1

Возвращался в Тобольск Иван Зубарев, что называется, без гроша в кармане. Обкорнала, обмишурила, обчистила Москва–матушка сибирского ходока по сенатским коридорам, словно лихой человек в темном лесу — запоздалого путника. И не тайком или там ножик вострый к горлу приставя, а средь бела дня, открыто, принародно, без всяческого стыда и стеснения вытряхнула столичная жизнь все, до последнего медяка, выщелкнула и сплюнула пустую скорлупку на родную сторону обратно ту деньгу зарабатывать. Чтоб сызнова вернуться в нее, в Москву, с полными карманами, а убраться восвояси голью перекатной…

Случайно встретил Зубарев на кривой московской улочке мужика–возчика из хохлов, что несчадно бранился, прилаживая отлетевшее тележное колесо, которое он никак не мог один приспособить на место. Телега стояла плотно нагруженная рогожными кулями, сквозь которые белесо искрились кристаллики соли. Мужик оказался чумаком, что нанялись с такими же хохлами, как и он сам, свести с Москвы в Казань три сотни пудов соли, да малость загулял в Москве, потерял своих спутников, а тут еще и колесо…

Иван помог тому разгрузить телегу, надели сообща колесо, сложили кули обратно, разговорились. Тогда Василь, так звали того хохла, и предложил ему ехать вместе, пусть неспешно, но все одно с каждой верстой ближе к дому. Иван тут же согласился и доехал с ним ажно до самой Казани. Там Василь нашел своих земляков, которые уже и не чаяли, что сыщется их товарищ. Как раз грянули затяжные дожди, и Ивану пришлось искать других попутчиков. Так, от города к городу, от села к селу каликой перехожим брел он вслед за возами с кожами, зерном, пенькой, холстами и прочими торговыми грузами, перевозимыми по всей России, прижимая к груди зашитую в чистую тряпицу драгоценную бумагу, выданную ему в Московском Сенате.

Уже за Уралом неожиданно ударили первые морозы, и Иван, ночуя, как это часто случалось, в стогу, однажды утром выбрался из него, громко щелкая зубами и охлопывая себя изо всех сил по груди, бокам, животу, быстрехонько натянул сапоги и рванул дробной рысью по увядшей, тронутой куржаком стерне, ухая на бегу, размахивая руками, словно на него набросился целый рой лесных ос. Издали он увидел трех верховых, остановившихся у края дороги и внимательно вглядывающихся в его сторону. По одежде признал в них казаков и побежал быстрее, в надежде встретить кого–то из знакомых. Так оно и вышло: то были мужики из Тюмени, служившие под началом его крестного, полковника Угрюмова. Иван взобрался на круп лошади одного из них, и так, по переменке, они доставили его прямо к дому полковника.

— Вовремя поспел, Ванюша, — сумрачно вздохнул тот, когда они расцеловались, и полковник провел едва стоящего на ногах гостя в большую светлую горницу, стены которой были увешаны всеми видами оружия.

— Думал, в Москве, будь она трижды неладна, так и останусь, — в изнеможении опускаясь на лавку, выдохнул Иван.

— Пойду, велю коляску свою заложить, — Угрюмов направился к двери, поспеть бы… Как перекусишь, сразу и едем.

— Куда едем? — удивился Иван. — Дай мне хоть пару деньков в себя прийти.

— Как? Ты разве не знаешь? — в свою очередь удивился полковник. — Не дошла до тебя моя весточка?

— Что за весточка?

— С купцом одним отправлял… — остановился у самого порога Угрюмов. Отец твой сильно плох. Ехать надо.

— Батюшка заболел? — раскрыл рот от удивления Иван. — Да он сроду ничем не хворал. Как же так?

— А вот так, годики, годики наши свое берут, — махнул рукой Иван Дмитриевич и вышел.

Как только Иван чуть перекусил, они выехали, несмотря на позднее время и самую отвратительную дорогу, которая бывает только в сибирских краях в это время года. Их вез денщик полковника, такой же, как и он, старый казак с вислыми усами, глубокими морщинами на впалых слегка смуглых щеках. Сам Угрюмов почти всю дорогу молчал, лишь изредка, вспоминая о чем–то своем, хмыкал, качал головой да вздыхал. Ночевали у знакомых Дмитрия Павловича — в небольшой деревушке с десяток домов, стоящей на самом тракте, и, чуть поспав, накормив коней, затемно отправились дальше.

Последние версты перед Тобольском дорога шла низиной по плохо промерзшей глинистой земле. Кони сморились настолько, что едва шли шагом, часто храпя, норовя остановиться.

— Может, Палыч, заночуем прямо в поле? — спросил осторожно кучер. — Не перевернуться бы в темнотище этакой.

— Давай, погоняй, — не согласился Угрюмов. — Авось доберемся.

— Как скажете, ваше благородие, — выказал обиду казак.

Наконец, потянуло влагой, сырым речным воздухом; поняли: река близко. И действительно, вскоре подъехали к самой кромке воды, увидели медленно плывущую по течению шугу или, как еще ее называли, сало — рыхлую снегообразную массу, еще не ставшую льдом, но уже покрывшую, сковавшую всю поверхность реки, от края до края, своими малыми чешуйками.

— Да–а–а… Палыч, приехали мы, однако, — вытер мокрые от влаги усища казак. — Поди, и паром не ходит. Не видно чего–то.

Начали кричать паромщиков, но голоса их вязли в сыром воздухе и вряд ли долетали до противоположного берега.

— Костерок бы запалить, — предложил Зубарев.

— Айда, ищи чего сухого, — согласился Угрюмов. Втроем они насобирали сухих веток, каких–то обломков от полусгнивших шестов, которыми обычно крепят сети, попалось даже обломанное весло, все пошло на костер. Казак вытащил из–под своего сиденья кусок скрученной в трубку бересты, запалил, сунул в середину кострища: слабый огонек, словно нехотя, пополз по концам веток, затрепетал, затрещала, защелкала с негромким свистом вбирающая в себя пламя древесина.

Иван, шмыгая простуженным носом, смотрел на осторожное, чуткое пламя, подгоняемое чуть ощутимым ветерком, смотрел неотрывно, зачарованно, понимая, что он дома, наконец–то дома, кончились мытарства, странствия, блуждания, и, в первую очередь, вспомнил почему–то свою небольшую голубятню на чердаке. Живы ли голуби? Последнее время он почти не занимался ими, мать кормила их, как и остальную скотину, по два раза в день, затаскивая с кряхтением зерно в лукошке по высокой, почти без наклона лесенке на чердак. Да, именно голуби, как ни странно, более всего связывали Ивана с домом, делали его желанным, родным, близким, притягательным. Почему? Как знать… Прежде всего из–за доверчивости и беззащитности своей. Потому что на землю опускаются они лишь покормиться, на ночевку, а все остальное время могут проводить там, в иссини прозрачном небосводе, то становясь чуть заметными точками, то сваливаться стремительно вниз и, распахнув крылья, вновь и вновь уходить в зенит, в божественную высоту, где нет темных дел и помыслов, а лишь небесная чистота и покой.

Любил он вечером подняться на чердак, сесть на корточки возле сбитой из тонких реек голубятни и слушать, всматриваться в не похожую на человеческую, но в то же время очень чем–то ее напоминающую чужую жизнь грациозных и независимых существ, мирно гулькающих, о чем–то своем воркующих сизарей и турманов. Нравилось ему наблюдать за самками, высиживающими потомство; беспокойно крутившими головками при его появлении и ни за что на свете, даже под угрозой смерти, не покидающими гнездо.

Он заметно смущался, когда кто–то называл его голубятником, не отвечал на недовольное брюзжание отца, мол, время вышло птиц гонять, перед соседями стыдно, и каждый вечер старался наведаться, заглянуть к своим любимцам, пошептаться с ними, получить порцию любви и доброты и умиротворенным спуститься вниз, незаметно от отца юркнуть в свою комнату. Живы ли сейчас они, его голуби? Ждут ли?

— Кажись, откликнулся кто, — тронул его за плечо полковник. И точно, на противоположном берегу мелькнул огонек фонаря, и чей–то низкий голос едва долетел до них, но что кричали, из–за дальности разобрать было невозможно.

— Полковник Угрюмов едет! — гаркнул Дмитрий Павлович, не особо надеясь, что и его услышат.

— … ать, ать… от, — долетело до них.

— Иван, ты помоложе. Чего орут–то?

— Вроде как, матюгаются, — улыбнулся тот.

— А–а–а, это они могут, — сплюнул на стылую землю Угрюмов, — знаю я этих паромных мужиков. Пока им в рыло нагайкой не ткнешь, так и не почешутся, — и он, набрав в грудь побольше воздуха, заорал со страшной силой в голосе самые непотребные ругательства, чего Ивану прежде от крестного никогда слышать не приходилось.

Может, до паромщиков долетели угрозы полковника, а может, они по своей доброй воле или из сострадания решили переправить запоздалых путников на другой берег, но только через четверть часа их возок уже въезжал на шаткий, сооруженный из двух здоровенных лодок–рыбниц, паромчик, а еще через час они добрались до дома Зубаревых.

— Ванечка, живой!!! — первой кинулась к нему на грудь мать, которая тотчас открыла на стук, словно давно поджидала их.

— Здравствуй, Дмитрий, — кивнула полковнику.

— Как он? — осторожно спросил тот.

— Плохой, шибко плохой. Катерина из Тары приехала, — тут же сообщила мать Ивану о приезде старшей сестры, которая много лет жила с мужем отдельно от них.

— А Степанида как? Ей сообщили?

— Сообщили, сообщили, — горестно кивнула головой Варвара Григорьевна, да родила она недавно, девочку, а кормилицу не найдут никак, да и сама хворает, весточку с рыбаками прислала. Вторую свою сестру, среднюю из семейства Зубаревых, Иван не видел лет пять, а то и больше — с тех пор, как они с мужем уехали в Березов, где тот служил при воеводской канцелярии.

Прошли в дом, стараясь не шуметь, сняли с себя дорожную одежду и присели на лавки, разговаривая шепотом. Варвара Григорьевна рассказала, что отец сильно простыл, когда ездил рассчитывать промысловиков на песках. Лечили, чем могли, по–домашнему, поили сухой малиной, парили в бане, натирали медвежьим салом. Вроде помогло, но неделю назад слег и уже не вставал Василий Павлович. Приходил и немец–лекарь, — тот самый, что помог Ивану освободиться из острога, — но только развел руками, поцокал языком, осмотрев больного, шепнул матери на ухо, мол, помочь не в его силах, и ушел, приняв сунутые в руку деньги.

— Да, а ведь крепкий мужик был, Василий–то, — посетовал Угрюмов. Варвара Григорьевна тихо заплакала, утирая слезы концами платка.

— Антонина где? — спросил Иван про жену.

— Да где ей быть, спит, — как–то неприязненно ответила мать, что не укрылось от Ивана. — Вместе с Катюшей они. Разбудить?

— Буди, буди, — ответил Угрюмов за Ивана, — хоть гляну, что за жену крестник мой выбрал, а то ведь я, шаромыга, и на свадьбе–то не был.

— Ребеночка она скинула, до холодов еще, — шепнула мать на ухо Ивану, проходя мимо.

— Как? — встрепенулся он, но мать уже скрылась за дверью.

— Варя, Варя, — послышался со стороны спальни тихий голос отца. Иван сперва даже не сразу узнал его и лишь по знакомым интонациям понял, что он зовет мать. Кинулся в родительскую спаленку и при свете лампадки увидел исхудавшего, пожелтевшего лицом отца. Он лежал на высоких подушках, выпростав из–под одеяла руки. Чуть улыбнулся, узнав сына.

— Здравствуй, батюшка, — Иван опустился на колени возле него.

— Блудный сын вернулся, — попробовал тот пошутить, — нашел свое золото? Когда приехал?

— Да вот прямо сейчас… С крестным.

— Значит, и он здесь, — попробовал было сесть Зубарев–старший, — тогда дела мои совсем плохи. А думал, выкарабкаюсь. Димитрий, он зря сроду шага не ступит. Коль приехал — помирать придется.

— Вы еще крепкий, поправитесь, — взял отца за руку Иван. — И раньше случалось, хворали… И все ничего. Бог даст…

— Вот–вот. Бог дал жизнь, а я ее всю и прожил, чуть осталось, — и Василий Павлович тяжело закашлялся, схватился за грудь.

В комнату вбежала Варвара Григорьевна, неся в руках кружку с отваром.

— Выпей, Васенька, — протянула ему кружку, — не говори много, трудно тебе.

— Оставь, мать. Надобно мне перед смертью Ивану кое–что сказать, а то… Кто ему тут без меня подскажет…

— Не надо, — в голос повторили мать и сын, но Василий Павлович лишь махнул рукой и тихо попросил:

— За священником послать бы… Худо мне, совсем худо, горит внутри все. Пошли кого, Варь. — Та торопливо кинулась на кухню, причитая на ходу и прижимая к глазам концы платка. Иван увидел, как в спальню заглянули по очереди Антонина и Катерина, но махнул им, чтоб не заходили.

— Чего сказать хотели, батюшка? — спросил отца.

— Много чего сказать мне надо, Ванятка, да, видать, коль при жизни не успел, то сейчас поздно будет. Ты, знаешь чего, лавку нашу торговую не продавай никому пока… Время нынче такое, что хорошей цены не дадут, а себе в убыток, за полцены, зачем продавать?

— Я и не собирался, — не выпуская руки отца из своей, ответил Иван.

— Золото свое забудь. Слышишь, чего говорю?

— Слышу, батюшка, слышу, — потупился Иван, и хоть имел на этот счет свое мнение, но спорить не стал, понимал: не время.

— Ох, грехи мои тяжкие, — снова вздохнул Зубарев–старший, — жалко мне тебя, заклюют худые людишки, ой, заклюют и насмеются еще…

— Не посмеют, не дамся! Я им всем покажу еще! — Иван забылся, что он находится возле больного, почти умирающего отца, и волна несогласия с ним, таившаяся давно, долго, вдруг неожиданно прорвалась наружу. Но и Василий Павлович, несмотря на малые свои силы, не хотел уступить.

— Дурашка, вот дурашка, — тихо заговорил он с укоризною, глядя на сына, — все не веришь… Из Москвы чего привез? Фигу с маслом?

— А вот и нет, — Иван торопливо полез за пазуху, нащупал там сенатскую бумагу, вытащил и протянул отцу, — дали мне разрешение на поиск руды в башкирской земле. Видишь?

— Пустое все, — слабо отмахнулся Василий Павлович и снова закашлял, бумага, она бумага и есть… Я те сколь хошь таких напишу. Прибыли от нее никакой не будет…

— Будет, батюшка, еще как будет, вот те крест, — истово перекрестился Иван на икону, — найду то золото. — Тут Зубарев–старший собрал все силы и сел на кровати.

— Подай сюда образ, — приказал он.

— Зачем? — не понял Иван.

— Подай мне образ! Кому говорю, — было видно, как тяжело дается ему разговор, но он держался и тянул руку в сторону иконы, висевшей на противоположной стене. — Клясться станешь мне на образе, что дурь свою из башки выбросишь и забудешь про свои рудники и прииски.

На шум вбежала Варвара Григорьевна, вслед за ней шагнул в спальню и полковник Угрюмов, с удивлением глядя на отца и сына, показалась в дверном проеме прижавшая руки к груди Антонина.

— Ляг, Васенька, ляг, — бросилась Варвара Григорьевна к постели, — чего расшумелся, послали за батюшкой уже, Катенька сама пошла. Ложись, миленький.

— Не лягу! — закатил глаза под лоб Зубарев–старший. — Пущай он мне перед смертью слово даст, последнюю волю мою исполнит: про прииски свои забыть, — и, не договорив, он упал на подушки и потерял сознание.

— Иди, Иван, иди, — чуть ли не силой вытолкнула Варвара Григорьевна сына из спальни, — а ты, Димитрий, помоги мне его уложить поудобней. — Ишь, расходился, Аника–воин, — покачала она маленькой головой, подхватив мужа за плечи и подтягивая его вверх.

Иван, весь бледный, продолжая держать сенатскую бумагу в руках, вышел в небольшой коридорчик, соединяющий меж собой жилые комнаты. Тут, возле большой, обитой железом печи, стояла растерянная Антонина, потянулась к нему, шагнула навстречу и заплакала, припав к груди.

— Ты хоть чего ревешь? — раздраженно отодвинул ее от себя Иван. — Али виновата в чем?

— Прости меня, Вань, ребеночка нашего не сберегла, прощения мне нет за это никакого, — сквозь слезы проговорила она.

— Твоей вины в том нет, — вздохнул Иван и легонько провел ладонью по ее мокрой щеке, — на исповеди была? Вот и ладно, — успокоил, как мог, жену и, полуобняв за плечи, повел на кухню, куда скоро пришли мать и крестный. — Как он там? — спросил, кивнув в сторону спальни.

— Плох, — покрутил седой головой Угрюмов, — долго не протянет. А мать, настрадавшись за последние дни, при появлении в доме мужчин, ощутив поддержку, вдруг успокоилась, слезы перестали течь непрерывным потоком по ее лицу, и она села в теплый угол возле печки, где любила обычно сидеть зимними вечерами, когда все расходились по своим комнатам, и неожиданно проговорила:

— Зима, видать, нынче студеная будет, по всем приметам выходит.

Хлопнула входная дверь, и послышалось тихое покашливание незнакомого мужчины. Иван выглянул в прихожую, увидел местного священника — отца Порфирия, который нынче венчал их с Тоней, за ним стояла Катя, держала в руках какой–то узелок. Иван вернулся на кухню, взял с полки новую свечу, зажег ее от стоящей на столе и, ни к кому не обращаясь, сказал:

— На чердак схожу, — и ушел, а вслед за ним уплыла и длинная тень его коренастой, плотно сбитой фигуры.

— К голубям своим пошел, — вздохнула мать.

 

2

Отец умер через день, в пять часов утра. Тихо и мирно, не приходя в себя. Ивану так и не удалось продолжить начатый с ним разговор. Хотя… отец и так успел высказать свое предсмертное желание, чтоб сын выбросил из головы эти прииски, не дурил, а занялся, как и он, торговым делом.

Стоял хмурый декабрьский день, когда траурная процессия в несколько десятков человек вышла со двора Зубаревых. Четверо парней несли гроб на руках, впереди шли женщины из соседок и раскидывали через каждые два–три шага еловый лапник. Иван с матерью и сестрой Катериной шли позади гроба, сосредоточено глядя себе под ноги. Варвара Григорьевна не выпускала из рук платка, всхлипывала, отирая беспрестанно льющиеся слезы, и что–то неслышно шептала. На похороны приехал и Андрей Андреевич Карамышев, правда, без жены, оставив ее при хозяйстве в деревне. Он поддерживал под руку Антонину, которой, как казалось Ивану, труднее всего далась эта смерть. Братья Корнильевы шли в один ряд, сняв с головы богатые шапки, торжественно неся их перед собой, уже одним этим показывая свою значимость и важность.

Михаил Григорьевич накануне намекнул Ивану, что он вкладывал деньги вместе с его отцом на закупку партии сукна. Продавать должен был Василий Павлович Зубарев в своей лавке, и все расчеты вел он. Теперь трудно было разобрать, где чей товар, и Михаил Григорьевич предложил Ивану доторговать сукном, а уж потом поделить выручку. Иван согласился. Если бы Корнильев предложил купить или даже забрать отцовскую лавку, он пошел бы и на это. Ивану же нужны были деньги на новую экспедицию к башкирцам, да еще и старые, привезенные им ранее, образцы руд требовалось выплавить, узнать, на что они годятся, а для этого требовался мастер–рудознатец, который задаром работать на него не станет.

Процессия меж тем дошла до ворот Богоявленской церкви, навстречу вышел пожилой диакон и торопливо раскрыл обе половины тяжелых кованых дверей.

Пока шло отпевание, Иван несколько раз выводил мать на улицу, давая подышать ей свежим воздухом. К храму все подходил и подходил окрестный народ, женщины осторожно целовали Варвару Григорьевну во влажную щеку, мужчины кланялись Ивану и, сняв шапки, входили внутрь. К концу службы собрался почти весь приход, желая проводить в последний путь всем известного купца и соседа Василия Павловича Зубарева.

До подъема на гору гроб несли на руках, а там положили на сани, застеленные широким бухарским ковром, привезенным все теми же Корнильевыми. Когда лошадь поднялась почти до половины взвоза, навстречу похоронной процессии неожиданно вылетел из–за поворота небольшой возок, которым управлял Василий Пименов. Был он без шапки, в тулупе нараспашку, и, похоже, уже с утра успел где–то хорошо принять.

— А я уже почти к самому кладбищу сгонял! — почти с радостью закричал он.

— Ишь ты, надрался уже, — неодобрительно проговорил Федор Корнильев.

— Перекладывайте гроб ко мне на санки, — предложил вдруг Пименов. — Я своего дружка милого рысью домчу.

— Да он что, совсем пьян? — послышались голоса из толпы. К Пименову, важно ступая, подошел Михаил Корнильев и что–то долго втолковывал ему. Тот не соглашался, не желал уступать дороги, а потом вдруг не сдерживаясь заплакал, заревел как–то басом и крикнул, размахивая кулаками:

— Он меня, покойничек–то, при жизни, ох, как шибко обидел! Да я мужик простой, зла долго не держу. Чего отец заварил, то сынку его расхлебывать придется. Дочку–то мою соломенной вдовой оставил!

Ваську Пименова, в конце концов, отвели в сторону, процессия тронулась дальше, а он еще долго всхлипывал и кричал что–то вслед, выкидывая вверх то одну, то другую руку. Иван покосился на Антонину, она была словно в забытье и, казалось, не обратила никакого внимания на непредвиденную остановку. Зато Андрей Андреевич Карамышев несколько раз глянул на Ивана и, повернувшись, что–то спросил у Федора Корнильева. Тот на ухо ответил ему, и на этом все, вроде как, и закончилось.

На самом подъеме в гору, на крыльце губернаторского дома стоял с обнаженной головой сам Алексей Михайлович Сухарев. Он поклонился процессии, но не подошел, а, чуть выждав, когда она пройдет мимо него, вернулся обратно в дом.

— Надо же, сам губернатор проводить вышел, — пронесся шепоток по толпе.

У кладбищенских ворот стояло десятка два озябших нищих и убогих, которые, завидя еще издали гроб, опустились на колени, закрестились, закланялись, протянули заскорузлые ладони, прося подаяние. Катерина подошла к ним, раздала мелкую монету, приговаривая перед каждым: "Помяните раба божьего Василия …"

После поминок, — когда гости разошлись, остались лишь все свои, кровники, — Михаил Григорьевич Корнильев, сидевший под образами, на хозяйском месте, слева от Ивана, привстал и торжественно проговорил:

— Ну, пусть земля дяде Василию пухом будет, а нам о своих мирских делах подумать надо.

— Пойду я, наверное, Миша? — робко спросила Варвара Григорьевна.

— Поди, поди, а то испереживалась, намаялась за день. — Вслед за Варварой Григорьевной ушли Катерина и Антонина, бросив на Ивана вопросительный взгляд. А Михаил Григорьевич, чуть пригубив из чарки, обратился к братьям:

— Как дальше жить станем? По любви или по разумению?

— Ты у нас, Мишенька, самый старший, а значит, и самый умный, — ехидно проговорил со своего места Василий Яковлевич Корнильев, — мы до сей поры по твоему разумению жили, да, верно, и далее так придется…

— Брось дурить, Васька, — зыркнул в его сторону Михаил, да и остальные братья неодобрительно глянули на младшего, но промолчали, скрыв усмешку.

— Ты, Вася, все наперед старшего норовишь, да только проку с того никакого. Чуть чего, к нам или за деньгами, или за товаром бежишь.

— А к кому же еще, как не к братьям, мне идти? — огрызнулся Василий Яковлевич.

— Хватит, — прихлопнул по столу ладошкой Михаил. — Грызться нам меж собой не пристало. Тут надо решить дело, как с капиталом покойного дяди Василия обойтись.

— Не понял… Это кто решать будет? Как с деньгами отца поступить? вытянул шею в его сторону Иван. — Вы, что ли, решать собрались?

— А то кто ж?! — спокойно ответил Михаил. — Или мы не одна семья, а ты нам не брат?

— Брат–то брат, да отцы у нас разные, а значится, и карману общему не бывать. Я уж сам как–нибудь своим скудным умишком соображу, куда эти деньги вложить…

— Знаем мы тебя, Иван, сызнова кинешься руду искать или еще куда ухлопаешь отцовы денежки, — поддержал Михаила Иван Яковлевич Корнильев.

— Не ваше дело! — подскочил на лавке Зубарев. — Пошутили, и будя. Спасибо, что пришли отца проводить, а теперь ступайте по домам. Устал я, еще с дороги в себя не пришел, потом поговорим…

— Не гоже, брат, так гостей выпроваживать, — подал голос Федор Корнильев, — мы к тебе как к родному, а ты…

— Были бы чужие, и вовсе говорить не стал бы, — перебил его Иван Зубарев, — коль посидеть еще хотите, оставайтесь, а я к себе пошел, жену полгода не видел.

— Жена подождет, — сдвинул брови и положил руку на плечо Ивану Михаил Корнильев. — Ты скажи мне лучше, что тебе про опекунский совет известно?

— А зачем мне знать о нем? — скинул руку брата с плеча Иван и пошел было к двери.

— Тогда сейчас послушай, — продолжил спокойно Михаил, — коль не угомонишься да делом заниматься не станешь, то мы над тобой опекунство–то учиним…

— Что?! — двинулся на него Иван. Все замерли. Лишь Андрей Андреевич Карамышев вскочил со своего места и встал между Иваном и Михаилом.

— Подумай, что говоришь, Михаил Яковлевич. Где это видано, чтоб над двоюродным братом опеку учинять? Он что, полоумный? Или годами не вышел? Шутишь, поди…

— Да уж, какие тут шутки, — криво усмехнулся Михаил Яковлевич, — его не останови, так он все отцово наследство по ветру пустит.

— А наследство его, ему и владеть, — погрозил пальцем Карамышев. — Я твой интерес, Михаил, хорошо понимаю; поскольку Ивану тестем довожусь, то и у меня свой интерес в этом деле имеется. Сам завтра же в опекунский совет пойду и обскажу все как есть. Я в городе человек известный, послушают.

— Не становись поперек дороги, выродок татарский, — попытался схватить Карамышева за горло Михаил, но тот отскочил в сторону и с вызовом рассмеялся:

— Татарский, говоришь, выродок? А сами вы, Корнильевы, каковские будете? Дед–то ваш не из калмыков ли?

— Да вы чего, в самом деле? — поднялся с лавки Федор Корнильев, — нашли время, когда спор устраивать. Поминки как–никак.

— Да и о чем спорим? О каких деньгах? — хихикнул, хитро прищурившись, Василий Корнильев. — Ты вот меня давеча, Мишенька, упрекал: мол, я к тебе не один раз хаживал денег призанять. А того не знаешь, что покойник, дядя Василий, сам Илье Первухину больше сотни рублей должен.

— Как сто рублей? — изумился Михаил. — Какие сто рублей? Да когда он успел? Почему о том мне ничего не известно?

— Ты уж покойника о том спрашивай, — все так же щуря свои голубые глазки, отвечал ему Василий. — Зато мне известно, что не только Илюхе Первухину задолжал он, а еще кой–кому возвращать деньги придется.

— А ведь Васька правду говорит, — подал голос молчавший до сих пор Алексей Яковлевич Корнильев, второй по возрасту после Михаила. — Коль возьмем над Иваном опеку, то и долг его на нас ляжет.

В комнате на некоторое время воцарилось молчание, и лишь слышно было, как посапывал в своем углу князь Иван Пелымский, быстро захмелевший и уснувший в самом начале поминок. Иван с ненавистью обвел двоюродных братьев глазами и, ничего не сказав, вышел вон. Те, в свою очередь, переглянулись и пошли в прихожую одеваться, так окончательно ничего не решив.

Когда Иван поднялся со свечой в руке в свою спальню, Антонина уже спала, не сняв с себя черного платья, в котором была на похоронах. Иван поднял свечу повыше над ней и некоторое время всматривался в спокойное лицо жены, затем чуть тронул за руку, и она моментально проснулась, приподнялась на кровати.

— Ты, Вань? — спросила. — Все ушли? Пойду, помогу матери со стола убрать…

— Погоди, успеется. Катерина уберет. А я вот что спросить тебя хотел: к родителям поедешь, коль я дом продам?

— Как к родителям? — встрепенулась она, провела тонкой ладошкой по лицу, словно не понимая, пригрезилось ей во сне или все происходит на самом деле.

— А так, — пожал плечами Иван, — еще какое–то время в городе побуду да и обратно к башкирцам поеду — серебряную руду дальше искать, негоже на половине дело бросать, от своего не отступлюсь.

— А я? — жалобно проговорила Антонина, — я куда?

— Потому и спрашиваю. Сейчас с отцом поедешь или погодишь, пока здесь буду.

— А мать куда пойдет?

— То не твоего ума дело. Катерина к себе возьмет. Или Степаниду попрошу, там видно будет.

Антонина всхлипнула, закрыла лицо руками и прошептала:

— Вань, неужели ты готов всех нас на эти проклятые рудники променять?

Иван помолчал, прошелся по комнате и потом, резко остановившись, заговорил:

— Когда в Москве был, с одним человеком познакомился, в сыске служит. Не столько служит, как добрых людей обирает, даром, что государев человек. А ты хочешь, чтоб и я в лавке сидел да по четвертачку, по полушке с каждого в свой карман клал? Чем же я от него отличаться буду? Нет, не бывать тому: или пан — или пропал. И ты меня не разжалобишь! Коль найду рудники, кинусь государыне в ноги, пожалует она меня дворянством, вот тогда совсем иная жизнь начнется, а так… Нет, не могу этак дальше жить!

Антонина, пока Иван говорил, все испуганно смотрела на него, хлопала густыми, длинными ресницами и не понимала, шутит ли он, пытаясь обидеть, испытать ее, или действительно так думает. Ей о многом хотелось поговорить с мужем, выплакаться о потерянном дитяте, почувствовать на себе ласки Ивана, но он словно ничего не видел перед собой и говорил, говорил лишь о том, как разыщет руду, построит там заводик, выйдет в большие люди. Потом, не простившись, ушел в родительскую комнату, и она не видела его больше до следующего дня.

А на другой день, ближе к обеду, во двор к Зубаревым потянулись мужики из купцов и мещан, у которых Василий Павлович некогда занимал деньги. У кого–то были на руках при себе его расписки, но многие давали взаймы под честное слово. Иван с тестем принимали их на крыльце, не приглашая в дом, ссылаясь на то, что больна мать, старались побыстрее выпроводить, просили заходить попозже, когда управятся с делами.

— Я почти тыщу рублей по распискам насчитал, — сокрушенно сообщил, пожевав сухими губами, Андрей Андреевич Карамышев, когда они остались одни.

— Где же я столько денег найду? — развел руками Иван. — Если даже и дом, и лавку, и все товары продать, вряд ли столько наберется. Разве что деревеньку заодно заложить?

— Про нее и забудь! — сердито сверкнул глазами Карамышев. — Она на мне записана, и продать ее тебе ни за что не дам!

— Никак про уговор с отцом уже и забыли? — спросил Иван.

— А какой уговор? — недоуменно развел руками Карамышев. — Может, ты, зятек, чего забыл?

— Да вы… да ты… — задохнулся Иван, — сговорились, что ли, все супротив меня? Не бывать по–вашему, все одно, как лето придет, на рудники поеду.

Через два дня Иван Васильевич Зубарев добился приема у губернатора Сухарева и выложил перед ним выхлопотанную в Сенате бумагу, с разрешением на поиск руды в башкирских землях.

— Чего от меня–то хочешь? — недовольно спросил Сухарев, — зимой собрался ехать? Поезжай, держать не стану. Только мне уже донесли про долги отца твоего, смотри, коль не разочтешься со всеми, за долги в острог упеку и не погляжу, что у тебя сенатская бумага на руках.

— Да не о том речь, ваше высокопревосходительство, разберусь с должниками. Все продам, кафтан с себя сниму, разочтусь. Мне бы сейчас человека найти, который в рудном деле чего понимал.

— Так ты и впрямь руду нашел или только дым в глаза пускаешь?

— Стал бы я попусту в Москву ездить да этакие деньжища тратить, коль серебра не нашел бы. Есть оно, серебро, мастер нужен, плавку сделать.

— Есть, говоришь, — чуть смягчился губернатор, — а мой в том какой интерес?

— А бумага из Сената? — удивленно воззрился на него Зубарев.

— В той бумаге про меня ничего не написано, — Сухарев еще раз взял и поднес близко к глазам уже изрядно засаленную, согнутую во многих местах грамоту, и, пошевелив губами, прочел: "Дается Ивану Васильеву, сыну Зубареву на поиск руд в землях башкирских". — Видишь, про тебя писано, а про меня и слова не сказано.

— Как руду найду, могу и вас, высокопревосходительство, в компаньоны вписать. Только сделайте милость, укажите человека, который сведущ был бы в литейном деле, да в рудознатстве понятие имел.

— Есть у меня такой человек на твое счастье, да слова к делу не пришьешь, пиши расписку, что четверть, нет, треть от найденного тобой причитается тобольскому губернатору Алексею Михайловичу Сухареву.

— Третья часть? — недоуменно поднял брови Иван. — Я буду их искать–сыскивать, руды те, а вы, в кабинете сидючи, этакий прибыток себе в карман положите, пальцем не шевельнув?! Не по–божески оно выходит, ваше высокопревосходительство.

— Зато по–людски, — рассмеялся Сухарев. — Пиши расписку, иначе не видать тебе мастера, как своих ушей.

Иван, чуть подумав, поглядел внимательно в непроницаемые глаза губернатора и, махнув рукой, взял со стола перо, обмакнул его в чернильницу и, придвинув к себе поданный Сухаревым большой лист александрийской бумаги, четко вывел на ней: "За сим свидетельствую, быть одной третьей от дохода найденных мной серебряных руд отданными в пользу Тобольского губернатора Алексея Михайлова, сына Сухарева, коль он мне повсеместно в предприятии моем помощь оказывать станет". Затем размашисто расписался и, издали помахивая листом, презрительно скривясь, спросил:

— Теперь довольны, ваше высокопревосходительство? Все по–вашему? Сказывайте, где мне того мастера сыскать.

— Дай–ка прочесть вначале, чего ты тут понаписал, — взял Сухарев в руки расписку, — а то, может, нацарапал там непонятно что.

— Я свое слово завсегда держу. Теперь ваша очередь, скажите про мастера, и задерживать вас не стану.

— Вот сукин сын, — побагровел Сухарев. — Играть вздумал! Дай, кому говорю!

— Сперва ваше слово, потом моя бумага, — и не думал сдаваться Зубарев.

— Пусть будет по–твоему, — согласился губернатор. — Если что не так написал, я тебя и в Москве, и в Петербурге сыщу, не обрадуешься. Найдешь в казенной палате форлейфера Тимофея Леврина, что с Колыванских заводов по казенной надобности до нас прибыл. Скажи ему, что мной послан. А уж дальше сам с ним дело веди.

Иван молча положил перед Сухаревым свою расписку и, не поклонившись, вышел. Прямо из губернаторского дома он направился в сторону казенной управы, где без труда нашел Тимофея Леврина. Тот оказался подвижным человеком невысокого росточка, черноглазым, с кудрявыми, вьющимися по–цыгански волосами. Когда Иван объяснил ему причину своего визита, Леврин весело рассмеялся и спросил:

— А как же ты, братец, руду свою плавить собираешься?

— В печи, — растерянно ответил Иван.

— В русской, поди? — еще громче захохотал Леврин.

— А в какой надо? У меня другой нет.

Отсмеявшись, Леврин терпеливо объяснил, что печь для выплавки руды требуется особая, какие бывают на рудоплавильных заводах, а без таковой печи и думать нечего пытаться расплавить руду. Иван озадаченно почесал в голове и спросил:

— А там, на заводах, печи люди делают?

— Знамо дело, люди. И горшки не боги обжигают.

— Так, может, попробуем и мы такую в Тобольске выложить? Сам–то сможешь?

— Почему не смочь, смогу, коль помощников ко мне приставишь и материал нужный весь достанешь.

— По рукам! — протянул Иван ему свою твердую ладошку. — Если скажешь, что птичье молоко требуется, то и его сыщу.

 

3

Тимофей Леврин оказался необычайно веселым и общительным мужиком. Он так и сыпал поговорками, присказками, разными историями. Ивану, привыкшему иметь дело с осмотрительными и чаще всего молчаливыми купцами, поначалу претила веселость горного мастера, но уже через день он привык и воспринимал как должное шутливый тон своего нового знакомца.

— Ты, братец мой, не в бровь, а в глаз попал, на меня угодивши. Иной бы с тобой и говорить не захотел, отправил бы прочь, как путника в ночь. Зато я тебе сгожусь да про ту руду доподлинно все обскажу, ты уж мне поверь, не подведу. Для начала покажи, что за камешки от башкирцев привез, может, то булыжники обыкновенные, глянуть требуется.

Иван повел его к себе домой, вытащил из кладовой привезенные с Урала образцы руды, вывалил из сундука, где они хранились, на стол.

— Как определить: есть ли в них серебро? А может, и золото окажется? с надеждой спросил он Леврина.

— Маленький — мал, большой — велик, а средний бы и в дело пошел, да никто не нашел, — неопределенно высказался Леврин, неторопливо и осторожно перебирая камни, прикидывая их вес на руке. Некоторые он даже нюхал, поднося вплотную к лицу, наконец, насмешливо спросил Ивана:

— Чего мало привез?

— Знаешь, как их тащить–то на себе несподручно? Мы прошлой осенью по горам лазили, так едва живы сами остались. Хорошо, хоть вот это привезли, кивнул Иван на камни, — а ты: "Мало привез"! Скажешь тоже…

— Кучился, мучился, а что тащил, все обронил, — звонко рассмеялся Тимофей, посверкивая крепкими белыми зубами. — Ты, Вань, угомонись, не ершись. Я те правду сказываю, не обессудь. Мало породы. Ее бы пудов десять взять, чтоб плавку провести как надо. Пойдет, конечно, и это, но сразу говорю: о точном результате не скажу.

Они легко перешли на "ты", поскольку были почти одногодки, и что–то неуловимое делало их похожими, может быть, интерес к трудному делу рудознатства или редкая беззаботность и легкое отношение к жизни. Леврин был родом с Алтая и там с малолетства имел дело с горными мастерами, видел, как строят печи для плавки, подбирают породу для испытаний, готовят шихту. Правда, ходил пока в помощниках мастера, дальше того не пошел, но выбора у Ивана не было, других знатоков рудного дела в Тобольске не найти. Слава Богу, что и такого отыскал, можно сказать, подфартило ему с Левриным.

— Мне хоть бы знать: есть серебро в этих камнях, хоть самая малость, а потом я тебе их привезу, сколь требуется. Надо десять подвод — будет десять! — разошелся Иван. — Мне чего, мне из самого Сената бумагу дали, а надо, так и до императрицы дойду! Ты меня еще не знаешь! Я ни перед чем не остановлюсь, — гордо выпячивал он грудь перед тем.

— Кабы на Тарасовой голове да капуста росла, так был бы огород, а не плешь. Ты, браток, скажи лучше, как мне сейчас из этой малости серебро извлечь, коль оно есть там? А кабы да кабы на другой раз оставь.

— Чего надо, чтоб серебро выплавить?

— Много чего. Прежде всего, печь нужна, а ее возле дома, на улице, не выстроишь, плавильня требуется. Во–вторых, кирпич особый нужен, который бы жар выдержал, не развалился. Опять же инструмент должен быть разный, присадки всякие. Тут работы не на один день. Так–то, браток, серый лапоток.

Иван терпеливо слушал и прикидывал про себя, где и что можно найти для плавки. Он чувствовал: Леврин больше стращал его, чтоб цену за работу поднять. Те же кузнецы варят и плавят железо и не хнычут о всяких особых приспособлениях, инструментах. Но отступать он не хотел, а потому пообещал уже через неделю достать все необходимое, а под плавильню приспособить собственный каретный сарай, освободив его от саней и колясок и выложив внутри печь, какую Тимофей покажет.

— Ладно, ты, как погляжу, парень ухватистый, — сказал на прощание Леврин, — авось, да и сладим дело. А знаешь, чего жена мужу сказала, когда он лошадь продал, ей ожерелье купил, а ее заместо кобылы и впряг дрова возить из лесу?

— Нет, не знаю, — заранее улыбаясь, ответил Иван.

— Та жена и говорит соседке: "Не то досадно, что воз велик наклал, а то досадно, что сам сверху сидит". Гляди, как бы и тебе потом, как той бабе, не запричитать. Не передумаешь?

— Нет! — упрямо тряхнул головой Иван.

Вечером, когда за ужином собрались все Зубаревы и иванов тесть, Карамышев, мать осторожно спросила:

— Как дальше жить станем, Вань?

— А как ране жили, то и дальше та кже пойдем, — беспечно ответил Иван, но весь напрягся, предчувствуя начало серьезного разговора. Он покосился на Андрея Андреевича, у которого выразительно двигался вверх–вниз кадык, когда он подносил очередную ложку супа ко рту. Несколько раз осторожно стрельнули глазами на Ивана и Катерина с Антониной, но тоже молча продолжали есть, не вступая в разговор.

— Ты бы, Ванюша, хоть бы сказал, что будешь с лавкой делать, с товарами отцовыми, — мать всхлипнула. — Прости меня, Господи, грешницу великую, но отец в последнее время, перед смертью своей, когда ты в Москве–то был, очень переживал, как ты тут один останешься. Из–за того, почитай, и умереть спокойно не мог. Вчерась, слыхала я, ты с Корнильевыми поспорил. Они же тебе добра желают…

— Ага, пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву, — не вытерпел Иван, скрипнув зубами. — Или ты их, сродственников своих, худо знаешь? Да они друг у дружки готовы последний кусок вырвать. А меня собрались и вовсе под опеку брать. Вы, поди, все и слышали, — обратился он к Карамышеву.

— Слышал, — согласился тот, проглатывая суп, — да только кое в чем я на их стороне. Они люди хоть и своекорыстные, но тебе, Ваня, верно указали: нельзя отцовское дело на ветер в распыл полный пускать. Остепенись, пока не поздно.

— Во, — вздохнул Иван, — всем я поперек дороги. Все за меня решили, как я жить должен, чем заниматься. А меня вы спросили?! — с силой ударил он ложкой по столу так, что кошка, сидевшая на коленях у Катерины, соскочила и бросилась прочь из комнаты.

— Чего разбушевался, Иван? — спросила его сестра, оправляя платье. Слушай старших да на ус мотай…

— А мне он вчера сказал, чтоб с вами, батюшка, ехала, — заплакала Антонина, — мол, дом продавать будет…

— Дом? Продавать? — всплеснула руками Варвара Григорьевна и чуть привстала со своего места. — Шутишь, Иван? А я на старости лет куды денусь? В богадельню идти прикажешь?

— Правду вчерась Васька Пименов сказал: одну девку соломенной вдовой оставил, а теперь и законную жену свою из дому гонишь, — покачал головой Карамышев, — прав Михаил Яковлевич, когда говорил, что под опеку тебя взять требуется. Точно говорю: все, что отец копил, по ветру пустишь, как есть, пустишь.

Иван, набычась, переводя взгляд с одного из говорящих на другого, молчал. Он и сам переживал, сердце сжималось, когда думал, как мать со всеми пожитками отправится к Катерине, в Тару, коль та еще согласится принять ее. Но иного выхода у него просто не было.

— Маму, поди, ко мне сбагришь? — сестра, словно угадала его мысли. Сами живем, как на постоялом дворе, мужа собираются на линию, в крепость, на службу перевести.

— Ничего, Катенька, — негромко запричитала Варвара Григорьевна, — я в уголке помещусь, дадите мне какую ни есть подстилку, и лягу. Может, сундук у вас для меня найдется. Ох, Васенька–а–а… — затянула она во весь голос, поворотясь к окну, словно покойный муж мог увидеть ее, — знал бы ты, что на старости лет мне родный сынок уготовил, не оставил бы меня одну. Васенька! Голубчик ты мой милый! Три десятка лет с тобой прожили, и кто знал, кто думал, где мне последние годки провести придется! Не лежать мне в земле рядом с тобой…

— Хватит! — вскочил, не выдержав, Иван. — Никто вас, мама, не гонит. Живите. Все одно дом за долги заберут. А мне, не ровен час, придется в долговой тюрьме сидеть. Тогда как?

— Да что ты такое говоришь? — мать перестала плакать и внимательно посмотрела на сына. — Почему тебя в тюрьму заберут? После отца вон сколь всего–то осталось…

— А про то вы, мама, не знали, что долгов после батюшки почти на тыщу рублей осталось? Мы давеча с Андреем Андреевичем прикинули, как есть, тыща выходит. А товары еще он брал на пару с Михаилом, за них отдавать надобно. Приказчику платить, подати разные. За дом наш больших денег нынче никто не даст, а взаймы брать тем более не у кого. Моя бы воля, так живите здесь, сколь требуется, да, видать, не судьба…

— А Михаил что сказал? Поможет?

— Ага, догонит и еще добавит. Михаил твой под опеку меня взять хотел, а как про долги узнал, то передумал.

— Чего же батюшка не говорил нам о том? — спросила Катерина.

— И сказал бы, так что с того? — начал говорить более спокойно Иван.

— То–то он последнее время все невеселый ходил, — опять всхлипнула мать. — Когда же он успел таких долгов наделать?

— Наделаешь тут… — отодвинул от себя пустую тарелку Карамышев. — Со мной власти вон как поступили: был дом — и не стало. Спасибо вам, что приютили.

— А вы, Андрей Андреевич, про деревеньку скажите, которую отец на вас переписал. Расскажите, каков уговор был промеж вас, — направил на него указательный палец Иван.

— Чего деревенька? — опустил Карамышев глаза в стол. — Продал мне ее Василий Павлович, и все тут. У меня на то и купчая имеется. Моя деревенька.

— Где же тогда деньги, что вы ему уплатили? — горячился Иван. Скажите, чем вы ему плату внесли: серебром или бумагами какими?

— Не твоего ума дело, чем я отцу твоему платил. А куды деньги те делись, то мне неизвестно. Может, ты их в Москве и спустил.

— Ладно, пусть мое слово за мной останется, — со злостью выдохнул Иван, — забирайте Тоньку с собой, а ужо потом поговорим, поговорим…

— А ты меня не стращай, видали мы таких! — взвился неожиданно Карамышев, и его тощее тело изогнулось, словно гусиная шея. — Собирайся, Тонюшка, завтра же и поедем. Пущай они тут остаются, — и он поднялся из–за стола. — Спасибо за хлеб–соль, хоть тем пока не корите. Пошли, дочь.

— Чего вы ссоритесь? Ну, чего ссоритесь? — поднялась вслед за ним мать. — Чайку–то не попили, Андрей Андреевич, сейчас кликну, чтоб несли.

— Не нужен мне ваш чай, свой дома попью, — сердито отозвался Карамышев. Антонина поднялась вслед за отцом и беспомощно смотрела то на него, то на мужа, не зная, как поступить. Встала из–за стола и Катерина, со слезой в голосе заговорила: — Что же ты, Вань, делаешь? И мать, и жену из дома гонишь? Одумайся, пока не поздно.

Иван и сам понял, что наговорил лишку, но остановиться не мог, в нем проснулась неожиданно ярость на все и вся, и он, заскрипев зубами, выдохнул:

— Да я бы рад по–доброму. А как? И дом, и лавку все одно за долги возьмут, сам я до лета подожду и сызнова на Урал поеду. А вас куда?

— Что же теперь станется с нами? — вновь горестно запричитала мать. Теперь только в богадельню одна дорога и осталась, — она обняла Катерину, и обе заплакали, вторя друг другу.

Растерялся и Карамышев, увидя происходящее. Он подошел к Ивану и примирительно похлопал по плечу, тихо сказал:

— Слышь, Иван, не нужна мне эта деревенька, твоя она. Только куда я‑то пойду, если и ее за долги заберут? А Тоне где жить? Ты у нас — что ветер в поле: сегодня здесь, завтра там. А семья? Семья как? О них думаешь?

— Как же, думает он, — всхлипнула за остальными женщинами Антонина, закрывая лицо руками, — зачем меня замуж взял? Чтоб насмеяться?

— Да помолчи ты, — пришикнул на нее отец, — без ваших бабьих глупостей разберемся. Веди их на кухню, Варвара Григорьевна, — попросил он хозяйку, нам с Иваном поговорить надо.

Когда они остались одни, Карамышев несколько раз прошелся по комнате, убрал с капающей свечи воск, провел зачем–то пальцем по стене, оклеенной по–новомодному голубой тонкой материей с вытканными на ней цветами и узорами, и, тяжело вздохнув, уселся напротив Ивана.

— Ну, зятек, коль случилось нам в родстве быть, то давай вместе и думу думать, как жить дальше станем. Мой тебе совет: бросай все, забирай мать, Тоньку и поехали вместе в Помигалово. Там не пропадем. Мы со старухой пол–лета в ней прожили, обустроились как могли, и для вас дело сыщется.

— Как это все бросить? — удивленно глянул на него Зубарев.

— Как? Как? А вот так — поехали, и все тут, пока в долговую тюрьму не забрали.

— Надо будет, и в деревне сыщут, — упрямо покачал головой Иван, — да и не заяц я какой, чтоб по кустам прятаться. Сегодня с мастером сговорился: руду, что с Урала привез, плавить станем. А вдруг да в ней серебро станется? Тогда что?

— Правильно мне твой отец говорил: и старого не сбережешь и нового не наживешь. Эк, куда загнул! Рудники открывать! Опомнись, Иван. Да знаешь ли ты, каков капитал под это дело нужен?

— И что с того? — не сдавался Зубарев, — найду деньги!

Карамышев надолго замолчал, пожевал тонкие бескровные губы, сосредоточенно разглядывая противоположную от него стену, словно там было написано что–то важное. А потом также задумчиво спросил:

— Значит, Ванюша, разбогатеть решил? Добытчиком стать? Жалко мне тебя, ой, жалко! Да ладно. Бог не выдаст, свинья не съест, авось, да придумаем что–нибудь. Знаешь что, сходил бы ты к владыке…

— Исповедоваться, что ли? — ехидно спросил Иван.

— Для твоего дела не только исповедоваться, но и пост великий весь год держать не мешало бы. Владыка, он человек многомудрый, глядишь, чего и присоветует.

— Э–э–э… захаживал я к губернатору нашему, и знаете, что он мне присоветовал?

— Сам губернатор? — вытянул тонкую шею Карамышев.

— Сам, сам, — кивнул головой Иван, — кабальную расписку взял с меня на то серебро, которое я только найти пытаюсь.

— Хорош гусь, ничего не скажешь, — улыбнулся Андрей Андреевич и опять аккуратно, двумя пальцами, снял нагар со свечи, размял мягкий комочек воска, поднес его к носу, чуть подержал и положил на чашку подсвечника. — Они с нашим братом чего хотят, то и творят, и никакой управы супротив их не сыщешь. Да владыка Сильвестр иной человек, он не только о своей выгоде думает. Так и быть, поедем к нему вместе. Он до конца дней в должниках у меня останется, поскольку из–за него, не иначе, татары мой дом запалили. Я так понимаю: ему на весь приход, на всю Сибирскую епархию, серебра, ой, сколько нужно! А коль ты пообещаешь ему с приисков своих долю дать, то он не только советом, но и делом поможет.

— А поверит он мне, что я вправду серебро найду? — спросил Зубарев.

— На слово нынче мало кто верит, но коль ты из руды своей хоть маленькую толику серебра выплавишь да владыке предъявишь, тогда иное дело

— Когда то еще будет, — покачал головой Иван, — бабушка надвое сказала, окажется ли серебро в руде моей…

— А мы так дело повернем, — хитро подмигнул ему Карамышев, — что серебро непременно в твоей руде найдем.

Иван прищурился и долго выразительно смотрел на тестя, пытаясь понять, куда тот клонит, но тот не пожелал объяснить значение своих слов, а потому на том свой разговор и закончили, условившись, что после плавки руды непременно наведаются к владыке Сильвестру.

Более недели ушло у Зубарева на то, чтоб найти по кузницам нужный кирпич, инструмент, присадки, привезти все это в собственный двор, очистить каретный сарай и начать выкладывать там плавильную печь, несмотря на лютые морозы, что как раз нагрянули.

Карамышев помогал ему чем мог: ездил с поручениями, встречал каждый день приходивших с напоминанием об уплате долга купцов и прочих людей, которым задолжал покойный Василий Павлович Зубарев. По городу пополз слух, будто бы Иван нашел близ Тобольска золотую жилу и теперь втихомолку от властей строит у себя дома специальное приспособление для чеканки золотых монет. Возле их ворот стали подолгу задерживаться какие–то подозрительные люди, чем вызывали огромное неудовольствие старого цепного пса Полкана, который, чуя, даже через забор, незнакомцев, хрипло лаял, рвался с цепи и тем самым будоражил весь дом.

Катерина, которая собралась, было ехать к себе домой, в Тару, неожиданно подзадержалась, непрестанно выглядывала во двор, когда Иван с тестем сгружали с саней привезенные ими мешки и кули, необходимые для постройки печи. Антонина несколько раз пыталась заговорить с мужем, интересуясь, что такое он затевает, но он лишь отмалчивался или отшучивался, не желая говорить с ней о задуманном.

Кончилось все тем, что в канун отцовых сороковин к ним неожиданно заявился городской полицмейстер Балабанов, а с ним еще и частный пристав. Они, войдя в дом, стащили с головы казенные шапки, почти одновременно перекрестились на образа, и полицмейстер спросил вышедшую им навстречу Варвару Григорьевну:

— Хозяин–то дома?

— Это вы Ивана? — удивленно спросила мать, поскольку впервые услыхала, как сына назвали хозяином.

— А то кого же? — кивнул Балабанов. — Он теперь, поди, хозяин заместо Василия Павловича?

— Он, он, — засуетилась мать. — Кому ж еще быть–то? Да вы проходите, чего в сенцах разговаривать.

— Нам бы самого хозяина, Ивана Васильевича, — подал голос пристав.

— А он тут, во дворе, строит чего–то все. Вы бы Василия Павловича помянули, завтра сорок ден будет. Прошли в дом, по стаканчику выпили бы….

— В другой раз, хозяюшка, в другой раз, — отказался Балабанов. И они оба вышли во двор.

— Когда ж в другой раз, — удивленно развела руками Варвара Григорьевна, — других сороковин уже не будет…

Балабанов с приставом нашли Ивана в каретном сарае, где были еще Карамышев и Тимофей Леврин. Два мужика, перепачканные глиной, выкладывали из кирпича большую объемистую печь невиданной конструкции. В углу теплился камелек, сложенный на скорую руку для обогрева сарая и нещадно дымивший. В воздухе пахло угаром, стены прокоптились сажей, и Балабанов, обведя всех округлившимися глазами, даже не поздоровавшись, спросил:

— Это чем таким недозволенным заняты?

— Добрый день, ваше превосходительство, — подошел к нему Иван Зубарев. — Почему так спрашиваете? Разве запрещено законом печь выкладывать?

— Это смотря для чего ее класть вздумали. Если самосидку гнать арестую. А мне донесли, мил дружок, будто ты собрался золотые монеты чеканить. Так ли то?

Тимофей Леврин, который, хоть и не знал, что перед ним находится сам городской полицмейстер, но быстро догадался, с чем тот явился, и не дал Ивану ответить, тут же нашелся:

— Неужто, ваше превосходительство, сами не видите, каменку для бани строим.

— А ты сам откуль взялся? — ткнул ему пальцем в грудь полицмейстер.

— То мой человек, с деревни привезенный, — шагнул вперед Андрей Андреевич Карамышев.

— А… тогда другое дело, — слегка успокоился Балабанов. — Только одно мне непонятно: вы здесь, что ли, помывочную баню делать собрались?

— Зачем здесь? — встрял Леврин, — мы печь на катках в нужное место опосля доставим.

Карамышев и Зубарев переглянулись меж собой, ожидая, что скажет на это полицмейстер. Тут пристав увидел лежащие сбоку на лавке кузнечные клещи и прочие приспособления, потрогал их и спросил у Карамышева, приняв его по возрасту за главного:

— А это тоже для банного дела сготовлено?

Карамышев раскрыл было рот, прикидывая, как ответить, но неугомонный Леврин опять выскочил вперед:

— Знает ли, ваше превосходительство, что черт сказал, когда свинью стриг? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: "Визгу много, а шерсти мало, только и всего–то. Чем шелудивого брить, не лучше ли опалить?"

— Это ты к чему? — провел ладонью по гладкой, как яйцо, голове пристав, и его без того багровые щеки, свисающие почти до ворота, налились кровью.

