У Мишки Румянцева серебряное горло. Когда он поет, нельзя остаться равнодушным. По вечерам, проходя мимо на­шего общежития, прохожие, наверное, думают, что в этом доме живут студенты консерватории. Они замедляют шаги у откры­того окна, прислушиваясь к Мишкиному пению. Мишка любит классические романсы: «Я помню чудное мгновенье...», «Средь шумного бала...»

Однажды в общежитие пришел старичок с замысловатой тростью в руке. Набалдашник трости был сделан в форме льви­ной головы. Пасть у льва разинута, словно он собирается кого-то проглотить.

— Познакомьте меня с вашим соловьем, — попросил ста­ричок.

Я повел его в красный уголок. Мишка сидел на подокон­нике и напевал озорную и легкомысленную «Тиритомбу»:

— Так, так, — сказал старичок, — ну, а можете показать что-нибудь из русского репертуара?

— Нот у него полная тумбочка, — с гордостью сообщил я старичку, — сейчас он вам их покажет.

— Я попросил показать в смысле исполнить! Ну, спеть. По­нятно? — строго произнес владелец необыкновенной трости.

— А кто вы такой? — обиженно спросил я.

— Меня зовут Иваном Михайловичем. Я профессор консер­ватории.

Мишка затрепетал. Шутка сказать — настоящий живой про­фессор заинтересовался его персоной. Мишка благоговел перед обыкновенными музыкантами, даже перед Сашкой Воронком, каково же было ему разговаривать с самим профессором!

— Понятно, — независимо сказал я, — сейчас я приведу вам аккомпаниатора.

— Вот как, — удивился профессор, — у вас есть даже аккомпаниатор? Очень хорошо!

Увидев Сашку Воронка с аккордеоном, профессор уди­вился:

— Я ожидал, что это взрослый. Так, так. Да у вас тут ма­ленькая консерватория.

— Мы все взрослые, — сказал Сашка, — сами себя кормим. Вот этими руками.

— Великодушно извините, если вас обидело мое замеча­ние, — с изысканной вежливостью сказал профессор. Лев с ра­зинутой пастью вертелся в руках профессора, как флюгер.

— Редкая тросточка, — с видом знатока сказал Сашка.

— Подарок Федора Ивановича Шаляпина.

Мы переглянулись ошеломленно. Вот так старичок! Знал Шаляпина...

Мишка Румянцев плюхнулся на стул и посмотрел на нас глазами утопающего.

— Ты, Мишук, сегодня вроде не в голосе? — протянул ему соломинку Сашка Воронок.

Мишка заблеял что-то, словно заблудившийся козленок. Даже мы с Воронком не разобрали ни слова. Такой трусости мне еще в жизни не приходилось видеть. Человеку, можно сказать, счастье привалило, а он от него отбрыкивается руками и ногами.

Может, этот профессор устроит его в консерваторию. Мо­жет, Мишка станет знаменитым тенором, как Собинов.

И мне уже представляется, что на залитой светом сцене стоит стройный юноша с выразительными голубыми глазами. Публика кричит «бис» и «браво». Только что окончился кон­церт. На сцену поднимается Сергей Яковлевич Лемешев и об­нимает юношу от всей души. Аплодисменты переходят в ова­цию, когда Мишка говорит зрителям:

— Позвольте мне в первую очередь поблагодарить моего учителя и наставника Ивана Михайловича. Вот он сидит в пер­вом ряду.

Иван Михайлович кланяется публике и растроганно вытирает белоснежным платком уголки повлажневших глаз...

— Значит, не в голосе? Так, так, — с добродушной усмеш­кой говорит профессор. — Ну что ж, вот моя визитная кар­точка. Будете, юноша, желанным гостем в моем доме. Ну и вы, разумеется, — милостиво кивает он нам с Воронком.

И вот он уходит, постукивая своей замечательной тростью. Мы с Воронком набрасываемся на Мишку:

— Растяпа! Покраснел, словно красная девица.

— Такой случай раз в сто лет бывает!

— Отстаньте, — стонет Мишка, — я же больше вас пере­живаю.

Мы выхватываем из его рук визитную карточку. В самом де­ле профессор. И живет в центре, недалеко от Красной площади.

— Завтра же пойдем к нему! — тоном беспрекословного приказа говорит Сашка.

