? — спросил Мадатов, оглянув светлого Тарашкевича, у которого даже брови были белесы.

— Чуть подалее, у Мстиславля. Там тоже болота знатные.

Едущий первым гусар поднял руку, все замолчали и остановили коней.

— Река, ваше превосходительство. Дальше пешим бы надо.

Втроем они прокрались к берегу, стараясь ступать неслышно, осторожно раздвигая кусты, ежась, когда с не облетевших еще листьев падали за шиворот крупные холодные капли. Березина здесь была поуже, но текла так же неспешно. Льдины тянулись одна за другой по черной воде, слегка поворачиваясь, когда течение вдруг подталкивало их к берегу. На той стороне также стоял высокий густой кустарник, за ним над цветными шатрами берез, осин, ясеней то и дело возвышались зеленые пирамиды огромных елей. «Десятое ноября, — вспомнил Валериан сегодняшнюю дату, — недолго осталось лесу красоваться и шелестеть на ветру».

— Чуть прибавит морозцу, и станет река крепко-накрепко, — ответил его мыслям и Тарашкевич.

— А болота, — обернулся Валериан, — болота тоже замерзнут?

— Это уж нет, — покачал головой Тарашкевич. — Такого мороза, чтобы топи наши схватились, еще не придумано…

Через два часа Мадатов уже сидел в палатке Ланского.

— Реку французы перейти, пожалуй, способны, — докладывал он свои соображения генералу, Приовскому, трем штабам, адъютанту Новицкому. — Река неширокая — саженей всего пятьдесят, и течет очень неторопливо. Местами просто стоит. Должно быть, и неглубокая, но дно, верно, топкое, как берега. Конница перейдет, пехоту надо перевозить.

Ланской хмыкнул:

— Да, это тебе не Болгария летом. Сейчас мокрым не повоюешь.

— Да, стало быть, больших сил неприятеля нам на этом берегу ожидать не приходится.

Валериану показалось, что в голосе командира мелькнуло легкое сожаление. Но, скорее всего, он ослышался. Слишком опытен был Ланской, чтобы нарываться на лишнюю, тем более неравную стычку.

— Что за дороги? — спросил Приовский.

— Узкие и сырые. Можно сказать — тропинки. Много гатей. Но и там бревна давно погнили. Фома с Тарашкевичем проехали по одной, говорят, что пехота пройдет, а коннице только гуськом и одним лишь шагом.

— Повозки, стало быть, и вовсе завязнут, — отметил Новицкий; он сидел рядом с картой, сбоку от Ланского и делал пометки на бумажных листах.

— Да, об артиллерии речь не идет, — согласился Валериан. — Если же вдруг решатся, начнут мостить, так нашумят, что мы успеем и подготовиться.

— Стало быть, так! — подытожил разговоры Ланской. — Сильной диверсии с севера нам опасаться нечего. С юга же… если и могли переправиться, давно бы уже стояли. Впрочем, туда драгуны арзамасские поедут, им и решать. Мы же завтра идем следом за егерями и, как только Земцов расшумится, тут же рысью выдвигаемся к тем дорожкам, которые сегодня наш князь осматривал. Все свободны…

II

В шесть утра уже слегка развиднелось, ровно настолько, чтобы выдвигающиеся из леса колонны могли сохранить верное направление. Приданные ему полки Земцов отправил к редутам: четырнадцатый на правый, тридцать восьмой к левому. Свой же седьмой повел кратчайшим путем к земляному валу, ретраншементу. Здесь он видел у противника слабое место, здесь генерал хотел пробить неожиданным ударом оборону тет-де-пона, смять, отбросить занявшую его пехоту и очистить дорогу к мосту.

Он понимал, что поляки успели подготовить мост к пожару, но надеялся, что они будут оттягивать взрыв до последней минуты. Эта переправа была крайне нужна отступающей армии Наполеона, именно сюда император вел свои поредевшие корпуса и дивизии, надеясь еще более оторваться здесь от Кутузова и уйти в Варшавское великое герцогство. Сам бы Земцов стоял в этом положении насмерть, того же он ожидал от Домбровского.

Андрей Летошнев шел в середине полковой колонны. Он всего несколько дней как принял роту после гибели прежнего командира, поймавшего грудью две пули при штурме Минска. Андрей был молод, только через месяц ему должно было исполниться двадцать, и все еще не верил, что солдаты станут подчиняться ему так же охотно и быстро, как бравому и сильному капитану Ельцову. Он опасался, что после стычки с гусарами егеря, и так старшие его возрастом, смотрят теперь на своего поручика как на мальчишку, которым помыкает любой посторонний, даже младший по званию.

Андрей примирился с гусарским корнетом, потому что этого хотели от него генерал Земцов и полковник Мадатов, командующий полком и бывший командир той самой роты седьмого егерского, которую вел сейчас Летошнев. Но, вспоминая сцену в усадебке, где наглые кавалеристы вытолкали взашей пятьдесят рядовых первой роты, он ощущал, что кровь приливает к щекам, вискам, как и несколько дней назад при виде наглого мальчишки в черном ментике, расшитом желтыми кручеными шнурами. Кажется, вспомнил он, они называются бранденбуры.

Летошнев решил, что при первой же возможности найдет корнета Замятнина и потребует от него наивысшего удовлетворения. Посмотрит: так ли уверенно держится этот гусар под пистолетом, как в седле своего жеребца? Так ли храбр этот мальчик, когда за его спиной не маячат еще два эскадрона?.. Про себя же Андрей решил, что больше никому не позволит сдвинуть его с занятой точки: ни командиру, ни офицеру соседней части, ни, тем более, неприятелю.

От этих мыслей ему даже сделалось если не жарко, то, по крайней мере, тепло. Колонна повернула, оставляя возвышенность справа, и подошвы сапог уже не стучали по наезженной десятками тысяч повозок дороге, а шаркали по траве, прибитой ноябрьским морозцем. Рано выпал первый снег в этом году, вспомнил Андрей, еще двенадцатого сентября вдруг забелела долина, по которой они выдвигались к Волыни, где их армию ждала Третья западная генерала Тормасова. Тем вечером он помогал солдатам рыть землянки, накатывать крыши из срубленных в соседнем лесу стволов. Им с капитаном солдаты даже умудрились выложить какую-никакую, но печку, а сами согревались у громадных костров.

Он поймал глазом сигнал передних и сам поднял руку, предупреждая своих — «Стоять!» Люди остановились почти бесшумно, да кому там было теперь шуметь! В роте его теперь едва хватало рядовых на три взвода. Едва ли не половина выбыла, пока они шли с Дуная, брали Брест, Слоним, Минск. Кто убит, кто ранен, кто не выдержал напряженного, полуголодного марша. И полк теперь, даже вытянувшись узкой змеей, едва ли превосходил длиной один из своих батальонов, каким тот был в Яссах, в начале лета.

Справа, из-за холма, выдвинулась темная масса, четырнадцатый егерский тоже подошел к месту, назначенному ему диспозицией. Тридцать восьмого Андрей не увидел, но, как понимал, и не должен был. Тот шел много левее, скрываясь в лощине, прорезавшей поляну между лесом и укреплением. Овраг тянулся под углом к берегу и мог подвести атакующих почти к самому редуту. Командуй обороной тет-де-пона Летошнев, он оставил бы там секрет, но разведчики, он знал, доложили вчера, что путь совершенно свободен.

Шеренги впереди закачались снова, Андрей тоже махнул, показывая направление роте, и потащил шпагу из ножен. Уже быстро светлело, блекли сигнальные огни на брустверах, хорошо видны были часовые, что неспешно прохаживались, не то карауля, не то разминая ноги. Их тоже тревожил морозец, пожалуй, еще больше, чем неизвестность. Один повернулся, увидел подходящие колонны и — неожиданно вдруг сделал странное движение рукой, словно указывая русским верное направление. За кого он их принял, Летошнев уже не раздумывал, потому что передние убыстрили шаг, а через несколько саженей перешли просто на бег.

Тревожно закричали голоса на валу, застучали отдельные выстрелы.

— Вперед! — услышал Летошнев голос Земцова. — Быстрей, егеря, шибче!

И тут страшным огнем полыхнул весь бруствер ретраншемента, ближние фасы обоих редутов. Сотни ружей и четыре орудия залпом выкосили центр егерского полка. Весь ряд шедшей впереди роты, пять рядовых сбило с ног, расплющило одним ядром. Словно жидкая грязь ударила в лоб, щеки Андрея, поплыла в глаза, губы. Он провел по лицу рукой, и, только взглянув на ладонь, понял, что это мозги человеческие, смешанные с кусками костей и кровью.

Желудок было поднялся к горлу, но Летошнева уже увлекло общее движение. Егеря подбегали к валу, ставили лестницы, карабкались по ступенькам и рядом: втыкали штыки в землю, подтягивались на стволах карабинов, утверждались носками, снова перехватывали ружья и так продвигались наверх. Кто-то часто пихал Андрея в ягодицы, кажется головой, но поручик сам торопился вверх, подталкивал того, кто загородил ему путь. Потом этот неведомый кто-то свалился в сторону, выкинул правую руку, надеясь удержаться скрюченными пальцами хотя бы за поперечину, не удержался и так ничком, ногами вперед заскользил вниз, в темень, пропадая вовсе из вида.

Андрей успел вскинуть шпагу, отбить штык, нацеленный в него сверху, сделал, приподнявшись на носки, выпад. На бруствере вскрикнули. Летошнев перескочил ступеньки и оказался на валу. Справа и слева бежали уже егеря, выставив вперед карабины. Неприятель отступал в обе стороны к редутам, сбегал вниз, торопясь к берегу, к мосту.

Пушка стояла на насыпи-барбете, выставив в амбразуру длинный чугунный ствол. Два вражеских капонира свисали головами вниз с обода огромного колеса. Кто-то из расторопных унтеров сидел уже верхом на лафете и вколачивал в пальное отверстие запасенные заранее гвозди, выводя на всякий случай вражеское орудие вовсе из строя.

— Поручик! — услышал Летошнев голос Рогова, командира соседней роты. — Я вниз и к берегу. Вы же налево, к редуту, там тридцать восьмой с поляками крепко сцепился. Прикройте нас, чтобы не зашли с тылу.

Андрей быстро собрал своих, всех кто остался, и повел по валу ретраншемента. Левый редут был, кажется, занят уже своими, егеря прыгали вниз, торопясь к мосту. Но вдруг у горжи, у дальнего входа в укрепление, пробили дробь барабаны и показались шеренги синих мундиров. Зеленые застыли растерянно и бросились вдруг наверх. Синие побежали следом.

— Первый взвод, огонь! — крикнул Летошнев. — Второй!..

Несколько синих упало, остальные уже взбирались на вал.

— Ваше благородие! Отходить надо! Задавят!

Стоявшие перед ним солдаты попятились, повернули, Андрей оказался первым. Несколько неприятельских солдат бежали на него, наставляя примкнутые штыки. Они казались огромными, раза в полтора выше среднего человека и примерно во столько же раз шире в плечах. Ноги поручика обмякли, он невольно попятился, опуская клинок к земле. Но тут же Андрей ощутил в желудке странно горячий комок, быстро разраставшийся, поднимавшийся выше, к сердцу. «Прикройте нас!» — вспомнил он голос Рогова.

Летошнев закричал, замахал шпагой, кинулся полякам навстречу. Сделал выпад, промахнулся и тут ощутил, как под ребра входит огромное, холодное, острое. Распялил рот и задохнулся от нестерпимой боли…

От того места, куда вывел александрийцев Ланской, Валериану хорошо было видно, что происходит у тет-де-пона. В правый редут егеря ворвались уже через час штурма и обосновались надежно. Но из левого нашу пехоту погнали перестроившиеся батальоны Домбровского. Сбили также и с вала. Теперь уже Земцов поворачивал смятые шеренги и вел их в контратаку. Четырнадцатый и седьмой полки снова поднялись на стены и опять не смогли закрепиться. Валериан увидел, как зеленые второй раз скатываются с бруствера, и выругался с досады.

— Очнись, Мадатов! — окликнул его генерал. — Смотри, полковник, и нам работа досталась!

На опушке, далеко левее прибрежного луга показались отдельные конные. С каждой секундой их прибывало все больше, они растягивались в шеренги, делились по эскадронам. Стала видна и пехота.

— Вот резерв, вот их мы и ждали. Правы твои охотники, Мадатов, ближе им было не выйти. А здесь мы их перекроем. Кто там, не видишь? Лень трубу доставать.

