ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Открытая пролетка, запряженная гнедой парой, въехала в деревеньку и остановилась у первой же избы, рубленого мрачного строения, чьим единственным украшением были резные наличники. Молодка в грязном платке, повязанном по самые брови, выскочила из-за штакетника и подхватила на руки голозадого ребятенка, самозабвенно лупившего ладошками по уличной луже.

— Слышь, бабочка! — наклонился к ней широкий, черный, заросший косматой бородой кучер. — А где здесь господский дом стоит? Знаешь?

Женщина в ужасе уставилась на разбойную рожу незнакомца и только показала рукой неопределенно куда-то вперед.

— Тьфу-ты ну-ты! — рассердился заезжий разбойник. — Я ж тебя, дуру, толком спрашиваю. Где барин живет?

Но женщина только замотала головой, расширила еще больше глаза и попятилась к калитке, притворила за собой створку и скрылась в подсолнухах.

Седок в щегольском сером пальто коснулся тростью плеча возницы:

— Оставь ее, Трифон. Испугалась, бедная. Ты посмотри на дорогу. Здесь, кажется, месяцами никто, кроме коров и волов, не проходит, не проезжает.

— Я вижу, — буркнул, оборачиваясь, черный Трифон. — Вижу, Артемий Прокофьевич, вокруг одни только лужи. А не знаю только, глубокие или не очень. Вот ухнем колесом в яму, так придется вместо барской усадьбы к местной кузнице править.

— А ты не спеши, — спокойно отозвался Артемий Прокофьевич. — Сойди с козел, пощупай дно кнутовищем. Выбери верный путь и провези меня осторожно, без толчков и трясений.

Усовестившийся Трифон прыгнул вниз, удостоверился, как и посоветовал ему барин, что лужа мелкая, а дно у нее твердое, и шагом повел лошадей по деревенской улице, старательно выглядывая возможные помехи. Артемий Прокофьевич, кучеру было уже известно, весьма щедро платит за дело, но нещадно взыскивает за любую оплошность.

Через четверть версты, проехав изб десять, они встретили старика в цветной, мятой рубахе, и тот уже обстоятельно объяснил, как им найти жилье барина.

Выехав за околицу, они свернули налево, мимо зеленеющего поля. По широкой, не вязкой дороге лошади бежали в свое удовольствие. Еще через пару верст пролетка въехала в лес и там, подпрыгивая на корнях, скоро достигла речного берега. Дорога сначала пошла у самой воды, вдоль зарослей тростника, а потом отвернула и скоро уже уперлась в одноэтажный дом, выросший подобно грибу у самой опушки. От зажиточного крестьянского он отличался разве что мезонином, торчащим из крыши, да маленькой галерейкой, легким намеком на портик у главного входа. У дверей, выглянув, очевидно, на стук колес и копыт, стоял дворовый парень. В опущенной руке держал он топор; то ли работал по хозяйству, то ли прихватил из сеней на всякий случай.

Артемий Прокофьевич встал в пролетке:

— Барин дома?

Парень медленно кивнул, не спуская, впрочем, глаз с обоих приезжих.

— Передай, что статский советник Георгиадис хочет засвидетельствовать ему свое искреннее почтение.

Парень исчез, а через несколько минут на крыльце появился его хозяин. Примерно того же возраста, лет тридцати — тридцати двух, только куда светлее и худощавее. И одет он был похоже, только почище — подпоясанная рубаха на выпуск, широкие штаны из крашеной холстины да разношенные сапоги, надетые, очевидно, второпях на босые ноги.

— Здравствуйте, Сергей Александрович! — громко окликнул его приезжий.

Новицкий всмотрелся, прищурясь, против дневного солнца, а узнав, тут же сошел, прихрамывая, со ступенек и направился к стоящей пролетке. Георгиадис спешил навстречу…

Пока встретивший приезжих парень и круглая, курносая женщина готовили гостю комнату, Сергей провел Артемия Прокофьевича к себе в кабинет. Георгиадис быстрым и цепким взглядом окинул большой стол, заваленный бумагами, картами. Ломаные гусиные перья лежали на краю столешницы, ожидая, пока их выкинут вон. Пара простых подсвечников да чернильный прибор, содержимое которого, очевидно, не успевало высыхать. Суровые самодельные полки легко держали тяжесть полутора сотен книг. Пара томов лежала у кресла, придвинутого к окну. К не зашитой досками, не завешенной стене придвинута была широкая лавка; поверх плоского матрасика и такой же подушки лежало брошенное небрежно, странное покрывало, в котором, присмотревшись, гость с изумление узнал сшитые вместе две волчьи шкуры.

— Да, водятся у нас здесь еще и такие зверюги, — усмехнулся Новицкий. — Зимней ночью такие рулады начинают выводить там, за озером, куда Слезня наша впадает, иной раз прямо жуть берет. Потому и ружье заряженное ставлю в угол для душевного равновесия.

— Сами брали? — кивнул Георгиадис на шкуры.

— Нет. Это Мишкины. Видели моего парня? Он у меня и дворовый, и кучер, и повар, и сторож. А зимой бегает за зверем на своих снегоступах. Когда-то и я мог за ним удержаться, в самой юности. Мы же росли вместе. А нынче… — он махнул рукой. — Доковыляю до берега, окунусь и назад.

— Не отпустило еще?

Новицкий покачал головой:

— Год госпиталя, полтора здесь. Хорошо хоть уже на обе ноги ступаю. Я же Березину переплывал в ноябре. Речка едва вдвое шире чем Слезня, но вода весьма и весьма холодная. Да картечью еще зацепило у самого неудобного места. Плюс к этому полтора часа стоял без движения в мокром мундире, смотрел, как гусары наши рубятся на той стороне. Пока шел бой, ничего не чувствовал — ни холода, ни ветра, ни боли. Только закончилось, сразу обеспамятел. Очнулся уже в санитарной повозке. И начались скитания… Правильно говорил Ланской: чем в наш госпиталь, лучше уж сразу.

— Но вы же выпутались.

— Я удачлив. Из всех неудач мне попадается наименьшая. И деревеньку нашу, видите, не сожгли. И мать меня дождалась, умерла, можно сказать, на руках.

— Отец же ваш погиб на Кавказе?

— Вы хорошо осведомлены, Артемий Прокофьевич. Да что же мы с вами стоим, садитесь в то кресло, а я здесь, у стола примощусь, на привычное место.

Опускаясь на обитое кожей сиденье, Георгиадис не удержался, чтобы не присмотреться к лежащим на подоконнике томикам. Antoine-Henri Jomini «Traite des grandes operations militaires» и Karl von Clausewitz «Uebersicht des Feldrugs von 1813 bis rum Waffenstillstande».

— Не отпускает война?

— Нет, — коротко и жестко ответил Новицкий.

— Что пишете? — так же без обиняков спросил Артемий Прокофьевич.

— Мемуар. Воспоминания ротмистра Александрийского гусарского полка Сергея Новицкого, участвовавшего в турецкой кампании с девятого года по двенадцатый и успевшего принять участие в отражении наполеоновского нашествия в составе Третьей западной армии. Отставленного по болезни и ранению, полученному в сражении при речке Березине. Кстати, об этом несчастном деле. Я же финала самого-то не видел, только наслышан. Ловко Бонапарту удалось ускользнуть! Все, с кем говорил, адмирала нашего обвиняют. И как же это он французского зверя из-за флажков упустил?

Но прежде чем Георгиадис успел ответить, в дверь постучали, и в щель между полотном и косяком просунулась голова все того же насупленного Мишки:

— Кушать идите, Сергей Александровович. И гостя вашего приглашайте.

— Суров он у вас, — проговорил гость, поднимаясь вслед за хозяином.

— Места здесь такие. Глухие, дикие. Лихие люди наведываются. Мы арсенал тут завели не от одних лишь волков. Мягкому человеку в наших лесах не выжить. Сейчас же они с Марфой Симеоновной недовольны, что еще одного человека кормить придется.

— Вы уж скажите им, чтобы они Трифона моего не забыли, — обеспокоился Георгиадис.

— Непременно, — уверил его с улыбкой Новицкий.

После простого, сытного и немного хмельного обеда они вернулись в кабинет со стаканами недорогого портвейна и раскурили длинные трубки.

— Сначала я был при главной квартире, — начал рассказывать Георгиадис. — В Борисов попал, уже когда Наполеон ушел на тот берег. Потому историю эту знаю более с чужих слов.

— Почему вы отстали?

— Прежде всего — огрызались французы. Ну а дальше: мороз, бескормица, гололедица — они ведь не выбирают, на солдат в какой форме напасть. Я вам вот что скажу, Сергей Александровович. — Он наклонился вперед и поднял чубук. — К Неману фельдмаршал привел едва одну четвертую часть армии, с которой покинул Тарутинский лагерь.

— А мне говорили, — Новицкий сделал заметную паузу, подбирая слова. — Будто бы граф затаил обиду на Чичагова, что тот сменил его на Дунайской армии, и решил отомстить таким образом.

Георгиадис невесело рассмеялся:

— Ну что вы! Михайла Илларионович злопамятен, но не глуп. И сводить карьерные счеты солдатскими жизнями он не стал бы. Успокой, Господи, его душу!

Артемий Прокофьевич быстро перекрестился, Новицкий последовал его примеру.

— Нет, догнать Наполеона мы не могли, хотя, честно скажу, не слишком и торопились. Были, возможно, у фельдмаршала основания, но об этом чуть позже. Пока же о борисовском деле. План поимки Бонапарта разработали в окружении императора, помимо главнокомандующего. На карте все сходилось довольно гладко, на местности же возникали естественные препоны. Прежде всего — силы. Половину своей армии адмирал оставил против австрийцев.

— Я слышал, что Эртель должен был привести к нам свой корпус, но предпочел остаться на месте.

— Конечно, эти пятнадцать тысяч пришлись бы вам кстати. Но ведь и с теми войсками, что были у Чичагова, он мог вполне препятствовать переправе. Да — неудачное столкновение с Удино. Кстати, маршал был потому так упрям и настырен, что знал — сзади его настигает уже Витгенштейн. И он обязан был выбить вас из Борисова. Но позиция на том берегу тоже казалась довольно сильной. Переправа наводится не за час и не за два. Пока бы французские саперы работали, адмирал мог подвести полки, эскадроны, поставить батареи и запереть Бонапарта накрепко. Но он обманулся.

— Как?! — воскликнул Новицкий. — Это для меня самое загадочное во всем деле. Поддаться на такую простую уловку! Простейшая демонстрация, понятная, как финт в фехтовании. А он уводит туда все свои силы!

Георгиадис сделал изрядный глоток, затянулся, выпустил клубок дыма и продолжил с большим удовольствием:

— Не такая уж и простая. Наполеон отправил ниже Борисова всего батальон мушкетеров, но с ним пошли еще тысячи этих — жарильщиков. Безоружные толпы отчаявшихся людей, побросавших оружие, способных только жариться у костров и жарить на огне куски конских трупов. Говорят, что не только конских.

— Ужасно!

— Но фельдмаршал предвидел такой конец. Только прискакав к армии, он обещал французам ту же судьбу, что и туркам Ахмед-паши. Помните, Сергей Александровович, лагерь у Слободзеи?

— Помню. И так же помню еще горящий Рущук. Город, что мы сожгли, отходя за Дунай. На четыре версты там было одно только пламя.

Георгиадис понурился. Он тоже видел перед глазами столбы пламени, встававшие над жилищами несчастных болгар, армян, турок, евреев; но вспоминал и солдат армии великого визиря, изможденных, завшивленных, зачервивевших, бредущих между русских шеренг по земле, пропитанной их собственной кровью…

— Я видел горящую Москву, — опомнился он, наконец. — Говорили, что в горящем Смоленске было много хуже.

— Страшным мы с вами делом занимались, Артемий Прокофьевич, — сухо проронил Новицкий.

— Страшное — да. Надеюсь, однако, что не напрасное… Но вы уверены, Сергей Александрович, что занятия эти остались в прошлом?

— Для меня — да.

— Допустим… И — вернемся к Березине. Демонстрация наполеоновская сыграла и потому еще, что соответствовала соображениям самого адмирала. Он посчитал, что переправляться французы будут именно в этой стороне от Борисова. И когда ему сообщили, что в лесу стучат топоры и мелькают чужие мундиры, он, не колеблясь, повел свою армию южнее.

— Не понимаю! — Новицкий развел руками. — Не понимаю! Я сам, вместе с покойным Чернявским, нашел местных жителей, знающих эту реку. И они сообщили нам, что бродов ниже Борисова нет! Что броды есть выше! Я лично составлял донесение в штаб армии. Ну как не заключить из этого, что Наполеон будет переправляться выше!..

Георгиадис несколько секунд с удовольствием наблюдал гнев Новицкого, а потом перебил его:

— Он, разумеется, сделал то же самое заключение.

— Но как же?

— Он перепутал правый берег и левый. Адмирал решил, что Березина течет не на юг, к Днепру, а на север, к Неману или Двине.

— Адмирал!!!

— Да, я слышал, как об этом рассказывал Ланжерон. Вот кому стоило бы настоять и указать верное направление. Но, как я понял, как только они с Сабанеевым начали открывать глаза командующему, тот оборвал их столь резко, что командир корпуса и начальник штаба армии предпочли в дальнейшем просто молчать. Исход известен.

— Я только не знаю подробностей.

— Они были ужасны. Наполеон еще доказал всему миру, что ему нет нынче равных. Ни в выборе места сражения, ни в скорости и остроте разума. Ни в равнодушии к судьбам своих солдат.

— Он ведь ушел сам с каким-то отрядом, совсем уже незначительным.

— Тысяч десять. Может быть, меньше. К Березине он привел тысяч двадцать, тех, что могли еще драться. Соединился там с Удино и Виктором. Всего набралось, думаю, к тридцати. И две трети остались в белорусских болотах. Да если приплюсовать к ним тех жарильщиков, что гибли просто несчетными толпами, число получится ошеломляющее.

Новицкий пожал плечами:

— С другой стороны, никто их сюда не звал.

— Именно, Сергей Александрович! Вы попали в самую точку! Людей с той стороны сюда, в Россию, не приглашали. Они пришли сами, а смогли уйти очень немногие. Хотя уйти очень хотели и весьма даже старались. Саперы французские работали просто самоотверженно. Почти совершенно голые, по грудь в ледяной воде. А ведь морозы на четырнадцатое число ударили знатные. Пионеры с понтонерами почти все и погибли. Мыслимое ли дело человеку находиться в такой воде. Падали, тонули, их тут же заменяли товарищи с берега, совершенно зная, на что идут.

Новицкий вздрогнул, поежился, вспоминая жуткие минуты, когда после гибели лошади он переплывал те два десятка саженей открытой воды, уверенный, что следующий взмах руки станет его последним усилием.

— Боже, помилуй всех храбрецов! — вырвалось у него чистосердечно.

Георгиадис покривил губы в мрачной усмешке:

— Слишком много ему придется заботиться. Сколько народу за последние годы выбило! Не пришлось бы и христианам на мусульманский манер многоженство вводить.

— Было уже такое. После Тридцатилетней войны в Европе духовенство католическое в самом деле дискутировало о возможной полигамии, хотя бы и временной… Но что же наши? Когда переправу начали строить, можно же было уже двинуть батальоны и артиллерию.

— Пехота, конечно, пошла, а орудия по тем дорогам, вы же помните, не так скоро и провезешь. Была одна конная рота, только развернулась, сыпанула картечью, как по ним ударили несколько батарей с левого берега, да не шестифунтовые, а куда посерьезнее. Там, знаете ли, командовали Ней, Удино. Люди весьма решительные.

— Н-да, — вспомнил Новицкий восклицание генерала Ланского. — Вот оно и Удино!

— Совершенно верно заметили. И только лишь навели первый мост, по нему сразу бросились войска обоих маршалов. И тогда уже было к переправе не подступиться.

— Как же тогда французы потеряли столько людей?

— Те, что переправились первыми, самые храбрые, те и выжили. А дальше начались вполне понятные осложнения. Настил у мостов не доски, а бревна, положенные в накат. Саперы бонапартовские, кажется, всю деревушку соседнюю разобрали. Орудия и повозки, тяжеленные, по ним скачут, козлы мостовые ломаются. Обоз у армии огромаднейший. Кто-то подсчитал, что только его переправить по обоим мостам — не менее недели надобно. А наши армии уже на подходе.

Они помолчали.

— Но эти десять-пятнадцать тысяч, что переправились, как сумели уйти? Там же, я помню, сплошные гати. Раскатать их, и вся армия бонапартовская там бы осталась! Едва ли единицы ушли бы. Загадочное дело.

— Никакой загадки, милейший Сергей Александрович, я здесь не вижу. Когда адмирал понял, что Наполеон уже на его берегу, он более всего испугался, как бы тот не кинулся в его сторону. Оставил ему свободной дорогу на Вильно, туда француз и ушел. И скажу вам прямо, поскольку вся наша беседа полностью откровенна. — Георгиадис даже нагнулся вперед и тронул Новицкого рукой за колено. — Возможно, что это было целью и генерал-фельдмаршала графа Кутузова. Да-да, не удивляйтесь. Слышал я, как его сиятельство пару раз поминал некий золотой мост, который он, мол, хотел бы построить чужому императору до самой границы.

— Сберегал армию?

— Не только. Тут дела политические были замешаны… Но давайте об этом наутро поговорим, на свежую голову. А то слишком долго я до вас добирался. И хорошего разговора хочу. Не наспех…

II

После завтрака Новицкий пригласил Георгиадиса на прогулку, сказав, что ему удобнее будет беседовать на ходу. Артемий Прокофьевич не удержался и покосился на тяжелую палку, на которую хозяин опирался при каждом шаге.

— Ничего, ходить мне полезно, — улыбнулся Сергей. — Доктора в госпитале советовали каждый день проделывать пешком версту, может быть, две. Я хожу десять в любую погоду. И, как видите, держусь, в общем, уверенно. А ведь год назад только вокруг жилища и то под строгим присмотром Михайлы.

