Глава 1. Сашка

1

Известие о смерти императрицы Елизаветы тихой и донельзя звездной январской ночью было встречено узким кругом близких к ней придворных по-разному. Кто-то из бывших некогда в фаворе ученых-книгочеев, знакомый с сочинениями Тициана и Горация, обронил фразу, ставшую надолго весьма популярной и передаваемой в высоких сферах как нечто важное и замечательное: «Так угасают светила земные, уступая место более молодым и ярким». Но не пояснил, какое же молодое и яркое светило взберется на царственный небосвод, дабы свет российского самодержавия не угас, не потускнел, а во всей красоте и силе собственного сияния и дальше светил неугасаемо во всех уголках вселенной.

Заменить же почившую рабу божью Елизавету по всем статьям государственного регламента положено было племяннику ее, урожденному принцу Карлу Петеру Ульриху, ставшему после окунания в крестильную купель и целования Святого Креста Петром, да еще и Федоровичем. Хотя покойный батюшка его, как судачили все те же знатоки-книгочеи, сроду такого имечка не носил. Но чудесное превращение Карла в Петра никто из придворных ворчунов оспорить не мог, да и не посмел, имей он даже самый либеральный ум и слыви завзятым ворчуном, будучи хоть трижды природным русаком и первейшим знатоком регламентных заповедей российской короны. Петру Федоровичу ни при каких резонах замены быть не могло! И знали о том не только дворцовые шаркуны, но и весь живущий на русской земле православный и иной веры народ.

Петр Федорович был единственный и истинный наследник, о чем многократно и во всеуслышание объявлялось по разным случаям покойной государыней-императрицей. И пусть кто-то обороту на немецкую сторону наследной крови опечалился безмерно, но люди, ратовавшие за старинный обычай и признающие почин законного естества престолонаследия, как «Отче наш», ждали монаршего восхождения на вызолоченный престол, осененный двуглавым орлом.

И только самые пройдошистые и многомудрые вельможи, при дворе изрядный срок послужившие, в разных перипетиях подковерных поднаторевшие, прочили недолгий срок правлению Карла-Петера, поименованного Петром Федоровичем.

А пример тому, не столь давно на их глазах случившийся, был самый известный и приснопамятный. Не все, далеко не все забыли, как обошлась ныне покойная императрица с семейством Голштинским, по нерушимым традициям унаследовавшая престол российский. Худо ли, правильно ли, но не сложилось их обставленное по всем законным правилам и согласиям владычество.

От моря Студеного и до океана Великого присягнули и стар и млад царевичу Иоанну. Главное – не антихрист, не христопродавец, и веры нашей, суконно-лапотной, а значит, праведной. Потому и присягу сообща принесли, крестное знамение на чело и тело наложили. С тем бы и жил народ, иногда вспоминая, кто там на русском троне сидит, об их бедах думает. Жили бы, как издавна повелось: хлеб растили, детей рожали, государя в дни праздные славили. Так нет! Вышла закавыка великая, споткнулся тот младенец безвинный о ножку, ему любезной сестрицей подставленной. Приняла его гвардия в свои недрогнувшие руки и отвезли бедолагу к берегу морскому, студеному, откуда возврата ему обратно уже во веки веков не было…

А что тут скажешь? Нет слов таких, чтоб простое слово делу помогло. Хочешь, закажи панихидку по его бывшему величеству, а смелости хватит – пой аллилуйю во здравие. Только силы Божии через людские дела на землю нисходят, и сей регламент не нами затвержен, выправлен. Оттого в России-матушке испокон века силушка немощь ломит, свое правило железной сохой, словно борозду бескрайнюю, глубоченную прокладывает, а через нее шагом не шагнешь, скоком не перепрыгнешь.

Со времен царя Петра научилась власть запрягать тройку российскую рысистую так, что ни одна постромка, ее спеленавшая, не провиснет, не скоробится. А будут тянуть все и каждый в упряжке той справно, куда им укажут. И лишь храп нутряной скажет стороннему человеку, смотрящему с интересом и пугливой растерянностью на экипаж, двуглавым орлом увенчанный, насколько трудно волочь тот воз через просторы государственные, истинная величина и дальность коих никому до сих пор до полного конца неведома.

Так-то оно так, запрягать у нас умеют, а уж понукать всякий возьмется, просить не надо: засвистят, витым кнутом защелкают, полетят комья каменистые в разные стороны, берегись, а то зашибет ненароком. Только не всякий ездок наделен мерой езды по ухабам российским. Чуть ослабил поводья, в сторону засмотрелся, не на ту дорогу повернул – и расшибет экипаж-повозку, сверзится возница с козелков мордой расфуфыренной в грязь великую. А пока встанет, ототрется, а тройки той след простыл. Ему же взамен подают дроги скорбные, на коих повезут его люди добрые, заботливые, ладно, коль в казематы сырые, а то и сразу на погост, «со святыми упокой» прочтут, помянут ладом, шапки не сняв, и забудут навсегда, как среди тех добрых людей водится. Вот и вся недолга и притча. Выбирай любую, а былое обратно вернуть не моги…

Потому знающие люди, проводив покойную императрицу в мир иной, кто поумней, затаились в своих дворцах, не велев принимать никого. Иные же провидцы со всем семейством отбыли срочно в свои дальние имения, где никто их до поры-времени потревожить не мог. Настало время постное, сумрачное, без балов и былых гуляний.

Но понять то оказалось далеко не всем по уму и характеру, поскольку народ русский уж так устроен, что, сколько ему ни толкуй, ни поясняй прописную истину, а легковерен и государей своих любит пуще жены родной, поскольку жить так веселей и привычней, а главное – бесхлопотно.

2

С внезапным и конфузливым окончанием Прусской кампании Петербург, из которого еще до наступления весны поспешили отбыть не ожидавшие ничего доброго люди, стал наполняться потрепанного вида военными с холодным прищуром много повидавших глаз. С утра до вечера шли маршевые полки; без песен, с зачехленными знаменами, в залатанной обувке, с заскорузлыми повязками на теле, скрывающими еще не зажившие до конца недавние ранения, и серыми, землистыми лицами, словно пришли они не из благодатной Пруссии, а из преисподней.

По краю дороги тащились обозные колымаги с прикрытым чем попало полковым имуществом, начиная от заступов и кузнечных наковален и заканчивая огромными, пузатыми, донельзя закопченными ротными котлами. По краям обветшалых от сырости и тряски телег сидели, поджав под себя ноги, искалеченные солдатики, звучно шмыгали застуженными в дороге носами, жевали мундштуки пустых, давно не раскуриваемых трубок, и с безразличием сплевывали на родную землю, не видя особой разницы между ней и чужбиной.

Никогда еще петербуржцам не приходилось наблюдать столь мрачной картины, рисуемой неумолимой действительностью, – срама возвращения русской армии, упустившей победу не во время сражения, а после, в результате совершенного за их спиной перемирия.

А в стороне от генеральных проспектов, подальше от людских глаз, по тихим, извилистым улочкам, редко серьезной публикой навещаемым, вползали в город многопудовые обозы, направляемые возницами в сторону генеральских апартаментов. На них помещались бережно укутанные рогожами, смоляными пеньковыми веревками накрепко перетянутые, везомые с осторожностью военные трофеи, зрить которые дано не каждому постороннему глазу.

В специально сбитых ящиках погромыхивало шведского поделья столовое серебро, кувшины рукомойные, канделябры с фигурками чудных зверушек и амазонок в полупрозрачных, облегающих тело туниках; в специально сколоченных глухих ящиках отдельно лежал тончайший, насквозь просвечивающий саксонский фарфор на большое число персон; местами через истрепавшиеся в пути перевязи высовывались светящиеся позолотой багеты с заключенными в них картинами тонкой кисти европейских мастеров, приноровившихся писать пастухов с пастушками на фоне рыцарских замков и непременного овечьего стада. Подпрыгивали на колдобинах мраморные статуи греческих богов с томными взглядами и могучими телами.

На одной повозке поверх кулей и дощатых коробов лежал ничем не прикрытый, обрамленный дубовыми ветвями поверх скрещенных мечей герб какого-то древнего прусского рода, не сумевшего отстоять в честном бою свою фамильную святыню, а потому подобру-поздорову сваленный в общую кучу прочих вещей, доставшихся бравым победителям. Имелись в тех возах и рыцарские доспехи, навсегда лишившиеся своих прежних владельцев и теперь выставленные на всеобщий смех и одобрение, смеша и пугая своим жутким обличьем редких прохожих.

Один дерзкий возница, наверняка из молодых барских пареньков, натянул латы на свое тело, а на дурную башку водрузил шлем с прорезями для глаз и, пользуясь своей неузнанностью, дико ругал встречных возчиков, требуя уступить ему дорогу. Те испуганно отворачивали коней и набожно крестились, не сразу понявши, кто им повстречался в урочный час: то ли сам генерал, то ли кто из его подручных. Только две прачки, несшие с реки в плетеных корзинах постиранные солдатские порты, не растерялись. Когда проезжавший мимо парнишка по неопытности своей гаркнул что-то похабное в их сторону, они ловко запустили в него сырую, а потому тяжелую полотняную одежду, и до того метко, что тот свалился с воза и крепко ушибся о мерзлую землю. Не дожидаясь, пока он поднимется и огреет их кнутом, девахи подхватили свою ношу и со смехом умчались в ближайший проулок, а парнишка долго еще чертыхался, но без злобы, больше ругая себя самого и немецкую амуницию, не спасшую его от позора.

Но и скрытное движение трофейных генеральских обозов не могло обезопасить их от зоркого взгляда обывателей, имевших особое чутье на чужое добро. Несколько возов, оказавшихся в поздний час в глухих дальних переулках без соответствующей на то охраны, оказались безжалостно разграблены ватагой невесть откуда взявшихся воришек. Возницы не особо пострадали, если не считать нескольких царапин и синяков, полученных ими от рукастых воришек больше для острастки, но никак не повреждения здоровья. Возницы те были примерно пороты на конюшне, но в сговоре с ворами не признались. А уже на другой день похищенные вещи оказались в торговых рядах на Сытном (Обжорном) рынке. Торговцев допросили, но те, как водится, причастность свою к украденному начисто отрицали и потому были отпущены. К въезжавшим в город обозам стали приставлять охрану. Нападения прекратились, но откуда-то появились толпы мальчишек, умевших взять любую вещь на глазах у сотни людей, да так ловко, словно их укрывала волшебная шапка-невидимка.

Промысел их был стар, как мир, но столь же живуч, будто зерно, оброненное в живительную почву. Стоило вдалеке появиться истрепанному в пути обозу, где на телегах громоздилась многочисленная поклажа, а возница, уставясь вперед, выбирал дорогу поглаже и побезопасней, как близехонько от него вдруг возникала потасовка между стоявшими прежде мирно подростками. Они нещадно тузили друг дружку, не обращая ни на кого внимания. Само собой, к ним кидались прохожие, пытались разнять, но ничего не помогало – потасовка то стихала, то вспыхивала с новой силой.

Уставший от дорожного унылого пейзажа возница с интересом обращал свой истомленный взор в ту же сторону, придерживал коней… И тут, откуда ни возьмись, к возу бросалось до десятка расторопных мальчишек в стоптанных чунях, распахнутых зипунах с чужого плеча, и в мгновение ока они обшаривали повозку, умудряясь стибрить все, что могли унести. Понятно, мраморные статуи и рыцарские доспехи, коль такие имелись, оставались в целости и сохранности, но серебряная посуда, расписные табакерки, фарфор и бронза исчезали столь же быстро, как пук соломы под порывом налетевшего суховея. Догонять их было бесполезно, поскольку местные дворы и лазейки в заборах были им известны лучше всякого. Да и оставь незадачливый возница наполовину разграбленную повозку свою, кинься вслед пострелам, вернувшись обратно, мог лишиться и всего остального. Поэтому прусские трофеи рано или поздно оказывались не только в начальственных руках, но по большей части растекались по столичным рынкам, трактирам, а то и вовсе оседали в убогой лачуге пьяного лодочника, чей сынок, потеряв надежду на отцовское ненадежное пропитание, обретал себя в компании таких же полуголодных бродяжек со столичных окраин.

3

Меновые барахолки, или, как их назвали в иных губернских поселениях, базары, после окончания Прусской кампании и возвращения из заграничного похода военных частей начали возникать на столичных окраинах в самых непостижимых местах, но главное, далече от городских оживленных проспектов. Сюда устремилась самая нищая часть населения, у коей сроду не было постоянного заработка. И у каждого в руках или под полой таилась чудная вещица, о назначении которой большинство из них могли только догадываться. То был улов, а скорее всего, меньшая его часть, доставшаяся меновщикам от лихих налетов на генеральские обозы местных подростков, занимавшихся подобным опасным промыслом скорее из озорства, нежели ради пропитания. Понятно, им тоже перепадала малая лепта от стоимости похищенного трофейного барахлишка, а настоящую цену мог назвать только опытный перекупщик, но босоногим мальцам хватало и той малости, что они получали. Благо, обозы с трофеями продолжали прибывать в российскую столицу, и тут уж не зевай, протяни руку, ухвати любую вещицу, коих навалено на возу уйма, и будешь сыт еще день-два, а то и поболе.

Торг шел на помянутых базарных барахолках с утра и до позднего вечера. И даже когда смеркалось, по утоптанному сотнями ног пустырю продолжали сновать из конца в конец призрачные тени подозрительных субъектов, волочивших что-то под мышками и озиравшимися на каждый зловещий шорох за спиной. В дневное же время сюда по неопытности или по прямому умыслу стекались крестьянские подводы с зерном, рыбой, упругими бочатами, полными солеными грибами, квашеной капустой, огурчиками.

Ушлые в торговых делах сельские поселенцы мигом сообразили выгоду, представляемую им от самостийных рынков, где им не грозил досмотр и плата со стороны надзирающего за торгом начальства. А поскольку шли последние недельки Великого поста, то везли они с собой не только продукты постного содержания, но и тушки свиные, битую птицу, топленое маслице и бережно укрытые в золотистую соломку куриные яйца, цены на которые росли каждодневно с приближением Светлого Воскресения Христова.

Городское начальство попробовало положить конец разыгравшейся на окраинах торговой стихии, но для того требовались дополнительные силы и караульные наряды, которых, как всегда в подобных случаях, не хватало, а верховным чинам было наплевать на все, что лично их не касалось. А поэтому окраинная торговля разрасталась, словно весеннее половодье, грозя захлестнуть не только окраины, но и центр столицы.

Вместе с прочими назойливыми и просто любопытствующими покупателями по рынку бродил денщик Василия Мировича – Сашка. Продавать ему было особо нечего, разве что старые стоптанные сапоги, что он заимел во время своих долгих блужданий по прусским городам и селениям. Все, что ему по мелочи удалось прибрать к рукам, было давно продано или проиграно в карты его хозяином, ставшим в одно время особо охочим до картежной заразы. Иного слова для нее Сашка, как ни хотел, придумать не мог.

Дошло до того, что он начал подумывать, а не пуститься ли ему в бега от «хозяина» своего Василия Яковлевича. Поскольку после каждого проигрыша тот являлся на квартиру, где они стояли, или в походную палатку, злой донельзя, и требовал раздобыть денег, требуя от Сашки хоть украсть что-нибудь, но чтобы к утру деньги были. И тот воровал, где и что мог, сбывал знакомому каптенармусу, сумевшему наверняка скопить во время кампании немало разного добра. На счастье, Сашке везло, никто не схватил за руку, не поволок к начальству, но он знал, рано ли поздно ли попадется, и тогда… Что будет тогда, он боялся даже представить себе.

Кончилось тем, что каптенармуса убило шальной пулей и сбывать краденое стало некому. А потом случился Цорндорф, где в самом начале сражения Мировича, стоявшего в каре вместе со своим подразделением, ранило в грудь картечью. И неизвестно, что бы с ним стало, если бы Сашка не вынес его с поля боя, отыскал повозку и отвез в ближайший лазарет на излечение, где тот пролежал месяц без малого. Все это время Сашка находился подле него и снабжал свежими продуктами, которые без зазрения совести добывал в не разоренных войсками немецких селениях; где тайно ночью, а иной раз просто выпрашивал, иногда прибегал к угрозам, выучив с десяток немецких слов.

Благодаря его стараниям Мирович быстро поправился, лишь иногда харкал кровью, но не особо обращал на то внимание. После выздоровления его вновь зачислили в действующую армию, но теперь уже на должность личного адъютанта генерала Петра Панина, с которым волей случая Василий познакомился, находясь на излечении в лазарете. Благо, генерал терпеть не мог карточной игры, и Мирович волей-неволей изжил эту пагубную привязанность. Правда, иногда на пару дней он пропадал куда-то и возвращался обратно с воспаленными от бессонной ночи глазами и злой на весь белый свет. Сашка догадывался о причине его отлучек, но считал за лучшее на момент его возвращения исчезать под благовидным предлогом.

Но была и иная причина, почему Сашка не оставил своего «хозяина». Мешало данное им слово Урсуле, которая так до конца и не привыкла к новому своему имени, и когда ее называли Анной, то откликалась далеко не сразу. После того как Сашка отвез ее в Запорожье и там с огромным трудом помог разыскать бабку Василия, принявшую под свой кров жену внука и пообещавшую не бросать ее до конца дней своих, Сашка хотел было остаться там же. Но Урсула, словно предчувствуя ранение мужа, упросила его вернуться, нашла денег на обратную дорогу, а Пелагея Мирович любезно разрешила поменять едва передвигавшую ноги кобылку на откормленного рыжего мерина, с чем Сашка и вернулся обратно.

Постепенно Сашка втянулся в армейскую походную жизнь, тем более что на довольствие был зачислен при генеральской кухне, где и ему перепадали лакомые кусочки с офицерских столов.

«Жить можно, – думал он. – Глядишь, война окончится и Василий Яковлевич вернется к жене и сыну и меня своей милостью не оставит». Так, по его размышлениям, по всем статьям выходило лучше, нежели возвращаться обратно домой и жить при дядьке, который с малолетства люто ненавидел Сашку и свое недовольство вымещал кулаками, а то, бывало, и кнутом.

Незаметно пробежали два года службы, и Сашка побывал вместе с полком генерала Панина даже в Берлине. Жаль, недолго там задержались. А потом было объявлено о смерти императрицы Елизаветы Петровны и вступлении на трон ее племянника Петра Третьего, которому Сашка и присягнул вместе со всем войском. И вслед за тем и сама война, а вместе с ней и сражения, слава Богу, закончились, чему Сашка был рад безмерно, как и большинство уставших тянуть воинскую лямку рядовых. Офицеры – не в счет. Им за службу шли чины и награды, а Сашке ничего, кроме стоптанных сапог да кафтана с чужого плеча, не перепало. И ладно. Главное, жив остался.

Весной 1762 года он вместе с другими российскими армейскими частями прибыл в Петербург. Там Сашка, посланный Мировичем вперед, разыскал на окраине недорогую квартирку, где они и остановились. Насколько – никто не знал. Ходили слухи о новой войне то ли с Данией, то ли со Швецией, а то и вовсе с турками. Но с пруссаками заключили перемирие, отчего Сашке было ни жарко ни холодно.

Гораздо больше беспокоил его хозяин, что от сырой петербургской погоды опять начал харкать кровью. Незаметно Мирович стал для него едва ли не самым дорогим человеком на свете, почти отцом, хотя и был старше всего на пару лет. Цены на продукты на столичных рынках после возвращения армии взлетели в несколько раз, крестьяне драли с военных несусветные деньги. Жалованья Мировича едва хватало на постный суп и ржаной хлеб, что тоже отнюдь не способствовало его здоровью. Тут Сашка вспомнил, что у их соседа в Нарве – ямщика Степана, – тоже шла горлом кровь, и мать Сашкина лечила его по-соседски целебными настоями трав, чему ее в детстве научила родная матушка, слывшая в округе большой знахаркой и травницей. И Сашка решил раздобыть на рынке какое-нибудь снадобье, чтобы вылечить Мировича.

«Всякая травка-муравка свою силу имеет, какой хошь недуг одолеет», – вспомнились ему слова матери. Вот только бы знать названия этих трав…

Ничего не сказав о своих намерениях Мировичу, он направился на ближний к их дому рынок, надеясь на удачу, которая иногда улыбалась ему. Здесь можно было купить все, что душе угодно: хоть коней, хоть овечек, хоть тулуп овчинный. Были и снадобья разные, но почему-то он не особо верил теткам с плутовскими глазами, предлагавших пучки засохшей травы с обещанием вылечить ими хоть кого от любой болезни.

Сашка едва вырвался от назойливых торговок и хотел уже было идти обратно, так и не найдя, что ему нужно, как вдруг увидел, что на него внимательно смотрит смуглая, невысокого роста девушка с раскосыми глазами, судя по всему, калмычка. Он решил, что она слышала его разговоры с тетками-травницами и просто наблюдает, как он поступит и что купит себе. Ему стало стыдно, что она могла посчитать его больным и убогим, потому он гордо вскинул голову и ни с того ни с сего подмигнул девушке. Та в ответ широко улыбнулась и поманила его пальцем. Не ожидавший подобного, Сашка сделал несколько шагов и остановился на почтительном расстоянии, не решаясь подойти ближе.

– Какой трава, парень, ищешь? – спросила она, слегка коверкая русские слова, при этом не сводя с него своих черных, как сажа, глаз.

– Да не себе, хозяину моему, – смутясь и словно оправдываясь, признался Сашка. – Как мы с ним из Пруссии возвернулись, так хуже ему в Питере стало, опять кровью харкать начал. А тут предлагают чего попало, да все не то… Так ничего и не сыскал…

Сашка впервые встретил человека, которому было важно знать что-то нужное и необходимое ему лично. До этого все его знакомые говорили только о собственном интересе, а Сашкины дела их просто не интересовали.

– А не помню, как ту траву звать, которой мать моя покойная соседа нашего Степана лечила. Думал, они скажут, – он кивнул в сторону теток, что, потеряв к покупателю всяческий интерес, шушукались о чем-то о своем, – а они предлагают, чего не надо… – При этих словах он густо покраснел, что явно не укрылось от внимательного взора девушки.

– Звать как? – спросила она.

– Кого, меня? – переспросил он, словно рядом был еще кто-то. – Меня Сашка зовут. Или Шурка. А если правильно, то Александр сын Ефимов, – пояснил. – А тебя как? – догадался он спросить.

– Уля, – коротко ответила она. – Уля, и все. Я нерусский де-вуш-ка… – произнесла она по складам и смутилась. – У вас говорят – кал-мык. Мы говорим, – она поднесла обе руки к груди, – ойрат. Или джунгар.

– Понятно, – согласно кивнул головой Сашка, хотя он понятия не имел, кто такие ойраты или джунгары. – А живешь где? С кем?

– Ап-рак-син, – по складам назвала она фамилию известного во всем воинском мире генерала. – Слыхал?

– Да, конечно. Он вроде бы умер?

Уля в ответ покорно кивнула головой и опустила глаза в землю, словно выражала тем самым свое сочувствие произошедшему в семье, где она проживала, горю.

– Сейчас жена его, – она торопливо пробормотала имя почтенной графини, но Сашка не разобрал, как зовут хозяйку девушки. – Давай о трава говорить, – вернулась она к начатой теме. – Я знаю трава разная. Хозяин твой кровь идет, говоришь?

– Да, да, – подтвердил Сашка и натужно закашлял, показывая, как это случается, а потом сплюнул на землю, словно в подтверждение.

– Знаю, что ему давать надо. Приходи к нам, наш дом все знают. Меня вызови, траву дам и еще кое-что, – она лукаво улыбнулась.

Сашка вновь густо покраснел, подумав, что она хочет снабдить его чем-то особенным, но отнекиваться не стал, а предложил:

– Так ты одна на рынке? Айда, провожу до дому.

Но Уля, как могла, объяснила, что приехала с сенными девушками генеральши, и пока они ходят по рядам в поисках нужного товара, она решила посмотреть травы, которые привозят в город из соседних деревень для продажи.

– Нет мой трава, – развела она руками.

– А тебе какая нужна? – не думая, что это может быть тайной девушки, спросил простодушно Сашка.

– Тссс! – Уля поднесла палец к губам. – Нельзя сказать. Понял?

– Да ладно, я чего? Я ничего… Пойду тогда, а завтра к вам загляну, если узнаю, где дом есть ваш.

– Все скажут, – махнула рукой в белой вязаной варежке Уля. – Ждать тебя буду…

Он шел пешком через весь город в домик на окраине, где его поджидал «хозяин», которого он привык слушаться и особо не перечить. Во время долгих переездов, в ожидании прекращения метели зимой или когда подсохнет непролазная слякоть весной или осенью, сидели они часами и сутками друг подле друга, и от нечего делать каждый рассказывал о своей не очень-то продолжительной жизни. Поэтому Сашка, как ему казалось, знал о Мировиче все или почти все, включая горькую судьбу всего их семейства, оказавшегося нежданно-негаданно в Сибири. Не сказать, чтобы он испытывал к Василию Яковлевичу жалость или сострадание. По Сашкиному пониманию, напасти этакие выпадают больше все людям богатым, состоятельным. И не просто так, а за грехи их. Иначе и быть не может: не зря же в Евангелии сказано, что легче верблюду в игольное ушко пролезть, нежели богачу попасть в Царствие Божие.

«За грехи то великие, – думал он, не озадачиваясь, почему сам живет едва ли лучше своего хозяина. – Моя жизнь вольная, куда захочу, туда и поворочу. А вот ему служить до конца жизни, и никакого исхода не будет…»

Жалел же Сашка хозяина за его болезнь, от ран полученную, за разлуку с женой и сынишкой и за стояние в бою под пулями. Своя собственная жизнь казалась ему не в пример лучше, проще и определеннее.

«Все одно в строй не поставят, покуда числюсь в денщиках, и мне то дело по уставу воинскому совсем не положено. А там видно будет, куды податься, где голову преклонить да в теплом уголке отсидеться», – успокаивал он себя, шагая по разбитой сотнями ног тропинке, вьющейся вдоль раскисшей по весне дороге, что вела из города к окраинным поселениям малоимущего люда.

4

…Мирович который день мучился от безделья, а когда Сашка уходил на рынок или по иным делам, то становилось совсем невмоготу. Время тянулось необычайно долго.

Находясь в Пруссии, он так мечтал попасть в Петербург, пробежаться по знакомым улочкам, доехать до Царского Села, Петергофа, Гатчины, встретиться со старыми знакомыми. Да и сам город частенько вспоминался ему во время длиннющих пеших переходов, коротких, как сон старика, ночевок; и даже при свисте пуль и разрывах звонко шлепающихся о землю ядер. Город, где решались судьбы многих, где случайное знакомство может повлиять на твою судьбу, где смерть и величие жили рука об руку, и стоило лишь захотеть, приложить силы – и ты взлетишь на самую вершину вслед за подхватившей тебя удачей.

«Может, так бы оно и было, не случись тогда эта злополучная дуэль с поляком Понятовским, – рассуждал Мирович, поглядывая время от времени в запотевшее окно, возле которого он обычно сидел. – Кстати, где он сейчас? Случайно слышал, будто бы из столицы его выслали под каким-то там предлогом. Оно и к лучшему…»

Василий собирался наведаться к Елагину, разыскать Катеньку Воронцову, уж она-то не забыла об их встречах. Все последние годы, пока он был в походах, не давал о себе знать таинственный Кураев. Куда он подался после отстранения от должности канцлера Бестужева? Наверняка пристроился при другом всесильном правителе. Кто бы это мог быть? Трудно сказать, поскольку после смерти императрицы почти все приближенные к ней лица была заменены пришедшим к власти ее племянником. Об этом Мирович тоже слышал от знающих людей.

Но все его планы перечеркнула внезапно обострившаяся болезнь, проявившаяся после ранения. И прошлой весной, в Пруссии, она дала себя знать, скрутив его, словно мочальный жгут, завязав в узел все повседневные жизненные желания, когда абсолютно ничего не хотелось, ни о чем не думалось, не мечталось, и жизнь становилась серой, унылой, а порой и невыносимой…

А ведь весна для него была когда-то лучшим временем года, несмотря на сырость, грязь, уродливо вытаивающий из-под снега мусор. Он оживал и наливался бодростью, задором, хотелось перевернуть мир и жить, жить, жить…

Обосновавшись в Петербурге, он все же нашел в себе силы пару раз выбраться из дома и пройтись по городу, полюбоваться на недавно выстроенные храмы, дома, шпили башен, упиравшиеся в затянутое облаками небо. Прошел по мосту на Васильевский остров, поглядел на свинцово-сизые воды Невы, напоминавшие столь же мутный и своенравный Иртыш. Хотя, отметил он самодовольно, шириной своей она уступала сибирскому великану, смывавшему единым махом на своем пути глинистые выступы вместе с деревнями, не щадившего ни людей, ни зверя лесного. Сколько жизней забрал он из-за своевольного своего нрава? Не сосчитать… Но и Нева мало чем уступала ему. Василий во время своей учебы в шляхетском корпусе не раз был свидетелем ее буйного нрава. И в ней гибли люди во время осеннего ледостава и по весне, спешащие проскочить по тонкому льду через обманчивые полыньи на другой берег, не желавшие ждать налаженной паромной переправы или обойти по одному из многочисленных мостов, надеясь на свою звезду и безнаказанность суетной спешки.

Вот так и он сейчас поспешил в столицу, надеясь непонятно на что. Воинский начальник его, генерал Петр Иванович Панин, относившийся к Мировичу с теплотой и участием, обещал всячески содействовать ему в решении дел с наследством и помочь с переводом в один из столичных полков. Но когда русские войска, после подписания позорного мира с королем Фридрихом, выступили из Пруссии в Россию, был получен приказ Петру Ивановичу остаться и исполнять должность генерал-губернатора Кенигсберга. На него же возложили управление всей Восточной Пруссией и командование русскими сухопутными и морскими силами, находящимися в Померании и Голштинии.

Вот он, удар судьбы исподтишка. И бороться с ней, судьбой, бесполезно. Потому оставалось ему лишь надеяться на самого себя и, если получится, задействовать свои старые знакомства, среди которых Кураев занимал далеко не последнее место. Если бы не проклятая болезнь…

Василий, почувствовав приступ удушья, вышел во двор и, облокотясь на перильца крыльца, набрал в грудь побольше свежего воздуха. Удушье постепенно отступило, но в глазах мельтешили черные мошки и плыли разноцветные круги. Тогда он сел на стоящую здесь же скамейку и стал разглядывать соседний двор, где стояла пара привязанных к пряслам лошадей. На коньке сарая была закреплена скворешня, выдолбленная из небольшой чурочки, покрытая с двух сторон дощечками. На крыше ее сидел недавно пожаловавший в северные края скворец и издавал громкие, ни с чем не сравнимые, переливчатые, с частым пощелкиванием звуки. Его трели невозможно было спутать ни с одной птичьей песней, а потому она особо запоминалась. И у Василия она вызывала добрые воспоминания, едва он слышал их вновь.

– И тебя в столицу потянуло… Видать, тоже надеешься найти здесь привольную жизнь и добрый корм, – проговорил он, словно занятая собственными делами птаха могла услышать и понять его слова.

К скворцам он питал особую привязанность еще с детства. В тобольской семинарии, где он когда-то учился, тоже вывешивали на деревьях скворешни, и по весне в них также селились, словно вымазанные сажей, переселенцы с южных краев. И семинаристы, одуревшие от заучивания латыни, мечтавшие побыстрее вырваться из стен ненавистной бурсы на волю, с радостью, широко улыбаясь, подолгу таращились, как скворцы смешно ссорились меж собой, пытаясь первыми занять понравившийся им домик. И потом, учась в Шляхетском корпусе, он встречал копошащихся на свежевскопанных грядках суетливых птиц во время прогулок по тихим столичным улочкам. И здесь, как и в Сибири, хозяева тоже готовились к встрече вестников первых погожих денечков и выставляли на шестах самодельные скворешни.

Черные с сизым отливом на крылышках птицы вели себя и здесь, на столичных огородах и редких запашках, истинными хозяевами оставленных на зиму поместий. Они мелкими шажками обмеривали сырую землю, совали остренькие клювики там и сям, проверяя, а вдруг люди спрятали что-нибудь ценное, и непрестанно оглядывались по сторонам, боясь, как бы кто иной не занял их законный надел.

Василий с блаженной улыбкой мог часами смотреть на их возню, недолгие стычки и перепалки за обладание свободной дуплянкой, словно именно за этим и прибыл в столицу.

Он сравнивал местных крылатых пришельцев с сибирскими скворушками и находил их более степенными, опрятными и даже чинно-важными, нежели их собратья, обосновавшиеся в таежных дебрях по берегам могучих рек. Невольно приходило в голову, что и в птичьем царстве есть свои чины и степени, заслужить которые не так-то просто. Иначе почему одни летят в глубь страны за тысячу верст, тогда как другие остаются вблизи границы и не подвергают себя испытаниям дальних перелетов, сохраняя жизнь себе и своим подругам.

Понятно, Господь так устроил мир, что всем живым существам стоит следовать по уготованным им стежкам, а коль потеряешь их, мигом сыщешь свою погибель. Но как узнать, кому что предназначено, не ошибиться в своем выборе, не набить шишек и благополучно дожить до положенного тебе смертного часа, с терпением ожидая его без ропота и стенаний?

Забывший на время своих воспоминаний о пернатом соседе, Василий взглянул на него и был удивлен, что тот тоже озабоченно поглядывает в его сторону. Убедившись, что спокойно стоящий невдалеке человек не представляет для него угрозы, смешно покрутил взъерошенной головкой и залился громче прежнего.

– Пой, пой, кошка услышит и мигом явится, – пророчествовал Василий.

И точно, проскользнув по хозяйскому двору меж конских копыт, сизый кот прокрался к забору, с него перепрыгнул на крышу сарая и медленно стал подбираться к скворешне, не сводя с птицы глаз.

– Брысь! – крикнул Василий и громко хлопнул в ладоши.

Скворец тут же повернулся в его сторону, заметил кравшегося по крыше кота, возмущенно захлопал крыльями и мигом перелетел на высокую березу, а разочарованный неудачей кот лишь с сожалением проводил его взглядом и остался на месте, надеясь на возвращение несостоявшейся жертвы.

«Все, как у людей, – усмехнулся Василий. – Не заметишь, откуда подкрадется такой вот котище и слопает тебя за здорово живешь. Так что нужно бы почаще по сторонам поглядывать, а то пропадешь…»

Он перевел взгляд на скворца, к которому присоединилось еще несколько его пернатых собратьев, принявшихся вслух обсуждать недостойное поведение хозяйского кота.

«Вот и птицы держатся сообща, помогают друг другу, я же сколько лет все один, если Сашки не считать. Но и он наверняка сбежит, случись что…»

Василия вдруг одолели нехорошие предчувствия, словно увидел дурной сон. Что-то подсказывало ему, что вскоре произойдут изменения в его жизни, которые вряд ли принесут добро…

Уже здесь, в Петербурге, во сне к нему опять являлся дед в белой казачьей свитке на плечах и длинным чубом на бритой наголо голове. Он хмурил свои кустистые брови и, как было в последнем ночном видении перед битвой при Цорндорфе, предостерегал Василия:

«Бойся, внучок, лихих людей, подведут они тебя под монастырь, сам не заметишь. Ты супротив них, что телок привязанный перед волчьей стаей: шкуру снимут и на барабан натянут. Не водись с худыми людьми. Они и меня ославили на всю жизнь, и бабку твою и детей моих довели до ручки, а теперь, видать, за тебя приняться решили. А мне отсюдова все видно…»

«А что за люди? Дедусь, скажи…» – спросил Василий, понимая, вряд ли дед ответит и перечислит всех его недругов.

«Сам поглядай. Не маленький, поди. Не бойся тех, что ругает да поносит, а тех стерегись, кто хвалить начнет и кущи небесные предлагать. От таких – беги без оглядки и не то что дружбы, знакомства дажесь не води… Все понял, внучок?»