— Уланы! — коротко ответил Валериан, успев разглядеть синие флюгера на пиках.

— Отлично, господа! С Богом! Эскадронные, пикинеров вперед!

С начала года гусарским полкам дали новое оружие — пики. Только без уланских лихих флюгеров, чуть покороче, полегче. Раздавали не всем, а только тем, кто отличался в первых шеренгах. Обращались с ними гусары не слишком умело, до фехтования дело не доходило, но при атаке цепь стальных наконечников могла устрашить конницу и поспорить со штыками пехоты.

Дело кончилось быстро и без особенной крови. Ланской построил свой полк уступом, сместив вторую линию влево, и, когда поляки уже решили, что они сумели уйти от прямого удара черных гусар и могут атаковать русских с фланга, сами подставили незащищенный бок эскадронам Приовского.

Пехота же, увидев разгром своей кавалерии, не стала испытывать неверное военное счастье и втянулась назад в лес, на узкие сырые тропинки. Туда же отошли уланы, а гусары гнаться за противником нужным не посчитали. Ланской оставил два эскадрона прикрывать известные уже выходы, остальных же повел параллельно опушке, кратчайшим путем к дороге.

— Приовский! Мадатов! — позвал он батальонных. — Егеря пересиливают! Сейчас те побегут. Нам за ними по сухому и твердому, рысью, марш!..

III

За мостом Валериан подождал, пока подойдут все его эскадроны. Ему с Чернявским и его охотниками удалось прорваться на левый берег, в самом деле повиснув на плечах бегущих поляков. Только свернув с пастила, Фома с Тарашкевичем и еще пятеро тут же верхами съехали под последний пролет, атаковали саперов, напрасно ждавших команды поджигать и взрывать. Кто вывернулся из-под гусарской сабли, тех застрелили егеря, бежавшие двумя цепочками вдоль перил и целившие сверху на выбор.

Едва Мадатов успел собрать людей, как по мосту проскакал Ланской со знаменщиком, трубачом и конвоем.

— Веселее, князь, веселее! — крикнул он на ходу. — Город еще не наш!

Валериан наскоро указал концом сабли своим ротмистрам и майорам, куда же им двигаться, а сам с двумя эскадронами кинулся вслед бесшабашно понукающему коня Ланскому. Он постоянно вспоминал тот странный разговор на поминках по Кульневу, и ему казалось, что генерал будто бы, наскучив ожиданием, сам торопит неминуемую судьбу.

Они пронеслись по узким и кривым улочкам, нигде не встретив сопротивления. Мертвые валялись там, где настигли их сабля, штык или пуля, раненые пытались отползти к краю, подальше от копыт кавалерии. Местные жители с утра, должно быть только услышав первые звуки боя, заперлись за глухими, высокими заборами, сплоченными из некрашеных, подгнивших, покосившихся досок.

Раза три повернув, гусары выскочили на городскую площадь. Дома здесь стояли уже в два этажа, и не только рубленые, но и каменные. В нескольких местах, где ударились в стену шальные пули, из-под треснувшей штукатурки краснел кирпич. Дальний угол площади замыкала церковная колокольня, у которой стояло сотни полторы солдат в синих мундирах. С тыла их защищала стена, а три фаса, твердо уперев ноги в землю, щетинились грозно штыками. Так же с трех сторон их стесняли зеленые шеренги егерей, да еще эскадрон батальона Приовского держался чуть дальше, готовый, впрочем, в любой момент пустить в ход сабли.

— Ах, Анастасий Иванович, вот ведь хитер! — воскликнул восхищенно Ланской. — Не ринулся в давку к мосту, перешел реку повыше и, видишь, первый в городе.

— Там узко, — отозвался подъезжавший Приовский. — Глубоко, но коротко. Пока рубили, согрелись. К ночи обсушимся.

— Если противник позволит, — бросил Ланской и поехал к Земцову, углядев среди солдатских киверов генеральскую треуголку.

Петр Артемьевич приветствовал гусар и коротко объяснил, что происходит на площади:

— Когда Домбровский почувствовал, что мост уже не удержит, оставил один батальон прикрытием, остальную дивизию успел отвести. Из батальона тоже, видите, выжило не более половины. Егеря мои, ваши гусары выгнали их на открытое место, тут они стали. Можно, конечно, атаковать, но что людей терять без толку? Да и поляков жалко — упорно дрались, умело.

— Хорошо стоят, — протянул Ланской, оглядывая с коня поверх голов плотный строй неприятельских гренадер. — И конницу посылать особого смысла не вижу… Новицкий, может быть, ты с ними поговоришь? Предложи сдаться, обещай все, кроме оружия. Вдруг и поверят.

Ротмистр покачал головой:

— Поляку в форме русского офицера? Очень сомнительно. Не сделать бы, ваше превосходительство, хуже.

— Как знаешь, — равнодушно отозвался Ланской. — Но тогда с ними другие поговорят.

За спиной застучали колеса. Все обернулись. Из улицы на площадь одна за другой въезжали упряжки. Полурота конной артиллерии развернулась на свободном месте. Прислуга быстро посыпалась с лошадей, ловко взялась за привычное дело: отцепила передки, поставила зарядные ящики, достала картузы с порохом и картечью. Скоро три шестифунтовые пушки нацелили свои жерла на чуть сдавших назад поляков. Егерские шеренги разошлись, держась, впрочем, настороже.

— Отъедем-ка и мы, господа, — позвал своих офицеров Ланской. — А то под свою картечь вдруг попасть — глупей не придумаешь.

Фейерверкеры стояли на местах с горящими пальниками и только ждали команды артиллерийского майора. А тот смотрел на Земцова. Генерал же пока колебался.

Гренадеры зашевелились, раздвинулись; из глубины вышел офицер и стал перед фронтом:

— Я хочу говорить со старшим.

Он был закопчен дымом, вымазан кровью, толстая, грязная повязка из разорванного нательного белья накручена вокруг шеи, под наброшенной на плечи шинелью левая рука висела на перевязи; русские слова он произносил достаточно чисто.

— Генерал-майор Земцов. Слушаю вас.

— Капитан Чапский. После гибели майора Остроленского командую батальоном. Тем, что от него осталось после сражения у моста. — Капитан прервался, сглотнул; видно было, что следующая фраза дается ему с трудом. — Я не хочу губить своих людей понапрасну.

Земцов охотно помог ему:

— Я предлагаю вам почетную сдачу. Вы сохраняете все знаки отличия, оставляя нам только оружие.

Чапский посмотрел на него недоверчиво.

— У вас есть?.. — Он щелкнул пальцами, словно вызывая из воздуха недостающее слово. — Полномочия?

Земцов даже не улыбнулся.

— Я командую этим отрядом. Командир корпуса генерал-лейтенант Ланжерон не будет оспаривать мои действия.

— Хорошо. — Капитан обернулся и негромко выкрикнул несколько слов по-польски.

Никто из его людей ни на секунду не шелохнулся.

— Жолнеже! — повысил Чапский голос. — Заставямы бронь на земи!

Не качнулся ни один штык. Все три фаса сохранили равнение, мрачные усатые лица глядели из-под козырьков с неукротимым остервенением. Каждый горел недавним боем, еще ощущал силы и дух сопротивления.

— Панове! Пшиятеле! Я — капитан Чапский — россказую вам зложить бронь. — Голос польского командира звучал почти умоляюще.

Земцов шагнул к нему:

— Пан Чапский! У нас нет времени. Мои артиллеристы не могут ждать до темноты.

— Панове! — закричал капитан. — Полска не ухсце паши непотшебны офяры! Наше малжонки, наше матки хцом зобачить живых сынов и менжи!

Новицкий быстро переводил. Валериан повернулся к Ланскому:

— Никто не хочет быть первым. Ни один не хочет положить оружие раньше других.

— Да! И все они умрут вместе. — Генерал покосился на пушкарей.

Жерла пушек оставались холодны и неподвижны.

— Капитан! — поднял руку Земцов. — У вас есть не более трех-четырех секунд.

Подстегнутый голосом русского генерала, Чапский бросился вперед, схватил ружье у гренадера в первой шеренге, вырвал и бросил под ноги. Рванул к себе другое и тоже отнял после недолгого сопротивления. Третий отдал беспрекословно, остальные стали складывать оружие сами, аккуратно и осторожно. По знаку Земцова к лежащим на земле ружьям выдвинулись часовые. Две роты начали выстраивать коридор, вдоль которого пленные поляки пойдут к мосту.

Капитан вернулся к Земцову:

— Ваши люди могут погасить пальники, мы даем слово в обмен на ваше. — И вдруг, подтянувшись, выпалил громко, отчетливо, желая, чтобы его слышали все на площади: — Билишмыщен з хонорем, з хонорем зложимы бронь!..

Мадатов расслабился и вдруг боковым зрением увидел подъезжавшего Тарашкевича.

— Что случилось?

— Фома Иванович передает, что нашел дом, а там…

За спиной треснул выстрел. Валериан еще ничего не успел подумать, а уже держал в руке саблю и разворачивал Проба. Но Ланской поднял руку, успокаивая полковника.

Чапский падал навзничь, и так же медленно из опущенной его руки валился на землю маленький пистолетик вроде дорожного.

Капитан рухнул рядом с неширокой длинной лужей, едва не окунув голову в воду, перекатился на бок, передернул пару раз длинными ногами и успокоился. Несколько гренадеров, не дожидаясь команды, кинулись к командиру. Земцов тоже приблизился.

Один из поляков поднял голову, увидел русского генерала.

— Серце, — сказал он и для верности показал на левую сторону груди. — Згинул.

Новицкий толкнул свою кобылу, подъехал к телу польского офицера.

— Хвала! — коротко бросил он сверху, приложив пальцы к козырьку кивера.

— Хвала! — ответили, выпрямляясь, четверо, что подбежали к телу.

— Хвала! — грозно крикнули остальные.

Выскочил Рогов, начал командовать. Поляки двинулись с площади, перестраиваясь в колонну. Мертвого капитана на его же шинели несли первым.

Валериан вернулся к своему унтеру:

— Так что же там, Тарашкевич?

— Дом не простой. Офицеры стояли. Много бумаг осталось. Не по-нашему писаны.

Мадатов окликнул Новицкого. Подъехал еще и Ланской, выслушал охотника и приказал:

— Новицкий, быстро туда и каждый листочек прогляди до последнего слова. А ты, унтер, скажешь Чернявскому, чтобы поставил караул у дверей, и, пока ротмистр не закончит, не пропускать ни одного человека, кроме меня и полковников. Поняли? Быстро!..

Валериан уже собирался уводить гусар с площади, когда его окликнул Земцов.

— Помните, князь, поручика, которого корнет ваш обидел? Приезжали неделю назад извиняться?

— Разумеется, помню. Наверное, славный офицер будет.

— Уже не будет. Погиб на валу во время первой атаки. Я скомандовал отходить, перестроиться да снопа ударить. А он решил всех прикрыть один, вместо роты. Ну и подняли его на штыки. Может быть, даже эти. — Земцов кивнул вслед полякам.

— Жаль. Храбрый мальчик.

— Что поделаешь, князь? Самые лучшие и погибают прежде других.

— Но мы-то с вами живы, Петр Артемьевич, — улыбнулся Мадатов.

Но Земцов продолжал смотреть так же сумрачно.

— Либо мы с вами, дорогой Валериан Григорьевич, и не лучшие. Либо…

Мадатов спокойно ждал, что же скажет старый знакомый.

— Либо нас приберегают для чего-то особенного. — Генерал показал вверх. — Для чего же, пока и сообразить не могу. Ладно, князь, повоевали, надо и отдохнуть. Будем ждать армию…

IV

Генерал-лейтенант Ланжерон, командующий первым корпусом Третьей западной армии, вечером десятого ноября тысяча восемьсот двенадцатого года был мрачен почти до свирепости. Собрав командиров полков и дивизий своего корпуса, он объявил приказ командующего армией:

— Пехоте варить кашу, кавалерии выслать фуражиров по реке в обе стороны.

Ланской с Земцовым переглянулись. Гусар решился быть первым:

— Ваше превосходительство! Не слишком ли рано мы собираемся отдыхать? Кампания еще не закончена. Наполеон…

— Генерал-майор Ланской! Наше дело не обсуждать приказы, но выполнять! У нас здесь не военный совет. Я довожу до вашего сведения приказ его высокопревосходительства адмирала Чичагова. Командующий армией приказал войскам варить кашу и высылать фуражиров!

Последние слова граф произнес с особенным ударением и едва заметным командирам полков отвращением. Но Ланской не собирался сдаваться. Окриков начальства он боялся еще меньше, чем сабель и ядер противника.

