ПУТЬ В ДВА ЧАКРЫМА

До Кашлыка осталось два хороших перехода. Протяни руку — достанешь. Но нет сил… Нет желаний… Будь проклята эта страна!

Падают от усталости кони. Не смотрят друг на друга воины. Устали… Нет сил отогнать от себя проклятых комаров. Сказать слово. Выругаться. Сплюнуть горечь изо рта.

Кони утром не идут к хозяину. Нукеры не желают вставать, не хотят седлать коней и весь день трястись в ненавистном строю.

Как ненавистны всем потертые седла! Боль от одного взгляда в седло! Болят стертые ягодицы. Язвы в паху. От комаров чешется все тело. Слезятся глаза. Гной капает вместо слез. Соль и песок во рту. Не ворочается язык — будто огромная рыбина во рту.

У пищи нет запаха. Все пропахло мочой и потом. Никто давно не слезал с коня, чтоб помочиться. Тя-же-ло… Нудно… Бо-ль-но…

Кони не боятся ни крика, ни удара плетки. Подковы стерлись в осиновый лист. Истончилась подпруга. Солью проедены до дыр потники, Вся шкура в проплешинах. Хвосты в колючках. С удил капает желтая слюна с кровью.

"ПИТЬ — ПИТЬ — ПИТЬ…" — несется над сотнями непрерывный вздох. А воды кругом море! Вода в реках. В речушках. В болотах.

От сибирской воды у воинов пучит брюхо. Со страшными проклятиями катаются они по изумрудной траве, орут зверем, проклиная все вокруг.

Плохая страна! Дрянная страна! Подлый народ!

Все погано!

Все гнусно!

Все паршиво!

Будь проклят день, когда они согласились пойти в набег!

Где обещанные богатства?!

Где красивые девки?! Где сражения?!

Их обманули! Заманили в болота!..

Все держатся из последних сил.

У всех искусаны губы от ненависти. Ненависти на весь мир.

Тронь любого — зазвенит, как тетива на луке.

Надави — разбегутся. Лопнет строй. Рассыплется. Кинутся грабить селения, убивать, насиловать.

Неимоверными усилиями удерживают юзбаши строй. Сыплют ругательства, грозят карами, смертью.

Смертью? Да кому она сейчас страшна?! Смерть! Ха! Пошла она кобыле под хвост! Дай вина! Дай баб!

Бешенство у каждого в глазах!

Бе-шен-ст-во!!!

Ненавидят нукеры юзбашей. Ждут случая поквитаться.

Припомнить обиды.

Ох, как мечтает каждый раскроить череп ненавистному начальнику! Выкрутить руки! Завязать тело узлом! Заткнуть орущую пасть сапогом! Выпустить кишки! Выдавить выпученные глаза! Разорвать на части!

Сброд, а не войско! Где хан набрал таких?! Звери! Отбросы с базаров Бухары…

У хана свои планы. Он такой же изгой, как они.

…Одинокая фигура у вечернего костра. Будто обгорелый пень торчит, не шелохнется. Глядит на огонь.

Он собрал войско. Он привел их сюда. Он тот кол, вокруг которого ходят, как жеребцы на привязи, все нукеры и юзбаши. И шейхи, идущие следом. Он завязал хитрым восточным узлом всех их в один узел. Весь этот сброд у него в кулаке.

В случае удачи — они его вознесут и прославят. В случае поражения — разорвут конями. Помочатся на останки. Он это знает. Знает, чем рискует — головой. Свою голову он поставил на кон. Вместо денег. Их у него нет. Он сын бухарского правителя Муртазы. Младший сын. Но нет у него своих улусов. Нет верных нукеров. Нет жен. Нет наложниц. Нет табунов… Даже имени нет. Имени, которое звучало бы гордо. Имя дают за отвагу, за хитрость, за ум, за коварство, за богатство.

Его имя — Кучум.

Странное имя. Не имя, а шипение змеи,

Свист стрелы, ударившей в тело.

Ку-у-у — воют глухим февралем голодные волки.

Чу-у-у — тянет поземка из темного леса.

М-м-м — набычив рогатую голову, скрипят из урмана сохатые.

Нет в имени ласки, нет добра, нет света. Только страх, испуг.

Он — чужак на этой земле.

Ку-чу-м!

Он — враг этой земле.

Ку-чу-м!

Он — наместник Аллаха на этой земле.

Ку-чу-м!

Оно и имя, и прозвище, и путь земной. Ку-чу-м!

Судьба его. Судьба странника. Перекати поле. Великое поле Золотой Орды. Он ее колос. Ее семя. Семя рода великого Чингиза.

Почка от ветки Шейбани-хана. Внук хана Ибака. Сын Муртазы.

"Хан?! Ха-ха-ха!!! — ржали в лицо его братья. — Ты пес шелудивый! Ублюдок, рожденный от простой девки! Твое место на помойке с такими же шелудивыми псами и шакалами. Радуйся, что тебе оставили жизнь, ханский выкормыш. Все самые жирные объедки — твои! Ха-ха-ха!!!"

Он жил волчонком при дворе отца. Он вырос волком, матерым, свирепым. Теперь он вожак стаи волков-людоедов.

Он ведет свою стаю в набег на сибирских баранов. Он будет им ханом. Сибирским. Великим. Единым. Он будет их рвать! Резать! Рубить! Жечь! Топтать! Он отомстит за подлое убийство своего деда Ибака. Он убит тут, на этих болотах.

Нет, он найдет в себе силы дотянуться до Кашлыка! Всего два хороших перехода… Всего… И самозваные братья, влезшие на ханский холм, будут ползать у его ног, лизать его сапоги, целовать его следы. Они будут молить — молить о пощаде.

Он возьмет все и сразу. Так всегда на Востоке решают судьбу престола. Один укол кинжала — и ханский престол перед тобой.

Братьев-самозванцев он привяжет к хвосту старого мерина. Пусть все плюют в их поганые морды. Все! Иначе самих в петлю! Всех! Каждого!..

Нынче идет год Великой Змеи. Год Мудрой Змеи. Хитрой, Коварной. Он долго ждал этого года. Ох, как долго! Два года назад он совершил хадж в Мекку, к храму Кааба. Он был на празднике Курбан-байрам. Теперь каждый правоверный мусульманин должен звать его почтительно — хаджи. Кучум-хаджи!

Он слал караваны в Сибирское ханство. Караван-баша по возвращению доносил ему обо всем, что там происходит. На то ушли деньги от продажи кобылиц, которых крал со своими нукерами у богатых и ленивых братьев. Ночью, вырезая пастухов и охранников.

Аллах на его стороне. И имамы великой Бухары тоже. Им нужна Сибирь. Вслед за его воинами сюда хлынут толпы шейхов-миссионеров. С каждого они возьмут по монетке — за рождение, за свадьбу, за смерть. А вместе будут горы, возы монеток. Все это вольется в сокровища Бухары.

Они опередят русских черных попов. Им не видать Сибири как своих ушей. Он, Кучум, принесет сюда истинную веру пророка Магомета. Имамы помогли ему собрать несколько сотен для набега. Они послали с ним шейхов.

Впереди их сотен идет караван. Они крадутся тайно следом. Ночью. Они — стая ночных хищников. Они чуют добычу и неслышно подберутся к ней. Проскользнут тихой тенью до Кашлыка.

Кучум едет впереди с караваном. Спит в седле. А ночью встречает свои сотни, неслышно проходящие мимо. Копыта коней обмотаны тряпьем. Ни разговоров, ни шорохов.

И сегодня он сидит в ожидании своих сотен на берегу тихой речушки. Спят невдалеке купцы, а он лишь устало прикрыл глаза. Руки заняты своей работой — ломают тонкие веточки, бросают их в костер. Они живут сами, независимо от хозяина, большие и грубые, в шрамах и ссадинах. Руки работника, воина.

Огонь костра высвечивает лицо узкоскулого, отягощенного заботами человека. Тонкие резко очерченные губы… Небольшая рыжеватая бородка. Широкие надбровья, и на них узкая полоска черных бровей. Массивный и властный подбородок как бы тянет лицо вниз. И как две степные дороги — две глубокие морщины через лоб. Бритая голова, покрытая чалмой паломника. Штопаный и грязный дорожный халат. А под ним стальная паутинка кольчуги. Она, как вторая кожа, всегда на нем. И днем и ночью.

У пояса небольшой кинжал, обычный, незатейливый. На безымянном пальце бронзовый перстень. На нем — падающий на добычу ястреб, со сложенными крыльями и распушенным хвостом. Единственная память о матери. Знак ее рода. Древнего рода, идущего от Мухамед-шаха.

…Хан ждет. Ждет вестей. Скоро прискачет башлык Алтанай и его племянник Сабанак. Ненадолго присядут и обратно к сотням. И у них в глазах все тот же вопрос: "Когда?" "Сколько еще таиться?!"

Сабанак первый раз идет в набег. Горяч, неопытен, суетлив и смешлив, как девушка. Он, Кучум, не любит таких. Не доверяет. Подведут в трудный момент, дрогнут. Но Сабанака терпит. Из-за Алтаная.

С башлыком ему повезло: предан и бесхитростен. Этот не предаст. Все скажет в глаза, ничего не утаит. Они знакомы давно и даже дружны. Алтанаю не нужны деньги. Он их тратит сразу, не задумываясь. На женщин, на вино, раздает друзьям. Зато любит войну. И сам напросился в набег.

Кучума зовет ханом. Пусть зовет. Все равно он станет ханом, И Алтанай поможет ему в том. Воины боятся башлыка. Только глянешь на его обнаженную грудь, расписанную шрамами, как минарет узорами, чтоб понять, с кем имеешь дело.

Вчера Алтанай доложил о двух провинившихся воинах. Кучум вспомнил, как задрожали губы у Сабанака. Верно, и с ним не все чисто. Да дядька покрывает. Пусть.

Два кипчака накануне отлучились во время дневки в соседнее селение. Вернулись к вечеру. Алтанай, узнавший о том, рассвирепел. Чуть не порубил подлецов. Стоит сибирцам пронюхать про их сотни и… все! Навалятся всей силой и задавят без жалости.

Но воинов у башлыка отбили земляки, заступились. Приказал юзбаше, чтоб посадил тех на казан с кипятком. Выполнит ли?

Кучум презрительно скривил губы, вспомнив хитрые лисьи глазки кипчаков, которые, как шакалы на падаль, лезли в любой набег. Лишь бы пожива была побогаче. А потом спускали все в первом катране до последней нитки. Псы! Шакалы! Продажное племя!

"Два перехода! Всего два перехода! — шептал как заклятье Кучум. — А потом я с ними со всеми рассчитаюсь! Будут помнить меня! Будут…"

…Наконец послышался едва уловимый топот конских копыт по тропинке, что вела к костру.

Хан тихо вздохнул; "Наконец-то едут!" Сладко потянулся. Потом, после разговора, можно и чуть вздремнуть до близкого рассвета.

Он повернул голову в ту сторону, откуда должны были показаться всадники. Но его чуткое ухо различило, что всадников не двое, а больше. Значит, кто-то еще едет с Алтанаем и Сабанаком?

"Неужто что-то случилось?" — подумал Кучум. Он постоянно находился в напряжении, и нехорошие предчувствия не оставляли его. Уж очень гладко пока все шло, за исключением небольших происшествий.

Он неторопливо поднялся с земли и повернулся лицом к леску, откуда должны были появиться всадники.

На берег речки выскочило несколько верховых. Двое первых чуть задержались, поджидая остальных. Всего их оказалось пятеро.

Что-то тихо сказав друг другу, они направились к костру, охватывая его полукругом.

Кучум лишь в первый момент растерялся, но тут же сообразил, что это враги. Кинулся к лежащей на попоне сабле. Успел схватить ее и даже наполовину вытянуть из ножен, как был сбит бросившимся на него сверху здоровенным воином.

— Держу его, сволочь! — злорадно закричал он сверху, подминая хана под себя. Но Кучум выкрутился из-под него и сумел ткнуть рукояткой сабли прямо в дышащий какой-то тухлятиной рот мужика. Тот взвыл от боли и ослабил хватку. Этого хватило Кучуму, чтоб вскочить, выхватить саблю из ножен и рубануть с оттяжкой по шее сбившего его с ног мужика… Тот упал, не охнув.

Кучум обогнул костер, пытаясь пробиться к речке. Но с другой стороны на него наезжал с опущенным вниз копьем второй всадник. Увернувшись от жала копья, Кучум упал боком на землю, несколько раз перекатился по мокрой траве прямо под ногами у лошади.

"Кто же это?! Кто?! — лихорадочно работало сознание. — Сибирцы? Не похоже. Нет, то скорее всего свои, из моих отрядов. Псы! Предатели!"

Сбоку на него налетел третий всадник, пытаясь затоптать конем. Кучум громко ухнул на лошадь и ударил ее по морде, саблей плашмя… Конь, не ожидавший этого, взвился на дыбы, сбросил всадника и наметом ушел в темноту.

— Кто такие?! — заорал Кучум, получивший небольшую передышку. — Из какой сотни, сука?!

— Сам сука! — заорали нападающие в ответ. — Сейчас ты нам за все заплатишь! Сучий потрах! Хан сраный!"

Кучум успел сбежать по склону вниз к речушке, но дальше начиналась осока высотой по пояс, растущая на здоровенных кочках. Сделав несколько шагов, он запнулся и упал. Тут-то и настигли его преследовали. Один из них прыгнул на спину, вывернул руку, вдавил в землю. Подоспели и остальные, принялись дубасить по голове, по ребрам, пинали ногами, стараясь попасть в пах. Кучум застонал, обмяк и больше не сопротивлялся.

Его поволокли по склону наверх, бросили к костру, уперев в грудь острие копья.

— Где деньги, что ты обещал нам за поход? Говори, сучья морда! — заверещал прямо ему в лицо гнусавым голосом один из бандитов. Его гнусавый и вздорный, как у бабы, голос выдал его происхождение.

"Кипчаки! Они, опять они взбунтовались! Подлые скоты!" — утвердился в своем предположении Кучум.

Тем временем гнусавый выхватил из костра головню и со смехом поднес к лицу пленного. Искры посыпались прямо ему на лоб и заставили поднять левую руку, заслоняясь от них.

— Не нравится? Да? — заржал гнусавый. — Сейчас мы тебя чуть поджарим, а потом поговорим по душам.

— Чего вы хотите?

— Деньги! Обещанные тобой деньги!

Кучум обвел их взглядом и понял, что выхода нет. У караван-баши была небольшая сумма, оставленная на черный день. На самый черный день. И неужели этот день настал? Но и умирать из-за нескольких сотен монет не хотелось.

— Хорошо, вы получите деньги. Они у купцов в караване. Идемте к ним.

— Ишь чего захотел! — осклабился мужик в темном стеганом халате с рыжей бороденкой. — Мы поведем тебя туда, а там охрана. Нет, мы не дураки.

— Так что же вы предлагаете? — Хан сел на землю, отодвинувшись от головни.

— Скажи, у кого деньги, и мы приведем его сюда.

— Деньги у караван-баши, Но когда завтра остальные воины узнают, что вы похитили их… они же вас из-под земли достанут. Разорвут.

— Не твое дело, бухарский пес! — Ткнул его копьем гнусавый прямо в грудь. Однако копье уперлось в кольчугу и лишь слегка задело Кучума. — Мы идем к каравану, а ты, Улмас, будешь сторожить его, — приказал гнусавый молодому парню. — Если чего не так, то руби сразу, не задумываясь.

И они торопливо скрылись в темноте, оставив Кучума на попечение одного лишь безусого парня.

"Хвала Аллаху, что я на время оттянул развязку. Уж с этим-то юнцом я как-нибудь совладаю…"- Он внимательно пригляделся к своему охраннику, стоящему рядом с зажатой в руке кривой саблей.

Тот был ужасно худ и высок ростом. В набег, должно быть, пошел первый раз и не выработал в себе еще той жестокости и злобы, присущей бывалым воинам, проведшим полжизни в сражениях.

Но у Кучума не возникло к нему ни жалости, ни злости. Как к дереву, которое необходимо срубить для костра. Его просто требовалось убить и все. Он был для него неодушевленным предметом.

Кучум подобрался, напряг тело для броска, подобрав под себя ноги, затем неожиданно крикнул, выкинув вперед руку:

— Эй! Кто там?! Гляди! — указал за спину парня. Тот в растерянности повернулся назад и тут же Кучум был на ногах и выхватил из костра ближайшую к нему головню, огрел ей своего стража по голове. Он вскричал от боли, прикрыв голову руками, выронил саблю. Этого оказалось достаточно, и Кучум подхватил ее с земли и с громким воплем рубанул парня по голове наискось, Безумные глаза уставились на Кучума, рот раскрылся в последнем крике, и, выбросив руки вперед, он сделал неверный шаг, словно ища поддержки у другого, мгновение назад лишившего его жизни.

— Мама… — прошептал парень и упал лицом вперед, так и не дотянувшись до Кучума растопыренными пальцами. Легкая дрожь сотрясла его тело, дернулись раскинутые ноги. Молодое тело не желало отпускать жизнь из себя, но смерть была сильней.

— Эх ты, воин, — невнятно проговорил хан, с презрением взирая на распростертое тело, — и таких сосунков я набрал в набег… Сидел бы дома со своей мамкой… Мама… дождется она тебя, — с неожиданной злостью закончил он и в сердцах плюнул на еще теплый труп, отвернулся от него и бросил на землю чужой клинок.

Взглянул на собственные ладони, вспотевшие и подрагивающие, как от неожиданного прикосновения к притаившейся в густой траве лягушке. Вытер их о полы халата, еще раз плюнул на землю, освобождая рот от накопившейся злости и горечи, и направился к реке.

Но уже с полпути вернулся, нашел валявшуюся на траве свою саблю, помедлив, подхватил копье, бросил взгляд на лук и колчан со стрелами, но не стал их брать с собой и так вразвалку, медленно побрел к журчащей внизу мелкой речной протоке.

Он смачивал водой руки и прикладывал их надолго ко лбу, щекам, отирая шею, плеснул на грудь, охлаждая тело. И только теперь до него стало доходить, что чудом остался жив, пока жив, но вскоре вернутся от караван-баши грабители и постараются разделаться с ним. Он усмехнулся, представляя, каковы будут их лица, когда увидят у костра еще один труп, труп их сообщника, и так же не спеша пошел через осоку наверх.

Костер, предоставленный самому себе, почти прогорел и медленно умирал, выбрасывая синеватые языки из пепла. Взгляд Кучума невольно остановился на убитых, и он подумал, что убивать легко, но трудно потом разглядывать дело своих рук, вспоминать подробности, видеть густую кровь из ран, к цвету которой никогда невозможно привыкнуть.

Только тут он заметил, что мокрое от воды лицо облеплено противно гудящими комарами, мошками, высасывающими его кровь. Они как бы мстили за ту кровь, пролитую им. Вновь вспыхнула злоба на этих мелких кровопийц, по-своему покушающихся на его жизнь, незаметно, исподволь забирающих через малюсенькие хоботки-кинжалы алую кровь, чтоб потом, насытившись, взлететь отягощенными и к утру умереть, погибнуть при первых лучах солнца, отдав его кровь изумрудной траве.

Кучум провел ладонью по лицу, смахивая ненасытных кровопийц, и услышал глухие удары копыт из-за леса. "Слава Аллаху, наконец-то Алтанай с племянником… Где их шайтан носит?!"

Но на всякий случай отошел от костра в ближайший березовый лесок и едва спрятался за деревьями, как ударили тяжелые капли ночного дождя.

На поляну выскочили два каурых жеребца, высокие в холке, тяжело поводя впалыми боками. Всадники закрутили головами, не обнаружив у костра того, на встречу с кем они ехали.

— Что-то случилось, баран меня забодай, — выругался широкий в плечах Алтанай, повернувшись к племяннику. Тут они увидели трупы убитых и торопливо соскочили с коней, нагнувшись над ними.

Лишь после этого Кучум покинул свое укрытие и вышел к костру.

— Где вас носит?! Собачьи дети! — проговорил зло, проходя мимо них.

— Беда, хан, кипчакская сотня взбунтовалась. Пока усмиряли, вот и припозднились малость.

— Малость… — передразнил башлыка Кучум и рассказал обо всем, что тут произошло.

— Все верно, хан, пятеро сбежали, но кто знал, что они кинутся именно сюда…

— Кто знал, кто знал… Зарезали бы меня, как овцу на бишбармак, а вы бы и ухом не шевельнули. Ладно, пока еще сам могу за себя постоять…

— Идет кто-то, — неожиданно перебил его Сабанак, указывая в сторону, где расположился купеческий караван.

— Это они, — Кучум кивнул головой, — за мной возвращаются. Спрячься там в кустах, — приказал Алтанаю, — взять живыми. А ты, — указал Сабанаку, — бери саблю и делай вид, будто караулишь меня.

Кучум вернулся к костру и занял то положение, в каком оставили его ушедшие к каравану грабители. Сабанак встал рядом с саблей в руке.

Вскоре шаги стали отчетливее и на узкой тропинке показался идущий торопливо человек. Но выходить из леса он не стал, а остановился, прислушиваясь к чему-то и внимательно приглядываясь к фигуре Сабанака.

Кучум скосил глаза в его сторону и понял причину беспокойства: тот смотрел на коней, оставленных башлыком и племянником.

Наконец, тот решился окликнуть своего сообщника и тихонько спросил:

— Эй, Улмас, у тебя все в порядке?

Сабанак повернулся к нему и махнул рукой, предлагая подойти поближе. Но пришелец так и не решился подойти ближе к костру, а наоборот попятился назад и так же негромко сообщил:

— Мы тоже взяли, что хотели. Пора уходить. Пошли, нас ждут у реки. Лодку нашли и уйдем на ту сторону. Слышишь?

— Сейчас, — кивнул головой Сабанак, — а с ним что делать?

— Прирежь эту свинью, он нам больше не нужен, — и повернулся спиной, намереваясь идти обратно.

Тут-то на него и бросился из засады Алтанай и подмял, придавил к земле. Кучум моментально оказался на ногах и в несколько прыжков достиг пленного, опередив Сабанака. Втроем они подняли хрипящего кипчака на ноги, вытолкнули на поляну.

Кучум приставил к его горлу кинжал и, чуть нажав, чтоб лезвие прорвало кожу, но не причинило особого вреда, спросил дрожащим от злобы голосом:

— Где остальные предатели?! Говори или сдохнешь на месте!

Пленник, смуглый кипчак с узкими, непрерывно моргающими глазками, переводил взгляд с одного на другого и лишь тяжело хрипел, глотая широко открытым ртом свежий утренний воздух. Слюна тонкой струйкой стекала из уголка открытого рта на куцую бородку.

— Э-э-э… — непрерывно тянул он.

— Ты заговоришь наконец или нет? Подлая твоя душа! — Кучум чуть надавил кинжал, и пленник захрипел еще громче. Наконец, он нашел в себе силы и вытолкнул одну единственную фразу, махнув рукой в сторону леса:

— Они там… — Он понимал, что жизни ему отпущено ровно столько, сколько он будет говорить, но страх… страх сломал и сковал язык, волю, и если бы его не держали несколько крепких рук, то он тут же рухнул бы на траву.

— Где там? Кто еще с вами?! — Кучума самого трясло, как лист на осине, от ярости и злобы. Его бесило не близкое дыхание смерти, обжегшей его этой ночью. Не в первый раз и не в последний. Из себя хана вывело мерзкое предательство, подлое нападение, трусость пленника. Он глубоко презирал подобных шакалов, пошедших с ним лишь ради денег, дармовой жратвы, легкой добычи. Будь его воля — он казнил бы самой страшной казнью каждого второго, в назидание остальным.

Ему вспомнились жадные глаза кипчаков, когда он расписывал им богатства сибирских ханов, их хищные улыбки, мокрые губы, корявые растопыренные пальцы, умеющие лишь убивать и брать.

— Так умри, раз не хочешь говорить, — злобно выдавил из себя Кучум, ощущая, как неуемная злоба переполняет его, выступая красными пятнами на лице.

Он с силой повел рукой — кинжал прошел сквозь гортань кипчака и вышел наружу. Затем рванул его в сторону, вмиг оборвав то, что зовется человеческой жизнью. Кровь брызнула на его руку, попала на одежду, мелкие капли опустились на примятые листья травы.

Пленник обмяк, выбросив вперед обе руки, голова его откинулась назад, колени подогнулись.

— Еще один готов, — небрежно бросил Алтанай, разжав руки, и, даже не взглянув на рухнувшего на землю кипчака, прошел к костру.

Сабанак сделал несколько шагов в сторону, но не пошел к костру, а кинулся в глубь леска, пытаясь унять подступившую к горлу тошноту.

Один Кучум остался стоять, сжимая в дрожащей руке кинжал. Он не мог оторвать взгляд от убитого им кипчака, словно тот мог еще встать, убежать от них. Кровь ударяла кузнечным молотом в голову хану, сердце колотилось в бешеном ритме, не успевая перегонять кровь, не хватало воздуха. Злость, злоба, ненависть бились внутри него, как пойманный в сеть степной матерый волк.

— На! — неожиданно для себя крикнул Кучум и изо всех сил пнул труп кипчака ногой. — На тебе! Вот, вот!!! — И он без устали пинал, пинал, топтал безжизненное тело, которое вздрагивало под его ударами, подпрыгивало, изгибалось. А Кучум пытался попасть сапогом в лицо, в живот, словно не труп был перед ним, а живой человек.

Неизвестно, сколько бы еще продолжался этот необузданный припадок ярости, если бы не Алтанай, силком оттащивший своего хана от трупа.

Он усадил Кучума на остывшую и влажную от утренней росы попону, вытащил из-за седла небольшой бурдюк с вином и заставил того едва ли не силком сделать несколько глотков. Не в первый раз приходилось ему видеть бессмысленные припадки злобы, после которых Кучум становился вялым и беспомощным, как человек, перенесший тяжелый недуг. Он бледнел лицом, руки тряслись у него, как у немощного старика, глаза блуждали, не задерживаясь ни на чем, и наступала полная апатия ко всему вокруг.

— Эй-й-й… Какой ты, однако, злой, как кровь видишь, — сплюнул Алтанай на землю, отойдя от своего хана в сторону. Он и сам побаивался Кучума в редкие приступы ярости, когда для того не было ни правых, ни виноватых, ни родных, ни близких — все враги.

Раз на бухарском базаре к нему пристал какой-то пьяный оборванец. Нукеры не смогли вовремя удержать хана, зазевались. Кучум рубил саблей рухнувшего от первого удара беднягу до тех пор, пока на него не набросились около десятка нукеров, не оттащили, не увели с базара. Никогда нельзя было предугадать этого перехода от привычного ровного состояния к безудержному, всесокрушающему гневу.

Алтанай догадывался, что во внешне здоровом и крепком человеке живет какой-то недуг, унаследованный от предков, владык Золотой Орды, улуса Джучиева, по чьему приказу умерщвлялись тысячи людей за один неосторожно брошенный косой взгляд, за резкое слово.

У Кучума не было той власти, того былого размаха и необъятности. Он даже не был ханом в привычном смысле слова, а всего лишь один из многих побегов на давно засохшем и почерневшем от давности лет древе рода великих монгольских каганов. Но его кровь… властность… привычки… и в конце концов неуемная ярость — это наследство перешло к нему в полной мере. Такой человек что среди друзей, что среди врагов одинаково опасен — говорят на Востоке.

Меж тем Кучум начал мало-помалу приходить в себя и теперь, судя по всему, ему было неловко перед Алтанаем и Сабанаком, вернувшимся с белым, как тюрбан шейха, лицом обратно к костру.

Солнечные лучики потянулись через расступившиеся перед ними узкие стволы берез, создавая длинные ломкие тени и делая все вокруг зыбким, молодым, радостным.

Только трое сидевших у потухшего костра мужчин не выглядели радостными. Скорее наоборот, они испытывали разочарование от прихода нового дня, чистого утреннего воздуха, приятно щекотавшего ноздри, легкого ветерка, отгоняющего надоедливый гнус. Долгое время никто из них не проронил ни слова, сосредоточенно вглядываясь в серый пепел остатков костра, словно там невидимой рукой кто-то начертал таинственные знаки, сообщающие их дальнейшую судьбу.

Лишь Сабанак время от времени бросал незаметно взгляд, словно случайно поворачивая вбок голову, на два неубранных трупа, лежащих в неуклюжих позах на ожившей под утренними лучиками поляне.

— Однако надо погоню отправить за теми… — первым заговорил Алтанай, чуть кашлянув.

Кучум молчал, продолжая сидеть с полуприкрытыми глазами. И если бы не его руки, непрерывно скручивающие и развивающие обратно конец плети, то можно было бы решить, что он спит или дремлет.

— Так будем отправлять погоню? — уже более настойчиво переспросил башлык и зевнул, показывая тем, что его дело сторона, пусть хан решает, он тут главный.

— А если не найдут? — отозвался наконец Кучум.

— Найдут, не найдут… — передразнил башлык, — прямо как красна девка: дам не дам. Не найдут, так видно будет…

— Будет видно, что мы остались без золота, — все так же негромко и почти равнодушно бросил Кучум. Но по тому, как заиграли желваки на скуластом лице, было ясно, сколь неприятен ему весь разговор о золоте и сбежавших предателях.

— Да куда они денутся, найдем… — Алтанай беспечно потянулся.

— Нет, — жестко отрезал Кучум, — сейчас не время. Далеко не уйдут, но и трезвонить на весь свет о том не следует. Поняли меня?

Башлык с племянником молча кивнули, Алтанай опять тяжело вздохнул и собрался что-то ответить, но замолчал, повернув голову в сторону тропинки, где лежал мертвый кипчак, Несколько раз в лесу треснула ветка, и легкий шорох быстрых шагов донесся до них. Похоже, что кто-то торопливо пробирался тропинкой в их сторону.

Сабанак вскочил первым и, выхватив саблю, сделал несколько шагов вперед, как бы прикрывая собой хана, оставшегося сидеть неподвижно, словно он и не слышал чьих-то крадущихся шагов. Алтанай поднял легкое копье и чуть отвел руку, изготовившись к броску. Теперь-то их не легко будет взять даже десятку воинов, они умели постоять за себя и показать, на что способны в открытом бою.

Наконец, кусты раздвинулись, и на поляну ступил совершенно невооруженный старик — караван-баша, что-то торопливо бормочущий себе в тонкую седую бороду. Он едва не наступил на лежащего убитого кипчака и испуганно вскрикнул, бросившись в сторону, оступился и упал на землю, смешно выставив вперед обе руки.

Алтанай гортанно захохотал, уперев руки в бока, но не выпуская копье. Сабанак кинул взгляд на Кучума, продолжавшего неподвижно сидеть и теребить конец плетки, словно его и не касалось происходящее вокруг.

Старик поднялся с земли и, подслеповато щурясь и испуганно хлюпая маленьким сморщенным носиком, отер ладони о полы халата и, наконец, разглядев сидящего у костра Кучума, двинулся к нему, выбросив обе коротенькие ручки вперед. Не дойдя нескольких шагов, он повалился на землю, не забыв, однако, отстранить длинные полы халата в сторону, и, встав на колени, торопливо зачастил;

— Хан, всесильный хан! Прости меня старого и немощного человека! Это я виноват, я виноват во всем, что случилось. Я поверил ему, что он послан от тебя. Но потом понял, что что-то не так, и потребовал отвести меня к тебе. Тогда он ударил меня по голове, грозил, что убьет, если я не отдам ему кошель с золотом…

Кучум, не дослушав старика, нетерпеливо махнул рукой, резко остановил:

— Помолчи, старый пень! Кому ты отдал золото?

— Пришли двое воинов, сказали будто от тебя… — Караван-баша обвел взглядом поляну, задержался на Алтанае и продолжил:- Потребовали от меня золото, мол, ты велел принести. Я растерялся: как быть, если они в самом деле от тебя, великий хан? А потом сомнение меня взяло, а вдруг да врут они. Говорю, ведите к хану… А они, один, здоровый такой, как треснул меня по голове, и все. В себя пришел, слава Аллаху, жив вроде. А кошеля нет… Вот и побежал к тебе.

— Чурбан старый! Да как ты мог поверить, что я среди ночи отправлю каких-то паршивых оборванцев к тебе за золотом. Как мог?!

Старик, не вставая с колен, прикрыл обеими руками голову, выражая тем полную покорность и смирение. Вся его поза говорила о том, что он готов принять смерть как должное.

Кучум вскочил с земли и, подойдя к караван-баше, ткнул его концом сапога.

— Ты видел куда они побежали?

— Как я мог видеть? Я лежал полуживой и ничего не видел, не слышал. Но мой мальчишка слуга проснулся и выследил их…

— Говори где они!

— Они бросили коней и сели в лодку. Куда потом поплыли, он не знает, Верно, на ту сторону реки.

Кучум и Алтанай переглянулись, без слов поняв друг друга.

— Ладно, — проговорил Кучум, — если бандитов не изловят, то тебе придется распрощаться со всеми товарами, они пойдут в уплату вместо тех золотых монет, что ты прошляпил.

— Светлейший хан, да разве моя в том вина?! Сам не знаю, как и жив остался… И товары не мои, то добрые люди мне доверили. У меня, кроме ишака, ничего своего и нет, да вот разве халат рваный.

— Поговори у меня еще. Меня это не касается чьи товары. Как сказал, так и будет. А сейчас пошел вон, И молчи, никому ни словечка, И парнишку своего предупреди, а то он быстро своего языка лишится.

— Молчу, мой хозяин, язык себе откушу, но ни словечка не пророню, А мальчишке и вовсе ничего не ведомо. Да сохранит тебя Аллах, да продлятся дни твои на этой земле. — И, пятясь задом, караван-баша отполз в сторону, а потом вскочил на ноги и, довольный, пустился бежать обратно по тропинке.

— Все против меня. — Кучум со злостью хлестнул себя по голенищу и пошел к своему коню, что пасся неподалеку.

Сабанак с башлыком решили, что им пора отправляться к сотням, и тоже направились к своим скакунам, безучастно щипавшим траву на поляне.

Но, видимо, происшествия сегодняшней ночи далеко не закончились. Со стороны тропинки, на которой только что скрылся старый караван-баша, раздался стук копыт, и на поляну выскочил всадник на взмыленной лошади, тяжело поводящей боками, покрытыми клочьями пены. Всадник осмотрелся и, не обратив ни малейшего внимания на убитых, направился к Кучуму.

Увидев всадника, Кучум остановился, и сердце его болезненно сжалось, как обычно бывает перед ожиданием дурных вестей. То прискакал его лазутчик, пробирающийся впереди каравана под видом гонца от казанских ханов. Он должен был собирать сведения о воинских силах сибирцев, обнаруживать засады, если такие окажутся, и сообщать о том Кучуму.

Коль он пожаловал сюда в открытую, то надо ждать плохих вестей. Мустафа-Сеид, так звали лазутчика, был опытен в тайных делах и знал, что его первого вздернут на осине, обнаружь он себя хоть чем-то, И Кучум верил ему, как никому другому.

— С чем пожаловал, Мустафа-Сеид? Верно, с плохими вестями, коль так спешил.

Лазутчик легко спрыгнул на землю, отер шею лошади ладонью и кинул осторожный взгляд в сторону башлыка с племянником. Кучум понял его и, криво усмехнувшись излишней осторожности того, кивнул головой.

— Говори, то свои люди, Я им доверяю, как и тебе.

— Хан, — тихо заговорил Мустафа-Сеид, облизывая потрескавшиеся губы, — я узнал, где их верховный князь Едигир…

— Где?! — почти одновременно вырвалось у всех.

— Неподалеку отсюда, — продолжил лазутчик столь же неторопливо, словно желал накалить своей неспешностью и без того взвинченных его появлением слушателей, — он на медвежьей охоте, На той стороне реки. — Мустафа-Сеид указал на другую сторону полноводной реки, на берегу которой они находились. С ним не больше двух десятков охраны. Он не ждет твоего прихода, мой хан.

— Хорошее известие принес ты, — радостно шлепнул себя по ляжкам Алтанай, — ой, хорошее! Так говоришь, не ждет он нас? А мы вот они, тут как тут, у него под носом.

Кучум казалось никак не отреагировал на сообщение, но по тому, как сузились в тонком прищуре глаза и с силой заходили желваки на скулах, было видно скрываемое им волнение.

Он быстро вынул из закрепленной у седла сумы кожаный мешочек, а из него белый сверток тонкой рисовой бумаги, перетянутой желтой тесемкой. Присел на землю и раскатал свиток на колене.

Остальные склонились к нему, вытягивая шеи. На белой бумаге тянулись синие прожилки рек, зеленые островки леса, красные точки селений. Кучум осторожно коснулся пальцем одной из точек и спросил лазутчика:

— Какое селение впереди?

— Жители зовут его Бабасаны, мой хан.

— Все верно, так у меня и обозначено… Бабасаны… Мы недалеко от него. Говоришь, на той стороне охотится, — словно сам с собой рассуждал Кучум, — хорошее дело охота. Что ж, и мы поохотимся. Только на него. Спасибо тебе, Мустафа-Сеид, за доброе известие. Аллах не оставил нас, услышал наши молитвы. Так помолимся ему. Все мужчины торопливо опустились на колени, повернувшись лицом к солнечному диску, только что показавшемуся из-за березового леса. Каждый из них горячо зашептал слова утренней молитвы, прося Всевышнего послать ему удачу, сберечь в бою, помочь победить врага.

Где-то невдалеке заорал ишак караван-баши, также приветствуя новый день и требуя внимания к нему от людей. Новый день нес новые надежды, новые заботы, жизнь…

Кучум первым закончил утренний намаз, поднялся с колен и пошел к реке. Он слышал, как следом, тяжело пыхтя, шагает Алтанай, легко ступает молодой Сабанак и неслышной кошачьей поступью движется Мустафа-Сеид. Все они послушны его слову, взгляду, движению руки. С ними он повязан накрепко, и его жизнь — их жизнь, Его смерть — их конец.

Они не предадут, как те грязные оборванцы, у которых одно на уме: набить тощее брюхо и спать на мягкой подстилке. Они ненавидят его столь же сильно, как и сибирцев, с которыми идут воевать. Если их князья предложат хорошую плату, то, не моргнув глазом, схватят своего хана и притащат новому хозяину.

Жадность, только жадность толкает их в поход, заставляет рисковать собственной башкой. Они трусливы, как увидевший палку шакал. Они не знают, что такое родина, Она там, где больше платят и вкусно кормят. И он им нужен до тех пор, пока обещает добычу. Пока ведет, правит, объединяет.

Но и они ему нужны ровно столько же. Пока не возьмут Кашлык-Искер. Пока не поймают сибирских князей и не посадят на кол. Пока они нужны друг другу, как волки в стае, загоняющей добычу. А добыча уже и рядом…

Они умылись прохладной водой, смыв ночную усталость, страхи и неверение. Вода, как время, лечит и душу, и тело. Вода друг человека и всего живого. Живая вода…

— Со мной пойдет первая сотня, — негромко проговорил Кучум, подставляя солнечным лучам мокрое от воды лицо, — проследи, чтоб все было готово для переправы: бурдюки, мешки, найдите в селении лодки.

— Хан, — не выдержал Сабанак, — разреши пойти с тобой.

— Нет, то будет моя охота. Только моя. — И Кучум, широко ступая, пошел от реки к своему коню.

 

ДЕНЬ СЛОМАННОЙ ПОДКОВЫ

Караван-баша, старый хивинец, медленно подошел, все еще всхлипывая, к своему орущему ишаку. А тот, задрав к небу голову и оскалив крупные желтые зубы, продолжал что есть мочи громко орать, требуя вести его на водопой.

Караван-баша выдернул из земли кол, к которому был привязан на ночь его любимец, и неторопливо заковылял к реке, не переставая утирать полой халата мокрые от слез глаза. При этом он бросал торопливые взгляды по сторонам, вглядываясь в просыпающихся погонщиков и прикидывая, не знает ли кто из них о ночном происшествии.

Приученный быстропеременчивой судьбой торговца никогда и никому не доверять, ни с кем не делиться, он порой пугался собственных мыслей, как вор тени. Тебя могут ограбить и убить за кусок сухой лепешки, не говоря о большем. Бояться надо всех: богатых, бедных, нищих, злых и веселых, трезвых и пьяных. Караван-баша боялся смотреть человеку в глаза, потому что тот может по глазам прочесть его мысли, узнать куда он едет, что везет. За свою длинную жизнь он видел столько смертей, что иногда, проснувшись утром, никак не мог сообразить, жив он или уже умер.

Если бы не проклятая старость, то он ни за что не согласился бы на этот поход, а тем более на похищение денег у самого хана Кучума. Но не все ли равно от чего умирать: от голода мучительно долго или от ханского кинжала? Тут был хоть какой-то шанс завладеть ханским золотом и стать по возвращении в Бухару почтенным человеком и дожить остаток дней в уважении и почете, как и подобает старому человеку.

Теперь он вспоминал о ночном нападении, перебирая в памяти все мелочи, которые могли стоить ему головы. Нет, кажется, все сошло нормально, и даже сам хан ничего не заподозрил. Правда, он грозился отобрать у него товары, в которые и он рискнул вложить кое-какие деньги. Но для этого надо было остаться живым, победить сибирских правителей, а это не так-то просто. Караван-баша знал многих, кто покушался на сибирские богатства. Но где они теперь? В Сибирь можно прийти, но выбраться отсюда суждено далеко не каждому.

При первом удобном случае караван-баша подаст весточку сибирским ханам о сотнях из Бухары. И еще от них он получит плату за свое сообщение. Он улыбнулся, представив, как будет принимать шкурки сибирских соболей, положенные ему за это известие.

Но тут же вспомнил, что за ним может кто-то наблюдать, повернулся в сторону лагеря и провел рукой по лицу, как бы стирая неожиданную улыбку, и тронул пальцами ушибленное на голове место. Опять вспомнилось ночное нападение разбойников, ханское золото.

…Ханское золото не давало ему покоя с самого начала пути Кучум доверил кошель с деньгами, строго-настрого наказав не говорить о нем никому ни слова. И всю дальнюю дорогу караван-баша словно горсть тлеющих углей вез, постоянно прикасаясь и трогая их незаметно пальцами. Белое девичье тело в молодости так не ласкал, как этот кошель!

Он прикидывал и так, и сяк, как можно оставить тот кошель у себя.

Но разве сбежишь с ним куда от этих головорезов, И на коне не уйти, а на его коне тем более. Поймают и тут же посадят живым на кол. Ему приходилось не раз видеть, как поступают с ворами и грабителями.

И тогда ему пришло в голову, что самое лучшее это быть ограбленным. Но как сделать, чтоб его и ограбили и деньги на месте остались? Да и какие грабители сунутся, когда рядом движется несколько сотен всадников. Но и тут он нашел выход. Значит, среди воинов и надо искать грабителей. А дальше все было просто.

Он обратил внимание на трех кипчаков, которые недобрым словом поминали хана и всех начальников вообще. Разговорился с ними, намекнул на золото в караване. У тех глаза и разгорелись, как у голодной кошки при виде мыши. Тогда караван-баша испугался, что они могут всерьез убить его. Долго и терпеливо объяснял, как надо бить: чтоб и синяк на голове остался, но главное, чтоб он, караван-баша, уцелел.

Воины хохотали и обещали не бить изо всех сил. Но он усомнился в их словах и накануне, вечером, подложил под шапку несколько слоев седельного войлока. Это и спасло. Его так огрели дубиной по голове, что сознание потерял всерьез и надолго.

А еще тем же вечером он отсыпал из кошеля большую часть золотых монет и надежно запрятал в седле у своего ишака. Кому в голову придет искать там золото? Так что теперь он человек обеспеченный, и об этом знает лишь его ишак.

— Чего косишься? — спросил он его. — Или знаешь, какой ты теперь дорогой? Дороже арабского скакуна вместе с седлом стоишь. — И он ласково почесал того меж длинных ушей, а потом незаметно провел рукой по седлу, ощутив выпуклость от золота, укрытого там. — Ладно, попил и в дорогу пора. Слава Аллаху, немного нам с тобой страдать осталось.

