Сообщения из космоса мы получаем уже десять лет. Новые порции данных приходят каждые тридцать часов пятьдесят одну минуту — интервал, предположительно равный продолжительности суток на планете Отправителей. К настоящему моменту получено 2841 сообщение.

Земля ни разу не отвечала на эти передачи. «Декларация принципов, касающихся действий в случае обнаружения внеземного разума», принятая Международным Астрономическим союзом в 1989 году, гласит: «Никакой ответ на сигнал или иное свидетельство существования внеземного разума не должен отсылаться без соответствующих международных консультаций». В Организацию Объединённых Наций входят сто пятьдесят семь государств, так что этот процесс всё ещё идёт.

Нет никаких сомнений в том, с какого направления приходят сигналы: прямое восхождение 14 градусов, 39 минут, 36 секунд; склонение минус 60 градусов, 50,0 минут. А исследование параллакса сигнала дало расстояние: 1,34 парсека от Земли. Инопланетяне, посылающие сигналы, по-видимому, живут на планете, обращающейся вокруг Альфы Центавра А, ближайшей к Солнцу яркой звезды.

Первые одиннадцать страниц данных были расшифрованы легко: это были простые графические представления математических принципов плюс химические формулы двух, судя по всему, безвредных веществ.

Однако хотя сообщение стало достоянием гласности, никто и нигде не смог пока понять, что означают следующие за ними декодированные изображения.

 

1

Хизер Дэвис отхлебнула кофе и взглянула на стоящие на каминной полке медные часы. Её девятнадцатилетняя дочь Ребекка сказала, что придёт ровно в восемь вечера, однако сейчас уже было двадцать минут девятого.

Бекки наверняка знала, какую создаёт неловкость. Она сказала, что хочет встретиться с родителями — с обоими одновременно. То, что Хизер Дэвис и Кайл Мо́гилл уже почти год жили порознь, в её уравнениях не учитывалось. Они могли бы встретиться в ресторане, но нет, Хизер сама предложила сделать это дома — в том самом доме, где они с Кайлом вырастили Бекки и её старшую сестру Мэри, том самом, который Кайл покинул в августе. Сейчас же, когда молчание между ней и Кайлом тянулось уже вторую минуту, она жалела о своём опрометчивом предложении.

Хотя Хизер не видела Бекки уже почти четыре месяца, она догадывалась, о чём та хочет сообщить. Когда они говорили по телефону, Бекки часто упоминала своего бойфренда Зака. Несомненно, сегодня она решила объявить о помолвке.

Конечно же, Хизер хотела бы, чтобы её дочь подождала ещё несколько лет. Но, с другой стороны, непохоже, чтобы она собиралась поступать в университет. И Кайл, и Хизер преподавали в Университете Торонто — она психологию, он — компьютерные науки. Им было больно видеть, что их дочь не стремится к высшему образованию. А ведь по соглашению с Ассоциацией Преподавателей их дети имели право на бесплатное обучение в университете. По крайней мере, Мэри год назад воспользовалась этой льготой…

Нет.

Нет, сегодня — время радоваться. Бекки выходит замуж! Только это сегодня важно.

Интересно, как Зак сделал предложение — или, может, Бекки сама подняла вопрос? Хизер прекрасно помнила, какие Кайл говорил слова, делая предложение двадцать один год назад, в 1996. Он взял её за руку, крепко сжал и сказал: «Я люблю тебя, и хочу провести остаток жизни, познавая тебя».

Хизер сидела, утопая в огромном мягком кресле; Кайл устроился на таком же мягком диване. Он взял с собой планшет и сейчас что-то с него читал. Зная его интересы, Хизер предположила, что это, вероятно, очередной шпионский роман; в усилении Ирана до статуса супердержавы для Кайла был один положительный момент: жанр шпионского триллера переживал новый расцвет.

На бежевой стене позади Кайла висело вставленное в рамку изображение. Оно состояло из на первый взгляд произвольно разбросанных крошечных белых и чёрных квадратиков и являлось графическим представлением одного из радиопосланий инопланетян.

Бекки уехала из дома девять месяцев назад, почти сразу после окончания школы. Хизер надеялась, что она поживёт дома подольше — ведь теперь, когда ушли Мэри и Кайл, Бекки осталась в этом просторном доме в пригороде единственной, кроме самой Хизер, живой душой.

Поначалу Бекки часто приходила в гости — и, по словам Кайла, с отцом она также виделась довольно часто. Но скоро промежутки между ещё посещениями стали удлиняться, пока она вообще не перестала заходить.

Кайл, по-видимому, почувствовал, что Хизер смотрит на него. Он поднял взгляд от планшета и сподобился на слабую улыбку.

— Не волнуйся, милая. Я уверен, она скоро будет.

Милая. Они не жили вместе как муж и жена уже одиннадцать месяцев, но нежные слова, к которым они привыкли за два десятка лет, всё ещё выскакивали автоматически.

Наконец, вскоре после половины девятого, в дверь позвонили. Хизер и Кайл переглянулись. Замок, разумеется, по-прежнему опознавал отпечатки пальцев Бекки — да и Кайла тоже. Никто другой не мог прийти так поздно; это наверняка Бекки. Хизер вздохнула. То, что Бекки не открыла дверь сама, подтвердило её опасения: её дочь больше не считала этот дом своим.

Хизер поднялась и пересекла гостиную. На ней было платье — совершенно не домашний наряд, но она хотела показать Бекки, что её приход — событие особенное. Когда по пути к дверям Хизер в прихожей миновала висящее на стене зеркало, в котором мелькнул цветочный узор её платья, она осознала, что поступила ровно так же, как поступает сейчас Бекки — относится к приходу дочери в гости как к визиту кого-то, кому нужно пускать пыль в глаза.

Хизер подошла к двери, коснулась рукой тёмных волос, чтобы убедиться, что причёска не растрепалась, и повернула ручку.

Бекки стояла на лестнице. У неё было узкое лицо с высокими скулами, карие глаза и тёмные волосы до плеч. Рядом с ней стоял её бойфренд Зак — долговязый и нескладный, с неопрятными светлыми волосами.

— Здравствуй, дорогая, — сказала Хизер дочери, а потом, улыбнувшись молодому человеку, которого почти не знала: — Здравствуй, Зак.

Бекки вошла. Хизер понадеялась было, что дочь остановится, чтобы её поцеловать, но она не остановилась. Зак проследовал за Бекки в прихожую, и они втроём поднялись в гостиную, где Кайл всё так же сидел на диване.

— Привет, Тыковка, — сказал Кайл, вскидывая взгляд. — Привет, Зак.

Дочь даже не взглянула на него. Её рука нащупала руку Зака, и они переплели пальцы.

Хизер уселась в кресло и жестом предложила Бекки и Заку тоже присесть. На диване рядом с Кайлом места для них обоих было маловато. Поэтому Бекки села на стул, а Зак встал у неё за спиной, положив руку ей на плечо.

— Я так рада тебя видеть, дорогая, — сказала Хизер. Она снова открыла было рот, но, поняв, что собирается посетовать на то, как давно они не виделись, снова закрыла, ничего не сказав.

Бекки повернулась и посмотрела на Зака. Её нижняя губа подрагивала.

— Что случилась, милая? — со страхом спросила Хизер. Если они не собирались объявить о помолвке, то в чём же тогда дело? Бекки заболела? У неё проблемы с полицией? Она заметила, что Кайл немного подался вперёд; он тоже почувствовал напряжение дочери.

— Давай! — сказал Зак Бекки; он сказал это шёпотом, но в комнате было так тихо, что Хизер услышала.

Бекки молчала ещё несколько секунд. Она прикрыла глаза, затем снова их открыла.

— Почему? — спросила она дрожащим голосом.

— Почему что, милая? — переспросила Хизер.

— Не ты, — сказала Бекки. Её взгляд на мгновение метнулся к отцу, затем снова упёрся в пол. –Он.

— Почему что? — спросил Кайл таким же растерянным голосом, как и Хизер.

Часы на каминной полке прозвонили; они это делали каждую четверть часа.

— Почему, — сказала Бекки, поднимая глаза и глядя на отца, — ты…

— Скажи это, — шёпотом потребовал Зак.

Бекки сглотнула, и затем выпалила:

— Почему ты совращал меня?

Кайл бессильно откинулся на спинку дивана. Планшет, лежавший на подлокотнике, с грохотом упал на деревянный пол. У Кайла отвисла челюсть. Он посмотрел на жену.

Сердце Хизер бешено заколотилось. Она почувствовала тошноту.

Кайл закрыл рот, затем снова открыл его.

— Тыковка, я никогда…

— Не оправдывайся, — сказала Бекки. Её голос дрожал от ярости; теперь, когда обвинение было произнесено, плотину, по-видимому, прорвало. — Не смей это отрицать.

— Но Тыковка…

— И не зови меня так. Меня зовут Ребекка.

Кайл развёл руками.

— Прости, Ребекка. Я не знал, что тебе не нравится, когда я так тебя называю.

— Да будь ты проклят, — сказала она. — Как ты мог сделать со мной такое?

— Я никогда…

— Не ври! Ради Бога, имей хотя бы мужество во всём признаться.

— Но я никогда… Ребекка, ты моя дочь. Я никогда не причинил бы тебе зла.

— Ты причинил мне зло. Ты меня обесчестил. Меня и Мэри.

Хизер поднялась на ноги.

— Бекки…

— И ты! — выкрикнула Бекки. — Ты знала, что происходит, но ничего не сделала, чтобы его остановить.

— Не кричи на мать, — резко сказал Кайл. — Бекки, и никогда не касался ни тебя, ни Мэри — и ты это знаешь.

Зак заговорил — на этот раз нормальным голосом:

— Я знал, что они будут всё отрицать.

— А ты не лезь не в своё дело, — рявкнул на него Кайл.

— Не повышай на него голос, — сказала Бекки Кайлу.

Кайл попытался успокоиться.

— Это семейное дело, — сказал он. — Его оно не касается.

Хизер вглянула на мужа, потом на дочь.

— Бекки, — сказала она, стараясь, чтобы голос звучал ровно, — я тебе клянусь…

— И ты тоже не отпирайся, — сказала Бекки.

Хизер сделала глубокий вдох, затем медленно выдохнула.

— Скажи мне, — проговорила она. — Скажи мне, что, по-твоему, произошло.

Повисла пауза — Бекки, по-видимому, собиралась с мыслями.

— Вы знаете, что произошло, — сказала она, наконец; в её голосе по-прежнему звучало обвинение. — После полуночи он выходил из вашей спальни и шёл ко мне или Мэри.

— Бекки, — сказал Кайл. — Я никогда…

Бекки посмотрела на мать, но затем закрыла глаза.

— Он входил в мою комнату, заставлял меня снять топ, л-ласкал мою грудь, а потом… — Она задохнулась, открыла глаза и снова посмотрела на Хизер. — Ты не могла не знать, — сказала она. Ты должна была видеть, как он уходит и как возвращается. — Пауза; она сделала судорожный вдох. — Ты должна была чувствовать запах его пота — мой запах на нём.

Хизер покачала головой.

— Бекки, пожалуйста.

— Ничего этого никогда не было, — сказал Кайл.

— Нет смысла оставаться здесь, раз они всё отрицают, — сказал Зак. Бекки кивнула и полезла в сумочку. Она достала оттуда носовой платок и вытерла им глаза, потом поднялась на ноги и пошла прочь. Зак последовал за ней, и Хизер тоже. Кайл также поднялся, однако Бекки с Заком уже были внизу, у входной двери.

— Тыко… Бекки, пожалуйста, — сказал Кайл, спеша к ним. — Я никогда не делал тебе ничего плохого.

Бекки обернулась. Её глаза покраснели, лицо начало багроветь.

— Я тебя ненавижу, — сказала она, и они с Заком исчезли во тьме за дверью.

Кайл посмотрел на Хизер.

— Хизер, я тебе клянусь — я никогда её не трогал.

Хизер не знала, что сказать. Она поднялась в гостиную, держать за перила, чтобы не упасть. Кайл шёл следом. Хизер села в кресло, однако Кайл подошёл к бару и налил себе немного скотча. Он выпил его одним глотком и остался стоять рядом с баром, опершись на стену.

— Это всё её дружок, — сказал Кайл. — Он запудрил ей мозги. Они наверняка собираются подать в суд — не терпится завладеть наследством.

— Кайл, пожалуйста, — сказала Хизер. — Ты говоришь о своей дочери.

— А она говорит о своём отце. Я никогда не делал ничего подобного, Хизер, и ты это знаешь.

Хизер молча смотрела на него.

— Хизер, — сказал Кайл; в его голосе прорезались умоляющие нотки, — ты же должна знать, что это неправда.

Что-то почти год держало Ребекку на расстоянии. А перед тем что-то…

Она очень не любила об этом думать, но мысль эта всё равно возвращалась каждый день.

Каждый час…

Что-то довело Мэри до самоубийства.

— Хизер!

— Прости. — Он сглотнула и через секунду кивнула. — Прости. Я знаю, что ты ничего этого не делал. — Но её голос звучал глухо, даже для неё самой.

— Конечно, не делал.

— Просто…

— Что? — резко спросил Кайл.

— Это… да нет, ничего.

— Что?

— Ну, ты правда просыпался по ночам и уходил из спальни.

— Не могу поверить, что ты это говоришь, — сказал Кайл. — Вообще не могу поверить.

— Но это правда. Два, иногда три раза за неделю.

— У меня же бессонница — и ты это знаешь. Я вставал и смотрел телевизор, иногда делал что-то на компьютере. Господи, да я до сих пор так делаю, а я сейчас живу один. Я и сегодня ночью вставал.

Хизер молчала.

— Я не мог спать. Если я не могу заснуть в течение часа после того, как лёг в постель, я встаю — и ты это знаешь. Никакого смысла просто лежать и не спать. Сегодня ночью я встал и смотрел — чёрт, что это было? Я смотрел «Человека за шесть миллионов долларов» по третьему каналу. Это была серия, где Уильям Шетнер играет парня, который разговаривает с дельфинами. Позвони на студию — они скажут, что эту серию и показывали. А потом я послал е-мейл Джейку Монтгомери. Мы можем поехать ко мне прямо сейчас — прямо сейчас — и проверить мои исходящие; там есть время отправления. А потом я снова лёг — в час двадцать пять или час тридцать, где-то так.

— Никто не обвиняет тебя в том, что ты делал сегодня ночью.

— Но именно этим я занимаюсь каждую ночь, когда мне не спится. Иногда я смотрю «Человека за шесть миллионов», иногда «Шоу Джона Пеллатта». И канал погоды, чтобы знать, чего ждать завтра. Говорили, что сегодня будет дождь, но дождя не было.

Как бы не так, подумала Хизер. Сегодня буквально разверзлись все небесные хляби.

 

2

Университет Торонто — самопровозглашённый «Гарвард Севера» — был основан в 1827 году. В нём учатся около пятидесяти тысяч студентов. Главный кампус находится в центре города, вполне ожидаемо на пересечении Юнивёрсити-авеню и Колледж-стрит. Но из своего традиционного главного кампуса университет расползся по всему городу, украсив Сент-Джордж-стрит и некоторые другие улицы густой смесью архитектуры девятнадцатого, двадцатого и начала двадцать первого веков.

Самым узнаваемым университетским зданием была библиотека Робартса — студенты часто звали её «Форт-Бук» — массивное замысловатое сооружение из бетона. Кайл Могилл прожил в Торонто все свои сорок пять лет. Однако ему лишь недавно попалась на глаза архитектурная модель кампуса, и тогда он обнаружил, что библиотека имеет форму бетонного петуха: с башней над центром редких книг имени Томаса Фишера в качестве шеи спереди и двумя обширными крыльями, распростёртыми сзади.

К сожалению, в кампусе не было места, с которого можно было взглянуть на библиотеку Робартса сверху, чтобы оценить её дизайн. В университете Торонто было три ассоциированных теологических колледжа: Эммануэль, связанный с Объединённой церковью Канады, пресвитерианский Нокс и англиканский Уиклифф. Возможно, предполагалось, что петуха сможет увидеть один лишь Бог или пришельцы из космоса: что-то типа канадского плато Наска.

Кайл и Хизер разъехались вскоре после самоубийства Мэри; они оба тяжело его переживали, и их раздражение тем, что они не понимали, почему это случилось, часто различными способами выходило наружу. Квартира, в которой Кайл жил сейчас, находилась неподалёку от станции метро «Даунсвью» на окраине Торонто. Этим утром он доехал на метро до станции «Сент-Джордж» и теперь шёл от неё пешком к Деннис-Маллин-холлу, который находился по адресу Сент-Джордж-стрит, 91 — через улицу от библиотеки Робартса.

 Он прошёл мимо Обувного музея Бати — самого большого в мире музея, посвящённого обуви, разместившегося в ещё одном чуде архитектуры двадцатого века: здании, по форме напоминающем немного смятую коробку для обуви. Когда-нибудь всё-таки нужно туда зайти. В отдалении можно было разглядеть стоящую на берегу озера башню «Си-Эн Тауэр» — уже давно не самое высокое отдельно стоящее сооружение, но по-прежнему одно из наиболее элегантных.

Примерно через две минуты Кайл добрался до Маллин-холла, нового четырёхэтажного здания круглой формы, в котором размещался факультет искусственного интеллекта и новых методов вычислений. Кайл вошёл в него через главный вход с автоматическими раздвижными дверями. Его лаборатория была на третьем этаже, однако он направился к лестнице, а не ожидающему внизу лифту. С тех пор, как у него четыре года назад случился инфаркт, он взял за правило при любой возможности давать себе немного физической нагрузки. Он помнил, как сопел и пыхтел раньше, поднявшись всего на два пролёта, но теперь одолевал лестницу, практически не теряя дыхания. По коридору, оставив по левую руку открытый атриум, он подошёл к своей лаборатории. Он прижал большой палец к сканирующей панели, и дверь скользнула в сторону.

— Доброе утро, доктор Могилл, — произнёс низкий мужской голос, как только он вошёл.

— Здравствуй, Чи́та.

— У меня для вас анекдот, доктор Могилл.

Кайл снял шляпу и повесил её на старую деревянную вешалку для пальто — в университетах никогда ничего не выбрасывают, и эта вешалка была, должно быть, происходила ещё из 1950-х. Он включил кофемашину, затем уселся перед консолью компьютера, наклонённой к оператору на сорок пять градусов. В центре консоли были две линзы, поворачивавшиеся в унисон, как пара глаз.

— Был такой французский физик, — произнёс голос Читы из-за решётки динамика под стеклянными глазами. — Он работал в ЦЕРНе и придумал эксперимент для проверки новой теории. Он запустил ускоритель частиц и дождался, пока произойдёт столкновение, которое он запланировал. Когда эксперимент закончился, он выбежал из пультовой в коридор с распечаткой с треками полученных частиц, и наткнулся там на другого учёного. И этот другой учёный ему говорит: «Жак, — говорит он, — ты получил те две частицы, что ожидал?» И Жак тычет пальцем сначала в один трек, потом в другой, и восклицает: «Mais oui! Хиггсов бозон! Кварк!»

Кайл уставился на пару линз.

Чита повторил концовку:

— Mais oui! Хиггсов бозон! Кварк!

— Не доходит, — сказал Кайл.

— Бозон Хиггса — это частица с нулевым зарядом и без собственного спина; кварк — фундаментальная составляющая протонов и нейтронов.

— Господи, да я знаю, что это такое. Я просто не вижу, в каком месте этот анекдот смешной.

— Это каламбур. Mais oui! — это по-французски «Ну да!». Mais oui! Хиггсов бозон! Кварк! — Чита на мгновение замолк. — Мэри Хиггинс Кларк. — Снова пауза. — Это знаменитая писательница.

Кайл вздохнул.

— Чита, это слишком сложно. Чтобы каламбур сработал, слушатель должен опознавать его моментально. Если его приходится объяснять — значит, он никуда не годится.

Чита на пару секунд замолчал.

— О, — сказал он, наконец. — Я снова разочаровал вас, да?

— Я не стал бы так говорить, — сказал Кайл. — Не совсем.

Чита был ПРИМАТом — компьютерной моделью, созданной для Приближённой Имитации Мыслительной Активности; он имитировал человечность. Кайл издавна был сторонником принципа строгого искусственного интеллекта: мозг — это не более чем органический компьютер, а разум — программное обеспечение, им исполняемое. Когда он впервые публично принял эту точку зрения в 1990-х, она звучала разумно. Вычислительные возможности удваивались каждые восемнадцать месяцев; уже скоро появятся компьютеры, способные хранить больше информации и больше внутренних связей, чем человеческий мозг. Ясное дело, что когда этот момент настанет, человеческий разум можно будет воссоздать в компьютере.

