В куче металлических стружек Борода нашел двенадцать снарядных донышек. Все заготовки были испорчены на черно­вой проточке. Они уже покрылись красноватой ржавчиной. Борода перетащил детали к себе на стол. Он разложил их на три кучки и проверял скобой снова и снова. Лицо у мастера было недоумевающее и растерянное. Мы наблюдали за ним из-за своих станков.

— Быть грозе! — сказал мне Андрейка. — И какой только дурак умудрился спрятать их?

Каждому из нас случалось «гробить» заготовки. Но никто и никогда не старался скрыть это. Правда, иной раз Андрейка или я брали на себя вину Раи Любимовой. Но ведь испорчен­ные заготовки предъявлялись в конце концов Бороде. Он отчи­тывал Андрейку или меня — и на том дело обычно кончалось. А тут кто-то сообразил похоронить сразу двенадцать донышек!

Украдкой я посмотрел на Раю Любимову. Она низко скло­нилась над деталью. Лицо ее было пунцовым. «На воре шапка горит», — вспомнилась мне старинная поговорка. Ах, Рая, Рая, неужели это сделала ты?

Я вспомнил, как она рассмешила всех, когда появилась у нас впервые. Ее тогда прикрепили ко мне. Я ничего не имел против. Очень даже приятно быть наставником такой симпа­тичной ученицы. Но она взбунтовалась сразу же:

— Не хочу учиться на токарном!

Нас обступили зеваки. В любой группе есть такие, которым лишь бы не работать, а как-нибудь убить время до обеда. К то­му же на первых порах с нас не очень строго спрашивали. Это сейчас не отойдешь от станка, не получив разрешения масте­ра. А тогда было вольнее. Покуривали в уборной, критиковали училищные порядки. Анекдотики рассказывали. Одно время Борода грозился вообще закрыть уборную. Но ему, наверное, не разрешил директор.

Зеваки смотрели Рае в рот и ожидали, что она еще скажет. Таким красивым девчонкам иногда приходят в голову сума­сбродные мысли. Я ломал голову, как к ней обращаться: на «ты» или на «вы». В конце концов решил, что на «вы» будет правильнее. Все-таки она постарше меня. И к тому же раз­одета, словно принцесса. Шелковая белая кофточка, плиссиро­ванная юбочка, туфли на каблучках. Девчонки наши тысячу раз сфотографировали своими зрачками ее наряд. Пошушукать­ся они и без этого были любительницы, а тут такой повод. Они шептались сегодня напропалую и краешком уха прислушива­лись к нашему разговору.

— А что вы хотите? — вежливо спросил я.

— Хочу на револьверном!

— Почему же именно на нём?

— Буду делать револьверы для красноармейцев. Неужели непонятно?

Такого смеха, какой грянул после ее слов, наши стены ни­когда не слышали. Девчонки смеялись до слез и смотрели на Раю, как на заморское диво.

Рая капризно надула губы и топнула каблуком:

— Чего они смеются?

Пришлось объяснить, что револьверный станок лишь не­много отличается от токарного. Что никто не сумел бы сделать на нем револьвера, как бы ни старался. Одна из частей станка действительно напоминает револьверный барабан, поставлен­ный на попа. Но в этом «барабане» крепятся резцы, сверла, метчики.

— А я-то думала... — протянула Рая.

— Индюк думал да в суп попал, — высказался Гошка Сенькин.

Я молча взглянул на него. Гошка независимо высморкался, но от станка моего все-таки отошёл.

После этого в училище долго показывали на Раю пальцами и говорили: «Вот эта самая. Револьверы на револьверном на­думала делать. Голова!»

В дальнейшем, обучая Раю Любимову, я обнаружил у себя полнейшее отсутствие педагогических способностей. Наши раз­говоры с ней очень походили на разговоры Петьки-ординарца с Анной-пулемётчицей из кинофильма «Чапаев». Там Петька говорит об одной детали пулемета: «А это щёчки...» Анка же готова ему пощёчину залепить, думая, что он над ней смеётся.

Так и у нас с Любимовой получилось. Объясняю ей устрой­ство станка и говорю:

— Это вот бабка.

— А где дедка? — насмешливо спрашивает Рая.

— Дедки нет, — сержусь я, — есть передняя бабка, и есть задняя бабка.

— Задняя? Ах так! — Она фыркает и идет жаловаться к Бороде.

— Сазонов мне всякие глупости говорит.

Хорошо же! Пусть ее учит кто-нибудь другой. Я лично умываю руки. Мастер уговаривает меня:

— Пойми, до войны её на рояле учили. Думаешь, легко — после рояля за станок?