— Ваше превосходительство! Разрешите напомнить, что моими охотниками захвачены бумаги коменданта города. Среди них ротмистр Новицкий отыскал письма князя Сулковского. Адъютант французского императора сообщает, что Наполеон собирается быть в Борисове четырнадцатого ноября.

— Пленные, взятые моими егерями, сообщают ту же самую дату, — поддержал Ланского Земцов.

Граф Ланжерон поиграл пальцами, словно проверяя, какое из его запястий сильнее, и только. после паузы решился ответить:

— Адмирал считает эти сообщения ложными, признанными лишь ввести его в заблуждение.

Ланской взорвался:

— Если это и ложь, то она сыграет лишь в обратную сторону! Сегодня одиннадцатое. Уже, должно быть, двенадцатое. Кто поручится, что Наполеон завтра же не будет у этих предместий?

— Бонапарт всегда появляется там, где его не ждут, и когда не готовы к встрече, — добавил Земцов. — Мы до сих пор не знаем: где основные силы императора? На сколько отстал Кутузов? Что Витгенштейн? Что Удино? Куда направился маршал Виктор?

Остальные генералы, командиры дивизий, полков через силу заставляли себя вслушиваться в непонятный им спор. Они были измотаны скорым маршем последней недели, сражением за Борисов, хотели лишь получить внятный приказ, передать его своим офицерам и отправиться спать. Может быть, выпить пару стаканчиков для крепости сна.

— Господа, вам бы командовать корпусами, армиями, но не полками. — Ланжерон холодно улыбался и говорил жестко, показывая, что более возражений уже не допустит. — По решению командующего граф Пален с небольшим отрядом двинется вперед именно с целью войти в контакт с неприятелем. Нам же отдан приказ осваиваться в захваченном городе. Варить кашу, искать продовольствие для людей и фураж для животных. Все устали, все валятся с ног.

Граф постучал кончиками пальцев по лежащим перед ним на столе бумагам:

— Я потрясен убылью в кавалерии. Лошади падают быстрее, чем погибают люди. Александрийцы пока еще держатся, остальные полки больше чем наполовину — пехота. А в этом качестве почти не боеспособны. Я говорю не о стойкости, не о храбрости, господа! — Ланжерон повысил голос, заставляя умолкнуть загудевших своих подчиненных. — Я имею в виду только лишь профессиональную выучку. Драгуны должны сражаться и пешими. Но что будет делать на земле улан или гусар, мне пока что неведомо… Итак, господа, вы слышали приказ — исполняйте! Генералы Ланской и Земцов, вас прошу задержаться…

В опустевшей комнате граф пригласил оставшихся командиров сесть к нему ближе:

— Господа, я полностью разделяю ваши опасения, но, увы, лишен возможности довести их до сведения адмирала Чичагова.

Ланжерон не стал рассказывать, как пару часов назад спорил с командующим, убеждая его отвести войска обратно за реку и подготовиться к встрече с французами. На все его доводы адмирал отвечал лишь одно: «У меня есть приказ императора…» Ланжерон доказывал, что невозможно из Петербурга видеть состояние дел на пути от Волыни к Березине, знать, что половина армии оставлена против австрийских и саксонских частей, что генерал Эртель не двинулся из Мозыря, оставив при себе пятнадцать тысяч драгун с мушкетерами, и послал лишь два батальона резервистов, совсем бесполезных в предстоящем им деле… Все, что могли ему сказать Ланской с Земцовым, он знал наперед и сам. Оттого-то был так раздражен возражениями.

— Петр Артемьич, люди твои кашу пусть варят, но попеременно. Один батальон оставишь прикрывать мост, два выдвинешь за город. Там речка, приток Березины, по ней дамба. Самое удобное место для неприятеля.

— У моста хотя бы пару флешей поставить, — сказал Земцов.

— Вот и займешься. Если времени хватит. А тебе, Николай Сергеевич, один эскадрон выслать с Паленом. Для связи. Один, как приказано, отправишь за фуражом. Остальные держи в кулаке, наготове. Чтобы в любой момент мог выдвинуть их, куда мне понадобится… Четырнадцатое, говорите? Это, стало быть, еще… уже послезавтра. Хорошо, если бы оно оказалось правдой. Тогда, может быть, хватит времени укрепиться…

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

В ночь на одиннадцатое ноября выпал снег, и похолодало. Температура упала градусов на семь-восемь, и у речных берегов вырос припай, пока еще тонкий, с острыми краями, обращенными на течение. Березина еще не стала, но льдин заметно прибавилось, они сделались больше и тяжелее, их не так уже легко крутила струя, разве что умудрялась чуть повернуть и отжать в сторону.

Те, кто разместился в городе, по домам обывателей, спокойно отлежались под защитой рубленых стен. А Ланской вывел полк из города, разместил на открытом месте, где гусар вряд ли смогли бы застать врасплох.

Всю ночь александрийцы жгли костры, грелись у открытого огня, растащив на дрова заборы, окружавшие дома предместья, кое-где порушили и сараи. Генерал на подобное самовольство смотрел сквозь пальцы. Его занимало совсем другое. Он поставил часовых по периметру лагеря, выслал несколько конных разъездов патрулировать берега левого притока Березины, неширокой, заболоченной речки с коротким, почти непроизносимым названием, где на одну гласную букву пришлось четыре согласных.

Схема положения обеих сторон 10-го ноября

Утром Ланской, Приовский, Мадатов, Новицкий, еще несколько офицеров поехали в город, навестить командира седьмого эскадрона, раненного еще на том берегу, во время стычки с конным резервом Домбровского. Пулей из тяжелого седельного пистолета ему перебило руку чуть выше локтя, да так неудачно, что хирурги предпочли отнять предплечье совсем. Майор только начал оправляться после операции, только-только ужас случившегося несчастья начал уступать место боли: режущему, мозжащему ощущению, превозмогающему все остальные чувства, заглушить которое врачи не имели никаких средств. Александрийцы напоили товарища водкой почти до беспамятства, распушили госпитальное начальство и, не спеша, возвращались к лагерю.

— Нет, гусары, лучше сразу, чем в госпиталь. — Ланской первый решился разбить молчание, что сковало его людей подобно речному льду. — Что косишься, полковник, думаешь — командир опять за свое? А ты бы согласился, как Вострецов, так день за днем, неделя за неделей?

— Я — нет, — коротко отозвался Приовский.

— Вечером опомнится — кто ему снова нальет? Будет колотить здоровой рукой по полу от боли и злости, а вокруг десятки таких же, как он. На грязных, вшивых матрасах, под холодными шинелями и плащами, в дымной, выстуженной комнате, с равнодушными полупьяными докторами…

Ланской прервался и запыхал носогрейкой, надеясь, что она еще не вовсе потухла.

— У вас, ваше превосходительство, воображение, как у какого-нибудь европейского романиста, — с почтительной иронией промолвил Новицкий.

Генерал затянулся, выдохнул волокнистую струйку. Впрочем, и не курившие офицеры тоже пускали ртами дымки.

— У меня, Сергей Александровович, воображения нет. Воображение солдату вещь совершенно лишняя. Что толку перед боем представлять в подробностях, как тебя полоснут через час саблей по шее или пулю в брюхо засадят.

Он помолчал, а потом добавил, словно пересиливая себя:

— У меня память хорошая. Сам дважды вот так валялся. Правда, ежели честно, то — лишь один. Со второй раной меня гусары везли в повозке, свой полковой лекарь пользовал. Нога от тряски болела ужасно, но все было лучше, чем в лазарете, потому как чувствовал, что со своими. И водки нальют, и слово доброе скажут. Выпьешь, поговоришь, и вроде не так уж сверлит, не так саднит. А в первый раз и рана была пустячнее — улан французский мне пикой плечо проткнул, да провалялся в два раза дольше и такого натерпелся, что… Впрочем, гусары, если разобраться, память солдату тоже не надобна.

— Смотря что помнить. — На этот раз Приовский не согласился с командиром полка. — Как бить тебя, нужно выбросить. Как ты бить, надо перед глазом держать. Помнить и себе, и другим.

— Не понимаю: о чем спорим? — решился открыть рот и Мадатов. — И хорошее помнить надо, и плохое. А иначе так и будем в одну и ту же волчью яму проваливаться.

Все замолчали, и Валериан тоже сжал губы, понимая, что попал сейчас в самое больное место. Все знали приказ командующего армией — отдыхать и довольствоваться, и у каждого было предчувствие чего-то неприятного, пожалуй даже страшного, что может случиться в самое ближайшее время.

— Проезжал мимо твоего батальона, Мадатов, — начал снова Ланской. — Бутович опять с гитарой, офицеры вокруг него с кружками. Песенку поют, ту самую — не боимся Удино!.. Молодым простительно, сам помню, что когда-то поручиком был. Но адмирал о чем думает? Возгордился, что поляков разбил? Сообразить силы наши, такого исхода можно бы ждать. И то они полдня перед мостом держались. А ушли, между прочим, в порядке. Тысячи две, я думаю, Домбровский увел, сила немалая. В авангарде нашем, у графа Палена, едва ли намного больше. Что же командиры думают — французы уже повымерзли, к чертовой матери?! Или стоят у Орши, Кутузова дожидаются?!

— Приезжал человек от Сеславина, говорит, что Бонапарт идет быстро. Армия его мерзнет, две трети уже оружие бросили, чтобы ловчее было бежать. Но гвардия еще держится, и Ней с Даву…

— Да знаю я, ротмистр, — оборвал Новицкого генерал. — И что к Витгенштейну улан отправили связь налаживать, тоже знаю. Не знаю только, что мы в этом городишке забыли!

— Адмирал взял город, он не хочет его отдавать, — проронил сухо Приовский.

Ланской только развел руками:

— Да не удержим мы этот Борисов! Тесный, отвратный, мухами засиженный город! Реку надо между собой и неприятелем ставить. А она у нас за спиной. И мостик узенький. Его брандскугелями зажечь, и делай с нами что хочешь.

— Жечь его не захочет. А нам, да, у реки не отбиться…

— Поедемте в лагерь, господа, побыстрее, — предложил Валериан. — Что-то неспокойно мне сегодня. Не спалось, не лежалось и не сидится.

Ланской покосился на Мадатова:

— Думаешь, мы с Приовским хотя бы час подремали? Ладно, гусары, рысью…

Они покинули город, проехали полверсты по вытоптанному полю и, еще не увидев лагерь, услышали его отчетливо — трубы, ржание лошадей, громкие, резкие команды эскадронных. И тут же увидели нескольких конных, выскочивших из-за цепочки деревьев, протянувшихся от реки до болота.

— Чернявский! — Валериан узнал скачущего первым поручика. — Что-то случилось!

Фома осадил своего жеребца прямо перед Ланским. Поднес два сложенных пальца к козырьку кивера.

— Ваше превосходительство! Подполковник Снегирев передает…

Командир шестого эскадрона, старший по званию, остался и старшим в полку после отъезда командира и батальонных.

— Бонапарта надвинулся? — хмыкнул Ланской.

— Так точно. Прискакал офицер от Твериновича. Их эскадрон ушел с графом Паленом…

— Знаю я! — рявкнул Ланской, — Знаю, кто ушел с графом Паленом! Что с эскадроном? Где авангард?

— Бегут, — бросил Чернявский страшное слово, словно ударил саблей.

— М-да, — протянул Ланской, оборачиваясь на командиров своих батальонов. — Вот оно и Удино!..

II

Из слов поручика, прискакавшего с полувзводом к полку, опередившего отступающий авангард часа на три, Валериан понял, что граф Пален заразился уверенностью адмирала и двигался довольно беспечно. Пехота шла плотными колоннами по узкой дороге, драгуны с гусарами пробирались сырыми лугами, в высокой, пожухлой от ночного заморозка траве, где голодные лошади и на рысь переходили весьма неохотно. Дозорных выслали, но они тоже, скорей всего, дремали в седле, добирали минуты сна, прерванного ранним подъемом.

Когда же грохнули первые залпы, все смешалось мгновенно. Французы знали о приближении русских, заняли перелесок, вокруг которого изгибалась дорога, и ударили по нашему флангу двумя батареями. Мушкетеры с егерями не устояли и побежали назад. Один батальон тридцать восьмого решился броситься в штыки на невидимого противника; его подпустили почти к опушке, встретили картечью и выбили почти на треть. Кавалерию же нашу опрокинули кирасиры полковника Дюбуа.

— Они представились? — спросил Ланской.