Единственной проблемой было то, что такой момент уже настал. Согласно большинству оценок, компьютеры превзошли человеческий мозг по способности обрабатывать информацию и по внутренней сложности четыре или пять лет назад.

Но Чита по-прежнему не мог отличить смешную шутку от несмешной.

— Если я вас не разочаровал, — произнёс голос Читы, — то что не так?

Кайл оглядел лабораторию; внутренние и внешние стены закруглялись, повторяя контуры Маллин-холла, но окон здесь не было; потолки высокие, покрытые световыми панелями за металлическими решётками.

— Ничего.

— Не подшучивайте над шутником, — сказал Чита. — Вы потратили месяцы на то, чтобы обучить меня узнавать лица независимо от их выражения. Я до сих пор не слишком хорошо это делаю, но вас я узнаю с одного взгляда — и я знаю, как читать настроение на вашем лице. Вы чем-то расстроены.

Кайл оттопырил губу, раздумывая, хочет ли он отвечать. Чита делал всё посредством грубой вычислительной мощи; Кайл определённо не чувствовал себя обязанным ответить.

И всё же…

И всё же  — в лаборатории никого больше нет. Кайл не мог заснуть всю прошедшую ночь, после того, как вернулся из дома — он до сих пор думал о нём как о «доме», а не «доме Хизер» — и потому пришёл на работу рано. В лаборатории тишина, нарушаемая лишь гудением оборудования и флуоресцентных ламп наверху да низким голосом Читы, звучащим как будто чуть-чуть в нос. Кайлу нужно будет как-нибудь отрегулировать подпрограмму вокализации; попытка дать Чите голос с реалистичной аспирацией привела к раздражающей имитации живой речи. Как и во многих областях, касающихся ПРИМАТов, различия между ним и настоящим человеком становились тем очевиднее, чем серьёзнее были попытки их преодолеть.

Нет, он точно не обязан отвечать Чите.

Но, возможно, он хочет ответить. В конце концов, с кем ещё можно поговорить о таких вещах?

— Инициировать приватный режим, — сказал Кайл. — Ты не должен раскрывать содержание последующего разговора кому бы то ни было либо задавать о нём вопросы. Понятно?

— Да, — ответил Чита. Финальное «а» оказалось несколько растянутым из-за проблемы в синтезаторе речи. Затем повисла пауза. Наконец, Чита сказал: — Так что вы хотели обсудить?

С чего начать? Господи, он даже не знает, зачем вообще это делает. Но он не мог поговорить об этом ни с кем другим без риска того, что пойдут сплетни. Он помнил, что случилось со Стоуном Бентли с антропологического. Пять лет назад его обвинили в сексуальных домогательствах к студентке. Трибунал полностью его оправдал, даже сама студентка в конце концов отказалась от обвинений. И всё же его обошли при назначении на должность помощника декана, и Кайл до сих пор иногда слышал, как о нём шепчутся другие преподаватели и студенты. Нет, он так подставляться не станет.

— Это, в сущности, ерунда, — сказал Кайл. Он перешёл на другой край лаборатории и налил себе чашку кофе из кофемашины.

— Пожалуйста, — сказал Чита. — Расскажите мне.

Кайл выдавил из себя слабую улыбку. Он знал, что на самом деле Чита не любопытен. Он сам программировал алгоритм, имитирующий любопытство: когда собеседник не хочет продолжать рассказ, прояви настойчивость.

И всё же ему нужно с кем-то об этом поговорить. У него и без того проблемы со сном.

— Моя дочь зла на меня.

— Ребекка, — добавил Чита. Ещё один алгоритм; намекать на близкое знакомство, чтобы стимулировать открытость.

— Да, Ребекка. Она говорит… говорит… — он замолк.

— Что? — Носовой призвук делает голос Читы ещё более интимным.

— Она говорит, что я над ней надругался.

— В каком смысле?

Кайл шумно выдохнул. Человек никогда бы не задал такого вопроса. Боже, как это всё глупо…

— В каком смысле? — снова спросил Чита, несомненно, отсчитав предписанное количество миллисекунд, прежде чем повторить вопрос.

— В сексуальном, — тихо ответил Кайл.

Микрофоны на консоли Читы были очень чувствительны; он, без сомнения, расслышал ответ. Тем не менее, он некоторое время молчал — запрограммированная манерность.

— О, — сказал он, наконец.

Кайл видел, как на консоли замигали огоньки: Чита обращался к интернету, изучая тему.

— Ты не должен никому об этом говорить, — резко напомнил Кайл.

— Я понимаю, — ответил Чита. — Вы делали то, в чём она вас обвиняет?

Кайл почувствовал, как внутри него нарастает гнев.

— Конечно же, нет.

— Вы можете это доказать?

— Это что ещё за вопрос?

— Напрашивающийся, — ответил Чита. — Полагаю, у Ребекки нет доказательств вашей вины?

— Конечно, нет.

— И, полагаю, у вас нет доказательств вашей невиновности?

— Нет.

— То есть это её слово против вашего.

— Человек невиновен, пока не будет доказано обратное, — сказал Кайл.

Консоль Читы проиграла первые четыре ноты Бетховенской Пятой симфонии. Никто не стал возиться с программированием реалистичного смеха — ущербное чувство юмора Читы вряд ли в нём нуждалось — и музыкальная фраза служила его заменителем.

— Из нас двоих мне полагается быть наивным, доктор Могилл. Если вы невиновны, то для чего ей выдвигать такие обвинения?

На это у Кайла ответа не было.

Чита подождал запрограммированное время, затем попробовал ещё раз.

— Если вы невиновны, то для чего…

— Заткнись, — сказал Кайл.

 

3

Слава Богу, в летний семестр Хизер не читала никаких курсов. Она проворочалась в постели всю ночь после визита Бекки и смогла подняться лишь к одиннадцати.

И как прикажете со всем этим жить дальше, думала она.

Мэри умерла шестнадцать месяцев назад.

Нет, подумала Хизер. Нет — нужно смотреть правде в глаза. Мэри покончила с собой шестнадцать месяцев назад. Они не знали, почему Бекки тогда жила дома; это она нашла тело сестры.

Как жить с этим?

Что делать дальше?

В год, когда родилась Бекки, Билл Косби потерял своего сына Энниса. Хизер, с младенцем у груди и двухлетним сгустком энергии, скачущим по дому, почувствовала необходимость написать Косби через «Си-би-эс» и высказать сочувствие. Будучи матерью, она знала, что не бывает ничего тяжелее, чем потерять ребёнка. Конечно, десятки тысяч писали подобные послания. Косби — или его секретариат — ответил, поблагодарив за соболезнование.

Билл Косби как-то с этим справился.

В то же самое время каждый вечер в новостях появлялся другой отец — Фред Голдман, отец Рона Голдмана, убитого вместе с Николь Браун Симпсон. Фред был очень зол на О. Дж. Симпсона, обвинённого в убийстве его сына. Гнев Фреда, изливавшийся с телеэкрана, был почти осязаем. Семья Голдманов опубликовала книгу «Его зовут Рон». Хизер даже ходила на встречу с ними в супермаркете «Чаптерс» в университете, где они подписывали экземпляры книги. Она, разумеется, знала, что через несколько месяцев книгу будут продавать за бесценок, как и весь оставшийся после процесса Симпсона мусор, но она всё равно её купила и подошла к Фреду её подписать — как знак моральной поддержки одного родителя другому.

Фред Голдман как-то с этим справился.

После того, как Мэри убила себя, Хизер поискала ту книгу в домашней библиотеке. Она, оказывается, так и стояла на полке в гостиной, рядом с «Она же „Грейс”» Маргарет Этвуд, которую она купила примерно в то же время и тоже разорившись на издание в твёрдом переплёте. Хизер взяла с полки книгу Голдмана и открыла её. В ней были фотографии Фреда, но всё это были радостные семейные фото — она запомнила другое лицо, кипящее направленным на Симпсона гневом.

Когда твой ребёнок сводит счёты с жизнью, куда направить свой гнев? На кого его нацелить?

Ответ — ни на кого. Ты загоняешь его внутрь — и он ест тебя изнутри, постепенно, день за днём.

И другой ответ — на всех. Ты начинаешь рычать на мужа, на другого ребёнка, на коллег.

О да. Ты справишься. Но больше не будешь прежним.

Но сейчас…

Сейчас, если Бекки права…

Если Бекки права, то теперь есть, на кого направить свой гнев.

Кайл. Отец Бекки; муж Хизер, живущий отдельно от неё.

Она шла на юг по Сент-Джордж-стрит и думала о рамке с посланием инопланетян, висящей на стене в её гостиной. Хизер была психологом по специальности; она потратила последние десять лет на попытки расшифровать инопланетное послание, попытки постичь инопланетный разум. Она знала это послание лучше, чем кто бы то ни было на планете — она опубликовала о нём две статьи — и тем не менее у не было ни малейшего понятия о его истинном содержании; на самом деле она совсем не знала его.

Хизер знает Кайла почти четверть столетия.

Но знает ли она его хоть чуть-чуть на самом деле?

Она попыталась очистить свой разум, выбросить из него шок вчерашнего вечера.

Сегодня было солнечно. Она прищурилась и снова подумала об инопланетянах, отправлявших послания. По крайней мере, солнечный свет — он точно был для людей и центавров общим. Никто, разумеется, не знал, как выглядят инопланетяне, но политические карикатуристы рисовали их в виде соответствующих персонажей греческой мифологии. Альфа Центавра A — практически двойник земного солнца: оба принадлежат к спектральному классу G2V, у обоих температура поверхности около 5800 кельвинов — так что оба светят на свои планеты тем же самым жёлто-белым светом. Да, меньшая и более холодная Альфа Центавра B может добавлять оранжевого оттенка, когда тоже оказывается над горизонтом, однако должны быть периоды, когда светит лишь A — и в эти периоды центавры и люди видят одинаково освещённый ландшафт.

Она продолжала свой путь вдоль Сент-Джордж-стрит, направляясь к своему офису.

Мы справимся, думала она. Справимся.

На следующее утро — в субботу 22 июля — Кайл проехал на четыре станции метро дальше «Сент-Джорджа» — до самого Осгуда.

Бойфренд Бекки Зак Малкус работал клерком в книжном магазине на Квин-стрит-Уэст. По крайней мере, это Кайл запомнил из того немногого, что Бекки рассказывала о нём за последний год. В каком именно магазине, Кайл не знал — но их осталось не так много. В старших классах он частенько выбирался по субботам на Квин-стрит в поисках новой научной фантастики в «Бакке», новых комиксов в «Серебряной улитке» и старых книг в десятке или около того выстроившихся вдоль улицы букинистических магазинов.

Но независимые книжные магазины переживали тяжёлые времена. Бо́льшая их часть либо переехала в менее роскошные места с арендной платой поумеренней, либо попросту закрылась. Теперешнюю Квин-стрит заполняли в основном кафе и бистро, хотя рядом с выходом из метро на Юнивёрсити-авеню располагалось старинное здание штаб-квартиры одной из канадских медиа-империй. Вряд ли осталось больше трёх-четырёх книжных, и Кайл решил просто обойти их все.

Он начал с почтенного «Пэйджес» на северной стороне. Он огляделся — в отличие от Бекки Зак учился в университете, так что наверняка работал по выходным, а не в будни. Но никаких следов жилистой блондинистой фигуры Зака не было видно. Тем не менее Кайл подошёл к кассе, за которой сидела сногсшибательная индианка с восемью серьгами в ушах.

— Здравствуйте, — сказал он.

Она улыбнулась ему.

— Зак Малкус у вас не работает?

— У нас есть Зак Барбони, — ответила она.

Кайл немного опешил. В его детстве у всех были нормальные имена — Дэвид, Роберт, Джон, Питер. Единственный Зак, о котором он тогда слышал — это Закария Смит из старого сериала «Затерянные в космосе». Теперь же, куда ни плюнь, повсюду Заки, Одины и Уинги.

— Нет, это не он, — сказал Кайл. — Но всё равно спасибо.

Он двинулся на запад. К нему беспрестанно приставали попрошайки — а ведь было время в его молодости, когда они были так редки, что он никак не мог заставить себя им отказать. Теперь же в центре они кишмя кишели, хотя и вели себя корректно, с фирменной канадской вежливостью. Кайл давно довёл до совершенства «торонтский взгляд» прямо перед собой, никогда не направляемый на попрошайку, но до сих пор слегка покачивал головой вправо-влево, словно отвечая «нет» на каждую просьбу; в конце концов, полностью игнорировать человека было бы невежливо.

Торонто — «Город Добрый», подумал он, вспомнив старый рекламный лозунг. Хотя сегодняшние попрошайки были разношёрстной публикой, многие из них были коренными канадцами — отец Кайла до сих пор звал их «индейцами». Собственно, Кайл не мог припомнить, когда он последний раз видел коренного канадца не попрошайничающим на улице, хотя наверняка большое их количество по-прежнему обитало в своих резервациях. Несколько лет назад на его курсе было несколько студентов из коренных, присланных по тогда ещё не отменённой правительственной программе, но он не мог вспомнить ни единого преподавателя в Университете Торонто — включая, как ни странно, факультет языков и культуры коренных канадцев — который был бы канадским аборигеном.

Кайл продолжил свой путь до «Бакки». Магазин появился на Куин-Вест в 1972 году, четверть века назад переехал в другое место, но теперь вернулся и расположился неподалёку от своего прежнего местоположения. Кайл был уверен, что запомнил бы, если бы Бекки упоминала, что Зак работает здесь. И всё же…

На стеклянной витрине магазина красовалось определение слова, давшего магазину название:

Бакка: сущ., миф. : в легендах фременов [98] плакальщица обо всём роде людском.

Должно быть, в наши дни Бакка работает сверхурочно, подумал Кайл.

Он вошёл в магазин и поговорил с маленьким бородатым человечком за кассой. Нет, и здесь Зак Малкус тоже не работает.

Кайл продолжил поиски. Он был одет в рубашку-сафари от Тилли и джинсы — примерно в то же, что носил и на работе.

Следующий магазин находился в квартале от «Бакки» на южной стороне улицы. Кайл дождался, пока бело-красный трамвай, недавно переделанный в монорельс, бесшумно проскользнёт мимо, и перешёл через улицу.

Магазин выглядел куда роскошнее «Бакки»; кто-то недавно вложил кучу денег в обновление старинного здания из бурого песчаника, в котором он располагался, и очистил фасад пескоструйной машиной; большинство сейчас ездило на скиммерах, однако многие здания всё ещё носили следы въевшейся сажи десятилетий автомобильных выхлопов.

Когда Кайл вошёл, послышался звон колокола. В магазине было около дюжины покупателей. По-видимому, услышав звон, из-за тёмного деревянного стеллажа показался клерк.

Это был Зак.

— Мис… мистер Могилл? — сказал он.

— Здравствуй, Зак.

— Что вы здесь делаете? — Он сказал это с таким ядом в голосе, будто любое упоминание Кайла было ему отвратительно.

— Мне нужно с тобой поговорить.

— Я работаю.

— Я вижу. Когда у тебя перерыв?

— Не раньше полудня.

Кайл не стал смотреть на часы.

— Я подожду.

— Но…

— Я должен с тобой поговорить, Зак. Большего я не прошу.

Зак поджал в раздумье губы. Потом кивнул.

Кайл принялся ждать. Обычно ему нравилось бродить по книжным магазинам — особенно по магазинам бумажных книг. Однако сегодня он слишком сильно нервничал. Он провёл некоторое время, просматривая старое издание «Канадских цитат Коломбо», читая изречения известных людей о семейной жизни. Коломбо утверждал, что самым знаменитым изречением канадского происхождения является маклюэновское «Форма есть содержание». Это, по-видимому, было правдой, но наиболее часто повторяемой фразой, пусть и не чисто канадского происхождения, было «Мои дети меня ненавидят».

Ждать всё ещё оставалось довольно долго, и Кайл вышел из магазина. Рядом обнаружился магазин постеров. Он вошёл и огляделся; магазин был декорирован хромом и белой эмалью. Здесь было множество картин природы Роберта Бэйтмана. Кое-какие репродукции Группы Семи. Серия работ Жана-Пьера Нормана. Фотопортреты нынешних поп-звёзд. Старые кинопостеры — от «Гражданина Кейна» до «Падения джедая». Сотни пейзажных голопостеров — сухопутных, морских и космических.

И Дали — Кайлу всегда нравился Дали. Здесь было «Постоянство памяти» -  картина с плавящимися часами. И «Тайная вечеря». И…

Скажем, вот эта была бы полезна его студентам. «Christus Hypercubus». Она не попадалась ему на глаза много лет, а ведь этот образ определённо оживил бы его лабораторию.

Его, конечно, немного потеребят из-за того, что он вывесил картину с религиозным подтекстом, но что с того? Кайл нашёл автомат, который сворачивал постеры, и отнёс один к кассе, за которой сидел низкорослый мужчина восточноевропейской наружности.

— Тридцать пять девяносто пять, — сказал кассир. — Плюс-плюс-плюс. — Плюс ПСП, ОНП и ННП: канадцы — самый налогооблагаемый народ в мире.

Кайл протянул ему свою карточку смарт-кэш. Кассир поместил её в считыватель, который вычел сумму покупки со встроенного в карточку чипа. После этого кассир обернул постер в полиэтиленовый пакет и протянул его Кайлу.

Кайл вышел из магазина. До перерыва Зака оставалось несколько минут.

— Здесь есть, где поговорить? — спросил Кайл.

Зак по-прежнему выглядел не слишком желающим разговаривать, но после секундного раздумья сказал:

— В офисе?

Кайл кивнул, и Зак отвёл его в заднюю комнату, которая скорее выглядела как склад, а не нечто, что оправдывало бы звание офиса. Зак закрыл за ним дверь. Шаткие стеллажи и два обшарпанных деревянных стола заполняли помещение. На обновление этой части магазина денег явно не тратили; главное — как он выглядит снаружи.

Зак предложил Кайлу единственный стул, но Кайл покачал головой. Зак уселся. Кайл облокотился на стеллаж, который сдвинулся под его весом. Кайл тут же отошёл от него — не хватало ещё, чтобы на него что-то свалилось; этого в последние дни и так было достаточно.

— Зак, я люблю Бекки, — сказал Кайл.

— Тот, кто любит, — твёрдым голосом ответил Зак, — никогда бы не сделал того, что сделали вы. — Он секунду помедлил, словно раздумывая, стоит ли испытывать судьбу. Но потом, со свойственной молодости убеждённостью в собственной правоте, добавил: — Вы больной ублюдок.

Кайлу захотелось заорать и ударить поганца.

— Я ничего не делал. Я никогда не причинял ей зла.

— Вы причинили ей зло. Она не может…

— Что?

— Ничего.

Но Кайл кое-чему научился у Читы.

— Скажи мне.

Зак, казалось, задумался, потом, наконец, буркнул:

— Она даже не может больше заниматься сексом.

Кайл почувствовал, как у него подскочило сердце. Разумеется, Бекки была сексуально активна; ей девятнадцать, в конце концов. И всё же, хотя он об этом и подозревал, услышал он это впервые.

— Я никогда не касался её в этом смысле. Никогда.

— Ей не понравится, если она узнает, что я с вами говорил.

— Чёрт возьми, Зак, моя семья разваливается на части. Мне нужна твоя помощь.

Самодовольная ухмылка.

— В четверг вы говорили другое. Вы сказали, что это семейное дело. Сказали, что меня оно не касается.

— Бекки не хочет со мной говорить. Мне нужно твоё посредничество.

— Зачем? Сказать ей, что вы этого не делали? Она знает, что это не так.

— Я могу доказать, что я этого не делал. Потому я и здесь. Я хочу, чтобы вы пришли в университет.

Зак, на котором была футболка с логотипом Райерсона, ощетинился; Кайл знал, что те, кто учился в двух других торонтских университетах, терпеть не могут, когда Университет Торонто называют просто «университетом».

— Зачем? — спросил Зак.

— В УТ преподают судебную экспертизу, — ответил Кайл. — У них есть лабораторный полиграф, и я знаю парня, который на нём работает. Он был экспертом-свидетелем на сотнях судебных процессов. Я хочу, чтобы ты пришёл в эту лабораторию, и меня подключат к детектору лжи. Ты задашь мне любые вопросы на эту тему и увидишь, что я отвечаю правду. Я не причинял Бекки зла — я просто не мог. Ты увидишь, что это правда.

— Вы можете подговорить своего друга сфабриковать тест.

— Тогда мы можем провести тест где-нибудь ещё. Назови место; я всё оплачу. А потом, когда ты узнаешь правду, ты, возможно, поможешь мне достучаться до Бекки.

— Патологический лжец может обмануть детектор лжи.