Выйдя за ворота, они направились по тропке через мокрую луговину напрямик к озеру. Дальше, показал Новицкий, они пойдут вдоль камышей, потом поднимутся на косогор, поросший коричневыми соснами. И дальше по-над берегом в чистом, продуваемым ветром бору, где нет никаких летающих насекомых, но встречаются, и довольно часто, подберезовики, красные, а зная места, можно набрать и корзинку белых.

Следом за ними увязался кудлатый кобель, высокий, мощный, неопределенного цвета. Георгиадиса особенно заинтересовали его лапы — плотные, собранные комком и невероятных размеров даже для такого огромного пса.

— Хорош Полкан, — похвалил своего охранника Сергей. — Породы никакой, родословная исключительно местная, но силы и разума на двух сотенных Угадаев.

— Что же, и волка в одиночку возьмет?

— Смотря какого. Но важно, что не отступит даже перед двумя.

Через час пути они поднялись от воды к соснам и остановились передохнуть. Пока шли в высокой траве, слушая жужжание шмелей, стрекотанье кузнечиков и тонкий, въедливый писк комаров, Георгиадис помалкивал, сберегая дыхание. Став же на краю обрыва, откуда сбегал вниз длинный язык желтого песка, он заговорил.

— Милейший Сергей Александрович, как вы понимаете, я приехал к вам не для одного только удовольствия.

— Помилуйте, Артемий Прокофьевич, какое же удовольствие тащиться из Петербурга сотни верст, чтобы встретиться с отставным инвалидом.

Георгиадис потрепал себя за ухо. Этот жест весьма удивил Новицкого, потому как раньше он не замечал за статским советником никаких привычек, которые могли бы обнаружить при случае его настроение или мысли. Сергей поднял с земли обломок высохшей ветки и запустил его далеко в лес. Полкан, радостно размахивая хвостом, кинулся следом. Нашел, принес, наступил передними лапами и прилег, вывалив розовый, мясистый язык. Артемий Прокофьевич наблюдал за псом с особенным удовольствием.

— Вот такова жизнь и служилого человека. — Новицкий точно угадал мысли своего гостя. — Скомандуют, побежишь, принесешь, а зачем — самому начальству неведомо.

— Помнится, мы с вами приносили кусочки, замечательные на цвет, запах и вкус.

— Помню и удивляюсь нашему с вами везению.

— Везение наше было в том, что ими смогли распорядиться с хорошим расчетом.

— В Бухаресте — да, а в Борисове… — Новицкий оборвался, словно у него перехватило дыхание.

— Что же делать, Сергей Александрович, что же делать. Утешаться сознанием хорошо исполненного дела. Хотя согласитесь — найденные письма Сулковского удача до того неожиданная, что кому угодно могла показаться спланированной диверсией шпионов Наполеона. А вот сумей вы тогда разговорить нескольких пленных, да подготовить обстоятельное донесение, глядишь, и адмирал Павел Васильевич наклонил бы к вам свое ухо.

— Меня никто не уполномачивал на подобные действия, — сухо ответил Сергей. — Бумаги читать согласен, людей же пытать — увольте.

— Кто говорит о пытках? — искренне изумился Георгиадис. — Нож, плети да железо каленое хороши только, когда вы уже знаете, что спросить. И при этом уверены, что человек знает ответ. В Борисове же вы действовали вслепую. Так вам нужно было опросить десятка полтора, да показания сопоставить. Да придумать еще с полдесятка новых вопросов. И снова провести поляков по кругу. Вот тогда-то вы и смогли бы нарисовать картинку вполне убедительную. А у вас на руках было одно случайное сообщение адъютанта французского императора.

— В Бухаресте мы тоже знали немногим больше, но ведь донесениям дали ход! И как они заработали!

Прежде чем ответить, Артемий Прокофьевич яростно шлепнул себя по запястью, пришибив огромного овода.

— Прежде всего, в Валахии с нами был генерал Кутузов, а не адмирал Чичагов. Но и тогда, если бы мы узнали лишь о стамбульской ноте Наполеона, это нам мало чем помогло бы. Но сообщение Мурузи оказалось верхним в огромной постройке. Знаете, как замковый камень в оконной арке или же мощном своде. Сам по себе вроде бы невелик, а какую конструкцию держит! В поисках такого иносказательного камня и состоит наша работа.

— Какая работа? — резко спросил Новицкий. — И почему наша?

— Узнавать, — нимало не обескураженный тоном собеседника ответил Георгиадис. — Смотреть, слушать, спрашивать, сопоставлять, обдумывать, составлять записки да меморандумы. А почему наша? Да потому, уважаемый Сергей Александрович, что приехал я к вам с предложением примкнуть к нашему темному и тайному братству ищущих.

— Вряд ли я смогу быть вам полезным.

— Зачем же так торопиться с ответом? Мы же с вами не в гусарском полку. В нашем деле всегда есть время подумать. Только его иногда очень и очень немного. Что же касается полезности — работа наша вам по вкусу, это я видел. Способности к ней у вас тоже имеются. Вам она нравится, вы ей не безразличны, что же откладывать соединение?

— Я в отставке.

— Гусарские ротмистры мне сейчас не нужны.

— Я инвалид.

— Вы чуть не загнали меня ходьбой по этому лугу. И хромаете вы, только когда вспоминаете о своей ране. А как увлечетесь, да хотя бы игрой с Полканом, так сразу и нога двигается как невредимая. Что же касается материального существа дела, то вы будете приняты на службу чиновником особого департамента. Возможно, военным чином. Но это останется между нами. Для прочих вы будете лишь чиновником ведомства, в котором и будете служить, так сказать, ex officio. Двойное жалованье — хорошая прибавка даже для доходов с поместья.

— Какие там доходы… — Новицкий обреченно махнул рукой. — Одна захудалая деревенька. Сто — сто пятьдесят рублей в год. Только бирюком в лесах прятаться.

— Вот видите. Так что все резоны вам согласиться на мое предложение. Но я не прошу немедленного ответа. Сутки, двое, сколько вы еще согласны терпеть меня в доме. Как только ответите, я сразу уеду. С легким сердцем, с тяжелым, это зависит от вас… И еще хочу предупредить — дело наше отнюдь не бумажное. Метаморфозы возможны любые, и неожиданности встречаются всякие. Кстати, вы знаете, что Мурузи казнен?

— Если вы думаете, что такое известие может остановить!.. — вспылил Новицкий.

Полкан тоже вскочил. Он давно прислушивался к разговору и понял, что приезжий человек досаждает хозяину. Пес не гавкнул, не зарычал, только нагнул лобастую голову и обнажил клыки.

— Спокойно! — Сергей ухватил огромного зверя за шерсть, поднявшуюся на загривке. — Это я не только ему, еще и себе. Вы не пугаете меня, вы искушаете.

Георгиадис рассмеялся, заливисто, но не слишком-то искренне:

— Чего же может испугаться александрийский гусар?

— Это полковнику не пристало бояться, а я всего-навсего ротмистр.

— Кстати, согласившись на мое предложение, вы будете приняты в службу следующим чином.

— Правда, что Мурузи казнили?

— К сожалению, да. Он и брат его Панайот были обезглавлены перед воротами сераля. Головы их выставили на обозрение черни с такой приблизительно подписью — «Они знали тайны турецкой империи и продавали их русским».

Сергей отпустил Полкана, нагнулся за веткой, сломал ее пополам и отправил собаку в лес. Короткая деревяшка пролетела, кувыркаясь, десяток саженей, ударилась в ствол и рухнула, затерявшись среди подлеска. Новицкий с минуту смотрел, как пес, обиженно взвизгивая, роется среди слоя опавших иголок, продирается сквозь цепкий и пахучий кустарник. Потом взглянул наверх, где далекие кроны расчерчивали зеленью почти безоблачный небосвод. Повернулся к Георгиадису, шагнул через пару теней, упавших от мачтовых сосен, и сказал коротко:

— Я согласен…

III

Вечером того же дня со стола Новицкого убрали все бывшие там бумаги и книги, а на столешнице раскатали карты, привезенные Артемием Прокофьевичем.

— Насколько мне известно, Сергей Александрович, Кавказ и страны, что находятся за теми горами, места вам знакомые.

Новицкий склонился над листом и повел поверх бумаги пальцем. Покачал головой и выпрямился.

— Точно места найти не могу, но где-то восточней Тифлиса. Там, на речке Иоре, генерал Лазарев разбил войско аварцев. Было это в тысяча восьмисотом году. Мой отец, штабс-капитан Кабардинского полка, заколол знаменщика Омар-хана и взял зеленое полотнище. А еще через три года он погиб вместе с генералом Гуляковым, когда тот пытался достать лезгин в самых горах. Граф Воронцов был рядом с ним до самой его смерти. В Петербурге граф пытался найти меня в Преображенском полку, но я уже перевелся в армию. Мать получала пенсион за мужа, но его едва хватало ей самой. Служить в гвардии на одном жалованье стало совсем невозможно. Граф разыскал меня позже, в Турции, и рассказал о том злосчастном сражении… Но сам я на Кавказе еще побывать не успел. Да и горы в жизни своей видел только Балканские. И то издали.

Пока Сергей вспоминал, Артемий Прокофьевич стоял почтительно наклонив голову. Хозяин замолк, и вдвоем они помолчали немного. Потом Георгиадис заговорил:

— О судьбе вашего батюшки я наслышан. Знаю, что храбрый был офицер, как, впрочем, и прочие его товарищи по Кавказскому корпусу. Вижу, что качество сие перешло по наследству сыну.

Новицкий усмехнулся:

— Спасибо на добром слове. Другого имущества, кроме честного имени, отец службой так и не нажил. Жену себе вывез из Польши, почти бесприданницу. Так и пробавлялись доходами с одной деревушки.

— А ваша матушка?..

— Умерла год назад. Дождалась меня, приняла больного, поставила на ноги и, как только я зашагал, — скончалась. Так что в определенном смысле, Артемий Прокофьевич, я вам подхожу безусловно. Один, совсем один. Кроме Полкана, Михайлы и старой Феклы, жалеть меня и ждать некому.

Георгиадис неожиданно взял Сергея за плечи и крепко стиснул. Оказалось, что в руках этого сухощавого, гладко выбритого, затянутого в вицмундир чиновника имеется немалая сила, которой вполне хватило бы и правофланговому гренадеру.

— Сергей Александрович, давайте уясним наши позиции раз и надолго. Я не умирать вас зову, а жить и работать. Дело наше рисковое, в чем-то сродни солдатскому. То есть иногда мы погибаем. Но главная наша задача все-таки — выжить. Потому что мертвые уносят свои тайны с собой. Хорошо, если о них не узнает враг. Плохо, когда они останутся неведомы другу. Отец ваш, капитан русской армии, погиб с ружьем в руках, не отступив перед шашками и кинжалами. Тем самым он исполнил свой долг, честь ему, слава и вечная память! Вы же, служащий некоего департамента — назовем его пока что особенным, — можете в подобной ситуации бежать, притворяться мертвым, уверять неприятеля в своей совершенной безвредности…

— Ради того, чтобы выжить? — покривился Новицкий.

— Ради того, чтобы выполнить свое дело. О гусарском прошлом вам придется забыть. — Он оборвался, словно сообразив нечто любопытное. — Пожалуй, я неправ. Надо помнить — но словно бы с другой стороны. Когда наш общий знакомый, князь Мадатов, повел полк в сумасшедшую, самоубийственную атаку, он исполнял свой долг. Когда же вы, в тот самый момент, скакали в обратную сторону, плыли в ледяной воде, вы точно так же исполняли свои обязанности. И вам никак нельзя было погибнуть, ослабеть духом и утонуть, потому что тогда жертва александрийцев могла оказаться совершенно напрасной. Вы понимаете меня?

Медленно и не слишком охотно Новицкий кивнул.

— Отлично. Тогда приступим к настоящему делу. Вот место, где вам придется работать в ближайшие годы. Кавказ!..

Артемий Прокофьевич провел ребром ладони над картой от левого обреза до правого.

— Огромные горы протянулись между двумя морями. Эти вершины, склоны, долины, реки, земли перед хребтами, страны после хребтов — все это отныне часть Российской империи. Но часть беспокойная, клокочущая, требующая внимания большего, чем даже, уж извините, дорогой мой хозяин, ваша родная Польша!

— Польша родная для моей матери. Я же подходил к ней лишь однажды, с Третьей западной армией. Но смотрите, Артемий Прокофьевич, какой вырисовывается зигзаг, странное сплетение судьбы личной и исторической. Если бы Литва не стала частью России, мои родители не смогли бы отыскать друг друга. Если бы Кавказ не сделался частью империи, они бы друг друга не потеряли.

Георгиадис отошел от карты к небольшому круглому столику, высившемуся на разлапистой ножке вроде куриной, на котором Фекла поставила стаканы с чаем и блюдо с баранками. Отпил несколько глотков сладкой жидкости, разломал баранку, слабо хрустнувшую под его железными пальцами.

— Обстоятельства, дорогой мой Сергей Александрович. Исторические пути народов пересекаются в местах не совсем удобных, в годы не слишком-то подходящие. И Польша, и Кавказ — окраины Российской империи. Они лишь недавно влились в ее состав и пока еще не нашли в себе сил примириться с почти неизбежным.

— Вы сказали — почти. Что касается Польши, то я нижу причину несчастной ее судьбы. Но какая нужда погнала нас за эти проклятые горы?!

— Могу повторить то же самое — обстоятельства. Силою самих обстоятельств мы были притянуты туда, увлечены за эти, как вы сказали, проклятые горы. Прежде всего дела персидские. Император Петр Великий пытался пройти вдоль Каспийского побережья. Тогда-то мы впервые и столкнулись с кавказскими племенами. Они не захотели быть только свидетелями нашего продвижения. Начались стычки. Но войско прошло до самого Дербента, взяло город. Перед тем принудило к покорности два ханства — Тарковское, против самых северных горных отрогов, и следующее за ним к югу — Каракайтагское. Так российское войско прошло Дербентскими воротами, да там и осталось. Император, впрочем, вернулся в Россию, дело его продолжили генералы. Славнейший из них — Матюшкин.

Новицкий пригнулся к карте и так же проследил путь петровского войска от Астрахани до Дербента.

— Сколько же сил мог оставить император на юге? Северная война же еще не закончилась.

— Не много, — хмыкнул Георгиадис. — Но когда у него попросили подкрепления, чтобы пойти на Баку, Петр Алексеевич ответил весьма примечательно. Стенька Разин, написал он — с пятью сотнями казаков персиян не боялся, а я вам даю регулярных два батальона.

Новицкий хихикнул. Ему показалось забавным, что государь приводит в пример вора и разбойника, возмущавшего Волгу в царствование его отца.

— Да и Баку все-таки взяли. Потом было множество славных дел, и офицеры с солдатами поняли, что можно и нужно воевать там малым числом и большим умением. Две с половиной сотни пехотинцев майора Юрлова разбили четыре тысячи конных афганцев у Лахиджана. Здесь, чуть ниже Баку, на самом южном берегу Каспия. А лет через десять уже крымские татары начали искать путь в Персию, и пришлось встречать их у Терека. Две с половиной тысячи наших против двадцати пяти. Сражение было упорное, и только артиллерия наша вырвала наконец-то победу. Но — по Гянджинскому трактату в тридцать пятом году прошлого века вернули мы Персии все взятые города и отошли на север, на Терек.

Оба — и Новицкий, и Георгиадис — согласно отвели руки к верхнему обрезу карты.

— Обратите внимание, Сергей Александрович, карта эта почти пуста. Моря, основные реки, главные города. А что между ними — нам практически неизвестно.

— Terra incognita!

— Да — места совершенно нам неведомые. Кто-то из кавказцев — наших, офицеров Кавказского корпуса, — сказал, что чувствует себя порой испанским конкистадором — воином Писарро или Кортеса.

— Если они обращаются с местными жителями как испанцы с ацтеками, немудрено, что там постоянно воюют.

— Во-первых, русские не испанцы. Во-вторых, золота в этих горах нет, никогда не было и не будет. В-третьих, как военная сила горцы кавказские никак не могут быть сопоставлены с индейцами ни Южной Америки, ни Центральной, ни Северной. Насколько я, конечно, могу судить из Петербурга. Приедете на место, увидите сами.

— Что ж, страшнее французов и турок?

— Они, конечно, не регулярная армия, но противник по-своему грозный. Многие в этом успели уже убедиться… Простите, Сергей Александровович, но это правда.

Новицкий отошел от стола, взял две трубки из ряда, стоявшего у стены. Вышел в коридор, позвал Михайлу и через несколько минут вернулся, выдувая клубочки белого дыма. Вторую предложил Георгиадису. Тот кивнул, благодаря, и взял длинный чубук.

— Отец писал, что люди там отважные, но не стойкие. Приступают весьма горячо, но, получив отпор, рассеиваются, как эти струйки.

— Если дымом наполнить всю комнату, то возможно и задохнуться.

Новицкий вытянул руку и нарисовал трубкой в воздухе воображаемый косой крест, похерив всю страну южнее Терека.

— Зачем же нам это понадобилось? Не проще ли поставить цепь укрепления от Азовского моря до Каспия и отгородиться от диких народов. Пусть уничтожают друг друга.

— Не получится, Сергей Александрович. Оставив подробности военные, географические, скажу только, что есть простой закон отношений между народами, государствами. Закон взаимного проникновения. Если ты не идешь к соседям, тогда они приходят к тебе. И не с мягкой рухлядью, а с твердой, отточенной сталью. Сколько лет существует наш мир — более шести тысяч — все только подтверждает его справедливость.

