Гол я все-таки забил, но после этого удара у меня оторва­лась подметка. Ботинок стал зубастым, словно пасть овчарки. Я обмотал его проволокой. Сашка Воронок наблюдал за моей работой неодобрительно:

— Разве это ремонт? Пойдем в общежитие — у коменданта есть «лапа». В момент починю.

Сашка пыхтел над ботинком минут тридцать. Потом про­тянул его мне.

— Правда, как новенький? Палец из-за тебя, чертяки, раз­бил. Как я теперь играть буду? Мне пальцы — во как нужны.

Играл он так, что заслушаешься.

Сашкин аккордеон был самой ценной вещью в нашей ком­нате. Однажды его едва не утащили. Сашка догнал вора в кори­доре. Хорошо, что в завязавшейся свалке аккордеон не постра­дал. Сашка чуть не откусил жулику ухо. Силы у них были неравные. Сашка щупленький, а тот парень — верзила, каких поискать.

— Косой из пятнадцатого дома, — сообщил нам Сашка.

Этот Косой на прошлой неделе украл два микрометра из училища. Он продавал их на Тишинском рынке. Сашка своими глазами видел.

— Ты за них ответишь, — сказал ему Воронок.

— Не пойманный — не вор. Скажи спасибо, что музыку твою не увел, — засмеялся Косой и надвинул на глаза Воронку фуражку.

Теперь Сашка хранил аккордеон у коменданта.

Мы подружились с Воронком недавно. Он появился в нашей седьмой комнате неделю назад. Ввалился со своим огромным аккордеоном и, оглядев нас по очереди, ехидно сказал:

— Привет героям тыла!

— Ишь ты, фронтовик какой нашелся, — сказал Андрей­ка, — весь в пороховом дыму!

— Месяц не умывался, — многозначительно сказал Воронок.

Можно было подумать, что он был занят весь этот месяц чем-то необыкновенным.

Когда он заиграл на своем аккордеоне, мы простили ему его ехидство. Он играл «Священную войну» так, что у нас мурашки по спине бегали. К нам сбежались ребята со всего этажа. Получилось что-то вроде концерта. После этого вечера Сашка Воронков стал в училище знаменитостью. С ним многие хотели подружиться, но он если и осчастливливал кого, то только тем, что разрешал угощать себя папиросами.

А мне он однажды прямо сказал:

— Рожа у тебя, Лешка, довольно безобидная. Давай дру­жить.

— Давай, — охотно согласился я.

Хорошо, конечно, когда друг твой обладает пудовыми ку­лаками и может защитить тебя повсюду. О таком друге я давно мечтал. Но где его найдешь, такого друга? Вместе с Во­ронком мы все же вдвое сильнее. Одного обидят — заступится другой.

— Давай ты будешь моим названым братом, — сказал Сашка.

Он достал безопасную бритву и потянулся за моей рукой.

— Зачем это? — удивился я и спрятал руки за спину. Кто его знает, может, он сумасшедший, этот Воронок? Сашка чиркнул бритвой себя по левой руке. Выступила кровь.

— Обменяемся кровью, — важно сказал он.— Без этого я не смогу доверять тебе свои тайны.

Узнать его тайны было заманчиво. Я вздохнул и протянул руку. Нет, все-таки я не Муций Сцевола. Тот сжег на огне всю руку и даже не поморщился. Такого испытания огнем я бы не выдержал. Я от маленького пореза запрыгал по комнате и застонал.

— Однако ты слабак, — произнес Сашка.

Пожалуй, он расхотел становиться моим названым братом. Тогда я замолчал и протянул ему руку. Воронок взял на ранку моей крови, а мою руку помазал своей.

— Вот так, брат мой, — сказал он серьезно.

— Какие же тайны? — сразу спросил я.

— Не будь наивным ребенком. Ты еще должен пройти испытательный срок.

Он приложил палец к губам и прислушался. По коридору топали чьи-то ботинки. В комнату вошел Андрейка Калугин и подозрительно уставился на нас.

— Ты чего? — спросил я как ни в чем не бывало.

— Какие-то вы странные, — сказал Андрейка.

— Думаем, как отомстить Косому, — соврал Воронок.

— Трепачи. Он вас обоих скрутит, — сказал Андрейка и, сладко зевнув, начал раздеваться.

— Всю ночь вкалывал, — шепотом сказал я Сашке. — Прямо двужильный какой-то.

— На твоем станке патрон не в порядке. Бьет. Учти, — ска­зал мне Андрейка и завалился на боковую.

— Учту, — сказал я.