К лицу Кайла прилила кровь. Он бросился вперёд и схватил сопляка за грудки. Но потом отступил и широко развёл руки в стороны.

— Прости, — сказал он, отчаянно пытаясь успокоиться. — Я тебе говорю, я ни в чём не виноват. Почему ты не хочешь дать мне это доказать?

Лицо Зака покраснело; должно быть, он испытал прилив адреналина, когда Кайл кинулся на него.

— Мне не нужны ваши тесты, — сказал он хрипло. — Бекки сказала мне, что вы это делали. Они мне никогда не лжёт.

Разумеется, лжёт, подумал Кайл. Люди всё время лгут другим людям.

— Я этого не делал, — снова сказал он.

Зак покачал головой.

— Вы просто не знаете, чего это всё Бекки стоило. Но сейчас ей уже лучше. Когда мы в четверг вернулись от вас, она проплакала несколько часов, но сейчас ей гораздо лучше.

— Но Зак, ты ведь знаешь, что мы с Бекки живём отдельно уже почти год. Если бы я действительно делал то, о чём она говорит, она бы наверняка уехала бы из дому раньше или сказала что-нибудь об этом сразу после переезда. Так какого же чёрта…

— Думаете, об этом так легко говорить? По словам её психотерапевта…

— Психотерапевта? — Кайла словно громом поразило. Его дочь ходит к психотерапевту? Почему он ничего об этом не знает? — За каким хреном ей понадобился психотерапевт?

Зак состроил мину, означавшую, что ответ очевиден.

— Как зовут этого психотерапевта? Если я не могу убедить тебя, то, может быть, его у меня убедить получится.

— Я… не знаю.

— Врёшь.

Однако обвинение лишь укрепило Зака в его решении.

— Не вру. Я не знаю.

— Как она его нашла?

Зак пожал плечами.

— Это то же самый, к которому ходила её сестра.

— Мэри? — Кайл отступил назад и наткнулся на другой деревянный стол. На углу стола была расстелена салфетка с недоеденным пончиком; он упал на пол и распался на две половинки. — Мэри тоже ходила к психотерапевту?

— Конечно, ходила. И кто станет её за это винить после того, что вы с ней сделали?

— Я ничего с Мэри не делал. И с Бекки тоже.

— И кто из нас врёт? — спросил Зак.

— Я не… — Он замолк, пытаясь справиться с голосом. — Чёрт тебя возьми, Зак. Чтоб тебе провалиться. Ты в этом с ней заодно. Вы собираетесь подать в суд, так ведь?

— Бекки не хочет ваших денег, — ответил Зак. — Она хочет покоя. Она хочет завершённости.

— Завершённости? Да что это за грёбаное слово такое? Это ей тот психотерапевт так сказал, что всё дело в этом? В вонючей завершённости?

Зак поднялся на ноги.

— Мистер Могилл, идите домой. И ради Бога, найдите и себе психотерапевта.

Кайл бросился вон из офиса, пересёк торговый зал и вырвался из магазина под палящий зной летнего дня.

 

4

Кайл хорошо помнил тот день, когда он узнал, что Хизер беременна их первым ребёнком, Мэри.

Это стало для него полнейшим шоком. Они жили вместе около года, деля квартиру в Сент-Джеймс-тауне с несколькими сотнями тараканов. Кайл был на втором курсе магистратуры по компьютерным наукам; Хизер — тоже на втором курсе магистратуры по психологии. Они были влюблены — в этом не было сомнения — и строили планы будущей совместной жизни. Но они оба знали, что докторскую степень им придётся получать где-то за пределами Университета Торонто. Не то чтобы УТ был плохим для этого местом; собственно, если он и имел какие-то основания называться «Гарвардом Севера», то как раз благодаря своей аспирантуре. Однако получить все три степени в одном месте — это как автоматический красный флажок для будущего работодателя.

А потом, внезапно, Хизер оказалась беременна.

И им нужно было делать тяжёлый выбор.

Они обсудили возможность аборта. Хотя они и собирались иметь детей, это была, вне всякого сомнения, незапланированная беременность.

Но…

Но чёрт возьми, а когда оно наступит, подходящее время?

Не раньше, чем они окончат магистратуру, это ясно.

И точно не раньше, чем они окончат аспирантуру и получат свои степени.

А начальная зарплата доцента — это просто слёзы — Хизер уже решила, что хочет делать академическую карьеру, и Кайл, который не любил стрессовых ситуаций, склонялся к тому же, а не к суматошному миру коммерческого программирования.

Но и потом, конечно же, их финансовое положение не будет достаточно прочным, пока один из них не получит пожизненный контракт.

А потом…

К тому времени пройдёт уже целый десяток лет, и беременность для Хизер уже будет сопряжена с высоким риском.

Выбор.

Поворотная точка.

Только так или иначе.

В конце концов их решение было в пользу ребёнка; бесчисленные студенческие пары многие годы принимали такие решения. Это будет тяжело — ляжет тяжким бременем на их финансы и потребует значительного времени, которого им и так не хватает.

Но оно будет того стоить. Обязательно будет.

Кайл прекрасно помнил занятие, на котором он был в тот день, когда Хизер сказала ему о своей беременности. Оно странно соответствовало моменту.

— Представьте себе, — говорил профессор Папино́ дюжине студентов на семинаре, который начался, как казалось, далеко в стороне от компьютерных наук, — что вы живёте к северу от Квинс-Парка, а работаете к югу от него. Также представьте, что вы ходите на работу каждый день. Каждое утро вы стоите перед выбором. Вы не можете пройти по срединной линии, потому что у вас на пути стоит здание парламента. Конечно, многие из нас время от времени желают проехать сквозь него на танке… но я отвлёкся.

Студенты смеются. Папино был чудесный преподавателем; Кайл ходил на торжественный ужин по случаю его выхода на пенсию, но с тех пор ни разу его не видел.

— Нет, — продолжил Папино, когда смешки утихли, — вы должны обойти парламент — с востока или с запада. Оба маршрута практически одинаковой длины; вы выходите из дома в одно и то же время и в одно и то же время оказываетесь на работе независимо от выбранного маршрута. Итак, какой же маршрут вы выберете? Вот вы, Кайл. Каким путём пойдёте вы?

Кайл уже тогда носил бороду. Как и сейчас, она была рыжей, хотя волосы у него были чёрные. Но в те времена борода у него была неряшливая и неухоженная — он никогда её не стриг и никогда не брил шею под ней. Сейчас его передёргивало, когда он об этом вспоминал.

— Западным, — ответил он, пожимая плечами в знак того, что делает совершенно произвольный выбор.

— Хороший выбор, — одобрил Папино. — Но не единственный. И в многомировой интерпретации квантовой механики мы считаем, что каждый раз, когда делается подобный выбор, также делается и альтернативный ему — но в параллельной вселенной. Если Кайл и вправду пошёл по западному маршруту в нашей вселенной, значит, существует параллельная вселенная, в которой он пошёл по восточному.

— Но ведь это лишь метафора, — сказала Гленда, студентка, про которую Кайл иногда думал, что стал бы ухаживать за ней, если бы уже не встретил Хизер. — Ведь на самом деле есть лишь одна вселенная, да?

— Или, — сказал Д’Аннунцио, похожий на байкера тип, который всегда казался в аудитории не на своём месте, — даже если другая вселенная в самом деле существует, нет никакой возможности это доказать, так что это нефальсифицируемая гипотеза и потому вообще не наука.

Папино широко улыбнулся.

— Знаете, — сказал он, — если бы это было представление в ночном клубе, люди обвинили бы меня в том, что я вас специально подсадил среди зрителей. Давайте рассмотрим этот вопрос: есть ли какие-либо прямые свидетельства существования множественных вселенных? Роопсханд, выключите, пожалуйста, свет.

Одетый в чёрное студент встал и отключил свет. Папино подошёл к диапроектору, стоящему на металлической тележке, и включил его. На экране появилась схема.

— Этот рисунок показывает устройство экспериментальной установки, — сказал Папино. — Наверху мы имеем лампочку. Полоса посередине изображает стенку, как она выглядит при взгляде сверху. Видите в этой полосе два разрыва? Это две вертикальные щели, прорезанные в стенке — одна справа, другая слева. — Он ткнул в них маленькой телескопической указкой. — А внизу у нас горизонтальная линия, изображающая поставленную вертикально фотопластинку, наблюдаемую сверху. Стенка посередине — это словно Квинс-Парк, а щели в ней — это два возможных маршрута вокруг здания парламента — один обходит его с запада, другой — с востока. — Он помолчал, давая студентам время всё это переварить. — Так вот, что произойдёт, когда мы включим лампочку?

Он нажал кнопку; диапроектор щёлкнул и показал следующий слайд. Фотопластинка внизу показала чересполосицу светлых и тёмных линий.

— Вы все знаете из школьного курса физики, что это такое, не правда ли? Это интерференционная картина. Свет лампочки, распространяясь как волна, проходит через две щели, которые теперь становятся двумя отдельными источниками света, излучающими световые волны. Когда два набора волн сталкиваются с фотопластинкой, некоторые из волн взаимно уничтожаются, оставляя тёмные области, а некоторые усиливают друг друга, создавая яркие полосы.

Некоторые студенты закивали.

— Но вы также знаете из школьной физики, что свет не всегда ведёт себя как волна — иногда он ведёт себя и как частица. И, разумеется, мы называем эти частицы «фотонами». Так вот, что произойдёт, если мы станем уменьшать подачу электричества в лампочку? Что будет, если мы станем его подавать так мало, что лампочка будет излучать по одному фотону за раз? Кто хочет ответить?

Рыжеволосая женщина подняла руку.

— Да, Тина? — сказал Папино.

— Ну, если летит только один фотон, то он должен оставить на фотопластинке единственную светлую точку — если, конечно, он пролетает через одну из щелей.

Папино улыбнулся.

— Да, именно этого вы и ожидали бы. Однако даже когда фотоны излучаются по одному за раз, вы всё равно получаете светлые и тёмные полосы. Вы всё равно получаете интерференционную картину.

— Но как можно получить интерференцию, если проходит всего одна частица за раз? — спросил Кайл. — Я хочу сказать, с чем эта частица интерферирует?

Папино поднял указательный палец.

— Вот в чём вопрос! И на него есть два возможных ответа. Один из них, откровенно мистический — что на пути от лампочки до фотопластинки фотон распадается на серию волн, часть которых проходит сквозь одну щель, а часть — через другую, что и формирует интерференционную картину.

Но второй ответ — по-настоящему интересный ответ — состоит в том, что фотон не распадается, оставаясь дискретной частицей, и, будучи таковой, может пройти только через одну или только через вторую щель — в нашей вселенной. Но так же, как вы, Кайл, можете выбрать любой из маршрутов в Квинс-Парке, так же и фотон может выбрать путь через любую из щелей — и в параллельной вселенной его выбор будет противоположным.

— Но как мы можем видеть интерференционную картину? — спросил Д'Аннунцио, не переставая жевать жвачку. — То есть, если мы стоим к югу от здания парламента, то никогда не увидим двух Могиллов, один из которых обходит здание с запада, а другой — с востока.

— Отличный вопрос! — воскликнул Папино. — А ответ таков: двухщелевой эксперимент — весьма специфический случай параллельных вселенных. Оригинальная, единственная вселенная распадается на две вселенные, как только фотон входит в одну из щелей, но две вселенные существуют отдельно лишь в течение времени, которое требуется фотону, чтобы завершить свой путь. Поскольку, то, через какую именно щель фотон на самом деле прошёл, ничего не меняет во вселенной ни сейчас, ни когда бы то ни было, вселенные снова сливаются в одну. Единственное свидетельство существования второй — интерференционная картина на фотопластинке.

— Но что если от того, через какую щель фотон прошёл, реально что-то зависит? — спросил с галёрки Роопсханд.

— В любом мыслимом эксперименте, в котором от выбора конкретной щели что-то реально зависит — на самом деле, в любом эксперименте, в котором вы сможете определить, через какую щель фотон реально прошёл — вы не получите интерференционной картины. Если выбор щели важен, вселенные не будут сливаться; они продолжат существование как две отдельные вселенные.

Это семинар кружил голову — как и все семинары профессора Папино. И оно также было метафорой, которую Кайл пронёс с собой через всю свою жизнь: принятие решений, развилка путей.

Тогда, в 1996, хоть они с Хизер и были ещё студентами, он знал, какой выбор хочет сделать. Он хотел жить во вселенной, в которой у него есть ребёнок.

И поэтому в ноябре появилась на свет их первая дочь, Мэри Лорен Могилл.

 

5

Кайл шёл по Уилкокс-стрит, возвращаясь из Нью-Колледжа в Маллин-холл, но его остановили прежде, чем он добрался до перекрёстка с Сент-Джордж.

— Сэр — простите. Сэр, прошу прощения! Да, вы. Дэйл Вонг, «Сити-ТВ». Мы хотели бы задать вам вопрос.

— Уличник? — Слово откуда-то всплыло у Кайла в голове.

Молодой человек с видеокамерой повеселел.

— Точно, сэр. Уличник. Вот наш вопрос. Сегодня десятая годовщина получения первого радиопослания с Альфы Центавра.

— Правда?

— Да, сэр. Как повлияло на вас за прошедшее десятилетие знание о том, что где-то во вселенной существует разумная жизнь?

Кайл в раздумье нахмурился.

— Ну, хороший вопрос. Кстати, что интересно — моя жена как раз занимается расшифровкой посланий инопланетян.

— Но как это изменило вас — ваши взгляды?

— Ну, я думаю, это несколько расширило мой взгляд на вещи. Ну, знаете — все наши проблемы кажутся такими мелкими по сравнению с безграничностью вселенной. — Слова показались ему фальшивыми, как только он их произнёс. Кайл помолчал — он знал, что достаточно долго, чтобы запись нельзя бы было пускать в эфир без редактуры. — Нет-нет, дело не в этом. Хотите правду? Это не изменило ничего, ни единой мелочи. Неважно, насколько велика вселенная, мы всегда смотрим внутрь.

— Спасибо, сэр. Спасибо… Мэм! Мэм! Секунду вашего времени, пожалуйста!

Кайл продолжил свой путь. Прежде он об этом никогда по-настоящему не задумывался, но его нынешний исследовательский проект явно уходил корнями в ту самую весну 1996 года, когда он узнал, что Хизер беременна.

— Итак, — говорил профессор Папино, — интерференционная картина, получаемая в результате прохождения единственного фотона через две щели, может быть доказательством существования множественных вселенных. Но вы можете спросить, какое это имеет отношение к компьютерным вычислениям? — Он вперился взглядом в аудиторию.

— Вспомните наш пример с походом Кайла на работу. В одной вселенной он идёт по восточной стороне Квинс-Парка; в другой — по западной. Теперь Кайл, вообразите, что ваш босс попросил вас  до прихода на работу решить две задачи, и вы, не сумев преодолеть студенческих привычек, отложили их на самый последний момент. Времени, пока вы идёте на работу, хватает лишь на то, чтобы найти решение только одной задачи. Допустим, что если вы идёте по западной стороне, вы занимаетесь решением задачи А, а если по восточной — то решаете задачу Б. Есть ли какой-нибудь способ найти решения обеих задач ко времени вашего прихода на работу, не замедляя шаг и не обходя здание парламента дважды?

Кайл был уверен, что его лицо выражает полнейшее недоумение.

— У кого-нибудь есть идеи? — спросил Папино, приподнимая косматые брови.

— Я удивлён, что вы думаете, будто Могилл способен найти хотя бы одно решение, — сказал Д’Аннунцио.

Несколько студентов прыснули. Папино улыбнулся.

— Так вот, такой способ есть, — произнёс профессор. — Вы знаете народную мудрость — одна голова хорошо, а две — лучше. Если бы наш Кайл — Кайл из нашей вселенной, который идёт по западной стороне и решает задачу А — смог объединить усилия с другим Кайлом — Кайлом из параллельной вселенной, идущим по восточной стороне и решающим задачу Б — то он имел бы оба решения.

Поднялась рука.

— Гленда?

— Но когда вы говорили про фотон и щели, вы сказали, что вселенные сольются только в одном случае — если нет способа определить, через какую из щелей прошёл фотон в каждой вселенной.

— Именно. Но если мы сможем придумать метод, для которого не будет иметь значения, по какому пути Кайл пошёл в этой вселенной — или даже метод, при котором Кайл сам не будет знать, каким путём он пошёл, и никто его не будет видеть во время его путешествия — тогда, в конечном итоге, обе вселенные сольются друг с другом. Но в получившейся в результате этого слияния вселенной Кайл будет знать решение обеих задач, несмотря на то, что у него было время для решения лишь одной.

Папино улыбнулся.

— Добро пожаловать, — сказал он, — в мир квантовых вычислений. — Он сделал паузу. — Конечно, на самом деле у Кайла больше двух возможностей — он мог остаться дома, мог поехать на работу на машине, мог взять такси. Точно так же можно вообразить эксперимент с лампочкой и десятками или даже сотнями щелей. Представьте себе, что каждый их фотонов, испускаемых лампочкой, представляет собой бит информации. Помните: все вычисления производятся с помощью счётов — чтобы что-то вычислить, мы должны что-то куда-то передвинуть, будь это костяшки счётов, атомы, электроны или фотоны. Но когда каждый из них может находиться одновременно в нескольких местах в параллельных вселенных, чрезвычайно сложные вычисления могут быть произведены очень, очень быстро.

Рассмотрим, к примеру, факторизацию числа. Как мы это делаем? В сущности, методом проб и ошибок, хотя и имеется несколько полезных приёмов. Если мы хотим найти делители восьми, мы принимаемся делить его на разные числа. Мы знаем, что восемь делится нацело на единицу; любое целое число делится на единицу. Что насчёт двух? Да, это тоже делитель; восемь поделить на два равно четырём. Три? Нет; на три восьмёрка нацело не делится. Четыре? Да; восемь поделить на четыре будет два. Вот так мы делаем: прямым перебором, проверяя каждый возможный делитель по очереди. Но числа становятся больше, и количество делителей становится больше. В этом году с помощью сети из шестнадцати сотен компьютеров удалось найти все делители числа, состоящего из 129 цифр — самого большого числа, когда-либо подвергавшегося факторизации. Весь процесс занял восемь месяцев.

Но представьте себе квантовый компьютер, находящийся в контакте со всеми возможными альтернативными компьютерами в параллельных вселенных. И представьте себя программу, которая факторизует большие числа, работая со всеми возможными делителями одновременно. Питер Шор, математик из «AT&T», разработал программу, которая делает именно это: проверяет все возможные делители большого числа одновременно, по одному в каждой из альтернативных вселенных. Программа представляет результат в виде интерференционной картины на фотоплёнке. Алгоритм Шора приводит к тому, что числа, не являющиеся делителями, гасятся, оставляя на плёнке тёмные места. Чередование светлых и тёмных мест создаёт своего-рода штрих-код, прочитав который, можно узнать, какие числа в самом деле являются делителями числа, с которого всё началось. И поскольку вычисления производились в параллельных вселенных, за время, которое потребовалось нашей вселенной, чтобы проверить один-единственный возможный делитель, все остальные делители также были проверены и был получен результат. Если нет никакой разницы в том, какой именно делитель проверял наш собственный компьютер, результат будет получен практически мгновенно; то, на что у обычного компьютера уходит восемь месяцев, квантовый сделает за доли секунды.

— Но таких квантовых компьютеров не существует, — сказал Кайл.

Папино кивнул.

— Это так, пока что нет. Но когда-нибудь кто-нибудь построит квантовый компьютер. И тогда мы будем знать точно.

 

6

Вечером каждого понедельника Кайл и Хизер ужинали вместе.

Они жили порознь уже год. Предполагалось, что это временно — они никогда не упоминали слова на букву «Р». Им просто требовалось какое-то время, чтобы смириться со смертью Мэри. Они оба стали нервными, кидались друг на друга, споры из-за мелочей перерастали в масштабные скандалы, и они были неспособны друг друга утешить, неспособны понять, почему это случилось.

Они ни разу не пропускали эти понедельничные ужины, и хотя напряжение было велико после Беккиного визита четыре дня назад, Кайл полагал, что Хизер всё-таки появится в ресторане, где они обычно ужинали — «Swiss Chalet» в нескольких кварталах от их дома.

Кайл ждал снаружи, наслаждаясь тёплым вечерним бризом. Он не мог заставить себя зайти внутрь; машины Хизер на стоянке не было, и если она всё-таки не приедет, ему будет очень неловко.

Примерно в 18:40 — с опозданием на десять минут — зеленовато-голубой скиммер Хизер вплыл на стоянку

И всё же сегодня всё было по-другому. В течение всего года они каждый понедельник приветствовали друг друга коротким поцелуем, но сегодня — сегодня они оба засомневались. Они вошли в ресторан; Кайл придержал для Хизер дверь.

