Мама и Тимофей

На самом деле моя мама человек в высшей степени добрый и в высшей степени взбалмошный. Ладить с ней нет просто никакой возможности. Она может дать сто заданий одновременно, затем отменить их, затем снова задать, в конце концов переделать все самой, а меня отругать за неповиновение. Она может в субботу браниться из-за того, что похвалит в понедельник. Купить мне новый наряд, а затем, решив, что я недостаточно пылко изъявляю благодарность, засунуть обнову глубоко в шкаф, пообещав не выдать никогда. Словом, моя мама… Это моя мама.

Когда я училась в школе, мы часто ссорились, а когда я поступила в институт, то и вовсе перестали понимать друг друга. Периодически, когда чаша терпения переполнялась, я ретировалась к бабушке с дедушкой. Мудрый дед вел долгие разговоры с мамой. Коротко суть их сводилась к следующему — дед терпеливо внушал маме старую как мир истину: ее дочь уже выросла и являет собой самостоятельную личность, которая при желании в очень скором времени сама может стать матерью.

Последний довод действовал на маму, как красная тряпка на быка. Она немела от негодования, а затем начинала громко хохотать. Для мамы я пожизненно была ребенком на тонких, как две вермишелины, ногах с луковицами коленок и пышным белым бантом на голове — фотографией из семейного альбома. Но фотография от страницы к странице менялась, становясь то школьницей с толстой косой, то старшеклассницей с короткой по моде стрижкой, то рослой вполне симпатичной студенткой — и моя мама, даже со своим характером, ничего не могла поделать с этой быстротечностью времени.

Свадебный марш Мендельсона над моей головой прозвучал в маминых ушах ударом грома.

А через год появился Он. Маленький, сморщенный, со старческим малиновым личиком, мягкой продолговатой головенкой с редкими кустиками пуха и вздутым животом, в центре которого торчал обрубок пупа (до чего же уродливы новорожденные!). Однако отныне Он стал воплощением красоты, смысла и содержания жизни в нашем доме. И на него полился нерастраченный источник любви, заботы и нежности.

— Теперь ты для меня не существуешь, — сказала мама, когда я вернулась из роддома. — Теперь у меня есть Он.

— Но почему же… — попытался возразить мой муж. — Это ведь наш ребенок.

— Не подходи, — холодно отчеканила мама. — Ты не стерилен. От тебя микробы.

Молодой отец растерялся, покрылся красными пятнами, открыл в негодовании рот, чтобы… Но в этот момент из свертка, положенного на диван, раздалось невнятное покряхтыванье, а затем громкий и требовательный крик.

— Ребенок хочет есть, — мама прижала сверток к груди.

— Может быть, вы его и покормите? — насмешливо спросил молодой отец.

Мама задохнулась от возмущения и передала младенца в мои руки.

Впрочем, история, которую я хочу рассказать, вовсе не о том и связана с этим пространным вступлением лишь косвенно. Дело в том, что в нашем доме проживало еще одно живое существо — толстый черный кот по прозвищу Тимофей.

Тимофей занимал в мамином сердце место исключительное. Обычно мама приходила с работы, открывала дверь я начиналось:

— Ах, ты мой ненаглядный! Мой лапусик! Как же ты весь день без меня? Небось голодненький… Разве эта бездельница тебя покормит как надо? Ну, ничего — я свежей рыбки принесла, специально для тебя в очереди стояла…

И далее уже вечером перед телевизором, лаская ненаглядного лапусика на коленях, мама обычно говорила, выразительно глядя в мою сторону:

— Он единственный, кто меня не расстраивает!

На это мне возразить было нечего. Кот имел передо мной два неоспоримых преимущества: во-первых, не умел разговаривать и потому всегда соглашался с тем, что сказала мама, а во-вторых, был все-таки мужского рода. Хотя сей факт, надо сказать, остался в прошлом…

Мама сама свезла Тимофея в ветлечебницу, так как по молодости лет жгучими мартовскими ночами кот начал уходить из дома. Причем, загуливал не на шутку, являясь через несколько суток с вырванными клочьями шерсти и подпухшим зеленым глазом. Мама это очень переживала, подозреваю, что в ней говорило чувство собственничества, так развитое у женщин. Поэтому постыдные загулы решено было прекратить.

Надо честно заметить, что поездка в ветлечебницу произвела неизгладимое впечатление не только на обреченного отныне на безбрачие Тимофея, но и на мою маму. Когда она вернулась, на ней не было лица:

— Он кричал нечеловечьим голосом, — сказала мама и налила себе валерьянки.