— Не извольте худого подумать, ваше превосходительство, — ничуть не смутясь, сверкнул зубами Тимофей и громко захохотал, — у меня у самого дед мой, Егор, весь лысый, а как в баню пойдет, если шапку забудет на башку надеть, то непременно шишку набьет.

— Ты мне это дело брось! А то и моргнуть не успеешь, как в участке окажешься, там тебя и постригут, и побреют, и шишек, коль надо, наставят. Ты мне сказывай подобру, зачем вам щипцы в бане нужны? — сердито пробурчал пристав.

— Вот вы о чем… Так то не щипцы, а клещи, — Леврин ухватил их за ручки, подошел к деревянной бадье и, взяв ее за рукоять щипцами, чуть приподнял, — видите?

— Что? — в голос спросили пристав и Балабанов.

— Бадью щипцами поднять можно.

— Зачем? — спросили те.

— Как зачем? Чтоб не обжечься. Мой дед Егор, который в шишках весь, завсегда так и делал…

— Замолкни, надоел, — щелкнул пальцами Балабанов, — дай нам лучше с Иваном Васильевичем поговорить. Мы ведь с твоим отцом, Иван, неплохо знакомы были, он супротив власти или закону никогда не шел. Потому, когда донесли мне нужные люди, не поверил я, будто ты собрался самовольно золотую монету чеканить. С тем и пришел, чтоб своим глазом осмотреть все, убедиться, правда, или нет.

— Брехня это все, ваше превосходительство, — твердо глядя полицмейстеру в глаза, ответствовал Зубарев.

— Народ слушать, развесив уши, и знать не будешь, зима ли, лето ли на дворе, — не преминул вставить Тимофей Леврин, чем вызвал сердитый взгляд Балабанова в свою сторону.

— Вы нас давно знать изволите, — вступился за зятя Карамышев. — Разве могло нам такое в голову прийти? Золотые монеты чеканить!

— Хорошо, хорошо, — успокаивающе махнул рукой Балабанов, — не смею больше задерживать, а ты, — нашел глазами Леврина, — лучше мне на дороге не попадайся, а то язычок–то укорочу, — и, погрозив ему пальцем, еще раз сердито сверкнул глазами, начальственно нахмурил брови, коротко кивнул массивной головой и, повернувшись на каблуках, вышел. Пристав оглядел на прощание печь, фыркнул и пошел, оглядываясь назад, вслед за полицмейстером, но ткнулся головой о низкую притолоку сарая, ойкнул, едва не упал, схватился рукой за ушибленное место и, чертыхаясь, выскочил вон.

Когда начальство удалилось, Зубарев и Карамышев, и оба мастеровых мужика, что во время разговора стояли насупившись, не проронив ни слова, и Леврин захохотали. Последний громче всех.

— Я ж говорил ему, нельзя в баню с лысой головой ходить, — всплескивая руками, едва выговаривая слова, брызгая слюной, повторял Тимофей, — долго теперь шишку оттирать станет, ко льду прикладывать.

После того, как отвели сорок дней по отцу, Катерина решилась ехать домой и стала сговаривать мать перебираться к ней в Тару. Та ждала, что ей скажет Иван, но он отмалчивался, появлялся дома лишь под вечер, уставший, перемазанный в саже. Немного выждав, Варвара Григорьевна, наконец, решилась, собрала нехитрые пожитки и ранним утром вместе с дочерью отправилась на свое новое место жительства, проплакав всю последнюю ночь перед отъездом.

Иван, проводив мать, стал еще молчаливее, сильно осунулся лицом и лишь изредка заговаривал с Антониной, на плечи которой легло все домашнее хозяйство. Карамышев о чем–то подолгу шептался с Тимофеем Левриным, но Иван не обращал на то внимания. За две недели плавильную печь полностью выложили, обмазали, и Леврин обещал через день–другой провести пробную плавку уральской руды.

— Только чтоб никого рядом не было, — предупредил он Ивана, — дело нешуточное — руду плавить. Тут постороннего быть не должно…

— Какой же я посторонний, — изумился Иван. Но Тимофей был непреклонен, и Ивану не оставалось ничего другого, как согласиться.

Леврин предупредил, что плавку проведет ночью, дабы избежать появления в очередной раз кого–либо из нежданных гостей. Иван ушел в дом, решив, что, может, так будет и лучше, оставив Тимофея колдовать одного в каретном сарае. Спал он плохо и, едва начало светать, кинулся, накинув на плечи легонький полушубок, в сарай. Вбежав туда, застал Леврина спящим на лавке. Осторожно ступая, пробрался к печи и увидел лежащий на закопченных кирпичах небольшой кружок матово поблескивающего металла. Не помня себя, Иван бросился к нему, схватил в руки, принялся разглядывать, ощупывать, прикидывать на вес и даже проверил на зуб твердость.

— Зря стараешься, — остановил его проснувшийся Леврин, — серебра там и близко нет.

— А это что?

— Олово, — позевывая, отвечал Тимофей.

— А где же серебро? — Ивану не хотелось верить, что столько сил и затрат пошло впустую.

— То мне неизвестно, — с неизменной улыбочкой отвечал Леврин, продолжая лежать на лавке. — Я той руды с тобой не брал, оказаться бы мне в тех горах, может, и отличил бы, где руда пустая, а где с серебром.

— Может, вместе и поедем, как лета дождемся, — предложил Иван.

— Нет, мне обратно на завод надо. Ты уж сам давай.

— А если опять пустую породу привезу?

— Извини, братец, только не могу. Меня хозяин и так заждался, сызнова врать придется, почему я в Тобольске больше месяца просидел.

— Чего–нибудь придумаешь, — попытался переубедить его Иван.

— Да ты не огорчайся, олово — это тоже хорошо. Могло б и его не оказаться. Значит, серебро где–то рядом лежит.

Отворилась дверь, и вошел Андрей Андреевич Карамышев, потирая рукавицей замерзший с мороза нос.

— Плохо дело? — спросил он, обведя глазами Зубарева и все еще лежащего на лавке Леврина.

— Плохо, — согласился Иван. — Вместо серебра олово выплавилось.

— Неужто все образцы опробовал? — спросил он Тимофея.

— Да нет. Еще остались. Только сумлеваюсь я в них, зря все это.

— Как знать, как знать, — прошелся мелкими шажками вокруг печи Карамышев. — Надо дело до конца доводить. А вдруг да найдешь чего? — и он незаметно подмигнул Тимофею.

— Как хозяин скажет, — блеснув зубами, посмотрел тот на Зубарева и сел на лавке, — наше дело петушиное: прокукарекал, а там — хоть не рассветай.

— Значит, не все образцы в дело пошли, — оживился Иван. — Только я одного не пойму: если, к примеру, в одном из них серебро окажется, то как я потом узнаю, откуда какой камень будет.

— Вот дурья башка! Неужели ты не догадался заметить, где какой камень брал? — всплеснул руками Леврин.

— А кто мне наказывал про то?

— Сам знать должен, — пожал плечами Тимофей, — твоя забота со всем этим разбираться. Ты меня для каких дел нанимал? Руду плавить? Я ее выплавил. А сейчас идите отсюда, дайте поспать еще. Так и быть, и остальные образцы сегодня в ночь испробую.

Накануне последней плавки Иван никак не мог заснуть. Ему и верилось, и не верилось, что дело, которое он начал, все–таки удастся. Представлял, как он будет стоять у огромной плавильной печи, из которой полетят огненные искры и, падая на землю, превратятся в большие серебряные рубли. Вспомнился ему и Ванька Каин, который, узнав про те рубли, начнет лебезить и заискивать перед ним. Вспомнил и Андрея Гавриловича Кураева, представил, как войдет вместе с ним во дворец, где его будут приветствовать знатные князья и графы, а он небрежно, развязав кожаный кошель, высыплет перед ними на свою ладонь горсть серебра. Незаметно он уснул, а проснулся от того, что его тряс за плечо Андрей Андреевич Карамышев.

— Погляди, Вань! Ты только погляди, — протянул он ему большой и увесистый слиток белого металла. — Серебро!

— Да ну?! — вскочил на ноги Иван и выхватил слиток у тестя из рук, прижал к себе. — Получилось! Серебро! — Он опрометью кинулся, ничего не видя перед собой, в каретный сарай, где сидел почему–то скучный Тимофей Леврин.

— А ты чего не рад, — тормошил его Иван, — Все по–моему вышло. Гуляем?!

— Ехать мне надо, деньги бы за работу получить, — не глядя в глаза, проговорил Тимофей.

— Да найду я тебе деньги, не переживай. Только что с тобой случилось, не пойму?

— У него спроси, — кивнул в сторону Карамышева Тимофей.

Не обратив внимания на его слова Иван выскочил из каретного сарая, весь сияющий, неся перед собой на руках серебряный слиток, как будто то был не иначе, как философский камень, и влетел в дом, чтоб показать слиток всем домашним. При этом он не мог слышать разговора, что произошел между Карамышевым и Тимофеем Левриным. Тимофей, сокрушенно качая головой, проговорил:

— Эх, Андрей Андреевич, благодаря тебе принял я грех на душу, на обман пошел… От моей и твоей неправды большая беда случиться может.

— Да будет тебе, — поморщился Карамышев, — главное, Иван успокоится, а остальное предоставь мне решать. И чтоб ни гу–гу! Молчок! Понял?

— Как не понять… Всякому грешнику путь вначале широк, а после тесен. Кого бес попутал, того Бог простит…

На другой день Зубарев рассчитал Леврина, и тот, словно побитая собака, уехал на Колыванский завод, так и не объяснив ничего Ивану.

 

4

Иван согласился с предложением тестя обратиться к митрополиту Сильвестру и поведать ему о своих планах поиска в башкирских землях серебряных руд. К тому же, ему просто не терпелось хоть кому–то показать выплавленное на собственном дворе серебро. Завернув серебряный слиток в чистую тряпицу, Зубарев с Карамышевым приоделись и отправились на митрополичий двор в выездных саночках, запряженных бойким Орликом. Правда, жеребчик после смерти Зубарева–старшего, оставшись без хозяйского глаза, сильно сдал, из–под кожи выпирали ребра, и весь он стал какой–то мосластый, свалялась грива, длинный сизый хвост уже не вился на ветру во время бега, но осталась былая стать и красивый ход.

Потому он легко взомчал санки по взвозу и без остановки пошел дальше, выпластывая из–под себя красивые тонкие ноги, посверкивая полумесяцами подков.

Однако ворота при въезде на митрополичий двор оказались закрыты, и на стук вышел заспанный караульный, неохотно сообщил, что владыка уехал в Абалак, и, если очень нужно, могут найти его там.

— А когда вернуться обещал? — поинтересовался Иван.

— Нам его преосвященство не докладываются, — ехидно ответил караульный и ушел обратно в теплую будку.

— Что делать станем? — спросил Иван тестя. — Ждать будем?

— Кто его знает, сколь ждать придется… Может, махнем в Абалак? Довезет? — кивнул на Орлика, тяжело поводящего боками.

— Как не довезет, доедем с ветерком. Он у нас конь хоть куда, — Иван похлопал Орлика по крупу, отер рукавицей пот с шеи. — Прокатимся? — конь встряхнул головой, зазвенел удилами, покосился на молодого хозяина.

Иван вскочил обратно в саночки, развернул жеребчика и звонко щелкнул кожаными, с медными бляшками вожжами, погнал его в сторону городских ворот, за которыми начинался Иркутский тракт и шла дорога на Абалак. Первую половину пути Орлик шел хорошо, рысью, они даже нагнали и оставили позади несколько крестьянских возов, с запряженными в розвальни мохнатыми, заиндевевшими лошадками, укрытыми хозяевами для пущего бережения дерюгами, но уже на подъеме после Иоанновского монастыря он сбавил ход, а потом и совсем перешел на шаг и, наконец, остановился, тяжело поводя боками.

— Но! Но! — закричал Иван и хлестнул жеребчика вожжами, но тот лишь вздрогнул, запрядал ушами и тихо заржал.

— Не бей, — остановил Зубарева тесть, — не поможет. Пристал конек. Давно разминал?

— Да после отца в первый раз и запряг, — смущенно отозвался Иван.

— А кормишь чем?

— Сеном… Чем же еще? На овес денег нет, сами знаете.

— Чего же ты от него хочешь? Ладно, что хоть столько проехали. Поворачивай обратно, а то до ночи не доедем.

— Ничего, сейчас отдохнет малость, и дальше тронемся. Доберемся…

Карамышев понял: спорить бесполезно; замолчал, уткнув худой длинный нос в воротник, насупившись, наблюдал, что станет делать дальше Иван. А тот снял рукавицы, быстро–быстро отер ими спину и бока Орлика и, скинув с себя тулупчик, набросил его на влажную конскую спину.

— Совсем загонял тебя хозяин, — нежно зашептал он, наклонясь к конской морде, — ты уж прости меня, дурака, хорошо? — жеребец, не моргая, смотрел на него круглым, выпуклым глазом, шумно вдыхая ноздрями морозный, стылый воздух.

Иван около четверти часа ходил вокруг коня, отирал пот, о чем–то тихо говорил с ним, пока сам не замерз, не начал дрожать. Лишь тогда снял с него тулупчик, надел на себя и забрался в санки, щелкнул вожжами, и жеребчик пошел сперва тихим шагом, а потом, набрав ход, перешел на обычную рысь и без устали принялся отмеривать версту за верстой.

— Следить надобно за конем, — назидательно проговорил Карамышев, но Иван не ответил, и дальше ехали молча, думая каждый о своем.

Дорога шла полями, огибая, а порой пересекая многочисленные лога, которые, словно многопалая рука огромного существа, впившись в землю, тянулись своими извивами к иртышскому берегу. Под снегом скрывались на дне оврагов замершие в эту пору ручьи, чистого вкуса ключи, а то и небольшие вязкие болотца, служившие летом прибежищем миллиардов серых тонконогих комаров, живущих лишь в самый теплый сибирский сезон, чтоб набраться человеческой или звериной крови, оплодотвориться, отложить в вязкую землю яйца и уйти, умереть, больше уже никогда не появляться на свет. Сейчас стояла самая благодатная пора, когда не было гнуса, комара, паутов и иной жужжащей и зудящей, поющей на все голоса мелюзги, почти не различимой человеческому глазу. Но в весенние долгие дни и короткие, словно легкий обморок, ночи кружащий в лесных перелесках гнус становится недремлющим хранителем, стражем, оберегающим от недоброго чужака сумрачные чащи в пору рождения и мужания звериного, птичьего и иного лесного потомства. Злобно набрасываются они на всякого, кто позволит себе в тот священный час войти под полог леса, посягнуть на жизнь иного беззащитного существа. Никто из опытных старожителей тех мест без особой на то нужды не решится осквернить в раннюю весеннюю пору цветения заповедные и укромные таежные уголки, помешать появлению на свет нового рода. И передается тот обычай от отца к сыну, продолжая жить бок о бок с иным, но столь близким человеку миром тайги. Иначе… быть здесь пустыне, безжизненной и мертвой.

Зимой, когда снег и лед делал одинаково похожими холмы и леса, скрывал норы, дупла, муравейники, берлоги и звериные лежбища, тем более не было возможности для алчного постороннего человека вторгнуться в лесной мир и навредить ему, не рискуя при этом собственной жизнью. Не всякий способен выбраться обратно из стылого таежного урмана, углубившись в него чуть в сторону от проезжей дороги. Бог столь мудро обустроил мир, обособив при том мир человека от мира зверей, незримо разведя их, что не перестаешь удивляться мудрости и любви Создателя ко всему сущему.

…К Абалакскому монастырю Иван с Карамышевым подъехали совсем уже в потемках. Окончательно уставший, выбившийся из сил Орлик медленно переставлял ноги и, дойдя до ворот обители, ткнулся лбом в ворота и так замер. Долго стучали, дожидаясь, пока заспанный монах вышел к ним и на вопрос о владыке согласно кивнул головой, мол, здесь, да только отдыхает.

— По какому делу пожаловали? Может, весть какая из Петербурга? — поинтересовался он целью их приезда.

— Владыке о том самолично доложим, — постукивая зубами от холода, ответил Карамышев, давая понять, что с простым служкой говорить не станет.

— Может, разбудить владыку? — засуетился монах. — Он так и повелел, коль из Петербургу кто прискачет… Давно, видать, ждет.

— Да не из столицы мы, свои, тобольские люди, — успокоил его Карамышев, — только ты это, христовенький, определи–ка нас на ночлег да вели щей горячих или чего иного подать. Озябли вконец, сил нет никаких.

Их проводили в глубину монастырского двора, где стояла небольшая, об одно окно, избушка, которая, судя по всему, служила для приема случайных постояльцев, а потому внутри было не топлено, и служитель едва сумел открыть примерзшую к косяку дверь. Пока Иван и Карамышев озирались внутри сумрачного ночлега, монах успел притащить охапку березовых поленьев и сноровисто растопил небольшую, но оказавшуюся весьма жаркой печурку, а вскоре принес и ужин. Иван попросил его позаботиться об Орлике: поставить в монастырскую конюшню, дать корм, напоить.

— Непременно все исполню, — легко согласился тот, — владыка велел всех гостей монастырских привечать как должно, по–христиански. Ночуйте с Богом и ни о чем не беспокойтесь.

Разбудил их негромкий, но явственно слышный колокольный перезвон, и вскоре зашел вчерашний монах, сообщив им, что владыка примет их сразу после службы, а сейчас приглашает пройти в храм к заутрене.

Ивана поразило внутреннее убранство храма своей сдержанностью и обилием старых, потемневших от времени икон. Над царскими вратами иконостаса помещалась главная икона монастыря — Чудотворная икона Божией Матери, на которой была изображена сама Богородица с Христом во чреве и предстоящими Николаем Чудотворцем и Марией Египетской. Иван слышал, что именно в таком виде Богородица являлась несколько раз одной абалакской жительнице, которая поведала обо всем духовным властям, а через какое–то время местный иконописец написал образ Божией Матери. Икона эта известна в Тобольске и по всей Сибири тем, что приносит излечение болящим и немощным. Чудотворную каждое лето приносят в Тобольск с крестным ходом и оставляют на какой–то срок в городе, перенося из храма в храм. В это время в Тобольск съезжается множество паломников со всех концов Сибири, а иные едут на поклонение к Чудотворной даже из–за Урала, прослышав о многочисленных чудесах исцеления болящих.

Иван помнил, как мать с отцом брали его вместе с сестрами еще детстве на встречу Чудотворной, одевались в лучшие одежды, и в доме сразу начинало пахнуть праздником, пеклись блины и куличи, все улыбались, радовались, отец почти на неделю закрывал лавку, ездил по родне и знакомым с поздравлениями. Потом в какой–то момент все изменилось: повыходили замуж сестры, Василий Павлович год от года мрачнел; это сейчас Иван понимал: уже в то время дела у отца шли плохо. То по молодости думал: посердится родитель — и все пройдет, успокоится. Нет, не успокоилось, не утихло, а ушел из дома праздник: радости сменились заботами, каждодневными хлопотами, обыденной суетой. Может, потому и хотелось Ивану вырваться из этого заскорузлого торгового скучного мира, что желалось видеть, пусть не каждый день, праздник, радость, веселье настоящее, а не подменное, приходящее во время пьяных гулянок и застолий. Видел это Иван по братьям своим двоюродным, по Корнильевым, что все глубже и глубже увязали те в делах, в скукотище от каждодневного щелканья костяшек на счетах, позволяющих увидеть, что убыло и сколько прибыло. И не замечают они при том, что их самих за теми кулями, мешками, сундуками, корзинами и не видно… Когда Иван вспоминал о своих двоюродных братьях–купцах, коих почитали и побаивались все в городе, то первое, что вставало у него перед глазами, — это низкий, почерневший, давно не беленый от скупости и нехватки времени потолок лавки, где те проводили в подсчетах все дни и лучшие свои годы. Только лишь в престольные праздники, влекомые на службу в храм женами, родней, знакомыми, с неохотой прекращали они торговлю, вешали пудовые замки на лавки и амбары, словно улитка с раковиной, расставаясь с милой обителью на незначительный срок.

Вся жизнь, весь уклад в корнильевских семьях были подчинены одному единственному правилу: день прошел зря, ежели хоть пятачок, полушка не звякнули в кошеле, прибавившись к прочим. Умом Иван понимал своих родичей и, упаси Бог, никогда не решился бы высказать им свое отношение вслух, но сердцем, душой ему был противен тот мир непрестанного и каждодневного корпения, просиживания над приходно–расходными книгами, старания разбогатеть даже за счет беды близкого человека, лишь бы соблюсти собственную выгоду.

Чудотворная икона Абалакской Божией Матери, перед которой он сейчас стоял, звала, манила в иной мир — чистый и бесхитростный. Ее руки, воздетые к небу, как бы говорили о существовании иного бытия, где нет места обману, извечной заботе о пропитании. Чудотворная призывала к радости, празднику души, отказу от бренности. И низкий сводчатый потолок храма, освещаемый неровным светом десятка свечей, говорил о тяжести земных забот, давящих грузом, не пускающих туда вверх, к небесам. И все святые, писанные на больших, почти в рост человека, досках, подчеркивали, напоминали своей позой, поворотом головы, взглядом, что любой человек на грешной земле находится на ней словно на раскаленной сковороде, и придет миг, как он воспарит, подымится к небесам, к чистому небу, мало что успев оставить после себя, разве что короткую память — добрую или злую, в зависимости от понимания собственного предназначения.

— Спишь, что ли? — тронул его за рукав Карамышев.

— А что? — вздрогнул Иван, посмотрел вокруг. Служба заканчивалась, монахи и прихожане уже подходили к кресту, который держал собственноручно владыка Сильвестр, ласково улыбаясь каждому. Иван с Карамышевым оказались последними при крестоцеловании и, приложившись к распятию, пошли к выходу, где их уже поджидал все тот же монах, тихо сообщивший, чтоб шли следом за ним.

Приемная комната митрополита оказалась в длину не более пяти шагов, с небольшими оконцами и низким потолком. Вся противоположная от входа стена ее была увешена иконами, а длинный стол на резных точеных ножках завален книгами и бумагами. Ивану не приходилось прежде встречаться с владыкой, но он слышал от многих, что тот слыл большим книжником, собирал старые грамоты и рукописи и даже сам написал несколько книг, а потому Зубарев немного робел и понятия не имел, о чем станет вести разговор с митрополитом. Оставалось надеяться на тестя, который, наоборот, держался подчеркнуто независимо и все вытягивал вперед острый, успевший покрыться за ночь щетиной, подбородок.

Владыка неожиданно для них вошел через боковую небольшую дверцу, которую Иван не заметил, низко нагнув голову, а когда распрямился, пристально глянул на них, то показался вблизи еще выше ростом и необычайно худым, с бледным лицом, глубоко посаженными черными проницательными глазами. Иван и Андрей Андреевич шагнули под благословление и поспешили сесть на обыкновенную деревенского вида лавку, стоящую подле стены. Сам владыка опустился в простое деревянное кресло и, облокотясь о стол, изучающе посмотрел на них, чуть кашлянув, спросил глухим надтреснутым голосом:

— Что привело вас ко мне? Слушаю.

— Владыке, верно, известно, как пострадал я от рук неверных…

— Слышал, слышал, — коротко кивнул тот, пристально вглядываясь при этом в Ивана.

— Теперь принужден жительствовать у зятя моего, Ивана Зубарева, как–то по–книжному продолжил Карамышев, — в деревеньке, неподалеку от Тюмени, именуемой Помигаловой… — владыка молчал, ожидая, когда тот перейдет к сути дела. — А тут свояк мой Богу душу отдал, — Андрей Андреевич никак не мог нащупать нить разговора, Иван даже усмехнулся про себя, радуясь растерянности всегда излишне самоуверенного тестя, — да после себя долгов наоставлял, — продолжал тот, — а потому, ваше высокопреосвященство, имеем дерзость припасть к стопам вашим со смиреной просьбой: благословите начатое нами дело, — закончил он и замолчал, так ничего толком и не изложив.

— Благословить доброе начинание всегда рады, — вновь кашлянув, проговорил владыка, — только непонятно, о каком деле речь ведете.

— О серебряных приисках, — заявил Карамышев. В комнате установилось недолгое молчание и слышалось лишь прерывистое дыхание Карамышева да сопение Ивана, который уже и не рад был, отправившись на прием к митрополиту. Вряд ли Карамышев сумеет выпросить у него денег, а, скорее, кончится все тем, что владыка, как и губернатор, попросит свою долю от не найденного еще серебра.

— И где таковые есть? — наконец спросил митрополит, оглаживая длинную, почти совсем седую бороду тонкими, чуть желтоватыми в свете ранних солнечных лучиков, пробивающихся сквозь замерзшие стекла, пальцами. — Что–то ранее мне не приходилось о таковых слышать.

— Иван, покажи слиток, — кивнул зятю Карамышев.

Иван вытащил из–за пазухи сверток, развернул, выложил на стол перед владыкой. Тот приподнял его, прикинул на ладони, положил обратно и спросил:

— Так, где те прииски находятся?

— На Урале, — подал, наконец, голос Иван, — в башкирских землях.

— Далековато… И много ли там руды будет?

— Пока не знаю, — честно признался Иван, — это пробная плавка из образцов, что мной привезены на удачу.

— Неплохая удача, — чуть усмехнулся владыка. — Власти в известность поставлены?

— В Сенате бумага мной на то получена, — опять полез за пазуху Иван, спеша достать заветную бумагу, с которой не расставался с самого момента ее получения.

— Не нужно, верю на слово, — поднял руку митрополит Сильвестр, — что от меня лично или паствы моей требуется? Сразу предупреждаю, оказать денежную помощь не смогу. Дать своих людей на работы тем более. Да и не дело церкви рудознатством заниматься.

— Но ведь утварь церковная, оклады к иконам, кресты, чаши причащальные делаются именно из серебра, — наконец вышел на нужную стезю Карамышев.

— И что с того? Прикажете нам и винокуренные заводы открывать, коль святое причастие вином церковным производится? Бумажные фабрики ставить, потому что записи церковные ведем? Нет, милостивые государи, не ждите от меня помощи. Дело церкви — молитва, выполнение святых таинств, обращение с наставлениями к прихожанам, взращивание непрестанное доброго стада. Известно ли вам, сколь много храмов возводится по всей сибирской епархии? Но тогда всех священнослужителей и монашествующих, по вашим рассуждениям, требуется привлечь для тех работ. Кто же взамен их служить в храмах станет? Нет, не дело говорите, — и он хотел было подняться из–за стола, чтоб закончить бесполезный разговор. Но тут Карамышев, обретя, наконец, извечную уверенность, страстно заговорил, спеша привести собственные доводы.

— Погодите, погодите, владыка, но ведь вы покупаете и материалы, и все, что необходимо вам. Так? — владыка коротко кивнул в ответ. — А почему бы вам ни купить заранее то серебро, что будет добыто на приисках? Тем более вы уже имели возможность убедиться в ревностном отношении моем к делам православной церкви. Помните, как я исполнил вашу просьбу, когда дело коснулось строительства храма на моем подворье? И пострадал за то…

— Все в руках Божиих, — перекрестился владыка, — и каждый послушный и верующий человек поступил бы точно так же на вашем месте. Во имя укрепления православной церкви обратился я тогда со своей просьбой и уверен, всякое доброе дело зачтется человеку, верящему в Бога, если не на этом, то на том свете, когда предстанете вы на суд Божий.

— А не могли бы вы, ваше высокопреосвященство, написать прошение на имя императрицы, дабы она взяла под свое высокое покровительство наше скромное предприятие?

У Ивана даже дыхание перехватило, когда он услышал подобное предложение своего тестя. Удивило оно и владыку, который ответил не сразу, а долго и внимательно рассматривал Карамышева, потом взглянул вновь на серебряный слиток и опять сухо кашлянул.

— Признаться, не вижу к тому особых причин, — проговорил он после некоторого молчания. — Даже если бы я и согласился на подобный шаг, то представьте себе, как будет истолкована подобная просьба? По своему положению, несомненно, могу обращаться в Святейший Синод, и то лишь касательно дел моей епархии. Почему бы вам ни попросить об этом губернатора?

— Но мы приехали с этой просьбой именно к вам, владыка, — упорно стоял на своем Карамышев.

— Знаете, после недавних событий, когда по ревностному моему служению был заложен храм во имя Воскресения Господня, участником чего были и вы, мне сообщили о письме местного муллы к самой императрице о притеснении татарской части населения. Насколько мне известно, дело пока не получило ход, но вполне может случиться, что очень скоро меня переведут из Тобольской епархии и тогда… мое обращение к императрице может только повредить вам.

— Понятно, — вставая, проговорил Карамышев, — значит, зря мы по морозу за столь верст коня гнали. Пошли, Иван…

— Да погодите вы, — неожиданно остановил их митрополит Сильвестр, — не отобедали еще. Не в моих правилах отпускать людей в дорогу голодными. К тому же, мне на самом деле не совсем ловко перед вами, поскольку, пусть косвенно, но являюсь виновником постигшего вас несчастья. Разрешите подарить вам на память образ Чудотворной иконы Абалакской Божией матери, выполненный одним из наших иконописцев, — с этими словами владыка взял с небольшой деревянной полки образок, являющийся точной копией с Чудотворной, и протянул его Карамышеву, — благослови вас Господь. — Карамышев с поклоном принял подарок, но не проронил ни слова. — Что же вам подарить, молодой человек? — чуть задумался владыка, — грамоте обучены? — спросил он Ивана. Тот согласно кивнул. — Тогда не обессудьте, но хочу сделать вам не совсем обычный подарок, — с этими словами он взял со стола тонюсенькую книжицу и, раскрыв ее на первой странице, показал рукописный текст с выведенными киноварью заглавными буквами, — то не церковная книга, надеюсь, вы таковые имеете, но подобную вы вряд ли где встретите. Это собрание разных каверз и редких сочинений, писанных неизвестными авторами не только в нынешнем, но и в прошлом веке, еще до царствования царя Петра Алексеевича. Мне их передал знакомый архимандрит, выписав из собрания Хотынского монастыря, а мой писец переписал уже набело. Разрешите, я прочту некоторые из них, чтоб вы поняли, о чем идет речь, — с этими словами владыка взял очки в металлической оправе, водрузил их себе на нос и принялся читать: "Челобитная к судье, господину моему судье–свинье бьет челом и плачетца, за печь прячетца, с поля вышел, из лесу выполз, из болота выбрел, а неведомо кто. Жалоба нам, господам, на такова же человека, каков ты сам, ни ниже, ни выше, в той же образ нос, на рожу сполз, глаза нависли, во лбу звезда. Борода у нево в три волоска, широка да окладиста…" — владыка неожиданно остановился, широко улыбнулся и перелистнул страницу.

Иван, плохо понимая, зачем митрополит читает им этот малопонятный текст, переглянулся с тестем, но тот лишь оттопырил нижнюю губу и округлил глаза, дав понять, что и сам теряется в догадках.

— Тут дальше не совсем приличествующие случаю слова приводятся, опустим, а вот это интересно, послушайте: "Лечебник на иноземцев. Когда у кого заболит сердце и отяготеет утроба, тому взять мостового белого стуку 16 золотников, мелкого вешнего топу 13 золотников, светлого тележного скрипу 16 золотников, а приняв, потеть три дня на морозе нагому, покрывшись от солнечного жара неводными и мережными крыльями в однорядь, а, выпотев, утереться дубовым четвертным платом…" А? Каково? Может, и не совсем по чину мне подобные вещи читать да еще и рассказывать о них мирянам, но удержаться не могу. Сильно написано, а сказано и того лучше. Про наш народ, знаете, что иноземцы разные говорят? Мол, варвары мы, веру некрепкую имеем, едва ли не идолам поклоняемся! — Владыка вдруг воодушевился, глаза его засветились внутренним огнем, тонкие пальцы сжались. — А наш народ все понимает и веру имеет крепкую. Кто, как не русский человек, заселил почти всю Сибирь?! И что здесь нашел? Именно идолопоклонство и нашел, богоотступное магометанство, а сейчас уже, куда ни глянь, стоят православные храмы, — владыка не на шутку разошелся, увлекся, может, даже забыл, кто и зачем перед ним находится, и без удержу сыпал словами, доказывая силу и живучесть православной веры. Судя по всему, он вел давний спор с кем–то, а Иван и Карамышев оказались лишь случайными слушателями. Наконец, устав, митрополит остановился, ненадолго прикрыл глаза, приходя в себя, и тихо закончил:

— Простите, коль чего не так сказал. Рад бы помочь, да сами видите… не в тот час пожаловали. Спаси, Господи, — перекрестил их на прощание.

Когда Иван с Карамышевым отобедали в монастырской трапезной, вышли из ворот, где стоял отдохнувший и накормленный Орлик, они услышали чей–то голос, окликнувший их:

— Погодите, мужики, сказать чего–то хочу, — спешил к ним все тот же монах, встретивший их вчера. — Случайно узнал, по какому делу вы приезжали к владыке, — с ходу заговорил он, переводя дыхание. Зубарев переглянулся с Андреем Андреевичем, сетуя на то, как быстро их дело стало известно многим.

— И что с того, что узнал, — резко оборвал монаха Карамышев, — наше дело до посторонних ушей нежелательно. Забудь, о чем слышал. Понял?

— Погодите, — остановил его Зубарев, — может, чего путнее скажет.

— Дождешься от ихнего брата путного чего, — садясь в саночки, проворчал Карамышев, но больше не перебивал монаха.

— Мое дело — сторона, — смутился тот, — могу и не говорить. Я к вам с помощью, по–доброму, а вы… — и он повернулся, собираясь вернуться обратно в монастырь.

— Нет уж, — поймал его за рукав Иван, — коль начал говорить, продолжай. Только не тяни, а то у нас путь длинный, до города добраться надо бы засветло.

— Я чего хотел, — нерешительно начал монах, которому, как определил Иван, было не более тридцати лет, — сам–то я с Урала, да вот грамоте выучился, и владыка в монастырь определил. А родители у меня там, на Урале, и жительствуют. Брат Максим рудознатством занимается. Коль вы бы его разыскали, то очень он вам пригодиться бы мог… И все… — развел он руками.

— Где найти твоего брата? — поинтересовался Иван. Монах быстро объяснил, как добраться до места, где он раньше жил, и найти брата. На том и расстались, поблагодарив на прощание монаха, который долго смотрел им вслед от высокой монастырской стены, пока они не скрылись за поворотом.

 

5

На обратном пути пришлось сделать остановку близ Ивановского монастыря. Орлик брал с ходу хорошо, но через две–три версты уставал, переходил с рыси на шаг. К обеду добрались домой, где старый дядька Михей, живший еще заместо сторожа при Зубареве–старшем, сообщил, что за Иваном приходил стряпчий из суда и велел тотчас явиться, как только вернется обратно.

— Худо дело, — согласился Карамышев, — видать, ждать купцам надоело и решили через суд долги свои вернуть.

— Чего хоть делать? — сокрушенно спросил Иван. — Деньги нужны.

— Нужны. Попробуй к Михаилу съездить, расскажи про суд, авось, да расщедрится.

— Вряд ли. Поехидничает, только и всего.

— За спрос денег не берут, поезжай, — взял под уздцы Орлика Карамышев и развернул обратно от ворот, где они беседовали, не въезжая во двор.

Иван не стал возражать и медленно поехал по улице, решив заглянуть в лавку к Михаилу Корнильеву, где он, скорее всего, мог находиться в это время. Но как только он вывернул на Базарную площадь, то первым, кого он увидел, был Васька Пименов, стоящий в распахнутом, как обычно, легком полушубке возле запряженного в кошеву Валета и о чем–то горячо спорящий с двумя мужиками. Иван постарался незаметно проехать мимо, памятуя о том, что кричал Васька ему совсем недавно на отцовых похоронах, а сам даже и на поминки не явился. Но тот, как назло, повернул голову, заприметил Ивана и бросился к нему наперерез, напрочь забыв о своих прежних собеседниках.

— Стой, Ванька, — заорал он, размахивая на ходу руками, — разговор есть.

Ивану ничего другого не оставалось, как направить Орлика к краю проезжей дороги и остановиться.

— День добрый, дядя Вась, — по старой детской привычке назвал он Пименова "дядей". — Чего не заходите? На поминки ждали вас, а вы…

— Напился я в тот день, Ванюшка, прости старого дурня. Да и не хотел на людях слезы свои показывать, — громко всхлипнул он и утерся рукавом, — любил я отца твоего, добрый мужик был. А что у вас с Наташкой моей не сладилось, то ваше дело, не в обиде я. Сейчас–то куда собрался? В лавку отцову?

— Да нет, там корнильевский человек сейчас сидит, товар у них общий с отцом оказался.

— Те своего не упустят, знаю я их, — закрутил головой Пименов, и до Ивана долетел смачный запашок перегара. Василий был верен себе, и редкий день появлялся трезвым в людном месте. — Да черт с ними, с Корнильевыми этими, айда лучше до меня, посидим, выпьем. А?

— Не могу, дядь Вась, мне завтра велено в суд явиться.

— А чего тебе, честному человеку, в суде делать? — насторожился Пименов, посерьезнев.

— По отцовым долгам, видать…

— Вон оно что… Слышал, будто ты серебро на Урале нашел?

— От кого слышали? — спросил Иван, хоть и понимал: не скажет Пименов.

— А какая разница, — беззаботно махнул тот рукой и подмигнул Ивану, слухом земля полнится, на то человеку и язык дан, чтоб разговор вести. Так, значит, нашел серебро?

— Рано говорить, — осторожно отозвался Иван, — образцы только привез.

— И правильно делаешь, что съедешь с Тобольска на прииски. Паршивый город, и люди паршивые. Каждый только о своем кармане и думает, никто друг дружке помочь не желает. Зря мы с тобой не породнились, а то бы вместе на прииски те отправились. Твоя голова да мой капитал, и дело бы заладилось, глядишь. Я ведь нынче разбогател, слышь, Ванька! Хороший куш взял на соли. Сперва скупил всю соль в округе да и своих людей поставил на заставах, чтоб, — ежели, кто соль повезет, быстрехонько мне докладывали, а я ее и скупал, не давал до города дойти. Потом пождал месяц, когда старые запасы у всех выйдут, попьянствовал малость, но при том зорко следил, не дай Бог, кто заявится в город с обозом без моего ведома, — как–то по–детски хохотнул он, широко открыв мокрый рот, хлопнул Ивана по плечу и продолжал:

— Вот когда народ из лавки в лавку ходить начал, соль искать, то я по тройной, супротив старой, цене и выкинул чуть. За ней, за солью моей, и мужики, и бабы едва не в драку кинулись, берут. Ну, я подержал цену недельку, берут, чтоб мне провалиться на этом месте! В драку лезут за солью моей! Решетников Фома разнюхал–таки, к губернатору кинулся, жалиться, значит. Ну, пришлось ему уступить пять пудов по старой цене. И, веришь нет, но слух пошел по городу, будто киргизы захватили те солончаки, где соль всегда брали, и соль к весне совсем на вес золота будет, народ хватает по несколько пудов каждый, переплачивают, но берут. Все мои запасы разобрали за месяц с небольшим. Так что знай, — похлопал он себя по боку, — с прибытком я нонче, а потому гуляю. — Иван уже пожалел, что остановился для разговора со словоохотливым Пименовым, и решил распрощаться.

— Поеду я, дядь Вась, — шагнул он в сторону саночек, — ты уж извини.

— Постой, — не пустил тот его, — а может, тебе деньжат занять? А? Бери, я сегодня добрый…

— А сколько можно? — растерялся Иван.

— А сколь надо? — вопросом на вопрос ответил Пименов. — Сотню? Две?

— Тысячу… — выдохнул Иван и внутренне сжался, ожидая отказ.

— Тысячу? — переспросил тот и запустил пятерню под шапку, чуть подумал, а потом скинул шапку на снег, притопнул ногой, заявил:

— Пусть будет по–твоему! Тыщу так тыщу! Только не забывай, до конца дней помни, кто тебе в тяжелый час руку протянул. Понял?

— Понял, дядь Вась, понял… — Иван не заметил, как жгучие слезы выступили у него в уголках глаз и внутри разлилось тепло, словно после стопки выпитой водки.

— Поехали, что ли? — отвел вдруг глаза в сторону Пименов, — а то передумаю, откажу, а денежки промотаю! А? Едем?

— Едем, едем, — засуетился Иван и полез в санки, подождал, пока Пименов дойдет до своей кошевы и выправит с торговых рядов на Воскресенскую улицу.

Когда вошли в дом, то первой, кого увидел Иван, была Наталья, выглянувшая в прихожую и широко улыбавшаяся отцу. Узнав Ивана, не то удивилась, не то испугалась и тут же нырнула обратно в горницу.

— Чего прячешься? — зычно засмеялся Пименов. — Выходи, поздоровкайся с гостем дорогим, — но с кухни к ним вышла жена Василия Пименова и строго зыркнула на мужа, недовольно проворчала:

— Расшумелся тут… Здравствуй, Иван, проходи с миром, а моего горлопана не слушай шибко. Он поорет и перестанет, успокоится.

— Спасибо, мать, на добром слове, — чмокнул жену в щеку Пименов и, бесцеремонно схватив Ивана за руку, потащил в горницу, на ходу громко крикнув:

— Водки нам, квасу да сала порежьте на закуску. И чтоб быстро! — В горнице усадил Ивана на небольшой низенький диванчик, которого, насколько Иван помнил, ранее в их доме не было, сам же остался на ногах и принялся расхаживать из угла в угол, потирая при этом красные с мороза руки. — Вот ведь, кузькина мать, какие дела творятся на белом свете! Кто бы подумал, что я, Васька Пименов, да такую деньгу заграбастаю!?

Иван сидел на диванчике, куда его усадил Пименов, беспомощно выставив перед собой ноги, обутые в стоптанные, в двух местах подшитые сапоги, в которых ездил и на Урал, и в Петербург, другие завести было все как–то недосуг, носил по привычке то, что родители давали. А вот сейчас, оставшись один, да еще в чужом доме, рядом с бывшей невестой, растерялся, почувствовал себя не то что не в своей тарелке, а почти что голым и неожиданно начал густо краснеть. Ему было стыдно перед этими людьми, которые не только простили его за расстроившуюся свадьбу дочери, но и предлагали деньги, ничего не прося взамен, по широте души своей из вечного русского желания помочь кому–нибудь, подсобить, подставить плечо, отдать, если есть, последнее и даже извиниться при том, мол, больше–то нет… И не ставить себе в особую заслугу или честь привычное дело помощи близкому, а то и совсем чужому человеку. И при всей бескорыстности и открытости души русского человека одновременно живет в ней извечное желание обставить, обмишурить, перехитрить ближнего да еще и похвастать перед всеми потом, пощеголять, выставя себя этаким умником–хитрецом, не видеть в том особого греха и даже не пытаться раскаяться в содеянном.

Разве не так поступил Василий Пименов, скупив всю соль в городе, заставя платить за нее втридорога? Не обман ли то? Не грех? Но скажи ему сейчас о том, намекни самую малость, и взовьется, взалкает, разбушуется, не поверит, и на всю оставшуюся жизнь станешь ему наипервейшим врагом и, что потом ни делай, ни говори, не заслужишь прощения вовек.

А Пименов, довольный собой, барышом и тем, что сын его покойного друга сидит сейчас здесь, перед ним, и в его силах ему помочь, выручить, спасти от долговой тюрьмы, гоголем прохаживался, даже чуть пританцовывая, по горнице и все говорил, говорил, рассказывал, как он ловко скупил соль, угадал момент, выждал, да и слух о киргизах помог, все в руку, все за него, за Ваську Пименова, а теперь… можно загулять хоть на полгода, хоть на цельный год, а то и на всю оставшуюся жизнь.

— Слышь, Иван, — обратился он к Зубареву, — а может, в Ирбит махнем, на ярмарку? Гульнем, пошумим, покутим? Едем? Сегодня в ночь и махнем, на почтовых и через пару дней, глядишь, там будем. В нашем Тобольске, одно название — гу–бер–ня, — Василий нарочно растянул слово, презрительно сквася губы и выкатив глаза, — то заутреня, то вечерня, а потолковать ладом и не с кем, дыра! Едем, брат, на ярмарку?! Дуся, Наталья, — зычно закричал он, собирайте мне в дорогу, мы с Иваном на Ирбит погнали, прямо сейчас!

— Дядь Вась, не смогу я с вами, — робко заметил Иван, — дел много…

— Пождут дела, — небрежно махнул он рукой, — какие могут быть дела, когда ты сейчас станешь чуть не самым богатым человеком во всей округе? Забыл, зачем ко мне приехали? Счас я, счас, принесу деньги–то, чтоб не подумал, будто я брехун какой, — и он исчез, выскочив в соседнюю комнату, но вскоре вернулся оттуда, неся на вытянутых руках перед собой пухлый кошель, увесистый на вид, — держи! — брякнул его Ивану на колени, — дома сочтешь, и сам не знаю, сколь там есть. Тебе должно хватить.

— А вам останется чего? — смущенно заметил Иван, не в силах отвести глаз от денег, показавшихся ему тяжеленными. Столь огромной суммы он никогда и в глаза не видел, а уж тем более в руках не держал.

— За меня, паря, не боись, себя не обделю, — привычно хохотнул Пименов, — на мою долю хватит.

— Может, я хоть расписку напишу? — предложил Иван.

— На хрена мне твоя расписка? Чего я с ней делать стану? Разбогатеешь на своих приисках и сполна отдашь. Ты ведь, чай, зубаревской породы, не обманешь. Думаешь, почему тебе даю? Мог бы и кому другому, желающих до хрена найдется, а ведь тебе, именно тебе, Зубареву, даю. Да потому, что мы с твоим батюшкой всегда один перед другим нос задирали, казали, кто больше другого стоит. А вышло–таки по–моему! Чуешь, чего сказываю? Коль ко мне его сын пришел за помоществлением, то, значит, я жизнь свою прожил не зря, обошел на вороных дружка, тезку своего, Василия. Вечная ему память, и пусть земля пухом будет, — перекрестился Пименов на образа. В комнату вошла его жена, неся на медном подносе два пузатых стаканчика синего стекла и на тарелке мелко порезанные огурцы, на другой — сало, на третьей — грибки горкой.

— Зачем опять огурцы нарезала? — заворчал Пименов. — Знаешь ведь, не люблю…

— Одни выпивать станете или нас с дочкой пригласите? — не отвечая на придирки мужа, спросила хозяйка.

— Да уж как–нибудь без вас справимся, — отмахнулся Пименов. — Слышала? Мы с Иваном в Ирбит едем!

— Я не могу, — твердо повторил Иван.

— А я сказал — можешь! — брякнул по столу кулаком Пименов.

— Василий, если ты и дальше будешь так шуметь, то, может, вам обоим лучше в кабак пойти? — спросила его жена и, повернувшись, вышла. На Пименова ее слова подействовали, как ни странно, успокаивающе: он сел на лавку, стоящую возле стола, поманил к себе Ивана. Тот, продолжая держать в руках тяжелый кошель, подошел к столу и сел с краю.

— Ты чего, словно не родной? — ткнул его в бок кулаком Пименов. Положи деньги на стол, не украду, не боись.

— Совсем и не боюсь, — Иван положил кошель на уголок стола.

— Давай, выпьем, — налил Пименов в стаканы, — да помянем раба божьего Василия, отца твоего, — предложил он, подавая один из стаканов Ивану, — пей, пей, — проследил, чтоб Зубарев выпил до дна, — прости, Господи, грехи ему, и ловко выплеснул содержимое себе в рот.

Пока они выпивали, Пименов не переставая говорил, вспоминал, как они с Зубаревым–старшим ездили в Березов, раз даже чуть не замерзли по дороге, да наткнулись на остяков, отогрелись. У Ивана как–то потеплело в груди, стало радостней, и он время от времени кидал осторожные взгляды на кошель, ловя себя на мысли, как ему хочется остаться одному, подержать деньги в руках. Пименов заметил это и проговорил небрежно:

— Я тебе, Вань, знаешь, чего скажу? Ты, гляди, за деньги душу не променяй, а то оглянуться не успеешь, как только они одни для тебя наиглавными самыми станут, про людей забудешь, а они, деньги проклятущие, всю душу–то тебе и выжгут, спалят. Я хоть мужик не больно верующий, в церкву, сам знаешь, не часто хожу, но тут моя вера крепкая: нельзя деньгам волю давать, чтоб они над тобой верх забрали. Понял?

— Ага, — кивнул головой Иван и снова против своей силы глянул на проклятый кошель.

Потом все как–то смешалось у него в голове, и, когда на другой день он попытался восстановить происходящее, вспоминал лишь пьяную болтовню Василия Пименова, как несколько раз в горницу заходила хозяйка, приносила новый графинчик, внимательно смотрела на него, Ивана, и вновь выходила. Потом Пименов уснул прямо за столом, но и в полусне пытался еще что–то сказать, объяснить, требовал запрягать, чтоб ехать на ярмарку, в Ирбит. Тогда Иван встал и пошел в прихожую, но непонятным образом оказался в комнате, где сидела за вышивкой Наталья. Тут память совсем отказывалась служить ему, и вспоминались лишь смеющиеся Натальины глаза, яркие губы, все та же непослушная прядка волос, выбивающаяся из–под платка. Ее, эту прядку, Иван плохо слушающимися руками несколько раз пытался накрутить на свой палец, уложить на место. Наталья сердилась, хлопала его по руке, но не прогоняла. Тогда он настолько расхрабрился, что предложил ей поехать в Петербург. Наталья хохотала, отталкивая его от себя, грозила, что расскажет все отцу, и тут в комнату заглянула мать. Она увела Ивана обратно в горницу, где, все на том же диванчике, лежал уже разутый хозяин, громко похрапывая. Она налила Зубареву большую кружку холодного кваса и проводила до дверей. Дальнейшее, как он добирался в своих санках до дому, Иван помнил и вовсе смутно. Антонина спала, а Карамышев у свечи читал книжицу, подаренную накануне митрополитом Сильвестром. Он как будто и не заметил или не придал значения, что Иван вернулся не совсем трезвым, и стал зачитывать ему что–то смешное. Но когда Зубарев кинул на стол тяжело звякнувший кошель, тесть встрепенулся.

— Откуда? — спросил он, настороженно глядя на Ивана. — Неужто Михаил Яковлевич расщедрился?

Но Иван ничего не стал ему объяснять, прошел в свою комнату и завалился спать. Сегодня он со стыдом вспоминал то, что наговорил вчера Наталье, и хотелось побыстрее уехать из города, остаться одному и гнать по заснеженной дороге так, чтоб только комья снега летели из–под копыт Орлика да ветер трепал волосы, чуть не срывая с головы шапку. Но в глазах вновь и вновь вставала русая натальина прядь, и она словно держала его, привязывала к себе, не давала навсегда уехать из города.

Вместе с Карамышевым они решили, что разочтутся с наиболее навязчивыми просителями, которые почти каждый день приходили требовать возвращения долга, а потом, через два–три дня, оставив старого деда Михея сторожить дом, уедут из города и до весны поживут в помигаловской деревеньке, где вряд ли кто–то сумеет найти Ивана. Оставалось только неясным: сообщать ли об этом губернатору Сухареву. Он наверняка уже знает, возможно, митрополит ему сообщил, что Иван выплавил у себя дома серебро из руды с Урала. Как он поведет себя при этом, предвидеть было трудно. Вероятнее всего, попытается найти Зубарева, направить на розыски полицию, а чем это закончится, опять же предвидеть невозможно, но вряд ли чем–то добрым. Потому тесть посоветовал Ивану не искушать судьбу, а наведаться в губернаторский дом и сообщить Сухареву: мол, уезжает по срочным делам, а как вернется, тут же явится на глаза к его высокопревосходительству.

Алексей Михайлович Сухарев встретил Ивана чуть ли не радостно, быстренько выпроводив из кабинета каких–то офицеров, окинувших Ивана вопрошающими взглядами.

— Рассказывай, голубчик, что там у тебя получилось, — поинтересовался он, усаживая Зубарева перед собой.

— А чего говорить, — небрежно пожал тот плечами, — выплавили серебро из руды. Не обманул Тимоха Леврин, настоящим мастером оказался.

— Про расписочку не забыл? — осторожно напомнил Алексей Михайлович.

— Как же, забудешь тут, — усмехнулся Зубарев, — только, ваше высокопревосходительство, коль вы взялись в долю со мной те прииски разрабатывать, то и помощь ваша, хотя бы на первое время, требуется.

— О какой помощи речь ведешь? — привстал со своего кресла губернатор.

— Да хотя бы пару человек солдат мне для охраны выделите.

— Солдат? — переспросил Сухарев. — Солдат это можно… Только на кой они тебе сдались? Денег у тебя все одно не имеется, а людей смешить, по городу под охраной разгуливать, — зачем оно?

— Так они мне для поездки на Урал нужны, к башкирцам. Там без охраны и сгинуть можно.

— Хорошо, — чуть подумав, согласился тот, — будь по–твоему. Отпишу полковнику Ольховскому, чтоб выделил тебе на месяц пару своих солдат.

— И чтоб при конях, — добавил Зубарев.

— Поди, еще и довольствие на них потребуешь?

— А как же… Святым духом они, что ли, питаться будут?

Сухарев собственноручно написал на небольшом листке бумаги записку полковнику и подал Ивану. Тот, даже не поблагодарив, а как само собой разумеющееся, взял ее, бегло прочел и спросил твердо, глядя в глаза губернатору:

— Еще одно дело до вас имеется… Как рудники те найдем, то пробы с них желательно в Петербурге делать, в Берг–коллегии. Заведено так. Дело–то не шуточное…

— Это точно, — покрутил головой Сухарев, — только чего от меня хочешь, никак не пойму? Чтоб я сам в Петербург те образцы повез?

— Зачем, то мое дело — свезти их. А от вас потребуется письмо в Берг–коллегию направить, чтоб дозволили мои пробы к испытанию принять.

— Ишь, куда ты, голубчик, взлететь собрался, — желчно усмехнулся губернатор, — то мне не по чину будет, моего письма там даже никто и читать не станет. Ты еще императрице на прием напросись.

— Надо будет, и напрошусь, — ничуть не смущаясь, ответил Зубарев и, не простившись, вышел, оставив губернатора своим ответом в полном недоумении.

Но выехать пришлось не через два дня, как они думали с тестем изначально, а сразу на следующую ночь, поскольку все, кому задолжал в свое время Зубарев–старший, проведав, что у сына его появились вдруг неожиданно деньги, ринулись к нему на двор, требуя немедленной уплаты. Иван успел разыскать полковника Ольховского, вручил ему записку от губернатора, которую тот прочел и пообещал направить с Иваном на Урал двух солдат, когда потребуется. Договорились, что Иван будет ждать их в Тюмени в первую неделю после Пасхи, на постоялом дворе. И ночью, наняв знакомого ямщика из Бронной слободы, Иван вместе с тестем и Антониной тайно выехали из города.

Остаток зимы и раннюю весну он жил в Помигаловой, не находя себе применения. Пробовал писать прошение в Берг–коллегию с просьбой о помощи в изысканиях, но, перечитав, рвал бумагу в клочки, не желая даже отправлять.

Как только обмяк снег, появились проталины на бугорках возле изб, прилетели черные грачи, хозяйственно осматривая крестьянские поля и опушки леса, Иван начал готовиться к поездке. Он часто выходил за деревенскую околицу, всматривался в уходящую за перелесок дорогу, которая вела к почтовому тракту, и чего–то ждал, подолгу оставаясь в полном одиночестве, чем вызывал недоуменные взгляды местных крестьян.

Наконец, пришло вербное воскресенье, и всю страстную седмицу он провел как на иголках, укладывая и вновь разбирая нехитрые пожитки, которые обычно брал с собой в дорогу, поминутно поглядывая в окно, заскакивал на кухню, где стряпали Антонина с матерью, и, так и не найдя, чем бы еще заняться, шел во двор, подходил к сараю, нюхал влажный весенний воздух и, лишь представив себе дорогу, поездку, чуть успокаивался, а новый день начинался все тем же бесконечно долгим ожиданием.

С Антониной он расстался довольно прохладно, да и все эти совестно проведенные дни показались им годами, и отъезд Ивана должен был принести облегчение обоим. Больше всех суетился Андрей Андреевич, который понимал, что, пойди у зятя дело удачно, коль сумеет открыть он свои собственные прииски и станет уже полностью независим от него, и про спорную деревеньку, что Зубарев–старшый переписал на него, Карамышева, уже и не вспомнит.

— Ты насчет деревеньки–то не сомневайся, — намекнул он Ивану, — как помру, так она сразу к тебе и отойдет. А так, за мной, надежнее сохранится…

— Да владейте вы ей, сколько влезет, — глядя себе под ноги, ответил тот, — не нужна она мне, а случись вдруг что со мной, Антонине какая–никакая помощь будет.

— Ты уж береги себя, Ваня, — всхлипнула на прощанье жена, прислоняясь виском к его щеке, — ждать буду.

— Такое твое бабское дело — ждать, — ответил он, с тем и уехал.