Новицкий подошел к полкам с книгами, положил руку на один корешок:

— Да-да, конечно. Сначала один корабль пересекает море с востока на запад, увозит прекрасную женщину, а потом сотни кораблей отправляются за ним следом, отобрать украденное и — взять силою многое сверх того. Все пятьдесят же судов за собой вел Ахилл мощнорукий…

— Не рискну забираться так далеко в глубь веков, но замечу, что закубанские народы — черкесы и натухайцы — приходили за добычей едва ль не к Воронежу. Казаки наши, впрочем, тоже наведывались в те горы. Огромная степь там раскинулась, к сожалению, уже за пределами нашей карты. От Кубани до Дона одно Дикое Поле. Что там на самом деле творится, мало кому понятно. Если начнем только разбирать, кто же кого и когда обидел первым, утонем в легендах и былях. Пока же мы твердо знаем одно — в области за Кавказом Россия появилась не по одной своей воле, но по просьбе тамошних христианских народов, грузин и армян. Кстати, разбирая дела, наткнулся на легенду, что, мол, еще два века назад, во времена Алексея Михайловича, небольшой отряд русских пришел на помощь картлийскому царю Луарсабу. Тогда его страну разоряло войско персидского шаха Аббаса. В официальной истории факт сей, разумеется, не зафиксирован, а в традиции, даже письменной, сохранился. С любопытными довольно подробностями. Стрельцы добрались с воеводой к монастырю Мцхета, и с ними удальцы днепровские или, может, донские. Атаман же последних говорит товарищам перед решительным боем: «Утикать, братцы, некуда. Так уж коли не то — сложим головы добрым порядком и не покажем басурманам прорех и заплат на спинах казацких…»

Они помолчали. Оба легко представили эту сцену по своему опыту: горстка пеших, нацеливших пищали за легким тыном, сотни полторы вершников, уставивших пики. Напротив же тысячные массы, разноцветные и крикливые, приступающие не торопясь, уверенные в своей неисчисленной силе…

— Услышал бы такое Гомер! — вздохнул Новицкий.

— Может быть, кто-то другой услышит, — кинул в его сторону Георгиадис, но тут же посерьезнел: — Так ли, эдак ли, но в конце прошлого века в городке Георгиевске подписали уполномоченные двух государств трактат, по которому Российская империя обязалась покровительствовать Грузии, защищать ее от врагов внешних и внутренних. И тотчас же мы обнаружили себя стоящими против кавказских горцев. Лезгины джарские, белоканские давно привыкли видеть в грузинской земле удобное поле для разбоев. Налетали огромными толпами, увозили изделия ремесленные, серебро и медь с рудников, угоняли сотни рабов. Кого-то оставляли себе, большую часть везли в Анапу, где продавали туркам.

— Что же, грузины не могли себя защитить?

— Я же говорил вам, Сергей Александрович, кавказские горцы — страшная военная сила. Несколько тысяч лезгин — и ни один тамошний государь не решится встретиться с этим войском. Зато генерал Самойлов с двумя батальонами, эскадроном драгун и четырьмя орудиями рискнул. И уничтожил одну из разбойничьих шаек. Показал тем самым, что горцев можно и не бояться.

— Но тем самым поставил нас врагами тех же самых лезгин.

— Что же вы хотите? Мир наш устроен таким образом, что, желая стать друзьями одним, мы тут же делаемся врагами других. В нашей власти лишь выбор, за кого стать и кому же противиться. Да и грузинам мы сделались друзьями не сразу. Два батальона лишь прислали по Георгиевскому трактату, тех самых егерей, что и встретили разбойников, разоривших Гянлеу. Но потом их тоже забрали в Европу, воевать с турками. И Омар-хан спустился из Дагестана с огромным воинством тысяч в пятнадцать.

Новицкий поежился:

— Я помню атаку анатолийцев под Рущуком. Такая масса конницы сметет все что угодно.

— Думаю, что конных у аварского владыки было не больше трети, но и этого количества хватит. Только русская пехота может стать поперек этого грохочущего прилива. Порядок, стойкость, разумеется, еще и картечь. Ни того, ни другого, ни третьего у грузин никогда не было. Но горцы не дошли до Тифлиса. Разгромили несколько городов и вернулись в горы с добычей. Зато через несколько лет уже иранский шах Ага-Мохаммед завалил столицу Грузии трупами. Шесть дней! Шесть дней персы грабили город. Подробности…

Сергей загородился обеими руками:

— Можно опустить, Артемий Прокофьевич. У меня неплохое воображение.

— Да, лучше не мучить себя и фантазиями, и воспоминаниями… Но уже через четыре года император Павел отправляет в Тифлис егерский полк под командой генерал-майора Лазарева. Коего позже зарезала грузинская царица, когда он пытался отправить ее в Россию.

— Была необходимость?

— Тогда казалось, что да, — ответил Георгиадис неохотно. — Теперь представляется, что, пожалуй, и поспешили. После смерти последнего грузинского царя, Георгия, решили убрать из страны его вдову и всю царскую фамилию. Бывшую царскую, поскольку Грузия уже стала частью Российской империи. Причем решение принимал главнокомандующий князь Цицианов — сам родственник царицы Марии. Женщины вооружились ножами, и в результате генерал Лазарев получил смертельную рану. Тот самый Иван Петрович Лазарев, что за два года до этого отразил очередное нашествие дагестанцев. Выиграл сражение при реке Иоре, где так отличился и ваш отец. Благодарность народа — удар острым кинжалом в бок.

Новицкий пожал плечами:

— Мы исполняем наши обязанности не для похвалы, а по существу долга.

— Хорошо сказано! — воскликнул Георгиадис. — У вас в самом деле есть дар слова. Надеюсь удостовериться в том, читая ваши сообщения из Тифлиса. Что же по существу долга, боюсь, что нам с вами придется довольствоваться именно этим. Но — двинемся дальше. Я имею в виду поближе ко дню сегодняшнему. Так в восемьсот втором году, четырнадцать лет назад, главнокомандующим в Грузию назначили генерал-лейтенанта Цицианова. Смотрите, Сергей Александрович, мы говорим лишь о делах Закавказья. Что делалось и делается на северных склонах гор, мы пока не берем в рассмотрение. Есть Кавказская линия, есть казацкие станицы и городки. Войска наши ведут борьбу против горских хищников, прикрывая им путь за Терек, за Кубань…

— Насколько успешно?

Георгиадис остановился, будто бы жеребец на скаку. Разом пропала его напускная веселость.

— Мало сил у нас. Очень мало. Думаю, что половина шаек прорывается мимо стражи. И кони у них лучше, и люди к такой войне попривычнее.

— Мы это видели и испытали в Турции.

— Придется испытать еще раз. Впрочем, я на линии был только раз и весьма коротко. А потому судить о делах кубанских, откровенно говоря, опасаюсь. Туда, думаю, поедет другой человек, которому и вменена будет обязанность присмотреться пристально и разобраться. Ваше же дело — Грузия, закавказские ханства и Дагестан. То есть юг и восток. Видите — огромная область для действия и замечательная перспектива для умного, энергичного человека. Притом верящего в существо своего долга.

Новицкий засмеялся и тут же закашлялся, неудачно затянувшись последней порцией табачного дыма. Похлопал себя по груди и помахал ладонью, разгоняя сизые струйки.

— Мы говорили о Цицианове, — напомнил он, отдышавшись.

— Павел Дмитриевич, хотя и был в родстве с грузинской царицей, родился в Москве. Начал службу в Преображенском полку… Да-да, ваш однополчанин… Участвовал в турецкой войне под началом Румянцева, потом в польской кампании у Суворова. Учителя, как видите, лучшие. Ходил вдоль Каспия с Зубовым, потом, во времена Павла Петровича, был отодвинут в сторону.

— Как большинство екатерининских генералов.

— Я не считал, — уклончиво отозвался Артемий Прокофьевич, — но на службу князь вернулся лишь при императоре Александре. Был назначен инспектором Кавказской линии и главнокомандующим в Грузию. И здесь он проявил себя замечательно. Человек совершенно восточный по духу, самолюбивый, вспыльчивый, дерзкий, жестокий, он обращался к местным властителям с одними приказами, угрозами, в других местах нетерпимыми совершенно. Как это он писал джарским лезгинам: «Обманете вы меня другой раз, истреблю вас с лица земли, пройду с пламенем по вашему обычаю, хотя российские не привыкли жечь, но попалю все, что не займу войсками, и водворюсь навеки в вашей земле».

Новицкий слушал и покачивал головой.

— Casus belli.

— В Европе безусловно. В Азии… В Азии, Сергей Александрович, подобный тон человека сильного иной раз помогает войны как раз избежать.

— Но Цицианов исполнял обещанное?

— В случае неповиновения — да. Потом его привыкли бояться. Он совершенно уничтожил разбойные гнезда лезгин, он взял Гянжу, он заставил Имеретию с Менгрелией вступить в российское подданство, подчинил Карабахское ханство, Ширванское, Шекинское, Кюринское. Он отбросил персидскую армию. Потом князь погиб. Пришел с войском под крепость Баку, потребовал немедленной сдачи, но на переговоры поехал практически в одиночку. Его застрелили, спутника зарубили, казаку удалось ускакать. Запомните, Сергей Александрович, Аллах не признает клятвы, данной неверным. Любой муфтий с радостью освободит хана, бека, простого воина от взятых им обязательств. Тело князя зарыли в крепостном рву, и только через несколько лет оно было захоронено в местной армянской церкви, а пять лет назад его перевезли в Тифлис.

— Как я понимаю, князь погиб довольно давно.

— Десять лет назад. Потом командующие в Грузии менялись едва ли не каждые два года. Гудович, Паулуччи, Тормасов, Ртищев — все они не смогли удержаться на высоте, взятой генералом Цициановым. Только в двенадцатом году там появился славный генерал Котляревский. Впрочем, он служил под чужим началом, и очень недолго, но славу составил себе громкую.

— Я не слышал этого имени.

— Мы вообще мало знаем своих героев. В другой стране о нем бы кричали на всех улицах, у нас же… Кстати, он же был однополчанином вашего батюшки и сражался при Иоре. Но главные его подвиги совершены против персов. С пятью сотнями егерей почти полностью уничтожил десятитысячный корпус.

— Невероятное дело. Удвоил, наверное, количество неприятеля, а то и утроил.

— В том-то и дело, что нет. Сведения точные. В Азии, Сергей Александрович, все возможно. Вспомните, что Мадатов сбил Мухтар-пашу всего с двумя эскадронами. Они бы с Котляревским поняли друг друга с первого взгляда. Петр Степанович говорил своим солдатам: «Кто идет вперед, одна пуля в грудь или лоб, а бегущему десять пуль в спину». Это же Кавказский корпус, там воины стойкие. Впрочем, скоро увидите сами. Котляревский же разбил персов еще раз при Асландузе. И снова силы соотносились как один к десяти. Должен, правда, напомнить вам еще одну особенность азиатской войны: пленных там не берут.

— Я не забыл.

— Ну и последнее дело Котляревского было под Ленкоранью. С тремя тысячами он взял зимой грозную крепость. Потерял более трети отряда и сам был ранен тремя пулями. Две из них в голову. Выбит глаз, раздроблена челюсть. Доктор вынул из черепа более трех десятков костей. Теперь он живет в своем имении вместе с родственником, также отставным офицером. Тот служил у Котляревского под началом, лишился ноги в одном из сражений. Говорят, что генерал и на воздух может выйти только лишь летом, в теплый и сухой день.

Новицкий поставил трубку и прошел к креслу, куда он сложил со стола бумаги.

— Я запишу имя. Котляревский?

— Петр Степанович. Генерал-майор русской армии, кавалер ордена Святого Георгия второй степени. Это на тридцать первом году жизни.

— На последнем году жизни. Жизни военной.

— Что же вы хотите, Сергей Александрович? Такие беды и подразумеваются существом нашего долга.

— Полно насмешничать, Артемий Прокофьевич. Я тоже до сих пор от дела не прятался.

— Потому я к вам и приехал. После Гюлистанского мира с Персией дела наши на Кавказе идут ни шатко ни валко. Много сил отняла наполеоновская кампания. Раз уперлись на севере, значит, в чем-то ослабли на юге. Сейчас император назначил нового главнокомандующего в Грузию — генерала Ермолова.

— Он был начальником штаба в Первой армии у Барклая?

— Точно так. Человек относительно молодой, нет еще сорока. Восток знает, поскольку командовал артиллерийской ротой при Зубове, в персидском его походе. К нему-то я и хочу вас определить.

— И как же вы собираетесь это сделать?

— Сделаете вы сами. Ни я, ни мой начальник не хотим действовать напрямую. Слишком явным будет основное направление вашей службы.

— Как же я, человек в Петербурге никому не знакомый, смогу добиться такого назначения?

— Прежде всего, на Кавказ из столицы стремятся очень немногие. Далее, у вас есть весомый резон — ваш отец, офицер одного из полков Кавказского корпуса, похороненный в Грузии. Вы же хотите продолжать его дело. Может быть, в каком-то смысле отомстить за его гибель. В любом случае, твердо решили стать на его место. Это цель, средства же лучше всего применить обходные. При любом дворе успешнее всего действуют через женщин.

Новицкий впился взглядом в своего гостя. Артемий Прокофьевич, напротив, постарался принять вид самый невинный.

— Вы очень хорошо осведомлены о моих семейных делах.

— Это моя профессия. — Георгиадис склонился в учтивом поклоне.

— В самом деле, дальняя родственница отца Софья Александровна Муханова сейчас фрейлина ее императорского величества.

— Видите, как увлекают нас обстоятельства. Причем, не буду лукавить, мне известно, что Софья Александровна не просто фрейлина, но особа, весьма приближенная к императрице. Думаю, она не откажет своему троюродному брату в столь малой просьбе.

— Будем надеяться.

— Будем стараться. Кстати, деньги на прогоны до Петербурга и подорожную я уполномочен вам передать… Ну-ну, Сергей Александрович, вы уже считаетесь на службе, а прогулки по делам государственным личными средствами не оплачиваются… Я уеду завтра, вы же подождите с неделю и отправляйтесь следом. Кстати, в Тифлисе вы найдете вашего приятеля — князя Мадатова.

— Он возвращается в горы?

— По настоятельной просьбе генерала Ермолова.

— Они так знакомы?

— Князь командовал бригадой в его корпусе. Когда же Ермолов получил назначение в Грузию, попросил назначить князя себе в помощники. Доказывал необходимость и боевыми качествами генерал-майора — уже генерал-майора, и его происхождением, знакомством с местными условиями. Схожие аргументы могут сработать и в вашу пользу…

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Спустя месяц после отъезда Георгиадиса, Новицкий уже был в Петербурге и входил в комнату достаточно просторную для гостиничного нумера, но показавшуюся ему с первого взгляда низкой и тесной. Казалось, что весь ее объем занимал один человек — высокий, широкий, с огромной головой, крепко посаженной на мощную шею. Те углы, что оставались свободными от его тела, заполнял низкий и зычный голос:

— Коллежский асессор Новицкий?

— Так точно. — Сергей еле удержался, чтобы не щелкнуть каблуками, не вытянуться в струнку; в штатском платье военная выправка выглядела бы нелепо.

— В армии был?

— Ротмистр Александрийского гусарского, ваше превосходительство. Отставлен по ранению и болезни.

— Где ранен?

— Дело под Борисовом.

— Когда через Березину от Бонапарта бежали?

— Когда Александрийский полк атаковал кирасир маршала Удино.

Каковы бы ни были инструкции Георгиадиса, прислуживаться Сергей не желал. Даже главнокомандующему Грузией, генерал-лейтенанту, кавалеру ордена Святой Анны первой степени, Святого Александра Невского, ордена Святого Георгия второй степени.

Ермолов хмыкнул:

— Любишь свой полк, ротмистр?

— Люблю.

— И за честь его болеешь, я вижу. Так отчего же через женщин место выпрашиваешь? Почему не пошел по команде?

— Долго идти, ваше превосходительство. Пока карабкаешься, все места уже и займут. Обходной путь — он короче.

Ермолов басисто расхохотался. Смех его был прерывист и походил на орудийные залпы.

— Смотри-ка, Андрей Иванович, отвечает вполне по-гусарски. Даже почти по-суворовски.

Только когда Ермолов повернулся боком, Сергей заметил, что в комнате находится еще один человек. Штатский, старше Новицкого всего лишь лет на пять, то есть переваливший за середину четвертого десятка, но уже изрядно располневший. Круглое лицо обрамляли густые черные бакенбарды. Судя по разъяснениям Георгиадиса, это был Рыхлевский, правитель канцелярии главнокомандующего.

— Что же бывший гусар собирается искать на Кавказе? — поинтересовался он, улыбаясь только губами; маленькие глаза его глядели внимательно и настороженно.

— Судьбу.

Ермолов еще раз выпустил смеховой залп и ударил себя кулаком по мясистой ладони:

— Хорошо отвечаешь, гусар. А каково служить будешь?

На этот раз Сергей с ответом замешкался, так что Рыхлевский успел вставить и свой вопрос:

— Чем же вас, господин Новицкий, так увлекает Кавказ?

Ответы свои Сергей поставил согласно субординации.

— Служить намерен изо всех сил. Кавказ же привлекает меня прежде всего тем, что там погиб и похоронен отец. Капитан Кабардинского полка, воевал под началом генералов Лазарева и Туликова.

Ермолов, похоже, об этом не знал. Он покосился на Рыхлевского. Тот кивнул и дальше расспрашивал Сергея уже один. Алексей Петрович отодвинулся в сторону и погрузился в обширное мягкое кресло, заскрипевшее под его тяжестью. Новицкий между тем остался стоять.

— Что вы знаете о кавказских делах?

— По правде говоря, не слишком-то много. Политическая история стран между морями Каспийским и Черным в общих чертах. Несколько знаменитых сражений. Имена — Цицианов, Лазарев, Котляревский, Лисаневич, Греков…

Мысленно Новицкий благодарил Георгиадиса, учинившего ему по приезде в столицу не одну лекцию о жизни Кавказского корпуса. Рыхлевский слушал фамилии боевых генералов и отмечал кивком каждую, что была ему ведома.

— Горские племена?

— Знаю, что они существуют. Слышал о набегах лезгин на Карталинию, Кахетию, Гянджинское и Карабахское ханства.

— Гянджинское ханство ныне Елизаветпольский округ, — подал вдруг голос Ермолов. — Князь Цицианов взял город и переименовал в честь императрицы Елизаветы Алексеевны.