Это не станок, а горе горькое. Всегда в нем что-нибудь не в порядке. Другого такого «драндулета», наверное, во всей Мо­скве не найти. В мирное время его вообще полагалось бы в металлолом отправить.

— Переходи-ка в слесарную группу, — посоветовал мне Сашка, — всегда вместе будем.

— У меня же спецзаказ, — обиделся я. — А у вас все но­вички. Еле-еле напильниками шаркают. А мы для фронта работаем.

— Тогда я в токари перейду, — решил Воронок, — я тоже хочу для фронта работать.

— Вряд ли переведут, — сказал Андрейка, — наша группа старая. Возиться с тобой некому.

— Меня переведут, — со значением сказал Воронок, — сего­дня же пойду к замполиту Чернышу.

И что бы вы думали? На другой день Сашка появился в на­шей группе. Девчонки сразу зашушукались: «Воронков. Во­ронков...»

Он уже успел очаровать их на субботнем концерте. Я заме­тил, что даже Рая Любимова выключила мотор и, сделав вид, что ей позарез необходимо заточить резец, прошла мимо Сашки царственной походкой, обдав его голубым пламенем своих не­обыкновенных глаз.

Сашка довольно хмыкнул и проводил Раю заинтересован­ным взглядом. Руки у меня сами сжались в кулаки. Не будь он мне названым братом, я на всю жизнь возненавидел бы Сашку с этой минуты. Не люблю пошляков. А в том, как смо­трел он ей вслед, было что-то нехорошее.

... Борода сказал Сашке, повертев перед очками какую-то бумажку:

— Тут явная ошибка, друг мой... В мою группу сейчас нет приема.

— Нет правил без исключений, — нахально улыбнувшись, сказал Сашка.

— Подождите здесь, надо выяснить, — пробормотал Борода и засеменил к двери.

Сашка подмигнул мне и подошел к станку Раи Любимовой.

— Вам бы в кинофильмах сниматься, — произнес он изби­тую фразу, которую Рая слышала до него десятки раз.

Вот сейчас она срежет его, как срезала многих из нас. Помню, как-то я сказал Рае комплимент. Сравнил ее волосы с расплавленным золотом. Она рассмеялась и сказала Таньке Воробьевой:

— А ведь этот Сазонов на рыбу похож. Чешуйчатое лицо у него какое-то, а?

Я покраснел тогда, как вареный рак, и слышал, как Танька укоризненно выговаривала Рае:

— Зачем ты с ним так? Он парень хороший, стихи пишет.

— Тоже мне поэт! Он и за станком-то без подставки не может работать.

В общежитии я долго рассматривал свое лицо в круглом карманном зеркальце. Ну, курносый. Ну, глаза не так, чтобы очень. Но где же тут чешуя? Просто немножко чумазый. Так ведь с каждым бывает. На то мы и рабочий народ. Обидела меня Рая, очень обидела. Впрочем, я в тот же вечер перестал на нее сердиться.

Знаю, что злорадствовать плохо, тем более, когда дело ка­сается названого брата, но сейчас я в душе злорадствовал. Держись, Воронок!

— Жаль, что вы не режиссер, — протяжно сказала Рая Сашке.

— У меня там много знакомых, — небрежно бросил Воро­нок, — при случае могу замолвить словечко.

«Там...» Смех, да и только.

— Правда? — оживленно спросила Рая. — Тут кругом такая серятина, такая серятина.

— Да? — спросил Сашка и снова незаметно подмигнул мне. — Пожалуй, и в самом деле эта атмосфера не для вас. Мы — люди искусства, не так ли? Впрочем, еще поговорим.

Он кивнул ей и пошел навстречу Бороде. Мастер наш похо­дил в эту минуту на взъерошенного козла. Видно, ему при­шлось выдержать нелегкий разговор с директором. Он швыр­нул бумажку на свой стол и сказал Сашке:

— Прикрепляю вас к Андрею Калугину. Но не представ­ляю, как вы сумеете догнать моих ребят. Они уже настоящие токари. Вам до них далеко.

— А к Сазонову нельзя меня прикрепить? — спросил Во­ронок.

Мастер затряс бородой. Казалось, еще мгновение — и он за­блеет, как настоящий козел.

— Вас понял, — торопливо сказал Сашка.

Это было его любимое присловье. Он запомнил эти слова, посмотрев какой-то фильм о летчиках.

... Мы с Сашкой любим говорить по душам. Ведь мы назва­ные братья. Мне, например, не нравится напускное Сашкино нахальство, его бесцеремонность в обращении с Раей Любимо­вой. Я откровенно сказал ему об этом.