Меня когда-то тоже учили играть на скрипке. В далеком детстве, когда мне было семь лет. Сейчас мне четырнадцать, и я не променяю свой токарный даже на скрипку Страдива­риуса. Каждому — свое. Большинство родителей почему-то считают своих детей самыми талантливыми, самыми необыкновен­ными. Родители в мечтах видят их дирижерами, певцами, ка­питанами дальнего плавания. Я не встречал человека, который бы хотел вырастить сына конюхом, а дочку — дворничихой. Однако есть и конюхи и дворничихи. И кому-то приходится выращивать хлеб. И кто-то шьет для нас штаны. И кто-то варит сталь, делает станки, строит города... Жутко представить, что случилось бы, если все вдруг стали бы только дирижерами, пев­цами и капитанами дальнего плавания. Дирижеры остались бы без музыкантов, певцы — без слушателей, капитаны — без мо­ряков. Да они бы съели друг друга!

Борода убедил меня продолжать занятия. Теперь Рая слу­шает молча, обходясь без коварных вопросов. Прошу повто­рить. Покраснев, она отвечает, как на уроке в школе:

— Суппорты — продольный и поперечный — крепятся на штанине. По ней же свободно движется бабка.

— Откуда вы взяли штанину? Я не говорил ни о какой штанине. Станина, а не штанина!

— У тебя дикция плохая, — холодно отвечает Рая, — слов­но кашу во рту жуешь. И вообще, у этого станка сплошные неприличные части. Неужели нельзя было назвать как-нибудь иначе?

С грехом пополам она все же освоила премудрости нашего ремесла. И почему-то с тех самых пор невзлюбила меня. А я, наоборот, стал относиться к ней гораздо лучше. Бывает же так в жизни!

Сейчас я смотрю на ее пунцовое лицо и меня злость берет. Ну, призналась бы нам откровенно, что так и так — «запорола» двенадцать заготовок. Разделили бы мы их по две на шесть че­ловек. Авось и сошло бы. Так нет, надо было тайком запрятать детали в стружку. Не знает, что у Бороды на такие вещи не­обыкновенный нюх. К тому же заготовки он получает по счету. Рано или поздно — все равно хватился бы.

Мастер подходит к моему станку. Он стоит, заложив руки за спину, и наблюдает, как я протачиваю снарядное донышко. Начерно протачиваю.

Как, он подозревает меня? Чувствую, что начинаю неудер­жимо краснеть.

И сразу же у меня «летит» резец. Отскакивает режущая по­бедитовая пластинка, плохо припаянная кем-то. Отличился! Достаю из тумбочки новый резец и собираюсь пройти мимо Бо­роды к наждаку.

— Сазонов, кто бы это мог сделать?

Уточнять вопрос вряд ли стоит. Пожимаю плечами. В конце концов, какие у меня улики против Раи? Никаких. Да если бы и были — так бы я их и выложил. О другой девчонке, может, и сказал бы. О Рае — никогда.

— Это похоже на Сенькина, Сазонов, — наводит меня на след мастер, — он один работает у нас тяп-ляп. Поговори с ним, дружок...

Я вскидываю голову и нахожу глазами Гошку Сенькина. Он опасливо косится в нашу сторону...

— Попробую узнать, — говорю я.

— Попробуй, — просительным тоном говорит мастер.

Я пальцем вызываю Гошку в коридор и без обиняков спра­шиваю:

— Твоя работа? Запартаченные донышки-то?

— Вот тебе крест, не я! Видел, как Райка возле той кучи стружки копошилась, — шепчет он, сразу став каким-то серым и очень жалким.

В обеденный перерыв вместе с ним подхожу к Рае. Гошка повторяет свои слова. Как прекрасна Рая Любимова в гневе!

— Да, я относила стружку, но деталей не прятала, — гордо подняв подбородок, говорит Рая.

— Минут десять там копошилась, — твердит Гошка, — своими глазами видел. Чегой-то вроде притыривала... Прятала, значит...

Рая плюет ему в лицо и уходит королевской походкой. Гош­ка вытирает щеку и обрадованно говорит:

— Видал — психанула! Видал? Она и спрятала, не стоять мне на этом самом месте.

Перед концом работы к столу Бороды приближается запла­канная Танька Воробьева. Она мнет в руках мокрый платочек и, с трудом произнося каждое слово, говорит:

— Рая не виновата. Это я запорола донышки. Отца у меня убили на фронте. Вот и не видела ничего сквозь слезы. А когда спохватилась — смотрю: брак, брак, брак…

— Иди работай, Танюша, — необычайно мягко говорит Борода.

Светлеет лицо Раи Любимовой, тяжелый камень падает с моей души, и даже Гошка Сенькин начинает трудиться усерд­нее, чем всегда.

Наверное, чертовски обидно человеку, когда на него падает несправедливое подозрение. Даже такому, как Гошка Сенькин. Напрасно некоторые ребята побаивались его связей с Санькой Косым. Связи эти на поверку оказались не крепче паутины. Сенькин — тряпка. Вот и Косому он не решился помочь, хотя тот и обещал щедро одарить его. Струсил. И не прогадал, пожалуй. Сидел бы сейчас на скамье подсудимых и лил крокоди­ловы слезы, как Санька Косой.