— Офицера занесла лошадь, и мы взяли его с собой.

— С ним можно поговорить? — поинтересовался Новицкий.

— Уже, к сожалению, нет. Убежать решил, но отъехал недалеко. Перед этим кое-что успел рассказать. Корпус маршала Удино…

Ланской мрачно кивнул своим неприятным мыслям.

— К нему отошла дивизия Домбровского. Они уходят от Витгенштейна, спешат к Борисову. Должны очистить путь главным силам. Наполеон тоже подходит, но, сколько переходов ему осталось, француз не знал.

— Немного, — уверенно сказал Ланской. — Если Бонапарт собирался быть у Березины четырнадцатого, он будет здесь не позже тринадцатого… Новицкий — в город, доложишь графу и адмиралу. Полк строить в колонну! Мадатов, возьми два эскадрона, скачи к Земцову, узнай, что там, чем можем помочь…

В штабе армии уже знали, что отряд Палена отступает. Валериан понял это, услышав, как зашумели городские улочки. Своих людей он повел в обход города, чтобы колонну не расстроила сумятица, неизбежная при неудачном повороте дела.

Земцов был не слишком-то рад гусарам.

— Чем вы мне поможете, князь? Мне бы здесь пионеров две роты, да еще одну батарею конной. Тогда бы я эту дамбу прикрыл. А теперь смотрите…

Он показал рукой на цепочку заросших прудов, соединенных узкой, саженей пять-шесть, протокой. К дороге на той стороне выводила невысокая каменистая насыпь.

— Мне бы там редутик поставить пушечек так на шесть. Да стрелков рассыпать по обе стороны. Тогда бы я и Бонапарта не испугался. А сейчас что же — сунутся они напрямую раз, сунутся два, а потом и броды нащупают. Шестифунтовочки мои голые стоят, их вмиг разобьют. Так что, полковник, уводите своих героев, и Ланскому скажите, что город защитить не удастся. Постреляем для форсу и отойдем. Что же мне без толку людей здесь класть. Уходите скорее, кавалерии делать здесь нечего. На тот берег перебирайтесь, пока еще мост не забили… А! Вот и они!

Но это были еще не французы. По дороге мчались обозные повозки отряда Палена, а за ними виднелись спешащие без всякого строя пехотинцы. Это была уже не воинская часть, а толпа, охваченная необоримым ужасом. Валериан понял, что остановить их уже невозможно.

Земцов поднялся с барабана, на котором сидел во все время беседы, скомандовал, и рота егерей промаршировала вправо, развернулась и стала фронтом к дороге, взяв ружья «на руку». Генерал намеревался отодвинуть бегущих как можно дальше от солдат своего полка, зная, что страх, паника заразительны, как оспа или чума.

— Уезжайте, князь, уезжайте! Я тоже здесь долго не задержусь. Нам бы мост успеть сжечь, вот это было бы дело…

Александрийский полк уже был на марше. Ланской повел гусар ближе к городу, к мосту, также по краю предместий. Но когда Валериан догнал командира, генерал приказал колонне остановиться.

К мосту было уже не подобраться. Разноцветная бурлящая масса выливалась из городских улиц и медленно, словно в узкую воронку, втекала между черных перил, пробиралась по щелястому, потрескивающему настилу. Коляски, брички, артиллерийские упряжки, санитарные повозки, группы пеших и конных — все суетились, кричали, пробирались вперед, отжимая слабых в стороны. Валериан увидел, как человека выдавили сквозь сломанные перила, и он, крича, полетел спиной вперед, вниз, в мутную, стылую воду; пробил поверхность, ушел в глубину и не вынырнул.

— Туда мы не сунемся, — твердо сказал Ланской. — Можно попробовать вброд. Речка не так уж и глубока. Если и придется плыть, саженей десять.

— Больше, — отозвался Приовский. — Насколько не знаю, но больше. Поднялся вода со вчера.

— Ну пятнадцать! — Ланской махнул раздраженно. — Все лучше, чем в этой каше. А пока подождем. Вдруг еще пригодимся.

Они ждали не более получаса, замерзая на колючем ветру, рвущемся порывами с севера, словно предвещая приближение вражеской армии. Потом ударили пушки, за ними послышалась трескотня ружей. Сначала стреляли с той стороны города, у дамбы, где седьмой егерский прикрывал подходы к Борисову. Затем ружейная стрельба прекратилась. Валериан понял, что Земцов, как и говорил ему, отводит два своих батальона, снимает приданную ему артиллерийскую роту и ведет их к мосту.

Французы поменяли прицел и стали бить прямо по городу. Страшно закричали люди, обыватели побежали из домов, не надеясь уже более отсидеться за рублеными стенами, в подвалах с картошкой, капустой, наквашенной на зиму.

— Горит! — крикнул Новицкий.

Над центром города, где-то в районе площади, где вчера они окружили и принудили к сдаче поляков, поползли вверх черные завитки дыма. Ветер раскачивал их из стороны в сторону, клонил к крышам, разбрасывая искры по легким, подсохшим за лето дощечкам гонта.

— Там же госпиталь! — охнул Валериан. — Там же Вострецов…

— Там и другие! — оборвал его резко Ланской. — Что же, прикажешь теперь, полковник, всем эскадронам идти одного майора спасать? Должны быть те, кому этим заниматься по штату положено. А у нас с тобой иные задачи. Я бы на месте французов в город бы и не сунулся. Зажег его, чтобы нас вымести поскорее, и поспешил бы в обход. Вот здесь какая поляна хорошая! От домишек до самой этой Схны, Цхны версты полторы будет. Березина видна, мост нарисован, как на картинке. Подведи пушки и бей себе беспрепятственно. Такая каша заварится!

Валериан оглянулся, и ему почудилось, что вдали, из-за еле видных строений, показались какие-то конные. Он тронул Проба, чтобы отъехать чуть в сторону, присмотреться. И в следующую секунду в оставленную им группу ударило перелетевшее город ядро.

Несколько секунд Валериан смотрел бессмысленно, словно отказываясь верить тому, что видят его глаза. Только что здесь на белом жеребце сидел командир александрийцев, генерал-майор Ланской. Теперь там лежала бесформенная груда кровавого мяса, обломков костей. А рядом бился, мычал, всхлипывал обрубок человеческого тела, укороченного почти вдвое. Тот же самый снаряд, что сокрушил Николая Сергеевича, ударил в стоявшего рядом Приовского и оторвал полковнику обе ноги. На несчастных животных Мадатов и не смотрел.

Кто-то отчаянно закричал рядом. Штабс-ротмистр Назаров зажимал запястье, из которого хлестала кровь. Его сосед рвал с плеча ментишкет, надеясь успеть наложить приятелю жгут.

Проб захрапел, попятился, но Валериан ударил его шпорой, заставил приблизиться к убитым. Анастасий Иванович тоже уже затих, кровь вытекла из страшной раны быстро.

— Смотрите, князь! — позвал Новицкий. — Французы!

Там, где только что был виден конный дозор, шеренга за шеренгой, взвод за взводом выезжали кирасирские эскадроны. А за ними, Мадатов был в этом уверен, уже двигаются роты конной артиллерии. Кавалерия, угадывал он за французского командира, ударит, сомнет заслон и освободит место для пушек.

Тогда весь корпус Ланжерона, застрявший у моста через Березину, превратится в такую же груду мяса, какой стали только что Ланской и Приовский.

— Господа! — крикнул он и сам удивился тому, как хрипло звучит его голос. — По смерти генерала и полковника Приовского я вступаю в командование. Снегирев! Стройте полк фронтом в две линии. Теперь второй батальон ваш, вместо Приовского. Первый остается за мной. Вы, — обратился он к раненому Назарову, — возьмите четырех рядовых, сложите тела в плащи. Потом мы их похороним… Новицкий! Скачи к мосту, найди Ланлсерона, скажи — мы будем сопротивляться. Может быть, ему хватит времени…

Новицкий рванул повод, стараясь поворотить кобылу, но она, дергая головой, пошла в сторону боком, словно не желая отрывать глаза от жуткого зрелища. Сергей и сам косился на тела своих командиров, над которыми уже суетились спешившиеся гусары. Назаров, не покидая седла, кричал им отрывистые команды.

Лютеция все-таки выровнялась, пошла рысью. Сергей вытер рукавом доломана глаза, пару раз сильно шлепнул сам себя раскрытой ладонью, надеясь, что перестанут дрожать щеки и подбородок.

Подскакав к мосту, он осмотрелся, надеясь увидеть штаб командира корпуса, но понял, что его здесь нет. Какая бы ни царила сумятица у берега, рядом с генералами должна была оставаться зона хотя бы относительного порядка. Здесь нее все думали лишь о том, как перебраться через реку раньше других.

Его догадку подтвердил знакомый егерский капитан:

— Адмирал с графом на той стороне. Мои люди очищали им мост. Прикладами да штыками. Полдесятка повозок вниз скинули, только тогда начальников пропустили. Совсем обезумели люди.

— У меня важное донесение командиру корпуса, — растерянно пробормотал Новицкий, озираясь по сторонам.

— И не думайте, ротмистр. Сейчас с той стороны города наш командир подойдет с двумя батальонами. Тогда, может быть, и какую-то очередь учредим. А пока бесполезно: здесь напирают, там не шевелятся. С той стороны надо раскидывать. Видите — вся середина забита…

На мосту, ближе к тому берегу, в самом деле, кажется, столкнулись и запутались несколько упряжек. Ржали лошади, свирепо орали люди, кажется, бухнул выстрел.

Сергей смерил глазами расстояние. Мост протянулся саженей на сто, но ширина собственно реки казалась раза в два меньше. Вода в самом деле прибыла со вчерашнего дня, поверхность реки словно распухла и начала подмерзать. Неровные льдины стояли на середине, тихонько поворачиваясь на месте, словно не зная, в какую же сторону им надо двинуться. Сергей толкнул кобылу вперед. Сначала шенкелями, потом пришпорил. Лютеция медленно, но пошла, спустилась к урезу, нехотя зашла в воду. Сначала по бабки, потом по колени, по брюхо. Заржала жалобно, жалуясь неизвестно кому, но все-таки шла дальше.

Холод обхватил икры, пополз выше, к поясу. Сергей вынул ноги из стремян, попробовал закинуть ступни на круп кобылы. И тут же по воде словно стегнула горсть брошенных камешков. Лютеция всхрапнула и начала заваливаться на бок, погружаясь все глубже и глубже: саква, седло, сивая грива, оскаленная морда с уродливой кровавой дырой вместо глаза…

На другом берегу, саженях в двустах от съезда с моста, между высоким берегом и остатками тет-де-пона стояли командующий армией и командир ее первого корпуса. Собственно, стоял один адмирал Чичагов, а генерал-лейтенант Ланжерон нервно ходил взад-вперед, поминутно останавливаясь и поднося к глазу зрительную трубу.

Он проклинал себя, что послушал командующего и перебрался на этот берег. Тогда ему казалось, что здесь он сможет лучше организовать оборону, подготовить мост к взрыву. Теперь, когда саперы уже заложили в нужные места порох и горючие материалы, он понял, что с этой задачей мог бы справиться и командир батальона. И командир дивизии мог бы распорядиться несколькими орудиями и ротами мушкетеров, что оставались в укреплении изначально. Его же место было на той стороне, где в суматохе, неразберихе, шуме, грохоте погибал весь его корпус. Он пытался уговорить себя тем, что, оставшись на левом берегу, он так же страдал бы, не уверенный, что все гладко выходит на правом. Но от разумных соображений, как обычно, ему становилось еще тошнее. Граф знал, что не может быть в двух местах сразу, и негодовал за это, посылая проклятия неизвестно кому.

— Граф, — позвал его командующий; Ланжерон свернул к адмиралу. — Я думаю, что нет беды отдать правый берег реки Бонапарту.

Генерал с немым ужасом смотрел на своего командира.

— Сожжем мост, и пусть он берет Борисов. Пусть ищет место для переправы. А мы отсюда перехватим его в любой точке.

Граф Ланжерон опустил трубу, теперь он понял.

— Ваше высокопревосходительство, осмелюсь заметить, что Березина течет в другую сторону, к Днепру, а не к Неману. Правым считается этот берег.

— Что?! — обернулся к нему Чичагов, но Ланжерон догадался, что адмирал его не услышал.

В эту минуту от берега два офицера подвели к нему дрожащего гусарского ротмистра. Он был в одном черном мундире, без ментика, без кивера, без оружия. Вода хлюпала в коротких сапогах при каждом шаге.

