У каждого станка, словно у человека, свой, особенный ха­рактер. Уж я-то это знаю.

С последним станком у меня была самая настоящая война. Он оказался злобным, ворчливым старикашкой. Только вместо седины на его станинах то и дело выступала желтая ржавчина. Мы невзлюбили друг друга с первого же дня. Старикашка пле­вался стружкой мне в лицо, выбрасывал на патрона мои дета­ли, «гробил» один за другим мои резцы. Мотор его гудел над­садно и раздраженно. Стоило взять стружку покрупнее, патрон переставал вращаться и молча грозил мне потускневшими кулачками.

В сердцах я ударял по резцедержателю гаечным ключом, футболил чугунные станины и, обессиленный, садился на де­ревянный ящик, искоса наблюдая за станком.

Борода часто твердил нам, что к сердцу любого человека можно подобрать ключик, любого человека можно сделать хо­рошим. А вот попробуй подбери ключик к этому станку, попро­буй заставь этого старикана работать. Ведь это же самый на­стоящий саботажник.

— Отдыхаешь, Сазонов? — спрашивал Борода, будто не ви­дел поединка, только что разыгравшегося на его глазах.

— Я больше не могу, — трагическим шепотом говорил я Бороде, — это сущий дьявол, а не станок! Он меня скоро в мо­гилу загонит.

— Или ты его угробишь во цвете лет, — добавлял Борода.

— Во цвете лет?! Это он-то во цвете лет?

— А как же. Мой ровесник, — произносил Борода и погла­живал ладонью патрон станка, словно кошку.

Мастер включал мотор, и старикан станок принимался уми­ротворенно мурлыкать, будто и впрямь понимал, что теперь имеет дело со своим ровесником, а не с каким-то забиякой Лешкой Сазоновым.

Я с удивлением наблюдал, как преображался станок: мотор гудел ровно и сильно, стружка вилась затейливой лентой, н об­работанная поверхность детали поблескивала серебром.

— Старый конь борозды не испортит, — выключив мотор, говорил Борода, — мы с ним еще потрудимся.

Я подходил к станку и подхалимски поглаживал ладонью патрон. На всякий случай.

А мастер одобрительно говорил:

— Так-то вот лучше. Запомни, Леша: станок любит ласку — уход, чистку и смазку. Ты для него постараешься, он — для тебя. И станете вы друзьями — водой не разольешь.

Я принимался соскабливать пятна ржавчины со станины. Я поил старикана машинным маслом, вытирал его тряпками-концами.

— Доволен? — спрашивал я. — Посмотри, какой ты стал блестящий и красивый. Никто не скажет, что тебе перевалило на шестой десяток. А теперь, будь другом, за добро отплати добром. Договорились, старче?

Я включал мотор, но для меня он мурлыкать не хотел. Буд­то подозревал, что любовь моя вызвана корыстным чувством. И старикан с давно рассчитанным прицелом стрелял стружкой мне в глаз, беззвучно похохатывал, щерясь мелькающими кулачками.

Вот она, черная неблагодарность! Нет, нам, видимо, так и не стать друзьями. Но кто же все-таки из нас выйдет побе­дителем в этой ежедневной войне? Он или я? Я ведь все-таки человек. А человек покорил и моря, и горы, и воздух. Не­ужели же мне придется отступить перед грудой бездушного металла?

Раз! Я бью по кулачкам патрона болванкой, как по зубам заклятого врага. Два! Я зажимаю болванку в патроне, чуть не свернув ему скулы. Три! Я подвожу резец к детали.

Старикан бросается в ответную атаку. Раз! Он обжигает мою руку вращающимся патроном. Так я, пожалуй, и инвали­дом могу стать. Два! Он строчит по мне осколками стружки, как пулемет трассирующими пулями. Три! Пластинка на резце отлетает.

— Твоя взяла, — говорю я покорно, — сдаюсь.

Он прислушивается к интонациям моего голоса. Он пытает­ся догадаться, какую каверзу я хочу подстроить теперь. Но он не догадается. Он ведь думать не умеет. А я решил обезглавить его. Вернее, сменить его голову на другую. Для этого патрон станка надо снять со шпинделя. А потом привинтить новый патрон. С новым патроном дело у меня пойдет на лад. Итак, старикан, держись!

Я действую умело и осторожно. Я обнимаю патрон обеими руками. Сейчас он сойдет со шпинделя и окажется у меня в ру­ках. Сейчас, сейчас...

И тут патрон вытворяет нечто неожиданное. Он соскакивает со шпинделя совсем внезапно и пудовым молотом ударяет по моему указательному пальцу.

Я трясу рукой, подпрыгиваю, как спортсмен на разминке, а из пальца уже каплет кровь. Ноготь делается багрово-красным.

— Живо в медпункт! — командует подбежавший Борода и сам выключает станок.

Мастер ведет меня под руку, как тяжелораненого. Девчонки за станками хихикают.

И почему это людям бывает смешно в самые неподходящие моменты?