Официант попытался посадить их рядом с другой парой, хотя больше в ресторане никого не было. Кайл терпеть этого не мог и в лучшие времена, и этим вечером запротестовал.

— Мы сядем вон там, — сказал он, указывая на дальний угол.

Официант согласился и отвёл их в отдельную кабинку на дальнем краю зала. Кайл заказал красное вино; Хизер попросила бокал домашнего белого.

— Я уж начал было думать, что ты не приедешь, — сказал Кайл.

Хизер невозмутимо кивнула. В свете висящей над их столиком лампы черты её лица, казалось, посуровели.

— Прости за опоздание.

На какое-то время повисла пауза.

— Не знаю, что нам со всем этим делать, — сказал Кайл.

Хизер смотрела в сторону.

— Я тоже.

— Я тебе клянусь…

— Пожалуйста, — сказала Хизер, обрывая его. — Прошу тебя.

Кайл медленно кивнул. Помолчав секунду, он произнёс:

— Я в субботу виделся с Заком.

Хизер явно встревожилась.

— И?

— И ничего. Я хочу сказать, мы не ругались. Просто немного поговорили. Я хотел, чтобы он согласился прийти к нам в лабораторию судмедэкспертизы. Я хотел пройти тест на детекторе лжи, чтобы доказать, что я этого не делал.

— И? — снова спросила Хизер.

— Он отказался. — Кайл опустил глаза, глядя на подложенную под тарелку салфетку с рекламой фирменного блюда этого месяца. Потом снова поднял голову и встретился взглядом с Хизер. — Я могу сделать то же самое для тебя, — сказал он. — Я могу доказать, что я невиновен.

Хизер открыба рот, но тут же закрыла его, ничего не сказав.

Это была поворотная точка, момент истины. Кайл знал это, и он был уверен, что Хизер тоже это знает. Будущее зависело от того, что сейчас произойдёт.

Она должна всё обдумать…

Если он невиновен…

Если он невиновен, то она должна знать, что он никогда не сможет простить её за то, что ей потребовались доказательства, что она усомнилась в нём. Если он невиновен, их брак должен пройти через этот кризис. Они оба считали, что рано или поздно снова сойдутся. Если не к началу следующего учебного года, то наверняка к его окончанию.

Если он невиновен, их брак должен устоять, но если Хизер в нём усомнится и признается в этом, то сможет ли он после такого снова с ней жить, снова любить её? Верит ли она в него, когда он в этом более всего нуждается?

— Нет, — сказала она, закрывая глаза. — Нет, в этом нет необходимости. — Она посмотрела на него. — Я знаю, что ты этого не делал. — Лицо Кайла сохранило нейтральное выражение; он знал, что она станет искать на его лице признаки того, что он посчитал её слова неискренними.

— Спасибо, — тихо сказал он.

Официант вернулся с напитками. Они сделали заказ: печёная куриная грудка с картошкой для Кайла, четвертинка жареного цыплёнка с картофелем фри для Хизер.

— Что-нибудь ещё было с Заком? — спросила Хизер.

Кайл отхлебнул вина.

— Он сказал, что Бекки ходит к психотерапевту.

Хизер кивнула.

— Да.

— Ты знала?

— Она начала ходить к кому-то после смерти Мэри.

— Это тот же самый психотерапевт, к которому ходила Мэри, — сказал Кайл. — По словам Зака.

— Мэри тоже ходила на психотерапию? Господи, вот этого я не знала.

— Я тоже был в шоке, — согласился Кайл.

— Думаю, она должна была мне сказать.

— Или мне, — с нажимом произнёс Кайл.

— Конечно, — согласилась Хизер. — Конечно. — Она помолчала. — Интересно, не связано ли это как-то с Рэйчел.

— С кем?

— С Рэйчел Коэн. Помнишь её? Подруга Мэри — умерла от лейкемии, когда Мэри было восемнадцать.

— Ах, да. Бедная девочка.

— Мэри была этим сильно расстроена. Может быть, она из-за этого начала ходить к психотерапевту — ну, за консультациями по поводу того, как справиться с горем.

— Почему она не пришла с этим к тебе? — спросил Кайл.

— Ну, я же не клинический врач. Кроме того, никакая девочка не захочет свою же мать в качестве психотерапевта — и, я подозреваю, она не захотела бы обращаться ни к кому из тех, кого бы я могла порекомендовать.

— Тогда как Мэри нашла этого? — спросил Кайл.

— Не знаю, — ответила Хизер. — Может, доктор Редмонд ей посоветовал кого-то. — Ллойд Редмонд был врачом Кайла, а позже и всей его семьи, в течение почти тридцати лет. — Утром я ему позвоню и попытаюсь что-нибудь выяснить.

Принесли заказные блюда. Ели они по большей части молча, и после ужина разошлись по домам.

Телефон в лаборатории Кайла зазвонил в 10:30 утра. Кроме него, присутствовали два аспиранта, тихо копавшихся в консоли Читы; крышка консоли с Читиными глазами на ней была снята и стояла, прислоненная к изгибающейся стене.

Судя по обратному номеру, звонила Хизер из своего офиса в Сидни-Смит-Холле на западной стороне Сент-Джордж-стрит, в квартале к югу отсюда.

— Я была права, — сообщила Хизер. — Доктор Редмонд действительно рекомендовал Мэри психотерапевта за несколько месяцев до её смерти.

— Как его зовут?

— Лидия Гурджиефф. — Она продиктовала необычную фамилию по буквам.

— Ты когда-нибудь о ней слышала?

— Нет. Я поискала в справочнике практикующих врачей в интернете; её там нет.

— Я должен с ней встретиться, — сказал Кайл.

— Нет, — сказала Хизер. — Думаю, я должна встретиться с ней. Одна.

Кайл открыл было рот, чтобы возразить, но затем понял, что жена права. И дело не только в том, что в глазах психотерапевта он был врагом; из них двоих не он, а Хизер была профессиональным психологом.

— Когда? — спросил он.

— Сегодня, если получится.

— Спасибо, — сказал Кайл.

Хизер, должно быть, пожала плечами или кивнула, а может, даже ободряюще улыбнулась; Кайл не мог этого видеть. Иногда ему хотелось, чтобы видеофоны в своё время завоевали популярность.

— Здравствуйте, миз Гурджиефф, — сказала Хизер, входя в кабинет психотерапевта. Стены здесь были оклеены обоями голубого цвета, однако они немного пучились на стыках, и под ними виднелась крашеная поверхность. — Спасибо, что согласились со мной встретиться.

— Не стоит благодарности, миз Дэвис — или я могу называть вас Хизер? — Хизер не стала предпринимать никаких особенных усилий, чтобы скрыть свою личность; она воспользовалась собственной фамилией, однако Мэри и Бекки носили фамилию Кайла. У этой Гурджиефф не было причин связывать её с ними.

— Да, конечно.

— Так вот, Хизер, наши клиенты редко отменяют свои визиты, но сегодня, похоже, вам везёт. Пожалуйста, садитесь, или, если вам так больше нравится, воспользуйтесь кушеткой.

Хизер на мгновение задумалась, потом, слегка пожав плечами, улеглась на кушетку. Даже будучи дипломированным психологом ей до сих пор не доводилось лежать на кушетке психотерапевта, и такую возможность не стоило упускать.

— Я сама не знаю, зачем пришла, — сказала Хизер. — Последнее время я плохо сплю. — Она смотрела мимо психотерапевта на стену; её украшали дипломы в рамках. Похоже, ни одного со степенью выше магистра.

— Вы удивитесь, как много людей на это жалуется, — сказала Гурджиефф. У неё был тёплый приятный голос с едва заметным ньюфаундлендским акцентом.

— Я также потеряла аппетит, — продолжала Хизер. Гурджиефф кивнула, взяла со стола планшет и начала что-то записывать на нём стилусом.

— И вы думаете, что причина этого психологического плана?

— Поначалу я думала, что подхватила какой-то грипп, — сказала Хизер, — но это продолжается уже несколько месяцев.

Гурджиефф сделала ещё одну пометку в планшете. Она слишком сильно нажимала на стилус; он различимо скрипел, двигаясь по  поверхности экрана.

— Вы ведь замужем, не так ли?

Хизер кивнула; она по-прежнему носила обручальное кольцо.

— Дети?

— Двое мальчиков, — ответила Хизер и сразу же об этом пожалела. Вероятно, нужно было упомянуть хотя бы одну дочь. — Шестнадцать и девятнадцать.

— Не они источник проблем?

— Не думаю.

— Ваши родители живы?

Хизер не видела причин, чтобы не ответить на этот вопрос правду.

— Нет.

— Простите.

Хизер склонила голову в знак признательности.

Они проговорили ещё полчаса; вопросы были вполне безобидные.

А потом она это сказала:

— На самом деле классический случай.

— Чего? — спросила Хизер.

— Вы — жертва инцеста.

— Что?

— О, вы этого можете не помнить — это не такая уж редкость. Но всё, что вы сказали, указывает на то, что это было.

Хизер постаралась совладать с голосом.

— Это смешно.

— Отрицание вполне естественно, — сказала Гурджиефф. — Я и не ожидаю, что вы сможете с этим примириться прямо сейчас.

— Но меня никто не совращал.

— Вы сказали, что ваш отец умер?

— Да.

— Вы плакали на его похоронах?

Вопрос угодил слишком близко к цели.

— Нет, — тихо сказала Хизер.

— Это был он, так ведь?

— Это был никто.

— У вас ведь не было брата намного вас старше? Или дедушки, который частенько к вам заходил? Может быть, дядя, с которым вы часто оставались наедине?

— Нет.

— Значит, это, вероятно, был ваш отец.

— Он никак не мог сделать ничего подобного. — Хизер постаралась произнести эту фразу твёрдо.

Гурджиефф печально улыбнулась.

— Поначалу все так думают. Но вы страдаете от того, что мы называем посттравматическое стрессовое расстройство. Это то же самое, что случается с ветеранами Войны в Заливе и Колумбийской войны, только вместо того, чтобы переживать свои воспоминания снова и снова, вы их подавляете. — Гурджиефф коснулась руки Хизер. — Послушайте, здесь совершенно нечего стыдиться — вы всегда должны это помнить. Не вы это делали. В этом нет вашей вины.

Хизер молчала.

Гурджиефф понизила голос.

— Это случается чаще, чем вы думаете, — сказала она. — Со мной это тоже случилось.

— Правда?

Психотерапевт кивнула.

— С шести лет и до четырнадцати. Не каждую ночь, но часто.

— Это… это ужасно. Я так вам сочувствую.

Гурджиефф подняла руку.

— Не жалейте меня — или себя. Мы должны черпать из этого силу.

— И… что же вы сделали?

— Жаль, что ваш отец умер; вы не можете с ним объясниться. Это, знаете ли, самый лучший метод — встретиться со своим обидчиком лицом к лицу. Он невероятно воодушевляющий. Но, конечно, не каждому подходит. Некоторые женщины боятся это делать, боятся лишиться наследства или оказаться в изоляции от своей семьи. Но когда он срабатывает, это просто здорово.

— А другие ваши пациенты уже проходили через это? — спросила Хизер.

— Очень многие.

Хизер не была уверена, но решила копнуть чуть глубже.

— А было такое в ближайшее время?

— Ну, вообще-то я не могу рассказывать о других пациентах…

— Конечно, конечно. Я имела в виду, в самых общих чертах. Как это бывает? В самом типичном случае?

— Ну, одна из моих пациенток встретилась со своим совратителем на прошлой неделе.

Хизер ощутила, как её сердце забилось быстрее. Она должна быть очень осторожна.

— Это ей помогло?

— Да.

— Каким образом? В смысле, освободилась ли она от того, что её беспокоило?

— Да.

— Откуда вы знаете? Я хочу сказать, как вы узнаёте, что что-то изменилось?

— Ну, эта женщина… думаю, я могу вам сказать, что у неё было расстройство приёма пищи. Это распространённый симптом в таких случаях, такой же распространённый, как расстройство сна, как у вас. Так вот, она страдала булимией — но с тех пор ей ни разу не понадобилось принимать рвотное. То, от чего она на самом деле хотела очиститься, то, что хотела исторгнуть из себя, теперь уже исторгнуто.

— Но я не думаю, что меня совращали в детстве. Она также не была в этом уверена?

— Поначалу да. Лишь позднее всё вышло наружу. В вашем случае тоже так будет. Мы отыщем правду и вместе справимся с ней.

— Я не знаю. Я не думаю, что это в самом деле было. И… и… да в самом деле! Инцест, растление малолетних — это же материал для таблоидов, разве нет? Ну, то есть, это же практически клише.

— Вы настолько неправы, что это потрясает, — резко ответила Гурджиефф. — И не только вы — общество в целом. Знаете, в восьмидесятых, когда мы начали откровенно говорить о сексуальных домогательствах и инцесте, эта тема широко обсуждалась. Для таких, как я — жертв сексуального насилия — это было как глоток свежего воздуха. Мы больше не были маленькой грязной тайной; ужасные вещи, которые с нами творили, вышли наружу, и мы, наконец, осознали, что в них нет нашей вины. Но это была неприятная правда, и людям вроде вас, людям, увидевшим своих соседей, отцов и священников в совершенно новом свете, было с ней неуютно. Вам больше нравилось, когда всё это было скрыто, когда с этим ничего не надо было делать. Вы хотели загнать это внутрь, маргинализировать, исключить из повседневной жизни, не обсуждать.

Хизер подумала об этом. Инцест, педофилия, растление малолетних — все эти вещи, естественно, рассматривались на занятиях по психологии. Но как часто она о них упоминала? Беглая отсылка здесь, короткое объяснение там — и быстро двигаемся дальше, прежде чем станет совсем уж неприятно, к тяге к самореализации по Маслоу, к интровертам и экстравертам Адлера, к Скиннеровскому оперантному обуславливанию.

— Возможно, — сказала она.

— Может быть, вы и правы, — сказала Гурджиефф, по-видимому, желая в чём-то уступить в награду за уступку Хизер. — Может быть, в вашем прошлом ничего и не происходило — но почему бы не узнать это наверняка?

— Но ведь я ничего такого не помню.

— Вы ведь наверняка бывали злы на своего отца.

Хизер снова почувствовала, что вопрос снова угодил в цель.

— Конечно. Но он никак не мог мне ничего сделать.

— Это естественно, что вы не помните, — сказала Гурджиефф. — Почти никто не помнит. Но оно там, скрыто в глубине. Подавлено. — Она снова сделала паузу. — Вы знаете, мои воспоминания об этом не были подавлены — какова бы ни была причина. А вот у моей сестры Дафны — она на два года младше — были. Я десятки раз пыталась с ней об этом поговорить, и она отвечала, что я сбрендила — и однажды, когда нам уже было за двадцать, она мне позвонила. Она вспомнила — воспоминания, которые она подавляла пятнадцать лет, наконец, вернулись. Мы выступили с отцом вместе. — Пауза. — Как я сказала, жаль, что вы не можете сделать того же с вашим отцом. Но вам придётся что-то сделать, чтобы заставить это выйти наружу. Панегирик — один из методов.

— Панегирик?

— Вы записываете то, что сказали бы вашему отцу при встрече, будь он ещё жив. После чего читаете это на его могиле. — Гурджиефф подняла руку, словно осознав, как мрачно это прозвучало. — Не волнуйтесь — это делается при свете дня. Это отличный способ достижения завершённости.

— Не знаю, — сказала Хизер. — Я сейчас ни в чём не уверена.

— Конечно. Это совершенно нормально. Но поверьте, я видела множество похожих случаев. Бо́льшая часть женщин подвергалась насилию.

Хизер видела работы, отстаивающие этот тезис — но чтобы получить  «большую часть», они включали в понятие насилия всё подряд, от поцелуя в щёку от нелюбимого родственника до возни первоклашек на школьном дворе.

Гурджиефф подняла глаза, глядя куда-то позади Хизер. Хизер оглянулась и увидела висящие на стене большие часы.

— Видите ли, — сказала Гурджиефф, — наше время почти вышло. Но у нас было очень хорошее начало. Я думаю, вместе мы сможем разобраться с вашей проблемой, если вы продолжите работать со мной.

 

7

Хизер позвонила Кайлу и попросила его зайти домой.

Когда он приехал — около восьми, после того, как они поужинали порознь — он уселся на диван, а Хизер — на кресло напротив. Она сделала глубокий вдох, раздумывая, с чего бы начать, а потом просто выложила всё:

— Я думаю, мы имеем дело с синдромом ложной памяти.

— О, — сказал Кайл. — Пресловутый СЛП.

Хизер слишком хорошо знала мужа.

— Ты ведь понятия не имеешь, о чём я, так ведь?

— Ну… да.

— Ты знаешь, что такое подавленные воспоминания — что это такое в теории?

— О, подавленные воспоминания. Конечно, конечно. Что-то такое слышал. Какой-то судебный процесс, нет?

Хизер кивнула.

— Первый был давным-давно, ещё… когда же это было? В девяносто седьмом, что ли? Женщина по имени… сейчас вспомню. Женщина по имени Эйлин Франклин, двадцати восьми или двадцати девяти лет, заявила, что внезапно вспомнила, как видела изнасилование и убийство своей лучшей подруги двадцать лет назад. Изнасилование и убийство были установленным фактом; тело нашли вскоре после совершения преступления. Но шокировало всех не то, что Эвелин вдруг вспомнила, как видела это преступление, а то, что она также неожиданно вспомнила, кто его совершил: её собственный отец.

Каул нахмурился.

— И что с ним стало?

Хизер смотрела на него.

— Его осудили. Потом приговор отменили, но из-за процессуальных нарушений.

— Там были подкрепляющие доказательства, или приговор был основан на одних только показаниях дочери?

Хизер слегка приподняла плечи.

— Это как посмотреть. Эйлин знала подробности преступления, неизвестные широкой публике. Это посчитали свидетельством вины её отца. Однако в ходе расследования выяснилось, что бо́льшая часть этих характерных подробностей публиковалась в прессе двадцать лет назад. Конечно, Эйлин не читала газеты, когда её было восемь лет, но позднее могла просмотреть их в библиотеке. — Хизер прикусила нижнюю губу, вспоминая. — Но знаешь, теперь, когда я об этом задумалась, некоторые детали, которые она сообщила, и правда были в газетах, но они там излагались неправильно.

Кайл окончательно запутался.

— Что?

— Она вспомнила — или утверждала, что вспомнила — вещи, которые, как оказалось, не были правдой. К примеру, у убитой девочки на пальцах было два колечка — серебряное и золотое. Только золотое было с камешком, однако одна из газет написала, что камешек был в серебряном кольце — и именно это Эвелин сообщила полиции. — Хизер вскинула руку. — Конечно, это мелкая деталь, и, вспоминая то, что случилась так давно, обязательно что-нибудь перепутаешь.

— Но ты сказала не просто «подавленные воспоминания». Ты сказала «ложная память».

— Ну, это либо то, либо другое, и в этом-то и проблема. На самом деле вопрос о том, могут ли воспоминания о чём-то травмирующем быть подавлены, является яблоком раздора в психологии уже десятки лет. Подавление само по себе — очень старая концепция. Это, в конце концов, основа психоанализа: ты вытаскиваешь подавляемые мысли на свет, и твои неврозы пропадают. Но миллионы людей, имевших травмирующие переживания, говорят, что проблема в обратном: они не могут забыть о том, что произошло. Они говорят что-то вроде «Дня не проходит, чтобы я не вспомнил, как взорвалась моя машина» или «Мне постоянно снятся кошмарные сны о Колумбии». — Хизер опустила глаза. — И я, разумеется, не забыла — и никогда не забуду — как Мэри лежала мёртвая в ванной.

Кайл медленно кивнул.

— Я тоже, — тихо сказал он.

Хизер понадобилось некоторое время, чтобы успокоиться.

— Но все эти вещи — войны, взорванные машины, даже смерть детей — они случаются сравнительно часто. Нельзя сказать, что они немыслимы; нет такого родителя, который бы не волновался из-за чего-то, что может случиться с его детьми. Но что, если случается нечто настолько неожиданное, настолько выходящее из ряда вон, настолько шокирующее, что разум попросту не знает, что с этим делать? Нечто вроде девочки, которая увидела, как её папа насилует и убивает её лучшую подругу. Как разум отреагирует на такое? Возможно, он и вправду отгородится стеной; есть несколько психиатров и целая куча предполагаемых жертв инцеста, которые в это верят. Но…

Кайл вскинул брови.

— Но что?

