Коротая время до встречи с братом Исаака, Фарназ бродит по базару: гладит шелк и шифон в лавочках, нюхает специи в огромных мешках, отворачивает края ковров — рассматривает, как они сотканы. Останавливается напротив лавки серебряных дел мастера. Именно здесь назначил ей встречу Джавад — вчера вечером он звонил из таксофона и настоятельно просил ее повидаться с ним. Она смотрит, как катят коробки на ручных тележках, как из них вынимают красные и оранжевые фрукты, как торгуются покупатели и продавцы, как переходят из рук в руки деньги — начинается еще один суматошный день.

Он подходит к ней в поношенном пальто, две пуговицы на нем отсутствуют. Подбородок его зарос густой, черной бородой.

— Я так рад тебя видеть! Спасибо, что пришла.

От него исходит тяжкий дух — похоже, он так быстро перебирался с места на место, что не успевал ни принять душ, ни почистить зубы, ни простирнуть белье.

— Я тоже рада, — говорит Фарназ. — Когда ты успел отрастить бороду? Ты просто вылитый мулла — не отличишь.

— Точно! — он смеется, проводит рукой по лицу. Его черные, озорные глаза по-прежнему блестят. — В этом-то вся штука — чтобы не отличили. Так не попадешь в беду. Ну, пошли.

— Так что стряслось? — говорит Фарназ. — И где тебя носило?

— Там-сям, сама понимаешь. Друг, который рассказал мне об аресте Исаака, говорит, что теперь стражи исламской революции охотятся за мной.

— Господи, Джавад! Так они в конце концов посадят всех нас! Но что ты будешь делать?

— Я уже месяц как скрываюсь в домах друзей под Тегераном: поживу два-три дня у одних и перехожу к другим. Но долго так продолжаться не может, список моих друзей не бесконечен. — Он смеется, снова поглаживает бороду. — Я уезжаю в одну деревушку на севере — знакомая семья согласилась приютить меня на несколько недель.

— А что потом?

— Потом я рассчитываю получить изрядную сумму наличными — проворачиваю одну сделку… Деньги эти пойдут контрабандистам, которые переправляют людей в Турцию. Та деревушка как раз у самой границы.

— Сделка? Джавад-джан, тебе что, мало неприятностей?

Он понижает голос:

— Никаких неприятностей. Я ввожу водку из России — заказчики берут ее ящиками. Ты даже не представляешь, сколько их…

— Так ты… торгуешь спиртным? — Она озирается — не слышал ли кто, — но понимает, что их голоса потонули в людском гомоне. Она задерживается у лавки, смотрит на рулоны тканей, уложенных высокими, чуть ли не в десять метров штабелями, — на фоне этих пестрых стен резким контрастом выделяются фигуры женщин в черном. — Ты хоть понимаешь, чем это грозит, Джавад? Если тебя поймают, казнят на месте!

— Не поймают. Я имею дело с профессионалами.

— Да кто эти профессионалы? Русские воры?

— Слушай, я не могу открыть тебе всего. Скажу только: мне сейчас нужны деньги — перекантоваться до прибытия партии. Ты мне поможешь?

— Сколько тебе нужно?

— Тысяч десять.

— Долларов?

— Конечно, чего же еще? — Он улыбается. — Я ко всему прочему еще и задолжал кое-кому.

Он не впервые одалживает такие суммы. Из-за этих вечных ссуд, которые из разряда долгов неизбежно переходили в разряд подарков, она не раз выговаривала Исааку. «Ты не только финансируешь его дурацкие затеи, а еще и залог за него вносишь, стоит ему влипнуть», — говорила Фарназ; Исаак, когда аргументов в защиту младшего брата не оставалось, отвечал просто: «Деньги дают ему надежду начать все сначала. Ну как тут отказать?» А теперь мало того, что сумму он просит крупную, так еще и втягивает ее в свои махинации, а это волнует Фарназ больше всего.

— Даже не знаю, Джавад, — говорит она. — Не хочу ввязываться в твои темные дела. Вдруг станет известно, что я тебе помогаю, — это может навредить Исааку.

Джавад останавливается, берет Фарназ за руку.

— Прошу тебя! Если я не уеду из Тегерана, меня как пить дать схватят. А мне, при моей репутации, надеяться не на что, это я тебе точно говорю.

