Глава 3
ПРУССКАЯ КАМПАНИЯ
1
В мае 1757 года семидесятитысячная русская армия четырьмя колоннами через Лифляндию двинулась к берегам реки Неман, за которой находилась неспокойная и воинственная Пруссия. Непосредственно России угрозы со стороны прусского короля Фридриха II не было, к российским границам он пока приближаться не собирался. Но, присоединившись в январе 1757 года к Версальскому договору между Австрией и Францией против Англии и Пруссии, императрица Елизавета Петровна сочла нужным показать силу и мощь своей державы.
К их союзу тут же примкнули Швеция и Саксония, мечтавшие в общей суматохе урвать для себя то, что плохо лежит, пока король Фридрих будет воевать с русскими и австрийцами. Сами же они противостоять ему не могли, что показали первые столкновения объединившихся на время саксонцев и австрийцев. Не только сам король прусский считал себя лучшим полководцем Европы, но так же считали и многие европейские государи, потерпевшие от него поражение. Король Фридрих действительно был вояка предерзостный и всю свою жизнь посвятил войне, изобрел собственную тактику для атаки неприятеля «косым строем». Он легко разбил австрийцев в Пражском сражении в 1756 году, но в июне те собрались с силами и побили пруссаков в бою при Келине. Но это было лишь начало кампании, в которую вступали все новые и новые силы, желавшие проверить себя на полях европейских баталий.
В русской армии тоже имелись талантливые генералы, немало лет проведшие в сражениях. Но сравниться с прусским королем они не могли уже потому, что тот не был в действиях своих никем сверху ограничен и отвечал лишь перед самим собой и своей совестью, которой у него, как поговаривали побитые им государи, было всего лишь на хороший пшик. А любой русский генерал каждый свой шаг должен был согласовать с Петербургом, императрицей и теми соглядатаями, что неотрывно при армии находились. Поэтому жил в войсках никем не озвученный приказ сто раз подумать, подождать, прежде чем начать какую-то операцию, особенно если окончание ее грозит поражением, а тем паче бегством с поля боя.
Гораздо проще было уклониться от генерального сражения ввиду великих сил неприятельских и потянуть время. А там, глядишь, или непогода свое дело сделает и противник сам отойдет, или государи помирятся и совсем войну прекратят. В силу этого делалось все с оглядкой, нерасторопно и как бы через силу. И многие генералы считали, что, отбыв какой-то срок при армии и внезапно заболев или по иной причине, можно будет попросить себе замены, а там, вернувшись в имение, жить куда спокойнее и милее вдали от пушечного грохота и царского пригляда.
Наблюдать и контролировать формирование армии для похода ее в Пруссию взялся ближайший к императрице человек – генерал-фельдцейхмейстер Петр Иванович Шувалов. Но, будучи человеком штатским, возглавить ее, а тем паче командовать передвижением и баталиями он не мог. К тому же многие дела внутри государства российского, зачинателем и вершителем которых он был, не позволяли ему покинуть пределы страны. Но он все же внес свою лепту в воинское искусство, оставив за собой управление и руководство Обсервационным корпусом из тридцати тысяч штатных единиц. А вот командовать всей русской армией поручили Степану Федоровичу Апраксину. И хотя был он уже в изрядных летах и не особо стремился к жизни бивуачной, походной, императрица, перебрав всех других известных ей генералов, остановила свой выбор именно на Степане Федоровиче, присвоив ему по такому случаю чин генерал-фельдмаршала.
Вряд ли она видела в нем великого полководца, на полях сражений ум свой и храбрость показавшего, но иных она просто в своем окружении не нашла: тот стар, этот молод, а большинство генералов так и вовсе немцы. Как же они с Фридрихом воевать станут, когда чуть ли не родней ему доводятся? А вот Степан Федорович – истинный русак. Росту в нем чуть не под две сажени, когда-то первым красавцем в столице слыл; обходителен, говорить ладно умеет, одевается щеголем и, несмотря на лета преклонные, до сих пор на фрейлин придворных острый взгляд бросает. Чем плох? Ему самому из ружья не стрелять, в штыковую не ходить, авось справится с российскими солдатушками, направит их куда надо и, коль на то воля Божья будет, разобьет чванливого Фридриха. А случись что не так, призовут любезного Степана Федоровича к следствию, чтобы дал полный ответ за все упущения свои, а уж там поглядим: казнить его или миловать.
В памяти императрицы Апраксин остался как гонец еще во времена царствования ее тетушки, покойной ныне Анны Иоанновны, доставивший радостную весть с турецких берегов о взятии русскими войсками Хотина, за что он и получил тогда орден Святого Александра Невского. А потом провел вполне успешные переговоры с персидским властителем Надир-шахом. И дальше показал себя человеком дальновидным, интриг не затевающим, завел дружбу с ближним к императрице человеком Алексеем Григорьевичем Разумовским. Часто бывал у того в гостях, любил в картишки переброситься, о жизни побеседовать. Сошелся он во взглядах и с канцлером Алексеем Петровичем Бестужевым, чем обеспечил себе известное влияние при дворе и, соответственно, получение высоких чинов и должностей: был назначен вице-президентом Военной коллегии, вслед за тем последовал ему чин генерал-аншефа и подполковника гвардии при Семеновском полку, а позже, накануне Прусской кампании, и генерал-фельдмаршала.
Прочих столичных жителей союз трех властолюбивых мужей – Бестужева, Разумовского и Апраксина – в восторг не приводил. Известный своей ироничностью князь Щербатов по этому поводу едко высказался, будто бы лесть их личная по отношению к Алексею Разумовскому, невенчанному супругу государыни, есть не что иное, как поиск ее, императрицы, расположения. И еще он добавлял, что Разумовский – человек, без всякого сомнения, добрейший и даже добропорядочный, никому зла не желающий, ничего недостойного не совершивший, но… все одно – недалек рассудком и, как все черкасы, весьма склонен к пьянству, хоть не беспробудному, но основательному.
Ладно, Разумовский, самого канцлера Бестужева частенько встречали петербуржцы в изрядном подпитии, чего, впрочем, об Апраксине сказать не могли, поскольку тот имел сложение крепкое и многие называли его не иначе как «Колосс Греческий», а потому любое питие того достойного мужа в плен его взять не могло. Но и он иногда в некоторую излишность мог впадать. Правда, злые языки приплетали к апраксинской завидной трезвости волевой характер супруги его – Аграфены Леонтьевны, урожденной Соймоновой, исправно следившей за супругом и терпеливо наставлявшей его на путь праведный.
Но то далеко не все рожденные молвой сведения о приближенных к императрице достойных мужах. К ним приплетали дочь самого Апраксина, Елену, вышедшую замуж за гофмейстера и сенатора князя Куракина. Не было для столичных блюстителей нравственности секрета в том, что она якобы состоит в амурных связях с самим Петром Ивановичем Шуваловым, меж тем как шуваловская жена – Марфа Егоровна – была едва ли не единственной неразлучной подружкой императрицы. Брату его, Ивану Шувалову, какое-то время было дозволено в любое время дня и ночи без стука входить в спальню государыни, о чем, несомненно, знал Разумовский, но относился к тому с тактом и пониманием.
Так что клубок дружеско-родственных и интимных связей был сплетен и так крепко завязан властными узами дворцовых интересов, что до конца понять, где одна ниточка начинается и где заканчивается, не представлялось возможным даже для самого бывалого и опытного наблюдателя. На том и держалась дворцовая дружба, иногда крепнущая, а временами слабеющая, пока кто-нибудь из важных персон по естественной причине не выпадал из общей связки и его место тут же занимал кто-то другой, принимая условия задолго до него начатой игры.
Так и главнокомандующий армией в походе на Пруссию генерал-фельдмаршал Апраксин хорошо знал те правила, на каких он получил этот пост, и нарушать их не собирался. Вряд ли он понимал, зачем и кому нужен этот поход, во главе которого он не по своей воле оказался. Но вопросы на сей счет задавать было не принято, да и вряд ли кто мог толком объяснить ему, ради чего случаются все войны на свете. Приказано воевать – воюй и не спрашивай, зачем. Может, сам поймешь и разберешься со временем, коль живым вернешься. А пока живой, надо пользоваться всеми благами и удобствами, кои на том свете уже не понадобятся.
Степан Федорович вез с собой на войну два десятка парадных костюмов, украшенных изумрудами и брильянтами. Вслед за ним около двух сотен добрых лошадок везли его личную мебель, съестные припасы, кур и гусей в клетках, огурчики соленые в бочках, бочонки с редкими винами, лекарей, портных, цирюльников, сапожников, кузнецов, шорников, два десятка музыкантов, писцов, слуг и лакеев, а всего сто двадцать человек обслуги. Когда обоз главнокомандующего останавливался на ночлег и ставились походные палатки, то издалека тот бивуак можно было принять за город. А доносившаяся оттуда музыка навевала самые благие и мирные мысли, отнюдь не способствовавшие укреплению боевого духа собравшегося за богато накрытыми столами доблестного воинства. Не привык главнокомандующий ни в мирной, ни в военной обстановке в чем-то себе отказывать. А людская молва и разговоры солдатские? Да что ему до них – у каждого своя планида, и никто тому помешать не в силах.
Вся же армия двигалась чрезвычайно медленно и неторопливо, надеясь, верно, одним своим видом и количеством до смерти напугать неприятеля и заставить его сдаться на милость победителя. Главная задача, поставленная перед армией членами специально созданной для того Конференции, а выражаясь проще, военного совета, не покидавшего ни разу за все время Прусской кампании пределы столицы, состояла в вытеснении противника из Восточной Пруссии и занятии Кенигсберга.
Только вот вряд ли кто из членов того собрания понимал, какие трудности и лишения ждут российское воинство на чужой земле, куда нога русского солдата до тех пор ни разу не ступала. Да и далеко не каждый из состоящих при армии офицеров ждал скорой победы над прусским королем Фридрихом, поскольку у многих он пользовался великим почетом и уважением.
Особенно боготворил его включенный в тот совет наследник императрицы великий князь Петр Федорович, женатый на немецкой принцессе. Несомненно, о том хорошо знал генерал-фельдмаршал Апраксин. Поэтому никак не мог решить, что для него важнее: разгромить пруссаков и навсегда изгнать их с берегов Балтийского моря или же соблюсти интересы молодого двора, того не желавшего.
Рано или поздно именно Петр Федорович унаследует российскую корону, и как он тогда отнесется к человеку, пошедшему наперекор его чаяниям? К тому же в последнее время императрица изрядно сдала, и ходили слухи, что жить ей осталось совсем немного… Но и боев избежать, в случае если пруссаки их станут искать, тоже невозможно. Оставалось лишь уповать на Господа Бога, и будь что будет. А собственных планов наперед строить нечего, коль все на небесах решаемо…
Границу Пруссии русская армия перешла 21 июля 1757 года и столь же неспешно двинулась дальше по чужой земле к лежащему поблизости городку Инстербургу, стоявшему на правом берегу реки Прегель. Поскольку защищать Инстербург никто не собирался, то взят он был на другой день (22 июля) без единого выстрела. Главнокомандующий обрадовался факту тому несказанно. Вот она, удача, – и город заняли, и крови не пролили. Дальше бы так. Он приказал сделать длительную остановку, отписал о первой своей победе в Петербург и дал бал в честь своей бескровной победы.
Жители городка без всякой враждебности разглядывали снующих по городку русских солдат, которые до того рисовались им кровавыми чудовищами, что питаются исключительно сырым мясом, отчего волосы у них растут по всему телу, а глаза по ночам светятся, как у волков. Солдатам же было невдомек до их страхов и опасений, и каждый полк спешил обустроиться, насколько то было возможно, и оглядеться, куда это их ненароком занесло.
Еще изначально в Петербурге было решено из основного состава армии выделить особый осадный корпус для взятия портового города Мемеля, находящегося на Балтийском побережье, поскольку через его порт имелась возможность подвозки по морю боеприпасов и продовольствия для русской армии. Взятие Мемеля поручили возглавить генерал-аншефу Вилли Вильмовичу Фермору. 8 июня он прибыл в Либаву, где шло формирование осадного корпуса, провел войскам смотр, в котором участвовало около восьми с половиной тысяч человек, поскольку часть полков вместе с осадной артиллерией уже находились в пути, и отдал приказ выступать.
Через десять дней войска вышли к побережью и приступили к осаде города. Гарнизон Мемеля состоял всего из восьмисот человек, но зато имел 80 орудий. Под знамена Фермора собралось в общей сложности 16 тысяч человек, а со стороны моря прибыла эскадра под командованием капитана Валронда из шести судов, на борту которых находились пушки, мортиры и гаубицы. Суда эскадры начали ночной обстрел, и в городе вспыхнули пожары.
19 июня генерал-аншеф Фермор полностью обложил не пожелавший открыть ворота город и приступил к его бомбардировке с моря и с суши. На предложение о сдаче комендант ответил отказом. Однако Фермор по какой-то причине не решился на штурм, что могло бы привести к быстрой сдаче крепости, что вызвало бы неудовольствие в Петербурге, а велел продолжать бомбардировку. Предварительно вокруг города солдаты выкопали траншеи и возвели укрытие для батарей. Буквально после начала повторного обстрела (25 июля) горожане выбросили белый флаг и выслали в русский лагерь парламентеров. После недолгих переговоров были подписаны условия капитуляции, оказавшиеся по неизвестной причине более чем почетными для защитников города. Согласно подписанному акту о капитуляции, весь гарнизон и гражданские власти при оружии могли спокойно покинуть сданный ими город, забрав с собой хранящуюся там казну и движимое имущество. Зато победителям был вручен ключ от города и полная власть над ним.
Когда об этом сообщили Апраксину, он от удивления широко раскрыл глаза, потом с силой ударил кулаком по столу, за которым обедал, и произнес не совсем понятную для окружающих фразу: «Английский лис перехитрил русского кота! Если дальше так пойдет, то домой нам придется везти лишь побитую в дороге пустую посуду…» Все присутствующие почтительно закивали в ответ, хотя могли лишь догадываться, что это за лис, перехитривший кота, и почему нужно везти обратно побитую посуду.