— Что вы, ребята! — ужасается Мишка. — Я должен репе­тировать и репетировать. Ведь он — профессор! Я же сяду в лужу. Вот через месяц — другое дело.

— Через неделю! — отрывисто произносит Сашка. — И ре­петировать, Мишук, будем вместе. Я с тебя сто потов спущу.

— У меня же совсем не поставленный голос, — с жалкой улыбкой говорит Мишка, — я же ди-ле-тант...

— Очень много воображаешь о себе, — не совсем логично заключает Воронок.

— Ты брось эти иностранные словечки,— добавляю я,— про­фессор назвал тебя соловьем. Я это собственными ушами слышал.

— Ну хорошо, — сдается Мишка, — через неделю так через неделю.

Но на следующий день выясняется, что у Мишки в самом деле пропал голос. То ли он застудил горло, то ли просто пере­волновался при встрече с профессором, но голос у него начисто исчез.

Мы потащили Мишку к медсестре. Она нажала на его язык большой ложкой, словно рычагом. Мишка выпучил глаза. Мне казалось, что от растерянности и ужаса он вот-вот проглотят эту ложку.

— Горло чистое, — недовольно сказала сестра, — все вы любите посимулировать.

— Да нам не надо справку, тетя, — сказал Воронок, — ему петь надо. Перед профессором.

— В мирное время в таких случаях рекомендовали прини­мать сырые яйца, — деловито сказала медсестра и стала поло­скать руки под краном. Наверное, ее не взяли на фронт из-за вредного характера. Смеется она, что ли? Где мы сейчас доста­нем сырые яйца?

— Эх, если б мы жили в деревне! — мечтательно произнес Воронок.

— По карточкам только яичный порошок выдают, — под­твердил я.

Мишка сидел с обреченным видом, забыв закрыть рот.

— Так вот пропадают таланты, — мрачно сказал Воронок,— из-за каких-то несчастных куриных яиц. Закрой рот, дружище Мишук. Мы уже видели, что зубы у тебя в идеальном порядке.

Потом мы долго сидели в Мишкиной комнате, время от вре­мени говоря ему:

— А ну, попробуй...

— А-а-а-а...

Сашка морщился.

— Испорченный патефон. Ты, Мишук, просто внушил себе, что у тебя пропал голос. Самовнушение — страшная вещь.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Сашка. На пороге появилась медсестра.

— Ну как — так и не запел?

— Не запел, — одновременно ответили мы. Медсестра положила на стол кулек.

— Пять штук, — сказала она хмуро, — отоварила вчера кар­точки. Как на счастье, давали яички.

— Тетя, вы ангел! — завопил Воронок.

— Я ведь тоже когда-то мечтала петь. Не получилось.

Мы все смотрели, как Мишка Румянцев пил сырые яйца.

В моем довоенном представлении это была страшная гадость. Как варёный лук. Но теперь я уплетал лук за милую душу. И в сыром и в вареном виде. От яиц я, пожалуй, тоже не отка­зался бы. Но бог, к сожалению, не дал мне певческого таланта.

Мишка запрокидывал голову и выливал в рот сразу целое яйцо. Сашка помогал ему — постукивал по скорлупе ногтем, чтобы не пропало даром ни капли. Мы с медсестрой торжест­венно молчали, положив руки на колени и глядя на нашего Лемешева с надеждой и почтением.

И Мишка запел. Он запел легко и свободно, поверив в мо­гущество сырых яиц. Медсестра слушала его, то и дело взды­хая. Может, она вспоминала, как пела сама и как из этого ничего не вышло.

Во всяком случае, мы ей были очень благодарны. Отныне никто из нас не назовет ее мегерой. А ведь раньше называли. И частенько.

Вот ведь как неожиданно раскрываются сердца людей! Кто бы подумал, что у нашей медсестры добрая душа. Угрюмее ее, казалось, не было человека в училище. А понадобилась по­мощь — она оторвала долю от своего пайка и бескорыстно поделилась с Мишкой.

Это было открытие. Много таких открытий мне еще пред­стояло сделать в жизни. И радостных, и огорчительных. По­тому что каждый человек все-таки загадка.