— Но очень многие психологи считают, что такого попросту не может быть — что не существует механизма подавления, и поэтому если травмирующие воспоминания внезапно появляются через многие годы после предполагаемого события, то они могут быть только ложными. В психологии мы ведём об этом споры уже более четверти столетия, и до сих пор не нашли убедительного ответа.

Кайл сделал глубокий вдох, медленно выдохнул.

— Так и что же из этого следует? Люди либо могут изолировать воспоминания о травмирующих событиях, которые действительно случились — или мы можем иметь яркие воспоминания о том, чего никогда не было?

Хизер кивнула.

— Знаю, знаю; ни та, ни другая идея не слишком привлекательна. Независимо от того, какую из них ты примешь — и, разумеется, есть вероятность, что в разное время верны они обе — это значит, что наше ощущение того, кто мы есть и откуда мы пришли, гораздо более подвержено ошибкам, чем мы думаем.

— Ну, я совершенно точно знаю, что Беккины воспоминания — выдумка. Чего я не могу понять — это откуда они взялись.

— Самая распространённая теория — что их туда подсадили.

— Подсадили? — Он произнёс это так, будто никогда раньше не слышал этого слова.

Хизер кивнула.

— Психотерапевтическими методами. Я сама видела демонстрацию базового принципа, на примере детей. Ребёнка приводят к тебе каждый день в течение недели. В первый день ты спрашиваешь его о том, что было в больнице, куда его отвезли после того, как он порезал палец. Он отвечает «Я не был ни в какой больнице». И это правда, в больнице он не был. Но ты спрашиваешь его об этом и завтра, и послезавтра, и на следующий день. И к концу недели ребёнок уже уверен, что он был в больнице. Он может рассказать об этом подробную и непротиворечивую историю — и он совершенно уверен, что так оно на самом деле и было.

— Как Биф Ломан.

— Кто?

— Из «Смерти коммивояжёра». Биф не был ребёнком, но сказал отцу: Всю жизнь ты заставлял меня пыжиться. Я пыжился, пыжился, и мне не по чину было учиться у кого бы то ни было!» Отец смог его убедить, что он занимал в компании гораздо более высокую должность, чем на самом деле.

— Вот-вот, такое возможно. Воспоминания можно подсадить, даже просто намекнув на них и потом постоянно повторяя намёк. А если психотерапевт усиливает намёки с помощью гипноза, то в результате получается поистине несокрушимая ложная память.

— Но зачем психотерапевту делать такое?

— На факультете психологии ходит такая старая шутка, — с мрачным видом ответила Хизер. — Есть много путей к душевному здоровью, но ни один из них по доходности не сравнится с фрейдовским анализом.

Кайл нахмурился. Он помолчал несколько секунд, по-видимому, размышляя, задавать ли следующий вопрос. И решил его задать.

— Я не хочу тебя ни в чём обвинить, но твоя поддержка моей невиновности до сих пор была не слишком уверенной. Почему ты думаешь, что воспоминания Бекки ложны?

— Потому что её психотерапевт предположила, что мой отец, возможно, надругался надо мной.

— О, — сказал Кайл. А потом: — О!

 

8

После того, как Кайл ушёл, Хизер в раздумье продолжала сидеть в тёмной гостиной. Ей уже давно пора было спать — завтра в девять утра у неё была запланирована встреча.

Чёрт, возможно, бессонница Кайла заразна. Она смертельно устала, но была слишком взвинчена, чтобы заснуть.

Она сказала Кайлу кое-что — слова, которые вырвались будто сами по себе — и теперь пыталась решить, правда ли она в это верит.

Войны, взорванные машины, смерть детей — они случаются сравнительно часто. Нельзя сказать, что они немыслимы; нет такого родителя, который бы не волновался из-за чего-то, что может случиться с его детьми.

Но с Мэри случилось не неопределённое «что-то». Нет, Мэри оборвала свою жизнь, надрезав себе запястья. Хизер этого не ожидала и никогда такого не опасалась. Для неё это было таким же шоком, как… как… да, наверное, как и то, что, предположительно видела Эвелин Франклин — изнасилование и убийство подруги детства её собственным отцом.

Но Хизер не отгородилась от воспоминаний о том, что случилось с Мэри.

Потому что…

Потому что, вероятно, самоубийство не было для неё чем-то немыслимым.

Нет, конечно, Хизер никогда не раздумывала о том, чтобы самой свести счёты с жизнью — по крайней мере, не всерьёз.

Нет, такого никогда не было. Но самоубийство уже входило в её жизнь в прошлом.

Она нечасто об этом думала.

Фактически, она не думала об этом многие годы.

Были ли те воспоминания подавлены? Вытащил ли их наружу недавний стресс?

Нет. Определённо, нет. Она, разумеется, могла вспомнить об этом в любой момент, просто решила этого не делать.

Это было очень давно, когда она была молодой. Молодой и глупой.

Хизер было восемнадцать, она только что закончила школу и впервые в жизни покинула городок Вегревилл в Альберте, чтобы пересечь половину континента и оказаться в гигантском космополитичном Торонто. В тот первый суматошный год она перепробовала много нового. И она посещала первый вводной курс астрономии — она всегда любила звёзды, хрустальные шарики в небе над бескрайними прериями.

Хизер без ума влюбилась в преподавателя этого курса, Джоша Ханекера. Джош был на шесть лет старше, худой аспирант с тонкими руками хирурга и берущими за душу бледно-голубыми глазами; у него был самый нежный, самый добрый характер из всех, кого она встречала.

Конечно, это не была любовь — не настоящая. Но в то время она казалась настоящей. Ей так хотелось быть любимой, быть с мужчиной, экспериментировать, набираться опыта.

Джош казался… не безразличным, нет, но, каким-то неуверенным по отношению к явному вниманию к нему Хизер. Они познакомились в начале учебного года в сентябре; через пять недель, к канадскому Дню Благодарения, они уже были любовниками.

И всё было именно так, как она надеялась. Джош оказался чувственным, нежным и заботливым, и после секса он мог говорить с ней часами — о человечестве, об экологии, о китах, о дождевых лесах и о будущем.

Они встречались бо́льшую часть учебного года. Никаких обязательств — Джош, похоже, их не хотел, да и Хизер, положа руку на сердце, тоже. Ей хотелось расширить свой опыт, а не пустить корни.

В феврале Джошу нужно было уехать. Канадский Национальный Исследовательский Совет содержал сорокашестиметровый радиотелескоп на озере Траверс в Алгонкин-Парке — огромной территории первозданных лесов и докембрийских скал в северном Онтарио. Джош должен был провести там неделю, помогая обслуживать оборудование.

И он уехал. Однако второй астроном, который был там с ним, заболел: аппендицит. Воздушная «скорая» забрала его из обсерватории и отвезла в больницу в Хантсвилле.

Джош остался, но потом началась пурга, из-за которой никто не мог добраться до обсерватории. Неделю он оставался один на один с засыпанным снегом гигантским телескопом.

Это не было проблемой — у него была еда и вода на двух человек на весь срок их запланированного пребывания. Однако когда дороги, наконец, расчистили, и люди из Торонто добрались до обсерватории, они нашли Джоша мёртвым.

Он покончил с собой.

Официально Хизер никак не была связана с Джошем, и полиция не сообщила ей о случившемся. Она узнала обо всём из статьи в «Торонто Стар».

Там говорилось, что он убил себя из-за ссоры со своим возлюбленным.

Хизер знала, что у Джоша есть сосед, с которым они снимают квартиру. Она несколько раз видела Барри — студента факультета философии с коротко остриженной бородой.

Но она представления не имела, насколько Джош и Барри были близки, и какой — ну, если не пешкой, то определённо осложняющим фактором в их небезоблачных отношениях она была.

Нет, она нечасто об этом думала.

Но, несомненно, это оставило след. Возможно,  когда у её собственной дочери оказались скрытые демоны и скрываемые проблемы, когда её собственная дочь покончила с собой, для неё это стало меньшим сюрпризом, чем для большинства матерей.

А если это не было огромным, немыслимым шоком, то она и не могла подавить воспоминания о смерти Мэри… как бы сильно ей этого ни хотелось.

За много километров от неё Кайл лежал в постели в своей однокомнатной квартире и тоже пытался заснуть.

Ложная память.

Или подавленные воспоминания.

Было ли в его жизни что-то настолько травмирующее, настолько болезненное, что если он мог, то предпочёл бы выбросить это из памяти?

Конечно, было.

Обвинения Бекки.

Самоубийство Мэри.

Две худшие вещи, что случились с ним.

Да, если бы подавление было возможно, он подавил бы эти два воспоминания.

Если только… если только, как сказала Хизер, даже это не было достаточно немыслимо, чтобы включить механизм подавления.

Он рылся в памяти, пытаясь вспомнить примеры других вещей, которые он мог бы захотеть подавить. Он понимал, насколько невозможная это задача: пытаться вспомнить то, что он, возможно, запретил себе вспоминать.

Но потом его осенило — было такое в его детстве. Нечто, о чём он никогда не задумывался. То, что стоило ему его веры в Бога.

Кайл воспитывался в среде Объединённой церкви Канады, нетребовательной протестантской деноминации. Но с годами он отдалился от неё и теперь появлялся в стенах церкви только на свадьбах и похоронах. Да, в моменты спокойных раздумий он признавал возможность существования некоего Творца, но с того самого дня, когда ему было пятнадцать, он был неспособен верить в доброго Бога, о котором проповедовала церковь.

Родители Кайла в тот вечер куда-то ушли, и он решил не ложиться спать как можно дольше. При отце он не решался баловаться с дистанционкой, но сейчас принялся скакать по каналам, надеясь отыскать в вечернем телеэфире что-нибудь возбуждающее. Однако, наткнувшись на документальный фильм о живой природе, он остановился. Никогда не знаешь, когда в таком фильме попадёт в кадр полуголая африканка.

Он смотрел, как львица подкрадывается к стаду зебр, собравшемуся у водопоя. Рыжеватая шкура львицы была почти незаметна в высокой жёлтой траве. Зебр было больше сотни, но её интересовали лишь те, что стояли с краю. Ведущий говорил приглушённым тоном, как комментаторы в отцовых трансляциях гольфа, словно слова, добавленные много позже съёмки, могли как-то повлиять на разворачивающееся на экране действие. «Львица выслеживает отставших, — говорил ведущий. — Её цель — самая слабая особь в стаде».

Кайл заинтересовался; это было гораздо реалистичнее старых зернистых эпизодов программы «Дикое королевство», которые он как-то смотрел раньше.

Львица продолжала скрадывать стадо. Фоновые звуки состояли из стука копыт зебр по затвердевшей под солнцем земле, шелеста травы, птичьих криков и жужжания насекомых. Короткие тени обнимали ноги животных, словно пугливые дети, цепляющиеся за мать.

Внезапно львица рванулась вперёд, мощно работая ногами и широко раскрыв пасть. Она вспрыгнула на круп зебры и вцепилась в него зубами. Другие зебры поскакали прочь, поднимая тучи пыли; их копыта грохотали, словно гром. Птицы поднялись в воздух, громко крича.

У атакованной зебры поверх её белых и чёрных полос появились кроваво-красные.  Под весом львицы она упала на колени. Кровь смешивалась с выжженной землёй, превращая её в коричневую грязь. Львица была голодна, по крайней мере, хотела пить, и поэтому снова вонзила зубы в плоть зебры, захватывая влажный бугор мускулов и соединительной ткани. Всё это время зебра продолжала двигаться; её глаза бешено моргали.

Зебра ещё живая, думал Кайл. Она залила кровью полсаванны, её собираются съесть, но она всё ещё жива.

Зебра. Из рода Equus, как говорили на уроке биологии. Так же, как и лошадь.

В летнем лагере Кайлу довелось поездить верхом. Он знал, как умны лошади, какие они восприимчивые, какие чувствительные. Зебра не может сильно от них отличаться. Животное наверняка страшно мучается, боится и паникует.

И тут его осенило. В пятнадцать лет это было словно тонна кирпичей.

Конечно, это касается не только этой зебры. Это касается всех зебр — а также газелей Томсона, и антилоп гну, и жирафов.

И не только в Африке.

Это касается всех животных во всём мире, на которых охотятся хищники.

Животные не умирают от старости. Не угасают спокойно, прожив долгую, полную радостей жизнь. Не умирают своей смертью.

Нет.

Их разрывают на части, отгрызают конечности, они истекают кровью, обычно будучи ещё в сознании, чувствуя и воспринимая происходящее.

Смерть — это практически всегда ужасный, жуткий акт. Дедушка Кайла умер год назад. Кайл никогда по-настоящему не задумывался о том, как сам состарится, но внезапно поток новых слов, которые он слышал от родителей в связи с болезнью деда, захлестнул его.

Сердечная недостаточность.

Остеопороз.

Рак простаты.

Катаракта.

Старческая немочь.

На протяжении всей истории человечества большинство людей также умирали страшной смертью. Люди обычно не доживали до преклонного возраста; эволюция, которая, как его учили в школе, отрегулировала столь многое в человеческой физиологии, попросту не имела возможности повлиять на эти проблемы, поскольку почти никто в предыдущих поколениях не жил достаточно долго, чтобы испытать их на себе.

Зебра, выпотрошенная львом.

Крыса, проглоченная целиком змеёй.

Парализованное насекомое, чувствующее, как его ест живьём изнутри отложенная в его тело личинка.

Все они осознают, что с ними происходит.

Все они мучаются.

Никакой быстрой смерти.

Никакой лёгкой смерти.

Кайл отложил дистанционку в сторону; его желание поймать на экране момент с гологрудой африканкой внезапно прошло. Он отправился в постель, но несколько часов не мог заснуть.

С того вечера каждый раз, как он пытался думать о Боге, он обнаруживал, что вместо этого думает о зебре, заливающей водопой своей кровью.

И до сих пор, как он ни пытался, он не смог подавить это воспоминание.

Хизер всё ещё не могла заснуть. Она поднялась с дивана, залезла в шкаф в спальне и вытащила оттуда старый фотоальбом; последний десяток лет они делали лишь цифровые фотографии, но бо́льшая часть их ранних воспоминаний хранилась в отпечатанном виде.

Она снова устроилась на диване, поджав под себя ногу. Она открыла альбом и разложила его у себя на коленях.

Эти фото были сделаны около пятнадцати лет назад — в начале века. Их старый дом на Мертон-стрит. Боже, как она скучает по нему.

Она перевернула страницу. Фотографии были под ацетатной плёнкой и удерживались на месте клейкой поверхностью страницы.

Вечеринка на пятый день рождения Бекки — последний, который они праздновали в доме на Мертон-стрит. Шарики, прилипшие к стенам под действием статического электричества. Подруги Бекки Жасмин и Брэнди — какие сложные имена для таких маленьких девочек! — играют в «прилепи ослику хвост».

Ну конечно, это был праздник, на котором Дорин, сестра Хизер, так и не появилась — и Бекки не на шутку огорчилась, что её тётя не смогла приехать. Хизер до сих пор на неё злилась; она всё время суетилась насчёт дней рождения её детей, пекла пирожные, выбирала подарки и всё такое. Но Дорин была слишком занята и всегда норовила смыться, потому что у неё наклёвывалось перспективное предложение…

Она снова перевернула страницу и…

Ну и дела.

Фотографии с той же вечеринки.

И на них Дорин. Она всё-таки приехала.

Хизер отодрала ацетатную плёнку; отлепляясь от клеящего слоя, она издавала чмокающий звук. Потом она взяла фотографию и прочитала написанное её рукой на обратной стороне: «Бекки, 5-й день рож.». И чтобы рассеять последние сомнения, там стоял оттиск печатной машины с датой на два дня позже Ребеккиного дня рождения.

Она полтора десятка лет злилась на Дорин за тот день. Дорин, должно быть, сначала сказала, что не придёт, но в последнюю минуту всё-таки появилась. Хизер запомнила первую часть, но совершенно забыла вторую.

Но осталось фото: Дорин, присевшая на корточки рядом с Бекки.

Фотографии не лгут.

Хизер выдохнула.

Память — несовершенный процесс. Конечно, фотографии напомнили ей, как всё было. Но они также рассказали ей то, чего она никогда не знала или полностью забыла.

И всё же, сколько кассет плёнки она отщёлкала за свою жизнь? Наверное, пару сотен — что означало, что по фотоальбомам и коробкам из-под обуви разбросано сейчас несколько тысяч картинок её жизни. Конечно, было ещё и любительское видео, и цифровые фото, хранящиеся на диске компьютера.

И были дневники, и копии старых писем.

И сувениры, напоминающие о делах давно минувших дней.

Но и только. Всё остальное не хранится нигде, кроме её подверженного ошибкам мозга.

Она закрыла альбом. Слово «Воспоминания» было золотыми буквами оттиснуто на его бежевой виниловой обложке, но золото уже начало осыпаться.

Она посмотрела через комнату в сторону коридора.

Её компьютер был там; компьютер Кайла, когда он ещё жил здесь, стоял в подвале.

Они практиковали меры безопасности данных. Каждое утро, уходя на работу, она уносила в кошельке карту памяти, содержащую вчерашний бэкап оптического диска Кайла; сам диск обладал практически стопроцентной надёжностью, но независимое хранилище данных было единственной реальной мерой защиты на случай пожара или похищения. Точно так же Кайл всегда брал с собой на работу карту с бэкапом компьютера Хизер.

Однако что реально ценного было на их компьютерах? Финансовые записи, которые, затратив известные усилия, можно восстановить. Корреспонденция, бо́льшая часть которой совершенно не нужна. Оценки студентов и прочие относящиеся к работе материалы, которые также можно восстановить, возникни нужда.

Но вот для самых важных событий их жизни не было ни бэкапов, ни архивов.

Её взгляд упал на комод. На нём стояло несколько фотографий в рамках — её, Кайла, Бекки и, да, Мэри тоже.

Что же произошло на самом деле?

Если бы только был архив её памяти — непогрешимая запись всего, что когда-либо случалось.

Неопровержимое свидетельство в пользу той или иной версии.

Она закрыла глаза.

Если бы.

 

9

У Кайла на носу была большая демонстрация; она была критически важна для продолжения финансирования проекта. Он должен был беспокоиться о ней — но не беспокоился. Вместо этого, как и все последние дни, его голова была занята обвинениями Бекки.

Пока что, если не считать Хизер и Зака, он не говорил об этом ни с кем, кроме Читы. Единственная живая душа, которой он доверился, вообще не была живой; с тем же успехом он мог бы поплакаться кофемашине.

Кайлу требовалось обсудить всё с кем-то, кто был бы настоящим человеком. Но не кто-то с факультета компьютерных наук; факультет, за исключением подзамочного разговора с Читой, он предпочёл бы в свои дела не мешать. В ближайшие месяцы лаборатория может стать единственной его тихой гаванью.

Маллин-холл находился по соседству с Ньюман-центром, в котором располагалось католическое капелланство Университета Торонто. Кайл некоторое время обдумывал идею поговорить с капелланом, но это тоже было не то. Узор, конечно, совсем другой, но сутана тоже чёрно-белая. Так же, как шкура зебры.

И тут его осенило.

Идеальный кандидат.

Кайл знал его не очень хорошо, но за несколько лет они заседали вместе в трёх или четырёх комиссиях и иногда обедали вместе или, по крайней мере, в одной компании, в клубе для преподавателей.

Кайл снял трубку офисного телефона и произнёс имя того, которому хотел позвонить:

— Внутренний звонок: Бентли, Стоун.

Телефон пискнул, затем гнусавый голос произнёс:

— Алло?

— Стоун? Это Кайл Могилл.

— Кто? А, Кайл, конечно. Привет.

— Стоун, я хотел узнать, не можем ли мы сегодня выпить пивка?

— Э-э… можно. Конечно. В клубе преподавателей?

— Нет, нет. Где-нибудь вне кампуса.

— Как насчёт «Водопоя» на Колледж-стрит? — предложил Стоун. — Знаешь его?

— Проходил мимо.

— Ты туда пойдёшь из Маллина?

— Ага.

— Заходи за мной в пять. Персо-холл, офис два двадцать два — как в старом сериале. Это по дороге.

— Договорились.

Кайл положил трубку и задумался о том, что же он скажет Стоуну.

Хизер вошла в свой офис в Университете Торонто. Он был небольшой, но по крайней мере университеты никогда не рассаживали своих преподавателей по кабинкам. Обычно она делила офис с Омаром Амиром — тоже доцентом, но он проводил июль и август с семьёй в летнем доме на Кавартах. Так что по крайней мере до конца лета она могла заниматься в офисе чем угодно в полном уединении. В некоторых из новых офисов тонкие двери окружала панель матового стекла от пола до потолка, но офис Хизер и Омара был старомодным помещением с крепкой деревянной дверью со скрипучими петлями и окном, выходящим на восток в бетонный двор между Сид-Смит-Холлом и Сент-Джордж-стрит. Здесь также были шторы, изначально, вероятно, благородного бордового цвета, но сейчас бледно-рыжие. Утром их надо было задёргивать, чтобы отгородиться от лучей восходящего солнца.