«Понял, дедусь, поостерегусь…»

Ответить-то он ответил, пообещал поостеречься, а как распознать тех людей? Вроде никто его пока не хвалил особо, не обещал златых гор, и вряд ли найдутся такие. Но Василий верил словам деда. Он убедился за последние несколько лет – тот появлялся всегда в нужный момент, и словам его нужно верить. Он хотел было рассказать о батюшке на исповеди, но тот вряд ли смог бы объяснить и посоветовать, как себя вести в подобных случаях.

«Еще, поди, епитимью наложит за то, что я с духами общаюсь», – решил он и промолчал, носил в себе слова деда и боялся открыться хоть кому-то. Можно было бы рассказать Урсуле, но не в письме же, которое может попасть в чужие руки.

Последнее письмо от нее он получил два дня назад и перечитывал его, как только оставался один. Хотел рассказать Сашке, но тот редко находился дома, а все бегал куда-то по своим делам, обещая обязательно найти нужное снадобье, чтобы вылечить его.

5

…Сашка появился, как всегда, неожиданно и стремительно, словно за ним кто-то гнался, а он сумел улизнуть. И сиял, как начищенный медный пятак.

– Слышь, хозяин, – начал он с порога, – с рынка выхожу, значится, а мне навстречу тот офицер, что тогды с нами в Кюнсберг ехать изволили.

– Что за офицер? – наморщил лоб Мирович. – Когда это «тогды»? Изволь выражаться по-людски, а то говоришь, словно колодник беглый: «когды» да «тогды», – передразнил он своего денщика. Но тот и не думал обижаться, а затараторил дальше:

– Неужто запамятовали? Да пил он еще всю дорогу, а потом мы его на постоялом дворе оставили одного, а сами поехали к этим… Ну, как их, на мельницу, где супруга ваша жила и сынок Петенька…

– Так… – проговорил Мирович многозначительно. – Ты, видать, лучше моего знаешь, где, когда и чем я занимался, коль про сына и жену вспомнил. Кстати сказать, письмо от Аннушки получил давеча…

– И как они? Живы-здоровы?

– Слава Богу. Ты про офицера сказывай. Каков он из себя?

– Да высокий такой. Как вы же… С нами тогда ехал. Ну, вино пил все… Да ночью, на постоялом дворе мы его еще повстречали… Только сам не вспомню сейчас, как то местечко называлось.

– А-а-а… Вон ты о ком… Аполлон Ушаков, что ли? И он в Питере, выходит? – наконец вспомнил Василий своего товарища по Шляхетскому корпусу, с которым их свел случай во время поездки в Кенигсберг.

– Точно, он, – согласно подтвердил Сашка. – Имечко у него заковыристое, вот и запамятовал. Веселый такой. Меня увидел, приостановился, за рукав поймал и спрашивает этак строго: «Скажи, шельмец, откудова я тебя знаю? Не ты ли меня обокрал третьего дня возле Гостиного двора?» Ну, я и разъяснил ему все. Про вас, Василий Яковлевич, рассказал. Мол, занемог барин, ищу для него снадобье от недуга. А он и отвечает: «Знаем мы его немочи. Заеду к вам, свожу барина твоего к веселым девкам, он мигом и выздоровеет…»

– Узнаю Аполлона, – усмехнулся Василий. – Видать, не изменился за этот срок, все такой же весельчак.

– Ну, я ему разъяснил, как нас отыскать…

– Кто тебя просил? – не на шутку рассердился на него Мирович. – Не желаю никого видеть, а его тем более.

Сашка растерянно захлопал своими длинными, словно у девицы, ресницами и чуть приоткрыл рот, но не произнес ни слова.

– Ладно, чего теперь говорить! – примирительно махнул рукой Василий. – Раз рассказал, теперь обратно не воротишь. Будем надеяться, что он долго собираться к нам станет, а за это время я успею назначение в полк какой получить, и встреча наша не состоится.

– А куда обещают вас назначить? – поинтересовался Сашка. – Далеко или куда поблизости? Народ болтает, будто бы новая война ожидается. Только мне опять под пули лезть неохота. Но, опять же, и вас бросать как-то неловко…

– Кто бы знал, куда… А мне пока о том неведомо. Да, нашел на рынке, чего искал, или опять зря день провел?

– Найти пока не нашел, но встретил человека знающего, и она обещала помочь, – при этих словах Сашка отвел глаза в сторону, подумав, что зря проговорился.

– Ну-ка, ну-ка, признавайся, кто это обещал тебе на помощь прийти, – с улыбкой проговорил Василий, поскольку Сашка за все время их знакомства ни разу не завел дружбу с кем-то из женщин. А вот сейчас он густо покраснел, и это говорило о многом. – Кто она такая? Хороша собой или так себе?

– Просто девка, – пожал плечами Сашка. – Прислуга господ Апраксиных…

– Самих Апраксиных? – с удивлением переспросил Василий. – Тоже не худо. И когда ты к ним собираешься?

– Да как скажете, хоть завтра.

– Почему бы и нет? Сходи, посмотри, как добрые люди живут, от меня поклон передай. Генерал не худой начальник был, не зверствовал, как некоторые. Жаль, помер. – Мирович перекрестился. – Вечная ему память.

Сашка тоже перекрестился вслед за ним и отправился на маленькую кухонку разогревать обед, чего хозяин его самостоятельно никогда не делал и не садился обедать, пока ему не подадут. Но это для Сашки было привычным делом, главное, чтобы пули вокруг не свистели и ядра не рвались, что он переносил с трудом и не скрывал своей боязни. Не вышел из него Аника-воин, так что ж тут делать…

6

В особняке графини Аграфены Леонтьевны Апраксиной, ставшей по воле жестокого случая вдовой, за прошедшие годы произошли некоторые изменения. И хотя столь прискорбные пагубы посетили почтенное семейство, но их удручающее воздействие не могло в полной мере нарушить слаженный уклад быта, некогда заложенного и ведомого твердой рукой супруги покойного генерал-фельдмаршала.

Отгоревав положенный православным и мирским уставом срок по безвременно покинувшему ее любезному Степану Федоровичу и осознав себя женщиной вдовой, а потому всегдашней мужниной помощи и поддержки лишенной, она пригорюнилась и слегка поблекла лицом и телом. Но вскоре здраво решила, что она хоть и вдова, но после скорбной, без причастия и покаяния, смерти супруга до конца дней своих освобождена от какой-либо опеки и надзирательства. И неожиданно для себя самой и на зависть знающих ее близко людей Аграфена Леонтьевна вдруг как-то по-хорошему преобразилась и даже чуточку помолодела. Не сказать, чтобы появившийся живой блеск карих глаз особо выдавал ее при люде постороннем, но дворня, что побашковитее, мигом уловила перемены и шепотом начала меж собой общаться по столь неожиданному хозяйскому преобразованию и ждать перемен к лучшему.

И новины те не преминули вскоре объявиться. Через вхожих в покои императрицы знакомцев графиня выхлопотала значительную сумму за верную службу и во имя блаженной памяти супруга Степана Федоровича, долгие годы стоявшего на высоком посту, жертвовавшего здравием своим во имя процветания Отечества российского. Императрица и прежде испытывала теплую привязанность к обремененному многими должностями и обязанностями фельдмаршалу, а после неудачно закончившегося следствия, много о том печальном происшествии передумавшая, выразила свою приязнь и к вдове его, повелев выдать годовой оклад, причитающийся покойному в случае отставки.

Получив те денежки, Аграфена Леонтьевна потратила их с умом и привела особняк, располагавшийся невдалеке от оживленных столичных проспектов, в приличествующий ее положению порядок. Потом она выписала из ближних и дальних деревенек мастеровых, и те перетянули заново пришедшую в негодность мебель, употребив на то шелка и бархат самых нежных оттенков. Таким же манером были обновлены все графские покои, а в ее будуар и спальню еще были внесены китайские фарфоровые вазы и редкие для здешнего климата растения, дающие горькие и непривычные на вкус плоды, зато навевающие при взгляде на них томный и чувственный настрой.

Вслед за тем она разослала подружкам своей далекой молодости, с которыми в годы замужества по ряду причин утратила доверительные отношения, отпечатанные на дорогой бумаге с золотым тиснением приглашения навещать ее в удобное для них время и час. Однако сколько она подружек своих прежних ни ждала, те по неизвестным причинам, а скорее всего, не имея оных, приглашением тем не воспользовались и не почтили вниманием обретшую свободу вдову, кроме легкой на ногу, а потому не замедлившую появиться Марфу Григорьевну Шувалову.

Вдвоем они просидели на подновленном будуарном диванчике допоздна, перемыли косточки всем значительным дамам и их строптивым мужьям, державших жен в крепкой узде, а потому от себя редко отпускавших, и посмеялись вдоволь и всплакнули, осушили не одну рюмочку домашней апраксинской наливки, а потом расстались. После чего Аграфена Леонтьевна навсегда утратила желание вернуть расположение подружек юности и решила вести жизнь собственную так, как Бог на душу положит, то есть особняком и без вывертов, откромсав твердой рукой прежнюю жизнь.

Переполненная прилившими к ней силами, фельдмаршальша обратила пристальное внимание на дворню, число коей определенно ей никогда известно не было.

Дворовый люд появлялся в силу той или иной надобности произвольно, но можно было в движении том усмотреть и некую последовательность. Прилив людской обычно наблюдался во время Успенской, Рождественской и весеннего Николы ярмарок, когда народ деревенский после дел торговых чаще всего слегка навеселе стекался к хозяйскому особняку, ища в его стенах не только крова, но и защиты от полуночных татей. Волей-неволей хозяевам приходилось пускать сермяжный люд во двор, а кого и в людские жилые комнаты.

После отъезда облагодетельствованных барским приютом подвод во дворе долго витал стойкий навозный смрад и дегтярный дух, приводивший Аграфену Леонтьевну и ее сенных девушек, во всем с нее пример берущих, в глубокое уныние. Наезжали и посыльные от деревенских старост со съестными припасами для пропитания господ и барской челяди. А то являлись по собственному желанию гонцы из ближних поместий с поздравлениями господ своих в дни их ангелов небесных, зная, что их не отпустят без рюмки водки и положенных в таких случаях подарков.

При ней же состояли постоянно три незамужние девушки, в обязанности коих входило исполнение малейших желаний и прихотей любезнейшей хозяюшки, которых было ничуть не меньше, чем зерен в мешке. Первейшая из них состояла в том, что она звала горничных своих не иначе, как сенными девками. Прозвание то повелось еще со времен давних, когда при господских домах строились без печей и иного обогрева просторные сени, где девицы должны были находиться всегда под хозяйской рукой.

Но входить в барские хоромы без особого на то приказания им запрещалось накрепко. Как они обустраивались в пристройках своих в лютые зимы, случавшиеся на Руси пусть не ежегодно, но частенько, то одному Богу известно. Хотя при царе Петре строения петербургские возводились уже без сеней, но Аграфена Леонтьевна, выросшая в обычаях исконно русских и строгом родительском пригляде, вобрала манеры и речь их за правило обхождения со всем и каждым. И менять что-то в своем укладе ни при живом муже, ни тем более после его кончины ей и в голову не приходило. А потому, когда слышала новомодное словечко «горничная», то громко фыркала и вставляла при любом собрании свой резон, мол, в горнице в добрые времена жили господа, а к девкам, в прислуге состоящим, то прозвание применять никак нельзя.

Графиня сенных девушек своих по-своему любила и особого пригляда за ними не вела, отпуская частенько в город то с каким поручением, то на рынок, а то и просто воздухом подышать. Не сказать, чтобы девицы пользовались отсутствием стойкого пригляда на дурной манер, как то частенько случается, за что не всегда верно в народе об особах незамужних вздор разный распространяется. Но при известной резвости успевали они побывать и у кумушек знакомых, и с парнями соседскими перемигнуться, словечком перекинуться, а иногда и ночные отлучки случались меж ними.

Но все грехи своих одалисок, питая к ним чисто материнскую слабость и понимание бабских душ их, графиня принимала как детские шалости, хотя не раз выговаривала им о почетности нахождения на столь важном посту при господских покоях. Девки слушали хозяйские рассуждения о великой своей чести, потупив глаза и переминаясь с ноги на ногу. А стоило барыне уйти прочь с осознанием выполненного ей долга, как Аглая с Евлампией прыскали со смеха, а Улька, присутствуя при хозяйской отповеди, корчила гримасы.

К общей радости тем все обычно и заканчивалось, и жизнь сенных девушек текла в том же русле, поскольку ни у них, ни у хозяйки не возникало потребности менять что-либо, кем-то задолго до них определенное. Может, оно и к лучшему, поскольку, как прописано в одной умной книге, «все в этом мире проходит, кроме пороков человеческих». А менять один из них на другой – занятие отнюдь не благое, а даже опасное, ибо враг рода человеческого только и ждет, когда мы начнем изгонять из себя бесов, внутри нас обитающих, чтобы на их место поместить новых, еще более страшных чудищ…

Вот только с бывшим своим любимцем и распорядителем в делах многих, кучером Никитой, вдовая графиня обошлась с неприсущей для ее чуткой натуры строгостью. За его совратительские поступки и полный отказ жениться на крещеной калмычке она хотела поначалу просто выпороть его и вернуть к сельской жизни в одной их своих многочисленных деревенек. Но потом, подумав хорошенько, сообразила, что девки не только близ нее водятся, но во всех ее деревнях-селениях имеются. А при Никитиной вольности и редких кобелиных способностях ни одной из них уберечься не удастся. Грехи те потом на ее хозяйскую головушку вернутся. Тут свои собственные дай Бог отмолить, с души снять, а чужие и вовсе ни к чему окажутся. Да и не хотелось отпускать сноровистого и головастого кучера от себя. Потому решилась оставить Никиту до поры осознания им пагубности дел творимых, для чего повелела посадить его в мучной погреб на цепь до полного исправления. А чтобы лишить охальника мужской силы и пагубы сладострастия как мысленного, так и телесного, кормить его хлебами, в церкви освященными, и во двор не выводить. Лишь в банный день допускать с остальными мужиками к помывке, и то цепь с него не снимать, а к лавке ее закреплять во избежание побега и прочего греховного умысла.

Никита, сидя на цепи в мучном погребке, поначалу хорохорился, зная отходчивость графини в делах, судеб людских касающихся. Ждал: простит, велит выпустить. Мыслил в ноги хозяйские пасть, повиниться, как то не раз бывало… Девки от него никуда не денутся, наверстает упущенное, а калмычке Ульке такою козу подстроит – навек запомнит.

Но время шло – неделя за неделей, месяц за месяцем, а никуда его не звали. Он уж и выл, и кричал, и молился громко, и просился к Причастию допустить, даже повеситься на цепи хотел, но лишь шею исцарапал. Люди про него словно забыли.

Аграфена Леонтьевна, пообещавшая в сердцах обвенчать их, обязана была слово свое графское держать нерушимо. Но с другой – ни один поп-батюшка не решится против воли жениха, а тем паче невесты, совершить противозаконный обряд. Потому и посажен был Никитка в мучной погреб в надежде на получение от него согласия, на что малую надежду Аграфена Леонтьевна питала. А потому, услышав от Степаниды, прошамкавшей ей просьбу Никитки с барыней свидеться, она с легкой душой дала свое полное согласие.

Однако исхудавший бывший кучер, погромыхивая не снятой с ноги цепью, и близко не походил на раскаявшегося в своих грехах покорного сидельца. Он держал в руках непонятного вида шляпу и широко улыбался, словно прибыл с поздравлениями на честной праздник или именины близкого его сердцу родственника.

– Что скажешь, Никитушка? – первой подала голос графиня, как и положено делать это первому среди прочих лицу. – Согласен под венец пойти, с кем укажу, али иное что в башке у тебя? Отвечай, коль тебя хозяйка спрашивает! – придала она голосу своему властность и силу, чего, как уловил хорошо знавший хозяйские повадки и манеры Никита, прежде за ней не водилось.

Никита тут же сообразил, что вести себя следует в почин ее стараниям показать себя самодержавной вершительницей судеб дворовых своих, и рухнул на колени, прикрыв голову обеими руками, заголосив на весь дом:

– Не вели на смерть идтить, государыня ты наша несравненная, супротив Божьей воли. Лучше отошли меня в дальний монастырек, где буду Бога молить о здравии и доброте вашей. Никак не можно жениться мне на девке той, что меня лютой злобой ненавидит…

– Так заслужил, потому и ненавидит.

– Заслужил, государыня, заслужил всемерно, бес попутал, не знал, куды силушку свою мужескую испустить, потому напасть этакая и приключилась…

– Давно бы так. Каешься, вот оно и ладно. Ладно, поглядим, чего еще выкинешь, а пока с цепи спущу тебя. Не зверь, поди…

Аграфена Леонтьевна перевела дыхание и огляделась вокруг, довольная собой и своим мудрым решением. Ей и впрямь было жалко бывшего кучера, и она даже слегка винила себя, что не подыскала раньше ему добрую невесту, при которой он и вел бы себя тихо и пристойно. Сейчас же надо определить его к делу и строго приглядывать, не проявит ли он вновь свои дурные наклонности, в исход которых из дум и помыслов Никиткиных графиня, будучи женщиной здравой, нисколечко не верила.

– Как жить дальше думаешь? – спросила она его.

– Сказал уже, согласный в монастырь пойти, рясу надеть, коль прикажете, – торопливо ответил Никита, преданно глядя в глаза хозяйки.

– Да кто ж тебя, грешника и совратителя, туда пустит? Туда на послушание смирных да тихих берут. Настоятель любой, только глянет в глазища твои пакостные, так все в них и увидит, и погонит тебя поганой метлой куда подале. Да и мне ни к чему терять работника доброго… Ежели бы не выкрутасы твои, – добавила, – так бы и служил дальше при мне…

Никита ухватился за спасительное хозяйское слово и, подняв голову, обратил внимание на произошедшие с вдовой фельдмаршальской изменения. Та словно расцвела после смерти мужа и, хотя красавицей ее в пятьдесят с небольшим назвать было никак нельзя, но живость взгляда и посадка головы, сведенные бантиком губы говорили о многом.

«Вот ведь как бабы меняются! – мелькнуло у него в голове. – Кто бы мог подумать…»

Но вслух он сказал другое, чего ждала от него графиня:

– Про монастырек это я от отчаянья сказанул. А ежели ваше сиятельство не прогонят меня, то служить буду лучше прежнего, по совести…

– По совести, говоришь? – ответила Аграфена Леонтьевна в раздумье. – Погляжу, погляжу… А что за шапка чудная в руках у тебя? Раньше я ее не видывала. Где взял этакую?

– Сам сшил, – ответил Никита и рассказал о своей охотничьей удаче в войне с мышиным отродьем.

Услышав его рассказ, как он ловил мышей, барыня рассмеялась, да так громко, что сенные девушки слегка приоткрыли дверь в хозяйскую комнату и в щелку стали с интересом наблюдать, что происходит в барских покоях.

Насмеявшись вдоволь, графиня повелела:

– Оставляю тебя при себе. Но не кучером, а сменишь старого Фролыча, что при воротах на карауле находится. Там и на глазах будешь, и пользу принесешь. Смотри зорко, чтобы ничего у меня со двора не пропало, а то нынче времена настали смурные.

С Никиты сняли цепь, и он занял место у входных ворот, блаженствуя на весеннем солнышке и надеясь, что дальше жизнь его пойдет глаже и на цепь он уже больше не попадет. А девки – они от него никуда не денутся, и с ними он еще разберется…

7

После встречи с калмычкой Улей Санька собирался отправиться на поиски дома Апраксиных на следующий день, однако вынужден был отложить свой поход по некоторым деликатным обстоятельствам. Думая о предстоящей встрече весь вечер и большую часть ночи, он признался самому себе, что идти собирался не только за целебными кореньями. Это будет первое в его жизни свидание! От подобной мысли его бросало в жар и одолевали всяческие мысли о новой его знакомой.

«Ну и что с того, пусть не русская, зато как она на меня глянула! Понятно, понравился… – рассуждал он насчет своей недавней знакомицы. – У Василия Яковлевича женка и вовсе то ли немка, то ли еще кто там… Зато сынок его чистым русаком будет. И вся беда. А Улька чем хуже? Главное, чтоб работящей да послушной оказалась, а там все сладится…»

То была первая девушка, обратившая на него внимание, а большего Саньке и не требовалось. Он готов был на другой день с утра пораньше бежать на розыски ее, но, начав одеваться, он вдруг обратил внимание на свою одежду, чего с ним ранее никогда не случалось, и пришел к выводу, что для столь важной встречи она совершенно не годится. Если сапоги он регулярно смазывал дегтем и натирал до блеска суконкой, то кафтан и штаны требовали иного подхода, поскольку изрядно пообтрепались и местами просвечивали едва ли не насквозь.

Он кинулся к походному сундучку, где хранилась поношенная хозяйская одежда, и начал выкладывать все, что в нем находилось, на пол. Долго смотрел на кучу рваных и изрядно заштопанных им же рубах, жилетов, камзолов и прикидывал, нельзя ли использовать целые куски от них для ремонта своего костюма. Поскольку иного подручного материала у него под рукой не было, он достал из заплечной сумки необходимый инструмент и принялся распарывать хозяйские вещи, которые тот когда-то приказал ему выкинуть, но он их сохранил и теперь надеялся использовать с пользой для себя.

Затем цыганской иглой, куда была вдета просмоленная льняная нить, принялся подшивать отпоротые им куски изнутри к своей прохудившейся одежонке, надеясь хоть так скрыть дыры и протертые места. Закончил работу Сашка лишь к вечеру и натянул на себя подновленный его стараниями наряд. Прошелся по кухоньке и понял: все старания его оказались напрасны. Зауженный кафтан не позволял поднять вверх руки или свести их вместе. А когда он попробовал присесть на лавку, то штаны начали жалобно потрескивать, грозя лопнуть в самом неподходящем месте. Но самое главное, что передвигаться он мог лишь мелкими шажками, поскольку пришитая им изнутри поддевка мешала шагать обычным шагом.

За этим занятием и застал его Мирович, до того лишь несколько раз заглядывавший на кухоньку, интересуясь, скоро ли будет готов обед. Сашка обещал сготовить что-нибудь на скорую руку, как только закончит свою работу. Потерявший терпение оголодавший хозяин, просидев весь день в бесполезном ожидании, злой на весь мир и на своего денщика в первую очередь, заявился вновь, чтобы устроить ему разгон. Но, увидев Сашкин наряд, залился неудержимым смехом.

– Чего не так? – смутился новоявленный портняжка. – Плохо сидит? Из чего мог, из того и сработал. Вы же мне за все время, что при вас состою, ничегошеньки не покупали, вот и обносился до последней нитки, стыдно на люди показаться… – извиняющимся тоном попробовал оправдать свое неумение Сашка.

– Так ты сам не просил, а мне и в голову не приходило обряжать тебя, деньги тратить. Поди, знаешь мое положение.

– Вот я и спробовал одежонку свою поправить, как умею, да чего-то не вышло. Вам со стороны виднее. Скажите, сгодится или как?

– Огородным пугалом стоять меж грядок – вполне сгодится! Всех ворон распугаешь и соседей тоже.

– И как быть? Чего одеть на себя? В рванье своем из дома и шагу не сделаю! – впервые за все время своей службы Сашка вспылил и ничуть о том не жалел. Если прогонят его, то и слава Богу, ему же легче. Он и сам по себе проживет как-нибудь, сыщет работу не такую хлопотную и, глядишь, поприбыльней, нежели в денщиках без сна и отдыха круглосуточно состоять.

– Цыц, расшумелся тут! – прикрикнул на него Мирович. – Раньше думать надо было, когда в Пруссии стояли. Можно было возами одежду брать, какую хошь…

– А кто вещи те на продажу носил? Да кому-то деньги отдавал, чтоб с долгами карточными расплатиться? – с издевкой спросил Сашка, не желая сдаваться.

– Чего о том вспоминать? Что было, то прошло. Сейчас придумаем что-нибудь, есть у меня кое-что. Глядишь, сгодится, – отмахнулся от Сашкиных слов Мирович и ушел в свою комнату. Вскоре он вернулся, неся в руках синего сукна камзол и белые гусарские рейтузы, расшитые желтыми галунами. – Примерь. Надеюсь, подойдет, – кинул вещи на лавку и вновь ушел к себе, крикнув оттуда: – Если через час еды никакой не будет, пеняй на себя. Самого в печь засуну.

– Да есть у меня еда, есть, – подал Сашка голос, торопливо примеряя принесенную одежду, оказавшуюся ему как раз впору.

И лишь на следующий день он в новом, до неузнаваемости изменившем его наряде отправился в центр города с твердым намерением отыскать дом Апраксиных и вызвать Ульянку, как он ласково называл про себя. А может, даже и прогуляться с ней до ближайшего трактира или дешевой харчевни, коих в столице наверняка великое множество.

Требуемый дом ему удалось найти лишь после многочисленных расспросов случайных прохожих, которые, к великому Сашкиному изумлению, даже не слышали о таких знатных господах. Наконец одна неспешно ковыляющая старушка доходчиво объяснила ему, что старого апраксинского дома, построенного в незапамятные времена, давно не существует, и теперь на его месте стоит новый дворец. У Сашки глаза на лоб полезли, и он уже было решил, что девушка специально неправильно назвала ему свое местожительство, чтоб покуражиться. Но далее все та же старушка растолковала, что вдова генерал-фельдмаршальская Аграфена Леонтьевна жительствует на соседней улице, а знает она о том, поскольку исправно носит в их дом свежие куриные яйца и платят ей за то не только добрым словом, но и звонкой монетой. Обрадованный Сашка поклонился в ноги сердобольной женщине и со всех ног бросился в направлении, которое она ему указала.

Подойдя к воротам, он хотел было войти во двор, как неожиданно услышал грозный окрик:

– Кто таков? Куда прешься, не спросясь? А ну, проваливай, пока цел!

Сашка глянул по сторонам и увидел сидевшего на лавочке возле ворот неказистого рыжеватого плотного мужичка, державшего в руках суковатую палку.

– Дяденька, так я это, в гости пришел… – растерянно проговорил он, не ожидая столь недружелюбного приема.

– Я те не дядька, а ты мне не племянничек никакой, – пристально разглядывая его, проговорил сквозь зубы мужичок. – Сказывай, к кому пришел и по какой надобности.

– Знакомая тут у меня имеется, – не желая называть имя девушки, переминался с ноги на ногу Сашка. – Если нельзя войти, то извольте мне вызвать ее сюда.

– Как же я те ее вызову, когда имечко ее не говоришь, – с издевкой откликнулся караульный, о чем Сашка только сейчас догадался. Но что-то мешало ему произнести имя девушки, поскольку он мигом сообразил, что порядки здесь суровые и он может подвести Ульянку. Потому он попытался увести разговор в сторону и зашел издалека:

– А ты мне, мил человек, скажи, что за девушки у вас тут жительствуют, а я уж сам решу, кто из них мне нужен.

– А ты, паря, хитер, как погляжу. Хочешь узнать от меня то, чего сам не знаешь, а как выведаешь, на ус намотаешь и ночью залезешь в господский дом с воровством своим. Видали мы таких, проваливай, пока людей не кликнул и не скрутили тебя, а потом посадим в подвал и дознание проведем. Тогда все расскажешь – чего на уме держишь и какое темное дело задумал.

Неизвестно, чем бы закончилась их беседа, если бы на улицу не вышла девушка из числа тех, что видела его на рынке. Она стрельнула глазами в Сашкину сторону и хитренько улыбнулась:

– Ой, кого я вижу! Небось, женишок к Ульке нашей приперся чуть свет. Не мог вечера дождаться, да?

– Дык ты к калмычке нашей, паря, заявился? – вступил в разговор караульный. – Вот бы не подумал! Ладно бы, коль к кому другому, а то… нашел… нерусь косоглазую…

– А как ты сам ее, Никитка, лапать пытался, забыл уже? Твое счастье, что барыня не обкрутила вас тогда. Сейчас бы нянчил детишек черненьких. Ой, жаль… – тут же поставила на место бывшего кучера словоохотливая деваха.

Сашка слушал их перебранку и не знал, как ему быть: то ли повернуться и уйти, то ли дождаться вечера и через кого-нибудь вызвать Ульянку. Но тут только что насмехавшаяся над ним Аглая неожиданно заявила:

– Ладно, так и быть, вызову зазнобу твою, только от ворот отойди, а то этот зверюга еще набросится на тебя. Он у нас словно порченый стал, как барыня его на цепь посадила. Не вздумай связываться – загрызет! – и с этими словами она юркнула обратно во двор.

Сашка решил послушаться ее совета и перешел на другую сторону, где и стал поджидать Ульянку. И та вскоре выпорхнула через небольшую калитку, которой пользовалась прислуга, и побежала к нему навстречу.

– Пришел, значит, – то ли спросила, то ли сообщила очевидное и заговорщицки подмигнула. – А этот пускать не хотел, да?

– Не хотел, – подтвердил Сашка, невольно оробев и не зная, как себя вести. – Так я бы все одно дождался кого и вызвал тебя. Я от своего не отступлюсь.

– Оно хорошо, что такой, – широко улыбнулась та.

– Может, погулять сходим куда? Правда, я город почти не знаю. Так ты подскажешь, куда тут пойти можно.

– Ой, нельзя мне, не отпросясь у барыни, идти. Разрешения у нее надо спросить, а то она хоть и добрая, но ежели осердится, то и наказать может. Ты пока вот держи корешки, что обещала тебе, а завтра приходи ближе к вечеру. Барыня в гости собирается ехать, может, мне и удастся ненадолго отлучиться. А коль не выйдет, то приходи опять на рынок в воскресный день, мы опять туда пойдем.

С этими словами она вынула из-под наброшенной на плечи накидки небольшой узелок и протянула его Сашке и вновь лучисто улыбнулась.

– Благодарствую, – проговорил тот. – Как тебя отблагодарить за это? Может, помогу чем?

– Успеется, – вновь широко улыбнулась она. – А сейчас мне пора, а то хватятся, искать начнут. Барыня не любит этого, – и она, махнув ему рукой на прощание, стремительно помчалась обратно. Пробегая мимо караульного, она погрозила ему своим маленьким кулачком и скрылась за негромко скрипнувшей калиткой.

А Сашка еще какое-то время постоял, вертя в руках врученный ему узелок, а потом глубоко вздохнул полной грудью пьянящий весенний воздух, блаженно улыбнулся и зашагал обратно, надеясь, что теперь уже ничего не помешает ему встречаться с Ульянкой, какую бы охрану ни выставили у ворот. Он за эти несколько лет, проведенных в Пруссии, всякого навидался, а уж с этим караульным или с кем другим и подавно совладает и своего добьется. От Ульянки ни за что не отступится.

Вскоре вернувшись на квартиру, Сашка застал там офицера, встреченного им на рынке, Аполлона Ушакова. Он мирно беседовал с его хозяином о каких-то своих делах, и все, что Сашке удалось услышать, это упоминание о том, что новый император собирается сослать свою жену в монастырь, а то и вовсе арестовать и поместить в крепостные казематы Шлиссельбурга. Но Сашке было абсолютно все равно, как поступит император со своей женой, поскольку он пока что был человек неженатый, и до чужих жен ему дела никакого не было. А вот взять в жены такую девчонку, как Ульянка, он был не против. Но только как ее забрать от графини Апраксиной, ежели она и шагу без ее ведома ступить не может? С этими мыслями он принялся растапливать печь, чтобы приготовить хозяину обед, иначе опять крику не оберешься. А с мыслями об Ульянке заниматься делами по хозяйству ему было легко и необременительно.

 

Глава 2. В водовороте событий

1

Мирович, проводив Ушакова, засидевшегося у него допоздна, тут же потребовал обед, а затем прилег на застеленную кровать и принялся размышлять над тем, что он узнал от словоохотливого Аполлона. Первая из них касалась Екатерины Алексеевны, ставшей после воцарения ее мужа императрицей. Только вот со слов Ушакова, служившего теперь в Петербурге, а потому все последние придворные новости знавшего, выходило, что недолго ей оставаться при этом звании. Муж задумал сослать ее в Шлиссельбург, где для нее уже строится специальный дом на одиннадцать комнат. Сам же император обзавелся любовницей, Елизаветой Воронцовой, старшей сестрой той самой Катеньки Воронцовой, что проведывала его после ранения, когда он находился на излечении в доме Елагина. Сама же Катенька теперь замужняя дама и носит мужнину фамилию – Дашкова.

«Вот ведь как оно в жизни выходит, – думал Василий, покуривая короткую солдатскую трубочку. – Удостоила меня судьба знакомства с будущей государыней. Раньше, в Ораниенбауме, она вела себя иначе и могла запросто говорить с любым и каждым. А теперь… Императрица!!! Поди, пробейся к ней через охрану из гвардейцев, тем более мужнины соглядатаи бдят за ней и день и ночь. Все! О ней, как и о Катеньке Воронцовой, нужно теперь забыть накрепко…»

Потом ему вспомнились слова Ушакова, будто бы у Екатерины Алексеевны есть нужные люди в гвардейских полках, какие-то братья Орловы, которые вряд ли дадут ее в обиду. Василий не поверил его словам и спросил:

«Как они могут пойти против воли императора? Да будь они хоть трижды гвардейцы, а с императором им не совладать. Тот, ежели что захочет, хоть звезду с неба достать, то сотня охотников найдется, лишь бы волю его выполнить», – возразил ему Василий.

«Вот именно, сотня. Может, две, да хоть тысяча охотников, а с гвардией им силушкой мериться и думать нечего. Ты человек сторонний и всех дел местных знать не можешь», – отвечал ему тот почему-то шепотом, хотя в тот момент они находились одни в доме.

«Ты хочешь сказать, коль Катерину Алексеевну сошлют в крепость, то они ее оттуда вызволят?» – пытался узнать как можно больше Василий.

Но Ушаков взмахнул обеими руками и неожиданно заявил:

«Забудь обо всем услышанном, то мои досужие домыслы. И не более того. Хоть новый император и разогнал Тайную канцелярию, но доносчиков меньше не стало. А дойдет туда, – он поднял указательный палец вверх, – возьмут нас с тобой как миленьких и – на дыбу. Тогда не только сознаемся в том, что было, но и в том, чего никогда не было. Чуешь?»

Потом вернулся домой Сашка, и при нем они уже не говорили столь откровенно, а переключились на разговоры о Шляхетском корпусе, где и кто служит из бывших кадетов. Лично Василий встречал некоторых из них во время Прусского похода, но поговорить было некогда, а потом следы их затерялись. Может быть, половины из них теперь в живых нет, как знать.

Василий хотел отправить вернувшегося Сашку в лавку купить вина, но поскольку с деньгами у него было трудно, то спросил об этом Ушакова, надеясь на покупку вскладчину. Но тот лишь рассмеялся, заявив, что давно бросил это дело, поскольку в ведомстве, где он служит, на людей подвыпивших смотрят косо и вскоре они оказываются переведенными куда-нибудь в тьмутаракань, откуда вряд ли скоро вернутся обратно. Настаивать Василий не стал, и вскоре их беседа сама по себе заглохла, и Ушаков собрался уходить.

«А ты, однако, не просто так приходил?» – спросил его Мирович напрямую, почуявший еще в самом начале их встречи некую недоговоренность и непонятный интерес Аполлона к своим делам, планам, что никак не вязалось с прежним Аполлоном, которого, как Василию казалось, он знал неплохо.

«Да хотел тебе дельце одно предложить, но о нем рано говорить», – отвечал тот довольно неопределенно, что еще больше укрепило Василия в небескорыстности его визита.

«Говори, что за дело».

«Рано еще. Время придет, непременно сообщу», – вновь уклонился тот от ответа.

«Серьезное хоть дело? Не в картишки банк метнуть?»