…Тропа нырнула под развесистые кроны вековых сосен. Их ветви, словно руки великанов, тянулись к небу зеленью хвои, топорща во все стороны колючки игл. Будто бы много сотен лучников изготовились для боя с невидимым небесным противником и ждут сигнала, чтоб спустить тетиву, и тогда тысячи стрел взметнутся вверх, заслонят собой солнце.

Наконец караван, вытянувшись длинной петлей тяжело навьюченных лошадей с караван-башой впереди на маленьком ишаке, достиг лесного прогала, в конце которого виднелись глиняные увалы селения.

Купцы и путники звали этот поселок Бабасанами и тепло отзывались о гостеприимстве его жителей. Тут же навстречу караванщикам выскочило несколько больших рыжих псов с сиплым лаем. Следом неслись черноголовые мальчишки, радостно приветствуя прибытие каравана. Чуть позже из ворот селения показались двое медленно вышагивающих стариков, опирающихся на длинные резные посохи.

Старый хивинец привязал своего ишака к нижней ветке толстенной сосны и устало опустился на землю. Старики, признав в нем старшего, неторопливо направились к нему. Один из них протянул руку к ишаку, видимо желая погладить. Но тот злобно клацнул желтыми зубами, показывая, что не желает принимать ласку от чужака.

— Однако, какой злой ишак у тебя. — Старик едва успел отдернуть руку. — Чем таким кормишь, что так кусается?

— Халвой кормлю, — спокойно отозвался караван-баша, — сегодня еще не кормил, так он и злится, кусается.

— Халвой, говоришь?! — Старик принял шутку. — Может и меня вместе с ишаком угостишь? Мне меньше надо.

— Покупай хоть мешок, мне не жалко. Возьмешь?

— Э-э-э, зачем мне мешок? Чуток дай за щеку положить, внучат угостить. Однако могу и мешок взять. Хочешь мешок халвы на мою старуху поменяю?

— А тебе она уже надоела, коль меняешь?

— Она у него, как твой ишак, кусается, — засмеялся второй старик, показывая гладкие розовые десны, — он же ее халвой не кормит.

— А меня до дома она довезет? — с улыбкой спросил караван-баша.

— Зачем тебя везти? Да ты впереди ее побежишь быстро, быстро.

— Ладно, оставь старуху себе, может, и пригодится еще. Лучше бы свежей рыбкой угостил. Есть рыбка-то?

— Нынче с рыбой совсем худо стало, — закачали старики головами, — ушла от нас рыба. Очень худо.

— Это куда же она подевалась? Или переманил кто?

— Водяной бог на нас осердился, далеко отсюда угнал рыбу, а нам ершей да щуку оставил. Зато завтра, послезавтра мяса много будет. Оставайся у нас ночевать, медвежатиной накормим, а ты нас халвой угостишь.

— Видать, на охоту кто собрался? — поинтересовался хивинец.

— Да, наш хан Едигир на медведей пошел, на ту сторону реки. Как убьет первого медведя, большой праздник будет. Тогда и наши мужики пойдут жирного мишку мал-мал рогатиной щекотать, ловить. Будет мясо…

В этот момент на поляну вывалила первая сотня, ведомая самим Кучумом. Он огляделся и, заметив рядом с караван-башой стариков, направил коня в их сторону.

— Эй, сивые бороды, — окликнул он сжавшихся в комок стариков, — кто мне покажет, где ваш хозяин на медведя охотится? Хорошо заплачу. А?!

Но старики испуганно замотали головами, словно и не слышали про обещанную награду.

— Откуда бедный человек знает, где наш хан охотится? — прошамкал один. — Он, как орел, летает, где пожелает. А путь самого орла кто знать может?

— Орел, говоришь? — грозно переспросил Кучум, наезжая на них конем. — А этого попробовать не хочешь? — И он с силой полоснул плетью по ближайшей к нему голове. — Говори, а то пожалеешь о том дне, когда на свет появился!

— Хан, они мне сами говорили сейчас, что охота идет на том берегу, — показал рукой караван-баша.

— Это я и без тебя знаю, — зло выдохнул воздух через ноздри Кучум. Потом перевел узкий прищур своих темных глаз с одного на другого и, что-то решив про себя, дернул коня за повод и поскакал вслед уходящей сотне.

Старики тут же поднялись на ноги и, ни слова не сказав караван-баше, медленно поковыляли обратно в поселок. Не осталось на поляне ни детей, ни даже рыжих собак, Только маленький хивинец гладил меж ушей своего любимца осла и соображал, как ему побыстрее вернуться обратно домой из проклятой Сибири.

…Сотня примостилась на корточках на берегу большой сибирской реки, обмотав вокруг руки поводья своих коней. Каждый воин зло и напряженно вглядывался в лицо стоящего перед ними человека. Они ждали, что он скажет им сегодня. Ни смешка, ни говорка среди них. Молчит сотня.

Тишина нависла и над ними и над сибирским селением, плотно затворившим ворота, загнавшим внутрь детей и скот. Только то там, то здесь мелькнет над стенами чья-то голова и опять никого не видно.

Лишь огромное и неохватное для глаза смертного сибирское небо нависло над тайгой, рекой и людьми. Жесткое и мрачное небо страны Сибири, так не похожее на ласковое южное небо, нежное, как лицо невесты. То небо ласкает глаз, это — ранит, давит вниз, заставляет пригнуть голову, втянуть ее в плечи, прижаться к земле. Да и само северное небо, как зрачок, смотрящий сверху через обрамление сизых наполненных водой туч, со стволами-ресницами темных елей, упершихся кронами в небесную глазницу. Смотрит небесный глаз за людьми, и не убежать от него, не спрятаться.

Застыли воины, притихли кони, жмутся к хозяевам, вздрагивают всем телом, прядут ушами. Как перед лютой грозой замерло степное воинство. Молнии-взгляды летят из глаз, испепелить могут. Скажи им слово не так, сомнут, растопчут!

Но крепко стоит перед ними Кучум. Каменным изваянием, широко расставив ноги, стоит хан Кучум на перекрестье дорог. Он — их перекрестье. Он — их дорога к смерти. Его глаза — их глаза! Его рука — их руки!

— Скажи слово, хан! Надоело ждать! Слово!

— Веди нас, хан!!!

— Дай крови!!! Дай врага!!! К-р-о-в-и!!!

Взлетает вверх рука хана… Летит из его глотки голос:

— В-о-и-н-ы!.. — Полетел клич до кромки леса. — Я привел вас! Вот Сибирь! Она ваша! Сибирь!.. — "Ир-ир-ир" — откликнулось эхо. — Бери ее! Хватай! Она ваша! Эта девка! — Падает рука вниз. — Мы возьмем ее! За глотку! — Застывает рука. — Раздавим ее! — Летит вверх рука с саблей.

И сотни рук летят вверх, с саблей, с копьем, с дубиной.

— Мы сильны, и враг убоится нас! — "Ас-ас-ас…" — вторит лес.

— Нас-ас! — вторят глотки, жадные, голодные. Пришла гроза. Грянул гром. Прорвало глотки.

— Боя! Боя! Боя!

— Хотим боя!

— Резать! Рвать! Жечь!

Молчит хан. Он все сказал. Он смотрит, слушает. Он уже победил. Он как стрелу из колчана достал, на тугой лук положил, тетиву до мочки уха оттянул, во врага направил, в сердце поразил.

Первая сотня вокруг хана своего живой подковой выгнулась. Напружинилась, к броску изготовилась. Еще вчера могла на своего хана наступить, растереть, растоптать, уничтожить. Сегодня он разорвал ее и опять вместе сложил, к своей ноге привязал. А они и рады, умереть за него готовы.

Ай да сотня! Лучшая сотня! Все, как один, молодцы-богатыри. Воины! И кони у них гнедой масти с черными хвостами копытами песок речной роют, стальными подковами сверкают, хозяина зубами щиплют, головой подталкивают. Тоже в бой идти хотят.

Алтанай с племянником смотрит с речного обрыва на первую сотню и не узнает. Не они ли вчера косились на них и проклятьями сыпали? Не они ли обвиняли их во всех грехах смертных? Не они… Другие воины.

Хан Кучум могучей рукой кузнеца их выковал из обломков, из пустой породы, на горне своих горящих глаз, огнем пламенных слов раскалил, вместе сложил, форму придал. Сейчас их в холодную воду бросит, закалит, чтоб не гнулись, не ломались, дамасской стали прочность имели.

Берегитесь сибирцы первой сотни! Берегитесь их коней гнедой масти! Берегитесь их подков стальных! Бойтесь их, они идут на вас!

Уцелеет ли кто после боя? Останется ли живой? Или зароют на сибирской земле, прикроют легким песком, тяжелой глиной?

Не хотят об этом воины думать. Они верят в удачу. Верят своему хану. Не на смерть он их привел, а на победу.

Пошла первая сотня на гнедых жеребцах в холодную сибирскую реку…

 

УПАВШЕЕ ПЕРО ВОРОНА

Снимают воины седла с коней, грузят в сибирские узенькие лодочки. Сматывают одежду в узел, крепят на голове. Надувают кожаные мешки воздухом, привязывают к ним кольчуги, сабли, кинжалы.

Шепчут коням своим ласковые слова, чтоб без боязни шли в воду следом за ними. Женщинам таких слов не говорили, как коням своим. Похлопывают их, поглаживают по крутым холкам, тянут к воде.

Фыркают кони, стригут испуганно ушами, пятятся на берег, вырывают поводья из смуглых рук. Не хотят в воду, боятся реки. Не видно другого берега, только белесая речная вода струится перед ними.

Рванулся молодой жеребец, вырвал узду у молодого степняка, пустился вскачь по берегу, высоко подбрасывая задние ноги, подняв хвост метелкой. Бежит за ним следом голый хозяин, хохочут воины.

Старики первыми вошли в воду, дали коням понюхать ее, попривыкнуть. Обвязали повод вокруг конских голов и поплыли первыми, толкая впереди бурдюки кожаные. Заржали кони, оставшись без хозяев, а те зовут их, свистят, губами чмокают. Первый конь бросился грудью в воду, поплыл. Второй, третий, десятый.

Торчат из воды черные людские головы маленькими кочками, рассекают речную волну конские груди, нагоняют хозяев, фыркают шумно, моргают большими глазищами, удаляются от берега.

Алтанай с усмешкой смотрит на молодых жеребцов, что никак не желают идти в воду, боятся. Сложил ладони трубочкой, поднес ко рту, вытолкнул из щек воздух, завыл по-волчьи, по-звериному, жутко. Шарахнулись жеребчики, присели на задние ноги, пошли в воду, поплыли.

Ханский пугливый аргамак Тай, словно ребенок, жмется к хозяину. Переступает тонкими ногами, норовит вырваться, убежать. Машет длинным хвостом, тяжело дышит.

Усмехается Кучум, знает, что покорится ему конь, не опозорит перед нукерами, поплывет следом. Не впервой им и в воду, и в огонь вместе идти.

— Не бойся, дурачок, я рядом. Воды что ли не видел? Погладил хан своего скакуна, хлопнул по узкому лбу, обвязал вокруг шеи повод и пошел к лодке. Кто-то тут же угодливо придержал долбленку за борт, помог хану сесть, столкнул лодочку в воду. Отцепил Кучум саблю от пояса, положил на дно, взялся за весло. Взмах, еще взмах… Плывет лодочка, а следом и Тай, жалобно заржав, бросился в воду.

— Ну вот, я же знал, что не подведешь, умница Тай, плыви.

Скользят лодки с гребцами наискось течения черными рыбинами, обгоняя пловцов, коней. Рассыпалась сотня по воде, и Алтанай сверху речного обрыва видел, как пересекли они середину реки, настойчиво борясь с мощным течением, сносившим их далеко в сторону. Вот и первая лодка ткнулась в берег, причалили остальные, выскочили на отмель кони, замелькали голые спины нукеров, блеснул наконечник копья. Собралась сотня в один кулак, построилась и исчезла в темном лесу, словно и не было ее на берегу. Лишь черные бока долбленок видны сверху зоркому глазу башлыка. Ушла первая сотня в глухой сибирский урман, оставив после себя истоптанный песок со следами подков и узких сапог, тут же замываемых речной водой.

…Но еще одни внимательные глаза наблюдали за переправой первой сотни через реку. Видели эти глаза с высоты и людей, и коней, и черные долбленки. Сам же он черной точкой скользил по небу, то чуть опускаясь к земле, то взмывая ввысь и теряясь там, никем не замеченный. Не до него людям, У людей свои заботы, свой путь, своя дорога. Зато ворон Карга все видит, все знает. Незаметной тенью скользит он вслед людям, не мешая им, будто и нет его вовсе. Но он тут, рядом. Все видит и слышит, все понимает. Он знает, зачем пришли сюда люди. Он видит в их руках длинные острые палки, которыми они убивают друг друга. А где война — тут ворону и пожива.

До этого он долго летел следом за другими людьми, пришедшими в темный сибирский лес и поставившими там свои шатры, Они приходят сюда каждый год на большую охоту, выслеживать бурого хозяина здешних мест — косолапого Аю — медведя. А коль будет добыча у людей, то и ему, Карге, перепадет лакомый кусочек.

Когда люди уйдут, то после них останется много съестного, и, насытившись, Карга громким криком соберет своих сородичей, пусть и для них будет праздник. Он, Карга, старый ворон, и его уважают все члены стаи, которые только и ждут, чтоб поживиться за чужой счет.

Много ли надо одному ворону? Полевая мышь или рыба, выброшенная волной на речной берег. Далеко не каждый рискнет углубиться в темный болотистый урман вековой тайги, где хозяйничают дерзкие лесные сороки. Они тут же собираются в огромную стаю и пытаются наказать чужака. Но не таков ворон Карга, чтоб уклониться от схватки. Его клюв, если и не лишит жизни белобокую стрекотунью, то надолго отобьет у нее охоту подлетать близко к нему. Тогда они рассаживаются по веткам и громко начинают возмущаться, орать во все горло: "Съел, съел, съел!" Пусть себе орут, но Карга своего не упустит.

Зато зимой вся эта птичья мелюзга откочевывает в теплые края, где им легче прожить, прокормиться. Тогда ему, Карге, полное раздолье, В жуткие сибирские морозы он предпочитает забраться подальше в лес и там, сидя под еловой веткой, пережидает стужу, по очереди отогревая лапы под большими черными крыльями.

Много, ой много его собратьев погибло в такие морозы, не долетев до спасительного леса, падая камнем в сугроб. Потом их отыскивает рыжая лисица или сумрачный неулыбчивый волк, и черные перья на снегу указывают на место их гибели.

Но такова жизнь на этой земле, где выживает лишь опытный и умный. Карга не помнит, сколько таких зим пришлось ему пережить, сколько раз весной молодые самки выпаривали от него новых птенцов, которых он потом учил летать и охотиться. Летом они промышляют вдоль речных берегов, а зимой он учит их находить и выслеживать молодых зайчат, которые только что родились в самые трескучие морозы. Он первым бросается с ветки на белый пушистый комочек зайчонка-несмышленыша и одним ударом пробивает его тонкий череп, уносит в когтях под одобрительные взгляды молодых воронят.

Но больше всего Карга любит выслеживать человека, охотника, когда тот отправляется ставить свои ловушки на зверя. Он запоминает их и рано утром, раньше охотника, облетает свои владения. Где-то и сидит пойманный зайчишка, а то и краснобровый тетерев, жирный глухарь. Тело еще мягкое, теплое, и легко выдергиваются перья. Долго приходится возиться с закоченевшим зверем, тогда он громко сзывает сородичей, и к приходу охотника они мало что оставят в ловушке.

Еще Карге нравится стаскивать приманку из ловушек, расставленных человеком. Он знает все охотничьи хитрости и осторожненько вытаскивает оставленные там куски мяса или красные ягоды рябины. Охотник, обнаружив его проказы, страшно сердится и, поднимая руки к небу, взывает к его совести. Карга в это время сидит нахохлившись на верхушке елки и наблюдает за ним, слушает крики, лай собаки.

А вот собаки все ненавидят Каргу. Они подозревают, что если бы Карга захотел, то гораздо лучше них выследил для человека любого зверя и сообщил бы об этом. Но Карга никогда не позволит приручить себя и жить за счет человеческих подачек. Он родился независимой птицей, такой и умрет. Пусть псы скребут в своих лохматых шкурах блох, а потом с радостью бегут впереди охотника и выгоняют для него зверя. Пусть они воображают, будто им все позволено, но без человека в лесу они пропадут, не выживут.

Он же, Карга, появился здесь задолго до людей, и он хозяин тайги, рек, болот, И умный человек это понимает и никогда не убьет ворона. Иначе… иначе великий хозяин леса — Ия накажет его,

Сейчас Карга, сделав круг над лесом, опустился на верхушку темной ели и затаился. Внизу, на большой поляне, рядом с походным шатром сгрудились люди. Они сдирали шкуру с лесного великана, убитого их господином, ханом Едигиром. Каждое лето в месяц спелых ягод он берет в руки копье и выходит на медвежью тропу, чтоб испытать себя в схватке с косолапым Аю. Род хана Едигира начался от рода Аю, и нельзя без причины убивать своего родича. Потому хан надевает маску из бересты, чтоб Аю не узнал его, не отомстил после смерти.

Рядом с ханом шаман, который умеет гадать по медвежьим внутренностям и сообщит хану его судьбу. Застыло лицо старого шамана, застряли слова в горле. Большая беда идет на их землю, черный год их ждет, как сажа от сгоревшего полена. Шепчет шаман заклинания и боится сказать о плохом хану Едигиру. Но тот и сам понял по мрачному лицу шамана, все понял хан и спросил шамана:

— Видать, ни того медведя взял я сегодня? Прогневали мы богов? Скажи, старый шаман…

— От судьбы, хан, не уйти. Она, как лесной пожар, везде настигнет.

— Что же нам делать, старый шаман?

— Готовить себя к великим испытаниям…

В это время ворон Карга поднялся со своей ели и набрал высоту, чтоб внимательно рассмотреть, что за люди подбираются со стороны реки к лесной поляне. Было их много, и у всех в руках блестели стальные наконечники на длинных палках, которые несут смерть.

Ворон сделал круг над поляной и громко закричал, предупреждая об опасности людей у шатра. Перо выскользнуло из его крыла и упало на землю.

 

СВИСТ ДЛИННОГО КОПЬЯ

Давно это было… Когда травы в сибирской стране скрывали человека с головой. Когда в реках рыба водилась такая, что могла рыбака на дно утащить. Когда один комар мог у человека всю кровь выпить.

Слабые были тогда сибирские люди, и мало их было на земле. Боялись они далеко от дома своего отойти, и некому было за них заступиться. Жила среди сибирцев молодая и красивая девушка, гордая и смелая. Ни в чем мужчинам своего рода не уступала. Одна в лес ходила, одна рыбу лущила, одна за стариками своими ухаживала.

Пошла она однажды в лес за кедровыми шишками и не вернулась. День проходит, другой, а ее все нет. Оплакали ее старые родители, попечалились родичи, да и забывать стали. Только по первому снегу вернулась она в селение жива и здорова. И рассказала историю о том, что с ней приключилось.

Напал на нее здоровенный медведь Аю, хозяин здешних лесов. Утащил в свою берлогу и сделал женой прекрасную девушку. Понесла она от него и теперь ждет к весне ребеночка.

Послушали ее родичи, да не всему поверили. А по теплу родился у девушки сын весь из себя богатырь — сильный и отважный. Вырос мальчик в юношу и стал самым удачливым охотником. Пришли враги на их землю, и он один раскидал их всех, разогнал. Не было ему равных на сибирской земле, и выбрали старейшины его своим вождем.

С тех самых пор и пошел род сибирских князей, прозванный Тайбуга. Из него вышли все сибирские ханы, чьи имена и поныне люди добром поминают, о ком поют песни на свадьбах, чьей защиты просят шаманы.

Из рода Тайбуги вышел и хан Едигир. Едигиром его прозвали за храбрость и отвагу, за силу и удаль, за доброе сердце и легкий нрав.

Любимым занятием у Едигира была охота, а потому редко видели его люди в своих селениях. Уходил он вместе с друзьями в таежные урманы, на мшистые болота, на большие озера и по много дней не выходил оттуда. В лесной избушке нашли его гонцы с печальным известием, что ушел в мир теней отец Едигира хан Касим.

Поспешил Едигир на ханский холм, где стоял шатер его отца, и застал в сборе всех своих родичей, всех старейшин, самых главных шаманов. Уже готов был погребальный костер, на котором стояли носилки с телом отца. Только и успел Едигир с ним попрощаться, как вспыхнули смолистые сосновые бревна и пламя заслонило от него того, кто много лет правил сибирскими народами, водил полки против жадных степняков, каждое лето являющихся на их земли за кровавой данью.

Никого не осталось у Едигира на этой земле со смертью отца. Мать его умерла, когда он еще был ребенком. Поговаривали, что не своей смертью умерла, помогли ей в том другие отцовские жены. Не было у Едигира по матери ни сестер, ни братьев, зато по отцу было их предостаточно, но виделись они редко и особой приязни друг к другу не питали.

Сейчас, на похоронах, все они стояли большой толпой со своими мамками и дядьками, хмуро поглядывая на Едигира. Их роды были большие и сильные, а потому и хана должны были выбрать из их числа. Едигиру же самое лучшее было убираться подальше с ханского холма, обратно в леса и таежные урманы, и забыть о том, что он сын рода Тайбуги.

Да и сам Едигир об этом думал и остался на поминальный ужин лишь потому, что неловко исчезать сразу, не выпив заупокойный кубок кумыса. Во время пира кто-то осторожно тронул его за плечо. Обернувшись, он увидел Рябого Нура, юзбашу своего отца. Тот показал головой, чтоб Едигир вышел из шатра наружу. Там их ждали еще несколько человек из личной ханской охраны, все прошедшие с Касимом через многие сражения и невзгоды.

— Редко мы видимся, — первым заговорил Рябой Hyp, — а надо бы тебе почаще на ханском холме бывать. Видел, сколько мух налетело на поминки? Они-то своего не упустят.

— Мы еще увидим, как они друг другу в глотку вцепятся, — проговорил другой юзбаша.

— Они только и ждут, когда ты, Едигир, к себе уедешь, чтоб посадить на белый ханский войлок своего выродка, — произнес тихо невидимый в темноте кто-то еще.

— А потом начнутся споры-раздоры и начнут резать друг друга, — зло продолжил Рябой Hyp, — но только они про нас забыли. Мы-то, старые друзья твоего отца, знаем, что хан Касим видел в тебе своего наследника.

— Во мне? Наследника? — отшатнулся Едигир. — Да кто я такой? У меня своего улуса даже нет, а нукеров что пальцев на руке, да и те крова над головой не имеют. Нет, хана из меня не выйдет.

— Вот такой хан нам и нужен, — твердо опустил руку на его плечо Рябой Hyp, — потому мы тебя и выбрали, что ты воин, а не слюнявая баба, не торгаш, как Соуз-хан. И если ты дашь согласие, то быть тебе ханом, Это тебе я, Рябой Hyp, говорю. Подумай до завтра.

Всю ночь ворочался Едигир в своем шатре, обдумывая предложение воинов. Всего два лета прошло, как Рябой Hyp заплел ему косицу воина и возложил на него дедовскую саблю. Он думал, что хан Касим проживет на этой земле еще ни один десяток лет и ханский шатер не будет пустовать.

Касим не любил своих родичей, жадных до наград и почестей, привозивших к нему своих дочерей в жены, а потом подолгу гостивших в городке. Кашлык буквально бурлил от бесчисленных жениных братьев, племянников, сестер, мамок, и каждый желал ухватить кусок пожирней. Особенно усердствовали беки с южных улусов, водившие дружбу с кочевыми калмыками и ногайцами. Многие из них тайно приняли исламскую веру и тихонько склоняли к ней же и хана Касима. Но он понимал, что прими он ее, и северные князья отойдут от него, а это война, Потому и отговаривался, отнекивался от настойчивых уговоров родичей, да так и умер, не изменив вере отцов и дедов.

Обо всем этом известно было Едигиру. Знал он, что преемником хана Касима прочат жирного Соуз-хана, который владел половиной земель по Иртышу. Его табуны паслись и в далеких степях, а караваны, груженные товарами, днем и ночью шли из сибирских земель в бухарские ханства и дальше на восток, принося хозяину немалые барыши.

Соуз-хан не был воином в отличие от хана Касима и не водил свои сотни в набег, не бился со степняками, не участвовал и в поединках батыров на весенних праздниках, Зато он регулярно поставлял к ханскому холму отличных скакунов и доброе оружие, давал и своих нукеров для походов на степняков. Его хорошо укрепленный городок находился недалеко от Кашлыка и по размерам не уступал ставке сибирских ханов.

Едигир помнил, как однажды отец указал рукой в ту сторону и произнес: "Там наш главный гнойник, и лучше его не трогать, а то столько вони выйдет, что и сам не рад будешь…"

Но помнил Едигир другие отцовские слова: "Лучше один раз породниться, чем сто раз подраться". Хан Касим хоть и не показывал вида, но побаивался южных беков и мурз. Может, поэтому он отправил послов в далекую Московию к белому Ак-царю и предложил тому свою дружбу. Ак-царь успел завоевать и Астраханское, и Казанское ханства, и не было ему равных на этой земле.

Помнил Едигир, как вернулись от белого царя отцовские послы, а с ними бородатые светловолосые русские люди приехали. Долго о чем-то беседовали они с ханом Касимом, а вскоре и уехали, увозя на больших санях сундуки, полные собольих шкурок.

Хан Касим часто выходил на крутой иртышский обрыв и долго глядел на закат, куда уехали русские светловолосые люди. Он чего-то ждал, но, наверно, так и не дождался от белого царя. И умер, никого не посвятив в свои планы. А теперь Едигиру предстояло продолжать отцовское дело, если он сменит охотничьи угодья на ханский холм.

Ранним утром его разбудил Рябой Hyp, одетый в стальной панцирь, словно перед кровавой сечей. Едигир вышел из шатра и увидел, что вокруг городка собралось несколько боевых сотен, все при оружии и в доспехах. "Так вот о какой поддержке говорил ему вчера он…"- понял Едигир, и холодок пробежал по всему телу.

— Что ты решил? — без обиняков спросил Рябой Hyp.

— Если воины за меня, то я смогу продолжить дело отца.

— Воины за тебя, мой хан, — улыбнулся, показав кривые зубы, юзбаша, указывая рукой на сверкающие под утренним солнцем боевые доспехи сотен.

— Тогда будем ждать решения старейшин, — также ответил ему улыбкой Едигир.

Ближе к полудню на ханском холме собрались старейшины и все родичи покойного Касима. Пришли шаманы с тяжелыми бубнами и чинно уселись в сторонке, ожидая начала совета.

Соуз-хан, в цветастом восточном халате, в собольей шапке, сидел, окруженный южными беками и мурзами. Он единственный раз бросил высокомерный взгляд в сторону Едигира и что-то громко сказал своим сородичам. Те громко засмеялись, посмотрев на молодого ханского сына.

Рябой Hyp наклонился к Едигиру и прошептал:

— Они еще не так засмеются, когда увидят тебя входящим в ханский шатер.

Наконец разговоры стихли, и старый Катайгул, дальний родственник хана Касима, с длинной седой бородой, самый уважаемый из старейшин, положил левую руку на ханский бунчук, а правую поднял вверх.

— Великое несчастье постигло нас, и лишились мы своего хана, да примут боги его на небо, да пошлют нам удачу, да будет имя хана Касима благословенно во все времена на нашей земле.

Все одобрительно кивали головами, слушая старого Катайгула, перечислявшего заслуги покойного. Он еще долго поминал все благие дела и свершения хана Касима, а потом, помолчав, начал издалека:

— Опустела земля без нашего защитника, некому вести в бой наших воинов, некому постоять за нас, несчастных и сирых. А потому собрались мы сегодня, чтоб выбрать среди нас лучшего из лучших, почтеннейшего из почтенных, знатнейшего из знатных. Пусть он правит нами по решению старейшин и да продлятся дни его…

Все замерли, готовясь услышать имя нового избранника. Даже птичье пение смолкло и не слышно было журчание неутомимого Иртыша-землероя. Имя нового хана, затаив дыхание, ждали все.

— Многие среди нас готовы стать правителями земли нашей, но закон гласит, что только один должен править народом, а потому старейшины выбрали… — Катайгул на мгновение прервал речь, посмотрел на самодовольно улыбающегося Соуз-хана, затем перевел взгляд на Едигира и сидящих за его спиной юзбашей и тихо закончил:- Выбрали нашим ханом Едигира.

Еще какое-то время висело в воздухе молчание, а потом рев многих глоток огласил ханский холм. Орали все: и старейшины, и многочисленные родичи, и воины за стенами городка. Катайгул поднял руку кверху и призвал к тишине. Затем поднял ханский бунчук и с поклоном передал Едигиру. Но тут соскочил со своего места Соуз-хан и, тяжело ступая, кинулся к бунчуку и наступил ногой на древко, придавив его к земле.

— Мои родственники не согласны с таким решением, — выкрикнул он, — не гоже безродному занимать ханский шатер, у него даже своих улусов нет! Кто он такой, этот Едигир?! Не желаем его!

— Не желаем!!! — заорали за его спиной беки и мурзы.

Все повскакали с мест, выхватили сабли и горящими от бешенства глазами сверлили Едигира и стоящих за его спиной воинов.

Тогда вперед вышел Рябой Hyp и громко крикнул:

— Мы Едигира желаем!

— Да кто ты такой? Голь перекатная, рвань поганая!

— Нукеры! Ко мне! — Взмахнул Рябой Hyp саблей, и сотни полезли через стены, хлынули через ворота, мигом заполнив главный майдан городка, окружив орущих старейшин.

Только тогда наконец-то те поняли, кто пожелал Едигира, и тут же сникли, пристыжено опустились на места, попрятали оружие.

Лишь Соуз-хан продолжал стоять, вдавливая носком сафьянового желтого сапога в землю древко бунчука.

— Я по закону имею право на поединок с ним, — высокомерно проговорил он, когда крики утихли, — но я же могу выставить вместо себя любого воина. Пусть старейшины ответят мне: прав ли я?

Старейшины, не ожидавшие такого поворота, склонили головы друг к другу и долго шептались. Наконец, Катайгул поднял руку и произнес:

— Да, Соуз-хан, ты имеешь право на поединок, если Едигир не пожелает отказаться от ханского шатра. Ответь, Едигир.

Едигир увидел, как все взоры обратились к нему и все ждали его слова. Спиной он ощущал горячее дыхание Рябого Нура и, чуть помедлив, тихо проговорил:

— Я согласен на поединок с Соуз-ханом или с тем, кого он выставит.

Старейшины вновь склонили седые головы и тихо зашептались. На этот раз совещались они долго, Едигир уже думал, что они отменят поединок или примут иное решение. Но вот послышался голос старого Катайгула:

— Мы приняли решение, доблестные воины. Пусть будет поединок, но не должна пролиться кровь претендентов на ханский шатер. — Катайгул чуть остановился, набрав в грудь побольше воздуха, собравшиеся слушали, не перебивая. — Они не будут драться друг с другом…

— Как?! — вскричали все разом.

— …Мы предлагаем иной поединок, чтоб воины не обнажали оружия друг против друга. Пусть выберет хана наш предок, медведь Аю, ему решать участь претендентов. Мы отведем их в лес и предложим сразиться с медведем. Кто выйдет победителем, тому и быть нашим ханом.

Гул одобрения прокатился среди собравшихся. Слышались отдельные выкрики, но общее напряжение спало, и каждый обсуждал с соседом возможность исхода поединка. Катайгул, уставший от долгой речи, вытирал с лица пот и внимательно оглядывал беков, споривших меж собой.

Только Соуз-хан, казалось, остался недоволен и, с презрением еще раз взглянув на Едигира, направился к старейшинам.

— Пристало ли будущему сибирскому хану шляться по таежным урочищам и гоняться за каким-то там медведем? Его жалкая шкура не стоит и половины цены моего халата, который мне придется трепать на болоте…

— Я могу поменяться с тобой халатами, — закричал громко один из охранников покойного хана Касима, — я своим халатом не особо дорожу, — и он просунул грязный кулак через здоровенную дыру в поле грязного и замызганного серого халата, в который был одет.

— Что же предлагает почтенный Соуз-хан? — спросил его, не вставая с земли, Катайгул.

— Пусть медведя приведут сюда, и я покажу всем, как владею оружием, — Соуз-хан надменно выпятил свой живот и положил руку на саблю в дорогих ножнах.

Первым засмеялся за спиной Едигира юзбаша Рябой Hyp, за ним и воины, раскрыв в безудержном смехе рты, начали тыкать пальцами в Соуз-хана, выкрикивая:

— Медведя ему сюда привести?! Видали?!

— Он не пойдет медведя в лесу искать!

— Вот пусть сам и ведет его сюда! Ха-ха-ха!

— Медведя… На веревке… Сюда…

Следом заулыбались и старейшины, качая головами и поглядывая то на Соуз-хана, то на кривляющихся перед ним воинов. Наконец тот не выдержал и, круто повернувшись на высоких каблуках, пошел к своему коню, а следом за ним соскочили и его родичи, соседи, остальные прихлебатели.

Но на другой день Соуз-хан прислал гонца с известием, что согласен принять на любых условиях участие в поединке и просил сообщить день сбора. Старейшины назначили сбор на шестой день.

…На состязание собрались все люди с соседних улусов как на большой туй-праздник. Все оделись в лучшие халаты, яловые сапоги, круглые лисьи шапки. Молодые разъезжали по поляне верхом на скакунах, намеренно горяча их, показывая собственную удаль, гонялись один за другим вдоль обрыва.

Соуз-хан прискакал на белом жеребце с уздечкой, оправленной серебряными бляхами, под красным высоким седлом, расписанном восточными мастерами.

— Ого, — косились на него любопытные улусники, — почитай седло у него побогаче будет, чем сам конь, видать много отдал.

— А ты посмотри, какой на нем парчовый халат, шитый золотыми нитками.

— А шапка кунья с красным камнем посередине!

— Не иначе, на свадьбу собрался.

— Точно, на медведице и женим его сегодня.

— Мало ему своих жен, так он молодую, горячую возьмет!

— Сейчас она его разгорячит, только пятки засверкают!

Шутки тут же смолкли, как только к собравшимся подошел верховный шаман, а следом за ним два мальчика несли большой бубен. Народ зашептался, что это уже последний бубен шамана, а стало быть, скоро ему и в заоблачные выси отправляться.

Шаман из-под тяжелых набрякших век взглянул на собравшихся, перевел взгляд на Едигира, и у того кровь в жилах застыла, Казалось, что взгляд шамана направлен сквозь него на дальний берег.

— Готов ли ты выйти на поединок? — долетел до него вопрос.

Едигир молча опустил голову вниз. Так же поступил и его противник. Шаман надолго замолчал, смотря все так же сквозь них в неведомую даль, глаза его ничего не выражали: ни радости, ни печали, глубокая скорбь и тоска застыли в них. У Едигира начали затекать ноги, когда старший шаман поднял обе руки и произнес:

— Пусть боги выберут сильнейшего, нашему народу предстоят тяжелые времена. Отправляйтесь…

Сперва ехали верхом до дальнего урочища, где начиналось полусухое болото, с полуденной стороны от которого шли густые заросли малинника. Там их должны были поджидать загонщики, что накануне определили медвежью лежку и теперь следили за зверем, готовые в нужный момент повернуть его на охотников.

Возле небольшого лога спешились и оставили коней на попечение двух юношей. Дальше пошли пешком по узенькой, едва приметной лосиной тропе, осторожно ступая, пригибаясь под нависшими ветвями, внимательно всматриваясь в ближние кусты.

На Едигире был одет простой суконный халат, перетянутый кожаным ремешком с висевшим на нем у правого бедра длинным кинжалом. Легкие чирки-полусапожки не ощущались на ногах, делали шаг мягким и неслышным. В руках он держал толстую березовую палку, на конце которой был намертво закреплен нож с обоюдоострым лезвием шириной с пол-ладони.

Он шел первым, легко и непринужденно раздвигая ветки кустарников и непрестанно ловя ноздрями воздух, стараясь по запаху определить присутствие в лесу медведя.

Соуз-хан, тяжело отдуваясь, тащился следом за ним, далеко отстав, путаясь в полах богатого халата, цепляясь носками сапог за корневища, и бормотал что-то себе под нос. И уже на несколько шагов позади него крались старейшины и молодые воины, пожелавшие принять участие в охоте.

И хотя по лесу одновременно пробиралось около полусотни человек, но ни один из них ни малейший шумом не выдал себя. И вдруг позади Едигира послышался глухой удар о землю, а затем громкие проклятия разнеслись далеко окрест. Обернувшись, он увидел, что Соуз-хан лежит на земле и громко стонет, схватившись за правую ногу. К нему подбежали.

— Будь проклята и эта охота, и все медведи, и вы вместе с ними, — надрывался он что есть мочи, — я, кажется, вывихнул себе ногу.

— Так ты не сможешь принять участие в поединке? — обратился к нему Катайгул. — Тогда ты проиграл.

— Я выставляю вместо себя Сагипа, своего нукера.

Законами это разрешено.

Силача Сагипа знали все, без него не обходился ни один праздник, где выходили бороться молодые воины.

В борьбе ему не было равных.

Старейшины пошептались и подозвали Сагипа к себе. Тот изъявил готовность участвовать в поединке вместо Соуз-хана и тут же подхватил лежащее рядом с ним копье и взмахнул им перед собой. Было видно, что обращаться с ним он умеет. Двинулись дальше, оставив Соуз-хана на попечение его нукеров. Однако Едигиру подумалось, что его хитрый противник заранее предусмотрел это падение, не желая рисковать своей шкурой.

Теперь они шли рядом с Сагипом плечо к плечу, обмениваясь время от времени оценивающими взглядами. Вскоре они вышли на большую поляну с поваленными поперек нее обгорелыми деревьями после большого лесного пожара. Вокруг буйно кустилась малина, местами примятая до самой земли.

"Ага, — подумал Едигир про себя, — хозяин Аю где-то здесь, то его работа".

Из зарослей к ним вышел, пригибаясь, один из загонщиков, тихо сообщил, что медведь недалеко и его сейчас погонят на поляну, и тут же исчез в кустах.

Соперники остались одни. Едигир оглянулся назад, но все, кто шел за ними следом, спрятались за деревьями, чтоб оттуда наблюдать за ходом поединка.

Едигир сделал несколько шагов по поляне, выбирая удобное место для встречи со зверем и одновременно стараясь предугадать, откуда тот может появиться.

По тишине, нависшей над поляной, казалось, будто не только люди наблюдают за местом, на котором должна была решиться судьба Сибирского ханства, но и все живое и сущее приготовилось быть безмолвным наблюдателем, а может, и участником поединка зверя и человека. Человек не мог один решать свои человеческие дела без вовлечения братьев своих лесных. Он связан с ними не только по месту жительства, но и другими высшими небесными узами, составляя единое и неделимое целое. Они едины в действиях, поступках, в судьбе. Но человек желал первенства в мире и добивался этого всеми доступными ему средствами, не замечая и не желая замечать боль и страдание лесных обитателей, братьев своих.

Не слышно было в лесу ни птичьего посвиста, ни беличьего цокотка. Только покрасневшие от напряжения и скорой потери родительских объятий листочки осинок по краям поляны вздрагивали, как будто невидимый лесной дух тяжело касался их своим мощным дыханием.

Едигир повел плечами, чувствуя, как напряглись и задеревенели мышцы спины, вспотели ладони, сжимающие копье, а глаза прикрыла легкая пелена, подобная дымке утреннего тумана. Только тут он понял, насколько близко находится к давящему тяжестью пологу ханского шатра, за которым скрыты многие людские судьбы, жизни и смерти. Ему вдруг стало страшно от мысли, что от его слова будут зависеть судьбы не только живущих рядом с ним людей, но и еще не родившихся, а лишь готовых появиться на свет. Стало страшно откинуть полог шатра собственной рукой, стать властелином, владыкой собственного народа, казнить и миловать. Да кто он такой, чтоб выполнять волю богов на земле?! Кто?! Всего-навсего сын хана, игрушка в чьих-то руках…

Повернув голову, Едигир обвел взглядом лесные заросли, где скрылись приведшие их сюда люди, и на мгновение ему показалось, будто меж ветвей сверкнули воинственным огнем глаза Рябого Нура и послышался шепот: "Едигир, ты сын своего народа, ты воин. Победи, Едигир!"

Он вздрогнул, как от удара плетью, и крутнул в воздухе свое оружие с такой силой, что клинок со свистом резанул воздух, описав дугу. Тут же у него меж ног проскользнул полосатый бурундучок и юркнул в заросли крапивы; стайка дроздов мелькнула над поляной, уводя молодых и неопытных первогодков дальше в лес, не доверяя появившимся в их угодьях людям.

И неожиданно весь окружающий горелую поляну лес ожил, засвистели загонщики, послышался шум трещоток, гулкие удары о стволы деревьев, громкие крики и гиканье.

Едигир глянул на Сагипа, крутившего головой, пытающегося заранее угадать место появления медведя на поляне. Он сделал несколько шагов по направлению к небольшому прогалу с втоптанными в землю кустами малинника, держа копье обеими руками и пружинисто приседая при ходьбе. Но в его походке не было той уверенности опытного зверолова, отличающегося четкостью и выверенностью движений, скупостью поворотов корпуса, твердостью вдавленных в землю ног.

"Эге, — усмехнулся Едигир, — за свое ли дело ты взялся, дружок. Тут и оплошать недолго, когда опыта маловато".

Сам он остановился в центре поляны, где почти не было поваленных огнем деревьев, чтоб можно перебежать к тому месту, откуда появится медведь, изготовиться к схватке.

Голоса загонщиков становились все громче, и наконец послышался шум ломаемых веток, злобное урчание и слева от Едигира на поляну вывалился огромный темно-бурый медведь, взмахивая остроконечной мордой и кидая настороженные взгляды по сторонам. Он шел мягко, переваливаясь справа налево, чуть выбрасывая вперед лапы и встряхивая могучим загривком, под которым буграми ходили мощные мышцы, широким воротником оторачивающие голову. Он непрерывно тряс головой, будто стряхивая с нее, как воду, людские крики и шум, летящие сзади.

Выбравшись на поляну, медведь остановился в нерешительности, словно заранее ожидал какого-то подвоха от преследующих его людей. Скользнув взглядом по Едигиру и находящемуся чуть дальше Сагипу, он не счел их достойными противниками, ничем не обозначив своей ярости. Не желал связываться с людьми, предпочитая как можно быстрее скрыться в чаще. Он даже сделал попытку повернуть обратно, но назойливый шум сзади него не позволял ему вернуться туда. Тогда хозяин леса предпочел пройти левее Едигира по кромке поляны, тем самым избежав столкновения с ним.

Медведь легко перескочил через скрещенные стволы сосен, лежащих на его пути, бросая при этом искоса взгляд на человека, и преодолел уже половину пути, желая как можно быстрее достигнуть кромки леса. Но Едигир не позволил ему сделать это и в несколько прыжков опередил зверя, встав на его пути. Тот приостановился, чуть откинувшись назад всем корпусом и оскалив клыки. Он предлагал разойтись по-хорошему, не проливая крови и далее жить столь же мирно и покойно.

Но Едигир взмахнул копьем, угрожающе ткнул острием в сторону медвежьей морды. Тот резко двинул правой лапой, пытаясь защититься от острой палки, не поднимаясь на задние лапы. Верно, он все еще надеялся на мирное завершение неожиданной встречи, как бы предлагая человеку; "Иди своей дорогой и оставь меня в покое, а то хуже будет…"

— Нет, бабай, — крикнул Едигир, — мне нравится твоя шкура, и ты не заставишь меня уступить тебе дорогу. Будем драться, — и еще раз сделал выпад в его сторону.