Но Апраксин ничего объяснять не собирался. Он тут же направился в свою генеральскую палатку, где сел диктовать победную реляцию о занятии Мемеля для императрицы. Вместе с письменным посланием он направил в Петербург ключи от города и полковые знамена противника. Второе письмо он приказал отправить тайно, лично наследнице престола Екатерине Алексеевне. Но, как известно, в России нет таких тайн, о которых через какой-то срок невозможно было бы узнать. Только вот генерал-фельдмаршал или забыл об этом, или надеялся на что-то другое, во всяком случае, довольно скоро об этом своем шаге ему пришлось весьма пожалеть.
Другое распоряжение он отправил генерал-аншефу Фермору, приказав ему выступать к Тильзиту, который и был вскоре занят, а вслед за тем еще и городок Рагнит. Сам же он еще какое-то время находился в Инстербурге, надеясь на то, что рано или поздно пруссаки сами пожалуют к нему, а потому строить переправу через реку Прегель не велел, чтобы потом не пришлось самим же уничтожать ее.
Но уже через неделю ожидания к нему посыпались письма от разных членов начальной над ним Конференции, в которых вопрошалось о предстоящем сражении и местонахождении противника. Не отвечать на них он не мог, а потому писал весьма туманно, мол, противник постоянно меняет дислокацию и сказать, где он в данный момент находится, он не может. О своих дальнейших планах он попросту умалчивал, надеясь быть правильно понятым, – лазутчиков кругом хватало и, не приведи Господь, коль письмо попадет к ним в руки.
Наконец в первых числах августа пришло письмо от императрицы, написанное ее личным секретарем. В нем она благодарила Апраксина за доставленные в столицу ключи и знамена от Мемеля, сообщала о празднествах, устроенных по этому поводу, и желала ему скорейших побед на исходе лета, намекая, что осень уже не за горами, а зимняя кампания вряд ли принесет успех, тем более в чужих краях. Тут уже генерал-фельдмаршал медлить не стал и отдал приказ строить переправу и выступать в глубь прусских земель.
Через несколько дней началась переправа всего войска, закончившаяся лишь 17 августа. Переправляться отдельными частями главнокомандующий не разрешил, и все ожидали, когда через реку переберутся не только боевые полки, но и обозы. Когда все до единого человека собрались на левом берегу Прегеля у деревни Норкитен, был отдан приказ выступать, и армия неторопливо, с оглядкой на восток, на родину, двинулась по дороге на Алленбург и далее, к балтийской столице Прусского королевства – Кенигсбергу.
Двигались, можно сказать, наобум, так как в разведку калмык и башкир, которые обычно шли впереди основных частей, на сей раз не отправили во избежание стычек мирного населения с нерегулярными частями. Апраксин надеялся на донесения перебежчиков, которые практически каждый день переходили на русскую сторону. То были главным образом забранные насильно на прусскую службу мадьяры, чехи и мужики из Лифляндии, не пожелавшие воевать на стороне Фридриха. Впрочем, в русскую армию их тоже не спешили принимать, не зная истинных целей их дезертирства. Офицеры были наслышаны о кознях прусского короля, поскольку он под видом перебежчиков не брезговал засылать к противнику своих диверсантов. Выведав, что нужно, они через какое-то время возвращались обратно с ценными сведениями. Потому их просто направляли в обоз, где они выполняли необходимую работу, помогая собирать дрова, кормить лошадей и приглядывать за больными, число которых день ото дня все увеличивалось. Но предварительно каждого из перебежчиков допрашивали, пытаясь узнать, что за противник им противостоит, его численность и местонахождение.
Из этих сведений Апраксин и составил приблизительную картину расстановки вражеских сил. Как оказалось, самого короля при войсках не было, а командовал противостоящими русским силами военный губернатор Восточной Пруссии генерал-фельдмаршал Иоганн фон Левальд, которому было уже за семьдесят годков. Армия при нем насчитывала 30,5 тысячи солдат и 10 тысяч ополченцев. Накануне столкновения с русской армией в составе корпуса Левальда находились 22 батальона пехоты и 50 эскадронов кавалерии общим числом 25–28 тысяч человек. Прусская артиллерия состояла из 35 полевых и 20 тяжелых орудий.
Со стороны российских войск в поход выступило не более 55 тысяч человек, способных участвовать в сражении. И хотя превосходство сил русских было весьма ощутимо, они совершенно не владели дислокацией противника и шли несколькими колоннами практически вслепую, не имея надежных карт и проводников, ежечасно опасаясь столкнуться с противником в лоб, что вскоре и произошло.
Согласно дислокации того времени, армия была поделена на авангард и три дивизии. Полками авангарда командовал генерал Сибильский. В первую дивизию был назначен командиром генерал-аншеф Фермор; во вторую – генерал-аншеф Василий Лопухин. Отдельным корпусом нерегулярных войск командовал генерал-майор Федор Кастюрин.
В авангард включили генерала-лейтенанта Вадима Ливена, генерала-майора Иоганна Шиллинга, бригадира Демику, бригадира Магнуса Берга.
Под их командой находились следующие полки:
Конные гренадерские: Каргопольский, Нарвский, Рязанский.
Пехотные полки: Псковский, Апшеронский, Архангелогородский, Бутырский, Белозерский.
Командиром 1-й дивизии был генерал-аншеф Фермор, в подчинении которого находились: генерал-поручик Матвей Ливен, генерал-поручик Иван Салтыков, генерал-майор принц Любомирский, генерал-майор граф Румянцев, генерал-майор Гаврила Резанов, генерал-майор Иван Бауман, бригадир Гартвис.
Под их командой находились полки:
Конные: Его Императорского Высочества кирасирский полк, Третий кирасирский, Рижский конный, гренадерский Санкт-Петербургский.
Гусарские полки: Сербский с эскадронами хорватских гусар, Венгерский, Чугуевский казацкой полк с примкнувшей к нему Ставропольской командой.
Пехотные: Первый гренадерский полк, собранный из шести рот, Сочиненный гренадерский полк, Воронежский, Новгородский, Троицкий, Вятский, Нижегородский, Черниговский, Муромский; а также бригадир Краснощекий с находящимися в его команде полковниками, казаками и мещеряками.
Во 2-й дивизии генерал-аншефа Василия Лопухина находились: генерал-поручик фон Вертен, генерал-поручик Иван Зыбин, генерал-майор Федор Хомяков, генерал-майор Александр Загряжский, генерал-майор Александр Вильбое, генерал-майор князь Василий Долгорукий, бригадир Петр Племянников.
Конные полки: Киевский и Ново-Троицкие кирасирские.
Драгунские: Тобольский, Архангелогородский.
Гусарские: Грузинский.
Пехотные полки: Второй гренадерский, Санкт-Петербургский, Второй Московский, Шлиссельбургский, Киевский, Выборгский, Казанский, Нарвский, Ростовский.
Полковники: Машлыгин, Поздеев, Греков с состоящими под их командой донскими казаками.
В 3-й дивизии: генерал-аншеф Броун, генерал-поручик князь Александр Голицын, генерал-майор Иван Мантефель, генерал-майор Николай Леонтьев, генерал-майор Андрей Мантефель, бригадир Диц.
Конные полки: Казанский кирасирский.
Драгунские: Тверской, Нижегородский, Молдавский гусарский
Пехотные полки: Третий гренадерский, Ладожский, Невский, Сибирский, Вологодский, Азовский, Углицкий, Суздальский.
Полковники: Туроверов, Леонов, Сулин, Хованский с находящимися под их командой донскими казаками и казанскими татарами.
Отдельный корпус нерегулярных войск, вошедший в состав авангарда, находился под командой генерал-майора Федора Кастюрина. В него вошли: бригадир Капнист со слободскими полками, полковник Серебряков с командой, Компанейский казацкий полк, вольские калмыки.
Всего под началом Апраксина были 89 батальонов, 40 гренадерских рот, 46 эскадронов регулярной кавалерии и 119 сотен нерегулярной (в основном калмыцкой) кавалерии. В его распоряжении имелось несколько видов артиллерийских орудий: 154 полковых и 79 полевых орудий, а также 30 «секретных» шуваловских гаубиц.
Русский авангард рано утром выступил из лагеря с командой генерал-майора Кастюрина. Вслед за ними следовал на расстоянии восьми верст генерал-квартирмейстер Штофельн. Узнав от своей разведки о движении армии Апраксина, Левальд выступил ей навстречу. Генеральное сражение между прусской и русской армиями произошло 19 августа 1757 года у деревни Гросс-Егерсдорф.
2
В тот день Василий Яковлевич Мирович следовал в составе Сибирского пехотного полка в чине капрала. Этот нижний унтер-офицерский чин был присвоен ему благодаря ходатайству генерала Шляхетского корпуса Игнатьева, к которому Мирович обратился лично, поскольку по завершении только первого года обучения выпускать в действующую армию его не хотели. Но Мирович так обрисовал перед Игнатьевым невозможность своего дальнейшего нахождения в корпусе по причине полного безденежья, что тот, когда Василий в третий раз явился к нему в кабинет, махнул рукой и подписал требуемую бумагу. В результате Мирович был направлен в пехотный Сибирский полк, в который собирали всех выходцев из-за Урала, включая сибирских татар, якутов и бурятов. Но это нимало не смутило Василия, горевшего желанием как можно быстрей покинуть столицу в унтер-офицерском мундире и начать получать денежное довольствие.
Перед началом похода всему полку зачитали генеральную реляцию шефа полка Петра Ивановича Шувалова, возглавлявшего Конференцию, созданную специально на время войны с Пруссией. В реляции той сообщалось:
«Все сии корпусы, как в экстракте Конференции объявлено, ныне в разные места по границе располагаемые, ныне ко единому главному принадлежащие, до особливого указу поручить в команду генерал-аншефу и кавалеру графу Петру Ивановичу Шувалову и как они долженствуют быть, так во всем снабжены и удовлетворены по первому указу, чтобы не токмо в поход вступить, но и военные операции предпринять могли».
Прочли и дату написания указа – 19 апреля 1756 года. Солдаты из числа старослужащих немного в тех реляциях понимали и с недоумением спрашивали друг у друга так, чтобы начальство не услышало:
«Непонятно, кто ж у нас командиром будет… Вроде балакали, будто бы генерала Апраксина на сей пост поставили, ан нет, опять же Шувалов остается…» – как бы сам с собой размышлял пожилой ветеран.
«Да у них там наверху хрен что поймешь, – вторил ему другой махонький, но проворный в движениях мужичок, – вечно пятницу с субботой попутают, а нам потом и невдомек: то ли в баню идти, то ли спать ложиться».
«Какая беда, кто командовать станет, – отвечал еще один щуплого вида солдатик, – нам что от того? Нам своего полкового командира да ротного знать надо в лицо и по имени. От них все зависит: то ли тебя в самое пекло пошлют, то ли провиант охранять поставят. А там, наверху, пущай хоть кто будет, лишь бы не дурак круглый, чтоб не сдал нас немцу в первом бою».
«Это ты верно гуторишь, – поддержал его пожилой солдат. – Главное, чтоб не дурак оказался. С дураками хуже нет воевать. Такого наприказывают, греха потом с ними не оберешься. Помнится, под Азовом…» – начал было он, но тут на них шикнул кто-то из офицеров с края шеренги, и они замолчали, зная, какое наказание их ждет за малейший проступок.
Мирович, стоявший на левом фланге теперь уже своей роты, вполуха слушал разговоры старых вояк, и ему тоже хотелось знать, кто же будет ими командовать. В Шляхетском корпусе бывалые офицеры не раз вспоминали о своих походах, правда, чаще всего о своих личных подвигах, но могли обмолвиться, а то и просто сморщиться при имени главнокомандующего, по вине которого, по их мнению, они и терпели неудачи. А на занятиях по тактике в корпусе разбирали походы Александра Македонского, Ганнибала, Ричарда Львиное Сердце, но вот походы русской армии почему-то в программу занятий не входили. Разве что разбирали план Полтавского сражения, но очень коротко, без подробностей. И вот сейчас ему предстояло на деле узнать, что такое война и как себя на ней вести. Но до начала сражения еще нужно было пешком пройти несколько сотен верст, и лишь после этого марша возможна встреча с противником.
Труднее всего в пешем строю пришлось Мировичу в первую неделю, поскольку даже мало-мальского опыта в этом привычном для русского крестьянина деле он не имел. В мае стояли уже по-настоящему жаркие дни. Солнце палило нещадно, и лишь к вечеру становилось чуть прохладнее. Если на большинстве солдат воинская форма уже ладно сидела и не сковывала движений при ходьбе, то Василий, получив свою, и не подумал как-то подогнать ее по себе. И уже в первый день почувствовал, что ему режет под мышками, треуголка мала и давит голову, словно железный обруч. Но хуже всего было с башмаками, оказавшимися на размер больше. К обеду он понял, что дальше просто не сможет идти, если не снимет их. Он вышел из строя и обратился к ехавшему сбоку верхом на сером жеребце ротному подпоручику:
– Ваше высокоблагородие, разрешите обувь снять и идти босиком до привала, а там что-нибудь придумаю.
Тот внимательно глянул на него, ничего не ответил, а потом натянул поводья и скомандовал:
– Рота, замедлить шаг, на месте стой!
Все остановились и тут же уставились на Мировича. Он невольно покраснел и хотел уже было снять башмаки, но прапорщик, наблюдавший за ним, отрицательно покачал головой и с усмешкой приказал:
– Капрал, отставить. Босиком идти даже солдатам запрещено, а уж унтер-офицерам негоже пример подавать. – При этих словах часть роты сдержанно прыснула, а некоторые даже открыто захохотали. – Считаю до пяти десятков. Делайте, что хотите, а потом встать в строй.
Мирович быстро сдернул с ног оба башмака, оставшись на голой земле в вязаных чулках, и не знал, как ему быть. Неожиданно один пожилой солдат, не покидая строя, подсказал ему:
– Сынок, если башмак велик, то засунь туда травки, а коль мал, тогда уж терпи до вечера. Такое с каждым может случиться, – добавил он.
Тут кто-то из строя зло крикнул:
– Наберут мальчишек, а потом нам с ними маяться.
– Забыл, Никита, как сам однажды у костра уснул пьяным и порты свои на заднице прожег? Я тебе тогда свои запасные дал срам-то прикрыть, а ты мне их так и не вернул, – ответил на его окрик пожилой солдат, не поворачивая головы.