«Главнокомандующий, — подумал Сергей, — тоже хочет выказать свое знакомство с предметом». Но не позволил себе шевельнуть ни губами, ни бровью. Рыхлевский выждал приличное время и, видя, что Ермолов более не собирается говорить, продолжал спрашивать сам:

— Что бы вы предполагали избрать себе основным предметом вашей будущей деятельности?

— Прежде всего, я, конечно, ожидал бы пожеланий и приказов будущего начальника, — осторожно начал было Новицкий, но, заметив, что Рыхлевский поморщился, рванулся вперед быстро и безоглядно: — В самом деле меня интересует жизнь людей, населяющих эти земли. Имена племен, стран, их земли, природа, обычаи. Горы, реки, долины, пути караванные и военные. Все, что только может быть полезным тем, кто будет управлять этими землями.

— Стремление полезное, — протянул почти лениво Андрей Иванович. — Увы, но о государствах Европы мы знаем куда больше, чем о своем собственном. Другое дело, подкрепляются ли ваши намерения силами и способностями. На Кавказе, говорят, климат весьма не здоровый.

— Я воевал на Балканах четыре года.

— Языки? — коротко спросил Рыхлевский.

— Французский, немецкий. Английский хуже.

— Жаль, жаль, с англичанами нам там придется встретиться. А что же азиатские?

— Турецкий, достаточно свободно. Армянский — смогу объясниться. Сейчас начал заниматься персидским, основным наречием. Договорился о встрече с хозяином лавки в Гостином, он обещал несколько подготовить меня в грузинском.

— Карты?

— Мне приходилось составлять планы местности во время действий в Болгарии.

— Знакомы ли вы со снабжением, с обеспечением частей и отрядов?

— Я был полковым адъютантом. Покойный генерал Ланской высоко оценивал мои действия.

«Говорят, что неловко себя хвалить самому, — подумал Сергей. — Но кто же сейчас сделает это лучше?»

— Да-да, — потянул Рыхлевский, не отрывая, впрочем, глаз от Новицкого. — Это отражено в вашем послужном списке. А какого мнения о вас генерал-адъютант Чернышев?

— Мне это имя неизвестно, — совершенно искренне ответил Сергей.

По тому, как сжались губы Рыхлевского, он понял, что правитель канцелярии ему не поверил.

— Что же молодца-то более мучить, — забасил снова Ермолов. — По характеру гусар, по задаткам вроде ученый. Нужен тебе такой, Андрей Иванович?

— Думаю, пригодится, — ответил осторожно Рыхлевский. — Возьму его к себе в канцелярию. Дело найдем. Кстати, одним придется заняться прямо сейчас. Да прежде еще два вопроса, простите за прямоту: пьете?

— Нет.

— В карты играете?

— Не приучился.

— Какой же ты, Новицкий, гусар? — Ермолов высоко поднял кустистые брови. — Что же — и жженки сторонишься?

— Жженку пью наравне с другими. В другие же вечера считал необходимым заниматься делами по службе. А гусар, ваше превосходительство, я на коне, с саблей в руках.

— Этого, надеюсь, мы не увидим, — резко оборвал Сергея Рыхлевский. — Ваша задача, господин коллежский асессор, будет совершенно обратная. Вести себя вы обязаны по возможности тише.

— Вот именно, — поддержал своего начальника штаба Ермолов. — Гусарский мундир на Кавказе совершенно не нужен. Хотя качества, привитые вам генералом Ланским, в горах пригодятся. А к грузинцу своему походи. Все легче в Тифлисе будет.

— Что же, Сергей Александрович, со дня сегодняшнего можете считать себя зачисленным на службу со всеми вытекающими последствиями. — Рыхлевский поднялся, показывая, что разговор закончен. — Пока отдыхайте, смотрите, как изменилась столица, вы же не видели ее лет десять. А послезавтра жду вас в соседнем номере, получите первое поручение.

Сергей форменным образом развернулся через левое плечо, едва удержавшись, чтобы не откозырять перед этим…

II

Вечером того же дня Новицкий отправился в уже хорошо знакомый ему дом, где надеялся сообщить об успехе своего дела. Он появился поздно, гостиная уже была полна, пришедшие разбились на небольшие группки, и разговоры жужжали громче, чем мухи на летней кухне у Марфы.

Прежде всего Сергей направился к хозяйке. Елизавета Николаевна сидела у самовара, разливала собственноручно чай, в который добавляла сливки, которые можно было, казалось, резать ножом. Каждую чашку сопровождала тонкая тартинка из хлеба со свежим, чудесно пахнущим маслом.

— Вы сегодня припозднились, Сергей Александрович.

— Неудачно сложились обстоятельства. — Он еще раз оглядел обширную залу. — А…

— Будет еще позже. Ей неожиданно пришлось дежурить не в очередь, заболела другая фрейлина. Ее же величеству было угодно отправиться в Петергоф.

— Не близкий путь.

— Наша Софи привыкла к путешествиям. Утром она прислала записочку, сообщить, что, если останется жива, непременно приедет. Вы же, тем временем, присоединитесь к какому-нибудь кружку. Не для одной же Софьи Александровны вы посещаете мой салон.

Сергей понимал, что должен отпустить комплимент дежурный, но обязательный, однако почувствовал с ужасом, что у него язык будто бы примерз к нёбу. Елизавета Николаевна была добра, приветлива, в меру легкомысленна, в меру начитанна, но ее приплюснутый нос и черный пушок на верхней губе превозмогали все остальные качества, Новицкий пробормотал несколько невнятных самому слов и отошел.

У стены поминали остров Святой Елены, у окна обсуждали орден иезуитов. В креслах посередине залы толковали о Библии.

— Они намерены одни управлять религиозными чувствами, — горячился человек лет сорока, бычась и утыкая подбородок в широкий галстух. — Папа запрещает полякам читать Книгу на родном языке! Не поворачивает ли время вспять, господа!

— Священники всегда занимали место между человеком и Богом! — заметил ему сосед, офицер в Преображенском мундире.

— Потому-то у людей и возникали определенного рода сомнения, — с улыбкой вставил свое замечание третий; несмотря на молодость он был, очевидно, подслеповат: круглые стекла в тонкой оправе уютно восседали на его переносице. — За мантиями епископов и кардиналов они уже не могли различить Высшего существа.

— Я беседовала недавно с мистером Гендерсоном, — несколько наклонившись вперед и стиснув руки, быстро заговорила миловидная женщина лет тридцати. — Он уверен, он положительно убежден, что свободное распространение Библии незамедлительно смягчит нравы, воздействует лучшим образом на умы и сердца.

Первый истово закивал головой, преувеличенным образом выказывая свое согласие. Второй поднял брови:

— Мистер Гендерсон, вы говорите, Мари? Не тот ли британец, что собирается печатать Писание в России и нести его во все уголки нашей обширной империи?

— Именно! Именно тот! — почти закричала Мари. — Британское Библейское общество намерено поддерживать российских своих собратьев. Оказывать всяческую помощь в организации дела, сборе пожертвований и распространении будущего издания.

— Хорошее дело, — согласился со своей визави и второй. — Издавать Библию без примечаний и пояснений. Книга для чтения, для семейного, может быть, чтения. Но как же будут читать ее люди совершенно безграмотные?

— О, не беспокойтесь, Катенин, — повернулся к нему третий мужчина; он, показалось Новицкому, только и ждал повода очередной раз съязвить. — Если прикажут, будут читать все, даже грамоты и не знающие. Забавную историю рассказывал при мне граф Виктор Павлович. Как только стало известно, что император открыто поддержал новое направление умов, командир одной пехотной дивизии заставил всех своих подчиненных — офицеров и нижних чинов, подписаться сообразно доходам. Все вошли в Библейское общество. Направились в Царствие Небесное, так сказать, строем. Все! До единого человека!

Сергей не мог удержаться и рассмеялся в голос. На него оглянулись. Он извинился и отошел.

Ждать ему пришлось достаточно долго. Он бродил по зале, останавливался у одной группы, подсаживался к другой, далеко обходил третью. На него обращали внимание. Одинокий человек в салоне был приметен как полковое знамя в сражении. Высокая, миловидная дочь хозяйки, девушка лет восемнадцати, подошла к Новицкому и попыталась занять разговором:

— Говорят, что вы скоро покидаете нас.

Сергей почтительно поклонился.

— Не успели приехать в столицу и тут же стремитесь ее оставить. Вам не нравится город?

— Я служил здесь несколько лет, в начале царствования государя. Тогда мне, после наших равнин, казалось, что здесь тесновато и душно. Но сейчас возникло ощущение свежести. В вашем доме оно проявляется особенным образом.

Екатерина Осиповна мучительно покраснела. Сергей смотрел в ее черные, живые глаза и совершенно искренне говорил, как ему нравится приезжать в их дом на Мойке, рассказывал об удовольствии, с которым он наблюдает за гостями, об уважении, которое испытывает к хозяевам. О воздухе, свежем воздухе, которым, кажется, наполнена длинная анфилада комнат, ведущая к этой зале.

— Вы шутите, Сергей Александрович. Сейчас здесь душно и шумно.

— Я говорил в переносном смысле. — Новицкий вдруг почувствовал, что устал, распустил мускулы и сделался совершенно серьезен. — Общение с умными, образованными людьми освежает ум, но требует определенных усилий.

— А душа? Душа разве не может отдохнуть… — начала было Екатерина Осиповна, но вдруг оборвалась. — Но вот потянуло и сквознячком. Вы тоже почувствовали?

Сергей понимал, что поступает невежливо, но не мог справиться со своими глазами. Они упорно уходили от собеседницы, скользили по ее прямому пробору, тянулись к входу к залу, откуда к столу, к самовару, к хозяйке шла высокая женщина в темном платье.

— Вы замолчали? Вам тоже зябко? — Девушка пыталась быть остроумной, но губы ее дрожали от едва скрытой обиды. — Или же вы ищете свежести, долетевшей из горних сфер? Не отвечайте, не делайте чрезмерных усилий. Я просто вас отпускаю.

— Спасибо, — ответил он коротко, будто выдохнул.

Вокруг новой гостьи уже собрался большой кружок, составленный из одних мужчин. Кто-то тянулся и расправлял плечи, кто-то, напротив, пробовал изогнуться приятнейшим образом, вертлявый невысокий юноша с темным некрасивым лицом отпускал шутки не умолкая. Софья Александровна пила чай, откусывала намазанный маслом хлеб, слушала и улыбалась одними глазами. Новицкий стал за офицером-преображенцем, тем, что недавно рассуждал о Библейском обществе, и притаился, выглядывая из-за плеча с эполетом. Но его быстро заметили.

— Кузен! — воскликнула Муханова. — Что же вы прячетесь? Подойдите сюда, я хочу вас спросить.

Столпившееся расступились не быстро и неохотно. Сергей подошел к столу.

— Садитесь, мой милый. Вы не обидитесь, я буду разговаривать и есть одновременно. Утомительный день. Ужа-а-сный, как говорили у нас в Смольном. Елизавета Николаевна обещала отпоить меня чаем.

Она чуть сутулилась, клонила голову на сторону, но Сергею казалось, что так и надо, что совершенно ни к чему держаться прямо, вытягиваться, будто бы в общем строю. Лампа на столе бросала тень от ее руки с чашкой по белой скатерти. Невольным движением Новицкий накрыл эту тень ладонью.

— Что же, видели вы Ермолова? Как он вас принял? Берет ли с собою?

— Видел, — улыбаясь, начал отвечать Сергей по порядку вопросов. — Расспрашивал с интересом. Берет меня под свое начало правитель его канцелярии Рыхлевский.

— Андрей Иванович! — воскликнула вдруг хозяйка. — Я знала его, когда он еще практиковал врачом. Несколько раз он пользовал нашу Китти. Но потом перешел к этому ужасному Балашову. Говорили, — Екатерина Николаевна понизила голос, — что и он был причастен к несчастью Сперанского.

— О ком и что только не говорят, моя дорогая, — заметила быстро Муханова.

Новицкого несколько удивил этот снисходительный тон. Елизавета Николаевна была лет на пятнадцать старше своей собеседницы. Но, очевидно, положение фрейлины императрицы сравнивало разницу в возрасте.

— И вы довольны? Вы едете на Кавказ?

— Я доволен. Я еду. И я очень вам благодарен.

— Ах, благодарность пустое. Для чего же существуют на свете женщины, как не устраивать мужские дела! Но меня уже начинает мучить нечто, что называется в обществе совестью. Чувствую, что именно я посылаю вас под пули, штыки, сабли.

— У горцев нет ни штыков, ни сабель. У них только кинжалы и шашки.

— Ах, нет, нет, я слышала, что они метко стреляют, — опять вмешалась в разговор хозяйка гостиной. — Дмитрий Муханов, еще один ваш дальний родственник, был ранен в руку выше локтя, вернулся в Петербург и потом лечился более месяца.

Новицкий не мог не улыбнуться, вообразив эту страшную рану.

— Дорогая Елизавета Николаевна, Сергей Александрович воевал и с турками, и с французами. Говорили, что он даже атаковал пушки в конном строю. Это правда?

— Правда. Но в строю я был не один. Обыденная ситуация для солдата — идти вместе со всеми.

— Ах, только не скромничайте. Берите пример — с других. Почему вы не носите ордена?

— На фраке они будут смотреться весьма нелепо.

— Так наденьте мундир.

— Я в отставке.

— Вы уверенно защищаетесь с любой стороны. — Софья Александровна поставила чашку и поднялась. — Простите, моя дорогая, я отведу господина Новицкого в сторону. Надеюсь, что, оставшись со мною наедине, он будет менее колок и более откровенен.

Перед ними раздвинулись. Муханова и Новицкий прошли по комнате, остановились в оконной нише.

— Как я устала сегодня, — пожаловалась Софья Александровна, поднося руку к виску. — Сегодня была не моя очередь, но маленькая Гагарина сказалась больной. Знаете, обычные женские… А, впрочем, откуда вам знать, вы не женаты.

Сергей улыбнулся.

— У вас славная улыбка, Новицкий. Словно вы понимаете весь мир, извиняете и — отпускаете идти своим чередом.

— Я не думаю, что мир нуждается в моем прощении. Но хотел бы многое в нем понять.

— Почему начинаются войны?

— Наверное, это тоже. Но главный вопрос, которым я задаюсь уже несколько дней… месяцев… может быть даже лет, — почему ум, красота и женственность так редко соединяются в одном теле?

— Редко, сказали вы? Какая наивность и простосердечие! Никогда, скажу я уверенно. Никогда трем этим свойствам не сойтись вместе.

— Значит, меня обманывают мои глаза и слух.

— Вас обманывает ваш разум, Сергей Александрович. В свою очередь задам вам вопрос, на который сама постоянно ищу ответа: почему мужчины так легко приписывают миловидному личику свойства, извините за каламбур, ему совершенно не свойственные?

— Глаза — зеркало разума.

— Прежде всего, не разума, а души. А потом они, действительно, зеркало. И отражают тот разум, ту душу, что так упорно смотрится в них. Прежде всего это относится к женским органам зрения.

Новицкий снова не смог удержать улыбку.

— Вы прощаете меня, Сергей Александрович?

— Мне кажется, что сегодня я вас понимаю. Вы безмерно устали.

— Как всегда в дни дежурства. Ее величество… впрочем, это уже будет лишнее. Конечно, мы не доехали до Петергофа, конечно, мы остановились у какого-то озера, конечно, наш ангел была, как обычно, мила и сердечна, конечно, нам всем было стыдно за наши земные чувства… По возвращении я готова была вывалиться из кареты, но только представила себе, что нужно подниматься на третий этаж, идти по темному коридору… Знаете, наверху есть такой загончик для фрейлин… И эта пустая комната, и эта нелепая мебель, и заспанная Ульяна, и косолапый Марей вносит свечи, с которых он снимает нагар толстыми пальцами…

Она замолчала. Новицкий боялся пошелохнуться.

— Я вспомнила, что обещала Елизавете Николаевне, велела себе собраться и крикнула кучеру поворачивать. И, конечно же, я хотела узнать, чем закончился ваш визит к Ермолову… Но вы опять улыбаетесь. Я бы хотела увидеть, как вы разозлитесь.

— Это гораздо легче устроить, чем мою встречу с командующим Кавказским корпусом. Заговорите… да хотя бы с тем мальчиком… и вы увидите, как я бываю зол.

— Этот мальчик обещает быть большим поэтом. Говорят, сам Державин отметил его на лицейских экзаменах. Впрочем, сегодня мне не до стихов. Так вы ревнивы? Фу! Во-первых, это мелкое чувство, во-вторых, я не давала вам повода.

— Во-первых, повод не дают, а берут. Во-вторых, злость тоже чаще всего сопутствует слабым. Что же делать — я не так силен, как хотел бы казаться.

Софья Александровна накрыла его руку своей ладонью, и Новицкому сделалось жарко.

— Извините, дорогой мой. Я сегодня устала, расстроена, оттого и кусаюсь, как комнатная собачка. Но что же Ермолов?

Сергей коротко и четко пересказал ей основные узлы разговора с будущими его начальниками. Муханова слушала, внимательно разглядывая его лицо:

— Вы довольны. Я это вижу. Вы рады, что уезжаете, оставляете нас в холодном, недобром городе. Не отрицайте, вы меня разочаруете.

— Сердце мое разорвано надвое.

— Уверена, что вы послушаетесь лучшей его половины. Ах, как бы я хотела вырваться из этого круга! Какое там, должно быть, солнце на вашем Кавказе! Какие белые шапки на острых вершинах! Я видела подобное в Альпах. И, наверное, уже больше никогда не увижу.

— Я бы… Может быть… — забормотал, сбиваясь, Новицкий.

Настал черед Софьи Александровны извинять, улыбаясь:

— Нет, друг мой, и не будем никогда заговаривать о подобном впредь. Вы же только начинаете подъем, вам незачем отягощать руки, спину и совесть… Вы говорите, Рыхлевский согласился взять вас к себе в канцелярию. Он умелый и умный чиновник. Когда-то в самом деле был достаточно известным врачом, но после вдруг перешел в департамент полиции. Балашов, его начальник в прошлом, фигура страшная. Государь порой даже отказывался принимать его с докладами. Сейчас Андрей Иванович перешел к Ермолову. Но значит ли это, что он ушел вовсе от Балашова? Я не уверена.