Медведя не пришлось долго уговаривать, и он, легко оттолкнувшись от земли, распрямился, встав на задние лапы. По желтым мощным клыкам было видно, что медведь не молод и матер. Темно-бурая шерсть местами спутанная репьями и колючками, лоснилась в ярких лучах солнца. К морде прилипли раздавленные ягоды малины, и даже зеленый листик игриво светился в уголке рта. Кончик черного мокрого носа, выпачканный в глине, непрерывно втягивал воздух, а обе полусогнутые передние лапы свисали вдоль туловища. Все это Едигир успел заметить и оценить за какое-то мгновение, ожидая нападения вставшего на дыбы зверя. Но тот не спешил переходить в атаку, словно поднялся во всю высоту своего роста лишь для того, чтоб осмотреться окрест, оценить обстановку.

Едигир выбросил перед его мордой намотанную на левую руку разноцветную тряпицу, спрятав правую с копьем за спину. Маневр был необходим, чтоб заставить зверя сделать несколько шагов вперед, поднять кверху лапы, обнажив для удара копьем незащищенную грудь. Но медведь и не думал нападать, а лишь отмахнулся лапой от мельтешившей и надоедливой тряпицы и повернул голову в сторону, прислушиваясь к чему-то.

А крики и шум загонщиков становились все громче, приближаясь к лесной поляне. Через какое-то время должны были показаться и они сами. Верно, это и не давало медведю сосредоточиться и схватиться с человеком, заслонившим ему проход.

Неожиданно для Едигира он бросился в сторону, опустившись на все четыре лапы, рванулся на сей раз вправо от охотника, проскочив буквально на расстоянии вытянутой руки от него. Он не успел даже взмахнуть копьем, как медведь был уже вне пределов досягаемости.

И опять косолапому не дали благополучно уйти с поляны, чтоб исчезнуть в лесу. Сагип кинулся к медведю, закричав какое-то ругательство и тыча беспорядочно копьем впереди себя. Окончательно убедившись, что без драки ему не дадут уйти, медведь взревел во всю силу своих легких и опять вскочил на задние лапы и, уже не раздумывая, двинулся на Сагипа.

Тот выкинул вперед себя копье, пытаясь угодить зверю под ребра. Но медведь оказался проворней и легко опередил нападающего, ударив лапой по древку и отбросив его в сторону. Затем махнул другой, зацепив острыми когтями плечо противника. Сагип отшатнулся, пытаясь отступить назад, но зацепился на толстенную ветвь полуобгорелого дерева и упал на землю. Злобно рыкнув, медведь бросился на него, придавив всей тушей, и его рев слился с раздирающим душу человеческим криком.

Люди, таившиеся до того на опушке, выскочили с копьями и кинжалами наперевес, кинулись спасать несчастного охотника. Но Едигир, бывший к зверю ближе всех, намного опередил их и, подбежав к нему сзади, ткнул с размаху копьем в медвежий бок, Удар был хоть и не сильный, но чувствительный. И медведь тут же отреагировал, повернул окровавленную морду и клацнул зубами, пытаясь ухватить копье. Однако Едигир отскочил в сторону и вновь вонзил острие в медвежий бок.

Медведя словно подменили: куда девались его осторожность и нерешительность, Оставив полузадавленного им охотника, он, громко рыча и сверкая маленькими черными глазками, в очередной раз распрямился во весь рост и, молотя лапами воздух перед собой, двинулся на Едигира. Он торопился покончить побыстрее и с ним, видя боковым зрением бегущих по поляне людей. Может, от ярости, обуревавшей его, или от излишней спешки он допустил ошибку, ухватив передними лапами тряпицу, сунутую ему в морду Едигиром. Он легко вырвал ее из левой руки охотника и начал кусать, приходя в еще большую ярость, распаляясь от запаха человека, предвкушая скорую победу над ним.

Едигир же меж тем сделал небольшой маневр перед зверем, чтоб солнце оказалось за его спиной и слепило медвежьи глаза. Тот на мгновение зажмурился, отводя морду от солнечных лучей, и тогда копье, посланное сильной и умелой рукой, разорвало брюшную полость и снизу вошло под ребра, продолжая рвать связки, кишки, добираясь до самого сердца. Медведь качнулся и, пытаясь понять причину невыносимой боли, пронзившей вдруг все тело, скосил глазки вниз, увидел толстую палку, воткнувшуюся в его мягкий живот. Решив, что причина боли заключается именно в ней, он схватился обеими лапами за древко копья, пытаясь освободиться, но Едигир надавил изо всех сил, вдавливая клянок глубже, засадив копье едва ли не на четверть. Он боролся за свою жизнь, за право быть сильнейшим и первым в ханстве, его не интересовала участь животного.

А медведь, поняв, что смерть набрасывает на него свое темное покрывало вечной тьмы, почуяв дыхание вселенского мрака, жалобно заревел на весь лес, извещая собратьев о своем уходе, и что есть сил рванулся к спасительному лесу…

Копье вырвалось из рук Едигира и, глубоко застряв во внутренностях зверя, тащилось за ним по земле, оставляя алые пятна крови. И сам медведь уже не ревел, а стонал, пытаясь вырвать ненавистное копье из тела и придерживая вываливающиеся наружу кишки.

Наконец он понял, что ему не достигнуть долгожданного леса, не уйти от толпы людей, несущихся навстречу, и глубокое равнодушие овладело им. Пропало желание сопротивляться, бороться за жизнь; он в последний раз взглянул на людей и со вздохом опустился на мягкую, пружинящую траву, прижав обе передние лапы к ране.

А люди уже окружили поверженного великана, громко орали, направив на него дубины и копья. Медведь взмахнул передней лапой, как бы прося уйти их, не видеть мучений, оставить одного наедине со смертью. Вслед за тем предсмертная судорога сотрясла его большое и сильное тело. Голова откинулась назад, широко открылась пасть, вывалился наружу язык, и густая вязкая кровь потекла на изумрудную траву, быстро темнея, свертываясь и уходя в землю.

Мощный рев вырвался из людских глоток, извещая всех, что отныне их хозяином, правителем Сибирского ханства суждено стать Едигиру.

— Слава нашему хану! Слава хану Едигиру! Едигиру!!! А он, их правитель, стоял чуть в стороне, сжимая обрывок цветной тряпицы, плохо сознавая, что же происходит вокруг, и неотрывно смотрел на окровавленного зверя, принесшего власть над людьми.

Потом, почувствовав приступ тошноты, круто повернулся спиной к орущей толпе и едва ли ни бегом, спотыкаясь о толстенные стволы обожженных деревьев, кинулся к краю поляны, к лесу, где совсем недавно хотел спастись поверженный им зверь. И только, войдя внутрь кустистого молодого подлеска, отрешившись от людских взглядов, отгородившись тонкими стволами молодняка, выросшего на гари, глубоко вздохнул и упал на траву, принявшую его тело, как мать нежно берет в руки плачущего ребенка. Он и сам не замечал, как слезы катились по лицу, щипали глаза, попадали в рот и омывали холодной росой разочарования.

"Зачем мне это? Зачем?!" — билось как тяжелые удары в бубен в пылающем мозгу. Он не ощущал себя победителем, тело ослабло, налилось неимоверной тяжестью, и он будто тонул в глубокой мощной реке, даже не пытаясь противиться ее всевластному течению, затаскивающему его под толстый лед.

Наконец, блаженство тишины и покоя, умиротворения до звона в ушах внесло его обратно в реальный мир, и вновь стали отчетливо слышны звуки, различаться цвета, запахи осеннего леса. Он перевернулся на спину и уставился в далекое облачное небо. Прямо над ним, медленно взмахивая остроконечными крыльями, кружил большой черный ворон, дожидающийся, когда люди покинут поляну, позволив и ему получить свою долю, почествовать удачную охоту сибирского хана.

"Кар-р-р, кар-р-р…"- разнеслось над лесом, и Едигир повернул голову к костру, пытаясь сообразить, в каком времени он находится.

 

ЗЕЛЕНЫЙ УЗОР ПРЕДАТЕЛЬСТВА

Сотня Кучума, едва обсохнув после переправы, широким строем втянулась в лес. Чуть отъехав от берега, передние воины услыхали далекие удары бубна и повернули головы в сторону Кучума.

Он взмахом руки подозвал к себе юзбашу Уртазу и приказал вполголоса, кивнув в сторону глухих ударов:

— Направь двоих разведчиков, но чтоб тихо! Уртаза понимающе затряс головой и, отъехав, направил двух подвижных и юрких молодых воинов следовать впереди сотни, Остальные спешились, ведя коней под уздцы, и осторожно начали пробираться по сумеречному таежному лесу. Только Кучум ехал верхом впереди на красавце Тае, внимательно вглядываясь меж стволов.

Наконец, вернулись посланные разведчики, сообщив, что видели на лесной поляне походный шатер и группу людей возле костра.

— Шатер стоит на небольшом холме, но охраны вокруг мы не заметили, — добавил один из них.

— Это он, — облегченно выдохнул Кучум, — больше тут быть некому. Сотня, к бою! За мной! — крикнул он, полуобернувшись, и пришпорил коня.

Деревья поредели и по неширокой тропе Тай вынес хозяина на поляну, к подножью небольшого песчаного холма, на вершине которого сидели у туши убитого медведя два десятка человек.

Охрана хана Едигира, увидев показавшихся на поляне вооруженных всадников, тут же схватилась за луки, заслонив собой своего властелина. Воины Кучума не могли враз выбраться из лесных зарослей на поляну, и лучники с холма могли без труда перебить их поодиночке.

Кучум понял это и, чтоб как-то выправить положение и дать людям подтянуться, громко крикнул:

— Эй! Мы ищем ставку сибирского хана…

— Ставка великого хана в Кашлыке, — прокричали с холма.

— Мы заблудились в лесу и потеряли дорогу.

— Кто вы такие? — последовал вопрос.

— Купцы с Булгарии, — не задумываясь, крикнул Кучум, — едем с товарами в Кашлык.

Какое-то время на холме царило молчание, а потом зычный голос приказал:

— Всем спешиться и отойти на полсотню шагов, а старший пусть поднимется ко мне.

У Кучума и его сотни не было иного выхода, как подчиниться, и он, кинув поводья Уртазе, начал взбираться на холм. На ходу он вспомнил рассказы купцов о доверчивости сибирцев и решил, что самое лучшее начать беседу, а уж потом, при удобном случае, напасть на Едигира и его людей. Придя к такому решению, он глянул вполоборота на свою сотню, находящуюся от него на расстоянии полета стрелы, и нахмурил напряженно лоб, понимая, что помощи от них ждать не придется.

Едигир поджидал его у кромки песчаного откоса, спокойно скрестив руки на груди и вглядываясь в незнакомца. На купца тот мало походил, а разлапистая походка носками внутрь и большие тяжелые руки выдавали в нем воина, но отнюдь не торговца.

"Что-то здесь не так, — подумал он, — надо ухо держать востро".

Кучум остановился в нескольких шагах от него и слегка поклонился, прижав руки к груди.

— Да будет благословен твой кров и все живущие под ним, — мягко заговорил он, силясь как можно доброжелательнее улыбнуться, — пусть продлятся дни твои и чтоб череда их была легка и неутомима, как дуновение летнего ветра. Любящих жен тебе и здоровых детей.

— Благодарю за добрые слова, присядем. — И сел прямо на сырое бревно, лежащее подле костра.

Кучум же повернулся к своим воинам и подал знак, чтоб принесли угощение, которое он захватил предусмотрительно с собой. Двое нукеров тут же, подхватив кожаные походные сумки, кинулись к холму.

Когда угощение было расставлено, то Кучум следом за хозяином опустился на чересседельную кошму, расшитую замысловатыми узорами. Он взял в руки кувшин с вином и наполнил принесенные пиалы, подал одну из них Едигиру.

Тот принял, пригубил вино и, ни слова не говоря, опустил пиалу рядом с собой на бревно.

— Как здоровье казанского хана? — задал он вопрос.

— Плохо его здоровье, и в великой печали он после того, как московский князь Иван забрал в полон многих его жен и детей.

— Да, мне ведомо об этом. Но нам князь Иван не враг, нам нечего делить. Но передай своему господину мое сочувствие. — Потом, чуть помолчав, Едигир спросил:- Спокойно ли ехать? Есть ли разбойники?

Кучум понял, что его проверяют, и постарался ответить неопределенно.

— Когда охрана хороша, то и разбойники не страшны.

— Заезжали ли в Чимги-Туру? — столь же вкрадчиво спросил Едигир.

— Да, ненадолго.

И опять над поляной нависло молчание, и лишь конские удила побрякивали от края поляны да воины Едигира, не выпускавшие луки из рук, поскрипывали сапогами о желтый песок, переступая с ноги на ногу.

Кучум внимательно разглядывал сибирского хана, стараясь оценить его достоинства и недостатки. Едигир был значительно моложе его, но шире в плечах и выше ростом. Из-под надвинутой на большой открытый лоб круглой шапки с лисьей опушкой виднелась черная косица, перетянутая синей лентой и заправленная под халат. Само лицо несло отпечаток добродушия и мягкости, свойственное сильным людям. По широким скулам вилась небольшая борода с мелкими колечками. Надбровье перерезали две глубокие складки, сходящиеся на переносье. Темные, чуть с раскосиной глаза внимательно и с недоверием глядели на собеседника, как бы оценивая его. Говорил он как бы свысока, заранее зная, что собеседник подчинится ему. Таким голосом обычно отдают приказания, но не в летучем конском строю сквозь шум боя, а в полутьме шатра, где слышен каждый шорох и важны интонации. Кучум же с его сорванным, сипловатым голосом никогда не мог отдать приказ вполголоса даже рядом стоящему человеку. Нет, даже когда он просил подать пиалу с кумысом, то сидящий рядом человек мог вздрогнуть, словно смертельная опасность угрожает хану…

Меж тем Едигир тоже внимательно приглядывался к собеседнику, пытаясь угадать, зачем тот говорит явную неправду. То, что перед ним никакой не купец, ему было ясно с самого начала. Эти большие обветренные руки, непрестанно теребящие конец кожаной плети, больше привыкли сжимать рукоять сабли, а не перебирать нежные восточные шелка и считать золотые монеты. Особенно выдавали пришельца узкие с прищуром холодные глаза, время от времени вспыхивающие, как тлеющие угольки. В них читалась жестокость и непреклонность. Такой человек не уступит тропу встречному, не растрогается из-за страданий ближнего. И горе тому, кто посмеет перечить ему. Смерть, неумолимая смерть читалась в черных глазах, непрерывно сверлящих собеседника.

— Так где же твои товары, купец?

— С караваном, где же им еще быть. Не пройдем ли к нему, и я покажу все свои товары. Можешь выбрать, что понравится: оружие, сладости, ткани.

Кучуму пришла в голову спасительная мысль, что если увести Едигира с холма, то схватить его ничего не стоит.

— Надо бы пройти, давно в наших краях не было караванов. Вот только шаман не закончил гадания. Подождешь?

— Конечно, — Кучум торжествовал. Он выиграл! Ему поверили!

— Разреши мне вернуться к моим охранникам. Я придерживаюсь иной веры, и Аллах не позволяет нам, правоверным, присутствовать во время гадания.

Едигир еще раз недоверчиво оглядел его и, не найдя достаточных возражений, решил отпустить до поры чужеземца.

— Хорошо, подожди меня внизу, — и он передал ему Пиалу из-под вина. Но вдруг взгляд его задержался на узорах, которыми была она покрыта. На внутренней ее поверхности зеленые цветы сплетались в причудливый узор, меж которых арабской вязью шла надпись: "Хан Муртаза — благоверный правитель Бухары". Точно такой же узор был и по углам подушки, на которой сидел чужеземец.

Но не столько сама надпись поразила Едигира, сколько ее сходство с другой, которую он совсем недавно видел в собственном дворце.

Он резко отдернул руку, и пиала мягко упала на песок, не разбившись. Кучум тут же наклонился за ней, сетуя на неосторожность свою и хозяина, а когда выпрямился, то увидел направленный на него кинжал.

— Что случилось? Или я нарушил законы гостеприимства?

— Я доверяю гостям, но не люблю, когда меня обманывают. — Лезвие кинжала приблизилось к груди Кучума, а он так и стоял, сжимая в руках пустую пиалу.

— Про какой обман ты говоришь?

— Зачем ты вздумал меня дурачить и врать, будто ведешь караван из Казани? Та дорога проходит не здесь. Ты явился сюда из Бухары, и я это легко понял. Или не так?

Кучум бросил взгляд на застывших вдалеке своих нукеров и понял, что притворяться дальше нет смысла.

— Пусть будет так, но я твой гость и ничего плохого не сделал. За что же ты угрожаешь мне оружием?

— Волк тоже приходит в гости, но после него остается разор. Говори, зачем пришел? Кто тебе Муртаза-хан? Отец? Брат? Он давно добивается моей смерти и подсылает подлых убийц. Значит, и ты один из них. Так?!

— Только трус может задавать вопросы, приставив кинжал к горлу, — усмехнулся Кучум. — Убей меня, коль знаешь, кто я.

— И ты еще посмел назвать меня трусом?! — Едигир отступил на несколько шагов, но кинжал не опускал. — Ты назвал меня трусом?! Таких слов я не прощу никому, пусть даже он будет моим гостем. Но я не убью безоружного. На, держи! — И он кинул в руки Кучума копье, что было воткнуто недалеко от костра, а сам подхватил другое и несколько раз взмахнул им перед собой. — Если ты действительно купец, то драться со мной не станешь. Только я уверен в другом. Будешь драться?

— Тут твоя власть, и я не могу не подчиниться. — Кучум примерился к тяжелому копью и пошел по кругу, внимательно следя за противником. Боковым зрением он заметил, что его сотня медленно подбирается шаг за шагом к холму, готовая по первому зову прийти ему на помощь.

— Ну, купец, покажи, на что ты способен, — подзадоривал его Едигир.

Кучум сделал обманный выпад и присел на колено, но его противник едва заметным движением отбил копье к земле, а сам выкинул длинное жало далеко вперед, чуть не зацепив нападающего.

— Э-э-э, да ты совсем не умеешь драться. А если так… — И он после нескольких обманных выпадов едва не проткнул Кучума, если бы тот не отскочил к самой кромке холма.

Противники вновь пошли по кругу, стараясь занять более выгодную позицию и угадать слабые стороны другого. По силе они были равны, но Кучум привык драться копьем, находясь верхом на лошади, а пешим он больше предпочитал саблю. И он решился на боевой прием, который мог решить исход схватки. Он внезапно подпрыгнул и, выбросив копье вперед, ринулся на сибирца. Но тот легко ускользнул от него, упав на землю и перевернувшись через голову. Кучум не успел развернуться к нему лицом, как получил легкий укол в зад.

— Куда же ты побежал? — насмешливо спрашивал Едигир, а его воины восторженно загомонили, потешаясь над неловкостью степняка.

Не помня себя от ярости, Кучум вырвал правой рукой из ножен саблю, переложив копье в левую. Увидев это, Едигир вытащил свой кинжал, и они вновь пошли по кругу мягкой кошачьей походкой.

Кучум решил переменить тактику боя и старался подобраться поближе к противнику, орудуя саблей и отбивая удары копьем. Это ему почти удалось, и он несколько раз удачно рубанул по древку копья, перерубив его почти наполовину. Едигир лишь усмехнулся и начал с удвоенной скоростью вращать свое оружие, угрожая то голове, то ногам, то груди степняка. Острие его копья описывало замысловатые фигуры в воздухе и даже задело плечо Кучума. Тот вынужден был отступить, теснимый противником, и… неожиданно для себя оступился, не найдя опоры, покатился с холма.

— Сдавайся! — закричал сверху Едигир и ринулся следом за ним.

Но Кучум сумел вскочить на ноги и метнул копье в набегающего сверху Едигира. Тот не успел увернуться, и летящее копье ткнулось в предплечье, сбив его с ног.

Его воины, столпившиеся на вершине, уже радовались победе своего хана, как вдруг на него со всех сторон бросились подоспевшие степняки и, навалившись, прижали к земле. Несколько стрел просвистело сверху, пригвоздив двоих нападавших, но они боялись ранить Едигира и целились в сторону от него. Меж тем Кучум уже вскочил на подведенного к нему Тая и махнул рукой, чтоб пленного тащили к лесу.

Степняки, не приняв боя, откатились от холма и укрылись от стрел за стволами деревьев. Радостный Кучум подъехал к поверженному противнику и, щеря зубы, спросил:

— Что теперь, скажешь, сибирский хан? Ведь именно так ты себя называешь? С сегодняшнего дня ты больше не хан. Ты никто. Собачья пятка имя твое! — И, пришпорив коня, он помчался дальше, в глубь леса.

Едигир бессильно скрипнул зубами и попробовал прочность ремней, которыми были опутаны руки. Но нечего было и думать об освобождении, он с трудом пошевелил затекающими пальцами.

Подошли двое степняков и, злобно усмехаясь, забросили его в седло низкорослой лошадки. Затем ловко стянули ноги другим ремнем, пропустив его под конским брюхом и через луку седла закрепили тугой петлей на шее пленного.

— Только пикни, мигом прирежу, — прорычал один из них, кладя руку на кинжал, — все одно кончать тебя будем.

— О себе бы лучше подумал, пес, — огрызнулся Едигир и тут же получил удар кулаком в грудь.

— Еще хочешь? — спросил степняк. — На! — И вновь его кулак опустился на ребра пленного.

Впереди, куда ускакал Кучум, послышались голоса команды, и степняки спешно взобрались на коней, оставив Едигира в покое. Один из них привязал повод его лошади к своему седлу, а второй ехал сзади. Едигир повернул голову и увидел, что еще десятка два всадников прикрывают его с тыла. Значит, надежды на спасение нет никакой… Правда, на холме остался Рябой Нур, а с ним два десятка воинов, которые знают местный лес, как свои пять пальцев. Едигир на их месте попробовал бы устроить засаду на тропе, ведущей к реке. Он знал, что в лесу степняки плохие воины.

…Рябой Hyp бежал впереди небольшого отряда в стороне от тропы, по которой увозили захваченного Едигира. Легко лавируя меж деревьями, перепрыгивая через полусгнившие стволы, пригибаясь от низко нависших мохнатых еловых лап, он бежал, как много раз бегал по лесу, преследуя зверя во время охоты. Сейчас он сам был зверем, у которого отняли его детеныша, Но он и не собирался сдаваться, отпускать степняков с пленным Едигиром. Они на своей земле, а с ними два десятка отборных воинов, и степняков надо перехватить, пока те не добрались до реки. Hyp бежал не оглядываясь, но знал, что воины не отстают и бегут следом, сжимая в руках копья и луки.

Свое прозвище "Рябой" он получил много лет назад, когда схватился со здоровенным борцом Агиш-хана, приехавшим к ним на весенний туй-праздник. Тот был на голову выше Нура и снисходительно поглядывал на него сверху вниз, потирая ладони перед очередной победой. Но не таков был Hyp, чтоб дать бросить себя на землю. Он мертвой хваткой вцепился в противника, и они покатились по земле вместе, угодив в горящий костер. И тут Hyp, даже когда огонь спалил его бороду и волосы на голове, не ослабил хватки. Победа осталась за ним, а лицо… лицо с тех пор стало рябым, как шкура молодой косули, покрытое желто-коричневыми пятнами. И уже никто не решался выйти бороться с ним во время весеннего праздника.

Это он, Рябой Hyp, сделал ханом молодого Едигира, а сам стал менбашой. Теперь у них одна судьба с ханом. Погибнет Едигир, и для Рябого Нура не окажется места на ханском холме. Да что на холме, ему не окажется места во всем Сибирском ханстве. Местные беки припомнят ему все обиды и сживут со света. А теперь еще и эти невесть откуда взявшиеся степняки, захватившие его хана.

Нет, они еще не знают, что значит встать поперек дороги Рябому Нуру. Сейчас он устроит им достойную встречу. "Встречу, встречу…"- билось у него в мозгу в такт бегу.

Он достиг небольшого ложка, уходящего в сторону реки, быстро сбежал вниз и тут же стал подниматься, невидимый со стороны, вверх, ближе к тропе, проходящей рядом. Сзади послышалось тяжелое дыхание догнавших его нукеров. Рябой Hyp оглянулся, удостоверившись, что все они здесь и никто не отстал.

— Пошли пятерых дальше по тропе, чтоб устроили завал из деревьев, — шепнул он одному из них, прозванному Бурен, — а остальные пусть готовят стрелы. Сейчас мы их встретим.

Команду шепотом передали от одного нукера к другому, и пятеро человек бесшумно скользнули вверх из ложка и скрылись в лесу. Остальные залегли редкой цепью, укрывшись за растущими по склону лога деревьями. Степняки никак не могли пройти мимо, не наткнувшись на засаду.

Наконец, показались два осторожно пробирающихся по лесу всадника, то и дело крутящие головами из-за круглых с медной насечкой щитов. Рябой Hyp показал рукой, чтоб их пропустили не трогая…

— Дозорные, — тихо шепнул лежащему рядом Бурену.

Следом показалась большая группа воинов, растянувшаяся попарно вдоль лесной тропы.

— Беру первого, — Рябой Hyp показал на себя указательным пальцем, а Бурену выбросил два. Тот согласно кивнул и передал знак остальным.

Стрелы бесшумно легли на обмотанные кожей рукояти луков. Натянулась тетива. Каждый выбрал свою цель. И… несколько мгновений прошли в долгом ожидании. Наконец, Рябой Hyp пронзительно свистнул и спустил тетиву.

Почти враз вскрикнули передние всадники, схватившись руками за грудь, за горло, выпуская поводья, клонясь к земле. Рванулись в чащу испуганные кони, сбрасывая с себя мертвых, налетая на стоящих сзади. А из ложка все сыпались длинные сибирские стрелы с ястребиными перьями в желтоватую полоску.

Степняки соскочили с коней, укрылись за деревьями и послали ответные стрелы в сторону сибирцев. Над головой Рябого Нура мягко вошла в березовый ствол короткая стрела, подрагивая гибким телом. Он выдернул ее, рассматривая трехгранное жало с глубокими зазубринами.

— Не отравленная? — спросил тихо Бурен.

— Кто ее знает. Может и так…

— Что делать будем? Сейчас врукопашную полезут.

— Отправь двоих, чтоб лес сзади них запалили, а мы отходим.

И он легко заскользил вниз по ложку, а затем резко повернул влево, выбрался наверх и побежал вдоль тропы, слыша сзади себя прерывистое дыхание нукеров. Вскоре они добежали до топкого места, где к тропе с двух сторон подходило болото, непроходимое для коней. Тут уже несколько человек торопливо сооружали завал, стаскивая поваленные бурей стволы деревьев. Подбежавшие с Рябым Нуром воины кинулись им на помощь.

Сам Рябой Hyp прикинул, где лучше разместить воинов, оглядел подступы к завалу.

— Слышь, Hyp, дымком потянуло, — втянул широкими ноздрями воздух взмокший от бега Бурен, — сейчас они повалят сюда как чумные зайцы.

— Пусть нукеры лезут на деревья. Близко не подпускать, сражение нам ни к чему. Их больше раз в пять.

— Стрел всего ничего…

— Сам знаю. И что из этого?

— Долго не продержаться, — ответил Бурен и пошел к воинам.

Вслед за легким, едва ощутимым в воздухе дымком налетел запах гари, вызывающий у любого смятение и тревогу. Послышалось испуганное ржание коней, треск ветвей, крики степняков.

Рябой Hyp проследил, как его нукеры быстро вскарабкались на деревья вокруг тропы, укрылись меж ветвей, выставив перед собой приготовленные к стрельбе луки. Затем обошел завал и опустился на землю, невидимый со стороны тропы, положив рядом лук, короткий кинжал и копье.

Через полуприкрытые глаза он видел кроны деревьев и далекий покров неба, которое как бы удерживалось тонкими ветвями, пружинящими под его тяжестью. Послышались тихие голоса подобравшихся к завалу степняков, бряцание удил, лошадиный храп. Потом кто-то спрыгнул на землю и чей-то голос крикнул: "Осмотрите с той стороны…" Рябой Hyp напрягся, продолжая неподвижно лежать, и, повернув голову, увидел двух степняков, подбирающихся к нему с вытянутыми в руках саблями. Коротко взмахнув кистью правой руки, он бросил в ближайшего кинжал, перевернулся через голову, подхватив копье. Второй разведчик не успел ничего понять, а лишь широко открыл глаза, увидев, как его товарищ рухнул на колени, схватившись за горло, из которого торчала рукоять кинжала. Он повернул обратно, попытался закричать, но копье Рябого Нура прошло через него насквозь, вылезло тонким жалом посреди груди. Он натужно захрипел, выкатя язык, и ухватился руками за березовый ствол, обдирая ногтями тонкую кору, подтягивая слабеющее тело к дереву.

А по тропе к завалу прибывали всадники, гонимые из лесу едким дымом и становящимся все громче треском горящего дерева. Воины скучились голова к голове, испуганно высматривая меж деревьями сибирцев. Но те затаились вверху и ничем не выдали пока себя.

Рябой Hyp осторожно выглянул из-за завала и увидел Кучума, резко отдающего команды, сыпля ругательствами. На нем был округлый стальной шлем с коротким шишаком на конце и длинным наносником, делающим его похожим на хищника. Конь под ним беспокойно перебирал ногами, пытался выбраться из толпы, злобно кусал соседей крепкими зубами.

Нур поднял лук, не спеша прицелился, вложив стрелу с четырехгранным наконечником, что пробивала сердце сохатого. Но сизые клочья дыма накатывали на всадников, скрывая их от стрелка. Рябой Hyp затаил дыхание, слившись с луком, с тетивой, натянутой до мочки правого уха. Он сам стал стрелой, готовый лететь и впиться тому в горло, лишить жизни. Злость душила его, рвалась наружу.

Но Кучум кинул настороженный взгляд в сторону завала, уловив там какое-то движение, блеск черных прищуренных глаз, Рябой Hyp поймал его взгляд, хотя он хорошо укрылся меж деревьями, и, решив, что медлить больше нельзя, спустил тетиву.

Стрела ушла со свистом, неся смерть на острие кованого жала, и, чмокнув, воткнулась в цель. Новый порыв ветра закрыл всадников сизой дымной пеленой, и Hyp заскрипел зубами, что не мог увидеть гибели врага. Тут же с деревьев засвистели стрелы его нукеров, а он бросился в глубь леса, выручать Едигира. Колчан бил по спине, ветки хлестали в лицо, но он, не ощущая боли, нырнул в лесную чащу, отчаянно кашляя от едкого дыма. Так он бежал вдоль тропы, пока не увидел нескольких всадников, сгрудившихся вокруг пленного Едигира. Тот сидел на низкорослой лошадке, со связанными сзади руками.

— Ага, вот вы-то мне и нужны, — тихо проговорил он, натягивая лук. — Эй! — крикнул громко и, когда степняки повернулись на крик, спустил тетиву. Ближайший к нему всадник, громко охнув, сполз с седла.

Остальные прикрылись щитами и обнажили сабли. Двое из них, понукая коней, попытались въехать в лес. Кони неохотно шли в глубь леса, испуганно прядая ушами. Тогда Hyp, сложив ладони у рта, издал протяжный волчий вой. Кони шарахнулись и повернули назад, подставив спины всадников Рябому Нуру. Еще одна стрела вошла под лопатку степняку, и тот, дернувшись, ухватился за гриву лошади.

— Отпустите нашего хана, а то всех перестреляю! — заорал он громко.

В ответ один из степняков занес над головой Едигира кривую саблю и крикнул:

— Могу его башку подарить тебе на память. Хочешь?!

— Если ты мужчина, то выходи один на один. Тогда поглядим, чья шея крепче.

И тут он услышал крик Едигира, не крик, а стон из-за ремня, стянувшего ему горло:

— Рябой! Поспеши в Кашлык… Пусть готовятся встретить гостей, собирайте нукеров… — Его голос прервался. Hyp увидел, что один из степняков опустил рукоять сабли ему на голову.

— Псы! Подлые сарты! Дети шакала! — закричал он, в бессилии ударяя кулаками по стволу смолистой сосны. — Я с вами еще повстречаюсь! Вы еще своей кровью умоетесь!

В ответ раздался громкий смех и свист пущенной наудачу стрелы. После этого они двинулись по тропе, увозя с собой Едигира.

Рябой Hyp кинулся обратно к завалу, чтоб увести оттуда своих нукеров, добраться быстрей до Кашлыка, упредить степняков.

Неожиданно навстречу ему выскочил здоровенный степняк с копьем в руке. Он направил наконечник его в грудь Рябого Нура и прошипел:

— Сдавайся, пес сибирский, а то умрешь! Hyp, не сводя глаз с острия копья, бросил свой лук на землю. Их взгляды встретились, и тут Рябой Hyp в ужасе округлил глаза, глядя за спину степняка. Тот испуганно глянул назад, и Нуру хватило мгновения, чтоб выдернуть из колчана стрелу и с силой метнуть тому в горло.

Стрела прошла насквозь, пробив гортань. Сарт не успел и вскрикнуть, лишь скосил глаза к носу, где покачивалось оперение от стрелы, и повалился на Нура.

— Ты же просил бросить, — проговорил он тихо, опуская убитого на землю и вынув из его рук копье, подобрал лук.

Возле завала вдоль тропы шла сеча, и Рябой Hyp увидел, что степняки одолевают, прижав его воинов к завалу. Их осталось всего несколько человек вместе с раненным в плечо Буреном.

— Отходим! — закричал Рябой Hyp, напав на степняков сзади. — Все к реке и на ту сторону кто как может.

— А где Едигир? — спросил, тяжело переводя дух, Бурен.

— У них, — отмахнулся болезненно менбаша, — я не смог освободить его. Но мы сможем помочь ему, если останемся живы. Уходим.

…Кучум, не принимавший участия в схватке после того как длинная сибирская стрела пробила ему щит, впившись в левую руку, услышал, что стихли крики у лесного завала, не звенят сабли. Он пошел к тропе, ведя Тая на поводу. Навстречу к нему спешил юзбаша.

— Мой хан, они бежали… Преследовать ли их в лесу?

— Разобрать завал и быстрее к реке. Пожар совсем рядом. Торопитесь.

 

ХОЛОД ГЛУБОКОЙ ВОДЫ

Старый рыбак Назис терпеливо сидел в долбленке над осетровой ямой. Он приплыл сюда ранним утром, но бог реки не хотел сегодня дать ему рыбу. А ведь Назис обещал поделиться с ним печенью осетра, на которого забросил свою снасть. Речной бог в это лето стал совсем скупым и угнал далеко всю рыбу. Или он обижен на старого Назиса?

А разве не Назис притащил по весне тушу павшей от бескормицы клячи и сбросил ее под лед, в угощение речному богу. Что от того, что от дохлой кобылы сильно воняло? Под водой запах не слышен. О том все знают. И речной бог принял угощение, довольно урча утащил кобылу вниз, в самую осетровую яму. Если бы подарок ему не понравился, то выбросил бы его на берег. А то ведь принял…

— Раз взял мою кобылу, то и мне подари хоть одного осетра, — сердился старый Назис, — зачем ты такой жадный? Так нельзя жить. Тебя никто любить не будет. Люди уйдут с реки, найдут другого бога, а ты совсем один останешься. А знаешь, как худо одному? Тебе не то что кобылы, а и голой кости никто не бросит, отощаешь совсем. Вот я собаку кормлю — она мне зверя гонит. А тебя корми, не корми, не даешь рыбы. Чем я внучат кормить буду? А? Молчишь?! Не ты ли у меня две весны назад последнего младшенького сына забрал?!

При воспоминании об утонувшем во время ледохода сыне у старика задрожал голос и крупные слезы выкатились из мутных, плохо видящих глаз. Дома, в землянке, он не позволял себе такой слабости. Тут же, оставшись один, вволю отводил душу, ругая речного бога, отнявшего у него последнего сына, Двое других много лет назад ушли в набег с ханом и не вернулись. А младший, самый любимый и расторопный, взял в свою землянку их детей. Теперь, уже второй год, они живут с Назисом.

Старик подергал за бечевку, к концу которой был привязан острый стальной крючок с наживкой. Но бечевка подалась легко. Клева не было.

Тяжело вздохнув, старик представил, как ему придется по темноте возвращаться в свою землянку, минуя насмешливые взгляды соседей. Зато никуда не спрячешься, от своей ворчливой старухи, которая станет попрекать за напрасно проведенный день. Утром она отправляла его на озеро ставить сети, но он заупрямился и пошел на реку.

Старик был упрям от природы, и это часто оборачивалось против него. И сейчас можно было давно возвращаться в селение, но он менял наживку и упорно ждал клева.

— Вот скажи, — продолжал он, — почему на озере хозяин воды совсем другой? Не такой скупердяй, как ты? Он людям всегда рыбы дает, не жалеет, как ты, А воды у него меньше, чем у тебя. И рыба зимой вся мрет, когда лед толстый, воздуха мало. Надо было ему кобылу ту снести, сейчас горя бы не знал… А тебя кормлю, кормлю, а ты…

Назис опять подергал за бечевку, но результат тот же.

— Тьфу! — Плюнул он в сердцах в воду. — Чем я тебе не угодил?! Лошади мало показалось? Может, тебе собаку или козу нашу притащить? Ты скажи, мне не жалко.

Только шкуру я себе оставлю, на шапку. Моя совсем износилась. Молока коза почти не дает, у собаки зубы выпали, забирай обоих. Но сперва осетра мне пошли. Много не надо — одного…

Старый рыбак пытался по-хорошему договориться с речным богом, но тот или спал или не хотел помочь старику. Ругая его последними словами, Назис принялся вытягивать бечевку и укладывать в долбленку.

Его лодка, сделанная много лет назад, еще вместе со старшим сыном, была привязана к тяжелому донному грузу у края осетровой ямы. Рядом кружила речная вода, затягивая в омут кору и щепки. Яма была глубокой, и выпади Назис из лодки, навряд ли выбрался бы он на берег. Речной бог суров к людям, нарушающим его покой. Даже сохатыми не брезговал, коль они попадали в омут-ловушку, С ним нельзя ссориться.

Но Назис, огорченный впустую проведенным днем, припомнил хозяину реки все обиды.

— Всем расскажу, какой ты жадный. Слышишь?! — Но из омута неслись слабые побулькивания да вода ласкала близкий берег, оглаживая его, как молодая жена любимого мужа. — Нечем мне сегодня тебя угостить, морда твоя поганая. Что ты хуже меня голодный? На вот, жри. — И Назис в сердцах кинул в воду собственную овчинную шапку. Та, быстро намокая, отплыла от лодки, но старик тут же спохватился, что старуха припомнит ему и эту потерю, и притянул ее веслом к себе.

— Ладно, добром тебя прошу, не дашь осетра — не получишь больше угощений от меня. И другим рыбакам накажу, пусть на озеро идут, а ты голодный сиди. Дашь осетра? — Назис в очередной раз сменил наживку и закинул снасть в воду.

В это время с противоположного берега послышались громкие голоса, и кто-то тяжело плюхнулся в воду. Назис вздрогнул и поднес ладонь к морщинистому лбу, пытаясь разглядеть, что происходит на той стороне. И хоть его глаза уже плохо служили ему, но различили густые клубы дыма, поднимающегося над лесом. Даже запах гари донесло ветром до старого рыбака.

— Чего ж это такое творится?! — С беспокойством закрутил он тощей жилистой шеей. — Неужто охотники лес запалили? Не должно быть. С ними наш хан, он баловаться не позволит. А для костра дыму много…

Тут он увидел стаи лесных дроздов, громко свистящих и пересекающих реку невдалеке от его долбленки. За ними пронеслись недружным строем насмерть перепуганные чирки, а следом и тяжелые селезни, натужно хлопая крыльями, перевалили через реку.

— Однако, большая беда пришла, — запричитал Назис. Старческие руки, обтянутые дряблой желтой кожей, затряслись, задрожали, не слушаясь хозяина. Зазвенело тонким комариным звоном в голове, сильнее замигали глаза, проник в грудь леденящий холод. — Беда, большая беда, — повторял он одно и то же и начал выбирать бечевку, чтоб скорее плыть в селение, известить о лесном пожаре всех соплеменников.

Бечевка сперва легко пошла вверх, но вдруг словно зацепилась за что и резко потянула обратно, сорвала кожу с рук.

— Что за напасть? — удивился Назис. — Коряг здесь не должно быть или принесло откуда? — Но тут лодку так тряхнуло, что старик чуть не вывалился за борт, а бечевка, разматываясь и струясь через борт, резко натянулась и пошла в сторону от берега.

— Осетр! — заорал старик. — Услышал меня речной бог, послал осетра моим внучатам на ужин! Сжалился над старым Назисом! Какой гость, какой гость пожаловал, — ласково зашептал он, закрепляя бечевку на носу лодки. Потом отцепил долбленку от груза, удерживающего ее, и начал остроконечным изогнутым посредине веслом выгребать в сторону от омута, направляясь к берегу.

Но омут и осетр на конце бечевы тянули его с удвоенной силой к себе, словно хотели поиграть со стариком, померяться силами, посмеяться над слабым человеком. У старика напряглась спина и замелькало весло в руках, выталкивая лодку с опасного места.

— Шалишь, меня так не возьмешь. Рано мне к тебе в гости, речной хозяин, рано. Я не дохлая кобыла, не дамся… — И он с удвоенной силой заработал веслом. Безветрие было на руку старику, и он постепенно выгребал со стремнины, приближая лодку к берегу.

Осетр же изо всех сил рвался на глубину, не давая рыбаку ни малейшей передышки. На морщинистом старческом лбу вздулись синеватые вены, обильно высыпали капли-бисеринки соленого пота, вереницей побежали к переносью и сквозь редкие волоски седых бровей проникали в слезящиеся глаза.

Назис тряс головой, сердито сбрасывая со лба соленую влагу, не рискуя выпустить весло из рук, и лишь иногда локтем утирал взмокшее лицо.

Берег медленно приближался к лодке…

Казалось, что именно берег, а не лодка, прикованная к воде, к ощерившейся пасти омута, постепенно надвигается на рыбака. Единоборство рыбака и хозяина реки, давнего должника старого Назиса, постепенно выигрывал человек. Наконец, старческие глаза начали явственно различать береговую отмель, лужицы воды на ней и бесстрашных куличков, снующих по мелководью. Назис глубоко вздохнул и едва не пропустил очередной рывок осетра, который также почувствовал приближение берега и рванулся из последних сил, едва не перевернув долбленку. Старик зло выругался, выровнял лодку и, вскинув голову, различил невдалеке от омута несколько людских голов, невесть как оказавшихся в реке.

Их появление Назис воспринял как угрозу лично себе и пойманному осетру, которого пришельцы непременно отберут у него. У бедного рыбака врагов всегда больше, нежели друзей…

"Сколько их, чьи это люди?" — пронеслось в голове у старика, но не было времени на предположения, ослабевший осетр уже покорно тянулся за лодкой, не противясь своей участи; устал и бог реки, отпустивший рыбацкую лодку, и берег… долгожданный берег был совсем рядом, рукой подать.

Назис уже представил, как появится на пороге своей землянки с пойманным осетром на спине, как радостно завопят при виде рыбины голодные внучата его, уважительно зацокает языком старуха, улыбнется просветленными глазами…

И вдруг… Глухой крик захлебывающегося в воде человека раздался со стороны омута. Торопливо крутнув головой, Назис увидел, что один из пловцов втягивается мощными струями водоворота в воронку и беспомощно бьет руками по воде, пытаясь вырваться из охвативших его щупальцев водяных струй. Но силы их были неравны, и участь пловца не вызывала сомнений.

Омут только что упустил долбленку старика и теперь желал возместить потерю неожиданно подвернувшейся жертвой, Он несколько раз перевернул тело пловца, словно запеленывая его в кокон водяных струй и брызг, покрывая несчастного белесым саваном, затягивая в самый центр воронки.

Назису тут же вспомнился его младший сын, утонувший в реке две весны назад. Он так же кричал, звал на помощь, боролся из последних сил и погиб совсем молодым.

— Ой-й-й! — вскричал Назис. — Как мой парень, такой же молодой и красивый! Ой, жаль парня! Зачем ты такой злой?! — обратился он к богу реки. — Зачем такой жадный?! Забирай своего осетра! — И, выхватив нож, ударил по бечеве, в несколько взмахов веслом развернул лодку в сторону омута, где мелькала мокрая голова парня.