После этих слов вся рота громко захохотала, да так, что проходившая мимо них соседняя рота сбилась с шага, и кто-то невидимый за головами других на ходу выкрикнул:
– Во, сибирцы молодцы! Только в поход тронулись, а уже гогочут, как стадо гусей. Нам бы так!
– Тихо, а то накажу! – грозно выкрикнул молодой офицерик из соседней колонны, плохо держа в руках поводья. Поэтому лошадь его двигалась рывками, мотала головой и фыркала на всадника. Видя его неуклюжие усилия, солдаты, подмигивая друг другу, скрытно потешаясь над молодым офицером, но без злобы, а скорее по-дружески, что не мешало им не сбавлять шаг, ибо до темноты надо было дойти к месту ночевки.
Мирович за отведенное ему время успел сорвать несколько листов молодого лопуха и торопливо засунул их в башмаки, прыгая по очереди на одной ноге, натянул их, и едва успел встать на место, как подпоручик скомандовал:
– Рота, вперед марш!
Все дружно сделали несколько шагов, когда раздалась повторная команда:
– По-ход-ный шаг держать!
Рота ускорила шаги, стараясь одновременно выбрасывать ногу, чтобы не мешать друг другу. Шедший рядом с Мировичем пожилой солдат, тот самый, что посоветовал ему положить траву в башмаки, негромко, чтобы офицер не услышал, проговорил:
– Сынок, меня Фока зовут. Второй десяток служу, всякого повидал. Ты вечером меня отыщи после ужина, отведу тебя к сапожнику полковому, он чего-нибудь присоветует, как с твоими башмаками поступить… – И, увидев, что прапорщик повернул голову в их сторону, тут же замолчал. Мирович с благодарностью кивнул ему в ответ и, закусив нижнюю губу, решил сам для себя, что пусть даже обеих ног лишится, но не позволит себе больше выходить из строя и слушать покровительственное «Сынок…»
После ужина Фока отвел его к полковому сапожнику, ехавшему, в отличие от них, на телеге с запасом кож и разными своими инструментами, и тот пообещал к утру так подбить башмаки, чтобы они стали хозяину впору. И действительно, когда Василий проснулся, то возле него стояли башмаки, которые благодаря стараниям сапожника оказались ему в самый раз. Видимо, тот солдат спозаранку сбегал за ними и принес хозяину. Это до глубины души растрогало Василия, и он решил при первом возможном случае отблагодарить того, но потом в сумятице дней как-то забыл о своем порыве благодарности и, втянувшись в армейские будни, не считал тот поступок чем-то выдающимся, а себя обязанным услужливому солдату.
«На то он и рядовой, чтоб помогать старшим по званию…» – решил он про себя и больше не вспоминал о своей заминке со злополучными башмаками.
Во всяком случае, на другой день Василий шел, уже не прихрамывая, и солдаты из их роты хоть и поглядывали на него с некоторым превосходством, но уже без былой усмешки. А через первую сотню верст и они забыли случай с башмаками молодого капрала, поскольку каждый новый день был отмечен различными незначительными казусами. И вся их рота казалась Василию единым организмом, словно все они были уже не людьми, а частью огромной змеи со многими сотнями ног. От сознания, что каждый из идущих рядом людей есть продолжение тебя самого, становилось легче.
Ночевать Мирович уходил к другим унтер-офицерам, среди которых были недавно призванные его ровесники, учившиеся на старших курсах Шляхетского корпуса. Спать ложились чаще всего прямо под открытым небом на взятые из обоза кошомные потники, которые предназначались для укрытия животных в непогоду. От них шел стойкий конский запах, и на другой день Василий долго ощущал его на себе, но вскоре, как и все вокруг, свыкся и с ним. По утрам умывались водой из ближайшей речки, которую для них готовили обозные служащие. Купаться им было запрещено во избежание задержки на марше и несчастных случаев, поэтому тело по вечерам нещадно чесалось от соленого пота и дорожной пыли, забившейся под одежду. Но и на это Василий постепенно перестал обращать внимание и, поглядывая на старослужащих, как и все, сносивших невзгоды пешего перехода, всеми силами старался отогнать от себя постоянное желание запустить пятерню под одежду и вволю почесать свое давно немытое тело.
«Коль терпят другие, то чем же я хуже?» – размышлял он на этот счет.
Вечером, блаженно растянувшись на кошме, слегка нагретой от раскаленной за день земли, он почти сразу засыпал и вскакивал лишь утром по первому сигналу ротного трубача. И всегда с удивлением замечал, что солдаты, которые вечером долго сидели возле дымящихся головешек, оставшихся от костра, разожженного для приготовления ужина, были уже одеты, умыты, словно и не ложились спать. И, глядя на них, он уверял себя, что пройдет неделя, самое большее месяц, и он тоже втянется в походную жизнь и не станет отличаться от других.
3
Когда авангард русской армии добрался до Инстербурга, большинство солдат шли, словно слепые, которых вел вперед поводырь, а если кто отставал, то сопровождающий колонну офицер уже не делал остановки, поскольку знал, что сбившихся с темпа солдат трудно будет заставить идти дальше в том же ритме. Пополз слух, что поймали и повесили нескольких дезертиров, сбежавших на марше. До этого Василий и не знал, что для этих целей к каждому полку приставлен специальный человек, который приводил приговор в исполнение. Он поинтересовался, кто занимается этим страшным делом в их роте, но ответом ему было глухое солдатское молчание. Тогда он понял, что у большинства рядовых с тем палачом свои счеты. Но все же как-то услышал, что казнит дезертиров и бежавших из боя солдат некто по имени Рамазан, происходивший то ли из башкир, то ли из татар.
Как-то на привале, когда его капральство расположилось на придорожной обочине, мимо них прошел здоровущий мужик в полосатом халате и лисьей шапке на голове. В руках у него была витая из воловьей кожи плеть, которой он поигрывал на ходу.
«Рамазан, Рамазан идет», – пронесся легкий шепот среди замерших при его виде солдат.
Мирович тоже уставился в спину этого ужасного человека и представил, как тот накидывает петлю на голову смертника, а потом с силой затягивает ее конец. Ему почему-то показалось, что делает это он с неизменной улыбкой и обязательно скалит зубы, словно волк, преследующий свою жертву. Он невольно передернул плечами и посмотрел на солдат, в глазах которых светилась ненависть, а лица выражали презрение и брезгливость.
– Сколько невинных жизней загубил супостат этот! – сплюнул на землю один из ближайших к нему старослужащих. – На моей памяти только под Азовом почти десяток повесили за разные вины…
– Многие из нас обещали ему скорую смерть, – так же негромко проговорил Фока и испытующе глянул на Мировича. – Коль он мне среди боя попадется, за себя не ручаюсь, – закончил он и поднялся.
– Потише ты, Фока, – ткнул его в спину кулаком все тот же ветеран, первым затеявший разговор. – Донесет кто, тебе несдобровать, коль Рамазан дознается.
Мирович понял, что намек этот предназначался ему и никому другому, поскольку все остальные не первый год служат вместе, а он для них новичок, и неизвестно, можно ли ему доверять. Он не нашел нужных слов для ответа и счел за лучшее сделать вид, будто и не слышал их угроз в адрес палача, поэтому поднялся и встал на свое место в начавшую движение колонну. Неожиданно шедший слева от него Фока тронул его за плечо и проговорил, ни к кому не обращаясь:
– Да он вроде парень ничего, не выдаст. Так ведь, ваше благородь?
Этим он поставил Василия в совсем безвыходное положение. Сейчас, что бы он ни ответил, любой ответ будет истолкован не в его пользу, а потому он счел за лучшее чуть приотстать и встать в другой ряд колонны. Солдаты за его спиной понимающе хмыкнули и замолчали.
…К концу каждого дня под лучами нещадно палящего солнца разговоры в колонне смолкали. Не было сил вести разговоры, поскольку губы были покрыты слоем соли, а лица запылились настолько, что все войско приобрело буро-пепельный цвет, словно оно только что протопало насквозь через всю преисподнюю. В разных концах колонны слышался повторяющийся вздох:
«Пить! Братцы, подайте водицы испить хоть глоточек…»
Но офицеры, хорошо понимавшие, чем это может грозить, пресекали попытки рядовых пить воду на марше и тут же отбирали замеченную у кого-либо в руках посуду, выливали воду на землю и грозились прогнать жаждущего сквозь строй. Но все понимали, что и офицерам, едущим верхом или в повозках, тоже нелегко дается переход и угрозы их исключительно ради поднятия дисциплины и приводить их в исполнение они вряд ли станут. Правда, иной офицер, чаще всего из немцев, мог иной раз перепоясать уж слишком отставших плетью, вызывая тем самым грозное шипение солдат ему в спину.
«Ишь, набрали их на нашу голову, – злобно скалились они, – поглядим, когда у нас мушкеты заряженные в руках будут, как он плеточкой своей махать начнет. Припомним гадине!! Все припомним!»
Но к середине пройденного пути устали и офицеры и уже больше по привычке, с ленцой и расслабленностью в голосе, подгоняли колонну:
– Не отста-а-а-вать! Шире ша-а-а-г! Ве-се-лее….
Иные мерно покачивались в седле и даже не смотрели по сторонам; другие, что помоложе, съехавшись вместе, что-то громко обсуждали, а потом, когда их роты уходили далеко вперед, пришпоривали коней и легко нагоняли идущих. Мирович с завистью смотрел на них, представляя, как он, с получением чина, будет так же гарцевать, привставать на стременах, а потом пускать коня в галоп, подставляя грудь весеннему ветру, и скакать впереди всех, ни для кого недосягаем.
Как-то на вечернем привале к тому месту, где разместилось его капральство, подошел рослый мужик в зеленом кафтане и со злобным выражением лица и принялся на чем свет стоит костерить сидящих на земле солдат. Те молча слушали и ничего не отвечали. Василий подошел поближе, полагая, что это какой-то незнакомый ему офицер, но офицерского шарфа на том не было. Тогда он обратился к нему:
– Сударь, почему вы набросились на моих подчиненных? Что они такого сделали, чего бы мне было неизвестно?
Мужик нехотя повернулся к нему и сквозь зубы ответил:
– Нагадили в неположенном месте, словно свиньи… А там теперь воняет.
Мирович от удивления открыл рот, не совсем понимая, о чем идет речь, а солдаты громко прыснули, пряча лица.
– Поясни, что случилось, – попробовал он выяснить, в чем все же заключалась провинность его солдат.
– Я же сказал: нагадили, а землей присыпать не захотели. Вот господин полковник и отправил меня виновных найти, а мне на этих молодцов указали… А палатку господину полковнику как раз возле кучи ихней поставили, вот он кушать не может из-за вони… – пояснил мужик в зеленом кафтане.
– Да профос он, – объяснил кто-то из солдат. – Служба у него такая – дерьмо за всей ротой убирать и закапывать, а он, вишь ли, не желает свою работу исполнять, за нами приперся. Иди, иди и не мешай нам ужинать, а то воняет от тебя не приведи Господь!!
Солдаты тут же замахали в воздухе руками, словно на них налетел рой пчел, и дружно сморщили носы. Мужик весь налился злобой, и казалось, еще чуть – и он кинется с кулаками на любого. Мирович, опасаясь, как бы дело не дошло до рукопашной, скомандовал:
– Двоим взять лопаты и присыпать то, что после себя оставили. А не то… сами знаете, чем неповиновение ваше может обернуться. Не доводите до греха.
Два ближних к нему солдата неохотно поднялись и пошли в сторону стоявшей рядом телеги, на которой везли шансовый инструмент, и с лопатами в руках направились к дубовой рощице, где белела полковничья палатка. Довольный мужик поклонился Мировичу и поблагодарил:
– Спасибо вам, ваше благородие. Я же не по своей воле на эту должность поставлен. Любого могли, а убирать за каждым охальником сил не хватит. Все знают, что для дел срамных, то есть нужду справлять, специально место отводится во время привала. Вы уж попеняйте им, чтоб вели себя впредь как должно.
Мирович ничего не ответил и вернулся на свое место, размышляя, скольких армейских тонкостей он еще не знает. Казалось бы, простой вопрос, но и ему нужно внимание уделять.
4
Когда наконец добрались до Инстербурга, то и рядовые и верхние чины надеялись хоть немного отдохнуть после продолжительного пути. Но уже на другой день на общем построении было объявлено зря время не тратить, а ежедневно проводить стрельбу солдат по мишеням, а также по нескольку часов в день повторять приемы боя в пешем строю с примкнутым к мушкету штыком. Сразу после завтрака полки под барабанный бой и с развернутыми знаменами двинулись за город, где для занятий были отведены участки, свободные от жилья и посевов. Сибирскому полку отвели место для учений на спуске в овраг, по дну которого текла небольшая речка с чистой водой. Склон оврага был весь усеян камнями, что для Мировича было в новинку – в Сибири он такого количества камней сроду не встречал и сейчас с любопытством поглядывал на их разнообразие.
В их полку было два батальона, каждый из которых делился на двенадцать рот, четыре из которых были фузилерные. Сама рота делилась на четыре капральства, и в одну из них он и был назначен. В его подчинении было всего сорок два человека, но сегодня пятеро из них не вышли на учения по причине разных болезней. Он даже обрадовался этому, поскольку не знал, как он сможет управиться с четырьмя десятками человек. Их ротой командовал капитан Евгений Петрович Лагарп, русский язык знавший плохо, а поэтому, когда нужно было отдать какую-нибудь мудреную команду или приказ, подзывал к себе кого-нибудь из подпоручиков и те, выслушав, что он хочет сказать, уже громко объявляли, что должна выполнить рота. При этом некоторые солдаты прыскали со смеху, а офицеры вежливо отворачивались, пытаясь скрыть свои улыбки.