Они стоят у фруктовой лавки; в утреннем воздухе разливается кисло-сладкий аромат гранатов, красных и золотистых гранатов с «коронами» набекрень. Фарназ смотрит на полосатого в лучах солнца Джавада — в глазах у него мольба.

— Но если я сниму со счета такую крупную сумму, это вызовет подозрения. А выписать чек тебе невозможно.

— Я все продумал. Один мой друг, Шахрийар Бехешти, держит антикварную лавку. Выпиши чек ему, а он передаст деньги мне. Если тебя спросят, на что ты потратила десять тысяч долларов, скажешь — купила миниатюру шестнадцатого века. Мой друг даст ее тебе на время — вдруг понадобится подтвердить покупку.

— Ох, Джавад, даже не знаю… И без того столько навалилось.

— Пожалуйста! Вся надежда только на тебя. Иначе мне конец — как схватят, тут же убьют.

Она размышляет: как бы на ее месте поступил Исаак? Он столько раз выручал Джавада, прекрасно понимая, что брат ни доллара не вернет. Но дело даже не в том, что Джавад с его аферами, беспутными девицами, постоянными просьбами ссудить ему деньги вызывал у нее неприязнь. Не помоги она ему, его в самом деле убьют, а разве можно жить с такой тяжестью на душе, да и как она посмотрит в глаза Исааку.

— Ну, хорошо.

Они сворачивают в примыкающий к базару безлюдный переулок, там высятся горы пустых коробок, мешки с мусором. Пахнет плесенью; по мятым яблокам и раздавленным кабачкам ползает колония муравьев. Она достает чековую книжку.

— Так кто продает мне миниатюру за десять тысяч долларов?

— Спасибо тебе, Фарназ! Получатель — «Антиквариат Фариба». Когда я доберусь до той деревушки, отправлю тебе письмо, подпишусь «хаджи Голям». Как только у меня появятся деньги, переправлю их антиквару, а он вернет тебе. Когда перейду границу, напишу еще письмо. В нем будет фраза: «Дети выросли и думают, где обосноваться».

Она передает чек.

— Удачи, Джавад. Будем ждать добрых вестей.

Он берет чек, опускает в карман.

— Вот увидишь, — говорит он. — Однажды все мы — ты, Исаак, дети, я — встретимся в чудесном местечке, скажем, в Париже на берегу Сены, или в Нью-Йорке возле Эмпайр-стейт-билдинг, или в испанской Альгамбре. Будем сидеть под деревом, пить чай и говорить: «А помните?..»

— Джавад-джан, — говорит она, — не до жиру, быть бы живу.

— Видишь ли, Фарназ, без мечты не прожить. — Джавад одергивает пальто, целует Фарназ в щеку. — Да, чуть было не забыл… — Он достает из кармана пропавшее кольцо с сапфиром. — Держи. Нужен был залог — я кое-кому задолжал. Тебе даже говорить не стал — знал, что верну. Вот, возьми.

— Мое кольцо! — Фарназ тут же надевает его на палец. — Джавад, ты что, думал, я не замечу пропажи?

— Знал, что заметишь. Но был уверен, что верну кольцо. В целости и сохранности. Ладно, мне пора. Ну, пока, Фарназ. Поцелуй за меня малышку Ширин. Даст Бог, встретимся в другой стране! — Джавад поворачивается, уходит легкой, пружинистой походкой.

Джавад, хоть и вращается среди отбросов, блюдет кодекс чести, у него есть принципы, и это в конечном счете располагает к нему. Она смотрит на руку: кольцо, первый подарок Исаака, снова с ней — она счастлива. Тяжесть на пальце успокаивает, на секунду у Фарназ мелькает мысль: а не доброе ли это предзнаменование — не значит ли это, что Исаак вернется?

Она идет через базар, узкие проходы исполосованы лучами солнца, пробивающимися сквозь отверстия в железной крыше. Как вышло, что в ее спокойной, упорядоченной жизни вдруг воцарился хаос? Муж в тюрьме, дочь недомогает, прислуга распустилась, их достояние разворовывают, и мало того, еще и деверь в бегах, который тайно ввозит водку и тайно же покидает страну, успев наследить по обе стороны Каспия. Да и она теперь причастна к его аферам из-за чека, только что выписанного на имя некоего антиквара, у которого ей предстоит забрать миниатюру шестнадцатого века.

Сама мысль о спокойной, упорядоченной жизни — лишь иллюзия, думает она.