Каких только историй не услышишь в общежитии по ве­черам! По одному, по двое приходят ребята в красный уголок. Каждый занимает давно облюбованное место. Пока появляется Черныш или Нина, мы перебрасываемся безобидными шутками, спорим. Бывают ли десятитонные бомбы? Могут ли немцы сбросить на Москву баллоны, начиненные газом?

— От них всего можно ожидать, — заявляет Воронок, — одно слово — фашисты.

— Существует международная конвенция, запрещающая применение газов, — говорит кто-то из угла авторитетным го­лосом.

Пакт о ненападении тоже существовал, — грубо отзы­вается Сашка. — А что в результате?

— Уж не думаешь ли, Воронков, что они все звери? Есть и в Германии порядочные люди. Коммунисты есть.

— В концлагерях. А насчет зверей послушай вон Юрку Хлопотнова. У него на глазах отца повесили и старшего брата. И деревню сожгли. Вот тебе и люди-человеки.

Черныш, как всегда, появляется неожиданно. Присядет не­заметно у входа и слушает наши споры-разговоры. В шутку замполит говорит, что воспитательную работу среди нас он про­водит в основном в красном уголке. Это по просьбе Федота Петровича рассказывал здесь Юрка о том, как исчезла с лица земли его родная деревня, как был он разведчиком в партизан­ском отряде. Это Черныш заставил Воронка вслух прочесть всем письма отца, исполненные веры в нашу победу, по-мужски сдержанные и многозначительные. Это Черныш приглашал к нам в гости зенитчиков, выздоравливающих раненых и старых большевиков. Кто только не перебывал в нашем красном уголке!

Сегодня Черныш и Нина привели к нам в гости какого-то долговязого и неуклюжего ополченца в очках. Вряд ли это ста­рый большевик. На вид ему не больше тридцати. Он так по­смотрел на нас из-под своих очков, словно изучал каждого под микроскопом. Наверное, ученый. Специалист по насекомым. Сейчас он заведет волынку на два часа о каких-нибудь клещах и прочих букашках-таракашках. Скучных лекций мы не любили, и Черныш с Ниной прекрасно знали об этом. Зачем же тут этот ополченец?

— Так вот вы какие, — задумчиво сказал наш гость, про­тирая очки.

— Какие? — поинтересовался Воронок.

— Обыкновенные, — сказал ополченец, — а Федот Петрович расписал вас прямо богатырями. И зажигалки вы тушите и по полторы нормы даете.

— И тушат, и дают, — сказала Нина.

— Даже не верится. Мальчишки как мальчишки.

— А вы оставайтесь с нами дежурить на крыше, — госте­приимно предложил я.

— Только там, бывает, осколки падают невзначай, — счел нужным предупредить Воронок.

Потеряет, чего доброго, наука специалиста по клещам. При­дется тогда нам с Воронком отвечать.

— Совсем запугали, — сказал ученый, — так и быть, не по­лезу с вами на крышу. Надеюсь, мне найдется дело и на земле.

Вот все они, интеллигенты, такие. Чуть что — сразу в ку­сты. Кто, кто, а мы за эти месяцы прекрасно научились разби­раться в людях. И никаких микроскопов нам не нужно.

— Товарищ Тимофеев — известный пианист, — сказал нам наконец Федот Петрович. — Все вы, наверное, видели на афи­шах его имя...

Еще бы! Мы сразу захлопали ополченцу. О нем вся Москва знала. О нем кричали до войны огромные буквы афиш на каж­дой улице. И надо же — такой человек сам, по собственной воле, пошел в ополченцы. Потому что в ополченцы брали толь­ко по собственной воле.

— Попросим товарища Тимофеева что-нибудь сыграть нам.

Товарищ Тимофеев открыл крышку нашего пианино и про­бежался пальцами по клавишам. И покачал головой.

— Все на нем играете? — спросил он добродушно.

— Все, кому не лень, — признался Воронок.

— Тогда займитесь пока своими разговорами, а я немнож­ко потружусь над вашим уникальным фортепьяно, — сказал товарищ Тимофеев.

Он достал из кармана шинели какую-то штуковину и при­нялся за настройку пианино.

— Эх вы, — укоризненно сказал Черныш, — сколько раз говорил — не прикасайтесь к инструменту!

Видать, для Тимофеева пианино было не просто черным ящиком, как для нас, а чем-то очень дорогим и заветным. Вон как бережно трогает он струны, как вытирает тряпочкой каж­дую пылинку.

Настройкой он занимался долго. Мы уже тревожно погля­дывали на часы, тикавшие над входной дверью. Скоро налетят фашисты. Любят они прилетать в одно и то же время. Немец­кая педантичность.

— Это, конечно, не «Бехштейн» и не «Беккер», — сказал в конце концов товарищ Тимофеев, — но попробуем сыграть и на нем. За качество исполнения трудно ручаться, так что заранее извините, если что не так. Я познакомлю вас с любимой вещью Владимира Ильича. Итак, соната «Аппассионата» Людвига ван Бетховена.