— Доконал он меня, — жалуюсь я Бороде.

— Вижу, — говорит Борода, — придется тебя за другой по­ставить. Когда палец вылечишь.

Медсестра кивает мне, как старому знакомому.

— Ничего страшного, — говорит она, осмотрев палец, — кос­точка не задета. Ноготь этот, конечно, сойдет. Но это не беда. Со временем вырастет другой. А от работы придется освобо­дить тебя. Недельки на две.

Борода деликатно покашливает. Каждая пара рабочих рук сейчас на счету.

— Неужели на две? — грустно осведомляется он.

— Не меньше, — говорит медсестра. Пощипав бороду, мастер уходит.

— Ну, как ваш певец? — бинтуя мой палец, спрашивает медсестра. — Понравился профессору?

— Еще как! Иван Михалыч взял его к себе в ученики. Мишка ходит к нему заниматься домой. А когда вернется кон­серватория, будет учиться там. Так сказал профессор.

— Счастливый человек ваш Мишка.

— И все благодаря вам. Если бы не те яички, может, Миш­ка и петь не смог бы.

— Моя заслуга маленькая, — говорит медсестра, — не всем и яички помогают. Талант надо иметь. Вот в чем дело.

Палец мой болит, словно его непрестанно сжимают плоско­губцами.

— Вот тебе направление в поликлинику. Пусть врач тоже посмотрит. А вот освобождение от работы. Не повезло тебе, Сазонов. Только на спецзаказ перешли — и такое несчастье.

— А вы считаете, что с таким пальцем нельзя работать?

— Конечно, нельзя. Грязь попадет или еще что. Да и как ты станешь вертеть всякие там суппорты? Неудобно же.

Эх, сестра, плохо ты знаешь Лешку Сазонова! А как же ра­неные на фронте не покидают поле боя и дерутся до последней капли крови? У нас здесь — тоже фронт. И самый настоящий дезертир буду я, если перестану работать в такое трудное время.

Я запихиваю справку в кармашек и говорю:

— Спасибо за помощь.

— Иди, Сазонов, писать стихи. Рука-то у тебя левая постра­дала. В самый раз тебе сейчас стихами заниматься.

— В самый раз, — соглашаюсь я и возвращаюсь в мастер­скую.

Девчонки уже не хихикают. Неужели они подумали тогда, что я нарочно уронил патрон на свой палец? Попробовали бы сами испытать такое удовольствие. Визгу было бы на все учи­лище.

— Вы обещали мне другой станок, — говорю Бороде как ни в чем не бывало.

— А палец?

— Что — палец? Вы же слышали — ничего страшного. Так медсестра сказала.

— Она и о двух неделях сказала.

— А потом передумала. Можно, сказала, работать. Только не за тем драндулетом.

Борода хитро улыбнулся.

Мой новый станок меньше первого и гораздо спокойнее ха­рактером. Мы с ним быстро нашли общий язык. Он сразу за­пел мне успокаивающую песенку, и от этой песенки вроде па­лец стал болеть меньше.

А в схватку со стариканом драндулетом вступил Андрейка Калугин. Краешком глаза я наблюдал за этим поединком. Пер­вым делом Андрейка начал копаться в брюхе станка. Гремел шестеренками, отыскивал его старческие язвы и сердечные по­роки. Влил ему в брюхо полную масленку. Потом колдовал над шпинделем и задней бабкой. Потом сменил резцедержатель.

После этого старикан заурчал, как укрощенный тигр. Вся его злоба куда-то улетучилась.

— Отличный станок! — крикнул мне Андрейка.

— Рад услужить другу, — довольно ответил я.

Через несколько дней палец распух и почернел. Похоже, что там начиналось нагноение. Тогда только я вспомнил о на­правлении в поликлинику.

Не люблю врачей. Особенно побаиваюсь зубного. Когда он включает свою адскую машинку, у меня волосы дыбом стано­вятся. И словно для устрашения пациентов в зубоврачебных кабинетах всегда полно самых разнообразных орудий пыток. Они лежат на полочках в стеклянном шкафчике, словно на­рочно, чтобы их видели. Щипцы и щипчики. И какие-то совсем фантастические приспособления. Такими запросто можно вы­рывать клыки у слона. Он и пикнуть, бедный, не успеет. А ка­ково человеку, наделенному воображением?

В поликлинике меня направили к хирургу. Это была милая женщина с ласковыми глазами. Она сочувственно охала н ахала над моим пальцем. А потом спросила:

— Боли не боишься?

Какой же мужчина признается, что он боится боли? Чу­дачка!

— Не боюсь, — сказал я.

— Наверное, на фронт мечтаешь попасть? — спросила вра­чиха.

Ясновидящая она, что ли?

— Неплохо бы, — сказал я.

— А на фронте больно бывает. Очень больно...

— Ой! — вскрикнул я.

— Это еще не боль, — сказала врачиха, — настоящая боль еще впереди. Так что ты, миленький, потерпи. Потерпишь, ми­ленький?