Солдаты, обещанные полковником Ольховским, прибыли в Тюмень на постоялый двор в конце пасхальной недели, разыскали Ивана и сообщили, что им велено находиться в его полном распоряжении сроком ровно на один месяц. Одного из них звали Георгием Федюниным, а второго Артамоном Сенцовым. Были они оба невысокого роста, из крестьян, служили уже второй год и не скрывали радости, что вместо скучной казарменной службы отправятся с Иваном на Урал, предвкушая полную свободу и вольную жизнь. В Тюмени Иван жил все это время у своего крестного, Дмитрия Павловича Угрюмова, который за зиму заметно сдал, постарел, ходил, прихрамывая, все жаловался на спину и уже лишний раз не рисковал садиться на коня верхом. Он без всякого интереса слушал рассказы Ивана да покачивал сивой головой, думая о чем–то своем.

— В добрый путь, Ванюша, — напутствовал он крестника. — Только боюсь, не дожить мне до той поры, когда ты хозяином приисков заделаешься…

Иван как мог успокаивал его, видя, как нелегко крестному, почувствовавшему приближение неумолимой старости, дряхлеющему на глазах с каждым днем. Уже много позже, на Урале, Зубарев случайно узнал от встреченных им тюменских казаков, что крестный его разбился насмерть, упав с лошади под яр, вскорости после отъезда Ивана.

Покидал Тюмень Иван Васильевич с тяжелым сердцем, словно предчувствуя, что не скоро предстоит ему вернуться обратно, в родную Сибирь, и затянется эта его отлучка не на год и не на два, а на гораздо больший срок.

 

6

Уральские горы встретили их буйным цветением и первыми весенними дождями. Пробираясь меж каменных валунов, россыпей, отрогов, покрытых растительностью, Иван думал о том, как непохоже устроен мир: в Сибири, близ Тобольска, и камешка малого не найдешь, одни болота кругом, а здесь чего только не увидишь, не насмотришься. Солдатам тоже было в новинку обилие каменных россыпей, то один, то другой из них соскакивали с коней, чтоб подобрать любопытный камешек. Но они, как и Иван, ничего не понимали в рудах и с трудом могли отличить простой булыжник от мраморного осколка. Да и сам Зубарев больше надеялся на удачу, на авось, а вдруг да повезет, как в первый раз.

Сейчас он пытался отыскать те места, где они брали с казаками образцы год назад. Наконец они выехали к горе с раздвоенной вершиной, возле которой и должны были находиться руды, привезенные им в Тобольск. Он даже наткнулся на старое кострище, оставленное ими, и, сориентировавшись по ближайшему ручью, двуглавой горе и громадным соснам на противоположной горе, решил, что вышел к нужному месту.

— Тут будем лагерь ставить, — указал он солдатам на старое кострище, это в прошлый раз наша остановка была, здесь и старые шахты искать надо.

Солдаты, которые ради интереса принимали участие в поисках, хотя у них был приказ лишь охранять Зубарева, а помогать ли ему в чем или нет, то начальство им не объяснило, послушно спешились, блаженно бухнулись на молодую траву и сквозь прищуренные на солнце глаза сонно стали наблюдать, как Иван крутит по сторонам головой, что–то высматривая.

— Ой, матушка моя родная, хорошо–то как! — воскликнул Георгий Федюнин, широко раскинув руки.

— Век бы так и лежал, — подхватил Артамон Сенцов.

— Лагерь ставьте да еду готовьте. Пройдитесь по лесу, может, подстрелите кого, — подогнал их Иван, — хватит лежать, наотдыхаетесь еще…

Солдаты неохотно поднялись, стали распрягать лошадей, собирать хворост для костра, а Георгий Федюнин вынул из чехла ружье, щелкнул курком, проверил искру и пошел, осторожно ступая, в ближайший лес, пообещав через час вернуться. Иван же, не теряя времени, принялся исследовать окрестности, достав из дорожного мешка специальный молоток на длинной рукояти, что на прощание подарил ему Тимофей Леврин, объяснив, что таким инструментом пользуются все рудознатцы для откалывания кусков породы.

За месяц, что провел с Тимофеем, он много чего узнал для себя полезного. По крайней мере, сейчас он уже не кидался к каждому лежащему на дороге валуну в надежде, что именно в нем и есть драгоценное серебро.

Более всего запомнился ему совет Тимофея искать по возможности старые колодцы, которые разрабатывали когда–то в древности обитатели этих земель, которых серебро интересовало ничуть не меньше самого Ивана.

Сейчас он вспоминал, что год назад видел какие–то темнеющие меж деревьев ходы на склонах гор, заросшие сосняком и густой травой, но не придал им никакого значения, приняв за звериные норы или отверстия, промытые водой. Теперь же он решил в первую очередь найти те колодцы и поискать руду возле них.

Прошло около часа, а Георгий Федюнин все не возвращался. Иван отправил на розыски второго солдата, Артамона, а сам остался ждать, не объявится ли Георгий. Но прошел еще час, вернулся Артамон и, пожимая плечами, сообщил:

— Прошел вблизи все, а Егорки нигде и нет, как сквозь землю провалился.

— Странно это, — удивился Иван, — пошли вместе искать. Тут, вроде как, и потеряться особо негде.

Они отправились вдвоем, пытаясь по измятой траве определить, где шел Федюнин, попеременно кликали его, надеясь, что услышит, отзовется, даст о себе знать. Но в лесу было тихо, и лишь напуганная их криками сорока громко стрекотала в соседнем перелеске, оповещая о появлении людей все живое вокруг.

— Заблудиться он не мог, — рассуждал на ходу Сенцов, — сибиряк, чай, не первый раз в лесу.

— Может, медведь задрал, — предположил худшее Иван.

— Вряд ли, — не согласился Артамон, — я его давно знаю, Егорку–то, он вывернется, ловкий парень.

— Мне старики сказывали, коль медведь сзади наскочит, навалится враз, то и пикнуть не успеешь, как заломает.

— Так ведь ружье у него, стрельнул бы… — неуверенно возразил Сенцов.

Они сделали изрядный крюк, верст пять, но не нашли ни следов, ни самого солдата и вернулись обратно в лагерь. Начало уже темнеть, и продолжать поиски было бессмысленно.

— А сбежать он не мог? — предположил Зубарев.

— Да куда тут бежать–то, — не согласился с ним Сенцов, — только что к медведю в берлогу.

— В берлогу, говоришь, — внезапная догадка осенила Ивана, — а ведь могло и такое статься…

С наступлением темноты лес вокруг них наполнился незнакомыми звуками, шорохами, где–то неподалеку кричала ночная птица, ей ответил громким уханьем сыч, а где–то рядом с костром, на старом пне, зажглись огоньки светлячков. Вдруг Сенцов, который вызвался дежурить до утра, тронул Ивана за руку и шепотом спросил:

— Может, послышалось мне или кричит кто?

— Егорка, думаешь? — стал вслушиваться Иван, и ему тоже послышался слабый, словно придушенный, крик, доносившийся со стороны двуглавой горы.

— А кому тут еще взяться?! — вскочил на ноги Артамон и громко закричал:

— Егор! Георгий! Где ты?! — через какое–то время слабое эхо отозвалось им, протяжно повторив "ы–ы–ы…", а потом послышался все тот же сдавленный крик, словно человек кричал из мешка или из–под земли.

— Может, лешак дурит? — округлил глаза Сенцов, — Дед мой рассказывал о том, как по молодости неделю его леший по тайге водил, пока он совсем из сил не выбился, в болоте по самые уши не увяз. Ладно, охотники на него наткнулись…

— С нами крестная сила, — набожно перекрестился Иван, — всяко может статься… Только сейчас в лес соваться все одно бесполезно…

Ночь они провели почти без сна, и им все казалось, что рядом, совсем вблизи, ходит, посапывая, кто–то большой и грузный, а на вершине горы мелькало непонятное свечение, и, в довершение всего, где–то отдаленно несколько раз громыхнул гром, и задрожала земля.

Как только совсем рассвело, они отправились в том направлении, откуда ночью слышались крики. Правда, сейчас, сколько они ни звали, никто не откликался, и утром уже не казался таким страшным и загадочным, как ночью.

Пройдя до основания горы, они углубились в молодой сосняк, который рос лет десять, а то и больше на месте сгоревшего леса. Кругом лежали полусгнившие, местами обугленные, огромные стволы деревьев, причудливо переплетясь, а прямо, меж них, поднимались молодые, с острыми иглами сосенки, набирая силы, тянулись к небу, словно и не было никогда здесь страшного пожара, погубившего все живое. Иван перелез через один из стволов и крикнул. Тут же в ответ справа от него донесся жалобный крик, идущий откуда–то снизу, как будто из–под земли:

— Братцы… Здесь я… В колодце…

Иван кинулся на крик и чуть не провалился в старый с размытыми водой краями колодец. Он опустился на землю и свесил голову вниз, увидел на дне колодца, глубиной саженей в пять, стоявшего на ногах Георгия Федюнина, опиравшегося на ружье.

— Как же тебя угораздило колодец не заметить? — спросил его Зубарев.

— И сам не знаю, козел проклятущий показался мне на опушке, я — за ним, а он то за дерево, то снова выскочит и на меня глазом зырк–зырк, и снова бежать. Потом уже, когда в колодец угодил, понял, нечистый то был. Он меня и завел как раз сюда на погибель…

— Живой! — крикнул подбежавший следом Артамон Сенцов. — Ну, слава Богу, а то мы уж всякое передумали.

— Живой–то живой, вот только нога не гнется, — ответил снизу Георгий.

— Ладно, как вытащим, разберемся, что к чему. Тащи сюда веревку, приказал Иван Сенцову.

Когда Федюнина извлекли наверх, осмотрели распухшую ногу, которую он, судя по всему, вывихнул во время неудачного падения, то Иван заволновался, сможет ли Георгий идти сам.

— Да, вроде, ничего, — сделал тот несколько неуверенных шагов, — на мне, как на собаке, быстрехонько все заживает, не сумлевайтесь, — ему самому было неловко за свою оплошность, и он чуть хорохорился, показывая всем видом, мол, ничего, и не такое бывало. Потом, спохватившись, сунул руку в карман и вытащил оттуда несколько зеленоватых камешков, протянул Ивану. Во, чего я в том колодце на дне нашел… Не это случаем ищешь?

Зубарев до поры скрывал от солдат, зачем именно отправились они на Урал, да и те не особо проявляли интерес, занятые новыми впечатлениями. Не зная, как повернется дело в дальнейшем, Иван сообщил им лишь то, что отправился он на поиски камней по заданию губернатора, а что за камни им требуются, о том молчал. Сейчас, когда он взял в руки извлеченные со дна колодца Георгием камни, он скорее внутренним чутьем понял, что это и есть знаменитые уральские самоцветы, названий которых он не знал, не интересовался прежде, но к разыскиваемому им серебру они явно никакого отношения не имели.

— Не то это, — покачал Зубарев головой, — не они нужны.

— А я знаю, что это за камни будут, — протянул неожиданно руку Сенцов и, взяв их у Зубарева, глянул через полупрозрачный камень на свет, счистил налипшую глину. — Встречал я раньше такие на браслетах у татар… Вроде как, изумруды зовутся.

— Похоже, — согласился Иван, припоминая, что видел такие браслеты и сам, да только не интересовался, что за камни на них.

— Дорогие, наверное, — предположил Сенцов, — как делить будем? На троих? Сколько их у тебя, Егор? — очень по–деловому отнесся к находке Сенцов, словно он здесь был старший.

— Три и есть камешка, — промямлил что–то Федюнин, отводя глаза.

— Нехорошо от товарищей скрывать, — назидательно выговорил ему Артамон, — напрятал, верно, еще по карманам–то…

— Дай–ка мне камни, — попросил Зубарев, — никакой дележки не будет. Забудьте о том. Не на большой дороге. Вы тут под моим началом, и сам губернатор распорядился мне на Урал ехать. А потому все, что найдете, должно быть передано по назначению…

— Это по какому еще назначению? — не пожелал признавать главенство Ивана Сенцов. — Ты нам глаза не заливай… "по назначению"… Знаем мы это назначение, заграбастаешь все, и готово.

— Молчать! — заорал вдруг Иван, и сам не узнал своего голоса. — Не на посиделки заявились, чтоб языком трепать. В острог захотел? Я те устрою, посидишь на цепи в застенке. Все, что ни сыщем, в казну должно быть доставлено.

— А ты здесь при чем? — и не думал уступать Сенцов. — Не стращай острогом, а то мы с ружьями, — щелкнул он курком, — кинем вон тебя заместо Егора в колодец и кукуй, пока Богу душу не отдашь.

— Бунт?! — негромко спросил Зубарев, сощуря глаза в нехорошей усмешке. — Супротив губернаторской воли идти вздумал? Давай… давай, убей меня, а я тебя и с того света достану. Косточки мои все одно найдут и тебя, любезного, потянут в Сыскной приказ, да и спросят, как могло выйти, что вы оба живы остались, а я в колодце лежу? Под пыткой все и расскажешь быстрехонько. Ты не думай, не на того напал, я еще в Тюмени кому надо сообщил, куда ехать и где чуть чего искать меня, коль в срок не вернусь. Так что не выгорит твое дело, Артамон.

— Да подавись ты камнями своими, — швырнул ему под ноги злополучную находку Сенцов, — может, и не изумруды то вовсе, а так, пошутковал я малость.

— Вот, у меня еще есть, — вытащил со вздохом из кармана пригоршню зеленоватых камней Федюнин, — дома показать хотел.

— Сперва сам им покажись, а то в следующий раз в колодец полетишь, шею сломаешь, тут тебя и схороним, — проворчал Иван, пряча находки.

На дальнейшие поиски Иван решил солдат не брать, чтоб не вызывать лишних осложнений, тем более нога у Федюнина распухла, передвигаться сам без посторонней помощи он не мог, а Сенцова Иван поставил заниматься приготовлением обеда. Сам же он с утра пораньше отправлялся пешком за образцами руд, и вскоре им было найдено еще несколько обветшалых старых колодцев, где, судя по всему, древние старатели искали то ли серебро, то ли самоцветы. Спускаться в них Иван не рисковал, но некоторые, не особо глубокие, обследовал и в двух нашел черные, будто вымазанные сажей куски руды, очень похожие на те, что он привез из этих мест в прошлом году. Теперь он, уже наученный горьким опытом, делал на ближних деревьях затесы, вырубал на них специальные метки, а в тетрадку записывал, где и в каком месте те образцы брал. Вскоре у него набралось тех камней почти три мешка, и он уже стал беспокоиться, как ему вывезти их из леса, чтоб добраться хотя бы до проезжего тракта, где сможет нанять попутного возчика.

Прошла неделя, как они разбили лагерь возле двуглавой горы, которую Иван назвал про себя Верблюдом, до того она была похожа издали на двугорбого верблюда, — такие частенько появлялись на тобольских базарах. Погода благоприятствовала его поискам: стояли тихие погожие деньки, и только все прибывающие комары, не дающие спать по ночам, омрачали их пребывание. За все это время никто не потревожил их, поскольку ближайшее русское селение находилось в двух днях пути, а башкиры кочевали значительно южнее и в этих местах почти не появлялись.

Но однажды, объезжая верхом вокруг Верблюда в поисках других старых шахт, Иван увидел на открытом безлесном месте нескольких всадников, неторопливо едущих вдоль леса. Он остановился, хотел повернуть обратно, но его уже заметили, замахали руками. Он на всякий случай проверил захваченный с собой пистолет, закрыл его полой кафтана и решил рискнуть, поехал им навстречу. Верховых оказалось пять человек, и еще издали, по цветистые нарядам, лохматым шапкам, отороченным мехом лисицы, он определил, что это не иначе, как башкиры.

— Здорово, бачка, — закричал передний, гостеприимно и широко улыбаясь и подняв в приветствии правую руку. — Урус? — спросил он.

— Точно, русский, — улыбнулся в ответ Иван, видя, что башкиры настроены дружелюбно и никакой враждебности по отношению к нему не проявляют.

— Якши, якши, — закивал тот и, обернувшись, на своем языке пояснил что–то спутникам, — куда ехать будешь? Один?

— Нет, там еще со мной люди, много люди… — Иван махнул в сторону лагеря. — Купец будешь? — поинтересовался башкир. — Имя как?

— Иван, — ответил Зубарев.

— О, русский всех Иван звать, якши. Меня, — башкирец показал рукой на грудь, — Янгельды зовут. Понял, да? — он довольно сносно говорил по–русски, во всяком случае, понимал его Иван без труда.

— Да, да, Янгельды. Очень хорошо, — согласился Зубарев. — Сами куда едете?

— Конь потеряли, много конь, угнал кто–то, — лицо Янгельды мигом посуровело, и он потряс в воздухе тяжелой нагайкой. — Шибко худо, нельзя так… Не видел наш конь?

— Нет, — покрутил головой Иван, — мы здесь уже неделю, — показал на всякий случай на пальцах, — никого не видели.

— Далеко встал? — спросил башкирец, и Иван понял: тот желает убедиться, что у них нет украденных коней, которых те ищут.

— Вон там, под горой с двумя вершинами, — указал он; скрывать ему было нечего, коль башкиры захотят найти их лагерь, то они и без его указаний сделают это, поскольку хорошо знают те места.

— Гости можно? — хитро улыбаясь, спросил Янгельды.

— Поехали, — легко согласился Иван и, повернув коня, поехал первым.

Георгий и Артамон схватились было за ружья, когда увидели скачущих прямо на них башкир, но, разглядев Зубарева, чуть успокоились, хотя оружие не выпускали из рук, настороженно поглядывая по сторонам. Один из башкир заметил мешки с образцами и что–то быстро–быстро затараторил, указывая рукой на них Янгельды.

— Камень ищешь, однако, — спросил он, спешившись, — у нас много разный камень будет. — Подошел к мешкам, присел на корточки, вытащил кусок руды и зацокал языком:

— О, вон чего ищешь, золото? Богатым стать хочешь?

От Ивана не укрылось, как переглянулись меж собой Артамон с Георгием, но промолчали, считая неловким при посторонних выспрашивать Зубарева о золоте, но глаза их при том нехорошо заблестели.

— Зачем золото, — поспешил успокоить и башкир и солдат Иван, — разве оно тут может быть? Просто образцы беру, чтоб губернатору отвезти. Понимаешь? Губернатору, — показал рукой, обозначая очень высокого человека.

— Знаю, бачка, знаю, шибко большой человек, — согласно закивал Янгельды, — к нам много разный люди едут, ищут все, землю копают. Зачем копать, когда все на ней и так видно.

— А серебро тут раньше добывали? — осторожно спросил Иван и, чтобы чем–то отвлечь солдат, которые стояли рядом и не пропускали ни слова из их разговора, приказал им:

— А ну, хватит зенки пялить, чтоб мигом костер горел и чаем гостей напоить, — солдаты нехотя пошли выполнять его распоряжение. Федюнин уже почти не прихрамывал, зажила нога, но Иван все равно предпочитал не брать их с собой в поездки, и они оба томились от безделья, играли в самодельные кости, спали целыми днями, рассказывали друг другу всякие истории и, как казалось Ивану, сговаривались против него, возможно, готовясь подстроить ему какую–то каверзу.

— Серебро, говоришь, — переспросил Янгельды, — и оно есть. Старики помнят, как мой народ много серебра, по–нашему "кэмеш" будет, раньше имел. Посуда из кэмеш была, подковы для ханских коней и то из серебра делали. Правда, говорю…

— А где его брали? — поинтересовался Иван, уже заранее радуясь своей удачной встрече с башкирами.

— Э–э–э… — сощурился Янгельды, — ты хороший человек, я хороший человек, зачем ссориться станем?

— Почему ссориться? — удивился Иван.

— Ты придешь, я приду, бжик–бжик, — указал башкирец на ружья, — делать станем, смерть много будет, баба выть станет, башкир, бжик–бжик, совсем убивать будут. Не надо это знать, худо будет.

— А ты можешь определить, есть ли серебро в этой руде? — спросил Иван, указывая на мешки с образцами.

— Моя — нет, — покачал тот головой, — моя конь может сказать какой, баба может сказать, какой, — засмеялся он, — серебро другой человек понимай, только шибко старый.

— Кто старый? Человек тот, что ли? Как зовут его?

— Чагыр зовут, далеко живет, говорить с тобой не будет, урус Иван.

— А ты покажи как, мне добраться до него, — попросил Зубарев, — деньги дам тебе. Сколько хочешь?

— Зачем мне деньги твоя, — брезгливо наморщил губы Янгельды, — моя ружье надо пуф–пуф делать, зверь стрелять. У тебя хороший ружье, дашь Янгельды, провожу к Чагыру.

— Там поглядим, — неопределенно ответил Иван, — сперва дело, а потом расчет.

Но башкирец иначе понял его слова и тут же схватил оставленное одним из солдат у костра ружье.

Артамон Сенцов, которому оно принадлежало, увидев, как его оружие взял в руки незнакомый башкирец, кинул охапку хвороста, которую тащил к костру, и с топором в руках бросился к тому, крича на ходу:

— Поставь на место, а то… — но договорить, что будет с Янгельды, если он не вернет ружье, не успел, поскольку один из башкир, сидевший в стороне от всех, ловко подставил ему ногу, и тот с размаха грохнулся на землю лицом прямо в старое костровище. Башкирцы при этом даже не шелохнулись, никто из них не засмеялся, а продолжали сидеть все так же спокойно, только лица у них закаменели да желваки заходили на широких обветренных скулах, сузились и без того неширокие глаза.

— Прекрати, Сенцов, — гаркнул что есть мочи Зубарев, — не съест он твое ружье, вернет…

— Знаю я ихнего брата, — проговорил обиженно тот, поднимаясь и утирая перемазанное в саже лицо, — все они воры…

— Зачем так говоришь? — спросил Янгельды, который отлично понял смысл сказанного. — Худо тебе не делал, ружье взял поглядеть. Украл, да? Не будет ружья — и Чагыра не будет, — поднялся он на ноги и отошел к своим.

— Давай я куплю у тебя ружье, — предложил Зубарев Артамону. — Они обещают за ружье показать, где нужный мне человек находится. Очень нужный…

— Вот еще, — надул пухлые губы Сенцов, — не продается оно, поскольку казенное. С меня за него потом спросят.

— А мое купите? — вмешался в разговор Федюнин, стоявший поблизости.

— И с тебя спросят, не поздоровится, — предостерег его Артамон.

— Потерял, скажу, — пояснил Георгий, — может, и выпорют, то не впервой. А сколько за ружье–то дашь? — спросил он Ивана.

— Рубль, — не задумываясь, предложил тот.

— Десять, не хочешь? — выпалил возбужденно Федюнин.

— Два, — продолжил торг Иван.

— Хорошо, давай пять рублев — и по рукам.

— Три рубля, — в Иване словно проснулась купеческая торговая жилка, и он вел торг по всем правилам, сбивая цену до известного предела.

— Хорошо, — поскоблил давно не бритый подбородок Федюнин, — только деньги сразу, счас…

— Договорились, — Иван полез за пазуху, где находилась большая часть полученных им от Пименова денег, остальные он зашил в чересседельную сумку, притороченную к седлу, — вот тебе три рубля, — отсчитал он монеты, подал в протянутую Георгием руку, а другой принял ружье, — вот тебе, дустым, от меня подарок, — и положил к ногам Янгельды ружье.

— Вай, вай, — зацокал тот языком, радуясь подарку, и удивляясь знанию Зубаревым их языка, — откуда слово наше знаешь?

— Учился, вот и знаю, — усмехнулся тот, — а ты откуда русский язык знаешь?

— Зачем раньше не говорил? Моя у русских жил, слышал, как говорят, поднял с земли ружье Янгельды, щелкнул курком, прицелился в небо вслед за пролетающей птицей. — Якши мылтык, спасибо тебе, однако…

— Когда едем вашего человека искать? — не желал откладывать Зубарев.

— Зачем спешишь? Ты хороший человек — Янгельды хороший человек, широко улыбнулся башкирец, — чай пить будем, говорить будем, а потом и поедем. Чагыр ждет нас.

— Как ждет? — удивился Зубарев. — Откуда он знает, что мы к нему должны приехать?

— Чагыр все на свете знает, что делается. И на том свете, и на этом, торжественно пояснил Янгельды, — шибко уважаемый человек.

Тем временем солдаты, поглядывая не очень дружелюбно на гостей, подали заваренный чай, сухие лепешки, которые они с грехом пополам умудрялись выпекать в походных условиях на костре из захваченной с собой муки, а также мелко нарезанные пластики сала.

— Вай, вай, зачем свинью башкиру даешь? — возмутился Янгельды и замахал руками, словно отгонял от себя злых духов. Встрепенулись и остальные башкиры, злобно засверкали глазами, посчитав себя оскорбленными.

— Убери, — коротко приказал Зубарев, — будто не знаете, что мусульмане сало не едят.

— То они едят, это не едят, — огрызнулся Сенцов, — может, им человечины подать? — но сало забрал, отнес в сторону.

— Шибко плохой человек, — указал пальцем в его сторону Янгельды и сморщил смешно нос, будто бы нанюхался чего–то неприятного, — зачем с таким живешь? Давай мы его у тебя купим. Сколько за него хочешь? Пять шкур лисицы красной хочешь?

— Чего? — не понял поначалу Зубарев. — Артамона вам продать? — башкирец согласно закивал, показывая, что именно этого он и хочет.

— У наших людей есть урус, — признался он, — дети играют, юрта помогают. Мы ему жену дадим, кормить станем. Продай. Пять лисиц — хороший цена.

— Артамон, — крикнул Иван в сторону Сенцова, — слышь, чего башкиры просят?

— Мало ли чего они еще там попросят, — недружелюбно откликнулся тот.

Он, видно, не расслышал, с каким предложением Янгельды обратился к Зубареву.

— Просят тебя продать… За пять красных лисиц… — пояснил Иван.

— Меня?! — налился яростью Артамон. — Меня продать?! Да они что, курицыны дети, совсем с ума посходили, что ли? А ты мне кто будешь, чтоб цену за меня давать? Хозяин, что ли, мне? Мы вот сейчас с Егором тебя им продадим и дорого не запросим. Тогда как?

— Я над вами старший, — со смехом отвечал Зубарев, — башкирам все равно, хозяин я тебе или нет. Коль соглашусь, то мигом тебя скрутят и к себе уведут.

— Не дамся!!! — заорал Сенцов и схватил в одну руку топор, а в другую ружье. — Не подходи!!! Порешу всех! — При этом он и не заметил, как все тот же, сидевший чуть в стороне от остальных, башкир вытащил волосяной аркан и ловко метнул его, набросив на Артамона, рванул на себя, и тот в очередной раз покатился по земле, выронив при этом и ружье, и топор. — А–а–а! заверещал он, катаясь по земле. — Все расскажу в Тобольске! Все!

— Скажи ему, пусть освободит, — сдержанно попросил Зубарев неподвижно сидящего перед ним Янгельды. Ему и самому не понравилось, что башкирцы применили силу к солдату, но главное, чтоб все закончилось миром, разные осложнения ему были ни к чему.

Янгельды что–то коротко произнес, и человек, только что стреноживший Сенцова, быстро снял с него аркан и, не произнеся ни звука, вновь сел на свое прежнее место. Артамон вскочил на ноги и, уже не сдерживаясь, заорал во все горло, выкрикивая при этом ругательства. На его счастье, башкиры явно не поняли их смысла, а то бы для него все могло закончиться весьма печально. Георгий Федюнин попытался успокоить друга, но тот отбросил его руку, с силой толкнул в грудь и бросился, не разбирая дороги, в лес.

— Совсем дурной, — покрутил головой Янгельды, — продал бы нам, хороший бы стал.

— Угощайтесь, — предложил Зубарев, ему совсем не хотелось продолжать разговор на эту тему.

Попив чая, пожевав полусырые лепешки, башкиры поблагодарили Ивана, и кивнули стоявшему возле дерева Федюнину, и пошли к своим лошадям.

— Остаешься за главного, — сообщил Иван солдату, — вернусь, может, завтра, а может, и позже. Как дела сложатся… — Георгий промолчал, переводя взгляд с Ивана на башкирцев, и даже не шелохнулся, не пожелал счастливого пути. Зубарев понял, что он обиделся за товарища, и теперь меж ними надолго встанет полоса отчуждения. Но не это сейчас заботило его, а то, что он сумеет узнать от загадочного, всезнающего Чагыра. С этим он и поскакал вслед за башкирами, не оборачиваясь назад.

В первый день они проскакали около десяти верст с гаком и остановились на ночлег возле неширокой, с чистой водой речушки.

— Далеко ли еще ехать? — поинтересовался Иван, тяжело сползая с коня и разминая рукой задеревеневшую спину.

— Завтра приедем, — успокоил его Янгельды. И действительно, на другой день, ближе к вечеру, вдали показались остроконечные юрты кочевников, потянуло дымком, издали, завидев их, бросились громко лающие лохматые псы, выглянула и тут же спряталась женщина в ярком зеленом платье с красными бусами на шее, радостно замахали руками черноголовые босоногие мальчишки.

Янгельды поздоровался с женщиной, которой на вид было не больше тридцати, но он почтительно называл ее "ана", что значит "мать".

— Бильбига говорит, что уважаемый Чагыр сейчас отдыхает, и она передаст ему о нашем приезде, как только он проснется. Может быть, он и пожелает поговорить с гостем.

— К губернатору легче попасть, чем к вашему Чагыру, — проворчал Зубарев, отдавая поводья коня мальчику–подростку, подскочившему к нему.

— Зачем торопиться? — улыбнулся Янгельды. — Отдыхай, кумыс кушай. Иначе нельзя, Чагыр нас сам позовет.

Зубареву не оставалось ничего другого, как улечься на старый, потертый войлочный ковер, снять сапоги и ждать. Он видел, как женщина, которую Янгельды назвал Бильбигой, несколько раз заходила в юрту, стоящую чуть в стороне от остальных и меньшую по размерам, заносила туда миски с похлебкой, пиалу с чаем. И он решил, что таинственный старик находится именно в этой юрте. Уже когда солнце наполовину скрылось за горизонтом и все вокруг окрасилось в нежно–розовый, с багровым отливом цвет, из степи прискакали трое всадников и, не обращая ни малейшего внимания на Ивана, торопливо заговорили о чем–то с кинувшимся им навстречу Янгельды. Из отдельных слов Иван понял, что они нашли угнанных два дня назад коней и даже поймали самих конокрадов, которых скоро должны привезти сюда. Закончив рассказывать, они развернули коней и умчались обратно в степь.

— Чагыр правильно сказал, где наших коней искать, — пояснил Янгельды Ивану. — Даже сказал, что за люди угнали и какие из себя.

— Чего же вы возле нашего лагеря своих коней искали? — недоверчиво поинтересовался Иван. — Сразу бы и ехали, куда надо.

— Про вас Чагыр тоже говорил, — рассмеялся тот, — зачем сюда пришли, говорил, что с ним хочешь встретиться, говорил. Он кого–то из твоих родичей хорошо знает. Потому мы и поехали к тебе, сюда привезти.

— Чудные дела, — все одно до конца не поверил Иван объяснению, — только кого из моих родичей он знать может? Может, из Корнильевых кого…

— Сам у него спросишь, — развел руками Янгельды. Уже по темноте к юртам подскакали шестеро всадников, и у двоих из них поперек седел висели со связанными руками пленники. Иван догадался, что это и есть те самые конокрады, о которых говорили ранее. Их небрежно сбросили на землю, и тут же один из башкир подтолкнул пленных поближе друг к другу, поставил вплотную спинами и связал их за руки. Иван подошел поближе и рассмотрел внимательно их разбитые в кровь лица с синими от побоев кругами вокруг глаз. Один из них, похоже, был русский, а второй — из башкир.

— Русский, что ли? — осторожно спросил пленного Зубарев.

— Ага, — закашлялся тот, — крепко, гады, побили, гуторить трудно…

— Откуда будешь?

— Из яицких казаков, — ответил тот, морщась. — А ты чего тут делаешь? Тоже пленный?

— Я из Тобольска, руду искать приехал, — сообщил Иван.

— Слышь, братушка, забери меня от них, Христом Богом молю, забери. Век за тебя Бога молить буду, выручи из неволи, а то ведь они меня так не отпустят. Может, и пригожусь в чем тебе, братушка…

— Рудознатное дело разумеешь? — спросил Зубарев казака.

— Не–ка, — ответил он, — в конях добре понимаю, а в рудах — ни черта.

— Зовут тебя хоть как?

— Степкой Братухиным кличут…

Но к ним подошел пожилой грозного вида башкирец с тяжелой нагайкой в руках, зло глянул на Зубарева и, подталкивая, повел пленных к дальней юрте. Когда они скрылись там, Иван нетерпеливо спросил у Янгельды:

— Зачем их к Чагыру повели?

— Откуда тебе известно, где мудрый Чагыр есть? А? Ай, нехорошо…

— А чего тут не понять? — удивился Зубарев. — Баба ваша туда несколько раз заходила, есть ему несла. Все и понятно.

— Шибко умный, однако, — привычно зацокал языком Янгельды, беспокойство исчезло с его лица, и он пояснил:

— Судить воров будут у старейшины. Как он скажет, так и будет.

— Могут и к смерти присудить? — поразился Иван. — Не имеют права. Один из них казак, подданный императрицы.

— На своей земле мы сами судим, кого захотим.

— А бывали случаи, чтоб к смерти кого приговаривали?

— Смерть? Убить? — удивился Янгельды. — Зачем такое говоришь, покрутил он пальцами возле виска, — пускай живет, рабом у нас будет, работа делать, за конями смотреть. Родня есть — выкупит. А так зачем убивать? Шибко нехорошо…

Прошло около четверти часа, а из дальней юрты никто не выходил. Наконец, откинулся полог, и показался сперва тот, грозного вида, башкирец, а затем и оба пленных. Они уже были освобождены от пут и шли, низко опустив головы. Башкирец что–то резко сказал им и замахнулся нагайкой, те испуганно шарахнулись в темноту, замерли вдали от костра.

— Не велит им к нам подходить. Нельзя теперь, раб стал.

— Понятно, — вздохнул Зубарев, не понимая, зачем был так называемый суд, если Янгельды и так заранее знал, чем кончится дело. Но изменить что–либо Иван был не в силах, а потому предпочел до поры до времени не вмешиваться, пока не переговорит с таинственным Чагыром. И в этот момент кто–то тронул его за плечо, и, повернувшись, он увидел мужественное лицо все того же сумрачного башкирца, который на ломанном русском языке заявил ему, указывая неразлучной нагайкой в сторону отдаленной юрты:

— Иди… Чагыр ждет тебя.

— Спасибо за приглашение, — слегка кивнул он башкирцу и направился к юрте, сопровождаемый настороженными взглядами сидящих у костра мужчин.

Внутри юрты, куда он вошел, свет давали несколько масляных бронзовых светильников с длинными ручками в виде голов драконов. На небольшом возвышении в дальнем углу сидел седобородый старец в тюбетейке на голове и черном стеганом халате, подпоясанном цветастым кушаком, возле него стояли две пиалы с напитком белого цвета.

— Садись, Иван, — пригласил жестом старик, указывая на место перед собой.

Ивана удивило, что тот знает его имя, но он догадался, что Янгельды мог сообщить ему об этом. Он сел, неловко скрестив ноги, и внимательно посмотрел в лицо старика. Больше всего поразили его глаза, которые сосредоточенно смотрели куда–то в одну точку и, казалось, не видели его, Ивана, хотя он и сидел напротив. Лицо у старика, широкоскулое, как и у большинства башкир, все было испещрено многочисленными морщинами и оспинками от перенесенной когда–то болезни. Из ушей и из носа выбивались длинные седые волоски, под стать столь же белой бороде, острым клином лежащей на впалой груди. Лишь когда старческая рука опустилась вниз и осторожно стала нащупывать пиалу, чуть подрагивая при этом, Иван догадался: перед ним находился совершенно слепой человек, — но это не мешало оставаться ему старейшиной и самым почитаемым среди соплеменников. Старик какое–то время молчал, отхлебнув несколько раз свой напиток из пиалы, молчал и Зубарев, не решаясь первым начать разговор. Наконец, старик поставил пиалу на место и негромко спросил:

— Чего, Иван, не пьешь? Пей кумыс, — и опять замолчал. Иван поднял пиалу, попробовал кислый на вкус кумыс, сделал несколько небольших глотков, и у него тут же защипало язык, запершило в носу, и он громко, протяжно чихнул, расплескав напиток на колени.

— Э–э–э… совсем не умеешь кумыс пить, — хихикнул старик, — значит, русский. Возьми подушку, а то устанешь сидеть, — и безошибочно указал рукой на кожаную подушку, лежащую возле Ивана. Тот подтянул подушку, подсунул ее под себя и, обретя чуть больше уверенности, сделал из пиалы несколько глотков и лишь после этого отважился заговорить первым:

— Мне сказали, будто бы вы знаете кого–то из моих родственников. Это так?

— Кто сказал, наверное, не врал. Чагыр долго жил на свете, много видел, много знает, — он довольно неплохо изъяснялся по–русски, хотя делал при том неправильные ударения, переставлял местами слова. Иван подумал, что он, наверное, не один год жил рядом с русскими, где и научился языку. — Был у меня гостем много, много лет назад русский мужик. Угрюмом звали…

— Дмитрий Павлович?! — чуть не подпрыгнул на подушке Иван. — Значит, он мне про вас рассказывал…

— Точно не скажу, но, может, и так его звали. Для нас всех он Угрюм был, и все. Он тогда еще сказывал, будто человека вслед за собой отправит. Долго ждал… Ой, как долго. Дети мои стариками стали, внуки уже жениться хотят, а никто не едет. Угрюм говорил, что к самому царю вместе со мной поедет и все там расскажет… — старик неожиданно замолчал и долго сидел так, думая о чем–то своем, а его тонкие пальцы теребили край халата.

— Дмитрий Павлович меня и послал, — не вытерпел Иван.

— Знаю, Иван. Много люди ходили здесь, искали золото. Ты тоже за золотом пришел? — уставился он на Зубарева невидящими глазами.

— Нет, — покачал головой Иван, — я серебряные рудники ищу.

— У нас всего много: серебро есть, золото есть, железо есть. Чего захочешь, то и найдешь. Камни разные есть… — он опять надолго замолчал, и по прерывистому дыханию Иван понял: Чагыру трудно говорить.

— А может мне показать кто, где ране серебро добывали?

— Много где брали, — поднял руку старик, — там брали, в другом месте брали. Да все его никто не сможет выбрать, потому что наши духи охраняют, стерегут. И тебе, Иван, серебро не дастся без нашего человека.

— Это мы еще поглядим, — неосторожно произнес он и тут же пожалел о сказанном.

— У молодого глаза есть — хорошо, у старого человека голова есть. Глаза нужны, когда мало чего на свете видел, а старику зачем они? Старый человек и без глаз все видит, все знает, — тяжело вздохнул Чагыр, и Иван обрадовался, что тот не обиделся на него.

— А может кто из ваших сказать, есть ли серебро в руде, которую я нашел? Я с собой захватил несколько камней, здесь они у меня в сумке, пояснил он.

— Где брал руду, — то ли спросил, то ли утвердительно произнес Чагыр, возле горы с двумя головами, да? Чуть есть там серебро, но только мало. Совсем мало. В другом месте искать надо. Возле Трех Братьев.

— Каких трех братьев? — не понял Иван.

— Три горы стоят рядышком, мы их Тремя Братьями зовем. Там серебро должно быть.

— Спасибо вам, — Иван прикинул, что, если Янгельды согласится показать ему этих самых Трех Братьев, то, можно сказать, дело сделано. — Можно, я свою руду покажу кому из ваших людей? — спросил он все же Чагыра.

— Мне неси, — как–то обиженно вздохнул старик.

Зубарев опромью выскочил из кибитки, кинулся к своему мешку, куда на всякий случай положил несколько образцов найденной им породы, и чуть не бегом поспешил обратно в юрту, положил перед стариком свои находки.

— Зачем зря спрашиваешь, когда я сказал тебе, где серебро искать надо, — все таким же обиженным голосом проговорил Чагыр, взял один из камней в руки, ощупал и зачем–то поднес ко рту, лизнул в одном, потом в другом месте, провел языком по губам и, чуть подумав, сказал:

— Нет серебра, — взял другой и проделал с ним то же самое, — немного есть, — и так со всеми принесенными ему образцами, а под конец небрежно отодвинул их от себя и махнул слабой старческой рукой, — худо, Иван, шибко худо. Жив ли еще Угрюм? — и, услышав утвердительный ответ, сказал:

— Вот и я пока жив, да скоро уходить пора уже, хватит. — И вдруг совсем другим, окрепшим и твердым голосом, добавил:

— Кланяйся Угрюму, если живым застанешь. Прощай, Иван. Завтра тебя обратно увезут. Теперь уходи, устал я…

Иван вышел из юрты и только тут вспомнил, что не спросил насчет пленного казака, может, Чагыр согласился бы отпустить его. Но было уже поздно, в юрту зашла та самая женщина, а к нему подошел недружелюбный башкир, и указал рукой, чтоб он шел к костру.

Ночью, когда он спал, услышал, как кто–то трясет его за плечо и что–то шепчет. Он проснулся, сел и услышал голос пленного казака:

— Братушка, помоги мне, выкупи…

— Не могу, — шепотом ответил ему Иван, — денег на тебя моих не хватит.

— Эх, ты, — горестно ответил тот и больно ударил его кулаком в грудь, а еще русский, — послышался тихий шорох, и все стихло. Иван понял, что тот уполз в темноту.

Утром Янгельды сообщил ему, что Чагыр приказал проводить его обратно в лагерь.

— А про Трех Братьев он ничего не говорил? — с надеждой спросил Иван.

— Однако, ничего не сказал, — опустил тот глаза в землю.

— Ой, врешь, однако, — передразнил его Иван, — да ладно, сам найду.

Когда они прибыли к лагерю, то Иван не нашел ни солдат, ни припасов, которые у них оставались еще на несколько дней. Не было и солдатских коней. Лишь три мешка с породой лежали нетронутые неподалеку от костровища.

— Вот черти! — выругался Зубарев. — Кинули меня! Погодите, запоете еще…

— Зря того мужика мне не продал, — зацокал языком Янгельды, — хорошую цену за него давал. А теперь кто тебе пять красных лисиц даст?

— Ты хоть помолчи, — отмахнулся Зубарев от него, — поможешь до тракта добраться, мешки мои подвезти?

— Как платить станешь, — широко улыбнулся Янгельды, спрыгивая с коня.

Они быстро сговорились о цене и прикрепили мешки к конским седлам, поехали по направлению к тракту, проходившему верстах в тридцати севернее.

Уже по дороге Иван вдруг вспомнил о монахе, что в Абалаке сообщил ему о своем брате, занимающемся рудознатством.

— Не скажешь ли мне, где деревенька Кедровка находится? — спросил он Янгельды, особо не надеясь на положительный ответ. — Там еще мужик живет, Максимом звать… Мне бы его найти…

— Кедровка, говоришь? Знаю, однако. Не шибко далеко, но в стороне все одно будет.

— А Максима там не знаешь? По прозванию Слопцов.

— Нет, не знаю, — не задумываясь, ответил тот. — Что, заезжать будем?

— Да надо бы… — нерешительно подтвердил Зубарев. Деревня Кедровка стояла по низу большой пологой горы, и от нее, как пояснили Ивану, до самого тракта было рукой подать. Значит, Янгельды хитрил, набивая цену, чтоб побольше взять за перевозку мешков. Без особого труда нашли и дом Слопцовых, вся деревня насчитывала чуть больше десятка домов, но сам Максим оказался на рыбалке, пришлось ждать. Пожилая женщина, почти старуха, предложила Ивану зайти в избу, но он отказался и расположился на бревнах, сложенных у ограды. Дни стояли просто чудесные, а, проведя две недели в лесу, в поле, он настолько привык к походной жизни, что под крышу идти не хотелось. Тогда хозяйка, чуть побыв в избе, сама вышла к нему, неся в руке деревянную кружку с квасом. Башкирцы повели коней поить к реке, и Иван был один, не хотелось ни говорить, ни двигаться, а так сидеть и сидеть под теплыми солнечными лучиками, смотреть на огромную, поросшую вековым лесом гору и ни о чем не думать.

— Рудознатцы, поди, али старатели? — спросила женщина, протягивая ему кружку. Ей, наоборот, хотелось с кем–то поговорить, поделиться, потому, наверное, и вышла к Ивану.

— Благодарствую, — ответил он, принимая кружку, — из Тобольска сам буду, а тут по указанию губернатора нашего…

— Из Тобольска? Из самого Тобольска?! — даже не дала ему договорить женщина, всплеснув руками. — У меня ж там сынок, Алешенька, в монастыре уже пятый годок. Не знаете, случаем?

— Он меня к вам и направил: с Максимом перетолковать.

— Да чего же ты, мил человек, молчишь столь времени? Почему не сказал сразу? Ох, дела какие деются на свете–то, — запричитала она, и глаза ее быстро увлажнились, и она утерла их концами платка, точь–в–точь как это делала мать Ивана. — Как же там Алешенька хоть живет наш? Каждый годок собираюсь к нему, собираюсь, да дела не пущают. Максимка–то все невесту себе найти не может, а где ее найдешь тут, коль на десять мужиков одна девка приходится, старатели все больше живут у нас, бессемейные, а я по дому и хлопочу за хозяйку, — быстро–быстро обсказывала она Ивану о своих делах. Ой, — спохватилась, наконец, — заговорила тебя, мил человек, совсем. Скажи мне, Христа ради, про Алешеньку. Здоров ли он?

— Не жаловался, — пожал плечами Иван. — В монастыре живет, при митрополите…

— При самом митрополите?! — вновь перебила она его, не давая договорить, и привычно всплеснула руками. — Кем он ему будет хоть, митрополиту?

— Того, мать, не знаю, не спрашивал, — Иван неловко чувствовал себя перед женщиной и начал уже жалеть, что сообщил ей о знакомстве с монахом.

— Меланьей меня зовут, — схватила она его за руку и потащила за собой, — айда, айда в избу, неча тут сиднем сидеть.

— Мне башкир дождаться надо, а то подумают, что сбежал от них, попытался отговориться он. Но слабая отговорка не помогла, и Меланья уговорила его все же зайти в избу, начала хлопотать возле огромной русской печи и все говорила, говорила, спрашивала об Алеше, рассказывала про старшего, Максима, и вскоре Иван знал обо всех бедах и невзгодах, постигших семью Слопцовых за последние годы, про всех родственников и соседей. Он начал искать было предлог, как бы ему выбраться обратно на улицу, но тут открылась дверь, и в избу вошел невысокого роста парень, по годам ровесник Ивана, пожалуй, даже чуть моложе, и с ходу, не поздоровавшись, спросил:

— Кого там башкиры поджидают? — стрельнул глазами в сторону Зубарева. Тебя, что ли?

— Максимка, то человек от Алешеньки нашего, — пояснила мать.

— И башкиры тожесь от него будут? — настырно продолжал тот.

— Со мной они, — сказал Иван, вставая с лавки, — руду взялись до большака подвезти.

— А-а, старатель, значит, — равнодушно протянул Максим, опускаясь бесцеремонно на место Ивана. — Много ль намыл?

— Чего намыл? — не понял Иван.

— Золота, чего ж еще. Прикидываешься или в самом деле дурак? — дерзко скаля зубы, спросил Максим.

— Ладно, пойду я, — Иван понял: разговора не получится, — и счел за лучшее уйти, не дожидаясь осложнений.

— Куда же ты? — всплеснула руками Меланья. — Счас на стол накрывать стану, оставайся.

— Не горячись, паря, — зевнул широко Максим, — на меня внимания особо не обращай. Я злой седня, не поймал ничего на реке. Двух щук только.

— И то хорошо, — успокоила его мать, — а где они? Во дворе, что ль, оставил? Так мухи налетят, нашпокают мигом… — и она быстренько по–молодому, выскочила на улицу.

— Счас перекушу чего и отойду душой, а то с утра голодным ушел, вот и злой, как черт. Да ты садись, садись, звать–то как? — Иван назвался, и Максим продолжал объяснять, — жила золотая у нас прошлой осенью вся вышла, новую никто сыскать не может, Федька вон даже, дружок мой, пробовал шурф бить, а все впустую. Как тут злым не станешь? Спасибо, что заехал, неожиданно миролюбиво заговорил он, — Алешка там жив–здоров? И хорошо. В самом Тобольске живешь? Ни разу не был. Говорят, город большой, красивый… А у нас чего ищешь, коль золото не мыл?

— Серебро, — Иван решил, что скрывать ему нечего, а с таким человеком, как Максим, лучше говорить начистоту.

— Ишь ты! Серебро! То дело сурьезное, с налету не одолеть. Надобно шурфы бить, жилу опять же искать. Сам–то из каких будешь?

— Из купцов, — глядя прямо в глаза собеседнику, ответил Зубарев. — А что? Непохож?

— Кто тебя знает, может, и похож, а мобыть, и не очень. Ты мне вот чего скажи: мужиков на работу нанимать станешь? Бери меня старшим. Я их умею в хомуте держать, никто и не пикнет, капельки в рот не возьмут. А то ведь у нас народ, знаешь, какой: палец в рот не клади — руку по локоть отхватят, и, довольный своей шуткой, он громко захохотал.

— Нанимать, вроде, пока рано, ты бы мне лучше сказал, есть ли серебро в породе, что я везу. Можешь на глаз определить?

— Не станешь в найм брать, — разочарованно протянул Максим, — а я губища уже раскатал, думал, заработок привалил. Чего ты про породу спросил–то? Не–е–е, друг, тут тебе по серебру точно никто не скажет. Надо к Демидовым на завод везти, там у них мастера — так уж мастера. А мы кто? Старатели. Чего найдем, то и наше. Только к Демидовым я те ехать бы не советовал…

— Отчего так?

— Мигом у тебя выведают, где брал, и место то застолбят, а то еще хуже может выйти…

— Это как — хуже?

— Сам узнаешь, когда с ними встретишься. И позабудешь, как мать родную зовут. Мужики наши рассказывали, и батя мой покойный завещал: к Демидовым не суйся, а то и ног не унесешь.

— Чем они страшны так, Демидовы твои?

— Какие они "мои", дурень. Богатеи они, промышленники, а потому лучше к ним под руку не попадаться. У тебя разрешение на разработку серебра есть?

— Есть, — кивнул Иван, — из самого Сената.

— Тогда другое дело, может, и не тронут Демидовы. Страшны–то не сами господа, они на Урал к нам лишь по большим праздникам приезжают, а ихние приказчики, которые и заправляют всем. Нас, старателей, они не особо трогают, потому как все одно, что намоем, к ним и попадает за гроши, а вот тех людей, которые большое дело открыть хотят, живьем съедят и не поморщатся. Ехал бы ты, Иван, не знаю, как по батюшке, к себе в Тобольск да искал там кого из горных мастеров. Демидовы тебе правду не скажут.

— Были бы они у нас в Тобольске, мастера… — сокрушенно вздохнул Иван, — нет их, мастеров, одного нашел, и то заезжего.

— Ну, тогда не знаю, чем и помочь тебе, Ваня. Не обессудь, не подскажу.

Меланья, которая принесла с улицы рыбу, пойманную Максимом, давно уже накрыла на стол и ждала, когда они закончат разговаривать, не смея вмешиваться в мужской разговор, почитая старшего сына за хозяина.

— Все, что ль? Наговорились? — спросила, когда они ненадолго замолчали. — Айдате руки мыть да и за стол.

— Счас, — отмахнулся Максим, — пошли, гляну твою породу, авось, да скажу чего путное… — предложил он вдруг Ивану.

Осмотрев породу, он долго и сосредоточенно молчал, о чем–то думая. Потом спросил:

— У Двуглавой брал?

— Точно, — Иван даже рот открыл от удивления. — Как узнал? Видел нас там, что ли?

— Зачем, по породе и узнал. Мне окрест все места знакомы, на глаз могу определить, где чего взято. А у Трех Братьев не был?

— Во! — улыбнулся Иван. — Мне про них и старый Чагыр говорил, но не был там. Солдаты, что со мной губернатором направлены, сбежали. Вот башкиры и взялись помочь, — кивнул он в их сторону, мирно сидящих на бревнах, — до большака довести. А на поиски уже и времени нет.

— Чего же ты сразу мне про слепого Чагыра не сказал? Он хоть и слепой, а лучше нас всех места энти знает, нюх у него на руду и камни самоцветные необычайный. Только с каждым он говорить не станет, видать, понравился ты ему чем–то, коль до себя допустил. Там, возле Трех Братьев, много шахт древних попадается, старики сказывали, будто чудь, что здесь раньше жила, серебро из тех шахт добывала, а правда ли — нет ли, не скажу.

— Однако, ехать надо, бачка, — подал голос Янгельды. — Может, здесь оставаться будешь? Тогда деньги давай, а то нам шибко ехать надо.

— Во–во, — улыбнулся Максим, — вечно у них так, с утра до вечера: деньги давай, деньги давай. На грош сделают, а на рупь сдерут.

— Да, — вспомнил Иван, — они там конокрадов поймали. Один из них, из башкир, а второй–то наш, русский казак. Степкой Братухиным звать. Мне дальше подаваться надобно, а ты, может, поспособствуешь? Жалко мужика, русский все–таки…

— Тьфу, нашел за кого беспокоиться, — сплюнул на землю Максим, — за конокрада! Мы вот у башкир коней не крадем, и они нас не трогают. Живем мирно, всяко, конечно, бывает, и до драки дело доходит, из–за девок чаще всего. Девки у них молодые красивые, работящие, вот наши ребята и зарятся на них, но чтоб коней красть или другое чего — ни–ни. А за Степку не переживай, вывернется, не впервой ловят его, уходит, как вода сквозь пальцы, а то и свои, из казаков, выкупят.

— Ехать надо, — канючил монотонно Янгельды.

— Отпусти ты их, — предложил Максим, — а то и поговорить не дадут. Куда тебе спешить? — повернулся он к башкирам. — Кумыс пить? Али по бабе соскучился? Не убежит баба твоя, дождется.

— А на большак как выбираться стану? — спросил Иван.

— Отвезу тебя на своей подводе завтра утречком, сейчас–то поздненько уже, переночуешь у нас, — и Максим подхватил один из мешков с породой, понес на плечах в сени. Иван расплатился с башкирами, подхватил другой мешок и пошел вслед за Максимом, но остановился и поглядел, как бойко скачут по деревенской улочке башкирские невысокие кони, унося всадников обратно в степь, полную ярких благоухающих цветов и птичьего пения.

Максим, оказавшийся на деле радушным и гостеприимным парнем, проводил Зубарева на другой день до большака, ведущего на Пермь, остановил едущий в ту сторону обоз, договорился с возчиками, чтоб доставили Ивана до ближайшего города, а на прощание сунул ему увесистый кусок породы со словами:

— Давно храню вот эту руду, похоже, есть в ней то, чего ты ищешь. Коль будешь в Петербурге свою породу на пробу отдавать, заодно и мою находку опробуй.

— У Трех Братьев, что ли, нашел? — улыбнулся Иван, пряча кусок породы в один из своих мешков.

— Ты, как погляжу, парень не дурак, да и я не промах. До поры до времени ничего тебе не скажу. А как обратно вернешься, тогда мы с тобой посидим, покумекаем, как сообща рудник организовывать станем, — и крепко хлопнул Ивана по плечу, — ни руды тебе, ни породы, — крикнул вслед.

Иван ехал верхом рядом с обозом, вдыхая всей грудью насыщенный какими–то особыми, неуловимо волнующими запахами уральский воздух, и, незаметно для себя, улыбался. Он верил, что самое малое через год вернется в эти места, откроет здесь свои собственные прииски и станет хозяином, хозяином настоящего дела, и богатым, независимым человеком. А горы, высившиеся вокруг, напоминавшие своими очертаниями то спящего медведя, то лошадиную голову, а то остроконечный шлем древнего воина, таили в себе столько загадочного и притягательного, что жизнь казалась бесконечной и необычайно интересной, когда есть на что ее тратить и разменивать каждый новый день.

Конец третьей части

 

1

Императрица Елизавета Петровна вошла в ту пору, когда становилось все труднее оставаться верной своим привычкам сколько–нибудь долгий срок. Ее симпатии могли резко меняться в течение дня, а то и часа. Двор и ее ближнее окружение терялись в догадках, что может случиться с настроением государыни на следующий день, хотя накануне она выказывала доброе расположение духа и обычный веселый нрав. Утром могло все перемениться, и могла начаться такая карусель, что лучше на глаза лишний раз не попадаться.

Правда, имелись тому особые причины, о чем шептались за спиной императрицы, боязливо пряча глаза, ловили каждое слово придворных лейб–медиков, выходящих с неизменными чемоданчиками из покоев государыни, куда они все чаще бывали приглашаемы. А причина, в общем–то, объяснялась довольно просто: как–никак, а императрице перевалило за пятый десяток, чего она, как и любая женщина, ждала с тревогой и особой настороженностью к людям.