Следом за ними подъехал каптенармус со странным прозвищем Калуга, как все его называли за глаза, хотя большинству было известно его имя – Маркел. Он привез в плетеных корзинах патроны с порохом и пули для ружей, которые начал тут же раздавать подходившим к нему капралам. Каждому солдату полагалось сделать по пять выстрелов, поэтому капралы брали по две-три корзины, в каждой их которых лежало, по словам Калуги, по сто зарядов. Пули в мешочках выдавались отдельно и тоже без счета. Мирович позвал с собой трех солдат, чтобы они помогли отнести боеприпасы, в то время как остальные его подчиненные разместились на склоне холма. Тем временем на другой стороне оврага меж деревьев натягивались парусиновые полотнища с нарисованными на них яркими кругами. Когда Василий раздал всем патроны, то на дне корзин осталось еще несколько невостребованных зарядов, и он решил не возвращать их обратно, а оставить у себя до следующих стрельб. Затем он построил свое капральство в две шеренги и, встав перед строем, спросил:
– Кто из вас ни разу из мушкета не стрелял и заряжать его совсем не умеет? Шаг вперед!
Вперед вышло чуть меньше половины состава. То были сплошь новобранцы последнего призыва, чему Василий особо не удивился. Зато он обратил внимание на нескольких человек, то ли якутов, то ли бурят, а может, и татар, которые постоянно держались вместе. Они, как ни странно, остались стоять на месте, хотя ему точно было известно, что раньше в армии они не служили, а набраны лишь в этом году. Василий решил, что они просто не поняли его команды и, подойдя к ним поближе, спросил, стараясь четко проговаривать каждое слово:
– А вы чего не шагнули? Неужели стрелять умеете?
– Моя умеет. Много стрелял, – ответил один из сибирцев с шарообразными щеками и узенькими щелками глаз.
– Неужели в сражениях был? – не поверил Мирович.
– Охота, однако, ходил, – ответил тот и расплылся в улыбке. На его большой, как переспелая дыня, голове солдатская треуголка смотрелась нелепо и как-то неестественно. Мирович и раньше присматривался к группе сибирцев, державшихся обычно вместе и на марше и во время ночевок. Он думал, что они могут не выдержать длительного перехода, но, как ни странно, ни одной жалобы от них не услышал. Правда, в караул он их старался не отправлять, боясь, как бы они не натворили глупостей, плохо зная воинский порядок. Но сейчас он был по-настоящему озадачен, услышав, что все они, в отличие от новичков из русских рекрутов, умеют обращаться с огнестрельным оружием, применяемым в бою.
– И на кого охотился? – решил он уточнить.
– На зверь моя охотилась. Медведь брал, заяц брал, соболь тоже брал. Ясак платить надо, потому охота ходил.
Старослужащие бывалые солдаты с усмешкой смотрели на него. Большинству из них он доставал головой только до плеча, и они никак не воспринимали его всерьез.
– Как же тебя зовут, охотник?
– Чингисхан, поди, – пошутил кто-то из старых солдат.
– Зачем так говоришь? – закачал головой, продолжая оставаться с невозмутимым лицом, охотник. – Меня Тахир зовут. Чингиз-хан большой воин был, а моя еще не воевал, однако. Не говори так больше, а то сердиться буду. Тебе худо будет.
Бывалые солдаты с удивлением смотрели на этого неказистого с виду азиата, но от смеха удержались, увидев нешуточный блеск его сузившихся до размера щелочки и без того небольших глаз.
– Пусть так, – прервал перепалку Мирович. – Сейчас проверим, какой ты стрелок. Заряжай свой мушкет и попади вон в тот круг, что для стрельбы приготовлен, – указал он рукой в сторону натянутого на другой стороне овражка полотнища.
– Куда попасть надо? – с серьезным видом поинтересовался Тахир. – Посерединке или в краешек?
– Целься в центр, а там как Бог даст, – ответил Мирович.
Тахир сноровисто наклонил дулом к себе мушкет, надкусил патрон и осторожно, закрывая порох ладонью от ветра, ссыпал его в ружейный ствол. Затем вынул шомпол и забил бумажный пыж сильными резкими движениями. Вслед за тем сноровисто опустил туда свинцовую пулю и тоже несколько раз ударил по ней шомполом, а потом забил верхний пыж. А потом для верности, хотя воинским уставом это не предусматривалось, наклонил мушкет дулом вниз, проверяя, не выкатится ли пуля из ствола. И лишь потом прижал ложе мушкета к плечу и прицелился. В это время один из его соплеменников, чуть моложе, чем сам Тахир, успел срезать ножом от растущего рядом дуба толстую ветку с развилкой, заострил ее у основания и подал стрелку. Тот поблагодарил его кивком головы и воткнул ветку в землю, положив ствол на развилку.
– А ведь понимает, бисов сын, как стрелять требуется, – негромко сказал кто-то из старослужащих, – и впрямь умеет…
– Не говори гоп, пока не перепрыгнул, – осадил его другой, – зарядить-то всяк дурак может, нехитрое дело. Поглядим, куда он свою пулю пошлет.
Тахир тем временем подсыпал из рожка на полку щепотку пороха, пошевелил большим пальцем кремень замка, глянул, на месте ли он, и взвел курок.
– Пли! – скомандовал Мирович, внимательно наблюдавший за азиатом. Он с благодарностью вспомнил занятия по стрельбе в корпусе, где им объясняли все приемы и последовательность зарядки мушкета, но вот стреляли они мало. Теперь же ему было стыдно самому показывать перед бывалыми солдатами свое слабое умение. Поэтому он решил, когда выдастся свободное время, пострелять вместе с кем-нибудь из знакомых капралов, чтобы не стать посмешищем у солдат.
Раздался выстрел, и некоторые из молодых солдат даже закрыли себе уши от неожиданного грохота. Полотнище на той стороне оврага слегка колыхнулось, и в центре красного круга ясно обозначилось отверстие. Тахир повернул голову в сторону строя, и блаженная улыбка расплылась по его широкоскулой физиономии.
– Попал, однако, – негромко сказал он. – Еще надо?
– Пока хватит, – остановил его Мирович. – Пусть другие покажут, на что способны. Ты проверь своих земляков, а все старослужащие займутся молодыми и покажут, как правильно заряжать, как целиться. А ты, Тахир, молодец! Не обманул. Если все научатся так стрелять, то мы покажем немцам кузькину мать.
– Зачем им мать показывать? – удивился Тахир. – У них своя есть. Стрелять надо, однако. Только моя в человека не стрелял, – растерянно заявил он вдруг. – Человека убить нехорошо, он умереть может…
– То человек, а то немец, – высказал свое мнение Фока, к высказываниям которого остальные солдаты обычно прислушивались.
Еще во время похода Мирович узнал от сослуживцев, что Фока побывал в нескольких сражениях, имеет ранения, за свои заслуги был назначен сержантом, но в чем-то провинился, и его опять разжаловали в рядовые. Между ним и Мировичем установилась как бы дружеская поддержка, поскольку Фока годился Василию в отцы, но согласно воинской иерархии находился у него в подчинении.
Вслед за Фокой и остальные солдаты постепенно признали в своем безусом капрале начальника, во всяком случае отнеслись к этому факту с пониманием, хотя иногда беззлобно подшучивали над его горячностью и желанием проявить себя в роли их наставника. Сам Василий хорошо понимал это и надеялся, что со временем, коль ничего не помешает, сумеет наладить не только дисциплину, но и научить своих солдатушек всему, что сам вынес из корпуса. Ему, конечно, не хватало жизненного опыта, но он с избытком заменял его недостаток своим рвением и вникал в каждую мелочь солдатского быта.
Мирович не заметил, как к ним подошел и стал наблюдать со стороны поручик их роты Алексей Павлович Трусов. Солдаты не любили его за особую придирчивость к амуниции, которую он проверял у них при каждом удобном случае, и звали его не иначе, как Трус, а то и вовсе непонятно почему – Прохвост. На взгляд самого Мировича, тот все делал правильно и ни разу не наказал кого-то за рваную одежду или ржавый, не начищенный мушкет, как то зачастую случалось в других ротах. Поручик был еще относительно молод, носил пышные усы и выглядел всегда щеголем, благо, у него имелся денщик, постоянно следивший за его одеждой, которой у него был изрядный запас. Но солдат его бравый вид раздражал, и они обычно ворчали, мол, его бы да в нашу шкуру, как бы он тогда выглядел…
– Как новобранцы? Все ли ладно? – спросил он у Мировича. – По крайней мере стрелять должны уметь все. Иначе … – Он остановился, подбирая нужное слово, потом продолжил: – Побегут из боя, аки зайцы от собак.
– Не должны вроде, – козырнув на всякий случай, ответил ему Мирович. В роте знали о его дворянских корнях и обращались с ним без излишней почтительности, почитая за равного. Но сам Василий еще и по молодости лет слегка стеснялся говорить им «ты» и здороваться пожатием руки. Будучи в армии меньше месяца и ничем пока не выделившись, он понимал, что не имеет тех прав, что бывалые офицеры, пока еще приглядывающиеся к нему. Но с теми, кто вел себя чересчур высокомерно, старался встречаться как можно реже, отдавая предпочтение более простым в общении офицерам. И большинство из них, буквально с первых дней появления Мировича в полку, приняли его и выказывали ему дружеское расположение.
В это время один из новичков, нажав на курок и испугавшись выстрела, выронил мушкет, и тот больно ударил его по ноге, отчего он громко вскрикнул и заковылял в сторону.
– Стоять! – тут же окрикнул его поручик. – Поднять оружие! Подойти ко мне.
Рядовой с бледным от испуга лицом торопливо подобрал мушкет и, держа его в одной руке, словно топор или обычную палку, заплетающимися ногами двинулся к поручику, пряча глаза.
– Как кличут? – спросил тот негромко, но достаточно внушительно.
– Петруха, – покорно ответил тот.
– Из каких краев будешь? – все так же ровно, не повышая голос, продолжал расспрашивать его Трусов.
– Из Поморья мы… – промямлил тот сквозь зубы.
– Значит, архангельский мужик будешь, – уточнил прапорщик, на что стоявший перед ним рядовой согласно кивнул головой. – Знаем, как же, те еще робята, – он нарочно произнес «робята», подстраиваясь под мужицкую речь. – Знаем даже, что зовут вас все трескоедами… И не зря, видать. Может, рыбу ловить ты умеешь, а вот с оружием правильно обращаться не научился пока. Почему мушкет бросил?
Рядовой пристыженно молчал, не зная, что ответить, а может, просто стеснялся признаться в своей неловкости. Тогда Трусов еще раз задал тот же вопрос, и парень робко, но честно выдавил из себя:
– Испужался…
– Чего?
– Что руку мне оторвет…
Мирович ждал, что стоявшие рядом старослужащие дружно захохочут, но те скорбно молчали, ожидая, чем закончится разговор поручика с их зеленым по всем статьям сослуживцем, не нюхавшим пока пороху, а потому выглядевшим словно мокрая курица. Они-то хорошо знали, что за потерянное в бою оружие полагается серьезное наказание, и, видимо, ждали, что Трусов или даст волю рукам, чтобы проучить новобранца, или сообщит о его проступке командиру полка, и тогда парня могут прогнать сквозь строй. Но поручик Трусов не сделал ни того ни другого, и по застывшей в напряжении шеренге пронесся вздох облегчения. При этом многие наверняка вспомнили, как сами, впервые взяв в руки заряженный мушкет, также «пужались», отскакивали в сторону или бросали его на землю. Но то было давно, а вот сейчас подобный поступок может быть расценен совершенно иначе.
– И как, не оторвало? – продолжал по-отечески отчитывать архангельского новобранца Трусов. – И не оторвет, если будешь все правильно и умело делать. А вот если стрелять не научитесь, – при этом он повернулся к остальным рекрутам и говорил уже для всех, – то противнику только того и надо. Перестреляют вас всех до одного, они-то стрелять научены и не боятся выстрелов. Пока каждый из вас, – он особо выделил голосом слово «каждый», – не научится заряжать и стрелять, как надо, никто обратно в лагерь не вернется. Все меня слышали? – Последние слова были уже обращены непосредственно к Мировичу, который в ответ согласно кивнул головой и отдал честь.
Стоявшие в шеренге солдаты вытянулись, как по команде «смирно», взяв мушкеты наперевес. Так же поступили и азиатские рекруты во главе с Тахиром, который пытался как можно шире открыть свои узенькие щелки глаз, отчего походил на ярмарочную куклу, которую обычно выставляли на потеху зрителям на масленичную неделю на тобольской площади.
Выполнять все приемы по зарядке мушкетов и стрельбе ему пришлось с новобранцами неоднократно, вплоть до темноты, и к концу дня большинство из них уже споро заряжали свои мушкеты и более-менее сносно производили выстрел; никто уже не вздрагивал при этом и не бросал оружие на землю. И архангельский Петруха вместе со всеми научился стрелять, не зажмуриваясь и не вздрагивая при выстреле, и даже показывал соседям, как лучше прижимать приклад к плечу, чтобы не было сильной отдачи. Мирович не знал, как у других капралов, проводящих стрельбы, но у него к концу занятий начался звон в голове от бесчисленных выстрелов. Расстреляли все заряды и даже припасенные Василием про запас, и по распоряжению прапорщика Трусова послали за каптенармусом, чтобы он прислал еще несколько корзин с патронами.
Только настораживало Василия то, как вели себя старослужащие во главе с Фокой. Сделав по одному-два выстрела и показав свое умение в этом наиважнейшем для солдата деле, они отошли в сторону, поскольку Мирович не настаивал на их дальнейшем участии, присели на корточки и оттуда с безразличием наблюдали за новобранцами. Он мог бы настоять на их участии в стрельбах, а мог бы и совсем отпустить в лагерь. Но не решился сделать ни то, ни другое: в лагере их тут же спросят, почему ушли со стрельб, а заставить их помогать ему не давала гордость. Он хотел со всем справиться лично, чтобы это стало именно его заслугой, а не кого-то постороннего.
Наконец стало настолько темно, что с трудом можно было различить продырявленный во многих местах холст с мишенями, и он построил свое капральство.
– Завтра будем учиться, как правильно стрелять всем вместе, как это делается в бою: падением или нидерфален, плутонгами и залпом. Понять это не особо трудно, а во второй половине дня займемся приемами штыкового боя.
– И опять без обеда, что ли? – громко спросил кто-то невидимый ему из заднего ряда.
– Для того, чтобы задать командиру вопрос, прежде всего требуется попросить на то разрешения. Рядовой должен спрашивать так: «Разрешите обратиться, ваше благородие», а потом уже, коль будет позволено, спрашивать. Все понятно?