— Потерплю, — сказал я.

— Ты отвернись. Вот-вот — смотри в окошко. Вид у нас хороший. Правда?

— Пра...

Но тут в мозг мой впились раскаленные иглы. Погас днев­ной свет в окне. Наверное, глаза у меня стали, как у вареного судака, потому что врачиха сказала:

— Полежи, миленький, на кушеточке.

Медсестра вытирала ваткой пот с моего лба н говорила:

— А ты хорошо держишься. Как настоящий мужчина.

Значит, вот как бывает, когда у человека во время пыток выдирают ногти! Прямо надо сказать — удовольствие ниже сред­него. После второго ногтя я бы, пожалуй, потерял сознание. А один — ничего. Один вытерпеть можно.

Я поднимаюсь с кушетки и чувствую противную слаоость в ногах.

Милая врачиха говорит что-то о нервных окончаниях, со­средоточенных под ногтем. Но меня это сейчас мало интере­сует. Мне хочется поскорее унести ноги из этого уютного ка­бинета.

— Ну, за перевязки я спокойна, — говорит врачиха, — их-то ты хорошо будешь переносить. А красноармеец из тебя вполне получится.

«Живодеры, — беззлобно думаю я, — за дошкольника меня принимают. И как это женщины не боятся работать хирургами? Им бы салфеточки вышивать, а они ногти у людей вырывают. Дамское занятие!»

Работать больной палец все-таки сильно мешал. За эти две недели я снизил выработку. Даже Юрка Хлопотнов протачивал на одно-два донышка больше меня.

Он любил пересчитывать мои детали и своими глазами убеждаться, что опять обставил меня. Мне это не очень нра­вилось.

— Подожди, — говорил я Юрке, — палец заживет, и я по­кажу тебе, как надо работать.

А тут еще, как на грех, вздумала наведаться в цех мед­сестра. Нам собирались делать какие-то уколы. Гошку Сеньки­на заранее от этого лихорадило.

— Чую, что заболею, — с надеждой говорил он.

— Тебе бы ногти выдрать, а не Лешке, — сердился Юрка  Хлопотнов.

Увидев меня за станком, сестра покачала головой и обра­тилась к Бороде:

— Давно ли Сазонов начал работать?

— А он и не переставал, — ответил мастер.

— Его же две недели и подпускать к станку нельзя было. Посмотрите, какой он зеленый.

— Они у меня все зеленые, — ворчливо ответил Борода и подошел ко мне. — Что же это такое, товарищ Сазонов? В че­тырнадцать лет уже научились врать старшим? Обманывать своих наставников? Немедленно уходите из цеха.

Я остановил мотор станка. Собственно, по какому праву он выгоняет меня? Я достал справку из поликлиники. В ней черным по белому было написано, что с завтрашнего дня мне разрешается работать на станке.

Борода повертел в руках справку и даже незаметно поню­хал ее.

— Не бойтесь, не поддельная, — сказал я.

— Ну что мне с ним делать? — спросил Борода у медсестры. — Это же горе, а не человек.

— А вот я ему за это первому сделаю укол, — грозно ска­зала медсестра.

Тоже мне — испугала!

— Пожалуйста, — лениво сказал я, — можете сделать хоть десять, если это доставит вам удовольствие.

Юрка Хлопотнов смотрел на меня с немым обожанием. Гошка Сенькин прятался за его спиной от медсестры и почесы­вал голову. Наверное, хотел постигнуть причины моего бес­страшия.

Меня провожали тревожными взглядами, словно я шел на заклание. А я в душе смеялся. Ну что мне какой-то укол, когда я даже не застонал у хирурга?

Правильно говорят, что даже маленькая победа над собой делает человека гораздо сильнее. Надо только почаще побеж­дать самого себя. Я, например, усвоил теперь эту истину на всю жизнь.

— Разрешите, я буду вторым? — обратился Сашка Воронок к медсестре.

— Братья-разбойники, — только и сказала она.

В белой комнате медпункта все-таки чувствуешь себя ка­ким-то неполноценным. Меланхолично поглядываешь на всякие там щирицы и термометры. А может, это только со мной одним происходит  такое?

Медсестра набрала в шприц прозрачную жидкость и воин­ственно подняла его кверху. Похоже, она собирается вкатить мне лошадиную дозу.

— Не многовато? — хладнокровно спросил я.

— Норма, — сказала медсестра и влажным тампоном по­терла у меня под лопаткой. Стало щекотно, однако смеяться совсем не хотелось. Я даже не улыбнулся.

Везет мне в последнее время. Ногти вырывают, колют. По­неволе закалишься.

Игла вонзилась в мое тело и осталась там.

— Готово, — сказала сестра.

— Выньте же скорей иголку. Вы забыли ее под моей ло­паткой.

Сестра показала мне опорожненный шприц. Иголка была на месте.

— Обманчивое впечатление, — сказала сестра, — слишком ты чувствительный.