— Что стряслось, ротмистр?! В каком вы виде?! — Ланжерон был обрадован случаем сорвать свое раздражение. — Упали с моста, александриец?!

— Никак нет, на мосту отметиться еще не успел.

Офицер смотрел хмуро, он не походил на беженца, и Ланжерону вдруг сделалось стыдно.

— Ваше превос… хо… господин гене…

Ротмистра знобило, кто-то из штабных поспешил накинуть на него плащ.

— Быстрее, ротмистр, — прикрикнул на него Ланжерон, уже, впрочем, почти беззлобно. — Без чинов, только дело.

Новицкий собрался и заговорил быстро, отрывисто, резко обрубая короткие фразы.

— Генерал Ланской мертв. Полковник Приовский смертельно ранен. Командование принял полковник Мадатов. Он сообщает, что будет атаковать французов, свяжет кавалерию противника, задержит его орудия. Просил ускорить движение по мосту… Лошадь картечью… Я плыл… — начал он проборматывать слова, истощив последние силы.

— Он с ума сошел, ваш этот Мадатов! — Адмирал из-за спины Ланжерона услышал доклад Новицкого и теперь кричал срывающимся, бабьим голосом: — Это же кирасиры, отборные части Наполеона! Они пройдут по гусарам и не заметят! Не может легкая конница сопротивляться тяжелой. Азбука военного дела. Где он учился, этот полковник?!

Граф сцепил кисти, опасаясь, что вдруг может забыть о субординации:

— Ваше высокопревосходительство! Полковник Мадатов так же знает азбучные истины, как и мы с вами. Но он понимает, что его атака — может быть, наш единственный шанс спасти корпус. Господа! — Он повернулся к штабным: — Все свободные офицеры — к мосту! Хоть руками, но расчистить проход. Все, что мешает, в воду!.. Ротмистра к лекарям! Запишите фамилию…

III

Валериан ехал шагом вдоль фронта. Восемь эскадронов Александрийского полка стали в две линии на вытоптанном лугу у предместий Борисова. От правого фланга до первых домишек оставалось не более ста саженей. На левом фланге гусар прикрывал овражек, тянувшийся примерно на четверть версты.

Проб остановился против интервала между третьим и вторым эскадроном. Валериан приподнялся на стременах, развернул плечи, вдохнул колючий, холодный воздух. «Что сказал бы сейчас гусарам Ланской? — мелькнула в голове короткая мысль. — Год назад под Рущуком он нашел слова самые нужные…»

— Гусары! Я скачу на врага!..

От волнения он путался в словах языка, вдруг ставшего ему не чужим, но далеким. Куда-то вдруг пропали энергия и сила, наполнявшие его тело последние месяцы, после той удачной атаки под Кобрином.

— Если вы отстанете, меня возьмут в плен или убьют…

«Разве я так боюсь французов, ранения или смерти? — удивился он сам себе. — Не то говорю я, не то… Господи, помоги мне!..»

— Неужели вы хотите в один день потерять всех командиров?!.

Ему казалось, что слова его повисают бессильно в холодном воздухе, что гусары и не слышат его, и даже не видят. Все семь сотен выстроившихся русских кавалеристов смотрели через своего полковника, туда, в конец длинной поляны, где в полуверсте так же стояли французские кирасиры, огромные люди верхом на мощных животных, утяжеленные металлическими панцирями. Солнце вдруг промелькнуло меж тучами, бросило на ту сторону несколько острых лучей, подсветило синие с красным мундиры, добавив грозные краски в серый ноябрьский день.

— Стыдно же будет, гусары, стыдно!

Мадатов поворотил коня. Четверо стояли подле него: два офицера из бывшего конвоя Ланского, штандарт-юнкер Никифоров, уже успевший распустить знамя, и Павловский, полковой штаб-трубач. «Что же, — мрачно сказал Валериан сам себе, — если не сумел зажечь людей, не смог заразить их перед боем храбростью, стойкостью, то… остается лишь самому показать, как исполняют свой долг…» Он потянул из ножен тяжелую саблю и, не оглядываясь, отдал свой последний, как ему казалось, приказ:

— Трубач! Атаку!

От волнения он потерял нужное слово, но Павловский его понял сразу. Над мерзлым запорошенным полем поплыл чистый короткий сигнал: «Поход!.. Шагом!.. Марш!»

Валериан послал Проба вперед, но только жеребец успел сделать два-три первых шага, как за спиной, перебивая друг друга, закричали отчаянно майоры и ротмистры:

— Вон!.. Сабли вон!.. Эскадрон!.. Эскадрон!.. Шагом!.. Марш!..

И еще с полдесятка труб нестройно, но громко и лихо пропели те же самые несколько звуков, быстро перескакивая с высоких нот на низкие и обратно.

Корнет Замятнин ехал в замке первого эскадрона. Ему было ужасно холодно, его знобило от мороза и недостатка сна. Всю ночь он жался ближе к костру, ежился под плащом, но так и не сумел согреться достаточно, чтобы уснуть. Он старался держаться в седле прямо, но когда ему казалось, никто на него не смотрит, Алексей украдкой подносил ко рту руки и дышал на покрасневшие пальцы. Особенно плохо приходилось левой, что держала поводья.

Он, как и все, знал, что погибли и командир полка, и командир батальона — не их, другого. Ему было жаль и Приовского, и Ланского, но больше всего ему было жаль себя самого. Он не хотел умирать. Он хотел скакать в черном мундире, крутя над головой гусарскую саблю, выкрикивая команды, раздавая и отражая удары. Он хотел бы походить на командира своего батальона, полковника князя Мадатова, легендарного храбреца, офицера умного и удачливого. Он знал уже о нем столько историй, что легко мог и себя представить героем каждой из них. Так же бы пробирался ночью к турецкой крепости с егерским взводом, скакал с важным сообщением в одиночку, уходя от лихих спахиев, сбивал двумя эскадронами колонну Мухтар-паши… Но он не хотел умирать.

До сих пор все дела, в которых ему приходилось участвовать, начинались весело, заканчивались быстро и очень удачно. Те, кто выпадал из строя, поймав неприятельский свинец, получив удар пикой или саблей, казались ему отмеченными случайным несчастьем. Теперь же, он понимал это ясно, невероятной удачей будет вернуться из этой атаки не искалеченным или хотя бы просто живым. По тому, как мрачно смотрели, как глухо отдавали приказы, выравнивая шеренги, и Бутович, и Чернявский, люди, которым он за несколько месяцев привык доверять почти безрассудно, Алексей чувствовал, что даже этим известным своей храбростью офицерам будущее представляется столь же черным, как их собственные мундиры.

Он не слышал, что кричал перед строем полковник. Он видел только страшную темную стену, построенную там, напротив, неведомым ему человеком. Он не знал, как зовут этого человека, никогда с ним не встречался, ни разу не прекословил ему. Но именно об эту стену и должен был разбиться его порыв, здесь замыкалась его жизнь, эти чужие люди собирались распорядиться его будущим, его чинами, славой, женщинами, которых он еще не встречал… А он был еще не готов расстаться со своими мечтами…

Трубач на левом фланге эскадрона бросил в низкое небо несколько звуков.

— Сабли вон! — прокричал штабс-ротмистр. — Марш!

И где-то сзади мощно и глухо начали отбивать ритм движения полковые литавры.

Сначала шагом, потом рысью, быстрее и быстрее, тяжелый клинок в руке, и сильное животное, разгорячившись движением, посылает энергию телу всадника. Впереди, сзади, слева, справа, со всех сторон знакомые суровые лица, и кажется, что ты уже попал в поток, быструю и тугую струю, которой легче подчиниться, чем пытаться противиться. Через двадцать-тридцать шагов Алексею вдруг почудилось, что его подхватило горячей сильной волной, что он уже не просто корнет Замятнин, а частичка большого тела, огромной силы, что движется навстречу такой же силе; и обе, столкнувшись, разлетятся мелкими брызгами… «Умрем! — подумал он гордо и весело. — Умрем! Ах, как славно мы все сегодня умрем!..»

Полковник Шарль Дюбуа не торопился атаковать. Его кирасиры двинулись с места шагом, чтобы сберечь лошадиные силы. Шагом, потом рысью, потом галопом и — карьер уже перед самым столкновением, до которого, впрочем, в кавалерийских схватках дело доходит далеко не всегда. Кому-то не хватает упорства, он начинает притормаживать, заворачивать, уходить. Потом, впрочем, оторвавшись, может и перестроиться, наскочить снова, и тогда уже увлекшемуся противнику приходиться спасаться… Так может повториться несколько раз в одном только сражении.

Но сегодня полковник был уверен, что никаких конных игр не будет. Во-первых, не много было места для маневра, во-вторых, слишком уж решительно были настроены гусары противника. Дюбуа и усмехался, наблюдая, как тщательно строит своих солдатиков незнакомый ему офицер, и восхищался его несомненной храбростью. Любому человеку было бы достаточно увидеть рядом с одним из его кирасир гусара любой европейской армии, и он сразу бы понял, на кого нужно ставить в бою. Полковник был уверен, что одним ударом сомнет русских, потом погонит их к реке, к городу, загонит в болотистые луга, чтобы не мешали работать двум ротам конной артиллерии, выдвигающейся ему вслед.

В то же время он не мог избавиться от сочувствия русскому командиру, обрекающему себя и своих гусар на неизбежное поражение и вероятную гибель. Прежде всего потому, что на месте русского сам бы поступил точно так же, бросив свой полк в самоубийственную атаку.

Он зачарованно смотрел, как противник приближается, сжирая секунду за секундой, метр за метром. Черные всадники славно смотрелись на белом поле, присыпанном за ночь легким снежком.

— Bravo! — сказал он себе и, приглядевшись, повторил уже громче: — Bravo!..

— Mon colonel! — крикнул ему, улыбаясь, державшийся рядом полковой адъютант и показал в сторону русских, перешедших уже на рысь: — Mais ils attaquent!

Дюбуа встряхнулся и взмахнул палашом:

— Vive l'empereur!

И несколько сот охрипших, простуженных глоток ответили ему, сплетаясь в грозном согласном хоре:

— Vive l'empereur!

— Ура-а-а! — взорвались неуклонно спешащие навстречу гусары.

И лишь тут французский полковник понял, что, хотя русский командир успел опередить его на несколько только секунд, несколько десятков метров, но его полк успел набрать силу, энергию, мощь…

Валериан и не ждал, что французы повернут, однако надеялся, что ему удастся пробиться сквозь синие шеренги и добраться до артиллерии. «Пушки! — вспомнился ему голос Ланского, там, два года назад под Шумлой. — Помни, Мадатов, главное для тебя — пушки!..»

Еще до столкновения он начал смещаться вправо, рассчитывая, что, пока идет рубка в центре и слева, свободным флангом он сумеет пронизать неглубокий фронт кирасир.

Первых французов сумели вынести из седел пикинеры, а дальше уже и они схватились за сабли. Полторы тысячи конных, сбившись в кучу на небольшом участке убитой копытами и морозом земли, вертелись в седлах, рубили, кололи друг друга, увечили, убивали… Валериан отбил укол палашом, сам бросил саблю вверх, чтобы достать неприятеля поверх кирасы. Не попал, отмахнулся еще от одного, развернулся, рубанул вслед проскочившему мимо и со свирепой радостью понял, что на этот раз не промахнулся…

Проб поднялся на дыбы, захрапел, завизжал, замолотил бешено передними копытами. Валериан поднял саблю, рассчитывая ударить, когда жеребец опустится на землю, сложив два движения вместе. Но конь вдруг взвизгнул, жалобно, беспомощно и стал заваливаться на бок. Мадатов успел выдернуть ногу из стремени, откатился в сторону и тут же стал на ноги. Брюхо несчастного Проба разошлось, будто бы треснув от напряжения, и оттуда выползали бурые куски мяса. Жеребец кричал от боли, дрожал огромным, изуродованным телом, отчаянно бил копытами. Валериан упал на колени, схватил коня за горячую морду, все еще не веря, что друг его умирает.

— Князь! — услышал он вопль над головой. — Берегитесь!

Он откачнулся, вскочил, вскинул саблю, отражая удар. Палаш скользнул по клинку, ушел в сторону, рванув за собой ментик. Валериан шатнулся и тут же увидел, как в грудь ему несется оружие другого француза. За несколько вершков остановилось и — обвалилось на землю вместе с рукой хозяина.

— Ваше сиятельство! Быстрее в седло!

Чернявский успел остановить удар кирасира, скинуть раненого на землю и теперь подводил чужого коня своему командиру. Валериан схватился за повод.