Чуть не доплыв до водоворота, рыбак кинул пловцу конец веревки и направил долбленку по течению, чтоб река помогла вырвать юношу из смертельных объятий водяного хозяина. Тонущий подхватил веревку одной рукой, второй продолжал грести и, медленно подтягивая свое тело, выбрался из бурлящей воды на спокойное течение. Вскоре он уже сравнялся с лодкой, ухватился за борт и благодарно поглядел на старого рыбака.

— Спасибо, отец, спас меня, — прошептал синими губами.

— Спасибо, спасибо… — забурчал тот. — Чего полез сюда? Разве не видел, как крутит. Сейчас кормил бы рыб на дне, коль не я. А из-за тебя такого осетра упустил! Чем теперь внучат кормить буду? Старуха домой не пустит, — сокрушался Назис.

Парень медленно плыл рядом с ним, держась одной рукой за борт и подгребая второй. Только теперь старик заметил, что щека у него поранена и из раны сочится кровь. К спине у него был привязан колчан со стрелами и вложенная в него одежда. Это был совсем молодой парень, не переживший и двух десятков весен.

Вдруг он испуганно выкинул свободную руку в сторону берега и прошептал:

— Эй, отец, греби от берега, глянь-ка…

Назис повернул голову в сторону берега и различил силуэты нескольких всадников, скачущих в их сторону.

— Так чего испугался? Не ваши разве будут? Не нукеры хана Едигира?

— Да степняки это, сарты пришли!

— Откуда им тут взяться, сартам? Я бы знал…

— Знал, знал… — передразнил его парень. — Узнаешь еще. Греби скорее на середину, чего уставился?!

Старый Назис торопливо погреб в сторону от близкого берега и вскоре они нагнали остальных пловцов, так же напряженно всматривающихся в сторону берега. Тяжело дыша, они подплыли к лодке и, осторожно держась за борта, начали тихо переговариваться меж собой. Из их слов Назис понял, что хан Едигир захвачен в плен, и теперь всем им угрожает опасность.

— Старик, — обратился к нему один из пловцов с рябым лицом от старых ожогов, — будем плыть, сколько хватит сил, может, отстанут проклятые сарты. А нет, так дождемся темноты и перехитрим их.

— Так на ту сторону перебраться, там не достанут, — вставил было свое слово старый рыбак.

— Мы только что оттуда, а нам на эту надо, Понял? Старик мелко заморгал выцветшими глазами и не стал возражать. Ему стало совсем тошно от всего случившегося с ним за день. Сперва полдня ждал клева, а потом упустил такого осетра… Теперь еще в довершение всего сарты объявились. Может, уже и его селение разграбили…

Меж тем всадники, что медленно сопровождали лодку и пловцов вдоль по берегу, попробовали направить коней в воду. Но кони упрямились, и они оставили эту попытку, выдернули из-за спины луки и метнули несколько стрел в их сторону. Но те упали далеко в стороне, и степняки прекратили неудачную стрельбу.

— Они будут ехать за нами, а потом все равно схватят, — уныло проговорил спасенный стариком юноша, потерявший много сил в борьбе с водоворотом.

— Молчи, Сабар, — грубо оборвал его рябой, — не будь бабой, что горшок с кашей разбила. Живьем все одно не дадимся.

— Выкрутимся как-нибудь, — поддержали его остальные, — не в первый раз. И не в такие переделки попадали.

— Да мне чего, я как все, — грустно ответил тот. И тут старый Назис, которому также не терпелось отделаться от неожиданных спутников и скорее вернуться домой, решился вставить свое слово.

— Я вам вот что скажу, послушайте меня. Надо ближе к берегу сейчас подплыть, и можно будет обхитрить сартов.

— Это как же? — насторожились пловцы.

— А так… Скоро в Тобол речка маленькая впадать будет, а берега у нее топкие, коням не пройти, — он махнул рукой в сторону всадников, неотрывно следующих за ними, — они кинутся в объезд. Вы тогда из реки и выберетесь и в лес. Он там близехонько от реки. И вам хорошо, и я домой вернусь, — И старик, довольный, обвел всех слезящимися глазами.

Те же, выслушав его, не проронили ни слова, поглядывая Друг на друга.

— Ладно, дальше видно будет. Доплыть еще надо, — ответил за всех рябой, недобро сверкнув глазами.

Вскоре река сделала поворот и вслед за ним показалось устье небольшой речушки, о которой и говорил старый Назис. Всадники, которые чуть опередили плывущих, заволновались, загомонили и стали размахивать руками, постоянно поглядывая в сторону лодки, уже миновавшей устье речки.

— Выгребай на середину, — неожиданно скомандовал рябой, — пусть думают, будто мы дальше поплывем.

Старик направил лодку в сторону от берега, и столпившиеся перед топким берегом всадники, боясь упустить их, повернули коней в объезд.

— Вот этого-то нам и надо, — удовлетворенно проговорил рябой, а вслед за ним заулыбались и остальные, — подгребай осторожно к берегу да поглядывай, чтоб проклятые сарты не вернулись. Давай, давай…

Как только лодка ткнулась в песок и пловцы выбрались на берег, Назис тяжело шагнул следом, держась рукой за натруженную спину. Все четверо приплывших с ним воинов начали выжимать мокрую одежду и торопливо натягивать ее на себя. Старик опустился на песок, поглядывая на стертые до кровавых мозолей ладони. Тут к нему подошел рябой, бывший старшим среди остальных нукеров.

— Лодку мы у тебя, отец, заберем. Она нам сейчас нужнее будет. Ты уж доберешься как-нибудь.

— Да куда же я без лодки? — Выкинул к нему обе руки старик. — И не порыбачу, и сарты меня схватят без нее…

— Нужен ты им, — проговорил тот и повернулся к парню, — поплывешь на лодке в Кашлык. Нужно предупредить всех, если мы не дойдем. — Парень молча кивнул головой и пошел к воде, все так же молча подобрав лежащее на песке весло.

Назис, не помня себя, бросился следом, уцепился за сделанное им собственноручно весло, но парень грубо вырвал его и оттолкнул долбленку от берега.

— Я же спас тебя! — закричал в спину ему старик. — А ты, а ты… хуже сартов… Такие же, как они…

— Замолчи, старик, а то в самом деле их сюда накликаешь, — угрюмо проговорил рябой и пошел вслед за остальными двумя, уже спешащими к лесу, нукерами.

— Да будьте вы все прокляты! Чтобы ваши глаза Вороны выклевали! Чтоб детей своих не увидели никогда! Вы еще попомните старого Назиса, — посылал им вслед страшные ругательства Назис.

Но те даже не обернулись, будто и не слышали его проклятий, а спокойно скрылись в лесу. И тогда Назис горько заплакал, утираясь шапкой, понял, что сегодня он потерял большее, нежели лодку…

 

НОЧЬ ДВУХ ДЫХАНИЙ

Связанного Едигира увозили на лошади из горящего леса. Проезжая, он видел лежащих со стрелами в груди своих нукеров, а рядом убитых степняков. Теперь их поглотит лесной пожар, соединит вместе пепел, развеет по обгорелому лесу.

Едигиру подумалось, что, вероятно, и его ждет столь же бесславный конец вдали от друзей, и ханский шатер перейдет в чужие руки.

Несколько раз на тропу выскакивали испуганные зайцы, шмыгая меж лошадиных копыт. Чуть в стороне пробежала осторожная лиса, мелькнув рыжим боком. Серыми тенями промчалась пара волков, злобно глянув на людей, будто обвиняя их в лесном пожаре. И далеко в стороне, громко трубя, ломая валежник, прошло лосиное стадо, спешно пробираясь к реке. А над головой прыгали с ветки на ветку, не желая спускаться на землю, рыжие белки и темно-коричневые соболи.

Наконец, сотня Кучума выбралась на берег Тобола и торопливо начала переправу на противоположный берег. Там их поджидали остальные сотни и приветствовали радостными криками, подбрасывая высоко вверх копья и луки.

Алтанай первым подошел к лодке, в которой переправляли Едигира. Внимательно глянул на него и что-то проговорил двум нукерам, сопровождающим его. Связанного хана потащили на край лагеря, где, как куль с песком, бросили на землю возле рваного и замызганного воинского шатра. Тут же сбежалось поглазеть на пленного десятка два любопытных, отпускающих злобные шутки насчет его участи. Но Едигир лежал молча, стараясь не слышать их слов, отвернув лицо к грязному пологу.

Наконец, за ним пришли и, поставив на ноги, развязали стягивающие запястья ремни. Едигир шел через лагерь, прикидывая, что в нем никак не меньше десяти сотен воинов, а с такой силой… Но мысли его были прерваны ударом в спину, и, повернув голову, он увидел, что один из степняков запустил в него своим сапогом и теперь громко хохотал, тыча в его сторону пальцем.

— Завтра я попрошу нашего хана, чтоб он разрешил мне накинуть веревку на твою шею, — закричал он, довольный своей выходкой. Засмеялись, заулюлюкали и остальные, выказывая свое превосходство.

Но тут Едигира подвели к группе сидевших у небольшого костерка людей, выделявшихся среди прочих богатым оружием и суровостью лиц. В центре сидел тот, с кем Едигир совсем недавно скрестил свое копье.

— Сегодня свершилось то, что по воле Аллаха должно было произойти давно. Ты, — говорящий направил руку в сторону понуро стоящего Едигира, — самовольно занял место, по праву принадлежащее моему роду. Когда-то на этих землях мой дед, хан Ибак, был вероломно убит твоими родичами. Но Аллах велик, и настал день, когда мне, прозванному Кучумом, сыну законного правителя Бухары, хана Муртазы, выпала удача восстановить справедливость.

Он обвел взглядом сидящих вокруг него юзбашей, и те согласно закивали головами, повторяя:

— Пришло время… Наша земля… Наш род…

— Признаешь ли ты это? — Кучум выбросил свою руку в сторону одиноко стоящего перед ними Едигира.

Он зябко повел широкими плечами и презрительно ответил:

— Раз волк вола спросил, чью он воду пил. Тот ответил, что из реки, а волк его за то и зарезал, дескать лишнего выпил, ему мало оставил. Так и ты меня спрашиваешь. Я тут родился, тут жил, свою воду пил. Меня старейшины и ханом своим выбрали, у Бухары не спросили. Сегодня твоя взяла, значит, и ханский шатер твой.

Но Кучуму и юзбашам не понравился его ответ, и они громко закричали, пытаясь перекричать один другого:

— А не ты ли к белому царю послов отправлял?

— Не твои ли нукеры зарезали наших шейхов, что пришли обращать твой народ в истинную веру?

— Русский выкормыш! Убить подлую собаку! — летели обвинения в его сторону.

— Вот видишь, — прервал крики Кучум, властно подняв руку, — мои люди недовольны тобой. Что скажешь? Признаешь ли мою власть?

— Ветер дует, собаки лают, а караван идет, — сплюнул он небрежно под ноги, — время покажет, чья власть сильней.

— Или тебе неизвестно, что белый царь взял уже Казань, завоевал Астраханское ханство и сюда доглядывает? Пришло время объединиться народам Ак-Орды и Кок-Орды. Кипчаки и булгары должны встать под зеленое знамя пророка Магомета и возродить величие улуса Джучиева. Сибирский народ был и есть единый народ, всегда плативший дань лишь одному хану. Московский царь Иван нам не указ! Его предки получали ярлык на правление из рук моих предков. И так тому быть!

— Быть тому! — заорали юзбаши, и Едигир заметил, что многие из них сильно пьяны, понял, жить ему осталось совсем ничего.

Он повел головой по сторонам и заметил опирающегося на копье справа от себя воина, приведшего его сюда. Едигир сделал несколько осторожных шажков в его сторону и неожиданно пнул изо всех сил ногой того в живот и выхватил копье из его рук.

— Так быть тому! — громко крикнул он, взмахнув копьем, нацеленным в сторону Кучума. Но бросить ему не удалось. Волосяной аркан опустился сзади на его шею и поверг на землю. Тут же на Едигира навалилось сверху несколько человек, начали пинать, колотить, выламывать руки. Потом все отскочили в стороны и над ним склонилось злое лицо ханского палача черкеса Мираба. Он снял с него аркан и отступил в сторону. Послышался свист ременного кнута, и тело лежащего Едигира прошила жгучая боль. Удары сыпались с одинаковой последовательностью, пока он не потерял сознание. Потом его облили водой, и он услышал резкий голос Кучума:

— Ты признаешь меня своим правителем?

— Лучше убей, — простонал Едигир.

— Успеешь еще, — ответил тот и скомандовал:- Уберите его. Завтра утром он получит свое. Стеречь, как свою невесту до свадьбы, — кивнул он Алтанаю и ушел к себе в шатер.

Едигира потащили обратно на край лагеря, где и бросили, связанного по рукам и ногам, все возле того же рваного шатра. В лагере слышались радостные крики подгулявших степняков, празднующих свою первую победу на сибирской земле.

Едигир лежал на спине с открытыми глазами, уставившись в медленно темнеющее осеннее небо и думая о тех, кто остался в Кашлыке. Смогут ли они отразить набег степняков из Бухары? Успеет ли Рябой Hyp известить их? Объединятся ли беки вокруг его брата Бек-Булата? Поможет ли им московский царь Иван?

По всему выходило, что надеяться особо не на кого, но Бек-Булат, всегда спокойный и рассудительный, сможет укрепиться в Кашлыке и продержаться до подхода ополчения.

…Бек-Булат, его сводный брат, рожденный от женщины кипчатского рода, с детства был хромым на правую ногу. И хотя не вышел из него воин, зато славился он своим звучным голосом и умением слагать песни. Ни один праздник не обходился без него, прославленного певца.

А еще умел он лечить людей травами и заговорами, узнав от матери тайны ее народа. Но больше всего любил Бек-Булат возиться с железом и часто гостил в селении у кузнецов, что жили по речке Сибирке рядом с Кашлыком. Они же научили ханского сына отыскивать на болоте железную руду и выплавлять из нее железо.

Старейшины уважали Бек-Булата, и когда Едигир подолгу отсутствовал в походе или на медвежьей охоте, то младший брат вершил суд на ханском холме, советовался со старейшинами, строил укрепления вокруг Кашлыка.

Едигир улыбнулся, вспомнив о Бек-Булате, который всегда спешил, припадая на правую ногу, к воротам встретить его возвращающегося из похода. Подолгу расспрашивал обо всем, что произошло с ними в походе, лечил настоями, мазал раны. И все было бы хорошо, если бы не прошла меж ними женщина, ставшая вскоре женой Бек-Булата, родившая ему сына. После этого Едигир все реже и реже появлялся на ханском холме, пропадая на охоте.

…С одним из караванов привезли купцы необычный товар — молодую девушку — и продали ее Юнус-баю за связку соболей. И хотя было у того две жены, но не утерпел, взял еще одну в наложницы, Только вышла осечка у него с молодой наложницей, сбежала она от своего хозяина, не дожидаясь ночи.

Кликнул тот нукеров, вскочили на коней и кинулись в погоню. Как назло, беглянка выбрала лучшего скакуна, и знай она дорогу, то не видать бы Юнус-баю ее как своих ушей. Только спрямил он с нукерами путь и вышел на беглянку сбоку, наперерез, отрезая от леса.

В это время впервые и увидел девушку Едигир, возвращающийся с соколиной охоты. По самой кромке речного обрыва стлался в беге карий жеребчик, на котором, пригнувшись, сидела та девушка в развевающейся черной накидке. Следом неслись люди Юнус-бая, громко гогоча, Хозяин пообещал отдать на ночь пойманную девушку тому, кто первый схватит ее.

Едигир, привстав на стременах, следил за погоней и вдруг, не выдержав, подхлестнул своего коня и кинулся вдоль леска в сторону реки. Конь вынес его к обрыву и в несколько скачков настиг пригнувшуюся к седлу девушку. Едигир пытался разглядеть ее лицо, но оно было закрыто от посторонних взоров черным платком, оставившим открытыми лишь большие черные глаза.

Девушка, увидев догнавшего ее Едигира, не испугалась, а зло что-то крикнула и правой рукой хлестнула молодого хана плетью по лицу. Удар был не силен, но конь под Едигиром, испугавшись плети, рванулся в сторону и едва не вышиб его из седла. Девушка не стала мешкать и, увидев небольшую ложбинку, ведущую к реке, направила своего скакуна вниз.

Когда подъехали ханские нукеры и люди Юнус-бая вместе с хозяином, то она уже плыла через Тобол, придерживаясь одной рукой за конское седло.

— Откуда такую дикую девку взял? — поинтересовался хан у налившегося бессильной злобой Юнус-бая.

— Купил на свою старую башку, — отозвался тот.

— Продай мне, тебе она, видать, не по силам, бегает быстро.

— А догонишь ли?

— Коня догоняю, а ее и подавно.

— Так что дашь за нее?

— Вот коня и бери, — и Едигир легко спрыгнул со своего взмыленного скакуна,

— Хорош конь, — согласился тот, — а не жалко?

— Смотри, я два раза не предлагаю, а то так девку заберу.

— Ладно, согласен, — вздохнул облегченно Юнус-бай, принимая поводья.

Едигир подошел к беку Умару и похлопал по крупу его кобылу, усмехаясь:

— Слушай, ты мой старый друг, уступи свою кобылку. На ту сторону реки, надеюсь, она доплывет.

— Чего ты задумал, Едигир? И охота мокнуть в реке?

— То мое дело. Так уступишь кобылку? Вернусь — отдам.

— Бери, конечно, но пустое дело Ты затеял. Или наших девушек мало?

— Не твое дело, — вскипел Едигир, сдернув друга на землю. Затем взял его кобылку под уздцы и спустился по логу к реке.

Дойдя до кромки воды он оглянулся, окинув взглядом столпившихся там всадников, и, махнув рукой, вошел в воду.

…Воспоминания Едигира были прерваны громкими голосами его охранников, о чем-то споривших друг с другом. Ночь уже в полную силу гнала своих вороных коней по сибирскому небосводу. Искорки-звездочки, выбиваемые копытами небесных коней, обильно сыпались вокруг. Желтый глаз другого небесного богатыря неотрывно глядел сверху на людей, выбирая очередную жертву. Бог тьмы вышел на свою охоту, чтоб схватить одинокого путника на лесной тропе, украсть девушку для своего гарема.

Едигир вслушался в голоса двух охранников, рассказывающих один другому о своих приключениях. Именно ночью человека всегда тянет на откровенность, хочется рассказать что-то тайное, заповедное.

И Едигиру вспомнилась первая девушка, что пришла в его шатер по приказу отца. Ее взяли в уплату за долги у какого-то бека с далекого лесного озера. Сам ли отец отдал ее сибирскому хану или силой привезли нукеры на ханский холм, то Едигир не знал.

Кабира, так звали девушку, робко вошла в его шатер вечером и села у входа на кошму. Едигир долго смотрел на нее, не зная как начать разговор. Потом велел подойти ближе и протянул ногу, обутую в сапог. Кабира неловко ухватилась за голенище, пытаясь стянуть тесную обувь. Едигир внимательно смотрел на ее неловкие движения, на тонкую напряженную спину, закушенную губу и чувствовал, как желание переполняет его жаркой волной, подступая к горлу.

— За пятку тяни, дура, — сипло проговорил он. Девушка торопливо схватилась на пятку сапога и, упираясь коленями в землю, стянула его. Со вторым пошло легче. Затем она принесла медный таз и из кунгана обмыла ему ноги, вытерла мягкой тряпицей.

— Подай вина, — потребовал он.

Руки Кабиры мелко дрожали, когда она лила вино в пиалу из узкого горлышка глиняного кувшина.

Едигир жадно выпил вино, не отрывая глаз от девичьей талии. Она боялась встретиться с ним взглядом, и он потребовал:

— Посмотри на меня!

Кабира глянула и тут же опустила глаза.

— Петь умеешь? Тогда пой. Можешь налить и себе вина.

Она сделала несколько глотков и закашлялась. От смущения краска залила ее смуглые щеки и глаза увлажнились. Потом она запела тонким чистым голосом. Едигиру песня не понравилась, слишком грустная.

— Меня другим не учили, — он наконец услышал ее голос.

Тогда он еще налил себе вина уже сам. Полную пиалу. Жадно выпил и, схватив Кабиру за руку, потянул к себе. Она почти не сопротивлялась. Трясущимися пальцами распахнул халатик и обнажил маленькую упругую грудь, провел пальцами по соску, сжал, как спелую ягоду. Будто ожидал, что из него брызнет сок.

— Больно, — произнесла она и попробовала убрать его руку. Но он отбросил в сторону тонкую слабую кисть и впился зубами в коричневый сосок, побуждаемый к тому извечным инстинктом самца, привлекаемого к самке терпким запахом ее тела. Она вскрикнула, оттолкнула большую лобастую голову юноши. Это движение только распалило его, разожгло и без того рвущуюся наружу страсть и, уже ничего не помня, не соображая, повалил девушку на кошму, рвал зубами, руками одежду, отбрасывал тонкие пальцы со своего лица. Потом придавил ее сверху и, глухо рыча, начал искать выход своим чувствам, сотрясаясь всем телом, И лишь когда теплое блаженство разлилось по низу живота, дошло до висков, сжало челюсти, он впился губами в девичью шею и замер не слыша ее крика.

Кабира, вытерев слезы, покорно принесла кунган, обмыла его, освободила от одежды и легла рядом, надвинув мягкие шкуры.

— Глупый, — прошептала в самое ухо, — зачем так спешил? Я же не убегу никуда…

— Замолчи, дура, — вскинулся он и, торопливо натянув на себя халат, выскочил из шатра.

Три дня пробыла Кабира в его шатре, а потом Едигир куда-то уехал. А вернувшись, уже не нашел ее в ханском городке. Отец, смеясь, что-то ответил, и вечером появилась другая девушка. Все они потом приходили сами, по приказу отца, не смея ослушаться. И Едигира бесила эта покорность, выводила из себя. Он специально мучил их, пинал ногами, заставлял выполнять самое унизительное, но никто из них не сказал и слова, а лишь плакали украдкой, пряча лицо в платок.

Может, потому и не хотел он брать себе жену из числа девушек, для которых его желание было превыше всего. А ведь многие беки зазывали его в свои улусы, намекая на красоту их дочерей.

Нет, ему нравилось гнаться на лыжах за сохатым, в котором не было и намека на покорность судьбе. Зверь сопротивлялся до последнего, норовя поднять человека на большие кустистые рога. Утробно ревел, бил копытом, метался меж охотниками и умирал, гордо подняв к небу голову.

И вечером после охоты Едигир устало лежал на пахучих шкурах и смотрел через отверстие полога, куда уходили, клубясь, тонкие языки дыма, на искрящиеся в зимнем небе звезды и думал, что настоящий мужчина должен жить один, как один живет лесной зверь.

…Но когда на берегу реки он нагнал убегающую от преследователей девушку, с закрытым наполовину лицом, и получил от нее удар плеткой, то увидел в ее глазах ту непокорность и страсть, не встреченную до сих пор. Может, потому и полез в реку, погнался за ней, чтоб еще раз увидеть непокорные глаза, их злость, ярость. Впервые в жизни захотелось узнать ее имя и услышать свое, произнесенное чужими губами.

На той стороне практически сразу нашел следы коня Юнус-бая и поехал рядом с ними, вглядываясь в густые кусты тальника, подступающие к самой реке. Вскоре берег начал понижаться, и он выехал к старому руслу Тобола, заросшему осокой с высокими кочками и сплетенными меж собой тальниковыми кустами. Лошадь начала увязать по самые бабки, и он вынужден был спрыгнуть на землю и пошел, аккуратно ступая на кочки, перепрыгивая с одной на другую. Для безопасности подобрал с земли длинный шест и проверял им наиболее топкие места.

Вскоре он услышал гортанный голос беглянки, громко кричавшей на кого-то. Раздвинув кусты, он невольно улыбнулся; конь, на котором она ехала, лежал брюхом на земле, выкинув передние ноги перед собой; а девушка, громко крича, хлестала его тонким прутиком. Но тот лишь стриг ушами и вздрагивал под ударами, не желая вставать. Судя по всему, он не хотел лезть дальше в топь, но девушке было невдомек, что дальше и она может увязнуть вместе с конем.

Услышав его шаги, девушка отскочила в сторону, выставив перед собой руку с небольшим кинжальчиком.

— Не подходи! — закричала она, коверкая слова.

— Нужна ты мне, — отмахнулся Едигир, — коня вот жалко.

Проваливаясь по колено в тягучую жижу, добрался до повода и дернул несколько раз. Конь жалобно глядел на него, но даже не попытался пошевелиться. Тогда он взял шест, подсунул его под конское брюхо и позвал:

— Ну, давай…

Из кустов тихо заржала кобылка Умара, и конь вырвал задние ноги из трясины, повернув голову на ее голос, потихоньку пополз обратно. Наконец, он зацепился передними копытами за твердую почву и тяжело встал, весь заляпанный зеленой тиной, в клочьях ряски, дрожа всем телом и вытянув вперед голову, побрел к кобылке.

Едигир шел следом, понимая, что девушка не убежит через болото и рано или поздно подойдет к нему. Так оно и вышло, когда он, ополоснувшись в реке, разжигал небольшой костерок из сушняка, обильно разбросанного водой по берегу.

Уже окончательно стемнело, и где-то в кустах раздавались голоса перекликающихся птиц и зверей. Верно, эти звуки и выгнали девушку к костру, Она протянула к огню обе руки, ни слова не говоря, долго стояла, вглядываясь в пляшущий огонь. Едигир протянул ей позаимствованные из седельной торбы Умара кусочки копченого мяса, но она шарахнулась в сторону, словно в руке у него была ядовитая гадюка.

— Не хочешь, так и не ешь, — хмыкнул он презрительно, но все же положил мясо на бревно, на котором сидел сам. Потом, немного помолчав, спросил:- Может скажешь, как тебя зовут? Меня — Едигир. Поняла? А тебя?

Но та молчала, по-прежнему прикрывая черным платком нижнюю часть лица, и лишь большие черные глаза светились в отблесках костра, как два уголька.

Едигир поймал и стреножил свою кобылку, надеясь, что жеребчик и так не уйдет один, и вернулся к костру. Девушка торопливо проглатывала мясо, оставленное им на бревне. Он хмыкнул и сел рядом.

— Что? Проголодалась видать, так ешь, пока дают. А вот верну обратно твоему хозяину, он так тебя накормит… Долго вспоминать будешь.

Глаза девушки вспыхнули огнем, и она, выхватив из-за пояса свой кинжальчик, взмахнула им, показывая, что убьет себя.

— Он мэнэ бил… — проговорила с сильным акцентом.

— Видать, плохо бил, коль в бега подалась. Так как тебя зовут? Гюзель, Салиха? — Он назвал еще несколько пришедших на ум имен, но девушка молчала. Наконец, чуть слышно произнесла:

— Зайла мое имя…

— Имя как имя, — ответил он, — красивое вроде. А сама откуда?

Девушка неопределенно махнула рукой в сторону, и Едигир понял лишь, что привезли ее издалека. Она слишком плохо говорила на его языке, и половина сказанного ею была ему непонятна. Из ее слов выходило, что ее отец важный человек в Бухарском ханстве, — она несколько раз повторила: "Бухара, Бухара…" А ее похитили враги, чтоб продать.

— Ладно, Зайла-бике, что дальше делать будем? Теперь ты рабыня… К хозяину не хочешь идти, меня боишься. Что делать? — втолковывал он ей, как ребенку.

— Пусть ты мой господин будешь, — проговорила она тихонько, — если меня нехороший люди поймают, то убить могут. Ты — хороший…

— Это я-то хороший? Ну, спасибо. Удивила. Но раз я твой господин, то имею право дать тебе новое имя. Такой у нас закон. Знаешь, как я тебя назову? Сузге. Это значит стройная и воду любишь. Любишь ведь воду?

— Да, да — закивала она головой.

— Вот и отлично, Зайла-Сузге. Пусть у тебя два имени будет. Согласна? А теперь иди ко мне. Ну, кому говорят!

Но девушка и не думала подчиняться, Соскочив с бревна, она кошкой отпрыгнула в сторону с зажатым в руке кинжалом.

Нэ подходи! Зарэжу!

— Да куда ты денешься, сама придешь. — Едигир в сердцах плюнул и, бросив на землю попону, улегся у костра.

…И тогда звезды на небе были такие же крупные и сочные, словно клюковки, выкатанные в снегу. Казалось, что они пели и смеялись, глядя сверху на молодого сибирского хана и его невольницу, вымененную за коня. Теперь она со своим мужем Бек-Булатом, его сводным братом, в Кашлыке. И это у нее на одежде он видел точно такие же узоры, как на пиале у пришедшего из Бухары сарта Кучума. Так кто же она, Зайла-Сузге? Ведь и ее купцы привезли несколько весен назад из Бухары…

В то далекое утро он проснулся от мягких прикосновений лошадиных губ и, приподняв голову, увидел две лошадиные головы, склоненные к нему. А рядом спала его Зайла-Сузге, положив на попону узенький кинжальчик в сафьяновых ножнах. Он переложил кинжальчик на землю и притянул девушку к себе. Повязка, которой она и во сне прикрывала лицо, сползла в сторону, и нежный рот полуоткрылся, губы тихо прошептали:

— Да простит меня Аллах, но я теперь твоя…Твоя наложница…

Потом он увез ее на дальнюю заимку и сделал своей постоянной спутницей на охотах. Она перестала прятать лицо под повязкой и мало чем отличалась в коротком тулупчике и круглой бараньей шапке от остальной свиты сибирского хана.

Так прошла первая зима после их знакомства, а по весне он ушел в набег на соседние взбунтовавшиеся улусы и вернулся лишь по первому снегу. Несколько раз вспоминал о Зайле-Сузге, но то были воспоминания о преданной собаке, которую лишь кликни, и она тут, рядом.

Прибыв в Кашлык, увидел светящегося радостью Бек-Булата и, обнявшись после рассказов о походе, поинтересовался у сводного брата о причине его радостного настроения.

— Так ведь я женился! Или тебе не передавали о том? Едигир смутился, забыл в погонях и схватках об этой радости брата своего, что сделаешь, вылетело из памяти… Поздравил как мог. Поинтересовался, из чьего рода взял жену.

— Она приехала сюда издалека, и нет у нее родных, — ответил тот.

У Едигира железной иглой кольнуло возле сердца… Спросил имя…

— Зайла-Сузге у нее имя…

Дальнейших слов не слышал. Под благовидным предлогом исчез из Кашлыка, умчался вместе с полусотней таких же бездомных и неуемных нукеров в охотничьи места за большие болота. Всю зиму провел там. Тосковал? Нет… Что-то как бы надломилось в нем. Словно сухожилие какое перерезали внутри него и стал хуже двигаться, вялым сделался, как зверь со сна. Старался появляться в ханском городке, когда точно знал, что Бек-Булат со своим семейством отсутствует, чтоб не видеть сияющего, как начищенный казан, своего брата.

В ту же зиму Зайла-Сузге родила мальчика, названного Сейдяком. Едигир съездил к Юнус-баю и купил у того бывшего своего коня, что выменял за невольницу. Накрыл жеребца богатым ковром, привесил дедовскую саблю, что передавалась первенцу из рода Тайбуги, и отправил брату в подарок. А сам… сам опять пошел в набег, как только просохла сибирская земля и копыта коней не проваливались, не увязали в болотистой почве.

А потом вроде и забыл про Зайлу-Сузге. Но ее черные глаза вспыхивали вдруг над речной водой, смотрели из ночного костра, тихий голос слышался в порывах южного теплого ветра, Забыл ли? Да, забыл, приказал сам себе. Или он не воин?! Не сын своего отца, который держал до сотни наложниц и десяток жен в гареме. Он сын своего отца, но отвратили от женщин глаза Зайлы-Сузге, выжгли внутри частицу души и ничего с собой сделать уже не мог. Так и жил, как подсеченная весной береза, отдавшая сок земле и зеленеющая лишь частью листьев своих, с засыхающей кроной, чернеющая ветвями.

…Совсем черным сделалось небо, а звезды росли, пухли блестящими гроздьями, весело перемигиваясь, Прямо над ним наклонил голову с ветвистыми рогами главный хозяин неба — Великий Лось. Низко пригнулась его голова, а значит, небесный хозяин воду ищет, пить хочет, жди скоро больших дождей.

Небесный шов разделил небо на две половины. Его зовут — Путь диких гусей. По нему вслед за дикими птицами пришел в страну болот народ Едигира. Немного их было, ослабли они за долгий путь свой. А тут встретило их племя злых карликов, что живут под землей. Взяли они в плен его народ, потащили под землю, в свои темные пещеры. Но сжалился над людьми небесный хозяин, Великий Лось, и отправил ворона Каргу с железным клювом, чтоб освободил людей, прогнал карликов обратно под землю. Выполнил ворон Карга приказ Великого Лося, освободил людей. Но с тех самых пор мстят карлики людям, выходя по ночам на землю, утаскивают женщин и молодых парней в свои подземелья, где у них подземные кузницы, откуда слышны гулкие удары молота по наковальне и нет выхода людям на землю.

Но зорко смотрят за людьми сверху Великий Лось и ворон Карга, даже ночью, чтоб не дать их в обиду. А утром распахиваются обе половинки небесного свода и уходят в свои жилища небесные хозяева.

В центре небо прибито крепко-накрепко железным колом — Темир-казы, вокруг которого и крутится всю ночь.

Пониже от него копошатся цыплята с наседкой, которая несет алмазные небесные яички, падающие на землю. Счастлив тот, кто найдет такое яйцо.

Над самой землей светится Чолпан — Пастушья звезда, по которой ищут дорогу домой все путники, ее имя славят певцы в своих песнях, самым красивым девушкам дают ее имя…

И кровавым светом светится Медная Стрела бога войны. Капли крови свисают с ее острия. Перед войной она всегда светит ярко и кроваво. Как и сегодня…

До Едигира долетели голоса охранников, что сторожили его у небольшого костерка, Их было двое. Едигир прислушался к словам, пытаясь уловить о чем они рассказывают друг другу.

— Моего отца звали Кулбаш, рассказывал один с мягким, как у девушки, голосом. — Долго у него не было сыновей, все девки рождались…

Вот раз пошли люди его рода в набег и принесли с собой оттуда ребенка, назвали его Ишбудлы. То был мой старший брат.

На другое лето опять пошли они в набег и принесли другого ребенка, И опять отдали его Кулбашу. Он назвал его Ишкельды. Этим ребенком был я. Вот. Так мы и выросли с моим братом у своего отца, не зная настоящих родителей. А когда пошли в свой первый набег, то отец рассказал, как мы появились в его юрте. Он умер, не оставив нам ничего в наследство. Потому мы с братом и нанимаемся к тем, кто приглашает и хорошо платит.

— Да, хорошее у тебя имя, — отозвался второй, — и не важно, где ты родился. Главное, что хорошие люди тебя воспитали и вырастили.

А когда я родился, то мой отец пригласил старого Коргуза из рода огузов, чтоб он выбрал мне хорошее имя. Коргуз подумал и сказал; "Пусть он зовется Томасы…"

Мой отец удивился: "Почему Томасы?"

— Странное имя, — хмыкнул второй охранник, — Туман, Томасы можно сказать, да?

— Да, так меня и зовут теперь — Томасы. А тогда старый Коргуз сказал отцу: "Пусть ему имя будет туман, потому что родился он в тумане. Ему легко будет спрятаться во время тумана, враг не найдет его в тумане. А вслед за туманом всегда приходит солнце". Так сказал старый Коргуз…

— Вернусь из набега — женюсь, — сообщил тот, кого звали Ишкельды. — Привезу из этого набега хороший калым и возьму себе хорошую девушку из знатной семьи.

— Зачем так долго ждать, можно и тут себе невесту найти, — смеясь, проговорил второй, — видел, какие в сибирских селениях пухлые девушки? А как они смотрели на нас? Чего долго ждать?

— Как же… Башлык обещал каждого, кто из лагеря отлучится, на кол посадить. Нет, мне моя жизнь пока дорога.

— Да чего ты боишься? — наседал второй. — Их главного хана схватили, вон он лежит. Чего бояться, он никуда не денется. До селения рукой подать, а к утру обратно вернемся. Я, честно говоря, уже договорился с одной, чтоб вышла к речке и подружку для тебя прихватила. А?

Они долго препирались друг с другом, потом подошли к Едигиру и внимательно осмотрели ремни, стягивающие его руки.

— Эй… — Едигир закрыл глаза, сделав вид, что спит. — Ты живой тут еще? Может, ткнуть его кинжалом для верности? Тогда никуда не денется.

— Ладно, такие ремни и быка выдержат, а уж его подавно. Пошли, а то девки могут и не дождаться. Чего нам, с ним обниматься потом?

Оба тихонько засмеялись и пошли в сторону реки. Едигир открыл глаза и попробовал сесть. После нескольких попыток ему это удалось. Тогда он потянулся к ногам, чтоб разгрызть ремни. Но… даже до лодыжек не дотянулся.

"Неужели нет никакого выхода? Ведь это боги пришли мне на помощь и спровадили охранников отсюда. Что же дальше? Что делать? Как бежать?"

Он осмотрелся кругом, пытаясь разглядеть нож или саблю, но ушедшие воины все прихватили с собой. Тут взгляд его упал на затухающий костер. И вспомнился рассказ одного старика, которому удалось бежать из плена, засунув связанные руки в костер. Ремни обгорели, но руки… Руки старика с тех пор висели плетьми. Он не мог удержать даже тонкий прутик в пальцах.

Едигира передернуло от мысли, что и он станет немощным стариком с высохшими руками. Не быть ему тогда уже ханом. Что за хан, если он и сабли в руках не удержит, с конем не справится. Стоит ли жить тогда?

И все же он пополз к костру. Переворачиваясь со спины на живот, медленно подкатился к кострищу и осторожно поднес ладони к горячим углям. От дикой боли Едигир изогнулся дугой, и тело само без его участия отскочило от костра. Он закусил нижнюю губу, чтоб криком не разбудить весь лагерь, Тело покрылось потом, напряглась и трепетала каждая мышца. От собственного бессилия ему хотелось кричать, проклинать весь мир и подло напавших сартов-степняков.

— О боги, почему вы отвернулись от меня? Великий Лось, неужели ты оставишь меня в лапах у них? Или ты не покровитель моего народа?

И тут со стороны леса громко прокричал филин. Через короткий промежуток крик вновь повторился.

— И ты предрекаешь мне смерть? — прошептал Едигир. — Ты вышел на ночную охоту и извещаешь об этом собратьев. Как мне известить своих?

Едигир крикнул, подражая ночной птице, и в ответ филин ответил глухим тяжелым уханьем. Но на этот раз ему послышалось в крике нечто, отличающее его от птичьего крика. Не было той частоты, да и не мог даже молодой филин отозваться на крик человека, отличил бы от настоящего, родного.

Сердце Едигира начало стучать столь гулко, что его мог бы услышать кто-то находящийся рядом. Ведь крик филина — обычный сигнал сибирских охотников! Может, ищут его, Едигира?! Ведь Рябой Hyp жив и не бросит его в беде! Он привел нукеров, и сейчас они кинутся на спящих сартов, освободят его! Он будет жить! Жить!

Но крик смолк и больше не повторялся… Едигир прокричал еще раз и еще, рискуя разбудить кого-нибудь из спящих. Но время шло, а спасение к нему не приходило.

Уже сдвинулся край небесной парчи, и солнечная рука готовилась раздвинуть полог небосклона. Один за другим исчезали небесные звери, уходя с ночного пастбища в свои чертоги. Торопливо засвистела малиновка, готовая выпорхнуть из лесных зарослей. По ногам Едигира карабкался рыжий муравей в поисках дороги к дому. И вдруг… он услышал сзади себя шорох.

Едигир стремительно повернул голову, ожидая увидеть возвращающихся охранников, но… по поляне меж спящих спокойно пробирался здоровенный медведь. Фыркали пасущиеся на лугу лошади, почуявшие запах зверя, спеша убраться подальше, а медведь как ни в чем не бывало шел меж лежащих на земле людей.

Едигиру стало не по себе. Суеверный страх охватил его, и он упал на землю, чтоб ничем не выдать себя, раствориться в утренних сумерках, слиться с землей.

— То священный медведь… — прошептал он. — Наш далекий предок, отец всех людей. Он всегда приходит, когда плохо народу его. Но он и меня должен покарать! Ведь сколько его собратьев убито мной…

Так он и лежал, закрыв глаза и прижавшись всем телом к земле, пока животное, тяжело дыша, не остановилось над ним. Едигир почувствовал, как волосы зашевелились на голове, и открыл рот, чтоб крикнуть, когда чей-то голос произнес шепотом:

— Живой? Едва нашел тебя…

Едигир открыл глаза и увидел оскаленную медвежью пасть, но под ней различил человеческое лицо. И голос был до боли знаком и узнаваем.

— Hyp! Рябой! — вскричал он, но тяжелая ладонь прикрыла ему рот.

Затем сверкнул кривой кинжал и освободились руки, ноги. Он поднес отекшие руки к лицу, еще не веря в освобождение.

— Надо уходить, — прошептал Рябой Hyp скоро проснутся. Можешь идти?

Едигир попробовал вскочить на ноги, но они, затекшие от ремней, не держали.

— Ладно, подождем чуть. Со мной двое нукеров, ждут вон у тех двух берез на опушке Кони с нами. Доберешься сам? А я тем временем коней пугну, чтоб в погоню не увязались. — И он сунул хану свой кинжал.

— Иди, — согласился тот, — мне тоже наведаться надо кое-куда; не люблю быть должником.

— Понял, встретимся у тех берез, — и вновь по лагерю, смешно переваливаясь, двинулся медведь, направляясь к пасущимся на лугу лошадям.

Едигир мял икры ног, молотил их кулаками, торопя загустевшую кровь вернуть жизнь всему телу, заставить его слушаться. Наконец встал и, неуверенно ступая, крадучись, пошел к стоящему посреди лагеря ханскому шатру.

— Сейчас, сейчас я с тобой попрощаюсь или не быть мне мужчиной, — шептал он в такт шагам, — еще никто не уходил от меня, не заплатив за унижение или я не сын своего отца?!

Зайдя с обратной стороны шатра, он легко разрезал туго натянутую упругую ткань и шагнул в полутьму, вытянув вперед руку с кинжалом. Но шатер был пуст.

Едигир и не знал, что у Кучума была многолетняя привычка ночевать среди простых воинов, каждый раз меняя место ночлега. А шатер оставался пустым…

Едигир, не помня себя от бешенства, вспорол несколько попавшихся под руку подушек, перевернул кувшин с вином, растоптал пиалы с ненавистным ему узором и собрался уходить. Но тут в глаза ему бросился узкий чехольчик из голубой замши, висевший на центральном столбе. Он снял его, готовый разрезать на части, но перед этим все же развязал тонкие белые шнурки и обнаружил внутри тонкий свиток пергамента, покрытый черными значками арабской вязи. Не раздумывая, сунул чехольчик за пазуху и, крадучись, вышел из шатра.

— Хорошо, — проговорил он, оглядываясь, — мы с тобой все одно встретимся.

У двух берез нашел затаившихся в лесу нукеров, держащих на поводу коней, и только тут тяжело перевел дух, кинув взгляд на просветлевший небесный свод. Лишь Медная Стрела бога войны мигала возле самой земли, выбирая себе очередную жертву.

Со стороны луга послышался глухой медвежий рев и громкий топот сотен коней сотряс почву. Единой лавиной, тесня друг друга, промчались кони мимо них, а вскоре подбежал запыхавшийся Рябой Hyp.

Четверо всадников, горяча коней, скакали вслед за табуном, пропадая в белесом тумане. А в спину им была нацелена Медная Стрела бога войны.

…Шел месяц Шабан года Еланелы — года Змеи, вползающий в Сибирь тихо и неспешно.

 

ЛИЦО ЖАДНОГО ОГНЯ

Новый день начался для Кучума из рук вон плохо…

Сперва донесли о бегстве пленного. Затем, войдя в шатер, он обнаружил там изрезанные подушки и похищенную шежере, его родословную, восходящую наследственными ветвями к самому Чингиз-хану. Разъяренный, он вышел из шатра и недобрым взглядом обвел весь лагерь.