После описанных выше событий Тимофей перестал повиноваться низменным животным инстинктам, не обращая внимания на представительниц противоположного пола. Но на улицу продолжал ходить, очевидно, чтобы окончательно не потерять интерес к жизни.

С появлением младенца в доме неколебимые позиции Тимофея зашатались на глазах. О традиционной порции свежей рыбки не могло быть и речи, если младенец высосал на десять грамм молока меньше, чем написано в книге Спока, или, упаси бог, не обмочил нужного количества пеленок.

Кот отощал. Канули безвозвратно теплые вечера у телевизора с нежным воркованием:

— Тиша мой ненаглядный. Тиша мой единственный…

Увы, единственным может быть только один. И эту жестокую, но правдивую истину Тимофей очень скоро почувствовал на собственной шкуре.

Кот загрустил и стал чаще ходить на улицу и даже бывать на помойках. Стояла осень. Мокрый и грязный, кот возвращался домой и как-то, воспользовавшись всеобщей неразберихой и хаосом, улегся спать в детскую кроватку. Наверное, его привлек острый интерес к счастливому сопернику и молочный запах, обычно идущий от младенцев.

Поднялся сильный крик — младенца обмыли марганцевым раствором, поменяли пеленки, а кота побили веником по морде.

Но этот грустный опыт не произвел на Тимофея должного впечатления — через два дня его опять обнаружили спящим в кроватке младенца. В этот раз крик и принятые меры были еще сильнее. Но и в третий раз кот, это черное безобразие, вместилище бацилл, микробов и инфекций, которые он вполне мог подхватить, болтаясь по помойкам, улегся рядом с новорожденным.

Вечером состоялся семейный совет, где было решено отдать Тимофея в хорошие руки. Разумеется, временно, пока не подрастет маленький, а затем, естественно, взять назад.

Хорошие руки нашлись в образе уборщицы с работы моего мужа. Та любезно согласилась подержать кота, так как в ее доме завелись мыши. Тимофея посадили в кожаную большую сумку, закрыли молнией и увезли.

Муж, возвращаясь с работы, регулярно рассказывал маме о состоянии здоровья кота и даже брал с собой кусочки рыбы, чтобы передать их уборщице. Так продолжалось около трех недель, а потом разразилась буря — кот пропал.

Мама рыдала, как сумасшедшая.

Никакие доводы, никакие уговоры, просьбы и увещевания не могли остановить этот поток слез.

Мама упрекала всех — меня, мужа и даже младенца в чудовищном эгоизме, в желании отнять у нее единственное и самое дорогое, к чему она привязана, лишить ее опоры в жизни. Она обвиняла нас в заранее продуманном и тщательно подготовленном заговоре, в отсутствии любви к животным, в нежелании считаться с чьими-либо интересами, кроме своих, в негуманности и, наконец, в желании сжить ее с собственной квартиры вслед за котом.

В доме пахло валерьянкой и валидолом. Ребенок лежал в мокрых пеленках, кровати не стелились, в раковине копилась грязная посуда.

Муж, не выдержав нервных нагрузок, взял отгул и ушел на поиски кота.

А мама все плакала и плакала.

Посовещавшись, мы решили пойти на хитрость — муж принес домой маленького черного котенка. Однако операция «замена» с грохотом провалилась, вызвав лишь новый приступ рыданий, а муж вместе с котенком был выставлен за порог.

В квартире царило военное положение. Для успокоения мамы срочно были вызваны дед и подруга юности.

А мама все плакала и плакала. Правда, уже потише…

На седьмые сутки, когда уговоры деда и воспоминания подруги юности начали потихоньку оказывать свое воздействие, муж вернулся с работы в неурочное время.

— Тимофей нашелся! — провозгласил он срывающимся от счастья голосом. — К уборщице пришел.

И тут моя мама поразила всех, произнеся фразу почти классическую:

— Нет уж, потерялся так потерялся… — сказала она и обвела нас непреклонным взглядом.

…Воистину, неисповедимы женские характеры.

 

Дача

#i_002.jpg

— В пятницу мы поедем в Ропшу!

— Это уже не Ропша, а Гропша! Невозможно! Сделали из дачи трудовую колонию…

— Какая дача?! Это са-до-вод-ство. Совсем разные вещи!

— Да старики только благодаря этому садоводству и живы!