— Спасибо, Фома! Проб, видишь сам… Ах, как жалко!

Фома, засмотревшийся на полковника, вдруг приподнялся, развел руками, мол, что ждете, ваше превосходительство? И ошеломленный Валериан увидел, как из груди поручика вылезло острие палаша. Треугольный кусок закаленной стали, окрасившийся красным, словно бы злобный, дразнящий его язык.

— Фома! — охнул Мадатов. — Фома!

Он зарычал в ярости, скользнул вдоль лошадиного бока и ударил саблей вверх, так, чтобы клинок вошел под кирасу. Вопля француза он не слышал, увидел лишь, как тот падает головой вниз, рядом с заколотым им Чернявским.

Валериан взметнулся в седло и кинулся назад, выбираясь из схватки. Снегирев и Бутович скакали рядом с ним, трубач Павловский, юнкер со знаменем, кажется, уже не тот, что был перед атакой, несколько эскадронов тянулись следом. Только прорвавшись на свободное место, он заставил французскую лошадь развернуться почти на месте. Пока офицеры строили гусар в колонну, Мадатов оглядел мельком поле.

Первый натиск гусар был весьма удачен. Они застали противника еще на его половине, и кирасирам попросту не хватало места, чтобы отодвинуться и набрать снова скорость. Да еще им мешали орудия, неразумно приблизившиеся к месту схватки. Слишком уж были уверены французы, что разом сомнут гусар, и торопились поставить батареи к мосту. Все это было на руку александрийцам. Но преимущество надо было развивать, и немедленно.

— Гусары! — крикнул Мадатов. — За мной!

Теперь ему уже не нужно было подыскивать слова, отбирать звучные и горящие. Он знал, что самых простых хватит, чтобы люди пошли за ним не раздумывая. «Пушки, Мадатов, пушки» — снова услышал он голос Ланского, будто бы мертвый генерал скакал по-прежнему рядом. И сам взревел, перекрывая лязг, топот и вопли:

— Пушки! Пробиваемся к пушкам. Вдоль их левого фланга. Рубить прислугу нещадно. Трубач, поход! С места — марш-марш!

Рябой Павловский поднес трубу к губам, но, только успел выдуть первые ноты, как вдруг взмахнул руками, выронил инструмент и опрокинулся навзничь на круп лошади. Но гусары уже слышали сигнал и рванулись вперед, снова торопясь в схватку, понеслись узкой плотной колонной, словно брошенное с силой копье. И на острие набиравшего скорость снаряда, отчаянно понукая чужую лошадь, скакал новый командир александрийцев, полковник, князь Валериан Мадатов…

IV

Часам к четырем пополудни практически весь корпус Ланжерона переправился через реку. Дюжина орудий, поставленных у моста, пристреляли все открытые места, так что французы и не пытались приблизиться к мосту. Саперы сидели под последним пролетом и ждали только команды на взрыв. На левом берегу оставались лишь батальон егерей седьмого егерского да остатки александрийцев, отходивших от места, где они последние два с половиной часа крутились в жестокой схватке с кирасирами Дюбуа.

Если бы не своевременная помощь Земцова, полк мог погибнуть до последнего человека. Генерал, только обойдя город и узнав о тяжелом деле, затеянном кавалеристами Ланского, кинулся туда с половиной своих людей, успел построить каре и остановить кирасир, начавших уже теснить черных гусар. А затем и александрийцы, передохнув и перестроившись, ударили снова, сбили французскую конницу и добрались все-таки до орудий. Иначе бы те расстреляли егерей картечью без особых усилий.

Но при последнем натиске Петр Артемьевич получил две пули — одну в плечо, другую в колено. Его унесли, один батальон отошел с генералом, второй оставался пока с той стороны, готовый, впрочем, в любую минуту отступать перекатом, держа противника на расстоянии залпами цепей и плутонгов.

Мадатов тоже отводил своих людей к переправе. Он собрал подле себя сотни полторы оставшихся сравнительно невредимыми и остановился, пропуская мимо раненых, увечных, убитых.

Сам он тоже был перемазан грязью и кровью, слава Богу чужой. Ментик его был располосован ударами палашей, свисал с плеча грудой лохмотьев, но на теле не было ни единой царапины. Что-то саднило на правом боку, кажется, все-таки он пропустил один удар, пришедшийся все же плашмя. Но куда больше болела у него левая часть груди, словно чужая рука залезла к нему под ребра, сжимала и сдавливала почти до удушья.

«Не пожалею ни лошадей, ни людей», — вдруг вспомнил он свои же слова, брошенные Приовскому еще летом. И вот этот день настал. И сам Анастасий Иванович мертв, и нет больше генерала Ланского, и лежит где-то тело верного товарища Фомы Чернявского, и вороны уже начинают подбираться к трупу черного жеребца, сколько лет выручавшего его в любых переделках. Сколько еще гусарских лошадей осталось на этом поле и сколько их хозяев улеглись вместе с ними! Кому-то же еще повезло — он мог вернуться на правый берег вместе с полком, корпусом, армией.

Кто еще мог держаться, ехал сам. Кого-то поддерживали товарищи. Других везли между седел. Иных — перекинув через седло.

Гусар, обняв за пояс, придерживал офицера, склонившегося головой к самой гриве. Левый рукав раненого был завернут выше локтя. Приглядевшись, Валериан узнал Пашу Бутовича. И только по тому, что к чемодану за ленчиком привязана была замотанная в тряпку гитара.

Два унтер-офицера, спешившись, коротко взяв с двух сторон за поводья, вели коня, судя по цвету вальтрапа, французского. Чье-то тело, замотанное в плащ, свисало по обоим бокам животного. Валериан подъехал ближе, гонимый смутным предчувствием.

Ближний к нему гусар, тоже раненый, с висевшим на перевязи предплечьем, поднял голову. Это был Тарашкевич.

— Фому Ивановича везем! — вымолвил он с мрачной торжественностью.

Валериан протянул руку, желая откинуть кусок материи, посмотреть последний раз на человека, столько раз выручавшего его и других. Он спас его и в этом сражении, а вот сам Валериан помочь ему не сумел.

— Лучше не трогайте, ваше сиятельство, — остерег его Тарашкевич. — Не надо на него сейчас вам смотреть. По нему ведь ровно как эскадрон проскакал. Сами с трудом опознали, только по ножу в рукаве. Увезем на тот берег да похороним по-христиански…

— Да, конечно, — выдохнул с силой Мадатов. — Похороним. И его, и Ланского с Приовским, и всех других.

— Много хоронить придется, ваше превосходительство, — проронил глухо гусар, державшийся с другой стороны.

Мадатов отъехал, ничего не сказав. В словах гусара ему почудился некий укор, словно бы он, полковник, был виноват, что повел людей на практически верную смерть. Кто приказал ему приносить в жертвы их жизни — Ланской, Ланжерон, Чичагов, государь император из своего Петербурга?

Носилки пересекли ему путь. Карабины, привязанные к седлам, сабли, брошенные поперек и покрытые гусарским плащом. Половину головы раненого закрывала повязка, но он все-таки узнал его — тот самый мальчик, корнет Замятнин, с которым они ездили месяц назад к Земцову. Два юноши столкнулись грудь с грудью, лоб в лоб, два петушка, которых с улыбкой мирили взрослые люди. А теперь одного уже нет, и выживет ли второй — Бог знает.

Он подъехал ближе и склонился с седла. Мальчик, словно почувствовав его взгляд, открыл оставшийся глаз. Губы его дрожали от боли.

— Господин полковник! — прошелестел он. — Я дрался. Я рубился с одним кирасиром. Большой…

— Я видел, — солгал Валериан, не раздумывая. — Ты славно рубился. Тебе просто не повезло. Он был намного опытней и сильнее.

Он хотел было отъехать, но корнет снова позвал:

— Господин полковник;..

Мадатов пригнулся ниже.

— Мы победили?! — спросил мальчик так тихо, что Валериан только по движениям губ понял его вопрос.

Он привстал в стременах, оглядел поле, заваленное человеческими трупами, черными, зелеными, синими. Увидел дымное облако, стоящее над догорающим городом, узкую полоску моста, на которой еще только недавно давили друг друга обезумевшие от ужаса люди…

— Да, корнет, мы победили, — ответил он Алексею и повторил громче, так, чтобы слышали все, проходившие мимо: — Мы победили!

Никто ему не ответил…

V

Через три дня после схватки с кирасирами Дюбуа Мадатов снова ехал мимо предместий Борисова. Накануне днем армия Наполеона начала переправляться через Березину, а корпус Ланжерона безуспешно пытался помешать ей малыми силами. Большую часть армии адмирал увел в другую сторону, приняв всерьез активную демонстрацию саперного батальона и тысячной толпы обмороженных мародеров. Даже получив известие, что понтонеры и пионеры генералов Шасслу и Эбле уже рубят и вяжут козлы будущих двух мостов, Чичагов не торопился назад, подкрепить свой же отряд, оставленный против Борисова.

Схема положения обеих сторон 13-го ноября

Левый, теперь французский берег Березины был куда выше правого, и пушки Удино легко расправились с двумя батареями, что попробовал выставить Ланжерон. Русским пришлось отойти и оставить неприятелю удобный плацдарм.

Вечером Ланжерон вызвал Мадатова:

— Я все вспоминаю, полковник, когда мы с вами первый раз встретились? Кажется, в девятом году, в Валахии.

— Так точно. Я тогда командовал ротой седьмого егерского.

— Да, и представлял вас покойный Иван Бутков. Ну, видишь ли, князь… на правах старого знакомого говорю тебе «ты»… оставайся ты по-прежнему егерем, я бы на тебя сейчас крепко надеялся. Два дня назад ты, можно сказать, нас всех выручил. Но от гусара в этих болотах толка нет никакого. Драгун я спешил, они и на земле повоюют. Тем более что у них и лошадей едва ли пятая часть осталась. А как у тебя? Сколько в седле держится?

— Столько же, сколько и на земле.

— Половина полка? Эдак ты опять пример для всей армии.

— Половина для нас слишком много, — честно поправил командира корпуса Валериан. — Два дня назад был Александрийский гусарский. Сейчас осталась от него третья часть. Еще одна треть ногами ходит, саблей землю скребет. Последняя треть в земле и госпиталях.

Генерал-лейтенант и полковник помолчали минуту, вспоминая тех, кого хорошо знали и кого больше уже не увидят.

— То есть сотни две гусар у тебя наберется, — первым прервал молчание граф.

— Так точно. По штатному расписанию два эскадрона.

— Тогда, Мадатов, ставлю тебе задачу на завтра. Снова вернешься на левый берег, к утру мост восстановят. Пощупаешь Борисов — как там заслон бонапартовский? Егеря ночью привели пленного — вроде стоит там дивизия Партуно. Но думаю, что долго они там не останутся. Сейчас для французов все в Студенках сосредоточилось. Ловко они нас провели, а теперь перебросили два моста и бегут так быстро, как только могут. А могут они, — генерал помотал головой, — пока еще очень многое. Чичагов стоит, Кутузов ползет, так что нам пока от них куски бы отгрызать висящие, и то дело большое. На том берегу проберешься в обход города и свяжешься с Витгенштейном. Скажешь — если он поторопится, то арьергард бонапартовский может отрезать от переправы. Задача понятна? Исполняйте, полковник.

Валериан откозырял и повернулся к выходу.

— Да, Мадатов, — окликнул его граф, когда он уже готовился отогнуть полог палатки. — Ты слышал — Земцову ногу отняли. Жаль человека. Хороший офицер был. Вы же вместе начинали, еще с Бутковым. Ну ладно, иди…

Вечером Мадатов навестил Петра Артемьевича, захватив с собой пару манерок водки, купленной у маркитанта. Вспомнив рассказ Ланского, он рассудил, что лучших гостинцев ему не выдумать.

Земцов лежал на раскладной койке, погребенный под горой шинелей и одеял. В небольшой палатке, кроме него, еще было четверо штаб-офицеров, все тяжелораненые. Трое лежали неподвижно и молча, уставившись в потолок, один, очевидно в беспамятстве, время от времени вскрикивал глухо и страшно. Петр Артемьевич на раны не жаловался, только щурил глаза да крутил в здоровой руке веревочную петлю, оставшуюся, как понял Валериан, еще с операции. Другим концом петля была накинута на оставшуюся ступню, и, когда боль приступала особенно сильно, генерал тянул веревку с остервенением и щерил желтые зубы. Водке он обрадовался больше, чем старому сослуживцу, и тут же приложился к горлышку, выбрав двумя длинными глотками, наверное, четверть фляжки.