Никогда в жизни я не слышал такой музыки. Это было что-то потрясающе нечеловеческое, сверхъестественное. Казалось, музыка звучит прямо с небес, а не вызвана к жизни хрупкими пальцами человека в очках.

Мальчишки замерли на стульях в тех позах, как их заста­ли первые аккорды. Рука Нины Грозовой так и осталась на моем плече до самого финала. Черныш застыл, закрыв глаза и подперев подбородок палочкой.

Сколько длилось это очарование, никто не знал. Время как бы перестало существовать.

Хлопали пианисту до боли в ладонях, кричали до хрипоты «бис», не понимая, что такое неповторимо.

Товарищ Тимофеев кланялся, сняв очки, и глаза его благо­дарно блестели.

... Кончилась война. Сверкающий концертный зал... Здесь и молодой рабочий поэт Алексей Сазонов с первой книжкой своих стихов в руках. Все пришли на концерт всемирно извест­ного пианиста товарища Тимофеева. Но что это? На глазах у всех поэт Сазонов поднимается на сцену, вручает пианисту книжку, обнимает его, как родного брата. И товарищ Тимофеев говорит людям в зале:

По просьбе вчерашнего ремесленника, а ныне токаря-универсала и поэта Алексея Сазонова исполняю сонату «Аппас­сионату». Это произведение великого немецкого композитора я играл ребятам в самое трудное время войны с немцами. И не­мецкий композитор тоже воевал своей музыкой против фаши­стов, помогал выстоять защитникам Москвы.

Алексей Сазонов подтверждает слова пианиста и, гремя орденами, уходит со сцены в зрительный вал. Там ждет его самая лучшая девушка в мире. У нее лучистые глаза и ма­ленькая родинка на правой щеке. Такая же, как у Нины Гро­зовой. ..

Какая у Нины теплая и ласковая рука... Жаль, что она снова не догадывается положить мне ее на плечо. Может быть, товарищ Тимофеев исполнит еще что-нибудь? Ну пожалуйста!

Но нет, он надевает свою грубошерстную шинель и у порога красного уголка еще раз кланяется всем. Он спешит по делу, и Нина провожает его.

Черныш смотрит лукаво на Воронка и спрашивает:

— Не удалось сагитировать пианиста в пожарную команду?

— Не удалось, — вздыхает Воронок и тоже поглядывает на замполита лукаво.

— К вашему сведению, — серьезным голосом говорит Федот Петрович, — хочу доложить, что товарищ Тимофеев состоит в команде, которая обезвреживает невзорвавшиеся бомбы. Так что напрасно вы показывали ему свое бесстрашие.

Мы смущенно молчим, огорченные и потрясенные. Сашка тихо произносит:

— Убрать его надо из этой команды.

— Пробовало начальство. Не удалось.

А мне вспоминаются хрупкие и длинные пальцы пианиста. Сколько же раз прикасались они к самой смерти? И сколько раз прикоснутся еще? Вот тебе и интеллигенция...

— Давно не видел я Ивана Михалыча, — говорю Сашке, — надо бы навестить.

— Завтра сходим вместе с Мишкой.

Дальше в этот вечер все было буднично. Объявили тревогу. Мы сидели на крыше и щелкали семечки. Если кто-то из фа­шистов и прорвался, то не в нашем районе. Сашка прикорнул около бочки с водой, дав мне наказ разбудить его, если что слу­чится. Но ничего не случилось. Залетел, правда, на крышу оско­лок странной формы. Чем-то он напоминал профиль Мефисто­феля. Но эти игрушки я к тому времени перестал коллекцио­нировать.

А на другой вечер мы отправились к Ивану Михайловичу. Мишка нес ему в подарок кулечек с карамелью. Такие белые подушечки. Нам их в последнее время давали к чаю вместо са­хара. Ну, мы и накопили немного.

Мишка радовался, как ребенок. Он души не чаял в профес­соре и все ходил придумывал, что бы ему подарить. Ну, Сашка и подсказал насчет конфет. И первый отдал Мпшке свои кара­мельки.

— У меня от них зубы болят, — сказал Воронок и в под­тверждение своих слов сморщился, как столетняя старушка.

— Возьми и мои, — сказал я Мишке, пододвигая белые по­душечки, — проживу и без детской забавы.

Мы накопили карамелек пятьдесят. По тем временам это было большое богатство.

— А когда у меня появятся деньги, — говорил сейчас Миш­ка, — я подарю Иван Михалычу шапку из бобра. Такой шапке сносу нет. Пусть каждый раз вспоминает меня, когда будет надевать ее. Хорошо придумал?

— Такая шапка тыщи стоит, — скептически заметил Во­ронок.

— Ну и что? Накопить, что ли, нельзя? Всего добиться можно, если сильно захотеть. А я жуть какой упрямый. Да к тому же это ведь для Иван Михалыча...

— Ты скоро молиться на него станешь, — поддел Воронок.

— А я уже молюсь. Святой он человек. Святой и бескорыст­ный. Только о других и думает. Себя совсем забывает.