— Собачьи дети с мозгами ишака! — взвизгнул он и принялся хлестать плеткой по лицам и спинам стоящих у шатра двух стражей.

В это время притащили Ишкельды и Томасы, что упустили ночью Едигира. Они упали перед ханом на колени, вытянув руки, и умоляли пощадить их.

— Милостивый хан, — жалобно лепетал один, — он оборотень. Точно я говорю — оборотень! У нас на глазах обернулся совой и улетел в небо.

— Что ж, — недобро усмехнулся хан, — сейчас и ты за ним отправишься. На небо…

— Светлейший хан, — попробовал заступиться за своих юзбаша Амир, — мои воины видели под утро бродившего по лагерю медведя. Похоже, этот сибирец умеет вызывать зверей из леса, а может, и сам оборотился в сову.

— Такая большая сова с железным клювом и огромными крыльями, — вновь запричитал провинившийся, — помилуй, хан. В смертники пойдем, но оставь жить!

Но Кучум был непреклонен после стольких свалившихся на него бед и махнул рукой черкесу Мирабу, чтобы кончал с ними.

Мираб с торжествующей улыбкой схватил обоих за шиворот и потащил к огромной березе, через сук которой тут же перекинул две петли.

Обреченные Ишкельды и Томасы не желали умирать и верещали, как пара свиней на базаре. Но черкес быстро накинул на них ошейник петли и бросил взгляд в сторону Кучума, ожидая его знака к началу казни.

Но тут к хану приблизился Алтанай и что-то горячо зашептал на ухо. Следом подошел белый, как полотно, Сабанак, которому не приходилось еще наблюдать расправы над ослушниками.

Кучум выслушал башлыка, бросил быстрый взгляд на Сабанака и махнул рукой палачу, приказывая приостановить казнь.

К осужденным направился Алтанай и торжественно произнес:

— Милость нашего славного хана не знает границ. Он дарует вам жизнь, но чтобы искупить вину, пойдете в отряд смертников.

Ишкельды и Томасы испустили вздох облегчения, а к ним уже спешил воин с двумя черными повязками в руках. Повязки одели помилованным на головы, затянув сзади двойным узлом. Теперь они должны были носить их не снимая, пока не искупят своего проступка подвигом. Их отныне будут посылать первыми в бой и в разведку. Но они остались живы…

Кучум, все еще не обретший доброго расположения духа, резко приказал юзбашам выступать согласно разработанному плану: часть из них должна идти к Кашлыку и перекрыть дороги, а остальные пойдут на захват ближайших улусов. Возглавит их сам Кучум.

Совершив утренний намаз и наскоро перекусив, воины вскочили на коней, которых к тому времени вернули посланные за угнанным табуном нукеры. Ехали вдоль берега реки по едва заметной тропе, соединяющей друг с другом сибирские селения. Когда проехали часть пути, то открытая местность сменилась редким сосновым лесом, вольно раскинувшимся на песчаной почве. Копыта лошадей оставляли глубокие следы, и последние конники были окутаны уже густыми клубами пыли. Неприметная тропинка превращалась в широкую дорогу, на которой оставались круглые вмятины, будто гигантские градины иссекли землю.

В лесу перестроились по двое, и их колонна растянулась, движение замедлилось, все с опаской посматривали на ближайшие деревья, где могли скрыться в засаде стрелки.

Неожиданно передние замерли, остановились, задние конники наскочили на них, началась сумятица. Никто не знал причин остановки, и нервозность, владеющая всеми с утра, усилилась еще больше.

— Засада, засада, — передавалось по рядам, и вся колонна пришла в движение, прикрываясь щитами и ощетинившись копьями.

Но вскоре передали, что наткнулись на овраг, через который сломали мост, служивший переправой. Видно, сибирцы ждали их и уничтожили мост.

Пришлось искать объезд, часть всадников сумела перевести лошадей по дну оврага. Некоторые из них сорвались вниз, послышались крики, стоны. Но, даже преодолев эту незначительную преграду, измазанные в глине и раздосадованные степняки вскоре убедились, что неприятности лишь начинаются.

Разобраны были еще несколько хрупких мостков, и бревна лежали на дне оврагов. Каждая переправа отнимала помногу времени, сил, и настроение в сотнях падало все больше и больше.

А в самом конце леса наткнулись на самострелы, сразившие нескольких передних воинов. Отсутствие противника, и в то же время яростное сопротивление сибирцев таким хитроумным способом разозлило всех сверх всякой меры. Одно дело погибнуть от сабли или копья в честном бою и совсем другое — пасть от безмолвного самострела.

Кучум не стал сдерживать воинов, когда они кинулись крошить ненавистные самострелы, прикрепленные к стволам деревьев вдоль тропы.

Он понимал, что их ярость проявится в еще большей мере, когда они встретятся с живым противником.

Наконец, проклятый лес кончился, и все с облегчением выехали на речной крутояр и увидели стены небольшого укрепленного валом городка.

Быстро перестроились в боевые порядки, выслали вперед разведку. Те вскоре вернулись, сообщив, что ворота в городок завалены бревнами и внутри находится несколько десятков человек защитников.

Истомленные ожиданием первой схватки, воины крутили на месте коней, умело управляя поводьями, заставляли их подняться на дыбы, размахивали обнаженными саблями, грея мышцы.

Перед городком расстилалось большое поле, видимо служащее выпасом для скота. На нем Кучум построил свои сотни, выдвинув вперед лучших стрелков. Сам он с несколькими нукерами направился к стенам, высота которых едва превышала рост человека. Как только он приблизился к ним, оттуда вылетело несколько стрел, но, не долетев до всадников, на излете воткнулось в мягкую землю.

Два нукера вылетели вперед и прикрыли хана своими щитами.

Кучум поискал глазами место, где могла бы скрыться конная засада сибирцев, но не нашел ничего подходящего. Видимо, в крепости были все, кто собирался противостоять его войску.

— Эй, кто у вас за главного, — крикнул он, сложив ладони у рта, в сторону крепости.

Над стенами появилась человеческая фигура, и хан услышал:

— Я, Карим-бек, отвечаю тебе. Чего ты хочешь, чужеземец?

— Хочу, чтобы вы открыли ворота, — без колебаний последовал ответ.

— И все? — прозвучал насмешливый голос. — А копье в зад свой не хочешь? — И ветер донес дружный хохот остальных защитников.

— Знаешь ли ты, с кем разговариваешь, скотина? — возвысил голос Кучум.

— А как же… с бухарской собакой! — проорали со стен.

— Я заткну ваши поганые глотки, сибирские ублюдки! — не сдерживая себя, завизжал разгневанный окончательно хан. И взмахом руки послал сотни на штурм. — Никого не жалеть, — рубанул рукой воздух. — Никого! Развернувшись цепью, прошла первая сотня… На полных рысях она промчалась под стенами, громко улюлюкая и крича на все лады. Всадники выпустили поводья, управляя лошадьми плотно сжатыми коленями. В руках у них сжаты луки, непрерывно выбрасывающие длинные стрелы.

Промчались под самыми стенами, низко пригнувшись к седлам.

Прилив — отлив. Уже мчатся обратно, радостно скаля зубы.

Прошла вторая сотня, успевшая зажечь паклю на концах своих стрел. Небо покрылось коптящими и чадящими факелами. И вот они сыплются через головы защитников внутрь крепости. Сотня несется обратно.

Пошла следующая…

Хан, отъехав чуть в сторону от стен городка, внимательно наблюдал за начинающимся сражением. Сотни действовали умело, без малейшего сбоя и перерыва меж атаками. Не ожидавшие столь стремительного натиска, защитники едва успевали отстреливаться. Но их стрелы совершенно не угадывались за тучами стрел, сыплющихся со стороны атакующей конницы. Уже несколько голов скрылись за забором и больше не показывались. Горящая пакля подожгла городок изнутри, и в нескольких местах одновременно вспыхнуло пламя.

Конники не истратили и половины запаса стрел, когда трубачи подали сигнал к общей атаке. Поднялась и опустилась тяжелая колотушка барабанщика, и над полем поплыл тягучий звук, заставляющий быстрее бежать кровь от сердца к конечностям. Стонут трубы. Гудит огромный войсковой барабан. Неудержимо несутся к стенам наездники…

Миг… и они перемахнули через стены крепости. Летят в стороны бревна от ворот. Распахиваются тяжелые створки. Первая крепость на сибирской земле пала…

Кучум неторопливо въезжает внутрь маленького городка, брезгливо поджимая губы при виде тел защитников со стрелами в горле и груди. Его Тай осторожно переступает стаканчиками точеных копыт через трупы. Несколько зарубленных сибирцев лежат в неловких позах, выбросив руки, сжимающие сабли, копья… Мертвое селение… Ни женщин, ни детей в убогих землянках, Там уже шарят воины в поисках добычи, Что-то тащат наружу, засовывают в свои мешки, торбы.

Хан слез с коня и, не выпуская повод, заглянул внутрь убогого жилища. Смрад и зловоние ударили в нос, и он тут же отпрянул назад, Сплюнул, и взгляд его уперся в кучу костей, в беспорядке разбросанных вокруг. Ему захотелось быстрей уйти из нищего селения, которое вскоре должно перейти в его руки.

Но навстречу ему два воина тащили старика, найденного в одной из землянок. Даже не тащили, а несли тощее тело, покрытое грязными облезлыми шкурами. Старик что-то бессвязно бормотал, вращая бельмами глаз. Неухоженная седая борода и белые клочья волос топорщились от ветра. Он крутил головой, пытаясь уловить левым ухом звуки незнакомой речи. Воины бросили его на землю, и он зашарил руками, нащупывая опору. Пальцы его ткнулись в сапог Кучума, и он в испуге отдернул руку, поднял незрячие глаза кверху и так застыл, полуоткрыв рот.

Хан чуть наклонился к нему и прокричал в желтое, обтянутое полупрозрачной пергаментной кожей ухо:

— Где ваши женщины? Дети?

Старик что-то забормотал, шамкая впалым ртом, и махнул рукой в сторону леса.

Ушли в лес? — переспросил Кучум.

Старик замотал отрицательно головой и поднял руки к небу. Хан поднял глаза кверху словно надеялся там найти ответ, и переспросил:

— Ты можешь показать, где они?

— Могу, могу, — неожиданно внятно проговорил тот, — хорошему человеку можно показать…

— Так скажи, куда они ушли? — Кучум начал терять терпение.

— Хорошему скажу, а тебе нет, — покачал головой старик, — ты шибко плохой человек… Зверь. Совсем зверь. Тьфу! — И комок желтой слюны шлепнулся на сапог хана.

— Ах ты, паршивый пес, — взорвался хан. И со всего размаха пнул старика в беззубый рот.

Голова того дернулась, и он упал на спину, даже не вскрикнув, Кучум резко повернулся и пошел из селения, как вдруг навстречу ему из темного чрева соседней землянки выскочил громадный рыжий пес и бросился на него. Хан не успел увернуться, как челюсти собаки сомкнулись на горле. Он упал, и оба покатились по земле. Кучум шарил рукой по поясу, нащупывая кинжал. Наконец, выхватил его и всадил в собачий плоский живот. Пес жалобно взвыл и отскочил в сторону. Тут его и добили прибежавшие на шум нукеры.

Хан, пошатываясь, поднялся, держась рукой за горло, и обвел собравшихся мутным взором.

— Сжечь все! — выдавил хрипло и забрался в седло. За воротами к нему подскакал юзбаша, сообщивший, что нашли женщин и стариков из селения. Его круглое лицо выражало крайнюю степень удивления, и почему-то он заговорил шепотом:

— Они залезли в яму и разводят там огонь…

— Где? — одними губами спросил хан.

Юзбаша поскакал в сторону березовой рощи, находящейся на краю поля. Кучум последовал за ним, все еще поводя пальцами по горлу со следами собачьих зубов.

При подъезде к роще послышалось глухое пение, идущее будто из-под земли. Меж деревьев всадники въехали на небольшой холм, на самом верху которого виднелась свежевырытая земля. Спешившись, поднялись наверх и остановились у края довольно глубокой ямы откуда вились слабые клубы дыма и доносилось пение многих человек.

Кучум заглянул внутрь, и ему представилось необычное зрелище. На дне ямы расположились женщины с покрытыми темными платками головами, прижимающие к себе детей. Вокруг них сидели древние старухи с небольшими грубо обработанными деревянными фигурками в руках. Они сидели, привалясь спиной к земле, а женщины раздували костерок в центре их кружка. По свободному пространству, непрерывно приседая и кружась, передвигался старик с большим бубном в руках. Он выкрикивал какие-то заклинания и, казалось, не обращал ни малейшего внимания на происходящее вокруг.

Тень от Кучума, заслонившего солнце, упала на сидящих. Они тут же, подняв головы, еще громче запричитали и принялись махать платками на пламя, заставляя его разгореться.

Кучум с недоумением поглядел на юзбашу, но тот лишь пожал плечами, ничего не ответив. Оба продолжали наблюдать за сидящими в яме людьми.

Как только пламя взвилось, охватив весь хворост, старухи повскакали с мест и выхватили из-под себя вязанки сухих веток. Шаман чаще закружился, продолжая зловещий танец, и вязанки полетели в костер, частично закрыв женщин с детьми. Громко закричали дети, но матери зажали им ладонями рты, и слышалось лишь глухое мычание несчастных.

Кучуму стало не по себе, и он сбежал с холма. Его примеру последовал и юзбаша.

Неожиданно пение оборвалось, несколько раз брякнул бубен, и дым гуще повалил вверх, уходя черными клубами в синеву небес. За ним вырвались желтые языки пламени, и вслед за тем дикий крик вырвался из ямы, тут же оборвавшись.

Хану в нос ударил смрадный запах паленой кожи. Не сдержав тошноты, он прислонился к дереву, сотрясаемый извержениями и спазмами желудка, а потом и вовсе уперся лбом в прохладную березовую кору. Когда спазмы прекратились и он поднял глаза, то увидел, что с юзбашой происходит то же самое. И тут его взгляд уперся в огромное изваяние безобразной женщины на вершине холма.

 

ПЕЧАЛЬНЫЙ КРИК КУКУШКИ

Только на другой день к полудню старый Назис добрался в свое селение, сломленный не столько потерей лодки, сколько унижением, доставленным воинами. А ведь одному из них он спас жизнь!

— За что же они меня так? За что? — повторял он через каждый шаг, со злостью срывая с головы старую шапчонку и ударяя себя во впалую грудь.

— Были бы живы мои сыновья, они б им показали! А уж что они бы "показали" воинам хана Едигира, вслух сказать Назис не решался. Но верил, что в обиду его бы не дали…

Уже на подходе к селению встретил он Сеида, гнавшего своих овец обратно с выпаса. Глаза у пастуха беспокойно бегали, и весь он был какой-то встревоженный, изрядно испуганный чем-то.

Увидев Назиса, чуть приостановился, проговорив:

— Эко дело… Живой никак? А старуха твоя к реке всю ночь бегала, глотку драла. Думала, что прибрал тебя водяной наш. А ты вон живой…

— Только что и живой, — без всякой радости согласился Назис. — Чего, здорово моя-то убивалась? — Ему интересно было услышать, что вечно недовольная его баба вдруг проявила заботу о пропавшем муже.

— Не скажу, что так здорово, как молодые девки по убитым своим парням ревут, но все-таки… Подходяще…

— Лодку у меня отобрали, — без всякого перехода сообщил рыбак.

— Ха, лодку, — хмыкнул Сеид, — я вон четырех овечек не досчитался. Как корова языком слизала.

— Хороша, видать, корова, — подначил его Назис.

— А то не хороша! Наскочили несколько конных и, не спрося, схватили в седла и будь таки. Парнишка мой прибег с поля, орет: "Батяня, конные налетели!", а у самого щека в крови. Хлестанули плетью. Вот. И он жалостливо всхлипнул.

Назису стало как-то легче, что не он один пострадал, лишившись лодки, но и у соседа тоже горе. И даже поболе его.

Медленно ковыляя за успевавшими хватать остатки жухлой травы, торопливо перебирающими коротенькими ножками овцами, он поведал свою историю. Рассказал и про осетра, и про молодого, чуть не утонувшего парня, и про других пловцов, и как за ними гнались по берегу степняки.

Сеид слушал, поддакивал и все крутил головой, ожидая, что конные вернутся за остальными его овечками.

И точно. Уже у ворот селения позади послышался конский топот, и в клубах пыли выскочили пятеро наездников, отчаянно наяривавших коней плетками. Но к удивлению мужиков, не замедляя рыси и даже не взглянув на них, проскочили в ворота и скрылись за поворотом.

— Может, гонится за ними кто? — испуганно спросил посеревший лицом Сеид и еще быстрее закрутил головой и погнал своих овечек с предельной скоростью, на которую они были способны.

Не заходя в свою землянку, Назис отправился на майдан, куда проследовали всадники. Там уже собрались мужчины-поселяне, дети и несколько наиболее любопытных женщин, державшихся чуть в стороне.

Назис увидел старшего внучонка и отправил того предупредить старуху, что жив-здоров и скоро заявится домой. Сам же пошел в центр небольшой толпы, степенно здороваясь с мужчинами.

Тем временем один из приехавших поднялся на обрубок бревна, лежащего тут с незапамятных времен, и внимательно осмотрел собравшихся. Был он, этот прибывший, в годах, с рыжей выщипанной бородкой, тощ телом, видно, от какой-то давней хвори, с низким покатым лбом и дряблой кожей на впалых щеках. Назис видел его среди нукеров Карим-бека и уже примерно догадался, о чем поведет речь.

— Мужчины, — обратился рыжебородый к поселянам, — беда к нам пришла… — чуть помолчал, видно, не мастак был речи держать, а потом продолжил сиплым простуженным голосом:- Степняки нагрянули большим числом и схватили нашего хана… — При этих словах по толпе прокатился шум, все заговорили, заперешептывались, оценивая услышанное. — Теперь идут они на Кашлык, и прислал меня ваш хозяин и защитник, Карим-бек. Он сказал: "Пусть все мужчины берут оружие и спешат в мой городок, где их ждет еда и буза. Храбрые смогут отличиться в бою и получить награду", — вот что сказал наш повелитель.

Он замолчал, ожидая ответа поселян.

— Значит его, бека, мы защищать побежим, а наших жен и детишек пусть враги берут голыми руками, — негромко проговорил охотник Азат.

— А скотину куда девать, — подал голос подоспевший Сеид, — у меня уже половину овец увели… Так и остальных отдать? Так что ли?

Рыжебородый отер губы левым запястьем и чуть усмехнулся.

— Степняки вас и баб ваших, как тех овец, перережут и не пикнете. Еще сами к беку прибежите защиты просить. Глядите… — с расстановкой и потаенной угрозой проговорил он и запрыгнул на коня.

Конники ускакали, оставив народ на майдане озадаченным и придавленным неожиданным известием.

— Так чего делать будем? — обращаясь ко всем сразу, спросил охотник Азат. — К беку пойдем или тут останемся?

— Надо скот и баб с детишками в лесу прятать, — выкрикнул Сеид, — а самим понаблюдать, чья у них возьмет. Тогда и решим куда идти…

Посудили, порядили и решили, что, как ни крути, а получается Сеид прав, куда ни кинь. Бросать своих детишек и баб без защиты не с руки, и надо прятать их, да и самим голову совать не охота.

Тут еще одна из женщин привела парнишку из соседнего селения, который рассказал, как степняки побили всех мужчин, а шаман со старухами и другими женщинами сожгли сами себя.

Это известие подействовало на всех, как удар бича, и вскоре майдан опустел — народ весь рванулся по землянкам собирать скарб перед уходом в урман.

Назис, едва влез, кряхтя и охая, в свою землянку, как был встречен бранью своей старухи, клявшей его и весь род мужа за то, что бросил ее одну и опять явился без рыбы.

— Цыц, ты, — прикрикнул на нее рыбак, — остынь! А мне-то сказали, что ты меня искать к реке выходила и слезы даже лила. Да, видать, ошиблись люди. Так-то…

Старуха еще пошумела, попричитала и неожиданно заплакала, жалуясь и на судьбу свою горькую, и что не пришли еще ребятишки, посланные с утра в лес набрать грибов, и что надо срываться с места и бежать прятаться невесть куда…

Назис меж тем с жадностью набросился на остывшую похлебку, оставленную заблаговременно для него ворчливой хозяйкой. Но не успел он утолить голод, как опять услышал удары копыт, а вслед за тем и топот ног односельчан, спешивших опять на майдан.

— Во, времена пошли, — хмыкнул он, торопливо уминая остатки еды, — и поесть спокойно нельзя. Все какие-то гонцы наезжают…

На этот раз в селение пожаловали и вовсе неожиданные гости. То были два шейха из отряда Кучума, посланные для обращения народа сибирского в истинную веру, а с ними два воина для охраны. Это были не кто иные, как Ишкельды и Томасы, искупившие свою вину при штурме крепости. Они все еще не снимали черных повязок смертников, гордясь тем и похваляясь перед окружающими.

Сопровождать шейхов вызвались они по доброй воле, узнав, что те едут в селение Бабасаны, где они побывали прошлой ночью и нашли двух прелестных девушек себе по нраву. Девушки не отказали им в ласках, и теперь оба джигита надеялись увидеть их вновь.

Сумрачные шейхи, сойдя с коней, дожидались, пока на майдан подтянется весь народ, и с нескрываемым презрением и брезгливостью рассматривали землянки сибирцев, воротя носы от зловоний.

Наконец, удивленный их появлением, народ пришел на место, где совсем недавно слушали посланца Карим-бека.

Старший шейх, выждав, когда шум удивленных голосов поселян затих, и подняв обе руки к небу, возвысив голос, заговорил:

— О, народ сибирский! Пришли мы к вам из далеких земель священной Бухары, чтобы разъяснить заблуждения ваши и направить по верному пути…

— Куда отправить? — переспросил глуховатый рыбак, не разобравший и половину услышанного.

— В Бухару отправлять будут, — ответили ему громким шепотом в ухо.

— Так не дойду, поди, а?

— Помогут, — шикнули на него, — не мешай слушать!

— …Поклоняетесь вы, люди сибирские, своим деревянным богам и не ведаете, что Бог накажет вас на том свете. Пророк Магомет завещал нам нести и разъяснить его учение, дабы собрать всех под зеленым знаменем ислама и направить на войну с неверными.

— Видать, и этот пришел звать на войну, — разочарованно плюнул под ноги охотник Азат и, не торопясь, направился меж стоящих с майдана.

Его попытку заметил второй шейх, внимательно буравивший толпу черными, как осенняя туча, глазками, и кивнул воинам. Ишкельды и Томасы пустили своих коней, объезжая людей, и уже на выходе преградили выход охотнику направленными в грудь копьями.

— Ага, сучьи вы дети, — ругнулся тот, — вот, значит, какая ваша вера?! Неволить будете? — и, схватившись за одно из копий, крепко рванул его на себя. Державший его Ишкельды грохнулся с седла на землю.

— Мужики, лупцуй их! — заорал Азат и набросился с кулаками на вскочившего воина.

Услышавшие его призыв другие поселяне не замедлили вцепиться в растерявшегося Томасы и опрокинули его на землю.

— Во, и кони нам пригодятся теперь, — заорал довольный Сеид.

Не ожидавшие такого поворота событий, шейхи испуганно переводили взгляд с одного поселенца на другого, а те, уже зажав в руках кто кол, кто копье или нож, подступили к проповедникам.

— Ты поезжай к своему пророку, — выкрикивал больше всех раздосадованный за потерю овец Сеид, — и скажи, чтобы понапрасну нас не искушал. Понял ты, чернявый? — тыкал он в грудь старшего шейха.

Теснимые народом, они схватились было за сабли, но решили, что лишь усугубят этим гнев расшумевшихся сибирцев, и тихонько пятились к выходу. Двое мужчин вырвали у них из рук повод коней и отвели тех к строениям.

— Ничего, ноги у вас длинные, вон какие, быстренько добежите, — показывали расхрабрившиеся поселенцы на свирепо вращавших глазами слуг пророка.

И те, едва дойдя до ворот поселка, круто повернулись и понеслись вприпрыжку, придерживая руками на головах остроконечные шапки.

Вслед им выскочили сибирские псы и громким лаем преследовали убегающих.

— Взять их! Взять! — орали поселенцы. — Вишь какие черные волчины из степи к нам забрели!

А несчастных Ишкельды и Томасы крепко связали и бросили в одну из землянок.

— Пусть охладятся малость, — проговорил с улыбкой Азат, отряхивая одежду, — долго помнить будут, как копьем в нас шпынять. Так говорю?

Все ответили одобрением и поспешили продолжить прерванные сборы.

Вскоре из ворот бабасанского селения потянулись один за другим поселенцы, таща на себе и навьюченных лошадях поклажу, рыболовные и охотничьи принадлежности, кое-какие съестные припасы.

В глухом месте с незапамятных времен были оборудованы потайные землянки, куда все поселенцы в случае опасности спешили укрыться, Там же, на лесных полянах, пасли скот и пережидали уход врага столько времени, сколько потребуется.

Не решили только, как поступить со связанными воинами. Одни предлагали задушить их, другие оставить так, как есть, а третьи и вовсе отпустить с миром.

Неожиданно между спорщиками появились две девушки, которые заголосили во всю мочь, что никуда не пойдут, ежели не освободят их любимых. Причем одна из них оказалась дочкой Азата.

— Вот так дела-а-а! — поразился тот. — Когда же вы снюхаться с ними успели? То-то вас в позапрошлую-то ночь на месте не было. Ах вы, сучки! Подстилки несчастные!

Но шуми не шуми, а девки голосили всерьез, и надо было чего-то решать, Два старика подошли с улыбкой к охотнику и что-то тихонько у него спросили.

— Да мне-то чего, — беззлобно махнул он рукой, — пусть сами решают.

— Вы согласны стать их женами? — спросил старик у девушек, кивнув в сторону землянки, где томились пленники.

Обе девушки обрадовано закивали головами и растянули рот в улыбке, смущенно пряча глаза.

— Ладно, коли так, — вымолвил старик, также улыбаясь, — пойду тогда парней согласие спрошу. Куда ж деваться… — и заковылял к землянке.

Через короткое время он вышел оттуда, пряча в ножны свой нож.

Девки испуганно взвизгнули, едва не сбив его с ног, бросились в жилище к своим любимым. Вскоре оттуда послышались радостные всхлипывания и показались улыбающиеся все четверо и направились в лес вслед за остальными.

 

КРУГ МЕРТВОЙ ЛУНЫ

Полдень застал Едигира и его спутников, пробирающихся по звериным тропам через чащобу, примерно в середине излучины меж Иртышом и Тоболом.

Они мчались без остановки, не жалея коней, и те все чаще переходили на шаг, тяжело поводя осклизшими от пота боками.

Почти не говорили, перебрасываясь короткими фразами. Возможно, что ехали бы так и дальше, пока совсем не выбились бы из сил их кони, но, обернувшись, Рябой Hyp заметил, что голова хана тяжело клонится на грудь, а повязка на плече пропиталась кровью. Как раз подъехали к небольшому ерику, и Hyp поймал коня Едигира за недоуздок и велел остановиться обоим нукерам.

Едигир слез на землю сам, но было видно, что удается это ему с огромным трудом, напряжением последних сил. Не каждый день на долю одного человека выпадает столько событий…

Все тяжело повалились на траву рядом с зарослями тальника, стянули с себя взмокшую одежду, обмахиваясь ею от налетевших комаров.

Рябой Hyp внимательно осмотрел рану Едигира, из которой сочилась кровь, поцокал неодобрительно языком и отправился к речке умыться и утолить мучившую его жажду. Два других воина также зашли чуть ниже по течению по щиколотки в воду и с видимым блаженством плескали в лицо прохладной речной водой.

Хан с усмешкой взглянул в их сторону, подумав, что, узнай они о его казни этим утром, навряд ли что изменилось бы в поведении преданных ему людей.

Вернулся Hyp и аккуратно залепил рану, замотал ее свежей тряпицей. Посоветовал вложить руку в перевязь, чтобы меньше ею работать, но Едигир отмахнулся, надеясь, что и эта рана заживет, как и все остальные, дай только срок.

Пока Рябой Hyp хлопотал вокруг него, Едигир внимательно всматривался в неулыбчивое лицо своего спасителя и думал, ради чего тот заботится о нем.

— Скажи, Hyp, — обратился он неожиданно к тому, закончившему перевязку и выкладывавшему кой-какие припасы из чересседельной торбы, — вот пришел другой человек, который считает себя главным ханом и хочет убить меня, чтобы стать им…

— Ну, для этого ему нужно сперва убить меня, их и много других людей. — Нyp широко повел рукой, указывая на двух воинов, подсевших к ним и уважительно молчавших в присутствии повелителя. Через тальниковые кусты хорошо просматривались высокие кручи правого берега Иртыша, и казалось, что находящиеся здесь в лесных зарослях люди просто решили порыбачить или возвращаются от родичей и никуда не спешат.

— Я не об этом, — Едигир недовольно дернул, забывшись, больным плечом и тут же сморщился, — если он все ж таки казнил бы меня этим утром, то что бы делали все вы?

— Мстили за тебя, хан! — сочли своим долгом выкрикнуть оба воина.

Едигир не знал их имен, а интересоваться этим не считал нужным и потому пропустил их ответ мимо ушей, ожидая, что ответит Рябой Hyp.

Тот же немного помолчал, раскладывая на траве несколько вяленых рыбин и куски разломанной лепешки. Потом жестом предложил всем присоединиться к трапезе и первым начал обдирать сухую рыбину.

— Знаешь, что я тебе скажу, дорогой хан, — он опять усмехнулся, и эта кривая усмешка удивительно шла его некрасивому лицу, — не тем твоя голова занята. Ох, не тем! Не ожидал даже, что начнешь ты сомневаться во мне и остальных нукерах… — Едигир было сделал протестующий жест, открыл рот, чтобы возразить, но Рябой Hyp торопливо продолжил:- Живому надо думать о живом, а ты, хвала богам, пока жив и почти здоров. Вот эта рыба, — подкинул на ладони наполовину ободранную рыбину, — жила себе, плавала, а вынул ее рыбак из воды, кем она стала? Правильно, пищей для нас. Ты пока наш хан, и рано выбирать себе другого. Но уж коль тебя интересует, что бы я делал, коль ты бы ушел в иной мир, к своим предкам, то отвечу. Дрался бы! Да, не знаю с кем и за кого, но бился бы до последнего. Эти степные суки пришли не за тем, чтобы выбрать себе подходящего кобеля и наплодить от него щенков. Нет, им нужно то, чем владеем мы и что не перепадает в их поганую глотку. Они жадны и алчны. Они ненасытны, и от них не откупиться, как мы делали то много раз в другие годы. Они нашли хана, который оказывается главней тебя, потому что рожден от другой матери и отца. Нет, хан, ты мне милей не по знатности и родовитости, а потому, что спишь рядом со мной. Вот, — закончил он свою страстную речь, видимо самую длинную в его жизни, и принялся крепкими зубами рвать жирные куски от рыбины, торопливо жуя их и чавкая от удовольствия.

Оба других воина согласно кивали головами, выказывая свое одобрение начальнику охраны и набивая рот едой.

Объяснение Рябого Нура вроде бы успокоило Едигира и даже почти сняло груз с сердца, что тяготил его весь сегодняшний день. Но… Но в Нуре он как раз и не сомневался. Он в душе надеялся, что тот ответит не только за себя, но и за других воинов, а главное, за беков, мурз и ханов, которые более всего вызывали опасение у Едигира.

— Ладно, — негромко проговорил он, — извини меня и не думай более об этом. Все будет хорошо. Они уже приходили, и не раз… Дед мне еще рассказывал, что когда-то пришли их шаманы и предложили порушить наших богов, принять их веру. Наш народ убил их. А что из этого? Почти каждый год они ползут, как саранча на посевы, и сколько ни убивай их, конца не видно…

— Ладно, хан, — сказал все с той же усмешкой Рябой Hyp, поднимаясь с травы и отправляя последние крошки в рот, — твое дело думать, а наше дело воевать. Так я говорю? — обратился он к другим воинам.

— Так говоришь, Hyp, так, — закивали те, вскакивая и направляясь к лошадям подтянуть подпруги.

— Ехать надо, ехать, — уже на ходу и ни к кому не обращаясь, проговорил Рябой Hyp, — думать потом будем.

…Уже под вечер они въехали во владения Соуз-хана — давнего противника Едигира в борьбе за престол. Ослабевшие лошади едва шли и требовали отдыха, хорошего корма. Устали и сами всадники. И как не хотелось Едигиру именно сейчас заявиться в городок этого хитрющего пройдохи, но иного выбора у них не было.

Но за все прошедшие годы Соуз-хан проявлял лишь уважение и лояльность по отношению к Едигиру и Бек-Булату, улыбался при встрече, поддерживал добрые отношения со всеми соседями и никогда в открытую не выступал против кого-то из них. Его табуны считались самыми богатыми, хотя кто их считал, кроме самого хозяина. Когда собирали общее войско для усмирения непокорных или выступления против очередного набега кочевников из Великой степи, то он привозил в Кашлык несколько возов оружия, сбруи для коней, вина и другой необходимой для похода продукции, но не отправлял ни одного из своих нукеров, ссылаясь, что те заняты или в сопровождении очередного каравана, или пасут скот в дальних улусах. Прочие небогатые ханы, которым было легче посадить на коней всех своих людей, включая подростков, чем собрать подобные приношения, скрипели зубами и терпеливо соглашались принять привезенное и отпускали Соуз-хана с миром. Любой человек имеет свою цену, а в это неспокойное время добрый клинок стоил дороже необученного воина.

Где-то сейчас хитрый хан? Дома или в отъезде? Хан оказался в своем городке и послал встретить Едигира с десяток слуг, таких же жирных и масленых, как и сам. Укреплен был его городок не в пример лучше многих. Стоял он на высоком бугре между Иртышом и протокой. Вдоль бугра был прорыт глубокий канал, который замыкался меж двумя водоразделами и служил рукавом, по которому можно было проплыть на лодке. Через канал лежали переброшенные и крепко связанные меж собой бревна, которые при надобности легко можно было спихнуть в канал. Само селение окружал не заборчик из плетеных и промазанных глиной веток и крепивших их стволов деревьев, а сплошной частокол. Через определенное расстояние в нем были прорублены бойницы. А внутри находился помост для стрелков. Едигир подивился прочности укрепления и цели, для какой оно воздвигнуто. Он давненько не бывал во владениях Соуз-хана, а после случая на медвежьей охоте и вовсе объезжал их стороной.

В центре укрепления находился большой шатер, в котором владыка Соуз-хан жил в теплое время. Рядом стояли другие, меньшего размера, где размещалась его охрана, наложницы. Сейчас все высыпали наружу. Сам хан шел навстречу, раскинув коротенькие ручки и блаженно улыбаясь.

— Какой гость, какой гость! Наконец-то дождались милости твоей! А то думаю, затаил на меня обиду какую, никогда не заедешь, не приветишь!

Хан неожиданно припал к сапогу Едигира и принялся целовать его.

— Прекрати, хан, — остановил его тот смущенно, — мы с тобой равны по происхождению своему. К чему такие почести?

— Как же, дорогой гость, как же без почитания правителя нашего… Ты избран старейшинами, тебе и дань плачу регулярно и с каждого каравана…

Между тем узкие глаза Соуз-хана так и буравили приезжих, пытаясь вызнать, для какой цели те пожаловали.

Что приехали они неспроста, то и ребенку понятно. Гордый Едигир не мог заехать без особой причины и без приглашения, Оглядев изодранную одежду прибывших, хитрый хан смекнул, что с ними что-то случилось в пути и те завернули по острой нужде за помощью, и заранее прикидывал, что у него могут попросить.

— Прошу входить в мой бедный шатер, владыка наш, — стелился Соуз-хан, распахивая перед путниками полог шатра. Дождавшись, когда войдут все, он незаметно подозвал к себе начальника стражи и велел срочно скакать и разведать, не остался ли где отряд, пришедший с Едигиром, а по возможности добраться до ближайшего селения и там узнать о случае, который привел правящего хана в его городок. Начальник стражи, молча кивнув, исчез, и через какое-то время Соуз-хан успокоился, услышав цокот копыт по настилу моста. Услышал топот и Едигир, поинтересовавшись, куда в столь позднее время отправился всадник.

— К дальним стадам поскакал, проверить пастухов. За ними ведь глаз да глаз нужен, а то растеряют все и сами сбегут.

— Как здоровье родственников, детей? — спросил Едигир, ничуть не поверив ответу хозяина.

— Спасибо, повелитель, все хорошо. Дети растут, Жена здорова. Как твое здоровье, драгоценный?

— Все ничего, да вот медведь поранил, — не моргнув глазом, отвечал гость, заранее решив, что не будет сообщать Соуз-хану действительных событий.

— Что ты говоришь?! — всплеснул руками Соуз-хан. — Лекаря крикнуть? — И тут же слуга выскользнул из шатра. — А я смотрю бледный, не здоров наш хан, думаю себе. Горе-то, какое горе, — запричитал он.

— Успокойся, хан, расскажи лучше, что слышно в Великой степи. Не замыслили ли восточные правители опять поход против нас?

— Мой последний караван еще не вернулся, но жду со дня на день, Караван-баши, мой старый знакомый, все расскажет. Тогда и сообщу тебе.

А сам хан давно был в степи? — Едигир внимательно посмотрел на сидящего перед ним хозяина.

— Давно вернулся, давно. — Тут вошел лекарь с ларцом, где, должно быть, лежали снадобья. — Вот и лекарь мой. Посмотри гостя, — не дожидаясь возражений раненого, кивнул он знахарю.

Едигир решил, что повязка не помешает, а что тот узнает о ранении копьем, а не когтями зверя, то рано или поздно это все равно откроется. Потому он подставил плечо под холодные и тонкие пальцы лекаря, который, осмотрев рану, что-то зашептал и стал втирать мазь внутрь раны.

— Хочешь, хан, с тобой отпущу лекаря? Нигде такого не найти. Все соседи к нему ездят лечиться. А как он живот вправляет… — зацокал языком хозяин, выказывая блаженство на жирном лице.

— А-а-а… — махнул Едигир рукой, — на мне, как на собаке, заживет. Спасибо за предложение. Я теперь твой должник буду.

— Какой долг, хан! Какой долг!? — выкатив с деланным ужасом глаза, вновь замахал руками Соуз-хан. — Я перед тобой в долгу, что заехал. Я всегда рад дружбе, телом и душой предан. Только скажи, намекни мне…

Лекарь удалился, так и не проронив ни слова. Внесли большой котел со стерляжьей ухой и баранье мясо на блюдах. Едигир отметил, что и блюда у Соуз-хана из серебра с причудливыми фигурками по всему полю, и ковры, которыми был застелен шатер, отличаются сочными и свежими красками и не местной сибирской грубой работы, а привезенные с восточных базаров.

Ели уху не торопясь, рассуждая, какая нынче будет зима, много ли снега наметет, Будет ли хозяин здесь зимовать или откочует к родственникам в степи, где легче прокормить его скот. Уже совсем стемнело и разожгли посреди шатра костер, который был обложен диким камнем.

— Где хан пожелает спать? — спросил после ужина Соуз-хан.

— Где хозяин положит, там и лягу, — ответил Едигир.

— Тогда здесь и постелят слуги, — закивал хозяин и вышел, чтобы распорядиться о ночлеге.

Едигир со спутниками услышали слабый шум приближающегося обоза, а может, просто конной группы. Потом закричал ишак, почуявший окончание пути, и послышались голоса людей. "Караван", — прошептал, мигом схватившись за саблю Нyp. Все остальные спутники Едигира вскочили с подушек и обернулись в сторону своего повелителя. Но испуга в их глазах он не увидел. Скорее решимость отразить любое нападение, если случится подобное.

— Пошли, послушаем, — спокойно проговорил Едигир, чтобы не вызывать паники и не смутить излишней настороженностью.

Но Соуз-хан уже спешил встречать прибывший караван, радуясь, что добрались благополучно. Слышались громкие вопросы в темноте, радостные восклицания караванщиков, что достигли конца пути.

Нур неслышной тенью скользнул к частоколу и, прижавшись щекой к бревнам, вглядывался в просвет ворот, пытаясь различить по теням прибывших, нет ли среди них воинов-пришельцев. Но тут он услышал тихий шепот караван-баши, который о чем-то переговаривался с хозяином. Hyp лесной кошкой подкрался ближе и явственно услышал:

— Они совсем близко… утром будут здесь… ваш хан сбежал… его надо… — Но тут осел закричал громко и радостно, требуя себе свежего сена и воды за то, что привел благополучно весь караван. Нур не расслышал последних слов, но было и так ясно, что Соуз-хан находится в сговоре с караван-баши, а тот в свою очередь с захватчиками.

— Надо уходить, хан, быстро, — шепнул на ухо Едигиру Нур, который продолжал все так же стоять у входа в шатер, и пересказал ему все слышанное.

— Я так и думал, — ответил тот. И велел Нуру незаметно оседлать коней, а сам направился к хозяину, хлопотавшему у вьюков, снимаемых на землю.

— Какая удача мне сегодня, — радостно осклабился тот, увидев Едигира, — и высокий гость ко мне и караван пришел…

— Не встретили ли кого, дорогой, — перебил его Едигир, обратясь к караван-баши.

— Много видели, ох, хан, много всего видели. Завтра обо всем расскажу, — низко согнувшись в поклоне, тот засеменил в сторону, быстро переставляя кривые ноги.

— Стой, старик. — Едигир в два прыжка нагнал его и схватил за бороду, приставив к горлу кинжал. — Скажи по-хорошему, что велели тебе сделать чужеземцы, или лишишься бороды вместе с головой и лживыми устами!

— Не губи, повелитель, — завыл тот, не на шутку испугавшись, — все скажу.

— Кто в сговоре с пришельцами? — повторил громче Едигир и слегка нажал кинжалом на горло. Старик вскрикнул и завизжал.

— То мне неизвестно. Я торговый человек, и меня лишь просили показать путь в Сибирское ханство. Остального не знаю. Клянусь!

— Откуда тогда этот знает о чужеземцах? — Едигир махнул рукой в сторону Соуз-хана. — Откуда, я спрашиваю?

— Я спросил его… — заблеял напуганный хозяин и не успел закончить, потому что сзади на него наехал конем Hyp, успевший уже оседлать лошадей и поспешивший к воротам. — Помогите, спасите! — завизжал еще громче хан и упал прямо под копыта. Чуткое животное испуганно шарахнулось, и Соуз-хан на четвереньках отполз в темноту. Но уже бежали на помощь ему вооруженные слуги с факелами в руках.

— Уходим отсюда! — приказал Едигир, заскакивая на своего коня. — А с тобой, предатель, я еще посчитаюсь.

Слуги не сразу разобрались, кого надо спасать, и это дало возможность Едигиру со своими людьми выехать за ворота и проехать через мост. Лишь затем свистнуло несколько запоздалых стрел, пущенных наугад.

А конники опять мчались в темноте вдоль берега реки к стольному сибирскому городку Кашлыку, где можно было наконец-то спокойно передохнуть и поспать.

 

ВРЕМЯ ПУСТЫХ ЖЕЛАНИЙ

В сибирской столице текла тихая и размеренная жизнь. Женщины готовили к зиме жилище, шили теплые одежды, сушили старые, нянчили малышей. Каждое утро небольшими группами отправлялись собирать грибы, обильный урожай которых в этом году обещал составить хорошие запасы на зиму.

— Коль столько красноголовиков навыскакивало, — говорила старая Аниба молодкам, сопровождающим ее в дальних походах по урочищам, — то и зима будет снежная да мягкая. Значит, и сохатый далеко в болота уйдет. Мужикам его там трудно взять будет. Шейте больше рукавиц и теплых кисов для охотников.

Грибы сушили на солнце и у костра, где женщины пели грустные песни тонкими голосами, гадали по уголькам, брошенным в чан с водой.

Выходила к ним и Зайла-Сузге, доставала свой кубыз, сделанный из тростника, и тихая мелодия неслась над иртышскими кручами, заставляя сжиматься девичьи сердца.