— Я не понимаю, мы что — живем с этого участка? Почему надо надрываться? Все засадили, к дому пройти невозможно. Дача — чтоб отдыхать. Гамак, лужайка и две березы…

— У кого в Ропше ты две березы видел? У Марьи Трофимовны каждый клочок земли засажен, у Евсей Степановича…

Пошло-поехало… Сколько себя помню: Ропша, Ропша… Надо тащить пудовые сумки в Ропшу, надо сажать картошку в Ропше, надо копать грядки в Ропше, надо поливать, удобрять, прореживать… И так все выходные — с весны по осень. И это называется дача!

И ведь добровольно обрекли себя на эту каторгу. Мама с бабушкой взяли участок от институтского профкома для меня. Мне был годик, я сидела в одной распашонке на маминых коленях и терзала сахарным, молочным зубом морковку первого ропшинского урожая. Так гласит семейное предание, запечатлевшее тот несравненный миг пожелтевшей от времени, йодистой фотографией.

Дед о садовом участке и слышать не хотел:

— Я, морской офицер, капитан первого ранга, буду огурцы разводить? Укроп сеять?

Хорошо представляю своего деда в гневе.

— Я, боевой офицер, с навозом возиться?!

По прошествии времени все переменилось. Река дней унесла это в небытие, и сегодня в рассказываемое мамой и бабушкой плохо верится. Теперь достать машину хорошего навоза — предел мечтаний, неотложная дедушкина забота.

С раннего утра посылаются на пыльную проселочную дорогу дети и внуки: смотреть, не забрезжит ли на горизонте машина с дефицитным, пахучим грузом. Отсутствие ее грозит неисчислимыми бедами — не нальются яблоки, не вызреет клубника, смородину сожрет тля, а бабушка ляжет на диван с валидолом, потому как не выпустили в назначенный срок острые красные языки ее любимые гладиолусы.

Смотреть надо в оба, а то перехватит машину Марья Трофимовна или Евсей Степанович, конкурирующие фирмы. Куда моим старикам-теоретикам угнаться за своими соседями? У них нет практических навыков земледелия. Марья Трофимовна родом из деревни, а уж про Евсей Степановича и говорить нечего — семь поколений предков-землепашцев за плечами.

Дедушка с бабушкой сидят на летней кухне и читают толстый справочник по садоводству и огородничеству.

— Маша, — говорит дедушка, снимая очки в толстой роговой оправе, — а вот посмотри, тут написано, что смородину надо опылять раствором марганца.

— Где? — вскидывается бабушка. — А здесь сказано, что купоросом.

— Что будем делать? — сокрушается дед.

Вот так всегда. Умные справочники дают противоречивые советы, куст смородины хиреет и вянет на глазах, дедушка с бабушкой прыскают его марганцем и купоросом, выписывают из библиотек все новые и новые книги с советами для начинающих садоводов. В книгах яркие картинки невиданных плодов и ягод. Я люблю рассматривать их долгими летними вечерами, забравшись в старое кожаное кресло и подобрав под себя ноги.

Если закрыть глаза и погрузиться в сладкую воду воспоминаний, память выудит свежее июльское утро, звук радостно-бодрой воскресной радиопередачи, теплые квадраты солнца на крыльце и то несравненное ощущение холодка на босых пятках, когда, позевывая и потягиваясь, шлепаешь по мокрой траве к умывальнику. Умывальник висит на деревянной палке за сараем и издает тонкий мелодичный звук.

Дедушка с бабушкой на веранде заняты серьезным делом. Бабушка всыпает в пятилитровую бутыль ядовито-желтый порошок, а дед помешивает его палкой. Готовится очередная порция отравы против тли. Честно говоря, ядохимикаты помогают из рук вон плохо: тля с них только жиреет, плодится и еще с большим ожесточением жрет смородину. На клубнику нападает гниль, на яблони парша, морковку и укроп душит мокрица… Дети и внуки съезжаются на дачу только в выходные и хотят есть плоды, а не растить их.

И вообще, работать на участке некому, потому как все — руководящее работники.

— Надо прополоть клубнику, — хорошо поставленным голосом морского командира говорит дедушка.

— Конечно, надо прополоть клубнику, — вторит бабущка, бывший руководитель кафедры.

— Надо прополоть клубнику, — соглашается их младшая дочь, начальник отдела.

— Неплохо бы прополоть клубнику, — тянет ее муж, пощипывая жидкую доцентскую бородку.

— Да, клубника совсем заросла… — вздыхаю я. и отправляюсь за письменный стол править очередной репортаж в номер.

— Сколько травы! — радостно восклицает внук Гошка и молниеносно уносится на велосипеде к речке, где его давно поджидают мальчишки.