— Что верно, то верно, — согласился Воронок, — человек он редкий.

У площади Дзержинского мы свернули на улицу 25 Октяб­ря. На этой улице жил Иван Михайлович.

— Смотри-ка, видать, сегодня ночью задело, — показал мне Воронок на одно из зданий. Собственно, это было уже не зда­ние, а большая каменная коробка. В одном из оконных проемов вниз головой покачивалась кукла, зацепившаяся за что-то. Во­круг здания ополченцы сооружали забор.

— Да, тут уже и товарищ Тимофеев бессилен, — сказал я. — Сработала, проклятая.

Мы глядели на разрушенное здание и не сразу заметили, как побледнел Мипша Румянцев. А он смотрел в сторону дома Ивана Михайловича. Он смотрел и оседал на тротуар, шурша шинелью о шершавую стену.

— Что с тобой? — испугался Сашка.

Мы разом взглянули с Воронком на дом Ивана Михайло­вича и похолодели. Дома не было. Были две стены, торчавшие нелепым огромным углом. А дома не было.

Мы подняли Мишку. Он не плакал, а только трясся, как в ознобе.

— Еще ничего не известно, — ворчливо сказал Сашка, — может, он на этот раз спустился в бомбоубежище.

Мы пошли к развалинам и спросили сердитого ополченца:

— Здесь пострадал кто-нибудь?

— Многие,— сказал сердитый ополченец,— всю ночь и весь день выкапывали из-под развалин. Такая теперь наша работа. А у вас что, родственники здесь жили?

— Да, — сказал Воронок, — такой старичок с острой бород­кой. Иван Михалыч.

— Много тут было стариков. С бородкой, говорите? Профес­сор, что ли? Так какой он вам родственник? Смеетесь?

— Профессор, профессор! Иван Михалыч, — сказал Сашка.

— Опознали его соседи. Только у него никаких родствен­ников не было.

«Не было...» Он говорит о нем в прошедшем времени. Зна­чит, не стало нашего Ивана Михайловича. Значит, и в послед­нюю тревогу играл он на рояле своего любимого Чайковского. Играл Чайковского, а фашист в это время нажал кнопку — и вниз полетела бомба. Летела бомба, а он не знал об этом и, даже если бы захотел, не мог уже ни уйти в бомбоубежище, ни перестать играть. И он играл до последней секунды. До того самого мига, когда обрушилась на дом тонна взрывчатки... И только смерть оторвала его пальцы от рояля.

— Легко помер профессор. Мгновенно, — сказал ополченец, глядя на наши лица. Он уже не был сердитым. — Вот нашел рядом с ним. Игрушка не игрушка. Не пойму что.

Ополченец достал из кармана деревянную львиную голову. Нижней челюсти у льва словно не бывало. По-прежнему сви­репо смотрели его страшные глаза. По-прежнему был грозен царь зверей.

— Дайте это нам, — попросил Сашка.

— Возьмите. Какая-никакая, а память. Что бы это могло быть?

— Набалдашник от трости, — тихо объяснил Воронок. — Была у Ивана Михалыча трость.

Сашка посмотрел на Мишку Румянцева.

— Посиди, Миша, — сказал он, — посиди.

— Внучек, что ль, профессорский?

— Вот именно. Внучек.

— Эх, война, война! И кто ее первый придумал? Ополченец виновато и как-то беспомощно посмотрел на нас и побрел к своим товарищам. Одна обмотка у него развязалась, но он не замечал этого. Надо было сказать ему, а я не мог про­изнести, ни слова.

Когда мы уже уходили, нога моя раздавила что-то очень хрупкое.

Я со страхом посмотрел вниз. К кирпичам и моему ботинку прилипли раздавленные карамельки. Такие белые подушечки. Их было много. Штук пятьдесят. Я вытер подошву ботинка о кирпич и побежал догонять ребят.

Я думал о своем осиротевшем друге. О Мишке. Надо было как-то утешить его. А как? Ну как?

Проклятые фашисты! Мы работаем по двенадцать часов, ва­лимся с ног от усталости, но разве можно сравнить нашу жизнь с жизнью красноармейцев? Они гибнут в рукопашных схватках, мерзнут в окопах, делят на двоих последний сухарь, последнюю щепотку табаку...

Родные наши! Держитесь до конца. Мы, мальчишки, помо­жем вам изо всех мальчишеских сил. Я вспоминаю гайдаров­скую сказку о Мальчише - Кибальчише. «Или нам, мальчишам, только в палки играть да в скакалки скакать? И отцы ушли, и братья ушли. Или нам, мальчишам, сидеть и дожи­даться, чтобы буржуины пришли и забрали нас в свое прокля­тое буржуинство?»

Нет, не сидим мы сложа руки! Я даю себе клятву — с се­годняшнего дня не тратить даром ни одной минуты, не отхо­дить от станка ни на миг.

Ходят слухи, что нас собираются перевести в основной цех. Это было бы здорово! Станки там — загляденье. На тех станках просто грешно плохо работать. Скорее бы нас переводили!