Рыбаки, выехавшие на ночную рыбалку, бросали весла, поднимая головы в сторону княжьего холма, и слушали, вытягивая шеи, зовущую к любви и покою мелодию.

Зайла-Сузге, прожив несколько лет в Сибири, приспособилась к местным обычаям, перестала прятать свое лицо от посторонних, научилась шитью бисером и всему другому, что необходимо женщине.

Но больше всего любила она, уложив сына спать, уходить на самый обрыв над бурлящим неспокойным Иртышом и смотреть оттуда в заречные дали, слушать ржание пасущихся на лугах коней. Приходила к себе уже далеко за полночь и, вздыхая, тихо укладывалась на подушки.

Старая Аниба, видя утром круги под глазами у ханской жены, ворчала:

— Да разве можно так по мужу убиваться? Где это видано? Вот вернется Булат, пожалуюсь ему. Пусть пожурит тебя маленько.

Но приезжал Бек-Булат из вечных своих странствований по городкам и порубежным улусам. Весь в пыли, похудевший и загоревший, он шел, еще больше припадая на больную ногу, к Зайле-Сузге, широко раскинув руки; она спешила к нему, ведя за руку маленького Сейдяка, и все забывалось. Молчала и старая Аниба, и Зайла-Сузге становилась вроде бы веселей. Но Бек-Булат примечал, что с его женой творится что-то неладное…

Детей она больше не рожала, а когда Бек-Булат заикнулся, что надо еще одну жену брать, предложил Зайле проехать по селениям для выбора невесты, то едва не произошло непоправимое. Зайла-Сузге выскочила из шатра и бросилась к обрыву. Едва поймали ее у самого края. Несколько дней лежала молча, не пила, не ела и не отвечала на ласковые слова мужа.

— Зайлачка, пошутил ведь я, — гладил ее шелковистые волосы Бек-Булат, щекотал тонким носом ухо, терся щекой, — прости меня. Никто мне не нужен, Есть сын, и ладно. Другой жены брать не буду, обещаю…

Оправилась Зайла-Сузге, но улыбка совсем исчезла с ее круглого личика. Небывалая бледность отличала ханскую жену от других жизнерадостных и румяных женщин.

Побился Бек-Булат, пытаясь развлечь и развеселить жену, да, ничего не добившись, стал лишь чаще уезжать под любым предлогом из Кашлыка.

В то лето лишь дважды наведался он к семье. Привез сыну разных угощений, купленных у караванщиков, и небольшого ишачка для забавы.

Сейдяк страшно обрадовался собственному "коню" и потребовал быстрее сшить ему седло и сбрую. Теперь, обучившись управлять строптивым животным, он часто ездил с женщинами на сбор грибов и вез обратно, гордый и довольный, полные туеса.

Лишь старой Анибе поведала Зайла-Сузге свою печальную историю о встрече с Едигиром и о жизни на его охотничьей заимке. Рассказала и даже облегчение почувствовала. Вместе поплакали вечерком, посетовали на горькую женскую долю и больше никогда о том не вспоминали.

…В этот вечер Зайла-Сузге опять засиделась на своем обычном месте у обрыва, вслушиваясь в шум реки и теплое дыхание мрачного ельника, шумевшего за стенами городка.

Что-то не давало ей покоя, заставляло вглядываться в противоположный берег и ловить каждый звук, доносившийся оттуда. Еще вчера под вечер больно кольнуло в груди и гулко ударила в виски кровь. Она поняла, что случилось что-то с Едигиром, который почти каждую ночь являлся к ней во снах, чей голос она слышала среди шумно веселящихся воинов, чья фигура угадывалась в изгибах облаков и струйках дыма.

Старая Аниба предлагала Зайле-Сузге сходить к шаману, чтобы тот изгнал из ее дум образ любимого, избавил бы ее от этого мучительного наваждения. Мучительного ли? Скорее, сладостного и желанного. Нет, отказалась Зайла-Сузге от лечения у шамана, пожелав хотя бы в мечтах беседовать и встречаться с любимым.

И сейчас у обрыва она ждала и твердо верила, что должен появиться Едигир, раненый и нуждающийся в уходе.

Только бы он остался жив, только бы остался жив, — шептали ее губы. А то что раненый? Так она его выходит, вынянчит, отстоит.

И как бы в ответ на ее мысли с той стороны раздался едва слышный крик:

— Эге-ге-й-й… Ой-ой…

Зайла-Сузге встрепенулась и побежала будить начальника ночной стражи Ата-Бекира, что ведал защитой городка и распоряжался всеми текущими делами в отсутствие Едигира и Бек-Булата.

Крик услышали и воины на башнях, запереговаривались меж собой:

— Слышь, Хасан, гаркает кто-то, — прокричал один другому.

— Может, заплутал кто? — тяжело зевая, ответил тот. — Рыбаки или охотники домой просятся.

— Ну, поорут, поорут и успокоятся. Эх-ма! Ночь-то какая теплая!

Явившийся по зову Ата-Бекир тоже не высказал особого беспокойства, постояв на ветру и вслушиваясь в голоса кричавших. У него болели, как всегда, по ночам простуженные ноги, ломило спину и вылазить из-под мягких теплых шкур никак не хотелось. Но эта ненормальная девчонка, которой втемяшилось в голову, что там кричит кто-то из ханов, способна и мертвого поднять.

— Почему госпожа решила, что кричит раненый хан Едигир? — почтительно обратился он к Зайле-Сузге.

— А разве ты сам не слышишь? Или это не его голос?

— Шайтан разберет, чей там голос… Может, и впрямь хан кричит… Но почему раненый? — с удивлением пожал плечами Ата-Бекир, расчесывая искусанную комарами грудь.

— Как смеешь говорить "шайтан"! — взвилась Зайла. — Сам шайтан старый, лежишь, храпишь, служба не знаешь! Муж вернется, обязательно пожалуюсь, пусть тебя поучит плеткой чуть.

— Э-э-й, с бабой связываться — потом не отмоешься, — выругался вполголоса Ата-Бекир и пошел будить нукеров, чтобы сплавали на лодке на тот берег.

Ата-Бекиру на старости лет совсем не хотелось расставаться с доходным местом начальника стражи, когда ни один купец не минует его, не одарив мелким подарком. И все новости он узнавал первым и каждый приезжающий в городок бек здоровался с ним, а лишь потом отправлялся на поклон в ханский шатер.

Ему не нравилась эта полоумная девка не ихнего рода-племени, крутившая своим мужем, как малым дитем, никому не покорная, сидящая допоздна над водой. Но выбирать жен хану он не мог. Зато недавно подслушал, как она шепталась со старухой Анибой, нянькой мальчишки, о своих приключениях на заимке у Едигира. И при удобном случае готовился выложить все это Бек-Булату и посмотреть на хромоногого хана, что строит из себя строителя, как он это воспримет.

Дочь Ата-Бекира была замужем за сыном Соуз-хана, и он надеялся, что коль тот займет престол, то выделит родичу хорошие земли и добрый табун кобылиц и подарком не обнесет.

Год назад, когда в Кашлык приезжали длиннобородые московские послы, то Ата-Бекир внимательно прислушивался ко всем их разговорам и потом все до словечка передал свояку. А тот уже с купцами обещал сообщить в Бухару. Пусть знают, что сибирцы, кони которых столько раз топтали русскую землю, чьи сабли приводили в ужас все народы на земле, вдруг, поджавши хвост, ползут за помощью к белому царю.

Нет, есть еще в Сибири люди, которым не по душе покорность их ханов. Негоже волков московских в сибирскую овчарню пускать. Не раз говорил Ата-Бекир со стариками из улусов на Тоболе о необходимости посадить на престол другого хана. Пусть он ищет себе друзей не в Московии, а там, откуда их народ вышел. Но мало умных людей в улусах, кто понимает, куда заведут их строптивый Едигир и хромой Бек-Булат. Но их время еще придет! В то Ата-Бекир твердо верил.

Показалась лодка, возвращавшаяся с той стороны. По глубокой осадке Ата-Бекир понял, что плывут с народом, взятым оттуда. Но в темноте различить, что за люди сидели там, было невозможно. На всякий случай он сбегал в свою землянку и торопливо натянул на себя панцирь, опоясался саблей, приладил на голову шлем. Начальник стражи должен выглядеть соответствующим образом. Может, и впрямь кто из ханов пожаловал.

Первым по земляным ступеням торопливо взбежал Рябой Hyp, и следом два нукера вели, бережно поддерживая, мучительно морщившегося Едигира. К нему тут же бросилась Зайла, но, не доходя несколько шагов, смущенно остановилась, боясь выдать волнение перед воинами.

"Ага, — с торжеством отметил про себя Ата-Бекир, — вот ты, голубушка, и показала любовь свою. И это мы тебе припомним!"

Но он тут же с поклоном подскочил к Едигиру и с напускной тревогой испуганно залопотал:

— Ой, наш добрый господин ранен! Да кто посмел поднять руку на надежду и славу сибирской земли?! Да разразит его гром! Да не примет земля его грязное тело…

— Пойди прочь, старая лиса, — отодвинул его сильной рукой Рябой Hyp, да так, что стражник едва не загремел под откос. — Лучше позаботься об отваре и найди чего перекусить.

Нур недолюбливал льстивого Ата-Бекира и давно советовал Едигиру подыскать ему замену. Но хан по природной доброте верил словам, а усомниться в нечестности начальника стражи повода пока не было.

Ата-Бекир, забыв про боль в пояснице, как молодой олень, кинулся исполнять приказание. Рябой Hyp глянул ему вслед и кивнул с усмешкой в сторону Зайлы:

— Чего стоишь? Врачевать-то умеешь? — он отлично знал историю своего повелителя и жены Бек-Булата, но никогда и не намекнул о том. — Иди готовь мази, чистую материю.

— Кто его? — тихо спросила Зайла. — Медведь?

— Ну, на медведя он не похож, а по хитрости скорее на волчину смахивает. Зубы у него, видать, крепкие и хватка волчья. Но и мы кое-что умеем. Так, великий хан? — полушутя обратился он к Едигиру.

— Да, наверное, сейчас я очень похожу на великого. Не стоит поднимать шума, Зайла-Сузге, — негромко проговорил Едигир.

— Так кто все же на вас напал? — свела брови к переносью Зайла.

— А похоже, что ты того человека знаешь… — в раздумье ответил Едигир и тут же пожалел, что проговорился, — но о том поговорим позже. Хорошо? Она ничего не ответила и пошла к себе. Едигир с Рябым Нуром прошли в ханский шатер, где уже была приготовлена чистая одежда, еда и зажжены светильники в медных плошках. Заскочил с выпученными от усердия глазами Ата-Бекир и поинтересовался, какие еще будут приказания.

— Собери в городке всех молодых парней, что уверенно держатся в седле, — приказал ему Едигир.

— Так пока все держатся, — неопределенно выразился стражник.

— Вот всех и буди, — отрезал хан.

Пришла старая Аниба, а за ней и шаман с мазями и чистыми тряпками. Пока собирали молодых парней у шатра, Едигиру промыли и перевязали рану на плече, что начала уже гноиться. Смазали медвежьим салом и обожженные руки.

— Ну вот, коль вчера не умер, то теперь долго жить буду, — шутил он. — Давно Бек-Булат уехал? — поинтересовался у Анибы.

— Не так чтобы давно, но мы уже, пять туесов грибов притащили, — отвечала старая женщина, — ох, гриб нынче хороший. Поешь, хан, похлебки. Очень вкусная похлебка!

— Ладно, похлебку поем, старая. А куда он уехал, не говорил?

— Жене не говорит, а старой Анибе разве скажет?

— Кто может знать, где Бек-Булат?

— Может, кто и знает, да я не ведаю о том, — покачала она головой, завязывая последний узел на тугой повязке.

— Хорошо, идите отдыхайте, — кивнул им Едигир, надевая свежую рубаху, — скоро для вас много работы будет.

— Да уж поняла, хан. Коль на тебя руку подняли, то война, должно, большая шибко будет.

Аниба и шаман ушли, а снаружи уже слышались голоса собравшихся. Едигир велел пригласить всех в шатер, и тут с удивлением обнаружил у своих ног кожаный чехольчик, завязанный шелковыми шнурками. Он подобрал его и в раздумье, не решив, что с ним делать, повесил на столб шатра. Затем снял висевший там же колчан со стрелами и повернулся к вошедшим.

Явились около двух десятков человек, в основном молодые парни, что жили в летнее время в столице, обучаясь воинскому искусству. Хан пытливо всматривался в их лица, плохо различимые в неверном свете медных светильников. Потом со вздохом проговорил:

— Вот пришел и ваш черед встретиться с врагом и показать, чему вы обучились, и доказать свою храбрость. Степняки пришли!

По рядам собравшихся прошло легкое движение, но ни один из них не выдал своего волнения.

— Надо срочно оповестить всех беков, мурз и от моего имени велите им собирать своих нукеров и спешить в столицу. Враг не сегодня, так завтра будет здесь. Берите лучших коней и скачите, не жалея ни их, ни себя, во все улусы. Вот вам мой знак и вручите его ханам и бекам. Обратно возвращайтесь на их конях, нигде не останавливаясь.

Едигир вытаскивал из колчана по одной стреле, обмакивал ее в разведенную охру, что держал рядом в глиняном горшочке Рябой Hyp, и подавал каждому юноше. Те кланялись в знак согласия и исчезали за пологом шатра, Когда они остались с Нуром одни, то Едигир тяжело опустился на подушки и, посмотрев на верного воина, тихо произнес:

— Иди теперь ты. Надо зажечь сигнал войны.

Ни слова не проронив, Рябой Hyp покинул хана, направившись на берег, где на возвышении всегда лежали приготовленные сухие ветки и береста для костра войны. Вскоре высокое пламя взметнулось над стенами сибирской столицы. И тут же донесся звонкий удар в медный котел, висящий на караульной башне. Удары следовали один за другим и плыли в ночном воздухе, заставляя вскакивать с теплых постелей людей: мужчин брать в руки оружие, а женщин тихо плакать, глядя им вслед.

Вскинул голову и Ата-Бекир, задумчиво вглядываясь в пламя костра, и перевел взгляд на противоположный темный берег реки, откуда только что вернулся раненый Едигир. Он пожевал свой сизый ус и тихо проговорил;

— Вот и наше время пришло, однако… — и заковылял к своему жилищу.

Зайла-Сузге, услышав гулкие удары, несущиеся со сторожевой вышки, выскочила наружу из своего шатра, и в глаза ей ударил яркий свет сторожевого костра. Волна холода поднялась в ее груди и сковала движения. В растерянности она двинулась к шатру Едигира, обходя группы людей, так же, как и она, испуганно и с тревогой смотрящих на пламя костра. Откинув полог, робко вошла внутрь, где находился в одиночестве Едигир.

В его руках Зайла увидела кусок пергамента, испещренный черными значками арабской вязи. Что-то знакомое угадывалось в том свитке.

Едигир вопросительно глянул на нее и, коротко кивнув, предложил подойти к нему.

— Пытаюсь разобрать, что тут значится, — показал он на свиток.

— Откуда он у тебя? — спросила Зайла, протянув руку к пергаменту.

— Подарил на память один человек, — усмехнулся Едигир.

Зайла развернула пергамент и начала читать, медленно шевеля губами, Едигир с удивлением воззрился на нее.

— Ты можешь это читать?

Но Зайла не отвечала. Глаза ее расширились от удивления, и губы вдруг задрожали, по щекам скользнула слезинка, но была не замечена. Наконец, Зайла подняла глаза на Едигира и, вложив в голос всю надежду, спросила почти шепотом:

— Он жив?

— Кто? — Едигир попытался сделать вид, что не понял, о ком идет речь, но не мог обмануть, ответить "нет" под этим взглядом и согласно кивнул головой, выдавив из себя:- Да. Он жив.

— Где он? — Зайла схватила хана за руку и уже не надежда, а мольба была в ее голосе и во всей обмякшей фигуре.

Едигир с неприязнью выдернул руку из ее пальцев и, отойдя в сторону, отчеканил:

— Если я правильно понял, тот человек твой возлюбленный? Хорошо, я отвечу на все твои вопросы сразу. Сейчас не время играть в прятки. Он пришел к нам с войной, чтобы убить меня и твоего мужа. Это по его милости зажжен костер войны. Я чудом вырвался из его лагеря на берегу родного Тобола. И это, — он показал на свиток, — я похитил из его шатра. Теперь отвечай ты, если считаешь себя матерью своего сына. Кто тот человек и что вас связывает? Я жду… — И хан уселся на подушки в центре шатра.

За время, что он говорил, Зайла-Сузге успела собраться с силами, успокоиться и теперь уже волнение не читалось на ее бледном лице. Но руки, сжимающие свиток, слегка дрожали, и голос, когда она начала говорить, прерывался после каждой фразы.

— Хорошо, — с некоторой долей смирения начала она, — видит Всевышний, что пришло время рассказать обо всем, хоть я и поклялась унести свою печальную историю в могилу. Но я не хочу, чтобы человек, которого я любила и люблю… — тут ее голос и вовсе стал едва слышен, но она справилась со своей слабостью и продолжила;- Этот свиток на языке моего народа зовется шежере, что значит родословная. В нем указываются все мужчины рода, начиная с его основателя. Здесь, — она провела пальцем по верхней строчке букв, — первым стоит Чингиз-хан, а последним… последним мой родной брат Кучум. Вот. Теперь ты знаешь все. Можешь поступить со мной, как считаешь нужным. — Она направилась к выходу из шатра, но Едигир остановил ее.

— Подожди, Зайла, ты не ответила на главный вопрос: как ты оказалась в Сибири. Тебя заслали к нам или явилась по собственной воле?

Глаза Зайлы сверкнули дамасской сталью, и Едигир узнал тот взгляд, который некогда сразил его.

— Как ты можешь говорить такое? Ты?! Отец моего ребенка!!! — при этих словах она, закрыв лицо руками, рванулась к выходу, и лишь за поворотом Едигиру удалось нагнать ее и силой втянуть обратно. Его лицо горело, и руки так сильно стиснули плечи Зайлы, что она даже вскрикнула от боли.

— Повтори, что ты сказала?! — прокричал он ей в лицо.

— Я сказала, что Сейдяк твой сын, — довольно спокойно произнесла Зайла и откинула назад голову. — Когда ты уехал, оставив меня на заимке одну среди своих слуг, и я поняла, что жду ребенка, то что я должна была делать? Ответь! Ждать тебя? А что бы ты сказал мне, вернувшись? Я не была твоей женой, и ты мог отвергнуть и меня и ребенка. Что мне оставалось делать? Кинуться в воды этой реки? Нет, я не стала испытывать судьбу и поехала в ближайшее селение, еще не зная на что решиться. И там неожиданно встретила твоего брата. Он влюбился в меня и пожелал взять в жены. И я ни разу за это время не пожалела о том поступке. И он, в отличие от тебя, ни разу не поинтересовался, его ли это ребенок.

— Так он не знает, что Сейдяк мой сын? — прошептал Едигир.

— А что это может изменить? — вопросом на вопрос ответила Зайла.

Едигир стоял раскачиваясь словно дерево под ветром. С его губ срывались слова:

— Какой я дурак… Какой я дурак…

А Зайла, желая вывести его из забытья, коснулась легонько волос хана, прошептав нежно:

— Сколько у тебя седины стало… Глянь!

Но видя, что Едигир не обращает на нее внимания, заговорила неторопливо и вполголоса, скорее для себя:

— Мы с братом росли вместе во дворце отца. Вместе играли, купались. Мы были рождены одной матерью, а у отца был еще старший сын, рожденный от ногайской княжны. Но его мы видели редко. К тому же он был всегда высокомерен и спесив. Моя мать умерла, когда я была совсем маленькой. Вскоре меня забрали ее родственники. А брат остался во дворце. Встречались мы не чаще одного раза в год на больших праздниках, куда меня возили на большом верблюде, закутанную с головы до пят в материю. Никто не должен был узнать меня.

Едигир, наконец, перестал раскачиваться и подошел к низкому столику, на котором стояла пиала с прохладным напитком. Отпив глоток, он вернулся на место и слушал, не перебивая.

Родственники говорили, что ногайская жена отца поклялась убить меня и брата, чтобы не было претендентов на престол. Не знаю, почему она боялась меня, девушку? На Кучума было несколько неудавшихся покушений, но каждый раз его спасали преданные слуги. Чтобы спасти его, отец отправил брата далеко в горы. Вскоре приехали и за мной. Но по дороге на нас напали люди ногайской княжны и хотели бросить меня, связанную, в горах. Но потом решили, что можно выручить неплохие деньги, и продали купцам, что ехали в вашу Сибирь. Так я оказалась здесь.

Зайла замолчала. Едигир привлек ее к себе и попробовал поцеловать. Но она отвернула голову и с негодованием произнесла:

— Как ты можешь! Я жена твоего брата и останусь ею. Ты снял камень с моего сердца, заставив рассказать обо всем. И я благодарна тебе, но…

При этих словах они услышали шаги, приближающиеся к шатру. Едигир отпрянул от Зайлы, и в шатер стремительно ворвался Рябой Hyp.

— Ата-Бекир сбежал! — крикнул он с берега.

— Как сбежал? — не понял Едигир.

— На лодке сбежал, — резко ответил Hyp, — я видел, что он некоторое время крутился у твоего шатра и вроде к чему-то прислушивался. Мне показалось, что ты отдыхаешь, и плохого не подумал. А вскоре прибегает дозорный и кричит: "Кто-то на лодке уплыл". Хватились, хотели догнать, а весел нет ни в одной лодке. И этот шакал исчез.

— Да… Не ожидал я от него… Впрочем…

— Впрочем, он может направиться прямиком к свояку Соуз-хану, а тот в лагерь степняков, и жди гостей. У нас едва ли наберется сто человек защитников.

Оба торопливо вышли из шатра и направились на обрыв. Ночь быстро прошла, и в утреннем чистом воздухе плыли тонкие паутинки, предвещающие близкую осень и хорошую погоду. Иртыш, делающий крутой поворот возле самых стен городка, лежал как спущенный лук, поблескивая белесыми водами. На его поверхности не было видно ни одной лодки.

— Уже уплыл, — развел Едигир руками, — что ж, надо готовиться к обороне. И в первую голову отправить из крепости женщин и детей. Пусть едут в дальние северные улусы, укрываются у родни.

— А Зайла? — внимательно посмотрел на хана Рябой Hyp.

— И она тоже, — чуть помедлив, ответил Едигир, — но я сам скажу ей об этом. — И он направился к шатру своего брата.

Там уже хлопотали несколько нянек под руководством старой Анибы, стряпали лепешки, ощипывали рябчиков, доставленных утром охотниками.

Сама Зайла-Сузге одевала Сейдяка в маленький халатик из голубой камки, расшитый по отворотам шелковыми нитками.

Едигир внимательно всмотрелся в узор и, слегка кивнув в сторону Сейдяка, спросил:

— Знаешь, как я догадался, что тот человек, выдающий себя за купца, совсем не тот, кем он себя назвал?

Зайла повернула к нему голову, показывая, что слушает.

— У него на пиале и на подушке был точно такой же узор, что ты вышиваешь… — тут он замялся и, чуть кашлянув, продолжил:-… своему сыну на одежде.

Зайла мягко улыбнулась и пояснила:

— Да, этот узор принадлежит нашему роду. А ты, хан, оказывается, наблюдательным иногда бываешь?

Едигир вспыхнул, но вспомнил, зачем он явился, и, взяв себя в руки, приказал:

— Всех женщин и детей отправляем из городка. Собирайтесь и вы. К вечеру тут никого не должно быть. Ясно?

— Только хан забывает, что я не "все"! — отрезала Зайла на этот раз, даже не повернув голову. — Я буду ждать мужа.

Потоптавшись и поняв, что уговоры или приказы тут не помогут, Едигир махнул рукой и пошел к себе. Нужно было отдохнуть и отдать приказания всем оставшимся в крепости воинам.

Но едва он прилег и закрыл глаза, как опять ворвался радостный Рябой Hyp и горячо воскликнул:

— Хан, Ата-Бекира схватили! Идем!

По земляным ступеням поднималась небольшая процессия. Впереди всех шел со скрученными руками и синяком под глазом Ата-Бекир, низко опустив голову. Сзади шли два стражника, подталкивающие его в толстый зад копьями. А позади них, последним, поднимался усталый Сабар — тот самый парень, которого Рябой Hyp отправил на лодке рыбака Назиса плыть по реке, если сами они вдруг не смогут добраться до Кашлыка. Его щека, пораненная стрелой, была покрыта коростой, а с одежды капала вода. Он тяжело опирался на копье и часто ловил открытым ртом чистый утренний воздух.

Когда вся процессия достигла верхней площадки, то идущий впереди Ата-Бекир повалился в ноги Едигиру и запричитал:

— Великий хан! Надежда всей Сибири! Лучезарный и всемогущий! Прости, во имя детей моих прости. Из-за них ударился в бега. Хотел предупредить, чтобы скот попрятали…

— Без тебя они бы не догадались, — сумрачно проговорил Едигир. — Только ты со страху-то в другую сторону побег. А?

— Обезумел, признаю, великий хан.

На него было жалко смотреть, ползающего возле ног Едигира.

— В яму его, — махнул рукой хан.

Не губи, милостивец наш, не губи, отслужу. Я про Соуз-хана могу рассказать, как он в Бухару лазутчиков слал…

— А раньше где ты был? — зло спросил Рябой Hyp, и его сапог со всей силы припечатал лицо предателя к земле.

Верещавшего на весь городок бывшего начальника стражи уволокли. Hyp свел брови на переносье и обратился к безмолвно стоящему Сабару:

— Расскажи, где шлялся. На свадьбе гулял?

Тот, не смутясь, провел пальцем по щеке и, не задумываясь, ответил:

— Да уж третий день, как гуляю. Вот этот тоже на праздник, видать, очень спешил, лодка перевернулась, вот я его и выловил.

Немного смягчившийся, Hyp приказал рассказать, как Сабар добирался.

— Да все бы ничего, только вот весло сломал, — облизнул тот потрескавшиеся губы, — хотел взять в селении Соуз-хана. Пристал, значит. А они на меня налетели, давай вязать…

— И что же ты? — заинтересованно спросил Едигир.

— Я что… вырвался я. Одного копьем, другого кинжалом и ушел.

— И весло у них взял? — засмеялся хан.

— А как бы я добрался без весла? Ясно дело, взял. Да они дерутся, как бабы на базаре: щиплются, за волосы хватают… — и Сабар презрительно сплюнул под ноги, растерев концом сапога плевок.

— Молодец, иди отдыхай, — напутствовали парня.

…День пронесся в приготовлениях и мелких домашних хлопотах. Едигиру так и не удалось хоть немного отдохнуть. Он наряду со всеми таскал бревна к воротам, насаживал наконечники к боевым стрелам, проверял оружие, доспехи. И постоянно, вспоминая слова Зайлы о сыне, его сыне, лицо сибирского хана озаряла добрая улыбка.

Раз Рябой Hyp даже поинтересовался удивленно:

— Да ты, хан, никак радуешься, что война пришла?

Но тот лишь махнул рукой, не пытаясь что-то объяснить своему менбаше.

Степняки пожаловали под вечер… На пологий песчаный левый берег Иртыша выскочили с десяток всадников и замерли у самой кромки воды. Они долго разглядывали стены и башни сибирской столицы, озирались вокруг, пытаясь обнаружить засаду, а затем, успокоенные, слезли с коней.

Немного побродив по берегу, все, как один, разделись и полезли в воду. Долго барахтались там, поднимая кучу брызг и гоняясь друг за другом. Потом расседлали лошадей и начали купать их.

Собравшиеся на стенах сибирцы зло покусывали губы, переживая, что нельзя достойно наказать нахалов. Степняки не могли с противоположного берега разглядеть защитников городка, не догадывались, что те прилипли к бойницам и наблюдают за ними. То был небольшой отряд разведки и явно чувствовал свою безнаказанность. Чтобы как-то досадить защитникам, они повернулись к городку голыми задами и стали делать непристойные движения.

Несколько нукеров бросились к Нуру, умоляя разрешить им переправиться на лодке на ту сторону. Менбаша беззаботно махнул рукой; "Пущай, потешьтесь".

Несколько человек вскочили в лодку и погребли на ту сторону.

Как только они приблизились к берегу, степняки вскочили на коней и скрылись в лесу. Сибирцы, боясь засады, не рискнули выйти на берег. Поплыли обратно.

Тут же вернулись степняки и начали пускать по лодке стрелы. Сибирцы повернули к берегу — всадники ускакали в лес.

Раздосадованные, со стрелами в бортах, охотники ни с чем вернулись обратно.

Но основные силы противника, которых опасались Едигир с Рябым Нуром, так и не появились ни ночью, ни на следующий день…

Начали возвращаться гонцы, посланные с известием к удельным ханам и бекам. Докладывали, что ополчение обещали выставить все, но подойдут не раньше, чем через два-три дня. Не вернулись лишь гонцы от вогульских и остяцких князей, к которым путь в один конец занимал у верхового не меньше трех дней.

Ранним утром другого дня печальное известие принес Рябой Hyp, как вестник смерти ворвавшийся в шатер к Едигиру.

— Хан, не знаю как и сказать… Зайла-Сузге исчезла!

— Не может быть! — первое что крикнул Едигир. И как был, в ночном белье, кинулся в шатер брата. — Выкрали? — бросил на ходу едва поспевающему следом Рябому Нуру.

— Не похоже, покрутил тот головой, — сама сбежала.

И точно. Ни старая Аниба, ни няньки не слышали, как она ушла среди ночи. Мирно посапывал спящий Сейдяк, а на пустом ложе Зайлы лежал венок из голубых цветов.

К полудню вернулся запыленный Бек-Булат, которому нелегко далась дальняя дорога. Хромая сильнее, чем обычно, он подошел к брату и вопросительно поглядел ему в глаза. Невольно отведя взгляд, Едигир тихо выдавил из себя:

— Прости, недосмотрел… Зайла ушла из городка, — и, помолчав, добавил;- Верно, к брату пошла.

 

ГОЛОС ЧУЖОЙ КРОВИ

Кучум, выбежав из березовой рощи, никак не мог совладать с собой после увиденного. Он вернулся обратно к горящему селению, где его воины, хохоча, примеряли на себя какие-то рваные одежды, искали на берегу ямы, где сибирцы обычно хранят вяленую рыбу, бродили по поселку без всякой цели.

К хану подскакал Сабанак и увидев, как мучительно исказилось лицо того, озабоченно поинтересовался.

— Что случилось, мой хан?

Кучум исподлобья взглянул на юношу и нехотя проговорил, не желая показывать недавнюю слабость:

— Первый день войны, вот что случилось. Или сам еще не видишь?

Сабанак, удивленный таким ответом, отвел взгляд и начал поворачивать коня, чтобы ехать к своей сотне, как с противоположного конца поля послышались громкие крики и грубый хохот нескольких глоток. Повернувшись в ту сторону, они увидели, как по полю скачут два всадника, таща следом на аркане молодую девушку. Она не выпускала из рук березовый туес, из которого при каждом ее шаге выпадали на землю лежавшие в нем грибы.

Воины подтащили девушку к коню Кучума и весело посмотрели в сторону молчаливо взирающего на них хана.

— Лазутчицу поймали, — пояснил один, широко улыбаясь, — разреши, хан, к себе в сотню взять. Наша добыча.

Кучум лишь ожог их горящим взглядом и, хлестнув с силой ни в чем неповинного коня, сорвался с места, поскакал вдоль поля к берегу реки, дальше от следов недавнего сражения, крика горящих в яме людей, от ненасытных от крови своих нукеров, жаждущих крови еще и еще, и едва дым от селения скрылся за ближайшим леском, соскочил с коня и сел на торчащую из песка корягу от сваленного бурей дерева. Подошли телохранители, чтобы поинтересоваться, какие будут приказания, но он отослал их обратно с бранью и приказал не мешать ему.

Подъехал встревоженный Алтанай с расспросами, но и его хан отправил, сказав, правда, что воинам нужен отдых. Старый воин не стал возражать и на свой риск отправил дозоры, чтобы быть в курсе передвижения отрядов сибирцев. Остальным воинам велел готовиться к решающему сражению и набираться сил.

Тут же на берегу поставили шатер для хана, но тот даже не взглянул на него и пошел прочь вдоль береговой полосы, увязая в мокром песке по щиколотку и вглядываясь в речную гладь. Он словно ждал какого-то известия с противоположного берега, так был прикован взгляд хана к реке.

А в глазах его все еще билось пламя кострища и слышались вопли шамана, который прыгнул по собственной воле в притягивающий смертного огонь.

Нет, он повидал за свою жизнь в походах всякого. Видел, как убивали людей. Как пытали вражеских лазутчиков. Как человек мучился, насаженный на кол. Видел и убивших себя кинжалом во имя Аллаха правоверных на городских площадях. Но то за веру… Им уготовлено вечное блаженство на небесах… А тут… Язычники сжигают себя, веря в деревянных истуканов, которые горят, как простые поленья. Что толкает их на смерть? Воин идет в бой, чтобы убить врага и взять оружие и коня у противника. Охотник борется со зверем, чтобы выжить и жить дальше, кормить детей. Купец рискует на пустынных караванных дорогах, надеясь, что Аллах дарует удачу… А эти бедные сибирцы, на что надеялись они, сжигая себя? Или их кто заставил?

Кучум ходил и ходил по кромке песка, то заходя в воду, дразня ее, то присаживаясь на случайное бревно, и в трепете воды ему чудились отблески языческого костра, а в ушах стояли крики и вопли. И еще запах… Запах человеческого мяса…

Хан пробовал умыться, но и вода носила запах гари, хотя он понимал, что это не так, а лишь его больное воображение услужливо, раз за разом подносит ненавистный аромат.

К вечеру, окончательно вымотав себя, забрался в шатер и потребовал вина. Выпив одну за одной несколько пиал подряд, начал монотонно раскачиваться и жалобно напевать детскую песенку, которой его убаюкивали когда-то. Услышав это, Алтанай не выдержал и вошел вовнутрь.

— Хан, ты знаешь, как я люблю тебя. Как родного брата. Я не могу видеть, как ты рвешь свое сердце. Больно тебе — больно мне. Воина лечит только битва. Скоро конец походу. Надо успеть захватить их поодиночке, пока они не успели собрать силы…

— Почему они прыгают в огонь, — покачиваясь на своем ложе невнятно проговорил Кучум, — как я буду управлять сгоревшим народом?! Зачем мне народ, который сжигает себя? — Ему не было сейчас никакого дела до планов своего башлыка, и тот понял, что хана надо успокоить как обиженного ребенка.

— Дорогой хан, они не стоят твоих дум и страданий. Они не хотят жить, и это их личное дело. Пусть они все…

— Выпей со мной. Говорить ты не умеешь и ничего объяснить мне не сможешь. Ведь ты не мулла? То они все знают, как и зачем жить, что делать… Давай-ка, налей себе вина… — И он опять запел детскую песню о птицах, которым надо лететь в дальние страны.

Алтанай махнул рукой и, нащупав пиалу, налил себе вина, потом, посидев еще чуть, налил еще, еще, еще. А потом они пели вместе сперва про красавиц из дворца, потом про долгий военный путь, а потом загорланили и вовсе что-то непристойное и уснули, не сняв с себя одежды.

Утром хану было стыдно за свою вечернюю слабость, но приказ об отдыхе был дан, и надо ждать, пока воины отоспятся, перестанут болеть стертые седлами промежности и сбитые о стремена ноги.

Вернувшиеся дозорные сообщили, что передвижения отрядов не замечено, за исключением одиноких всадников, которые скачут из крепости в разных направлениях. Вскоре хану доложили, что прибыли послы от местного хана и хотят с ним говорить.

Кучум принял их на войлоке возле шатра, изучающе оглядывая прибывших. Те поднесли богатые подарки: седло персидской работы и ковер отменной выделки. Сообщили, что их хозяин не желает поддерживать местных ханов и готов принять ислам и подданство бухарских правителей. Кучум велел пригласить шейхов, которым объяснил, что надо ехать с послами, которые покажут дорогу к своему хозяину, и привести того с родней в истинную веру. А заодно шепнул, чтобы те разведали обстановку и так ли уж искренен в своих словах местный бек.

После полудня Кучуму донесли, что стража схватила двух женщин, которые говорят, что направились к нему, ища встречи.

Привели закутанных в платки женщин. Они испуганно жались одна к другой и не хотели называть, кто они, откуда и зачем им понадобился хан.

— Хан, отпусти их к нам, быстро расскажут и все покажут, — балагурили доставившие их воины.

Но одна из пленниц сильно толкнула державшего ее и подошла к Кучуму.

— Хан, — проговорила она довольно требовательно, — я хочу говорить с тобой. Зайдем в шатер.

Что-то знакомое и неуловимо близкое послышалось тому в интонациях женщины, хотя и говорила она с местным акцентом.

— Сперва скажи, кто ты, — наклонил он с удивлением голову, но уже готов был выполнить ее просьбу.

— Скажу, когда будем одни, — повторила та и сама двинулась к шатру. Воины заржали, одобряя смелость женщины, но Кучум решительно положил руку на рукоять сабли, и смех закончился на полутоне.

В шатре женщина повернулась лицом к свету и сорвала с себя платок. Хан в удивлении раскрыл глаза и решил, что ему почудилось.

— Зайла, — прошептал он тихо, — сестра… Как ты тут оказалась? А я думал, что тебя нет в живых… И он медленно опустился перед ней на колени. Зайла подошла к нему и начала гладить лицо, обветренное в походах, короткую бороду, шею, руки. Потом так же опустилась перед ним на колени и сказала задумчиво:

— Такой ли встречи мы ждали?

— Неужели не могла сообщить, где ты? — с горечью в голосе спросил ее Кучум.

— Сообщить о своем позоре? — переспросила Зайла, — Что я продана как рабыня? Что меня взял в жены сибирский хан?

— Ты жена хана? — Кучум выкатил глаза. — Ты жена хана… — повторил он еще раз с сомнением.

— Да, я жена Бек-Булата, и у меня есть сын от него, — в голосе Зайлы зазвучала гордость.

— Он знает, что ты моя сестра?

— Я сама вчера только узнала, что ты жив. Купцы рассказали, что тебя схватили и лишили жизни ногайские ханы…

— Нет, как видишь, остался жив… И вот я здесь. Меня отправил отец покорить этих упрямых язычников и привести их в нашу веру.

— Так я и знала, — качнула головой Зайла, — но они не хотят принимать нашей веры и покоряться тебе. Во всяком случае, мой муж и его брат.

— Тогда они умрут, — Кучум решительно ударил рукой по подушке на полу шатра. — Они подданные нашего отца. Они должны покориться!

Зайла покачала головой и сказала, потупясь:

— Кто хоть день прожил свободным человеком, тот не захочет быть рабом.

— Я отрежу у них носы и уши! Запорю плетью как бешеных собак, — взвился хан, вскакивая, — они узнают меня!

Зайла стояла перед ним, не изменяя позы.

— А я думала отговорить тебя от сражения. Я ведь люблю вас обоих. Тебя и мужа… Так как же мне быть?

— Никуда я тебя не отпущу и с первым обозом отправлю к отцу.

— Чтобы стать там затворницей во дворце? Ты этого хочешь, брат?

Кучум в бешенстве забегал по шатру, не зная, что предпринять. Он великолепно понимал, что доставь Зайлу обратно, и отец не простит ее. Пусть и нет вины сестры, что выкрали ее враги. Но сидеть ей, как певчей птичке в комнатах дворца, не видеть света до конца дней. Лишь прогулки по саду по ночам. И имеет ли он право лишать ее семьи, сына? Но ее сын, ребенок отца, на которого он, Кучум, идет войной! Он враг! Значит, и сестра, и ее ребенок… Нет, человек не может решить всех загадок, которые ставит ему судьба.

— Хорошо, до исхода сражения ты останешься здесь, со мной. А там решим. Все! Это мое последнее слово, — и хан властно свел брови.

Зайла поняла, что сейчас бесполезно спорить, и решила смириться до поры, хотя и не оставляла надежды, что ей удастся уговорить брата изменить свое решение и прекратить поход, заключить союз с ее мужем.

"Ведь в детстве, когда мы росли, он был так добр и нежен ко мне. Почему он так переменился? Почему столько жестокости в глазах? Из-за чего постоянно воюют мужчины? Неужели нельзя без войны?"

Посланные Кучумом шейхи с небольшим числом охраны, сопровождаемые слугами Соуз-хана, вскоре достигли пределов его улуса. Заливные луга, которые затоплялись водами реки при половодье, цвели разноцветьем сочных трав. Из ложбинок мелких рек и речушек, исчертивших низину, словно линии на руке человека, то и дело выпархивали выводки уток, кормившихся перед близкой осенью. Плескалась на открытых местах речная рыба, заливались в поднебесье голосистые птахи, не ведая, что вскоре всем этим краем будет распоряжаться другой господин. Ни птицам, ни рыбам не было дела до людских раздоров и несогласий. Они радовались еще одному теплому дню, солнцу, обилию пищи…

Шейх Сеид, которому была оказана высокая честь привести к вере правоверных мусульман первого сибирского хана, осознавал себя одним из камешков лавы, катящейся из знойной Аравии на протяжении многих веков, чтобы докатиться до самых северных гор и ледников. Он видел много стран и народов. Многие жизни оборвались на его глазах ради веры пророка. Жалел ли он их? Может, чуть-чуть, в самом начале, в молодости. Но разве не выполняет мусульманин свой высший долг, опуская жизнь в сумку Аллаха, где каждому уготовлено свое местечко. И на том свете он подбадривает живущих, выправляет нетвердую руку молодого воина, занесшего кривую саблю над головой неверного гяура. Человек смертен и рано или поздно предстанет перед всевидящим оком Аллаха. Может, и лучше, что раньше. Будет избавлен от мучений и тягот жизни. Главное, чтобы в душе его не было сомнений и колебаний.

Сеид вздрогнул от хлопающих крыльев, то стайка уток взвилась вверх за спинами конников. "Вот и моя душа так же взлетит на небо, подобно этим птицам, и Аллах спросит, сколько неверующих обратил я в истинную веру. Для того и вызвался я пойти в поход сквозь топи и дремучие леса, чтобы было с чем предстать перед ним". От непрерывной тряски в седле Сеид осунулся, похудел и стал больше похож на какого-нибудь бродягу, чем на человека — хранителя веры. Только Коран, святая книга, лежащая в его приседельной сумке, говорила о том. А так он мало чем отличался от прочих воинов в отряде Кучума. Разве что более длинная, тронутая сединой борода, да острый взгляд умных глаз выдавали в нем ученого человека, который знал наизусть многие суры Корана и не раз принимал участие в ученых спорах в медресе Багдада.

Ему не нравился край бесконечных лесов, где были затеряны редкие селения с живущими там необразованными людьми. Они сумрачны и неулыбчивы, словно вечно чем-то озабочены. Но они открыты и простодушны. "Они примут нашу веру, А не примут… я им не завидую. Главное, утвердиться хану-пришельцу на престоле. А там все пойдет гладко". Так рассуждал, скрашивая долгое путешествие, шейх Сеид. Хотелось, чтобы скорее кончился этот поход, чтобы поскорей вернуться в плодородные долины Бухары, в тень ее садов, в прохладные залы мечетей.

— Сеид, подъезжаем, — вывел его из забытья один из спутников.

— Вижу, — откликнулся он, — и даже рад, коль вышли нас встречать.