— А кто такой Чернышев? — вспомнил вдруг Сергей Александрович. — Рыхлевский спросил меня, знакомы ли мы, но я даже не слышал этого имени.

— Ныне генерал-адъютант. Перед самым нашествием Бонапарта был в Париже, откуда ему пришлось уехать быстро и тайно. Говорили, что он выполнял секретные поручения государя. И очень хорошо, что вы незнакомы. На эту сторону жизни нашего государства порядочному человеку лучше и не заглядывать.

Новицкий кивнул, якобы соглашаясь. Но часть его мозга сразу же стала прикидывать, кому же подчиняется Артемий Прокофьевич Георгиадис, а значит, и сам он.

— Сколько же вы еще пробудете в Петербурге?

— Неделю-две, может быть, месяц. Мне могут приказать уехать в любой день.

— Надеюсь, что это будет не завтра. У меня выходной, я хотела бы выспаться, а вечер провести спокойно, разумно и просто. Завтра в Малом театре играют «Дмитрия Донского» Озерова. Вы видели Семенову? Нет?! Вы просто обязаны быть со мной. О билетах не беспокойтесь, мы пройдем в ложу…

III

Для разговора с Рыхлевским Сергей надел венгерку, на вечер к Елизавете Николаевне поехал во фраке; в театр пришел в доломане гусарского ротмистра. Так, он решил, будет приличнее и уместнее показать свои ордена — Анну, Владимира и, главное, белый Георгиевский крест. Отставленный по болезни, он имел право носить мундир и рассчитал, что нынче как раз случай воспользоваться этой возможностью.

По тверскому и нижегородскому опыту он представлял театр местом почти присутственным и удивился, увидев, как вольно бродят в партере молодые нарядные люди. А на сцене появились уже актеры и начали перебрасываться короткими фразами, и кто-то уже вышел вперед, приложил сжатый кулак к груди и начал декламировать нечто торжественное, но совершенно неразличимое в общем шуме.

Софья Александровна его успокоила:

— Французская безделушка, представление для съезда карет, для сбора публики. Вы же понимаете — еще только начало седьмого, зрители не готовы, их надобно подогреть. Подождем, пока появятся наши князья. Не те, что в ложах, а настоящие — из-за кулис…

Спектакль начался с некоторым опозданием, тем не менее по залу бродили опоздавшие к началу молодые люди, переговариваясь едва ли не в голос. Новицкий отвлекался на франтов еще и потому, что поначалу ему не понравились ни новенькие, игрушечные доспехи театральных князей, ни блестящая вычурность их речи, но постепенно он увлекся происходящим на сцене.

При этих словах Димитрия Муханова быстро оглянулась на Сергея, стоящего у нее за спиной. Новицкий даже не заметил ее взгляда.

В антракте Софья Александровна пригласила его присесть на свободное место рядом.

— Ну как вам Семенова?

— Я больше смотрел на будущего Донского.

— Ах, да сдались вам эти герои! — проговорила она досадливо. — Вы лучше послушайте Ксению. «Под игом у татар мы заняли их нравы, // И пола нашего меж нас ничтожны правы…» Ксению беспокоит, что в России женские голоса теряются среди рева мужских. Вот где сплетается подлинный узел пьесы. Вот в чем суть трагедии.

— Мне показалось, — улыбнулся Сергей, — что центр ее тяжести в споре между князьями Димитрием и Тверским.

— Но ссорятся они из-за женщины.

— Они соревнуются из-за чести. Одному кажется бесчестным отказаться от сговоренной уже невесты, другому, — Новицкий замялся, тщательно подбирая слова… — Другому — отдать любимую женщину человеку, которого та не сможет никогда полюбить.

— А впоследствии, помирившись, начинают перекидывать ее друг другу, как военный трофей. Впрочем, что же я забегаю вперед.

— Я знаю текст Озерова. Читал его и частично слышал в одном нашем театре.

— Озерова ставят в провинции?

— Кусками, или, вернее сказать, отрывками. У нас же нет ни Семеновой, ни Яковлева.

— Он уже далеко не тот, зато она!.. Кажется лучше с каждым сезоном.

— Говорят, что с ней теперь занимается Гнедич.

Новицкий повернулся налево. Облокотившись на барьер ложи, стояли трое молодых людей, которых он уже видел накануне в салоне на Мойке. Преображенец, штатский в пенсне и смуглый, курчавый поэтический юноша. Офицер и вмешался в их разговор с Мухановой.

— Павел Александрович, рада вас видеть. Неужели же вы еще не выучили Димитрия наизусть?!

— Я пришел не к Озерову, но к Семеновой. Заглянул несколько дней назад в ее тетрадку с ролями. Вы же знаете, Гнедич расписывает ей текст, словно по нотам. Мне показалось, что одно ударение выстроено логически верно, но противоречит общему ритму. Хочу проверить свое ощущение. Знаете, там… — он оборвался. — Впрочем, я увлекся.

— Но мы рады видеть увлеченных людей. Впрочем, я хочу познакомить вас. Господа… Новицкий, Грибоедов, Катенин, Пушкин.

Все четверо наклонили головы почти одновременно. Юноша тут же выпрямился, попробовал сдвинуть каблуки с преувеличенным почтением, но неудачно. Поигрывая пальцами с ногтями длинными, словно ястребиные когти, он уставился на белый крест, который, Новицкий чувствовал не глядя, особенно выделялся в петлице черного доломана.

— Бородино? — спросил он. — Тарутино? Красное? Лейпциг?

— Шумла, — коротко ответил Сергей. Мальчик определенно ему не нравился.

— Есть такой город?

— Это в Турции, — объяснил ему штатский. — Там шла война, о которой в Петербурге почти ничего не знают.

— А существует ли то, о чем не знают здесь, в Петербурге? — задиристо вопросил Пушкин.

— Существует, — так же кратко обрезал его Новицкий. — И — очень многое.

— К примеру? — Юноша помрачнел, и глаза у него неприятно блеснули.

— Война, война, Александр! — Грибоедов положил руку ему на плечо. — Где дрался наш новый знакомый александриец. А мы с тобой — нет. Хотя, между прочим, я сам имел честь несколько месяцев носить черный мундир гусарский. Иркутского гусарского.

— Гусар гусару, — поклонился Сергей, решив не доводить дело до ссоры. — Но я вижу, господа, что и в Петербурге есть весьма многое, чего не отыщется в других городах. Замечательные поэты, великие актеры…

— Вы это о Яковлеве? — Мальчик, видимо, тоже обрадовался возможности сменить предмет разговора. — Когда он пьян, он дик, он — чудовище. Когда же трезв, напоминает нам пьяных великих. Выбирайте, каков вам более по вкусу.

— Сегодня? — спросил Сергей.

— Сегодня он стар, — успел ответить ему Катенин. — Однако замены ему я не вижу. Брянский? Может быть, но он холоден и самовлюблен.

— А что же Семенова? — воскликнула Муханова. — Павел Александрович, вы же пришли смотреть на нее. Вот вам мужчины — уверяют, что живут ради женщины, но только отвернувшись, забывают о ней немедленно.

— Что же Семенова? — медленно начал Катенин. — Сегодня она особенно тянет слова. Поет, поет. Но уроки Гнедича определенно пошли ей на пользу. Как она научилась падать с крика до шепота! А потом вдруг неожиданно взлетает вверх. Но я еще хочу послушать четвертое действие, где она пытается примирить Тверского с Димитрием. Помните, конечно же: «О мудрые князья! // Возникшей распри здесь причиной быв несчастной, // Ваш призываю суд…» В этой сцене и должно проявиться особенное умение. Посмотрим, посмотрим, подумаем.

— И напишем! — озорно бросил ему Грибоедов.

— Вам бы все шутить, господа. Что же, написать, пожалуй, и можно, да прочитать будет некому. Мы-то все знаем, а вам, Софья Александровна, и вам, господин ротмистр, сообщу, что год назад было запрещено высказывать любое печатное мнение о членах императорской труппы. Хотят освободить актеров от критики и забывают о нуждах театра. Поставить его в зависимость от одних только зрителей, так он умрет через несколько лет. Пойдем, Александр, занавес уже шевелится. Софья Александровна… господин ротмистр…

Он щелкнул каблуками с естественной легкостью, спутники его раскланялись с Мухановой и Новицким и отправились ближе к креслам. Софья Александровна пристально наблюдала за ними.

— Никогда не могла понять: зачем ему гвардия, когда есть рядом театр? Он пишет, он переводит, он занимается с молодыми актерами. Он живет в зале и за кулисами. К чему еще разводы, маневры, доклады, дежурства?

— Мне показалось, что господин Катенин уделяет слишком много внимания технике.

Новицкий начал было приподниматься, но невольно заговорил; Муханова показала жестом, чтобы он сел и закончил.

— Спектакль дошел только до середины, и для Семеновой пространства было немного, но мне показалось, что она даже не декламирует, а — живет в этом пространстве. Она не актриса, которая играет Ксению. Она и есть уже сама нижегородская княжна, причина раздора среди вождей русских.

— Вы правы. Я одного мнения с вами. Но возможна ли такая жизнь на сцене без определенного рода техники? Без памяти, без жеста, без голоса… Но давайте посмотрим дальше и закончим разговор уже после финала, который, как мы уже знаем, вполне счастливый…

После финала, после победы русского войска, бегства Мамая, смерти Бренского, Темира, Пересвета и Челубея, примирения всех князей и соединения любящих, занавес снова поднялся, и по сцене забегали, завизжали горничные, стряпчие и старухи.

— Пьеса для разъезда карет, — обозначила происходящее Софья Александровна. — Мы с вами можем ее не смотреть. Но и торопиться нам некуда. Перед входом сейчас ужасная толчея. Каждый старается уехать первым. Кучера хлещут бедных лошадей, своих и чужих, кареты бьются, трещат, седоков бросает от стенки до стенки. Чуть подождем и уедем спокойно. А пока я хочу услышать ваше суждение.

Новицкий был готов к такому вопросу и заговорил сразу:

— Игра превосходная, хотя не мне и судить. После провинциальных школ любая столичная кажется натуральной. Что же касается самого Озерова, его недостатки на сцене видятся отчетливей, чем при чтении. Не могу понять, что делает в воинском стане Ксения?

— Не было бы ее, не было бы и пьесы.

— Разве одного побоища у Непрядвы мало для серьезной трагедии?

— В жизни более чем достаточно. На сцене же — слишком мало. В трагедии человеческие чувства сгущаются. В течение двух часов писатель показывает нам ситуацию, которая в обыденной жизни размыта на месяцы, годы, иногда десятилетия. Когда же ему приходится несколько отступить от здравого смысла, мы прощаем его. Ксения любит Димитрия, хочет увидеть его перед жестокой битвой, может, в последний раз. Для того и приезжает к войску.

— И едва не становится причиной его гибели.

— Не она, не княжна, но сумасбродная гордость Тверского князя. Он видит в ней лишь вещь, отданную ему во владение, и не хочет расстаться с ней даже во имя общей победы.

— Возможно, он любит ее не менее Дмитрия.

— Видите, Сергей Александрович! Вы тоже увлеклись этим треугольником и забыли о битве с татарами. Что ж, если Антоний оставил огромную империю ради женщины, почему бы и нашим князьям не рискнуть своими владениями для той же цели?

Новицкий сделал паузу:

— Не думаю, чтобы Египет жил хуже под властью Цезаря. В нашей истории ставки обычно куда как выше.

— Оттого и пьесы наши тоскливы. Мужчины напыщенны, женщины неестественны и забиты. Нужен гений Семеновой, чтобы Ксения была заметна на сцене. У другой она выходит только игрушкой времени, обстоятельств, мужчин… Впрочем, смотрите, ложи уже пусты, можно отправляться и нам. Позовите мою карету, будьте добры.

Сергей, не спускаясь с крыльца, крикнул четко и громко: «Карету ее превосходительства фрейлины Мухановой!» Когда четверка знакомых ему лошадей зацокала по набережной, он обернулся и предложил Софье Александровне руку.

Неожиданно путь ему преградили трое мужчин. Вдруг остановившись к нему спиной, они возбужденно заспорили вроде бы о том, где им продолжить вечер. Новицкий попросил подвинуться, ему не ответили. Мундир гусарского офицера побуждал его к действию. Он хлопнул ближайшего из троицы по плечу и внятно предложил дать ему и даме дорогу.

Компания обернулась. Он увидел три красные физиономии, разгоряченные напитками более, чем спектаклем. Софья Александровна охнула и потянула его назад. Поняв, как она испугана, Сергей положил руку на саблю и гаркнул, подражая Ланскому: «Позвольте пройти!» Теперь попятились штатские. Новицкий провел Муханову до дверцы кареты и только тогда выпустил эфес из ладони.

Внутри Софья Александровна забилась в угол и стиснула руки. Новицкий покачивался на сиденье и старался не смотреть в ее сторону.

— Скажите ему, — она кивнула вперед, — пусть проедет по Невскому, по Фонтанке. Как хочет, только не во дворец.

Сергей крикнул в окошечко указание кучеру и повернулся к Мухановой:

— Вы испугались? Неужели этой пьяной троицы?

— Я женщина, а не боевой офицер. Возможно, я ошиблась, и мне никогда не бывать даже Ксенией. Но и вы не представляете, как такие компании бывают опасны.

Сергей рассмеялся невольно и тут же принялся извиняться:

— Но я в самом деле не понимаю, чего можно бояться здесь, в Петербурге. Чисто, не шумно, светло. Везде фонари, полиция, гвардия.

— Что вы, Сергей Александрович! Мне, признаюсь, порою кажется, что даже в дремучем темном лесу безопаснее, чем на освещенных петербургских проспектах. — Она придвинулась к Новицкому и понизила голос: — Я расскажу вам одну историю. Это случилось — тому назад десять лет. Впрочем, началось все несколько раньше… Одна дама, не пытайтесь угадать, вы все равно не узнаете кто…

— Разумеется. Санкт-Петербург большой, а я очень плохо знаю его обитателей.

— Тот Петербург, о котором обычно говорим мы, весьма невелик. Свет, аристократия — всего лишь двести-триста фамилий. И, тем не менее, она останется инкогнито… Дама из очень хорошей семьи неожиданно и внезапно влюбилась. Но не в своего мужа.

— Неужели такое случается?

— Не язвите. Вы же видите, я до сих пор дрожу. Вы разве не поняли, что мне в самом деле страшно?!

Новицкий взглянул на Софью Александровну. Разглядеть ее лицо он не смог, но каким-то образом ему передалось ее напряжение. Он склонил голову и приготовился слушать.

— Ее муж, человек достойный, образованный, рассудительный, хорош собою, перестал обращать на жену внимание. На людях он был предупредителен и даже заботлив, но, возвращаясь домой, забывал о ней вовсе. Так продолжалось несколько месяцев, год. Потом в обществе поползли слухи. Утверждали, что он увлечен другой. Говорили далее, будто бы виновата прежде всего она. Будто бы муж не может простить ей короткого романа в начале семейной жизни.

— Роман был?

— Ах, Сергей Александрович, ну кто же может знать такие подробности! Были слухи. Рассказывали, будто бы свекор дамы выказал ей на людях неодобрение. Якобы дочь ее оказалась брюнеткой, когда родители оба были блондины. Девочка вскоре скончалась, а подозрения, увы, сохранились. И муж стал поглядывать на сторону. Наконец, дело дошло до того, что с женой он общался только на людях. Брак их сделался номинальным.

— Они были молоды?

— Едва ли перешли на четвертый десяток.

— Очень неосторожно.

— Я рада, что вы меня понимаете. Они, точнее, он попробовал выставить природу за дверь, она, как говорит поговорка, тут же вернулась через окно. И, как вы скоро увидите, в буквальнейшем смысле. На одном балу дама встретила красивейшего мужчину — офицера одного из гвардейских полков.

— В столице должно было быть много импозантных гвардейцев.

— Сейчас — да. В то время гвардия находилась в походе. А молодой человек, один из немногих, был оставлен в казарме. Он был представлен, они прошли круг в мазурке, они разговаривали, он влюбился. Сначала молча. Потом начались страстные взгляды, после стали порхать записки. Наконец, он добился свидания. Оказалось, что она полюбила его с первой же встречи. Год они были счастливы.

— Год? Невероятный отрезок для человеческой жизни. Обычно мы запоминаем час, даже минуты. Тут же — триста шестьдесят пять дней счастья!

— Не уверена, что их было даже двести девяносто один. Но только лишь выдавался удобный случай, скажем, луна пряталась за свинцовые петербургские тучи, офицер, ловкий и сильный молодой человек, поднимался по веревочной лестнице…

— Вместе с природой!

Софья Александровна утвердительно кивнула, и Новицкому даже показалось, что она улыбается. Во всяком случае, ужас, охвативший ее у театра, кажется, рассеялся вместе с рассказом.

— Проникал в окно и оставался у любимой женщины два-три часа. В остальное время любовники упивались прошедшим и грезили будущим.

— А служба? Дом? Муж, родные, командиры и сослуживцы?

— Полк, я сказала вам, был в походе, на той, несчастливой первой польской войне. Муж… он тоже был в армии. Словом, все шло хорошо, пока — следы счастья не сделались всем слишком заметны.

— Как это неосторожно!

— Должно быть, они забылись на один короткий момент… Но — к этому времени муж возвратился в город. Дама ему призналась, и он решил прикрыть ее своим именем.

— Слишком великодушно!

— Да, иногда говорят, что он слишком хорош для этого мира. Но при том поставил жесткое условие — жена не должна видеть своего друга, по крайней мере до рождения будущего ребенка.

— Условие жесткое, но не жестокое. Я мог бы его понять.

Софья Александровна еще более наклонилась вперед, пытаясь разглядеть городские виды за дверцой кареты:

— Не понимаю, где же мы едем.

Сергей осмотрелся:

— Только что проехали Аничков, свернули на Фонтанку, как вы того и хотели.