Во взглядах входящих к ней она непременно ловила подтверждение своим домыслам и догадкам: "Заметно ли уже, как я постарела?!" Если ей говорили, что хорошо выглядит, свежа лицом, то начинала дуться, думая, будто врут в глаза, лебезят. Коль кто пробовал интересоваться ее царственным здоровьем, испуганно махала ручкой, боялась сглазить, и охала, ахала при появлении малейшей мигрени или иного недомогания. Зато она могла изрядно рассердиться и даже накричать на чересчур откровенную с ней фрейлину, которая, запамятовав сгоряча о негласном запрете не говорить при государыне о болезнях, вдруг начинала изливать ей причины своего недавнего недомогания. Обычно она ограничивалась философской фразой: "За грехи наши, милочка, все болячки и страдания…" Но могла и зло намекнуть на возраст: мол, нечего было танцевать до упаду, лета не те…

Фрейлины, старившиеся у нее на глазах, много лет прослужившие при государыне, поскольку та оставалась довольно постоянной в своих привязанностях и симпатиях, внутренне негодовали, само собой, сердились, но вида не показывали, а, воротясь домой, давали волю своим чувствам, осыпая ругательствами прислугу и недоумевающих мужей. Потому резко сократилось число желающих присутствовать во время утреннего выхода государыни из спальни в приемные покои, где она, обычно в окружении столичных дам, получивших на то соизволение, пила кофе, обсуждала последние новости, приносимые ей из первых рук сведения о балах, приемах, маскарадах и иных, милых сердцу женщины, увеселениях. Слух о болезни императрицы особенно усилился, когда она прошлой зимой более месяца не выходила из своих покоев и не принимала никого, за исключением самых близких. Петербург всколыхнулся, и взгляды всех мигом обратились к "молодому двору", что жил своей жизнью, пока еще не спеша проявить себя в чем–то значительном, но ведя при том разные интриги и интрижки и потихоньку переманивая к себе столичную молодежь, не брезгуя открывать двери и старым вельможам.

Неизменная подруга императрицы Марфа Егоровна Шувалова едва ли не единственная осталась близ государыни в самые тяжелые для нее дни. Ухаживала и заботилась, как могла, шикала на мужа, который, обеспокоившись не менее других, пытался поднести на подпись больной какой–то странный манифест о престолонаследии.

— Уйди по–хорошему, — делала страшные глаза на мужа Марфа Егоровна, или креста на тебе нет? Не видишь, как и без тебя ей худо?

— А коль совсем не встанет? Тогда как быть?! — не сдавался он. — Надобно позаботиться о будущем государства российского.

— Не о государстве печешься, а о собственной корысти, — твердо стояла на своем преданная Марфа Егоровна.

— В ссылку захотела? Или не понимаешь бабским умишком своим, что молодой император тотчас нас с тобой первыми из столицы вышлет?

— Чему быть — того не миновать, все в руках Божиих. Пропусти лучше батюшку, чуть потеснила она обескураженного ее отказом Петра Ивановича. Разговор шел возле дверей в спальню императрицы, куда как раз направлялся духовник Елизаветы Петровны — отец Федор Дубянский. Шувалову не оставалось ничего другого, как отойти в сторону и пропустить батюшку, низко поклонившись ему при этом. Юркнула следом за ним в спальню и Марфа Егоровна и плотно закрыла за собой украшенную царским вензелем дверь.

— Ладно, дома поговорим, — сердито проворчал граф, и отправился к брату посоветоваться, как лучше найти выход из столь щекотливого положения.

… Императрица лежала на большой кровати, укрытая по грудь атласным одеялом. Глаза ее были полуоткрыты и непрерывно смотрели в одну точку на противоположной стене. В спальне находился лишь барон Иван Антонович Черкасов, кабинет–секретарь ее величества, который держал наготове чистую бумагу и письменные принадлежности, коль государыня пожелает немедленно что–то надиктовать ему.

Когда вошел батюшка Федор, а следом за ним, мелко семеня, вкатилась Марфа Егоровна, императрица перевела взгляд на своего духовника и, тяжело вздохнув, проговорила негромко:

— Ты бы, Иван Антонович, шел к себе пока. Коль понадобишься, позову.

— Слушаюсь, матушка, — поднялся он со своего места, где успел чуть задремать и уже начал мерно посапывать.

Среди придворных шутников втихомолку передавалась чья–то острота по поводу кабинет? — секретаря государыни, который, по странному совпадению, носил имя и отчество заточенного в Холмогорах малолетнего наследного принца. А шутили на этот счет столичные острословы: мол, государыня, чтоб не забывать о несчастном узнике, назначила своим кабинет–секретарем его полного тезку. Ходили и другие шутки, что говорило о хорошей памяти русского общества. Наверняка, и государыне доносили об этом, но, как она воспринимала передаваемые ей остроты, для двора оставалось загадкой.

Меж тем отец Федор подошел к изголовью больной, перекрестил ее, осторожно поцеловал лежащую поверх одеяла руку государыни и обратился к большой Федоровской иконе Божьей Матери — наследному образу царской семьи, принялся тихо шептать молитву. Склонила головку и Марфа Егоровна, почтительно замерев посреди спальни. Государыня попыталась сесть, но, охнув, вновь опустилась на подушку и тихо застонала. Марфа Егоровна хотела было броситься к ней, помочь, но не решилась прерывать молитву. Наконец, отец Федор закончил молиться и направился к изголовью Елизаветы Петровны, заботливо наклонился к ней и спросил негромко:

— Не желаете ли исповедоваться, ваше величество?

— Так ведь вчерась исповедовалась. Может, позже чуть. А сейчас почитал бы лучше мне что–нибудь.

— Из Писания почитать, матушка? Или жития святых отцов наших желаете послушать?

— Лучше бы Евангелие почитал, отец Федор, о жизни Иисуса Христа.

— Какое место желаете послушать? — батюшка взял в руки большое в бархатном переплете Евангелие и раскрыл наугад.

— Сам выбери, а я послушаю. Там, где ни начни, а все будто про нас сказано. Читай, святой отец.

— Не угодно ли будет послушать об исцелении слепого–немого? — спросил он, видимо, заранее наметив себе это место, и, получив утвердительный кивок императрицы, начал негромко читать: "Приходит в дом и опять сходится народ, так что им невозможно было и хлеб есть. И, услышав, ближние Его пошли взять Его; ибо говорили, что он вышел из себя".

— Растолкуй мне, грешнице великой, — осторожно перебила его государыня, что значит "из себя вышел"? Неужели с Сыном Божьим могло случиться такое? Не верится чего–то даже.

— То фарисеи и книжники, матушка, слухи распустили про Иисуса Христа, а с их слов и записано было евангелистом Марком сообщение.

— А кто из ближних Его поспешил к Спасителю?

— Сама Богородица и братья его вместе с Ней. Но послушайте, что далее писано:

"Тогда привели к Нему бесноватого слепого и немого; и исцелил его, так что слепой и немой стал и говорить и видеть. И дивился весь народ и говорил: не сей ли Христос, сын Давидов? И фарисеи же, услышав сие, сказали: Он изгоняет бесов не иначе, как силою вельзевула, князя бесовского. Но Иисус, зная помышления их, сказал им: всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит".

— Поясни, отец Федор, и эти строки, — вновь остановила его государыня.

— Коль фарисеи и книжники не желали признавать Спасителя как Мессию, то и старались всячески очернить Его, стали говорить, будто бы не иначе как с нечистым знается Он, потому и исцелением занимается.

— То понятно, — кивнула Елизавета Петровна, — а что Он им ответил насчет разделения царствия в самом себе?

Батюшка догадался, почему именно это место из Евангелия заинтересовало императрицу, и постарался подробнее, как мог, разъяснить смысл прочитанного им.

— Он говорит, что всякому простому человеку понятно: ежели государство пополам поделится, то прежней силы иметь уже не будет. И семья людская так же устроена — раздели ее, и семьи не будет. Понятно толкую, матушка?

— Еще как понятно, — согласилась она, — во истину все так и случается, будто про меня и про Россию нашу сказано. Читай далее, кажись, лучше мне стало, как слушать начала.

— И тут Иисус Христос говорит им:

" И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его? И если Я силою вельзевула изгоняю бесов, то сыновья ваши чьею силою изгоняют? Посему они будут вам судьями. Если же Я Духом Божиим изгоняю бесов, то, конечно, достигло до вас Царствие Божие. Или как может кто войти в дом сильного и расхитить вещи его, если прежде не свяжет сильного? И тогда расхитит вещи его. Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает. И посему говорю вам: всякий грех и хула простятся человекам; а хула на Духа не простится человекам; если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем".

— Во истину так, — поддакнула императрица, отерев невольно выступившую у глаз слезу. Марфа Егоровна все это время стояла неподалеку от нее и ловила каждое слово, сказанное отцом Федором, набожно крестилась и в такт его речи кивала головой, думая почему–то, прежде всего о своем муже, о его мелких делах и помыслах, которые никак не укладывались в только что услышанное. Петр Иванович был не большим охотником до чтения и толкования священных книг и в церковь хаживал лишь, когда непременно надо показаться на глаза государыни, примечавшей кто из ее сановников сторонился святого храма, что потом могло сказаться и на ее личном отношении к тому человеку. "Поговорить мне с ним надо еще разочек о вере, а то, ежели так и дале будет себя вести, и до греха недалеко", — подумала Шувалова, и завязала небольшой узелок на уголке платка, чтоб не забыть о предстоящем разговоре с мужем.

— Дальше читать? Не устала, матушка? — предупредительно поинтересовался отец Федор.

— Наоборот, силу обрела, — довольно твердым голосом отозвалась та и привстала на постели. Но Шувалова тут же кинулась к ней и уложила обратно, сердито выговаривая ей, мол, рано пока.

— Хорошо, слушайте дальше:

" Или признайте дерево хорошим и плод его хорошим; или признайте дерево худым и плод его худым: ибо дерево признается по плоду, порождения ехиднины! Как вы можете говорить доброе, будучи злы? Ибо от избытка сердца говорят уста.

Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе; а злой человек из злого сокровища выносит злое. Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься".

— Разреши, батюшка, и мне, неразумной, вопрос задать, — осторожно подала голос Марфа Егоровна и, получив утвердительный кивок отца Федора, продолжила:

— А что под "праздным словом" понимать должно? Слова, что мы по праздности своей говорим, что ли?

— Праздное слово есть слово, несообразное с делом, ложное, от которого клевета идет и богохульство. Все мы грешим тем, когда смеемся не ко времени, срамное что говорим, бесстыдное или иное, непотребное Господу нашему.

— Прости мя, Господи, — перекрестилась в низком поклоне к иконе Марфа Егоровна, не заметив, как лукаво улыбнулась императрица, хорошо зная слабость своей подруги к словам такого рода.

— Ладно, отец Федор, хватит на сегодня. Спасибо, утешил, порадовал душу мою многострадальную. Легче стало. Завтра еще почитаем, хорошо?

— Как скажете, матушка, — покорно склонился тот. — Можно пойти?

— Иди с Богом, да помолись нынче же о рабе недостойной Елизавете, может, простит Господь мои прегрешения, — отпустила его императрица.

— Не соблаговолите ли покушать, ваше величество, — предложила ей Марфа Егоровна, видя, что императрица пребывает в хорошем расположении духа. — А то ведь последние дни не прикасались к еде совсем, исхудали вся.

— После духовной пищи на еду и смотреть не желаю, — отвергла та предложение подруги. — Глянь лучше в приемную, может, есть кто. Хочется поговорить хоть с кем–нибудь о пустяках. Но если из министров кто, а не дай Бог, канцлер с делами, то не вели пускать, — проговорила она уже в спину кинувшейся к дверям Шуваловой.

Выглянув в приемную, та сообщила, что там есть несколько человек из числа министров, двое иностранных посланников, а из дам — Мария Симоновна Чоглокова, приходящаяся двоюродной сестрой императрице.

— Вот ее и пригласи, — велела Елизавета Петровна, — а остальным скажи, чтоб не ждали, не приму.

Мягко ступая и расправив худенькие плечи, в спальню вошла, близоруко щурясь, Мария Чоглокова, осторожно нюхая маленьким носиком спертый воздух непроветриваемого помещения. Ей было чуть за тридцать, но она каждый год приглашала царственную сестру быть крестной своего очередного рожденного ребеночка. Елизавета Петровна покровительствовала несколько ветреной родственнице и потакала в ее бесконечных просьбах, сводящихся к нехватке денег. Будучи урожденной Гендриковой, а по матери Скваронской, она вышла замуж за Николая Наумовича Чоглокова, чей род восходил чуть ли не ко времени правления Ивана Калиты. Но к настоящему времени он настолько обнищал, что непонятно, как Николай Чоглоков сумел закончить кадетский корпус, через что и попал ко двору, где считался отменным танцором и разбивателем дамских сердец. Все вместе взятое и навело императрицу на мысль женить его на двоюродной сестре, которая тайно вздыхала по молодому дворянину и как–то призналась в том Елизавете Петровне. Вскоре Николай Наумович получил чин камергера и обер–гофмейстера, стал кавалером ордена Белого Орла. Когда ко двору выписали будущего наследника трона, Петра Федоровича, а вскоре произошла и свадьба его с принцессой Цербской, в православии ставшей Екатериной Алексеевной, встал вопрос, кого бы приставить к молодым, чтоб смогли учить тех соответствующим манерам, достойным их высокому положению. Выбор императрицы пал на чету Чоглоковых. Она заранее предвидела, что двоюродная сестра и дальше будет откровенна с ней, как делала это и ранее. Елизавета Петровна не ошиблась и всегда была информирована обо всех тайнах "малого двора". Сейчас ей особенно было интересно услышать последние новости: когда она находилась на грани жизни и смерти, малый двор не мог не предпринять каких–то шагов к упроченью своего будущего.

— Ну, милочка, рассказывай, с чем пожаловала? — протянула государыня руку для поцелуя вставшей на колени перед кроватью Марии Симоновне. — Да встань с пола, встань. Я тебе не только государыня, но и сестра как–никак.

— Всегда о том помню, — легко поднялась та на ноги, и императрица позавидовала ее хорошо сохранившейся фигурке, чистому, хотя и чересчур обсыпанному пудрой, личику с мушкой на левой щечке возле маленьких губок.

"Будто и не рожала вовсе", — подумала Елизавета Петровна и спросила:

— Чего там делается у молодых?

— Прежде скажите мне, как ваше самочувствие, а потом уж и посекретничаем вволю, — озорно сверкнула глазами Мария Симоновна. — Вижу сама, полегчало вам? Да?

— Вроде, полегчало, сама пока не пойму, — вздохнула императрица, может, завтра и встану, на воздух хоть выйду, а то надоело лежать в духоте. Ладно, говори, с чем пришла. О здоровье моем могла и от лекарей узнать. Случилось чего?

— Почему так думаете? — скривилась Чоглокова. — Кто уже успел опередить меня? Фи, как скучно, тогда и говорить не стану.

— Ты мне брось выкамаривать тут, — грозно свела брови Елизавета Петровна, на которую болтовня придворной дамы действовала не только успокаивающе, но и немного веселила. — А то отправлю от себя и не велю пускать больше.

— Это меня? Ближнюю родственницу свою? — удивленно воззрилась на нее Мария Симоновна, но тут же поняла, что императрица и дня не сможет прожить, чтоб не узнавать о сплетнях, обо всем происходящем при дворе наследника, и громко расхохоталась. — А не так уж вы и больны, ваше величество. Ладно, слушайте, чего я вам расскажу. Петр Федорович вчерась курить учился. Нашел где–то солдатскую трубку, закрылся у себя, набил ее табаком, только вместо курительного вложил в нее нюхательный табак. Несколько раз затянулся и…фрейлина прыснула от смеха и закатила глаза вверх, выражая крайнюю степень веселости, — и как начал кашлять и чихать, что мы, хоть в дальних комнатах были, а услыхали, переполошились. Николай Наумович прибежал, принялись дверь ломать, думали, может, припадок опять с ним случился. А Петр Федорович сам нам открыл, в слезах весь, красный, и камзол оплеван, как у пьяницы трактирного…

— Фу на тебя, замолчи, — остановила ее императрица, — чего же столь худо за ним присматриваете, что он курению проклятому обучаться вздумал? Куда смотрите? Не для того ли к нему приставлены? — строго выговаривала растерявшейся Чоглоковой Елизавета Петровна.

Фрейлина, верно, не учла нелюбовь государыни к курительному табаку и полный запрет на курение во дворце, а потому теперь удивленно смотрела на нее.

— Углядишь за ним, — попробовала она оправдаться, — хуже ребенка порой бывают, не совладать никак.

— Хотя оно и к лучшему, что опробовал табак столь неудачно, примирительно высказалась Елизавета Петровна. — Что еще там было?

— После того как Петр Федорович курить пробовали? — наивно переспросила Чоглокова, не отличающаяся большой сообразительностью. — Помыли его, в сад гулять пошли, а потом они солдат муштровать направились.

— Об том могла бы и не говорить, про любовь его к муштре не хуже твоего мне известно, — сморщилась недовольно императрица. Она ждала совсем иных сведений от фрейлины и попробовала направить ее рассказ в нужную ей сферу.

— Наезжал кто к ним, скажи лучше.

— Да как обычно, — пожала та худенькими плечиками, — офицеры разные, некоторые очень даже красивые из себя, высокие такие, видные, в карты играли долго. Другие господа быть изволили…

— Какие господа? — нетерпеливо спросила императрица, и по тому, как зажглись любопытством ее глаза, даже недогадливая Чоглокова поняла, что именно от нее хотят услышать.

— Да я тех господ ранее и не видывала, не могу знать, кто такие. Сдается мне, из иностранцев некоторые были, одеты не по–нашему.

— Ой, что с тебя взять, с дуры, — вспылила государыня, и к ней тут же подбежала бдительно стоящая неподалеку Марфа Егоровна, приложила примочку ко лбу и зло глянула в сторону Чоглоковой.

— Зачем вы так, — обиженно отозвалась та и картинно надула пышные губки, пытаясь выказать обиду. — Граф Бестужев—Рюмин приезжали еще, — вспомнила вдруг она. — Но с Петром Федоровичем не беседовали, а с Екатериной Алексеевной наедине говорили почти час. Потом сразу и обратно уехали.

— Наконец–то что–то путнее от тебя услышала, — привскочила на кровати императрица и отбросила со лба примочку. — Который из них приезжал?

— Из каких? — не поняла Чоглокова.

— Из Бестужевых. Старший, Михаил, или Алексей Петрович?

— Те, которые у вас при дворе служат… — рассеянно отвечала Чоглокова и добавила, чуть помолчав, — канцлером.

— Сведешь ты меня, сестричка дорогая, в могилу когда–нибудь, — шумно вздохнула императрица. — А? Каков канцлер? — спросила, обращаясь уже к Шуваловой.

— Давно тебе об этом, матушка, толкую, — поддакнула Марфа Егоровна. Сразу и помчался сломя голову до Катьки. Не зря, ох, не зря он к ней ездил, точно говорю.

— Хорошо, о том позже поговорим, — обессиленно опустилась обратно на подушки императрица. — Племянничек мой с супругою своей не ссорятся больше? вновь обратилась к бестолково смотрящей на нее Чоглоковой.

— Вроде, как нет, — быстро и чуть испуганно, боясь в очередной раз не угодить государыне, ответила та. — Но и большой любви меж ними пока не видно. Лизка Воронцова племяннику вашему глазки все строит, хихикает, шушукаются с ней в парке во время прогулок. И в покоях часто одни остаются.

— Что?! — вновь вскрикнула императрица и начала подниматься; но Шувалова удержала ее, снова уложила на постель. — Вы мной туда с муженьком своим ворон, что ли, считать отправлены? Как можно допустить, чтоб наследник престола один оставался с девкой какой–то?! Как ее?

— Лизка Воронцова, — услужливо подсказала Чоглокова.

— Это страшная такая из себя? С лошадиной мордой? — удивилась императрица, вспомнив хорошо известную ей девушку. — Да что он в ней нашел? До сих пор отцом стать не может, а туда же! Вот что творится на белом свете! Стоило мне только захворать ненадолго, а тут столько всего. Чего–то еще не досказала? — стрельнула она взглядом в и без того напуганную фрейлину. Говори, все одно и без тебя узнаю. Ну?

— Записка перехвачена начальником караула была…

— К кому записка? К Петру? От кого?

— Нет, не к его высочеству, а к жене его, к Екатерине Алексеевне. Свидание ей назначали, стихи любовные в ней…

— Подписано кем? — буравила ее сердитым взглядом карих глаз Елизавета Петровна.

— Две буквы "С" стоят, и все.

— Подай сюда записку, — требовательно протянула императрица руку.

— Нет ее, муж сжечь велел, — развела она руками.

— Олухи царя небесного! — дала волю своему гневу государыня. — За что вам только деньги платят? Свиней пасти и то не способны, — но, поняв, что сказанула лишнее, поправилась, — в свинопасы тебя с муженьком вместе определю, коль еще раз такую оплошность совершите. Скажи лучше, кто там у вас из молодых имя на букву "с" имеет? — Но фрейлина подавленно молчала, не издавая ни единого звука, и лишь беспрестанно хлопала длинными густыми ресницами. — Савелий? Севастьян? Степан? Семен? Сергей? — начала подсказывать ей императрица. При последнем имени та радостно улыбнулась и замахала ручками, прощебетав:

— Угадали! Есть у нас Сергей Салтыков, красавец!

— И что мне только с вами, бестолковыми, делать, — устало улыбнулась императрица, не в силах больше сердиться на поникшую перед ней двоюродную сестру. — Детишки твои как? Не болеют? Здоровы?

— Слава Богу, здоровы пока. В воскресенье на службе были, причастились.

— Иди, нянчи детишек, — безнадежно махнула в ее сторону государыня, может, хоть в том счастлива будешь. — Чоглокова сделала торопливо низкий реверанс и выскочила вон.

— Чего себе душу рвешь? — укоризненно произнесла Шувалова. — Умней оттого она не станет, на всю жизнь такой и останется.

— А кого другого поставить на их место с муженьком — не знаю. Думала, поддержкой и опорой племяннику и жене его будут, а они за его шалостями углядеть не могут.

— Хороши шалости, — недовольно пробурчала Марфа Егоровна, — за уши его бы надрать да крапивы в штаны наложить. Вот батюшка наш покойный, бывало, братовьев моих… — начала она привычно воспоминания, но императрица остановила ее, попросив:

— Про батюшку своего успеешь еще рассказать, а сейчас надо немедленно сыскать Салтыкова того, узнать, чей он будет. Случаем, не графа ли Петра Семеновича родственник. Исполнишь или Настасью Измайлову попросить? — Марфа Егоровна сердито скривилась, поскольку недолюбливала Измайлову, которая, как и она, имела право входить к государыне в любой день и час на правах ближней подруги. Ответила сдержанно:

— Без нее все вызнаю. Только зачем он тебе, молодец тот? Пущай бы и дальше записочки писал, коль законному мужу до жены собственной никакого дела нет.

— Потом объясню, — отмахнулась императрица, — но есть план один у меня, и коль тот молодец не дурак окажется, то… — и не договорила, потому что через маленькую боковую дверь в спальню тихо вошел Иван Иванович Шувалов и радостно протянул обе руки к императрице. — А я думала, и ты про меня забыл, разулыбалась она и кивком головы отослала Марфу Егоровну прочь от себя. Та обиженно поджала губы и вышла в ту самую боковую дверь, откуда только что появился Иван Иванович, и, оглянувшись, увидела, как государыня притянула его к себе и нежно поцеловала в губы.

— Ой, Ванька, повезло тебе, еще как повезло. Только ты сам того не понимаешь… — на ходу ворчала Марфа Егоровна, плотно прикрывая за собой небольшую дверцу в спальню императрицы, — хоть ты, может, ее лучше всех лекарей один и вылечишь….

 

2

Болезнь императрицы внесла сумятицу в умы многих петербургских вельмож, дыхнув в лицо мраком неизвестности в случае прихода на престол нового наследника. Вспомнилось мрачное время царствования Анны Иоанновны, когда ссылки и казни стали обычным делом и каждый сколько–нибудь заметный человек, совершив неосторожный шаг, сказавши не то слово, мог оказаться на другой день в застенке. Вот тогда–то взоры большинства именитых людей обратились к молодому двору, к наследнику, племяннику императрицы — Петру Федоровичу. Будущий император был на двадцать лет моложе своей царственной тетушки, которая во время их первой встречи, прослезившись, обещала стать второй матерью четырнадцатилетнему юноше.

Первоначально все складывалось настолько превосходно, что императрица сама поверила в обретение приемного сына, который станет ее преемником и со временем продолжит государственное служение. Но постепенно юноша стал выказывать такие черты характера, граничащие с непокорностью, порой переходящие в прямое неповиновение, что Елизавета Петровна сочла за лучшее отдалить его от себя, поместив в Ораниенбауман и приставив для воспитания академика Шмелина. Однако учитель наследника вскоре обнаружил полное отсутствие у молодого человека каких–либо приличествующих для человека столь знатного происхождения знаний, за исключением огромной страсти ко всему военному.

Когда привезли его невесту, ставшую впоследствии супругой, то Петр Федорович не проявил ни малейшего интереса к ее девичьим прелестям и желанию императрицы поскорее стать бабушкой. На этот счет в столице втихомолку рассказывались скабрезные и не совсем приличные анекдоты, но их виновник продолжал с завидным постоянством день за днем проводить за игрой в солдатики, нимало не заботясь о выполнении супружеских обязанностей и продолжении рода царствующей фамилии. Императрице пришлось подключить для выяснения причин столь необычного поведения наследника целый штат придворных медиков, с которых предварительно бралась клятва о сохранении в строжайшей тайне рода их деятельности. Но, то ли из–за чрезмерной учености, то ли из–за простой недогадливости, ни один из них не мог объяснить причину целомудренности поведения императорского племянника. Тогда призвали к ответу его супругу, Екатерину Алексеевну, и она без утайки поведала государыне о сохранении со дня свадьбы девственности, наивно полагая, что у царственных отпрысков, на ее взгляд, все происходит несколько иначе, нежели у обычных людей. Императрица не знала, плакать ей или смеяться. Дело при всей комичности ситуации могло обернуться со временем большими неприятностями. Ей тут же вспомнился холмогорский затворник Иоанн Антонович, имеющий не меньше прав на престол, нежели ее племянник. Необходимо было что–то предпринимать не мешкая, а потому, разуверившись в знании столь тонкого предмета иноземными медиками, Елизавета Петровна обратилась к помощи обычной повивальной бабки, рекомендованной вездесущей Марфой Егоровной Шуваловой. Бабку под благовидным предлогом направили вместе с царским племянником в баню, и та, пристально оглядев наследника, без труда обнаружила в "крайней мужской плоти" незначительный дефект, наличие коего и не позволяло тому испытывать присущее мужчине влечение к женскому полу. Больших трудов стоило уговорить Петра Федоровича подвергнуться хирургическому вмешательству, через которое проходят все мусульманские и еврейские мальчики еще в детстве. Императрице потребовалось применить угрозы и уговоры, дабы переломить упрямство племянника. Ладно бы, если дело касалось его одного, но тут целое государство оказалось поставлено под угрозу новых политических перемен, не появись на свет законный наследник престола. В сердцах государыня даже пригрозила выслать Петра Федоровича обратно за границу, в милую его сердцу Голштинию, и, верно, перегнула палку, поскольку с тех пор меж ними и наступило заметное охлаждение, со временем перешедшее в плохо скрываемую неприязнь.

Операция все же была совершена, и по прошествии определенного срока государыня, оставшись наедине с Екатериной Алексеевной, вопросительно подняла густые брови, ставя немой вопрос. Та зарделась, и так же молча кивнула, давая понять, что цель замужества достигнута. Но шли месяцы, но и малейшего намека на обретение столь ожидаемого всеми наследника ни в чем не проявлялось. Государыня вновь призвала к себе жену племянника и уже без обиняков, как маршал, отправляющий войска на штурм вражеской крепости, произнесла лишь одно слово: "Когда?", — но ничего конкретного в ответ не услышала.

Перед самой болезнью императрицы был созван генеральный совет из самыхсамых близких ей дам: Анны Карловны Воронцовой, Анастасии Михайловны Измайловой и, само собой, неизменной Марфы Егоровны. Вопрос стоял один: как помочь Екатерине Алексеевне побыстрее забеременеть. Узнав об одном из пороков своего племянника, императрица стала подозревать его и в прочих, считая недееспособным как мужчину. Мнения ее "министерш" по данному вопросу разделились: одни предлагали испробовать способности наследника на зрелой женщине, другие, не мудрствуя лукаво, взять из приюта новорожденного ребеночка, обличьем схожего с Петром Федоровичем, увезти вместе с ним из Петербурга на несколько месяцев Екатерину Алексеевну, и там, вдали от любопытных глаз, объявить о рождении наследника. Принялись даже спорить, стоит ли брать ребенка в столице, о чем может стать известно кому–то из служителей, и поэтому не обратиться ли к дипломатическому корпусу, чтоб за границей нашли подходящее случаю дитя. Предлагалось и совсем немыслимое: отправить Екатерину Алексеевну в монастырь, объявить о нарушении ею супружеских уз, а искать тем временем новую, более достойную принцессу.

Елизавета Петровна долго слушала их перебранку, не перебивая, поворачиваясь то к одной, то к другой спорщице всем корпусом и чуть кривя губы в полуусмешке. Наконец, Марфа Егоровна, наиболее хорошо осведомленная о настроении государыни, притихла, и вслед за ней замолчали остальные. Императрица поинтересовалась, есть ли при дворе наследника сколько–нибудь интересная из девушек, которой он мог бы увлечься. На памяти статс–дам таковых не оказалось по причине боязни за его нравственную чистоту, дабы кто из них не вздумал ненароком соблазнить молодого принца и извлечь тем самым собственную выгоду. Не допускались к молодому двору по той же причине и приятные кавалеры, но уже из боязни за нравственную сторону жены наследника. Тем самым молодой двор напоминал своими порядками восточный гарем, где роль евнухов выполняли или престарелые вельможи, или почтенные матроны, готовые в любой момент встать грудью на защиту наследной семьи от любого дуновения свежего амурного ветерка.

Итогом совещания стало решение: диаметрально поменять ораниенбаумское окружение на молодых особ обоего пола и ввериться в руки Божьи, как, впрочем, поступали во всех дворах европейского мира. В качестве гувернеров оставили лишь Николая Наумовича и Марию Симоновну Чоглоковых, которым от императрицы были даны инструкции ни во что особо не вмешиваться, но и не допускать до разврата, информируя регулярно обо всех романтических увлечениях наследной пары лично императрицу.

Если Мария Симоновна в силу природного легкомыслия и по недостатку опыта в вещах подобного рода приняла все за чистую монету, решив, будто в Ораниенбауме теперь начнут цвести чуть ли не райские кущи, и раздастся совместное пение особ обоего пола под пленительные звуки арфы, то муж ее, Николай Наумович, воспринял все иначе. Он, втихомолку напоив Петра Федоровича, объяснил ему преимущества царственной особы перед лицами иного звания и призвал не стеснять себя выбором подходящей пассии, а вести себя в собственном имении как вожак стада, где он полновластный хозяин. На другой день, чуть протрезвев, царский племянник сообщил своему наставнику, что тот оказался абсолютно прав и ни одна фрейлина не посмела возразить ему, когда он в присутствии собственной жены задирал им юбки. Чоглоков, про себя чертыхнувшись на немецкую глупость, — а звал он за глаза наследника не иначе как "немец" или "немчура", — грубо принялся объяснять отличие пьяного мужлана от воспитанного человека, который уж жену–то никак не должен посвящать в свои похождения, чтоб в ответ не получить от нее ветвистые рога. Вряд ли Петр Федорович внял его увещеваниям, оставшись скорее при собственном мнении на сей счет, но постепенно на его лице начала появляться тщеславная блудливая улыбка пресыщенного дамским вниманием гуляки, случись оказаться в его обществе новому лицу дамского пола. Из уроков своего наставника он извлек главное: никто не смеет отказать второму по родовому отличию лицу в государстве, и его дело — остановить взгляд на очередной пассии или оставить ее на последующее время.

Но, что самое обидное, по крайней мере для государыни и ее "министерш", их план никак не повлиял на появление у молодых долгожданного наследника.

Тогда Елизавета Петровна искренне призналась отцу Федору, что согрешила в помыслах, возжелав, чтоб Екатерина Алексеевна стала матерью независимо от желания собственного супруга. Отец Федор покорил государыню в грешных мыслях, велел две недели поститься и ежедневно исповедоваться. А затем случилась так некстати ее злополучная болезнь, и вот теперь Чоглокова сообщила о появлении на горизонте перспективного молодого человека, судя по всему, из приличной семьи, а значит, решись сейчас она, государыня, оставить дело с запиской без последствий, и… О прочем было нетрудно догадаться.

Но более всего из сообщенного Чоглоковой императрицу насторожил сам факт посещения молодого двора канцлером Бестужевым.

"Эта старая лиса без нужды и не чихнет лишний раз, — размышляла она, не иначе, как каверзу какую очередную задумал, коль в Ораниенбаум погнал. Что–то у него на сей раз на уме… Присмотреться бы к нему получше, да все недосуг".

С появлением возле государыни Ивана Ивановича Шувалова, который, хоть и не во всем вторил своим двоюродным братьям, но в главном, совместной неприязни к Алексею Петровичу Бестужеву—Рюмину, испытывал единодушие с ними. Алексей Григорьевич Разумовский, недолюбливающий широко гребущих под себя Шуваловых, находился, если и не в приятельских отношениях с канцлером, то зачастую вставал на его сторону, особенно если дело касалось выбора партнеров во внешней политике.

"Я, матушка, — говорил он обычно, — хоть сам мало чего смыслю в иноземцах тех, но вот Алексей Петрович он, разъезжая по заграницам, пуд соли промеж них съел и знает, кто нам друг, а кто враг. Пусть он и решает, с кем нам дружбу водить, а кого и на порог к себе не пущать".

И императрица мало–помалу прислушивалась к его словам, соглашалась с канцлером, когда тот подсовывал ей на подпись депеши к иностранным государям, то полные искренней симпатии и заинтересованности в продолжении отношений, то язвительные и холодные, как ледышка в декабрьский день. Особенно любопытствовала она, когда Бестужев приносил на прочтение перехваченные и зашифрованные послания дипломатов, находящихся при ее дворе, к своим государям, из которых могла узнать в том числе и о себе чрезвычайно много интересного. По началу она вспыхивала, слыша обидные слова в свой адрес, но потом научилась сдерживаться, будто то и вовсе ее не касалось. Даже простила канцлеру факт содержания на государственной службе в качестве секретаря некого еврея, поскольку именно он нашел разгадку к шифрам иностранных посланников. Постепенно доверие к мнению Бестужева стало едва ли не безграничным, да и не видела она подходящего человека, который бы смог сменить того на столь ответственном посту.

Но теперь, когда благодаря стараниям братьев Шуваловых она была извещена о многих по ее понятию неблаговидных поступках канцлера, он стал ей неприятен и как императрице, и как женщине. Она стала замечать, что тот частенько является на прием небрежно одетым, от него несет чем–то кислым, может, даже и винными парами, глаза зачастую красные, невыспавшиеся, не иначе, как пьянствовал ночь напролет, кожа на лице дряблая, нездоровая, смотрит куда–то в сторону, говорит неопределенно, всех держит под подозрением. Как–то раз в ее присутствии он посмел назвать себя полным титулом — "великим канцлером". Может, кто другой и смолчал бы, но Елизавета Петровна язвительно заметила, что во всей империи только и есть великого, что она сама да великий князь. Но тут же поправилась, назвав своего племянника больше похожим на призрак. И это она запомнила Бестужеву, не забывая никогда даже мелких обид в свой адрес. А тут еще визит к наследнику. Вспомнилась и его прежняя дружба с Бироном, неприятие всего французского, насмешки над ее статс–дамами, и она поняла, что вскоре с канцлером ей придется расстаться. И только природная нерешительность мешала ей сделать это сразу и своими руками. Для того имелось множество иных способов.

 

3

Алексею Петровичу Бестужеву—Рюмину было отчего опасаться за свое положение при дворе. Он пока еще сохранял за собой пост главного российского канцлера, но злые языки шептались в салонах и на приемах, что песенка некогда самого могущественного в империи человека давно спета, а если и осталось что, то на самый последний запев: на одну–две нотки, не более… Да и сам Алексей Петрович начал чуть ли не кожей ощущать неприятие и охлаждение к нему со стороны императрицы, которая даже не соизволила его пригласить на празднование последнего дня своего тезоименитства. Он понимал, в чем тут причина, не надо и к ворожее ходить, чтоб увидеть, откуда дует ветер, столь охладивший отношение государыни к его особе. Главной фигурой, заслонившей собой все прочие, стремившейся занять центральное место на дворцовой шахматной доске, был теперь молодой фаворит Иван Шувалов, которого братья его столь искусно подвели к царским покоям, оттеснив внешне спокойного и не столь честолюбивого графа Разумовского. А потому уже не могли помочь Алексею Петровичу и родственные связи, ради установления которых он женил своего сына на сестре некогда блиставшего в одиночестве фаворита. Породнившись с Разумовским, он не только не достиг, чего желал, но в последние годы его сынок начал выкидывать такие фортели, что привел отца в полное исступление. Сын не только не желал помогать Алексею Петровичу в далеко идущих замыслах высокой государственной политики, но, мало того, недавно вошел в противоборствующую с ним партию таких же, как он сам, молодых повес. Нет, подобного канцлер и малознакомым людям не прощал, а уж родственникам, да к тому же родному сыну, и подавно! Придет еще время, когда он отплатит ему той же монетой, припомнит грязные делишки и несогласие с отцовской волей. Рано ли, поздно ли, но Алексей Петрович дождется своего, не забудет, не упустит…

Но пока что великий канцлер и не думал сдаваться. Еще когда он несколько раз заметил в апартаментах дворца задумчивого миловидного юношу с неизменной книгой в руках, будто сошедшего с полотен старых мастеров древнегреческого бога, он мигом догадался, какие вслед за тем последуют перемены. Юношей оказался двоюродный брат Шуваловых, а о роли, ему уготовленной, только слепой мог не догадаться. Без промедления Алексей Петрович через свою жену и ее приятельниц нашел в Шляхетском корпусе молодого кадета Никиту Бекетова, весьма приятной наружности, которому было около восемнадцати лет от роду. Затем порекомендовал Алексею Григорьевичу Разумовскому принять его к себе в личные адъютанты. Дальше все пошло как по маслу. Вскоре Бекетов из рук императрицы получил чин капитана и через короткий срок стал, совсем несообразно его возрасту, полковником. Канцлер несколько раз лично наблюдал, как он весьма взволнованно беседует на балах с императрицей, а потом удаляется в ее личные покои. Можно считать, что еще одно незримое сражение он выиграл.

Ненадолго исчез из его поля зрения Иван Иванович Шувалов. Но лишь ненадолго. Зато с Бекетовым стали происходить совсем непонятные вещи: то он заснет во время представления прямо на сцене, то, по слухам, его видят в обществе юных молодых людей, с которыми он якобы совсем по–братски обнимался и вел себя не совсем естественно. Наведя справки, Бестужев быстро разобрался, кто явился источником главных сплетен и интриг восходящей звезды близ царского трона. Ею оказалась все та же Марфа Егоровна, законная жена Петра Ивановича Шувалова. Она дала понять императрице, что Бекетов испытывает взаимную страсть к особам мужского пола, чего любая женщина, а тем паче государыня, перенести не могла. Алексей Петрович чуть ли не волосы на себе рвал, узнав об очередных кознях "министерши", и строго–настрого запретил Никите Бекетову даже близко подходить к каким бы то ни было молодым людям, особенно с приятной наружностью. Но подозрение в сердце государыни осталось, если не навсегда, то надолго.

Но праздновал победу канцлер весьма непродолжительный срок. Братья Шуваловы, поставив перед собой цель — добиться единоличного владения сердцем и помыслами императрицы, не желали останавливаться ни перед чем. Тут таинственно возникла некая баночка со снадобьями, привезенными якобы из Парижа (и здесь Франция!), которая и была любезно рекомендована кем–то из братьев простодушному Бекетову для "чистоты лица". Воспользовавшись мазью лишь один раз, юноша на неделю пропал из дворца. Обеспокоенная государыня отправила за ним нарочного, чтоб тот немедленно явился обратно. Видимо, Марфа Егоровна уже не упустила случая позлословить по поводу долгого отсутствия того, намекнув на какую–то заразную болезнь, полученную благодаря низменным страстям Бекетова. Когда тот приехал и прошел в покои императрицы, та несказанно удивилась, увидев его с черным платком, покрывающим лицо до самых глаз, и потребовала снять платок. Юноша повиновался, и… все присутствующие чуть не вскрикнули от ужаса и омерзения: все лицо его оказалось обезображено страшными гнойными прыщами и язвами. Государыня, сдерживая подступившую к горлу тошноту, лишь сделала слабый взмах рукой, давая понять, чтоб он удалился. Никита Бекетов зарыдал, упал на колени, и гвардейцам пришлось под руки выволакивать неудавшегося фаворита вон из дворца. С тех пор никто больше ничего не слышал о нем. Да и сам канцлер без сожаления вычеркнул несчастного из памяти, понимая, что простота иной раз оказывается хуже воровства. Так он стал еще на одну ступень дальше от трона, не сумев ничего противопоставить более удачливым и ловким противникам.

А тут еще донесли ему о тайной, без его ведома, поездке вице–канцлера Михаила Илларионовича Воронцова во Францию, о чем тот даже не соблаговолил ему доложить. Затем стало известно о встречах Воронцова с какими–то подозрительными особами, прибывшими из Парижа. Видать, успел подзабыть граф, как в свое время Бестужев помог ему уйти с поста канцлерского, вызнав за ним мелкие грешки и сношения с враждебными России государствами, а вследствие того, и неразумную политику. Подзабыл, граф, подзабыл, тогда и напомнить не грех.

Собственно, чего все они нашли в этой Франции? Алексей Петрович, будучи еще в юных летах и путешествуя по европейским столицам с покойным ныне отцом и старшим братом Михаилом, насмотрелся на не умеющих держать слово легкомысленных французиков, заносчивых и обидчивых не в меру. За то они и биты бывали не раз в больших и малых сражениях. Недаром где можно выставляют и рисуют они своего галльского петуха, который вполне соответствует их нраву забияк и выскочек.

Да и императрица раскусила в свое время тщеславность и лицемерие бывшего французского медика, Лестока, что в нужный момент, во время восшествия ее на престол, оказался едва ли не самым близким ей человеком. Надо полагать, французский король Людовик вместе с госпожой Помпадур (вот где сплетены все тайны запутанного клубка политики версальского двора) от радости до потолка подпрыгивали, узнав о близости своего подданного к русской государыне. Но это нисколько не помешало им игнорировать Елизавету Петровну как законную дочь Петра Великого на российском престоле. Следуя хорошему тону и манерам, коими столь гордятся заносчивые французские дипломаты и министры, им следовало в своих грамотах именовать государыню "Ее Императорским величеством", а не "государыней", что дерзостно они позволяли себе допускать на протяжении последних лет. И лишь недавно, — может, в том и кроется причина поездки вице–канцлера Воронцова во Францию, — наконец–то пришла грамота с известием о появлении на свет наследника престола, герцога Бургонского, в которой уже стояло достойное российской государыни обращение: "Ваше Императорское величество…"

Алексей Петрович столь расчувствовался от данного факта, что не преминул пригласить к себе австрийского посланника Претлака, который к тому же входил в число его друзей, и зачитал тому вслух послание Людовика, радостно потирая при том сухие, вечно мерзнущие руки.

— Каково, дорогой друг? — вопрошал он, наблюдая как сморщив лоб через

очки в стальной оправе бегло просматривает тот послание. — Мы рады за французского короля и его госпожу, — отложил он грамоту на маленький столик, стоявший подле него.

— Какую госпожу вы изволите иметь в виду? — хитро спросил его Бестужев. — Законную королеву французскую или госпожу маркизу Жанну Помпадур, являющуюся некоронованной королевой?

— Думается, они обе рады тому, — не стал развивать мысль канцлера осторожный во всем, что касается политики, австрийский посланник.

— Отчего вы так думаете? — удивленно поднял бровь кверху Бестужев, по привычке нахохлившись, втянул в плечи свою и без того короткую шею.

— Наследник, как вы сами понимаете, граф, есть постоянство правящей фамилии. А пока у власти Людовик, маркиза продолжает оставаться важной птицей при версальском дворе.

— Доносили мне, что у короля французского чуть ли не дюжина незаконных наследников, — полувопросительно продолжил интересную для него беседу канцлер.

— Вздор, — взмахнул тонкой рукой Претлак, — маркиза не так глупа, чтоб позволять королю иметь незаконных наследников.

— Нельзя требовать от женщины того, чем ее Господь обделил, — хмыкнул Алексей Петрович и тут же прикусил язык вслед за колким замечанием своего собеседника.

— Женщины бывают разные… Иные и государствами управляют… Не так ли, ваша светлость?

— Истино так, на все Божия воля, — поспешил тот согласиться, — но если вы о государыне нашей говорить изволите, то посмею заметить…

— Не стоит труда, — в очередной раз сделал взмах узкой ладошкой Претлак, — мы достаточно давно знаем друг друга, чтоб понимать, о чем стоит распространяться в обществе, а что лучше навсегда забыть, лишь переступив порог вашего кабинета.

— Не сомневаюсь в том, — Бестужев облегченно вздохнул и полез в карман за платком, чтоб вытереть взмокший неожиданно лоб, — но мы отвлеклись от предмета нашего разговора…

— Слушаю вас, ваше сиятельство, — покорно наклонил красивую породистую голову Претлак.

— Вы обратили внимание, как французский король обратился к нашей государыне? Он именовал ее полным титулом — "Ваше Императорское величество".

— Вероятно, государыне это доставит несколько приятных минут, неопределенно высказался австрийский посланник, ожидая, куда повернет их беседу хозяин кабинета.

— То не просто уважительное обращение, берите выше, то полная победа моей дипломатической линии. Французский король желает иметь дружбу с нами. Или я не так что понимаю?

— Не собираюсь спорить, граф, но не будьте столь наивны. Это вам совсем не свойственно. Французский петушок увидел на берегах Невы лакомое зернышко и захотел его побыстрее склевать. Потому он и запел в непривычной для него манере.

— Да уж вы мне о том не объясняйте, — Бестужев полез в пачку документов, что грудой лежали на углу его огромного стола, нашел быстро в них что–то и, отнеся в сторону от себя, пояснил:

— Вот, извольте послушать, что пишет мне некий граф Гюимон, бывший французский посланник в Генуе, — и принялся чуть нараспев читать: " Мы желали бы испросить позволения вашего сиятельства побывать в Санкт—Петербурге и своими глазами увидеть столь блистательный двор, и отдать дань восхищения достоинствам государыни, пользующейся столь громкою славою во всем мире".

— Каково? — остановился на мгновение канцлер, переведя дух от быстрого чтения. — Нет, вы послушайте далее, что эта лиса пишет обо мне, — продолжил он: "А кроме того, мечтаем мы познакомиться с министром русского двора, заслуги и высокие качества коего столь высоки…". Вот лиса! Вот проныра! Они меня там ненавидят, врагом наипервейшим почитают, а вот на тебе, расписались, расщедрились на похвалы! Без них я не знал бы, кем являюсь и кому служу. Тьфу на речи их льстивые.

— То о многом говорит, — чуть подумав, осторожно высказался Претлак.

— О чем именно? — вытянул в его сторону указательный палец с большим перстнем на нем Алексей Петрович.

— Прежде всего о том, что дела французиков не так хороши, как они желают показать всему миру…

— И… — вопросительно смотрел на посланника граф.

— И надо ждать перемены в общеевропейской политике.

— Вы совершенно правы, — согласился канцлер, — это первое, что пришло мне в голову, когда одно за другим мной были получены оба послания. Король Фридрих, не выпуская Францию из своих могучих, удушающих объятий, за ее спиной будет и дальше строить козни, дабы перессорить все европейские дворы. Уверен, и вы лично это хорошо понимаете. — Претлак чуть наклонил голову, но не произнес ни слова. — Из двух французских посланий мы с вами, оставаясь едва ли не единственными дружескими державами на всем континенте, можем сделать бесспорный вывод: Фридрих готов нарушить свое соглашение с Людовиком и сделать очередной ход. Вы со мной согласны?

— Беспрекословно и полностью, — согласился австрийский посланник. — Скажу более того, вы разволновали меня настолько, что немедленно отправлюсь домой и составлю донесение своей императрице, в котором, не ссылаясь на вас, граф…

— И на увиденные вами грамоты, — поспешно добавил Бестужев.

— Именно, ни в коем случае не затрагивая государственных тайн переписки, сообщу императрице о неустойчивости равновесия, в котором мы пребываем сегодня.

— Пока прусскому орлу не выщиплют часть его черных перьев и не укоротят хищные лапы, никто во всей Европе не сможет спать спокойно.

— Можем ли мы по–прежнему надеяться на помощь России? — негромко спросил Претлак и внимательно посмотрел в разгоряченное беседой лицо российского канцлера.

— Разве мы не связаны обоюдным договором? — хитро усмехнувшись, ответил тот.

— Понимаю, граф, но договор — договором, а действия есть действия. Придет ли русская армия на помощь моей империи в случае военных действий со стороны прусского короля? Прошу вас ответить определенно.

— Как вам сказать, — неожиданно отвел в сторону глаза Бестужев, — боюсь, что мы не совсем готовы к открытым проявлениям наших дружеских отношений. Слишком велики расходы.

— Сколько? — сухо спросил австрийский посланник и поднялся с кресла.

— О чем вы спрашиваете? — замялся Бестужев и также приподнялся, но глаз не поднял.

— Мне известно, насколько важно слово вашей светлости в решении государственных вопросов, известно мне и про ваши расходы, связанные с проведением собственной линии. Мы готовы возместить часть от израсходованных вами средств. Назовите цифру, граф.

"Все–то ему известно, — подумал про себя Алексей Петрович и поморщился, но, может, оно и к лучшему, не нужно полунамеков, когда тебя очень хорошо понимают и сами предлагают деньги".

— Не стесняйтесь, назовите сумму, — подбодрил графа Претлак. — Я сообщу о том в сегодняшнем послании.

— Можно, я не буду называть конкретную сумму, а предоставлю это сделать вам самостоятельно? — неожиданно нашел выход из щекотливой ситуации канцлер, и хитро улыбнулся.

— Что? — переспросил Претлак и, поняв хитрость сказанного Бестужевым, весело рассмеялся. — Как хорошо, что вы, граф, в числе наших сторонников, а не наоборот.

— Могу со своей стороны ответить тем же, — сделал что–то похожее на реверанс канцлер. — Скажу больше, последнее время вынашиваю планы, дабы король прусский полностью раскрыл свой хищный клюв и сделал, если не прыжок, то хотя бы намек на него. Тогда и императрица, и все мои недруги увидят правильность моей позиции.

— Благодарю за откровенность, ничуть в том не сомневался, — откланялся австрийский посланник и не спеша направился к выходу.

— Поспешите с посланием, — вдогонку ему проговорил Бестужев, но Претлак лишь кивнул, не останавливаясь, и осторожно прикрыл за собой дверь.

Оставшись один, Бестужев схватил колокольчик и нетерпеливо позвонил. Не прошло и минуты, как в кабинет, запыхавшись, вбежал его секретарь и, преданно глядя, спросил:

— Изволили звать, ваше сиятельство?

— Бери бумагу и пиши, — хмуро буркнул тот, не глядя на секретаря.

— Готово, — сообщил тот, усевшись на уголок кресла возле столика, где только что сидел австрийский посланник, разложив перед собой письменные принадлежности.

— Писать от своего имени будешь, — пояснил канцлер, принявшись вышагивать по кабинету, как делал это обычно, когда случалось диктовать какое -то письмо или иной документ. — Начнешь так, что по приказу его сиятельства велено ответить вам…

— Кому ответить? — осмелился робко перебить его секретарь.

— В свое время все узнаешь, — недовольно остановился напротив него канцлер, но чуть подумал и добавил, — господину Гюимону письмо составишь, во Францию. Понял, дубина?

— Так точно, понял, — заскрипел пером секретарь.

— Напиши, мол, въезд в империю нашу всегда открыт для всякого честного человека в любое время… — Канцлер замолчал, обдумывая очередное предложение и давая возможность секретарю успеть записать сказанное. — Далее напишешь, чтоб не обременял себя сударь сей напрасным трудом писать частные письма и испрашивать разрешение ее императорского величества, нашей августейшей государыни и императрицы, титулом которой господину Гюимону не следовало бы пренебрегать, так как сам король его и все другие дворы делают. А впредь пусть обращается за видом на въезд куда следует, по соответствующей инстанции, и нас более не тревожит.

— Все? — спросил секретарь, когда канцлер уселся в свое кресло.

— От себя что–нибудь добавь, поклон королю Людовику, а лучше и не стоит, и без поклонов наших обойдутся, — злорадно хмыкнул он. — Как начисто перепишешь, мне занесешь показать.

Секретарь шустро соскочил с кресла, сгреб бумаги и, низко кланяясь, попятился вон из кабинета, оставив канцлера в глубокой задумчивости.

 

4

Гаврила Андреевич Кураев немало удивился, когда неожиданно получил коротенькую записку от Ивана Григорьевича Чернышева, который в ней сообщал, что ждет завтра своего старого друга у себя дома к обеду. После их последней поездки на тайное собрание членов масонской ложи они не видались, и Кураев начал было подумывать, что о нем забыли. Да и от Бестужева—Рюмина более не поступало распоряжений добыть какие–либо новые сведения о заговорщиках. Тем не менее, он долго размышлял, стоит ли ему встречаться с Чернышевым и не лучше ли, сказавшись больным, к нему не ездить. Проведя вечер и часть ночи в раздумье, все же решился принять приглашение, на всякий случай сообщив слуге, куда он отправляется, и в назначенный час подъезжал к дому Чернышева.

Как только он назвал лакею свое имя, сразу был проведен в кабинет Ивана Григорьевича, где тот восседал в полном одиночестве с книгой в руках.

— Наконец–то! — протянул тот руку, вставая. — А я подумал, может, тебя опять куда по делам услали из столицы.

— Совсем недавно вернулся из Малороссии, — сообщил Кураев, отвечая на рукопожатие.

— Забываешь старых друзей, носа не кажешь, — весело погрозил ему пальчиком Чернышев. — Служба службой, а дружба дружбой. Наши общие друзья интересовались тобой, — чуть понизив голос, сообщил он.

— Да? — сделал удивленное лицо Кураев. — Интересно знать, зачем я им понадобился?

— А твое участие в ложе? — вопросом на вопрос отвечал граф.

— При моей занятости по службе не вижу никакой возможности участвовать в собраниях столь почтенных господ.

— Шалишь, братец. Если ты хотя бы один раз изъявил согласие быть введенным в ложу, то теперь до конца дней своих не можешь забывать о том. Вот так–то.

— Мы так не договаривались. Я свободный человек, а не крепостной какой–нибудь, и могу располагать собой, как вздумается.

— Все так, — примирительно тронул его за руку Чернышев, — но тебе поверили. Причем вспомни, под мое честное слово. Не пожелав принять участия в нашем общем деле, ты тем самым подведешь и меня. Ты к этому стремишься?

— Отнюдь, — смутился Кураев, — но, согласись, почти все мое время поглощает служба и к тому же, как тебе известно, — частые поездки. Боюсь, что вынужден буду извиниться перед тобой. А разве у вас не бывало случаев, когда кто–то по болезни или в силу иных причин не мог присутствовать на общих собраниях? И к тому же, если это останется между нами…

— Да, да, — поддержал его Иван Григорьевич, — обещаю тебе, что сохраню в тайне твои слова.

— По чести говоря, — продолжил Кураев, — мне ваше собрание показалось не более, как маскарадом, а я до них не большой охотник. Дела не вижу за всем тем.

— И зря, — нахмурился Чернышев, — за тем тебя и пригласил, чтоб предложить участие в одном важном деле.

— Слушаю тебя, граф. Если оно не затронет моей чести и репутации и не будет противно мне как верному слуге государыни, то готов выслушать и, коль окажется возможным, то поучаствовать в деле. Говори.

— Но и я в свою очередь хотел бы взять с тебя слово, что все, о чем мы будем говорить, останется между нами.

— Ты хочешь, чтоб я поклялся? На чем? На Библии? Или крест нательный поцеловать? Знаешь, я не большой охотник до клятв, а тем более не люблю болтать языком с каждым встречным. Так что доверься моему честному слову.

— Этого достаточно. Более, чем достаточно. Присядь, — указал ему граф на низкую кушетку возле большого шкафа с книгами, — беседа может оказаться долгой. Хотя… — и он глянул на напольные часы, — если мы придем к обоюдному согласию, то через час должны будем ехать.