Действительно, и сам Соуз-хан и многочисленная его дворня высыпали на валы городка и смотрели на приезжих, показывая в их сторону руками. Соуз-хан, привыкший в торговых делах во всем искать свою выгоду, решил после бегства от него Едигира, что терять ему все равно нечего. О его шашнях с бухарскими правителями Едигир или узнал, или догадался, что сделать было не очень трудно. Их неутихающая вражда рано или поздно должна была вылиться в столкновение, а выигрывает в нем тот, кто более предусмотрителен и подготовлен. Потому, став союзником прибывшего Кучума, хитрый торговец намеревался приобрести мощного союзника и покровителя, дружба с которым обернется его победой над противником. А принять веру бухарцев Соуз-хан подумывал давненько. В долгих путешествиях по восточным странам он зачастую оказывался чуть ли не единственным купцом, который не вставал на утренний намаз. Не возить же с собой шаманский бубен и шамана в придачу, чтобы у костра совершать ритуальные пляски и просить покровительства своих богов, Нет, вера должна облегчать человеку его земные дела, помогать вести торговые дела, быстрей находить общий язык с другими народами. Русские, с их распятым Богом, далеко и чаще ездят сами с купеческими караванами, чем он к ним. Да и нет такой необходимости тащиться туда через горы и бурные реки, чтобы выменять сибирские меха на грубые их ткани. Нет у них таких товаров, которые нельзя найти на жарком бухарском базаре. По крайней мере, раз добравшись до казанского торга, Соуз-хан зарекся повторить тот путь, натерпевшись в трудном переходе. Потому и поджидал он людей от Кучума, чтобы, связав с ним судьбу, приобрести новые выгоды и на сибирской, и на другой земле, заручившись его дружбой и поддержкой. А там видно будет, как дело повернется.

Спустившись с валов и тяжело отдуваясь, хозяин городка перебрался через шаткий мост и почтительно склонился перед приехавшими.

— Милости прошу в мой убогий дом. Я видел во время своих путешествий каменные покои ваших правителей. Потому понимаю, как мы ничтожны рядом с вашими дворцами, — зачастил он, путая местное наречие с языком прибывших, которому он научился в странствиях и походах.

Сеиду и спутникам понравилось раболепство, с которым их встретил местный правитель, и они, пожелав тому здоровья и долгих лет, въехали в городок, понукая пугливо ступающих по мосту коней.

Гостей ввели в шатер, где совсем недавно находился сибирский правитель. Угощение из рыбной ухи и восточных фруктов, что привез вчерашний караван, было тут же подано заботливыми слугами. Но гости, прежде чем приступить к еде, потребовали принести воды для намаза и вышли из шатра наружу. Там они опустились на колени, встав в два ряда по старшинству, и тихо зашептали слова священных молитв, прося у Аллаха продлить их земной путь и не гневаться за принятие пищи из рук неверных. Аллах безмолвствовал, значит, он не будет противиться, чтобы мусульмане, дети его, вкусили плоды от трудов идолопоклонников. Тут что-то привлекло внимание Сеида, и он, чуть повернув голову, заметил опустившегося на колени позади всех Соуз-хана, который, подражая всем, закатил глаза к небу и что-то шептал, чуть пришлепывая толстыми губами. Шейх улыбнулся и, поднявшись земли, подошел к хану.

— Как же ты обращаешься к Аллаху, когда не веришь в него? Иль ты молишься своим деревянным богам? — он кивнул в сторону утрамбованной площадки, где размещались разные идолы и мерцали серебряные украшения у их основания.

Нет, шейх. Я хочу верить Аллаху, который помог вашему народу сделаться столь сильным и непобедимым. Я хочу быть одной веры с вашим народом.

— А эти люди? — Сеид показал на открывших в удивлении рот домочадцев Соуз-хана, которые воззрились на своего господина, упавшего на колени и закатившего глаза в небо. Некоторые подняли головы кверху, пытаясь разглядеть, что там увидел их хан. Но далеко в синей выси то появлялась, то исчезала точка какой-то птицы, определить, какой именно, из-за дальности было невозможно, и они никак не могли понять, чем занят хан, высматривая с колен что-то им не доступное.

— Они, — ответил не задумываясь хан, — выполнят мою волю. А кто откажется… — Он красноречиво сжал пухлый кулак и выразительно потряс им.

— Что ж, — проговорил, усмехаясь, шейх, — с тебя и начнем.

От предложенных блюд гости пришли в приятное расположение духа и повели беседу о преимуществах веры, которую они принесли с собой.

Соуз-хан слушал почтительно, кивал головой, показывая всем своим видом, что согласен с ними полностью. Затем Сеид повторил вопрос, согласен ли он принять веру правоверных мусульман и готов ли это сделать именно сейчас. Соуз-хан торопливо закивал и ответил: "Да". Сеид встал, уперевшись головой в полотно шатра. Поднялись и остальные, встав вокруг него полукругом. Перед ними стоял напрягшийся и немного волнующийся Соуз-хан.

— Повторяй за мной, — обратился к нему Сеид, — верую в Аллаха и в пророка его на земле.

— Верую в Аллаха и пророка, — тут же откликнулся Соуз-хан.

— Три раза, — властно приказал шейх.

Когда хан выполнил это, то велел ему встать на колени и поклониться на все четыре стороны света. Тот выполнил и это. Потом шейх раскрыл Коран и прочел суру о власти Аллаха над всем сущим на земле.

— А теперь сними штаны, — потребовал он тоном, не терпящим возражений.

Соуз-хан растерялся и, выпучив глаза, в недоумении переспросил:

— Что снимать, уважаемый?

— Штаны нужно снять, — шейх для верности показал, какую часть одежды тот должен снять.

— Штаны-ы-ы? — засомневался тот окончательно. — А зачем? Я мужчина. Разве не видно? — И он дернул себя за жидкую бороду. — Соуз-хан есть мужчина и жены есть. И довольны…

— Вай-вай. Разве я не вижу, кто передо мной. Мужчина. Пусть будет мужчина, — шейх начал терять терпение, — мужчина, который верит в Аллаха, должен иметь обрезанную плоть… — Он не успел закончить, как хан взвился при слове "обрезанный" и ринулся к выходу из шатра.

Кто-то из стоящих на его пути успел подставить ногу, и он растянулся на земле. Тут на него навалились несколько воинов охраны и потащили обратно к центру, где стоял наготове уже помощник шейха с маленьким ножичком и щипчиками. При виде инструментов хан взвыл окончательно и забился в руках, брызгая слюной.

— Я мужчина! Мужик! Слышишь, верблюд поганый? Не хочу! Не хочу! Не хочу!

Сеид сделал знак, и с хана быстро сорвали штаны, обнажив его толстый, висящий пузырем живот, покрытый редкими волосками, и все, что находилось ниже. Хан вперился взглядом в наклонившегося над ним помощника шейха и, выбрав момент поудачнее, лягнул того ногой прямо в плоский нос. Теперь взвыл тот, рухнув от внезапного удара на лежащие рядом подушки. Ему было не столько больно, сколько обидно за строптивость хана и подлость удара.

— Ax ты, сука, — выругался он, вставая, и залепил хану сильнейший удар в переносицу. — Я тебе сейчас и взаправду все отрежу. Будешь тогда своим женам сказки рассказывать, какой ты был хороший мужчина!

Он для верности поддал тому сапогом меж ребер и велел связать и положить на пол.

Приказание с готовностью исполнили, но тут снаружи раздался шум, и в шатер просунулись лица ханской челяди, привлеченной криками хозяина, который не желал лишаться своего мужского достоинства. Увидев хана со спущенными штанами и разбитым носом, они громко завопили и побежали по городку с криками: "Повелителю кишки выпускают! Караул! Спасайте нашего господина!" Шум поднялся невообразимый, и шейх уже жалел, что связался с глупым ханом, который никак не хотел становиться мусульманином окончательно. Пришлось всем воинам с оружием в руках выйти и встать на защиту. Сеид наклонился к самому лицу Соуз-хана и громко проговорил:

— Послушай, дурак! Делать тебя евнухом мы не собираемся. Тебе отрежут лишь кончик плоти. Понимаешь? Самый кончик… Совсем чуть-чуть. Чтобы все могли признать в тебе истинного мусульманина.

— Это кто же будет узнавать, кто я, таким способом? — изумился связанный хан. — Нет, прошу тебя, не надо, мне и кончик жалко.

— Аллах! — коротко ответил шейх и отошел.

— А-а-а-а! — протянул Соуз-хан и приготовился к самому худшему.

А шум снаружи все нарастал, Сеид понял, что без вмешательства хозяина толпу унять не представляется возможным и, как только маленькая операция была закончена и хану для верности забинтовали предмет его мужской гордости, велел тому показаться собравшимся.

Хан проковылял, морщась, к своему народу и торжественно объявил, немного краснея и смущаясь, что он принял новую веру, которую проповедовал на земле пророк Магомет, и призвал всех сделать то же самое.

— А зачем хан штаны снимал? — поинтересовался кто-то из толпы, кто успел просунуть голову в шатер.

— Для надобности своей, — не нашел лучшего ответа Соуз-хан, — а кто не пожелает принять истинной веры, тот будет посажен на кол. А это более неприятное дело, — добавил он, поморщась, поскольку его слегка поврежденный орган болезненно горел и давал весьма ощутимо знать о себе.

Но не был готов народ к столь быстрой смене веры своей. Не все подчинились ханскому приказанию, хотя меж шейхами и было решено не применять обрезание среди взрослых мужчин, а лишь у младенцев. Тогда всю толпу заставили силой повторить хором их приверженность вере Аллаха. Те неохотно подчинились, поглядывая на побледневшего хана. После этого воины подошли к идолам и порубили их, бросив на землю. Поднялся ропот, но все уже было кончено, и шейхи поспешили вернуться в свой лагерь.

На обратном пути Сеид сказал в раздумье спутникам:

— Не так легко будет этот темный народ привести к нашей вере. Нужна сильная власть и железная рука, которая сможет повернуть быдло по своей воле и сделать, объединив, мощным государством. Они сейчас разобщены и живут отдельно друг от друга, В том наша сила. Но как только хан утвердится на их престоле, нелегкая судьба будет уготована ему.

Но поднявшийся ветер отнес его слова, а времени переспрашивать в преддверии наступающей ночи у сопровождающих не было. Хотя шейх Сеид не очень расстроился из-за этого. Он знал, что слова, как и дела добрые, надо бросать на ветер во имя веры, во имя Аллаха.

Появление сестры и делегации от Соуз-хана немного вывело Кучума из тягостного настроения. Уже на другой день он был опять собран и решителен. Разведчики донесли, что в Кашлык начали прибывать воины из окрестных селений и поток их не прекращается. Штурмовать расположенную в труднодоступном месте сибирскую столицу было, на его взгляд, полным безрассудством. Тем более неразумно жертвовать небольшим своим отрядом, в случае гибели которого Кучум был обречен на смерть в чужих краях. Необходимо выманить защитников из крепости и встретиться в конном строю, где степняки будут иметь несомненное преимущество. Вот в чем заключалась его задача.

Вернувшись поздно вечером, шейхи рассказали о приведении в мусульманство одного из сибирских ханов. Рассказали, правда, со смешками о нежелании того быть обрезанным. Выслушав их, Кучум понял, что ему необходимо привлечь на свою сторону других беков и ханов и как это сделать. Он тут же велел писцу составить дарственные грамоты, в которых было сказано, что всем ханам, которые примут веру в Аллаха и перейдут на сторону законного правителя Сибирского ханства (им назначил себя Кучум по распоряжению отца своего Мухаммеда), будут прощены предыдущие долги и они будут освобождены на пять лет от налогов. А дальше следовала грозная приписка, что ослушавшиеся его приказа будут лишены прав на свои земли…

С утра несколько гонцов и шейхов отправились с проводниками от Соуз-хана по селениям, что были расположены по течению Иртыша, ближе к степям, где владели землями ханы, состоящие в родстве с ногайскими и кипчакскими мурзами.

Примерно такую же грамоту составил Кучум и Едигиру и Бек-Булату. Там он перечислил все родственные связи, которые восходили к самому Чингиз-хану, а также указал на незаконность занятия престола родом Тайбуги. Он предлагал братьям явиться добровольно к нему на суд. В противоположном случае городок их будет взят, а сами они казнены мучительной смертью. В конце он приписал, что братья стали предателями, поскольку заключили мир с белым царем и платят ему дань, которую обязаны отправлять законному владельцу этих земель из рода Шейбани, находящемуся в Бухаре. Гонцу было приказано передать на словах, что в случае если незаконно правящие братья намерены сложить свои полномочия и покориться законному правителю, то хан ждет их в своем шатре завтра по полудню.

Ускакали гонцы, разъехались с ними и шейхи. Кучум приказал позвать к себе Алтаная. Тот незамедлительно явился. От него попахивало вином, да и глаза блестели, выдавая старого воина.

— Как будем выкуривать из городка сибирцев, что засели там? Как мне донесли, к ним постоянно прибывают новые силы. Что скажешь?

Алтанай поскреб затылок и предложил:

— Надо поднять местных мужиков и баб их и погнать впереди себя на стены городка, А нашим воинам идти следом. Я слышал, что так делали войска Чингиза при штурме.

Кучум, отвалясь на подушки, внимательно смотрел на своего башлыка. Помолчал какое-то время и отрицательно потряс головой.

— Нет, не пойдет.

— Но почему? — воззрился на него Алтанай, которому план казался хитроумным и достойным претворения.

— А потому, что это наши подданные. Н-а-ш-и, — повторял он нараспев, — а не какие-то гяуры, с которыми имел дело Чингиз. Пошли ему Аллах вечное блаженство на небесах.

Алтанай презрительно скривился, и было не понять, в чей адрес отпущена усмешка: Кучума, Чингиза или местных сибирцев. Давая тем самым понять: "Твое дело, хан. Как прикажешь", — он продолжал молчать, предоставив Кучуму возможность высказать собственное мнение.

— Хотя отчасти ты, великий воин, — при этих благостных словах башлык немедленно поднял голову, которая, отягощенная вином или непривычными для него думами, непрерывно клонилась на грудь, — прав, — продолжил хан. — Раз мы считаем их своими подданными, то надо лишь внушить сибирцам эту мысль в их тупые головы. И отправить их на стены не под копьями наших воинов, а добровольно…

Алтанай икнул и восхищенно посмотрел на повелителя. Один его глаз полуоткрылся, а другой был еще в объятиях сна, одолевавшего его сегодня не на шутку.

— Да… — протянул он, — я всегда знал, что ты, хан, великий человек, Ты достойный потомок великих ханов Золотой Орды. Твое имя прославят внуки! Я согласен, — и он икнул еще раз.

— С чем ты согласен? — рассмеялся хан, которого привели в прекрасное расположение духа и похвала башлыка, и, главное, решение, которое неожиданно и вроде как само собой сложилось и приняло окончательную форму и теперь требовало лишь претворения в жизнь. — Так с чем ты согласен, пьяная лиса? Со мной или с Чингизом, который завещал нам громить противника его же подданными. Но согласись, что тебе это никогда не пришло бы в голову. Для этого надо быть потомком великих воинов.

В другой раз Алтанай, может быть, и обиделся бы или сделал вид, что слова хана неосторожны и затрагивают его честь, но теперь, когда хан не отчитал его за пьянство во время похода — хотя какой поход, они на отдыхе, — а главное, находился в прекрасном расположении духа впервые за последние месяцы, и вроде как спало тягостное напряжение, висевшее неподъемным грузом над всем войском, башлык проглотил оброненные неосторожно слова. "Э-э-э, что с него возьмешь, мальчишка в сравнении с моими годами. Пусть себе…"

— Да, хан, надо быть потомком… — откликнулся он, повторяя окончание сказанного. И тут же неожиданно добавил:- Вели принести вина по этому случаю…

Кучум широко улыбнулся, провел указательным пальцем по тонким губам, покачал сочувственно головой, так обычно жалеют неосторожно стукнувшегося головой о стену человека, и, хлопнув в ладоши, крикнул для верности:

— Эй, кто-нибудь, подайте обед.

Весть о том, что хан пришел в хорошее расположение духа и им принято какое-то важное решение, а, следовательно, скоро конец их странствиям, как вспышка молнии, облетела лагерь. И засветились скуластые лица джигитов, которые втайне гордились, что достигли столь дальних пределов, куда не каждый купец добирался. Лица воинов, которым легче раз кинуться и пасть в бою, чем каждое утро просыпаться с мыслью: "Доживу ли до вечернего намаза". Они и опасались и любили своего хана, который был строг с провинившимися, но прощал многие проступки, за которые другой предводитель мог спокойно лишить головы, а уж полета ударов плетью дал бы и глазом не моргнув. Хан спал с ними бок о бок на земле и трясся на жеребце, глотая пыль. Он первым вынимал саблю из ножен и последним вкладывал ее обратно в ножны. Какая-то удаль в посадке на коне и отсутствие боязни за свою жизнь, что, впрочем, свойственно любому мусульманину, выделяли его из прочих полководцев, с которыми многим из джигитов пришлось связать свою судьбу. Кучум не пытался внушить им мысль о благородстве предпринятого ими похода с целью приведения неверных под руку великой Бухары и принятия веры всех правоверных. Зачем? У него свои причины, у них — свои. Они отдадут ему четвертую часть того, что захватят, а все остальное запакуют в собственные переметные сумы. До ближайшего духана. А потом зови их снова хоть в Индию, хоть в Китай, хоть на урусов. Главное, чтобы был корм для коней, добыча для них, а высокие цели пусть хан оставит для себя. Их, воинов, они мало волнуют. То не прекрасная дева, что является едва ли не каждому во время чуткого сна на потной кошме. Где они, сибирские девы, закутанные в пышные меха и ждущие с нетерпением воинов пророка? На привалах все чаще шли разговоры, что местные женщины, коль не закрывают своего лица, не столь стыдливы и неприступны в отличие от их соплеменниц. А что не всякая понимает язык, то беда не велика, тут язык не самое главное. Было бы чем одарить и отблагодарить красавицу!

Увидев, что хан с башлыком закрылись в шатре и туда то и дело вносят новый кувшин из обоза, многие воины потянулись к юзбаше, ведающему припасами и соответственно винным запасом всего войска. Но тот упрямо мотал плешивой головой, отбиваясь от настойчивых их просьб дать в долг.

— Знаю я ваш долг! — орал он, махая руками и брызгая слюной на просящих. — Сегодня ты живой, а завтра с тебя с мертвого что спросишь? Вот снимай сапоги, оставляй в залог, а там видно будет.

Воины галдели, напирали на него и полушутя подталкивали в бок кулаками, кто дружески, а кто со злой памятью о многих вещах, что осели в бесчисленных хурджумах распорядителя, принесенных взамен кувшина с бодрящим душу и сердце напитком. Болтали, что он имеет несколько жен у себя на родине, и многих слуг, и дома, и стада…

Неизвестно, какой бы оборот приняло всеобщее желание, овладевшее вдруг, словно весенний воздух, славными джигитами, но, перекрывая общий шум и гвалт, послышался конский топот, и к реке выскочил небольшой отряд разведчиков, которые, не обращая внимания на собравшихся, пронеслись мимо толпы к ханскому шатру.

Стоящие телохранители вовнутрь их не пустили, но тут же один юркнул под полог, и наружу вышел Кучум, как всегда бодрый, подтянутый, готовый к немедленному действию. Он окинул взглядом толпившихся у провиантских повозок разгомонившихся воинов, но словно и не придал тому значения или сделал вид, что не заметил столпившихся, а те поспешили разойтись от греха подальше.

— Вдоль реки следует отряд сибирцев, — вполголоса доложил старший из сторожевых, — около сотни на конях и столько же пеших.

Кучум шумно вобрал воздух ноздрями, словно почуял опасность, кивнул головой, что понял сообщение, и коротко бросил:

— Следить и докладывать постоянно.

Затем он вернулся в шатер, изложил все неспешно Алтанаю, словно тот и не был в изрядном подпитии, и кликнул слугу, чтобы тот подавал панцирь, готовил коня, Алтанай, увидев приготовления, тоже вскочил, зашевелил могучими плечами, переминаясь, и, так и не услышав приказа, произнес полувопросительно:

— Пойду с первой сотней…

— Хорошо, — кивнул хан. И все. Словно и не было совсем недавно задушевной беседы, пения песен и дружеских улыбок.

Жизнь воина в седле, а все остальное — краткая передышка…

 

ШОРОХ СРЕЗАННОГО КАМЫША

Улусы Вэли-хана лежали на расстоянии одного перехода от сибирской столицы. Одним из первых он получил тревожное известие, посланное Едигиром.

Род Вэли-хана был некогда одним из самых могущественных на побережье Иртыша. Его предки жили здесь, когда еще не пришли из Великой степи племена, сбежавшие от железной руки монгола Чингиза.

С тех пор утекло много воды, и от некогда богатых и могущественных улусов остались малые толики былого величия.

За сибирский престол боролись разные ханы, споря друг перед другом родством и знатностью. И все искали дружбы с Вэли-ханом, желали породниться с ним, зазывали в гости и на праздники. Но седобородый Вэли-хан, сохранивший до преклонного возраста юношескую стать, острый глаз и твердую руку, лишь с легкой усмешкой встречал подобные приглашения, отсылая гонцов обратно без ответа.

Они были ровесниками с ханом Касимом, отцом Едигира и Бек-Булата. Когда-то Касим-хан заступился за него перед спесивыми беками, желавшими унизить гордеца. С тех пор Вэли-хан чувствовал себя должником у рода Тайбуги и одним из первых подал голос за выбор на ханство Едигира.

Два сына Вэли-хана, Амир и Мергали, росли гордыми и независимыми, во всем беря пример с отца. Они неохотно ездили на большие праздники, пышно проходящие в столице. У них не было породистых жеребцов и богатого оружия, которым кичились друг перед другом дети беков и мурз. Лето и зиму они проводили в лесах и на реке, как простые поселенцы из их улусов. Не участвовали они еще и в воинских походах против чужеземцев, хотя и владели копьем и саблей не хуже многих.

Вэли-хан все собирался определить их на службу в охрану одного из ханов. Но однажды у него была стычка с начальником охраны, Рябым Нуром, который не пожелал уступить Вэли-хану дорогу. После этого старый хан помрачнел и никуда уже не выезжал. Вся его радость и надежда была в сыновьях.

И когда прискакал гонец с вестью о главном сборе в Кашлыке всех беков и ханов, то для него как гора с плеч упала. И он начал поспешно собираться в поход.

Вместе с сыновьями Амиром и Мергали и пятеро ханских племянников упросили взять их с собой. Они радовались и волновались, словно ехали не на войну, а на праздник.

Вэли-хан, в старинных доспехах, на гнедой кобыле с белой звездочкой на лбу, во главе своих воинов и нукеров выехал из селения поутру, надеясь к вечеру при благоприятных обстоятельствах достичь сибирской столицы.

Из краткой и взволнованной речи гонца он знал лишь, что степняки вторглись в их земли и хан Едигир собирает ополчение, чтобы выступить им навстречу. Поэтому, когда в прибрежных кустах он увидел мелькающие на фоне реки фигуры всадников, то решил, что это один из сибирских отрядов спешит в Кашлык.

Он пустил им навстречу своего нукера, который, не проехав и половины расстояния, развернул коня и с округлившимися от страха глазами подлетел к Вэли-хану, прокричав:

— Степняки! Там степняки!

Вэли-хан с маху хлестанул его тяжелой нагайкой по вылезшим из орбит безумным глазам и очень спокойно отдал приказ:

— Цепью стройся!

Они как раз выехали на береговой луг, заливаемый по весне водой. Ближе к реке густо росли толстенные ивы, где и находился лагерь степняков. Слева, по ходу солнца, подступал к самому лугу березовый редкий лесок, росший на небольшом холме. Там тоже было видно движение лошадей и людей. Вэли-хан понял, что они наткнулись на отряд степняков, во много раз их превосходящий по численности, и сердце гулко застучало в груди, началось покалывание невидимыми иголочками в кончиках пальцев.

Он повернул было голову назад, проверяя, нет ли засады сзади, но за густой стеной леса трудно было что-то разглядеть.

Его сыновья, плохо себе представляющие, что за противник и каким числом им встретился, радостно улыбались, что наконец-то им предстоит рубить не гибкие прутья, а человеческую живую плоть.

— Отец, — подскакал к нему старший, Амир, — пусти меня первого, я покажу им точность своего удара!

Вэли-хан сурово глянул на него, ничего не ответив, и тот, поникнув, вернулся в строй. Хан заметил, что степняки выехали на противоположный конец луга и начали строиться. Тогда он решил ждать их атаки, чтобы затем предпринять попытку к прорыву в сторону реки.

Так и осталась неровная цепь сибирцев стоять в напряжении, в ожидании нападения.

Первая сотня, возглавляемая Алтанаем, вывалила на луг, растягиваясь друг от друга на расстояние вытянутой руки. Они привстали на стременах, пытаясь получше разглядеть противника и угадать их намерения.

Алтанай, покусывая мокрый ус и позевывая, словно его оторвали только что от подушки, выехал вперед сотни и, повернув коня на полоборота, обратился негромко к нукерам, помогая себе правой рукой:

— Знаете, что заяц делает, когда лису встретит? — В ответ послышалось смутное хихиканье ближайших воинов, любящих и побаивающихся своего башлыка.

— Здоровьем интересуется! — выкрикнул один из смельчаков.

— Во-во! — подхватил сказанное Алтанай. — И я так считаю. Интересуется, потом, не дожидаясь ответа, показывает ей свой короткий хвост и несется обратно! — И для убедительности приподнял хвост своей кобылы.

Ряды конников огласились громким хохотом. Стоявшим на самых краях не было слышно, что там балагурит их башлык, но и они смеялись вместе со всеми, радуясь хорошему началу стычки.

— Все поняли? — переспросил Алтанай. — Туда, поздоровались, остановились и тут же обратно. Ответа ждать не надо. — И он описал рукой широкий полукруг в воздухе.

Воины закивали головами, сдерживая переступающих на месте коней.

— Вперед! скомандовал башлык, и его кобылка взяла рысью, направляясь на противоположный конец луга.

Кучум от кустов наблюдал, как Алтанай пояснял сотне ее задачу по выманиванию противника на открытое место, и так же улыбался открытому и бесшабашному Алтанаю.

"Эх, что бы я без тебя, старый воин, делал?" — подумал он с любовью.

Затем он кликнул сотника Юраса и велел тому со своей сотней по березняку обойти сибирцев и отрезать им путь к отступлению.

Оставшихся он сосредоточил в кустах тальника, в небольшой ложбине в засаде, чтобы встретить сибирцев, когда сотня Алтаная выманит их на луг.

— Сбивать с коней и брать в плен! — отдал он строгий приказ. — Они нам живые нужнее. Понятно?

Сам хан не сомневался, что выскочивший на него отряд идет не из столицы, а в нее, по зову Едигира.

Не доскакав до сибирских цепей полтора полета стрелы, сотня Алтаная неожиданно вздыбила коней, будто впереди было не ровное поле, а глубокая пропасть. Со стороны могло показаться, что не ожидали увидеть столь грозного противника и напуганы их недвижимым, строем. Могло показаться новичку…

Но именно это вообразили молодые ханы, не искушенные в военном искусстве, где хитрость идет рука об руку с отвагой. Они себя видели и чувствовали героями… И испугались они, что сабли их останутся в ножнах, что удерут степняки в леса глухие и попрячутся, ускачет от них слава воинская, столь близкая. И отец воротит их домой не мужьями ратными, а юношами.

Выхватили они свои кривые сабли да нахлестывали коней плетками.

Понеслись, как соколы на селезня, и не ведали о том, что понеслись за своею смертью…

И не знали тогда молодые ханы, что через много лет в поселениях сибирских будут старые слепые акыны петь о них грустные песни.

Неслись они навстречу славе и подвигу…

Кучум радостно наблюдал из укрытия, как ловко выманили конники Алтаная нерешительных сибирцев в открытое поле и теперь скачут обратно, пригнувшись к седлам.

Не разогретые сибирские кони не могли сходу настигнуть юрких степных лошадок, бросающих комья земли прямо им в морды. На расстоянии вытянутой руки удирали трусливые враги и… нырнули меж стволов деревьев, скрылись в листве, как в воду канули.

Молодые ханы и другие юноши влетели в кольцо врагов, поджидающих их в засаде, и были сшиблены с коней кто ударом дубины, кто петлей аркана, а кого и за ноги стянули на землю.

Навалились степняки всей массой, заломили руки, накинули удавки и поставили, как истуканов, внутри ощетинившегося копьями плотного кольца. Все. Плен…

Вэли-хан в исступлении кричал рванувшимся за степняками сыновьям и еще нескольким десяткам таких же храбрецов:

— Остановитесь… Назад… Сыны… мои…

Но разве услышит кинувшийся в погоню слова разума?

Безумно закричал, не помня себя, старый хан страшные слова и проклял небо, что допустило гибель его детей…

И кинулся со своими нукерами выручать их, бросив пеших воинов у края луга. Налетел Вэли-хан на степняков, как ураган на березовую рощу. Конем топчет, саблей рубит. Мелькает его старинная сабля над головами степняков, высекает искры, пробивает прочные доспехи… Расступились было под напором обезумевшего хана чужеземцы да вновь сомкнулись, окружив плотно, не давая простора. Выбили из рук старинную саблю, доставшуюся Вэли-хану от деда, и схватили цепкими руками за горло, стянули с коня, спеленали как младенца, на голову мешок напялили, унесли в шатер к Кучуму.

А оставшиеся без начальника пешие ратники сами сложили оружие, и, кто успел, тот в лесу скрылся, а кто не смог, тех привели к остальным и втолкнули к окруженным пленникам.

Пристыжено глядят сибирцы на радующихся легкой победе степняков. А те гогочут, пальцами в них тычут, примеряют на себя их шлемы и панцири.

Но подошел сзади хан Кучум, и смолкли балагуры, присмирели под прищуром его темных глаз. А он раздвинул толпу плечом и пошел прямо на пленных, буравя их немигающим взглядом. Ни один из пленных не выдержал этот взгляд. Опустили, как по команде, глаза в землю. Молчат…

И вдруг Кучум неожиданно широко улыбнулся и сказал громко, почти прокричал:

— Молодцы! — и непонятно кому он это сказал — то ли своим воинам, то ли пленникам.

Замерли и те и другие, ожидая разъяснений. А хан махнул рукой к шатру и потребовал:

— Толмача сюда!

"Толмача сюда"… — понеслось по рядам, словно не толмача звали, а лекаря, от которого чья-то жизнь зависит.

Прибежал скоро толмач, что-то дожевывающий на ходу. Тощий подвижный кипчак, пронырливый, как налим. Согнулся в поклоне перед ханом и тут же отступил к нему за спину.

Кучум медленно, на этот раз без улыбки, но и без злости, оглядел сперва своих нукеров, потом глянул на пленных и повторил:

— Молодцы! — толмач мигом повторил, но хан, постепенно возвышая голос, продолжал говорить дальше, не дожидаясь сыпавшего скороговоркой переводчика, надеясь, что главное из его речи те и так поймут.

— Вы храбрые воины, и я ценю вашу храбрость! Вы деретесь, как львы! Вы не убоитесь смерти, и мне нравятся такие воины. — Удивленные пленники подняли глаза от земли и, качнувшись чуть вперед, глядели едва ли не в рот говорящему. — Вы подданные Золотой Орды, а они всегда были и есть храбрецы. Наши предки дошли до края этой земли, покорив все народы. Мы дети славного Чингиза — один народ. — Кучум чуть приостановился, обвел взглядом слушающих, но на этот раз никто не опустил глаз, и, удовлетворенный, он продолжал.

— Да, мы один народ! Когда-то мы пили кумыс от одних и тех же степных кобылиц. Или вы забыли его вкус? Или вы уже не джигиты?

Хан опять выждал и набрал побольше воздуха.

— Я пришел напомнить вам об этом, Я пришел не с вами воевать, а вернуть себе престол моего деда, убитого ночью предками трусливого человека, который позорно бежал от меня. И после этого он смеет называть себя ханом?! Я победил его в честном бою и взял в плен. — Гул прошел между пленными, которые впервые услышали эту новость.

— Брешет, как пес, — раздался из их рядов чей-то тихий возглас.

Нукеры хана Кучума заволновались и кинулись было найти говорившего, но были остановлены властным поднятием руки.

— Кто сомневается, может выйти, и я отпущу его в Кашлык, чтобы он сам спросил о том у своего хана. И пусть я упаду мертвым, пусть ослепнут мои глаза, если я сказал хоть слово неправды. Клянусь Аллахом!

Гул тяжелой волной прошел меж сибирцев, которые вдруг задвигались, зашевелились, заоглядывались друг на друга.

— Когда я прогоню вашего самозванца-хана из столицы вот этой плеткой, то у нас с вами будет много работы, Много лет все улусы платили дань нам — храбрым воинам. А что теперь? Теперь с вас берут ясак в Московию! Или вы уже не воины? Или руки ваши слабы и не держат оружие?! Или вы ждете, когда бородатые попы придут сюда и оденут вам на шею, как вьючным коням колоколец, железный крест. А потом заставят весь народ сибирский работать на них. Вы этого ждете?

Неожиданно Кучум остановился и пошел сквозь расступившуюся толпу к своему шатру. Дойдя уже до него, бросил устало:

— Кто желает пойти со мной за богатой добычей туда, — махнул рукой в сторону заходящего солнца, — получит оружие обратно. А кто друг московитов, тот останется здесь, — и его рука указала на ветку могучей березы, откуда свисала внушительная петля из упругого конского волоса.

— Даю вам срок до утра. — И он вошел в шатер.

Пленные зашумели, запереговаривались и облегченно вздохнули, поняв, что им оставлен выбор…

В шатре два нукера охраняли связанного Вэли-хана. Мешок с его головы был снят, и он угрюмо смотрел себе под ноги.

Кучум, ни слова не говоря, сел на подушки и показал жестом одному из охранников, чтобы подали холодного кумыса. Протянули пиалу и Вэли-хану, но он лишь усмехнулся, показав глазами на связанные руки.

— Извини, хан, — проговорил Кучум, которому вездесущие наушники уже донесли, кто у него в плену, — извини, но больно сильно ты руками махал, мог и пораниться. Вот, пришлось охладить тебя малость.

Он кивнул охраннику:

— Развяжи благородного хана.

Вэли-хан начал с облегчением растирать одеревеневшие от веревок руки, исподлобья оглядывая сидящего перед ним человека.

Заметив его взгляд, Кучум спросил:

— Не знаешь, кто я? Сейчас говорил с твоими воинами. Надеюсь, слышал?

— Пока не глухой, — ответил пленник.

— Ну, а раз все слышал, так и нечего в прятки играть. Жить хочешь? — без обиняков резанул неожиданным вопросом и уставился горящим взором на Вэли-хана.

— Всякая тварь жить хочет, — в раздумье ответил тот, — только живут почему-то по-разному…

— Это я и без тебя знаю, — непочтительно перебил его Кучум. — Мне донесли, что тут с тобой сыновья твои в плен угодили. Так?

Вэли-хан тут же поник, и Кучум понял, что попал в самую точку, в самое больное место гордого пленника.

— Вижу, что так, — продолжил он, — я вам зла не желаю, и лишняя кровь мне ни к чему. Мог сегодня в том убедиться…

— Уже убедился, — вдруг перебил его пленник, оправив рукой седую бороду, — стар я для хитрых речей. То с молодыми можешь петлять, как заяц по снегу. А мне скажи напрямик, чего хочешь от меня. Если детям моим жизнь сохранишь, то на все пойду.

Кучум, чуть склонив набок голову, словно заново увидел старого хана. И с торжеством отметил, что его замысел удался.

— Ну, что ж… Без хитростей, говоришь, давай без хитростей. Согласен. Я сейчас тебя отпущу… — Вэли-хан от неожиданности вскинул голову, и его рука, до того без конца оглаживающая бороду, застыла в воздухе.

— Да, не удивляйся. Отпущу и даже коня верну, и оружие, и десяток нукеров дам для охраны. Но сыновья твои останутся тут. Помолчи, — резко остановил Вэли-хана, который готовился что-то возразить. — Я и сам был в молодости заложником. Да, всякое было, но, как видишь, жив.

Пленник тяжело вздохнул и опустил голову.

— Ты, хан, поедешь по соседним улусам и уговоришь беков и мурз не выступать в поддержку самозваных правителей. Напомни кому обиды, ими нанесенные, кому от меня милостей пообещай. Ты своих соседей лучше знаешь. Понятно? Кто пожелает стать другом мне — милости просим. Даю тебе два дня срока. Потом найдешь меня и до занятия столицы будешь рядом. Если через два дня не вернешься, то… — Кучум сухо щелкнул пальцами. — Вопросы будут?

Вэли-хан молча качнул поникшей головой. Когда Вэли-хан, попрощавшись с сыновьями и племянниками, покинул лагерь, Кучум проводил его долгим взглядом и сказал тихо стоящему рядом Алтанаю:

— Вот всех бы их так переловить, да и на привязь посадить. А?

— Так в чем же дело? — Простодушно откликнулся тот. — Прикажи только.

— Да нет. Мы иначе поступим. Зачем мельнику мышей ловить, когда кошка есть. Пусть и они теперь друг друга ловят и на цепь садят. Понял?

— Понял, — с готовностью согласился Алтанай, — а когда всех поймаем, то что делать станем?

— Песни петь тогда станем, — захохотал Кучум, — только не скоро еще это случится. — И медленно пошел прочь.

На самом краю лагеря стояла отдельно от других палатка, где помещалась тщательно охраняемая Зайла. Вот к ней-то и направился довольный событиями сегодняшнего дня, немного усталый Кучум.

Зайла неподвижно сидела у противоположной от входа стены, подобрав под себя ноги. Она только взглянула на вошедшего брата и продолжала оставаться в том же положении.

Кучум сделал несколько шагов по направлению к ней и остановился. Затем опустился на свободную подушку и спросил:

— Все грустишь? — Сестра не ответила. — Ничего, скоро возьмем их главный город, и тогда я разрешу жить тебе, где хочешь.

— А как же мой муж? — подала Зайла, наконец, голос.

— Нового выберешь. Их к тебе много пожалует. Поверь моему слову.

— Нет уж. Спасибо. У меня есть сын и негоже его бросать.

— Ничего, и с сыном возьмут, — упрямо гнул свою сторону Кучум.

— Чего ж меня не спросишь — нужен ли мне другой муж?

— Ой, сестра, — вздохнул хан, — многое в этой жизни не от нас зависит.

— Я никогда не прощу тебе этого, — вспыхнула Зайла.

— Ну, это твое дело. Не горячись. Скоро решительное сражение. Как все закончится, один Аллах знает… — И, не дождавшись ответа, он вышел.

 

ЭХО ОГЛОХШЕГО БУБНА

На высоком холме, у слияния двух великих сибирских рек — Иртыша и Тобола, находилась священная роща всего сибирского народа… Здесь жили главные шаманы, охраняющие изваяния богов, оставленные еще древними людьми много, много лет назад.

Из кедровых стволов были вырублены бог Пайпын, бог Хума, с серебряными рогами на голове, отдельно от них высился лысый хитрец, покровитель охотников бог Какына.

У их подножья, лежали многочисленные приношения, складываемые здесь не одно столетие. Каждый воин, возвращающийся из похода, считал своим долгом положить самую ценную добычу своим богам, чтобы и в следующий раз принесли ему удачу. Были здесь серебряные блюда из южных стран, драгоценные кубки из полуночных земель, разное оружие и сверкающие на солнце камни лежали на земле.

Сами шаманы жили подаяниями, и никто из них никогда не взял в руки копья или лука для охоты, не закинул сети в реку. Они были на содержании у своего народа.

Даже их жизнь не принадлежала им самим. Как только отзвучит последний, положенный шаману прорицателем, бубен, вместе с его ударом кончалась и жизнь шамана. Он ложился под дерево и уже не вставал. Рядом с шаманами жил большой черный священный козел, рога которого увиты лентами и украшены золотыми пластинами. Не так боялись охотники встречи в лесу с медведем, как взгляда агатовых козлиных глаз: на кого он глянет или приблизится — того ждет на другой день немедленная смерть.

Лишь раз в год собирались на священной горе все сибирские племена для большого праздника. Да еще при начале войны разжигали священный костер и молили богов послать удачу их народу.

Завтра должно произойти решающее сражение между объединившимися между собой отрядами сибирских народов с вторгшимися в их земли ненасытными степняками.

Со степняками пришли их шейхи, которые грозились повесить сибирских шаманов на деревьях, а их богов сбросить в воду.

Едигир и Бек-Булат сидели на земле перед не зажженным еще священным костром. Рядом расположились полукругом прибывшие на битву ханы и беки из сопредельных земель.

Чуть в стороне со своими братьями и детьми степенный Епанча. Гордо подняв голову, посматривает храбрец Ебалак. Рядом с ним упрямо хмурит мохнатые брови Темир-бек.

По другую руку от Едигира сидит его давний друг Умар-бек, чуть дальше, закрыв глаза, думая о чем-то своем, посеченный во многих схватках Качи-Гирей с многочисленными родственниками своими. Хитрый Ураз-Бакий примостился у самого костра и стреляет глазами по сторонам, прикидывая что-то в уме.

Ниже по склону расселись старейшины из вогульских родов. Отдельно от них на оленьей шкуре в богатых праздничных одеждах князь Демьян, издавна ведущий дружбу с русскими купцами. Вокруг него примостились три шамана, приплывшие с ним.

Сзади вторым полукругом заняли места вагайские князья, вперемешку с беками карагайскими, а совсем в стороне робкие терсяки и ишимцы.

Ветер налетает на священную гору, треплет утоптанную сотнями ног, упрямо поднимающую кверху свои стебли, траву. Ворошит волосы у застывших в ожидании людей. Волнует реку, гонит волны, глухо ударяющиеся о берег, сотрясающие и осыпающие землю священной горы.

Крутит ветер и стаю черных птиц, носящихся беспокойно в небе. А птицы, раскинув крылья, кружат и кружат над священной горой словно сказал им кто, что не зря собрались здесь люди, и интересно им увидеть, что же люди будут делать на высоком холме.

Два молодых шамана вошли в круг. В руках у них тонкий ремень из кожи и длинная сухая палка. Вставили они палку в расщепленное сосновое полено, перебросили через нее ремень и принялись быстро тянуть ремень за концы друг к другу.

Крутится палка, поскрипывает, трется о полено: "Бжик-бжик". "Писк-писк", — подпевает ей жалобно полено.

Вошел в круг шаман постарше с бубном в руках. Пошел по кругу, подпрыгивая и выкрикивая заклинания.

"Бум! — гремит бубен, — Бум! — зовет бубен духов сибирского народа. — Здесь мы! Придите к нам! Помогите! Направьте наши стрелы! Сделайте сильными наши руки! Бум! Бум! Защитите нас от ран!"

Раскачиваются в такт бубну сибирские воины, прихлопывают в ладони, помогают шаману вызвать духов своих.

Быстрее и быстрее крутят молодые шаманы палку, добывая священный огонь из дерева. Чистый огонь. Их огонь. Оберегающий от ран огонь. "Бум! Бум! — вздыхает бубен. — Кому быть завтра убитым?! Кому?! Кому?! Вам! Вам! — отвечает бубен. — Вы! Вы! Воины! Вы!" — Мы! Мы! — подхватывают все. — Нам! Нам!

Дымок показался из расщелины в полене. Пот капает с шаманов.

Бешеная пляска шамана. Не разобрать лица. Не разобрать рук. Не разобрать ног. Только бубен. Круг вращающегося бубна. Да и не бубен то вовсе, а солнце. Солнце! Солнце!

Брызнуло солнце из расщелины! Затрепетал огонек! Язычки пробежали. Взорвался круг. Захлопали все. Закричали сотни глоток.

— Вах! Вах! Нас! Нас! Возьми нас!

— Вижу!!! — кричит шаман. — Вижу бога войны!!! Он спускается к нам!!!

— Возьми нас!!! — просят воины. — Мы твои!!!

— Не хочет он вас! Нет! Нет! Ему другие нужны! Он за ними пришел!!!

Вспыхивает могучий костер на священной горе. Все видят летающего и кружащегося над ними бога войны.

— Вот он!!! Вот он!!! Черный, как смерть!!! У него хвост волка!!! Он бьет без промаха!!! Он сама смерть!!!

Закружился шаман и упал перед священным костром, раскинув широко руки, закатив глаза, открыв в беззвучном крике рот. Пена идет из него. То он говорит с духом своим.

— Духи! Кругом они! — кричат остальные шаманы и пускаются в пляс.

Быстрее всех кружится главный шаман. В руке у него самый тяжелый бубен. Он слышен на самом верхнем небе. Главный бубен.

— За кем ты пришел?! — спрашивает главный шаман.