— Пусть будет так. Дама честно держала слово, но офицер, вы же понимаете, попытался передать ей записку, но она была перехвачена. О чем он не имел ни малейшего представления. Думал, что к нему охладели, что его не хотят больше видеть, о нем не хотят слышать вовсе. Он сделал еще пару глупостей, был замечен около дома… Через неделю он отправился в театр, где должна была быть и его дама. Большой театр у Мойки, что сгорел еще до нашествия Бонапарта. Говорят, что его выстроят снова, но мне почему-то не верится. Да если это вдруг и случится, я все равно там не буду. Слишком уж печальны воспоминания.

— Потому что там была их последняя встреча?

— Потому что там была кончена его жизнь. После спектакля он вышел наружу, и сразу у крыльца его окружили. Он был силен и храбр, он схватился за саблю, но его ударили сзади, в бок длинным и тонким кинжалом. К нему уже бежали друзья. Нападавшие скрылись. Офицер сразу не умер и прожил в мучениях несколько месяцев.

— Муж все-таки взревновал?

— Нет. Муж держался так достойно, как только можно было ожидать в его положении. Но у него были братья, которые якобы решили отомстить за семейную честь.

— И не решились сделать формальный вызов?

— Они не хотели огласки, неизбежной при любом исходе дуэли. Да их положение и не позволило бы выйти к барьеру. Кроме того, к семейной чести примешалось здесь и задетое самолюбие. Дама утверждала, что оба деверя, во всяком случае старший, оказывали ей определенные знаки внимания.

— Безответные?

— Оба они были ей отвратительны.

Софья Александровна замолчала. Новицкий выдержал паузу и все же спросил:

— Они больше не виделись?

— Только один раз, перед самой его смертью. Когда доктор уверился, что раненый уже совершенно плох, это стало известно… подруге дамы. И она посчитала своим долгом устроить влюбленным свидание, последнее в этом мире. Дама приехала, молодой человек в парадном мундире лежал на высокой подушке. Окна были завешены шторами, темную комнату оживляли только цветы. Никто не знает, о чем они говорили. Они пробыли наедине около четверти часа. Дама уехала, а утром несчастный умер.

— Что же ребенок?

— Девочка родилась через месяц после нападения у театра, то есть отец успел узнать о ее счастливом рождении. Но спустя полтора года она скончалась. В несколько месяцев несчастная женщина потеряла все.

— Кроме воспоминаний.

— Иногда они становятся только обузой.

— Даже счастливые?

— Они в первую очередь. Подумайте, каково это: жить в вечном горе и вспоминать мелькнувшее некогда счастье.

Какое-то время они ехали в молчании, слушая, как стучат подкованные копыта по булыжнику набережной.

— Вы… — осмелился, наконец, проронить слово Новицкий.

— Я сопровождала ее к Алексею в последнее их свидание. После говорила с братом умершего, забирала письма и некоторые другие бумаги. Я же принимала участие в оформлении надгробного памятника. Я слишком много знаю об этой истории. Так много, что удивляюсь, почему еще могу ходить, говорить, думать. Почему еще никто не позаботился, чтобы я замолчала.

— Я мог бы… — начал было Сергей, но Муханова быстрым движением закрыла ему рот ладонью.

— Вы — нет. Я не так уж безнравственна, чтобы калечить судьбу человеку ваших способностей.

— И моего положения?

Вместо ответа Софья Александровна сама приоткрыла завеску окошка и крикнула кучеру, чтобы тот поворачивал к Зимнему…

V

Новицкий смотрел, как Софья Александровна взбегает, приподняв подол платья, по лестнице, как закрывается за ней тяжелая деревянная дверь. Потом быстро прошагал площадь наискось, но у Певческого моста задержался. Привалился к гранитному парапету и смотрел на темную воду, отражавшую размытые силуэты зданий. Рослый парень в грязном фартуке прошел к соседнему фонарю, приставил деревянную лестницу, вскарабкался по ступенькам и зажег плошку; прикрыл от ветра стеклянной створкой и спрыгнул с привычной ловкостью, не опасаясь отбить пятки о булыжную мостовую.

Путаные мысли клубились в голове, начинаясь ниоткуда, нигде и никак не заканчиваясь. Возвращаться в деревню было бессмысленно: как сможет она из столицы перебраться в такую волчью глушь? Тянуть ее за Кавказский хребет казалось предприятием еще более бестолковым. Какая служба, какая жизнь ожидала его впереди? Что мог обещать он женщине, ровеснице годами, но куда старшей положением в обществе, а возможно, и опытом? В одну минуту он решал пойти завтра к Рыхлевскому и сообщить, что отказывается от места. В другую — желал тут же оказаться как можно дальше от Петербурга, да так, чтобы все мысли и чувства вымыло как можно скорее: стоять снова в строю, вплотную за полковым командиром, и, ощущая подсасывающую легкость в желудке, ждать привычной команды…

Послышались шаги за спиной, и знакомый голос проронил несколько слов:

— Жду вас в номере. Не оборачивайтесь, подождите несколько минут и спокойно возвращайтесь в трактир.

Когда Сергей вошел в комнату, Георгиадис уже сидел в кресле, поставив цилиндр на пол, оперев скрещенные ладони на длинную черную трость с желтым костяным набалдашником. Изделие было с секретом: внутри его покоился узкий острый клинок, легко выходивший из деревянных ножен при малейшей необходимости. Новицкий знал об этом, поскольку и сам не расставался с таким же.

— Что с Ермоловым? — спросил он без лишних вступлений, пока Сергей опускался еще на кожаную подушку дивана.

Новицкий отрапортовал с такой же экономией слов.

— Хорошо, — кивнул Артемий Прокофьевич. — Очень хорошо. Путь мы выбрали правильный. О чем еще Рыхленский вас спрашивал?

— Знаком ли я с генерал-адъютантом Чернышевым. Ответил, что о таком далее не слышал.

Георгиадис выдержал паузу, не сводя глаз с Новицкого. Тот в свою очередь разглядывал собеседника, испытывая того немым вопросом. Но Артемий Прокофьевич уклонился от прямого ответа.

— Вполне могли и не знать. Когда вы в гвардии служили, Александр Иванович был таким же офицером, да еще в кавалергардском полку. Когда же приблизился ко двору, вы уже дрались в Турции. Да и в ваши брянские чащобы вести от двора вряд ли доходят. Нет, подозрений быть не должно.

— А в каком качестве я должен знать Чернышева сейчас?

— Генерал-лейтенант русской армии, один из ближайших помощников и советников императора Александра. Для отставного гусарского ротмистра и коллежского асессора таких сведений более чем достаточно. С Рыхлевским будьте осторожны. О нашем знакомстве он, конечно же, осведомлен, но об остальном может только догадываться. Пусть ломает умную голову.

— Ермолов?

— Тоже, должно быть, догадывается. Он же не глух, слышал, о чем спрашивал вас правитель его канцелярии.

— Почему же он согласился меня принять?

Георгиадис усмехнулся:

— А почему он взял и Рыхлевского? Алексей Петрович хорошо знает и армию, и двор, и многое другое, что именуют государственной службой. Вполне мог рассудить и так, что все равно не оставят его без надзора, так уж лучше он будет знать наверное, чьи глаза следят и чье перо пишет. Но нам с вами необходимо прежде всего развязать узел куда более существенный. Вы решительно собрались предложить руку и сердце вашей родственнице?

Новицкий вспыхнул и начал уже привставать, но холодный взгляд визави словно пришпилил его к обивке.

— Я предполагал, что это мое личное дело, — процедил он, с трудом размыкая зубы.

— Что касается вашего сердца — да. До тех пор, пока оно сохраняет верность присяге. А вот рука ваша, и тем более голова уже, Сергей Александрович, принадлежат не вам одному. Да что же я вам объясняю! Будь вы по-прежнему гусарский ротмистр, вам пришлось бы непременно представить вашу невесту офицерскому собранию и ждать решения ваших товарищей.

— Я уверен, что фрейлина ее императорского величества…

— Не нанесет урон чести любого полка армейского или гвардейского, — подхватил Артемий Прокофьевич с любезной улыбкой. — Не могу оспаривать очевидные вещи. Но наша с вами деятельность требует иной, более строгой оценки. Я не буду спрашивать вас, на какие средства вы собираетесь содержать супругу, привыкшую к роскоши императорского двора. Уверен, что вы сами уже задавались этим вопросом. Но есть еще и привходящие обстоятельства. Для успешного исполнения наших обязанностей нам с вами надобно быть людьми как можно более незаметными.

— Для друзей или для врагов?

— Если мы продолжаем наши служебные отношения, то единственный ваш друг — это я. Остальные — неприятели, явные или возможные. Соединившись же с Мухановой, вы тотчас же цепляете к себе шлейф различных историй…

Сергей нетерпеливо подвинулся.

— А! Вижу, вы осведомлены! Тем лучше. Сергей Александрович, позвольте быть вполне откровенным. У вас две возможности: либо продолжать наши отношения, оставаясь до поры до времени человеком свободным, либо возвращаться в свою усадьбу, откуда я так опрометчиво вас сманил.

— Есть и третий путь, — начал было Новицкий.

— Нет его, нет. Место в канцелярии Рыхлевского нужно мне для моего человека. Оставаться же в столице близ Софьи Александровны не советую по известным уже причинам. Я понимаю сложную ситуацию, в которой вы оказались, и потому не требую немедленного ответа. Согласен ждать до — послезавтрашнего утра. Ведь именно на это время пригласил вас Рыхлевский. Так что вы решаете и отправляетесь: либо к нему за поручением, либо ко мне за расторжением нашего договора. Ну а теперь я вас оставляю наедине с нелегкими мыслями. Сочувствую, но помочь более ничем не могу. Такие решения человек должен искать и находить совершенно самостоятельно.

Георгиадис поднял цилиндр, встал, откланялся и вышел из номера. Новицкий остался сидеть, сгорбив плечи и уронив подбородок на грудь…

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

Минас Лазарев, довольно щурясь, оглядывал сидевшего напротив генерала в форме александрийских гусар. Черный доломан едва просвечивал сквозь серебряные шнуры и шейтаж, высокий воротник, отделанный красным галуном, плотно охватывал мощную шею; курчавилась пышная шевелюра, широкие черные бакенбарды сбегали к уголкам рта, плавно перетекая в лихо завитые усы, поддерживавшие выгнутый луком нос. Князь Валериан Мадатов заехал навестить старого друга, которому был обязан первыми шагами по ступеням военной карьеры.

— Я рад! Я вижу — мальчик стал настоящим мужчиной! Мне кажется, что легче пересчитать звезды на небе, чем у тебя на мундире.

За минувшие полтора десятилетия Лазарев постарел, побелел и согнулся, а потому не стеснялся говорить «ты» человеку, которого помнил еще семнадцатилетним подростком.

Валериан широко и радостно улыбнулся в ответ. В этом доме он не видел причин таиться и притворяться. Его успехи были общей удачей всех родственников и друзей, всех армян Карабаха и, конечно же, армянской общины Петербурга. Гость мог гордиться собой и хвастать, зная, что именно этого ждет довольный хозяин. Лазаревы помогали ему освоиться в гвардии, в Петербурге, и теперь могли видеть, что их усилия, их деньги не канули, не распылились, а возвращаются с хорошим процентом.

— Этот золотой крест, — показал Валериан под самую шею, — Анненский орден. Он был у меня первым. Я получил его, когда еще служил в седьмом егерском. Тогда еще третью степень в петлицу.

— Я не вижу креста в петлице.

— Когда я получил вторую степень на шею, третью, низшую, носить стало уже не нужно. Это хороший орден. Его учредил государь Павел Петрович. У него славный девиз: «Любящим правду, благочестие и верность».

— Я уверен, что ты любишь правду и верность. Но как у тебя с благочестием?

Валериан засмеялся глубоким смехом сильного, уверенного в себе человека:

— Я солдат, дорогой Минас Лазаревич. Я исполняю все, что не противоречит моему долгу.

Лазарев сокрушенно покивал головой:

— Да-да-да. Если бы Господь хотел, чтобы мы чтили все, что он заповедовал, он сумел бы позаботиться о мире на этой земле.

— Меня учили, что уничтожить врага совсем не то, что убить.

— Я так понимаю, что ты хорошо усвоил это учение.

— У меня не было возможности выбирать.

— Разумеется. Тем более что и я сам отправил тебя в русскую армию. Но мы отвлеклись. Ты не рассказал, за что получил первый орден.

Валериан подумал, что, конечно, не за благочестие, но говорить это вслух не стал. Он рассказал Лазареву о штурме валашской деревушки, об овраге, где чуть не осталась вся его рота, об убитом им человеке, первом, чью смерть видел на расстоянии чуть большем вытянутой руки: рука плюс половина ствола и штык.

Лазарев дослушал его рассказ и взял со стола колокольчик. Прибежал молодой парень в синем архалуке, туго перепоясанном по талии. Минас приказал ему принести вина.

— Я хочу выпить за второе рождение мальчика из гавара Варанда, — начал он несколько церемонно, поднявшись с дивана; Валериан тоже встал, придерживая пальцами ножку хрустального бокала. — Все мы начинаем жизнь приблизительно одним способом. И чтим родителей, впустивших нас в этот прекрасный мир. Но большинство живущих так и остаются детьми, даже когда старятся и умирают. Некоторые чувствуют, что призваны совершить нечто большее, и проводят год за годом в тоске и мучениях, не зная, на что им решиться. И только очень немногие понимают цель и суть своего существования, находят в себе силы направить свою судьбу по единственно верной дороге. Так они рождаются во второй раз. За них и за тех, кто был рядом с ними…

Валериан выпил, сел и уставился в дно сосуда, вспоминая тех, с кем рядом шел долгие военные годы: Бутков, Земцов, Ланской, Приовский, Фома, Ланжерон, Кульнев… Лазарев выждал несколько минут и кашлянул, привлекая его внимание:

— Я вижу у тебя и другие знаки. Ты расскажешь мне их историю?

Валериан поднял руку и ощупал еще один крест на шее:

— Этот, с черной каймой, орден Святого Владимира. У него тоже хороший девиз: «Польза, честь и слава». Четвертую степень я получил за Браилов. Неудачное было дело для всей нашей армии, не много там было чести и славы, но свою часть я исполнил с изрядной пользой. Ночью разведывал путь и вывел колонну на позицию для последнего штурма. Не наша была вина, что он не удался… Потом были еще сражения, и мне вручили золотое оружие: шпагу, а на клинке слона: «За храбрость». И последний орден в егерском: снова Анна, уже третьей степени. Наш батальон попал в ловушку в лесу, и моя рота расчистила ему путь.

— Сколько же ты служил в пехоте?

— Десять лет. От подпрапорщика в Преображенском до капитана седьмого егерского. Но воевал меньше двух.

— Три ордена и золотое оружие за неполных два года? Ты быстро бежал, мой мальчик! Ты не обижаешься, что я называю тебя по-прежнему?

Генерал-майор князь Мадатов, кавалер многих орденов, подался вперед и склонил голову:

— Я помню себя мальчишкой, который случайно попал в ваш дом. И я хорошо знаю, кому обязан своей судьбой.

— Ты обязан еще своему дяде. Кстати, как здоровье уважаемого Джимшида?

— Он писал, что болеет, но надеюсь, что успею его застать.

— Я надеюсь, что он встретит тебя, твердо став на обе ноги, и увидит своего племянника в генеральском мундире. Красивую одежду носят кавалеристы. И эти ордена словно предназначены для серебряных галунов и шнуров.

— Первый кавалерийский орден был крест Святого Георгия. Лучший орден для военного человека. Такой же белый, только вставлялся в петлицу. Я получил его за Чаушкиой. Тогда мы разбили большой отряд турок, а мой эскадрон захватил обе пушки. Представление командир полка сделал сразу, но ответа из штаба не было. А я успел сделать одну большую ошибку и думал, что теперь полковник отзовет все бумаги. И тогда решился на славное дело. С двумя эскадронами, это сотни три с половиной, сбил под Батином албанскую конницу. Мухтар-паша, сын властителя Янины, вел тысяч пять в обход нашей позиции. Мы рубили их, пока не пристали кони. И через неделю пришел Георгий за пушки и — указ о производстве в майоры. Еще раз за турок я получил следующий чин — подполковника.

Лазарев позвонил еще раз. Тот же юноша принес другое блюдо с виноградом, персиками и снова наполнил бокалы.

— Ты хорошо сражался на юге. Я знаю, что тебе пришлось заниматься другими делами. Манук Мирзоян писал мне…

Валериан поднял руку:

— Не будем об этом, Минас Лазаревич. Я выполнял что мне поручали, но души моей в этом не было. Люблю открытую схватку, конную атаку, когда поют трубы, гремят литавры и тысячи копыт стучат по земле. А долгие разговоры и кинжал в рукаве — не для меня.

— Хорошо, тогда расскажи мне, где дрались твои гусары.

— С Дуная нас вернули в Россию. Наполеон шел на Москву, а мы должны были запереть ему путь назад. Под городом Кобрин мы погнали саксонцев, и я получил Анну второй степени с алмазными знаками. Это она сейчас у меня на ленте.

— Но французского императора вы упустили.

Валериан замялся и шумно выдохнул.

— Да! Лев ушел. Израненный, окровавленный, он все же оказался сильнее охотников. И там под Борисовом осталось и больше трети наших гусар. Командир полка, командир батальона, офицеры и рядовые. Я сам три раза водил александрийцев в атаку. Мы погибали, но генерал Ланжерон успел вывести корпус из-под удара. За это дело мне прислали саблю со многими бриллиантами.

— Ценная награда.

— Еще ценнее слова, что написаны на клинке: «За храбрость». Может быть, такое оружие надо было дать каждому, кто сражался в тот ноябрьский день. Но получил его я.

— Наверное, по заслугам.

— Наверное. Прусский король тоже прислал мне орден. — Валериан тронул звезду, висевшую у него под левым плечом. — Его генерал назвал мои действия образцовыми.

— Ты доволен?