Вчерашнее послание инопланетян по-прежнему было на её мониторе. Поскольку интервал между сообщениями составлял тридцать часов пятьдесят одну минуту, каждое сообщение начиналось почти на семь часов позже, чем предыдущее. Последнее сообщение было получено в 4:54 утра в среду по Восточному времени; начало сегодняшнего ожидалось в 11:45. Сообщение принимали радиотелескопы различных государств в зависимости от того, какая сторона Земли в этот момент была обращена к Альфе Центавра, и после публиковались в Сети. Дополнительный орбитальный приёмник был всё время нацелен на Альфу Центавра.

Хизер продолжала надеяться, что к один прекрасный день она посмотрит на последнее сообщение и поймёт, о чём оно. Она скучала по простоте первых восьми сообщений: недвусмысленные представления теоремы Пифагора, химических формул и планетарных систем. Хотя, надо признать, даже они иногда ставили в тупик: вещества, представленные формулами, были синтезированы на Земле, но никто так и не смог догадаться, для чего они нужны.

Хизер налила себе кружку кофе и села заново просматривать вчерашнее сообщение.

Как всегда, сообщение представлялось в виде двух клетчатых прямоугольников. Каждое сообщение приходило в виде последовательности сотни тысяч или около того нулей и единиц; его передача занимала два-три часа. Общее количество двоичных цифр в каждом сообщении было произведением двух простых чисел, что означало, что их можно расположить двумя возможными способами. Согласно сопроводительному письму из Центра приёма инопланетного сигнала в пакистанском Карачи размер текущего сообщения составлял 108197 бит. Это число было произведением простых чисел 257 и 421, так что его биты можно было расположить либо в 257 строк по 421 колонке в каждой, либо в 421 строку по 257 колонок. Иногда одно из получившихся изображений интуитивно выглядело правильнее, чем другое — на одном появлялись круги и квадраты, в то время как другое представляло собой беспорядочную мешанину. Но поскольку никто так и не догадался, что же эти сообщения должны были изображать, не было уверенности в том, какая из интерпретаций правильна.

Когда сообщения начали приходить в 2007 году, каждое из них изучали миллионы людей. Но с годами их число уменьшилось. Хотя существовал популярный скринсейвер, который каждый день загружал сегодняшнее сообщение и по очереди увеличивал различные его части, Хизер знала, что теперь меньше трёхсот исследователей активно анализируют каждое новое сообщение.

Версия сегодняшнего сообщения, которая выглядела более корректно, изображала три прямоугольника и два круга на фоне более-менее произвольной мешанины белых и чёрных квадратов; чёрные квадраты изображали нулевые биты, белые — единицы. Хизер в отчаянии уставилась на них. Она была уверена, что что-то упускает. Где-то в сотнях миллионов бит данных уже полученных с Альфы Центавра, должен быть Розеттский камень — ключ, с помощью которого все остальные сообщения обретут смысл.

Были и альтернативные мнения: один исследователь из Португалии долго доказывал, что ключ будет содержаться в финальном сообщении, а не в одном из начальных; таким образом инопланетяне автоматически отсеивают разумные расы, которым не хватает терпения для межзвёздного общения. Другие считали, что инопланетные отправители попросту слишком иные — что мы не способны с ними общаться. Третья школа проповедовала мысль о том, что человечество просто-напросто недостаточно сообразительно, или недостаточно развито, для того, чтобы догадаться о том, что говорят инопланетяне. Для самих инопланетян это, возможно базовый уровень, но этот базовый уровень уже слишком высок для коллективного разума человечества.

Хизер была юнговским психологом. Она считала, что мозг каждого человека оперирует одним и тем же словарём символов и архетипов, которые формируют фундамент мышления. Она была уверена, что у центаврян просто другой набор фундаментальных метафор и символов, и если она сможет сообразить, какой именно, то расшифрует код.

Она отхлебнула кофе. Это сообщение было таким же загадочным, как и все остальные. Может быть, все они представляют собой гигантский кроссворд, подумала она. Решётка из черных и белых квадратов и правда напоминала о кроссворде, хотя заполнение клеточек — это, вероятно, чисто человеческая концепция, имеющая отношение — если встать на секунду на позиции фрейдизма — к нашей биологии пола. И всё же она уже не впервые  думала о том, а не оставлено ли послание намеренно незаконченным — инь, но без яня — и что инопланетяне хотят, чтобы люди дополнили его, сделали целым.

Но, конечно же, мы пока что не отвечали; ещё одна популярная интерпретация гласила, что Розеттский камень не пришлют, пока человечество не ответит.

В SETI есть старинная концепция, гласящая, что сигнал будет послан на частоте из так называемого водяного окна — между частотой излучения водорода, 1420 мегагерц, и гидроксильных групп — 1667 мегагерц. Водород (H) и гидроксильная группа (OH) — это компоненты воды (H2O), и атмосфера Земли наиболее прозрачна для радиоволн из этого диапазона, а космос по большей части свободен от помех в этой части спектра. Поскольку вся известная нам жизнь основана на воде, эта полоса спектра казалась естественным местом сбора цивилизаций, ищущих межзвёздного общения.

Однако сигнал центаврян не был даже поблизости от водяного окна — ещё один пример того, что мы полагаем общей чертой всех живых существ, и что оказывает вообще не общей.

Возможно ли, думала Хизер, что существуют другие водяные окна — другие общие концепции, разделяемые всеми существами, живущими в одной и той же вселенной, независимо от их биологии и природы планеты, на которой они живут?

Она собиралась встретиться со своей подругой Джуди в клубе преподавателей в 12:15. Она дождётся начала приёма сегодняшнего сообщения и затем отправится туда.

Оставалось ещё десять минут. Хизер решила не терять время зря. Она вывела на планшет последний номер «Журнала юнговских исследований» и принялась его изучать.

Через некоторое время зазвонил телефон. Хизер закончила читать очередной абзац и рассеяно протянула руку к трубке.

— Алло?

— Хизер? Ты что, забыла?

Хизер посмотрела на часы.

— О Боже! Прости, Джуди! — Она взглянула на экран компьютера. — Я дожидалась сегодняшнего сообщения — собиралась пойти, как только просигналят начало приёма. — Она подсела к компьютеру и велела ему зайти на сайт Центра приёма инопланетного сигнала. Ничего.

— Джуди, я ничего не понимаю. Сегодняшнее сообщение инопланетян запаздывает.

— Ты уверена, что правильно рассчитала время?

— Абсолютно. Слушай, мне нужно с этим разобраться. Может, завтра пообедаем?

— Хорошо, я тебе позвоню.

— Спасибо. — Хизер положила трубку. Как только она это сделала, телефон зазвонил снова. Она взяла трубку снова.

— Алло?

— Хизер, — произнёс другой женский голос, — это Салме ван Хорн.

— Салме! Ты где? Здесь, в Канаде?

— Нет, я всё ещё в Хельсинки. Ты пыталась загрузить сегодняшнее сообщение?

— Да. Похоже, его ещё не было.

— Такого ведь раньше никогда не случалось? Центавряне не пропустили ни одного дня?

— Никогда. И они никогда не опаздывали.

— Ты не думаешь, что проблема на нашей стороне? — спросила Салме. — Чья очередь принимать сообщение?

— Вроде бы главным назначен Аресибо, но есть и запасные… погоди-ка. На сайте что-то появилось.

— Да, я тоже вижу.

— Чёртовы голограммы… ага, вот оно: «Никаких технических проблем с оборудованием приёма. По-видимому, сообщение не отправлялось».

— Это не может быть окончанием передачи, — сказала Салме. — Должен же быть ключ.

— Может быть, они устали ждать, когда мы отзовёмся, — сказала Хизер. — Может, они не будут больше ничего присылать, пока мы не ответим.

— Или, может быть…

— Что? — спросила Хизер.

— Уравнение Дрейка, последний коэффициент.

Хизер на секунду замолкла.

— Ох, — тихо сказала она после паузы.

Уравнение Дрейка оценивает количество ведущих радиопередачи цивилизаций в Галактике. Оно состоит из семи коэффициентов:

R *f p n e f l f i f c L

Скорость образования новых звёзд умножить на долю звёзд с планетами, умножить на количество планет, пригодных для жизни, умножить на долю планет, на которых жизнь действительно зародилась, умножить на долю планет, на которых появились разумные формы жизни, умножить на долю разумных, которые изобрели радио, умножить…

Умножить на большое L: продолжительность существования такой цивилизации.

Если у цивилизации есть радио, то, вероятно, есть и ядерное оружие или другие столь же опасные вещи.

Цивилизация может быть уничтожена моментально — уж точно менее чем за один тридцатичасовой день.

— Они не могли погибнуть, — сказала Салме.

— Они либо погибли, либо намеренно остановили передачу, либо передали всё, что собирались.

В дверь постучали. Хизер прикрыла рукой микрофон.

— Войдите!

В дверь просунулась голова помощника декана.

— Простите за беспокойство, профессор Дэвис, но тут на телефоне «Си-би-эс». Они хотят с вами поговорить о том, что случилось с инопланетянами.

 

10

Лаборатория Кайла была набита битком. Декан стояла, прислонясь к стене, заведующий кафедрой уместил зад на полочке, торчащей из-под днища консоли Читы, юрист университетского патентного бюро сидел в кресле Кайла, а пять аспирантов, работавших с Кайлом в его проекте квантовых вычислений, сновали вокруг.

— Ну, хорошо, — сказал Кайл, обращаясь к собравшимся. — Как вы знаете, в 1997 году стала доступна технология производства простых квантовых логических вентилей; технология базировалась на использовании магнитного резонанса для измерения атомных спинов. Однако оно было затруднено тем фактом, что при добавлении дополнительных бит выходной сигнал ослабевал экспоненциально: тридцатибитный квантовый компьютер, созданный на этом принципе, выдавал сигнал мощностью в одну миллиардную от мощности сигнала однобитного компьютера, базирующегося на той же технологии.

Метод, который мы собираемся сегодня продемонстрировать, является, как нам кажется, долгожданным прорывом: квантовый компьютер, который, в теории, может задействовать неограниченное количество бит без падения качества выходного сигнала. В рамках нашей сегодняшней демонстрации мы попытаемся факторизовать случайно сгенерированное число, состоящее из трёхсот цифр. Факультетскому ECB-5000 на это понадобилось бы около ста лет непрерывных вычислений. Если мы правы — если наш метод работает — мы получим ответ где-то через тридцать секунд после начала эксперимента.

Он перешёл на другой край комнаты.

— Наш прототип квантового компьютера, который мы назвали Демокритом, имеет не тридцать, а целую тысячу регистров, каждый из которых состоит из единственного атома. Результатом будет серия интерференционных картин, которые другой компьютер, находящийся вон там, проанализирует и переведёт в числовую форму. — Он обвёл взглядом собравшихся. — Все готовы? Начинаем.

Кайл подошёл к простой чёрной консоли, скрывавшей под собой Демокрита. Драматичности ради они вмонтировали в её бок большой рубильник, достойный лаборатории Франкенштейна. Кайл потянул его вниз, контакты замкнулись. Вспыхнул яркий красный светодиод, и…

…и все затаили дыхание. Кайл по-прежнему смотрел на Демокрита, который, разумеется, работал совершенно бесшумно. Иногда он скучал по старым добрым временам щёлкающих реле. Остальные смотрели на цифровые часы, висящие рядом со светящимся знаком «ВЫХОД» на изогнутой стене.

Прошло десять секунд.

Потом ещё десять.

И последние десять.

И после этого светодиодный индикатор погас.

Кайл выдохнул.

— Готово, — сказал он с колотящимся сердцем.

Он жестом пригласил присутствующих пройти с ним на другую сторону лаборатории. Там ещё один компьютер анализировал выданные Демокритом результаты.

— Декодирование интерференционных картин займёт около пяти минут, — сказал Кайл. Потом позволил себе улыбнуться. — Если вы думаете о том, что это гораздо дольше, чем понадобилось для их получения, вы совершенно правы — но сейчас мы имеем дело с обычным компьютером.

— Сколько элементарных операций требуется для факторизации настолько большого числа? — спросила декан; в её голосе звучал искренний интерес.

— Приблизительно десять в пятисотой степени, — ответил Кайл.

— И нет никакого способа сделать это с меньшим количеством шагов? — спросила она. — Демокрит ничем таким не пользуется?

Кайл покачал головой.

— Нет, он в самом деле выполняет десять в пятисотой степени шагов для факторизации такого числа.

— Но Демокрит не делал так много операций.

— Этот Демокрит не делал — вообще-то он выполнил лишь одну операцию, используя тысячу атомов как костяшки счётов. Но если всё прошло хорошо, то другие Демокриты в других вселенных также выполнили по одной операции — использовав, разумеется, общим счётом тысячу раз по 10500 атомов, то есть 10503 атомов. А это, друзья мои, весьма значительное число.

— Насколько значительное? — спросил завкафедрой.

— Его точное значение не так важно. Важно то, как оно соотносится с количеством атомов во всей нашей вселенной. — Кайл улыбнуся, ожидая неизбежного вопроса.

— А сколько атомов в нашей вселенной? — спросила декан.

— Я позвонил Хольц в Макленнановские лаборатории и спросил её об этом, — сказал Кайл. — Ответ, с точностью до пары порядков — десять в восьмидесятой степени атомов во вселенной.

Кое-кто раскрыл от удивления рот.

— Понимаете? — спросил Кайл. — За эти тридцать секунд для того, чтобы факторизовать наше число, Демокрит получил доступ к в триллионы раз большему количеству атомов, чем существует во всей нашей вселенной. Другие, более ранние демонстрации никогда не оперировали количеством бит, достаточным для того, чтобы превысить количество имеющихся в нашей вселенной атомов, так что не было полной уверенности в том, что они реально контактируют с параллельными вселенными, но если этот эксперимент завершится успехом, то единственным объяснением будет то, что Демокрит работал в тандеме с компьютерами из других вселенных.

Обычный компьютер, перед которым они стояли, пискнул, и один из его мониторов осветился. На нём появилось две строки, состоящие из нескольких десятков цифр.

— Это первые два делителя? — спросил юрист, которому явно не терпелось начать оформлять патенты.

Кайл ощутил, как его сердце куда-то проваливается.

— Э-э… нет. Нет. — Он сглотнул; желудок начал завязываться в узел. — То есть, да, конечно, это, несомненно, делители нашего числа, но… но…

Один из студентов Кайла взглянул на него и сказал слова, которые сам Кайл никак не мог из себя выдавить:

— Выдача результатов не должна начинаться, пока все делители не будут готовы. Так что если только каким-то чудом у нашего исходного числа не оказалось лишь два делителя, эксперимент закончился неудачей.

Завкафедрой навис над экраном и ткнул пальцем в последнюю цифру второго числа — четвёрку.

— Это чётное число, так что должны быть меньшие делители, которые не показаны. — Он выпрямился. — Что пошло не так?

Кайл покачал головой.

— Всё сработало верно — типа того. Наш Демокрит выполнил лишь одно вычисление. Второе число должно было прийти из параллельной вселенной.

— Вы не можете этого доказать, — сказала декан. — Всего два вычисления означает, что было задействовано лишь две тысячи атомов.

— Я знаю, — сказал Кайл. Он вздохнул. — Прошу прощения. Мы продолжим работать над этим.

Декан нахмурилась, вероятно, думая о деньгах, которые уже были потрачены. Она вышла из комнаты. Завкафедрой на мгновение положил руку Кайлу на плечо, и потом тоже вышел; юрист последовал за ним.

Кайл посмотрел на аспирантов и пожал плечами. Нынче всё идёт наперекосяк…

После того, как аспиранты ушли домой, Кайл уселся в своё кресло перед консолью Читы.

— Мне очень жаль, — сказал Читы.

— Ага, — отозвался Кайл. Потом покачал головой. — Всё должно было сработать.

— Уверен, что вы выясните, что пошло не так.

— Возможно. — Он поднял взгляд на постер с Christus Hypercubus. — Но, возможно, оно никогда и не заработает; учёные безуспешно пытаются это сделать уже двадцать лет. — Он опустил взгляд и уставился в пол. — И я трачу своё время на проект, который никогда не принесёт плодов.

 - Как и я, — сказал Чита без малейшей враждебности в голосе.

Кайл не ответил.

— Я в вас верю, — добавил Чита.

Кайл издал горловой звук, как будто хотел засмеяться, но передумал.

— Что?

— Не знаю. Может быть, в этом и проблема. Что мне не хватает веры.

— Вы хотите сказать, что Бог наказывает вас за то, что вы атеист?

Тут Кайл засмеялся, но его смех прозвучал невесело.

— Веры не того типа. Я имею в виду свою веру в квантовую физику. — Он помолчал. — Когда я был аспирантом, ничто не восхищало меня больше, чем квантовая механика — она вдохновляла и будоражила воображение. Но я был уверен, что в один прекрасный день что-то щёлкнет, и всё обретёт смысл. Что когда-нибудь я увижу всё по-настоящему. Но этого не произошло. О, я понимаю уравнения на абстрактном уровне, но я не понимаю их по-настоящему. Наверное, я и не верю в них на самом деле.

— Не улавливаю, — сказал Чита.

Кайл развёл руками, пытаясь сообразить, как это объяснить.

— Я как-то раз был на вечеринке, и туда пришёл один толстый парень, и у него ко лбу было привязано вырезанное из жеоды кольцо. Я его о нём не спрашивал — когда видишь человека с чем-то таким, то обычно не спрашиваешь. Но его спутница, костлявая женщина, должно быть, заметила, как я смотрю на жеоду, и, подойдя, сказала: «Это Кори — у него дар третьего глаза». И я подумал, Боже милостивый, дай мне отсюда выбраться. Позже Кори подошёл ко мне и спросил «Эй, дружище, который час?» И я подумал — какая тебе польза от третьего глаза, если ты даже не знаешь, который сейчас час?

Чита некоторое время молчал.

— И всё это к чему?

— Всё это к тому, что, возможно, нам нужно особое озарение, чтобы понять — по-настоящему, глубоко понять — квантовую механику. Эйнштейн никогда не понимал; ему всегда было с ней неуютно, он называл её «некими жуткими дальнодействиями». Но некоторые из квантовых механиков правда её постигли — или очень умело притворялись. Я всегда думал, что тоже стану одним из них — что однажды что-то щёлкнет. Но не щёлкнуло. Я так и не отрастил себе третий глаз.

— Может быть, вам нужно попросить жеодное кольцо в Центре наук о Земле?

Кайл хрюкнул.

— Может быть. Думаю, что где-то глубоко, на самом базовом уровне я считаю квантовую механику надувательством. Чувствую себя немного шарлатаном.

— Демокрит на самом деле вступил в контакт с по крайней мере одной альтернативной реальностью. Это вроде бы подтверждает многомировую интерпретацию.

Кайл поглядел в линзы Читы.

— То-то и оно, — сказал он. — В этом-то и проблема. Этот тип квантовых вычислений базируется на многомировой интерпретации, но насколько она правдоподобна? Ведь ясно, что существуют не все теоретически возможные вселенные, а лишь те, вероятность возникновения которых хоть немного отлична от нуля.

— Например? — спросил Чита.

— Ну, — сказал Кайл, — не существует подтверждённых случаев того, что кого-то убило упавшим метеоритом, но это может произойти. Так существует ли вселенная, в которой метеорит убил меня вчера? И другая, в которой это произошло позавчера? И третья, в которой это случилось третьего дня? Четвёртая, пятая и шестая, в которой мой брат, а не я, погиб подобным образом? Седьмая, восьмая и девятая, в которой нас обоих убило в эти дни метеоритом?

Чита ответил без паузы:

— Нет.

— Почему?

— Потому что у метеоритов нет воли — в любой вселенной на Землю падают одни и те же метеориты.

— Хорошо, — сказал Кайл, — пусть один из них падает сегодня — не знаю — скажем, в Антарктиде. Я никогда не был в Антарктиде, и не собираюсь туда, но существует ли параллельная вселенная, в которой я всё-таки туда поехал и был убит этим метеоритом? И существует ли ещё семь миллиардов параллельных вселенных, в которых вместо меня отправился в Антарктиду каждый из ныне живущих людей?

— Многовато параллельных вселенных получается, не так ли? — сказал Чита.

— Именно. И в этом случае должен быть какой-то процесс фильтрации — нечто, что проводит различие между вообразимыми вселенными и правдоподобными, между теми, что мы можем просто представить себе, и теми, у которых есть реальные шансы на существование. Это могло бы объяснить, почему мы получили всего один результат в нашем эксперименте.