— Много ты понимаешь, — обрывает меня Воронок, — про­сто я люблю разыгрывать людей. Особенно взрослых. Они, взрослые, воображают, что им одним все на свете известно и понятно. Чепуха! По-моему, человек в четырнадцать лет уже вполне созревает, как самостоятельная личность. И разбирается в жизни ничуть не хуже иных взрослых.

С этим спорить, конечно, не приходится. Я, например, под всеми сегодняшними мыслями готов подписаться хоть через сто лет. И мое отношение к Рае Любимовой не изменится никогда в жизни.

— А все же тебе не мешало бы держать себя поскромнее. Хотя бы с Раей Любимовой. Скромность украшает человека, — по-братски говорю я Воронку.

— Ну и украшайся на здоровье, — говорит Сашка. Сегодня он почему-то не в настроении. Разговор по душам не получается. Может, Сашка раздосадован, что его прикре­пили к Андрейке, а не ко мне? Но ведь Бороде виднее. И за­чем Сашка держался с ним так надменно?

Воронок не знает, что наш Борода еще двадцать второго июня просился в военкомате на фронт. Его забраковали по всем статьям: и по зрению, и по сердцу, и по возрасту. Он скрывал это от нас и любил говорить: «Когда я буду на фронте…»

— Когда я буду на фронте, пусть каждый из вас пошлет мне хотя бы одно письмо. Солдаты любят получать письма. А мне, кроме вас, никто ведь не напишет...

 Сын его погиб на финской. Сам Борода — инвалид еще с гражданской войны. Воспитатель, по нашему мнению, он был неважный, но, когда вставал к станку, преображался. Детали из-под его рук выходили — засмотришься. Блестящие, теплень­кие, словно живые. Он был токарем-универсалом. Он бы и нас сделал универсалами, но что поделаешь — началась война. Общее понятие о своей специальности мы имели. Могли выпол­нять одну-две операции. А большего с нас в то время и не спрашивали. Я торцую донышко снаряда, Рая протачивает его начерно, Андрейка делает чистовую обработку. Другие наре­зают резьбу. Нельзя сказать, что дела у нас идут, как в сла­женном оркестре. Иной раз подбегает ко мне Рая и кричит:

— Разве так торцуют? Тебе бы, Сазонов, землю пахать.

— Резцы плохие, — виновато говорю я, — крошатся, как мел.

А порой Андрейка возвращает Рае заготовки. Тогда она, в свою очередь, ссылается на резцы, на наждак, на все, что придет в голову. Андрейка терпеливо выслушивает ее и хмуро говорит:

— Ты же запорола деталь. Какой смысл обрабатывать ее дальше? Военпред все равно не пропустит брака.

Тогда Рая начинает плакать. Она боится Бороды.

Андрейка машет рукой и уносит злополучную деталь. Он берет Райкин брак на свою совесть. Он снимет тонюсенькую стружку и скажет Бороде, что сам запорол заготовку. И мастер долго будет удивляться этому, потому что Андрейку он считает прирожденным токарем. А остальные, считает он, попали в его группу по недоразумению. Вроде этого музыканта, который своим нахальным поведением чуть не довел его сегодня до белого каления.

А музыкант стоит рядом с Андрейкой, ожидая, что тот начнет учить его уму-разуму. Но Андрейка не из породы гово­рунов. Он знай себе работает как ни в чем не бывало.

— Так и будем? — осторожно спрашивает Сашка. — Или меня поставили к тебе в качестве тени?

— Смотри, — скупо говорит Андрейка, — теорию по учеб­нику вызубришь.

И Сашка смотрит. Сашка видит, как ржавая неказистая заготовка прямо на глазах превращается в сверкающее снаряд­ное донышко. И Сашке кажется, что никогда в жизни не стать ему таким умельцем. Воронку становится грустно. Андрейка замечает это.

— Ты любишь ходить в гости? — вдруг спрашивает его Ан­дрейка. — Есть у тебя к кому ходить?

Сашка смотрит на него с интересом:

— У тебя все дома? Или ты малость свихнулся от непосиль­ного труда? Зачем эти дурацкие вопросы?

Андрейка молчит. Воронок подает ему новую заготовку и вздыхает. Да, тут не почешешь языком. Сашка тоскливо смо­трит в мою сторону. Станок мой — неподалеку. При желании можно переговариваться, но как на это посмотрит Калугин? Андрейка ободряюще хлопает Воронка по плечу:

— В общем, голуба моя, в выходной пойдешь со мной в гости. Подкрепишь силенки.