— На собрание? В ложу? — чуть поморщившись, спросил Кураев.

— Всему свое время, а пока сядь и послушай. — Сам он уселся напротив в кресло, обитое тисненой золотом кожей, закинул ногу на ногу и принялся чуть покачивать ею в воздухе. — Что тебе известно о здоровье императрицы? — неожиданно спросил он.

— Не более, чем другим, — удивленно пожал плечами Кураев. — Я не придворный лекарь, и в родстве с Шуваловыми не состою.

— Да что ты говоришь?! — рассмеялся громко Чернышев. — Ну, насмешил, спасибо, а я‑то думал, ты, брат, совсем сухарем на службе своей стал. Тогда послушай, что мне известно. Из кругов, близких ко двору, а у меня есть и там связи, через то самое общество, чьи собрания тебе показались маскарадом, судя по последним сообщениям, наша государыня, дай ей Бог всяческого здоровья, вскоре поправится окончательно.

— А ты в том сомневался? — не преминул вставить очередную шпильку Кураев.

— Дело не во мне. Многие люди, узнав о ее болезни, будучи людьми здравого ума задали себе вопрос: кто взойдет на трон, если, не приведи Господь, что случится с государыней.

— И что же? В чем неясность? Наследник давно определен: Петр Федорович. Кто о том не знает?

— Но коль тебе известно, кто станет наследником, то, может, ты сообщишь мне, кто станет его ближним человеком? Правой рукой, как говорят в народе. С кем он будет советоваться и принимать решения? Об этом ты задумался? Вот к чему я клоню наш разговор.

— Свято место пусто не бывает, — легкомысленно отмахнулся Кураев, но был тут же остановлен своим собеседником.

— А кто сказал, будто оно окажется пустым? Кто? Но весь вопрос в том, что за человек займет то место. Вот об этом сейчас мы и должны подумать, назидательно подняв палец, закончил Чернышев.

— Не мне ли ты предлагаешь идти в услужение к немецкому принцу? Насколько мне известно, русским в душе он не стал. Немцем и остался.

— Да будь он хоть турком, но он наш будущий государь, и от его указов и рескриптов будет зависеть будущее всей империи, а значит, и нас всех.

— Слушай, Иван, — не вытерпел Кураев, — говори яснее. Я человек прямой и всех этих экивоков не терплю и не понимаю. В чем мое участие в задуманном вами?

— Нам хорошо известно, в каком ведомстве ты служишь, и многие из нашего братства с уважением относятся к Алексею Петровичу Бестужеву—Рюмину. Может, ты нас и посчитал за легкомысленных, мягко говоря, людей, но, приглашая тебя, мы догадывались, что канцлер потребует от тебя сведений об участниках тайных собраний. Ведь так?

— Не забывайся, Иван! — вспыхнул Гаврила Андреевич, и хотел вскочить на ноги, но был остановлен поднятием руки хозяина кабинета.

— Остановись, я не хочу тебя оскорбить, а просто высказываю некоторые предположения. Так вот, мы понимали, что при желании великий канцлер может узнать, кто входит в состав нашей ложи. Но… этого–то мы и добивались. Ты не первый, через кого мы попытались донести до сведения графа о своем существовании.

— Почему бы вам просто не пригласить графа Бестужева как частное лицо, а не как канцлера российского, на одно из своих собраний? — Кураев злился, что оказался игрушкой в чьих–то руках, пытался скрыть свои чувства, но это у него плохо получалось, а потому он сердился на себя еще более, и уже был не рад, что согласился на встречу с Иваном Григорьевичем. Но сейчас, попав в столь каверзную ситуацию, выбора у него не было, а потому, слегка успокоившись, решил более не перебивать собеседника и выслушать до конца все, что бы тот ни говорил.

— Конечно, об этом мы думали с самого начала. Но канцлер не может принимать чьи–то частные приглашения, а тем более выступать частным лицом. Он бы просто не приехал. Судя по последним сообщениям, дела его становятся день ото дня все хуже. К партии Шуваловых большинство из нашего братства относится с недоверием, зная жадность Петра Ивановича, жестокость, если не кровожадность Александра Ивановича, тщеславность двоюродного их братца Ивана, что сегодня оказался в фаворе, одним словом, симпатии ни у кого их семейка не вызывает…

— Кроме одного человека, — вставил все же свое слово Кураев.

— Кого? — удивленно поднял брови Чернышев.

— Императрицы!

— В этом ты прав, — вновь рассмеялся граф, — но она, ко всему, еще и женщина, а женщинам надо прощать их слабости. Итак, положение при дворе сейчас такое, что страной правят Шуваловы, и заболей императрица всерьез, широко перекрестился он, — не приведи Господь, то нам будут явлены новые временщики. А как все складывалось при Анне Иоанновне, ты, думается, наслышан. Никто не желал бы пережить те времена. Потому нам хотелось бы, во–первых, всячески помочь канцлеру, коль это еще возможно, но боюсь, он уже на закате своей карьеры; а во–вторых, найти подход к молодому наследнику.

— Не вижу ни в том, ни в другом вопросе своей роли, — кашлянул негромко Кураев, — чем я смогу тут помочь?

— Ты можешь помочь канцлеру. Если он устоит, то останется хоть один человек, противоборствующий Шуваловым.

— Но как я помогу канцлеру?

— Алексей Петрович недавно ездил к молодому двору, но был принят там холодно. Мои же отношения с Петром Федоровичем, если не дружеские, то, во всяком, случае приятельские.

— Когда ты только, Иван, все успеваешь? — поразился откровенности того Кураев.

— Не столь важно. Хочу тебя представить наследнику, чтоб со временем ты смог замолвить словечко за канцлера и в чем–то оказать ему помощь. Возможно, это случится не сразу, но подобное знакомство надо ценить. Ну, что ты теперь скажешь? Лишь маскарадами мы занимаемся на своих собраниях? Каждый видит то, что желает видеть.

— Не знаю, что и ответить, — поднялся с кушетки Гаврила Андреевич, — но пренебрегать такими знакомствами, согласен, нельзя. Когда еще выпадет такой случай.

— Да и выпадет ли, — легонько хлопнул его по плечу Чернышев. — Так едем к молодому двору?

— Едем, — с улыбкой ответил Кураев, на сей раз уважительно вглядываясь в лицо старого друга, которого он не смог оценить по достоинству.

… Когда через несколько дней Гаврила Андреевич попытался вспомнить и как–то вычленить свое ощущение от встречи с наследником, он с удивлением для себя самого отметил, что тот произвел на него в целом довольно приятное впечатление. Прежде всего удивила та непосредственность, с которой он держался, беседовал, общался с крутившейся подле ног рыжей собакой, отвечал с полуулыбкой на приветствия входивших время от времени в комнату, кого–то из своих приближенных. И в то же время за всем этим проскальзывали порой плохо сокрытый страх, робость, боязнь окрика. Кураев попытался понять, кого же может бояться великий князь, подумав в первую очередь почему–то об императрице. Но потом отмел свое предположение как неверное, поскольку Петр Федорович, когда разговор касался государыни, как–то по–детски кривил рот и с затаенной усмешкой называл ее "моя тотушка". При этом твердость произносимых слов и не всегда правильные ударения выдавали в нем исконного немца. Запомнилась и порывистость, с которой он говорил, переводя взгляд умных, но не очень озабоченных земными проблемами, глаз. Впрочем, от человека, живущего в стороне от внешнего мира, в своем дворце, словно улитка в домике, иного просто невозможно и требовать. Услышав, что Гаврила Андреевич принимал участие в боевых действиях, в последнем столкновении русской и шведской армий, Петр Федорович вскочил со своего места, как–то хищно вытянул нос, как это делают гончие, когда идут по свежему следу, подбежал к нему и спросил ломким, еще не окрепшим юношеским фальцетом:

— Господам известно, что не так давно в Петербург из Стокгольма прибыла делегация с единственной целью — пригласить меня взойти на престол после смерти шведского короля Фридриха Гессенского?

— Да, нам известно о том, — согласился граф Чернышев.

— Вот было бы интересно, не отсоветуй мне "тотушка" делать это. Посмотрели бы, чья взяла.

— Что вы имеете в виду, ваше высочество? — осторожно спросил Гаврила Андреевич, хотя прекрасно понимал, о чем идет речь.

— Думаю, шведские солдаты ничуть не хуже русских мужиков. И если бы у них был достойный предводитель, то они могли бы легко взять и Петербург, и Москву. Впрочем, от Москвы я никакого проку не вижу, она не похожа на европейскую столицу.

— Смею напомнить, — вкрадчиво заговорил Чернышев, — вы по материнской линии являетесь внуком российского императора Петра Великого. А он имел честь воевать со шведским королем Карлом, который также мечтал взять Москву.

— Петр Великий? Может, он и был великим полководцем, не знаю, но не по его ли приказу был убит царевич Алексей? Ответьте мне, господа.

Кураев и Чернышев опустили глаза в пол, не зная, что и возразить наследнику. Наконец, Иван Григорьевич нашелся:

— Важность государственных дел, забота о державе иногда заставляют государя идти на поступки и действия, которые обычному человеку трудно расценить. Император боялся, что сын сговорится с его врагами…

— Майн гот, какое счастье, что у меня не было такого отца, — воздел руки вверх Петр Федорович. — Нет, Россия навсегда останется для меня загадкой.

Чернышев и Кураев вновь замолчали, не зная, как вести себя с человеком, являющимся по сути дела их будущим государем, но не признающим себя русским человеком. Выручил их вошедший в комнату один из приближенных наследника. Не помешал? — спросил, он довольно фамильярно подмигнув наследнику, а затем поклонился офицерам, и бесцеремонно заявил:

— Не тратя понапрасну драгоценное время господ офицеров, разрешите представиться: камергер двора и обер–гофмейстер его императорского высочества, Николай Чоглоков.

— Очень приятно, — поднялись, щелкнув каблуками, Кураев и Чернышев, и назвали себя.

— Да вы сидите, господа, я хоть и чуть постарше вас, а привык разговаривать стоя. О чем речь ведете? О войнах все, поди?

Кураев заметил, как побледнели губы наследника и чуть задрожал острый подбородок, слегка раздулись ноздри. Не стоило большого труда догадаться, что общение с обер–гофмейстером двора не доставляло ему особого наслаждения. Гаврила Андреевич было хотел резко оборвать наглеца, помешавшего их приватной беседе, но Чернышев неожиданно заговорил почти ласково и почтительно с Чоглоковым:

— Мы, смею заметить, говорим о военных действиях во время последней кампании. Их высочество находит, что русские солдаты не очень хорошие воины.

— Их высочество пока что наблюдал военные действия на полу собственного кабинета, расставляя оловянных солдатиков, — хохотнул Чоглоков, — вряд ли он лично сможет дать подобающую оценку русской армии.

Кураев заметил, как вспыхнули щеки наследника, но он, верно, привык к подобным дерзким высказываниям своего приближенного и смолчал или не счел нужным остановить его разглагольствования.

— Что с того, — высказал свое мнение граф Чернышев, — все мы когда–то занимались этим. Воnne chance! В добрый час, как говорили некогда древние римляне.

— Весьма возможно, — рассмеялся Чоглоков, — но мне, поверьте, смешно слушать, когда их высочество начинает высказываться насчет нашей армии. Вам, господа, то слышать впервой приходится, а мне каково, когда почти что каждый день одно и то же?

Кураев чуть улыбнулся, представив, как нелегко приходится русскому человеку выслушивать подобные высказывания.

— Не соблаговолят ли господа пройти со мной? — неожиданно хриплым голосом спросил Петр Федорович. И по тому, как он произнес эту фразу, можно было понять, сколь нелегко давалось ему самообладание.

— Конечно, — согласились офицеры, — как скажете, ваше высочество.

— А меня с собой господа не желают пригласить? — камергер явно не желал оставлять их в покое. — Может быть, Петр Федорович желают познакомиться с новыми дамами, что хотели бы составить ему общество? Знаете, наследник в последнее время стал большим охотником до их общества.

— Пошел вон, каналья! — уже не в силах сдержаться, выкрикнул великий князь, схватил со стола длинный арапник и замахнулся им на Чоглокова, но тот лишь рассмеялся и попятился из кабинета.

— Ухожу, ухожу, — расплылся он в улыбке, словно услышал в свой адрес комплимент, — но мы еще увидимся, не так ли?

— Быдло, — очень по–русски высказался Петр Федорович, когда камергер исчез. Он бросил арапник обратно на стол и в изнеможении опустился в кресло. — Придет мое время, все припомню!

— Как вы можете терпеть подобных людей подле себя? — изумился граф Чернышев.

— Государыня их ко мне приставила, то не моя воля.

— Но ведь вы можете попросить ее освободить вас от их общества.

— Другие окажутся не лучше, — буркнул Петр Федорович, став моментально флегматичным и неразговорчивым.

— Может, позволите мне проучить нахала? — спросил его Кураев. — Мне это не впервой. Думается, после этого у него пропадет охота вести себя подобным образом.

— Не стоит труда, но, в любом случае, спасибо, — слегка улыбнулся Петр Федорович, — они все тут меня ненавидят и считают, что могут обращаться со мной как с… — он попробовал подобрать нужное слово, но, не найдя, чуть махнул рукой и глубоко задумался.

— Ну, мы тогда позволим себе покинуть вас, — встал с кресла Чернышев.

— Да, конечно. Прошу меня простить, но мне что–то нынче не здоровится. Приглашаю вас навещать меня, может, времена изменятся к лучшему.

Уже на обратном пути они обменялись впечатлениями от увиденного, и Чернышев спросил Гаврилу Андреевича:

— Теперь вы сами смогли убедиться, сколь нездорова обстановка при малом дворе.

— Мне приходилось слышать о том и ранее, но подобного я и предположить не мог. Однако императрица наверняка в курсе дел.

— У императрицы есть еще Шуваловы, которые первыми докладывают ей обо всем и стремятся всячески очернить наследника.

— Зачем это им нужно?

— А сами–то как думаете?

— Неужели надеются, что государыня лишит его права престолонаследия?

— Всякое может быть, — неопределенно отозвался Чернышев, — не забывайте, в какое смутное время живем.

— Мне бы хотелось побывать при малом дворе еще раз. Насколько понимаю, цели нашего визита мы не достигли.

— Да, неудачно все вышло. Но если будете иметь встречу с канцлером, то, думается, вы в общих чертах дадите ему понять о нездоровой обстановке при малом дворе.

— Разве он сам не знает об этом?

— Наверняка, знает. Но медлит, как и многие, выжидает. А по Шуваловым надо бы именно сейчас ударить, свалить их. Так и передайте их сиятельству, что время не терпит….

Несколько дней затем у Кураева не выходила из головы последняя фраза Чернышева, и он расхаживал по комнате, меряя ее шагами, не зная, как поступить. Обращаться к канцлеру с предложением помочь в чем–то великому князю было просто нелепо. Кто он такой, чтоб обращаться к графу Бестужеву—Рюмину с чем–то подобным? Не будучи посвященным во все дела и помыслы канцлера, трудно предположить, чем может закончиться их разговор. Граф не из тех людей, которые ждут чьих–то советов. Нет, тут надо ждать случая и, если он представится, начать разговор.

И случай неожиданно выпал. Но совсем не с той стороны, с какой ожидал Гаврила Андреевич…

 

5

Ранним утром лакей разбудил Кураева со словами, что к нему в дом явился некий господин подозрительного вида, себя назвать не желает, а требует немедленно хозяина. Удивленный Гаврила Андреевич в халате вышел в прихожую, где увидел заиндевелого с мороза мужика в огромном тулупе и бараньей шапке на голове. У его ног лежал грязный, замызганный мешок, а сам ранний посетитель широко улыбался и издали еще закричал:

— А вот и я, ваше благородие! Не признаете?

— Извольте назваться, — позевывая, ответил тот, пытаясь понять, кого принесла нелегкая с утра пораньше. На приказчика или купца он не походил, на нищего тоже. Во всей фигуре вошедшего чувствовались задор и сила, и не было никакой почтительности, свойственной обычно людям его положения.

— Да вы сами припомните меня, ваше благородие. Ну? Не вспомнили? В Тобольске мы встретились, вы меня тогда еще в острог упекли. А потом в Москве защитили, ночевать оставили и велели, коль окажусь в Петербурге, то непременно к вам наведаться. Зубарев я, Иван. Узнали?

— Вы хоть бы предупредили как–то, — сухо отозвался Кураев, — проводите его в гостиную, — приказал он слуге, — а я оденусь пока.

Иван Зубарев сидел в гостиной на краешке стула, розовощекий, раскрасневшийся с мороза, и блаженно улыбался, оглядываясь по сторонам. Когда Гаврила Андреевич, уже умывшись, одетый вошел в комнату, Иван порывисто кинулся к нему, сгреб в объятия и принялся хлопать могучей ладонью по спине, потряхивать что есть силы. Стоило больших усилий вырваться от него.

— Ты силы–то прибереги, пригодятся еще, — недовольно морщась, посоветовал ему Кураев, переходя на "ты", — и не вздумай с кем–то вот так обниматься, это, знаешь ли, дурным тоном считается.

— Да мне что с того? Не собираюсь ни с кем более обниматься, тем паче, что и нет ни одного знакомца у меня в столице, кроме вас.

— Может, оно и к лучшему, — Гаврила Андреевич позвонил в колокольчик и приказал лакею подать кофе.

— Значит, здесь вы и живете? — простодушно спросил Зубарев, оглядывая гостиную. — Богато будет, не то что у нас в Сибири. Наверное, больших денег стоит дом такой содержать?

— Да уж, немалых, — поморщился Кураев; он не любил обсуждать свое финансовое положение и расходы с кем бы то ни было, а уж тем более не собирался делать этого с купеческим сыном, свалившемся, как снег на голову. — Скажи лучше, с чем прибыл в столицу. Верно, не только затем, чтоб поинтересоваться, во сколько мне обходится содержание дома?

— Что вы! И в мыслях не было, — Иван быстро понял, что затронул больную струнку поручика и моментально перевел разговор на другую тему. — Нашел я‑таки серебро! — и полез в карман, вытащил из него завернутый в тряпицу серебряный слиток, положил его на стол перед Гаврилой Андреевичем, — вот, глядите.

— Не может быть, — впервые улыбнулся поручик, — а я уж думал, что ты из тех людей, которых зовут вечными неудачниками, — взяв слиток в руку, покачал головой, прикинул вес на ладони, повертел и положил обратно на стол. Поздравляю.

— Рано пока поздравлять, — отозвался Зубарев, — мне теперь разрешение получить надо на строительство плавильного завода.

— Помнится, мы с Иваном Симоновичем Гендриковым помогли тебе в получении некой бумаги в московском Сенате. Разве не так? Что еще за бумага вдруг потребовалась?

— То совсем другое дело. Первая, она и сейчас при мне, дана на поиск руд в башкирских землях, а теперь, коль найдена мной руда серебряная, то надобно разрешение получить на постройку завода.

— Поди, и ссуда потребуется на строительство?

— То само собой. Мне уже знающие люди объяснили, что денег под залог просить в столице надо.

— Нет, Иван, ты неисправим, — покачал головой Кураев, принимая от слуги чашечку с дымящимся, свежезаваренным кофе. — Угощайся, надеюсь, кофе у вас в Сибири пьют?

— Пьют, пьют, — улыбнулся Зубарев, беря в ладони крошечную чашечку дорогого фарфора, которая почти скрылась в его пятерне. — Вы нас совсем, что ли, за темных людей считаете? Братья мои двоюродные, — да я рассказывал вам про них, Корнильевы купцы, — торговлю чаем ведут через Кяхту. А кофе редко к нам завозят, да и дороговато оно для нашего брата.

— Ладно, пей, не стесняйся, — благодушно хмыкнул Кураев, разглядывая гостя и находя его манеры и простодушие довольно симпатичными.

— Вот только не знаю, к кому мне обратиться за ссудой и разрешением, признался Иван, — не подскажете, случаем?

— Делами по открытию горных разработок ведает Берг–коллегия, да будет тебе известно. Через нее же, если сочтут нужным открытие рудника, можно попросить и ссуду. Но, боюсь, на то у тебя не один год ожидания уйдет. Уж поверь мне, знаю, как оно делается нынче.

— И ускорить никак нельзя? — почти жалобно спросил Зубарев.

— Ускорить всегда можно, да только деньги немалые нужны, а у тебя их, судя по всему, не особо и много. Так говорю?

— Именно так. Мало денег, — потупя глаза, отозвался Иван. — Откудова им, деньгам, взяться–то? Батюшка у меня помер… — неожиданно закончил он.

— Прими мое соболезнование, — кашлянул Кураев, — значит, теперь хозяином единоличным стал?

— Стать–то стал, да после отца долгов много оказалось, пришлось срочно из Тобольска уехать. Летом на Урале руду искал, а потом вот в столицу подался. Обратно в Тобольск не вернусь, пока не разбогатею.

— Только так, и не иначе? — усмехнулся Гаврила Андреевич, — нет, Иван, ты положительно начинаешь мне нравиться. Редкий ты человек! Пока не разбогатеешь, говоришь, домой не вернешься. Я думал, теперь таких людей и вовсе нет, ан нет, ошибся, встречаются еще.

— Опять вы смеетесь надо мной, — обиделся Зубарев, — я к вам со всей душой и сердцем, а вы ха–ха, и только.

— Извини, друг, но без смеха слушать подобные речи ни один нормальный человек не сможет. Уж не обижайся на меня. Но вот так приехать в столицу, без денег… — поручик развел широко руками, выражая крайнюю степень своего удивления. — У меня как–то и в голове не укладывается.

— Очутились бы на моем месте, глядишь, уложилось бы, — сердито огрызнулся Зубарев, — если я вам в тягость буду, то только скажите, пойду на постоялый двор, — ставя на стол пустую кофейную чашечку, заявил он.

— Не надо обижаться, когда тебе правду в глаза говорят, — ответил резко Кураев. — Чего тебе на постоялом дворе делать? Хочешь ограбленным до нитки быть или стать похожим на этого, как его… — попробовал вспомнить он.

— Ванька Каин, — услужливо подсказал Зубарев, догадавшись, о ком хочет сказать ему поручик.

— Вот именно, Ванька Каин. Кстати, схвачен он, в застенке сидит.

— Так ему и надо, — согласно поддакнул Зубарев.

— Так что, думаю за лучшее будет пожить тебе у меня пока, а я тем временем подумаю, как помочь, — задумчиво проговорил Кураев, теребя тонкими пальцами кисть пояса, которым был затянут его халат.

— Премного благодарен, — обрадовался Иван, — за стол я готов платить вам, сколько скажете. Кой–какие деньги у меня имеются.

— Поглядим, — Кураев вновь позвонил в колокольчик и велел слуге, бесшумно появившемуся перед ним, — проводи нашего гостя в комнату наверху.

Через час Гаврила Андреевич подъезжал к дому графа Бестужева—Рюмина, плохо представляя, о чем он станет докладывать канцлеру, но твердо уверенный в том, что ему надобно сообщить о появлении в столице купеческого сына из Тобольска, поскольку граф в свое время проявил интерес к личности того.

Алексей Петрович принял его не сразу, пришлось ждать в приемной, где поручик расхаживал вдоль стен, увешенных картинами с сюжетами из древней истории, время от времени рассеянно поглядывая на них. За дверью слышались негромкие голоса, и он догадался, что приехал не ко времени, поскольку граф не любил, когда посетители встречались у него в приемной. Через какое–то время дверь открылась, и мимо Кураева быстро прошли два человека, одетые в штатское, держа в руках плотные листы бумаги. Он догадался, что это не иначе, как секретари, служащие у канцлера, через руки которых проходили все донесения зарубежных агентов и дипломатов.

Граф вскоре сам выглянул в приемную, сухо кивнул поручику и пригласил войти.

— Извините, что не доложил о своем визите заранее, ваше сиятельство, наклонил голову и щелкнул каблуками Кураев.

— Хорошо, что сам о том понимаешь, — ответил граф, — срочное что–то у тебя, коль явился без предупреждения?

— Именно, ваша светлость, — сообщил Кураев, оставаясь стоять возле двери, поскольку ему не было предложено садиться; он понимал, граф желает побыстрее закончить с ним, — явился ко мне тот купеческий сын, о котором я вам как–то докладывал.

— Что за купеческий сын? Откуда? — удивленно вскинул брови канцлер. Не помню о таком.

— Из Тобольска он. Руды на Урале ищет. Год назад имел честь доложить о нем, и вы изволили заметить, чтоб не упускал его из вида, мол, может понадобиться для приватных дел.

Канцлер явно не был готов к разговору и долго морщил лоб, пытаясь припомнить, в связи с чем он приказал поручику держать того купеческого сына в поле зрения. Но так и не вспомнив, уклончиво ответил:

— Пусть будет так. Коль приказывал, то правильно сделал, что сообщил. Все на этом? А то мне во дворец поспешить надо.

— Были мы несколько дней назад с графом Чернышевым при малом дворе, имели честь беседовать с наследником престола.

— Вот как? — воззрился на него Бестужев. — И как он, наследник, поживает?

— Слава Богу, ваше сиятельство, но только люди вокруг него непотребные собраны, дерзят, оскорбляют.

— То не ко мне, то к матушке государыне обращайся, она к нему людей тех по собственному разумению приставляет. Моей вины в том нет, — желчно хихикнул канцлер.

— Граф Чернышев говорил, что вашей светлости есть резон подружиться с наследником, — выпалил Гаврила Андреевич, и даже глаза зажмурил, хорошо понимая, какую дерзость сморозил сейчас.

— Надо же! — хохотнул Бестужев. — Твой Чернышев еще и советы бесплатно дает. Спасибо ему за это от меня передай.

— То не только его совет, но и людей, которые входят в тайное общество, где мне выпало быть по поручению вашей светлости.

— Даже так? — канцлер с интересом принялся разглядывать его. — Ну, спасибо им на добром слове передай при случае. Рад, что помнят обо мне. Не премину воспользоваться советом.

— Могу быть свободным? — спросил поручик, поняв, что разговора не получилось.

— Подожди минутку, голубчик, — остановил его граф, — есть у меня для тебя для тебя поручение весьма деликатного свойства. Требуется тебе до Архангельска съездить срочно и передать пакет губернатору. Готов к подобной поездке? Не болен, случаем?

— Никак нет, ваше сиятельство. Могу выехать хоть завтра. Где получить пакет?

— Пакет получишь, но есть у меня к тебе еще одна просьбочка, — канцлер протянул к камину руки, подержал их близ пламени некоторое время, зябко поежился и продолжил, — в Холмогорах, что неподалеку от Архангельска находятся, острог есть. Кто в нем содержится, сказывать не стану, ни к чему тебе о том знать. От тебя лишь требуется узнать, не появлялись ли вблизи Холмогор какие–нибудь подозрительные люди в последнее время. Все понял? И чтоб никому ни гу–гу. Это главное, а иначе…

— Понял, ваше сиятельство. Никаких разговоров о моей поездке.

— Ну, и молодец, коль понял. Люблю таких молодцов, как ты. За пакетом завтра ближе к вечеру к секретарю моему заедешь, он же тебе и прогонные и подорожные выдаст, послезавтра и выедешь. Ну, с Богом. И запомни: ни с кем ни гу–гу.

Кураев еще раз щелкнул каблуками, поклонился и вышел, прикидывая про себя, что поездка выпала ему как раз на Рождество, которое наступит буквально через несколько дней, а так бы хотелось встретить его в тепле, в гостях у родных или друзей. Можно было сказаться и больным, но с графом лучше не лукавить. Это он знал хорошо.

Вернувшись домой, он сообщил Ивану Зубареву, что срочно выезжает по делам службы и оставляет его на попечение слуги, и посоветовал без него не предпринимать никаких шагов по своим делам, чтоб в очередной раз не попасть впросак. Иван клятвенно пообещал ему вести себя осторожно.

 

6

Но, высидев два дня в доме Кураева, мучаясь от безделья, Иван решился все же нарушить данное им обещание и сообщив слуге, что ворчливо открыл ему двери, мол, идет по делу, к вечеру вернется, и выскользнул на улицу. Пройдя несколько кварталов, Иван беспрестанно крутил головой, разглядывая богатые дворцы, высившиеся вокруг него. Некоторые были каменные, но встречались и деревянные, изукрашенные причудливой резьбой, с крышами, крытыми железом. Он плохо себе представлял, куда идет, влившись в людской поток шумной столичной улицы. Мимо него то и дело проносились крытые повозки, а то и кареты со стеклянными оконцами, плотно прикрытыми цветными занавесками, с вензелями на дверцах и форейторами, беспрестанно щелкающими длинными бичами. Наконец, он увидел в небольшом проулочке вывеску трактира и направился туда, чтоб немного посидеть, оглядеться, прийти в себя. Половой быстро принес ему пузатый графинчик с вином, два растягая, и умчался куда–то, оставив Ивана одного. Но не успел он выпить и двух рюмок, присматриваясь к разномастным посетителям, большинство из которых были одеты, как и он, в тулупы и иную простенькую одежду, торопливо ели, расплачивались и уходили из трактира, уступая место другим, вваливающимся озябшим гостям, как к нему неожиданно подсел тощий мужичонка и спросил:

— Откуда будешь, мил человек?

— А тебе чего? — недружелюбно ответил Иван, боязливо щупая глубоко запрятанные деньги и вспомнив предостережения Кураева.

— Да вижу, один сидишь, думаю, дай подсяду, может, нужда какая есть? Меня Федькой зовут, из подьячих я буду.

— Мне до тебя и дела нет, — сумрачно отозвался Иван, пододвигая поближе к себе графинчик.

— Зря ты так, паря, — добродушно хмыкнул Федор, — тебе моя помощь как раз и нужна, по глазам вижу. Ты послушай, чего скажу, послушай. Коль в Петербург человек приехал, — а то, что ты не местный будешь, за версту каждый поймет, — то, знать, нужда у него какая. За просто так сюда никто не ездит. Значит, тебе бумагу какую составить надо, коль не грамотный, а даже если и грамотный, то все одно, слог надо особый иметь, а я как раз тому делу обучен, давненько занимаюсь. Ко мне и иные господа не брезгуют обращаться, слышишь? Может, в острог кто из родных угодил или там на барина своего жалобу написать надо, то все могу.

— И в Берг–коллегию прошение составить можешь? — недоверчиво поинтересовался Иван, понимая, что лучше обратиться к этому подьячему, который наверняка знает все ходы и выходы, чем блуждать одному от учреждения к учреждению и без толку обивать пороги, тратить понапрасну время.

— Плево дело, — сморкнулся в рукав простуженным носом Федька, расскажи о своем деле. Может, тебе и не в Берг–коллегию вовсе надо прошение писать. Мигом определю. А пока, для разговора, плесни винца немного, коль не жалко.

Иван налил ему, не забыл и про себя, и неторопливо принялся рассказывать, с чем он прибыл в столицу, терпеливо слушающему и время от времени шмыгающему носом Федьке. Постепенно освоившись, его собеседник уже сам подливал себе вино, а когда графинчик опустел, то кликнул полового и велел наполнить его вновь. У Ивана вдруг неожиданно стало тепло на душе, поскольку он мог наконец–то все выложить без утайки, рассказал попутно и о тобольском губернаторе Сухареве, и о поездке к митрополиту, и о том, что привез с собой образцы руд на всякий случай, если потребуется выяснить наличие в них серебра. Когда он закончил, то Федька, не проронивший за время его рассказа ни слова и, хоть выпили они уже достаточно, ничуть не захмелевший, а все так же внимательно смотрящий на него, глубоко вздохнул и сообщил:

— Полтинник будет твое прошение стоить. Но гербовую бумагу купишь сам в лавке напротив и мне принесешь.

— Прямо здесь и писать будешь? — изумился Иван.

— Зачем здесь — дома напишу, а завтра поутру придешь и получишь прошение честь по чести. Только знаешь, чего я тебе скажу, в Берг–коллегию писать я бы не советовал.

— Это почему вдруг? Знающие люди говорили: именно туда и надо.

— Вот коль бы твой губернатор написал туда, тогда другое дело. Он лицо должностное, его бы бумагу без промедления рассмотрели. А тебе, мил человек, не меньше годика ждать придется.

— Неужто целый год? — поразился Иван.

— Ладно, коль год, а бывает и больше. Может случиться, потеряют твою бумагу или направят куда еще. Могут тому же губернатору в Тобольск отправить.

— Почему ему вдруг?

— А кто их знает, о том у них и спроси. Но я без малого десять лет такими делами занимаюсь, насмотрелся всякого. Мое дело тебе добрый совет дать, а там уж сам решай.

— Куда же писать, коль не в Берг–коллегию? — обречено спросил Иван.

— Могу дать совет, — хитро прищурившись, ответил Федька, — только выпить чего–то хочется. Закажешь еще? За меня не сумлевайся, я хоть человек зело пьющий, но голову при том сроду не терял. Так возьмем еще графинчик? Ивану ничего не оставалось, как заказать еще, при этом он прикинул, что подьячий уже обошелся ему в копеечку, очень уж заманчивым было выслушать советы тертого человека.

— Говори теперь, — когда они наполовину опорожнили и новый графинчик, потребовал Зубарев. — Надобно еще гербовую бумагу сходить купить, пока лавку не закрыли.

— За то не переживай, у меня приказчик в лавке старый знакомец будет, продаст хоть за полночь.

— Куда же обратиться присоветуешь? — вновь спросил Иван, заметив, что у него самого начал заплетаться язык, зато Федька выглядел молодец молодцом, видно сказывалась давняя привычка к употреблению крепких напитков. Он даже перестал носом шмыгать, а торопливо подбирал принесенную половым закуску, будто был полновластным хозяином за столом.

— Скажу, скажу, мил человек, — он до сих пор не поинтересовался, как зовут его собеседника, — только ты не пужайся, когда мой совет услышишь. А по моему разумению, надобно тебе прямо к государыне нашей, императрице, прошение писать.

— Императрице? — раскрыл рот от удивления Иван. — Думай, чего говоришь, образина, — разозлился он, сообразив, что зря потратил время и деньги на этого пьянчужку. Может, никакой он и не подьячий, а лишь прикидывается им, сидит, выдумывает на ходу всяческую ерунду.

— Мое дело предложить, а твое, мил человек, решать. Но знавал я про такие случаи, когда иной отчаявшийся человек, чтоб по канцеляриям, по приказам не ходить, дожидался возле дворца, когда государыня к народу выйдет, бросится к ней в ноги и вручит грамотку свою. Вот тогда уже точно дело сделается, — пьяно икнул он.

— А в острог меня за это не поволокут? — спросил о первом, что его тревожило, Иван.

— Могут и в острог, ежели у тебя грамотка та окажется крамольной или оскорбительной для государыни. Но я тебе ее так составлю, комар носа не подточит, все честь по чести будет.

— Возле какого дворца лучше ждать государыню? — шепотком спросил Зубарев подьячего, озираясь на всякий случай по сторонам.

— Нынче зима на дворе? Зима, — тряхнул головой Федька, — а потому государыня в это время в Зимнем дворце быть изволит. Опять же Рождество скоро, а на Рождество они завсегда в Царское село едут, то мне точно известно. У меня истопник знакомый, что при дворце служит, рассказывал мне не раз про это. Вот и дождись ее напротив, а потом выжди момент, прошмыгни меж караульных и кинься в ножки к государыне нашей.

— Может, и прав ты, — неожиданно согласился Иван, — коль прошение мое к государыне попадет, то мурыжить его долго не станут, а отпишут, как есть, сразу.

— Вот и я о том же толкую тебе битый час, — широко зевнул Федька, — дуй в лавку за гербовой бумагой, а я тебя тут подожду. Может, еще закажем по такому случаю?

— Нет, хватит с тебя, а то не напишешь ни фига, — слегка пошатываясь, встал из–за стола Иван. — Я счас, жди… — и направился на поиски лавки.

Когда он через четверть часа вернулся обратно в трактир, Федька мирно спал, опустив голову с большой плешью на затылке прямо на стол. Иван с трудом растолкал его, тот открыл глаза и трезвым голосом спросил:

— Принес? Давай сюда, да имя свое скажи и прозвание, а то не от своего же имени мне прошение писать. А еще лучше, проводи меня до дому, там все и обскажешь.

Иван решил, что это будет самое лучшее, когда он узнает дом, где живет Федор, и пошел вслед за ним, рассчитавшись с половым, который тут же подскочил к столу, как только они собрались уходить.

На другое утро, едва проснувшись, Иван вспомнил о вчерашнем разговоре, и у него мурашки поползли по телу, когда представил, за какое дело он решил взяться. Однажды, уже побывав в остроге, он понял, как легко туда попасть и как трудно выбраться затем на свободу. Но что–то подсказывало ему, что подьячий прав, и самое лучшее в его положении, действительно, обратиться к самой государыне. Он быстро оделся и, стараясь не встречаться взглядом с неодобрительно поглядывающим на него слугой поручика Кураева, отправился к дому, куда он вчера проводил Федора.

Едва он постучал в обитую мешковиной дверь, как голос изнутри крикнул, что открыто. За столом у подслеповатого оконца сидел в исподнем Федор со всклокоченной головой и, низко склонившись над белым листом бумаги, что–то писал.

— Посиди покуда, — кивнул, не здороваясь, он Ивану, — не закончил еще.

— Ладно, подожду, — покорно согласился тот и присел на лавку подле теплой еще печи. Из соседней половины дома выглянула старуха, укутанная в темный платок, закрывающий ее до самого пояса, недружелюбно оглядела его и скрылась обратно.

— Не обращай внимания, то мать моя, — успокоил Федор, не отрываясь от написания, — сердится, когда пьяный прихожу.

— Жены–то нет, что ли? — поинтересовался у него Зубарев.

— Была, да сбежала с одним солдатиком, — равнодушно сообщил он, — и правильно сделала, а то бы сам выгнал. У меня ведь дело такое: сегодня есть заработок, а завтра может и не быть. А я, когда напьюсь шибко, то могу и побить нечаянно, не стану скрывать. Вот она и умотала.

Иван неприязненно оглядел убогую обстановку комнаты, которая мало чем отличалась от таких же домов у них в Сибири, где хозяин перебивался с хлеба на воду без постоянного заработка. Наконец, Федор закончил писать прошение и, ссыпав с него песок, несколько раз встряхнул за столом, полюбовался работой.

— Готово, Иван Зубарев, прошение твое, прими, — и протянул через стол, — а с тебя полтинник, как и сговаривались. Лишнего не беру…

 

7

Когда Иван вышел с прошением в руках после затхлого, полутемного помещения, где жил со своей матерью подьячий, солнечный свет моментально ослепил его, заставил полуприкрыть глаза, зажмуриться. Он блаженно улыбнулся и посмотрел на гербовую бумагу с черным двуглавым орлом наверху и причмокнул языком, затем нашел видневшийся неподалеку позолоченный крест колокольни и широко перекрестился, стянув шапку с головы, подумал про себя: "Ну, теперь, или пан, или пропал! Коль Господь на моей стороне, то должно все решиться благополучно…"

— Эй, паря, одень шапку, а то уши отморозишь, — услышал он голос сзади себя. Оглянулся и увидел широколицего извозчика, сидящего на облучке выкрашенных охрой саней.

— Ничего, не впервой, — ответил он, улыбаясь, но шапку натянул на голову и начал неспешно скручивать в трубку лист бумаги.

— Тебе куда ехать? — не отставал извозчик, который, судя по всему, заприметил

в Иване выгодного пассажира.

— Пока сам не знаю, — ответил тот, но потом, чуть подумав, спросил:

— А далеко будет до дворца, где государыня живет?

— До Зимнего, что ли? — спросил тот. — Садись, мигом домчу.

Иван чуть потоптался на месте, а потом, решив, что, коль день так успешно начался, то не стоит откладывать, все одно придется идти к дворцу, чтоб застать государыню, вряд ли он сам без посторонней помощи сможет найти дорогу.

— А -а -а… Была не была, поехали, — и легко опустился в санки, почувствовав себя чуть ли не барином, довольно поглядывая по сторонам.

— Сам откуда будешь? — полюбопытствовал извозчик, полуобернувшись к нему. — Сразу вижу, из приезжих.

— Из Сибири я, из Тобольска. Слышал про такой?

— Как не слышать, — отозвался тот, умело направляя резвую лошадку между возов с сеном, поворачивающих на соседнюю улицу, — свояк у меня годика два назад как за кражу угодил в ваши края. Тожесь, видать, из ссыльных?

— Нет, живу я там, из купеческого сословия.

— А дворец государыни тебе на кой? Из любопытства али ищешь кого?

— Да так, поглядеть, — не стал открываться перед незнакомым человеком Иван, посчитав за лучшее отмолчаться.

— Понятно, многие из приезжих просят отвезти поглядеть на него. Там сейчас к Рождеству как раз готовятся, украшают все, прибираются. А вот он и есть, — указал он кнутовищем, когда въехали на большую площадь. — Тебя к нему подвезти или здесь выйдешь?

— Значит, здесь государыня и жительствует? — для верности переспросил Иван извозчика.

— Когда здесь, а когда в ином месте. На то она и государыня, чтоб жить там, где пожелает.

— А ты ее сам видел хоть разок?

— Карету ее сколь раз на улице встречал, а саму ее не приходилось, сознался тот, — нашему брату лучше подале держаться. С сермяжным рылом в калашный ряд негоже лезть. Так как, выходить будешь али дале поедешь?

— Вези обратно, — потребовал Иван, решив, что на сегодня узнал достаточно.

На другой день, лишь только начало светать, он уже подходил к Зимнему дворцу, пытливо вглядываясь в замерзшие окна, за одним из которых должна была находиться сама императрица. Никем не остановленный, дошел до парадной лестницы, круто ведущей вверх к двустворчатым дверям покоев. Подле них стояли с ружьями в руках два здоровенных усатых гренадера, выпуская время от времени из себя клубы морозного пара. Один из них повел глазами и встретился взглядом с Иваном, но, оглядев его как неодушевленный предмет, стал смотреть куда–то вдаль, на площадь.

— Чего встал? Проходи, — услышал он грозный окрик и, с испугу отскочив в сторону, оглянувшись, увидел полицейского в черной бараньей папахе на голове и с саблей на боку. — Иди отсюда, иди по–хорошему, — чуть подтолкнул он Ивана, — нельзя здесь останавливаться.

— А чего я сделал? Почему толкаешься, — огрызнулся, было, тот, но связываться с полицейским не стал и счел за лучшее отойти подальше от входа, к начавшим появляться на площади торговцам, принесшим свой товар в лотках, поддерживаемых на плечах толстыми кожаными ремнями.

— Получил по мордасам? — насмешливо спросил один из них. — Тут таких, как ты, не особо привечают, могли бы и в участок забрать.

— За что в участок? — поинтересовался Иван. — Я ничего такого не сделал, поглядеть хотел, где государыня жительствует.

— Зачем тебе знать о том? Ежели каждый встречный–поперечный начнет интерес выказывать, то знаешь, сколь народищу соберется — не протолкнуться, вот и гонят вашего брата, чтоб не толпились.

— Шибко хочется на государыню поглядеть хоть разок в жизни, — признался Иван. — Потом дома рассказал бы, какая она…

— На вид обыкновенная, но неописуемой красоты будет.

— Неужто приходилось видеть ее величество? — поразился Иван и уставился на торговца.

— Да вот как тебя, — самодовольно расплылся тот в широкой улыбке. — У нас тут за место для торга еще батюшкой моим уплачено. Мне, мальцом, и самого императора Петра Алексеевича доводилось наблюдать.

— Неужто?! — только и мог произнести Иван.

— Поживешь с мое в столице, всякого насмотришься, — снисходительно ответил торговец, — а тебе просто на государыню поглядеть охота или с прошением? — заметил он бумагу, выглядывающую из–за пазухи у Зубарева.

— Точно, с прошением, — согласился тот. — Не накажут за такое?

— Многие с прошением пытаются к самой государыне пробиться, да не у всякого выходит. На то тут и полиция приставлена, чтоб не особо докучали ее величеству. О чем прошение? Не на торговлю, случаем? Тогда лучше не суйся, не поможет, то в торговую контору требуется идти. Рассказать, где находится?

— Нет, мне не по торговому делу надо, благодарствую. А сегодня государыня, как думаешь, поедет куда?

— Сегодня вряд ли, — рассудительно заявил лотошник, потом окликнул стоявшего неподалеку такого же, как он сам, торговца, от лотка которого шел пряный запах свежеиспеченных булок, — слышь, Григорий, как ты думаешь, государыня изволит поехать куда сегодня?

Второй торговец с бабьим лицом без признаков всякой растительности был рад случаю побеседовать, пока к ним еще не подошел ни один покупатель, и быстрехонько подскочил, постукивая одной ногой о другую, охотно заговорил писклявым тонким голосом:

— Рождество послезавтра никак, а они его завсегда во дворце празднуют, а вот после могут и поехать по гостям али по иному делу, точно говорю.

— Точно, до праздника здесь будут, — согласился с ним первый лотошник, — у них и церква во дворце, там и служба идет.

— Что, и в церкву нельзя пройти? — удивился Иван.

— Тебе нет, а кто из знатных людей, то иное дело.

— А я все же пойду, а вдруг да повезет. Благодарствую за беседу, отошел Зубарев от торговцев и принялся прохаживаться по площади, зорко поглядывая по сторонам, чтоб не попасть под копыта скачущих то с одной, то с другой стороны бешеных троек.

Ближе к полудню стали прибывать роскошные крытые возки, запряженные четверней, и останавливаться у самого дворцового крыльца. Из них выходили богато одетые господа, большинство из них были с дамами и степенно направлялись к парадному подъезду, где к ним выскакивал в расшитой ливрее камер–лакей и, низко кланяясь, распахивал высоченные, в два человеческих роста, двери. Прибавилось на площади и зевак, толкавшихся на почтительном расстоянии от крыльца, откуда на них строго поглядывали уже не один, а четверо полицейских, успевавших при том низко поклониться проезжавшим мимо возкам важных господ и сановников.

Иван решил обойти вокруг дворца, чтоб убедиться, что императрица не может покинуть его через иной выход, пошел вдоль высокого забора, который вскоре закончился, и увидел широкие ворота, ведущие вглубь двора. Там виднелся черный вход во дворец, через который непрерывно входили и выходили рабочие люди: кто с вязанками дров, кто с коробами, мешками или ведрами на коромыслах. Иван, было хотел пройти внутрь двора, но был тут же остановлен грозным окликом караульного солдата, стоявшего в будке под большой разлапистой березой. Повернув обратно, он прикинул, что вряд ли императрица будет покидать дворец через черный ход как какая–нибудь кухарка или прачка, и, чуть успокоившись, вернулся обратно на квартиру Кураева.

Несмотря на заверения торговцев, что до Рождества государыня вряд ли покинет дворец, он регулярно каждый день отправлялся на площадь, где толкался меж торговцами и иными праздно шатающимися людьми, глазевшими с интересом на дворцовые окна. Наконец, наступило долгожданное Рождество, которое он встретил вместе со слугой поручика, и, посидев недолго, ушел к себе, желая пораньше улечься спать. Но сна не было. Он снова и снова представлял себе, как увидит государыню, кинется к ней, подаст грамоту, заговорит… Может, она пожелает узнать, кто он и откуда есть? Или предложит зайти во дворец? При этом императрица виделась ему необычайно доброй и улыбчивой, почти ласковой, как его собственная мать.

Вспомнился дом, Наталья… Вряд ли она сейчас думает о нем, но, вернувшись в Тобольск, он обязательно зайдет к ним вернуть долг ее отцу, а значит, увидит и Наталью. Потом в его воображении возникла Антонина, как она плакала, провожая в дорогу. Но вновь знакомые образы сменились сияющим ликом императрицы, усыпанной бриллиантами, в золотой короне на голове. С этим он и уснул…

Утром, едва вскочив с кровати, глянул в окно, понял, что проспал: солнце во всю светило в окно, оставляя на полу длинные густые тени. Даже не умывшись и не предупредив слугу, быстро оделся и помчался бегом к Зимнему дворцу, ругая себя на чем свет стоит за опоздание. А там, у парадного входа, собралась огромная толпа празднично одетых людей, весело о чем–то разговаривающих меж собой. Большинство из них были навеселе в честь наступившего праздника. Иван пробрался сквозь толпу, остановился в переднем ряду и увидел прямо перед собой золоченые дверцы царского возка с короной и вензелем императрицы посередине. "Успел, значит", — подумал про себя и тут же увидел, как из дверей начала выходить большая толпа в дорогих шубах и сверкающих золотом одеждах. У него даже в глазах зарябило от необычайного зрелища. "Кто же из них императрица будет?" — лихорадочно пронеслось в голове. Но вдруг сзади него послышались радостные крики:

— Матушка наша! Государыня! Многих лет тебе, заступница наша!

Он вгляделся и увидел статную женщину, приветливо улыбающуюся народу и медленно спускающуюся по ступенькам, бережно поддерживаемую двумя офицерами за руки. Вдруг из толпы наперерез императрице метнулся мужичок в рваном полушубке с листом бумаги в руках. Но ему не дали добежать, а схватили под руки два дюжих полицейских, потащили куда–то в сторону. Иван увидел, как с другого края толпившихся людей вышла средних лет женщина с ребенком на руках. Ведя за руку девочку лет пяти, она смело направилась к крыльцу. Однако полицейские зорко смотрели за происходящим, и остановили ее в нескольких шагах от нижней ступени крыльца. "Видать, и меня не допустят", обреченно подумал Зубарев, но продолжал стоять, не двигаясь с места.

Тут императрица, внимательно посмотрев на тянувшую в ее сторону руки женщину, что–то негромко сказала идущему подле нее офицеру, и тот подбежал к полицейским, приказал пропустить просительницу. Та робко сделала несколько шагов, опустилась на колени перед государыней и стала что–то говорить, непрестанно кланяясь. Елизавета Петровна выслушала ее, благосклонно улыбнулась и протянула ручку для поцелуя. Тогда Иван решился и, не помня себя, метнулся к заветному крыльцу, ловко проскочив мимо прозевавших его полицейских, упал в двух шагах от государыни, недовольно нахмурившейся при этом, протянул гербовый лист бумаги, свернутый в трубочку:

— Матушка, государыня наша, вели прошение от меня принять!

— О чем прошение твое? — негромко спросила она, а может, Ивану только показалось, послышались ее слова, поскольку два полицейских уже стояли по бокам рядом с ним, готовясь по первому знаку схватить его, а потому он громко заговорил, вкладывая всю силу в свой голос:

— Рудники хочу открыть на Урале! Серебро добывать! Образцы в столицу привез с собой.

— Вот как? — Елизавета Петровна твердо поглядела ему в глаза, и более радостной минуты он не мог припомнить за всю свою жизнь: настолько выразителен был взгляд государыни, что Иван словно в парную попал — так жарко стало внутри.

— Примите прошение, — приказала кому–то императрица и пошла, твердо ступая, к возку.

— Пошли, молодец, моли Бога, что государыня тебя выслушала, а то бы… — взял его за плечо один из полицейских.

— А ответ где получить? — спросил Иван, поднимаясь с колен.

— То мне неведомо, — отвечал тот, усмехаясь в пшеничные усы, — по какому ведомству прошение, туда и обращайся. А может, государыня прикажет сыскать тебя, коль нужда на то будет, тогда и ходить никуда не надо, — не снимая руки с плеча Ивана, тот довел его до плотно стоящей людской толпы и лишь там отпустил, вернулся на свое место.

— Чего сказать изволила государыня? — пробился к Ивану какой–то дед со слезящимися глазами. — Будет война али как? Я у нее это самолично узнать хотел, да не допустили меня…

— Будет война, дедусь, повоюешь еще, — засмеялись сзади него, — тебе–то чего переживать, отвоевал свое.

— Мы с императором при Нарве дрались, — повернулся в ту сторону дед, пытаясь что–то объяснить. Но его уже никто не слушал, толпа начала мало–помалу расходиться, и от дворца помчались возки с государыней и ее приближенными, поскакали гайдуки, громко свистя, разгоняя попадающихся навстречу людей.

Иван, ничего не замечая, медленно шел через площадь напрямик, раза два чуть не угодил под копыта несущихся мимо троек с подвыпившими офицерами, но даже не посторонился, словно пребывал в ином, далеком от реальности, мире.

…Гаврила Андреевич Кураев прибыл через несколько дней после Рождества и застал Ивана в глубокой прострации. Он лежал на кровати, уставившись в потолок, и лишь кивнул зашедшему к нему поручику.

— Не заболел, случаем? — поинтересовался тот, кладя ладонь на горячий лоб Ивана. — Может, лекаря пригласить? Чего молчишь? — нотки недовольства послышались в голосе Гаврилы Андреевича.

— Благодарствую, но не болит у меня ничего, — глухо отозвался Иван.

— По дому что ли скучаешь? Сходил бы куда, развеялся…

— Ответа жду, — вздохнул Иван.

— Какого ответа? — не понял Кураев.

— От императрицы.

— Ты, видать, и впрямь болен. Объясни толком, что к чему.

— Прошение я подал императрице. В Рождество.

— Ты?! Императрице?! Прошение?! Да кто тебя надоумил на этакое дело?

— Добрые люди подсказали.

— Хорошо, пойдем в гостиную, там все и обскажешь.

Лишь когда Иван поведал о своих приключениях, красноречиво описав, и саму государыню, и как его держали двое полицейских, Гаврила Андреевич поверил ему и рассмеялся откровенно и от души.

— А я, честно признаюсь, и не думал о таком ходе. Ну, как говорится, победителей не судят. Молодец, что не растерялся, далеко пойдешь. Но я бы сейчас на твоем месте не сидел дома понапрасну, а отправился в Берг–коллегию, куда твое прошение наверняка переслали уже, и узнал, как тебе поступить в дальнейшем. В мешках, которые отнесли в кладовую, образцы руд?

— Да, — согласился Иван.

— Значит, тебе их надо куда–то отнести на пробу, как я себе представляю, а уж потом решать все прочие дела. Придется мне брать руководство твоим делом на себя, а то еще угодишь в какую–нибудь историю, тебя же и вызволять придется. Завтра едем в Берг–коллегию, а там видно будет.

Как показалось Ивану Зубареву, у поручика везде в столице были знакомцы или друзья, потому что, как только они вошли внутрь большого мрачного здания, его тут же кто–то окликнул, спросил, за каким делом он здесь. Гаврила Андреевич быстро объяснил встреченному ими знакомцу, в чем суть, тот скрылся в одном из кабинетов, вскоре вышел, направился в другой. Не более, как через четверть часа у Ивана на руках была бумага, из которой следовало, что он должен сдать образцы руд в три разные инстанции: в саму Берг–коллегию, в Монетную канцелярию и в Академию наук лично профессору Ломоносову.

— Гляди–ка, самому Ломоносову поручено с тобой разобраться, озадаченно пробормотал Кураев, вчитываясь в предписание, которое держал в руках Зубарев, — вот что значит слово государыни. Ну, поздравляю тебя, Иван, не зря в столицу приехал.

— А почему в разные места руду сдавать надо? — поинтересовался тот. Один, что ли, кто не может справиться?

— Не знаю, как и ответить, но, думается, чтоб подлога не было. Это тебе не блинами вразнос торговать, а рудники, — уважительно погрозил пальцем перед носом у Ивана поручик.

Опять же с помощью Гаврилы Андреевича были развезены образцы по всем указанным адресам, но при этом Иван захотел непременно познакомиться с тем самым Ломоносовым, о котором столь уважительно отозвался Кураев. Для него он приберег отдельно кусок руды, что дал ему на прощание старатель Максим, очень уж верил он тому парню, понимавшему толк в рудознатстве.

В Академии наук он поинтересовался, где можно найти академика Ломоносова, у сидящего внизу сторожа с медной бляхой на груди. Тот ткнул пальцем в сторону какой–то двери и молча отвернулся. Иван нерешительно направился, куда ему было указано, и легонько постучал в дверь.

— Входите, открыто, — донесся до него зычный голос.

— День добрый, — поздоровался он, стягивая с головы шапку.

— Добрый, коль не шутишь, — ответил ему высокий здоровяк с крупной головой на широких плечах.

— Мне бы Ломоносова сыскать … — робко начал Иван

— Зачем он тебе понадобился, Ломоносов? Учиться, что ли, собрался? Так среди года тебя все одно ни один пес не примет.

— Да нет, другое у меня дело до него имеется…

— Рассказывай что за дело, а я уж ему передам непременно.

— Руду испытать надо, — принялся вытаскивать из заплечного мешка свой образец Иван, — серебро в ней быть непременно должно.

— Да что ты говоришь? Серебро?! А может, там и золото имеется? Сразу так и скажи, а я попрошу Михайлу Васильевича найти для тебя все, что требуется.

— Мне опытный человек сказал, что есть в руде этой серебро, — не сдавался Иван, и положил на стол образец.