«Да почти что угадал. Только на кону, может статься, наша с тобой жизнь окажется».

«Совсем интересно… Кому это моя жизнь потребовалась? Я ее на Прусской войне не берег, а вот сейчас она мне вдруг дорога сделалась, запросто так не отдам…»

«Вот и хорошо, живи как жил. Может, и не будет ничего, как знать». – Ушаков так и не захотел открыть истинную причину своего визита и вскоре откланялся.

И вот теперь Мирович, лежа на кровати, пытался уловить суть их разговора и понял, что все, о чем Аполлон ему рассказывал, делал он не просто так, желая поделиться новостями, а с определенным умыслом, как бы готовя его к какому-то важному решению, о чем так и не сказал. Но сколько Василий ни ломал голову, а понять, что за дело хотел предложить ему давний товарищ, так и не смог. Однако его не оставляла мысль, что оно как-то связано с судьбой нынешней императрицы Екатерины Алексеевны.

«А вот ради нее я был бы готов и жизнь свою на кон поставить, она стоит того…» – и с этими мыслями Василий, не сняв с себя верхней одежды, заснул. А Сашка, заглянувший к нему чуть позже, чтобы задуть почти догоревшую свечу, не стал будить уснувшего хозяина.

«Это ему не впервой, – усмехнулся он про себя. – В походах почти всегда так спали, чтоб по первой команде вскочить, а для барина моего, судя по всему, поход тот не скоро еще закончится».

Когда Мирович проснулся на рассвете и позвал своего денщика, то тот внес пакет с личной печатью генерала Панина.

– Под утро уже посыльный прискакал и просил вам передать, а я вот будить не захотел, но обещал непременно передать. Он с тем и ускакал обратно.

– Дурак ты, Сашка! А вдруг там что-то срочное? Как я буду потом оправдываться перед начальством? Скажу, мол, денщик мой будить меня не хотел? А?

– Так и скажите, – улыбнулся Сашка в ответ. – Вам поначалу здоровье поправить надо, а потом уже о делах думать, – показал он рукой на грудь хозяина, который начал натужно кашлять, прижав ладонь к груди. – Я вам сейчас свое снадобье принесу, его мне одна хорошая девушка велела приготовить. Выпьете, глядишь, полегчает.

– Думаешь, полегчает? – с иронией спросил его Мирович. – Так я и поверил твоим россказням…

– Может, не сразу, пить его долго следует, но, как мне думается, пойдете на поправку этак через месяц-другой…

– «Думается ему!» – передразнил его Мирович. – Знаю, от тебя не отвяжешься, тащи свое снадобье, попробую, что ты за гадость на сей раз сварганил.

– Сейчас, несу, – торопливо отозвался Сашка и, нырнув в кухоньку, торжественно вынес глиняную крынку, укутанную свежей тряпицей. – Вот, попробуйте, поможет непременно.

– И кто, говоришь, его тебе присоветовал? Ты вроде говорил, да я запамятовал… – рассеянно спросил Мирович, вертя в руках пакет и одновременно делая большой глоток Сашкиного снадобья. – А вроде ничего, даже вкусно.

– Я же говорил: понравится, – расплылся в улыбке Сашка. – Девушка одна корешки дала…

Но Мирович уже не слушал его. Он выпил половину содержимого из крынки, отдал ее обратно Сашке и вскрыл доставленный ему пакет.

«Не обманул генерал, – мелькнуло у него в голове. – Обещал посодействовать, и вот ведь, сдержал слово свое…»

Петр Иванович Панин писал ему, чтобы он нашел его брата, Никиту Ивановича Панина, состоящего воспитателем при наследнике Павле Петровиче, и обратился к тому за помощью, вручив это послание. Ниже шел коротенький текст рекомендательного письма к брату генерала, составленного, судя по всему, в великой спешке, что Мировича, хорошо изучившего привычки своего бывшего начальника, ничуть не удивило.

«Любезнейший братец мой, – писал тот. – Ты, верно, должен знать о делах моих нонешних, где и почему нахожусь теперь. Об этом отпишу отдельно или сочту за лучшее рассказать обо всем при встрече нашей, коя, весьма надеюсь, состоится в скором времени. Тогда и потолкуем обо всем.

Сейчас же обращаюсь к тебе с покорнейшей просьбой помочь с дальнейшим определением по службе подателю сего письма подпоручику Василию Мировичу. Он состоял при мне два последних года и зарекомендовал себя с неплохой стороны. Человек он разумный и для службы военной полезный. А, кроме того, помнится, говорил ты мне о необходимости иметь верных людей в частях армейских. Потому всячески рекомендую сего подпоручика Мировича и на твою помощь ему надеюсь. Твой брат Николай».

Ниже стояла витиеватая подпись самого генерала Панина.

– Н-да, – проговорил вслух Василий. – Как же мне добраться до вашего братца, уважаемый Николай Иванович?..

Его слова услышал Сашка и тут же заглянул в комнату.

– Принесть чего изволите? – спросил он.

– Эх, Алексашка! Мне бы твои заботы и хлопоты, жилось бы мне тогда пречудесно. А так вот ломай башку, как во дворец попасть…

– Ой, барин, я вам тут ничего не присоветую. Сам вчерась в такой просак попал, не знаю, как и выкрутился. А чего вам во дворце делать требуется? К императору изволите пожаловать?

– К императору меня пока не зовут и вряд ли когда пригласят. А закавыка в том, как мне во дворце нужного человека найти, – поделился с денщиком своими переживаниями Василий.

– И чего в том сложного? Подойдите к часовому и велите вызвать к вам того самого человека. Чего проще-то? Только непременно кафтан и камзол поприличнее наденьте и медальки свои нацепите для полного параду, – простодушно посоветовал Сашка, так и не рискнув войти в комнату, оставшись на пороге своих кухонных владений.

– Может, ты и прав, любезный, – в раздумье проговорил Мирович. – Награды нужно на кафтан нацепить и вид себе придать соответственный. Поеду, авось да выйдет что.

…Все оказалось не так сложно, как представлял себе Василий. Дежурный офицер охотно согласился передать его просьбу о встрече лично Никите Ивановичу Панину.

– А там уж как его высокопревосходительство прикажет, – заявил он, взяв из рук Мировича распечатанный конверт от Николая Панина.

Ждать пришлось долго, но когда офицер вернулся, то почтительно кивнул головой и пригласил Василия следовать за ним. Они долго шли по темным переходам еще не полностью обжитого дворца, обходя снующих по коридорам мужиков с носилками, бадьями с известью, несущих на плечах доски, оконные рамы и прочие сопутствующие строительству материалы. Наконец офицер остановился у закрытых дверей и осторожно постучался. Тотчас к ним вышел молодой человек в пышном парике и камзоле, расшитом серебряными нитями. Он внимательно взглянул на Мировича и пригласил войти. Оказавшись в просторной комнате с огромным окном, Василий догадался, что это приемная, а находившаяся на противоположной стороне дверь ведет в кабинет Панина. Рядом с дверью сидел болезненного вида человек и неприязненно глянул в сторону вошедшего. Тут из кабинета донесся едва слышный звон колокольчика, и молодой человек торопливо нырнул туда. Вскоре он вернулся и обратился к сидевшему в кресле посетителю:

– Вас просят войти.

Тот поднялся, скорчив при этом гримасу, и вошел в кабинет, причем молодой человек услужливо приоткрыл перед ним дверь. Потом, повернувшись к Мировичу, проговорил, как бы оправдываясь:

– Теперь у нас каждый никудышный лекаришка, ежели он из-за границы приехал, считает себя человеком наипервейшим и требует к себе особой почтительности. Приходится им потакать, а то разобидятся.

Затем он прошел к небольшой конторке и стал перелистывать толстенную тетрадь, торопливо делая в ней какие-то пометки. Мирович же, никогда ранее не сидевший в ожидании приема у столь высокого начальства, чувствовал себя явно не в своей тарелке и постоянно посматривал на дверь, за которой скрылся, судя по словам секретаря, «никудышный лекаришка».

«Что же это за птица такая, Никита Панин, к которому на прием не так-то просто попасть? Небось в фаворе у нового императора, коль при своем месте остался и людишки разные к нему зачем-то идут…» – рассуждал он, чтобы хоть как-то скрасить тягостное и непривычное для него ожидание в приемной большого вельможи.

2

Меж тем Никита Иванович Панин являл собой фигуру замечательнейшую и прелюбопытнейшую и многим отличался от прочих попавших в фавор личностей, приближенных ко двору. Рожденный еще во времена царствования императора Петра, он, как и многие генеральские дети, отдан был в конногвардейский полк и пребывал там долгое время на унтер-офицерских должностях, не имея хода наверх при немецких начальствующих чинах.

Может быть, с тем и вышел бы он в отставку, ежели бы не восшествие на престол дочери Петровой, Елизаветы, чему немало их полк поспособствовал. Так или иначе, он оказался на виду и самой императрицей был отмечен. И все бы, глядишь, пошло у него ладно, но вот приметливый глаз графа Шувалова усмотрел в нем человека дельного, а потому, как он верно решил, для самого Шувалова в делах дворцовых опасного. И нежданно-негаданно Никита Иванович из конногвардейского седла перенесен был волей шуваловской в кресло шведского и датского посла на долгий срок. Но это неожиданное перемещение пошло наделенному острым умом и цепкой памятью бывшему конногвардейцу на огромную пользу, дав опыт политических игр и ходов на шахматной доске, где главные фигуры были отнюдь не игрушечные, а живые, подверженные не только взятию, но и умерщвлению.

Незадолго до смерти своей императрица вдруг вспомнила о существовании шведского посла Никиты Панина и вызвала его в Россию. А произошло это во многом благодаря выдвижению на самые высокие военные чины его единоутробного брата Петра Ивановича во время затянувшейся Прусской кампании. Здесь Никите Ивановичу пожаловали чин обер-гофмейстера и назначили, казалось бы, на малоприметную должность главного наставника царевича Павла Петровича. Граф Шувалов при этом известии поморщился, но возражать не стал, полагая, что на этой должности Никита Иванович задержится надолго, коль не навсегда.

Но он недооценил хватки и способностей своего отлученного от двора на долгий срок соперника, умевшего войти в любой круг должностных лиц и занять там положение важное, едва ли не центральное. К тому же Никите Ивановичу был открыт доступ не только в покои четы наследников, но и к самой императрице, живо интересовавшейся воспитанием своего единственного внука. В короткий срок он сделался нужным всем, кто искал продвижения по службе и безуспешно обивал высокие и труднодоступные служебные пороги различных ведомств и коллегий. Непостижимым для стороннего взгляда образом члены противоборствующих партий начали обращаться к нему за советом и поддержкой. Таким образом он сделался известным во всех сферах и перипетиях дворцовой жизни и окружил себя людьми, во многие секреты посвященными, и незаметно мог надавить на нужную пружинку сложного государственного управления, оставаясь в тени и для несведущего ока человеком неприметным и малозначимым.

Безусловно ратуя за дальнейшее благополучие своего отечества, видел он неблагоприятный ход российской политической игры, резко поменявшей правила и цели с воцарением нового императора. В результате произошедших на российском престоле изменений оказались утеряны все плоды и выгоды победы до конца незавершенной Прусской кампании. Подписанный императором, названным Петром Третьим, в спешке и сумятице Петербургский мир с Пруссией возвращал ей все завоеванные через кровь и неимоверное напряжение сил западные прибалтийские территории, а вместе с тем и присягнувшие России живущие там разноплеменные народы, чем был нанесен невосполнимый экономический и моральный урон державе. Мало того, император отринул вчерашнюю союзницу в лице Австрии и, передав королю Фридриху целый корпус когда-то плененного пруссаками графа Захара Григорьевича Чернышева, повелел ему выступить против австрийских войск совместно с теми, кого они совсем недавно считали своими врагами и противниками.

Все это произвело в обществе ропот и несогласие, о чем Никита Иванович великолепно знал и немало тому способствовал, замышляя на сей раз беспроигрышную комбинацию на придворной шахматной доске, где королева могла стать главной фигурой, сделав один-единственный ход. В шахматной игре такой ход недопустим и создателями ее не предусмотрен, но в играх за царский престол, где победителю достается ни много ни мало, а государственная корона, все комбинации и маневры хороши и идут в ход, была бы только тому малейшая возможность.

Так что Никита Иванович, будучи игроком первостатейным, держал в своей голове развитие игры, затеянной задолго до него. Вовлеченный в нешуточную партию, он отлично понимал, что ставкой в случае проигрыша может оказаться его собственная жизнь. В любом случае пока что у него был выбор, за какие фигуры и на чьей стороне применить свои способности, дабы в конечном итоге оказаться в ситуации выигрышной, а еще лучше и вовсе беспроигрышной. Потому, будучи человеком осторожным и осмотрительным, он предпочитал в открытую не делать те или иные ходы, а как бы наблюдать со стороны, будто бы эта игра его не касается.

Вольно или нет, но постепенно к нему перешли налаженные связи и знакомства некогда всесильного канцлера Бестужева, остававшегося у себя в имении, но напряженно следившего за всем, что происходило в столице. Потому и Гаврила Андреевич Кураев какое-то время после отставки своего патрона оставался не у дел и без столь необходимого ему покровительства. Однажды встретившись с Никитой Ивановичем в доме у своего давнего знакомца Ивана Порфирьевича Елагина, быстро нашел с ним общий язык и даже получил незначительное место в штате дворцовых служителей.

Там он, к своему удивлению, обнаружил массу известных ему лиц, что при иных обстоятельствах счел бы совпадением. Будучи хорошо знаком с явными и скрытыми подводными течениями столичной жизни, без труда сообразил: новому императору вряд ли удастся в одночасье поменять жизненный уклад и давние традиции дворцовой жизни. Заложенный первым российским императором камень государственности оказался достаточно прочен и незыблем. И те, кто имел власть и влияние вчера, не желали отдавать ее кому-либо и сегодня. Правда, круг их стал настолько широк и разнообразен, что порой какой-нибудь коллежский секретаришка, обладая известной сноровкой и опять же связями, оказывался сильней и значительней в государственном деле, нежели возомнивший себя пупом земли чванливый сенатор.

И еще была гвардия, умевшая до поры до времени молчаливо сносить унижения и новые порядки. Гвардейцам были чужды чернильные потуги с написанием жалоб и доносов. Они жили совсем иной жизнью, разуметь которую было дано далеко не каждому. После того как государь Петр Федорович подписал закон о вольности дворянской, тяготившая слабых духом военная служба была ими оставлена. Но те, кто мыслил иначе и не представлял себя вне армейского братства, стиснув зубы, продолжал верить, что повторения времен приснопамятной Анны Иоанновны не будет и прусский дух в России не приживется, а поэтому только ждали момента сказать свое веское и решительное слово.

Впрочем, была еще одна пружина, натянутая до предела, – это православное духовенство, коему со времен упразднения патриаршества пришлось терпеливо сносить главенство малорусских митрополитов и епископов. И пусть те иерархи были в науках разных сильны и особо сноровисты в продвижении к власти, но веру великороссов переиначить и под себя подобрать силенок у них не хватило.

Любой приходской батюшка выказывал владыке, с украйных земель присланному, полагающееся тому по чину уважительное отношение. Но не более того. А вот выйдя из владыческих покоев и оборотясь к ним спиной, он истово крестился и бежал до своего прихода, где, плотно закрыв двери, читал нерушимые молитвы и повторял на все лады: «Господи, спаси и оборони землю Русскую от езуитов иноземных! И укрепи меня в вере твердой, не дай поруганию обычаи наши древние, иначе пропадем навек и речь свою позабудем накрепко…»

А когда прошел слух, будто бы монастыри древние решено новым императором позакрывать, а монахов поразогнать и земли монастырские в казну забрать, тут весь народ в неистовство пришел и взъерошился. Но, вспомнив о кнуте и дыбе, что в случае бунта и несогласия им уготованы, до поры затаился в ожидании, в какую сторону метла царская мести станет. Может, и пронесет, и останется все по-прежнему.

Были и такие, кто придерживался веры старой, еще царем Алексеем Михайловичем и детьми его запрещенной, а потому при любой власти незаконной. Они, разбежавшись по местам глухим и для государственного ока недоступным, лелеяли надежду на возвращение времен давних, незапамятных и для старинных устоев прибыльных и доступных. Когда до них дошел слух, будто бы император Петр III великодушно разрешил им служить службу на свой манер и никаких гонений им за то не будет, то не сразу пугливые староверы тому поверили. Старики общинные, собравшись в круг, долго судили, для чего государь новый веру их исконную узаконить решил и нет ли в том иной какой закавыки.

«Может, хочет новая власть вызнать скиты наши, дабы вскорости порушить их, с лика земного стереть начисто?» – вопрошали они друг друга, шевеля белыми, нетронутыми острижением прежними властями бородами.

«Нельзя им верить никак. Царь из немцев взят, а там вера иная, хитрая. Запустят к нам заразу, словно моровую язву, разъест она народ наш исконно православный изнутри, коль откроемся и признаем энту власть антихристову».

«Надо своего государя ставить…» – шепотком, с оглядкой, говорили наиболее рьяные.

«Да где ж его взять, царя этакого?»

«А и брать нигде не надо, – отвечали им. – Он живехонек, в крепости сидит и поджидает своего часа. А имя ему – Иоанн Антонович. Верные люди сказывали, будто бы он оттого и под запрет попал, потому как нашей веры держался…»

Старики соглашались, мол, свой бы царь в самый раз пришелся, и на том расходились, продолжая таиться и ждать помощи Божьей, без которой простому человеку верного шага сделать нельзя.

Так что едва ли не каждый, кто прожил на российской земле долгий срок, а потому много чего повидавший, ждал ежели не послаблений в доле своей, то хотя бы не столь крутых мер, водившихся во времена прежние, когда сколь ни мыкайся, а все одно лбом в стену упрешься, через которую хода нет. А потаенная дверца – она лишь на тот свет тебе уготовлена. И весь православный люд, втянув голову в плечи, изготовился в ожидании, когда кнут государственный коснется их спины, поскольку иначе просто быть не могло. Иная жизнь не про них. Христос муки великие терпел и всем другим ту же участь завещал…

3

Вряд ли Василий Мирович, еще не пришедший в себя после военной потехи, закрутившей его в своей смертельной пляске, думал о чем-то ином, кроме как об обретении жизни тихой. Дослужиться бы до высокого офицерского чина, а потом выйти в отставку и уехать к ожидавшим его сыну и женушке. Там бы и болезнь грудная сама собой ушла из него, и глядишь, за его заслуги военные землицу дедовскую обратно вернули. Но пока что нужно было получить место, пусть скромное, но спокойное и сытное. Поэтому он терпеливо ждал в приемной Никиты Ивановича Панина и готов был просидеть там хоть сутки, лишь бы добиться желаемого.

В легкой полудреме он чуть прикрыл глаза, пытаясь представить, как приедет в карете в дарованное ему имение и прижмет к себе успевшего подрасти сына. Но тут услышал скрип открываемой входной двери и взглянул в ту сторону. Там стоял только что вошедший в приемную офицер, до боли знакомый ему, но сильно постаревший, а потому не сразу им узнанный. И лишь когда тот спросил у секретаря:

– Можно ли видеть Никиту Ивановича? – то вкрадчивая интонация говорившего и знакомый тембр стали долгожданной подсказкой:

«Кураев! – узнал Василий вошедшего. – А почему вдруг он оказался здесь враз со мной?» – тут же насторожился он.

– О, кого я вижу! – воскликнул тот и шагнул к нему навстречу. – Давно вернулись? Чего ж не дали знать о себе? Я рад нашей встрече…

В это время из кабинета выскользнул тот самый «лекаришка», и секретарь вошел внутрь, оставив их одних.

– Не ожидал вас встретить здесь, – приходя в себя от удивления, сказал Мирович и пожал протянутую Кураевым руку.

– Если быть откровенным, то и я не ожидал встретить вас здесь, милостивый государь, но, признаюсь, часто вспоминал и рано или поздно разыскал бы…

– Что же мешало? – с насмешкой осведомился Мирович, пытаясь казаться независимым и не нуждающимся в чьем-то покровительстве.

Но Кураев пропустил его колкость мимо ушей и никак на нее не прореагировал. Казалось, он и в самом деле был рад встрече и широко улыбался, с явным интересом разглядывая Мировича.

– Я думаю, не следует рассказывать о тех изменениях, что случились за время нашего расставания при весьма любопытных обстоятельствах. Война, смерть императрицы, новые люди, новые веяния… Вы, надеюсь, все это и без меня знаете, а потому простите, что не давал о себе знать. Но вы мне нужны…

– И для каких на сей раз надобностей, позвольте полюбопытствовать? Надеюсь, на балу танцевать мне не придется? После всего, что мне пришлось пройти за последние годы …

Кураев уже без прежней любезности посмотрел на него, тяжело вздохнул и тихо ответил:

– Я вас понимаю. Время не всегда лучший лекарь. Вы неважно выглядите. Больны или просто недомогаете после ранения?

– Вам и это известно? – не скрыл удивления Мирович. – Простите, забыл, с кем имею дело. Для вас тайн не существует.

Кураев не стал ничего отрицать, а просто сказал:

– Ну, вам же известно, что осведомленность есть неотъемлемая часть моей службы. К тому же, повторюсь, вы мне нужны. На сей раз балов и танцев не обещаю. Времена нынче переменчивые, поэтому и вам и мне дружеское участие в некоторых делах просто необходимо.

Мирович попытался хотя бы предположить, что за «дела» на сей раз ждут его. Но рассудил, что встреча с Кураевым может принести ему некоторую помощь, если он замолвит словечко перед Никитой Паниным. А то, что Кураев оказался в приемной далеко не случайно, он почти не сомневался.

– Будь по-вашему. Я согласен продолжить наше знакомство и даже оказать посильное содействие вам лично и тем, кому вы служите. Но взамен прошу помочь и мне с определением по службе. В действующую армию возвращаться не могу по состоянию здоровья.

Произнеся это, Мирович отвернулся, поскольку ему стало неловко от высказанной им просьбы. Он понимал, чем она могла обернуться – зависимостью от Кураева в его темных делах на долгие годы.

«А будь что будет! – подумал он. – Выкручусь как-нибудь. Не соглашусь я, найдут другого… Глядишь, и по службе продвинусь с его помощью…»

В это время из кабинета Панина вышел секретарь и, кивнув в сторону Кураева, скороговоркой пробормотал:

– Их высокопревосходительство просит первым зайти вас, Гаврила Андреевич. А вас, – кивок Мировичу, – просят еще подождать…

– Ничего, я недолго, – по-свойски подмигнул Василию Кураев и скрылся за дверью, оставив того в полном оцепенении.

«Коль секретарь обращается к нему по имени-отчеству, то явно он здесь свой человек. Когда успел?» – И с этой мыслью он вновь опустился в опостылевшее ему кресло, надеясь, что ожиданию скоро наступит конец.

…Через несколько дней, в начале душного июня, Василий Мирович ранним утром выезжал из столицы, направляясь в сторону Шлиссельбургской крепости.

Визит к Панину и ходатайство Кураева сделали свое дело, и он в самые короткие сроки получил назначение в Смоленский полк, одна из частей которого находилась в Шлиссельбурге, неся охрану находившихся там узников. Такое назначение вполне устраивало Василия, поскольку он оставался на службе и мог рассчитывать со временем на долгожданное повышение. Как он узнал, жалованье тех, кто исполнял обязанности караульных, было почти вдвое выше, нежели у остального войскового состава. Квартира и питание оплачивались за казенный счет. И, главное, Шлиссельбург был совсем рядом с Петербургом, а значит, иногда можно выезжать в столицу и устраивать свои дела.

«Тихая и спокойная служба… О чем еще можно мечтать?» – думал Мирович, покачиваясь на мягких рессорах, которыми был оснащен экипаж, купить который ему позволили деньги, переданные ему все тем же Кураевым «в счет будущих совместных наших дел», как выразился он.

На облучке нового экипажа правил двумя гнедой масти лошадьми неизменный Сашка и приведенный им за несколько дней до отъезда юноша по имени Ульян. Он был небольшого ростика, чумазенький, с раскосыми азиатскими глазами и одет в старый рваный армячишко. На вопрос Василия, кто таков, Сашка с готовностью ответил, что он встретил паренька на рынке, где тот нищенствовал, и что он готов служить новому барину, если тот согласится взять его с собой и вывезти из Петербурга. Недолго думая, Василий дал на то свое согласие, поскольку полагал вызвать к себе Анну с ребенком и обосноваться на новом месте всерьез и надолго, а потому лишний помощник по хозяйству был как раз кстати.

Мысли его нет-нет да и возвращались к памятному разговору с Никитой Ивановичем Паниным, ставшему для него переломным не только в служебной карьере, но, возможно, и в чем-то гораздо большем. Собственно говоря, кто он такой, этот Панин? Всего лишь учитель при малолетнем наследнике, а власть имеет немалую, коль шутя определил его в Смоленский полк и обещал в дальнейшем всяческое содействие.

«Не верится, будто бы письмо брата-генерала столь сильно подействовало на него… – размышлял Василий, мерно покачиваясь на заднем сиденье коляски, удобно расположившись в ней и вытянув ноги. – Что-то тут не так. Рано ли, поздно ли придется исполнить какое-нибудь поручение этого господина. Но какое? Чем я могу быть полезен? Настрочить на кого-то донос? И на кого же? Это не для меня. Нет, тут что-то другое…»

Мирович стал вспоминать свою давнюю поездку в Петербург по вызову Кураева, когда ему удалось познакомиться с супругой нынешнего императора. Тогда Кураев тоже намекал на некие одолжения или поручения с его стороны. Но все вроде бы обошлось, и он отслужил всю кампанию без каких-либо осложнений.

«Оно понятно, то была война, а сейчас время мирное, – принялся он рассуждать, поглядывая на всходы озимых на крестьянских полях, мимо которых они сейчас проезжали. – Другие времена – иные нравы. И все же так хочется догадаться, с какой целью Панин явно с подсказки Кураева направил меня в Шлиссельбург…»

И тут ему вспомнились слова Аполлона Ушакова о том, что именно в Шлиссельбургской крепости для императрицы строятся специальные покои, куда муж-император собирается заключить ее. До Василия дошло, что его назначение туда – это не случайное совпадение. Еще раз обдумав неожиданный визит к нему Ушакова, появление в приемной много лет не дававшего о себе знать Кураева и письмо от генерала Панина… он ощутил себя букашкой, насаженной на иглу любознательного натуралиста, а если точнее, то так насаживают на крючок червячка, чтобы поймать на него крупную рыбку.

«И для кого же предназначена сия наживка? – думал он, начиная осознавать всю сложность своего положения. – Вот от чего предостерегал меня дед, когда говорил о лихих людях… Но ничего, я им просто так не дамся, еще поглядим, кто кого одолеет. А пока пусть думают, будто я в их руках, а там видно будет…»

 

Глава 3. Шлиссельбург, или Несчастный узник

1

…Шлиссельбургская крепость была заложена в устье впадения Невы в Ладожское озеро и служила как бы ключом на подступах к имперской столице. Недаром она получила именно такое название, а ранее прозывалась Орешек, разгрызть который было далеко не каждому по зубам. Со временем на одном из речных берегов образовался посад, где селились вчерашние отставники, крестьяне и конечно же лавочники, торгующие рыбой, кожами, глиняной посудой и всеми необходимыми для гарнизонных служивых людей товарами.

Тогда же по приказу Петра там выстроили полковые казармы, в которых размещался тот или иной пехотный полк, несущий караульную службу, дабы пресечь неожиданное появление незваных гостей как по суше, так и водным путем. Пока главным неприятелем российским оставался шведский король, Шлиссельбург считался крепостью порубежной, и его защитники и днем и ночью зорко наблюдали с высоких башен, а не появится ли откуда враг. Но время шло, шведы поутихли, а потом и вовсе успокоились, и надобность в том наблюдении вроде как стала ненужной. Тогда для крепостных стен нашли другое применение, нужное для сохранения покоя в государстве, и стали размещать в мрачных казематах опасных арестантов, содержавшихся там обычно пожизненно под строгим наблюдением и бережением от побега. К слову сказать, бежать из той крепости никто и не пробовал, а если и случалось, то беглецов тут же ловили и водворяли обратно.

Именно сюда, если верить дворцовым слухам, новый император и собирался сплавить нелюбимую им женушку Екатерину Алексеевну, о чем Никита Иванович Панин слышал собственными ушами, поскольку Петр Федорович, оказавшийся после смерти тетушки Елизаветы единоличным правителем, большого секрета из намерений своих не делал.

Не всех этакая его затея устраивала, а потому нашлись люди, упредившие жену императора о планах ее мужа. Никита Иванович, с малых лет радевший за благополучие отечества, к восшествию на российский престол Петра III относился, мягко говоря, сдержанно, хотя виду не показывал, но в глубине души считал его человеком негожим для непосильной ноши, которую тот взвалил на себя, взяв в руки царский скипетр и державу. И таких людей, мыслящих, как Никита Панин, насчитать можно было, коль кто всерьез этим делом занялся бы, только в столице не одну сотню. Правда, одни считали, что нынешнего императора следует выслать обратно на родину, а на престол посадить малолетнего Павла, сделав мать его, Екатерину Алексеевну, на срок его малолетства соуправительницей. Наиболее дерзкие и отчаянные желали видеть на троне саму Екатерину. Но это не мешало тем и другим желать скорой отставки императора Петра и перемены власти. Вот только как провернуть столь дерзкое и опасное дельце, мало кто понимал, и ждали случая, когда тайные их думки могли бы делом обернуться.

Потому Никита Иванович, будучи человеком осторожным и рассудительным, особого рвения в подготовке столь важного события не проявлял, а на всякий случай думал о маневре обходном. Зная непостоянство в настроениях нынешнего императора, он опасался получить в любой момент известие о заключении Екатерины Алексеевны в Шлиссельбургский острог, откуда выбраться ей будет весьма затруднительно. Но, как известно, нет ничего невыполнимого в этом мире, стоит только сильно того захотеть. И, направляя посланного к нему от брата Василия Мировича в Шлиссельбург, он надеялся иметь там человека своего, который может пригодиться, коль дело зайдет столь далеко. А нет, тоже ничего страшного, пусть служит себе и дальше, пока до больших чинов не дослужится, а там видно станет, куда и для чего его определить, а то и поглубже от дел тайных задвинуть.

Но и это далеко не все. Не таков был человек Никита Иванович, чтобы садиться играть с одним козырным тузом на руках. Лучше и вернее, коль их будет два, тогда игра наверняка сложится, надо лишь умело перетасовать карты. И вторым тузом в той нешуточной игре был ох какой сильный козырь, и звали его Иоанн Антонович – законный принц и наследник российского престола, о котором кто-то, возможно, и забыл, но далеко не все. А на память свою Никита Иванович пока что не жаловался и раз им услышанное помнил долго, хотя вслух говорить о том не спешил, а делал этакий памятный узелок, резонно полагая в нужный момент своевременно дернуть за ниточку, тот узелок скрепляющую. Кто его знает, откуда ветер подует и какой парус ставить придется, к заветной цели направленный. Да и цель-то совсем на первый взгляд простенькая – занять такой пост при правителе российском, когда бы любой и каждый шли к тебе за советом и вспоможением и без твоего слова ни одна птица самого высокого полета мимо царского дворца пролететь не могла. Вот такую партию решил разыграть Никита Иванович, имея на то недюжинные способности и чуткое предвидение назревающих близ российского престола событий в июне месяце памятного многим 1762 года от Рождества Христова.

После того как тобольский купецкий сын Иван Зубарев по наущению прусского короля Фридриха попытался проникнуть в Холмогоры и освободить находящегося там под стражей Иоанна Антоновича, императрица Елизавета приказала перевести его в Шлиссельбургскую крепость, что было поручено сержанту лейб-гвардии Савину. Для сохранения тайны главному приставу Вындомскому, состоящему в Холмогорах при ссыльном Брауншвейгском семействе, велено было о переводе Иоанна вида не показывать, а продолжать присылать в Кабинет ее Величества рапорты о нем, будто бы он находится там по-прежнему.

В Шлиссельбурскую крепость сержант Савин доставил Иоанна Антоновича 31 марта 1756 года. Именовать его приказано было во избежание огласки Григорием. Шел тогда наследному принцу шестнадцатый год… Снедаемая любопытством хоть одним глазком взглянуть на своего племянника, тетка его, Елизавета Петровна, попросила привезти его в Петербург в один частный дом, куда вскоре явилась сама. Встреча их была недолга и без особых для узника последствий. На другой день его увезли обратно и больше уже никуда не вывозили.

А для коменданта крепости была составлена наиподробнейшая инструкция, как следует содержать и обходиться с секретнейшим арестантом. Потому для его охраны была назначена особая тюремная команда. Охранникам тем накрепко запрещалось даже выходить из крепости.

В самой камере при «Григории» неотлучно находились сержант Ингерманландского пехотного полка Лука Матвеевич Чекин и прапорщик того же полка Данила Петрович Власьев. Поскольку службу свою они несли исправно и с великим прилежанием, то вскоре в чинах их повысили, присвоив Власьеву капитана, а Чекин поднялся до поручика. Людьми они были грамотными, а потому регулярно отсылали в Петербург отчеты о поведении и здоровье вверенного им «Григория» и получали незамедлительные ответы с похвалой и полным одобрением своей надзорной службы. И хоть за сидение в одной камере с секретным арестантом платили им деньжищи немалые и в чинах повышать не забывали, но доля тех охранников была горькая и во всем с тайным узником сходная. Из стен крепостных они выйти не могли и на божий мир взирали через окошко зарешеченное. Подать рапорт и уйти в отставку и то не могли! И покуда был жив царевич Иоанн, не могли они даже на час отлучиться от него…

Даже и сам комендант крепости понятия не имел, кто и почему находится в том застенке. Войти к нему он не мог, а ежели вдруг случалось что неотложное, то должен был условно постучаться и ждать, пока секретному заключенному не наденут на лицо специальную маску, и лишь потом войти внутрь.

Зато кормили наследного принца по-царски, доставляя ему каждодневно по пяти разных кушаний, а еще бутылку доброго вина и шесть бутылок крепкого пива. Надзиратели те кушанья ели за одним с ним столом без всякого стеснения и разрешения у него на то не спрашивая. Плотно отобедав, добирались и до вина с пивом, до которого были весьма охочи. А что допить не могли, то царевичу оставляли смеха ради.

Беднягу такое обращение злило безмерно, и он кидался на тех с кулаками, за что и получал изрядные тумаки и затрещины. Забившись в угол, горько плакал, обещая всех казнить и повесить, как только выйдет на свободу. Сержант с прапорщиком громко хохотали и метали в него остатки еды, благо, помешать им в забавах тех никто не мог.

Но как-то юноша издевательств не выдержал и, схватив табурет, стал гоняться за ними с воплями. Они спешно ретировались за дверь и долго ждали, пока тот успокоится и уснет. Приставать к нему они после того случая перестали, но написали начальству своему жалобу, мол, «известная персона» непонятно отчего умом тронулась и оставаться при ней для них стало опасно. Только из Петербурга на сей раз ответ пришел не скоро, потому как власть в стране поменялась и вполне могло случиться, что новый император, доводящийся Иоанну Антоновичу троюродным братом, вызовет того в столицу.

Однако томящегося непонятно за что в заключении принца никуда везти не потребовалось, поскольку Петр Федорович сам нагрянул в крепость и, оставшись наедине, о чем-то долго с ним беседовал. О чем они говорили, никто не знал, а потому охранники присмирели и уже не знали, как обращаться к своему царственному пленнику: то ли «ваше высочество», то ли по-прежнему звать Гришей.