Капральство недружно ответило, и Василий понял их недовольство: он вроде как правильно поступил – чтобы не тратить время, не повел на обед, но солдаты, особенно старослужащие, посчитали себя незаслуженно обиженными и теперь всеми способами давали понять ему выкриками не по уставу, что он поступил неправильно.
«Что ж! – решил он для себя. – Перетерплю и это, зато потом, – в чем он нисколечко не сомневался, – вымуштрую так, что любо-дорого посмотреть будет».
5
Но на другой день учения пришлось на время прервать, поскольку на общем построении было объявлено, что их роту, где служил Мирович, отправляют на заготовку дров. Объяснили это тем, будто бы повара и кашевары жаловались на нехватку топлива. Вот начальство и решило отрядить целую роту на заготовку, тем более что было неизвестно, сколько они будут находиться в лагере. Дрова могут всегда пригодиться. Всем приказано было взять топоры и до обеда нарубить в ближайшей роще дров столько, чтобы хватило на несколько дней. Вместе с ротой отправляли два десятка подвод.
Наблюдать за всем этим должен был поручик Трусов, но он, сославшись на какие-то неотложные дела, отправил вместо себя подпоручика Лаврентия Желонина. Тому деваться было некуда. Почувствовав свое старшинство, он не упустил случая покомандовать и тут же собрал всех ротных капралов и потребовал от них следить за исполнением приказа. И от себя добавил, чтобы никто из рядовых не бездельничал и работал исправно. А самое главное, не приведи Господь, не случилось бы так, что кто-то из роты вдруг сбежит или потеряется в лесу. Спрос в таком случае с них будет нешуточный! Капралы выслушали его наставления молча. Вопросов к Желонину не последовало, и они отправились в свои капральства, чтобы вести их на работу. Солдаты, особенно старослужащие, узнав о предстоящей вылазке в лес, обрадовались представившемуся случаю не участвовать в надоевших им учениях. Поэтому настроение у всех было словно перед престольным праздником – построились быстро, без обычных окриков и нареканий.
Утро выдалось солнечным… Да и день обещал быть жарким, поэтому все шли, придерживаясь за телеги, весело, даже чуть расслабленно, с некоторым превосходством поглядывая на тех, кто отправлялся на позиции продолжать обучение. Вскоре рота обогнула вчерашний овраг, где все еще висели изодранные в клочья мишени для стрельбы. Затем прошли по узкой, проложенной меж посевами, дороге через ржаное поле и примерно через версту с небольшим достигли аккуратной на вид рощицы, состоящей из дубов, немногих лип и особняком по склону холма растущих берез.
Мирович даже содрогнулся от мысли, что им придется губить эту красоту, и глянул в сторону подпоручика, выбиравшего место для рубки. Того, казалось, ничуть не смущало, что они сейчас повалят большую часть не один десяток лет растущих здесь деревьев, которые местное население по какой-то причине пощадило и не пустило под вырубку. Он быстрым шагом прошел от начала рощицы до ее середины и показал, куда и какой роте вставать, и после этого, приказав капралам наблюдать за работой, углубился в глубь рощи, видимо, желая пройти ее до самого конца.
Мирович уверенно, словно ему всю жизнь приходилось заниматься заготовкой леса, расставил попарно свое капральство и велел возницам подъехать как можно ближе к лесорубам для удобства погрузки. Постояв некоторое время, он со вздохом проводил взглядом первое срубленное дерево, которое тяжко рухнуло на землю, ломая при падении тонкие ветви. Не желая видеть, как вскоре от остальных, набиравших силу дубов, останутся жалкие пеньки, он пошел краем рощи, надеясь отвлечься от печального зрелища и с вершины холма получше рассмотреть городок, возле которого их армия встала лагерем.
Пройдя половину пути, он заметил за деревьями какие-то тени и резко остановился, проверив, на месте ли его шпага. Василий тут же пожалел, что не взял с собой мушкет или хотя бы заряженный пистолет на случай непредвиденной опасности. Он предположил, что в роще прячутся вражеские лазутчики, и раздумывал, не кликнуть ли кого на помощь, чтобы изловить их или самому попытаться выследить и узнать, сколько их. Он встал за толстенный ствол старого, разросшегося на опушке дуба, и внимательно вгляделся в сумрак рощи.
Вскоре он различил две человеческие фигуры и облегченно вздохнул – то были девушка и молодой парень, почти мальчишка, которые собирали в охапку упавшие на землю старые ветки. Рядом с ними виднелась куча уже собранного ими хвороста, и парнишка в коричневой курточке обвязывал ее принесенной с собой веревкой, чтобы не растерять часть веток по дороге. А девушке, на его взгляд, было не больше семнадцати лет. У нее поверх серого длинного платья был надет белый передник, а на голове – шапочка в виде чепца, из-под которой выбивались вьющиеся русые волосы. Собиратели хвороста никак не походили на лазутчиков и вряд ли подозревали, что вблизи от них русские солдаты крушат их рощу, поскольку стук топоров сюда не долетал. Сами же они собирали в ней лишь упавшие ветви, не желая рубить деревья.
Поняв, что девушки с мальчишкой опасаться ему нечего, Василий вышел из-за скрывавшего его ствола и не торопясь направился к ним. Ему было интересно, откуда они пришли, поскольку, если бы они были из городка, то не могли бы пройти мимо русских солдат, хозяйничавших в роще. Его сейчас не волновало, что он оставил свое капральство без присмотра или что кто-то из сослуживцев может увидеть его шатающимся непонятно где и зачем, а потом, чтобы выслужиться, доложить по начальству.
Его взволновала тонкая фигура девушки, которая показалась ему если не лесной феей, то очень на нее похожей, настолько легко и обворожительно смотрелась она в солнечных бликах, проникавших в рощу через крону листвы и озаряя собирателей хвороста. И Василию захотелось во что бы то ни стало узнать ее имя, познакомиться, а если удастся, то и проводить до дома. Он не знал, зачем это ему… Ведь не сегодня завтра они выступят в поход, а впереди его ждут сражения, и неизвестно, чем все закончится. Но он был так рад встрече с похожей на фею девушкой, что ему казалось, будто бы он не шел, а летел над землей, и даже ощущал у себя за спиной крылья, позволяющие ему парить. Он знал: так случается во сне, когда ты вдруг взмыл в воздух и долго-долго летишь, пока какая-то сила не начнет тянуть тебя обратно к земле, и ты пытаешься ее превозмочь, вновь вспархиваешь вверх, но уже ненадолго, совсем на чуть-чуть… И сейчас, напитанный солнцем, запахом прошлогодней листвы, отводя от лица зеленоватое узорочье похожих на множество ладошек листьев, он ощущал невесомость своего тела, но вот только башмаки и военная форма не позволяли ему взмыть вверх, как случалось во сне.
Меж тем молодые люди, услышав его шаги, оглянулись и, схватившись за руки, хотели было убежать, увидев шедшего к ним военного. Паренек попробовал ухватить вязанку с хворостом, но веревка была недостаточно закреплена, и собранные ветки рассыпались, что и не позволило им убежать, бросив хворост. Василий же, подойдя ближе, поднял одну из веток и положил ее сверху на кучу, потом поспешно снял с головы шляпу и степенно поклонился им.
– Не надо меня бояться, я не сделаю вам зла, – обратился он к ним, но понял, что они не понимают смысла сказанной им фразы. Тогда он напряг свою память и произнес ту же фразу по-немецки:
– Keine Angst vor mir, werde ich nicht machen Sie krank.
Ответа не последовало. Может, молодые люди не желали отвечать, а может, ждали, как он дальше себя поведет, но разговора пока что не получалось.
Тогда он решил хотя бы поинтересоваться их именами, надеясь, что на этот-то вопрос они все же ответят.
– Wie heißen Sie? – спросил он их. При этом девушка, которая выглядела не так настороженно, ответила, мило улыбнувшись:
– Mein Name ist Ursula und mein Bruder – Peter.
– О! – подхватил Василий. – Урсула! Петер! Какие хорошие имена. Вы говорите по-русски? – тут же спросил он, поскольку его знания немецкого казались ему весьма скудными.
– Оч-чень плехо, – ответила девушка, – но вас понимай…
Для Василия было не столь важно, что она почти не говорит по-русски. Он и без того мог понять смысл сказанного по движениям ее рук, по глазам, по покачиванию ее белокурой головки, а говорить о чем-то было и вовсе не нужно, когда все ответы на свои вопросы он мог прочесть в глазах Урсулы. Тогда он дал понять, что хочет помочь им унести домой собранный хворост, и принялся затягивать его потуже веревкой.
Урсула и Петер с интересом наблюдали за ним потухшими глазами, решив, что он хочет забрать их добычу, а потому, когда он взвалил вязанку себе на спину, как бы прощаясь, поклонились Василию. Он же, не поняв, чем вызван этот жест, одной рукой стал показывать им, чтобы они показали дорогу к их дому. Молодые люди в недоумении посмотрели друг на друга и растерянно улыбнулись в ответ.
Тогда Василий попытался опять перейти на немецкий, собрав весь свой скудный запас знаний:
– Wo ist deine Heimat? Хаус ваш где? – добавил для верности уже по-русски. – Дорогу покажите, я помогу унести вам туда дрова.
Наконец Урсула поняла смысл сказанного и отрицательно закачала головой, сказала что-то Петеру, и он попытался снять вязанку с плеч Василия. Но тот не собирался отдавать ее, а лишь настойчиво махал рукой в разные стороны и повторял:
– Хаус где? Покажите!
– Некарашо есть, – опять покачала головой Урсула, – Keine Notwendigkeit… Wir selbst…
– Карашо – не карашо, заладила. – Василий уже начал сердиться и почему-то вдруг перешел на язык, очень напоминающий тот, на котором общался в полку Тахир. – Моя помогать хотел! Почему плехо есть бин? – И в сердцах бросил вязанку на землю и хотел уйти, повернулся к молодым людям спиной, как вдруг девушка дотронулась до рукава его кафтана и тихо прошептала:
– Все карашо, русен солдат, карашо, спасибо! – и потянула его вслед за собой по узкой тропинке.
Брат ее взвалил вязанку себе на спину и неторопливо, сгибаясь под ношей, шел следом. Мирович не сопротивлялся и решил посмотреть, куда его выведут. Во всяком случае, решил он, никакой угрозы молодые люди пока для него не представляют.
Вскоре они вышли на опушку леса, оказавшись на вершине пологого холма, откуда сам город не был виден, потому как находился несколько южнее, и о его присутствии извещали однообразные удары колокола в местной кирке. А прямо перед собой, в низинке, Василий увидел неширокую речку, перегороженную замшелой запрудой, на гребне которой торчали торцы полусгнивших, присыпанных землей бревен. Над запрудой неподвижно нависал полукруг мельничного колеса с сухими лопастями по причине отсутствия весеннего помола, а возле запруды стоял аккуратный кирпичный домик с красной черепичной крышей. Возле него степенно паслись две пятнистых коровы, а у изгороди стоял на привязи вороной конь и равнодушно жевал сваленное перед ним сено. Из трубы домика вилась тонкая струйка дыма, а где-то во дворе время от времени хриплым голосом тявкала собака. Картина была настолько мирной и трогательной, что Василий даже забыл, зачем он очутился в этих краях, что это уже неприятельская земля и девушка с парнем по большому счету тоже его враги. Но, глядя на спокойное и ничем не омраченное лицо Урсулы, он никак не мог представить ее в числе своих недругов. Наоборот, ему хотелось непрестанно смотреть на нее и так же беспричинно улыбаться.
Петер слегка обогнал их на спуске, а потом и совсем разогнался и, весело что-то выкрикивая, понесся вперед, придерживая вязанку обеими руками. Он потерял на бегу свою шляпу, но не остановился, а продолжал мчаться дальше, пока не уперся в ворота своего дома, где сбросил вязанку на землю и, торопливо обернувшись в сторону Мировича и своей сестры, вошел во двор. Василий, тоже не останавливаясь, на ходу, подхватил войлочную шляпу паренька, не выпуская при этом локоток Урсулы, которую он галантно поддерживал под руку. Но та, смущенная его вниманием, незаметно высвободила свой локоток и, чтобы как-то скрыть робость, указала в сторону калитки, за которой стремительно скрылся Петер:
– Junge, – что прозвучало чуть покровительственно и принужденно, но дало ей возможность обозначить дистанцию между собой и Мировичем.
Тот понял, что она назвала брата мальчишкой, и в знак этого повторил:
– Ja, ja, Junge, Junge…
Когда они подошли к дому, Василий уже пожалел о своем необдуманном поступке и хотел было откланяться и возвратиться обратно в свою роту. Но тут калитка открылась, и навстречу им вышел пожилой мужчина в вязаной куртке, широкополой черной шляпе на голове и с лопатой в руках. У него были такие же белокурые волосы и голубые глаза, как у Урсулы, и Мирович решил, что это ее отец. Тот недружелюбно посмотрел на Василия и что-то скороговоркой спросил у дочери. Она принялась терпеливо объяснять ему, показывая рукой то в сторону холма, то на Василия, то на лежащий у калитки хворост. Мужчина, не перебивая, выслушал ее, и лицо его слегка просветлело, взгляд стал более гостеприимным, почти ласковым, после чего он снял шляпу и чуть поклонился Мировичу, произнеся на довольно хорошем русском языке:
– Рад, очень рад. Дочь мне все объяснила, милости просим в наш дом.
Урсула что-то подсказала ему, и он, согласившись с ней, спросил:
– Простите меня. Не знаю ваше имя, господин офицер.
– Извините, что не представился. – Мирович тоже снял свою шляпу и, чуть поклонившись, назвал себя. – А как ваше имя?
– Меня все зовут Мюллер, что значит мельник, – и он показал в сторону плотины. – А имя мое есть Томас. Старый Томас, – тут же добавил он.
– Вы немец? – спросил Василий и поправил себя: – Дойч?
– Найн, – ответил Томас с тяжелым вздохом. – Мы пришли сюда издалека, долго рассказывать. Да и ни к чему. Но это все, – показал он, широко обведя рукой луг, холм и рощу на нем, – немецкая земля. И мы здесь живем. Так ли важно, кто мы?
– А русская армия пришла прогнать немцев, так? – спросил он вдруг. – Потом тут будет Россия? Так говорю?