— А сам ты кто будешь? Рудознатец, что ли? С чего решил, будто бы серебро здесь непременно должно быть?

— Знающие люди сказывали. А я из Тобольска приехал в столицу к вам, чтоб прииски на Урале открыть.

— Не ты ли императрице–матушке нашей на Рождество в ноги упал с прошением?

— Я… А вам–то откуль известно?

— Про тебя, молодец, теперь весь Петербург знает, — засмеялся здоровяк, беря в руки со стола кусок руды.

— И Ломоносов, поди, про меня знает? — спросил Иван.

— Как же, знает, знает. Он такой, что обо всех все знает.

— Когда его увидеть можно будет?

— Ломоносова? Да вот он, перед тобой. Михайла Васильевич, — протянул тот руку опешившему от удивления Ивану. — А тебя как кличут?

— Зубарев. Иван, — ощутил тот сильное пожатие академика.

— Это значит, "зубастый"? — насмешливо спросил его Ломоносов. — Тебе, выходит, палец в рот не клади? Да?

— Не знаю, — совсем смутился Иван, — не больно я и кусач.

— Коль в столицу за столько верст приперся, то, надо думать, парень бывалый. Правильно говорю? Бывал в переделках?

— Приходилось… — Иван никак не мог свыкнуться с мыслью, что этот крепкого вида насмешливый и словоохотливый мужик и есть академик, который, как рассказал ему Кураев, бывает во дворце императрицы, читает ей свои сочинения.

— Да ты не робей, — успокоил его Ломоносов, — я ведь тоже из простых в люди выбился, навроде тебя, в столицу пешком пришел на учебу определяться. Это теперь меня академиком назначили, а то помыкался тут без гроша в кармане, натерпелся всякого.

— От кого? — не поверил его словам Иван.

— Есть тут разные, которые кого хошь обидеть могут, но не в этом суть. Значит, от меня требуется дать заключение по наличию в руде, доставленной тобой с Урала, серебра или иных металлов? Правильно?

— Ага, — согласился Иван, — правильно. За тем и приехал.

— Образцы твои мне уже передали, вон они, — кивнул он на руду, лежащую горкой в глубине комнаты, — дня два–три уйдет, чтоб пробы сделать, а там уже и результат готов будет.

— А мне при опытах ваших быть можно? — спросил Иван и не узнал своего голоса, до того сдавленно он звучал.

— Большой беды в том не вижу, коль подле меня будешь. Начнешь мешать али там с беседами приставать, то вышвырну, как кутенка, за шиворот. Ежели тебе это дело интересно самолично наблюдать, то завтра поближе к вечеру и подходи сюда, начнем опыты наши, благословясь. Согласен? — и протянул ему свою широкую мозолистую, как у крестьянина, ладонь.

— Непременно приду, — вкладывая все силы в рукопожатие, заулыбался Иван, но тут же ойкнул, поскольку академик так стиснул руку, что ему даже послышался хруст в пальцах.

 

8

Всю следующую неделю Иван Зубарев приходил к академику Ломоносову наблюдать за опытами над привезенной им рудой. Михайла Васильевич принимал сибиряка с неизменной улыбкой, расспрашивал о Тобольске, где у него, оказывается, служил в губернской канцелярии кто–то из знакомых. Иван обычно усаживался в углу лабораторной комнаты, откуда молча следил за действиями академика, колдующего над столом с образцами.

— Как вышел на те прииски? — интересовался он меж делом, поворачивая к Зубареву большую, с мощным лбом голову.

— Обыкновенно как… Крестный рассказал.

— А он откуда про них узнал?

— Его губернатор Гагарин на поиски серебряной руды отправлял.

— Это какой же Гагарин? — наморщил лоб, что–то припоминая, Ломоносов.

— Губернатором когда–то в Тобольске у нас служил, а потом прогневал чем–то царя, и тот казнил его. Так мне крестный сказывал, — пояснил Иван.

— Понял, о ком говоришь. Рассказывали и мне про него. Говорили, будто бы посуда у него в Сибири вся золотая была, и он после Александра Меньшикова вторым богачом по всей Руси слыл.

— Может, и так, — согласился Зубарев.

— Многие именитые люди через вашу Сибирь поднялись, на ноги встали, продолжая заниматься своим делом, рассуждал вслух Михайла Васильевич, — и нынешние правители, — таинственно понизил он голос, — свои виды на тот край имеют.

— А мне–то что до того? — беспечно спросил Иван. — Мое дело — сторона, я птица не их полета.

— Не скажи, не скажи… Кое–кому может и не понравиться, что ты один, без всяческой поддержки, без высокого покровительства вдруг сам свое дело удумал завести. В нашем отечестве таких, как ты, не любят, могут и ножку подставить. А когда спотыкнешься, то на ноги вставать, ох, как трудно будет.

— Да вы уже не первый, кто меня пужает, — признался Иван, только пока ничего, обходилось, жив, как видите, и рудники те все одно сыщу. Порода наша, зубаревская, вся упрямая. И я в сторону все одно не сверну.

— Хвалю за упрямство, но мое дело упредить, а там уже сам решай, как быть тебе. Ну, на сегодня хватит, пожалуй. Отправляйся домой, завтра в это же время приходи, продолжим.

К концу недели, когда стояли самые трескучие морозы и жители российской столицы не рисковали лишний раз показывать нос на улицу, и лишь изредка по главным проспектам проносились санки с покрытым изморозью рысаком, оставляющим в стылом воздухе клубы морозного пара, Иван Зубарев, полуокоченевший, постучал в двери лаборатории академика.

— А… Купецкий сын пожаловал, — пробасил тот, напевая себе что–то под нос, — ко времени пришел, молодец. Могу обрадовать тебя: готов результат.

— И как? — не вытерпел Иван, и глаза его лихорадочно заблестели.

— Не скажу, чтоб все пробы оказались благоприятными для твоего дела, но из одного образца, сейчас скажу, — полез в свои записи Михайла Васильевич, вот, нашел, образец за нумером 29 особо выделить надо. Остальные же пробы показали: пуд руды от двух до пяти золотников серебра в себе содержит.

— Не может быть! — вскричал Иван. — Неужели правда?!

— С чего бы мне врать тебе, сударь, — сухо ответил Ломоносов, но глаза его искрились лукавой усмешкой, — вышел с того возраста, когда шутки шутить в таком деле можно.

— Значит, не зря по горам лазил?! — запрыгал от радости Иван и кинулся, было, целовать академика, но тот брезгливо отстранил его от себя. — А мне все говорили: "Нет серебра! Нет серебра!" Накося, выкуси! Нашел!!!

— Погодил бы радоваться, то еще не конец, — остановил его Ломоносов, неизвестно, что еще господин Шлаттер из Монетной канцелярии покажет, да и Берг–коллегия не докладывала о своих изысканиях.

— И что с того? — простодушно удивился Иван. — У вас–то результаты добрые, а это главное.

— Ты, сударь мой, и вправду совсем дитяте. Или не понял, что я тебе давеча толковал? Тут большая политика замешана, а значит, жди неприятностей.

— Каких таких неприятностей? Откуда им взяться, когда вами серебро в руде моей найдено? Мало ли что они там понапишут.

— Воистину, агнец Божий, — всплеснул руками Ломоносов, — таких, как ты, за веревочку привязывают и по миру водят напоказ добрым людям, чтоб ума–разума набирались, во всякие всячины не верили.

— А Леврин? — вспомнил вдруг Иван, — Он ведь тоже серебро выплавил в Тобольске.

— Какой еще Леврин? — кустистые брови академика взметнулись вверх. Что за гусь такой лапчатый?

— Почему гусь, — обиделся Зубарев, — он мастер с Колыванских заводов, он пробы делал с моей руды.

— Так что с того? Думаешь, какому–то там мастеру наши господа с Берг–коллегии поверят? Они и меня–то не больно чтут, а про него и говорить нечего. Впрочем, чего раньше времени загадки загадывать. Завтра отправлю с посыльным свои результаты по назначению, а уж потом пусть там разбираются, какое им решение выносить. Свое дело я сделал, на сем смею откланяться.

— Спасибо вам, — поклонился академику Зубарев, — вовек вашей доброты не забуду. Сколько с меня за работу?

— Еще чего, — фыркнул высокомерно Ломоносов, — за опыты те из казны оплачено. Забудь про деньги.

— Как из казны? — поразился Иван.

— А так, положено за подобные опыты из государственной казны платить, поскольку разработка всяческих рудников есть дело государственное. Я тебе о чем и толкую который день, а ты все уразуметь не можешь.

— Да, сурьезное, видать, дело, — озабоченно почесал в затылке Иван, — а, где наша не пропадала, авось и остальные пробы серебро покажут.

— То мне неизвестно, — усталым голосом отозвался Ломоносов, натягивая шубу, — поздно уже, прощай, купеческий сын…

— До свиданьица, — низко поклонился ему Иван.

Когда на следующий день спозаранку он явился в Берг–коллегию, то заспанный швейцар не пожелал и разговаривать с ним, заслонив собой вход во внутреннее помещение.

— Не велено пущать каждого в коллегию без особой на то бумаги, — выставя вперед обе руки, теснил он Ивана к выходу, — жди снаружи, может, и пойдет кто из знающих тебя людей, с ним и говори о деле…

Не оставалось ничего другого, как выйти на крыльцо и там, пританцовывая от холода, вглядываться в лица проходящих мимо него служителей. Но никто из них не проявлял особого интереса к порядком закоченевшему просителю, пока, наконец, один почтенного вида господин сочувственно не поинтересовался:

— Ждешь кого или так, без толку, околачиваешься? Не попрошайка, случаем, а то развелось вас нынче, как собак нерезаных.

— Никак нет, ваше высокоблагородие, — поспешно заверил его Иван, — по делу пришел, а к кому обратиться, и не ведаю.

— Так то ж Берг–коллегия?! Какое у тебя, мужика неотесанного, дело может быть в столь почтенном учреждении?

— Михайла Васильевич Ломоносов велел непременно сюда идти.

— Кто, ты сказал? Ломоносов? Это не академик, случаем? Неужто с ним самим знаком?

— Да как с вами, ваше высокблагородь, вчерась только расстались. Он пробу из руды моей брал на серебро, — и Иван вкратце поведал сердобольному служителю всю свою историю.

— Слышал я про те пробы чего–то, да только, о чем речь шла, не припомню, — выслушав рассказ Зубарева, ответил ему служитель, — меня Петром Карловичем зовут, инспектором тут служу, — представился он, — пошли за мной, может, и найдем того, кто тебе нужен, — и он беспрепятственно провел Ивана мимо почтительно склонившегося швейцара. — Погодь здесь, а я схожу узнаю, что к чему.

Иван остановился в полутемном коридоре возле обитых темным сукном дверей, и принялся ждать. Здесь, в государственном учреждении, ему вдруг мигом вспомнились опасения академика о кознях, которые могут строить чиновники, да и Гаврила Андреевич Кураев в свое время не советовал заниматься рудным делом, отец и братья отговаривали… В полумраке коридора висела зловещая тишина, и каждый хлопок или скрип дверей вызывал в душе недобрые предчувствия. Подождав чуть, он неожиданно решил идти обратно, махнув на все рукой, но тут показался встреченный им давеча служитель и, пряча глаза, велел пройти за ним в конец коридора, где пропустил в дверь вперед себя и сам зашел следом

— Здравствуйте, — поздоровался Иван, стягивая с головы шапку и оглядывая просторную комнату с большим столом возле залитого ранним, утренним светом окна.

— Милости просим, — отозвался сидевший за столом солидный мужчина с красными отвисшими щеками и бугристым угреватым носом, — ты и будешь Иван Зубарев?

— А кому же еще быть, как не мне? — в Иване проснулась вдруг какая–то дерзость и бесшабашность, которая возникает в человеке, которому нечего терять.

— Значит, ты и привез руду на пробу, о чем государыне нашей, императрице прошение подал?

— Верно, — согласился Иван, — а в чем дело? Чего вы мне тут допрос чините? Особых вин за собой не вижу… Неча тут…

— Погоди, о винах в другом месте с тобой беседовать станут, а ты мне покамест ответь, где руды те брал?

— А вы сами–то кто, собственно говоря, будете? — дерзко поинтересовался Иван, не собираясь отчитываться перед не знакомым ему человеком.

— Это ты про меня? — удивился говоривший с ним. — Может, вы, Петр Карлович, меня представите, а то я гляжу, молодой человек изволит сомневаться, что мы с ним по чину разговариваем.

— Статский советник и кавалер многих орденов, Франц Иосифович Шлезинг, — быстро сообщил Петр Карлович и почтительно поклонился, выявив тем самым полное уважение советнику.

— "Поразвелось вас тут, немецких чертей", — неприязненно подумал Иван, но вслух заявил: — Хорошо, пусть будет по–вашему. Только скажите мне ради всего святого, чего так со мной разговариваете, словно с вором каким? Я вам руду привез? Привез. Прошение подал? Подал. Чего еще надобно?

— Чем тебе наш разговор не нравится? — шмыгнул бугристым носом Шлезинг и покосился на продолжающего стоять сзади Зубарева служителя. — Вы, Петр Карлович, пригласили бы сюда нашего бергпробирера, чтоб он результаты проб по рудам принес.

— Слушаюсь, — прошелестел тот, и сзади Ивана негромко хлопнула дверь.

— Садись, Иван Зубарев, — предложил ему тем временем Шлезинг, — разговор наш, похоже, долгим будет.

— С чего это ему долгим быть? — встрепенулся Иван, понимая, что нехорошие предчувствия не обманули его.

— Скоро сам узнаешь, — ответил статский советник, перебирая на столе какие–то бумаги.

Вновь негромко скрипнула дверь, и мимо Ивана легко прошмыгнул щуплый человечек с лысой макушкой, в заштопанном, и местами потертом форменном камзоле, неся под мышкой пачку исписанных бумажных листов, и, низко поклонившись, положил их на стол перед Шлезингом.

— Разрешите идти? — вновь сверкнув лысиной, спросил он еле слышно.

— Нет, понадобишься еще. Пригласи ко мне и Петра Карловича, коль он привел просителя сего, пусть здесь поприсутствует.

Лысый бергпробирер опять поклонился и выскользнул из кабинета, проскочив мимо Ивана как–то по–особому, бочком, не поднимая глаз.

"Сбирается воронье немецкое, — удрученно подумал тот, опускаясь на лавку возле стены, на которой висел портрет императрицы, — сейчас каркать начнут. Эх, доля моя горькая…"

— Ты что–то сказал? — оторвался от бумаг статский советник.

— Нет, послышалось вам, верно, — беззаботно ответил Зубарев и нарочито громко высморкался в замызганный платок, зевнул, повел головой, оглядывая кабинет. Впорхнул неслышно Петр Карлович, а с ним и лысый помощник, они оба почтительно замерли перед столом Шлезинга, который начал о чем–то шепотком пояснять им. Иван некоторое время смотрел на их спины, соображая, не лучше ли будет потихоньку податься из этого негостеприимного учреждения, а потом, не выдержав, заявил громко:

— Хватит шептаться, поди. Меж честными людьми так не принято делать. Коль чего сказать мне хотите, то говорите вслух.

— Хорошо, — кашлянул статский советник, с прищуром глянул на него, тогда скажи нам, откуда руду взял, что нам для пробы предоставил?

— Как это откуда? — передразнил его Зубарев, сделав презрительную гримасу и скривив губы. — Разве в прошении о том не указано? Из башкирских земель, с Урала они мной привезены. Два раза туда ездил, искал…

— Ясно, с Урала, — не дав ему возможности углубиться в подробности своих поисков и путешествий, констатировал Шлезинг. — А кто тебе сказал, будто в той руде серебро должно быть? Почему ты решил нас в заблуждение ввести, от важных дел оторвать, чтоб мы все тут серебро искали в твоей пустой породе? Ответь–ка!

— Как в пустой породе? — аж подпрыгнул на лавке от услышанного Зубарев. — Почему она вдруг пустая, когда, и в Тобольске серебро выплавлено было, и академик Михайла Васильевич Ломоносов тоже пробы делал и мне сказывал…

— Помолчи про академика, — не дал до конца договорить ему Шлезинг, пристукнув ладошкой по стопке бумаг, — мы сейчас про твои воровские умыслы знать хотим. Так кто тебя надоумил пустую породу в Берг–коллегию сдать?

— Пустую?! Сам ты пустой, как я погляжу, — вскочил на ноги Иван, сжав кулаки.

— Позвольте, сударь, — вскочил в свою очередь и Шлезинг, — по какому праву такие слова изволите говорить?! — перешел он на "вы", обращаясь к Ивану. — Вам такого права никто не давал!

— А тебе кто его дал, право честных людей оскорблять?! — кричал, не помня себя, Иван, размахивая от возбуждения руками в воздухе.

— Успокойтесь, господа, прошу вас, — встал меж ними растерявшийся Петр Карлович, — не надо шуметь… — В кабинет в самом деле начали заглядывать любопытствующие, и Шлезинг чуть поостыл, поправил ворот рубахи, опустился на место.

— Дело нешуточное, милостивый государь, — проговорил он уже ровным голосом, — по вашему ходатайству к проверке привезенных вами образцов были привлечены многие служители, а это немалые деньги. И что мы видим в конечном итоге? Никаких, даже малейших, признаков серебра…

— Почему тогда у Ломоносова серебро в пробах оказалось? — опять соскочил с лавки Иван, все еще не веря тому, что он слышит. — Он нашел серебро, а вы — нет. Как это понимать?

— Как хотите, так и понимайте, — сухо ответил Шлезинг. — То уже не наше дело, с академиком Ломоносовым разбираться.

— В горном деле всяческие казусы бывают. Вот, помнится, года три назад из Карелии нам руду привезли, якобы с наличием золота. А проверили, оказалось совсем иное, — высказал свое мнение Петр Карлович.

— Да-с, — поддакнул лысый бергпробирер, — тут всякое быть может.

— Что значит всякое? — не желал мириться с услышанным Зубарев. Требую, чтоб сызнова опыты те проделали. Не может такого быть, чтоб в моей руде серебра не оказалось вовсе.

— Слышите, он требует, — желчно усмехнулся Шлезинг. — Да кто вы такой будете, сударь, чтоб требовать?

— Я матушке–императрице прошение подавал!

— И что с того? Мы ее распоряжение выполнили, произвели пробы, а результаты самые плачевные — серебром в вашей руде и не пахнет. Потому нами теперь решено провести следствие по делу о преднамеренном введении в заблуждение нашей коллегии. Посему попрошу отвечать на вопросы четко и по существу.

— Что еще за следствие? — словно не понимая, что ему говорят, повел головой по сторонам Зубарев. — В чем вина моя?

— Это мы и желаем выяснить. Так кто направил вас в башкирские земли для сбора пустой породы? Вы слышите меня? — повторил вопрос статский советник, чуть прищелкивая сухими желтоватыми пальцами.

— Не глухой, поди, слышу. Только отвечать не желаю.

— Тогда придется передать дело полицмейстеру, поскольку вы не хотите откровенно рассказать все. Вы этого желаете? — осведомился Шлезинг. — Нам недолго передать вас в руки полиции. Эй, человек, — позвонил он в колокольчик.

— Меня?! В полицию?! За что?! По какому праву?! — вскричал Иван и шагнул к столу, сжав кулаки.

— Отвечайте на наши вопросы, а то…

— А то что? Думаешь, напугаешь меня своими немецкими штучками? — Иван перегнулся через стол и попытался ухватить за грудь ненавистного ему советника, но тот отстранился назад, вдавив туловище в спинку кресла. — На, получай, гадина! — и с этими словами Иван ухватил бронзовую чернильницу с орлом на крышке и запустил ею в побледневшего немца. Брызнули чернила, советник истошно заорал, схватившись за лицо, на Зубарева набросились лысый служитель и растерявшийся Петр Карлович, пытаясь оттащить его от стола. Но Иван легко стряхнул их с себя и врезал кулаком в лицо бергпробиреру, который вызывал в нем мерзостное отвращение своими вкрадчивыми манерами и угодничеством. Тот тихо взвизгнул и рухнул во весь рост на пол. Петр Карлович в ужасе смотрел на все происходящее, широко открыв рот, и мелкими шажками засеменил к двери, в коридор. В кабинет тут же заскочили невесть откуда взявшиеся два солдата с ружьями, видно, советник, или успел послать за ними заранее, или вызвал кто другой, но их появление весьма удивило Зубарева. Один из солдат без лишних слов саданул его в грудь прикладом, а когда он согнулся от боли пополам, добавил и по загривку.

— В участок его ведите! В участок! — выл со своего места Шлезинг. Пусть ему там плетей всыплют, на дыбу подвесят. Я тебя в Сибирь, на каторгу упеку!

Разогнувшись, Иван поглядел на него и, несмотря на боль, чуть не прыснул со смеху: лицо советника было все залито чернилами, кроме несуразного носа, из которого сочилась обильно кровь, которую он пытался унять, прикладывая ладонь. Лысый бергпробирер лежал, распластавшись, на полу и слегка постанывал.

— Ага, долго теперича будете меня вспоминать, — уже без всякой злобы проговорил Иван, — ведите, ребята, Ивана Зубарева, куда положено, обратился к солдатам, — на вас обиды не держу, служба у вас собачья: на кого велено, на того и тявкай. Только я бы на вашем месте немцам этим в жизни бы служить не смог.

— Но–но, не балуй, — подтолкнул его усатый солдат, — айда вперед. Да не вздумай от нас сбежать, а то уговаривать не стану. Стрельну — и пиши пропало…

Ивана привели в полицейский участок, где закрыли в караульном помещении вместе с какими–то бродягами и иными подозрительными оборванцами. На допрос вызвали лишь на следующий день, подробно все записали и перевели из участка в центральный острог, в темный полуподвал, где в тот же вечер кузнец прочно заковал его в ножные кандалы.

Лежа на соломе, Иван соображал, как можно выбраться отсюда, и решил, что без посторонней помощи ему это будет не под силу. Вспомнил о братьях Корнильевых, что не раз выручали, о поручике Кураеве, о графе Гендрикове, с которым познакомился год назад в Москве. Гаврила Андреевич должен был скоро вернуться из своей поездки, но как известить его? Может, он найдет способ помочь ему?

— В кости играть с нами станешь? — окликнул Зубарева угрюмого вида детина, заросший бородой до самых глаз.

— На что играть станем? — откликнулся Иван.

— Само собой, на интерес, — ответил, хмыкнув, тот. — У тебя деньги есть?

— Откуда? — соврал Иван, хотя деньги у него были припрятаны, зашитые в подкладку кафтана. В участке его особо не обыскивали, а потому он надеялся с помощью денег передать весточку на волю тому же Кураеву, если выпадет такой случай. — Нет денег.

— Тогда из одежи что–нибудь ставь. Вон шапка у тебя, кушак есть, предложил детина.

— Как тебя звать? — поинтересовался Иван, кидая перед собой лисью шапку, что мать справила ему всего лишь год назад.

— Вавила, — отозвался тот, ощупывая шапку. — А тебя? Будь по–твоему, Ванюша, — сунул он руку за пазуху, когда Зубарев назвал свое имя, — ставлю против твоей шапки шмат сала, — и плюхнул на солому увесистый кусок сала. Согласен?

— Как же я без шапки буду, коль проиграю вдруг? — поцарапал в затылке Иван под дружный смех сидевших вокруг других арестантов.

— Как раньше жил, так и дальше станешь, — отвечали ему.

— А может, сало у Вавилы выиграешь. Тогда и с шапкой будешь, и сальцем нас угостишь.

— Так будешь играть али как? — Вавила уже держал в руках деревянный стаканчик и потряхивал им, прислушиваясь, как погромыхивают внутри игральные кости.

— Давай, мечи, — хлопнул в ладоши Иван. — Где наша не пропадала!

Вавила выкинул кости, сосчитал, протянул стаканчик Зубареву. Тот долго тряс им, кинул на солому. Выходило на два очка больше, чем у его противника.

— До трех раз играем! — закричал Вавила.

— Шалишь, браток, мы так не сговаривались. Мое сало, — пододвинул он к себе шмат.

— Новичок выиграл, — зашумели вокруг них. — Дашь попробовать?

— Играем еще? — предложил Вавила почти просительно.

— Что ставишь? — поинтересовался Иван.

— Сапоги ставлю! — крикнул тот. — Другого боле ничего нет.

— Босым много не находишь, Вавила. И на работу не возьмут, — заголосили окружившие их плотным кольцом арестанты.

— На этот раз непременно выиграю, — упрямо затряс патлатой головой тот. Кидай ты первым.

Иван кинул, за ним Вавила… И опять Зубарев выиграл. Он неторопливо взял сапоги, подержал их некоторое время в руках, потом кинул обратно на солому, снисходительно улыбнулся:

— Возьми себе, а то обморозишься еще, помрешь.

— Не по закону так, — возразил тощий косоглазый арестант. — Ты, паря, наших правил не знаешь, а потому по–своему не вороти. Коль проиграл чего в кости или в карты, то обратно принимать нельзя, хоть и вернут тебе добром. Если ты пожелаешь, то Вавила должен выкупить сапоги у тебя.

— Как же он выкупит, когда у него денег все одно нет? — удивился Иван.

— Пущай песню споет али тебе прислуживает, как господину своему, цельный день. Тогда вы в расчете будете.

— Не умею я песен петь, — угрюмо отозвался Вавила.

— Тогда служи ему, — подсказал все тот же косоглазый.

— Это как?

— Обыкновенно: чего он тебе ни прикажет, то все и выполняй.

— Соглашайся, — подмигнув, шепнул ему Иван, — пущай по–ихнему будет.

— Согласен я, — ни на кого не глядя, отозвался Вавила.

— Все слышали? — поднял вверх руку косоглазый. — Все по закону должно быть, следите за Вавилой.

— За что попал сюда? — спросил Иван, когда они отошли в сторону от общего круга, чтобы поделить на всех шмат сала, что было встречено одобрительными криками всех сидевших в подвале.

— Беглый я, — просто ответил Вавила, — два года как от барина сбежал, хотел в Польшу к своим пробиться, а тут схватили. Теперь, поди, в Сибирь отправят.

— Не боись, я вон из Сибири, а ничего, живой, как видишь. А к кому это своим в Польшу хотел пробиться?

— К людям старой веры, — не глядя ему в глаза, шепотком сообщил Вавила.

— К раскольникам, что ли? — удивился Иван. — Выходит, ты из них будешь?

— А тебе чего? — недружелюбно отозвался тот. — Сами вы раскольники и есть, а наша вера правильная, от Бога, — перекрестился он двумя перстами.

— Я почему спрашиваю, — положил ему руку на плечо Зубарев, — мой дед тоже из них, староверов был…

— Да ну? — удивился Вавила. — Значит, и ты…

— А вот я уже по новой вере крещен, родители так решили. Но я тебе не враг, поверь. Чего же ты в Польшу решил идти?

— Общины наши там проживают, сказывали мне. Целые села стоят, и никто их не трогает, в богомерзкую веру не обращает. А здесь притеснения одни. Все равно, даже если в Сибирь направят, сбегу.

— Сбежишь тут, когда цепи на ногах, — кивнул Иван. — Или знаешь способ какой?

— Были бы деньги, и солдат подкупить можно.

— А если найду деньги, поможешь?

— Чего помочь? — не понял тот.

— На волю весточку передать.

— Да хоть завтра.

— Это как? — не поверил Иван.

— Пиши записку, коль грамотный. Или найди, кто грамоте обучен. Бумагу, опять же, купить придется у Васьки, он с воли принес незаметно. Чернила и перо найдутся. А как напишешь, то передай тому, кого на работу поведут. Он уже там сообразит, как быть.

— Так просто?

— Были бы деньги, а у меня их как раз и нет. Все проиграл в кости да в карты. Не везет мне…

— Господь запрещает в такие игры играть, — подначил его Иван.

— Грешен, знаю, — громко вздохнул Вавила и опять перекрестился, глядя в зарешеченное оконце, выходившее на тюремный двор.

— Зачем играешь, коль знаешь, что грешишь?

— А сам почему играл? — хитро поглядел на него Вавила, и в его голубых глазах блеснул лукавый огонек.

— Чем тут еще заниматься, коль не в кости играть? — ответил Иван.

На другой день ему удалось извлечь из подкладки несколько серебряных монет. Он раздобыл на них бумагу, написал записку поручику Кураеву, указав дом, где тот проживал, и передал ее пожилому арестанту, которого каждый день брали пилить дрова в соседнем с острогом монастыре. Тот, вернувшись обратно в подвал, сообщил Ивану таинственным шепотом, что записку обязательно доставят куда надо, и попросил еще денег.

 

9

Когда Гаврила Андреевич Кураев, вернувшись из очередной поездки, вошел в дом, слуга молча протянул ему скомканный грязный клочок бумаги.

— Что это? — брезгливо спросил он, беря записку.

— Сами читайте, — ответил слуга, — поймете.

— От Ивана? — осенило Кураева. — Где он? Уехал?

— В остроге, — коротко пояснил слуга и зашаркал из передней к себе в каморку.

Прочтя записку, Гаврила Андреевич от души чертыхнулся, обругав себя, что связался в который раз с Зубаревым, который просто мастак был попадать в самые что ни на есть затруднительные ситуации, и, сменив дорожное платье, поехал, несмотря на поздний час, к канцлеру Бестужеву прямо на дом.

Тот незамедлительно принял его и усадил у жарко пылающего камина, предложил стакан с вишневой наливкой.

— Своей выделки, попробуйте, — мягко улыбнувшись, сообщил поручику.

— Весьма польщен, — кивнул Гаврила Андреевич, поднося стакан ко рту и ловя носом тонкий аромат, исходивший от вина. Он и ранее слышал, что канцлер, будучи в добром настроении, частенько предлагает посетителям собственного изготовления настойки, которые получаются у него весьма недурственные.

— Рассказывайте, чего узнали, — проявил нетерпение Алексей Петрович, чуть пригубив настойку из своего стакана.

— Пакет доставлен в Архангельск и отдан прямо в руки губернатору, сообщил Кураев, сделав большой глоток.

— Какой вы, право, недогадливый, или желаете таковым показаться, фыркнул в его сторону канцлер, — не о пакете речь. Неужели не поняли, что то лишь предлог? Сумели заглянуть в Холмогоры?

— А то как же, — ответил Кураев, понимая, что Бестужева меньше всего интересует пакет, но решил чуть поиграть с канцлером в ту же самую игру, что тот обычно вел сам, строя ее на полунамеках и ничем не примечательных словах–уловках. — В Холмогоры заезжал, но не надолго, чтоб лишних разговоров не было.

— И как там? Вас спросили о цели визита? Остановили при подъезде или лишь в самом селении? Проверили подорожную?

— Вы, ваше сиятельство, будто сами там побывали, все правильно передаете. Зачем, спрашивается, было мне ездить, время терять.

— Проверяй, а уж потом доверяй, — шутливо погрозил ему пальцем Бестужев и вновь взял стакан. — Рассказывайте все по порядку.

Поручик быстро изложил результаты поездки, не упустив, того, что солдаты в карауле в самих Холмогорах недовольны службой, много пьянствуют, на караул выходят не во всякий день, ссылаясь на болезни, в чем офицеры им явно потворствуют. Всем местным жителям известно, что в остроге у них томится ссыльный император Иван Антонович, и поручику в трактире самому пришлось услышать сочувственные слова о ссыльном.

— Так я и думал, — стукнул стаканом о стол канцлер, от чего красное вино выплеснулось ему на рукав. — У нас в России ничего тайно сделать нельзя, обязательно каждая баба о том знать будет, и соседке тотчас сообщит.

— Истинно так, — согласился Гаврила Андреевич, — особая у нас страна, шила в мешке не утаишь, а тем более, принца наследного.

— Сколь раз говаривал государыне, что в крепость его надо перевезти и под боком держать, а она меня и слушать не желает, — продолжал сокрушаться Алексей Петрович. — Так и до беды недалеко.

— Смею заметить, — осторожно вставил слово Кураев, — иностранные суда в порт архангельский заходят, а досмотр за ними тоже слабый.

— И об этом думал, — отирая руку салфеткой, согласился Бестужев, — надо срочно что–то предпринимать, пока… — и он рассеянно надолго замолчал, глядя в огонь, лизавший березовые дрова в камине.

— Разрешите напомнить, что человек, коим вы изволили интересоваться год назад, в остроге находится, — перебил размышления канцлера Кураев.

— Что за человек? — уставился на него Бестужев.

— Купеческий сын из Тобольска, Иван Зубарев.

— Зубарев, Зубарев… — несколько раз повторил, вспоминая, Алексей Петрович. Вспомнил, легко провел ладонью по лбу и осведомился: — За что он в острог посажен? Набедокурил где?

— В Берг–коллегии несколько человек побил.

— Вот как? Интересно. А с чего он в той коллегии очутился?

— За результатами проб на серебро пришел. Я от него записочку из острога получил, остальные подробности мне неизвестны, — вынул он из кармана иванову записку.

— Любопытно, дайте взглянуть, — Бестужев протянул к нему руку, взял записку, развернул и быстро прочел. — Почерк у него сам за себя говорит: у таких людей душа нараспашку. Верно говорю?

— Похоже, что так, — согласно кивнул поручик.

— Они, люди подобного склада, по наивности во всякие переделки и попадают. Так что вы от меня хотите, Гаврила Андреевич? Чтоб я этому неудачнику помог? То несложно…. А что он пишет, — вновь взглянул он в записку, — будто бы академик Ломоносов участие в его деле принимал?

— То мне неведомо. Как домой из Архангельска вернулся, слуга мне записку передал. Про академика мне ничего не известно.

— Да… тут есть, над чем подумать. Разрешите этот клочок бумаги у себя оставить? — Кураев согласно кивнул не возражая. — Завтра же наведу справки, что известно по делу сего Зубарева, и тогда дам вам окончательный ответ. Но в любом случае, благодарю вас за службу, и… — канцлер сощурился, протянув вставшему поручику руку для пожатия, — возможно, вскоре смогу обрадовать вас получением достойной награды за вашу преданную службу.

— Рад стараться! — щелкнул тот каблуками и бережно коснулся кончиками пальцев руки графа.

… Через несколько дней, когда Бестужев—Рюмин томился в ожидании в приемной императрицы, которая уже вторую неделю под разными предлогами отказывалась выслушать его, он заметил уверенно шедшего через малый зал Ивана Ивановича Шувалова. На нем был камзол вишневого цвета с большими пуговицами из чистого золота и такими же массивными пряжками на башмаках. Став любимцем Елизаветы Петровны, он, к чести сказать, не поимел для себя какой–то особой выгоды, как это обычно случалось при дворе: не получил высоких чинов или званий, крупных земельных наделов с крестьянами; только испросил для себя у государыни единственную привилегию — быть покровителем людей, приобщенных к наукам и искусствам. Все в столице знали о его дружбе с академиком Ломоносовым, у которого граф даже брал уроки словесности и риторики. Вспомнив о том, канцлер решил не упустить случая, чтоб побольней уколоть человека из враждебной ему шуваловской партии.

— Рад видеть в добром здравии ваше сиятельство, — шагнул он навстречу и несколько картинно поклонился, чего обычно никогда не делал, в чьем бы то ни было присутствии.

— Спасибо. И вам того желаю, — Иван Иванович явно не ожидал встретить здесь канцлера, а тем более не был настроен на беседу с ним, а потому лишь чуть приостановился и намеревался продолжить путь. Но Бестужев ловко заслонил ему дорогу и доверительно сообщил:

— Весьма сочувствую вашему визави.

— О ком вы? — наморщил лоб Иван Иванович и вынужден был остановиться, понимая, что просто так канцлер его не пропустит, пока не выложит очередную гадость, на которые тот слыл большим умельцем.

— Как? Вы не знаете? — удивленно всплеснул руками Алексей Петрович. Да уже весь Петербург только о том и говорит, верно, даже слугам известно.

— Извольте выражаться поточнее. Знаете ли, я спешу и для пустых излияний просто не имею времени. Да и… — Шувалов замолчал, обдумывая, как бы высказаться не столь обидно для канцлера, и закончил фразу, — не большой охотник я до сплетен и пересудов столичных.

— Конечно, конечно, — ухватил за локоть Ивана Ивановича Бестужев и зашептал в самое ухо, — вы у нас теперь птица важная, высоко летаете, куда и нас, грешных, не всегда пускают. Только вот как вдруг вышло, что академик ваш лапотный, Ломоносов, вдруг на сторону вора и изменника государственного встал?

— Михайла Васильевич?! На сторону вора и изменника?! — брови графа Шувалова полезли вверх, и он даже чуть приоткрыл рот от изумления. — Не может быть, не верю!

— А вы узнайте у братца своего, за что в острог посажен купеческий сын из Тобольска Ванька Зубарев. Он вам все и объяснит, выложит.

— Какого брата вы изволите иметь в виду? — не сразу догадался Иван Иванович, но тут же сообразил, что канцлер тонко намекнул ему на Александра, что ведал Тайной канцелярией, осекся, потупился и постарался перевести разговор в другое русло. — Собственно говоря, ваша в чем тут корысть?

— Моя? Корысть? — подобострастно взмахнул руками Бестужев. — Побойтесь Бога, Иван Иванович. Мы к вам со всем сочувствием и открытой душой. Мне, как исконно русскому человеку, жаль Михайлу Васильевича. Следствие… Допросы… Обвинения… Я понимаю, в ваших силах замолвить за него словечко, и все образуется. Но он сам куда смотрел? Или не догадался сразу, что проходимец перед ним? А ведь он, вор тот, теперь из острога может и оговорить уважаемого человека. — Бестужев замолчал, поедая глазами Шувалова. Канцлер уже успел навести справки по делу Зубарева, узнал о том, что результаты проб руды, сделанные Ломоносовым, подвергнуты Берг–коллегией сомнению, сам искатель посажен в острог не столько за драку в коллегии, сколько за введение в заблуждение правительственных властей. Правда, дело можно умело повернуть иначе, списать все на незнание Зубаревым правил розыска руды, всыпать ему плетей и прогнать обратно, в затерянный меж сибирских лесов Тобольск. Но Бестужев уловил во всем том интригу, где невольно оказались замешаны лица противной ему партии и безошибочным чутьем опытного царедворца уловил собственную пользу в, казалось бы, незаметном и обыденном деле. Зубарев связан с Ломоносовым, а тот находится под прямым покровительством нынешнего фаворита, Ивана Ивановича Шувалова, — вот его козыри, которые он попридержит, а выбросит лишь в нужное время, наверняка. И тогда уж точно повергнет к своим стопам любимчика государыни.

— Пока ничего не могу вам ответить, ваше сиятельство, но обязательно все разузнаю, и, думается, событие сие не столь важно, как вы излагаете, обходя канцлера сторонкой, скороговоркой отвечал Иван Иванович.

— Очень может быть, очень, но… — важно надул щеки Бестужев, — весьма неосторожно входить в сговор с подобными людьми.

— В сговор? Какой сговор? — принял на свой счет замечание канцлера Шувалов. — Думайте, что говорите…

— Что думаю, о том и говорю, в отличие от некоторых известных мне людей, — ловко парировал Бестужев, и чуть кивнув, отвернулся от собеседника, оставив того в полной растерянности.

— Будь ты трижды неладен, — горячо выругался Иван Иванович, выходя из зала, когда уже вполне мог быть уверен, что канцлер не расслышит его слов. Каналья! Все настроение мне испортил! Нет, сейчас не время идти к государыне, надо узнать, что он там наплел, — и, набросив на плечи шубу, выбежал на крыльцо и приказал кучеру срочно свезти его в академию.

Ломоносова Иван Иванович застал в лаборатории бурно вышагивающим меж столов, заставленных пробирками, ретортами и иной нужной для опытов посудой. Он был без парика, в одной рубашке и никак не ожидал, что кто–то вдруг может без приглашения нагрянуть к нему. Да и во всей академии давно было известно, что, когда Михайла Васильевич не в духе, под руку ему лучше не попадаться, а потому никто не рисковал лишний раз сунуться в его кабинет без особого на то приглашения.

— Кого там черт принес? — громко крикнул он, даже не повернувшись на звук хлопнувшей позади него двери.

— То я буду, Михайла Васильевич, — ничуть не обидевшись на столь нелюбезную встречу, ответил Шувалов.

— Покорнейше прошу прощения, Иван Иванович, — смутился академик и густо покраснел. — Никак не ожидал, что вы самолично пожалуете. А эти все, — ткнул он здоровенным пальцем в стену, — изрядно мне надоели, поскольку давно уже биты не были. Но, не ровен час… дождутся! Сподобятся испытать гнев мой!

— Остановись, Михайла Васильевич, — слегка тронул академика за плечо Шувалов и тут же отшатнулся от резкого запаха винного перегара, шедшего от Ломоносова.

— Что? Не нравится, чем пахнет? — засмеялся Ломоносов, видя неудовольствие своего покровителя. — А травить меня несусветными измышлениями им можно?! Лучше уж вином себя отравить до смерти, чем ждать, пока их языки это сделают.

— Расскажи, что случилось, — отойдя подальше от разбушевавшегося Ломоносова, попросил Шувалов. — А то встречаю давеча великого канцлера нашего, лису великую, если по чести сказать, а он мне намекает, что ты за какого–то подлого человека заступился, который в остроге сидит. Про руды опять же толкует. Что за притча такая?

— Канцлер наш — не просто лиса, а ехидна ядовитая. Чую, его рук дело, не иначе. Нет, как они все посмели в честности моей усомниться? Как?! Кто им такое право дал?

— Давай, Михайла Васильевич, по порядку все, а то так нескоро пойму, что стряслось.

— Сейчас, обскажу все как есть. Только приму чуть, а то башку ломит, словно стальной обруч на ней, — Ломоносов подошел к большому застекленному шкафу и вынул из него пузатый штоф с вином, налил почти полную стеклянную мензурку, которой он пользовался вместо стакана, и, блаженно зажмурившись, вылил все содержимое себе в рот. — Эх–ма! Хорошо пошла! Не желаете, ваше сиятельство?

— Уволь покорно, — сморщился Иван Иванович. — И тебе хватит, однако, уже.

— Сам знаю, когда хватит. У меня изнутри специальный механизм есть: как там громко скрипеть и щелкать начинает, то, значит, пора останавливаться. Точно говорю. Так о чем рассказывать, ваше сиятельство?

— Расскажи, как в историю угодил, что якобы по всей столице слухи уже ползут. Сам понимаешь, что, коль всем о покровительстве моем известно, то все это непременно и меня касается.

— Думал уже о том, — поскреб в затылке Ломоносов, — не дурак, понимаю, что вам тоже из–за этой дурацкой истории перепадет. А началось -то все проще простого, яйца выеденного не стоит. Пришла бумага из Сената, мол, по личному распоряжению государыни -императрицы требуется провесть пробы на серебро из руд, доставленных с Урала купецким сыном Иваном Зубаревым. Работы не ахти сколько, к тому же и плата за то солидная полагалась.

— Так, так, — задумчиво похлопал одной перчаткой о другую Шувалов. Значит, от государыни приказание сие исходило. Интересно. Дальше что?

— Сделал я эти пробы. Зубарев тот — парень ничего, только странный какой–то, мечтательный малый, будто и не от мира сего, приходил несколько раз, присутствовал при опытах моих. Я ему, как есть, все и сказал первому: имеется серебро в рудах твоих. Не во всех, но встречается. Особенно одна проба удачнее других оказалась: пять золотников серебра на пуд руды вышло из нее.

— В других пробах, значит, серебра и совсем не было? — поинтересовался Шувалов.

— Да как вам объяснить, ваше сиятельство, то дело тонкое. Вы уж простите меня, мужика неотесанного, но теорию свою на сей счет пересказывать не стану, одно скажу: еще искать надо руду в тех краях, чтоб на настоящую, богатую жилу натолкнуться. Смог бы сам туда поехать, то другое дело, а так, безнадежно взмахнул рукой академик и вновь направился к шкафу, но на полпути остановился, словно прислушался к чему, мотнул головой и слегка усмехнулся. Нет, вроде поскрипывать начало внутри, значит, пока что хватит, — и повернул обратно, так и не дойдя до шкафа.

— Потом–то что было? — поторопил его Шувалов, замечая, как легкое раздражение против Ломоносова начинает закипать в нем.

— А потом самое интересное и началось. Призвали меня в Берг–коллегию, и советник тамошний, Франц Иосифович Шлезинг, спрашивает: "Как так вышло, что у тебя, любезный, в отчете наличие серебра очень даже солидное указано, тогда как и в нашей коллегии, и на Монетном дворе и близехонько ничего не найдено?"

— Вот откуда ветер дует, — негромко произнес Шувалов, — теперь понятно…

— Что вам понятно? А я так ничегошеньки не понял. Какое мое дело, что у них за пробы вышли? Я бы их тоже мог спросить: "А почему вдруг у вас серебра в тех рудах не найдено?" Но ведь не спросил! А они по какому праву меня вдруг допрашивать решились?

— Только и всего? — с облегчением вздохнул Шувалов. — Ничего более? За этого самого… как его…

— Ивана Зубарева, — быстро подсказал Ломоносов.

— За Ивана Зубарева того не заступался?

— С чего мне за него вдруг заступаться? Не родня. Да и не совершил он ничего, чтоб заступничества от меня просить.

— А в сговоре с ним тебя кто обвинил?

— Да эти, — указал Михайла Васильевич на стену, — быстрехонько обо всем пронюхали и айда языки чесать. Мол, продался я за хорошие деньги, показал сибиряку тому наличие серебра в руде, чтоб он получил разрешение на разработку.

— Михайла Васильевич, скажи мне только честно: не мог тот Зубарев тебе пробы подменить? Может, иной кто заходил без тебя? Вспомни хорошенько, подумай.

— Да кому это надо? Как можно в руду серебро затолкать, то бы и младенец распознал сразу, коль не слепец. А я пока, слава Богу, зрячий, да и не малец. Нет, не могло такого быть. Никак не могло.

— Хорошо, успокоил. Верю тебе, что то все сговор, чтоб через тебя и меня задеть посильнее.

— Очень может быть. Вы, ваше сиятельство, человек, близкий к государыне, а потому каждый ткнуть пальцем может, то мне хорошо известно. Простите, коль в чем виноват.

— Нечего и извиняться, — направляясь к выходу, остановил его Шувалов, только попрошу тебя, Михайла Васильевич, ежели чего новое по сему делу узнаешь, то меня тут же извести. Договорились?

— Как не договориться, само собой разумеется, — Ломоносов икнул и искоса поглядел на стеклянный шкаф.

— И не пей больше, а то… — уже на ходу закончил Иван Иванович, но не счел нужным сообщить, что имел в виду, и вышел, оставив академика одного и в горестном раздумье.

… Иван Иванович Шувалов не стал медлить и отправился к двоюродному брату Александру прямо в Тайную канцелярию, где тот находился обычно с утра до позднего вечера, и застал его там перелистывающим кипу исписанных листов и делающим на полях какие–то пометки.

— Кого не ожидал, того не ожидал, — пробасил Александр Иванович, вставая из–за стола. — Что за нужда привела в мое скорбное узилище?

— Именно — узилище, иначе и не назовешь. Как хоть ты можешь здесь находиться? — достал Иван Иванович кружевной платок и приложил его к лицу. Вонь какая! Проветрил бы хоть, что ли.

— Не нюхай, коль не по душе. Проветривай — не проветривай, а запах этот неистребим. А ты давно ли чистоплюем этаким заделался? Как в императрицыны покои попал, благодаря нашим стараниям, сразу и забыл обо всем? Кому–то надо и грязную работу делать, чтоб такие, как ты…, чистенькими жили, ни о чем ином не заботились.

— Хватит, Саша, — мягко и примирительно попросил младший Шувалов, чего завелся, как куранты на башне? Дело у меня к тебе, потому и приехал.

— А ты бы без дела и носа не казал еще столько же времени. Говори, за кого просить приехал.

— Откуда ты знаешь?

— Да уж знаю, и большее скажу: за академика своего, что пробы делал купецкому сыну Ивану Зубареву на руду, им привезенную. Так?

— Так… — рассеянно кивнул Иван Иванович.

— Не боись, не тронем твоего академика.

— А с этим… Зубаревым, что будет? Нет ли возможности отпустить тихонько его, да лишнего шума не делать. А то ведь…

— Чего "а то"? Государыне пожалуешься, что ли? Беги, жалуйся. Она все одно меня к себе призовет по тому делу.

— Да не о том я. Можно отпустить того Зубарева без доведения дела до суда? Тебе не хуже моего известно, какие разговоры пойдут по столице, о чем опять шушукаться начнут.

— Еще вчера можно было отпустить его, тихонько плетей всыпав, чтоб бежал до самой своей Сибири и носа в столицу боле не совал. А сегодня уже нельзя.

— Отчего же так? Умер он, что ли?

— Если бы умер. А то "слово и дело" закричал, когда его на допрос призвали да на дыбу вздели. Теперича по всей форме положено следствие вести.

— О чем он "слово и дело" кричал? — холодея, спросил Иван Иванович.

— То тебя не касается. Но ни академика твоего, ни иных известных людей он не поминал. Успокоился? Тогда прощай, братец, а мне некогда.

 

10

Иван Зубарев, сам того не ожидая, закричал "слово и дело", как только кнут палача несколько раз перепоясал его обнаженное тело, подвешенное за кисти рук в кожаную петлю под потолком. Удары тут же прекратились, и палач о чем–то зашептался с писцом, сидевшим в углу каземата на небольшой скамеечке.

— Ты, дурак, чего орешь? — спросил его сиплым голосом писец. — Замолчи, а то хуже будет. Так бы, глядишь, попытали тебя для острастки, да на том дело и закончилось, обратно в острог бы отправили. А теперь… Только хуже себе же наделал.

— Не желаю в острог! — прохрипел, извиваясь, Иван. — Ведите меня к главному начальнику своему. С ним говорить стану.

— Тебе видней, — хохотнул писец, — отпусти его, Селиван, — приказал он палачу, и тот покорно ослабил веревку, отчего Иван шмякнулся вниз, на каменный пол, больно ударившись голой спиной.

Писец скрылся за дверью, и его довольно долго не было. Селиван сполоснул лицо в деревянной бадейке и принялся пить из большой глиняной крынки, не обращая на Зубарева ни малейшего внимания, словно не человек находился перед ним, а какое–нибудь насекомое типа жука или таракана. Наконец, писец вернулся, а следом за ним вошел и пожилой солдат при сабле и пистолете, засунутом за кушак.

— Собирайся, с ним пойдешь, — просипел писец простуженным голосом.

— Куда? — спросил Иван, натягивая на себя рубаху.

— На Кудыкину гору, — нехорошо засмеялся писец. — Там тебе все объяснят, вспомнишь еще про нас, да поздно будет.

На выходе из острога Ивана ждали еще двое солдат, но уже с ружьями, к которым были примкнуты штыки и они повели его через весь город, пока не оказались перед большим сумрачным зданием с решетками на окнах. Один из них, что спускался в подвал, постучал в обитую железом дверь и, когда открылось маленькое окошечко и просунулось в него заспанное лицо караульного, кивнул на Зубарева, и что–то негромко сказал. Дверь открылась, Ивана подтолкнули внутрь и повели по узкому неосвещенному коридору в самый конец здания. Дальше вела в подвал крутая лестница. Его грубо подтолкнули сзади в спину, и он скатился вниз по ступеням, поднял голову, увидел зажженный фонарь, а возле него — солдата, опять же с ружьем. Тот усмехнулся в густые рыжеватые усы и молча повел Ивана в глубь подвала, щелкнул замком и посторонился, пропуская вперед. Сделав несколько шагов в полной темноте, Иван дошел до мокрой и осклизлой стены и встал. Сзади вновь щелкнул дверной замок, и он остался в полной темноте и одиночестве.

Так он просидел в камере около недели. Его ни разу не вызвали для допроса, никто к нему не приходил, не интересовался. Он попытался было передать через солдата записку поручику Кураеву, но караульный даже слушать не хотел, а молча уходил обратно. Иван пробовал кричать, дубасить в дверь, петь песни, но ничего не помогало, словно он находился один в безлюдной пустыне. Тогда ему сделалось по–настоящему страшно и вспомнились рассказы о том, сколько безвинных людей без суда и следствия находится в застенках и узилищах по одной лишь причине, что не подфартили высоким господам. Он стал думать о побеге, но эта мысль и вовсе представилась ему безнадежной. Как бежать? Куда? Но и сидеть вот так, словно волк в западне, ему, человеку привыкшему к решительным поступкам и действиям, было просто невыносимо.

Ничего не добившись от караульного, решил притвориться больным, стал отказываться от пищи. Не помогло. Солдат молча забирал нетронутую похлебку и хлеб, на другой день приносил свежую порцию и через час равнодушно уносил их обратно. Не оставалось ничего другого, как начать снова есть, пока силы не оставили его совсем.

Однажды во сне Ивану приснилось, как они с тестем едут в Абалакский монастырь, где он припадает к чудотворному образу Божьей Матери, плачет, просит заступиться за него, обрести свободу. Проснулся весь в слезах от того, что кто–то тряс за плечо. То был все тот же караульный, пришедший за ним, чтоб проводить на допрос.

С тех пор вызывали его по начальству регулярно два, а то и три, раза в неделю, задавали самые разные вопросы, не пытали, а все подробно записывали, начиная от его поездки на Ирбитскую ярмарку и заканчивая присутствием в лаборатории академика Ломоносова, когда тот делал пробы на серебро с привезенных с башкирских земель руд. Иван ничего не скрывал, не таился, не преминул помянуть, что тобольский губернатор Сухарев знал о его поисках, обещал помощь, по его приказу направили с ним двух солдат, которые, правда, самовольно сбежали… Зубарева не перебивали, подробно записывая все, что он считал нужным рассказать. Следствие шло чуть больше двух месяцев, в камеру стал проникать теплый воздух, повеяло весной, а окончания своего дела Иван пока не видел. Но все вдруг переменилось, когда он заявил, о чем первоначально напрочь забыл, что на поиски руд в башкирских землях получил разрешение в московском Сенате. Через десять дней его отправили в Москву для дальнейшего следствия.

Это перемещение несказанно обрадовало Ивана, поскольку появилась надежда на встречу с кем–то из братьев Корнильевых, что почти каждый год наведывались в Москву по торговым делам. Но легко заронить надежду в собственное сердце, гораздо труднее выполнить задуманное. К счастью, почти нетронутыми остались деньги, зашитые в подкладку, хотя кое–что он истратил по дороге на приобретение себе через конвоиров летней одежды и новых сапог. Теперь надо как–то нащупать, найти нужного человека, кто согласился бы за небольшую плату переслать записку на постоялый двор, где обычно останавливались по приезде все тобольские купцы.

В Москве его опять поместили в одиночную камеру, где не с кем было и словом перемолвиться, разве что с многочисленными мышами, в изобилии прошмыгивающими днем и ночью по темным углам, обследуя тесную каморку на предмет нахождения остатков скудной пищи. Иван пробовал заговорить то с одним, то с другим из солдат, но обычно встречал недружелюбный окрик, мол, вступать в разговоры запрещено, и он тут же умолкал, теша себя мыслью, что рано или поздно найдет нужного ему человека.

Привыкнув вскоре к тюремным порядкам и обычаям, он свыкся с пребыванием в остроге, к размеренному течению времени и тому, как день сменяется ночью; становился все менее подвижным, ленивым, постоянно позевывающим и почесывающимся в опрелых местах арестантом. Уже не так часто посещали его мысли о побеге, без всякого интереса шел на редкие теперь допросы, чего–то там полусонно отвечал, признавался, уже не кричал, что будет писать к государыне, сыщет управу на своих притеснителей, незаслуженно оговоривших его, держащих в остроге без всякой на то причины.

Последним поразившим Ивана известием стало признание допрошенного на Колыванском заводе Леврина (не поленились сгонять курьера в этакую даль!), из которого следовало, будто бы он, Леврин, по сговору с ивановым — тестем, Карамышевым, растопил серебряный крест и выдал его за рудное серебро, полученное при пробах. Но уже через день и о том подлоге Иван вспоминал, как о чем–то давнем и несущественном. Гораздо более занимало его теперь нынешнее бытие, к примеру, когда поведут в баню, разрешат ли сходить к обедне или заутрене в местный храм, что находился здесь же, в остроге, куда по престольным праздникам некоторым из арестантов начальник караула разрешал сходить вместе с кем–то из охранников.

Из острожного оцепенения вывела Ивана неожиданная встреча как раз в бане, куда их довольно регулярно водили раз в две недели, во избежание непредвиденных болезней, легко липших к арестантам, находящимся круглые сутки в закрытом, затхлом без доступа свежего воздуха, помещении. В одно из таких посещений, раздевшись и войдя в парную, Иван встретился глазами с крепко сбитым мужиком, чья спина и бока носили следы изрядно прошедшегося по ним кнута палача.

— И ты здесь? — полуутвердительно спросил тот, немало не смущаясь следов пытки, а даже как бы выставляя их напоказ. Иван не захотел отвечать и пошел в противоположный угол, но вдруг, что–то припомнив, остановился и внимательно вгляделся в лицо мужика.