— Спасибо, князь. Выручили меня. Как я вам говорил когда-то, лучшее наше лекарство водка, водка и еще раз водка.

— На самом деле, Петр Артемьевич, выручили вы меня, там, под Борисовым.

— Там-то, — криво усмехнулся Земцов, — в этой суматохе, как разберешь, кто кого выручает: вы нас, мы нас, а все вместе армию и Россию. Ланской убит?

Вопрос был прямой, и ответил Валериан так же прямо:

— Ядром разорвало на части.

Земцов на секунду прикрыл глаза, потом откинул руку в сторону и выудил из вороха вещей, валявшихся сбоку койки, стаканчик, какой обычно ездил во всех офицерских сундучках, погребцах.

— Помянем, князь, храброго человека и отличного офицера.

Они выпили, и Земцов тут же наполнил мадатовскую чарку.

— Ивана моего теперь и не дозовешься, — объяснил он Валериану, будто бы извиняясь. — Костер жжет на улице да камни греет. Таскает сюда горячие, чтобы хоть сколько-нибудь обогреться.

На железном листе посредине пола Валериан уже успел заметить несколько камней, размера вполне основательного. Судя по цвету, они уже остывали, но горячий ток воздуха от них еще ощущался.

— Офицеры мои заходили позавчера… или же вчера утром… в голове путается пока. Но сейчас полк двинули на север, к Стахову, к переправе. Я так понимаю, Мадатов, упустили мы Бонапарта.

— Еще не совсем. Но мосты он уже успел навести, и Удино с Неем теснят нас отчаянно.

— Значит, уйдет. Раз лапу дали просунуть, считай, вырвался.

— Не могу понять, — горячо и быстро заговорил Валериан, — почему так медлит Кутузов?

— А зачем ему торопиться? Чья задача Наполеона держать? Чичагова! Уйдет Бонапарт из западни, чья вина? Адмирала! А дедушка наш, Мадатов, сами знаете, крепко себе на уме. И кто его из Бухареста вытеснил, хорошо помнит.

Валериан вспыхнул:

— Как?! Из-за таких счетов жертвовать солдатами, армией?! И ему стыдно не будет?!

Земцов улыбнулся печально:

— Не будет, князь. Прежде всего, он солдат не губит, а, напротив, даже спасает. Своих, разумеется, тех, что у него под рукой. Быстрый марш, да еще в подобных условиях, он, знаете ли, еще страшнее сражения. Во-вторых, он Бонапарта до сих пор опасается, и вполне справедливо. Этот зверь и раненый цапнуть может, притом ой как сильно! Отчего, вы думаете, Чичагов к Ухолодам побежал так охотно?

— Как вы это только успели узнать здесь, на койке?

— У меня же, Валериан Григорьевич, ногу отняли, а не голову. Так я и думаю, что если мне в армии оставаться, то уже придется только думать, и много больше, чем до сих пор. Ну а, загибая третий палец, мы с вами и милый характер дипломатический Михаила Илларионыча припомним. Вот так оно все и сходится, князь. Вас теперь, понимаю, на тот берег отправят. Кавалерия в этих болотах уже бесполезна.

Валериан молча кивнул.

— Имейте в виду: Витгенштейн тоже не поторопится. Ему лишняя неудача опять-таки ни к чему. Так что вы на него не наседайте с вашей горячностью. Да и не беспокойтесь за нас. Что там Ней, что Удино… Ланжерон тоже командир опытный и свой корпус в обиду не даст. Дело сделает, а лишних людей не положит. Имейте еще в виду, что против Петра Христиановича Наполеон Виктора оставил. Тоже ведь французский маршал, а не прусский король. Ну, прощайте! Даст Бог, еще свидимся…

За ночь, как и обещал Ланжерон, пионеры подлатали разрушенный мост, и александрийцы, под прикрытием шестипушечной батареи, осторожно, гуськом, перебрались на слишком памятный берег. Граф уже не боялся, что неприятель может воспользоваться восстановленной переправой, и Валериан не слишком опасался внезапной атаки. Что дивизия генерала Партуно еще занимала Борисов, он знал из донесений разведчиков. Тарашкевич, заменивший похороненного Фому, уже успел пересечь реку на связанном наспех плоту, вернуться к утру обратно и доложить, что страшиться басурман нечего.

Французы, вымотанные и замерзшие, набились в дома, те, что остались относительно целыми после нескольких дней боя, и теперь из тепла их не могли бы вытащить не только полковые горны, но и трубы Страшного суда. Те, кому не повезло, жгли в кострах разрушенные строения, и для них сделать шаг в сторону от огня было усилием неодолимым. Редкие пикеты стояли на окраине, наблюдая за действиями русских, но тоже больше были заняты собой, чем противником.

Впрочем, когда гусары построились взводной колонной и двинулись от моста, в морозном воздухе Мадатов услышал, как закричал встревоженно человек и резко стукнул ружейный выстрел. Но, увидев, что русские свернули параллельно предместью, французы успокоились и более уже не стреляли.

Валериан хотел бы проехать тем полем, где александрийцы так отчаянно сцепились с кирасирами Дюбуа, еще раз увидеть тех, кого они не смогли увезти с собой, посмотреть, поклониться, попросить, возможно, прощения за то, пришлось пожертвовать их жизнями. Но он понимал также, что идти вдоль реки слишком опасно. Мороз морозом, усталость усталостью, а линию от Борисова до Студянок французы должны держать накрепко. Для этого у них силы еще остались.

Гусары обогнули Борисов с востока, все более отклоняясь от реки, и скоро, никем не потревоженные, пересекли дорогу, ведущую к Орше, ту самую, по которой так беспечно три дня назад следовал отряд графа Палена. Здесь Мадатов увидел, как гибнет великая армия, огромная сила, собранная Европой и выпущенная к Восточно-Европейской равнине.

Покосившаяся повозка с лопнувшей задней осью стояла у ближней обочины. Две лошади издохли нераспряженные, брошенные, очевидно, хозяевами. У одной мясо с задней ноги было срезано почти до кости. Оледеневший за ночь, засыпанный снегом тент лопнул и частью просел. Босые белые ступни торчали из-под полотна. Обувь была нужнее живым, тем, кто пока еще мог двигаться. Мертвый гренадер в высокой меховой шапке сидел в странной позе, подсунув плечо под днище. Может быть, он был среди тех, кто еще попытался поднять сломанный экипаж, заменить ось, добраться до переправы. Да не выдержало сердце. Теперь он уткнулся лбом в борт, пышные усы примерзли к железной скрепе.

И насколько Валериан мог видеть в обе стороны, шоссе было усеяно такими же холодными обломками той самой силы, ужасней которой еще полгода назад трудно было себе представить. В первый раз он подумал, что, может быть, и прав был Кутузов в том, что дал время и пространство этой силе раздвинуться, распылиться и рухнуть под своей собственной тяжестью.

Он хотел приказать проверить повозку, но увидел, что Тарашкевич уже спешился, прямо из стремени шагнув внутрь французского экипажа. «Хорошо ты их выучил, Фома», — сказал он беззвучно, ощутив острый и холодный комок слева за ребрами.

— Так что, ваше сиятельство, меха!

Голова Тарашкевича появилась из-под полога. Глаза унтера смотрели весело, и рот растягивался в улыбке. Валериан не понял:

— Что там?

— Меха, меха! Шубы, шкурки. Считай, до половины а наложено. Я так думаю, не иначе как от самой Белокаменной тащат. А покопаться, может, коробочки какие найдутся: с золотишком и камешками. А?!

— Я тебе покопаюсь! — хмуро бросил Валериан. — На конь!

Ничуть не обидевшись, Тарашкевич так же, не ступая на землю, взметнулся в седло.

— Тяжесть! — продолжил Мадатов, приподнимаясь и повышая голос, так, чтобы слышали все, кто стоял у него за спиной. — Такая тяжесть солдату только помеха. От нее, посмотрите — какие армии погибают.

Он повел рукой в сторону, указывая на заметенные снегом разбросанные вещи, скорченные тела, орудия, уткнувшиеся хоботом в землю.

— Наше дело гусарское. Наше дело — война! — продолжал он уверенно, чувствуя, что сам Ланской одобрил бы его за эти слова. — У нас есть приказ. И мы берем только то, что помогает нам его выполнить. Мы деремся. Мы не наживаемся на крови ни своей, ни чужой. Мы не крадем и не делим краденое. Если увижу, что кто-то повозки обирает или же, не приведи Господь, трупы, зарублю на месте своей рукой!.. Все, гусары! За мной!

Опустился в седло и послал вперед чужую, французскую лошадь, которая и вполовину не могла ему заменить огромного жеребца, взятого несколько лет назад у турецкого офицера…

За дорогой Мадатов взял еще правее, еще дальше уходя от реки, чтобы наверняка не столкнуться с французами, собиравшимися к наведенной переправе. Тарашкевич, взяв десяток людей побойчее, на лошадях посильнее, ускакал вперед и разведывал путь, выбирая дорогу среди занесенного снегом леса. Гусары ехали шагом, кони аккуратно ступали, проваливаясь чуть выше бабок. Через равные промежутки времени Валериан отсылал взвод, едущий первым, в арьергард, дать отдохнуть, пойти по утоптанному сотнями копыт снегу.

К полудню он уже был у Витгенштейна. Генерал принял его под навесом, сооруженным наспех на треугольной поляне, острым концом словно указывавшей в сторону Березины. Связанный ремнями узкий и невысокий каркас сверху забросали еловыми лапами, с боков завесили плащами, шинелями. Внутри толпились люди, стояло два барабана. На одном сидел командир корпуса, на другом, большем, разложили карту. Вокруг стояли чурбачки, к которым прилажены были свечи. Запах смолы мешался с испарениями плавящегося воска и давно не мытых человеческих тел.

— Говорите, полковник, Удино теснит вас?

— Так точно, ваше превосходительство. Верхний мост был окончен вчера сразу после полудня. И тут же неприятель перебросил свою пехоту под прикрытием артиллерии. Нам пришлось отойти, сосредоточить силы, прикрывая дорогу на Минск.

— Тем самым освобождая направление к Вильно, — Витгенштейн еще раз взглянул на карту. — Что ж, возможно, в этом есть некий смысл. По крайней мере не сам Бонапарт бежит, а мы его гоним. Если не можем остановить, то покажем хотя бы куда идти. За сообщение о Партуно графу спасибо. Что Сеславин?

Вопрос был задан уже не Мадатову. Невысокий полковник, гладко выбритый, несмотря на мороз и ветер, шагнул к карте, показал точку северо-восточней Борисова.

— Должен быть уже здесь.

— Добавьте партизану батальон и роту артиллерии. Думаю, что у него самого сил достаточно, но помощь не помешает. Пусть идет к городу. Сможет — возьмет, не сможет — перережет дорогу. Толкнутся французы раз, два, на третий раз придут с белым флагом.

— Слушаюсь!

Полковник повернул было к выходу, но приостановился:

— Думаю, ваше превосходительство, что не будет он сидеть у предместий. Штурмом возьмет.

— Пусть берет, если так хочет. Главное, чтобы не упустил Партуно. Виктору эта дивизия сейчас очень нужна. Не хотите вернуться к Борисову, князь?

— У меня приказ — остаться в вашем распоряжении.

— Что же, если приказ — оставайтесь. Две с лишним сотни кавалерии нам нынче не помешают. Моя, изволите видеть, уже почти вся на ногах. На своих. Впрочем, как и французская. Рубиться вам, гусар, будет не с кем, но как использовать вас, я найду…

Весь оставшийся световой день Мадатов провел в штабе корпуса. Полк — то, что от него осталось, отошел на несколько сот саженей, гусары развели костры, грелись сами, грели животных, варили жиденькую похлебку, приправляя еловыми иглами; отдыхали после двух напряженных недель боев и маршей.

Тем временем русские батальоны давили войска Виктора, оттесняя их к реке. Сначала, как Валериан понял из переговоров штабных офицеров, оставалась надежда, что французов удастся сбить с их позиций, отогнать к Борисову, стать между ними и переправой. Но неприятель защищался умело, так и не позволив русским ни развернуть себя, ни расчленить. За несколько часов перестрелки, ружейной, артиллерийской, Витгенштейну не удалось нащупать слабого места в обороне противника, создать брешь, в которую он предполагал бросить гусар и казаков. Напротив, Виктор так укрепил свой правый фланг, что создалась неприятнейшая дилемма: если атаковать французов левее их центра, их свободные части могут сами перейти в наступление; если же попытаться полностью окружить маршала, дивизия Партуно решится выступить из Борисова и ударит с тыла. А сил на двойное кольцо не оставалось. Во всяком случае, до подхода фельдмаршала. Кутузов же по-прежнему не торопился.