– Видимо, так… – Василию никогда в голову не приходило, что будет после того, когда они разобьют немцев. Присоединят ли их земли к себе или уйдут обратно? Да и вряд ли кто-то в армии знал о планах двора, пославшего армию в Восточную Пруссию.
– Да, у России совсем мало земли, надо еще добавить, – иронично усмехнулся Томас. – Мы не против. Пусть будет так. Нам все равно, кто придет: немцы, русские. Главное, чтоб нас, простых людей, не трогали, а все остальное… – он остановился, подбирая нужное слово, – как Бог скажет, так и будет. Главное, чтоб война мимо прошла. Мы не хотим воевать. Зачем? У нас и так мало мужчин осталось. Молодых король Фридрих забрал, а старые кому нужны.
Пока они беседовали, Урсула по-хозяйски взяла шляпу брата из рук Василия, зашла в дом и вскоре вынесла оттуда кувшин с молоком и кружку. Она налила в нее почти до краев вспенившееся при этом молоко и подала Василию. Он хотел было отказаться, но счел неудобным так поступить, взял кружку и отпил из нее. Молоко было теплым, парным. Он поймал себя на том, что почти не помнил вкуса свежего, только что из-под коровы молока. Разве что еще в Тобольске соседи иногда приносили бабушке его в обмен за деньги или какие-то услуги, но и тогда Василий пил его с большой неохотой при настойчивом понукании со стороны строгой бабушки:
«Пей, – говорила она при этом, – если хочешь сильным и здоровым вырасти. Пусть чужое молоко. Неважно, какая корова его дала. Молоко, оно всегда молоком останется…»
Вот он и сейчас припомнил ее слова о том, что неважно, молоко какой коровы он пьет: русской, немецкой… Люди хотят жить без войны, и им не нужна ничья армия, лишь бы был хлеб и молоко.
– Благодарю, – вернул он кружку Урсуле, не сводившей с него своих васильковых глаз. – Мне пора в часть.
– А в дом не зайдете? – спросил Томас. В его словах, в интонации не было особой радости и не ощущалось желания непременно принять гостя, и Мирович почувствовал, что он сказал это так, по обязанности оставаться хозяином при всех обстоятельствах.
– Спасибо, но мне нужно возвращаться в часть. Боюсь, что меня уже потеряли и скоро начнут искать.
Мельник не стал возражать и проявлять излишнее гостеприимство, а лишь согласно кинул головой и сказал Урсуле несколько слов, непонятных Мировичу. Он догадался, что это их родной язык, но спрашивать не стал. Урсула занесла кувшин и кружку в дом и пошла чуть позади Василия.
– Добрых гостей положено провожать, – крикнул им вслед Томас, и Василий услышал, как хлопнула вслед за ним калитка.
Молодые люди дошли до начала взгорья, и тут Урсула остановилась и подала ему руку. При этом она ужасно стеснялась и покраснела до корней волос, отчего на ее лице мигом высыпали разномастным созвездием грозди веснушек. Василий наклонился, поцеловал ей руку, что сделал первый раз в жизни, если не считать поцелуев в щеку бабушки, теток и сестер, и тут же смутился. Выпрямившись, он не выпустил ее руки из своей и думал, о чем бы еще ее спросить, чтобы не показаться смешным.
– Вас еще можно увидеть? – наконец проговорил он, запинаясь, и ожидал отказа или простого пожатия плеч, как, по его мнению, должна была поступить девушка у него на родине.
– Да, можно, – неожиданно ответила она. И через паузу, тщательно подбирая русские слова, продолжила: – Ты хоть и русский, но хороший человек. Приходи вечером вон к тому камню, – и она показала лежащий на берегу речки громадный валун серого цвета. – У нас его зовут Stein besucht.
– Обязательно приду! – горячо заверил ее Мирович и еще раз поцеловал ее руку. Она же в ответ провела свободной рукой ему по щеке и пальцами коснулась его губ.
– Все, пора. Буду ждать, – негромко прошептала она и, не взглянув на него, пошла обратно к дому.
6
Василий еще какое-то время постоял в одиночестве и ощутил, как у него кружится голова от прилившей к ней крови. Краски вокруг стали в несколько раз ярче и сочнее, громче защебетали птицы в близкой роще, и где-то сзади он услышал журчанье воды, текущей через плотину, и ему послышалось: «Приходи! Приходи! Приходи!»
И вновь у него, как во время встречи с Урсулой, словно выросли крылья за спиной, и он почувствовал себя почти невесомым, способным парить над землей высоко-высоко, в самом поднебесье, где нет ни выстрелов, ни воинских команд, а лишь тишина и покой. Он стремительно взбежал на холм и без остановки побежал дальше, к тому месту, где велась вырубка. Хотя его не было не больше часа, но солдаты успели нагрузить уже все телеги, уехавшие в сторону лагеря, и теперь, блаженно развалившись на траве, занимались кто чем хочет. Мирович быстро нашел свое капральство и остановился перед лежащим ближе всех к дороге Фоке.
– Почему работу бросили? Кто велел?
Тот открыл один глаз, широко зевнул, словно только что проснулся, и лишь потом нехотя встал и, глядя поверх головы Мировича, ответил:
– Так приказу не было, ваше благородие. Вы ушли, а все остальные, как работу сделали, так на травку и повалились, отдыхать, значится… Ну и мы вслед за ними… Почему не полежать, коль работу сделали?
– Встать! – не узнавая собственный голос, взревел Василий, да так громко, что вместе с его капральством вскочили все остальные солдаты. – Топоры в руки и дальше работать! Ишь, разлеглись на солнышке, словно коты мартовские! Я вам покажу, сукины дети!
Солдаты с интересом поглядывали в его сторону – уж от кого, а от него они не ожидали этакой прыти – и с явной неохотой, едва переставляя ноги, поплелись в глубь рощи. Мирович же, слегка отдышавшись, развязал тесемки камзола так, чтобы свежий воздух охладил грудь, и удивленно покрутил головой, соображая, что с ним произошло и почему он вдруг так взъелся на солдат. Сразу ответить на этот вопрос он не смог, а тут с другого конца рощи подбежал подпоручик Лаврентий Желонин и с удивлением спросил:
– Василий, чего случилось? Куда ты их отправил?
– Как куда? Работать, – с прежней злостью ответил Мирович.
Желонин глянул в сторону плетущихся к лесу солдат, потом на Василия, не зная, что сказать.
– Вроде бы я им отдохнуть разрешил, пока телеги обратно не вернутся. Мог бы и со мной посоветоваться, все-таки ротой мне командовать приказано…
– Да я ж только свое капральство на ноги поднял, а то разлеглись тут, будто пахали на них. С чего вдруг другие повскакали, то у них спросить надобно. Да оно и ладно, потом отдохнут, как все закончат. Коль хочешь, можешь вернуть их обратно, пусть дальше пузо чешут в тенечке…
Лаврентий Желонин внимательно посмотрел на него и ничего не ответил, лишь хмыкнул, выразив свое отношение к произошедшему. С ним, окончившим этой весной весь курс Шляхетского корпуса и получившим чин подпоручика, Мирович держал себя на равных, несмотря на разницу в чинах. И тот не задирал носа, а вел себя подобающим образом, не требовал обращения на «вы» и по уставу.
К ним подошли другие капралы, прислушались к разговору, но вмешиваться не стали, а пошли вслед за солдатами. Василий тоже не хотел оставаться в стороне и направился в рощу, так и не поняв, с чего это в нем появилось столько зла и раздражения. Неужели так повлияла встреча с молодыми людьми в роще? Или же причина в чем-то другом… Тогда в чем?
Не дойдя несколько шагов до рубящих лес солдат, он приостановился и стал разглядывать сваленные стволы, у которых обрубали ветви. Он понимал, что огромной армии не обойтись без дров для обогрева и кухни, без строительства мостов для переправ, без продуктов, которые солдаты покупают за гроши, а зачастую почти насильно забирают у жителей. И все это – война! Ради того, чтобы один правитель показал перед другим свою силу, собраны тысячи солдат, оторванных от семьи, от работы, от любимых. А сколько их не вернется обратно и останется лежать в этой земле? Во имя чего? И что изменит их смерть?
Василий почувствовал, как похолодели его пальцы, когда он представил выкопанную могилу, куда будут опускать его тело. Но этого может и не случиться, и он останется жив, вернется обратно. Но вот то, что скоро он покинет этот городок и не увидит больше Урсулу, не заговорит с ней, – это неизбежно и что-либо изменить здесь он не в силах. Почему он не имеет права решать, как поступать лично ему? Кто дал право другим решать за него, куда ему идти и с кем сражаться? Вот в чем была причина его недовольства и раздражения.
Наблюдавший издали за Мировичем рядовой Фока осторожно сказал своему напарнику, отсекающему топором вершину сваленного дуба:
– Слышь, Федька, а нашего капральчонка словно подменили сегодня. С утра вроде как в себе был, а сейчас словно белены объелся. Чего с ним такое вышло? Не принял ли где лишнюю стопку? А может, начальство ему внушение какое сделало?
– Да вроде как не за что, – отозвался тот, отирая пот со лба. – Все наши отстрелялись вчерась, как положено, никто ни с кем не подрался, не напился. И он вроде как непьющий совсем. Ни разочка не видел, чтоб он чарку ко рту подносил. Да нет, туточки что-то другое, не по службе…
– Чего бы такое могло быть? – не унимался Фока. – А не влюбился он случаем? У господ такое бывает, сколько раз наблюдал, особливо в ихние лета молодые.
– В кого ж ему влюбиться-то? В тебя, что ль? Или в кобылу нашего капитана? Она хоть супротив тебя как есть красавица, но все одно не настоящая баба. А вот баб-то как раз в округе нет, а то бы я сам…
– Ладно тебе, не туда воротишь, – осадил его Фока. – Ты тот еще жеребец, с тебя взятки гладки, а вот наш капральчик как бы беды какой не наделал. Так-то он парнишка неплохой, можно сказать, повезло нам с ним: не злой, зуботычины не раздает, а что молод, то дажесь хорошо – задираться не будет особо…
– Молод, а вон как давеча заорал на нас по-страшному! У меня аж колики внутри пошли, будто по башке кто колом жахнул, до того страшно сделалось.
– Знаю я страхи твои. Тебя из пушки ядром разве что пугнуть можно, ежели в упор наставить, да и то, поди, выкрутишься, а чтобы малец этакой вдруг на испуг тебя взял, не поверю. Не шуткуй так. А вот последить за ним надо, только не сказывай кому пока что.
Вскоре вернулись пустые подводы, солдаты быстро закинули на них свежие дрова, по-хозяйски перетянули крест-накрест веревками, прочно привязали, чтобы не обронить в дороге, и несколько из них тут же взобрались на телеги, уселись сверху и, смеясь, помахали оставшимся руками, мол, вы как хотите, а мы поехали. Но обозники с матюгами напустились на них, угрожающе взмахивая кнутовищами. Молодые же парни – а на телеги взобрались именно такие, из последнего призыва, еще не получившие вволю зуботычин от начальства, не ощутившие армейской дисциплины, а потому по-деревенски беззаботные, – лишь отмахивались от них и слезать обратно не желали. Но тут подскочил подпоручик Желонин, из которого так и выпирал наружу начальственный гнев, и даже не крикнул, а прошипел сквозь зубы:
– А ну вниз быстро, а то я вас всех спроважу на расправу к Рамазану!
Парни, услышав имя Рамазана – молва о рамазановской жестокости дошла уже и до их ушей, – горохом посыпались на землю и побежали каждый к своему капральству, где, втянув голову в плечи, замерли.
– Так-то оно лучше. – Желонин поправил треуголку на голове и велел капралам вести свои отделения в лагерь. Он пошел впереди притихшей мигом колонны, а Фока, зло ткнув под ребра кулаком одному из расшалившихся новобранцев, сказал покровительственно:
– Дома шалить будешь, коль жив останешься. А тут за такие шалости порют не по малости, успевай только порты скидывать.
Угрозы своей Желонин не исполнил, и после обеда рота повеселела и на учения шла в полном составе. Даже сказавшиеся нездоровыми рядовые, прослышав о строгостях, обещанных им подпоручиком, сочли за лучшее не оставаться в палатках, а смешаться со всеми. Только Василий Мирович, которого это незначительное происшествие никак не затронуло, на занятиях отдавал приказы с ленцой и вполголоса, не проявляя прежнего напора и желания научить всех и каждого необходимым по уставу приемам. Он прохаживался чуть в стороне от своего капральства и сшибал срезанным прутиком начавшие опушаться молочные шарики одуванчиков. Он в мельчайших подробностях вспоминал свою недавнюю встречу с Урсулой и с нетерпением ждал вечера, когда можно будет незаметно улизнуть из лагеря и помчаться к домику возле мельницы. А день тянулся ужасно долго, и он нет-нет да и поглядывал на небо, по которому лениво плыл огненный шар солнца, словно подсмеиваясь над его ожиданиями, и никак не хотел опускаться за горизонт.
7
Как только проиграли отбой и выставили караулы, Василий не надолго заглянул в свою палатку, где укладывались его сослуживцы из числа унтер-офицерского состава и, ничего не сказав, вышел наружу. У костра, огонь в котором обычно в целях безопасности поддерживали всю ночь, сидели солдаты из его капральства – Фока и его неразлучный дружок Федор Пермяк, сами напросившиеся в караул. Они внимательно взглянули на вышедшего из палатки Мировича и, когда он подошел поближе, вскочили на ноги, отдав честь. Василий козырнул им в ответ и хотел было идти дальше, но Фока неожиданно обратился к нему:
– Ваше благородие, разрешите спросить.
– Спрашивай, – в растерянности ответил Василий, никак не ожидавший какого-то вопроса от дежурных.
Фока немного помялся, посмотрел на стоявшего рядом с ним Федора, который пытался изобразить полное безучастие на своей широкой, как блин, физиономии, и наконец выдал:
– Скажите, ваше благородие, а если из лагеря вдруг выйти потребуется, то караульные выпустят, или не дозволят?
– Неужто не знаешь, как дело обстоит? – удивился его вопросу Мирович. – Не первый день на службе, и тебе должно быть известно, что часовой должен спрашивать любого, куда тот направляется и по какой надобности.