— Ванька?! Каин?! — спросил негромко и даже поразился сам себе, обрадовавшись встрече.

— Каин, а то кто же, — сквозь зубы сплюнул тот на мокрый пол и подошел ближе. — Нашел свое золото?

— Как видишь, — усмехнулся Зубарев, не представляя, как себя вести.

— Где держат? — спросил, Каин, оглядываясь на дверь, в которую в тот момент заглянул караульный, проверяя, все ли ладно в парной.

— Одного, — сообщил Иван и вдруг понял, осознал, что лишь этот, прошедший, судя по всему, огонь и воду человек, может хоть чем–то сейчас ему помочь.

— Понятно, — кивнул патлатой, давно не стриженой головой Каин, видать, дело твое посерьезнее моего будет. Давно здесь?

— Месяца два, а то и больше прошло, не считал, — признался Иван. — Помоги братовьям на свободу сообщить, что здесь сижу.

— Это можно, — небрежно согласился Каин, — а денежек они, братовья твои, не пожалеют?

— О чем речь, — горячо зашептал Зубарев, поскольку на них начали оглядываться остальные из находившихся здесь же, в парной, заключенные, они у меня купеческого звания, денежки у них водятся.

— То хорошо, — хмыкнул Каин, — купцов мы уважаем и завсегда им помочь, услужить рады. Сейчас замолкни, а завтра к тебе подойдет горбатый сапожник, будто бы сапоги подлатать, ему и передай все.

Обратно из бани Иван летел как на крыльях, и, хотя не было сделано ни малейшего шага по его освобождению, да и на Каина никак нельзя было надеяться, — обманет, как в прошлый раз, — но появился крохотный лучик надежды, а значит, жизнь не потеряна, не заканчивается, и… вдруг да и выберется он из опостылевшего и ненавистного острога, вернется обратно в родной Тобольск, а там… на людях и смерть не страшна.

Горбатый сапожник в длинном кожаном фартуке и с парой старых сапог под мышкой появился в ивановой камере на другой день сразу после обеда. Он ловко спрятал полтинник, заранее приготовленный Иваном, выслушал, где следует искать братьев Корнильевых, если они только приехали нынче в Москву, и, не сказав ни слова, исчез, предварительно для пущей убедительности осмотрев, помяв в грубых, заскорузлых ладонях зубаревские сапоги. Но на них даже подметки не успели пообтрепаться, а потому горбун оставил принесенную с собой пару, хитро подмигнув ему при этом.

Через несколько дней он наведался еще раз. Опять молча принял полтинник и лишь после того прошептал Ивану на ухо, что, как тот и предполагал, на Калужской заставе на постоялом дворе их человек разыскал тобольского купца Федора Корнильева, и тот, узнав о бедственном положении своего двоюродного брата, обещал всячески помочь.

— Ванька Каин свою долю просит, — напомнил горбун.

— Скажи, что, как только выберусь на волю, то вмиг разочтусь за услугу его, — ответил Иван, но горбун криво усмехнулся, заявив:

— Так среди нашего брата дело не делается: или пусть завтра твой братец нашему человеку деньги выдаст, сто рублей серебром, или… — он скривился и, быстро нагнувшись, выхватил из–за голенища кривой нож и приставил к горлу Ивана, — хлопотать ему будет не о ком.

— Да ты что? — не на шутку струхнул Иван, ощутив на коже холодок лезвия. — А вдруг да у него с собой свободных денег не окажется? Тогда как быть?

— Займет пусть или украдет, то нас не касается, — горбун спрятал нож обратно за голенище. — Знай, с кем играть садишься, а то и головы лишишься, закончил горбун иносказательно и достал пузырек с чернилами и осьмушку бумаги. — Пиши брату письмо, мол, непременно сто рублей тебе нужны завтра, и пущай их нашему человеку передаст прямо на месте.

— Хорошо, — вздохнул Иван, понимая, что другого выхода у него просто нет, и быстро написал записку Федору Корнильеву, сообщив в ней о ста рублях, требуемых для освобождения.

— То еще не все, сокол мой ясный, — усмехнулся горбун, просмотрев записку, — не мечтай, будто бы тебя запросто так выпустят. В твоем деле, как нам известно стало, большие люди замешаны, а потому из острога, может, тебя и переведут в иное место, где содержание получше этого будет, но домой твою милость запросто так никто отпускать не собирается.

— Как?! — вскрикнул Иван и кинулся на горбуна, но тот выставил перед собой нож, что совершенно незаметно для глаз вновь оказался в его руке, и попятился, прихрамывая, из камеры, сообщив свистящим шепотком:

— А будешь, голубь сизокрылый, еще рыпаться, самолично кишки тебе на пол выпущу, и маму родную вспомнить не успеешь. Прощевай покудова, а Ванька Каин просил кланяться, — и, нехорошо хихикнув на прощание, исчез в полутьме караульного помещения.

Горбун, однако, не обманул, и на третий день Ивану сообщили, что его велено перевести из самого острога по распоряжению лекаря в более сухое помещение, каковым в остроге являлась лишь деревянная караульня в обер–офицерском корпусе. Зубарев даже глаза раскрыл от изумления, поскольку никакого лекаря за все время своей отсидки ни разу не видел, и как тот мог сделать подобное заключение, для него оставалось совершенной загадкой. Но благоразумно промолчал и в тот же день оказался переведенным в сухую светлую комнатку, впрочем, закрывающуюся на толстенную дубовую дверь, в конце корпуса, где жили младшие караульные офицеры. А еще через день ему разрешили свидание с Федором Яковлевичем Корнильевым прямо в его новых апартаментах

— А мы уж думать не знали что, — крепко сжал он в объятиях Ивана, охлопывая по спине, — жив ты, нет ли…

— Да чего мне сделается, — с напускной небрежностью отвечал тот, разглядывая брата с невольным любопытством и отмечая некоторые перемены, произошедшие в нем. Во–первых, стал он держаться несколько сутуло, опустив вниз плечи и время от времени покашливая. Во–вторых, кафтан на нем был сшит из богатого сукна, которое не на каждом вельможе в Москве или Петербурге увидишь. И, наконец, цвет лица у него принял несколько землистый оттенок, что наводило на мысли о нездоровье Федора.

— Не болеешь, случаем? — поинтересовался Иван, и тот несколько смущенно ответил:

— Есть немного, кашлять начал сильно, простыл в дороге прошлой зимой.

— Братья как? Все живы–здоровы?

— Да все, слава Богу, живем, покуда Бог дает.

— Торговля, как погляжу, в гору пошла? — кивнул Иван на богатый федоров кафтан.

— Грех жаловаться, но сидеть особо некогда. Лучше ты расскажи, как и за что в острог угодил? Опять набедокурил чего?

— И в мыслях не было, — заверил его Иван, — приехал в столицу да царице прошение подал, то все и закрутилось, завертелось. До сих пор ума не приложу, в чем моя вина.

— Так обвиняют в чем?

— Черт их знает, — ругнулся сердито Иван, — не поймешь: сегодня об одном спрашивают, завтра о другом…

— Слыхали мы от губернатора нашего, будто и его к допросу по делу твоему призывали.

— Самого господина Сухарева? — не поверил Иван. — Быть того не может!

— Что я, вру, что ли? — чуть надул тонкие губы Федор. — Он Михаилу потом еще заявил, что, ежели встретит тебя когда, то запрет в каторжные работы, куда Макар телят не гонял.

— Неужели так и сказал?

— Воистину так.

— Широко берут, дьявольское отродье, — снова ругнулся Иван. — Не иначе, как большие люди в том деле замешены, через меня хотят иного кого, что высоко сидит, достать.

— И мне так думается, — поддержал его Федор. — Пробовал вчера в Сыскной приказ сунуться, да куда там! И слушать не желают. Ладно хоть уговорил до тебя допустить, и за то хорошую денежку взяли. Сто рублев от меня получил? вспомнил он вдруг.

— Да те деньги не мне достались, — опустил голову Иван.

— Разве не ты писал, чтоб дал наличными сто рублей? — не сразу дошло до Федора. — И посыльный говорил: мол, тебе в острог надо, на нужды разные. Да что это такое творится? Кругом обман в этой самой Москве!

— Не ори, а то услышит кто, — остановил его Иван. — Выберусь коль отсюда, разочтусь.

— Чем разочтешься? Приисками своими? Пропади они пропадом. У Михаила чуть лавку не отобрали за долги отца твоего. Васька Пименов всем раструбил, будто бы ты у него чуть не тыщу рублей взаймы взял. Было такое?

— Было, — еще ниже склонил голову Иван. — Он мне их сам предложил…

— А ты и уши развесил. Эх, ты! О себе не думаешь и нас замарать хочешь, даром, что одной крови. Как был шалопут ты, Ванька, так им и помрешь, видать.

— Да ты за этим, что ли, явился, чтоб уму–разуму меня учить? — не выдержал Иван и вскочил на ноги. — Братовья называетесь, а каждой копеечкой попрекнуть лишний раз спешите.

— Копеечкой?! — возвысил голос Федор. — Если бы то копеечки были, а то все рубли да сотенки.

— Я так головы не пожалел, когда тебя в степь выручать ездил, а ты меня теперь до конца жизни попрекать станешь, коль беда на меня незнамо откуда пришла такая. Сказал бы лучше, как там Антонина живет?

— То мне и подавно неизвестно. Живет, поди… Ладно, чем еще помочь тебе могу? Гостинцев тут тебе принес, — кивнул он на большой, плетеный из ивовых прутьев, короб с крышкой сверху, стоящий у двери на полу, отъедайся, а то кожа да кости остались.

— Спасибо, Федя, себя береги, — глядя куда–то в сторону, ответил Иван.

— Постараюсь, — ответил тот, закашлявшись. — Через пару недель домой поеду, коль что… знаешь, где меня искать. Только это… насчет ста рублей… боле не проси, не смогу дать таких денег в другой раз, извини, коль можешь.

— И ты меня извини, — ответил Иван.

Вечером того же дня к нему неожиданно явился все тот же горбатый сапожник и доверительно сообщил, чтоб Иван попросил офицера, фамилия которого Вахрушев, что заступит завтра на караул, отпустить его в город с кем–то из солдат для покупки себе пропитания или чего другого. Офицер меняется каждые два дня, и Иван может во всякое его дежурство спокойно отпрашиваться в город.

— А сколь ему платить требуется, тому офицеру?

— Вахрушеву? — не сразу понял горбун. — За все ему давно уплачено. Твое дело — в каждое его дежурство в город отпрашиваться и возвращаться обратно, когда велено будет.

— За что вдруг милость такая? — удивился Зубарев, видя, что горбун явно чего–то не договаривает. — Кто так обо мне заботится?

— Каину спасибочки за то говори, — хитро сощурился сапожник. — Все понял или повторить? — недобро сверкнул он на прощание маленькими глубоко посаженными глазками.

— Понял… — растерянно пожал плечами Иван.

И точно. На другой день он попросил позвать к нему караульного офицера, и тот незамедлительно явился, осведомился, зачем он нужен заключенному.

— Разрешите, ваше благородие, в город сходить, в торговые ряды, чтоб рубаху себе новую купить, а то эта вся, как есть, сносилась до дыр, — лихо отрапортовал ему Иван.

— Чтоб к ужину на месте был, — согласился тот. — Но одного не пущу, а пойдет с тобой Алексашка Сергеев присмотреть.

— Спасибо, признателен весьма, — чуть не до полу поклонился Иван, и кинулся собираться, все еще не веря, что сейчас выйдет из острога на свободу, пусть и при конвоире, но… на свободу! А там — как Бог даст.

И на следующее дежурство офицер вновь разрешил ему отправиться в город все с тем же солдатом, твердо наказав вернуться дотемна. Иван торжествовал. Он стал уже присматриваться, бродя по Москве, глухое место, где спрятаться, хотя бы на время от солдата. Таких мест было множество, и его так и подмывало стремглав кинуться через забор или меж торгующих, но всякий раз сдерживал себя, словно кто–то подсказывал ему, что пока рано.

Перед третьим его выходом в город, когда завтра вновь должен был заступить на дежурство столь любезный Вахрушев, в караульню к Ивану снова бочком проковылял горбатый сапожник и, поманив к себе пальцем, прошептал на ухо:

— Завтра, как отпросишься в город, то солдата при тебе не будет…

— А ты откуда знаешь? — не поверил Иван. — Так они меня без охраны и пустят, держи карман шире.

— Помолчи, петух драный! Не твоего ума дело. Слушай меня и не встревай. Как тебя в город отпустят, то сразу не уходи, а поболтайся во дворе, будто дело у тебя какое. Дождешься, когда на работу других арестантов поведут из камер, и поменяешься одеждой с тем, кто к тебе подойдет.

— А дальше? — голос у Ивана внезапно охрип, и губы пересохли, словно после соленой пищи.

— Дальше он заместо тебя пойдет в город, а ты со всеми на работу. Все понял? А то смотри у меня, — на всякий случай горбун поиграл перед лицом у Ивана ножом и лишь после этого заковылял обратно.

Едва дождавшись утром смены караула, Иван с замиранием сердца постучал в дверь. Вскоре ее открыл Вахрушев, и по напряженности во взгляде Зубарев понял, что тот знает про сговор и, наверняка, сам в нем участвует.

— Опять в город? — не глядя на Ивана, спросил он. — Сегодня один пойдешь, а солдат тебя чуть позже, у заставы, нагонит. Выходи… — распахнул он дверь.

Иван вышел во двор и зажмурился от- того, что сегодня солнце светило необычайно ярко, и в воздухе жужжали толстые мохнатые шмели, вспархивали с белесой поленницы дров бабочки–капустницы, задорно чирикали на заборе взъерошенные воробьи — словом, мир предстал перед ним во всей своей земной красоте, и жалко было ее терять, возвращаться обратно в караульное помещение.

Он терпеливо дождался, бесцельно слоняясь по двору, когда из больших полукруглых дверей выведут колонну арестантов, предназначенных к работе, и, как только они попарно ступили из сумрачной арки дверей на солнечный дворик, то в первой паре увидел Ваньку Каина, неотрывно глядящего в его сторону. Он еще чуть постоял, посмотрел, как четверо караульных солдат пересчитали их, спросив имя каждого, и, не дожидаясь, прошел через острожные ворота мимо двух часовых, расступившихся перед ним, и неторопливо пошел к центру кипящей страстями и делами Москвы, не оглядываясь, зная, что уже никогда не вернется обратно и за ним с адским скрипом не закроются окованные железом ворота, не брякнет тюремный засов.

 

11

Первым порывом, когда Иван Зубарев вышел, не чуя под собой ног, за острожные ворота, было отправиться на постоялый двор к Федору Корнильеву, где можно укрыться до поры, а потом, по возможности, уехать с ним в Тобольск. Но чем ближе подходил он к Калужской заставе, тем более сомнения овладевали им: как только объявят розыск, а в этом он ничуть не сомневался, то наверняка вспомнят о брате, посещавшем его в остроге, найдут его место жительство и… Нет, твердо решил он, на постоялый двор дорога ему заказана. Нужно искать другое прибежище.

Переходя с одной улицы на другую, он незаметно для себя уходил все дальше и дальше от центра города и, наконец, оказался на самой окраине Москвы, вышел на небольшую, покрытую толстым слоем пыли дорогу, вьющуюся меж засеянных рожью полей. Не задумываясь, куда она может привести, Иван смело пошел вперед, правда, постоянно при том оглядываясь, словно из–за поворота могла выскочить пущенная по его следам погоня.

Навстречу ему изредка попадались крестьянские телеги с мирно подремывающим возницей, лениво взмахивающим кнутом. Они почтительно кланялись, завидя издали Зубарева, стягивали с голов шапки, видно, принимая того если не за барина, то за богатого купца. Иван молча кивал им в ответ, но заговорить не решался, полагая, что, коль начнут поиски, то могут расспрашивать и окрестных крестьян, которые по простоте душевной непременно выложат все как на духу.

Но один из возчиков остановился сам, натянув вожжи, спрыгнул на землю и принялся подтягивать подпругу, дожидаясь, когда Иван подойдет к нему поближе.

— Здоровьица вам, — поклонился он, держа в руке валяную поярковую шапку.

— Мое почтение, — чуть кивнул Зубарев, собираясь пройти мимо и не вступать в разговор.

— Ищите кого? — с любопытством поинтересовался мужичок, чтоб как–то завязать разговор. Был он из породы тех людей, что могут говорить часами без умолку, лишь бы рядом оказался кто–то из слушателей. — Может, чем помочь смогу, вы только скажите, мы завсегда рады с превеликим удовольствием…

— Что за деревня там виднеется? — спросил Иван, чтоб хоть как–то поддержать разговор.

— Эта–то? Слобода при фабрике. Недавно выстроились, — с готовностью пояснил тот. — А дале село Преображенское будет. Вам, чай, туда требуется? Я бы подвез, да спешу, вот ежели дождетесь, когда обратно возвертаться стану, то с превеликим удовольствием.

— Спасибо на добром слове, но сам помаленьку доберусь, тут недалече.

— В слободу, значит? Не к Абраму Рукавишникову, случаем? А то он сказывал, будто ждет кого из города.

— К нему и иду, — согласился, чтоб как–то отвязаться от навязчивого мужика, Иван.

— От меня поклон передайте, скажите, мол, на обратном пути заверну к нему непременно кваску попить. Квас у него знатный, — без умолку сообщал тот все новые и новые ненужные подробности, но Иван уже не слушал его, а неторопливо пошел дальше.

Слобода прилепилась вдоль большого, с глинистыми берегами пруда, перегороженного близ речки плотиной. По верху плотины стоял длинный рубленый сарай, почти без окон, с выглядывающим из–под него мельничным колесом, что тихо поскрипывая, медленно вращалось под неослабевающим напором воды. Едва Иван дошел до первого дома, как из подворотни выскочила взъерошенная собачонка с комками репьев на загривке и злобно залаяла, сообщая о появлении в селении нового человека. Из калитки высунулась женская голова в сером домотканом платке и тут же спряталась обратно.

— Где Абрам Рукавишников живет? — крикнул Иван наудачу, надеясь напроситься у того на квартиру, сославшись на встреченного им мужика.

— Тама, — ответили ему из–за ограды, — к плотине ближе дом, на взгорке стоит, а сам он на фабрике сейчас быть должен.

Не поблагодарив, он пошел в указанную сторону, замахнулся на провожавшую сиплым лаем собаку, отчего та моментально шмыгнула в подворотню и оттуда, осмелев, залилась и вовсе неистово, как будто перед ней был злейший враг всей собачьей породы.

Абрам Рукавишников оказался долговязым мужиком со смоляными кудрями и тонкой щеточкой усов на верхней губе. Он придирчиво оглядел Ивана Зубарева и поинтересовался, откуда он его знает. Не пожелав ссылаться на встреченного им возницу, Иван тут же, с хода, присочинил, будто бы в Москве на торгах слышал о бумажной фабрике близ Преображенского села и решил поглядеть, как она устроена.

— Купить, что ли, хочешь? Не темни, я в тебе купца сразу признал, фыркнул Абрам. — Я хоть и не хозяин ей, а всего лишь старший мастер, но кое–что в жизни понимаю, не вчерась родился.

— Купить мне ее не с руки, но, как чего устроено, поглядеть не мешало бы. Может, сумею такую же у себя выстроить.

— Дурное дело нехитрое, были бы голова да руки, а там не помрешь со скуки. Сам–то откуда будешь?

— С Перми, — соврал в очередной раз Иван.

— А -а -а… Пермяк соленые уши! Неужто у вас таких фабрик не имеется, что сюда поперся?

— Нет, — убежденно затряс головой Иван. — Откуль им взяться? А пожить у вас недельку–другую будет где?

— Хочешь, так к себе могу определить на время. Изба у меня добрая, поместимся.

Так Иван нечаянно–негаданно занял небольшую комнатку в доме мастера бумажной фабрики вблизи Москвы. Абрам Рукавишников несколько раз водил его посмотреть, как производится бумага, подробно разъяснял, из чего складывается процесс ее получения, и уже через неделю Ивана знали все работники, гостеприимно здоровались с ним, и даже пополз слух, якобы он собирается купить со временем все бумажное производство.

Меж тем Иван постоянно оставался в страхе, что вдруг в слободу приедут солдаты с розыском, и на всякий случай подробно порасспросил своего хозяина, где и какие деревни находятся поблизости, узнал какие тропки и дороги ведут туда.

— А верстах в двадцати от нас генерал проживает, — разоткровенничался Рукавишников, видя, как Ивану интересны все подробности.

— Что за генерал? — на всякий случай спросил Иван, хотя ему не было никакого дела, кто бы там ни жил.

— Самой императрицы нашей ближайший родич, Иван Симонович Гендриков. Раз видел его в колясочке — красавец из себя!

— Гендриков? — переспросил Иван, чуть не выдав себя дрогнувшим голосом от подобного сообщения.

— А чего, знаком он тебе, что ли?

— Да откуда, — поспешил заверить мастера Зубарев, — слышал где–то, а так с чего мне с ним знакомство водить?

Уже через несколько дней после их разговора Иван выпросил у Рукавишникова лошадь и коляску, якобы для поездки в Москву, и отправился в имение Гендрикова, не имея ни малейшего представления, что он сообщит тому, если только удастся встретиться с генералом. Добравшись до загородной усадьбы двоюродного брата императрицы, с которым его познакомил в свое время поручик Кураев, Иван по дороге решил рассказать ему без утайки о своих злоключениях и попросить хотя бы совета, если не помощи. Памятуя о том, как граф собственноручно перевязывал ему рану, он решил, что вряд ли тот побежит доносить в полицию о беглом арестанте, не с руки графу такое.

При въезде в усадьбу Зубарева долго выспрашивали, кто он такой да по какому делу явился к графу, который, на его счастье, оказался как раз в имении. Ему не оставалось ничего другого, как отрекомендоваться знакомым поручика Кураева, после чего он был пропущен и проведен во внутренние покои барской усадьбы. Граф Гендриков вышел далеко не сразу, и Иван чуть было не задремал, ожидая его на мягком диванчике, стоявшем в прохладном углу под большим незнакомым растением, растущим в деревянной кадушке. Наконец, послышались быстрые шаги, и Иван Симонович вошел в приемную и цепко вгляделся в неожиданного посетителя.

— Чему обязан? — спросил он довольно холодно, не подавая руки, возможно, он уже успел забыть их мимолетную встречу, а может, и узнал, но не показывал вида.

— Зубарев я, Иван, — нескладно промямлил тот, вскакивая на ноги. — Не помните, ваше сиятельство?

— Что–то припоминаю, — чуть поморщился Гендриков, потирая руки, — но, может, вы объясните цель своего визита?

— Рану вы мою тогда лечили…. Вспомнили? — беспомощно развел руками Иван. — Меня тогда Ванька Каин шпагой чуть задел…

— Надеюсь, на сей раз вы в добром здравии и мне не придется вновь лечить вас? — сощурился в его сторону граф. — К тому же, знаете ли, я не лекарь и дипломов на сей счет не имею.

— Нет, что вы, ваше сиятельство, совершенно здоров. Только в остроге меня плетьми чуть попотчевали.

— Да что вы говорите? Значит, вы ко мне прямо из острога? Я вас правильно понял?

— Совершенно правильно. Убег я с острога дней десять как.

— Вы это серьезно? — тонкие губы графа сделались еще тоньше, и белесые брови поползли вверх.

— Не вру я, правда.

— И что вы от меня хотите? Хотите, чтоб спрятал? Простите, но беглых каторжников укрывать не намерен. Честь имею, — с этими словами он круто повернулся на каблуках и собрался уйти.

— Меня враги государыни оговорили, — бросился к нему Зубарев, попытавшись схватить за руку.

— Не может быть, — стряхнул с себя иванову пятерню граф, — у нашей государыни нет и не может быть врагов, то мне доподлинно известно.

— Есть! Еще какие враги! Аки волки алчные.

— Вы их, случаем, не в лесу встретили, пока ко мне добирались? Давненько я с ружьишком на охоту не хаживал, пора бы и поразвлечься.

— Пробы они мои подменили, — как утопающий, за спасительную ветку, схватился Иван, и сбивчиво прямо здесь, в приемной, принялся пересказывать графу о своих злоключениях и о деле с пробами руды. Как только он помянул Ломоносова, лицо Ивана Симоновича, бывшее до того скучным, если не сказать большего, вдруг переменилось, и он с интересом спросил:

— А Михайла Васильевич как в вашем деле замешен? Неужели и до него добрались?

Иван разъяснил и это. Гендриков несколько смягчился и пригласил его пройти в гостиную, куда затем подали скромный ужин и графин красного вина. Граф поинтересовался, знает ли Кураев о том положении, в котором очутился Зубарев, и пообещал уведомить его письмом.

— Премного вам благодарен, — кинулся кланяться ему Иван, — вовек доброты вашей не забуду.

— Доброты в том особой не вижу и вам бы советовал поменьше на нее, доброту, полагаться. Люди по своей сущности мало отличаются, от тех же волков, как вы смели заметить. У нас с поручиком свои отношения. Признаюсь, я до сих пор в долгу перед ним. Как вы думаете, он обрадуется, узнав, что вы здесь?

— Вряд ли, — чуть поразмыслив, вздохнул Иван, — он и так который раз из беды меня выручает, поди, надоело уже…

— Рад, что вы так здраво рассуждаете. Но давайте условимся: вы и дальше будете проживать там, где находились до сих пор, а этак через недельку загляните ко мне. Только… предварительно известите меня о том, а то случается, ко мне и гости наезжают.

— А как я вас извещу? — Иван оказался озадаченным по вопросу подобного рода.

— Пошлите кого–нибудь с запиской. Ах да, слуг, по–видимому, вы при себе не держите.

— Нет. Не держу.

— Тогда попросите кого из местных жителей или мальчишку какого доставить записку ко мне.

— Будет исполнено, — едва ли не по–военному отрапортовал Иван. — А если вблизи бумажной фабрики очутитесь, то спросите Абрама…

— Благодарю вас, но ни Абрама, ни Соломона искать не собираюсь. И хотите совет? Держите почаще язык за зубами, особенно сейчас, когда вы оказались в столь незавидном положении.

— Хорошо, хорошо, — широко улыбнулся ему Иван, — а вы, ваше сиятельство, все–таки добрый человек.

— Спасибо, что оценили, — сощурился Гендриков и кликнул слугу проводить засидевшегося гостя.

 

12

Когда Гавриле Андреевичу Кураеву посыльный доставил пакет от графа Гендрикова, то он немало удивился. По службе он прямого подчинения от графа не имел, в близких отношениях с ним тоже не состоял, и последний раз виделись они в Москве, когда он привез к нему этого злополучного сибиряка. И тут, даже не вскрыв еще конверт, Кураев непроизвольно подумал о Зубареве, что называется, кожей почувствовал, что именно он стоит за неожиданным сообщением от Гендрикова.

Все оказалось, как он и предполагал: Иван Симонович писал о посещении его Иваном Зубаревым, подчеркивая, что тот являлся к нему тайно.

"Неужто, сукин сын, сбежал из–под стражи?!" — едва не с восхищением подумал Гаврила Андреевич о Зубареве. Он до сих пор не мог решить для себя, настроен ли он к этому неуемному сибиряку с тайной симпатией, или, наоборот, тот скорее вызывает неприязнь. Поведение и все поступки купеческого сына не укладывались в общепринятые нормы и правила, которых придерживался сам Кураев. В то же время его поражали поступки Ивана, как тот очертя голову решался на рискованные шаги, и, мало того, при очередной неудаче ничуть не унывал, а скорее, наоборот, крепчал и сызнова брался за задуманное.

Далее граф спрашивал у Кураева совета, как ему поступить с просителем, попавшим в очередной раз в затруднительное положение.

"Ничего себе, затруднительное! Ему каторжные работы грозят, а это такое сверхзатруднительное положение, что врагу не пожелаешь".

Но в любом случае графу следовало дать ответ, поскольку посыльный сообщил, что заглянет к нему завтра с утра. Кураев несколько раз прошелся по комнате, прикидывая, что бы написать Гендрикову, дабы и правила приличия соблюсти, и самому в то щекотливое дело с тобольским купеческим сыном не встревать окончательно. Однако, несмотря на все старания, поручик так и не смог придумать, как ему лучше дать ответ, решил отложить данный вопрос до ночи, тем более, что вечером он должен был явиться к канцлеру Бестужеву по неотложному делу. Может, к тому времени что–то и прояснится.

Канцлер в тот вечер оказался крайне сумрачным и, как показалось Кураеву, весьма постаревшим.

— Подам в отставку, — раздраженно проговорил он, как только Гаврила Андреевич устроился на обычном своем месте возле камина, — сил моих больше нет воевать с ними. — Кураев почтительно промолчал, понимая, что лучше ни о чем не спрашивать, а Алексей Петрович сам, коль сочтет нужным, выскажется по поводу своих неудовольствий. Так и вышло. Чуть помолчав, канцлер доверительно сообщил:

— На днях письмо из Вены получил, в котором намекается на их союз с Версальским двором. Каково?

Кураев не знал, что на это ответить, и сделал сокрушенное лицо, скорбно качнул головой, потом высказался неопределенно:

— Знать, пора пришла…

— Это как понимать? — сверкнул в его сторону глазами Бестужев. — Пора пришла мне в отставку подавать?

— Простите, но не это имел в виду.

— Э -э -э… Тебе, поручик еще служить да служить, всякого повидать придется. Не смотри на нас, стариков, мы свое отжили, иное время настает. Ты вот что, в Москву готовься ехать на этой неделе, о времени отдельно сообщу. Государыня на богомолье в Троицкую лавру собирается, а потому надобно проследить, кто к ней по дороге пристанет.

— Из наших? — уточнил поручик.

— За нашими пусть Шурка Шувалов глядит, а у меня известие имеется, что кой–кто из иностранных дипломатов накоротке с ней побеседовать желает. Вот за ними и проследи. Понял?

— Чего ж не понять, не впервой.

— Вот и ладно. А ежели услышишь чего там, в Москве, то не забудь и о том доложить. Можешь идти. Готовься к отъезду.

— Ваше сиятельство, — уже направившись к двери, заговорил Гаврила Андреевич, — помните, докладывал вам про Зубарева Ивана, что из Тобольска родом?

— Помню. И что с того? Надо полагать, уже на каторге кандалами звенит? Чего вдруг о нем вспомнилось на ночь глядя?

— От графа Ивана Симоновича Гендрикова послание получил…

— Неужто и он тем каторжником интересуется?

— Гостит он у него в имении. Бежал из–под стражи.

— Не может быть?! — глаза Бестужева моментально засверкали неподдельным интересом. — Может, обознался граф? С чего тот колодник в его имение вдруг заявился?

— Того знать не могу. Но Иван Зубарев, на мой взгляд, человек непредсказуемый.

— Как–как? — переспросил Бестужев. — Непредсказуемый, говоришь? Верно замечено, есть такая порода людей. Непредсказуемая… — и так, и этак покатал он во рту понравившееся словечко. Подошел вплотную к поручику и тихо проговорил, почти прошептал:

— Пренепременно встреться с тем Зубаревым и постарайся, чтоб незаметно выбрался он из Москвы. Найди ему попутчика из верных людей.

— Куда же направить его? Обратно в Сибирь? — Кураев несказанно удивился, что канцлер вдруг проявил необычайный интерес к купеческому сыну и хочет помочь тому скрыться от правосудия.

— В Сибирь он всегда успеет, — хохотнул неожиданно развеселившийся Алексей Петрович, — присоветуй ему в Польшу направиться, к старообрядцам в их поселения. А там пусть сыщет Мирона Нескорова. Найдет, найдет, успокаивающе поднял вверх ладонь канцлер, увидев, что поручик собирается что–то спросить у него. — Не может быть, чтоб таковский человек, как этот купецкий сын, да не нашел кого–то там. — И дальше что ему следует делать?

— А вот того тебе знать не следует, любезный, — ухватил Кураева за локоть канцлер. — Для тебя же лучше, — добавил, увидев, как тот нахмурился. — Наше дело такое, что одному лучше много не знать. Поровну меж всеми делить, чтоб каждый кусочек из всего знал, а все вместе лишь тот, кто сверху за всем тем наблюдает, — направил указательный палец себе в грудь.

— Будет исполнено, ваше сиятельство, — поклонился Кураев.

— Надеюсь, — живо откликнулся тот. — И не забудь, пусть непременно найдет в раскольничьих поселениях Мирона Нескорова. И вот еще что, голубчик, выбрось в огонь послание от графа. Сделаешь? — почти просительно проговорил Бестужев. Кураев молча кивнул и вышел.

Когда Гаврила Андреевич, встретившись с Зубаревым в имении графа Гендрикова, сообщил ему, что в скором времени Иван отправится в южные порубежные города, где проживают уже долгое время старообрядцы, бежавшие еще во времена правления Петра Алексеевича из России, у Ивана чуть глаза на лоб полезли.

— Чего я там позабыл–то, в тех краях? — раскрыл он рот от изумления.

— Так надо, — не стал вдаваться в объяснения Кураев. — В Сибири тебя уже ищут, а вот в Малороссии вряд ли станут.

— Можно и в Москве переждать до поры, — попробовал предложить нечто среднее Иван, но поручик и слушать не хотел.

— Или едешь, куда сказано, или… отправляйся на все четыре стороны, и ко мне больше не обращайся. К тому же, — добавил он таинственным шепотом, поручение тебе будет особое. Хочешь службу сослужить отечеству своему?

— Ага, — согласно кивнул Иван.

— Найдешь в тех раскольничьих поселениях Мирона Нескорова, а он уже дальше направит тебя.

 

13

… В конце лета, на Успение, через Серпуховскую заставу по направлению на город Тулу проехала ничем не приметная повозка, запряженная парой добрых коней. Статный вид и упитанность породистых рысаков — единственное, что отличало ту повозку от прочих, направляющихся в южные пределы необъятной Российской империи. В повозке находились сержант из города Глухова Роман Галактионович Замахаев и Иван Васильевич Зубарев, одетый в солдатскую форму и вписанный под чужим именем в подорожную сержанта. Кони и повозка были выделены им из личной конюшни графа Гендрикова, на чем настоял поручик Кураев, принимавший непосредственное участие в отъезде из Москвы Ивана Зубарева.

— Куда еще дальше? — всхлипнул Иван. — И так чуть не край земли. — Он плохо представлял, что находится дальше за теми землями: то ли армяне живут, то ли немцы, а может, и совсем не известная ему нация. Но спорить с поручиком он долго не мог, тот подавлял его своей жесткой и непререкаемой волей, да и вообще не оставлял выбора. Потому, поахав и поохавши вволю, Иван–таки согласился, заметил, как облегченно вздохнул Гаврила Андреевич.

— Главное не забудь. Мироном Нескоровым он зовется, — напутствовал его на поручик.

— Умирать стану, а не забуду, — ответил Иван и полез обниматься с Кураевым, словно он был едва ли не ближайшим его родичем. Тот не стал противиться и крепко хлопнул Ивана по спине, перекрестил на прощание.

С тем и выехали. Своих денег у Ивана осталось совсем чуть, а Роман Замахаев, которому была выделена специальная сумма на пропитание, не спешил раскошеливаться, потому обедали и ужинали лишь когда останавливались на ночлег на одном из постоялых дворов, в изобилии встречающихся им по дороге.

Сержант Замахаев был лет на десять постарше Ивана, успел повоевать с турками, служил в полку Ивана Симоновича Гендрикова, приглянулся графу своей расторопностью и сноровистостью, а постепенно стал поверенным многих тайных поручений, сопровождал того во время многочисленных поездок, и за доверие платил полной преданностью. Был он родом из старинного городка Глухова. Начало его род брал, как и у многих поселенцев тех мест, от запорожских казаков, о чем свидетельствовали его густые, свисающие ниже подбородка, усы, тронутые ранней сединой. Скуластое смуглое лицо Романа с неизменной усмешечкой в уголках губ делало его добродушным, если не простаком, но это могло обмануть лишь недальновидных, случайных людей. Роман во всем имел свой собственный расчет и понимание происходящего. И когда граф Гендриков сообщил ему о поездке в южные пределы империи, он первым делом обрадовался тому, что удастся побывать дома, сообразил, что получит прогонные деньги, на чем можно будет сэкономить, а когда увидел графских коней, сердце его учащенно забилось, едва он прикинул примерную им цену. Затем он придирчиво оглядел попутчика, пытаясь понять, с чего это вдруг Иван Симонович принимает участие в судьбе этого молодца, но спросить самого графа отважился, решив выяснить это у Ивана по дороге. Однако тот оказался, или не так прост, как решил было про себя Роман, или в самом деле не знал, зачем направляется в Малороссию, но ничего определенного от него сержант так и не услышал. Тот все больше рассказывал о Сибири, о родне, а то и вовсе молчал, подремывая и сонно поглядывая вокруг. В конце концов, Роман не выдержал: природное любопытство взяло верх, и он принялся осторожно расспрашивать Зубарева о цели его поездки.

— С Иваном Симоновичем давно знаком? — начал он издалека.

— Да года два как будет.

— Служил под его началом али как? — решил проверить его Замахаев, хотя наверняка знал, что вряд ли Иван когда–нибудь брал в руки оружие: выправка не та, да и не походил он на человека военного.

— Нет, не довелось, — чистосердечно признался Зубарев. — Бог миловал. На шпагах дрался с одним молодчиком, а тот возьми да уколи меня, — он небрежно махнул рукой, — а поручик Гаврила Андреевич и свез меня к графу на излечение. Замахаев недоверчиво оглядел Ивана, не совсем представляя, как этакий увалень может драться на шпагах, приходилось верить тому на слово.

— Ну, а в Малороссию по какой надобности едешь?

— По секретной, — спокойно пояснил Иван, позевывая. — Мне потом еще дальше ехать требуется.

— Врешь ты, однако, — смахнул с лица дорожную пыль сержант, — таких, как ты, не то что с поручением, а и в лавку за вином посылать не с руки.

— Это почему вдруг? — слегка обиженно спросил его Иван. — Ты не гляди, что я на вид не шибко прыткий, а вот до самой государыни дойти сумел, она саморучно из рук моих прошение приняла.

— Брешешь, — не раздумывая, отвечал Замахаев, — тебя до государыни и близко не подпустили бы. Там столько охраны, полиции…

— Не хочешь, то и не верь, — отирая о подкладку кафтана розовобокое яблоко и принимаясь смачно, с хрустом жевать, небрежно отвечал Иван. И столько превосходства было в его небрежном тоне, что сержанту не оставалось ничего другого, как поверить.

— И что она тебе сказала, государыня?

— Дарю тебе прииски в уральских землях, сказала, — запуская подальше на обочину дороги яблочную сердцевину, сообщил Иван.

— И далеко ли они, прииски те?

— Где им быть, как не в башкирских землях. Там и есть.

— Далече отсюда будет.

— Далече, — согласился Иван и принялся отирать новое яблоко, которых он задешево накупил целую корзину в одном из сел, где они останавливались ночевать в последнюю ночь.

— Чего же ты к нам на Украину едешь? Прииски твои в другом месте находятся.

— Человека одного сыскать надо.

— Что за человек? Скажи, может, мне известен он.

— А хоть бы и известен, то что с того? Мне тайное поручение от… — тут Ивана словно кто в бок кольнул, и он вспомнил суровые глаза поручика Кураева и его напутствие: "Скажешь кому куда и зачем едешь — убью без разговоров. Хоть на том свете сыщу, от меня не укроешься…" Он замолчал, и, сколько Замахаев не пытал его, стойко держался, не сказав больше ни слова о цели своей поездки на Украину.

— Ну, и бис с тобой, молчи себе, сколько пожелаешь, — обиделся сержант и перестал донимать Ивана. Так без особых приключений, потихоньку–помаленьку они добрались до Глухова, где проживала семья Замахаевых, несказанно обрадовавшаяся приезду Романа. Иван прожил у них в доме несколько дней, рано утром отправляясь в город и возвращаясь лишь к позднему вечеру. Он без труда узнал, что раскольничьи поселения находятся в нескольких днях пути от Глухова, близ городка Стародуба, и решил незамедлительно туда направиться. Когда он заикнулся, что графские кони ему нужны для дальнейшей поездки, то Замахаев едва речи не лишился.

— И думать забудь, — кричал он Ивану в лицо, — они редкой породы, и граф велел мне их обратно к нему в Москву доставить.

— А как же я? — растерялся Иван. — Мне он тоже сказал, что могу их взять на любой срок.

— Не дам коней, — стоял на своем Замахаев, уперев руки в бока, — а коль добром не поймешь, то мигом заявлю куда следует о тебе.

Ивану не осталось ничего другого, как отправиться на базар и там купить у пьяного хохла заезженную кобылку с выпирающими из–под кожи ребрами и старенькую телегу в придачу. Не простившись с сержантом, он выехал из Глухова ранним утром в сторону Стародуба, постоянно спрашивая у встречных дорогу и старательно объезжая редкие заставы, стоящие у въезда в городки.

К концу второй недели он наконец–то наткнулся на крепкое сельцо, стоявшее у края дубравы, и, как только въехал в него, то увидел идущего с пилой на плече мужика, с бородой едва не до пояса.

— Бог в помощь, — попробовал заговорить он с ним, но тот лишь сурово глянул на него и продолжал молча идти дальше. — Где старосту найти? спросил Иван, смекнув, что тот не станет разговаривать с ним по причине отсутствия у него бороды, которую люди старой веры никогда, не то что не брили, но и ножницами не касались, считая это грехом великим. Вспомнились рассказы отца о притеснениях старообрядцев со стороны властей, из–за чего те и бежали в глухие, безлюдные места, скрывались там от нововведений, а многие в Сибири шли добровольно в огонь, лишь бы не принять новую, никонианскую, как они называли, "собачью" веру. В ответ на вопрос Ивана мужик неопределенно махнул рукой, указывая на соседнюю улочку. Переезжая от дома к дому, настойчиво выспрашивая у молчаливых селян, где ему найти старосту, он все же был направлен к крепкому, стоящему чуть особняком от остальных, дому, где навстречу к нему вышел пожилой мужик, почти старик, с седой окладистой бородой, в сермяжном кафтане.

— Зачем тебе староста нужен? — недружелюбно спросил он.

— Разговор есть, — пояснил Иван, — Мирона Нескорова ищу.

— А сам откуда будешь?

— Из Сибири, — сообщил он, и увидел, как вытянулось лицо у старосты.

— Заходи в дом, — велел тот, кышкнув на ребят, что выскочили вслед за ним на крыльцо.

Привязав кобылку у изгороди, Иван поднялся по ступеням на высокое крыльцо и потянул дверь на себя. На него пахнуло воском и ладаном — как это обычно бывает в церквях. В переднем углу висела огромная икона Богородицы, и возле нее теплилось несколько свечей в медном подсвечнике. Он перекрестился на икону и встретился с внимательным взглядом старосты. Вдоль стен чисто прибранной комнатки стояли лавки, на полу лежали домотканые половички, по окнам висели цветные занавески. Но комнатка не казалась жилой, верно, тут староста принимал приходящих к нему по разным делам посетителей, а жилые комнаты находились рядом, на другой половине дома.

— Рассказывай, зачем тебе Мирон Нескоров понадобился, — не предложив ему сесть, задал вопрос староста.

— Дело у меня к нему, — сдержанно ответил Иван.

— Сказывай, какое дело, а то разговора не будет.

— Поручение секретное, — не желал до конца открываться Иван, но староста, хмуря лохматые брови, твердо заявил:

— Рассказывай все как есть, без утайки, или… — сделал жест в сторону двери, — не держу, отправляйся, откуда пришел.

Иван покрутился и так и сяк, повздыхал для вида, делая грустное лицо, но староста сосредоточенно молчал, и тогда Иван брякнул первое, что пришло на ум:

— Земляки мои просили узнать, нельзя ли сюда переселиться, а человек один из здешних мест и сказал: мол, Мирона найдете, он поможет определиться с переездом.

— Много семей переехать желает? — чуть смягчившись, спросил староста.

— Две деревни, — не особо задумываясь о последствиях, врал Иван. — Там у нас такое творится, что и не расскажешь сразу.

— Слыхали о том, — набожно перекрестился староста на икону двумя перстами, — совсем от Бога отошли люди, о дне Страшного суда не думают, а всем воздастся за грехи их. Ты вот сам, почему обычаев древних не соблюдаешь и, как пророками библейскими завещано, волос на лице не сохраняешь?

— Никак нам нельзя, отец, а то со света сживут, потому и брею. Ездить часто приходится и в Петербург, и в Москву, а там полиция кругом…

— Да уж… — горестно вздохнул староста, — совсем житья не стало от безбожников тех. Так и быть, укажу тебе дорогу к Мирону. Правильно тебе земляки подсказали, он вам и нужен. А пока располагайся в моем доме, отдохни с дороги.

В следующих старообрядческих слободах, через которые пришлось проезжать Зубареву, подобных пристрастных допросов уже не было. Он решил, что между селениями, судя по всему, налажена бесперебойная связь, с помощью которой жители извещали друг друга о появлении незнакомых людей, предупреждали об опасности. Зато везде его расспрашивали о притеснениях, чинимых властью людям старой праведной веры, интересовались, не придет ли на смену нынешней императрице кто–то из тех, кто отменит новые порядки, вернет прежние, бывшие до ненавистного им патриарха Никона. Более всего говорили об императоре Иоанне Антоновиче, который слыл среди старообрядцев человеком богобоязненным, держащимся старины, и, если бы не его враги, упрятавшие законного наследника в узилище, то все бы сейчас было не так, им бы не приходилось скрываться вдали от родных мест. Многие из семей, живших ныне под Стародубом и Веткой, перебрались сюда из–под Рязани, Калуги, Пскова. Там, на родине, у всех остались не только дома, но и много родственников, с которыми они почти не имели связи.

Наконец, Ивану сообщили, что завтра он встретится с тем самым Мироном Нескоровым, ради которого он и проделал столь нелегкий путь. Тот уже знал о появлении Зубарева в этих краях и обещал ждать его в слободе Млинка.

Мирон Нескоров дружески встретил Ивана в просторном доме, где, кроме него, находились еще несколько стариков с длинными, как у пророка Моисея на росписях в храмах, бородами и печальными, чуть грустными глазами. Но они тут же оставили их наедине, лишь только Мирон намекнул, что ему надо потолковать по душам с приезжим человеком. Сам Нескоров больше походил на приказчика из торговой лавки: хитро поглядывая на собеседника, он постоянно облизывал языком сухие потрескавшиеся губы, оглаживал короткими пальцами белых, не знающих тяжелой работы рук пробор на голове и постоянно к чему–то прислушивался, умолкая, как только слышал чьи–то шаги под дверью.

— От графа Гендрикова я к вам, — доверительно сообщил Иван, как только они остались одни.

— Знаю, знаю, милейший, — согласно кивнул Мирон, — но кроме меня, о том больше никто знать не должен. Понял?

— Я не из болтливых, — дернул плечом Иван. — Граф сказал, что от вас узнаю, что нужно делать дальше.

— То само собой. Только время теперь такое, что придется тебе пожить у нас малость, а я пока подготовлю все. Через границу сейчас трудно переходить стало, крепко стерегут.

— Через границу? — Ивану показалось, что он ослышался.

— Именно, через границу. Тебе, милейший, нужно пройти через польские земли и прибыть в Пруссию.

— Куда?! — привстал с лавки Зубарев. — Шутник ты, дядя, однако. Чего мне там делать, в Пруссии твоей?

— О том особый сказ будет. Но мне велено тебя как раз туда направить, а инструкции получишь перед самым отъездом.

— А коль я откажусь от предложенного? Тогда как? Меня дома ждут не дождутся, а я без всяческих документов к черту на кулички переться должен.

— Не стоит нечистого поминать, — поморщился Нескоров, и его острый лисий нос чуть дернулся, как от неприятного дуновения ветерка, — мы народ истинной веры и, в отличие от вас, держим себя в должной строгости.

— Уже и сморкнуться нельзя скоро будет, — усмехнулся Иван, — так ответьте мне, что будет, коль откажусь от предложенного?

— А ничего и не будет, — равнодушно сообщил Нескоров, — как сюда добрался, так и отсюда обратно выберешься. Но ни в один дом наши люди тебя уже к себе не пустят, от властей не спрячут. А тебя, сказывали мне, по всей России полиция с ног сбилась, ищет давненько.

— На кой мне в Пруссию ехать? — мрачно спросил Иван, поняв, что выбора ему не оставлено, как загнанному в ловушку зверю.

— С королем прусским познакомиться.

— Да мы с ним далеко не родня, не ждет, поди, — рассмеялся Иван. Может, с турецким пашой лучше меня сведешь? Чего тебе стоит?!

— Ты, как погляжу, глуп еще, — снисходительно произнес Нескоров, большой политики не понимаешь. Что ж, придется тебе кое–что пояснить. Надеюсь, слышал про принца Иоанна Антоновича?

— Ну, слышал. В ваших селениях только о нем и говорят, мол, как он на престол взойдет, то все переменится, веру старую возвернут и прочее послабление людям вашей веры будет.

— Теперь ты понимаешь, как нам важно, чтоб кто–то помог освободить наследника из заточения?

— Вы что же, получается, — ахнул Зубарев, — против законной государыни, что ли? Нет, чур меня, не хочу на плаху.

— Да какая же она законная? — зашипел на него Мирон. — Девка она распутная, живет без святого венчания с полюбовниками своими! Младенца в острог направила! Нам житья не дает! С богомерзкими французиками дружбу водит! — Мирон при этом загибал один за другим свои короткие пальцы и подносил их к лицу Ивана, желая указать на все грехи столь не любимой им императрицы. — Понял теперь, почему мы о законном наследнике печемся?

— Понять–то нетрудно, но, зачем вам к прусскому королю надобно, того пока не пойму.

— Король прусский Фридрих помощь нам свою обещал.

— Коль помощь обещана, то в чем же дело? Я вам на кой ляд нужен? Неужели без Ивана Зубарева дела свои решить никак не можете? А?

— Пробовали мы до него дойти, да не выходит. Нельзя людям нашей веры с латинянами общение иметь, против наших правил это.

— Хитро придумано! Ничего не скажешь, ловкачи! Вам нельзя, а мне, значит, можно?

— Граф меня уведомил, что ты именно тот человек, который выполнит задуманное нами.

— Какой граф? Иван Симонович Гендриков? Чего вы меня за дурака принимаете! Да он двоюродный брат императрицы, и неужто против нее такое замыслить мог?! Не верю!

— Я про другого графа говорю, — едва слышно прошептал Нескоров, — про графа Бестужева…

— Про канцлера? Он меня велел к Фридриху в Пруссию отправить? На колу мочало, начинай сначала. Окончательно запутали меня, чертовы дети.

— Я бы попросил, — вновь сморщился Мирон Нескоров, — не надо поминать нечистого.

— Тьфу, забыл! Так повтори, что канцлер про меня сказал, коль не врешь.

— Я не тот человек, чтоб говорить неправду. Именно граф Бестужев рекомендовал направить тебя в Пруссию. Там ты должен добиться приема у прусского короля и попросить у него помощи в освобождении законного наследника российского престола Ивана Антоновича. Вот, собственно, и все, что я должен передать. Будет снаряжен обоз с товарами, и ты как, русский купец, отправишься через границу. За документы можешь не беспокоиться, все подготовлено, как должно.

— Надо думать, коль сам канцлер в том деле участие принимает. Ну, дела! Кто бы мог подумать! Когда ехать–то надо?

— Через неделю примерно, а может, чуть раньше. Тебе сообщат.

 

14

Как и было обещано Мироном Нескоровым, купеческий обоз в шестнадцать возов выехал из Стародуба на следующей неделе, и в Млинке забрал Зубарева. Покидал старообрядческое селение он с радостью, торжествуя в душе, что уезжает от осторожных, недоверчивых людей, которые, видать, так до конца и не поверили ему, и тоже были рады избавиться от навязчивого постояльца.

Но меж тем именно здесь у Ивана созрела и укрепилась мысль о своем участии в освобождении законного наследника престола. Повидав в Москве и Петербурге произвол сильных мира сего, испытав его на собственной шкуре, попав без вины в острог, он до конца уверился в необходимости наведения порядка во всех российских городах и весях. Тем более, когда он услышал, что сам канцлер Бестужев желает того же самого, теперь ему уже всерьез виделось, как он открывает двери темницы, где томится Иоанн Антонович, и первым вручает ему список прегрешений и лихоимств разных начальников, начиная от тобольского губернатора Сухарева и заканчивая сержантом Замахаевым, обманувшим его. Вот тогда он возрадуется, восторжествует, видя, как будут просить пощады все эти презренные людишки, желающие жить не по правде, а по собственной кривде.

Сейчас главное — заручиться поддержкой прусского короля, о котором столь лестно отзывались старообрядцы, называя его не иначе, как "заступник наш". Что из того, что он другой веры, лишь бы дал войско, а потом он, Иван Зубарев, встав во главе, поднимет тех же староверов, а за ними пойдут и другие, кому дорога Россия и ненавистны нынешние воры и лихоимцы.

Ехать пришлось гораздо дольше, нежели вначале представлял себе Зубарев. Лишь на шестую неделю они въехали в город Королевец, где он поспешил распрощаться с купцами и отправиться в городскую ратушу. О том, что именно в ней находятся городские власти, он узнал по дороге, где попросил пропустить его к бургомистру. Но вышел его помощник, который ни слова не понимал по–русски и лишь с удивлением разглядывал здоровенного русского мужика, пытающегочя что–то объяснить ему. Наконец, нашли переводчика, который потребовал от Ивана сообщить, зачем ему нужен их любимый король. Не вдаваясь в подробности, он пояснил, что приехал из Санкт—Петербурга по делу огромной государственной важности и ему непременно нужно переговорить о том лишь с его величеством. Бургомистр поинтересовался, есть ли у него при себе какие–то верительные грамоты, но получил отрицательный ответ. Тогда ему объяснили, что король Фридрих находится в своей резиденции в Потсдаме и лучше всего, если он отправится туда. Иван, понял, что здесь он ничего не добьется, и ему не оставалось ничего другого, как сесть на почтовой станции в карету, которая отправлялась в Потсдам. Там он без труда нашел королевскую резиденцию, охраняемую свирепого вида часовыми в смешных коротеньких мундирчиках и, с казавшимися игрушечными в их ручищах, ружьями. Внутрь дворца Ивана не пустили, сколько он ни разъяснял, что прибыл из самой России по важному делу. Он уже потерял всякую надежду, когда вдруг увидел сухого подтянутого офицера, спускающегося из королевского дворца по мраморным ступеням. Что–то подсказало, что именно этот человек в состоянии помочь ему, и, ни минуты не раздумывая, Иван кинулся наперерез направившемуся к коляске офицеру.

— Ваше высокоблагородие, помогите бедному человеку, — заговорил он, на ходу протягивая к тому обе руки. Офицер с удивлением посмотрел на Зубарева и полез в карман, вынул оттуда медную монетку и, не снимая перчатки, брезгливо кинул ее на землю.

— Вы не так меня поняли, — замотал головой Иван, подбежав вплотную к коляске.

— Что ты хотел? — с сильным акцентом спросил офицер, досадуя, что ему мешают.

— До короля вашего у меня дело, — ничуть не удивившись, что офицер заговорил с ним по–русски, продолжал Иван, — касательно наследника престола российского.

— Как ты сказал? — неожиданно проявил живейший интерес офицер. Наследника престола? О ком ты говоришь?

— Про Ивана Антоновича, — не задумываясь, выпалил Зубарев.

— Что ты знаешь о судьбе бедного принца? — глаза офицера заблестели неподдельным интересом, и он пояснил:

— Я есть Христофор Герман Манштейн и когда–то служил в России. Я лично держал на руках маленького принца. Что с ним? Он жив? Умер?

— Жив, жив, успокоительно махнул рукой Иван. — А вы генералом были у нас в России?

— Да, имел честь носить этот высокий чин, но… К сожалению, меняются правители, и при том люди также со временем меняются, и я вынужден был оставить Россию. Так что ты хотел сообщить о принце? Я слушаю, говори.

— Мне бы с королем хотелось поговорить о том, — замялся Иван, не зная, как начать.

— О, это не так легко, молодой человек. Вы еще слишком юны, — Манштейн быстро перешел на "вы", что Зубарев счел хорошим признаком, — но должны понимать, что у нашего короля множество иных дел и… он не может просто так встречаться с незнакомыми людьми. Вот если вы изложите мне причину своего появления здесь, то обещаю доложить о том его величеству. А там пусть он решает, как ему поступить. Так с чем вы пожаловали в нашу страну?

— Помочь хочу Иоанну Антоновичу на престол взойти, — честно признался Иван, понимая, что скрытничать перед генералом бесполезно, иначе приема у короля ему не добиться. И чем более неправдоподобные вещи он выскажет, тем больше вероятность успеха.

— Очень интересно, — сощурился генерал, — а кто вы есть сам? Офицер? Служили при дворе?