Вслед за тем прислали от императора подарки для бедного родственника: почти новый шлафрок, дюжину рубашек, чулок и туфли на два размера меньше. Иоанн-Григорий все это примерил, потребовал принести зеркало, взглянул в него и остался собой весьма доволен. Но вслед за тем последовали новые инструкции, где после перечисления прежних строгостей черным по белому было написано:

«За арестантом тем смотреть накрепко, никого к нему не допускать, а ежели кто попытается отнять его силою, то сопротивляться сколько можно, но живым его из крепости не выпускать…» После чего загрустившие было Власьев с Чекиным повеселели и вновь стали кидать в Иоанна-Григория объедки от трапезы, а вино с пивом выпивать без остатка.

2

В Шлиссельбург Василий Мирович прибыл поздней ночью и на въезде в расположение полка, предъявив свое назначение и подорожную, узнал у часового, где ему следует расположиться. С утра он явился по начальству, представился и получил под свое начало роту, насчитывавшую, согласно штатному расписанию, сорок два человека. Оставив бумаги полковому канцеляристу и поинтересовавшись, когда можно будет получить полагавшиеся ему прогонные деньги, он проследовал в сопровождении адъютанта в штабное помещение, где собрались все офицеры под началом генерала Римского-Корсакова. Шло назначение караульных рот на ночное дежурство, и генерал, посмотрев в сторону Мировича, скороговоркой заметил:

– Вот и обещанное пополнение прибыло в лице подпоручика, – потом замешкался, забыв его фамилию, и вопросительно взглянул в его сторону.

– Мирович Василий сын Яковлев, – четко отрапортовал тот, привстав с лавки, где успел расположиться, но неожиданно закашлялся. Сашкин отвар помог, но за время дороги его продуло на встречном ветру, а он, понадеявшись на теплую погоду, не поберегся. И вот результат.

«Взял ли Сашка с собой те корешки и надолго ли их хватит?» – подумал он, но генерал, дождавшись, пока вновь прибывший справится с кашлем, сочувственно поинтересовался:

– Из действующей армии, как понимаю? Ранения дают себя знать? Мне это знакомо. Обратитесь к лекарю, он у нас большой мастер по этой части. А пока присаживайтесь и, если возникнут вопросы, спрашивайте. Мне нравятся офицеры, которые проявляют интерес к службе, а не ведут себя как чурбаны, в форму наряженные.

Ближайший к Мировичу офицер негромко поинтересовался:

– Под чьим началом состояли?

– Генерал-аншефа Петра Панина во флигель-адъютантах был, а начинал после Шляхетского корпуса с нижних чинов.

– У самого Панина? – тихо и с почтением произнес сосед. – И какая нелегкая к нам занесла, в глухомань этакую? Не сошлись в чем с генералом?

– Ранение получил, генерал правильно заметил… Да и воевать надоело, – через паузу, не поворачивая головы, ответил Василий.

Офицер был лет на десять старше его, но имел чин всего лишь поручика и, видать, тоже прошел через Прусскую кампанию, коль знал Панина. Когда все были отпущены, Мирович и сидевший рядом с ним поручик вышли вместе и распрощались.

– Надеюсь, еще свидимся, – козырнув, с улыбкой произнес тот и зашагал прочь. Мирович же, постояв немного, огляделся и отправился на поиски своей роты, надеясь встретить кого-нибудь из сослуживцев.

Армейская служба быстро сводила и разводила людей, словно шутя знакомя их меж собой и тут же раскидывая в разные стороны. И не счесть числа вольных и невольных знакомств, особенно в лихую военную годину, когда только сдружишься с человеком, а через короткий срок и попрощаешься с ним навсегда, стоя возле креста у могильного холмика.

Война научила Мировича не завязывать долгих знакомств, но дорожить отношениями, цепко держать в памяти лица не только живых людей, но и погибших, поскольку рано или поздно свидишься с ними, если не на этом, то на том свете, где все будут равны и займут причитающееся им по грехам и заслугам место. Поэтому теперь знакомился он с новым человеком если не сдержанно, то с ожиданием, как тот проявит себя в разговоре, а еще лучше и надежнее – в поступках весомых, по которым и можно его отличить, запомнить и уже тогда решать, нужно ли сближение и не придется ли потом жалеть о сделанном шаге. Вот и сейчас он, перебросившись парой фраз с офицером, оказавшимся волей случая его соседом, не кинулся вслед за ним, как ранее, предлагать свою дружбу, зазывать в гости или самому напрашиваться на встречу.

Ему вдруг почему-то вспомнилась дубовая роща близ Инстербурга, без всякого сожаления вырубленная стоявшими там солдатами. Война… Тут и человеческая жизнь не ценится, а что говорить о деревьях… Через сколько-то лет там, может быть, вырастет новая роща, а вот убитые заново не родятся. И его, Василия Мировича, война подрубила под корень, лишила юношеских мечтаний, поменяла все его прежние представления о жизни. Теперь он уже не радовался каждому новому дню, а просто жил, стоял в строю, ходил в атаку, отступал, лежал в лазарете, куда-то ехал… Зачем? Во имя чего? Кому все это нужно? И не он один стал таким, а едва ли не все, прошедшие через землю прусскую, обуглились, зачерствели сердцем и научились без раздумий отдавать и исполнять приказы. И другой судьбы себе уже не представляли…

3

С этими тягостными мыслями Василию удалось после нескольких попыток отыскать расположение своей роты, которая как раз маршировала на плацу под четкие команды одного из старших капралов.

– Слава те, Господи, – сказал тот, узнав, что Мировича прислали в качестве ротного командира. – А то, как нашего Семена Трофимовича перевели в Царское Село за особые заслуги, – при этом он хитро ухмыльнулся, – все на меня свалили. Так что принимайте, ваше благородие, командование, а я уж буду своим делом заниматься, как прежде то заведено было.

– И как тебя зовут-то, служивый? – с невольной улыбкой спросил его Мирович, вглядываясь в хитрые глазки старшего капрала.

– Ерофей Миронов, – с готовностью откликнулся тот, показав кривые, прокуренные до черноты зубы. – Ежели чего, зовите меня, я им, сукиным детям, кузькину мать покажу и для верности кажному зубы пересчитаю, – показал он свой ладно скроенный кулак, полуобернувшись к строю.

– То мне не понадобится, – брезгливо поморщился Василий. – Я лишнего не требую и требовать не собираюсь. У меня и без кулака рядовые всегда команды исполнялись как надобно…

– На то он и солдат, чтоб команды исполнять, – подхватил капрал последнюю фразу, – но ежели чего, зовите, – и исподлобья оглядел стоящих навытяжку рядовых, ближние из которых, видимо, хорошо знакомые с капральским кулаком, даже чуть отклонили назад головы.

– Свободен, – Мирович махнул перчатками в сторону капрала. – Дальше сам как-нибудь разберусь.

Но капрал остался на плацу, словно не доверял новому начальнику. Мирович ничего на это не сказал и некоторое время стоял молча перед своей ротой, не зная, как поступить: то ли скомандовать, чтобы продолжали и дальше мерить шагами полковой плац, то ли обратиться к ним с приветствием, на что он был не мастак. Поэтому, чуть постояв и не отдав никакой команды, просто пошел вдоль строя, поглядывая на вытянувшихся перед ним в струнку солдат. При этом Миронов следовал за ним, чуть приотстав, и по-хозяйски придирчиво оглядывал строй.

То были в большинстве своем старослужащие, наверняка прошедшие через сражения Прусской кампании. Лишь во второй шеренге Мирович отметил нескольких молодых парней с румянцем во всю щеку, явно из числа последнего рекрутского набора.

– Который годик служишь? – остановился он перед пожилым ветераном, стоявшим в середине строя.

– Осьмнадцатый, ваше благородие, – четко отрапортовал тот.

– Ну, совсем чуток осталось… Дослужишь?

– Отчего не дослужить? – скороговоркой ответил тот, глядя Мировичу в глаза. – Коль Бог даст, дослужу, глядишь…

– Ну, служи, служи. Бог служивых в обиду не даст, ежели будешь исправно и как должно все исполнять.

– Рад стараться, ваше благородь, – все так же, не сводя с него глаз, отвечал ветеран.

– И как же тебя кличут?

– Матюха Басов, – зычно отозвался тот.

Мирович пошел дальше, и уже в конце строя взгляд его неожиданно задержался на лицах двух солдат, показавшихся ему почему-то знакомыми. Вначале он подумал, что ошибся, и проследовал дальше, но что-то заставило его обернуться и еще раз внимательно глянуть на них.

– Имя назови, – приказал он ближайшему к нему рядовому – сухощавому, с лицом, покрытым в нескольких местах шрамами от осколков гранат.

– Фокой кличут, – улыбаясь бескровными губами, прикрытыми щеточкой желтых от табака усов, охотно ответил тот.

– А тебя как? – спросил Мирович второго, более жилистого и мосластого, который тоже был ему явно знаком.

– Федор Пермяк! – услышал он.

– Не с вами ли под Гросс-Егерсдорфом стояли тогда?

– Так точно, ваше благородь, с нами, – в голос ответили они.

– И живы до сих пор? Уму непостижимо! – воскликнул Василий, пораженный сделанным открытием. – А тебя, Фока, помнится, ранило тогда, списать должны были. Как в строю-то вновь оказался?

– Так лекарь вылечил, дай Бог и ему здоровья, – отвечал тот. – Можно было и на покой пойти, но подумал-подумал, деваться мне все одно некуда, никто не ждет, ну и решил в полку остаться.

– И в каких сражениях потом быть пришлось? – продолжал допытываться Мирович, чем вызвал удивление капрала Миронова, стоявшего чуть позади него и внимательно слушавшего каждое слово.

– А во всех, что случались, – просто ответил Фока. – После того еще два раза лечили, а с меня все как с гуся вода, будто заговоренный.

– Сплюнь, – со вздохом посоветовал ему Мирович. – Похлопочу, чтоб вам какие-нибудь необременительные должности приискали. К ветеранам надобно уважительно относиться, вы свое уже отслужили.

– Так и вы тоже, ваше благородь, а смотритесь как свеженький огурчик, – в тон ему ответил Фока.

– Не надо нам иных должностей, – вступил в разговор Федор Пермяк. – Нам и при этих неплохо живется…

Мирович внимательно взглянул на него, чуть подумал, а потом согласно кивнул и бросил:

– Ладно, поглядим… – а потом зашагал дальше вдоль строя, уже не столь внимательно вглядываясь в солдатские лица.

Но, сделав несколько шагов, он вспомнил вдруг еще одно имя из числа своих старых сослуживцев. «Тахир… – всплыло в памяти. – Интересно, что с ним сталось…» – но возвращаться обратно он не стал, отложив на потом этот вопрос. А при воспоминании о своем капральстве невольно улыбнулся, и ему показалось, что это было когда-то очень давно, и тот прежний человек, Василий Мирович, уже умер, а потом вновь родился, но уже совершенно другим, лишь чем-то отдаленно похожим на того прежнего Мировича. На то он и «непоборимый», как много раз говорил ему дед во время своих появлений в его сознании.

4

Поручик, с которым Василий познакомился в первый день своего прибытия в полк, носил довольно необычное имя – Дионис – и фамилию Суровцев. «Кто-то из моих предков был, видать, суров к своим крестьянам, а может быть, и близким ему людям, вот и получил этакое суровое прозвание, – отшучивался он. – Но потом дети его ту суровость утеряли по разным причинам, и осталось то, что вы можете лицезреть на моем примере. Хотя… иногда и во мне кровь вскипает, и тогда… берегись!» – заканчивал он со смехом, сводя к переносице редкие белесые с рыжинкой брови.

Мирович не был инициатором их более близкого знакомства, но судьба сама не только свела их, но и устроила так, что они едва ли не каждый день встречались: то в полковом штабе, то на плацу или во время редких прогулок в свободное от службы время.

Дионис Суровцев со своим полком участвовал лишь в последних сражениях с пруссаками. И потому с невольным уважением поглядывал на более молодого подпоручика, хлебнувшего всласть и кавалерийские атаки, и рукопашные схватки с отборными королевскими частями, раненного, нездорового, но не утратившего юношеский задор и мечтавшего о чем-то своем, несказанном, всем тем отличавшим его от многих офицеров. Они сразу после знакомства легко перешли на «ты», хотя порой, не замечая того, начинали обращаться друг к другу уважительно, как к старшим по званию.

– Служба у нас караульная, не сказать, чтоб важная, но мы на виду у господ столичных, что делами государственными ведают, – объяснял он Мировичу, когда они однажды вечером возвращались каждый на свою квартиру.

– Это почему вдруг? – удивился Василий. – Таких крепостей по России не счесть. А наша чем от прочих отличается? Обычные воры и тати полуночные взаперти сидят. Куда им с острова деваться? И вдруг цельный полк караул несет. Не пойму…

– Ты меня послушай, я тебе объясню все по порядку. Крепость эта построена была для обороны от неприятеля, а уж потом сюда злодеев направлять начали, когда шведы в спокойствие пришли. Но кто его знает, сколь долго тот покой они соблюсти смогут. А вдруг да вздумают флот свой двинуть на Петербург? Что тогда?

– И что тогда?

– Тогда форт пушки свои в их сторону наведет и отпор даст. А наш полк супротив высадки пехоты с кораблей стоять будет. Уразумел?

– Да вроде бы, – кивнул Василий, похлопывая перчатками по обшлагу кафтана, – только я думал, шведский флот в полную негодность пришел и к нам они уже больше не пожалуют.

– Кто их знает, шведов этих. Шведы, они шведы и есть. Вон как царь Петр разделал их под орех, ан нет, чуть оклемались и снова полезли при императрице Анне. Опять получили по сопатке, но не успокоились. Всяких гадостей от них ждать только и можно. Потому полк наш тут и держат.

– Понятно, – согласился Мирович. – А злодеев в казематах много заключено? Чего их стерегут так? Все одно не сбегут никуда. Слыхал я, будто бы из крепости этой никто пока не убег. Так ли оно?

– Говорят такое местные жители, – неопределенно ответил Суровцев. – Но мало ли кто что говорит. Правды всей нам все одно не узнать, да и кому она нужна. Только я тебе вот что скажу по большому секрету, – при этом он понизил голос, словно боялся, что их кто-то может подслушать, – находятся в казематах особы весьма важные, а некоторые даже царских кровей…

– Ну уж, ты скажешь! – не поверил его словам Мирович. – Хотя, – начал он, что-то вспомнив, – говорили мне как-то раз, будто бы царевич один, от власти отстраненный, сидит где-то в Холмогорах…

– Тише! – перебил его Суровцев. – Не вздумай кому сказать об этом или спросить. Разжалуют вмиг, а то и сюда заключат, чтоб язык не распускал. Здесь он, – прошептал Дионис и кивнул в сторону острова.

– Кто здесь? – не понял Мирович.

– Царевич Иван. То многим известно. Перевезли его из Холмогор сюда несколько лет назад. И с тех самых пор ни одного человека к нему не пускают.

– Так уж ни одного, – засомневался Василий. – А еду ему кто носит? Не голодом же его морят, так бы он помер давно.

– Не боись, не помер пока, живой. И люди при нем есть, только иных кого не пускают к царевичу. И не вздумай вслух имя его где произнести, сразу потащат сам знаешь, куда…

– Да я пока голову не терял, зачем мне вслух о том говорить, еще пожить хочу. Но вот ведь какое дело, мы с тем царевичем в один год родились. Одногодки, значит. И очень мне захотелось повидать его. Неужто нет способа, как к нему заглянуть можно?

– Ты это брось, – шикнул на него Суровцев. – Уж и сам не рад, что сказал тебе о том. Сам пропадешь и меня за тобой на дознание потащат. Слышь, Василий, забудь, что говорил тебе. И дурные мысли из своей башки выбрось. То дело не шутейное, поверь мне на слово. Дай слово, что не проговоришься. Вот прям сейчас поклянись, а то пойду и донесу, будто бы ты обманом выведывал у меня о царевиче Иване!

Василий, не ждавший такого поворота, с удивлением взглянул на него, проверяя, не шутит ли тот. Но Суровцев смотрел на него с самым серьезным выражением на лице, без улыбки, и терпеливо ждал требуемого ответа.

– Хорошо, обещаю: твое имя не назову ни под каким предлогом, если даже пытать будут.

– Этого мало, – покачал головой поручик. – Дай слово никогда не произносить имя узника, о чем только что услышал от меня.

– Даю слово забыть его имя. Ты этого хотел?

– Благодарю, – кивнул поручик и, не прощаясь, пошел прочь, оставив Василия в раздумье.

Первая, а затем и следующая неделя охранной службы пролетели для Мировича незаметно в самых разнообразных делах, написании рапортов, получении новой амуниции для солдат, чем вдруг их неожиданно порадовали интенданты. Прошел слух, будто бы новый император вновь собирается прибыть для какой-то надобности в Шлиссельбург, а потому начальство решило приодеть рядовых и офицеров так, как того требовал устав. Сам генерал Римский-Корсаков по нескольку раз на день обходил посты и караулы, вглядывался в лица своих подчиненных и требовал всегда одного и того же: «Смотри молодцом! Дабы издалека видно было любому и каждому, что тебе служба в радость, а не в печаль!»

Когда он уходил, то солдаты шушукались меж собой: «Может, она нам и в радость была бы, ежели бы кормиться у генеральского стола и спать на мягких перинах. А так, пущай конь тянет лямку солдатскую и, овса нажравшись, морду корчит довольную».

Мирович в первые дни же отметил более чем прохладное отношение солдат к службе. Если в Пруссии каждую минуту могли протрубить тревогу ввиду приближения неприятеля, что уже само по себе заставляло быть настороже, не расслабляться и четко исполнять все команды, то теперь, в мирное время, охранять находящуюся на острове крепость с заключенными в ней преступниками казалось делом плевым, не требующим особого внимания и хлопот. По крайней мере, жизни их ничто не угрожало, а потому случались всяческие нарушения дисциплины, как вскоре убедился сам Мирович, включая пьянство и сон на посту.

5

Заступив на свое первое дежурство, начинавшееся в шесть утра и длившееся ровно сутки, Мирович расставил посты вокруг крепости и поручил капралам каждый час совершать обход, а потом докладывать ему обо всех замеченных нарушениях. Каждые три часа караулы меняли, и они шли на отдых в специально предназначенное для того помещение, называемое кордегардией. Караулы выставлялись по всем углам крепости, чтобы часовые могли видеть друг друга и в случае необходимости подать сигнал о помощи. Стояли по два человека под специальными укрытиями в виде будок, где двери отсутствовали, а потому сырой ветер с Невы, особенно в непогоду, продувал караульных насквозь, и в казарму они являлись, часто стуча зубами и подпрыгивая, чтобы хоть как-то согреться.

Днем, до наступления темноты, Мирович обошел посты лишь один раз, а остальное время сидел в караульном помещении, не зная, чем занять себя. Болезнь его, отступившая было после принятия приготовленных Сашкой снадобий, здесь вновь дала себя знать. Полковой лекарь из прибалтийских немцев осмотрел его, попросил показать язык и беспомощно развел руками, сказав: «Если у вас сильный организм, то он сам справится. Хорошо кушать и много гулять…» И теперь Мирович подумывал, как бы вырваться в Петербург, где можно будет показаться хорошему лекарю, иначе зимой, чувствовал, ему придется совсем туго.

Сашка и новый его друг Ульян жили в небольшом домике в другом конце хозяйского двора. Там же они и готовили пищу, чистили белье и одежду Мировича, которую каждый вечер Сашка забирал у «хозяина», как он продолжал величать Василия, а утром возвращал ее в полной чистоте и исправности. Ульян не заходил к Василию, и он видел его один или два раза, когда тот по каким-то своим делам выходил во двор. Ему показалось, что тот прячет от него свое лицо, но он поначалу не придал тому никакого значения. Но как-то раз Василий неожиданно заглянул в их хибарку и остановился, пораженный увиденным: Ульян был одет в женскую, до пят, рубаху, а голова закутана в белый бабский платок, из-под которого выглядывала тонкая, заплетенная синей ленточкой косичка.

– Это как понимать? – грозно спросил Василий, глянув в сторону прижавшегося к стене и побледневшего Сашки. – Ты кого ко мне привел? Выходит, это вовсе не Ульян, а Ульяна?

– Не извольте гневаться, барин, – Сашка повалился на колени, накрыв голову обеими руками. – Бес попутал и не решился сразу вам открыться. Мы поженимся, коль вы на то свое согласие дадите.

– Да кто ж девку в армии держать станет после того? Вы ежели вздумали, то венчайтесь хоть завтра, но только с довольствия вас обоих тут же снимут. Башкой надо было раньше думать, когда на этакий подлог решились.

– Я уж думал и так и этак, но только люба мне она… И от вас уходить не хочется… Который годок уже вместе, как оставлю…

– Задал ты мне задачу, – медленно проговорил Василий, время от времени бросая взгляды на Сашкину полюбовницу. – Откройся лучше, что за девка и откуда ты ее взял. Беглая, поди? Отвечай, по глазам вижу, что беглая.

Девушка, как только к ним неожиданно вошел Мирович, укрылась за занавеской и лишь время от времени выглядывала оттуда, посверкивая поблескивающими черными, как смоль, глазами. Судя по ней, нельзя было сказать, что она испугалась прихода «хозяина», что произвело на Мировича благоприятное впечатление. Он тут же определил и ее принадлежность к калмыкской нации. В Тобольске во времена его ранней юности этих степняков проживало великое множество. Все они были выкуплены купцами, ездившими за товарами к китайской границе. В голодные годы родители охотно отдавали детей на воспитание богатым людям, лишь бы те остались живы. Попадались и такие, кого брали в плен во время набегов недружественные к калмыкам киргиз-кайсаки. Привезенных детишек купцы крестили и брали в дом, где те жили на правах слуг, помогая дворне по хозяйству. Со временем многие из них обзаводились семьей и начинали жить отдельно, занимались каким-нибудь подельем, ремесленничали или торговали с большой прибылью для себя и через несколько лет становились именитыми горожанами. Хотя были и такие, что так и продолжал жить при своих благодетелях до конца своих дней.

Нельзя сказать, чтобы все они были кроткого нрава, но доброе отношение ценили, платя своей преданностью и верностью. И, что немаловажно, воров среди них не встречалось. Потому и сейчас, разглядывая прячущуюся за занавеской щупленькую, малого росточка девушку, Мирович подумал, что особо переживать ему не о чем. И Сашке вдвоем с девушкой будет веселей и сподручней, вон он как буквально на глазах преобразился, повеселел, расцвел, словно майский молодой побег. Но оставался немаловажный вопрос, о чем он тут же и спросил:

– И от кого же сбежала твоя красавица?

– От госпожи Апраксиной, – наконец подала та голос и вышла из-за занавески, глядя Мировичу в глаза.

– Хороши, нечего сказать! – проговорил он, представив, какое наказание ему грозит, когда откроется, что он укрывает у себя беглую. – Так генеральша наверняка в розыск на тебя заявила, и рано или поздно сыщут, а что тогда? Тебя выпорют и обратно вернут, а мне под суд? Ты это хоть понимаешь? – обратился он к Сашке, так и не вставшему с колен. – Ты прикинешься дурачком, и ладно, а меня разжалуют, штраф наложат и в эту самую крепость посадят. Ты этого хочешь?

Сашка убрал руки с головы, поняв, что наказывать его никто не собирается, встал на ноги. Мирович еще раз убедился в произошедшей в нем перемене: глаза его блестели, волосы были расчесаны и намазаны каким-то маслом; на нем была опрятная рубаха, перепоясанная расшитым кушаком, которого он раньше на нем не замечал.

«Вот что любовь с человеком делает!» – подумал он и невольно улыбнулся.

Заметив смену настроения «хозяина», Сашка тут же оживился и заговорил на удивление пространно, обосновывая каждое сказанное им слово:

– Зря вы, барин, беспокоиться изволите. У нас умишко с Улькой хоть и худой, зато свой, у других занимать не требуется. Мы перед тем, как Ульянка от госпожи своей ушла, пошли на реку, где народ по теплу воду берет и купается. Она там свою одежду сняла и на камешек положила, а другую, с собой принесенную, надела и со мной пошла. Так что одежду найдут обязательно, а поскольку то от дома Апраксиных недалече, то хозяйке о том доложат. Она и поймет, что девка ее утонула, и никуда в розыск заявлять не станет. Что скажете на это?

– Скажу, еще как скажу! – ответил Мирович, подивившись при этом смекалке своего денщика. Хотя, вполне возможно, надоумила его на это девушка, на вид весьма смышленая и сообразительная. – Кто тебе сказал, будто бы одежду ту найдут и в участок доставят? Или ты наших воровских нравов не знаешь? Кто первый ее найдет, себе и заберет, еще и обрадуется и никому о том сказывать не станет.

– Неправда ваша, барин, – возразил ему на то Сашка. – Мы и об этом подумали, а потому я тут же кинулся в участок и привел пристава на берег, указал на одежду. А еще сказал ему, будто бы видел, как девушка та выходила из дома господ Апраксиных. Он с той одежонкой сразу к ним и отправился…

– Ловок, ничего не скажешь! – покачал головой Мирович. – Может, и сойдет то вам с рук. А венчаться как собрались? Она, может, вовсе не крещенная? Так кто ее в божий храм пустит?

– Хозяева меня крестили маленькой еще, – снова подала свой голос Ульяна. – Вот и крест у меня имеется, – и она вынула из-под рубахи небольшой медный крестик, висевший на тонкой льняной нити.

– Хорошо, крещеная. А кто без бумаг вас венчать станет? Сразу спросят, чьи будете, бумаги потребуют. И тогда как?

– А я с местным батюшкой уже толковал, – опять вступил в разговор Сашка, подошедший вплотную к Ульяне и взявший ее за руку. – Он вроде бы соглашается, только просит, чтоб вы к нему заглянули и свое согласие дали.

– Понятно, – медленно произнес Василий и прошелся по махонькой горнице, где потолок едва не доставал ему до макушки. – Без меня, значит, никак не обойтись…

– Так выходит, – согласно кивнул Сашка. – Без вас, барин, дело не заладится, вы уж не откажите…

– Выходит, забыли уже, а то ли не расслышали, о чем я в самом начале сказал? Девку али там бабу в армии на довольство никто не поставит. А скрывать дальше мне все это никак нельзя. Все одно дознается кто, донесет, и пиши пропало. Розыск учинят… И карьеру мне загубите, и себе кучу неприятностей наживете. Нет, здесь что-то иное искать надо.

– И что же? – с готовностью спросил Сашка. – Подскажите, Василий Яковлевич, своего ума у меня на сей раз не хватает. А я вам за это еще крепче служить стану, голову на отсечение даю, не пожалеете…

– Живите пока как есть, а там видно будет. И пусть как был Ульян, так Ульяном и останется. А я подумаю, покумекаю, может, что и надумаю…

…И вот шла уже вторая неделя, а ничего путного на этот счет в голову Мировичу не приходило.

Ближе к полночи, сопровождаемый капралом Мироновым, несшим в правой руке зажженный фонарь, он сам обошел посты, но особых нарушений не заметил. Разве что, осветив лицо одного из часовых, стоящего возле угловой башни, он нашел его сонным. Скорее всего, тот дремал стоя, но, услышав их шаги, взбодрился, дабы не быть застигнутым врасплох. Более опытный в этих делах Миронов на всякий случай постращал часового:

– Ты у меня смотри, уже не впервой замечаю сонное твое выражение. Еще раз застукаю, отправлю на кобылу веников березовых попробовать.

Когда они вернулись обратно в кордегардию, Мирович спросил его:

– Часто проступки такие бывают?

– Пока что Бог миловал, но держать их следует в острастке, а то распустят себя, как бабы рязанские, а тогда пори хоть каждого второго, хоть всех их скопом, а растормошить трудненько будет.

– Ты того, не усердствуй особо, в этом деле тоже надобно меру знать. Бывали случаи, когда накажут кого сверх меры, а он потом отлежится да и сбежит, куда глаза глядят.

– Споймают, – небрежно отмахнулся капрал, раскуривая кривую трубочку от свечи. – Тут кругом посты и пикеты на подъездах к Питеру стоят. Далеко ему не уйти, только хуже себе наделает. Бежали в том годе, всех споймали…

– И что с ними?

– Теперь в Сибири, как чаю, служат. Самое им место, – с усмешкой отвечал тот.

– А ты, выходит, в Пруссии не воевал, коль давненько тут служишь?

– Не довелось, – позевывая, проговорил Миронов. – Пятый годок тут при крепости караульствую…

– Понятно, – со вздохом отозвался Мирович. – На такой службе ни о чем другом и не думается, лишь бы поспать да пожрать…

– То вы правильно сказали, ваше благородь, о ином не думается. На то она и служба.

С этими словами Миронов сел на лавку, надвинул треуголку на глаза и несколько раз протяжно зевнул, давая понять, что в начавшемся разговоре участвовать больше не намерен. Василий тоже откинулся к стене и прикрыл в глаза, силясь унять желание высказать капралу все раздражение, копившееся в нем долгие годы. Когда он вернулся в столицу и увидел чистеньких офицеров, прогуливавшихся по набережной, громко непонятно чему смеющихся, то хотел было подскочить к ним и крикнуть в лицо: «Чему, собаки, радуетесь, когда половина нашей армии на прусских полях осталась? Вас я там почему-то не видел! Где отсиживались? Чем занимались?» Но потом что-то остановило его от необдуманного поступка, когда он представил себя со стороны и недоумение молодых офицеров.

6

Накануне Петрова дня во всех частях начали готовиться к празднику тезоименитства императора Петра. В храм привезли свежего елового лапника, увили им с помощью разноцветных лент из камчатой ткани входные церковные ворота; дорожку перед входом посыпали желтым речным песочком, выкосили вокруг уже подросшую траву, надраили медные пушки и приготовили холостые заряды для праздничного салюта. Рядовому составу приказано было, невзирая на очередность, сходить в баню, топившуюся с утра и до позднего вечера, а кто не поспеет, тем хотя бы искупаться и сменить исподнее белье. К палаткам цирюльников, разбитых позади казарм, тянулись длиннющие очереди всех желающих соскоблить многодневную щетину, коей по недогляду офицеров многие успели обзавестись.

Настроение в частях стало приподнятое и будто праздничное; хмурые лица озарились дружескими улыбками; о службе как-то не думалось, а яркое солнышко, светившее в полную мощь и силу, только добавляло радости и редко испытываемой служивым людом благости. Забыли все о недавнем приказе направить вновь прибывших рекрутов в Петербург для участия в ожидавшемся со дня на день походе на Данию. Пройдя Прусскую кампанию и уцелев, вернулись с нее ветераны покалеченными, со шрамами в душе и на теле, и первыми глухо возроптали от неожиданного известия. И даже держали тайный совет, как им поступить, дабы не попасть в новый поход, не успев прийти в себя от прежнего.

Более нетерпеливые и дерзкие предлагали захватить рыбацкие баркасы и темной ночью уйти по реке через Ладожское озеро в глухие леса, а оттуда пробраться к поморам или в Соловецкий монастырь, куда власти вряд ли сунутся.

«Дурья твоя башка, – отвечал им седоусый ветеран, уже однажды наказанный шпицрутенами за побег. – Никто нас там не ждет и потому рад не будет. Выдадут на другой же день и знать не будешь, кто…»

«Тогда на Дон идтить всем скопом. Там казаки примут. С Дона, все знают, выдачи нету…»

«Казаком родиться надобно, а так кому там нужон будешь?» – отвечал другой, не один раз поротый старослужащий.

«Не нужна нам война нонешняя, ни с одного боку не нужна», – подал писклявый голосок один из самых нетерпеливых, не вылезавший за свои пререкания с капралом с гауптвахты.

«Да кто же супротив слово скажет? – согласился с ним седоусый. – Знамо дело, ни тебе, Афонька, ни мне, она ни к чему будет. Но государева приказа ослушаться не моги, а то сам знаешь, чего будет», – и он выразительно похлопал по своей многострадальной спине, где на всю оставшуюся жизнь остались следы его самовольства.

«А ты нас не пужай, – взвился писклявый, – не ты один посредине нас поротый, и мы спробовали гостинцы те…»

«Поротый, но не убиенный, – без раздумий ответил тот. – Оно тогда в мирное время было, а коль война объявлена, то вздернут на смоляной веревочке за любое непослушание, и песенка твоя спета…»

«Это точно… – отозвались все. – На войне еще уцелеть можно, коль Бог на то свою волю изъявит, а тут одна притча: или на веревку, или на плаху…»

На том и разошлись ветераны, выпустив пар, скопившийся внутри после получения неприятного известия о начале новой кампании. Супротив ветра плевать – оно обратно и прилетит, и ежели не зашибет до смертушки, то на всю жизнь твою огромным пятном останется – непослушание солдатское.

Мирович вместе со всеми ждал скорого наступления праздника апостола Петра. Вспоминалась слышанная когда-то в детстве крестьянская примета: «На святого Петра дождь – урожай худой, два дождя – хороший, три – богатый». Ранее она была ему непонятна, поговорка эта. Он в поле сроду не бывал, хлеб не сеял, урожаем не интересовался, получал все готовое. Но сейчас, подумывая о предстоящих ему после отставки хозяйственных хлопотах, представлял, как будет следить за вспашкой, ходить вместе с сыном и женой по полям, своим полям, наблюдать за всходами, разговаривать с крестьянами.

После встречи с Паниным он решил через некоторое время обратиться к нему с просьбой похлопотать о возвращении поместий деда своего, но выжидал, ища для того благоприятный момент. Думал было привлечь к тому Кураева, но, взвесивши, поразмышляв и так и этак, решил, тот, может, и не откажет, пообещает похлопотать, но потом обязательно попросит взамен о какой-то услуге, чего ему, Василию, делать никак не хотелось. При этом понимал, рано или поздно он понадобится и Панину, и Кураеву, не зря же направили его в эту крепость, и вот тогда… Тогда и можно будет повести речь о наследственных землях, без обладания которыми он своего дальнейшего существования просто не представлял.

…Праздничная служба была в полном разгаре, и батюшка уже многократно объявил с амвона многие лета государю императору Петру и супруге его Екатерине и всем детушкам их, когда дверь в храм распахнулась, и все невольно повернули голову в сторону вошедшего. То был офицер фельдъегерского корпуса с раскрасневшимся от быстрой скачки лицом. Он держал в руке пакет, снабженной красного цвета сургучной печатью, издалека бросавшейся в глаза всем и каждому.

«Не иначе как приказ о выступлении на войну, – мелькнуло в голове у Василия, и внутри все похолодело, поскольку рушились его планы и о дальнейшей тихой службе, и о возвращении дедовских поместий.

«Но ведь весь полк не снимут, кого-то и оставят. А если и мне придется отправляться? Тогда скажусь больным и ни шагу не сделаю», – решил он и стал внимательно наблюдать, что последует дальше, но чувство тревоги так и не оставило его.

Тем временем генерал Римский-Корсаков, стоявший чуть в стороне от остальных собравшихся в церкви офицеров, кому, судя по всему, и был предназначен доставленный пакет, торопливо пошел навстречу посыльному. Подойдя к тому, он что-то спросил у него шепотом, но офицер лишь пожал плечами и с поклоном передал ему привезенное из Петербурга послание. Не став вскрывать пакет прилюдно, генерал перекрестился в сторону Царских Врат и, тихо ступая, вышел из храма.

«Вряд ли император распорядился в день своего тезоименитства отдать приказ к выступлению, – продолжал размышлять Василий. – Тут явно что-то другое. Но что это может быть, не требующее отлагательств даже в праздник? Может быть, нам кто-то объявил войну? Или…» – Но дальше этого его размышления не пошли, и он решил дождаться конца службы и узнать все доподлинно из уст самого генерала или от кого-то из его порученцев.

Батюшка, из уважения к поспешно вызванному генералу Римскому-Корсакову, ненадолго прервал службу и удалился в алтарь, лишь на клиросе продолжалось нестройное песнопение. Вслед за генералом храм покинули еще несколько офицеров, но остальные остались, понимая, как и Василий, что им вскоре обо всем сообщат. Но началось негромкое шушуканье. Когда батюшка вернулся, то, понимая общий настрой, поспешил побыстрее закончить службу, объявив о Причастии всех исповедовавшихся и всеобщем крестоцеловании.