Вечером, когда уже стало смеркаться, Витгенштейн не выдержал:

— Я попрошу вас, полковник, все-таки съездить в Борисов. Если партизаны в городе, вернетесь и сообщите. В противном случае усилите отряд Сеславина, чтобы хотя бы эти две тысячи не выпустить из города.

Валериан был доволен приказом. К ночи становилось все морознее, и двигаться казалось ему куда легче, чем стоять, даже и у огня.

Гусары двинулись по набитой с утра тропе. Чуть отдохнувшие и подкормленные лошади шли достаточно бойко. Но едва отряд одолел треть пути, от Тарашкевича прискакал гусар с сообщением:

— Люди, ваше сиятельство! Вроде бы наши, но одеты странно и с бородами. Ведут себя смирно. Тарашкевич следит.

Мадатов скомандовал полку остановиться и с десятком гусар проехал вперед.

Охотники, воспитанные еще Чернявским, надежно перегородили тропу. Две шеренги, у каждого пистолеты в руках, и обнаженные сабли свисают на темляках. Напротив них, шагах в двадцати темной массой стоят тоже конные, тоже, прикинул Валериан, десятка полтора, вряд ли больше. Он подъехал вплотную к своему охранению и крикнул:

— Полковник Мадатов, Александрийского гусарского. Кто вы?

— Свои!

— Представьтесь по форме!

Он то же чувствовал, что свои, но оставалась еще вероятность, что перед ним поляки, те, что сражались вместе с французами и теперь ищут возможности уйти с ними в Варшавское герцогство. И одежда у них может быть сборная, и русский они знают достаточно, и в короткой лесной схватке могут быть крайне опасны.

Всадник отделился от группы с той стороны и спокойным шагом поехал к гусарам. Руки поднял над плечами, ладонями вперед, управляя лошадью лишь шенкелями. Валериан не мог разобрать лица его в сумерках, но был уверен, что где-то уже видел эту посадку.

— Здравствуйте, князь! — крикнул человек, остановившись. — Не узнаете? Статский советник Георгиадис. Помните? Виделись еще весной в Бухаресте.

Мадатов скомандовал охотникам раздвинуться и проехал вперед:

— Как вы здесь?

Георгиадис рассмеялся негромко и тут же зашелся и сухом перхающем кашле.

— Если давать точный ответ, — заговорил он, едва отдышавшись, — то пропадаю: замерз, простужен и голоден. Если в расширенном смысле — послан фельдмаршалом в отряд полковника Сеславина, чтобы вместе с героическими партизанами оказаться ближе к противнику. В настоящий же момент еду с докладом к генералу Витгенштейну сообщить, что город Борисов наш, а дивизия Партуно сложила оружие.

После такого сообщения гусарам пришлось развернуться на узкой тропе и двинуться назад, в расположение корпуса. Уже совсем стемнело, затихли звуки боя на обоих берегах реки, и стал отчетливо слышен странный волнообразный шум, словно сама река убыстрилась, встрепенулась, заклокотала, стряхивая с себя ледовое оцепенение.

— Что это? — удивился Георгиадис.

Валериан, не отвечая, махнул рукой Снегиреву, показывая, чтобы вел полк дальше, а сам свернул влево, помня, что где-то в трети версты должен стоять небольшой бугор, за который несколько часов спорили два батальона — наш и французский, но осталась высотка все же у нас. Тарашкевич со своими людьми двинулся следом.

Первое время ехали осторожно, то нагибаясь, то раздвигая руками ветки, а выехав на опушку, пустили коней резвее. Через четверть часа гусар остановил пехотный секрет. Валериан с Георгиадисом спешились и, ведомые мушкетерским поручиком, двинулись вперед, вверх. Мушкетер шел весело, Мадатов не отставал, а Георгиадиса несколько раз приходилось ждать. Он явно был болен, кашлял, хватался за грудь и горло, но упрямо продолжал месить снег. Один раз Валериан предложил было вернуться, но Артемий Прокофьевич яростно замотал головой и зашагал дальше.

По всему склону стояли наши посты, но поручик знал верное слово, и они без препятствия взошли на вершину высотки. Когда остановились, Георгиадис вновь зашелся в кашле, прикрывая рот шапкой, а Валериан подошел к обрыву. Сколько хватало глаза, берег был усеян кострами. Каждый был не велик и не ярок, но собранные вместе они освещали прибрежную полосу, словно трехсвечовые шандалы ломберный стол. Очажки пламени окружали темные силуэты, и такие же тени бродили между кострами, и странный, рокочущий шум поднимался над сборищем.

— Это же голоса, — сказал оправившийся Георгиадис. — Господи, здесь же десятки тысяч! Один проронит слово, другой, а вместе — звучат словно прибой. Я вот и думал — откуда же здесь может быть море?

— Великая армия, — проронил мрачно Валериан. — То, что от нее осталось сегодня.

— Я понял, что они уже переправились.

— Кто еще может драться — да. Почти все на том берегу. Только Виктор еще держится перед мостами.

— Скоро уйдет, — сказал поручик. — Замечено было перед самой темнотой, что саперы разбирают завалы. Там же все свалено в огромные кучи: повозки, трупы — лошадиные и людские. Чтобы отойти в порядке, надо расчистить проход, иначе — накроем их разом. Всю ночь будут работать.

— У них еще остались силы? — удивился Георгиадис.

— У тех, что остались, — да, — твердо ответил Валериан.

— Дерутся они хорошо, — подтвердил поручик. — И саперы, господа, у них знатные. Как только они ставили эти мосты!

— Да-да, — оживился Артемий Прокофьевич. — Ведь Наполеон после Красного распорядился уничтожить понтоны, чтобы не держали армию. Стало быть, здесь наводили только из подручного материала.

— Рубили лес, разбирали ближайшие избы. Вязали козлы, ставили, стелили настил. Все по пояс, по горло и воде. У кого кончались силы — тонул. Кто еще мог — добирался до берега и застывал.

Георгиадис невольно схватился обеими руками за отвороты шинели, прикрывая горло, и не верящими глазами взглянул на Мадатова.

— Точно так, — закивал головой и поручик. — Считайте ноябрь на середине. Такие холода. Река практически стала. А они только — да здравствует император! И в воду, словно на батареи, под картечь да под ядра.

— А ведь мы их все-таки одолели! — тихо сказал Артемий Прокофьевич после минутного молчания.

— Еще не всех, — отозвался поручик. — Сколько-то на тот берег ушло с Неем и Удино. Сколько-то тысяч здесь, у Виктора.

Георгиадис повернул голову к левому плечу и медленно повел взгляд вдоль берега.

— Тысяч двадцать — двадцать пять, я так думаю.

— Это не солдаты, это жарильщики.

— Что? — не понял статский советник.

— Жарильщики, — повторил поручик. — Сами французы их так зовут. Толпа, без оружия, без силы, без воли. Переползают от утра и до ночи, от костра до костра. Жарятся сами, жарят трупы. В основном, лошадиные, но говорят, что не брезгуют и человечиной. Охвостье!

— Только подумайте, господа! — оживился Георгиадис. — На одном небольшом пространстве, и какие два проявления натуры человеческой: низость и высота. Эти самоотверженные саперы, и — этот сброд, дрожащий у пламени. А, кстати, чего они ждут? Мосты ведь свободны. Вы видите, князь?

Мадатов всмотрелся. По узким ниткам двух мостов, уходящих в черноту ноябрьской ночи, только время от времени проскальзывали случайные силуэты.

— Видно отсюда плохо, но кажется, что войска переправились.

— Еще до темноты, — разъяснил мушкетер. — Теперь осталось только очистить проходы, как я говорил, и Виктор может уйти.

— Чего же ждут эти ваши «жарильщики»? Впрочем, я и сам понимаю. Здесь свет, здесь тепло, а там, на той стороне, — угрюмая неизвестность. Так и будут греться и ежиться до утра.

— А со светом и мы нажмем, — оживился поручик. — Осталось чуть-чуть надавить — и хрустнут. Мосты, конечно, зажгут, тут мы им не помешаем, но остальное уж будет наше. Да и кавалерии есть где погулять. Казаки наши еще на конях, и ваши гусары, господин полковник, наверное…

Он взглянул на Мадатова и оборвался. Суровое лицо гусарского офицера еще больше заострилось и будто окаменело. Заиндевевшие бакенбарды обрамляли напряженные скулы и длинный нос, вытянувшийся подобно копью. Георгиадис приблизился и мягко положил руку на плечо Валериану:

— Вы, князь, кажется, и рассвета не собираетесь дожидаться. Один, без полка, саблю вон и — марш-марш!

Валериан опомнился, разжал ладонь и убрал руку с эфеса. Клинок скользнул в ножны.

— Какой полк, господин статский советник? Он остался там, под Борисовым. А здесь лишь две с лишним сотни, да еще память и ненависть…

Как только начало светать, первые русские ядра упали на берег Березины. За ночь саперы французов все-таки сумели расчистить проход к переправе, растащить по сторонам санитарные и обозные фуры, кареты, которые полковники и генералы тащили еще от самой Москвы, зарядные и казначейские ящики — словом, весь обоз, которым обросла великая армия во время своего летнего похода на Москву и осеннего отступления. Не удалось лишь достать, выдолбить из схватившейся земли трупы конские и людские. Потрепанные батальоны маршала Виктора уходили к мостам и буквальном смысле слова по трупам своих же товарищей.

Витгенштейна разбудили в четыре часа и сообщили, что неприятель оставляет позиции. Генерал приказал сжимать кольцо, тесня французов, но не открывать огонь, не побуждать к сражению. Но только лишь развиднелось, наши батареи, продвинувшиеся на версту, а где и на две, открыли огонь. И берег зашевелился, вскинулся, закипел.

Те, кто коротал морозную ночь у огня, кто еще сохранил способность двигаться, кинулись к переправе. Но арьергард Виктора уже был за серединой реки, и тогда командир французских саперов, генерал Эбле приказал поджечь заложенные заряды.

Пламя охватило ближние козлы, настил, перила. Передние отшатнулись в испуге, но задние напирали, страшась русских ядер, русского мороза, русских сабель и пик. Люди падали в воду, люди бежали по льду, перескакивая через трещины и промоины, проваливались, тонули, просили помощи, но никто не способен был протянуть руку даже ближнему, даже близкому человеку. Здесь каждый был за себя и один против всех.

Какие-то отчаянные головы еще пробовали сопротивляться. Кто-то сумел сохранить пули и порох, у кого-то оставались силы уставить штык. Но все эти вспышки гасли под огнем русской артиллерии, распадались при виде колонн пехоты. И когда утихла ружейная трескотня, в брешь с визгом и гиканьем кинулись казаки, калмыки. Перед ними все побежало. Кто мог, старался перебраться на правый берег, еще ночью пугавший, казавшийся неведомым и чужим. Сейчас же все неизвестное представлялось лучше явной гибели под ударами русских.

Георгиадис остановил лошадь. У самых копыт лежала простоволосая женщина в легком плаще, судорожно прижимая к себе закутанного в тряпки ребенка. Правая рука ее была поднята в бессильном жесте, огораживая себя и младенца, и рука эта была почти до локтя отсечена ловким ударом сабли. Кровь уже вытекла, уже успела схватиться. Мертвая тоже застыла, грязные волосы ломкими прядями закрыли ее лицо, так что трудно понять, насколько она молода и хороша ли была при жизни.

Подъехал Мадатов. Артемий Прокофьевич повернулся к полковнику:

— Что-то вы не торопитесь, князь. Все бежит, дикая конница режет отчаянно, а ваши гусары едут себе колонною, шагом. А как же чувство справедливости, мести?

Валериан взглянул на погибшую женщину, поднял голову, оглядел берег с догорающими кострами, заваленный телами, замерзшими, зарубленными, разорванными ядрами. Увидел черный дым над мостами, темную холодную воду, узкой полосой разорвавшую лед по стрежню, сотни, тысячи людей, вопящих от страха, бегущих, ползущих по тонкому льду, ломающемуся под их тяжестью. Ответил коротко и беззлобно:

— Не вижу противника.

Кинул саблю, не глядя, в нолены, и тотчас же подполковник Снегирев, словно ждавший этого движения, дал знак трубачу — «Отбой!»