Моего отца арестовали глубокой ночью. В тридцать седьмом. Мне было тогда десять лет. Спросонок я долго не мог понять, чего хотят от папы незнакомые люди...
Отец мой — большой партийный работник. В партии он с шестнадцати лет. В гражданской войне участвовал. Потом ездил по стройкам, был парторгом. Потом раскулачивал богатых сибирских мужиков, получил в плечо пулю из обреза. Потом снова строил город в тайге, пока его не выбрали секретарем горкома партии.
В доме у нас всегда бывало полным-полно народа. То ночевали друзья по гражданской, то вдруг нагрянут знакомые отца из продотряда. А то, бывало, заполняли квартиру грубоватые строители, переезжавшие на новую работу. Все гости обращались с отцом запросто. Он был для них Семеныч, иначе его и не называли. Я очень любил слушать их рассказы...
— А помнишь, Семеныч, как ты вредителей задержал?
— А помнишь, как мы с тобой косматого повстречали? Царь Топтыгиных был, да и только. Здоровущий!
«А помнишь», «а помнишь», «а помнишь»... Как я завидовал всем этим людям, как гордился отцом! А он улыбался застенчиво, подкладывал друзьям пельменей и чаще молчал.
Он вообще был неразговорчив, мой отец, и эта черта не очень мне нравилась. Почему бы, в самом деле, не рассказать мне подробно о боях во время гражданской, о том, как он видел Ленина в Москве на съезде комсомола, где был делегатом от сибиряков? Так нет — из него каждое слово клещами приходилось вытягивать. «Было дело», — скажет и засмеется.
Мы с ним жили вдвоем: мама умерла от туберкулеза, когда мне было всего четыре года.
... — Сынка, — шепотом зовет отец.
Я придвигаюсь к нему поближе. Он улыбается мне одними глазами и говорит:
— Запомни, сын: я ни в чем не виноват. Это ошибка. Понял меня? Это ошибка.
Я молча киваю. Отец смотрит на меня так ласково, как не смотрел никогда.
— Очень ты, Лешенька, на маму похож. Вылитая мама. Она красивая была... Утром пойдешь к тете Марусе. Поживёшь у нее, пока я не вернусь. Ну, зачем же плакать? Ведь ты мужчина. Вспомни-ка Чапаева...
Что я, маленький, что ли? Не надо меня утешать, не надо напоминать про Чапаева. Я глотаю слезы, давлюсь ими. Зажимаю рот ладонью, но рыдания сотрясают мои плечи.
Глаза у отца становятся грустные-грустные.
— Ты уже большой мальчик, Лешенька. В десять лет я был учеником стеклодува и никогда не плакал. А ведь ты мой сын. Не позорь меня...
И я постепенно замолкаю. Мне кажется, что ночь длится бесконечно долго. Да и в самом деле — в окно уже заглядывает рассвет...
Отец подходит ко мне и торопливо целует несколько раз в щеку. Никогда раньше он меня не целовал.
— Выше голову, сын! — в последний раз улыбается мне отец.
... Я сижу на постели и думаю. Долго думаю. Голова у меня от всех этих мыслей начинает болеть невыносимо. Чуть свет я прихожу к тете Марусе. Она уважала моего отца. Когда-то он очень помог ей, выручил из какой-то большой беды. Она готова была молиться на отца.
— Лешенька! — всплескивает она руками. — Что с тобой случилось?
— Арестовали папу, — глядя в сторону, говорю я.
Руки у тети Маруси опускаются.
— Как же так? — говорит она. — Как же так...
Потом в глазах ее появляется надежда. Она ставит передо мной тарелки с едой и быстро-быстро говорит:
— Вызволим папу, Лешенька! Тысячи подписей соберу, а папу вызволим...
— Совсем теперь пропадет сирота, — жалостливо судачили соседки во дворе, — ох, пропадет.
В Москве у меня есть бабушка. Мать моей мамы.
До Москвы я добирался зайцем. Разыскал бабушку. Она охала и ахала, слушая мой рассказ.
Я жил у нее и учился в школе. А перед самой войной пошел в ремесленное. Они тогда только-только создавались. Не мог я сидеть на шее у бабушки, понимал, что тяжело ей было.
А в ремесленном меня одели и обули. Питание у нас было бесплатное. В общем, почувствовал я себя самостоятельным человеком.
Про отца моего знали в училище. Знал и замполит Федот Петрович Черныш, и комсорг Нина Грозовая. Они писали куда-то. Им ответили, что отец мой умер в заключении от «паралича сердца».
— Сын за отца не отвечает, — сказала мне Нина Грозовая, — учись и работай спокойно.
Но я за отца всегда готов был ответить. Я все время знал, что он ни в чем не виноват.
И в конце концов настал в моей жизни день, когда мне сообщили, что отец мой полностью оправдан. И даже восстановлен в партии, как старый большевик. Посмертно.
А Черныш и тогда верил мне. Черныш говорил, что никто не застрахован от ошибок. Даже те товарищи, что забрали отца. Будь отец жив, Черныш повоевал бы за него. Черныш — коммунист с семнадцатого года. Он брал Зимний дворец и был знаком с Владимиром Ильичом.
Это Черныш помог мне устроиться в ремесленное. Меня не брали — не хватало нескольких месяцев до четырнадцати лет.
— Нет правил без исключений, — сказал Черныш.
Мы перед этим долго беседовали с ним. О бабушке. Об отце. И вообще о жизни.
Черныш ходил со мной в Главное управление трудовых резервов. К самому главному из начальников. И начальник написал на моем зааявлении: «В виде исключения разрешаю принять т. Сазонова А. С. в ремесленное училище».
— Растите его хорошим человеком, — сказал начальник Чернышу.
— Вырастим, — уверенно сказал Черныш.