— И да, и нет. Я горжусь золотым оружием, орденами, но хотел бы вернуть тех, кто остался там навсегда. Некоторые иногда приходят во сне.

— Говорят? Просят?

— Стоят, молча смотрят, потом уходят.

Он поднял бокал и осушил полностью. «Помянешь меня, Мадатов?!» — вспомнил слова Ланского. Сам наклонил кувшин, наполнил сосуд до краев и выпил одним глотком, по-гусарски. Вино толкалось в виски, подстегивало язык. Валериан расстегнул крючки на воротнике, повел шеей:

— Потом государь повел нас в Европу. В следующем году, тринадцатом, мы снова столкнулись с саксонцами. У них хорошая пехота, стойкая и умелая. Наш устав запрещает коннице атаковать пехоту, успевшую уже приготовиться к бою. Но мы решились. Разбили два батальона, взяли в плен генерала Ностица. Так я повесил себе на шею еще и Георгия третьей степени.

— Тебе был только тридцать один?

— Другие в мои годы командовали дивизиями. Но потом мы дрались под Лейпцигом. После этого сражения император сделал меня генералом и прислал орден Владимира третьей степени.

— Что написал государь при этом?

— Что и обычно: «В воздаяние отличной храбрости».

— Потом?

— Год я залечивал рану. После стоял с кавалерийской бригадой в Вене. Потом нас перебросили в экспедиционный корпус графа Воронцова во Францию. Оттуда я вернулся в Россию. Генерал Ермолов выпросил у императора мое назначение на Кавказ.

Лазарев поставил бокал на стол. Прислужник заглянул в дверь, но он досадливо сделал ему знак удалиться.

— Ермолов назначен военным губернатором Грузии. Командующим Кавказским корпусом. Теперь он будет решать все дела от Кубани до Каспийского моря. Что это за человек?

— Был начальником штаба у Барклая-де-Толли. Командовал корпусом при штурме Парижа. Смел, умен и не любит повторять приказания.

— Знает ли он Кавказ?

— Командовал ротой артиллерии в походе Зубова.

Лазарев потер сложенными ладонями нос и похрустел пальцами:

— Поэтому он забирает тебя?

— Я тоже уехал из Карабаха мальчишкой. Но еще помню горы, облака, реки. Слышу, как говорят люди, живущие в тех местах. Наверное, корни не совсем обрублены, живут, дышат.

— В яму, где росло гибкое деревцо, нелегко будет вернуть мощный ствол.

Оба рассмеялись.

— Каждому человеку приятно вернуться на место, где он родился, где вырос. Тем более, когда можно показать друзьям детства и родственникам — каким человеком стал.

Валериан помрачнел:

— Я хочу подняться в горы, уважаемый Минас. Но не только на те перевалы, что помню еще мальчишкой. Моих родителей увели люди, пришедшие из Дагестана. Я далее не знаю, где они похоронены. Когда я вспоминаю об этом, кровь колотится в виски и стесняет дыхание.

Лазарев наклонил голову и выдержал приличную паузу.

— Думаю, мелик Шахназаров будет рад оказать тебе помощь. Что он делает нынче?

— Дядя сначала получил крепость Лори в Грузии, а лет десять назад продал ее и перебрался назад, к Шуше. Тогда Карабахское ханство стало под российскую руку. Сражался под командованием Цицианова, получил чин подполковника. Командовал армянским эскадроном, награжден почетным оружием.

— Я писал ему, спрашивал: почему только серебряным? Он ответил, что князь Цицианов не любит армян, награждает золотом только грузин. Отсюда трудно разобрать, на чьей стороне правда.

Про себя Мадатов подумал, что и там, на месте, понять, кто виноват, будет немногим легче.

— Сейчас он занимается арыками. Медные прииски грузинские продал в казну. Большего по письмам понять трудно. Ермолов метит назначить меня воинским начальником в Карабах. Приеду на место, узнаю. Напишу непременно.

— Да, теперь, в этом мундире, с этими орденами, тебе будет совсем не стыдно показаться в Аветараноце и далее подняться в Шушу.

Они оба вспомнили давний разговор и улыбнулись друг другу…

II

В собрание Сергей опоздал нарочно. Бал начинался с польского, а ему совсем не хотелось вышагивать по залам, комнатам, переходам, тянуться в такт торжественной музыке, обмениваться дежурными фразами со случайными партнершами да слышать ядовитые шепотки за спиной.

В том, что шептаться будут, он не сомневался. Его фрак зеленого цвета, цилиндр, ботинки, да и перчатки выказывали, он понимал это, сугубого провинциала, мелкого помещика из бедной губернии. Новицкий и был таким — не богатым, не чиновным, не знаменитым и не собирался притворяться чем-то другим, большим, лучшим или же худшим.

У входа гудела толпа. Государь был, но недавно отъехал, понял он по выхваченным из общего гула фразам. Сергей потупился, изображая на всякий случай смущение и расстройство, но думал только о том, задержалась ли Софья Александровна, как она ему обещала, передавая билет.

Он хотел лишь одного — поблагодарить. Да и проститься по-доброму, по-хорошему. Прочим чувствам он приказал спрятаться, опуститься на самое дно. Неделю назад, после вечернего визита Георгиадиса, он провел бессонную ночь, взвешивая доводы pro et contra, а наутро, продремав едва ли два с половиной часа, поехал к Рыхлевскому. Он выбрал и надеялся, что никогда не будет сожалеть об упущенных возможностях.

Он по-прежнему утешал себя соображениями о неравенстве положений: она — особа четвертого класса, и он — едва шагнувший выше девятого. Конечно же, Артемий Прокофьевич прав — что может предложить чиновник канцелярии пограничного корпуса фрейлине ее императорского величества? Толику нежных чувств да совместные занятия чтением и театром… Но все разумные доводы подтачивало ощущение некоторой неловкости: стыдно александрийцу, даже и отставному, отступать перед деньгами и положением.

Новицкий разговаривал сам с собой, а ноги несли его вверх, по широкой парадной лестнице. Он показал билет распорядителю и направился было в центральную залу, но у самой двери вдруг смалодушничал и повернул в сторону, куда стремился плотный поток мужчин разного возраста, комплекции и положения. Сергей предположил, что в том направлении должна быть буфетная, и не ошибся.

Он спросил, не самой дорогой водки, опорожнил стаканчик одним глотком, закусил и отошел в сторону, размышляя, стоит ли повторить или же храбрость его и так поддержана должным образом. Вдруг сердце Сергея словно пропустило удар и забилось вновь учащенно. Он и не думал, что его может так взволновать вид мундира, но это был черный доломан александрийских гусар! К тому же человек в генеральском мундире был ему очень знаком.

— Ваше сиятельство! — сказал он негромко, приблизившись на вытянутую руку.

Мадатов обернулся и несколько секунд недоуменно разглядывал окликнувшего его штатского.

— Здравствуй, Новицкий! — Звучный голос, привыкший греметь в сражениях, наполнил небольшую, тесную комнату, заставляя собравшихся обернуться на звук. — Не узнал тебя в этом… извини, фраке! Давно ли в отставке?!

— С тринадцатого, как только отпустили врачи.

— Да, да. Мы как погнали французов на запад, так уж не возвращались. Так что не обессудь, после той встречи уже и не мог.

Мадатов говорил об армейском госпитале у Березины, где он навестил раненого Новицкого вечером того памятного обоим гусарам дня.

— Я понимаю. Война идет, так что же оглядываться.

— Вот-вот. А меня через два года под Лейпцигом тоже картечиной в руку. Прямо с утра, можно сказать, дело не началось. Что ж, уходить?! Перевязали, хорошо — левую. Так и дрались до темноты. А после уже в палатку. Морфию предлагали, водки, я отказался. Думаю, ослабею, так они разом выше локтя отчикают. Рычал, но смотрел. Только, говорю, попробуйте ампутировать, всех тут же покрошу саблей! Перетерпел. И еще восемь месяцев отлеживался по немецким домам.

— Как сейчас?

— В хорошую погоду и вовсе не помню. Перед дождем будто бы кто-то пощипывает внутри. Как ты?

— Спина отпустила. Нога, как и у вас, по погоде. А где же полк?

Мадатов махнул рукой:

— Остался во Франции вместе со всей бригадой. А меня выписали в Россию. Ермолов, Алексей Петрович, слыхал о таком?.. Он вытребовал меня у государя. Хочет, чтоб я помог ему в Грузии.

Последние слова он произнес с такой тщеславной, самолюбивой гордостью, что Сергею едва удалось удержать улыбку. Он постарался напомнить себе, что генерал-майору, кавалеру стольких орденов, гусару, знаменитому своей бесшабашной храбростью, не грех и похвастать своей удачей.

— Стало быть, вместе будем служить.

— Вместе? Тоже на Кавказ собираешься? Снова в строй?

Новицкий печально покачал головой:

— На коня мне, пожалуй, никак. Да и в пехотном полку я тоже не пригожусь. Буду работать в канцелярии командующего, под началом Рыхлевского.

Мадатов нахмурился.

— Бумажки перебирать? Славное занятие для гусара.

— Спасибо, что разрешили инвалиду хотя бы таким заниматься.

Князь положил Новицкому на плечо тяжелую руку:

— Извини, не подумал! Давай хоть выпьем за наш, Александрийский. За Ланского, Приовского, Пашу Бутовича, за Фому… Помнишь Чернявского? Он тогда тебя крепко выручил…

— Помирать буду — вспомню! — твердо сказал Новицкий.

— То же и я. А он уже умер. Нас с тобой выручил, а мы его — не сумели. Тебя в Бухаресте, меня под Борисовом… Его на моих глазах француз заколол. Я кирасира тут же зарезал, но поздно, поздно… Пойдем, Новицкий, выпьем, а то что-то уже душа загорелась…

Таким Мадатова Сергей никогда не видел. Сколько он его знал — гренадерским поручиком, егерским капитаном, гусарским ротмистром, майором, полковником — тот никогда не слыл другом бутылки. Но, стало быть, накопилась в нем за годы войны боль, сухость души, которую он пытался унять, размочить зеленым вином.

Они выпили, потом повторили; после помянули отдельно генерала Ланского, молча, вытянувшись, словно в строю, глядя друг другу в глаза, но думая каждый свое. Потом Мадатов сказал: «Хватит!» Сергей был рад, поскольку отказывать бывшему сослуживцу, много старшему чином, он не решился, а в голове у него и так уже начал сгущаться хмельной туман. Беседовать в таком состоянии с Мухановой ему представлялось немыслимым; уехать, не попрощавшись, казалось отвратительным вдвое. Чтобы разогнать опьянение, он попробовал тут же заняться делом:

— Если не возражаете, князь, хочу попросить совета. Мне уже поручили разобраться в одной непростой ситуации. Но отсюда за горы не заглянуть, а по одним только бумажкам разобраться довольно трудно.

— Давай, давай, говори. Если знаю, конечно, скажу. А если не знаю, тогда — попробую приказать! — Мадатов, тоже захмелевший весьма заметно, громко рассмеялся незамысловатой армейской шутке.

Сергей улыбнулся, стараясь попасть в тон, и быстро заговорил:

— Дело касается майора Швецова, попавшего в плен к чеченцам. Приходилось вам слышать об этом?

Мадатов дернул себя за бакенбарду.

— Постой, постой, уж не ему ли на выкуп деньги в армии собирают? Я ведь и сам месяц назад сто рублей отдал.

— Ему, князь. Человек оказался в большом несчастье, надо его как-то выручить.

Мадатов нахмурился, огляделся и вроде бы протрезвел:

— Пойдем отсюда, Новицкий. Не терплю любопытных. Найдем место спокойнее.

В зале все так же гремела музыка. Но теперь к ней примешивались глухие удары. То удалые танцоры лупили в пол каблуками, соревнуясь в искусстве лихой мазурки. Мадатов с Новицким прошли дальше, стали у окна, в глубокую нишу.

Сергей заговорил сразу, не дожидаясь вопроса:

— Подробности, князь, вам вряд ли известны, так я передам все, что сам вытащил из бумаг. Павел Швецов, майор Грузинского гренадерского ехал нынешней зимой в отпуск. Времени у него было немного, он торопился, а потому не стал ждать оказии на Военно-Грузинской дороге, а двинулся через Дербент, Дагестан, далее на Кизляр, что на Тереке. Там старший брат его служил полицмейстером.

— Что за Военная дорога? — спросил Мадатов. — При мне ее не было.

— Пробили из Владикавказа через горы, через перевал Крестовый, в Душети и дальше к Тифлису. Строили ее наши солдаты.

— Видишь, Новицкий, я тоже сколько лет за Кавказом не был, приеду, надо многое узнавать. Но — что же с майором?

— Доехал он до укрепления в Кази-Юрте, попросил конвой до Кизляра. Местный начальник ответил, что людей у него мало и назначения конвоировать проезжающих у него нет.

— Резонно.

— Да, вины штабс-капитана в случившемся я не увидел. Тем более что он предложил Швецову погостить у него день, два, чтобы дождаться сильной оказии. Но тот, видите ли, торопился. А потому попросил о помощи одного из кумыкских князей. По правилам нынешним тамошние правители отвечают за безопасность на своих землях. Шефи-бек послал сына с отрядом. Всего их набралось около двух десятков.

— Так можно ехать. Только весьма осторожно.

— Осторожности, князь, им не хватило. Под самым Кизляром попали они в засаду. Верст за шесть до города.

— Решили, что уже дома, и расслабились. Чернявского на них нет.

Оба они улыбнулись грустно, вспоминая Фому Ивановича и его методы устроения порядка во взводе и в эскадроне.

— Партия чеченская была небольшая, человек десять, но напали внезапно. Грянули залпом из зарослей и тут же кинулись с шашками. Половина отряда погибла под пулями, других изрубили, трое успели бежать, а под Швецовым убили лошадь. Он защищался, положил двоих, а последний выстрел задерживал. И чеченцы тоже не кидались на него опрометью, зная, что один из них ляжет мертвый.

— А это все откуда известно?

— Раненый кумык лежал среди мертвых. Разбойники его не добили, потому как времени у них не было. Сбежавшие подняли тревогу в Кизляре, брат Швецова собрал отряд из ногайцев, человек шестьдесят, и помчались они выручать майора. Ему еще полчаса продержаться — и дело было бы сделано. Но — кто-то прополз ему за спину и ударил прикладом. Чеченцы связали его, забросили на лошадь и стали уходить, но не в горы, а к морю. Брат преследовал их и нагнал к ночи. Но те вывезли пленного, так чтобы он был у всех на виду, поставили рядом человека с кинжалом и объявили, что биться будут они до последнего, а первой жертвой станет пленный майор. Его они зарежут непременно, чтобы потом не говорили, что у них отбили добычу.

Мадатов мрачно кивнул:

— Если им допустить, чтобы татары забрали пленного, можно сразу надевать женское платье.

— Даже если погибнут?

— Для них, Новицкий, доброе имя дороже жизни. Помни это в любых обстоятельствах. Тогда, может быть, и поймешь, что там за люди живут.

— Доброе имя в разбоях не ищут.

— В России так. На Кавказе совсем иначе. Но что же с Швецовым?

— Он сам попросил брата уйти с миром. Долго говорили, потом освободили одного русского — двоих денщиков майора тоже схватили разбойники — и ушли спокойно в горы. А через два месяца появился второй денщик с письмом. Швецов писал, что сидит в кандалах, а назначен за него выкуп — десять арб с серебром.

Мадатов фыркнул:

— Они могли сказать и пятнадцать, и двадцать.

— Да, генерал Дельпоццо потянул немного с ответом, и цену сбавили. Назначили двести пятьдесят тысяч рублей.

— Ого! Майор за всю службу столько не заработает.

— Тогда в дело вмешался генерал Котляревский. Он, вы знаете, живет сейчас у себя в деревушке, но дела кавказские ему сообщают. Швецов же, оказывается, был с ним во всех сражениях. И Петр Степанович еще с одним генералом поместили письмо в газетах с призывом собрать нужную сумму и выручить несчастного офицера.

— А силой не пробовали?

— Князья из Кабарды, то ли родственники, то ли друзья, отправили человек полтораста. Но безуспешно.

— Тогда плохо. Тогда майору сделали только хуже. Выкуп не увеличили?

— Насколько я знаю, нет!

Мадатов задумался. Новицкий спокойно ждал.

— Так я тебе скажу — деньги пускай собирают, но передавать их не торопись. Понадобятся — отдадим, не понадобятся — других выручать придется. Я же через неделю уеду, догонять Алексея Петровича. Нагоню, потолкую в дороге, нет — подождем до Тифлиса.

Есть у меня кое-какие соображения. Может быть, что-то сумеем сделать. Надо будет, так выкупим, только не за такие же деньги. Этим хищникам ведь только покажи слабину, потом за рядового сотню тысяч будут просить. Нет, мы сами, Новицкий, не богачи, так что же на нас наживу искать! Попробуем по-другому…

III

Занятые разговором, они не сразу заметили, что убежище их раскрыто.

— Вот вы где, Сергей Александрович, прячетесь!

Новицкий едва не подпрыгнул, услышав за спиной такой знакомый волнующий грудной голос.

Муханова была в белом платье, украшенном длинными строчками цветов. Плечи ее укрывала пушистая накидка, название которой Сергей тщетно пытался вспомнить.

— А я вас жду в зале, даже место оставила вам в кадрили. Не шучу, правда оставила. — Она махнула перед его носом раскрытой крошечной книжечкой. — А вы все нейдете, нейдете. Тогда и я решилась уйти. Теснота там ужа-асная. Цветы мои все измяли в первые полчаса. Хорошо еще перед государем прошлась нарядная. Стоило ли губить живые растения ради всей этой публики. Люди скучные, манерные, как, впрочем, и наши танцы. Сергей Александрович, думаю, меня забыл уже ради славы и пороха. Пошла искать Павла Афанасьевича — пусть бы мою карету позвал, а тут и вы!

Новицкий склонил голову, признавая свою вину, и почувствовал — кровь бросилась в щеки ему и виски: от выпитой водки, от неудобной позы или от чего-то другого — не разобрал.