Василий торопливо приложился к кресту и вышел из храма одним из первых, троекратно перекрестившись на висевшую над дверью храмовую икону, надел на голову треуголку и пошел по направлению к штабу, где, как он надеялся, всех офицеров должны будут собрать. Вскоре его догнал Дионис Суровцев и, коротко поздоровавшись, задал беспокоивший и его вопрос:

– И что бы это все могло значить?

– Меня тоже интересует, – пожав плечами, ответил Василий.

– Неужели новая кампания?

– Вряд ли… Император не станет в такой день объявлять общий сбор. Он нынче, должно быть, в Петергофе и пробудет там не менее недели. Вот тогда… Тогда нужно быть готовыми…

– А вы хорошо осведомлены, – с прищуром глянул в его сторону Суровцев. – Есть верный источник или досужие домыслы?

– Ни то, ни другое, – не захотел разъяснять Мирович, тем более что навстречу к ним спешил капитан из штаба, на лице которого было довольно испуганное выражение и растерянность.

– Вы еще не слышали? – спросил он, едва подойдя ближе.

– Смотря что… – осторожно ответил Суровцев и покосился в сторону Василия, словно ожидал от него какого-то предположения. Но тот молчал, ожидая, что им сообщит капитан.

– Император низвергнут… – Капитан на какое-то время остановился, желая узнать, как воспримут его известие, тем более что к ним спешили еще несколько офицеров, желавшие как можно скорее узнать новость. – Сенат и Синод присягнули его супруге Екатерине Алексеевне…

– Быть того не может! – выдохнул Суровцев, хотя капитан явно не закончил излагать подробности.

Мирович тоже было раскрыл рот, чтоб высказаться, но решил промолчать и выслушать все до конца. Знакомство с Кураевым дало ему опыт держаться в подобных ситуациях более осторожно и обдуманно.

– Сенат, Святейший Синод и гвардия уже присягнули ей, – продолжил капитан, словно именно его уполномочила новая императрица довести до сведения офицеров весть об этом событии.

– И что же император? – почти неслышно спросил Суровцев.

– Император, бывший император, – быстро поправился капитан, – отбыл на корабле в неизвестном направлении. Предположительно, в Кронштадт.

– Вот это да! – зашумели подошедшие офицеры. – Значит, в Данию не пойдем! Ура!

– Да здравствует императрица Екатерина! – закричали остальные, и некоторые даже подкинули вверх свои треуголки.

– Многие лета!

Мирович отошел чуть в сторону и участия в общем веселье не принял. Он хорошо помнил острый взгляд Екатерины, когда она еще была наследницей. Взгляд ее серых глаз одновременно притягивал и пугал, если без отрыва смотреть на нее. В нем было и ум, и лукавство, а временами они отдавали стальным блеском. Но в глубине их, как тогда показалось Мировичу, таился страх. Обыкновенный страх никем не защищенной женщины. Такой человек вряд ли прощает обиды тем, кто стал причиной этих страхов. Именно из страха рождается коварство и мстительность. И рано или поздно такой человек становится опасен не только для окружающих, но и для самого себя. А это еще страшней. Он будет стараться доказать и себе, и всем окружающим собственное бесстрашие, а потому будет щедр к друзьям, но безжалостен к врагам. А когда у него в руках власть, то врагов вокруг всегда много, и они порой не подозревают, чем им грозит любое неповиновение, неосторожно сказанное слов, дерзость в поступках. Что, в свою очередь, будет рождать все новых и новых врагов и несогласных. Значит, нужно ждать войн… Многих войн…

«Они, те, кто сейчас прыгают от радости, даже не знают, чем она, их радость, может обернуться. Многими смертями…» – думал он, задумчиво глядя на ликующих офицеров.

– А вы, как погляжу, особый восторг изъявлять от полученного известия не спешите, – неожиданно услышал он голос Суровцова. – Отчего так?

– Ну, я не молодой жеребчик, которого без повода на луг выпустили. Повод с меня никто не снял и снимать не собирается, – ответил ему Василий.

– Но я не вижу и ваших восторгов. Почему не рады? – с издевкой в голосе повторил он последнюю фразу поручика. – Не ожидали подобного? Оказались не готовы?

– Если честно, не ожидал, – согласился тот. – Меня вполне устраивал и прежний император при всех его вывертах. Как-то привык доверять больше мужчинам, нежели дамам. Только это, надеюсь, между нами?

– О чем вы говорите? Я вроде не давал повода усомниться в обратном. И чего теперь ждать? Как по-вашему? Будут большие перемены?

– О переменах мы только что узнали, но наверняка есть верные императору люди, которые не оставят его в трудный час. Я слыхал, при нем находится граф Миних, а он верный служака и привык служить лишь одному хозяину. Знаю о том по рассказам своего отца.

– Это так. Граф – человек чести… Но вряд ли в его возрасте хватит сил собрать единомышленников и противостоять всем остальным.

– Боюсь, вы правы… Ну что ж, давайте прощаться? Нужно идти к своей части. Но нас наверняка скоро соберут на принесение присяги новоявленной императрице, так что увидимся, – и он протянул Мировичу свою затянутую в перчатку руку.

Действительно, вскоре весь полк присягнул императрице Екатерине Алексеевне, а еще до этого пронеслась радостная весть, что войны с Данией не будет. Но и войска, оставшиеся в Восточной Пруссии, выводить не спешили, поскольку король Фридрих все никак не мог закончить свою войну с Францией и Австрией. Россия отринула от себя бывших союзниц и приняла сторону прусского выскочки, как за глаза его называли давние непримиримые противники. Екатерина же Алексеевна круто менять уже заключенный до нее свергнутым супругом союз с королем не рискнула, поскольку не без его помощи попала в свое время в Петербург. Да и немецкая кровь давала себя знать. Все это давало обильную почву для нелицеприятных для нее слухов и перешептываний в придворных кругах. Но не более того. Русскому воинству не было дела до ее родства. Главное, очередной заграничный поход откладывался. А там, глядишь, жизнь покажет, куда идти и где голову свою грешную за государыню сложить. На то он и солдат, чтобы воевать, а не по казармам отсиживаться. А пока… Пока можно пожить вволю без оружейной пальбы и штыковых атак.

Вслед за тем в штабном помещении собрали всех офицеров, и генерал Римский-Корсаков объявил о зачтении манифеста об отречении бывшего императора Петра III. Вперед шагнул тот самый штабной капитан, что первым сообщил Мировичу и Суровцеву о низложении императора и громко, едва ли не по складам, зачитал текст манифеста от 6 июля 1762 г.

«В краткое время правительства моего самодержавного Российским государством самым делом узнал я тягость и бремя, силам моим несогласное, чтоб мне не токмо самодержавно, но и каким бы то ни было образом правительства владеть Российским. Почему и восчувствовал я внутреннюю оного перемену, наклоняющуюся к падению его целости и к приобретению себе вечного чрез то бесславия. Того ради помыслив, я сам в себе беспристрастно и непринужденно чрез сие объявляю не токмо всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства Российским государством на век мой отрицаюсь».

Ниже бывший император давал клятву перед Богом и всем светом, что манифест сей составил собственной рукой и без всякого к тому понуждения.

После того как капитан закончил чтение, в штабном помещении наступила тягостная тишина. Кто-то всхлипнул, не выдержав напряжения, а иные улыбались и подмигивали один другому. Но большинство офицеров смотрели в пол, не желая встречаться друг с другом взглядом. Выйдя из помещения, расходиться никто не захотел, а, разбившись на группы, обсуждали услышанное. Мирович стоял чуть в стороне в полном одиночестве, потому как ни с кем из офицеров полка не сошелся, к чему особо и не стремился. Вдруг кто-то тронул его за плечо, и, обернувшись, он увидел Суровцева, с которым они не виделись несколько дней. Тот, едва сдерживая раздражение, заговорил:

– Нет, вы только поглядите, как все обставили! И низложили, и отречение получили. Прям все по закону, как у добрых людей положено!

– Вы чем-то недовольны? – смотря ему прямо в глаза, спросил Василий. – Думали, они допустят ошибку? Зря. Там действовали мудрые головы, так что и комар носа не подточит.

– Это точно, комар не подточит, но нам-то понятно, как и кем все было обставлено. Ясно же, что за переворотом стоит чья-то сторонняя сила.

– И чья же? – Мировичу было и в самом деле интересно мнение собеседника, поскольку свое мнение на этот счет он сообщать не хотел, а вот от близкого ему человека не прочь был услышать.

– Немцы, опять немцы над нами верх одержали! Не иначе, как Фридрих организовал переворот.

– Находясь за сотни верст от России?

– Да зачем ему в Россию ехать? У него тут куча последователей…

– А вам не кажется, что низложенный император был первым поклонником прусского короля?

– Впрочем, вы правы, – стушевался Суровцев. – Об этом я как-то не подумал. Тогда кто же участвовал в заговоре?

– Вам так важно знать, кто? Все одно всей правды не узнаем. Лишние знания – лишняя скорбь… – с усмешкой сказал Мирович.

– Скорее всего, вы правы. И что теперь ждет Петра Федоровича? Вышлют на родину или оставят в столице? Как-то не верится…

– Мне, знаете ли, тоже это знать хочется. А вам не кажется, что скоро мы будем иметь счастье лицезреть его в наших крепостных апартаментах?

– Где? – не сразу дошло до Суровцева.

– Как где? У нас в крепости. Вы, верно, слышали о помещении, строящемся по его приказу для супруги бывшего императора?

– Да, что-то такое приходилось слышать, – кивнул головой поручик.

– Не удивлюсь, если там скоро разместится тот, кто замыслил саму постройку. Как это говорится: не рой другому яму? А в нашем случае – пустая темница не может долго пустовать без узника.

– И здесь вы правы! – вынужден был в очередной раз согласиться Суровцев. – А я вас поначалу недооценил. Вы мудрее, чем кажетесь на первый взгляд. А ведь вы моложе и опыта моего не имеете. Откуда у вас подобное предвидение?

– Опыт предков, – с усмешкой отвечал Мирович, – но лучше бы его не иметь, а жить, как живет большинство из нас.

– Расскажете? – В голосе Суровцева послышался неподдельный интерес и уважительное отношение.

– Если выдастся случай, – неопределенно кивнул Мирович и, попрощавшись, направился к себе в роту.

7

…Прошло еще несколько дней, ставших для Мировича тяжелым испытанием. С одной стороны, он никак не мог до конца осознать едва ли не на его глазах свершившийся дворцовый переворот, в котором он, выпади случай, вполне мог принять участие, но еще неизвестно, на чьей стороне. Он, с детских лет веривший в божественное происхождение власти и небесное ее покровительство, не мог смириться с людским вмешательством, граничащим со святотатством. Каким ни будь правитель, но он правитель от Бога, и ему надлежит таковым оставаться до самой смерти. Люди, пошедшие против Бога, неизбежно свершили святотатство. И теперь его прежние представления рушились на глазах. И принять это ему было нелегко…

С другой стороны, его личные симпатии были на стороне взошедшей на престол немецкой принцессы. Возможно, уже потому, что несколько лет назад она смутила его юное сердце, заставила переживать, питать пустые иллюзии, мечтать о чем-то несбыточном, в чем он боялся признаться даже самому себе. Но до сих пор в нем жило то давнее чувство, так до конца и не изжитое.

«Да кто на самом деле она и кто я? – с легкой иронией над собой размышлял он. – Таких, как я, подпоручиков тысячи. И если на каждого случайного знакомого она начнет обращать внимание, выделять, то что будет? Нет, нужно напрочь забыть о той встрече и жить, просто жить дальше и делать свою карьеру. Ожидать от нее помощи, тем более сейчас, смешно и неправдоподобно…»

Но все же его мечтательная натура не хотела отказываться от раз и навсегда созданного в воображении сказочного образа встреченной им на балу принцессы. Он помнил мельчайшие подробности их первой встречи. И последней, в карете. И был почему-то уверен – она тоже помнит, должна помнить о нем. Уж так он был устроен… А потому теперь невольно мечтал о следующем свидании. Он расскажет ей, через что ему пришлось пройти, о своем ранении, о гибели товарищей и бесперспективности дальнейшей службы… Коль она выручила его после дуэли, то должна помочь и теперь. Что ей стоит подписать указ о возвращении дедовских земель и поместий? Для нее это ничего не значит, а его осчастливит и сделает верным слугой на всю жизнь.

В глубине души он понимал тщетность своих мечтаний и слабо надеялся на милость наверняка давно забывшей о нем женщины. Теперь она стала для него еще более недосягаемой, чем ранее. И вряд ли здесь смогут помочь хоть Панин, хоть Кураев. У них свои планы, и вряд ли он в них хоть как-то вписывается. Разве что как исполнитель неких тайных поручений. Но теперь уже никто не сошлет императрицу в Шлиссельбург, где он, Мирович, смог бы оказать ей помощь, спасти, бежать вместе с ней. Теперь, скорее всего, в крепость отправят ее мужа – низложенного императора Петра Федоровича. А вот его Василию спасать почему-то совсем не хотелось…

«Хотя… – решил он после некоторого раздумья, – почему бы не использовать и эту возможность, коль представится случай. Когда ничего другого не останется… Прозябать дальше на свое нищенское жалование нет ни сил, ни желания».

Однако и этому плану мечтательного подпоручика Василия Яковлевича Мировича не суждено было сбыться. То ли судьба в очередной раз не благоволила ему, то ли просто уготовила иной, еще более трудный и тернистый путь. В первых числах июля, возвращаясь со своей ротой из караула и соскочив первым из баркаса на берег, он вдруг увидел полковое знамя, украшенное креповым черным бантом.

«Что за черт? – пронеслось у него в голове. – Кто мог умереть? Неужели было покушение на императрицу?» – От этой мысли в груди что-то кольнуло, и он лишний раз убедился, что чувства его, вспыхнувшие после первой встречи, пусть и угасли, покрылись пеплом за давностью лет, но окончательно не исчезли, а продолжают жить.

«Как же так, прошло чуть больше недели, а ее не стало? И что теперь? Кто займет трон?» – торопливо думал он на ходу, взбираясь по речному откосу наверх, забыв о вверенной ему роте, тяжело шагавшей позади. Не сбавляя шаг, он бросился к зданию штаба и по дороге встретил едущего на телеге, груженной свежими напиленными досками, солдата, который тут же соскочил на землю и отдал ему честь.

– Что случилось? Кто умер? – спросил Мирович его, едва переведя дыхание.

– Разве ваше благородие еще не слыхали? – удивился тот.

– Да мы только с караула. Вчера заступили…

– А-а-а… Тогды оно понятно… – протяжно ответил солдат, согласно кивнув головой. – Ночью известили, мол, император Петр Богу душу отдал…

– Петр Федорович? – с удивлением переспросил Мирович.

– Так точно, они самые. От горя, видать…

– И все? Больше ничего не знаешь о том?

– Да откудова же нам знать? Нам генералы про то не докладывают, – хихикнул рядовой, прикрыв рот ладошкой. – Мы люди маленькие. Умер, и все тут. Царствие ему небесное. Со святыми упокой…

Следом подошла рота Мировича, и капрал Ерофей Миронов спросил:

– Чего он сказал? Кто умер?

– Император, – не оборачиваясь, ответил Мирович и зашагал дальше, надеясь встретить более сведущего человека и узнать подробности смерти Петра Федоровича, который теперь тоже вряд ли когда доберется до Шлиссельбурга.

Но из встреченных им по дороге офицеров знакомых не оказалось, а с людьми, которых он знал лишь в лицо и здоровался лишь кивком головы или отдавая честь при встрече, говорить на эту тему он не хотел. Вряд ли кто из них будет откровенен. И еще непонятно, как будет истолковано его любопытство.

Он не особо верил в скоропалительную смерть императора и боялся, как бы его опасения не дали себя знать в разговоре. Чему-чему, а осторожности годы военной службы его научили. И открываться первому встречному он, как случалось прежде, себя отучил. И упразднение Тайной канцелярии ныне покойным императором не давало повода для беспечности: доносчики и шептуны остались, а начальство любит знать, о чем говорят у них за спиной. Потому он решил разыскать Диониса Суровцева и узнать у него о случившемся, если тот, конечно, располагал хоть какими-то сведениями на этот счет.

Его он нашел поблизости от полковой кухни, где тот, будучи дежурным, проверял, как идет приготовление обеда для офицерского состава. Мирович негромко окликнул его, и он, подняв голову от здоровенного чугуна, из которого шел густой, пахнущий издалека свежей капустой пар, кивнул ему в ответ и вскоре подошел поздороваться.

– Из караула? – спросил он, будто бы Василий затем и спешил, чтоб сообщить ему об этом.

– Да, только сменились, – скороговоркой ответил тот. – А что случилось? Как это произошло?

– Вы о чем? – с удивлением посмотрел на него Суровцев. – Все идет своим чередом: повара обед готовят, вы на отдых идете. Так что ничего не случилось, жизнь продолжается.

– Издеваетесь?! – вскипел Мирович. – Император умер! А вы мне про какой-то обед изволите говорить…

– Без обеда никак нельзя, – все с той же ухмылочкой продолжал поручик. – Иначе мы тоже, как наш бывший император, ноги вдоль лавки протянем.

– Почему он умер?! – Мирович едва сдерживался и готов был схватить Суровцева за грудки. – Не вы ли несколько дней назад с большим сочувствием отзывались о нем. А теперь разве ваше расположение исчезло?

Суровцев внимательно посмотрел на него и полез в висящую на боку офицерскую сумку за трубкой, вслед за тем вынул кисет с табаком и трут с кресалом. Только тут Василий заметил, что руки поручика подрагивали, а на скулах ходили желваки, словно он только что вернулся из боя и еще до конца не пришел в себя, а потому терпеливо ждал, пока тот выбьет огонь и раскурит кривую трубку. Лишь потом Суровцев, не глядя ему в глаза, ответил:

– Император, говорите, умер? Да, умер. А я, если честно, ничего другого и не ожидал. Иного не дано: или на троне, или в гробу. Живой император, но отрекшийся, никому не нужен. К тому же опасен для тех, кто тот трон захватил. Вы меня понимаете? – Мирович согласно кивнул и продолжал внимательно слушать. – Мне передали, будто бы он скончался, находясь в Ропше, от якобы геморроидальных колик. В его-то возрасте и такая кончина?! Конечно, будучи здравым человеком, я тому не поверил. Ни на грош! Но кому нужно мое неверие? Разве что вам? И что с того? Чем сейчас мы сможем ему помочь? Разве что напиться и набить друг другу морду, а потом оказаться под арестом. Нет, мой друг, жизнь коротка, и тратить ее на такие глупости я не намерен. Ignoti nulla cupido. Так что мы вправе распоряжаться своей жизнью и смертью, но… в разумных пределах.

– Значит, вы тоже не верите в скоропостижную смерть императора? – уточнил Мирович, пропустив рассуждения Диониса о жизни и смерти, чего всегда был чужд. Латынь и ее неопределенность надоела ему еще в семинарии, и он с отвращением вспоминал, сколько было зря потрачено времени на зазубривание глаголов, спряжений и бесполезных напыщенных выражений древних римлян. Хотя порой некоторые фразы этого так до конца и не покинувшего землю языка вдруг неожиданно вспыхивали у него в мозгу и вмещали в себя многое, что по-русски требовалось объяснять долго и пространно.

– Как можно не верить в очевидное? – Философский настрой не оставлял Суровцева, а может, просто не давал прорваться наружу буйству чувств. – Смерть есть смерть. Воскрешение императора, хотим мы того или нет, увы, не случится. А вот истинные причины смерти мы вряд ли когда узнаем. Сия загадка так просто разгадана быть не может. Уж слишком опытные загадчики ее загадали. Разве что кто из них проговорится, тогда… – Он не закончил фразы, потому как к ним направлялся полковник, сосредоточенно поглядывая по сторонам.

Мирович торопливо кивнул и пошел к себе домой, где, как и полагалось после сдачи караула, он мог отдыхать до вечернего построения.

8

…Незаметно прошел год, не принеся в жизнь Мировича никаких изменений. Разве что его болезнь стараниями Сашки и Ульяны почти прошла, и лишь изредка, попав под дождь или намерзшись после обхода караулов, он опять начинал неудержимо кашлять. Несколько раз он ездил в столицу, где показался известному немцу-лекарю, заплатив за визит немалые деньги, но тот ничего утешительного ему не сообщил. Лишь посоветовал беречься и питаться должным образом. Василий не сдержался и, не сказав в ответ ни слова, плюнул прямо на чистый пол лекарского кабинета и ушел, хлопнув дверью, да так, что она соскочила с бронзовых петель и рухнула на стоявшего за ней лекаря. Тот кричал что-то вслед по-немецки, но Василий даже не оглянулся, а пошел по знакомым улочкам к находившемуся поблизости домику Елагина, надеясь что тот окажется дома и вспомнит своего давнего постояльца.

Лакей встретил его любезно, не показав виду, узнал или нет посетителя, но с сожалением развел руками, что барина нет и когда его ждать, он не знает. Тогда Мирович попросил позвать Федотовну, о которой за эти годы с большим теплом вспоминал неоднократно. И та вскоре вплыла в прихожую, щурясь со света, пытаясь разглядеть незнакомого ей офицера.

– Чего изволите, батюшка? – спросила она не в меру громко своим напевным грудным голосом.

– Не узнаешь меня, Федотовна? – шагнул ей навстречу Мирович. – Лежал я у вас когда-то раненный и вот решил проведать.

– Василий, что ли? – спросила она нерешительно, так и не сделав шага к нему.

– Он самый, а то кто же еще. Не узнала? Сильно изменился? Поди, постарел за эти годы? А ты ничуть не изменилась, все такая же красавица.

Та от его слов смутилась, но холодок отчуждения постепенно растаял, и она улыбнулась уголками губ, поправила платок на голове и ответила:

– Вот как заговорил, то признала по голосу, а так ни за что бы… Совсем другим сделался. То раньше был мальчишка мальчишкой, а теперича на тебе – мужик!

– Война быстро людей меняет, чего говорить. Так приглашай в комнаты, чего на пороге стоять? Там и подожду Ивана Перфирьевича.

Федотовна окончательно стушевалась, видно, ей неловко было приглашать гостя в дом в отсутствие хозяев, но все же решилась и, кивнув, сказала:

– Хорошо, проходь, мил человек. Простит меня Иван Перфирьевич за самовольство мое, негоже гостей держать подле дверей. Прими у него одежу, – кивнула она пожилому лакею, – авось голову у нас с тобой не сымут… – и первой вошла в хозяйский кабинет.

Там они проговорили около часа, когда пришел и сам Елагин. Он не показал виду, что не ждал появления Мировича, поздоровался с ним вполне любезно, приказал подать горячий шоколад, чего без его соизволения Федотовна сделать не решилась. Потом принялся расспрашивать об армейской службе, сообщил о последних столичных новостях. Мирович слушал и понимал, насколько они далеко по своим должностям и интересам отстоят один от другого. Иван Перфильевич, как он уже знал, состоит теперь при самой императрице, хотя сообщать о том не спешил. К тому же сугубо штатский Елагин совершенно не разбирался в тонкостях и порядках, царящих в армии. А Василию ни о чем не говорили театральные представления, статьи в газетах на злобу дня и споры в Академии наук, будоражившие время от времени столичную общественность. Видимо, заметил это и сам Елагин, потому как перевел разговор на их общих знакомых. Рассказал о Катерине Дашковой и при этом внимательно поглядывал на выражение лица Василия. Еще во время ее давних посещений его дома заметил, что девушка с участием отнеслась к раненому Мировичу. Но тот выслушал его рассказ спокойно и ничем себя не выдал. Тогда Иван Перфильевич осторожно спросил:

– С Гаврилой Андреевичем давненько не виделись?

Василий после этого вопроса насторожился, чувствуя подвох, и потому ответил неопределенно:

– Давненько… Уж и не помню, когда…

На что Иван Перфильевич заметил:

– А он совсем недавно вами интересовался. Но я, как понимаете, ничем не мог оказаться ему полезен. Кстати, он собирался не далее как сегодня навестить меня, так что вы зашли своевременно.

С одной стороны, Василию ужасно не хотелось встречаться с Кураевым, но он хорошо понимал, что отсрочка, если тот захочет его разыскать, вряд ли поможет. С другой – ему интересно было знать, чем был вызван интерес этого человека к его скромной персоне, коль он говорил о нем с Елагиным. Да и вопрос о дедовских поместьях ему требовалось с кем-то обсудить, а других знакомцев, вхожих в закрытые для него двери высоких кабинетов, он попросту не имел. И тут ему пришла в голову мысль: «А почему бы не изложить свою просьбу Елагину? За спрос, как говорится, денег не берут, а он человек, сведущий в столичных, а теперь и дворцовых делах, худого не посоветует…» И он тут же обратился к хозяину дома:

– Иван Перфильевич, а можно мне переговорить с вами о делах своих, поскольку больше мне обратиться не к кому?

Тот согласно кивнул головой, и Василий постарался как можно короче изложить суть дела. Елагин внимательно и не перебивая выслушал его и лишь один раз спросил, кто из родственников Мировича уже обращался с подобной просьбой и куда именно.

– То мне неизвестно, но, поскольку дело так и не решилось, то, скорее всего, братья отца не рискнули им заниматься.

– Особого риска в том не вижу, но дело действительно непростое. Петр Алексеевич, вечная ему память, не обременял себя изданием специальных указов, когда хотел расправиться с неугодными ему людьми. Так что, думается мне, бумагу о лишении предков ваших недвижимого имущества вы вряд ли найдете. Но если и найдете, то опротестовать ее в Сенате будет трудно. Согласитесь, кто пойдет против воли Петра, прозванного Великим? Вот-вот, наши сенаторы уж точно не решатся…

– А императрица? – вставил свое слово Мирович.

– За императрицу сказать ничего не могу, – усмехнулся Елагин. – Она женщина решительная, но тоже с покойниками ссориться не захочет, не в ее это правилах.

– И что же мне делать? – без всякой надежды спросил Мирович. – Неужели нет никакой надежды?

– Не знаю, не знаю… Не хочется вас обнадеживать, но иногда подобные вопросы решаются как бы сами собой…

– Это как же? Поясните!

– К примеру, у отца одного придворного художника во время царствования Анны Иоанновны был взят в казну дом, а сам он долгое время находился под следствием. При Елизавете Петровне сын его, нынешний художник, участвовал в росписи дворца императрицы и так удивил ее своим мастерством, что она пригласила его к себе, вернула дом и выделила изрядную сумму всей семье за их мытарства. Как вам такой пример?

– Жаль, что не умею писать картины, а то бы обязательно принес их ко двору и представил ее императорскому величеству. Правда, как наслышан, сейчас в фаворе все больше военные… Не так ли?

– Да, идут такие разговоры…

– И не на пустом месте, как мне кажется. – Мирович не любил отступать, и обтекаемые ответы Елагина были ему неприятны, даже раздражали.

– Не в этом дело. Я не могу дать вам совет, как вернуть наследные земли. Хорошо, если бы вы имели связи при дворе и за вас кто-нибудь замолвил словечко. Кстати, вы надолго в столицу? Извините, не поинтересовался, где вы сейчас состоите на службе. Но, как понимаю, не в Петербурге?

Мирович ответил, не упомянув о ходатайстве братьев Паниных, оказавших ему содействие при назначении в Шлиссельбург, а потом, воспользовавшись паузой в разговоре, поспешил откланяться. Он понял, что здесь помощи ему ждать не стоит. Елагин не стал его удерживать и сдержанно попрощался. Когда Василий покинул его дом и двинулся вдоль по улице, то услышал, как сзади его кто-то окликнул по имени. Он оглянулся и увидел Кураева. Остановился. Тот подошел к нему и радостно, широко улыбаясь, поздоровался.

– Долго жить будете, – похлопал он Василия по плечу. – Совсем недавно вспоминали с Иваном Перфильевичем о вас…

– Да, он говорил мне … – Василий не знал, стоит ли продолжать разговор или сослаться на неотложные дела и побыстрее уйти.

– Жаль, не застал вас у него в доме, а то возвращаться, говорят, дурная примета. Или все же вернетесь?

– Давно ли вы начали верить в приметы? – желчно спросил Мирович, не пытаясь скрыть своего раздражения.

– О, да вы, как вижу, не в духе? И выглядите неважно. Нездоровится? – Не обращая внимания на его тон, Кураев так и навязывался на разговор.

– Не скрою, был у местного немца по лекарской части, и он ничем меня не порадовал. Так что в этом вы опять же правы.

– Да не обращайте вы на них внимания. Я вот давно не обращаюсь ни к немцам, ни к кому другому. Русская баня и пара рюмок водки снимают все хвори. И, если честно, денег на них жалко. Они все только ученый вид делают, а в наших русских болезнях ни черта не смыслят. Представляете, они даже такого слова как хандра не знают! А туда же, лезут в Россию, словно тараканы в теплую избу.

Мирович невольно улыбнулся, услышав такое сравнение, тем более что был полностью согласен с Кураевым, но отвечать не стал, ожидая, куда тот повернет разговор. А то, что тот не просто так заговорил с ним, он нисколечко не сомневался. Без особой нужды Гаврила Андреевич и рот не откроет…

– Я вижу, вы спешите, давайте я вас немного провожу, перекинемся парой слов. Какие там новости в крепости? Никто не сбежал? Служба не обременительна?

Мирович не стал спрашивать, откуда тому известно о его службе в крепости, а попросту ответил:

– Думается, если случится побег, то вам о нем известно станет очень в тот же день. Преступники там сидят важные, хотя и не все имена нам известны. А служба… что служба… идет себе помаленьку, иначе и быть не может.

– Конечно, служба у вас серьезная и скажу больше – секретная. Мало кто догадывается, что за люди в крепость заключены. Зачем? Для нашего общего спокойствия. Только у меня до вас один вопрос есть. Все будет зависеть от того, как вы на него ответите…

– Что именно будет зависеть? – перебил его Мирович. – Выражайтесь яснее, не привык загадки разгадывать. Не время, знаете ли, да и не место.

– Нет, вы явно не настроены сегодня на серьезный разговор. А не помните, о чем с вами говорил Никита Иванович Панин? Тогда я напомню. Он говорил, что ему следует иметь своих людей в той крепости, где вы теперь и служите. Напомню, благодаря ему служите там. Неужели запамятовали? Зря, а то есть и другие места службы…

– Это где же? – встрепенулся Мирович, понимая, что разговор принимает невыгодное для него направление и помешать тому он не в силах.

– Вы хотите, чтоб я назвал вам определенное место? Пожалуйста. Река Амур. Есть такая. Там очень нужны опытные военные. Или в степях, неподалеку от вашего родного Тобольска, киргиз-кайсаки пришли в движение. Сейчас формируют полки для отправки туда. Что на это скажете? Кстати, степной воздух вас быстро излечит, можете поинтересоваться у своего лекаря.

Мирович понял: Кураев не шутит, и если он сейчас развернется и уйдет, то через несколько дней наверняка получит новое назначение подальше от столицы, а значит, и от родных ему людей. Да и решение вопроса о наследных землях окажется тогда совершенно невыполнимо. Поэтому он должен был смириться и продолжить разговор.

– Хорошо, я все понял, спрашивайте…

– Другое дело. Я проявляю к вам интерес, поскольку считаю вас разумным человеком. Скажу больше: скоро мне и очень влиятельным особам понадобится ваша помощь… Вы меня понимаете?

– Не совсем, – признался Мирович. – О каких особах идет речь?

– Ждал этого вопроса. Честно признаюсь, ждал, – щелкнул пальцами Кураев. – Но вот, извините меня, ответить на него не смогу. Но … – поднял он вверх руку, заметив, что Мирович пытается возразить, – вы человек, повторюсь, не только разумный, но и наделены умом в достаточной мере, потому требовать, чтоб я назвал их имена, не станете. Ведь так? К тому же у вас за прошедшие годы после нашей первой встречи появился жизненный опыт, и, как мне кажется, вы сами легко сможете определить, чей интерес я представляю, – добавил он через паузу.

– Об этом не трудно догадаться, – не глядя на него, ответил Мирович. – Мне просто хотелось бы подтверждения моих догадок.

– А зачем? Знаете, в нашем деле догадки в расчет не принимаются, а вот если человек знает о чем-то и посвящен до конца во все детали, тогда …

– И что тогда? – вновь не вытерпел Василий. – В картах это называется играть втемную. Но мы не в карты играем. Речь явно пойдет о чьей-то жизни, а значит, и о моей тоже. Верно говорю?

От неожиданности Кураев остановился и, повернувшись всем корпусом к Мировичу, внимательно на него посмотрел, а потом осторожно спросил:

– К вам кто-нибудь уже обращался с подобной просьбой? Или вас вызывал к себе Никита Иванович? Откуда вам известно то, о чем сейчас заявили?

– А что именно я заявил? Как вы изволили только что сказать, высказал догадку. Не более того. Проследить последовательность ваших действий не так и трудно.

– Нет, я точно в вас не ошибся. – Постояв, Кураев вновь пошел рядом с Василием. – Хорошо, будем говорить откровенно. Но учтите, то, о чем я вас попрошу, исходит лишь от меня, и ни от кого другого. Вы должны узнать, где в крепости содержится таинственная особа, к которой запрещен доступ любых посетителей. Кроме… – Он опять помолчал и негромко проговорил: – Тех, кто имеет на то особые полномочия из Петербурга.

– Только и всего? – рассмеялся Василий. – А я думал речь пойдет о чем-то важном, а тут узнать то, что известно едва ли не каждому состоящему на службе в комендантском гарнизоне под началом подполковника Бердникова.

– Я бы еще раз попросил не называть вслух имена. Договорились? – поморщился Кураев. – Ну, надеюсь, мы поняли друг друга, а потому пора прощаться, – с этими словами он протянул руку Василию.

– Нет, Гаврила Андреевич, так дела не делаются. Я вас выслушал, а теперь прошу выслушать и мои условия, а уж потом попрощаемся.

– Никаких условий. – Кураев сделал шаг назад, но, увидев, что Мирович развел руками и готов уйти, смягчился и как бы через силу произнес: – Хорошо, хорошо. Я готов вас выслушать, но ничего не обещаю.

– Тогда и я вправе буду поступать так, как сочту нужным, – развел руками Василий. – К тому же это не условия, а просьба… – И он рассказал то, о чем не так давно говорил с Елагиным по поводу возвращения дедовских земель.

Кураев внимательно выслушал его и пообещал дать ответ во время их следующей встречи, о чем он сам заблаговременно известит Мировича в ближайшие дни.

 

Глава 4. Непоборимый Мирович

1

Прошло около недели, когда к Василию на квартиру заявился писарь из штаба и сообщил, что его спрашивает некий поручик из столицы, не пожелавший представиться, а потому его, писаря, отправили узнать, проводить ли того к Мировичу на квартиру или закрыть в караульном помещении до установления цели его прибытия в Шлиссельбург. Василий, ломая голову, кто бы это мог быть, во избежание недоразумений быстрехонько собрался и отправился вместе с писарем к зданию штаба. Еще издали по порывистым движениям и подпрыгивающей походке он узнал Аполлона Ушакова, был очень удивлен, но при писаре выказывать своих чувств не стал, а дождался, пока тот не оставит их одних.

– Вот уж кого не ожидал, так это тебя встретить, – укоризненно качая головой, первым заговорил Василий. – Неужели нельзя было без этих твоих штучек? Почему не сообщил, кто такой? Могли и под арест взять. Да ладно, обошлось вроде. Лучше скажи, чему обязан?