И бабушка, вооружившись тяпкой, энергично отдавая указания дедушке, отправляется воевать с сорняками. Дед рвет мокрицу с другого конца грядки.

— Физический труд на свежем воздухе, — говорит дед, — очень полезен. Вот я вчера в газете прочитал…

— Конечно, Миша, — вздыхает бабушка. — Мы и живы благодаря… — она с трудом разгибается и тяжело переводит дух. — Мы и живы благодаря этому участку…

Вечерами дед слушает радио. Он сидит в кухне, подперев голову кулаком, и крутит разноцветные ручки транзистора. Сквозь писк, треск и шелуху эфира прорываются в летнюю ночь разные зарубежные «голоса». Дед слушает их по принципиальным соображениям. Каждый день он в обязательном порядке читает газеты «Правда», «Известия», смотрит по телевизору программу «Время» и лишь после этого включает транзистор. Дед как бывший боевой офицер считает, что надо быть бдительным и хорошо знать, что про нас думает враг. А враг, как известно, не дремлет.

Наслушавшись, он резко отодвигает от себя транзистор и начинает излагать бабушке ход международных событий. Бабушка внимательно слушает, кивает аккуратной седой головой и моет в эмалированном тазике грязную посуду, оставшуюся с вечера, посыпая в воду белые крупинки соды.

К середине июля поспевает клубника. В это время дача посещается без особых напоминаний. В выходные вся семья собирается в Ропше за круглым обеденным столом.

Мы едим нежно-рассыпчатую, пересыпанную тонкими ниточками укропа, молодую картошку и, закатывая от блаженства глаза, погружаем ложки в божественную, налитую соком до пузырчатых красненьких верхушек клубнику со сливками.

— Дача держится на стариках, — говорим мы, когда стихает перезвон ложек и шум жевания. — Это никуда не годится. Подумать только — семидесятилетняя бабушка с ее сердцем, почками и отложением солей ползает по грядкам! А дедушка, который при его-то радикулите вынужден таскать такие тяжести!

Всем очень стыдно. Все полны праведного негодования. Что у нас, в самом деле, нет сердца? Или мы такие неблагодарные дети и не любим своих стариков? Пора в корне изменить ситуацию.

Гошка слезает с велосипеда и приносит пять ведер колодезной воды. Младшая дочь с мужем-доцентом рвет сорняки на грядке с морковкой, попутно выдергивая и тощенькие стебельки самой огородной культуры. Оставшиеся тоже развивают бурную трудовую деятельность. Мой муж перетаскивает бочку с одного конца дома к другому, по дороге он ломает куст красной смородины и топчет плети огурцов, любовно взращиваемых бабушкой.

— Вадик! — всплескивает руками бабушка. — Умоляю! Осторожнее, Вадик!

Отец с дедушкой решают срубить березу возле колодца, оставшуюся еще с тех далеких времен, когда на участке стоял лес, росли грибы, а дед категорически отрицал саму возможность занятий садом и огородом. Березу хотят срубить, так как она «пьет соки» у яблони.

После трехчасовой возни с пилой, топорами и веревками ствол неожиданно рушится, едва не задев дедушку и порвав линию электропередач. Дом остается без света. Все начинают бегать, как в итальянском кино, отчаянно жестикулируя и давая друг другу советы, как лучше починить провода.

В конце концов все утихомириваются. Трудовой энтузиазм иссякает и мы расползаемся в разные концы: кто за газету, кто в гамак, кто на речку, а кто соснуть часок-другой на теплой, пропитанной солнцем и ароматом цветов веранде. На даче стоит тишина и легкий ветер колышет ситцевые занавески на окнах.

На даче хорошо старикам и детям. Остальным скучно. Позагорав, надышавшись свежим воздухом, пощипав ягод и зелени, мы начинаем украдкой поглядывать на часы. И напрасно дед с бабушкой уговаривают повременить с отъездом, побыть еще часок-другой здесь, рядом с ними, у всех находятся неотложные дела. Одного ждет отчет, другого встреча с нужным человеком, третьего протекающий карбюратор в автомобиле. И все уезжают, оставив на попечение стариков своих маленьких детей.

— Что ж поделаешь, Маша, — вздыхает дед, — у них свои дела… До следующих выходных.

За краем крыши садится огромное, красное солнце и освещает своими косыми, теплыми лучами фигурки двух стариков. Они стоят рядом, совсем близко друг к другу и долго смотрят на дорогу, где медленно и плавно оседает золотая пыль.