— Софья Александровна, позвольте представить вам моего знакомого. Он же может выступить моим поручителем в том, что…

Он замялся, но Мадатов тут же пришел на помощь:

— Спешу уверить, сударыня, что ротмистр Новицкий рвался в бальную залу. И лишь я виной, что он задержался здесь чрезмерно.

Он старался умерить силу голоса хотя бы до половины, но все равно его густой баритон, привыкший взлетать над шеренгами эскадронов, заполнял пространство между полом и потолком, гремел, распирая каркас крепкого здания. Муханова глядела на него с изумлением. Сергей поспешил представить знакомого:

— Генерал-майор князь Мадатов. Мы служили вместе в Преображенском, потом Александрийском гусарском. Вся армия знает князя как человека — храбрости беспримерной. Водил наш полк в самые отчаянные дела. И выводил оттуда без большого урона.

— И сейчас вы, — она несколько раз потянула носиком воздух, — вспоминаете лихие подвиги и за неимением в виду неприятеля горячите души вином. Что вам теперь столица, что вам ее дворцы, женщины!

Новицкий приготовился протестовать, но Мадатов, к его изумлению опережая его, заговорил быстро и горячо:

— Что вы, сударыня! Мы бы никогда не смели подумать… Мы бы не смели и допустить…

Что подумать, что допустить, Сергей так и не понял, потому что князь не утруждал себя тем, чтобы оканчивать должным образом фраз. Он летел и летел вперед, словно бросив поводья вороного своего жеребца, которого Новицкий помнил под ним по турецкой кампании. Так же решительно, как несколько лет назад на колонну Мухтар-паши, он кинулся на топкую равнину светской беседы. И слова его бились, покоряли видимое пространство, как колотили когда-то каменистую турецкую землю копыта его свирепого зверя.

Новицкий почувствовал, что не должен уступать место так уж безвольно, дождался паузы и тоже попробовал оправдаться:

— Мы с князем снова будем служить поблизости. Он тоже едет с Ермоловым. Возвращается на Кавказ…

— Возвращаетесь? Вы там служили?

— Я там родился и вырос. В Петербург приехал уже юношей, при императоре Павле.

— И я воспользовался случаем, — продолжал Новицкий, — чтобы узнать мнение князя об одном важном деле. Видите ли, Софья Александровна, я еще не уехал, но уже начал служить.

— Ах, Сергей Александрович, вы все начинаете, ко всему приступаете ужасно серьезно. Я почему-то уверена, что князь решил бы эту проблему одним взмахом сильной руки.

Мадатов напрягся и подтянулся, Новицкий, напротив, постарался распустить мышцы лица в улыбке:

— Он и решит ее, как только приедет на место. Я тоже убежден вместе с вами.

— Не притворяйтесь! Вместе со мной вы должны были пройтись по зале собрания. А почему вы, князь, не приехали к польскому?

Настал черед смешаться Мадатову. Сергей уголком глаза наблюдал его вдруг вытянувшееся лицо. Впрочем, Новицкий и не подумывал улыбнуться. Он понимал, что природную горячность князя чины, регалии и годы армейской службы могли лишь усугубить.

— Я, сударыня, не танцую. Виноват, не было случая научиться.

— Новицкий представил вас как бывшего гвардейского офицера. Чем же вы занимались во время службы?

— Во время службы, Софья Александровна, князь занимается именно службой. Он, видите ли, предпочитает топтать поля сражений, а не паркеты.

Мадатов не почувствовал тени насмешки в словах Сергея и взглянул на него с благодарностью.

— Чтобы танцевать польский, требуется не столько умение, как гордость и выправка. Я уверена, что князь легко справился бы с этой задачей. Она не сложнее, чем атаки в конном строю.

— Князь и в пешем порядке водил егерей к стенам крепостей на Дунае.

— Ему будет легко убедиться, что здешние крепости обороняют куда слабее турецких.

Новицкий прищурился. Ему показалась, что беседа принимает довольно рискованный оборот. Софья Александровна раскраснелась под пудрой едва ли не больше, чем они с генералом. Причина их воодушевления была ему, впрочем, понятна. Что подталкивало Муханову, оставалось ему пока что неясным.

— Вы говорите, князь, что родились на Кавказе?

— Не в самих горах, сударыня, а немного южнее.

— Я все равно не знаю, как устроен этот далекий край. Но расскажите мне немного о нем. Знаете, сейчас многие в Петербурге говорят о наших южных делах. Некоторые даже пытаются устраивать там свою служебную жизнь. Как, к примеру, Сергей Александрович. Но его как ни спросишь, слышишь один ответ: я там еще не был. Так, может быть, вы успокоите мое любопытство. Что там за горы? Какие люди? Чем занимаются их мужчины? Что носят женщины?.. Пойдемте, господа, пойдемте, отыщем где-нибудь свободные стулья, устроимся вольготно и побеседуем.

Она свободно взяла Мадатова под руку и направилась к дверям в дальние комнаты. Новицкий двинулся следом, одновременно и проклиная ту самую минуту, когда ему пришла в голову идея окликнуть князя, и надеясь, что сама судьба открывает ему выход из сложного положения…

IV

Спустя несколько дней Новицкий сидел в номере, за столом, заваленном бумагами. После того как он доложил Рыхлевскому характер дела Швецова и некоторые мысли о его разрешении, правитель канцелярии предложил ему еще два вопроса, которые требовалось обстоятельно изучить и составить по каждому короткую толковую справку для доклада командующему. Решать и Петербурге, что необходимо людям, живущим и воюющим за Кавказским хребтом, было затруднительно, по департамент требовал немедленного ответа. Сергей до шести часов сократил время, отводившееся на сон, а трактир покидал лишь для занятий грузинским языком с владельцем лавки в Гостином.

В дверь постучали. Вошел коридорный и подал ему записку. Новицкий развернул ее, проглядел, взял со стола какую-то мелочь и сунул парню в мягкую, потную руку:

— Скажи, что спущусь.

Выйдя на набережную, он огляделся, увидел знакомую карету и направился к ней быстрым шагом. Что его ожидало, он, в общем-то, представлял и не видел смысла прятаться от судьбы. Сколько лет, сказал он себе, его учили не кланяться пулям и ядрам. Что же до прочих ударов, их тоже следует встречать подняв голову.

Лакей соскочил с запяток, открыл ему дверцу. Софья Александровна сидела прижавшись к противной стенке, закутанная до глаз, несмотря на то что вечер выдался не по-осеннему теплый.

— Спасибо, дорогой мой, что нашли время повидаться со мной.

— Я не простил бы себе… — начал было Новицкий, но Муханова протянула руку и накрыла его ладонь:

— Я понимаю. Знаю, что вы уезжаете завтра, но мы не виделись уже более двух недель.

— На самом деле чуть более трех.

— Неужто? Как быстро мелькают дни.

— В счастливую пору они не бегут, они мчатся.

— А! Вы тоже увлечены этим потоком?

— Я? — Новицкий выдержал паузу: — Нет, я только слышу их мерную поступь.

Софья Александровна наклонилась и участливо заглянула ему в лицо:

— Вы опечалены?

— Печалью мы называем сожаление о несбывшемся. Не сбывается только то, на что мы имели глупость надеяться. Любые надежды я запретил себе после первого же сражения. Нет, какие бы ни были мои чувства, но я не печален.

Муханова отодвинулась и убрала руку:

— Вы холодны. Это плохо.

— Я рассудителен. Это полезно.

— Прокатимся немного по городу? Прогулка тоже пойдет вам на пользу.

— Я в вашем распоряжении.

— Не пугайтесь, я отниму у вас не более получаса.

— Понимаю, что вы не захотите забрать меня на годы, десятилетия.

— Неужели вам бы хотелось именно этого? — отпарировала Муханова. — Хотя, в сущности, что такое хотеть — неловкое существование между желать и действовать.

Софья Александровна крикнула в окошечко указание кучеру, застучали копыта и колеса по булыжнику, карета закачалась. Сергей откинулся на подушки.

— Вы даже не представляете, Сергей Александрович, до какой степени я вам благодарна, — заговорила Муханова после довольно длительной паузы.

— Что познакомил вас с князем? — Сергей не желал более словесного фехтования и двинулся прямо к цели.

— Да. Я никогда раньше не думала, что могу встретить такого человека прямо здесь, в Петербурге.

— Отчего же? Разве в столице мало военных?

— Подобных я не встречала. Одни думают только о балах, пирушках и женщинах. Другие — усиленно показывают, что как раз об этих предметах они не помышляют. Первые грубы и понятны, как животные на конюшне или в коровнике. Вторые — пересушены и ломки, как лист, забытый в страницах книги. И вдруг я вижу человека совершенно естественного.

— Насколько мне известно, Мадатов не чурается ни пирушек, ни женщин. А место балов ему замещает служба.

— Но это же и чудесно. Мужчина занимается своим делом. Он и должен быть увлечен неким занятием, что, простите за каламбур, занимает всю его жизнь. Думать не о чинах и наградах, но…

— Замечу, что чины и ордена князя отнюдь не минуют.

— Вы завидуете ему?

Сергей поразмыслил и решил, что скрываться и лгать ему, право, бессмысленно.

— Иногда — да. Порой — весьма даже сильно. Я сам не из робких, гусарская служба таких не терпит, и встречал среди товарищей людей бесшабашных. Но Мадатов даже среди александрийцев стоял как-то особняком. Не случалось мне еще видеть другого офицера, у которого храбрость была бы так естественна, так органична. Он отважен не потому, что занимается делом, для которого требуется подобное качество. Храбрость — свойство его натуры. Наблюдая его в деле, я спрашивал иногда, только себя, не его: а представляет ли он, что его могут ранить, убить, искалечить?

Он говорил медленно, с паузами, словно рассуждая с самим собой. Но Софья Александровна слушала жадно, не перебивая его монолог ни словом, ни жестом. Только когда Новицкий сделал чересчур уж длинную паузу, она попыталась подтолкнуть его дальше.

— И что ж вы решили?

— Решил, что, наверное, нет. Что он и себе кажется вполне неуязвимым и даже бессмертным. И вы знаете: он и других заражает таким ощущением. Я видел, как идут за ним наши гусары. На пехотные каре, на батареи, на полчища неприятельской конницы — отчаянно, самозабвенно, с улыбкой!

— Теперь вы, надеюсь, можете понять и меня. Если уж он забирает души сильных мужчин, что говорить о женщинах.

Сергей подумал, что, пожалуй, чересчур увлекся и раскрылся неосторожно. Следовало отступить на позиции более укрепленные.

— Моя душа осталась при мне. Вашей же вы вольны распоряжаться сами.

— Ах! Как вам не хватает этой его горячности! Вы холодны, Сергей Александрович, я уже говорила вам. Вы слишком закрыты, вы чересчур рассудительны.

— Человек не может быть рассудителен чересчур. Рассудок дан ему Создателем на пользу, а не во вред.

— Отчего же женщин лишили этого свойства?

Сергей рассмеялся, невольно и от души.

— Что я сказала неловкого?

— Вы считаете, что женщины лишены рассудка? А мне кажется, что именно этим орудием здравого смысла они награждены более, чем мужчины.

Муханова смешалась:

— Вы упрекаете меня? Вы уверены, что я рассчитала свои шаги. Выбирала между…

— Генерал-майором и ротмистром, — спокойно закончил за нее Новицкий.

— Нет! Уверяю вас! Тут проскочило вдруг внезапное чувство, сильнее разума, быстрее случайного взгляда. Я увидела его, я потянулась к нему, я ощутила движение встречное…

— Я бы только не хотел интимных подробностей.

Повисла долгая, неловкая пауза.

— Вы сказали, Сергей Александрович, что он… не чурается женщин. Вы имели в виду что-то определенное?

— Он не женат, если вас интересует именно это. И, насколько мне известно, серьезных привязанностей за ним не водилось. Что же касается остального…

— Можете не продолжать. Мужчине в его возрасте и положении даже не к лицу оставаться мальчиком. Мы же не герои романа английского или же там швейцарского.

— В самом деле, зачем нам чужие книги, когда мы можем прямо на ходу сочинять свою собственную.

— Вы сочиняете?

— Предпочитаю читать сочиненную вами.

Все-таки он заставил ее улыбнуться.

— Я-то вдруг подумала, что вы втайне, ночными часами водите гусиным перышком по листам.

— Нет, нет, и еще раз нет. Если и порчу бумагу, только лишь явно и одними служебными донесениями. Как раз перед нашей встречей закончил очередное. Рыхлевский уже в Тифлисе, а я подбиваю здесь оставшиеся дела. Кстати, вы едете с князем?

Вопрос был задан прямо, и она ответила честно:

— Еду. Но только не сразу. Мы решили, что он должен устроиться, а потом вернется за мной.

— А как же ваши дела… дворцовые?

— Вы знаете, дорогой мой, а с ним я забываю о них. С ним мне спокойно, не страшно более ни за себя, ни за него. Вы совершенно верно заметили, что этот человек заражает своей храбростью, своим прямодушием. Признаюсь вам откровенно: был в наших отношениях такой момент, когда я… могла бы ответить вам «да». И свое слово обратно не забрала. Но — всегда, каждый день, час, минуту — укоряла себя, что испорчу вам жизнь, карьеру. С Мадатовым я сильнее любых обстоятельств.

Новицкий подумал, что лсенщинам иногда совсем не к лицу быть откровенными. Но высказать это вслух не решился и попытался перевести разговор на проблемы вполне житейские:

— Насколько мне известно, князь не может оставаться в Тифлисе. Он назначен воинским начальником в Карабахское ханство. Там он родился и жил до приезда в Россию. Страна далекая, горная и пока что не мирная.

— Вы намерены меня напугать?

— Нисколько, — отрубил резко Новицкий и подумал, что впредь следует быть еще осторожнее: любое его замечание теперь могут истолковать невероятнейшим образом. — Вы и раньше казались мне не из робких. Теперь же еще более заражены славным качеством от будущего супруга. Я только хочу предупредить вас. Здесь о кавказской жизни имеют представления… не имеют представления никакого. Как, впрочем, я сам. Одно могу сказать вам наверное: при всех моих известных вам чувствах, хорошо, что еду туда один.

— Рады, что не взяли лишней обузы?

— Можно сказать и так. Притом что я все-таки останусь в Тифлисе. Князь уедет в Шушу. Маленький азиатский город, где вряд ли найдутся развлечения, привычные женщине европейской.

— Я поеду не развлекаться.

— Тем более не за этим посылают туда Мадатова. На него возлагают большие надежды. Учитывая его храбрость, распорядительность, владение языками и знание местных обычаев. Но ему придется управлять туземцами, а потому самому быть человеком вполне туземным.

— Но мне же не придется носить эту страшную вуаль до самых колен!

Новицкий с удовольствием еще раз отметил, что, беседуя с Софьей Александровной, ему не приходится тратить лишние слова или фразы.

— Никто не ожидает от вас, что вы будете надевать паранджу или запираться на половине для женщин. Я видел мусульманские порядки в Турции. Но никому не понравится, если женщина, по европейскому обычаю, попробует управлять своим мужем на глазах его подчиненных и подданных.

— Вы думаете, я так глупа?

— Я опасаюсь, что в замужестве вы вдруг почувствуете себя много умнее. Хотя бы собственного супруга.

— Но это нелепо!

— Это прежде всего опасно. Князь вряд ли много бывал в театрах, и сомневаюсь, чтобы он читал что-то кроме устава кавалерийской службы. Он не умеет танцевать вовсе, дурно говорит по-французски, громогласен и порою довольно груб. Зато он бьет ласточек на лету из кавалерийского пистолета, одним ударом сабли может разрубить человека надвое и никогда не ошибается в выборе места и момента атаки.

— Зачем вы говорите мне это, Новицкий?!

— Затем, чтобы вы поняли, с каким человеком сводит вас ныне судьба. Прежде всего он солдат.

— Я это знаю.

— Так не забывайте же в ближайшие годы. Но я чувствую, что начинаю вас утомлять. Не пора ли мне восвояси?

Сергей выглянул из окошка и убедился, что карета только что снова повернула на Мойку.

— Отлично! Еще пара минут, и я возвращаюсь в гостиницу.

Муханова снова взяла его руку:

— Вы же не рассердились, Новицкий? Мы остаемся друзьями? Мы будем видеться далее там, в непонятном и страшном месте?

— Всенепременно, — не слишком искренне ответил Сергей. — При малейшей возможности.

— Вы будете изыскивать их сами или положитесь на меня?

— Я привык полагаться на свои силы, порой на случай. Полагаться на женщин…

— Вам пришлось, когда вы искали ходы к Ермолову.

Карета уже остановилась, Новицкий выскочил на мостовую и собирался откланяться. Но услышав последние слова Мухановой, он задержался:

— Прошу прощения. Я держался чересчур самонадеянно.

— Прощаю охотно. Чувствую, что и сама выглядела нелучшим образом. Трудно оставаться естественной и разумной в такие минуты.

— Нет-нет! Женщина только тогда и бывает собой, когда говорит о собственных чувствах.

— Вы думаете, мы настолько эгоистичны?

— Женщины — лучшая часть человечества, а, следовательно, все человеческие качества присущи им в лучшей мере.

Софья Александровна расхохоталась:

— Я надеюсь, я очень надеюсь, что и там нам достанет времени и желания пикироваться с подобным же удовольствием.

Новицкий молча поклонился и притворил дверцу. Кучер свистнул, хлопнул легко вожжами. Карета покатилась и свернула налево, по Певческому мосту к Зимнему. Сергей помахал вслед рукой, уверенный, впрочем, что его уже не видят, и направился к входу в трактир.

«Женщины! — усмехался он, подымаясь по лестнице. — Они бы собрали всех встреченных ими мужчин и держали кого в прихожей, кого в гостиной, а кого, на всякий случай, и при двери в спальную…» Он уверял себя, что держался достойно и ловко вышел из сложного и неприятного положения, но при последней мысли у него заныло в левом боку. Привычным движением он сунул ладонь под борт венгерки и потер, но не шрам, оставленный французской картечиной, а чуть выше, где реберные кости надежно, казалось ему, сковали все его чувства…