— Полагаю, вы правы, и… о!

— Что? — спросил Кайл.

— Я вижу, к чему вы клоните.

Кайл удивился; он и сам не был уверен, что знает, к чему клонит.

— И к чему же?

— К этике многомировой интерпретации.

Кайл подумал.

— А знаешь, ты, наверное, прав. Допустим, я нашёл бумажник с незаблокированной карточкой смарт-кэш с тысячей долларов на ней. И допустим, в бумажнике также водительские права, так что у меня есть имя и адрес законного владельца.

У Читы на консоли были две перпендикулярные цепочки светодиодов. Он мог включить вертикальную либо горизонтальную цепочку, чтобы изобразить кивок либо покачивание головой. Он кивнул.

— Так вот, — сказал Кайл, — согласно многомировой интерпретации всё, что может случиться двумя способами, и случается двумя способами. Есть вселенная, в которой я возвращаю деньги тому, кто их потерял, но также есть и вселенная, в которой я оставляю их себе. Так вот, если неизбежно существуют две вселенные, то какого же чёрта именно я не должен быть тем, кто заберёт деньги?

— Интригующий вопрос, и, не ставя под сомнение ваш моральный облик, должен сказать, что эта дилемма действительно находится в рамках возможного. Однако я подозреваю, что ваша обеспокоенность гораздо глубже: я подозреваю, что вы думаете о вас с Ребеккой. Даже если в этой вселенной вы не касались её, вы думаете, а не существует ли такой вселенной, где это произошло.

Кайл бессильно осел в своём кресле. Чита был прав. В этот раз, в виде исключения, проклятая машина оказалась права.

Человеческий разум — коварная штука. Одного только обвинения достаточно, чтобы заставить его работать, даже против себя самого.

А есть ли такая вселенная? Вселенная, где он на самом деле прокрадывался в комнату собственной дочери после полуночи и делал с ней все эти ужасные вещи?

Не здесь, конечно. Не в этой вселенной. Но в другой — в той, где он, возможно, не получил пожизненной профессорской должности, где его контроль над собственной жизнью ускользнул из рук, где он пил больше, чем следовало, где они с Хизер до сих пор с трудом сводили концы с концами — или где они рано развелись, или он остался вдовцом, и его сексуальность не находила нормального выхода.

Может ли существовать такая вселенная? Могут ли воспоминания Бекки, хотя и ложные в этой вселенной, быть истинными в другой реальности? Могла ли она получить доступ, вследствие какой-то квантовой аберрации, к воспоминаниям из параллельной вселенной, так же, как квантовому компьютеру  оказывается доступна информация из других временны́х линий?

Или сама идея о том, что он мог надругаться над собственной дочерью, настолько же немыслима, невозможна, нелепа, как и идея о метеорите, падающем ему на голову в Антарктиде?

Кайл поднялся и сделал нечто, чего не делал никогда. Он соврал Чите.

— Нет, — сказал он. — Нет, в этом ты совершенно не прав.

Он вышел из лаборатории, и свет автоматически выключился за ним.

Возможно, думали некоторые,  центавряне просто пропустили один день, который на их планете является праздничным, или чтобы подчеркнуть границу между разными частями послания. Если так оно и есть, то следующее сообщение должно прийти в 18:36 следующего дня, пятницы 28 июля.

Хизер провела бо́льшую часть этого 31-часового периода, общаясь с репортёрами; сообщения инопланетян внезапно снова стали главной мировой новостью. И «Си-би-си» сейчас вела прямой репортаж из её офиса.

Съёмочная бригада снабдила её большими цифровыми часами, прикрутив их скотчем к верхнему краю монитора. Они принесли с собой три камеры: одна всё время была направлена на Хизер, вторая на часы, и третья — на экран монитора.

На часах шёл обратный отсчёт. До предполагаемого начала очередного сообщения оставалось две минуты.

— Профессор Дэвис, — спросила ведущая, негритянка с приятным ямайским акцентом, — о чём вы думаете? Что вы чувствуете, ожидая прихода ещё одного сообщения со звёзд?

За последние тридцать с лишним часов Хизер уже в шестой раз выступала по телевизору, но вопросов, которые бы её обрадовали, пока не дождалась.

— Даже не знаю, — ответила она, пытаясь следовать данной её инструкции не смотреть прямо в камеру. — Я чувствую себя так, будто потеряла друга. Я не знала, что он говорит, но он был там каждый день. Я могла на него рассчитывать. Могла на него положиться. А теперь всё это разбилось вдребезги.

Говоря это, она подумала, смотрит ли передачу Кайл.

— Двадцать секунд, — сказал репортёр.

Хизер повернулась к монитору компьютера.

— Пятнадцать.

Она подняла левую руку со скрещёнными пальцами.

— Десять.

Послание не могло вот так завершиться.

— Девять.

Не могло подойти к концу.

— Восемь.

После всего, что было.

— Семь.

После этих десяти лет.

— Шесть.

Без ответа.

— Пять.

Без ключа.

— Четыре.

Не могло остаться загадкой.

— Три.

Её сердце бешено колотилось.

— Два.

Она закрыла глаза и страшно удивилась, осознав, что читает про себя молитву.

— Один.

Хизер открыла глаза и уставилась в монитор.

— Ноль.

Ничего. Всё кончено.

 

11

Хизер нажала звонок у двери в лабораторию Кайла. Ответа не было. Она приложила большой палец к сканирующей поверхности, на мгновение задумавшись, а не удалил ли Кайл её из базы. Однако дверь скользнула в сторону, и она вошла в лабораторию.

— Это вы, профессор Дэвис?

— О, здравствуй, Чита.

— Давненько вы к нам не заглядывали. Очень рад вас видеть.

— Спасибо. А где Кайл?

— Он ушёл к профессору Монтгомери; сказал, что скоро вернётся.

— Спасибо. Я подожду, если… о Господи, что это?

— Что именно? — спросил Чита.

— Постер. Это Дали, так ведь? — Стиль был легко узнаваем, но этой картины Дали она прежде никогда не видела: Христос, распятый на очень необычном кресте.

— Вы правы, — ответил Чита. — Доктор Могилл сказал, что её выставляли под разными названиями, но лучше всего она известна как «Christus hypercubus». Христос на гиперкубе.

— Что такое «гиперкуб»?

— Вот это вот, — ответил Чита. — Ну, конечно, это не настоящий гиперкуб. Скорее, развёрнутый. — Один из мониторов на наклонной консоли Читы осветился. — Вот другое его изображение. — На экране появилось следующее:

— Но что это за штука? — спросила Хизер.

— Гиперкуб — это четырёхмерный куб. Его таже называют тессеракт.

— Что ты имел в виду, когда сказал, что он «развёрнутый»?

Линзы Читы зажужжали.

— Это на самом деле очень интересный вопрос. Доктор Могилл рассказывал мне о гиперкубах. Он использует их в лекциях по теории вычислений для первокурсников; говорит, это помогает студентам визуализировать задачи по-новому. — Камеры Читы обшарили комнату. — Видите вон ту коробку на полке?

Хизер проследила за его взглядом. Потом кивнула.

— Возьмите её.

Хизер слегка пожала плечами, потом сняла коробку с полки.

— Вот это куб, — сказал Чита. — Теперь отлепите ногтем наклеенный на щель ярлык. Видите его?

Хизер снова кивнула. Она сделала, как сказал Чита, и коробка начала разлезаться. Она развернула её до конца, а потом уложила на стол: шесть квадратов в форме креста — четыре в ряд, и плюс два торчат сверху и снизу от третьего.

— Крест, — сказала Хизер.

Светодиоды Читы кивнули.

— Конечно, это не обязательно должен быть крест — существует одиннадцать фундаментально различных способов развернуть куб, в том числе в форме букв T и S. Разумеется, не этот куб — этот был разрезан и склеен так, чтобы разворачиваться именно таким образом. Тем не менее, это развёрнутый куб — плоская, двумерная фигура, которую можно сложить в третьем измерении так, чтобы получился куб. — Глаза Читы снова повернулись к картине Дали. — Крест на картине состоит из восьми кубов — четыре формируют вертикальный ствол, и ещё четыре образуют две взаимно перпендикулярные перекладины. Это развёрнутый тессеракт — трёхмерная фигура, которую можно сложить в четвёртом измерении так, чтобы получить гиперкуб.

— Как сложить? В каком направлении.

— Как я сказал, в четвёртом измерении, которое перпендикулярно трём остальным, так же, как длина, ширина и высота взаимно перпендикулярны друг другу. Вообще-то есть два способа свернуть гиперкуб, так же, как вот этот кусок картона вы можете свернуть вверх или вниз; в первом случае снаружи окажется блестящая белая поверхность, во втором — бурая матовая. У всех измерений есть два направления: у длины — право и лево, у глубины — вперёд и назад, у высоты — вверх и вниз. А у четвёртого измерения — ана и ката.

— Почему именно эти термины?

— Ана — это по-гречески «вверх»; ката — «вниз».

— То есть если свернуть восемь кубов вроде тех, что на картине Дали, в направлении ката, то получится гиперкуб?

— Да. И в направлении ана тоже.

— Интересно, — сказала Хизер. — И Кайл считает, что такого рода мысленные упражнения помогают его студентам?

— Он так думает. У него был профессор по имени Папино́, когда он сам был студентом двадцать лет назад…

— Я его помню.

— Так вот, доктор Могилл говорит, мало что помнит из того, чему его учил Папино, за исключением того, что он всегда находил способ расширить его студенческий разум и дать ему взглянуть на вещи по-новому. Он пытается делать нечто подобное со своими нынешними студентами, и…

Дверь скользнула в сторону, и вошёл Кайл.

— Хизер! — воскликнул он, явно не ожидая её увидеть. — Что ты тут делаешь?

— Тебя жду.

Кайл молча потянулся и щелкнул переключателем, переводящим Читу в спящий режим.

— И что тебя сюда привело?

— Передачи инопланетян прекратились.

— Я слышал. И как, был в конце Розеттский камень?

Хизер покачала головой.

— Мне очень жаль, — сказал Кайл.

— Мне тоже. Но это значит, что гонка за ответом началась; что мы теперь имеем всё, что центавряне собирались нам сообщить. Теперь лишь вопрос времени, когда кто-нибудь догадается о том, что всё это значит. Я буду очень занята. — Она слабо развела руками. — Я знаю, что это не могло произойти в более неподходящее время, с этими проблемами с Бекки, но мне придётся погрузиться в работу. Я хочу, чтобы ты это понимал — я не хочу, чтобы ты думал, что я просто отгородилась от тебя или засовываю голову в песок, надеясь, что проблема как-нибудь сама рассосётся.

— Я тоже буду очень занят, — сказал Кайл.

— Да?

— Мой эксперимент по квантовым вычислениям провалился; мне предстоит масса работы, чтобы выяснить, что пошло не так.

При других обстоятельствах она бы ему посочувствовала. Но сейчас, когда между ними витало это, когда не было ясности…

— Вот ведь беда, — сказала она. — Правда. — Несколько секунд она смотрела на мужа молча, потом слегка пожала плечами. — Похоже, мы оба будем связаны по рукам и ногам. — Она снова умолкла. Чёрт возьми, они никогда не предполагали, что их «раздельное проживание» станет постоянным. И, ради Бога, Кайл не мог сделать то, в чём его обвинили. — Слушай, — неуверенно сказала она, — уже почти пять. Не хочешь сегодня поужинать пораньше?

Кайл явно обрадовался предложению, но потом помрачнел.

— У меня на сегодня уже есть планы.

— О, — сказала Хизер. На мгновение она задумалась, фигурирует в этих планах мужчина или женщина. — Ну, тогда ладно.

Они ещё несколько мгновений смотрели друг на друга, и потом Хизер ушла.

Кайл вошёл в Персо-Холл и прошёл по узкому коридору, однако остановился, немного не дойдя до офиса 222.

Там был Стоун Бентли; он стоял перед дверью в офис и разговаривал со студенткой. Стоуну было пятьдесят пять; он был лыс и не слишком спортивен; он увидел подходящего Кайла и жестом попросил его немного подождать. Стоун завершил разговор с молодой особой, она улыбнулась ему и отправилась восвояси.

Кайл подошёл к нему.

— Привет, Стоун. Прости, что прервал вас.

— Да нет, всё в порядке. Я люблю, когда меня прерывают во время разговоров.

Кайл наклонил голову; в голосе Стоуна не было слышно сарказма, но слова явно его содержали.

— Я серьёзно, — сказал Стоун. — Я всегда разговариваю со студентками в коридоре — и чем больше людей нас видит, тем лучше. Я не дам повториться тому, что случилось пять лет назад.

— А-а, — сказал Кайл. Стоун вернулся в свой офис за дипломатом, и они отправились в «Водопой». Это был маленький паб с примерно двумя десятками круглых столиков, расставленных на деревянном паркете. Помещение освещалось витражными лампами; окна занавешены плотными шторами. Электронная доска перечисляла сегодняшние блюда белым на чёрном фоне и шрифтом, напоминающим написанные мелом буквы; неоновая вывеска рекламировала пиво «Голова лося».

Появился официант.

— «Блю Лайт», — сказал Стоун.

— Ржаная с имбирным элем, — заказал Кайл.

Когда официант ушёл, Стоун повернулся к Кайлу; они перебросились парой слов по пути сюда, но теперь можно было не таиться. Стоун посчитал, что настало время огласить причину сегодняшней встречи.

— Ну, — сказал он, — что у тебя на уме?

Кайл готовился к этому разговору с самого утра, но теперь, когда момент настал, он обнаружил, что никакие заготовленные слова ему не нравятся.

— Я… у меня возникла проблема. И мне… мне надо о ней с кем-нибудь поговорить. Я знаю, мы никогда не были особо близки, но я всегда считал тебя другом.

Стоун уставился на него, но ничего не сказал.

— Прости, — сказал Кайл. — Знаю, что ты занят. Мне не следовало тебя беспокоить.

Стоун мгновение помолчал, потом спросил:

— Что стряслось?

Кайл опустил глаза.

— Моя дочь… — Он замолк, но Стоун ждал, что он продолжит говорить. Наконец, Кайл почувствовал, что готов к этому. — Моя дочь обвинила меня в том, что я её сексуально совращал.

Он ожидал вопроса «А ты это делал?». Но его не последовало. Стоун лишь тихо охнул.

Но Кайл не смог удержаться от ответа на незаданный вопрос.

— Я этого не делал, — сказал он.

Стоун кивнул.

Снова появился официант, принёсший их заказ.

Кайл поглядел на свой стакан, где водка смешивалась с имбирным элем. Он ждал, что Стоун скажет, что понимает, какая тут связь, понимает, почему Кайл из всех людей позвонил именно ему. Но Стоун молчал.

— Ты уже был в подобной ситуации, — сказал Кайл. — С ложными обвинениями.

Стоун смотрел в сторону.

— Это было много лет назад.

— Как ты с этим справлялся? — спросил Кайл. — Как сумел отвязаться?

— Вот ты, — сказал Стоун, — ты сразу подумал про меня. Это ли не доказательство? От этого дерьма уже никогда не отмоешься.

Кайл отпил из стакана. Бар, разумеется, был некурящий, но атмосфера всё равно была душной и подавляющей. Он взглянул на Стоуна.

— Я ни в чём не виноват, — сказал он, чувствую нужду снова об этом заявить.

— У тебя есть другие дети? — спросил Стоун.

— Были. Старшая дочь Мэри покончила с собой чуть больше года назад.

Стоун помрачнел.

— Я знаю, о чём ты думаешь. Мы пока не знаем, зачем, но, в общем, мы подозреваем, что психотерапевт внедрил ложные воспоминания обеим нашим девочкам.

Стоун отхлебнул пива.

— И что ты теперь собираешься делать? — спросил он.

— Я не знаю. Я потерял одну дочь; я не хочу терять вторую.

Вечер тянулся дальше. Стоун и Кайл продолжали пить, разговор стал менее серьёзным, и Кайл, наконец, почувствовал, что расслабляется.

— Терпеть не могу то, что случилось с телевидением, — говорил Стоун.

Кайл приподнял брови.

— Я веду один летний курс, — сказал Стоун. — Вчера на занятии упомянул Арчи Банкера. Всё, что я получил в ответ — растерянные взгляды.

— Да ты что?

— Ага. Дети нынче совсем не знают классики. «Я люблю Люси», «Всей семьёй», «Барни Миллер», «Сайнфелд», «Шоу Пеллата». Они ничего этого не знают.

— Даже «Пеллат» уже десять лет как не выходит, — мягко возразил Кайл. — Мы просто становимся старше.

— Нет, — сказал Стоун. — Нет, дело совсем не в этом.

Взгляд Кайла немного приподнялся, обозревая лысую макушку Стоуна, а потом подвигался вправо и влево, осматривая окружающую её снежно-белую кайму.

Стоун вроде бы этого не заметил. Он патетически воздел руку.

— Я знаю, о чём ты думаешь. Ты думаешь, что это просто нынешние дети, они смотрят другие телешоу, а я — просто отставший от времени старый пердун. — Он покачал головой. — Но это не так. Вернее, на самом деле я думаю, что так оно и есть в некотором смысле — я имею в виду первую часть. Они и правда смотрят другие шоу. Они все смотрят разные шоу. Тысяча каналов на выбор со всего треклятого мира, плюс весь этот кал с «настольного телевидения», которое снимают дома и выкладывают в сеть.

Он глотнул пива.

— Знаешь, сколько Джерри Сайнфелд получал в последний сезон «Сайнфелда» в 1977–78? По миллиону баксов за эпизод — причём американских баксов! Это потому что половина грёбаного мира его смотрела. Но в наши дни каждый смотрит что-то своё. — Он заглянул в свою кружку. — А сериалов вроде «Сайнфелда» уже не снимают.

Кайл кивнул.

— Это было отличное шоу.

— Они все были отличные. И не только ситкомы. Драмы тоже. «Блюз Хилл-стрит». «Перри Мейсон». «Колорадо-Спрингс». Но их больше никто не знает.

— Ты знаешь. Я знаю.

— О, да, конечно. Люди нашего поколения, что выросли в двадцатом веке. Но нынешние дети — у них нет культуры. Нет общей среды. — Он снова отхлебнул пива. — Маршалл, знаешь ли, был прав. — Маршалл Маклюэн уже тридцать семь лет как умер, но многие в УТ по-прежнему называли его просто «Маршалл» — профессор, который сделал Университет Торонто всемирно известным. — Он говорил, что новые средства информации преобразуют мир в глобальную деревню. Так вот, глобальная деревня подверглась балканизации. — Стоун посмотрел на Кайла. — Твой жена, она ведь преподаёт юнговскую психологию, верно? Архетипы и прочая дребедень? Так вот, ни у кого уже нет ни с кем ничего общего. А без общей культуры цивилизация обречена.

— Может быть, — сказал Кайл.

— Наверняка, — ответил Стоун и снова глотнул пива. — Знаешь, что меня достаёт по-настоящему?

Кайл опять приподнял брови.

— Имя Куинси. Вот что меня достаёт.

— Куинси?

— Ну, ты знаешь — из сериала «Медэксперт Куинси». Помнишь его? Там был Джек Клагмен, после «Странной парочки». Играл коронёра из Лос-Анджелеса.

— А, точно. Его показывали каждый божий день, когда я учился.

— Так какое же было имя у Куинси?

— У него не было имени.

— Разумеется, было. У каждого есть имя. Я Стоун, ты Кайл.

— На самом деле Кайл — это моё второе имя. Первое Брайан — Брайан Кайл Могилл.

— Не врёшь? Ладно, это неважно. Важно то, что у тебя есть имя — и у Куинси должно быть.

— Я не помню, чтобы в сериале кто-то его упоминал.

— О нет, упоминали. Каждый раз, как кто-то называл его «Куинс» — это не сокращение его фамилии. Это сокращение его имени.

— Ты хочешь сказать, что его звали Куинси Куинси? Что это за имя такое?

— Совершенно нормальное имя.

— Ты всё это придумал.

— Нет. Нет, я могу это доказать. В последнем эпизоде Куинси женится. Ты же знаешь, что священник говорит во время брачной церемонии? «Согласен ли ты, Куинси, взять в жёны…» Он не мог бы так сказать, если бы это не было его именем, а не фамилией.

— Да, но разве кто имеет одинаковые имя и фамилию?

— Ты не думаешь, Кайл. В величайшем телесериале всех времён у одного из главных героев одинаковые имя и фамилия.

— Спок Спок? — растерянно предположил Кайл.

— Нет, нет, нет. «Я люблю Люси».

— Фамилия Люси Рикардо. — И тут Кайл встрепенулся. — А до замужества она была Макджилликадди. — Он сложил руки на груди, довольный собой.