– То раньше так было, а теперь специальное тайное слово говорить надо, которое начальник караула всем часовым непременно говорит перед тем, как те на пост встанут. Так что ежели кто из лагеря по заданию начальства выходит, то он это слово знать должен. И часовые в ответ свое слово говорят.
– И впрямь, я того не знал… – высказал свое удивление Мирович. – И что это за слово такое тайное? И откуда тебе вдруг оно известно?
– Так мы же и есть сами караульные, нам его и объявили.
– А ежели кто того слова не знает, тогда что? – спросил в свою очередь неприятно пораженный Мирович. До этого он, обдумывая, как беспрепятственно пройти мимо часовых и выйти из лагеря, чтобы потом отправиться к мельнице, на случай, если вдруг кто его остановит, хотел сказать, будто бы днем оставил в роще свой капральский горжет и сейчас идет разыскивать его, для чего прихватил с собой фонарь.
– Тогда, понятно дело, человека того возьмут под караул и к начальству полка или батальона доставят, – словно рассуждая сам с собой, ответил на его вопрос Фока. – А там уж пусть они решают, как с ним поступать.
– Они решат… – неопределенно высказался не принимавший до того участия в их разговоре Федор Пермяк. – Отправят к Рамазану, а тот, слышали, поди, не человек, а зверь. Сказывали, будто раньше служил он у Шувалова пыточных дел мастером. Потому умеет с людьми разными говорить, – хмыкнул он.
– И то правильно, – подтвердил Фока, хитро поглядывая на Мировича. – Чего это честному человеку по ночам шастать, когда все спать укладываются?
– Спасибо, что предупредили, – рассеянно поблагодарил их Мирович, – а то я хотел пойди в роще свой капральский горжет поискать. Обронил его там днем, – и он вынул из-под епанчи фонарь.
– Да, без него вам, ваше благородие, никак нельзя, – согласился Фока. – А чего сами пойти захотели? Можно любого из нас послать, мы мигом. С нас какой спрос, мы люди подневольные.
– Оно, конечно, так, – произнес Мирович в раздумье. – Но коль я сам его потерял, то сам и найти должен. Солдатам тоже отдых положен, намаялись за день, поди.
– Да мы люди к работе привычные, как без этого. А до рощи дойти нам даже приятно было бы, но вот пост наш тоже не бросишь. Вы уж тогда, ваше благородие, идите вдоль тех палаток, что возле овражка стоят, там вроде караула не ставили, коль овраг рядом. А если увидите кого и спросят слово секретное, то скажите: «Кукушка», мол. А они ответить должны: «Рассвет». И все, вас и пропустят. Только возвращайтесь побыстрей, а то завтра подъем ранний будет, снова учение обещают всем батальоном сообща.
Мирович какое-то время постоял в задумчивости, раздумывая, стоит ли ему рисковать, отправившись тайно на свидание с Урсулой, но потом желание увидеть девушку взяло над ним верх, и он, забыв обо всем, двинулся тем маршрутом, что указал ему Фока. Тот же, дождавшись, когда капрал скрылся из виду, заговорщицки подмигнул Федору, сказав негромко:
– Послежу-ка я за нашим капральчиком, как бы беды какой на себя не навлек, – на что Федор согласно кивнул головой. – А ты, чуть чего, прикрой меня, вдруг кто спохватится. Скажешь, будто бы за дровами пошел и скоро вернусь. Слышишь? – Федор в очередной раз кивнул и присел обратно к костру, а Фока неслышно скользнул в тень меж палаток и отправился вслед за выходившим из лагеря Мировичем.
Василию, как и предполагал Фока, никто не встретился возле склона, ведущего в овраг, и он, никем не замеченный, спустился вниз, вброд перебрался через речку и поднялся по противоположному откосу, где еще вчера висели полотнища с мишенями. Потом он зажег фонарь и двинулся вдоль рощи по направлению к мельнице. Время от времени он останавливался и прислушивался. Ему казалось, будто кто-то идет следом, но чуть постояв и ничего не расслышав, он шел дальше. Вскоре он добрался до вершины холма и стал почти бегом, как днем это проделал брат Урсулы, спускаться вниз. Несколько раз он ударялся ногой о многочисленные камни, лежавшие на всем пути, невидимые при слабом освещении едва светившего фитилька, плавающего в тонком слое масла. Он всерьез стал опасаться повредить себе ногу и пошел чуть медленнее, пока не увидел тот самый Камень Свиданий, где договорился встретиться с девушкой.
Подойдя ближе, он обошел вокруг камня, но никого не обнаружил. Если Урсула и приходила, то, видимо, ушла, не дождавшись его. Он немного подождал и решил дойти до мельницы, чтобы попытаться каким-то образом вызвать ее наружу. Подойдя к дому, он увидел, что внутри нет ни огонька, и, чуть постояв, решил вернуться обратно к валуну. Там он опустился на землю, нащупал оставленный кем-то деревянный обрубок и присел на него, прислонившись спиной к гигантскому валуну.
Не прошло и нескольких минут, как он, утомленный дневными заботами, незаметно для себя задремал. Во сне ему приснился Тобольск, и чей-то голос звал его вернуться туда, сесть в лодку и поплыть по Иртышу в дальнюю страну, где нет ни войн, ни врагов, а живут лишь мирные, добрые люди, не желающие никому зла. Но его не отпускала императрица, требуя, чтобы он взял в руки мушкет и шел впереди строя на видневшийся вдали немецкий строй. С их стороны непрерывно летели пули, разрывались ядра, и он, как мог, уворачивался от них и бежал все дальше и дальше. Потом он увидел себя мертвым, лежащим рядом со свежевыкопанной могилой, а на грудь ему кто-то невидимый положил боевую награду. Он протянул руку, чтоб схватить ее, но ощутил что-то влажное и мягкое на ощупь. Испугавшись, он вскочил на ноги и различил в ночных сумерках стоящую перед ним Урсулу.
– Не нужно пугаться, – тихо прошептала она. – Я ходила вдоль речки, чтобы нарвать свежих цветов, а когда вернулась, то застала вас спящим и положила букетик на грудь.
Мирович только сейчас заметил, что сжимает в ладони стебли цветов, приняв их во сне за боевую награду.
– А мне приснилось, будто бы я умер и мне орден на грудь положили. Проснулся, а оказалось…
– Пусть это будет ваша награда, – мягко сказала Урсула. – Вы ее достойны, потому что не побоялись один ночью прийти сюда. Так что вполне ее заслужили.
– Ты хорошо говоришь по-русски, – заметил он. – Почему же днем делала вид, что не понимаешь?
– Днем я сильно вас, тебя, – поправилась она, – испугалась. Моя мама была русской, точнее, попала сюда из вашей страны. Но другие люди, что здесь живут, говорят о русских … – она замялась, и Василий подбодрил ее:
– Не стесняйся, скажи, я знаю, что говорят о русских, не рассержусь. Хотя все мои предки были казаки. А это не совсем русские. Ну, так говори, говори, – почти потребовал он и взял Урсулу за руку.
– …говорят, будто бы вы всех нас сгоните в одно место и утопите или закопаете живыми в землю. Многие уехали отсюда, как только узнали, что русская армия идет к нам. А мы вот остались. Тут, в роще, могила нашей матери, и отец не захотел уезжать. Он очень любил ее.
– Слышал я и такое, – со вздохом ответил Василий. – Но только женщин и детей мы не трогаем. Брехня это все, выдумки, – поправился он, посчитав, что неосторожно произнес не совсем приличное слово. – Живите спокойно и никто вас не тронет.
– Правда? – доверчиво спросила Урсула и вдруг прижалась к нему всем телом, положив голову на грудь.
Он растерялся, услышав, как гулко совсем рядом часто-часто бьется сердце девушки, и обнял ее, попытался прижать к себе покрепче, отчего у него закружилась голова и прервалось дыхание. Но Урсула тут же отпрянула назад и отступила на шаг, смущенно поправила шапочку на голове.
– Я не хотела, не подумайте чего плохого. Я честная девушка, у меня в Инстербурге есть жених, и он хочет взять меня в жены, как только кончится ваша война.
От этих слов Мировичу стало вдруг тоскливо, и он вновь подумал, что если бы не война, у него была бы совсем иная жизнь, но тогда он вряд ли бы встретил Урсулу, а это ему сейчас казалось важнее всего на свете.
– Если бы не война, я бы увез тебя отсюда, – неожиданно для самого себя заявил он вдруг.
– Куда? – испуганно спросила та. – В Сибирь? Мама говорила, что это страшная страна, куда отправляют всех, кто не живет так, как это требуется. Если мы с братом баловались или не слушались ее, то она всегда обещала: «Вот придут русские, я вас им отдам, ослушников таких, и они сошлют вас в Сибирь». Это правда?
– Что правда? – переспросил Василий. – Что в Сибирь ссылают? То правда. Но она совсем даже не страшная страна, и там живут очень хорошие люди. Разные, – поправился он. – Я сам там родился и вырос.
– Правда? – Урсула второй раз повторила то же слово.
– Ой, ну в кого ты такая недоверчивая? Все правда! Зачем я тебе буду врать? Жить везде можно. Особенно если знаешь, зачем…
– И ты знаешь, зачем живешь? – Она окончательно перешла на «ты» и Василий с радостью отметил это про себя. – Я вот не знаю, зачем живу. Наш пастор говорит, что надо жить, просто жить и не спрашивать, зачем. Ты тоже так считаешь?
– Я, конечно, не пастор, но тут с ним вполне согласен. Я совсем недавно понял, как хорошо жить, и… так не хочется умирать…
– Ты не умрешь… – быстро произнесла Урсула и смутилась, отведя глаза в сторону, и провела рукой по лицу, словно ей в глаз залетела соринка.
– А ты это откуда знаешь? – удивился Мирович.
– Потому что ты … – Урсула смутилась окончательно и закончила почти шепотом: – Ты хороший. Я это сразу поняла. А хороших Бог бережет. Нет, ты не умрешь. Но хорошим людям трудно жить, вокруг много таких, кто любит делать зло.
– Спасибо, – так же тихо ответил Василий, взял ее за руки и притянул к себе. Она не сопротивлялась, тогда он сдвинул назад свою треуголку и потянулся к ней губами. Она осторожно полуоткрытым ртом прильнула к нему и легонько поцеловала, так, что он не успел ответить. А она уже отпрыгнула в сторону и звонко рассмеялась.
– Ты чего? – в недоумении спросил Василий. – Что смешного? Почему смеешься вдруг?
– Колючий ты! – ответила она, поднося ладонь к губам. – Укололась о твои усы и испугалась! Ха-ха!
Василий провел рукой по верхней губе и только сейчас вспомнил, что еще во время похода решил по примеру других офицеров отращивать себе усы и уже несколько недель не сбривал небольшую поросль под носом. То были еще не усы, но что-то на них похожее. Он смутился и заявил:
– Завтра же сбрею их!
– Не надо, – все с тем же смехом остановила его Урсула. – С ними ты похож на взрослого мужчину. Не бойся, я привыкну.
– К чему? – спросил он и тут же опять смутился, поняв, что имела в виду Урсула.
Он вернулся в лагерь, когда начало светать. И на обратном пути ему чудились чьи-то шаги, но он, пьяный от счастья первым в его жизни поцелуем, не желал останавливаться, а шел навстречу блеснувшим из-за холма лучикам солнца, твердо веря, что вот теперь он действительно не умрет, потому что его будет ждать самая замечательная на свете девушка и он обязательно к ней вернется и увезет отсюда. Но вот куда… На этот вопрос он ответить не мог. Хотя что-то ему подсказывало, что все должно решиться помимо его воли, но как это произойдет, будет зависеть не только от него, но и от кого-то еще, о ком он пока не знает. Но все произойдет так, как именно он, Василий Мирович, захочет…
8
И все дни, пока русский корпус стоял возле мало кому известного в России городка Инстербург, пролетели для Василия Мировича словно один день, расцвеченный густой синью короткой майской ночи, скрывавшей под своим пологом их встречи с Урсулой. Он плохо понимал, что с ним происходит, и двигался, руководимый лишь внутренними охранными инстинктами, зовущими его то к мельнице в объятия Урсулы, то обратно в лагерь. Он уже не принадлежал себе, а тем более не был одной из многих частичек военной армады, временно замершей перед решительным броском-столкновением с другой такой же могучей людской массой, одетой в солдатские мундиры и вооруженной разнокалиберным оружием. Василий витал между смертью, ждущей многих не подозревающих о том людей, и лежащим на берегу ласковой речушки Камнем Свиданий. Там, возле него, сразу после захода солнца, как только затихала армейская жизнь, начиналась иная, как он считал, настоящая его жизнь. Днем он по-настоящему не жил, а лишь ждал вечера. Хотя он находился в лагере, среди своих солдат, но по отсутствующему взгляду и прерывистому дыханию можно было догадаться, что находится он где-то в мире грез и мечтаний, весь до краев переполненный внезапно свалившимся на него счастьем. Ему казалось, что дневной солнечный свет проходит сквозь него и сам он – существо бестелесное, легкая дымка, наблюдающая за всем глазами Урсулы, и иногда даже различал произнесенные ею слова:
– Милый мой Васенька, Василек… Приходи скорее, жду тебя. Иди ко мне…
И он летел на этот зов, когда это было возможно. Предложи она сейчас ему остаться с ней, жить рядом, забыть об армейском уставе, никогда не брать в руки ни шпаги, ни другого оружия, и он, не отдавая себе в том отчета, безоговорочно исполнил бы ее желание. Только Урсула ни разу не попросила его об этом, а лишь напряженно молчала и жила ожиданием, что станет с ней, когда он, ее Васенька, навсегда покинет берег речушки, где мирно журчит речка и работает мельница ее отца.
Однажды он спросил Урсулу, будет ли она его ждать, если по возвращении из похода он приедет к ней. Ему показалось, она давно ждала этого вопроса, потому что, не задумываясь, ответила:
– То зависит не от меня. Судьбу дочери у нас решает отец. Я уже говорила тебе: он хочет выдать меня замуж за состоятельного мужчину из местных. Он вдовец с тремя детьми и разговаривал на эту тему с отцом, а тот сообщил мне.
– И ты согласилась? – чуть не закричал Василий, понимая бессмысленность своего вопроса.
– Меня никто не спрашивал о моем согласии. Да и выбора на тот момент у меня не было, – и она лукаво глянула на него.