— Так точно, — неожиданно для себя заявил Иван. Терять ему было нечего, и он решил показаться бывалым, знающим человеком. — Гренадер лейб–кампании.

— И что же вам при дворе не служилось?

— Вы ведь пожелали уехать из России, ваше высокопревосходительство. И у меня сил не стало смотреть на все, что творится там.

— Интересно, — внимательно посмотрел на Ивана Манштейн, — это меняет дело. Мне думается его величество пожелает лично встретиться с вами. Но прежде, мой вам совет, представьтесь родному дяде наследного принца, герцогу Курляндскому Эрнсту—Людвигу. Его родной брат Антон—Ульрих томится в заточении вместе с сыном и остальными членами семьи. Мне думается, что герцог больше других будет в вас заинтересован.

— А где я могу с ним встретиться? — осведомился Иван, чувствуя, что его дело принимает нужный поворот.

— Нет ничего проще, — ответил Манштейн, — приходите сегодня вечером ко мне в дом, — он назвал адрес, — там я вас и представлю герцогу. Придете?

— Пренепременно, — кивнул Зубарев, — обязательно буду, если не случится чего–то непредвиденного.

— Эх, — вздохнул генерал, — узнаю Россию… Вечно там что–нибудь случается, и обязательно непредвиденное.

Вечером Иван Зубарев входил в дом генерала Манштейна, робко поглядывая по сторонам. Подобного великолепия видеть ему доселе не доводилось: поражали натертые до зеркального блеска паркетные полы, составленные из редких пород дерева, на стенах висели гобелены со сценами из рыцарских подвигов, на небольших столиках стояли вазы из саксонского фарфора, а в нишах подле дверей стояли мраморные скульптуры, в большинстве своем обнаженные, отчего Ивану почему–то сделалось стыдно и он слегка покраснел. Лакей в роскошной ливрее ввел его в зал, где к тому времени собралось уже до двух десятков людей в военных мундирах и в штатском, с дамами в открытых платьях. Как только Зубарев вошел в зал, взоры гостей устремились в его сторону, и, если бы не генерал, поспешивший к нему на выручку, он не знал бы, куда деваться и как себя вести. Манштейн подхватил Зубарева под руку и подвел к группе военных, стоящих возле стола, уставленного напитками.

— Имею честь представить гренадера российской армии… — тут Манштейн замолчал, потому что не счел нужным заранее узнать имя своего нового знакомца.

— Иван Васильев сын Зубарев, — быстро отрапортовал тот.

— Да, прошу любить и жаловать, — продолжил генерал, — я вам о нем только что рассказывал, — и добавил несколько слов по–немецки. — А это, — указал он на сухощавого высокого военного с бледным лицом, — родной брат отца вашего императора, герцог Курляндский Эрнст—Людвиг.

— Ошень карашо, — проговорил тот, и Иван понял, что в русском языке дядя будущего императора явно не силен. Как бы в подтверждение того, герцог что–то резко сказал Манштейну, тот тут же перевел его слова Зубареву.

— Герцог желает знать, тот ли вы человек, за кого себя выдаете.

— Это как? — растерялся Иван. — А кем я могу еще быть? — Герцог, видимо, без перевода понял ответ и спросил еще что–то.

— Встречались ли вы лично с его бедным братом и несчастным наследником? — перевел Манштейн.

— Не приходилось, но очень хотел бы.

— Что вам известно об их здоровье?

— Вроде как живы–здоровы.

— Не слышали ли случайно: императрица Елизавета не собирается отпустить их из России за границу?

— Нет, вряд ли, — чуть подумав, отвечал Иван, — а то бы давно уже отпустила. Может, она сама и хочет, но вот люди вокруг нее — злые, недобрые люди, — на всякий случай сообщил он, как бы оправдывая императрицу.

— Вы верите в то, что русский народ и особенно армия ждут прихода на царствование принца Иоанна? — перевел следующий вопрос генерал, и Иван заметил, как напрягся герцог, так и впившись в него глазами.

— Совсем недавно мне пришлось побывать в областях, населенных старообрядцами, — начал он издалека, — так они все, как один, желали бы видеть на престоле только Иоанна Антоновича и никого другого. Мне бы полк солдат… — вдруг выпалил он, сам растерявшись от подобной храбрости.

Генерал Манштейн добросовестно перевел его ответ, а потом заявил Ивану от своего имени:

— Вы слишком молоды и вряд ли знаете, что именно я способствовал свержению ненавистного всем регента Бирона после смерти императрицы Анны Иоанновны. Но тогда на нашей стороне была гвардия. Она же помогла и нынешней императрице Елизавете. А сейчас, по нашим сведениям, гвардия всем довольна. Не так ли? А старообрядцы не имеют достаточных сил, чтоб возвести на престол принца Иоанна.

Иван заметил, что к ним стали подходить и другие гости, желая услышать разговор герцога с не знакомым им человеком, прибывшим из России. Все они с любопытством разглядывали Зубарева, словно диковинку какую, и о чем–то перешептывались меж собой, заливаясь при этом смехом.

— Что они говорят? — резко спросил Иван генерала. — Почему смеются?

— Не обращайте внимания, — расплылся тот в широкой улыбке, — эти господа нашли в вас сходство с русским медведем.

— А… — успокоился Иван, — скажите, что медведей у нас много водится.

— Хорошо, хорошо, — рассмеялся Манштейн, — обязательно скажу. А теперь пройдемте к столу. Буду откровенен, держитесь вы неплохо, произвели должное впечатление на моих гостей и на самого герцога. Так что нашему королю теперь непременно доложат, что появился некий человек из России, что желает помочь Иоанну Антоновичу, к коему их императорское величество весьма расположен.

— И король примет меня? — с надеждой поинтересовался Иван.

— Того нам знать не дано, — чмокнул негромко губами Манштейн, — но скажу вам лишь одно: наш король любит подобных вам людей, а потому не теряйте надежды.

Во время обеда Иван держался скованно, и терялся, какой вилкой брать то или иное из подаваемых блюд. Лакей непрестанно наполнял его бокал необычайно ароматным и легким вином, и он довольно быстро опьянел, принялся произносить тосты за здоровье наследника Иоанна Антоновича и прусского короля Фридриха под насмешливые взгляды гостей. Когда он чуть не свалил со стула сидевшую рядом с ним даму, лакей знаками предложил ему пройти в соседнюю комнату, оказавшуюся спальней, и там едва не насильно стянул с него одежду и уложил на кровать. Когда он на другой день проснулся с болью в голове и сухостью во рту, слуга внес ему воду для мытья, а потом поднос с едой, знаками дав понять, что генерала нет дома. Появился Манштейн лишь к вечеру и объявил изнемогающему от безделья Ивану, что королю о нем доложено, и тот заинтересовался русским гренадером и пожелал встретиться с ним в ближайшую субботу.

— Не может быть! — аж подпрыгнул Зубарев.

— Я же вам говорил, что наш король очень любознательный человек и способен на непредсказуемые поступки. Но для посещения его величества вам необходимо сшить соответствующий наряд и купить парик. Без париков при дворе появляться не принято.

— Мне? Парик? — не поверил Иван. — Сроду не нашивал.

— Придется, молодой человек, вы вступаете в новую полосу своей жизни, несколько высокопарно успокоил его Манштейн, — теперь многому придется учиться заново.

Все оставшиеся до королевского приема дни Ивана посещали портные, парикмахеры, и даже учитель танцев дал ему несколько уроков. Жил он в доме у генерала и почти не выходил в город. Не сразу, но он заметил, что за ним постоянно следует один из слуг генерала, старающийся не попадаться ему на глаза. Это его несколько насторожило, но он решил, что так даже лучше, чтоб избежать непредвиденных случайностей. Сам Манштейн оставался с ним неизменно обходителен и подчеркнуто вежлив, и даже сообщил, что собирается написать книгу о своем пребывании в России.

… Посещение королевского дворца Иван запомнил с трудом, и даже лицо короля Фридриха вскоре выветрилось из памяти, как случайно мелькнувший в толпе чей–то невыразительный облик. Король через Манштейна задал ему несколько ничего не значащих вопросов, а потом спросил, не желает ли Иван служить у него в армии.

— Что я должен ответить? — впился глазами Зубарев в Манштейна.

— Это ваше дело, — улыбнулся тот.

— Тогда скажите, что я бы послужил, да только дома дел много, обратно надо ехать.

Его ответ явно понравился королю, и он что–то быстро сказал стоящему рядом с ним гофмейстеру. Тот поклонился, удалился на короткое время и внес в тронный зал военный мундир.

— Король дарует вам чин полковника и разрешает носить этот мундир, объявил генерал Манштейн потерявшему дар речи Ивану. Затем король отвел его и Манштейна в сторону от собравшихся и стал долго говорить, показывая пальцем на Зубарева. Из его речи он понял лишь слова "Архангельск", "Иван" и "русс официр". Манштейн, выслушав все, почтительно поклонился и принялся старательно переводить:

— Его величество, приняв вас на свою службу, искренне надеется, что вы окажете посильную помощь в освобождении законного наследника престола. Весной вы должны быть в Архангельске, куда его величество направит корабль с вооруженной командой. Вы дождетесь прихода судна, встретитесь с капитаном, предварительно узнав подходы к тому селению, где содержится наследный принц. Затем поможете доставить его на корабль и организовать отплытие за границу. Когда благополучно вернетесь сюда, вас будет ждать повышение по службе.

Иван, слушая все это, и верил, и не верил во все происходящее. Уж не пригрезился ли ему и королевский дворец, и форма полковника, и сам король.

— … кроме того, вам выдается из королевской казны тысяча червонцев и медаль с изображением Эрнста—Людвига, с которым вы уже имели честь быть знакомы, — как через глухую завесу, доносились до него слова генерала, деньги вы используете для подкупа стражи, а также должны будете подготовить русских старообрядцев, о которых рассказывали, к приходу войск его величества, чтоб они снабдили их достаточным провиантом для похода в Россию.

— Это что же, война? — вырвалось у Ивана, на что Манштейн тут же ответил без обычной улыбки:

— Коль есть военные, то они должны воевать. Разве не так?

Король в этот момент, не дослушав перевод своей речи генералом, увидел кого–то из вновь прибывших во дворец, чуть коснулся пальцами плеча новоявленного полковника, кивнул и отошел в сторону.

— Прошу простить его величество, но как я вам говорил, у него много дел, — пояснил Манштейн, — остальное я доскажу вам дома. А сейчас можете пройти в соседнюю комнату и там примерить свой мундир.

— Спасибо, но я лучше потом его надену, — смущенно ответил Иван.

— Как хотите, но вы рискуете обидеть его величество.

Пришлось подчиниться правилам придворного этикета, и до конца вечера Зубарев чувствовал себя, словно раздетым, в чужом, непривычном наряде, но зато все проходившие мимо него военные почтительно отдавали ему честь и дружески улыбались.

"Ну, вот уже и немцем стал", — грустно улыбнулся Иван про себя. Правда, с полковничьим мундиром ему пришлось расстаться в день отъезда и оставить его в доме Манштейна, который клятвенно заверил Ивана, что будет его хранить до самого возвращения господина полковника из России вместе с наследным принцем.

Через границу Зубарев переехал на роскошной коляске, запряженной парой гнедых из королевских конюшен. "Вот бы видел меня сейчас этот крохобор, Роман Замахаев, так от зависти бы удавился", — злорадно думал он.

В селении Млинка Иван разыскал Мирона Нескорова, который несказанно удивился, увидев его входящим в горницу. Когда Иван повел речь, что надо ждать скорого прибытия прусских войск, которые помогут людям старой веры и даже разрешат поставить им своего епископа, в ответ Мирон сердито буркнул:

— Без немцев разберемся. Их нам только и не хватало.

— Да ты что? — уставился на него ничего не понимающими глазами Иван. — Не ты ли мне в прошлый раз говорил, что власть нонешняя вам житья не дает? Не ты?

— Мало ли что говорил, — по старой привычке облизнул тот языком губы, сказал — не завязал, а оно и вылетело.

— Выходит, зря я в Пруссию мотался, с королем ихним беседу вел? Не ты ли меня к нему направил?

— Мало ли дураков на свете белом водится, — Мирон не смотрел в глаза Ивану, а глядел как–то вбок, на пол.

— Значит, ты меня за дурака держишь?! Да?! — поднялся Иван на ноги и схватил Мирона за грудки. — На! Получай! — и он изо всей силы саданул того кулаком по лицу. Нескоров жалобно заверещал, схватился за голову, попытался высвободиться, но не тут–то было: Иван держал его крепко и раз за разом прикладывался кулаком, отчего из носа у Мирона обильно потекла кровь, окрасив густую бороду, закапав на чистую белую скатерть.

На крик к ним заглянул хозяин–старичок, но, увидев разъяренного Ивана, мигом вылетел обратно, заголосил тонким голоском:

— Помогите, люди добрые! Мирона нашего убивают!

Иван увидел в окно, как к дому кинулись несколько мужиков, которые держали в руках — кто топор, кто вилы. Он отшвырнул беспомощно хлюпающего носом Мирона к стенке и выхватил из–за пояса двуствольный пистолет, подаренный ему при прощании предусмотрительным Манштейном.

— Выдь на крыльцо, скажи, что о печку нечаянно ударился, — приказал он Нескорову тоном, не терпящим возражений, — а я сзади буду стоять, слушать. И ежели чего не так скажешь или в бега ударишься, то пеняй на себя, — щелкнул он курками, проверив порох на полке.

— Не пойду! — прикрыв ладонями разбитое лицо, всхлипнул тот. — Они мне все одно не поверят и до тебя доберутся. Я их заранее предупредил, что, коль закричу, чтоб на выручку сразу бежали.

— Ах ты, тля капустная! Сморчок зловредный! Заранее знал, что я тебя на чистую воду выведу, решил меня жизни лишить! Нет, первым ты сдохнешь, а потом уж я за тобой в ад отправлюсь. Иди, кому говорят! — он схватил Мирона за шиворот и поволок его к дверям, где уже слышалось буханье мужицких подкованных сапог по крыльцу.

Нескоров не особо сопротивлялся и покорно шагнул к двери, открыл ее и остановился на пороге:

— Мужики, расходитесь по домам, — покорно и почти жалобно попросил он, со мной все в порядке, о печку ударился ненароком.

— А этот, приезжий, где? — спросил кто–то из мужиков, с недоверием глядящих на Нескорова, утиравшего рукавом рубахи разбитый нос.

— Здесь я, — выглянул Иван из–за плеча Мирона, пряча уставленный в спину тому пистолет.

Мужики с любопытством оглядели его, ожидая увидеть следы побоев или иные признаки драки, но Иван широко улыбнулся и даже подмигнул ближайшему здоровенному парню с вилами в руках. Собравшиеся недоуменно переглянулись меж собой и попятились с крыльца, пообещав, что в случае чего придут на выручку, останутся поблизости.

— Заходи обратно в дом, — негромко велел Иван на ухо Нескорову, — и не вздумай знак какой подать, а то мне терять, сам знаешь, акромя жизни, нечего, — и осторожно закрыл уличную дверь, потянул Мирона за собой. — Теперь все рассказывай, — приказал ему, когда они вернулись в горницу.

— Чего говорить–то? — всхлипнул тот.

— Зачем меня в Пруссию посылал? Я, может, и дурак, да не телок беспомощный, чтоб на заклание под нож себя подставлять. На кой черт я с королем Фридрихом встречался? Не ты ли о том меня просил?

— Ну, я, — не глядя на Ивана, отвечал подавленно Нескоров.

— А тебе кто велел?

— От канцлера Бестужева приказание было.

— Не врешь? Точно, сам канцлер велел? А чем докажешь? Письмо от него у тебя имеется или иная бумага?

— На словах мне верный человек все передал.

— Что за человек? Где он сейчас?

— Тебе его не сыскать. Да и мне неизвестно, откуда он при надобности приезжает. Может, из Стародуба, а может, с Киева, или еще откуда.

— Тоже из старообрядцев?

— Не похоже. Из офицеров он.

— Слушай, — осенило вдруг Ивана, — а с каких это пор канцлер российский со старообрядцами дружбу водит? Он тоже, что ли, вашей веры придерживается?

— Скажешь тоже, — фыркнул Мирон, — никогда он нашей веры не был.

— И давно ты в дружбе с канцлером состоишь?

— Уже годков семь как пошло.

— Значит, платят тебе за то?

— Не без того, присылает иногда деньги для дела.

— Это для какого же дела? Чтоб таких доверчивых, как я, за границу слать? А мужики твои о том знают? Ясно, не знают, по глазам вижу. Значит, ты тайный агент канцлера нашего в здешних местах. Понятно. Как же до меня, дурня, сразу не дошло? Говори, что далее со мной сделать канцлер велел.

— Ему сообщить, — с трудом выговорил Нескоров.

— А потом? Когда я из Пруссии приеду, то что потом ты со мной сделать должен?

— Властям сдать, — выдавил из себя Нескоров и опустил голову.

— Вот паразиты вы какие, оказывается, все заранее решили, — Иван подошел к деревянной кадушке, зачерпнул из нее воды, попил, вылил остатки себе на голову. — Выходит, я должен был короля прусского подтолкнуть на войну с нами, а потом меня как их пособника в острог да на плаху! Вон оно как получилось… Умники, нечего сказать. Чего же мне теперь делать? Как выбираться из ловушки вашей?

— Поезжай, я тебя не трону, — предложил Нескоров.

— Ха, нашел дурака! В ближнем селении меня солдаты или иной кто встретит и, если сразу не застрелят, то непременно в острог доставят, а уж, как там дальше дело пойдет, то мне хорошо известно. Нет, умник, один я никуда не поеду. Вели моих коней седлать, скажи, чтоб в дорогу еды какой собрали, и поедем–ка вместе. Так оно лучше будет.

Примерно через час они выезжали на коляске, запряженной генеральскими сытыми конями, за околицу селения. Иван правил, а Мирон сидел сзади, крепко связанный. На всякий случай, на коленях Зубарев держал пистолет со взведенными курками. Ночевали на лесной поляне в стогу. Иван старался объезжать села и городки, правил полями и лесными дорогами. Но уже на третий день пути с большака их заметила группа всадников и поскакала следом. Иван что есть силы нахлестывал коней, которые неслись вскачь так, что ветер свистел в ушах. Может, и удалось бы им уйти от погони, но неожиданно один из коней запнулся, упал, поломались постромки, коляска перевернулась. Не успел Иван вскочить на ноги, как на него навалились, связали и повезли в ближайший городок. По разговорам своих конвоиров Иван понял, что это были украинские казаки, посланные специально для его поимки по приказу из Петербурга. В городке их ждала крытая повозка, куда поместили схваченного Зубарева и в нем повезли через всю Украину в Москву, а оттуда в Петербург, где поместили в особый острог Тайной канцелярии.

На первом же допросе он признался во всем: как бежал из–под стражи в Москве, как уехал в старообрядческие селения, а оттуда в Пруссию, где встретился с королем Фридрихом. На следующий день его доставили в кабинет к начальнику Тайной канцелярии Александру Ивановичу Шувалову. Тот внимательно выслушал Ивана и спросил, по чьему научению тот ездил к прусскому королю. Чуть подумав, Иван ответил, что все вышло случайно и что бежал он из России от врагов своих, которые хотели его извести и жизни лишить, а в Пруссии ему предложили вступить волонтером в армию и даже дали офицерский чин.

— Чего же обратно в Россию возвернулся? — наклонив чуть вбок голову, поинтересовался Шувалов.

— Того открыть не могу, а прошу дать мне встречу с канцлером.

— О чем ты? — не понял сразу Шувалов. — Уж не Алексея Петровича ли Бестужева ты видеть желаешь?

— Именно его, — гордо подняв голову, заявил Иван.

— И для какой надобности тебе нужен великий канцлер?

— Сообщить ему хочу, что король Фридрих готовит войну против страны нашей и мне велел в Архангельск пробраться и выкрасть принца Иоанна Антоновича.

— Чего? — не поверил Шувалов и долго недоумевающе смотрел на Ивана, словно не живой человек, а выходец с того света находился в его кабинете. Не задав более ни одного вопроса, велел увести Зубарева обратно в камеру и строго смотреть за арестантом, чтоб никто не вздумал заговорить с ним. А сам немедленно направился во дворец для доклада императрице. Следствие длилось недолго. Поступили сообщения, что прусские войска начали движение к русской границе. Навстречу им отправили русскую армию. А вскоре и из Архангельска пришло донесение от начальника местного порта о том, что некий фрегат без опознавательных знаков хотел прорваться в порт и с него высадились вооруженные люди, пытающиеся пробиться по реке Двине в глубь страны, в сторону села Холмогоры. Императрица велела доверенным людям срочно переправить принца Иоанна Антоновича тайно в Шлиссельбургскую крепость, а его семейство оставить пока на прежнем месте. В армии и при дворе начались срочные приготовления к войне с Пруссией, и о Иване Зубареве на время забыли.

 

15

Императрица Елизавета Петровна вдруг осознала, насколько она одинока в этой жизни, увидела, что вокруг нее увиваются одни льстецы, подхалимы, мздоимцы, Заботящиеся лишь о пополнении собственной мошны. У нее на душе стало не столько грустно, сколько противно и пакостно. Она увидела себя стиснутой сотнями, если не тысячами, чужих тел, что с каждым годом все плотнее и плотнее обступали ее, не давали спокойно жить. Да что жить дышать не позволяли без их разрешения!

Захотелось прогнать от себя всю эту суетящуюся мелюзгу, остаться хоть ненадолго одной, вздохнуть полной грудью, а то и совсем уйти в монастырь, уехать в самый дальний скит, где не будет бесконечных просителей, жалобщиков, наушников. Но именно сейчас нельзя покидать столицу ни на час, ни на минуту, особенно после того, как ей доложили о поимке сибирского купеческого сына, (имя и прозвание его она не запомнила), пробиравшегося в Холмогоры на выручку принца Иоанна Антоновича. И ведь каков подлец! Столковался с ее злейшим врагом, с прусским королем Фридрихом, который, как хитрый лис, в письмах к ней клянется в искренней дружбе и расположении, а на деле засылает лазутчиков, мнит себя вершителем судеб всей Европы. Нет, пришла пора показать и ему, и всем другим царственным особам, кто есть истинный хозяин положения и в чьих руках сила. Батюшка ее расправился со шведским Карлушей, хотя и ему поначалу несладко пришлось. И не пристало ей, дочери Петра Великого, жаться по углам, боясь грозного окрика, ждать помощи от разных там австрийцев, англичан и прочих государей, чьи владения размером не более одной российской губернии. Надо только найти соответствующий предлог для начала войны, чтоб потом не укоряли ее в вероломстве и нарушении разных там мирных договоров, которым она счет потеряла.

Императрица, близоруко щурясь, поглядела на листки допроса Ивана Зубарева и крупным, слегка наклоненным влево почерком, написала в верхнем углу: "Судить по всей строгости. Передать дело в Сенат". Затем кликнула дежурного офицера и велела пригласить к ней завтра на утро графа Воронцова, Петра и Ивана Шуваловых и… чуть поколебавшись, — канцлера Бестужева.

У императрицы за последнее время возникло стойкое недовольство Алексеем Петровичем и глухое раздражение всеми его словами и поступками. Мало того, что он не упускал случая воспользоваться подношениями, чем щедро одаривали его всевозможные иностранные посланники, но и еще, по глубокому убеждению государыни, Бестужев вел двойную игру. И хотя никаких доказательств на сей счет пока не находилось, да и неловко как–то устраивать слежку за вторым лицом в государстве, императрица, что называется, нутром чуяла недомолвки и хитрые уловки со стороны канцлера, чего она особенно не терпела и не могла простить даже самому близкому ей человеку. К тому же, братья Шуваловы ежедневно при каждом удобном случае доносили о неблаговидных поступках канцлера, что вмешивается в их, шуваловские, дела, стар стал, иностранные посланники на него жалуются, мол, ничего невозможно решить без подписи Бестужева на самой незначительной бумаге. Но Елизавета Петровна пока крепилась и терпела, хорошо понимая, что опыт и чутье старого вельможи незаменимы, и ни один умник не в силах будет вести до конца ту политику, которой придерживается она сама да и все российское государство. Бестужев обладал из всех известных ей людей несомненным и ценным для государственного мужа качеством: он не мог позволить, даже если ему лично будет светить крупный прибыток, ни одной из дружественных России стран поиметь выгоду за счет убытка родного отечества, а уж про врагов и говорить не приходится. Алексей Петрович не только им не позволял торговлю вести в самом захудалом русском уездном городишке, но и нашим купцам запретил в те страны товары вывозить. Заменить Бестужева было некем. Ни Воронцов, ни Трубецкой, ни иной кто и месяца бы не просидели в кресле российского канцлера, не смогли бы с той легкостью управлять неповоротливым и плохо слушающимся руля кораблем внешней политики в туманных водах как ближних, так и самых отдаленных государств. Нет, Бестужева, несмотря ни на что, приходилось терпеть до поры до времени, а коль понадобится менять курс, то одновременно с тем сменить и капитана. А пока… пусть крутит штурвал как ему вздумается, не выходя из официального общепринятого фарватера.

Приглашенные государыней вельможи пришли в точно назначенный час и молча расселись все в том же кабинете дворца, каждый на своем обычном месте. Елизавета Петровна о чем–то сосредоточенно думала, легонько пощипывая нижнюю губу двумя пальчиками. И хотя она давно решила, о чем пойдет речь: что именно сейчас настало время принятия решения, которое круто может поменять и ее собственную судьбу, и судьбу этих, сидящих в молчании, сановников, и еще многих, многих тысяч подданных, но начинать было страшно.

— Допрашивал ли сам купецкого сына Зубарева? — подняла она глаза на Алексея Петровича Шувалова, который неторопливо постукивал костяшками пальцев по кромке стола.

— А как же, — мгновенно отозвался тот, словно ждал именно этого вопроса, — считай, на всех допросах самолично присутствовал.

— На кого из сообщников показывал он?

— В том, государыня, не признается. Толкует, что его одного бес попутал в Пруссию отправиться. Да и я сам так думаю: не было у него дружков, а то бы давно под пыткой все и выложил.

— Хорошо… Может, и прав ты. Дело его в Сенате рассматривать будут. Пусть они решают, как с тем перебежчиком поступить. Я на себя сей грех брать не желаю.

— И не надо, матушка, — с готовностью поддакнул Петр Шувалов, — есть пока у нас кому суд да расправу чинить. А что его к петле или плахе приговорят, в том нисколечко не сомневаюсь.

— Злодей сей плахи не избежит, то верно. Но как быть с теми, кто потакал ему, на подлое дело толкал? — спросил, ни к кому не обращаясь, вице–канцлер Михаил Илларионович Воронцов.

— О чем ты? — заворчал Алексей Петрович Бестужев. — Или не слышал, что один он на то дело решился? Не было у него, слава Богу, сообщников.

— А как же Фридрих прусский? Не он ли того мужика направил прямиком в Холмогоры принца из темницы освобождать?

— Тебе–то, граф, откуда такие подробности известны? — ехидно поинтересовалась императрица. — Сорока, что ли, на хвосте принесла?

— То уже не тайна, — развел руками вице–канцлер, — любая булочница языком в лавке болтает — не запретить.

— Никакой строгости не стало. Хотела бы услышать насчет короля прусского мнение ваше, — негромко проговорила императрица, опустив глаза на паркетный пол, словно сам виновник их нынешних бед находился не иначе, как под столом.

— Богохульник он и мерзопакостник, — первым высказался Бестужев.

— Тут я с Алексеем Петровичем согласен, — подхватил налету мысль того Петр Иванович Шувалов, — наказать бы его примерно за все козни, да только как то совершить…

— Гренадеров, что еще при Анне Иоанновне к нему на службу на небольшой срок отданы были, отпускать от себя не желает, — напомнил граф Воронцов. — А им ни причащаться, ни исповедоваться в той стране негде.

— Посланника нашего Гросса по важным делам принимать более года не желал, и мной велено было ему на родину обратно возвращаться, чтоб понапрасну деньги не просиживал, — сообщил канцлер Бестужев.

— Насколько мне ведомо, то и прусский посланник Варендорф из Петербурга самовольно уехал, ни с кем не простившись? — осторожно спросил Александр Иванович Шувалов, не желая показывать свою чрезмерную осведомленность.

— Выходит, полный разрыв меж нами? — слегка удивленно произнесла императрица, которая, видимо, впервые слышала об отбытии из столицы прусского посланника, но, в свою очередь, не желала выказать свое незнание в государственных делах.

— Значит, война? — чуть не шепотом проговорил Петр Иванович Шувалов, боясь громко произнести это страшное слово.

— Проучить надо пакостника, — хищно прищурил кустистые брови канцлер Бестужев и шмыгнул носом, оглядев присутствующих.

— Не обмишуриться бы… — покрутил головой осторожный Воронцов, — а то как бы вся Европа над нами смеяться не стала.

— Бог не выдаст — свинья не съест, — подвел итог Алексей Шувалов.

— Кого над войсками поставим? — спросила императрица.

— Тут хорошо подумать надо, — вновь заосторожничал Воронцов, — во время похода своего с нашим корпусом генерал–фельдмаршал Репнин, слышал я, изрядно Фридриха напугал…

— Только обратно ни с чем вернулся, — быстро перебил вице–канцлера Петр Иванович Шувалов. — Тут поопытнее кого–то надо ставить…

— Опытнее Степана Федоровича Апраксина нам никого не сыскать, — пытливо оглядел всех канцлер Бестужев. — У него и чин самый подходящий, и с младых ногтей при армии состоит. Сколько им сражений выиграно, и не счесть.

— Если у Степана Федоровича нынче со здоровьем все ладно, то и ломать голову нечего, — кивнул Петр Шувалов, — по всем статьям он для этого дела подходит.

— Так оно, — согласился и Александр Шувалов.

— Стар больно, — попытался возразить граф Воронцов.

— И что с того? — живо заступился за своего старого друга, генерала–фельдмаршала Апраксина, Алексей Петрович Бестужев. — Старый конь борозды не испортит…

— Но и глубоко не пашет, — хихикнул Воронцов.

— Что ему там, в пятнашки, что ли, играть? — широко улыбнулась императрица, сняв общее напряжение. — Все когда–нибудь старыми сделаемся.

Степан Федорович Апраксин устраивал практически всех, поскольку благодаря своему благодушию и незлобивому нраву почти никогда ни с кем из высоких сановников не ссорился, дружбу водил, как с канцлером Бестужевым, так не чурался и братьев Шуваловых. И хотя ему давно перевалило за полсотни годков, он оставался бодр и подвижен, правда, страдал тучностью из–за особого пристрастия к чревоугодию и винопитию. Но петербургское общество благоволило старому служаке, редко показывающемуся в столице, но если уж он приезжал, то закатывал по этому случаю такой бал, о котором потом вспоминали едва ли не целый год, восхищаясь хлебосольством Апраксина, пышными фейерверками, обильными столами.

Сойдясь на его персоне, и решив, посылать ли Фридриху посланца с объявлением о начале военных действий, совещаться закончили, облегченно вздохнув, как будто наконец сбросили с плеч тяжелую ношу, что тяготила всех долгие годы. Больше всех радовался канцлер Бестужев, не подозревая, как плохо скажется именно на нем принятое сегодня решение.

 

16

В Сенате уже через неделю разобрали дело о злом умысле Ивана Зубарева против государыни и единодушно приговорили его к казни через повешенье, как предателя и лазутчика. Бумагу с сенатским решением подали на подпись императрице, но она то ли за делами в связи с предстоящей войной, то ли по иной причине забыла про нее, отложив куда–то с прочими ежедневно поступающими бумагами, копившимися в ее кабинете не по дням, а по часам. Вскоре те бумаги служитель снес в специальный чулан, где они должны были находиться на всякий случай, ежели потребуется сыскать что–то важное. Но обычно такой случай наступал раз в сто лет, и… Иван Зубарев продолжал содержаться в остроге, всеми забытый и никуда не востребованный. Через одного из караульных ему удалось передать на волю весточку о помощи и милосердии, в которой он обращался к поручику Кураеву, моля в очередной раз выручить его из беды.

Гаврила Андреевич, прочтя записку от своего многострадального друга, хотел было сжечь ее и никогда больше не вспоминать, но что–то подсказало ему, что Иван может заинтересовать кого–то из высокопоставленных людей, вдруг да чем пригодится, и он направился на встречу с канцлером Бестужевым, прихватив с собой и зубаревское послание.

— Интересно все обернулось, — хмыкнул Алексей Петрович, брезгливо топорща губы и вчитываясь в каракули арестанта, — чуть ли не по его вине армию против Фридриха собираем, благое дело свершить готовимся, а он сидит в остроге, смерти ожидает.

— Жалко парня, по горячности собственной и глупости пострадал, попробовал заступиться за него Кураев.

— Глупости говоришь? Кто его заставлял на допросе все выкладывать? Мог бы и получше что придумать. Ладно, хоть про тебя смолчал.

— За то я ему премного благодарен.

— Еще бы, а то болтался сейчас на дыбе в застенке рядом с дружком своим. А?

— Какой он мне друг? — удивленно пожал плечами поручик, — . Случайно встретились, только и всего.

— Не скажи–не скажи, то судьба вас вместе свела и, видать, дальше придется еще долго по жизни идти. Долг платежом красен. Тот купецкий сын нам изрядно помог, и теперь не дело для благородного человека в беде его оставлять, выручать как–то надо пленника из острога. Согласен со мной?

— Вам виднее, ваше сиятельство, — покорно вздохнул Гаврила Андреевич, хорошо понимая, что Бестужев просто так ничего не делает. Раз он решил вызволить Ивана Зубарева, значит, имеет на него какие–то свои планы, и спорить или разубеждать канцлера не имело смысла: от своего он не отступит, не таков человек.

— Повезло этому сибиряку, что матушка–императрица у нас — женщина забывчивая, и за делами своими о нем не вспомнит. Это можно как перст судьбы, опять же, расценить. Коль так все складывается, то сам Бог велел помощь ему посильную оказать.

— И куда же он денется, когда из острога освободится? В прошлый раз к прусскому королю в лапы угодил, а нынче, может, к шведам или австрийцам пожалует? — криво усмехнулся Гаврила Андреевич, которого отнюдь не радовала перспектива опекать и дальше Зубарева, быть при нем нянькой, а добром это рано или поздно не кончится, и тот опять попадет в какую–нибудь переделку.

— Вот–вот, чтоб ничего подобного более не случилось, и свезешь его обратно в Сибирь. Может, там он до поры до времени отсидится, а как понадобится, то будем знать, где его найти. Документы новые справишь купецкому сыну, человека своего приставишь, чтоб приглядывал, и живи дале спокойно. Уразумел?

— Как не уразуметь, ваше сиятельство, — хмуро отозвался Кураев. Значит, в Сибирь сызнова ехать?

— А чего не съездить–то? — похлопал его по плечу канцлер и легонько подтолкнул к выходу. — Чай, не за свои деньги поедешь, а я тем временем иное дело для тебя подыщу. Войну вот объявили, скоро армия в поход двинется, а мне там свои люди ой как нужны. Так что жду…

Кураев поклонился, щелкнул каблуками и вышел из кабинета графа, раздумывая, как ему подготовить побег Ивана Зубарева из острога, к кому обратиться за помощью, где укрыть на время, как изготовить нужные документы. Хлопоты намечались изрядные, а впереди, как сулил граф Бестужев, их предстояло еще больше.

 

17

В темницу к Ивану Зубареву, который уже потерял счет дням, проведенным в одиночестве, неожиданно наведался священник.

— Не желаете ли приобщиться святых тайн? — тихим, мягким голосом спросил он. — Только поначалу извольте исповедоваться.

— Прямо здесь, что ли? — удивился Иван, поскольку при остроге была небольшая церковка, куда заключенных обычно водили по воскресным и праздничным дням. Правда, последние несколько месяцев его даже в баню не пускали, не говоря о церковной службе.

— Любое место на земле угодно для слова Божия. В узилище человек о многих грехах вспоминает, раскаивается. Особенно когда с вечной жизнью рядышком оказался.

Иван перекрестился, поцеловал руку батюшки, Евангелие, крест, что тот держал, и опустился на колени, зашептал негромко:

— Как есть, раскаиваюсь в грехах своих: и в том, что отца и мать родных плохо почитал, не слушал, и в том, что жену законную одну, как есть, дома оставил, а сам по белу свету пустился счастье искать, и в том, что против императрицы, государыни нашей, злой умысел поимел…

— Что за умысел? — настороженно поинтересовался священник. — Скажи подробнее. Коль дело жизни государыни касается, должен буду епитимью на тебя самую строгую наложить.

— Не о том вы, батюшка, подумали, — горячо возразил Иван. — Совсем даже на здоровье или жизнь государыни я и не покушался, а искушение великое имел -помочь узнику тоже царственных кровей, что в Холмогорах томится.

— Кто тебя на такое предерзкое дело надоумил? — строго спросил священник, и голос его заметно посуровел.

— Король прусский, Фридрих, — не задумываясь, брякнул Иван.

— Как сказал? — дрогнула рука священника, которую он держал на голове исповедуемого. — Прусский король? Тот самый, с которым у нас нынче война началась? Не болен ты случаем?

— Истину говорю, зачем мне в обман вас вводить. Из–за него, Иуды, и в острог попал, всяческим жестоким пыткам подвергся.

— Кто же тебя свел с прусским королем?

— Судьба, батюшка, свела. И сам не думал, что так выйдет. А против императрицы нашей ничего худого не мыслил, головой клянусь.

— Велика цена твой голове, — усмехнулся священник. — Знаешь ли, что правительственный Сенат приговорил тебя к смертной казни?

— Откуда мне знать, — внутренне сжался Иван, — мне о том не передавали. Неужто, правда?

— Как Бог свят, правда. Только за тебя высокие господа хлопочут, помочь желают. Вот меня и попросили узнать: сумеешь ли ты язык за зубами держать, если на свободе окажешься. Что скажешь на то?

— Никому ни словечка не скажу! Так и передайте тем господам! — Иван схватил руку священника и принялся целовать ее, не замечая, как слезы сами полились из его глаз. — Раскаиваюсь во всем содеянном и готов прощение всей жизнью своей дальнейшей заслужить.

— Погоди, сын мой, исповедь не окончена, а ты вновь за клятвы принялся, — вырвал свою руку священник. — Оставляю тебе молитвослов, чтоб вычитал по нему канон Пресвятой Богородице и Спасителю нашему Иисусу Христу. Завтра велю начальству, чтоб в храм для причастия тебя допустили. А пока прегрешения твои прощаю, кайся достойно, — и он, быстро перекрестив Ивана, вышел вон из темницы.

Иван долго после его ухода не вставал с колен, а, повернувшись к небольшому образку Николая Чудотворца, что висел в углу камеры, шептал молитву Ангелу–хранителю, потом открыл молитвенник и принялся читать указанные священником каноны, крестясь и низко кланяясь.

На другой день рано утром брякнул засов на двери камеры, и заспанный солдат велел Зубареву идти следом за ним.

— Далеко ли идти? — поинтересовался Иван. — Чай, сегодня воскресенье на допросы не зовут.

— В храм тебя велено свесть, — недружелюбно ответил тот. — Но–но, без разговоров, пошевеливайся, — тут же спохватился он.

В храме оказалось не больше десятка арестантов: видно, острожное начальство не особо баловало арестантов посещением службы, чтоб тем самым избежать лишних хлопот с их препровождением и охраной. Службу вели старенький священник, которого Ивану приходилось видеть раньше, и тот, что вчера приходил к нему в камеру. Прислуживали им два диакона и совсем седой арестант, следивший за зажженными у образов свечами и лампадками. Именно он, когда служба заканчивалась и все готовились приобщиться Святых даров, чуть прихрамывая, подобрался к Ивану вплотную и прошептал в самое ухо:

— Как приобщишься, то иди смело через боковую дверь в самый алтарь и жди там, чего скажут.

— Хорошо, — кивнул Иван, и сердце его учащенно забилось в преддверии чего–то необычайного. Особых сил ему стоило под настороженными взглядами караульных солдат, которые находились здесь же в храме, после принятия причастия сделать на негнущихся ногах несколько шагов к маленькой дверце, которая вела внутрь алтарной части храма. Он все ждал властного окрика, готов был броситься бежать, но никто не закричал, не кинулся к нему, и он, обливаясь липким потом, затворил дверь за собой, прижался спиной к прохладной каменной стене и перекрестился. Через некоторое время в алтарь вошел священник, исповедовавший его накануне, по–свойски кивнул головой и достал откуда–то из–за цветастой занавеси черный подрясник и легкую монашескую шапочку–скуфейку.

— Одевайся быстро, а потом иди за мной, — приказал он.

Иван не помнил, как напялил на себя одежду, опасаясь, как бы она не оказалась чересчур тесной, чтоб тем самым не выдать себя, но подрясник пришелся впору, а шапочка налезла до самых глаз.

Вместе со священником они прошли мимо позевывающих солдат, стоящих на выходе из храма, пересекли мощеный булыжниками тюремный двор и подошли к главным острожным воротам.

— Благословите, батюшка, — кинулся к идущему впереди Ивана священнику один из солдат, низко опустив голову. Иван сжался, но, присмотревшись, заметил, что солдаты в карауле изрядно навеселе, несмотря на ранний час.

— Господь простит, — невозмутимо произнес священник, перекрестив охранника, а за ним и остальных, стоящих на карауле, и затем беспрепятственно вместе с Иваном проследовал на небольшую площадь перед острогом.

Иван блаженно улыбнулся и, подняв голову к небу, полной грудью вдохнул свежий петербургский воздух. Ему хотелось выкрикнуть что–нибудь дерзкое, несуразное, побежать, подпрыгнуть, запеть, но он все еще боялся, что сейчас позади него откроются тюремные ворота, выскочит охрана, кинутся вслед за ним.

— Куда мне дальше? — осторожно спросил он священника.

— Вон, вас ждут, — указал тот ему на коляску, запряженную парой соловых лошадок.

— Спасибо вам, батюшка, — Иван подставил голову под благословление.

— Господа благодари, видать, не окончен твой земной путь, — буднично ответил тот и, не оглядываясь, пошел в сторону, а Иван бегом кинулся к коляске, где сидел, откинувшись на кожаные подушки, насупленный поручик Кураев.

— Вы?! — удивленно воскликнул Иван и кинулся было обнимать его.

— Нет, апостол Матфей, — увернулся от его объятий поручик. — Изволите сесть или рядом побежите? Я вам не барышня, чтоб тискать меня. Садитесь, садитесь, а то еще народ подумает чего–нибудь.

Иван вскочил в коляску, и возница так хлестнул лошадок, что они с ходу понеслись, выбивая подковами из мостовой яркие искры.

— Куда едем? — весело спросил Иван, стянув с головы монашескую шапочку и подставляя налетающему с Невы колющему пронзительному ветру разгоряченное лицо, с блаженством ощущая всей кожей желанную свободу.

— В Сибирь! — хохотнул поручик.

— Зачем в Сибирь? — удивился Иван.

— Может, к прусскому королю обратно изволишь попроситься на службу? А чего? Он таких удальцов любит. Не набегался еще? Приказано тебя обратно в Сибирь доставить, и чтоб сидел там тихо, как мышь. Но о том разговор отдельный будет.

— А кем приказано? — не унимался Зубарев. Ему обязательно хотелось услышать имя высокого покровителя, по чьему распоряжению он, судя по всему, и выпущен из острога.

— Папа римский велел тебя туда доставить. А то, говорит, худо в Сибири без Ваньки Зубарева. Больно жители о тебе скучают.

— Вы правду говорите али шутите опять? — недоверчиво переспросил Иван. — Чего вы надо мной, как над дитятей малым, насмехаетесь? Чем провинился перед вами?

— Ах, вам желательно о винах своих знать?! Так извольте. По решению господ сенаторов ты, купецкий сын Иван Зубарев, приговорен к смертной казни через повешенье. И приговор тот никто пока не отменял. И если тебя интересует мое мнение, то и пальцем бы не шевельнул, чтоб помешать палачу правый суд свершить. Благодари Господа Бога и … — он запнулся, не решившись назвать имени человека, который непосредственно отдал ему приказание по освобождению Зубарева. — Неважно кто, но до поры до времени решили дать пожить тебе еще из милости великой. Но чтоб нигде, запомни, нигде и ни перед кем не вспоминал тех, с кем встречался, говорил, в чьих домах бывал. А то… сейчас велю кучеру обратно поворачивать и собственноручно сдам тебя обратно в острог.

— Так поворачивай! Сдавай меня в острог, коль дружба людская для тебя ничего не значит! — закричал вдруг что есть мочи Иван и вскочил на ноги в коляске, намереваясь выпрыгнуть из нее.

— Стой!!! Куда?! Сядь!!! — закричал Кураев и схватил его за рукав, дернул вниз. — Раздухарился, как петух перед курами! Ишь, каков гусь! Герой, нечего сказать. Я бы на твоем месте так себя не вел, а ручки бы целовал. Мало я тебя повыручал из всяких переделок, а ты этакие слова говорить вздумал.

— Неча было и выручать меня, коль супротив собственной воли шел, вырывая назад руку, отвечал Зубарев, но все же сел обратно на сиденье, чуть успокоился.

— Вот–вот, ты еще попрекни меня, что я тебя от неминучей смертушки спас. Попрекни–попрекни, у тебя это здорово выходит.

— Хорошо, не буду больше, — опустил Иван голову, понимая, что спорить с поручиком бесполезно. — Когда в Сибирь поедем? Сейчас прямо, что ли? Мне бы в баньке попариться, а то в остроге завшивел весь, коростами зарос.

— Ко мне как приедем, то и в баньку сходишь, отдохнешь малость, а завтра поутру и поедем.

— Только в Тобольск я не вернусь, — не поднимая головы, буркнул Иван. Под Тюменью деревенька у меня собственная есть, Помигаловой прозывается, там и жить стану.

— Да хоть на Луне живи, лишь бы подальше от Москвы и Петербурга, а то опять в какую историю влипнешь, — с силой хлопнул его по спине Кураев и широко улыбнулся.

… Они ехали уже больше двух недель и проехали Нижний Новгород, меняя на почтовых станциях лошадей да останавливаясь на короткие ночевки на постоялых дворах. Стоял конец лета, и кругом, в полях, белели платки баб, жнущих хлеба; по дорогам, навстречу им, попадались крестьянские хилые лошадки со сложенными на них огромными снопами необмолоченного хлеба. Вдали маячили приземистые стога сена, огороженные заботливой хозяйской рукой невысокой изгородью; по пастбищам сонно двигались стада скота, подпасаемые мальчишками с длинными кнутовищами в руках, которыми они, время от времени громко щелкая, показывали свою строгость и радение в работе.

На одной из остановок, когда поручик пошел требовать смены лошадей, Иван двинулся размять ноги, осторожно обходя сваленные вдоль забора свежеспиленные бревна. Вдруг он увидел, как в конце улицы, поднимая клубы пыли, показалась вереница арестантов и послышался негромкий перезвон кандалов. Он с любопытством остановился и принялся разглядывать угрюмую толпу, неторопливо двигающуюся меж высокими деревянными заборами в глубь села. Солдаты, шедшие по бокам, измучились не меньше самих каторжан и поминутно утирали тыльной стороной ладони пот со щек, покрытых густым слоем пыли.

— Иван! — услыхал вдруг Зубарев крик, и, не сразу поняв, что обращаются именно к нему, повернулся назад, словно там еще кто–то мог находиться. — Да, тебя кричу, тебя, Иван, — донеслось до него, и, вглядевшись в строй арестантов, он наконец увидел кричавшего, и не поверил своим глазам: то был Ванька Каин собственной персоной.

— Каин?! — полуутвердительно крикнул он.

— Я! А то кто же еще! Господин офицер, разрешите с дружком потолковать, не сбегу, вы меня знаете.

— Только не долго, — махнул рукой драгунский офицер, которому, казалось, было глубоко наплевать и на арестантов, и на весь белый свет, настолько он устал от долгой дороги.

— Ну, здравствуй, — подошел к Зубареву, заметно прихрамывая на левую ногу, Иван Каин, — не думал, что свидимся…

— И я не думал. Значит, взяли тебя все–таки, а, Каин?

— Свои дружки и выдали. От сумы да от тюрьмы не зарекайся, так на Руси говорят. А ты куда едешь? В Москву?

— Нет, обратно к себе, в Сибирь.

— Слушай, а возьми меня с собой. Служить тебе стану, как пес преданный, башкой клянусь. А, Иван? — просительно залепетал Каин, и что–то необычное, униженное, молящее проступило в его облике.

— Как же я тебя возьму? Скажешь тоже. Не в лавке фунт мяса купить. Человек, чай. Да еще каторжный.

— А ты поговори с нашим офицером. Я за ним приглядываю, он за дорогу троих или четверых отпустил, родичам в руки передал, а в рапорте пишет, мол, померли дорогой. А кто проверять станет? Кому мы нужны? Поговори с ним…

— Поди, он не бесплатно отпускает, — замялся Иван, — а у меня с собой денег чуть всего.

— Да почти задаром, как я слышал. Целковый дай ему и дело с концом.

— Всего–то? — удивился Иван.

— А такова наша цена. Кобыла, и та дороже стоит.

— Бежать не пробовал?

— Не-а! Побегу, а кто из солдат выстрелит да попадет…. И все… нет больше Ваньки Каина. Ну, поговоришь? Братом тебе меньшим буду, в ногах спать стану, а скажешь, то и на большую дорогу деньгу добывать для тебя пойду.

— Про большую дорогу ты мне это брось. И без того бед мы с тобой оба натворили. Поговорю с офицером. Да только вот беда, не один я еду… Согласится ли он?

— Кто таков будет? — встрепенулся Каин. — Ты, выходит, тоже вроде как под присмотром, только без железных колечек на ногах?

— Поручик гвардейский. Сурьезный весь из себя. Не согласится тебя с собой взять.

— А я ему песни свои собственные всю дорогу петь буду, чтоб ехать не скучно было, — предложил с веселой улыбкой Каин, — согласится!

— О чем толкуете? — послышался вдруг сзади них строгий голос поручика Кураева.

— Да вот, дружка встретил, можно сказать, — растерянно развел руками Иван Зубарев. — Просится с нами ехать.

— Это не тот ли самый, с кем вы изволили на шпагах в Москве драться? внимательно всмотревшись в лицо арестанта, спросил Кураев. — А зовут тебя не иначе, как Ванька Каин. Хорош дружок, нечего сказать.

— Я вас не затрудню, — схватил поручика за полу кафтана Каин, — песни петь стану собственного моего сочинения, за лошадьми приглядывать, любую черную работу делать могу. Возьмите меня с собой, а то не дотянуть мне до конца пути, помру, — чистосердечно признался он и тяжело закашлялся, постукивая кулаком по впалой груди.

— Мало мне одного, так еще второй, не лучше первого, просится. Ну, а ты сам что скажешь? — повернулся поручик к Зубареву.

— А я чего скажу… Жалко человека… Сгинет, поди, а грех на нас ляжет, — утирая кулаком нос, ответил тот. — Не по–христиански бросать в беде ближнего.

— Эх, голова — два уха! Сколь раз говорил тебе, что сам сгинешь от доброты своей. Нет, не желаешь меня слушать. Поступай, как знаешь…

— Значит, можно взять его с собой? — радостно воскликнул Зубарев, и кинулся было обнимать Кураева, но тот ловко ускользнул от его объятий и, не оглядываясь, пошел к почтовой станции, усмехаясь про себя.

— Век не забуду доброты вашей! — вскрикнул, упав на колени, Ванька Каин и низко поклонился вслед поручику.

— Ты, это… не очень–то на него гляди. Теперь я твоим хозяином стану, понял? — самодовольно подбоченясь, погрозил ему пальцем Зубарев. — Коль офицер ваш согласится, то будешь в крепости моей до конца дней своих. Уразумел?

— Как скажете, — не поднимая взгляда, отвечал Каин, и было не понять, то ли он искренен в своих словах, то ли только делает вид, что принял главенство над ним.

Офицера, сопровождающего арестантов, уговаривать, долго не пришлось. Он поломался больше для вида, чуть поднял цену против предложенной, а потом подмигнул Зубареву и рассмеялся:

— Чтоб знал, скажу по секрету: готов сам кому заплатить лишь бы этого Каина от меня побыстрей забрали. Уж больно норовист он, устал маяться с ним. Ну, ты, видать, его лучше знаешь, забирай на свое усмотрение, только, чур, на меня потом обиды не держи.

На том и расстались. Всю дорогу Каин ехал на облучке рядом с ямщиком и, как и обещал, распевал песни собственного сочинения, ничем особым не досаждая своим освободителям. В Помигалову прибыли, когда ударили первые заморозки. Иван не узнал своего дома, в котором когда–то ненадолго останавливался, прежде чем отправиться на розыски злополучных рудников. Все двери и окна на нем были заколочены досками крест–накрест, и громадный бурьян у ворот говорил о том, что здесь давно никто не живет. Пришлось идти искать старосту, который тоже не сразу признал в Иване своего хозяина.

— Ой, батюшка, прости меня, сирого, но слух прошел, будто бы сгинули вы в чужих краях, потому за домом вашим и не смотрели ладом. Я сейчас, мигом отправлю мужиков и бабу свою прибраться там, а вы пока в моей избе на время остановитесь. Я сейчас, мигом … — и он намеревался было бежать выполнять сказанное, но Иван остановил его:

— Подожди, не спеши, а ответь мне лучше, где жена моя? Родители ее? Куда все подевались? В Тобольск, что ли, переехали?

— Неужто ничегошеньки не знаете? — удивленно вытаращился на него староста, чуть полуоткрыв рот.

— Уже год, как родители ее померли, у нас тут на кладбище схоронены. В одну неделю, почти враз, и померли. На масляную… Как же так, не знаете? зачесал он в затылке, выражая полное недоумение.

— А жена моя, Антонина, где? Жива ли?

— Жива, поди. И это вам неизвестно? Она, как мертвого ребеночка родила, то в то же лето в монастырь ушла. Только в какой — не скажу, может, люди знают чего, порасспросить надобно.

— Вот дела — так дела, — изумился Иван, — ну, да ладно. Господу виднее, как людьми распорядиться…

Поручик Гаврила Андреевич Кураев прожил в Помигаловой около недели и, строго–настрого предупредив Ивана, чтоб тот и думать не смел в столицу показываться, уехал обратно. Зубарев же, дождавшись, когда наладится зимний путь, приказал старосте снарядить ему теплую кибитку для дальней дороги. На месте ему никак не сиделось, решил отправиться в Тобольск, проведать братьев Корнильевых, узнать, где находится Антонина. За кучера согласился быть Ванька Каин, который пока держался тихо и во всем слушался Зубарева.

У Корнильевых дела, как оказалось, пошли в гору, и они вели торг уже на китайской границе, отправляли товары в Москву, Орел, на Макарьевскую ярмарку, держали и в Ирбите свои лавки. Предложили Ивану войти в долю, но тот загадочно улыбнулся и ответил отказом.

— Не мое то дело, — упрямо покачал он лобастой головой, — не по мне торговля ваша. Найду себе что–нибудь по душе.

— Опять руду искать кинешься? — насмешливо спросил его Михаил Корнильев. — Слышали мы про твои подвиги.

— Руду — не руду, а на мой век занятий разных хватит.

— Губернатор наш, Сухарев, не по твоей ли указке под следствием оказался? — поинтересовался Алексей Корнильев, хитро сощурившись. — Той зимой из столицы какой–то генерал приехал, арестовали его и, люди болтают, в цепях на суд к самой государыне повезли.

— Так ему и надо, — ответил Иван. — Я их, воров, всех на чистую воду выведу.

Антонину он отыскал в тобольском Успенском монастыре, где она приняла постриг, но выходить к бывшему мужу не пожелала, передав через настоятельницу, что Иван свободен от супружеских уз и дальше может жить как сам пожелает. Тогда он поехал в дом к Василию Пименову, чтоб переговорить с тем о возвращении денег, взятых Иваном когда–то. Хозяин с лета лежал дома, разбитый параличом. Он подозвал Ивана к себе и горячо зашептал:

— Уж не чаял, что вернешься. Деньги привез? — и, не дожидаясь ответа, продолжил негромким шепотком. — А не нужны мне сейчас деньги. Ни сегодня, так завтра Господь приберет. Наталку жалко. Одна сидит… Никто к ней теперь и не посватается. Твоя–то баба, слышал, в монашки пошла. Холостой, значит, сызнова…

— Ага, — согласился Иван. — В долгу я у вас, да и Наталью с малолетства люблю. Ежели она не воспротивится, то в жены возьму.

— А ты ее саму и спроси, — улыбнулся одними глазами Пименов. Вошла Наталья, еще больше похорошевшая за эти годы, налившаяся женской красотой и обаянием, с ярким румянцем на щеках.

— Пойдешь ли за меня? — просто спросил Иван.

— Пойду, — еще больше зарделась она и выбежала из спальни.