— Шел!!! Шел!!! Шел!!! — вторят все.

— Кого возьмешь?! — громче кричит шаман.

— Ешь!!! Ешь!!! Ешь!!! — подхватывают все.

— Где они?! — быстрее кружится главный шаман.

— И!!! И!!! И!!! — выдыхает круг.

— Вот они!!! — кричит шаман и бросается из круга. Вскочили на ноги. Смотрят кругом. Ждут, куда укажет шаман. Бежит шаман к дереву. Кружится вокруг священного дерева, ищет, на кого бог войны указал, за кем он пришел. Нашел шаман, кого искал. Закричал громко, призывно. Стоит привязанный к дереву молодой степняк. Молчит. Взяли его в плен вчера. Сегодня к дереву привели. На него указал бог войны, за его душой пришел. В руке у шамана нож. Поднимает он нож высоко. И мелькает нож в его руке и в грудь молодую упирается. А из груди его шаман достал сердце. Живое сердце. Сердце… Возьми, бог войны, что просил. Возьми его. Оставь нам удачу… Дай силы. Дай мужество. Дай победу. Победу. Победу. Победу!!! Мы твои дети. Ты нас охранял. Сохрани нас!!! Оборони от врага. Порази врага в сердце. Пусти его кровь!!!

Капает кровь из руки шамана… Сжимается рука в кулак… капает кровь… Берут воины копья, стрелы, сабли. Протягивают их к шаману… Железо чует запах крови. Железо помнит кровь врага. Оно узнает завтра врага, найдет врага. Поразит насмерть. Смерть… Смерть…Смерть…

Нагибается каждый сибирский воин к земле священного холма. Берет горсть священной земли. Нагибается воин к костру священному. Берет горсть пепла священного. Смешивает пепел с землей. Кладет в ладанку. Вешает кожаную ладанку к себе на грудь. Береги тепло от священного костра, человек. Береги, воин, землю священную на груди… Дает большой шаман амулеты из когтей медвежьих, росомашьих, вороньих. Носите, воины, амулеты. Храни вас амулеты. Принесите победу…

Устали воины от пляски. Попадали шаманы от пляски на землю. Нельзя шамана тревожить. Надо воину отдохнуть перед боем…

Разошлись все по своим становищам с верой в победу. Варят в котлах мясо молодых жеребят. Пьют воины бузу и кумыс, дающие силу и храбрость. Поют воины песни у своих костров. Мужские песни поют. Верят в победу.

Едигир с Бек-Булатом не пошли от священного костра в лагерь. Догорает костер, постреливает угольками, подмигивают стоглазые головни. Молчат ханы. Глядят на огонь. Думают о своем.

— Тебе утром лучше ехать в столицу, — тихо говорит Едигир.

— Отчего так, — дернулся Бек-Булат в его сторону, — не доверяешь?

— Если бы не доверял, то возле себя оставил, — усмехается старший брат, — в Кашлыке женщины, дети да пять десятков воинов. Рябой Hyp здесь нужен. Кого туда отправлять — не знаю…

Помолчали чуть. Бек-Булат вздохнул и согласился:

— Ладно, видимо, так и придется поступить. Ты старший. Да…

Слышны от костров в лагере песни. Поют воины о грозном Маре, что пошел в набег, а дома оставил жену с молодым табунщиком. Через пять лет пришел из набега, а в юрте сидят пять сыновей его и кричат: "Папа". Не ходи, грозный Map, в долгие набеги, не оставляй молодую жену в одиночестве…

— Видишь, — Едигир кивнул головой туда, где невидимые в темноте пели воины о грозном Маре, — и они о том же. Надо кому-то и дома быть.

— Все, решили, — жестко отрезал Булат, все же обиженный участью охранника, — поутру еду.

Едигир, чтобы как-то переменить разговор, поинтересовался у брата:

— От Зайлы-Сузге вестей никаких не было?

Бек-Булат вздрогнул, будто кто плетью огрел, и его красивое, чуть удлиненное тенями лицо, помрачнело.

— Нет… Не было… — И через паузу. — И… видно не будет уже.

— Почему ты так говоришь, брат?

Булат поворошил палочкой в костре. Взвились искорки в небо. Затанцевали над ханами.

— Сон мне был вчера…

— И что за сон? — Едигир удивился, что Булат, обычно и шаманам не всегда доверяющий, вдруг заговорил о сне своем.

— Зайла-Сузге моя во сне приходила… Прощалась… — Видно было, что он говорит с трудом, подыскивая каждое слово, и слезы душат его.

— Просила прощения, что покинула городок без меня. Говорит, что пошла к брату, чтобы остановить его от нападения на наши земли. Только не послушал он ее, а закрыл в своем шатре… Вот…

Едигир сидел, удивленный той глубиной страданий, что отразилась на лице Булата. Он и не подозревал, что брат будет столь сильно переживать утрату Зайлы.

— Успокойся, брат, — положил он руку ему на плечо, — вот разобьем завтра войско этого степного шакала, прогоним обратно и освободим Зайлу. Никуда она не денется. Все будет хорошо.

— Не одолеть нам его, — мрачно ответил Булат, — не затем он пришел под самую столицу, чтобы обратно бежать. Они будут драться насмерть.

— А мы? А наши воины разве не будут драться?

— Будут, да не так, — с горячей уверенностью возразил тот, — или ты своих нукеров плохо знаешь? Они хороши в набеге: ударят, схватят и обратно, А где упорство нужно, когда раз за разом вставать с земли и снова на врага бросаться, — то не для них. У нас даже борьба на кушаках как проходит? Бросил противника на землю и победил, А у сартов знаешь как дерутся? До тех пор, пока на ноги один встает — все дерутся. Сколько сил есть.

— Ну, я не знаю, как все, а я буду драться, пока на ногах стоять смогу, — раздраженно ответил Едигир.

— Да в тебе я не сомневаюсь, а все эти беки… ханы? Им, думаешь, охота сгинуть тут за твою славу? Нет. Ушло наше время…

— Да о чем ты говоришь? Или ты струсил? Бек-Булат встал на ноги, пошевелил чуть плечом и, тяжело вздохнув, ответил брату, как малому дитю:

— Эх, Едигир, Едигир… Пока ты по охотам скакал да за степняками гонялся, думаешь, я тут без дела сидел?

В то время к костру от лагеря кто-то подошел, и Бек-Булат тут же смолк, резко повернувшись, положил руку на кинжал.

— Я это… — прозвучал сиплый голос Рябого Нура. — Не помешал?

— Нет, нет. Не помешал, — отозвался Едигир. — Послушай, о чем брат мой говорит. Может, ты убедить его сумеешь.- Hyp присел на корточки рядом и, подняв голову, перевел взгляд на Бек-Булата.

— Так я о чем говорю, — продолжал тот, — у меня наушники были на каждом празднике, в каждом улусе, в каждом становище. Вначале они сообщали, что все беки довольны и нас с братом хвалят. Не поверил я им, Напоил как-то крепко. Тут они и разоткровенничались. Почитай, что ни один бек о нас доброго слова не говорит. Понимаешь? И про Соуз-хана я знал, что тот с бухарскими сартами снюхался. И про Сенбахту, и… он махнул рукой и замолчал.

— Так что ж ты молчал?! Брат?! — Едигир также вскочил на ноги.

— А-а-а… — махнул он рукой, — ну, скажи я тебе. А ты бы? Резать их начал? Вешать? И что? Ночью придушили бы в собственном шатре. И все.

Едигир задохнулся, словно глотнул кипятку.

— Так что же делать? — обратился он скорее к Нуру, чем к Бек-Булату.

— Раньше надо было думать, хан, — ответил тог, — а завтра драться будем, и сам все увидишь… Мужайся…

Рябой Hyp встал и пошел обратно в темноту. За ним захромал и Бек-Булат, оставив Едигира одного.

 

ИСКРЫ ТЯСЯЧИ САБЕЛЬ

И наступил день великой битвы между народом сибирским и степняками, на эту землю без приглашения явившимися.

Под знамена хана Едигира встали сотни Мара и храброю Ебалака. От князя Епанчи прибыли две сотни конников с длинными копьями. Пришли пешие нагайцы с луками, бьющими без промаха на сто шагов. Сверкали круглыми стальными щитами карагайцы, заросшие бородами до самых глаз. С реки Ишим последними объявились лучшие метатели дротиков низкорослые терсяки. Особняком держались приплывшие в своих, устланных шкурами диких зверей, лодочках вогулы с Конды и остяки с нижнего Иртыша, люди князя Демьяна. А главная сила ополчения сибирского расположилась вокруг Едигира, то храбрецы из рода Тайбуги, поклявшиеся умереть на поле боя, но не пустить степняков в свои улусы.

Сам Едигир расположился на склоне крутого холма, где еще вчера шаманы призывали богов одержать победу над чужеземцами. Он с радостью вглядывался в ряды своих воинов, пришедших по первому его зову, чтобы сложить головы во славу и величие его.

Сплошной гомон от людских голосов, звона ратных доспехов, лошадиного ржания стоял над местом их сбора. Никто не мог устоять на месте, и непрерывное движение огромной массы людей в цветных одеждах, стальных доспехах, с разными по форме щитами напоминало волнующееся под ветром поле цветов в пору сенокоса. Каждый желал показать свою удаль и, разогнав коня, проносился вскачь, подбрасывая вверх копье.

Едигиру казалось, что не на бой, а на большой туй-праздник собрались они из дальних селений и вскоре, навеселившись и натешившись вволю, лягут на землю, чтобы отдохнуть и поспать после гулянки. А потом медленно и с песнями, усталые, разъедутся по домам.

Он встряхнул головой, чтобы прогнать это наваждение, и с удивлением отметил, что внутри нет ни страха, ни тревоги перед битвой, а наоборот, все поет и просится наружу.

Подъехал Рябой Hyp с беками, а за ними, чуть стороной, остановились юзбаши, ждущие указаний.

— Пора выступать? — обратился к нему Hyp.

— Пусть первым идет Темир-бек вдоль берега и завяжет с ними перестрелку. Качи-Гирей остается в центре со мной и ввяжется следом. Ураз-Бакий поведет сотни левой руки под самым холмом и, переправившись через болото, зайдет к степнякам сбоку. Я пока останусь здесь и буду наблюдать, как пойдет дело. Карагайцев и терсяков оставим в засаде в низинке.

— Как быть с остяками и демьянцами? — хитро прищурившись, спросил Умар-бек. — Коней у них нет да из лодок своих они не вылезут.

— А… — махнул хан рукой, — скажи им, пусть сплавятся по реке и пугнут степняков с берега. Раненых пусть подбирают. Толку от них все одно, как с козла молока.

Все, получившие указания, переглянулись, обмениваясь молчаливыми взглядами, поправили доспехи и, развернув коней, направились к своим сотням.

На холме остался Едигир с Рябым Нуром, сотня личной охраны да трубачи с барабанщиками. Они подняли свои длинные трубы, и глухой, ревущий звук поплыл над сибирским ополчением, заставив разом всех подобраться, замереть и приготовиться к выступлению. Через малый промежуток ударили барабаны, будто глыба земли упала с обрыва в иртышскую воду.

— Бум-ба-бах, бум-ба-ба-бах, — вздрагивала бычья кожа на кедровых обручах.

— Вперед, воины! — прокричали юзбаши.

— Вспорем брюхо степным шакалам-ам-ам!!! — отозвались ряды сибирцев и малой рысью, сотня за сотней, двинулись по Княжьему лугу.

Кучум, еще с вечера облюбовав Лысую гору, находящуюся напротив Иртыша и отрезанную от огромного заливного луга небольшой речкой с топкими берегами. На открытых местах безымянной речушки в изобилии гнездились выводки уток, сбивающихся перед отлетом в стаи, набирающих жира перед дальней дорогой.

Из своего лагеря Кучум долго рассматривал ночью огни костров, которые сибирцы без опаски жгли на вершине огромного холма, на круче, возле слияния двух рек. Костров он насчитал несколько сотен и понял, что силы там собраны немалые и во много раз большие, нежели у него.

Он понимал, что, пойди его нукеры на открытую сшибку с противником, и … рассеют, развеют их, как пожухлую траву.

"Нет, — размышлял он, — тут лоб об лоб ничего не добьешься. Мы тебя, медведь сибирский, хитростью брать будем! Так вот!"

Утром, когда еще над низиной стоял туман, хан с половиной своих сотен переправился через узенькую речушку и взобрался по расщелине на Лысую гору. Там, в зарослях огромных сосен, укрыл своих нукеров, а сам, взобравшись на разлапистую вековую сосну, стал наблюдать за сибирцами.

С вечера к нему подошли, незамеченные сибирцами, те, кто был давним противником рода Тайбуги. Среди них были две сотни хана Сенбахту, Вэли-хан с соплеменниками и приехал сам Соуз-хан, закованный с головы до ног в стальные дамасские доспехи.

Алтанай подкрался к сибирскому хану сзади и ткнул его древком копья меж лопаток. Раздался громкий звон, и Соуз-хан чуть не вылетел из седла. Алтанай расхохотался:

— Как же ты драться будешь, коль повернуться не можешь? Вышибут из седла и не встанешь.

Но Соуз-хан важно надул губы и высокомерно ответил:

— Я врага спереди встречу, а задними ногами моя кобыла лягается.

Вновь обретенных союзников Кучум оставил на попечение Алтаная и Сабанака в лагере. Они должны были встретить сибирцев и заманить их поближе к Лысой горе. А уж там… Аллах поможет…

Всю ночь степняки и их союзники плели из молодых прутьев тальника длинные заграждения вокруг своего становища, Для прочности их крепили толстыми кольями и засыпали песком. Плетеные изгороди установили в несколько рядов и за каждый засели пешие с длинными луками.

В траве, меж кустов тальника, закрепили туго натянутые веревки из конского волоса.

— Как только они повалят, — объяснял Алтанай стрелкам, — ложитесь на землю, подпускайте их как можно ближе, а лишь потом бейте наверняка. Цельтесь в коней, а уж на земле мы их добьем.

Вэли-хан держался вместе с сыновьями и, тяжело вздыхая, поглядывал на Княжий луг и холм, где собрались главные силы соплеменников. Старший его, Амир, быстро сошелся с Сабанаком и даже поменялся с ним кинжалом в знак дружбы.

— Видишь, как твой старший молодцом держится, — похлопал добродушный Алтанай старого хана по плечу, — а ты как осенняя туча глядишь. Чего же так? Живы будем, не помрем!

Но Вэли-хан твердо решил, что или перейдет к Едигиру при первой возможности, или даст себя заколоть любому сибирцу, но руку против соплеменников не поднимет.

Кучум из своего укрытия услышал рев труб в лагере сибирцев, а затем ударили барабаны, и сотни, разделившись на три колонны, направились в сторону его лагеря. Одна из колонн шла прямо к Лысой горе, намереваясь обойти лагерь с тыла. Велико было искушение броситься на них сверху, когда они станут проходить мимо их укрытия.

Но хан, закусив до крови губы, переломил себя и повелительно шикнул на завозившихся в сосняке воинов, которым также был виден маневр сибирцев.

— Тихо вы, храбрецы, придет и наше время. Сидеть до сигнала!

Нукеры обмотали лошадям морды халатами, чтобы не выдали себя ржанием раньше времени.

Наконец, колонна сибирцев прошла мимо них так близко, что слышны были голоса переговаривающихся друг с другом воинов.

Кучумовцы могли легко засыпать их стрелами, но тем самым раньше времени обнаружили бы засаду.

"Нет, — успокаивал себя хан, — раз задуманный план нельзя на дню десять раз менять. Вверим себя в руки Аллаха! Мы его дети!"

Едигиру также было видно со своего холма, как все три колонны медленно шли на сближение с противником. По глади Иртыша скользили долбленки вогулов и остяков, даже чуть опережающие остальные отряды. Но из лагеря степняков не выехало ни одного конника. И тут впервые в душу его закралось сомнение в успехе сегодняшней битвы.

Он подозвал к себе Рябого Нура и вполголоса спросил:

— Они там еще спят? Как по-твоему?

Желваки на рябых скулах его менбаши заходили, брови сдвинулись к переносью, и Едигир догадался, что и его мучает тот же вопрос.

— Не нравится мне их спокойствие, ох, хан, не нравится, — выдохнул тот.

— Может, засаду приготовили? Лазутчики ничего такого не видели?

Ночью к лагерю степняков были посланы несколько разведчиков, которые до утра пролежали в густой траве, вслушиваясь в жизнь чужаков.

— Нет, только сказали, что те из тальника плетни вязали. Значит, за ними и прячутся. Вон, гляди внимательней.

Едигир напряг зрение и рассмотрел темные полоски, окружающие шатры и палатки несколькими извилистыми рядами.

— Неужели пешими биться будут? — глянул он с удивлением на Нура.

— Да-а-а-а, это на них не похоже… Что-то тут не так.

— А кони их где?

— Вон, видишь, — Рябой Hyp указал рукой на ложбинку, из которой время от времени выглядывали спины и головы пасущихся лошадей, — спрятали туда. Думают, что не увидим.

— Однако вчера их поболе было, — настороженно высказал свое предположение Едигир.

Нур какое-то время помолчал, будто подсчитывал лошадей, а потом завертел головой в сторону, противоположную от реки, и вдруг словно укусил его кто.

— Смотри, хан, смотри, — его рука тянулась в сторону холма, где росли огромные сосны, видишь след по траве тянется. Ну, видишь? — Нетерпеливо показывал он на тонкую полоску на траве. — То кони или люди прошли утром по туману в сторону Лысой горы. Понял теперь?

— Ага-а, — удовлетворенно протянул Едигир и по-мальчишески рассмеялся, — разгадали мы хитрость шакала степного. Хи-и-тер! Ничего не скажешь! А?! Но и ты, как умудрился рассмотреть это след? Молодец!

Лицо Рябого Нура озарилось кривой усмешкой, но тут же ее сменила обычная озабоченность.

— Что делать будем, хан?

— Надо выкурить их оттуда…

— Лес поджечь. — Нуру вспомнилась неудачная недавняя попытка его отряда отбить хана у степняков. — Нет, долго и ничего не даст…

— Срочно поставить заслон! Вот что.

— Видно, так и придется, — согласился менбаша и поспешил вниз, чтобы направить отряд оставшихся в резерве карагайцев к подножью Лысой горы.

В это время первые воины, проскакавшие по берегу Иртыша, достигли укреплений степняков.

Еще раньше напротив их лагеря оказались лодки, которые попробовали приблизиться к берегу, но дружный залп из-за плетней отогнал их обратно. Они, видимо, решили не ввязываться в схватку и подождать, как развернутся события, оставаясь на безопасном расстоянии.

Конники Темир-бека, разогнав по песку лошадей, низко пригнувшись к седлам и выставив впереди себя длинные пики, неслись на невысокие заграждения. За ними не было видно ни единого человека, и кто-то громко крикнул:

— Спят еще шакалы! Сейчас мы их разбудим! Первый ряд почти достиг плетня, и всадники уже натянули поводья, чтобы в лихом прыжке перемахнуть через него и ворваться в лагерь. Как вдруг навстречу им выкинулись копья, засвистели стрелы, и почти все были в одно мгновение сшиблены с лошадей, покатились по земле. Скачущие следом успели прикрыться щитами и перескочить через плетень, заколов нескольких лучников. На них тут же набросились спрятавшиеся в лагере воины, стащили на землю, рубили саблями…

Темир-бек, мчавшийся в середине конной лавы, рванул коня за повод, забирая в сторону от берега вдоль укреплений, и хрипло, срывающимся голосом заорал:

— Обходи их, ребята, обходи…

Его услышали, крутнули коней мимо плетней, укрываясь щитами от густо летящих стрел, и выскочили к небольшому ложку, где и остановились.

— Готовь луки! — сорванным голосом скомандовал Темир-бек, — внутрь не соваться… — И пустил коня к укреплениям степняков.

Сибирцы изменили тактику и, потеряв почти полсотни, начали на скаку осыпать стрелами защитников. Но это мало что давало, когда противник хорошо укрыт.

Подоспели сотни Ураз-Бакия, вышедшие к лагерю со стороны Лысой горы. Они также попробовали ворваться в лагерь с ходу, но были остановлены градом стрел и начали кружить перед лагерем.

Конники показывали знаками тем, кто находился на лодках, чтобы они поддерживали их с воды, но те делали вид, что не понимают сигналов.

Алтанай с Сабанаком и Амиром сидели во втором ряду, прикрытые плетеными заграждениями, и посылали стрелы в крутящихся на песке конников. Двоих, перемахнувших через плетень, они зарубили, и одежда обоих юношей была забрызгана первой кровью противника.

Глаза Сабанака горели неудержимым желанием ринуться в бой, и он время от времени спрашивал у Алтаная:

— Ну, когда? Когда кинемся на них?

— Э-й-й, — отмахивался тот, — не спеши, еще успеешь…

Наконец, Алтанай подал им знак и, низко согнувшись, начал выбираться меж плетней в сторону лагеря. Юноши поспешили за ним.

В глубокой лощине скрывались оставленные с Алтанаем конники, которым стоило больших усилий сдерживать рвущихся навстречу шуму схватки коней.

Алтанай взял под уздцы свою вороную кобылу и направился впереди отряда в сторону луговины. Там построились по четверо в ряд и, разобрав заграждения, понеслись на открытое место, чтобы ударить сбоку по гарцующему перед лагерем противнику.

Сабанак вырвался первым с обнаженной саблей в руках, несся, привстав на стременах, с широко открытыми глазами, ощущая в груди щемящее чувство радости и свободы.

— А-а-а… — донеслось со стороны сибирцев, и их ряды выровнялись, сомкнулись и кинулись навстречу коннице степняков.

Прямо на Сабанака скакал, низко пригнувшись к седлу, широколицый с вытаращенными глазами и хищно оскаленным ртом здоровенный воин с направленным на него копьем. Сабанак чуть скользнул в седле, уклонился от стального острия и выкинул сверху вниз саблю, отметив лишь, что она ткнулась во что-то мягкое. Не оглядываясь, проскакал дальше и успел прикрыться щитом от сабельного удара наскочившего сбоку сибирца. Рубанул клинком по вытянутой к нему руке и увидел широко раскрывшийся в болезненном крике рот. А конь уже нес его в глубь сечи, где виднелась широкая спина Алтаная и тонкая фигура его нового друга Амира.

Они съехались втроем, и Алтанай, не выпускающий из вида своего племянника, насмешливо кинул ему:

— Разве так рубят? Чему я тебя учил? Вот … гляди… — И со всего размаха опустил тяжелую саблю на голову теснившего его лошадью чернобородого сибирца.

Отряд Алтаная прорубился сквозь ряды сибирской конницы, расколов их пополам, и теперь всей мощью и неистовством плотно сомкнутых рядов своих загнали в иртышские воды одну отколотую половину.

Воодушевленные успехом конников, скрывающиеся за плетнями воины перемахнули через заграждения и кинулись на вторую половину сибирской конницы. В едином порыве они, громко крича и завывая на все лады, кто с копьем, кто с боевым топором в руках, сбили с седел нескольких всадников и заставили повернуть на луг остальных. Надеющиеся на легкую победу над уступающими им в численности степняками, сибирцы понеслись вскачь обратно к холму.

В это время Кучум соколом кинулся со своими запасными отрядами с вершины Лысой горы и, прорвав неплотные ряды выставленного внизу заслона, кинулся по Княжьему лугу наперерез отступающим.

Увидев скачущих на них свежих воинов, сибирцы заметались по лугу, многие из них бросились в воды Иртыша и попробовали спастись вплавь. Лишь небольшая часть добралась до основания холма. Воины Качи-Гирея торопливо заслонили их и встретили несущихся степняков сотнями стрел.

Масса чувств овладевала Едигиром, наблюдающим сверху за сечей. Ему хотелось кинуться самому в первых рядах на врага. Хотелось кричать в исступлении при виде трусости и нестойкости сибирцев! Хотелось рубануть отступающих и заставить их повернуть обратно.

Но рядом с ним неотлучно находился Рябой Hyp, который лишь грыз крепкими зубами конец плетки и сводил к переносью брови, постоянно усмехаясь чему-то своему.

— Что же они так?! Что же… Трусы… Презренные трусы! — прокричал Едигир и ударил коня пятками, намереваясь сорваться по склону холма и кинуться на степняков.

Но Рябой Hyp вовремя поймал его повод и придержал, посоветовав:

— Хан, ну, хан, нельзя же так… Остепенись! Ничего сейчас не изменишь. Вспомни, о чем говорили вчера.

Но Едигир грубо вырвал повод из рук неусыпного охранника и крикнул прямо в лицо тому:

— Стой здесь и смотри, как твой хан будет умирать, — и поскакал по склону.

Hyp вздохнул, поправил стальной шлем на голове и направился следом за ханом.

Сибирским стрелкам удалось остановить неудержимый порыв конницы, возглавляемой самим Кучумом. Те отъехали чуть дальше от холма и, перестроившись, поджидали спешащую к ним пехоту. Вместе с пешими воинами гордо ехал и Соуз-хан, окруженный десятком человек личной охраны. Судя по всему, он до сих пор даже не удосужился достать из дорогих, обшитых золотыми нитками ножен длинную саблю. Он отсиделся за плетнем, когда Алтанай с Сабанаком рубились у лагеря с сибирцами, а когда последние побежали прочь, то Соуз-хан степенно выехал на Княжий луг и не спеша поехал к холму, надеясь, что с его земляками уже покончено.

Отдельно от всех держался Вэли-хан, также до сих пор не вступивший в схватку. Это заметил Кучум и взмахом руки подозвал его к себе.

— Хан знает, как обойти холм и подняться на вершину?

Вэли-хан молча кивнул.

— Тогда возьми десяток своих нукеров и займи его.

Ничего не ответив, старый хан повернулся и поехал в сторону от места сражения, окликнул своих нукеров и с нехорошим чувством внутри направился выполнять очередное приказание Кучума.

Едигир собрал вокруг себя всех главных беков и надеялся своим примером увлечь испуганных первой неудачей воинов на решительную схватку.

— Мы войдем в них железным кулаком, как нож в овечий сыр. Мы сделаем с ними то, что им удалось: расколем их пополам и загоним в реку. Вперед, храбрые беки! Я поведу вас!

Рябой Hyp, подъехавший следом, поглядел на небо и увидел, что небольшие тучки, которые утром лишь одиноко проплывали, гонимые сильным ветром, сейчас увеличились в числе, набухли, раздались и полностью закрыли небосвод. Он хотел сказать об этом Едигиру, который был занят лишь сражением и не обращал внимания на изменения в небе.

Нур хотел посоветовать хану отложить бой, отойти на вершину холма и, собрав силы, неожиданно ударить по степнякам. Те не решились бы штурмовать высокую гору, и удалось бы выиграть время, воодушевить павших духом. Но Едигиру, как всегда, не терпелось закончить начатое. Он верил в успех. И Hyp не решился перечить, а лишь, тяжело вздохнув, обнажил саблю и встал сбоку от группы съехавшихся вместе беков.

Лучники расступились, пропуская вперед своего хана, за которым поскакали и его друзья-одногодки, с которыми он вместе рос и не раз ходил в походы. Нахлестывая коней, они врезались стремительно в ряды степняков, и звон боевого оружия огласил Княжий луг.

Кучум, угадав намерения сибирцев, растянул свою конницу по лугу и торопливо бросил Алтанаю:

— Пропустить их в середину, а потом… — И свел обе руки вместе, будто охватывал горло противника.

Конь Едигира с размаху налетел на неплотные ряды степняков. Двоих он опрокинул навзничь, одного достал саблей. Следом за ним скакал Умар-бек с тяжелым копьем в руках. И он проткнул степняка, бросившегося на Едигира сбоку.

Слева от хана рубились Качи-Гирей и Ураз-Бакий. Качи-Гирей вращал саблю над головой и после каждого удара тяжело выдыхал воздух, как делает лесоруб, ударяя по стволу. Чуть сзади теснили степняков остальные беки, увлеченные Едигиром.

И показалось, что противник дрогнул. Часть воинов повернула коней и поскакала в глубь Княжьего луга. Другие отъехали чуть в сторону, образовав полукруг.

Рябой Hyp, сузив глаза, окинул поле боя и понял, что хитрющие степняки опять приготовили для них ловушку. Привстав на стременах, он закричал:

— Хан, не заходи далеко! Ловушка! Но не услышал его слов, подхваченных порывом ветра, радостный Едигир. Враг дрогнул! Он почувствовал это и погнался за степняком на рыжем жеребчике, торопливо убегающем от него. Тот кинул легкий дротик, чуть задевший коня. Едигир привстал на стременах и коротким взмахом настиг его саблей прямо по дряблой шее. Голова у того дернулась, и руки выпустили поводья, весь он повалился куда-то вбок.

— Готов! — радостно прокричал Едигир и натянул поводья, оглядываясь по сторонам. И тут же на него наскочило с десяток человек, выставив вперед копья, пытаясь достать саблями. Хан закрутился на месте, отбивая удары, встречая их щитом, уклоняясь от копий.

— Hyp! — закричал он во всю силу легких. — Рябой! Ко мне!

Рябой Hyp наконец увидел того, кого столь долго искал. Хан степняков сидел на красавце жеребце, храпевшем под ним, поводя белками глаз по сторонам, широко нюхая ноздрями запах свежей крови.

— Вот ты где! — удовлетворенно выдохнул сибирский менбаша и, свистнув за собой двух нукеров, направился легким махом в ту сторону.

Однако тут же навстречу ему выскочило несколько телохранителей Кучума, внимательно наблюдающих за происходящим. Один метнул в него копье, но Hyp легко пригнулся в седле и свалил растерявшегося степняка. Другой поскакал наперерез, но и того Рябой Hyp легко обманул, прикрыв голову щитом, а снизу пластанув клинком в живот. Рядом с Кучумом осталось еще двое телохранителей, но и с ними Hyp надеялся расправиться так же, как с первыми. Подоспели следующие за ним нукеры, и он показал рукой на Кучума.

— Взять его!

Они сшиблись трое на трое. Кучум ловко отбивал удары, уклоняясь от боковых и встречая клинком наиболее опасные верхние.

— Бжик! Бжик! — сыпались искры от скрещивающихся сабель.

— Получай! На! На! — выдыхал каждый из противников.

Рябой Hyp заметил, что один из его нукеров ранил охранника. Это придало ему сил, и он еще потеснил степняка. Выбрав момент, Hyp незаметно левой рукой вытащил длинный кинжал из ножен и, сжав его, приготовился метнуть в Кучума, если тот повернется к нему спиной. Но тут до него донесся едва различимый в шуме боя крик Едигира:

— Hyp! Ко мне…

Он повернул голову, чтобы увидеть хана, и тут же Кучум рубанул его по левой руке. Кинжал выпал на землю, Рябой громко выругался и, не закончив схватку, бросился на выручку к Едигиру. Левая рука плохо слушалась и не сгибалась в кисти. Но, закусив до боли губу и не обращая на это внимания, он скакал между сражающимися, уклоняясь от направленных на него копий, ища взглядом своего хана.

В это время на землю упали первые капли дождя.

Вэли-хан нашел окружной путь на холм и медленно взбирался со спутниками по узенькой тропинке. Уже поднявшись на самую вершину холма, он оглядел все поле боя и заметил, что степняки взяли в плотное кольцо конников Едигира и, оттеснив их друг от друга, пытаются сбросить с коней, навалившись десятеро против одного.

Вэли-хан скрипнул зубами и, не в силах унять сердцебиение, рванул повод коня. Неожиданно из соседних кустов выскочило какое-то животное и бросилось под ноги ханскому коню. Вэли-хан успел разглядеть золотые пластины на рогах животного, развевающиеся цветные ленты и прошептал:

— Священный козел… Неужели по мою душу? Конь, напуганный внезапным появлением животного, встал на дыбы, попятился и, оступившись на глинистом склоне, полетел вниз, увлекая за собой всадника. Нукеры, ехавшие с ханом, услышали треск ломаемых внизу кустов и бросились туда, соскочив с коней. Когда они добрались до дна оврага, то увидели бьющегося в предсмертных конвульсиях коня и лежащего на спине Вэли-хана. Его глаза были широко открыты и неподвижно смотрели на застланное тучами небо. Один из нукеров опустился перед ним на колени и прикрыл веки гордого хана. И тут же на них упало несколько дождевых капель, как слезы о погибших в этот кровавый день.

Вслед за первыми каплями дождь обрушился на землю с такой неимоверной силой, словно копил дождевую воду все лето и теперь стремился выплеснуть ее побыстрее на землю.

Нyp, так и не успевший найти бившегося где-то Едигира, наскочил на группу степняков, не разглядев их за стеной дождевых потоков. Копье одного из них ударило Рябого Нура в бок и выбросило из седла. Другой, помоложе, перегнувшись через коня, несколько раз ударил лежащего саблей и лишь после того спрыгнул на землю, чтобы подобрать слетевший с головы шлем.

Сильное тело Рябого Нура лежало на мокрой земле. Дождь смешивался с кровью, и казалось, что лежит человек на клюквенном болоте, устав и упав на спелые ягоды, брызнувшие красным соком. Вместе с кровью из Нура уходила жизнь, которой он сам не дорожил, но нужной хану и многим другим людям. Нуру казалось, что он плывет с молодой матерью на долбленке и вода мягко струится вокруг них, обдавая нежными каплями лицо, руки, тело. Дождинки скапливались на его рябом лице, застывая на неровной коже, и со стороны могло показаться, что взрослый мужчина плачет, не скрывая своих слез…

Сбили с седла храброго Умар-бека, не совладавшего с десятком человек, окруживших его. Со смертельной раной несся по полю Качи-Гирей, вцепившись в гриву лошади.

И только Ураз-Бакий, собрав вокруг себя остатки сибирской конницы, пробивался сквозь дождь и наскакивающих неожиданно степняков к подножью холма.

Едигир, так и не дождавшись подмоги под начавшимся дождем продолжал рубиться один с добрым десятком человек. Он чувствовал, что силы оставляют его, а степняки уже ранили и коня и его самого. Из последних сил заставил хан коня броситься сквозь окруживших его плотным кругом скалящих зубы степняков. Но верный конь не смог пробить заслон и тихо заржал, припав на задние ноги. Чья-то тяжелая палица опустилась на голову Едигира сзади, и он выпустил саблю из рук, склонившись к гриве. Увидев это, ближайший к нему степняк рубанул хана повдоль спины саблей и радостно засмеялся.

— Готов! — крикнул он.

Другой схватил коня за повод, чтобы увести к себе в лагерь. Но чуткое животное, почуяв чужой запах, рванулось от него и вырвало узду из рук. Степняки не стали преследовать коня, скрывшегося в пелене дождя, решив, что тот сам прибежит в их лагерь.

Кучум, а за ним и остальные воины направились в лагерь, чтобы хоть там иметь возможность укрыться от проливного дождя. Продолжать сражение в таких условиях было немыслимо. В любом случае они разбили конницу сибирцев, а пешие воины поспешили на вершину холма. Карабкаться туда по мокрому склону не согласился бы ни один воин. И решили переждать до следующего утра, чтобы продолжить сражение, если сибирцы смогут оказать им сопротивление. А в лагере их ждала горячая еда и сухие шатры.

Алтанай подъехал к хану и, широко улыбаясь, отирая мокрое лицо, прокричал:

— Победа, мой хан! Полная победа! Следом прискакал и Сабанак с искрящимися от радости глазами:

— Хан! Ты видел, как они бежали? Завтра в Кашлык? Да?

Кучум улыбнулся ему в ответ и приказал Алтанаю выдать воинам все вино, имеющееся в обозе. Башлык хлопнул могучими ладонями и подмигнул Сабанаку:

— Гуляем! А, племянник!

Всю ночь в лагере степняков раздавалось нестройное пение, и пьяные воины ходили из одной палатки в другую, обнимаясь друг с другом и хвастаясь победами.

Раненых частью успели подобрать, а многие добирались сами, перевязав наспех раны.

Уже под утро в лагерь к Кучуму прискакал пожилой сибирец с хитрыми лисьими глазками и потребовал, чтобы его провели к хану.

Кучум не хотел пускать неизвестного, но потом вышел сам из шатра. Дождь уже давно кончился, и ветерок обдул, подсушил землю. Навстречу к нему торопливо засеменил, сгибаясь пополам, человек. Хан остановил его за несколько шагов от себя, властно приказав:

— Говори! Кто ты и чего хочешь?

— Меня зовут Ата-Бекир, — торопливо залепетал тот, — я твой покорный слуга, дорогой лучезарный хан. До этого я служил в Кашлыке начальником ночной стражи. Захотел перейти к тебе, когда узнал о прибытии твоих доблестных войск на нашу землю, Но был схвачен нечестивым Едигиром и посажен в яму. Ночью бежал и… — засмеялся он.

— Говори, говори, — ободрил его Кучум, ожидая, что тот припас что-то главное под конец.

— Я сейчас, — закивал тот и кинулся к привязанному у плетня коню.

Вскоре он вернулся обратно, неся в вытянутой руке мешок. Он перевернул его и, сильно тряхнув, выкатил на землю что-то круглое и темное.

Кучум подошел поближе и шевельнул ногой лежащий на земле предмет. То оказалась человеческая голова. Он вопросительно поднял голову на прибывшего.

— То голова одного из нечестивых братьев — Бек-Булата, — склонившись в поклоне и ожидая заслуженной похвалы, проговорил Ата-Бекир.

Кучум отвернулся и пошел обратно к себе в шатер. Не поворачиваясь, сквозь зубы, сказал одному из стражников:

— Скажи, чтобы этому заплатили, — и добавил:- Сколько скажет.

…Ночью в Кашлык примчался гонец. Он забарабанил в ворота городка. Его долго спрашивали, кто он и откуда. А гонец лишь кричал стражникам, чтобы его скорее пропустили к Бек-Булату.

Наконец, ворота открыли и выбившегося из сил и мокрого до нитки гонца провели к Бек-Булату. Младший хан торопливо вскочил навстречу ему, ожидая услышать, чем закончилось сражение.

— Ну, как? — прошептал он, — Прогнали степняков? Но гонец, прижимал руку к рассеченной щеке, отрицательно покачал головой и выдавил из себя:

— Сперва дрались на равных. Но вогулы с остяками даже не вышли на берег из лодок, а потом и совсем уплыли. Лагерь взять не удалось. Дрались на Княжьем лугу. Посечена половина беков. Рябого Нура видели убитым…

— А Едигир? — неслушающимися губами проговорил Бек-Булат. — Что с братом? Жив?

— Видели, что он отбивался от нескольких степняков. К нему невозможно было пробиться… Потом этот дождь… И все.

— Что все? — горестно прижал к лицу руки Бек-Булат. — Мертвый?

— Уже после сражения его искали, но не нашли ни среди мертвых, ни среди живых… Где он, никто не знает…

— Неужели взяли в плен? Тогда смерть…

Гонец горестно пожал плечами и опустился на мокрую землю.

Отправив того спать, Бек-Булат обошел посты и сообщил воинам, что завтра предстоит жестокая и долгая схватка с врагом. Если не подоспеют оставшиеся в живых воины, то придется драться своими силами.

Воины молча выслушали молодого хана, ничего не сказав в ответ. Когда Бек-Булат ушел к себе в шатер, то один из охранников спустил в яму для пленников длинный шест и вытащил Ата-Бекира. Вместе они прошли в ханский шатер и убили Бек-Булата. Начальник стражи засунул его голову в мешок и поспешил в лагерь Кучума. Охранник остался в городке, пообещав открыть степнякам ворота. Так он собирался войти в доверие к новому повелителю Сибири.

Соуз-хан, напившись вина, громко кричал перед своими нукерами, какой он храбрый и сильный. Он несколько раз выхватывал саблю и, выскочив из шатра, рубил ночной воздух. Порядком захмелевшие, его приближенные украдкой смеялись над ним, но вида не показывали.

Потом один из них сообщил, что в лагере имеется палатка, где содержится под охраной неизвестная девушка. Эта новость ободрила Соуз-хана, и он потребовал отвести к ней. Нукеры шепнули, что там стоит стража и просто так хана не пустят.

Решили поднести им вина. Через какое-то время нукер вернулся и сказал, что стражники благодарили доброго хана и уже поют песни.

Соуз-хан нетвердой походкой направился в сопровождении нукера к таинственной палатке и, обойдя пьяных охранников, вошел внутрь ее. Там при свете бронзового светильника он разглядел лежащую на постели прекрасную женщину. Она вскочила при виде незнакомого пьяного мужчины и закрылась от него руками.

— Не бойся меня, голубка сизокрылая, — ласково запричитал хан, приближаясь к ней, — я озолочу тебя. Ты не знаешь, как я богат…

— Пошел вон отсюда, — резко крикнула девушка, — я сестра вашего хана, и ты не смеешь ко мне прикасаться.

— Это какого же хана? — пробормотал плохо соображающий Соуз-хан. — Того или этого? Их теперь много развелось. И я сам хан! Я хочу, чтобы ты стала моей! Слышишь? — и, растопырив руки, он схватил Зайлу за грудь.

— Уйди прочь! — закричала она.

Но Соуз-хан закрыл ей рот рукой и повалил на постель. От его потных рук Зайле стало плохо, и она, ничего не видя, выхватила из-под подушки маленький кинжальчик в сафьяновых зеленых ножнах и сбоку ткнула им в жирный ханский живот.

Тот взвыл и отпустил Зайлу. Она вывернулась наверх, торопливо одела халат, накинула платок и выскочила из палатки.

Над ночным лагерем слышались крики и песни празднующих победу степняков. Зайла сжалась, кутаясь от холодного после дождя воздуха. Ее мысли весь день были заняты сыном, мужем, которого она покинула и… Едигиром. Все трое были дороги ей.

А ведь Бек-Булат и Едигир наверняка участвовали в сегодняшнем сражении и могли погибнуть. Спросить о том у брата она опасалась, чтобы не вызвать вновь его гнев. А охранникам было запрещено с ней говорить. Сейчас оба они спали возле палатки рядом с пустым кувшином.

Изнутри послышался жалобный стон раненого, и Зайла содрогнулась от мысли, что ей предстоит войти обратно. Но ее никто не охранял, и она могла бежать. И Зайла-Сузге пошла тихонько в темную сумрачную ночь, никем не задерживаемая.

Выйдя за лагерь, она наткнулась на нескольких бродивших нерасседланных лошадей, потерявших всадников во время сражения. Обойдя их, она пошла вдоль тихо шумящей в ночи реки.

Вдруг она услышала ржание лошади и, оглянувшись, увидела, что за ней идет лошадь, хромая на переднюю ногу.

"Бедная, — подумала Зайла, — и тебе досталось". Тут она пригляделась к ней и увидела, что на спине у нее кто-то лежит в седле, плотно обхватив лошадиную шею двумя руками.

Зайла-Сузге подошла ближе и разглядела воина, в панцире, без шлема на голове, покрытой коркой запекшейся крови. Косичка его показалась девушке знакомой, и, осторожно повернув лицо раненого к себе, она вскрикнула…

— Едигир! — заплакала Зайла, — Неужели живой? Миленький… — И поцеловала его в мокрую от крови косицу. Затем взяла лошадь под уздцы и повела ее за собой из лагеря.

Небо было покрыто умытыми дождем звездами… Где-то кричали потревоженные сражением утки, собирающие свои выводки обратно в гнездовья. Прошелестел крыльями ночной хищник. А Зайла все шла и шла, ведя за собой хромую лошадь, несущую любимого ею человека. Она поглядывала время от времени на звездное небо, вглядывалась в Путь диких гусей, ловила глазами Темир-казы — железный кол — и шла прямо туда, где горела звезда, никогда не покидающая своего места на небе. Слева вспыхивал кровавый глаз бога войны, насытившийся за сегодняшний день кровью, а может, просто набрякший от сырого воздуха.

Она не верила больше людям, их лживым речам, убивающим друг друга, проливающим свою и чужую кровь.

— Кровь, кругом кровь, — шептали ее губы, — мы найдем нашего сына и уйдем туда, где совсем нет ни людей, ни ханов, ни войн, ни оружия. Там ты выздоровеешь, и мы будем странствовать по свету, будем всю жизнь идти по Пути диких гусей…