– А, пустое, – отмахнулся тот. – А ты кого ожидал? – вопросом на вопрос ответил Ушаков и полез обниматься. Василий понял, что тот по дороге изрядно выпил, но держался твердо и виду не показывал, хотя речь его была не особо складной и отчетливой. – Извини, позволил себе принять рюмку-другую в дороге, боялся, что тряска из меня всю душу вынет. А кого ты ждал? Поди, Гаврилу Андреевича? Ну, он по должности и по чину повыше моего стоит, потому меня и спровадил к тебе узнать, что у тебя и как обстоит.

– Так… – Василий уклонился от его объятий и внимательно посмотрел в глаза своему старому знакомому, которого другом назвать никак не мог. – Значит, и ты, Брут? Не ожидал, истинный крест, не ожидал тебя на этой узкой дорожке встретить. Что заставило? Можешь сказать?

– Отчего же не могу, отвечу… Только давай пойдем к тебе на квартиру, чтоб лишний раз никому глаза не мозолить. О наших делах, сам понимаешь, не каждому знать следует.

– Боишься?

– Нисколечко, но так будет лучше. И, если позволишь, заночую у тебя, а то обратно ехать уже поздно, да и поговорим о делах наших скорбных…

– Ночуй, коль так нужно, но особой роскоши не обещаю, а завтра с раннего утра мне на караул заступать, разбужу еще до света. Встанешь?

– А коль не встану, то в чем беда? Сам соберусь и уеду. А с собой в караул взять не можешь?

– С ума сошел? И меня со службы попрут, и тебя заграбастают, допрос снимут. Нет, забудь об этом накрепко.

– Жалко, а то Гаврила Андреевич весьма интересовался, как здесь все устроено, вот я и решил…

– Дурак был, дураком и помрешь, – не выдержал Василий, но, к его удивлению, Ушаков выслушал этот упрек, а точнее, оскорбление, спокойно и в драку не полез. Он шагал рядом и с интересом поглядывал по сторонам, и создавалось впечатление, что не особо вслушивался в слова Василия. – Нет, ты все же скажи мне, как попал в эту компанию, – не отставал Мирович, желая знать, насколько тот осведомлен о делах, замышляемых Кураевым.

– Не так все и сложно, – отозвался Аполлон, когда они уже почти дошли до домика, где жил Василий. – Я более удивлен, как ты там оказался.

– То долгий разговор. Думаю, раньше твоего, но пока ни в чем таком участия не принимал. А тебя что заставило?

– Mortem effugere nemo potest, – ответил тот, – не избежать нам тайных агентов, что кругом нас развелись в огромном количестве. Меня подловили на подаче неправильных сведений об армейских поставках – цифры попутал…

– Воровал? – открыто спросил Мирович, хотя ответ знал и без этого. Не раз, вспоминая годы, проведенные в Шляхетском корпусе, он приходил к мысли, что Ушаков уже тогда позволял себе некоторые излишества, чего он, например, не мог себе позволить. Может быть, он выигрывал эти деньги в карты, хотя вполне могло быть что-то другое. Тогда, по молодости лет, он особо не придавал тому значения, но потом, познакомившись с жизнью поближе, начал многое оценивать иначе.

– Не то, что ты подумал. Просто делал непростительные ошибки…

– От чего выигрывали откупщики, поставлявшие в армию амуницию и пропитание. И из благодарности за твои ошибки делились, чем могли, – перебил его вновь Василий и открыто высказал свое мнение о тех «ошибках». Видимо, он попал в цель, потому как Ушаков густо покраснел и отвернул голову в сторону. – Ну а дальше что? Как Кураев тебя сыскал? По тем самым ошибкам?

– Да где-то так. Узнал от кого-то, что мне грозит суд, и заступился. Ясно, я ему за то благодарен на всю жизнь и пообещал помогать, в чем только смогу.

– А если он попросит кого-то убить? Или отраву в вино подсыпать? Тоже сделаешь?

– О чем ты, право…

– А служишь где?

– Как и ты, в полку. Только у тебя полк Смоленским прозывается, а мой Великолукский пехотный.

– Он что же, в Петербурге расквартирован? Не верится что-то. Или ты не из столицы сейчас?

– Из нее, откуда же еще мне прибыть. Полк под Новгородом стоит, а меня в столице оставили при Военной коллегии…

– Как вижу, без помощи нашего общего знакомца и здесь не обошлось. – Василий не преминул в очередной раз уколоть Аполлона.

– Думаю, и твое назначение в крепость, где офицеры имеют неплохое содержание и покойную жизнь, не обошлось, как ты говоришь, без вмешательства нашего общего знакомого. Скажешь, нет?

– Ничего я тебе говорить не буду, тем более, что мы пришли, – с этими словами Василий распахнул калитку и ввел гостя в дом. – Располагайся, а я пока что Сашку кликнул, чтоб собрал на стол. Выпивки не предложу. Завтра, говорил уже, в караул заступать.

– Я и не прошу. Мне тоже вполне хватит, – не стал перечить Ушаков. – А у тебя все тот же денщик, что нас вез в Кенигсберг? Смышленый парнишка. Вот у меня дядька дремучий служит, больше спит, чем служит…

Но Мирович не стал слушать его разглагольствований, а пошел во флигель, где предупредил Сашку, чтобы он подавал на стол один. Ульяна тут же насторожилась, услышав о появлении в доме постороннего человека. Она и без того старалась лишний раз не выходить на улицу, чему Мирович не особо противился.

С Ушаковым они просидели около часа. Василий все пытался узнать, в чем именно состоит интерес Кураева и людей, за ним стоящих, к таинственному арестанту, томящемуся в крепости под именем Григорий. Сам-то он, еще после первого разговора с Дионисом Суровцевым, догадался, кого приказано звать таким именем. Опять же, все другие ссыльные были ему хорошо известны за год службы. Даже за какие грехи и провинности они определены в Шлиссельбург. Из них лишь один арестант носил одно только имя, и непонятно, за что он оказался в заключении. Ясно, то был таинственный принц Иоанн Антонович, которого неотлучно охраняли два офицера. Но зачем Кураев хочет что-то вызнать о нем? Выкрасть? Отравить? Или что другое? Но какие бы вопросы он не задавал Ушакову, ответить на них тот не мог. Или… просто не хотел.

«Видимо, Кураев никого не хочет полностью посвящать в свои планы, а потому Аполлона использует лишь для связи со мной, чтоб самому не появляться до поры до времени близ крепости. Хотя… Как знать… Во всяком случае с обоими нужно ухо держать востро…» – думал Василий, поглядывая через стол на Ушакова, уплетавшего после дальней и тряской дороги приготовленный Сашкой рыбный пирог.

– Повезло тебе с парнем, повезло, – восхищенно приговаривал Аполлон, вытирая замасленные пальцы о лежавшее рядом полотенце. – Он и готовит отлично, и чистюля, как погляжу. Может, поменяемся? Я к тебе своего Прохора отправлю, а Сашку с собой заберу? И деньжат не пожалею, – добавил он.

– Так ты у него и спроси, – кивнул Василий в сторону Сашки. – Он человек свободный, ему и выбирать, где жить и с кем быть.

– Что скажешь, Александр? Поедешь со мной в столицу? Там жить будешь не в такой халупе, как у твоего барина, а в каменном доме с паркетными полами, с зеркалами во всю стену. Соглашайся, не обижу…

Сашка испуганно стоял у стенки и водил глазами по сторонам, переводя взгляд то на Василия, то на Ушакова.

– Не могу, – наконец выдохнул он. – Как мне Василия Яковлевича оставить, мы с ним уже столько годков? Никак бросить не могу.

– Жаль, – вздохнул неудавшийся перекупщик. – Понравился мне твой пирог, хотел бы тебя к себе заполучить, да, видать, не выйдет. Ладно, живи дальше, только не пожалей потом, когда время придет другого хозяина искать.

Мировича насторожило это высказывание. И когда Сашка, собрав посуду, унес ее в свой флигек, напрямую спросил Ушакова:

– О чем это ты? Что за намеки такие? Что это значит: «когда время придет»? Отвечай, а то больше с тобой дел иметь не хочу, так и передай своему хозяину!

Ушаков понял, что сказанул лишнего, но сознаваться в том не спешил, а, отмахнувшись, заявил:

– Приношу извинения, не так сказал. Меня, дворянина, знаешь ли, обидел отказ твоего слуги. Я ему доброе место предлагаю, а он нос воротит. Тоже мне, птичка заморская!

Василий не стал допытываться, понимая, тот все одно вывернется, словно пойманный уж, сколько его ни лови на слове.

– Спать ляжешь? Или посидишь еще? Может, прогуляемся перед сном? Воздух тут хоть и сырой, но чистый, бодрит.

– Ночь на дворе. Куда идти? Фонари тут, как в столице, никто не зажигает. Нет, не пойду. Ты мне лучше нарисуй план крепости, как то Гаврила Андреевич просил.

– Зачем он ему? План крепости? Мог бы и в Петербурге у кого из инженеров спросить. Там, поди, все доподлинно указано. А из меня какой рисовальщик?

– Нет уж, рисуй, а то мне придется завтра лодку нанимать и объезжать остров, самому на бумагу все наносить. А если кто поинтересуется, чем это я занят? Меня схватят, начнут допытываться, к кому и зачем приехал. Как тебе такой оборот?

Мировичу не оставалось ничего другого, как сесть и по памяти нанести расположение стен, ворот и крепостных башен, выстроенных еще в незапамятные времена на острове. Ушаков глянул на его чертеж и потребовал:

– Рисуй, где арестантские камеры.

Сжав зубы Мирович, обозначил и их местонахождение.

– Как те башни называются? – спросил его Ушаков. – Слышал, будто одна из них зовется Государевой, а остальные как?

– Вот Головина башня, а вот эта – Головкина, другая – Флажная, а о которой ты сказал, – он пометил ее значком, – и есть Государева. Теперь все?

– Вот теперь можно и на боковую, – отвечал довольным тоном Ушаков, засовывая чертеж в свою дорожную сумку.

Когда он уснул, Мирович долго лежал с закрытыми глазами и ему вновь вспоминались слова деда: «Бойся, внучок, лихих людей, подведут они тебя под монастырь, и сам не заметишь». Все так и вышло. Не успел глазом моргнуть, а уже нарисовал план крепости.

«Может, Кураев собрался переправить его через границу? И неизвестно, к кому он попадет в руки. Тогда точно окажусь вместе с другими арестантами в этой крепости, только уже узником, а не охранником», – осенило вдруг его.

Он бесшумно встал и, не зажигая свечи, на ощупь нашел сумку Ушакова и вытащил из нее листок, на котором собственной рукой час назад едва не подписал себе приговор. Он тут же спрятал его к себе в сапог, а едва стало светать, ушел в часть. Когда на другой день он вернулся в дом, то Ушакова не оказалось, что Василия только порадовало. Хотя, как он понимал, радость его продлится не долго.

…По зиме установился санный путь. По нему и прикатил некий важный вельможа с поручением от императрицы привезти одного из узников в Петербург. На Неве лед еще не встал, и через переправу в крепость солдаты добирались на баркасе с баграми в руках, отталкивая от бортов плывущие по реке льдины. Сановник переправился вместе с ними и прошел внутрь центрального равелина, где задержался недолго, а уже через час вышел оттуда в сопровождении коменданта Ивана Бердникова, поддерживавшего важную персону под ручку. На лицо арестанта была напялена черная маска с прорезями для глаз и рта. Шел он, осторожно делая каждый шаг, озираясь по сторонам, а один из сопровождающих время от времени что-то шептал ему на ухо. Узник от его слов вздрагивал, замедлял шаг, но его заставляли идти дальше. Выглядел он весьма зловеще, словно злой демон, явившийся на землю за чьей-то душой. Офицеры конвоя время от времени крестились, а солдатам и вовсе было приказано повернуться спиной к нему.

Тем же вечером объявили о сборе специальной команды из двух десятков человек сопровождать загадочного узника в столицу. Старшим назначили Василия Мировича, чему он нисколечко не удивился, достаточно знакомый с влиянием своих невидимых покровителей.

Выехали почему-то поздней ночью с факелами в руках, но потом взошла луна, и тусклый свет, исходящий от них, не понадобился. До петербургских предместий добрались по первым сумеркам и проехали к казармам какого-то полка, стоящего в пригороде. Там к занавешенной карете, где вместе с петербургским сановником и двумя офицерами охраны ехал виновник их спешной поездки, подошли четыре преображенца. Причем рядовой состав предварительно завели во внутренние помещения, оставив лишь офицеров. Открыли дверцу кареты, оттуда спустился доставленный узник, одетый в длинный тулуп, в меховой шапке на голове и все в той же маске на лице. Он взглянул по сторонам, причем преображенцы отдали ему честь, и все вместе проследовали в помещение гауптвахты.

Мирович во все глаза смотрел на поразившее его зрелище и гадал, кто бы это мог быть. Не успел он решить эту загадку, как услышал сзади себя вкрадчивый голос:

– Правильно думаете. Это тот самый арестант, о котором я просил вас доставить сведения. Теперь вы убедились в важности этой персоны?

– Вы уже и мысли мои знаете досконально? – повернулся к Кураеву Василий. – Даже спрашивать не стану, чем обязан и зачем вы здесь. Если завтра обнаружу вас спящим рядом в моей постели, тоже не удивлюсь.

– Приятно говорить с умным человеком. В очередной раз скажу: я не ошибся, выбрав вас из многих…

– А как же тогда Ушаков? Он тоже выбран вами за остроту ума или по другим качествам? – Василий не дал Кураеву развить мысль до конца и попытался взять инициативу в свои руки. Но это оказалось не так-то просто.

– И Аполлон Ушаков сближением со мной обязан исключительно вам. Ваша заслуга. Хотите верьте, хотите нет.

– Как это понимать? – удивился Мирович, не поверив.

– Он ваш товарищ по Шляхетскому корпусу. Вы ему легче доверитесь, нежели кому другому. А людей, которых следует привлечь к суду, можно найти сколько угодно. Согласны? Вижу, согласны и спорить не станете. Но не все они отвечают нашим интересам. Так что можете гордиться своим положением – команда подобрана под вас.

– И кто же еще в нее входит? Может, сообщите, коль она под меня подобрана.

– Всему свое время или, как любит повторять наш бывший противник, а теперь союзник король прусский: «Alles zu seiner Zeit».

– Не знаю, как насчет этого союзничка. Думаю, недолго он у нас в друзьях проходит, а вот нам с вами давно пора объясниться и выяснить наши отношения. Те же французы хорошо заметили, что таскать каштаны из огня для постороннего – далеко не самое лучшее занятие. Что вы на это скажете? Даже хорошо, что вы объявились сами, а не подослали кого-нибудь и на этот раз. Не скрою, ждал нашей встречи. Очень хотелось бы услышать ваши объяснения.

– Я готов поговорить, – ответил Кураев. – Давайте пройдемся немного и выясним, как вы предлагаете, наши отношения.

Поскольку Мирович не высказал иного предложения, они неторопливо направились вдоль по глухой улочке, застроенной старыми покосившимися домами. Хозяева в них еще не проснулись, но то в одном, то в другом дворе раздавалось коровье мычание, где-то блеяли овцы, и кричали давно бодрствующие петухи. Весь этот тихий деревенский уголок, примыкавший к шумным столичным проспектам, выглядел умиротворенно и жил своей жизнью, словно в древнем мире.

– Наверное, мечтаете стать помещиком и жить так же вот тихо и спокойно? – спросил Кураев, показав на один из домов, мимо которого они как раз проходили.

– А вы разве нет? – нехотя ответил Василий, но нетрудно было догадаться, что он совсем не прочь обрести покой и осесть где-нибудь в сельской глуши.

– В вас, наверное, говорит кровь предков, что имели большие земельные наделы. Тем более что по служебной лестнице ваше продвижение идет медленно, а может и совсем приостановиться…

– Угрожаете? – не дал договорить ему Василий.

– Свят-свят! – шутя перекрестился Кураев. – Я на вашей стороне. К тому же вы мне приятны и симпатичны, нас многое связывает и объединяет, зачем же мне вам препятствовать? Скорее наоборот, готов всячески поспособствовать вам. Но вы этого не хотите. Не так ли?

– О чем вы? – спросил Мирович, хотя прекрасно понимал, на что намекал Кураев.

– Отказались передать мне план крепости, который у меня и без того был. Вот о чем. Не нужно в следующий раз делать такие увертки, они вас не красят.

– Догадывался о том, – кивнул Мирович. – Тогда зачем вам его плохая копия? Единственное объяснение – чтоб оставить у себя мой рисунок и в случае чего использовать как доказательство участия в неблаговидном деле, которое вы так усердно готовите. Другого объяснения я не вижу.

– Вот как вы все повернули! – чуть приостановился Кураев и с удивлением глянул на Мировича, словно увидел его впервые. – Вы еще и все мои ходы наперед знаете. Похвально, весьма похвально. Так я вас разочарую: дело, в которое вы вовлечены, делается с соизволения ее императорского величества. Как может она организовать заговор против себя самой? Ответьте.

Мирович растерялся, услышав такой ответ, но быстро нашелся и ответил:

– Хорошо, допустим, именно так все и обстоит, хотя, как понимаю, никаких доказательств тому вы мне не предоставите. Но почему тогда в тайне? Чего скрывать? Почему не должно о том знать начальство крепости, тот же комендант? Разве не проще было бы официально организовать все вами или еще кем-то задуманное?

– А вы не скажете мне, почему в любом государстве имеется тайная служба? И с чего эти тайны возникают? Когда одна страна не хочет, чтоб о ее действиях знали соседи, она делает это тайно. Вот и ответ на ваш вопрос.

– Согласен. От тех же пруссаков нужно иметь тайны, а от союзников? Или от всего народа? В Писании сказано…

– …нет ничего тайного, что не стало бы явным, – закончил за него Кураев. – Все правильно. Союзники. Но вы же сами только что заметили: надолго ли? А как узнать в огромной России, кто собирает сведения об армии и ее передвижении, а потом передает их нашим соседям? Потому порой мы вынуждены проводить тайные операции. Поверьте, на то есть свои причины и объяснения.

Они дошли до края улицы, и далее перед ними белел выпас для скота, покрытый неглубоким, недавно выпавшим снежком. К Рождеству тут будут непроходимые сугробы, а сейчас местные жители выгоняли на луг своих коней добывать траву из-под снега. Потому часть луга была словно прополота незримой рукой, и по краям его виднелись торчащие болотные кочки с обглоданной на них до основания растительностью. Они, словно головы упрятанных под землю богатырей, напоминали о летнем буйном цветении. И зима, пришедшая нынче рано, положила конец тихой жизни травы и цветов, что совсем недавно тянули свои стебельки к солнцу. Зима, как и жизнь, беспощадна ко всему вокруг, и противиться ей не может никто, даже природа. А Рождество не за горами, время пробежит быстро, и все забудут об увядшей траве, цветах, радовавших глаз, и будут праздники, когда совсем иная радость закружит людей в неумолимом водовороте времен года.

Мировичу вдруг вспомнилось, как вроде бы совсем недавно на Рождество, которое он встречал вместе с Кураевым в столице, состоялся его первый в жизни поединок с Понятовским. И он дрался с поляком на шпагах. Тот ранил его, когда Василий всего лишь на время опустил свое оружие. То была первая в его жизни кровь, пролитая в небольшом, но все же сражении.

С тех пор Василий всегда был настороже и ни при каких обстоятельствах не оставался незащищенным, даже если не держал в руках оружия. То был для него урок на всю жизнь. А сейчас Кураев предлагает довериться ему во всем, а если точнее, доверить свою жизнь. И он всячески сопротивлялся, пытался выскользнуть из его, казалось бы, дружеских объятий и жить дальше так, как умел, как хотелось ему, – «непоборимому» Мировичу. Но… силы слишком неравны, и Кураев со всеми его связями легко справится с ним, если даже он откажется от дальнейшего сотрудничества. Его судьба будет предрешена. Выхода не было. И потому, решил он, следует прежде всего позаботиться о жене и сыне, о которых Кураев пока что не знает. Хотя, вполне возможно, что и об этом ему давно известно…

– Скажите, а что с моим вопросом о возвращении дедовских поместий? Вы обещали при следующей встрече дать ответ. Но вы пока что молчите…

– Понятно, почему вы сегодня такой колючий и несговорчивый. Да, нужно было с самого начала заговорить о них. Я поинтересовался у знающих людей, и мне посоветовали подать прошение на имя ее величества. Только она может дать ответ по этому поводу. А для вящей убедительности попроситесь на прием к человеку, который связан с вами если не родственными корнями, то хотя бы местом рождения…

– Он что, тоже родился в Тобольске? – с удивлением спросил Василий. – И кто же этот влиятельный человек?

– Граф Разумовский, – улыбнувшись, ответил Кураев. – Подозреваю, что в вашем Тобольске он даже в мечтах своих не бывал и не хотел бы там оказаться. Но он родом из тех же мест, откуда ваши предки.

– Это так, – кивнул Мирович. – Но вряд ли он меня так вот запросто примет. Или вы и здесь посодействуете?

– Обещать не буду, но постараюсь. А прошение на высочайшее имя подайте в любом случае. Здесь тоже обещаю организовать поддержку через своих знакомых. Но если бы граф обратился к ее величеству, то она бы наверняка не отказала ему.

– Я много раз думал о нем, но все как-то не решался…

– Может, и правильно. Всему свое время. А теперь давайте обговорим наше дело. Оно, с одной стороны, довольно простое, но могут случиться всяческие непредвиденные обстоятельства. В роте, что вам подчинена, у вас есть надежные люди? Такие, чтоб пошли за вами хоть на край света? Те, кому вы доверяете…

– Найдутся, – чуть подумав, кивнул Мирович.

– Постарайтесь сойтись с ними поближе. Они вам понадобятся в нужный момент, о чем сообщу отдельно. В общих чертах картина такая: вы должны будете вывезти из крепости этого самого пленника, которого час назад привезли в столицу.

– А зачем он здесь? – поинтересовался Мирович, но тут же пожалел о своем вопросе.

– Василий Яковлевич! Я решил, мы поняли друг друга и загадки один другому загадывать больше не будем. Можете думать что угодно, но я отвечать не стану. Скажу больше – и знать не хочу. И вопроса вашего не слышал. Уразумели? Вот и хорошо. Его следует в нужный момент вывезти из крепости и передать мне…

– Тоже с маской на лице? – уточнил Василий.

– Желательно, – отмахнулся Кураев, но было видно, он не придавал тому большого значения. – Одному вам не справиться. В помощь вам прибудет Аполлон Ушаков и привезет приказ о переводе пленника. Вы с этим приказом отправитесь к коменданту, он даст вам команду вывезти узника, что и сделаете. А затем, на выезде из Шлиссельбурга, где я буду вас поджидать в закрытой карете, передадите его мне.

– И когда это случится? Завтра? Через неделю? Может, лучше забрать его прямо сейчас, пока он в Петербурге? Это облегчит нашу задачу…

– Вы ничего не поняли. Спешить в нашем деле хуже всего. Ждите приказа от меня. Он может быть отдан или завтра, или через год. Наберитесь терпения и ждите.

– Точно приедет Ушаков? Может, другой кто? Я ему не очень-то доверяю… Он может подвести в любой момент, испугаться, напиться, да что угодно. Мы же с ним знакомы не первый год, и на него никак нельзя полагаться.

Кураев его внимательно выслушал, но настоял на своем:

– Нет, пусть будет именно он. А пока прощайте, – с этими словами он протянул руку и зашагал обратно, оставив Василия в полном одиночестве.

Василий еще какое-то время смотрел вслед Кураеву и думал, чему из услышанного верить, а что пропустить мимо ушей. Так, он не верил, что если освободит пленника, – а кто скрывался под маской, Василий догадывался, – то останется в живых. И зачем им освобождать его по подложному приказу, причем тайно? Нет, все это следовало обдумать и выработать свой собственный план, но знать о нем Кураев не должен. Решив так, он вернулся к казармам, одолеваемый самыми различными предположениями. Он понимал – выбрать одно из них ему предстояло в ближайшие дни. Иначе он никогда не вернется к Анне и Петру, и они будут жить в бедности, как и он жил все эти годы.

«Нет, я перехитрю их всех, и они еще пожалеют, если откажут мне в прошении», – решил он твердо.

Через неделю он отвез в столицу прошение на высочайшее имя, составленное на нескольких страницах с двуглавым орлом наверху каждого листа. Ближе к Рождеству он сумел пробиться на прием, как и советовал ему Кураев, к гетману Войска Запорожского графу Кириллу Григорьевичу Разумовскому, надеясь, что кто-кто, а он-то должен заступиться за несправедливо обиженное семейство Мировичей, чьи ратные подвиги еще помнят в неспокойных окраинных землях России.

Гетман, одетый в светское платье, а отнюдь не в казацкие шаровары, принял Мировича в небольшой отделанной мраморными плитками приемной, где по утрам отдавал распоряжения своей многочисленной дворне. Едва глянув на насупленное лицо гетмана, Василий сразу почувствовал дурное предзнаменование и бесполезность их разговора. Так оно и оказалось. Выслушав его, Разумовский покрутил головой, поглядывая на просителя, словно прицениваясь к нему, потом открыл золотую табакерку, заложил в нос щепотку табака, приятный аромат которого доходил и до Василия. Подождав какое-то время, пока действие табака скажется, громко чихнул несколько раз подряд, отерся лежащим тут же расшитым алыми цветами платком, а когда взор его прояснился, спросил:

«Служишь? В каких частях?»

Мирович ответил, что прошел всю Прусскую кампанию от начала и до конца, ранен, сейчас вынужден поправлять здоровье. Но гетман поморщился и со скучающим видом глянул в окно.

«От меня-то чего хочешь? – наконец заговорил он. – Мои деды к шведам не бегали, потому я тут сижу, а не в Сибири…»

Мирович растерялся от такого поворота, весь сник и замолчал, не зная, что ответить. Собрался было уйти, не попрощавшись, но Разумовский, поняв, что переборщил, остановил его:

«Чего надулся, как сыч в дупле? Я тебе сказал все, как есть. Ты хлопчик дюжий, поймай свою фортуну или, как ее там, за чуб. И не выпускай…» – посоветовал он на прощание.

Когда Василий вышел на улицу, его всего трясло, словно от простуды. Он скрипнул зубами и, обернувшись к графскому особняку, зло прошипел:

– Погоди, хохол ряженый. Я перво-наперво, как возможность случится, тебя самого за чуб споймаю и об стену твою мраморную тресну, чтоб запомнил меня на всю жизнь, коль не сдохнешь после того!

Оставалось дождаться ответа от императрицы, но он не особо верил, что ответ поступит до того, как он не осуществит задуманное Кураевым похищение содержащегося в крепости арестанта. И нужно было вновь набраться терпения и ждать, чего его молодая натура не желала принимать. Но иного пути он не видел…

2

Зима для охранников Шлиссельбургской крепости прошла спокойно. Если не считать, что двое из узников сошли с ума и непрерывно кричали что-то невразумительное из своих камер, да так громко, что вопли их доносились до часовых, стоявших в карауле у наружных крепостных стен. Потом один из умалишенных ночью сумел непостижимым образом выбраться из камеры, пробрался в кордегардию, схватил оставленный там топор и отрубил головы трем спящим рядовым, а двоих покалечил. После чего умер то ли от испуга, то ли его убили оставшиеся в живых караульные. Хоронить его пришлось в дежурство Мировича во внутреннем дворике, куда он заходил нечасто. Он еще раз внимательно оглядел выходящие во двор окна темниц и отметил про себя, что занавеска на одном из них была чуть сдвинута, и на них во все глаза смотрел молодой человек примерно его возраста с небольшой рыженькой бородкой.

«Неужели это и есть царевич Иван? Жалость-то какая держать его все эти годы под замком! Ему бы жизни радоваться, а он сидит взаперти», – думал он, встретившись взглядом с пленником. Именно тогда ему пришла в голову мысль не передавать узника Кураеву, а ехать с ним в Петербург, а то и вовсе за границу, и предоставить ему там полную свободу. Но вряд ли он один сможет осуществить задуманное. Кураев в расчет не шел, поэтому оставался только Ушаков. И он надеялся склонить Аполлона на свою сторону при первой их встрече.

Совершенно неожиданно он получил письмо от бабки своей Пелагеи. В нем она сообщала ненаглядному внучку, что сын его Петр и жена Анна живут сыто и ни в чем не нуждаются. Но вот только за последнее время, после окончания Прусской войны, цены на все вдруг взлетели неимоверно, а своего хозяйства у них так и нет. Живут тем, что продают старые вещи да помогают соседские казаки, еще не забывшие доброты ее покойного мужа. Потому она просила внучка Васеньку сходить до хаты к их земляку светлейшему гетману Кириллу Розуму, который тоже должен добрым словом вспомнить род Мировичей, предков его не притеснявший, и попросить его замолвить слово перед новым императором о возвращение их родовых земель.

«Видно, долго письмо твое шло, любезная бабуля, коль ты ничего о изменениях произошедших не знаешь. Теперь у нас на троне не император, а императрица, а твой Кирилл Розум, ставши Разумовским, знакомств старых не помнит и о бедах земляков своих знать не хочет…» – горестно размышлял Мирович, прочтя письмо…

Потом он перевернул лист и увидел с другой стороны небольшую приписку: «А еще напиши, внучок, в Тобольск, митрополиту Павлу Конюскевичу. Он тоже родом с наших краев и сейчас на Сибирскую кафедру поставлен, всей христианской земле известен. Попроси его похлопотать за нас».

Василий бережно свернул письмо и положил его в одну стопку со своим аттестатом об окончании Шляхетского корпуса и приказами о представлении к наградам. Письмо его порадовало и удивило. Значит, Пелагея Захаровна нашла общий язык с Анной, приняла ее как родную и всем обеспечила. Тут он может быть спокоен. Но она совершенно верно беспокоилась об их будущем и просила внука похлопотать в верхах, коль он служит вблизи от столицы. Вот только в графе Разумовском ошиблась, не тот он человек оказался.

А насчет сибирского митрополита Павла ходили разные слухи. Говорили, что он жестоко преследует местных старообрядцев и сибирские батюшки шибко его крутого нрава побаиваются. Но службу ведет хорошо, без ошибок, и даже проповеди говорит от себя, в бумажку не заглядывая. Слышал он и о том, что тот встал на сторону другого киевлянина – Арсения Мацеевича, бывшего тоже когда-то митрополитом Сибирским. Когда императрица потребовала отписать все земли монастырские в казну, то он обозлился против нее и написал в Синод, что нынешняя императрица – не природная наша по рождению своему и не следовало ей принимать престол, а цесаревич вообще болен золотухою и, Бог знает, кто потом править Россией будет. А потому надобно возвести на престол Ивана Антоновича. Весь Петербург бурлил тогда по этому поводу. За дерзость такую митрополита Арсения лишили сана, сослали под Архангельск в Никольский Карельский монастырь, а потом и вовсе расстригли и объявили мирским человеком.

Слухи слухами, молва молвой, а Василию нужно было отвечать на бабкино письмо. А что ответить, он не знал…

«Как же мне к митрополиту Павлу обратиться-то, бабуля дорогая, ежели он за тысячу верст, а я тут сижу безвылазно. Да и он вряд ли за нас, горемычных, заступится», – рассуждал Василий, словно спорил со своей престарелой бабкой. И, подумав, решил, что отпишет ей потом, когда дождется ответа от императрицы.

Однако дело его было рассмотрено неожиданно быстро, и в начале мая он получил извещение из дворцовой коллегии, что ему следует явиться к статс-секретарю Григорию Николаевичу Теплову за получением ответа на свое ходатайство. Не желая посвящать в свои дела кого-то еще, а тем более полковое начальство, он решил совместить личную поездку со служебной. И на следующий день поинтересовался в штабе, нет ли у них какой надобности в столице. Надобность тут же нашлась, поскольку требовалось отвезти в Военную коллегию какие-то штабные бумаги и затребовать там новый полковой устав.

Дороги еще не просохли, и кони вязли в грязи на выезде из Шлиссельбурга. Поэтому начальство посоветовало Мировичу отправиться в столицу на морском яле, где на каждой стороне сидели четыре гребца, один рулевой на корме и четверо сменных в центре. Выехали еще до захода солнца, когда еще не начало смеркаться. Сидя на корме, рядом с рулевым, Василий наблюдал за тем, что творится на берегу, и это доставляло ему сущее удовольствие. Правда, вскоре он задремал, пересел на борт и блаженно уснул, свернувшись калачиком под мерные всплески опускаемых гребцами весел. Проснулся он уже под утро и увидел проступающие в тумане контуры столицы. Гребцы остались ждать его на пристани, где большинство из них тут же завалилось спать после бессонной ночи, а Василий, посвежевший и радостный, скорым шагом отправился во дворец на встречу с неизвестным ему статс-секретарем Тепловым.

Тот оказался крупным, упитанным мужчиной с большим мясистым носом и проницательными глазами, совсем не похожим, по представлениям Мировича, на тщедушного коллежского секретаришку, с которыми он обычно сталкивался по делам службы.

– Значит, вы и есть Василий Мирович? – спросил Теплов, выходя из-за стола. – Никита Иванович Панин отзывался о вас весьма лестно, и я готов согласиться с его мнением.

Мирович слушал его, не зная, что ответить, а тот продолжил:

– Знаю, вы обращались к гетману Кириллу Григорьевичу, но он вас ничем не утешил… – Он сделал паузу, ожидая, что скажет Мирович. Но тот молчал, считая за лучшее скрыть свое мнение о гетмане. – Боюсь, я тоже вас не порадую. Прошло много лет, ваши поместья перешли к другим, не скрою, влиятельным людям. Конечно, вы можете обратиться в суд, но… не советую. Издержки, бесполезное ожидание, а результат неопределенный. У нас, знаете ли, к решениям императора Петра относятся как к Святому Писанию – как сказал, так и должно быть. Трудно изменить мнение людей. Знаете, через что мне пришлось пройти, чтоб занять это кресло? – он красноречиво указал на обтянутое красным бархатом с позолотой на спинке кресло. – Через великие испытания, но я не сдался. И вам того же советую. Вы молоды, хороши собой. Заходите ко мне как-нибудь вечерком в дом, его вам каждый покажет. Посидим, поболтаем, там много приятных молодых людей собирается. – Теплов при этом как-то гаденько улыбнулся и даже положил руку на плечо Мировичу, отчего тому стало не по себе. Он слышал, что в столице есть кружок, где молодые люди предаются содомскому греху, но впервые с этим столкнулся.

– Не могу обещать, – ответил он. – Служба, знаете ли, но за приглашение спасибо. Я могу получить ответ от государыни?

Теплов принял его отказ, но вида не показал, а лишь насупился и холодно проговорил:

– Извольте вот здесь оставить свою подпись в получении, – подвинул к нему толстенный журнал, куда были вписаны названия дел и даты их вручения отправителям.

Василий поставил свою подпись и получил из рук статс-секретаря официальный ответ и тут же быстро пробежал глазами по листу, испещренному крупными буквами. Вначале сообщалось о его просьбе и подробно излагалась суть рассмотренного дела, и он перевел взгляд на нижнюю часть листа. Там сообщалось, что дело его за давностью лет рассмотрению не подлежит, а потому в просьбе подпоручика Мировича о возвращении наследных земель отказано. Внизу стояла размашистая роспись: Екатерина.

«Удостоился любезнейшего письма от их императорского величества, – думал он, идя по коридорам дворца к выходу. – На этом все. Помощи ждать больше не от кого, надеяться можно только на самого себя. И ладно, попробую ухватить фортуну за чуб, как мне советуют. Но только от того многим ой как худо придется…»

Выйдя на улицу, он хотел было сразу идти на причал и возвратиться обратно в Шлиссельбург, но вспомнил, что ему еще нужно найти Военную коллегию и сдать там служебные бумаги.

«Кстати, а не там ли заседает друг мой любезный Ушаков? – вдруг осенило его. – Вот заодно и с ним свижусь и обговорим мой план. Пусть только попробует отказаться!»