Взять того же Мишку. Вон как оробел он при встрече с про­фессором. А я своими глазами видел, как он, не задумываясь, полез в драку со взрослыми парнями, пристававшими к Рае Лю­бимовой. Парней было двое. Они преградили Рае дорогу, и один из них бесцеремонно обхватил девушку руками. Другой, восполь­зовавшись этим, полез целоваться. Видно, они были пьяны.

Мишка шел впереди меня. Он бросился к парням и, раз­вернувшись, дал в ухо любителю поцелуев. На Мишку кинулся второй, но тут подоспел я и с размаху ударил парня головой в живот. Он охнул и опустился на тротуар. Все произошло так быстро, что не успели они прийти в себя, как нас, троих, и след простыл.

Мы проводили Раю до ее дома, и она сказала:

— Спасибо, вы, оказывается, смелые.

— Убегать мастера, — пошутил Мишка.

— Нет, серьезно. Они ведь могли бы вас изувечить. Пьяные же. А пьяному море по колено.

Еще помню случай в кинотеатре. В переполненном зале Мишку попробовал согнать с места какой-то нахальный парень.

— Отстань ты от меня, — по-хорошему сказал Румянцев.

— Чё, чё? — закипятился тот. — Может, ты по-блатному говоришь? Может, выйдем потолкуем?

Мишка молча поднялся и на глазах у всей почтеннейшей публики цепко ухватил паренька за оттопыренное ухо. Так он проволок его через весь зал до выхода и после этого вновь уселся на своё место как ни в чем не бывало.

После фильма нас подкараулили друзья обиженного. Драка была что надо. Ремесленники одержали победу, но какой це­ной! Мы с Мишкой две недели после этого ходили с «фона­рями». У Сашки Воронка в свалке потерялась фуражка. У Андрейки вырвали из рук peмень с металлической пряжкой. Нашими трофеями была кепчонка с хвостиком наверху и уве­систый портсигар, набитый довоенном «Беломором».

Больше эта компания здесь не появлялась, уступив нам плацдарм, завоеванный по всем рыцарским правилам.

Так что внешность человека зачастую обманчива. На пер­вый взгляд Мишка тюфяк тюфяком. Размазня. А дойдет до дела — на него всегда можно положиться. С ним бы я пошел в любую разведку, как говорят в фильмах красноармейцы.

Сейчас Мишка опекает Юрку Хлопотнова — нашего юного партизана. Шефствует над ним в мастерской, учит работать по-румянцевски. А сам он, после Андрейки, второй токарь — вир­туоз нашего училища. Ему поручают самую сложную работу. Юрка не спускает со своего шефа восторженных глаз. Он всю­ду бродит за ним как тень.

— Значит, Мишук, через неделю идем к профессору? — спрашивает Сашка.

— Будь по-твоему, — Мишка машет рукой, — не съест же он меня в самом деле.

— Таким костлявым недолго и подавиться, — веско заме­чает Воронок.

— От костлявого слышу, — говорит Мишка, и рот его рас­плывается до ушей.

Любит он улыбаться, хотя его лицо от этого отнюдь не де­лается красивее. Одни глаза только и хороши на длинном и худом лице Мишки Румянцева.

Говорят, что глаза — зеркало души человека. Может, конеч­но, это и так, но попробуй разобраться в миллионах этих зеркал. У Сашки Воронка, например, явно ехидное выражение глаз. Значит, он вредный человек? Некоторые и впрямь счи­тают его таким. Но это ведь всего-навсего маска. Я знаю, каков мой названый брат. В душе он артист. Он может предстать перед вами каким угодно. Хорошим или плохим. Добрым или жадным. Никогда не знаешь, какую роль он начнет играть в следующую минуту. А игра эта доставляет ему удовольствие. Он говорит, что таким способом проверяет людей. Довольно странный способ.

Мне, как начинающему поэту, полагались бы этакие вдох­новенные глаза. А достались на мою долю невыразительные серые глазенки. Рая вот находит в них даже что-то рыбье. Жаль, но что поделаешь...

У Гошки Сенькина глаза невыспавшегося шкодливого кота. Вот ему они впрямь подходят. Подходят глаза и Саньке Косо­му — нашему общему врагу. На всех ремесленников он смот­рит, как удав на кроликов. Какой-то гипнотизирующий у него взгляд. Так и кажется, что сейчас он внушит тебе сделать ка­кую-нибудь пакость. Хоть и видел я Саньку Косого раза два, да и то мельком, но глаза его хорошо запомнил.