– Но теперь у тебя есть выбор.
– Может, и так, но все равно тебе нужно об этом поговорить с отцом, а он скажет мне о своем решении.
– Но я не могу накануне сражения просить у него твоей руки. Я ведь не знаю, останусь ли жив. А может случиться и худшее – останусь калекой.
– Да, это очень грустно, но что мы можем изменить? – со вздохом ответила Урсула. – Нужно ждать и молиться Богу. Все в Его руках.
Мирович понял, что говорить с ней об этом бесполезно, а вызывать посреди ночи для объяснений мельника Томаса и вовсе неразумно. Днем же его вряд ли кто отпустит из лагеря. Да и что он ему может сказать?
«Интересно, знает ли он, что его дочь уже которую ночь не ночует дома? – пришла вдруг кощунственная мысль ему на ум. – Наверняка знает. В таком небольшом доме трудно сделать что-нибудь незаметно. И брат ее наверняка знает, а то и подсматривает сейчас за нами, как обычно делают подростки. Тогда почему они разрешают ей встречаться со мной, когда у нее в городе есть жених?»
Это открытие неприятно поразило Василия, и он внимательно вгляделся в Урсулу, стараясь угадать в сумеречном ночном свете, о чем она сейчас думает. Она же словно поняла его обеспокоенность и отвернула лицо в сторону, стала поправлять выбившиеся из-под шапочки волосы. Что-то кукольное было в ее движениях: в повороте головы, движениях рук, чуть полуоткрытом ротике. Даже ее вьющиеся льняные волосы показались ему поддельными.
«Неужели она встречается со мной лишь потому, что рядом стоит наша армия и в любой момент их могут выгнать из уютного домика, арестовать, а то и вовсе лишить жизни по малейшему подозрению? Но чем могу помочь им я, коль такое случится? Кто я такой? Всего лишь капрал, под командой у которого несколько десятков рядовых. Почему тогда ее отец просто не запретит дочери выходить ко мне и оставаться наедине до утра?»
Он не в силах был ответить на одолевавшие его вопросы, но понимал: не будь войны, все бы развивалось не так. А как? Трудно ответить…
– Скажи, – спросил он девушку, – а что означает твое имя?
Она совершенно неожиданно расхохоталась, потом прикрыла себе ротик тонкой ладошкой и прошептала:
– Медведица!
– Как? – переспросил он, удивленно раскрыв глаза.
– Я сказала – медведица, – повторила Урсула. – Ты спросил, я ответила. Тебе что-то не нравится?
– Но ты совсем не похожа на медведицу. Она должна быть большой, мохнатой и… злой. Мне так кажется.
– А откуда ты знаешь, какая я? Да и что тебе известно обо мне? Если меня не трогать, то я ласковая и добрая, но если кто-то пожелает причинить зло мне или моим близким, то… я могу и когти выпустить, – и она опять расхохоталась.
Василий попытался обнять ее, но она напряглась и оттолкнула его руку и даже слегка прикусила его палец зубами. Он опешил, не понимая, что с ней случилось. Потом поднялся с земли, где они до этого сидели обнявшись, и спросил:
– Почему ты такая сегодня? Я чем-то обидел тебя? Все было хорошо, и вдруг… Не хочу, чтоб наши встречи заканчивались вот так. Ты же другая, Урсула. Зачем ты пугаешь меня? Я совсем не хочу тебе зла…
Девушка вслед за ним тоже быстро поднялась на ноги и принялась молча оправлять помявшееся платье. На этот раз в ее движениях сквозило недовольство, и вся она была какая-то напряженная, чужая, неприступная. Тогда Василий подошел к ней, но она, выставив вперед руки, отскочила от него, словно он был заражен нехорошей болезнью, опасной для окружающих.
– Мы сегодня или завтра выступаем в поход, и, боюсь, я больше не смогу встречаться с тобой, – еще раз попытался он склонить Урсулу к мирному расставанию. Ему совсем не хотелось уходить вот так, не зная причины перемены ее настроения, омрачив тем самым радость прежних встреч.
– Я тебя не держу, уходи! – не глядя на него, все еще занятая своим платьем, отвечала Урсула. – Рано или поздно все заканчивается.
– Ты действительно злая, не зря тебя так назвали, – выпалил он. – Я даже рад, что не нужно больше тайком приходить сюда и думать, не узнает ли кто, что я встречаюсь с тобой. Если начальство вдруг узнает об этом, то мне грозит смерть или в лучшем случае каторга. Неужели ты не понимаешь, чем я рискую?
– Ты сам захотел прийти, я тебя не просила. В чем моя вина?
Василию стало окончательно горько от ее слов. И не столько от того, что он в ней ошибся. А что хотел убежать из армии, от своих солдат, стать дезертиром, и все во имя чего? Чтоб в один прекрасный момент услышать холодный ответ той, во имя которой он был готов пожертвовать жизнью, своей честью, стать в глазах окружающих изменником… И во имя чего? Ее кукольного личика? И жить на крошечной мельнице вдали от родных мест? Как хорошо, что она сказала все это ему в лицо и не нужно жить надеждой и ожиданием встречи с ней. Пусть будет лучше горькая правда, чем сладкий обман.
Василий хотел уйти, даже не простившись, и наклонился к земле в поисках потухшего фонаря, как вдруг услышал за спиной тихие всхлипывания. Он повернулся и увидел, что Урсула, закрыв лицо руками, плачет. Он кинулся к девушке, схватил ее за руки и попытался отнять их от лица.
– Урсула, милая, скажи, что случилось? Я совсем уже решил, что ты разлюбила меня и хочешь прогнать. Ответь, в чем дело?
– Ни в чем, тебе не понять, – зло ответила она, не отводя рук от лица. – Иди к своим солдатам, ты такой же, как все они. Иди убивать и грабить! Все вы одинаковые. Правильно мне отец сказал, а я не верила ему. Какая же я дура! Думала, ты другой и хочешь мне счастья, а ты как все! Как все! – выкрикнула она под конец и, вырвавшись, хотела убежать, но Василий вновь поймал ее и не отпускал, пытаясь понять, что случилось.
– Скажи наконец, в чем дело! Нельзя же так расставаться. Урсула, милая моя. Я ничего не понимаю, объясни.
– А ты спроси своих солдат, что случилось прошлой ночью. Может быть, тогда поймешь. Ты должен знать не хуже меня, но ты мне ни слова не сказал. Значит, ты такой же, как они.
– Кто они? О чем ты говоришь? Рассказывай, а то пойду и разбужу твоего отца…
– А он и не спит, он тоже все знает. Я не хотела идти сегодня к тебе, но он велел выйти не надолго. Он боится вас, русских. Вас все тут боятся…
– Да что мы вам сделали плохого? Никто вас не тронул и трогать не собирается. Откуда все эти обвинения? Если бы я знал чего, то сам бы тебе сказал. Но я не знаю, поверь мне, ничего не знаю!
– И ты не знаешь, что прошлой ночью у нас угнали всех наших овец? Неужели ты не ел их за обедом? Это наши овцы. Отец с братом пасли их по ночам далеко отсюда, чтоб никто не видел, а на день их закрывали в загоне. Их не было дома, потому я и выходила к тебе, иначе отец наверняка не пустил бы меня. А вчера, когда они пришли к загону, он оказался пуст. Они пошли по следам, и они привели к вам в лагерь. Они стали спрашивать, но никто ничего не сказал им, прогнали прочь и еще пригрозили убить, если они придут в другой раз.
– А с кем они разговаривали? – спросил Мирович, поняв, что произошло.
– Откуда я знаю? – утирая слезы, ответила Урсула. – Они говорили с теми, кто не пустил их в лагерь. С солдатами…
– Им надо было попросить, чтоб вызвали кого-то из офицеров или хотя бы начальника караула… Что могут знать солдаты? Там несколько тысяч человек, и среди них нашлись такие, кто решился на такое. Неужели все, и я в том числе, виноваты? Хочешь, я поговорю с нашим начальством?
Урсула, прекратив плакать, посмотрела на него и безнадежно покачала головой.
– Нет, не хочу. Тебя спросят, откуда ты узнал. Ты ответишь. Вряд ли тебе поверят, а еще обвинят, что ты тайком ходил ко мне по ночам. Потом они придут к нам и будут спрашивать меня о тебе. Я не хочу, чтобы все узнали о наших встречах. Лучше остаться без овец, чем потом все будут знать о тебе.
– Кто все? – не сразу понял Василий.
– Те, кто живет в городе, в том числе мой жених. Люди всегда плохо думают о таких, как я. А потом никто не возьмет меня замуж. Потому уходи и больше не возвращайся…
Только тут до Василия дошло, в каком положении он, сам того не желая, очутился. Безжалостная действительность припечатала его своей каленой печатью в один ряд с теми, кто мародерствовал и тем самым давал повод причислить всю русскую армию, всех, кто в ней состоял, к людям грязным, нечестным и безжалостным.
Ему хотелось во весь голос закричать, что так дальше не может продолжаться и надо прекратить войну, распустить всех по домам, чтобы не причинять боль тем, кто находится в стороне от войны. Но что он мог сделать один против воинской армады, ведомой чьей-то злой волей на убийство, грабеж и насилие? Кто его услышит и послушает? Он не пророк, не герой, не самоубийца, чтобы восстать против несправедливости, придуманной людьми и верящими, что, разбив в сражении одного негодяя, они совершат добро и принесут тем самым счастье всем остальным, хотят они того или нет.
Разве можно насильно сделать людей счастливыми? Почему все они, верящие в Христовы заповеди, поступают наоборот и хотят, оставаясь христианами, изменить мир насильно? Чтобы это понять, нужно было научить людей думать иначе и навсегда отказаться от насилия. А возможно ли изменить человеческую природу? Кто в силах это сделать? Ответа и на этот свой вопрос Мирович не находил и не мог найти. А потому он легонько поцеловал Урсулу в мокрую щеку и, не сказав ни слова, медленно поплелся в лагерь, осознавая свою полную беспомощность…
Разговоры о том, что рано или поздно русской армии придется искать встречи с противником, в частях шли давно. И поэтому мало кто удивился, когда на утреннем построении объявили о выступлении. Приказано было в течение дня свернуть лагерь и готовиться к выступлению в поход. По рядам пробежало оживление, солдаты начали перешептываться, радостно поблескивая глазами, и офицерам пришлось несколько раз призвать их прекратить разговоры и встать по стойке «смирно». Но общее возбуждение не проходило, поскольку всем надоело бездействие и приелись утомительные занятия по стрельбе и штыковым атакам. Вся армия до единого человека хотела одного – встречи с противником и быстрого окончания кампании, а затем – скорейшего возвращения на родину. В Россию. Здесь, как выражалось большинство нижних чинов, «русского духа нема…» А офицеры при том добавляли: «Душа покоя не имет… Не наша сторона, чужбина, неметчина».
И вряд ли кто из них верил, что первая пролитая кровь будет именно его, а не врага или соседа, стоявшего рядом в шеренге. Не верил в то и сам Мирович, считая, что судьба уготовила ему долгую жизнь, полную приключений, и где-то в глубине души догадываясь – главное его испытание впереди и нужно быть готовым к нему. А пока это всего лишь подготовка к тому, ради чего он появился на свет.
За обедом Фока незаметно положил ему в пшенную кашу, один вид которой вызывал у Мировича брезгливость, кусок мяса с косточкой. Он поинтересовался, что это за мясо, на что тот заговорщески ухмыльнулся и тихо прошептал капралу на ухо:
– Да вы не сумливайтесь, ваше благородие, баранинка свежая…
Мирович удержал себя от того, чтобы не схватить Фоку за шею и не задушить тут же, при всех. Но аппетит у него мигом пропал. Поднявшись из-за стола, он отказался от пищи, сославшись на нездоровье. А Фока, подмигнув Федору Пермяку, проговорил негромко:
– Жалко капральчика нашего. Страдает почем зря, даже еда в рот не идет, до того немка эта голову ему закружила.
– Ничего, молодо-зелено, перемелется, и мука будет, – ответил ему так же негромко Федор, живо расправляясь с нетронутым куском баранины. – Зря он отказался, когда еще так повезет, а одной любовью сыт не будешь.
– Ладно, не болтай лишнего, – оборвал его Фока. – Не наше с тобой дело рассуждать, чем господа заниматься изволят, ешь да помалкивай себе.
Ближе к вечеру провели смотр каждого полка. Впереди Сибирского полка шли прапорщики с развевающимися полковыми знаменами, на которых вверху парил двуглавый орел, а чуть ниже – стоящие на лапках соболя, держащие стрелы в передних лапках – древний символ Сибири. Мирович разглядывал воинственных зверушек с едва заметной усмешкой и думал: «Стрелы Амура предназначены для любви, а для кого приготовлены эти стрелы? Вряд ли они могут возбудить чью-то любовь…» И в то же время ему приятно было ощущать себя частью единого воинского братства, готового по первому приказу идти на смерть, не жалея собственных жизней. И недавние его чувства к случайно встреченной им девушке казались ему едва ли не детскими наивными чувствами, вспоминать о которых становилось неловко даже перед самим собой.
«Все же без армии пока что обойтись никак нельзя, – думал он, наблюдая за марширующими на большой поляне за лагерем полками. – Мужчины должны воевать! Драться! Мы и рождены для войны. Защищать тех, кто не в состоянии это сделать. Если бы мы не вошли в Пруссию, то рано или поздно пруссаки пожаловали бы к нам. Мы должны показать им свою силу».
От этих мыслей у него стало спокойней и уверенней на душе. И он тут же забыл данное Урсуле слово найти похитителей овец. До них ли сейчас, накануне предстоящего сражения? Может, завтра его и в живых не будет, а тут нужно заниматься какими-то пустяками, когда на кону их собственная жизнь. И сами встречи с Урсулой утратили прежнюю романтичность и стали казаться чем-то далеким, нереальным, едва ли не ошибкой… И желание приехать за ней после похода отодвинулась куда-то в глубь его сознания. Сейчас он вдруг по-настоящему понял, что он воин, и никаким другим мыслям не было места в его голове. Он стал единым целым огромной военной машины, где каждый, сделав первый шаг в сторону смерти, забывал о прежней своей жизни, занеся ногу над бездной вечности.