Добравшись до здания Коллегии, он быстро нашел нужный кабинет, сдал привезенные бумаги и получил требуемый полковой устав, засунул его в походную сумку, где уже лежал ответ от императрицы на его просьбу. Собрался было идти, как вдруг вспомнил, что Ушаков служит здесь и должен находиться в одном из кабинетов. Потому он спросил вручившего ему бумаги канцеляриста:

– Скажи, мил человек, а где у вас тут служит Аполлон Ушаков?

– Аполлоша-то? – мигом откликнулся тот. – Наверх поднимись и там спроси. Может, кто и покажет, а у меня нынче дел много.

Через какое-то время, поплутав по коридорам и темным закоулкам Коллегии, Василий нашел небольшую комнатушку, в глубине которой у конторки, спиной к нему, стоял Ушаков и сосредоточенно что-то писал, часто обмакивая перо в чернильницу. Когда он окликнул Аполлона, тот поспешно обернулся. Его испуганные глаза говорили сами за себя.

– Опять мухлюешь? – брезгливо спросил его Василий, не известив о своем появлении.

– А ты как здесь оказался? – едва не выронив перо из рук, вопросом на вопрос ответил растерянный Ушаков.

– Да вот, решил заглянуть. Сильно занят? А то пошли, пройдемся, поговорить хотел. К вечеру мне уже в крепости надо быть.

– Хорошо, подожди чуть внизу, допишу и спущусь к тебе.

Василий спустился вниз, прошел мимо равнодушно смотревших на посетителей часовых и стал ждать. Ушаков спустился действительно скоро и торопливо спросил:

– Куда пойдем? Только недалеко, а то, если меня начальство хватится, греха не оберешься.

Они пошли к центру города по пустынной в ранний час улице, поскольку все служащие давно разошлись по своим ведомствам, а обыватели сидели пока по домам, а их кухарки, озабоченные покупкой провизии, отправились на рынки или в лавки, находящиеся вдали от центра.

Некоторое время оба шли молча, каждый думая о своем. Первым не выдержал Ушаков. Видя, что Василий оттягивает начало разговора, спросил:

– Говори, чего хотел-то? Кураев прислал или сам надумал?

– Надумал, – неопределенно ответил Мирович. – То, что я тебе скажу, Кураев знать не должен. Если не послушаешь и донесешь, свалю все на тебя. Мол, ты все и придумал. Так что подумай, прежде чем к нему бежать с доносом…

– А что стряслось? Ты какой-то сам не свой сегодня. О чем я могу донести Кураеву? Пока я ни слова разумного от тебя не слышал. Ты, случаем, не болен, а то весь бледнехонек, и руки дрожат, словно тебя лихоманка одолела.

Василию не хотелось объяснять причины своей нервозности, а тем более рассказывать о неудаче с прошением на имя императрицы. Потому он счел за лучшее промолчать, чтобы Аполлон не усмотрел связи между его недавно родившимся в голове планом и отказом из дворцовой канцелярии.

– Ну, слушай. Затем и вызвал тебя. Надо условиться заранее обо всем.

Ушаков как-то с опаской глянул на Мировича, поскольку таким решительным и сосредоточенным он его еще не видел. Беспечным? Да. Страдающим от безденежья – постоянно. Но вот таким, словно собравшимся идти на неприятеля, все для себя решившим и отступать ни при каком раскладе не станущим, нет. Поэтому он во время их разговора по большей части молчал и старался не перебивать Василия, пока тот излагал ему суть задуманного.

– Из последней нашей встречи с Кураевым я понял, что он хочет, чтоб мы с тобой вывезли из крепости одного арестанта и передали ему. Он в это время будет ждать нас в карете за городом. Пусть так. Но рано или поздно исчезновение арестанта, заключенного в крепость не под своим именем, раскроется, и с кого спросят? С нас. И как поступят? Отдадут под суд. Чего нам ждать от суда? Лучше не загадывать, но самое лучшее – заключение в крепость, а худшее – эшафот…

При этих словах Ушаков весь съежился и втянул голову в плечи, словно уже прямо сейчас кто-то собрался лишить его жизни.

– Но мы в таком случае можем отказаться? – заявил он так громко, что идущие мимо две тетки с узелками в руках вздрогнули и ускорили шаг.

– Можем, – согласился Мирович. – Тогда эшафота избежим, но… тебя привлекут за поддельные бумаги, а меня за другую вину, о чем, пока не знаю. Они найдут. Играть с ними по их правилам опасно для жизни – в любом случае проигрыш.

– Тогда что же делать? Бежать? Я готов. У меня есть некоторая сумма на такой случай, хватит на первое время. И тебе помогу, – скороговоркой выпалил Аполлон.

– Что толку, найдут. Еще и дезертирство нам припишут, только хуже себе сделаем. Даже если не найдут, то всю оставшуюся жизнь трястись, как мокрый заяц в кустах, и бояться каждого встречного. Нет, у меня есть иное предложение. Ты же в карты, как помню, меня учил играть. Помнишь, надеюсь, что значит ходить ва-банк? Вижу, помнишь. Так и нам надо поступать: или пан, или пропал. Зато играть будем по своим правилам.

– Чего-то я ничегошеньки не понял из того, что ты предлагаешь. Какие карты? Какой ва-банк? Против кого ты играть собрался? Против них? – Ушаков показал рукой в сторону Военной коллегии и отрицательно потряс головой. – Бес-по-лез-но!!! Их при любом раскладе переиграть у нас не получится.

– Ты меня еще не дослушал. Теперь расскажу о самом главном, все одно отступать некуда. Знаешь, кто тот арестант, кого Кураев хочет заполучить? Принц Иоанн Антонович. Ни больше ни меньше… – И он посмотрел на Ушакова, наслаждаясь произведенным впечатлением.

– Не может быть… – только и смог выговорить тот, широко раскрыв рот. – Зачем он ему? Что он задумал? И еще хочет вовлечь нас в такое дело? Да тогда точно эшафота не избежать. Ой, где я раньше был, как сразу не понял, кто он такой, этот Кураев. Он мне французского винца все подливал у себя в дому, хвалил за ловкость, обещал всяческую помощь и содействие. И сдержал слово: в столице оставил, обещал, что в гвардию переведут, а тут такое открывается… Да ты меня не обманываешь? Может, ты тоже чего-то недоговариваешь? Или вы с ним, с Кураевым, в сговоре и сейчас меня проверяете?

– А ты спроси у него, спроси, сразу все и поймешь, – с усмешкой ответил Мирович. – Нет, дорогой мой Аполлон, обманывать тебя у меня резонов нет никаких. Мне с Кураевым не по пути. Не хо-чу!!! Не хочу ничего общего с ним иметь. Теперь слушай мой план, и ты поймешь, что это никакая не проверка. А план мой таков. Мы сами освободим царевича и увезем его, а потом потребуем от императрицы, чтоб она уехала обратно к себе в Германию, а трон вернула законному наследнику. Ты наверняка слышал, что покойный император, муж Екатерины, умер не своей смертью, как о том прописано в манифесте, и весь Петербург о том знает, бурлит, масса недовольных. Нас поддержат смелые люди, Екатерина сбежит, а мы возведем Ивана на трон и будем его ближайшими людьми…

Чем он больше говорил, тем сильнее преображался. И Ушаков, увидевший эту перемену, вдруг поверил ему и заявил:

– Слушай, Василий, а быть тебе генералом! Помяни мое слово. Я согласен.

– Тогда пойдем в церковь и закажем молебен во исполнение нашего тайного предприятия. И поклянемся друг другу в нерушимости нашего договора. Вот прямо сейчас, – сверкая глазами, предложил Мирович.

Ушаков прищурился, замедлив шаг, хлопнул в ладони и заявил:

– Нет, мы закажем не просто молебен, а панихиду по самим себе, – предложил он, – чтоб обмануть судьбу и потом вновь родиться.

Василий даже приостановился, не сразу поняв, что предлагает его друг, теперь уже друг, коль он согласился на такой риск. Но потом, подумав, кивнул головой и твердо зашагал дальше, как и раньше, на шаг опережая Ушакова.

– Пусть будет так. Панихида так панихида. Не приведи Господь, мы погибнем, и вряд ли кто это сделает за нас, – произнес он с расстановкой.

3

Вдалеке показалась старенькая покосившаяся церквушка, и Василий предложил зайти туда и выполнить задуманное, но Аполлон не согласился, заявив:

– Нет, пойдем в главный столичный собор Казанской Божьей Матери, где не так давно присягали нынешней императрице. Там в самый раз. К тому же, – вспомнил он, – мне говорили, что Иоанну Антоновичу столичный народ тоже там присягал. Согласен?

– Согласен. Обставим все, как положено добрым людям, чтоб было потом о чем вспомнить. Спасибо, что предложил…

Идти пришлось недолго. Они вошли в храм, когда там заканчивалась служба. Нашли древнюю старушку, принимавшую записочки на помин души усопших, и спросили у нее, как заказать панихиду по рабам божьим Василию и Аполлону.

– Чего тут мудрого? Подойдите к батюшке, назовите имена, кого отпевать собираетесь, и все дела.

– К которому батюшке идти? – поинтересовался Ушаков. – Их там много, вдруг да не того потревожим.

– Сегодня служба большая, митрополит из Сибири приехал, преосвященный Павел, потому и со всего городу батюшки и диаконы собрались. Ой, как он хорошо службу вел, жаль, опоздали, ребятушки, я вот душой словно в небеси вознеслась, – прошамкала старушка и блаженно закатила глаза, вспоминая пережитое ею во время службы.

Мирович услышал имя митрополита Павла и поразился: «Неужели это тот самый Павел, о коем мне бабка Пелагея писала? Бывает же такое…»

– Бабуля, а который из них Павел? Укажите мне легонько, у меня до него разговор есть, – спросил он шепотом старушку.

Та ткнула скрюченным пальцем в мощную фигуру сибирского архипастыря, что стоял у амвона с крестом и благословлял подходившую к нему вереницу верующих петербуржцев.

– Найди местного попа, сделай ему заказ, расплатись, а потом жди меня на улице, – сказал Василий Ушакову и двинулся вслед за людским потоком к кресту.

Аполлон лишь покачал головой и усмехнулся ему вслед:

– Пока не генерал, а уже командует. Ну, Васенька-Василий, точно, не сносить тебе головы с норовом таким, – а потом отправился на поиски нужного ему батюшки.

Когда Василий приложился к кресту и увидел внимательно смотрящие на него глаза митрополита Павла, то все внутри него оборвалось, потому как понял: тому известны все его мысли. И как бы в подтверждение его предположения тот негромко произнес мягким баритоном:

– Дождись меня, хлопчик. Хочу поговорить с тобой о деле одном…

Василий кивнул и на ватных ногах отошел в сторону, и, не в силах стоять, сел на стоявшую подле стены лавку, где и дождался, пока владыка освободится. А тот, проходя мимо и далеко выбрасывая вперед свой украшенный драгоценными каменьями митрополичий посох, кивнул ему и указал на небольшую комнатку в северном приделе храма. Василий поднялся и поплелся следом. Когда он вошел внутрь, владыка велел ему прикрыть дверь, затем подозвал к себе и, положив обе руки на завершие посоха, спросил:

– Что задумал, то выполнимо?

Василий понял: отпираться бесполезно, да и ни к чему, поскольку этому человеку известны все его мысли, и потому покорно кивнул головой, добавив:

– Коль Господь поможет…

– Дело твое больше человеческой помощи требует, нежели Божьей. Но молись, отрок, молись крепко, а то голову сложишь без молитвы, и никто тебе помочь тогда уже не сможет.

– Понимаю, владыка, – не поднимая головы, отвечал Мирович.

– Какого роду-племени будешь, хлопче? Не с моей ли родной Малороссии случаем? А то, как погляжу, схож, весьма схож обличьем с земляками моими…

– Родился в Сибири, в Тобольске, где вы, владыка, сейчас служите…

– Так тебе и это известно? – удивился митрополит. – А родичи твои тоже в Сибири родились? Чего-то не похоже…

– Нет, сосланы были еще при царе Петре… Мировичи мы…

– Вон оно что! – покачал головой владыка. – Слыхал о таких, добре слыхал. Помнят их в Малороссии.

– Бабка моя сейчас на Запорожье живет. – Мирович чуть помолчал, а владыка Павел ждал, что он скажет дальше. Тогда Василий решился сказать все. – Жена моя и сын там же, при бабке Пелагее. Письмо недавно получил, бедствуют. Земли и имения все у нас позабирали и возвращать не думают. К императрице обратился с прошением, но мне отказали…

Владыка согласно кивнул, тихо сказав:

– Знаю и о том. Оно у тебя на челе написано, отказ тот. Сюда зачем пришел? Меня искал?

– Бабка велела, чтоб я вам, владыка, написал, а вы здесь оказались. Я сюда случайно зашел и не думал вас тут застать…

– Это ты так думаешь, будто случайно, а Господь все иначе устроил. Видать, крепко кто-то молится за тебя, коль все так ладно вышло… Случайно и лист с дерева не слетит. Все в руках Божьих, али не знал о том?

– Знал, – покорно согласился Василий. Он чувствовал себя полным ничтожеством перед этим человеком, хотелось опуститься на колени и не вставать, слиться с полом, стать незримым, столь сильное впечатление произвел на него владыка Павел, с первых минут распознавший, что он замыслил. А тот, словно действительно свободно читал его мысли, спросил спокойным голосом:

– А коль знал, то почему дерзнул пойти на дело невыполнимое? Или не знаешь, чем оно тебе грозит? Ради себя или ради другого кого? Только честно говори… я все вижу…

Мирович и не думал врать, обманывать, отпираться – все одно владыка читал его, как открытую книгу. «Может, ему и книг открывать не нужно. Он и так все знает, чего там написано» – подумал он, но вслух ответил:

– Скрывать не стану: ради себя, ради жены и сына, но и о других людях думал. Негоже немке на российском троне сидеть, когда русский царевич в плену томится… – И замолчал, не зная, как к тому отнесется владыка Павел.

– Негоже, негоже, – несколько раз повторил тот. Было видно, он подбирает нужные слова, хорошо понимая, сколь трудную задачку загадал ему сын сибирских ссыльных. – Немка эта, императрица наша, на святую церковь руку подняла, решила всех доходов нас лишить. На такое даже царь Петр не решился, – спокойно произнес он слова, от которых у Мировича внутри пробежал холодок. Если бы кто услышал такое, не бывать бы владыке вовек митрополитом.

– Она дьявольское его учение продолжила и на этом вряд ли остановится, – продолжил он. – Но мы люди сторонние, в дела мирские не вмешиваемся, но и согласия дать не можем. Потому думай сам, на чьей мы стороне. Ничего тебе больше не скажу, все сам знаешь, но и понудить или остановить не вправе. Сам решай, сын мой…

– Благословите, владыка, – преклонил колени Василий.

– Бог благословит! – ответил тот, перекрестил его и протянул руку для поцелуя.

Василий, не оглядываясь, пошел к выходу, но остановился и хотел еще что-то спросить, но услышал:

– Не время, потом…

И Василий вышел на улицу, где увидел Ушакова, переминавшегося на месте с ноги на ногу и явно чем-то испуганного. Он порывался уйти, но не решался, словно неведомая сила удерживала его на месте. Поэтому, сделав несколько шагов, возвратился обратно и обрадовался, увидев спускавшегося по ступеням Василия.

– Что случилось? Чего дрожишь, как осиновый лист? – спросил его Мирович.

Тот указал ему на группку людей, стоявшую возле странно одетой женщины, которая громко рыдала и иногда, прерывая рыдания, повторяла сквозь слезы: «Там кровь, кровь, реки крови…»

Люди, стоявшие рядом с ней, пытались ее успокоить со словами: «Успокойся, Ксеньюшка, не плачь, не рви душу… И без того тошно…» Но та отбивалась от них и повторяла на это: «Я не Ксения, я Андрей Федорович. Разве вам о том неизвестно?» – Красивое лицо ее при этом искажалось от внутренней боли, которую она испытывала, и становилось похожим на лики иконописных мучениц.

«О какой крови ты говоришь? – спрашивали ее. – Война, что ли, случится?»

На что она отвечала: «Убьют скоро царя нашего, агнеца Божьего, и кровь великая прольется. Кровь, кровь, кровь…»

Она была одета в мужские кафтан и камзол военного образца с полковничьими знаками отличия. Когда Мирович начал ее внимательно рассматривать, то она словно почувствовала его взгляд, вытерла тыльной стороной руки слезы и глянула в его сторону долгим и, как Василию показалось, жалостливым взглядом, отчего у него на душе стало совсем тяжело.

– Кто это ненормальная? – спросил он Ушакова. – Она так на меня глянула, словно я уже в гробу лежу.

– Да, ты почувствовал? – встрепенулся тот. – И на меня, когда мимо нее проходил, она тоже так поглядела, а потом уж плакать начала. Я хотел убежать подальше отсюда, да решил тебя дождаться.

– Кто она? Почему вокруг нее люди стоят, слушают, уговаривают? И почему она в мужском платье? Ненормальная или… – И ему опять сделалось жутко. Он не боялся так, стоя в передней шеренге под прусскими пулями, как сейчас, находясь вблизи этой женщины, судя по всему, оплакивавшей их обоих.

– То Ксения Блаженная, ее весь город знает. После того как муж ее умер, раздала все свое имущество, женское платье сняла и в его одежах ходит, – отвечал Ушаков. – Она и смерть прежней императрицы предсказала и много еще чего, всего не перескажешь…

– Пошли отсюда, – дернул его за рукав Мирович. – Видишь, чем наша затея обернулась. Зря я тебя послушался, ой, зря…

– Вот и не слушал бы. Ты же у нас главный, как погляжу, – с нескрываемой обидой в голосе ответил Ушаков, шагая рядом. – Да, совсем забыл сказать: нынешняя императрица вскоре собирается в Лифляндию ехать. Самое бы время, пока ее в столице не будет, задумку нашу исполнить.

Мирович замедлил шаг, желваки заходили у него на скулах, он взялся правой рукой за рукоять шпаги, чуть потянул ее вверх, но потом задержал руку и резко вернул обратно в ножны и повернулся к Ушакову.

– Верно говоришь. Я знал, что у нас с тобой все получится. А юродивая не о нас плакала, а о том, что потом случится. Ох, чует моя душа, будет потеха. Известишь меня, как только она из Петербурга выедет. Но Кураеву о том ни слова! Слышишь?

– Слышу, – покорно кивнул тот головой. – Как не слышать, когда мне в самое ухо кричишь. Только я вот подумал, а не мало ли нас двоих будет? Может, склонить Гаврилу Андреевича на нашу сторону? А? Он мигом сообразит, какая в том великая выгода для него будет.

– Даже не думай, он нас выдаст сразу и спрашивать не станет. Нет, нет и еще раз нет! – твердо заявил Василий. – А сейчас прощай, меня ждут на набережной. Пора обратно возвращаться. Да, вот еще, – приостановился он. – Набросай манифест, ты в этом силен, о восшествии на престол нового императора Иоанна Антоновича. Сможешь?

– Не знаю, попробую, – безвольно ответил Ушаков, и видно было, что он жалеет о своем порыве и, как и предполагал Мирович, может отказаться от задуманного в любой момент.

«Ну и пусть, – думал, ускоряя шаг, Василий. – Один справлюсь. Солдаты мне верят, и есть среди них надежные люди, те мямлить не будут, а пойдут за мной хоть на плаху. Им, как и мне, терять нечего», – и он вспомнил насупленные лица Фоки и Федора Пермяка, когда он предложил им занять более высокие должности. Им какая ни на есть свобода дороже, нежели чины и почести.

В конце июня Мирович неожиданно получил от Ушакова письмо, в котором тот обстоятельно описывал, как у него идет служба и что скоро он должен будет по распоряжению начальства ехать куда-то под Смоленск. Прочтя письмо от начала до конца, Мирович ничего не понял. Аполлон должен был приехать сам и известить его, когда императрица выезжает в Лифляндию, а вместо того прислал пустое письмо, где писал неизвестно о чем. Он перечитал его еще раз и вдруг остановился на фразе, где говорилось, что одна известная особа тоже собирается ехать по служебным делам, но в конце июня или начале июля.

«Вон оно что! – подумал он. – Значит, у него просто не было возможности приехать ко мне, коль он отправил письмо. Как не вовремя… Как не вовремя… И ничего не пишет, когда вернется обратно… А время упускать нельзя. И что остается? Написать манифест самому и зачитать его своим солдатам?» – некоторое время размышлял Мирович, а потом понял: иного выхода у него просто нет. Манифест он составит сам. Это не трудно. Опыт составления деловых бумаг у него имелся еще со времени учебы в Шляхетском корпусе, когда подрабатывал написанием прошений, потом в армии при генерале Петре Панине. Хорошо, напишет манифест, а что потом?

Мирович еще раз пробежал глазами текст письма, но ничего нового для себя не узнал. Потом он ощутил под пальцами какое-то утолщение, как бывает, когда попадается некачественно выделанная бумага. Он поднес лист к окну и увидел аккуратно посаженную заплатку точно такой же по цвету серой бумаги, употребляемой в канцелярии при переписке различных распоряжений и указов. Когда попадались подпорченные листы, то умелые канцеляристы умудрялись для сохранения бумаги, выдаваемой им строго по счету, заклеивать образовавшиеся проплешины четвертушками, вырезанными из испорченных при переписке листов. Василий перевернул письмо, но каких-то повреждений с другой стороны не обнаружил. Тогда он взял из походного саквояжа свою бритву и осторожно поддел ей заплатку. Она с трудом, но все же отклеилась. Он схватил ее и разобрал бисерные буковки, написанные рукой все того же Ушакова: «Прощай, милый друг Суржик. Не знаю, свидимся ли мы. Будь осторожен, решай сам, как поступить с нашим наследством». И дальше стояли две буковки А и У.

«Ясно, о каком наследстве он пишет – о нашем задуманном освобождении царевича Иоанна. И участвовать в нем он не сможет по не зависящим от него причинам», – понял Мирович.

Его бросило в пот от такого открытия. Получалось, Ушаков не просто устранялся от дела, а кто-то повлиял на него, угрожал. Вот чем объясняется его срочная поездка под Смоленск. И есть все основания думать, что обратно живым он вряд ли вернется.

«Кураев! – осенило Василия. – Больше некому. Видимо, Аполлон ему открылся, и тот запретил ему встречаться со мной. Получается, мы остаемся с ним один на один. Кто кого. Но за ним – сила, мне неизвестная, а кто за мной?»

«Твоя рота. Они с тобой, четыре десятка человек. Больше надеяться тебе не на кого», – услышал он чей-то голос, а может, сам произнес вслух эту фразу. Это не важно. Важно другое – отступать он не намерен, коль выдался случай проявить себя в деле. И тут ему вспомнились слова владыки Павла: «Это мы думаем, что все происходит случайно, а то воля Божья…» И он решился. Одному даже проще. Он справится…

4

Кураев объявился, как всегда, совершенно неожиданно. И приехал он в Шлиссельбург не один, а с компанией неизвестных Мировичу людей. Не задерживаясь в расположении полка, они сразу переправились на остров и находились в доме коменданта Бердникова, как сообщили о том Мировичу. Но Василий принял этот визит непосредственно на свой счет. Его вызвали после обеда к коменданту крепости, не сообщив причин. Пока его переправляли на остров, он перебирал в голове, зачем он мог понадобиться коменданту во внеслужебное время, но ответа не находил. А когда увидел прогуливающегося по берегу Кураева, то весь сжался и хотел было тут же кинуться в драку и заставить того сказать, куда делся Ушаков. Однако понял: такой поворот ни к чему доброму не приведет и он тем навредит только себе. Потому вышел из лодки с натянутой улыбкой и отрапортовал:

– Подпоручик Василий Мирович по вашему вызову прибыл!

– Да прекратите, подпоручик, я не ваш начальник. Тем более я вас лично не вызывал и права на то не имею. Просто расспросил коменданта о вашей персоне, и он весьма лестно отозвался на этот счет. Впрочем, был удивлен нашему знакомству, но я ответил, что долго рассказывать. Так что, прошу заметить, ни в чем вас не подвел. А потом комендант сам, повторюсь, сам распорядился вызвать именно вас к себе. Так что идите, а уж там рапортуйте или полонез танцуйте, ваше дело. Кстати, я не один прибыл…

– И с кем же? – встрепенулся Василий. – Привезли Ушакова?

– Конечно, ждите! От него привез лишь поклон. Аполлона по служебной надобности направили в Смоленск, и когда он вернется, сказать точно не могу.

– А может и не вернуться? – вкладывая всю горечь в эту фразу, спросил Василий.

– С чего вы взяли? Откуда такие сведения? Э-э-э… да вы, как погляжу, не совсем здоровы. Может, отложим все до вашего выздоровления? Время терпит…

– Нет, ничего откладывать не будем, я вполне здоров.

– Хорошо, – согласился Кураев. – Тогда все остается в силе. Насколько мне известно, через день, а это будет пятое число этого месяца, вы заступаете на пост?

– Верно, – кивнул головой Василий.

– Вот тогда-то и поступит приказ сопроводить указанного узника Григория в столицу. И в нем будет указано ваше имя. А дальше действуем, как договорились. Вам что-то непонятно? Нас ждут гости, говорите скорей…

– Где Аполлон?

– Аполлон – греческий бог или божество, не знаю, как точно. Где ему быть, как не на небесах? А если вы спрашиваете об Аполлоне Ушакове, то уже объяснил – он в отъезде. Поэтому мне самому пришлось тащиться сюда для встречи с вами. Вас что-то смущает? – добавил Кураев, видя, что Мирович явно недоволен его ответом.

– Да, смущает. И не просто смущает, а наводит на размышления: с чего это вдруг его отправили подальше из столицы, когда подошло время действовать? Усматриваю в том ваше вмешательство.

– Правильно усматриваете, – не стал вилять Кураев. – Он признался мне в вашем безумном плане, и я посоветовал ему держаться подальше от Шлиссельбурга и уехать на время из столицы, что он и сделал. У начальства всегда найдутся срочные дела, которые откладывать никак нельзя. Вот и отправили нашего Аполлона с деньгами в ставку князя Волконского. А пока суть да дело, он, может быть, и обратно вернется благополучно, и службу свою продолжит.

– Вот как… – Мирович просто не знал, что еще можно сказать. Кураев изложил все подробно и ни в чем не стал его укорять, а просто дал понять, что иного выхода нет, как подчиниться ему.

«Пусть будет по-твоему… Пока по-твоему… А там поглядим…» – подумал Василий про себя, а вслух сказал:

– Все понятно, идемте к гостям. Понятия не имею, зачем я понадобился нашему коменданту…

– Да ничего важного, насколько могу догадываться, – успокоил его Кураев. – Разве что покажете гостям нашим свободные камеры, вдруг да они поглянутся кому. Хорошо знать, что тебя всегда ждет крыша над головой и сытный стол. Причем, заметьте, совершенно без всякой оплаты! – И он как-то по-птичьи захихикал, отчего у Мировича сделалось гадко на душе. Он никогда ранее не слышал, как смеется Гаврила Андреевич. Это случилось впервые. И смех его Василию почему-то не понравился…

Когда вошли в дом коменданта Ивана Васильевича Бердника, состоящего в чине подполковника от инфантерии, там вовсю шла гулянка. Навстречу им со своих мест привстали трое незнакомых Мировичу мужчин. Кураев тут же представил их:

– Капитан Загряжский. Состоит на службе в Канцелярии от строений и ведает всеми роскошными садами в столице, с чем и прибыл сюда. Он желает на месте ознакомиться, нельзя ли для здешних арестантов создать что-то изящное, чтоб утихомирить буйный нрав некоторых из них. Так, капитан, докладываю? – спросил он с поклоном человека с пышными усами и бакенбардами.

– Все так, Гаврила Андреевич. Рад, что именно вас направили сопровождать нас в сей отдаленный городок. Пью за ваше здоровье, – поднял он свой бокал.

– А это его сослуживец. Подпоручик, князь, – особо выделил Кураев голосом титул черноволосого молодого офицера с орлиным профилем, – Чефаридзев. Прошу любить и жаловать. Он большой балагур и вызвался сопровождать нас по собственному желанию.

Князь ничего не сказал и лишь дружески кивнул Мировичу.

– Сенатский регистратор Бессонов, – продолжил Кураев. – Он послан сюда из канцелярии самого Никиты Ивановича Панина, – незаметно для других подмигнул Кураев Мировичу, – чтоб составить смету предстоящих расходов. А уж коль Никита Иванович берется за дело, то оно будет в скором времени непременно завершено. Как вы думаете, Иван Васильевич, – обратился он к коменданту Бердникову, – будет у вас вскоре сад не хуже, чем в Петергофе?

– Ага, с фонтанами и купальней для всех персон, – не переставая жевать, отозвался тот со своего места в центре стола. – Нам бы кандалов кто прислал добрых, а то старые в негодность пришли, на честном слове держатся, того и гляди рассыплются в прах. И двери на камерах поменять следует, сколь раз их перебивали, толкни хорошенько, и вон вывалятся. Узники у меня не простые, а отъявленные злодеи среди них имеются, головастые, с умом, не каждый с ними совладать может…

– Неужто не справляетесь? А я слышал, из вашей крепости никто ни разу не бежал, – спросил его Кураев, который уже успел сесть за стол и усадил Мировича рядом с собой.

– Так мы-то на что? Ловим пока что… куды им бежать, когда непонятно, в чем душа держится? Но все одно: ежели осерчают, тогда держись. Вот недавно вырвался один душегуб… – И он подробно стал излагать случай, когда сбежавший заключенный ночью отрубил головы нескольким солдатам, а потом и сам умер непонятно отчего.

Рядом с Мировичем сидел кряжистый мужичок с масленым лицом. Он первым заговорил с Василием:

– Обо мне его высокоблагородие не изволили упомянуть, не из их курятника птица поскольку, торговый человек Шелудяков. Лес поставляю ко двору, – сообщил он негромко, успевая хлебать серебряной ложкой наваристый куриный суп. – И меня с собой прихватили, чтоб при надобности слово сказал, чего сколько стоит. Но они, как погляжу, не особо о делах думают, с дороги сразу за стол, а там и трава не расти.

Мирович слушал его, согласно кивал головой, а сам пытался понять, почему именно Кураев вызвался сопровождать эту разношерстную компанию. Получалось, ради того, чтобы повидаться с ним? Как-то не особо в то верилось. Зачем тогда комендант отправил именно за ним, когда есть офицеры выше его по чину. Получается, все же Кураев попросил его пригласить или сам Бердников особо благоволит к подпоручику Мировичу?

Тут Иван Васильевич, словно вспомнив или прочитав его мысли (Василий уже после всего произошедшего в последние дни не особо удивился бы и этому умению иных людей безошибочно предполагать, о чем он думает), вытирая руки кружевной салфеткой, проговорил:

– Василий Яковлевич, проведите гостей по внутреннему двору. Пусть определятся, где они собираются этот самый сад устраивать. Но, – напомнил он гостям, – попросите там, – при этом он ткнул пальцем в низкий потолок, – чтоб кандалов прислали и новых плах на двери. Их поменять следует, а то до греха не долго.

Мирович так и не успел ни к чему притронуться и вышел из-за стола. Остальные приезжие устремились вслед за ним. Один лишь Кураев остался в доме коменданта. Василий провел всех вдоль стен, указал, где имеется свободная от построек земля, заваленная строительным мусором и разным хламом. Собственно говоря, и сам комендант мог бы показать им свои владения, – заблудиться тут было негде.

– Да, места мало. Большой сад разбить вряд ли получится. Разве что если баню перенести поближе к северной стене. Тогда вполне, – как бы рассуждая с самим собой, негромко говорил капитан Загряжский. Остальные при этом кивали и свое мнение никак не выказывали.

Когда они оказались возле западной крепостной стены, где на верхней галерее располагалась большая часть казематов и были видны двери камер, к нему вплотную подошли Бессонов и подпоручик Чефаридзев. Канцелярист осторожно спросил:

– А вы не покажете, где находится известная персона?..

– Вы о ком? – ответил Мирович, хотя прекрасно понимал, какой именно персоной интересовался проныра канцелярист. Но именно он не вызывал доверия у Василия, поскольку хорошо запомнил его покрытое угрями лицо, когда тот встретился ему при входе в кабинет Теплова.

– Да вы же знаете о ком… Говорят, Иоанн Антонович где-то здесь содержится. Об этом каждой собаке в Петербурге известно. Вам ли не знать?

Мировичу хотелось ответить, чтоб он к тем собакам и обратился, но вдруг решил, что скоро весь Петербург и вся Россия будут знать об освобождении законного наследника престола царевича Иоанна, а потому можно и рискнуть, показать, где его содержат и в каких условиях. Тем более ему было интересно, как отнесутся к тому оба канцелярских жучка.

– Вон в той камере, – смело указал он на дверь. – Желаете посетить? – В его голосе прозвучала насмешка, а любопытствующие гости даже отшатнулись. Бессонов так вообще замахал руками:

– Нет, нет! Ни в коем случае! У нас могут случиться большие неприятности на этот счет. И, послушайте, – обратился он к Мировичу шепотом и полез в карман, вытащил оттуда серебряную монету и постарался вложить ее тому в ладонь, – не нужно сообщать кому-либо об этом.

– О чем не сообщать? – Василий постарался изобразить из себя солдафона, но монету не принял, и Бессонов тут же спрятал ее обратно.

– О нашем разговоре на эту тему. Неужели непонятно?

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – щелкнул каблуками Василий. – Никому не сообщу, что вы интересовались тайным узником, находящимся в крепости ее императорского величества.

– Тьфу, дурак, – отвернувшись, выругался Бессонов и пошел прочь, а вслед за ним и чернявый подпоручик, не проронивший во время их разговора ни слова.

Гости скоро отбыли на другой берег, а с ними вместе и Гаврила Андреевич Кураев. Проходя мимо Василия, он кивнул ему, но не проронил ни слова, руки не подал, словно они не были знакомы много лет. Василия это только обрадовало. Он тут же поднялся обратно в дом коменданта и застал Бердникова все за тем же столом, продолжавшего доедать свой обед и, судя по всему, изрядно захмелевшего.

– Чего тебе еще? Проводил гостей? Будут сад устраивать, как думаешь? А может, по иному поводу приезжали? – спросил он его, словно сам не мог решить, как ему разобраться в возникшей ситуации. – Черт их поймет, этих столичных мокрохвостов. То им сад подавай, то арестантов крепче содержи. Я бы их всех под топор подвел давно, а то тратим на них денежки такие – цельный полк прокормить можно. Сколько на них уходит, ты и не представляешь…

Мирович выждал, когда тот выскажется до конца, а потом осторожно спросил:

– Господин подполковник, прикажите мне с ротой заступить сегодня на караул.

– Так ты вроде только через день заступать должен? Что за спешка? С чего вдруг? – не проявляя особого интереса, пробурчал тот, не отрываясь от своей затянувшейся трапезы, до чего был большой охотник.

– Приезжие эти просили меня к ним подъехать, чего-то там посмотреть. Сказали, вы возражать не станете, – самозабвенно врал Мирович, надеясь, что Бердников не скоро встретится с только что отбывшими гостями и узнает у них о причине вызова подпоручика в Петербург.

– Чего же они мне о том не сказали? Ох, уж мне эти сплетники столичные, все норовят за моей спиной изладить. А коль не отпущу, что тогда?

– Ничего не скажу. – Мирович решил за лучшее не возражать: комендант все одно не пойдет против петербургских гостей, поскольку изрядно их побаивается и не желает заполучить в их числе недоброжелателей.

– И правильно. Ничего и не говори, когда перед тобою подполковник. Он сам все решит. Заступай! Черт с тобой, мне все равно. Так и доложи своим, мол, Бердников велел сегодня в караул выходить.

– Слушаюсь! – Мирович вновь громко щелкнул каблуками и, развернувшись по-строевому, вышел, ликуя в душе. А комендант, доев обед и допив все, что оставалось на столе, вперевалочку отправился в спальню, где, не раздеваясь, завалился на кровать.

5

Вернувшись в часть, Мирович тут же доложил капитану Дорофееву, что комендант Бердников приказал ему заступить в караул сегодня вечером, нарушая очередность. Тот, хорошо зная переменчивость комендантских приказов, махнул рукой и возражать не стал. Тогда Мирович прошел в казарму, нашел свою роту, отдыхающую после недавних стрельб, и спросил капрала Миронова:

– Ружейных зарядов полный комплект с собой берете?

Тот соскочил с лежанки, находившейся за загородкой, отделявшей солдат от капральского закутка, и со сна не поняв вопроса, ответил:

– Берем завсегда по-всякому. Кто сколько возьмет и ладно…

– Проследи, чтоб сегодня полный комплект зарядов был. И кремни запасные взять не забудь. Все понял?

– А разве нам седня в караул? – До капрала только сейчас дошло, что это не их день, а им заступать лишь на следующий вечер. На что Мирович тотчас дал разъяснение:

– Начальство велело поменяться, сегодня наша очередь будет. Извести всех, и жду вас вечером на пристани. Больных нет?

– Никак нет, – ответил Миронов, у которого на вечер были совсем другие планы. Но возразить не посмел, да и знал – бесполезно, начальству всегда виднее. На то оно и начальство – приказы раздавать…

Выйдя из казармы, Мирович пошел к себе на квартиру и с каждым шагом осознавал, что проходит по узким улочкам последний раз в жизни. Вряд ли он сюда когда-нибудь еще вернется. Но эта мысль лишь подгоняла его как можно быстрее переправиться с ротой на остров и освободить царевича Ивана.

Четкого плана действий у него не было. Перво-наперво нужно зачитать всей роте манифест об освобождении, подписанный якобы самой императрицей. Манифест он составил на специально припасенной для того гербовой бумаге и держал его до срока в потайном месте.

Судя по его последним доверительным разговорам с Фокой и Федором Пермяком, многие старослужащие мечтали поскорее уйти со службы и вернуться к себе на родину.

«Вот на это и нужно им намекнуть. Пообещать, мол, все из них пойдут под увольнение первым же указом, как только Иоанн Антонович станет императором российским. А потом… – что потом, он плохо себе представлял, – войдем с десятком человек во внутренний двор, где я только что был, откроем камеру, выведем царевича, погрузимся на баркасы и поплывем в столицу», – рассуждал он. А что будет дальше, то он старался не думать, а довериться воле свыше, как намекнул ему митрополит Павел.

«Можно отправиться в тот же Казанский собор и там присягнуть новому императору. А потом сразу во дворец, благо, императрица со свитой в отъезде, никто за нее особо заступаться не станет. Это гвардия на ее стороне, а все армейские части, где большинство офицеров вдоволь навоевались с пруссаками, питают к ним острое отвращение, что наверняка распространяется и на императрицу, которая родом из тех мест. Верных императрице гвардейских частей сейчас в столице нет, а потому без особого труда удастся отстранить охрану и добраться до трона. Если Иоанн Антонович сядет на трон, вряд ли кто усомнится в том, что он и есть истинный правитель», – все это вихрем проносилось в голове у Василия. Но продумал он и о запасном варианте: о бегстве через границу в Вену или Берлин или к семье в Малороссию, которую объявить независимой от России со своим императором в пику гетману Разумовскому.

Поспешно открывая калитку к дому, он чуть не сорвал ее с петель, но даже не заметил этого. Влетел к себе в комнату, где Сашка с Ульяной завершали ежедневную уборку, и потребовал себе чистое белье и новые камзол и кафтан.

Сашка испуганно глянул на хозяина, видя его столь взволнованным едва ли не впервые, но посчитал за лучшее не задавать лишних вопросов и принес все, что от него требовали. Мирович переоделся и подошел к Казанской иконе Божьей Матери, начал громко читать молитву. Сашка и Ульяна, ничего не понимая, пристроились рядом с ним, время от времени обмениваясь красноречивыми взглядами. Потом Василий заглянул в сени, достал из тайника, устроенного там, подложный манифест, спрятал его поглубже за обшлаг кафтана и вернулся в дом.

– Собирайтесь в дорогу, пришлю за вами кого-нибудь. Так что будьте готовы, – сообщил он неожиданную новость, после чего Улька радостно заулыбалась, а Сашка как-то погрустнел и насупился.

– Что случилось, Василий Яковлевич? – осторожно поинтересовался он. – Могли бы и раньше нас предупредить.

– Если бы мог, предупредил бы, – отрезал Мирович. – Пока рано о том говорить, но сегодня в ночь кое-что должно произойти. Ничему не удивляйтесь и не верьте особо. Люди часто врут, не думая о том, что из этого выйдет.

Сашка с Ульяной слушали его, не понимая, что он хочет им сказать.

– А теперь попрощаемся на всякий случай, – сказал Василий и обнял стоявшего ближе к нему Сашку, прижал маленькую Улькину головку, погладил и еще раз широко перекрестился.

– С Богом! Никуда не уходите, а будут спрашивать обо мне, то говорите, мол, ничегошеньки не знаете. Поняли?

Те стояли, открыв рты, не зная, что и ответить…

– Прощай, барин, – только и проговорил Сашка и всхлипнул, точно его кто обидел и отнял что-то важное, без чего его жизнь будет неполной и совсем другой.

Рота уже ждала на берегу своего подпоручика, погрузившись в два баркаса. Быстро переправились на остров и сменили уставших караульных. Мирович тут же прошел в кордегардию и потребовал у оказавшегося там капрала Николая Осипова, чтобы тот привел к нему свободных от караула солдат. Тот удивленно глянул на Мировича, но перечить не стал и вышел. Вскоре раздался топот ног, и в помещение ввалились около двадцати рядовых и встали у дверей в ожидании приказаний.

– Братцы! – начал Василий, вглядываясь в их лица. – Вы знаете, кто сейчас сидит на троне и как она там оказалась? Она захватила его силой, убила мужа своего, а законный наследник томится в крепости, которую мы с вами охраняем…

По лицам солдат нельзя было понять, как они восприняли услышанное. У одних брови поползли вверх, кто-то хихикнул, а чей-то голос прозвучал и совсем неожиданно:

– Сучка, она сучка и есть. Нашла себе кобеля поздоровше, к нему и прыгнула, а старого – в могилу…

Солдаты заулыбались, зашушукались меж собой и внимательно уставились на Мировича, ожидая его высказываний на этот счет.

– Все верно, но не только вы так думаете. Сенат решил лишить ее власти и престола и вызволить из заключения несчастного Иоанна Антоновича… – заговорил Мирович и вытащил свой поддельный манифест, развернул и показал всем, поводя указательным пальцем по красующемуся наверху листа двуглавому орлу. – Мне тайно передали манифест, где императрица Екатерина согласилась отречься от престола. Но не все с тем согласны, а потому мы тайно должны освободить наследника Иоанна Антоновича и доставить его в столицу.

Он замолчал, но солдатские лица оставались безучастными. Никто из них, приученных за долгие годы службы к покорности и повиновению, не хотел открыться. Наконец Федор Пермяк громко хмыкнул и заявил:

– А по мне, так русский царь завсегда лучше, нежели немка какая-то, королем Фридрихом нам подсунутая.

Остальные молчали и особой поддержки не выказывали, но и противников у Пермяка не было. Поддержал его лишь Фока:

– Долой немку, пущай наш Иван правит… А не понравится, так и его скинем. Желающих много, можно вон Федьку посадить али еще кого…

Тут общее молчание было нарушено, и солдаты начали похлопывать Федора Пермяка по плечу, дружески подмигивать ему со словами:

– Федька, ты меня потом только не забудь, назначь к казне поближе. Ох, заживем тогда!

Федору не оставалось ничего другого, как улыбаться в ответ, поддакивать и отшучиваться:

– А то как? Ясно дело, не забуду, как ты, Жердяй, мои сапоги пропил. Сразу дознание проведу…

Мирович понял, что наступил долгожданный перелом, и подозвал к себе Федора Пермяка и Фоку, шепнул им:

– Держитесь возле меня, чтоб никто не напал сзади. Поняли? – Те согласно кивнули, и Василий, держа в одной руке лист с манифестом, а в другой обнаженную шпагу, повел их к воротам во внутренний двор. Строя никто не соблюдал, шагали толпой, подталкивая друг друга; послышались смешки, и всеми неожиданно овладело радостное настроение, как это бывает в преддверии большого праздника. Когда они дошли до ворот, Мирович постучал в них эфесом шпаги. Открылось оконце охранника, стоявшего внутри, он выглянул, увидел толпу солдат и спросил испуганно:

– Чего случилось? Кто приказал? Побег?

– Открывай скорей, потом поговорим, – нетерпеливо заявил Мирович, ожидая скорой развязки, не потрудившись даже объяснить караульному причину тревоги.

– Никак нельзя, ваше благородь, – ответил тот. – Скажите пароль на сегодня, тогда и открою вам, а так не могу… – Он еще какое-то время держал оконце открытым, но, видя, что пароль ему никто назвать не может, захлопнул дверцу, заскрипела задвижка, и послышались его быстрые удаляющиеся от ворот шаги. Видимо, он побежал за подмогой, будучи не уверен, что сможет сдержать два десятка человек.

«Пароль! Как же я забыл спросить у подполковника пароль?» – казнил себя Мирович, стоя у закрытых ворот. Потом он сообразил, что можно разбудить коменданта и узнать у него нужный пароль. Поэтому он велел Фоке и Федору идти следом и кинулся в сторону комендантского дома недалеко от внутренних ворот.

Когда он добежал до него, то увидел на верхних ступенях разбуженного шумом подполковника Бердникова, который не мог понять, что происходит, и стоял, беспомощно озираясь, ожидая, когда Мирович поднимется к нему.

– Что случилось? – спросил он испуганно. – Опять побег или что другое? Почему мне никто не доложил? Может, за подкреплением послать в часть?

– Ничего не нужно, – прервал его Мирович. – Скажите мне пароль на сегодня, я забыл давеча у вас его узнать, не можем во внутренний двор войти…

– Зачем тебе пароль знать? – удивился тот. – Тебе и входить-то туда без моего приказа ни к чему… А чего произошло? Кто мне объяснит?

– Пароль! – повторил Мирович и приставил острие шпаги к горлу коменданта. Тот испуганно попятился назад и хотел было нырнуть обратно в полуоткрытую дверь, но тут из-за спины Мировича выскочил Фока и схватил того за рукав.

– Жить хочешь? – спросил он со злостью и несколько раз встряхнул коменданта, да так, что парик свалился с его головы и обнажил лысую подполковничью голову. Фока встряхнул его еще раз, но Бердников молчал, с ужасом глядя то на одного, то на другого, и лишь твердил:

– Измена! Это измена!.. Вы ответите… Под суд пойдете… Все…

– Да что с ним разговаривать, все одно не скажет. – Фока схватил подполковника своей ручищей за воротник камзола и изо всех сил ударил головой о каменную стену. Бердников закатил глаза и медленно осел вниз. Глаза его закрылись, и он потерял сознание. Фока с размаху в сердцах саданул его прикладом по ребрам. Тот застонал, но глаз не открыл. Тогда они спустились обратно во двор и вернулись к солдатам, не знавшим, что делать дальше.

– Ломай ворота! – приказал Мирович солдатам. – Они не выдержат напора нашего, откроются… – и первым навалился плечом на толстенные воротины. Но те ничуть не поддались, хотя еще несколько солдат поддержали усилия своего подпоручика.

В это время во внутреннем дворе послышались шаги, и кто-то невидимый прокричал:

– Отойдите от ворот, а то отдам приказ стрелять!

– Дело плохо! – заявил капрал Миронов и первым попятился от злосчастных ворот. – Прятаться надо, а то перестреляют, как куропаток.

Вслед за ним отошли и рядовые, поглядывая в сторону стоявшего чуть в стороне Мировича. Он не знал, что делать, но тут Федор Пермяк подсказал шепотом:

– Прикажите начать стрелять, а потом пушку нужно притащить, и тогда точно – ворота наши…

Мирович благодарно кивнул ему и скомандовал:

– Заряжай! – Солдаты послушно скинули с плеч мушкеты, засыпали порох, вогнали пули и ждали очередной команды. – Целься! – продолжил Мирович. – Пли! – взмахнул он рукой с зажатой в ней шпагой, которую так и не вложил в ножны.

Раздался первый недружный залп, и от ворот полетели щепки; чья-то пуля рикошетом от каменной стены унеслась вверх. Солдаты опустили приклады мушкетов на землю и зарядили их снова. Мирович ждал, что находящиеся по ту сторону ворот караульные, которых обычно было не более десятка, испугаются и ворота откроют, но оттуда тоже послышалась команда: «Заряжай! Целься! Пли…» – и над их головами роем разбуженных пчел прошелестели пули ответного залпа защитников крепости.

Обе стороны произвели наугад еще несколько выстрелов, но никто не получил даже ранения, и он приказал солдатам искать укрытия и оттуда продолжать стрельбу, не ожидая команды.

«Хорошо, что никто из комендантской роты не догадался взобраться на галерею и вести огонь по нам сверху. Но и они бы оказались перед нами, как на ладони…» – думал он, мучительно соображая, как быть дальше. Вспомнил слова Федора Пермяка насчет пушки и понял, что без нее никак не обойтись. Но тогда в полку услышат начавшуюся пушечную стрельбу и наверняка пришлют поддержку.

«Нужно было все баркасы собрать и оставить возле острова», – запоздало подумал он, но сейчас уже поздно было что-то менять. Он подозвал находившихся поблизости от него Федора и Фоку и скомандовал:

– Пушку сюда, быстро! И зарядить не забудьте, фитиль возьмите. Давайте быстро, а то подмога поспеет, тогда все пропало…

Те быстро скрылись в темноте, а Мирович остался стоять за поленницей дров, соображая, есть ли еще какая-то возможность пробраться внутрь цитадели, минуя ворота. Выстрелы разбудили уже отошедших ко сну арестантов, и из их камер были слышны громкие крики, мольба о помощи, кто-то стучал в двери чем-то тяжелым – то ли столом, то ли скамьей или чем иным. Надзиратели метались по верхней галерее с дубинками в руках, кричали на них, пытаясь хоть как-то утихомирить. Но вот одна из дверей начала трещать, а потом с грохотом упала на пол, и оттуда показалась чья-то фигура, размахивая вырванной откуда-то доской. К нему тут же бросились два надзирателя, но он расшвырял их и принялся открывать соседнюю камеру.

«Правильно комендант говорил, что двери едва держатся. Так могут все разбежаться. Лови их потом…» – Василий все еще оставался офицером, призванным нести караульную службу. Он пока не пережил перелом, отделяющий надзирателя от взбунтовавшегося заключенного.

Пока не вернулись обратно Фока и Федор, он продолжал наблюдать, что происходило на галерее. Более всего Василия интересовала камера, где содержался тайный арестант. Он переживал, что под шумок Иоанна Антоновича могут вывести, усадить в лодку и переправить на другой берег, где он окажется недоступен для освободителей. Тут он увидел, что из его камеры вышел офицер со шпагой в руках и направился по галерее к выломавшему дверь узнику, который теперь крушил соседнюю с ним дверь. Офицер что-то крикнул разбушевавшемуся арестанту, видимо, призывая его вернуться обратно в камеру. Но тот даже не повернул голову в его сторону, продолжая свое разрушительное дело. Тогда офицер сделал выпад и вогнал в него острие своей шпаги… Что было дальше, Мирович рассмотреть не успел, потому что появились Федор Пермяк с Фокой, волочившие за собой небольшую пушечку, установленную на лафет, с колесами, производящими изрядный грохот на замощенном плитками дворе.

– Заряжена? – спросил их Мирович. Они согласно кивнули. – Поджигай фитиль! – приказал он. Те живо достали трут и кресало, принялись выбивать огонь, чтоб распалить фитиль.

– Эй, в крепости! – зычно крикнул Василий. – Открывайте ворота, а то разнесем в пух и прах, мать вашу так! – и несколько раз взмахнул поданным ему тлеющим фитилем.

За воротами на какое-то время воцарилось молчание, и чей-то голос ответил:

– Подождите чуть, сейчас поговорим меж собой и решим.

– Быстрей говорите, – крикнул Мирович. – Нам ждать некогда. Стрельнем, и все дела, потом на себя пеняйте.

– Они явно тянут время и ждут помощи с того берега, – сказал он стоящим подле него Фоке и Федору.

– Ясно дело. Страшно им, поди… – ответил Федор.

Наконец брякнула щеколда, заскрипели шарниры, и ворота медленно поползли в разные стороны. Рота Мировича устремилась внутрь, не выпуская мушкеты из рук. Защитники крепости успели разбежаться кто куда, и никто не оказал им ни малейшего сопротивления.

– Вон дверь, – указал Мирович бегущим рядом с ним Федору и Фоке. – Наверх по лестнице, успеть надо…

Те первыми взбежали наверх и распахнули указанную им дверь. Следом, тяжело дыша, подбежал Мирович и, раздвинув их плечом, вошел внутрь. В камере царил полумрак от двух плошек, наполненных жиром, свечи не были зажжены, но и при этом видны были фигуры двух офицеров, стоящих возле стола со шпагами в руках. Мирович выхватил из-за пояса пистолет и взвел курок, следом ввалился с десяток солдат, с любопытством разглядывая происходящее. Все они были при оружии, с примкнутыми штыками. Ветераны Прусской кампании имели вид серьезный и решительный. Лишь после этого оба офицера опустили шпаги, а потом и вовсе вручили их Мировичу, приняв его за старшего. Но оба при этом сохраняли молчание.

– Кто такие? Назовитесь! – потребовал он.

– Ингерманландского пехотного полка капитан Власьев Данила сын Петров, – по-военному представился один.

– Того же полка поручик Чекин Лука сын Матвеев, – сообщил другой.

– По какому праву… – заикнулся было Власьев, но Мирович навел на него шпагу и рявкнул так, что у самого уши заложило:

– Молчать!!! Как смеешь держать царственную особу в такой камере? Где он? Показывай…

Оба офицера кивнули в сторону низкой деревянной кровати, где кто-то лежал, укрытый с лицом солдатским одеялом. Мирович рванулся туда, сорвал одеяло, но в темноте трудно было что-либо разглядеть, и он потребовал:

– Огня! – Ему подали масляную коптившую плошку. Он поднес ее к лицу лежавшего и в ужасе отшатнулся. – Кто это? Он не дышит?

– Наш пленник… – едва шевеля губами, пробормотал Власьев. – У нас приказ: живым в руки никому не отдавать его.

– Звери! Какие звери! Как вы могли руку на него поднять? Да я вас… – со слезами в голосе крикнул он и зашатался.

Солдаты подхватили его и отвели к двери. Он словно оглох и толком не воспринимал происходящее, настолько известие о смерти царевича потрясло его. Не слышал он, как Власьев с Чекиным принялись уговаривать солдат сложить оружие и сдаться. Капрал Миронов первым положил к их ногам свой мушкет, подбежал к Мировичу и вырвал у него из рук шпагу. Тот даже не попробовал оказать сопротивление, а горько рыдал, уткнувшись лицом в крепостную стену. В это время прибежал пришедший в себя комендант Иван Васильевич Бердников и, увидев Мировича, закричал громко:

– Он изменил присяге! Арестуйте его немедленно!

Услышавшие это Фока и Федор кинулись к своему командиру, но пришедший в себя Мирович остановил их:

– Не надо, а то еще больше пострадаете. Все кончено…

Те покорно отошли к стене, но мушкеты из рук не выпустили и лишь молча, с состраданием на лицах, смотрели, как к Мировичу подошли с двух сторон солдаты из комендантской роты, сопровождавшие подполковника, взяли за руки повыше локтя и отвели в кордегардию. Там его уже ожидал кузнец, ведавший при крепости ручными кандалами. Один из солдат ловко надел их Василию на запястья, а кузнец в несколько ударов ловко заклепал их и, отложив молот в сторону, проговорил с усмешкой:

– Из своих запасов не пожалел их для вашего благородия. Носите на здоровье и меня лихом не поминайте.

Мирович не знал, поблагодарить того за скорую работу или осыпать проклятиями. И счел за лучшее промолчать, лишь подумал:

«Вот они, старые добрые кандалы. Мои предки в них хаживали, а теперь и мне познакомиться пришлось…»

«Держись, внучок, – неожиданно услышал он голос деда. – Ничего не окончено, все только начинается. Ты и не представляешь себе, какая длинная штука наша жизнь…»

6

Императрица Екатерина Алексеевна находилась в Лифляндии, когда получила от Никиты Ивановича Панина известие о мятеже в Шлиссельбургской крепости. Ей и раньше говорили и показывали подметные письма, где какие-то полуграмотные люди сомневались в законности ее власти и требовали вернуть на престол Иоанна Антоновича. Она велела привезти царственного узника в Петербург и на частной квартире встретилась с несчастным юношей, обликом и языком которого была чрезвычайно потрясена. Он произвел на нее впечатление то ли полоумного, то ли затаившегося в себе человека. Представление его в таком виде двору, если бы она даже пошла на это, вызвало бы в придворных кругах, не говоря о загранице, всеобщий скандал.

И тогда, несмотря на испытываемую жалость, императрица решила оставить его по-прежнему в крепости. Так будет спокойнее не только для нее, но и для всей страны, которой она теперь управляла. Молодой человек просто был не готов взвалить на себя непосильное бремя власти и встать во главе державы. Даже если бы случилось чудо и он оказался на троне, сразу нашлись бы такие люди, которые начали бы опекать и направлять его, вершить суд от его имени. А потому выходило: нечего облегчать участь тех, кого сама судьба обрекла на страдания, поскольку у судьбы-фортуны с каждым из нас свои счеты, для людского понимания недоступные.

Поспешно вернувшись в Петербург, императрица велела собрать верховный суд, куда вошли самые известные люди империи. Мировича неоднократно допрашивали, и он во всем сознался, но из сообщников назвал лишь Аполлона Ушакова, который, как вскрылось на следствии, незадолго до того погиб по дороге в Смоленск при невыясненных обстоятельствах. Наиболее рьяные судьи предлагали пытать мятежника, замыслившего государственный переворот. Однако императрица решительно им в том отказала, отчего в обществе моментально разнеслась молва о ней как о тайной вдохновительнице неудачного переворота. Чего, впрочем, при всеобщем неведении о государственных тайнах никто из завзятых сплетников ни отрицать, ни подтвердить не мог. Так или иначе, Василия Мировича приговорили к четвертованию, что и было произведено при огромном стечении народа на Обжорном рынке, где когда-то Сашка искал целебные коренья для своего хозяина.

…Когда казнь закончилась и народ стал расходиться, никто не обратил внимания на стоявшую в отдалении от всего происходящего карету с занавесками на окнах. Таких карет в тот день собралось довольно много, но все они разъехались еще до того, как простой люд, напуганный зрелищем крови, ручьем лившейся на деревянный помост, чего не было на Руси уже два десятка лет, запрудил собой все соседние улочки и переулки. А в той карете преспокойно сидели два старых знакомых: Гаврила Андреевич Кураев и бывший подпоручик Василий Яковлевич, носивший теперь фамилию Немирович. Своей новой фамилией он был обязан императрице, пожелавшей даровать ему жизнь. Но она распорядилась сделать это тайно, а виновнику «шлиссельбургской нелепы», как она назвала неудавшийся мятеж, велела присвоить фамилию, отличную от прежней, Немирович. На ее взгляд, женщины умной и рассудительной, в смене одной фамилии на другую заключена была простая логика: всему роду Мировичей, показавшему себя с не лучшей стороны, больше подходит прозвание людей коварных, а значит, немирных. Спорить с государыней ее ближайшие советники, посвященные в это преображение, не посмели. А потому Кураеву поручено было выдать его подопечному соответствующий документ и препроводить его в бывшее родовое поместье под Полтаву.

Потрясенный увиденным, Василий спросил Кураева:

– Кто этот несчастный? Почему он оказался на моем месте?

– Того знать не могу, а если бы и знал, то не ответил. Вы исполнили все, что вам было поручено, потому государыня отнеслась к вам благосклонно и пощадила вашу жизнь. Живите дальше, и вот вам мой совет: забудьте обо всем произошедшем.

– Как же я могу такое забыть? Вряд ли получится.

– Вам трудно будет жить с этим, – согласился он. – Боюсь, разум далеко не каждого человека способен выдержать подобное. Но это все слова сочувствия, которые я могу произнести вслух.

Но Василий не слушал его. Он был как бы в горячке после суда и выхода из заключения. А сейчас, увидев, что вместо него казнили совсем другого человека, весь дрожал и трясся, постоянно ощупывал свою голову, словно проверял, на месте ли она. Кураев старался не обращать внимания на болезненное состояние Василия, но и он не выдержал и достал из-под сиденья штоф с вином, налил полную чарку, оказавшуюся рядом со штофом, и протянул Василию:

– Выпейте до дна, иначе я за вас не ручаюсь.

Тот выпил и действительно дрожать перестал, но вдруг начал дико смеяться, да так, что запряженная пара лошадей, до того спокойно стоявших на месте, начала взбрыкивать и прядать ушами.

– Вы говорите, будто бы я все выполнил, но я же поступил по-своему и пытался освободить царевича раньше, чем вы мне велели. И в результате его убили.

– А кто вам сказал, что его убили? – спокойно возразил Кураев. – Вам сейчас тоже отсекли голову, но вы живы. Или я не прав? Не надо считать себя самым умным, есть люди более умные и опытные в делах подобного рода. Вы новичок в нашем деле. Жаль, что больше вас нельзя будет привлечь к чему-то подобному. Для всех других вы больше не существуете. То, что вы начнете освобождение раньше указанного вам срока, я тоже предусмотрел. И из Шлиссельбурга в тот день никуда не уехал. Вы остались живы только потому, что комендант Бердников имел от меня приказ сохранить вам жизнь…

– Значит, это была … – Василий не знал, что сказать в ответ. Его мысли то ли от выпитого, то ли от пережитого путались, и он не мог четко сформулировать вопрос. – А что стало с моими солдатами? Они не пострадали, надеюсь?

– Святая простота! Помните, откуда это? Поинтересуйтесь на досуге, не буду лишать вас удовольствия разобраться. Солдат, он на то и солдат, чтоб жертвовать собой во имя императрицы и отечества. Все они получили заслуженное наказание и будут сосланы в Сибирь навечно. Кстати, а вам не хочется побывать в Сибири? У меня скоро намечается туда поездка. Сибирский митрополит Павел отказывается прибыть в столицу, и меня командируют поторопить его, – с нехорошей усмешкой сообщил Кураев.

– Вы не сказали мне, где теперь царевич? – Василий наконец вспомнил, что он хотел спросить. – Опять в крепости? Или его перевезли в столицу?

– Хоть вам этого знать не положено, но открою государственную тайну. – Кураев понизил голос до полушепота. – Еще ранее он пожелал принять монашеский постриг и получил на то величайшее согласие. Но все тянул, не хотел расставаться с миром. Устроенная вами стрельба подтолкнула его к тому. И теперь он под другим именем находится в монастыре неподалеку от столицы. Мало ли что может случиться в наше неспокойное время, а вдруг он еще понадобится для какой-то цели? Но для всех – он умер. Как, впрочем, и вы. Избавлю вас от вопроса о том, каково ощущать себя мертвецом. Но, думается, ощущение не самое приятное. Ну, что, пора ехать? Нужно еще по дороге забрать ваших слуг. Как их там, совсем запамятовал…

– Сашка и Ульян, то есть Ульяна, – путаясь, подсказал ему Василий. – Вы очень любезны, никогда не забуду вам этого. Теперь последний вопрос. Можно? – спросил он заплетающимся языком.

– Валяйте. Я даже знаю, о чем вы хотите спросить: кого видели вы на койке в камере Иоанна Антоновича, показавшегося вам мертвым. Так?

– Да, вы совершенно правы… Именно это я и хотел узнать… А вы как догадались?

– Неважно, – отмахнулся Кураев. – То был убитый буйный арестант, что вырвался из своей темницы. Один из охранников проткнул его шпагой насквозь, иначе он мог наделать много шума, а это нам было совсем ни к чему. Когда вы бросились к воротам, то офицеры увели царевича в камеру убитого, связали и оставили там, а еще теплого буйного арестанта положили на его место. Вот вы и решили, что царевич мертв. Я ответил на все ваши вопросы?

– А если бы… – начал говорить Василий, но Кураев бесцеремонно перебил его:

– Никаких «если бы»! Поехали! – И он постучал в стенку кареты, подав вознице знак трогаться. Через неделю они прибыли в Полтаву, где и расстались, а Василия Яковлевича Немировича вместе с Сашкой и Ульяной арба, запряженная волами, повезла дальше. К вечеру он уже обнимал плачущую бабку Пелагею, жену Анну и сына Петеньку.

Перезимовав с грехом пополам в крестьянской мазанке с печкой, топившейся хворостом и соломой, с глинобитным полом и дырами в стенах, Василий загрустил. Однажды погожим весенним деньком, надев мундир и прицепив шпагу, он отправился в соседнее имение сечевой сотни хорунжего Кривоноса и там вел с ним долгую беседу о былых сражениях и неправде, пришедшей на землю русскую с воцарением новой императрицы.

С подачи Григория Теплова гетманство в Запорожской Сечи еще прошлой осенью упразднили, чем левобережные приднепровские казаки остались весьма недовольны. Хорунжий внимательно, не перебивая, слушал знающего человека, а на другой день призвал к себе еще с десяток недовольных казаков, и Василий Яковлевич вновь говорил, убеждал их отделиться от России-мачехи и объявить свою полную незалежность. Казачки его выслушали, обещали подумать, а на другой день за Василием приехали приставы и увезли его в Полтаву, где закрыли для разбирательства на полковой гауптвахте. Каким-то образом о деле бывшего подпоручика стало известно в Петербурге. Вскоре оттуда прислали бумагу с приказом освободить его и впредь установить постоянный пригляд и должную опеку со стороны властей.

Выйдя из каталажки, злой, но несломленный Василий заявил во всеуслышание, что все Мировичи и Немировичи есть порода непоборимая и в другой раз он им в руки живым ни за что не дастся. Вернувшись в свою хату, он вкопал вокруг нее толстенные стволы от поваленных бурей старых яблонь, а Сашке велел выкопать меж ними ров поглубже и заполнить его водой. Потом он заказал деревенскому кузнецу выковать для себя корону из старых обручей и уже впредь не снимал ее, выходя на улицу. Сам смастерил себе огромное кресло, чем-то похожее на трон, водрузил его под старой грушей и подремывал на нем после обеда, не обращая внимания на дразнящих его через ограду мальчишек.

Бабка Пелагея, одна лишь способная вразумлять упрямого внучка, на праздник Всемилостивого Спаса поутру отошла в мир иной, после чего Василий окончательно впал в прострацию и, едва пробудившись, приказывал Сашке строить роту и идти освобождать из плена законного наследника. Вскоре занятые повседневными делами соседи утратили интерес к полоумному подпоручику и не очень удивились, обнаружив хату, что он занимал, пустой, а жильцов ее исчезнувших неизвестно куда. О нем сколько-то времени посудачили, а потом и эти пересуды через месяц-другой прекратились. Одни решили, что его поместили в дом для умалишенных, но кто-то, побывавший однажды в столице, говорил, что встретил там бывшего соседа в генеральском мундире, разъезжающем в роскошной карете. Так или иначе, след «непоборимого» Мировича на том обрывается, как и его ровесника, Иоанна Антоновича, рожденного наследником Российского трона. История любит загадывать загадки, ответ на которые она по какой-то причине не спешит дать даже самому въедливому искателю. Значит, есть на то причина…

А Гаврила Андреевич Кураев, который наверняка был посвящен пусть не во все, но во многие тайны, у него на глазах произошедшие, продолжал служить все с тем же старанием, поскольку хорошо знал: скажи он лишнее слово – и оно может оказаться последним из произнесенных им слов. Его поездка в Тобольск для серьезной беседы с сибирским митрополитом Павлом долго откладывалась. Когда же он туда прибыл, то владыка отказал ему во встрече, и он какое-то время вынужден был пробыть в тихом и неспешном городке в ожидании и полной неопределенности. Пожив там месяц, он ни с чем вернулся обратно в столицу, о чем и доложил недовольному им начальству.

…Как-то к митрополиту после службы подошли, скорбно опустив глаза, два пожилых солдата из местного гарнизона и попросили исповедовать их. Хотя это и не дело митрополита принимать исповедь рядовых прихожан, есть на то приходские батюшки, но владыка Павел вдруг дал свое согласие. Их откровения в грехах были похожи, словно хлеба, вынутые из одной печи: оба участвовали в заговоре против царствующей императрицы, за что каждого по десять раз прогнали сквозь строй и отправили в Тобольск, где их приняли в местную караульную команду.

Владыка спросил их имена: «Фока» и «Федор» – назвались они. Он отпустил им грехи, после чего они попросили отслужить заупокойную службу по своему бывшему сослуживцу, недавно казненному рабу Божьему Василию. Владыка опять поинтересовался, не Мирович ли его прозвание? На что те дружно кивнули головами. Преосвященный Павел усмехнулся в седую бороду и ответил, не задумываясь: «Нет нужды, живой он покудова…»

Удивленные его ответом ветераны вышли на крыльцо храма и, переглянувшись, с удивлением пожали плечами. «Живой. Значит, живой…» – сказал один из них, и они направились к саням, где их поджидал нынешний начальник и бывший сослуживец Тахир. После Прусской кампании он в родные края так и не добрался. Получив повышение, обосновался в Тобольске, став начальником казачьей сотни, несшей в городе караульную службу. Здесь и застали его два бывших однополчанина и по его же рекомендации были зачислены под начало Тахира.

Спустившись по крутому откосу, они не спеша ехали на дальнюю улочку, где нашли себе пристанище. Неразлучные Фока и Федор жили в соседних домах у овдовевших солдаток, одну из которых звали Катериной, а вторую – Ириной. Те были донельзя рады привалившему им счастью, поскольку их короткий бабий век близился к закату. Появление взамен их убитых на войне мужей двух служивых мужиков, давших согласие в ближайшее время с ними обвенчаться, было для них долгожданной радостью и вновь вспыхнувшей надеждой на душевный покой. Теперь они уже вместе тащили с реки на санках бочки, полные пахнущей ивняком и хвойной смолой водой, а скакавшие мимо лихие наездники остерегались отпускать шуточки по их поводу.

Уже прошли рождественские праздники, когда с главной соборной звонницы ударил самый басовитый колокол. Вслед за ним перезвон подхватили все городские приходские колокола, и народ, застигнутый на полпути, поспешно поснимал шапки, начал широко и размашисто креститься, а некоторые и вовсе упали на колени, обратив взоры свои в сторону белевшего на горе храма Софии Премудрости Божьей.

«Владыка митрополит Павел от нас уезжает, потому и колокольным звоном прощаются с ним», – пояснил прочим один из всезнающих старцев и громко всхлипнул. Другие отнеслись к тому известию иначе. Может, кто и возрадовался отъезду властного владыки, не дававшего спуску ни простым прихожанам, ни самому губернатору, не исполнявшего указы самой императрицы, коль усматривал в них непочитание Матери-Церкви.

Но все знали: грядут новые времена и добрались они до сибирской земли. Теперь уже не будет за Уралом, на восточной украйне России, вольной жизни, как ранее, когда каждый был сам себе хозяин и все жили отрешенно от остального уклада, заведенного в России по европейскому образцу и обычаю. И лишь исконный русский звон колоколов, который никому не под силу изменить и переиначить, летел над землей, уплывал в поднебесье, где все будут равны и подсудны одному лишь Богу.