— А что насчёт её мужа?

— Кого? Рикки?

— Рикки Рикардо.

— Но это ведь не…

— Да, да, да, оно самое. Не может его настоящее имя быть Рикки. Он кубинец; его имя должно быть Рикардо: Рикардо Рикардо.

— Да ну! Тогда наверняка «Рикки» — это прозвище, образованное от фамилии — это как если Джона Мак-Тэвиша зовут просто «Мак».

— Нет, это его имя. Вспомни, хотя они и спали порознь, Люси и Рикки всё-таки сумели завести ребёнка. Они дали ему имя в честь отца — они называли его «Маленький Рикки». Так вот, никто не называет ребёнка «Маленький Мак». Отец был Рикардо Рикардо, а сын, получается, Рикардо Рикардо младший.

Кайл покачал головой.

— Какой же ерундой ты забиваешь себе голову, Стоун.

Стоун помрачнел.

— Думать о ерунде необходимо, Кайл. Если мозг не занят, то в него проникает всякое дерьмо.

Кайл несколько секунд молчал.

— Да уж, — сказал он, наконец, и жестом попросил официанта принести ещё пива.

Прошло ещё сколько-то времени; было выпито ещё сколько-то алкоголя.

— Думаешь, это странно? — говорил Кайл. — Хочешь услышать про реально странное? Я жил в одном доме с тремя женщинами — женой и двумя дочерьми. И знаешь, все три в конце концов оказались синхронизованы. Говорю тебе, Стоун, это сущее мучение. Неделю в месяц я словно ходил по яичной скорлупе.

Стоун рассмеялся.

— Да, нелегко тебе пришлось.

— И это очень странно. В смысле, как это происходит? Это словно… я не знаю… словно они как-то общаются, на более высоком уровне, каким-то неощутимым для нас способом.

— Должно быть, феромоны, — сказал Стоун, напуская на себя умный вид.

— Это жуть какая-то, как бы оно ни происходило. Как что-то прямиком из «Стартрека».

— «Стартрек», — с отвращением повторил Стоун. Он допивал уже четвёртую кружку пива. — Не говори мне про «Стартрек»!

— Это получше какого-то «Куинси», — сказал Кайл.

— Понятное дело, но он же непоследовательный. Вот если бы все сценаристы были женщинами и жили бы вместе, может быть, и в сериале всё бы оказалось синхронизировано.

— О чём ты говоришь? У меня масса сопутствующих материалов — модели, чертежи, технические описания; в студенчестве я был завзятым треккером. И я никогда не видел, чтобы там пытались исправить какие-то несогласованности.

— Да, но они постоянно игнорируют детали.

— Например?

— Давай посмотрим. Какая у тебя любимая инкарнация «Стартрека»?

— Не знаю. Полнометражка «Месть Хана», наверное.

— Хороший выбор. Кстати, это настоящая грудь Рикардо Монтальбана.

— Да ну! — сказал Кайл.

— Честное слово. Впечатляюще для человека его возраста, да? Так вот, оставим в стороне очевидные вещи — вроде того, что Хан узнаёт Чехова, хотя в сериале Чехов появляется позже Хана. Нет, давай наделаем дырок в твоих хвалёных технических описаниях. На верхней и нижней поверхности дискообразной секции «Энтерпрайза» в этом фильме есть маленькие жёлтые пятна у самого края. Согласно чертежам это двигатели ориентации. Так вот, ближе к концу фильма Шетнер приказывает кораблю опуститься на «зи минус десять тысяч метров» — Боже, как я ненавижу, когда приличный канадский мальчик говорит «зи» вместо «зет». Так или иначе, корабль выполняет команду — но двигатели ориентации при этом не включаются.

— О, я уверен, что такой ошибки они сделать не могли, — сказал Кайл. — Они были очень внимательны.

— Проверь сам. У тебя есть чип?

— Да, моя дочь, Мэри, подарила мне несколько лет назад на Рождество коробочное издание всех оригинальных стартрековских фильмов.

— Ну, тогда давай, проверь. Сам увидишь.

На следующий день — 10-го августа 2017 года, во вторник — Кайл позвонил Хизер и попросил разрешения прийти вечером домой.

Когда он приехал, Хизер открыла ему дверь. Он прошёл прямиком в гостиную и принялся рыться на книжных полках.

— Что ты там такое ищешь? — спросила Хизер.

— Коробку со «Стартреком-2».

— Это тот, что про китов?

— Нет, тот четвёртый. Второй про Хана.

— Ах, да. — Хизер подняла кулак к лицу, словно сжимая в ней коммуникатор, и выкрикнула, имитируя голос Уильяма Шетнера: — Ханннннн! — Потом протянула руку. — Он на той полке, вон там.

Кайл рысью кинулся через комнату и нашёл DVC, который искал.

— Не возражаешь? — спросил он, указывая на висящий на стене телевизор. Хизер покачала головой, и он вставил чип в плейер, а затем уселся на стоящий перед телевизором диван. Он нашёл дистанционку и вдавил кнопку ускоренного воспроизведения.

— Что ты ищешь? — спросила Хизер.

— Один мой знакомый из антропологии сказал, что в фильме есть ошибка: в эпизоде, где должны включиться двигатели ориентации, они не включаются.

Хизер снисходительно улыбнулась.

— Что-то я не пойму. Ты проглотил идею о «Волне Творения», которая может за несколько часов превратить безжизненную каменную глыбу в полностью сформированную экосистему, но тебя волнует, включались ли двигатели ориентации?

— Т-с-с, — сказал Кайл. — Мы почти на месте.

Дверь мостика, зашипев, открылась. Вошёл Чехов с забинтованным ухом. Команда посмотрела на него именно так, как обычно смотрят на кого-то, из чьей головы совсем недавно выполз инопланетный паразит. Он занял место за орудийной консолью. Камера, следуя за Чеховым, показала Ухуру, Сулу, Саавик, Кирка и Спока — все в красных саржевых униформах, которые делали их похожими на канадских конных полицейских. Кирк покинул своё кресло в центре и подошёл к консоли Спока. Их преследовал сквозь туманность Мутара Хан Нуньен Сингх, угнавший звездолёт Федерации.

— Теперь он не отстанет, — сказал Кирк, глядя на главный экран, заполненный генерируемыми туманностью помехами. — Он так долго гнался за мной; он появится. Но откуда?

Спок выглянул из-за своего сканера.

— Он умён, но неопытен. Его поведение свидетельствует о двумерном мышлении. — Он вскинул свои изогнутые брови, говоря «двумерном», и они с Кирком обменялись многозначительными взглядами; затем на лице Кирка появилась едва заметная улыбка. Он вернулся на своё командное кресло и приказал Сулу:

— Стоп машина.

Сулу коснулся своего пульта.

— Есть стоп машина, сэр.

Кирк, снова обращаясь к Сулу:

— Зи минус десять тысяч метров. — И Чехову: — Фотонным торпедам готовность.

И вот он: вид сверху вниз на «Энтерпрайз». Кайла всегда восхищало то, как освещали себя корабли в классических стартрековских фильмах: прожектор с центральной, приподнятой точки блюдца освещает регистрационный номер NCC-1701. Непосредственно под кораблём — закрученный пурпурно-розовый вихрь, часть туманности Мутара.

На секунду Кайлу показалось, что Стоун ошибся — на краях блюдца мигали огни. Но они располагались точно на носу и левом борту — ходовые огни. Огни правого борта не работали, что Кайл находил замечательным примером внимания к деталям — эта часть корабля была повреждена в бою ранее.

Но… чёрт, Стоун ведь прав. Четыре группы двигателей ориентации были чётко видны на верхней поверхности дисковидной части, каждая в сорока пяти градусах от осевой линии. И они вообще не светились.

Если бы оригинальное издание чертежей «Стартрека» не стоило бы сейчас у коллекционеров две тысячи баксов, он потребовал бы вернуть деньги.

Хизер стояла, прислонившись к стене, глядя, как Кайл смотрит фильм. Её всё это очень забавляло. Она знала, что её муж считает Уильяма Шетнера замечательным актёром — полное отсутствие у Кайла художественного вкуса ей даже казалось милым. Опять же, подумала она, он считает меня красивой. Так что не стоит слишком торопиться с тем, чтобы поднимать кого-то до своего уровня.

Она пила белое вино, когда Кайл досмотрел фильм до конца.

— Мне всегда нравился Хан, — с улыбкой сказала Хизер, подходя к нему и садясь рядом на диван. — Человек, который тронулся умом, когда умерла его жена — именно так и должно быть.

Кайл улыбнулся ей в ответ.

Они жили порознь уже год, но никогда не планировали разъехаться навсегда. Лишь на пару недель; дать друг другу какое-то пространство, какое-то время и какое-то уединение.

А потом внезапно Бекки уехала тоже.

И Хизер осталась одна.

И каким-то образом Кайла, казалось, стало меньше тянуть домой — ослабло чувство того, что семью можно будет восстановить.

Семья — у неё никогда не было имени. Они не были Могиллами; они не были Дэвисами. Они просто были.

Хизер смотрела сейчас на Кайла потеплевшим от вина взглядом. Она любила его. С ним никогда не было так весело, как с Джошем Ханекером. С Кайлом всё всегда казалось глубже, важнее, доставляло большее удовлетворение на дюжине различных уровней. Даже при том, что он в очень многих отношениях до сих пор оставался ребёнком — его любовь к «Стартреку» и миллионам других вещей одновременно забавляла её и размягчала сердце.

Она протянула руку и накрыла его руку своей.

И он ответил, положив другую руку поверх её.

Он улыбнулся.

Она улыбнулась.

И они склонились друг к другу для поцелуя.

За последний год было много дежурных поцелуев, но этот длился и длился. Их языки соприкоснулись.

Освещение было приглушено автоматически в момент, когда включился телевизор. Кайл и Хизер придвинулись ещё ближе друг к другу.

Всё было как в старые времена. Они ещё немного поцеловались, потом он покусал её за мочку уха и провел языком вдоль изгиба ушной раковины.

А затем он нащупал её грудь и зажал сосок сквозь ткань между большим и указательным пальцем.

Она чувствовала тепло — от вина, от долго сдерживаемого желания, от летней ночи.

Его рука двинулась вниз, скользнула вдоль живота, по бедру и устремилась к промежности.

Как множество раз в прошлом.

Внезапно она напряглась; мышцы её бёдер вздулись.

Кайл убрал руку.

— Что не так?

Она посмотрела ему в глаза.

Если бы только она могла знать. Если бы только она знала точно.

Она опустила взгляд.

Кайл вздохнул.

— Думаю, мне пора идти, — сказал он.

Хизер закрыла глаза и не остановила его, когда он уходил.

 

12

То был один из тех моментов смутной полубессознательности. Хизер видела сон — и знала, что видит сон. И, как добросовестный юнговский психолог, она пыталась интерпретировать сновидение по мере его развития.

Во сне был крест. Это само по себе было необычно; Хизер не была подвержена религиозному символизму.

Но это был не деревянный крест; он был сделан из хрусталя. И форма у него была непрактична — на таком кресте не получится распять человека. Перекладины были гораздо, гораздо толще, чем нужно, и при этом коротковаты.

На её глазах хрустальный крест начал вращаться вокруг длинной оси. Но как только началось вращение, стало очевидно, что это, по-видимому, вовсе не крест. Вдобавок к выступам по бокам у него были аналогичные выступы спереди и сзади.

Её точка зрения приблизилась к кресту. Теперь она могла видеть швы; объект был сделан из восьми прозрачных кубов; четырёх, поставленных друг на друга, и ещё четырёх, приставленных к каждой грани третьего сверху. Он крутился быстрее и быстрее, и свет поблескивал на его гладких поверхностях.

Развёрнутый гиперкуб.

И, когда она приблизилась ещё больше, она услышала голос.

Глубокий, мужской, резонирующий.

Сильный голос.

Голос Бога?

Нет, нет — высшего существа, но не Бога.

Её поведение свидетельствует о трёхмерном мышлении.

Хизер проснулась вся в поту.

Спок, понятное дело, говорил про его поведение в фильме, имея в виду Хана. «Её» — это ведь о ней, о Хизер, не так ли?

Хан что-то упускал — что-то очевидное. Упускал тот факт, что космические корабли могут двигаться вверх и вниз так же, как влево-вправо или вперёд и назад. Хизер, по-видимому, тоже упускала что-то очевидное — и её подсознание пыталось ей об этом сказать.

Но сейчас, лёжа в одиночестве в постели, она не могла сообразить, о чём именно.

— Доброе утро, Чита.

— Доброе утро, доктор Могилл. Вы не переключили меня в спящий режим, когда вчера уходили домой; я употребил это время на некоторые изыскания в Сети, и у меня появились к вам вопросы.

Кайл прошёл к кофемашине и запустил её, затем уселся перед консолью Читы.

— Ну?

— Я просматривал старые выпуски новостей. Я обнаружил, что архивы большинства электронных версий газет уходят в прошлое лишь до некоторой даты в 1980-х или 1990-х годах.

— А зачем тебе новости прошлого века? Ежели они старые, то это уже не новости.

— Это было задумано как юмористический комментарий, не так ли, доктор Могил?

Кайл крякнул.

— Да.

— Я это определяю по употреблению устаревших слов. Вы ими пользуетесь только когда хотите сказать что-то смешное.

— Поверь мне, Чита, будь ты человеком, то помер бы со смеху.

— А когда вы говорите вот таким повышенным тоном, я знаю, что вы по-прежнему не вполне серьёзны.

— Садись, пять. Но ты хотел мне рассказать, для чего ты читал старые газеты.

— Вы считаете меня нечеловеком, в частности, потому, что среди прочих вещей я не способен делать этические оценки, сопоставимые с теми, что сделали бы люди. Я искал в новостях истории, имеющие отношение к проблемам этики, и пытался предугадать, что настоящий человек сделал бы в подобных обстоятельствах.

— Ладно, — сказал Кайл. — Что же за историю ты откопал, которая так тебя озадачила?

— В тысяча девятьсот восемьдесят пятом году девятнадцатилетняя женщина по имени Кэти училась на первом курсе Корнельского университета. Двадцатого декабря она отвозила своего сожителя на работу в продуктовый магазин в Итаке, штат Нью-Йорк. Машина попала на обледенелый участок, проскользила десять метров и врезалась в дерево. Молодой человек сломал несколько костей, однако лежащую на заднем сиденье покрышку бросило вперёд, и она ударила Кэти по голове. Она впала в хроническое вегетативное состояние — фактически в кому — и была помещена в лечебный центр «Уэстфолл» в Брайтоне, Нью-Йорк. Через десять лет, в январе тысяча девятьсот девяносто седьмого, когда она по-прежнему была в коме, было обнаружено, что Кэти беременна.

— Как она могла забеременеть? — удивился Кайл

— А вот таким тоном вы всегда говорите, когда дело касается вещей, связанных с сексуальностью. Вы считаете, что поскольку я — компьютерная симуляция, я не могу иметь глубоких познаний в подобных областях. Но это наивно с вашей стороны, доктор Могилл. Молодая женщина была беременна — к тому времени, как это обнаружилось, уже в течение пяти месяцев — потому что её изнасиловали.

Кайл втиснулся глубже в своё кресло.

— Ох, — сказал он.

— Полиция начала поиск насильника, — продолжал Чита. — Они составили список из семидесяти пяти мужчин, имевших доступ в комнату Кэти, однако поиск быстро сузили до пятидеситидвухлетнего сертифицированного санитара по имени Джон Л. Хорас. Три месяца назад Хорас был уволен, когда его застали за петтингом с сорокадевятилетней пациенткой с рассеянным склерозом. Он отказался дать образец ДНК, но полиция получила его с клапана конверта и почтовой марки, которые он облизывал языком, и установила с вероятностью более чем сто миллионов к одному, что он и есть отец.

— Я рад, что его поймали.

— Точно. Однако прочитав это, я задумался, почему насильник считается автоматически принадлежащим к человеческой расе, а мне эту принадлежность нужно доказывать?

Кайл дошаркал до кофемашины, налил себе чашку.

— Это очень хороший вопрос, — сказал он, наконец.

Чита некоторое время молчал, затем сказал:

— В этой истории есть ещё кое-что.

Кайл отхлебнул кофе.

— Да?

— Проблема случайного образования зиготы.

— А, пресловутая СОЗ. О, погоди — ты имеешь в виду ребёнка. Да, чёрт возьми. Что с ним стало?

— До аварии Кэти была ревностной католичкой. И, таким образом, противницей абортов. Принимая это во внимание, родители Кэти решили, что Кэти должна родить ребёнка, и что они его вырастят.

— Родить ребёнка, находясь в коме? — недоверчиво переспросил Кайл.

— Да. Это возможно. Коматозные женщины уже рожали раньше детей, но это был первый известный случай, когда женщина забеременела уже после впадения в кому.

— Они должны были прервать беременность, — сказал Кайл.

— Вы, люди, так легко принимаете решения, — сказал Чита; в его голосе послышалось что-то вроде зависти. — Я пытался и пытался разрешить эту проблему, и пришёл к выводу, что я этого сделать не могу.

— К какому же решению склоняешься ты?

— Я бы думал, что если они дадут ребёнку родиться, то он должен быть помещён в приёмную семью.

Кайл непонимающе моргнул.

— Почему?

— Потому что мать и отец Кэти, заставляя её рожать в настолько экстремальных условиях, доказывают тем самым, что они не подходят для исполнения родительских обязанностей.

— Интересный поворот. В то время проводились какие-нибудь опросы насчёт того, что нужно делать?

— Да, газета «Рочестер Демократ Кроникл» проводила такой опрос. Но мера, которую я предложил, в него не вошла — что, как я думаю, означает, что это не то, о чём бы подумал нормальный человек.

— Да, вряд ли. В твоей позиции есть определённая логика, но она не выглядит верной с эмоциональной точки зрения.

— Вы сказали, что сделали бы аборт, — напомнил Чита. — Почему?

— Ну, я поддерживаю право выбора, однако даже большинство противников абортов делают исключение для случаев инцеста или изнасилования. Да и что будет с таким ребёнком? Как повлияет на него странная история его появления на свет?

— Это мне в голову не приходило, — сказал Чита. — Ребёнок — мальчик — родился одиннадцатого марта тысяча девятьсот девяносто шестого, и он до сих пор жив — сейчас ему двадцать один. Конечно, его идентичность находится под защитой.

Кайл ничего не сказал.

— Кэти, — продолжал Чита, — умерла в возрасте тридцати лет, за день до первого дня рождения ребёнка; она так и не вышла из комы. — Компьютер помолчал. — Это заставляет меня задуматься. Этическая дилемма — нужно или нет произвести аборт — не могла бы быть сформулирована более чётко, пусть даже я, кажется, неспособен должным образом её разрешить.

Кайл кивнул.

— Нас всех испытывают различными способами, — сказал он.

— Я знаю это лучше, чем кто бы то ни было, — ответил Чита, довольно правдоподобно изобразив в голосе печаль. — Но когда испытывают меня, испытатель — вы. Когда же испытывают человека — а случай вроде этого явно напоминает испытание — то кто его проводит?

Кайл раскрыл было рот для ответа, потом закрыл его, потом открыл снова.

— Это ещё один очень хороший вопрос, Чита.

Хизер сидела в своём офисе и думала.

Она пялилась в послания из космоса день за днём в течение многих лет, пытаясь постичь их смысл.

Это должны быть прямоугольные изображения. Она пыталась отыскать какое-либо культурное предубеждение, связанное с простыми числами, любую причину, по которой она интерпретировала бы их одним способом, а в Китае, Камеруне или Коста-Рике — другим. Но ничего такого не было — единственным культурным различием было соглашение о том, считать или не считать единицу простым числом.

Нет, если длина сигнала является произведением двух простых чисел, то вывод о том, что его элементы предполагается выстроить в виде двумерного массива является единственно логичным.

В её компьютере хранились все 2843 сообщения.

Однако были ещё сообщения, которые удалось декодировать, те, что пришли в самом начале. Их было одиннадцать — тоже простое число. Из чего следует, что 2832 сообщения остались нерасшифрованными.

А вот это число уже не было простым — оно чётное, а чётных простых чисел, кроме двойки, по определению не существует.

Квантовый компьютер нашёл бы ей все делители числа 2832 в мгновение ока. Очевидно, половина этого числа является делителем: 1416 укладывается в нём дважды. И его половина, 708. И половина этого, 354. И половина этого, 177. Но 177 — нечётное число, то есть его половина уже не будет целым.

Иногда она думала, что, возможно, ежедневное сообщение содержало лишь какую-то часть целого, но она так и не нашла осмысленного способа сортировки страниц. Конечно, до недавнего времени никто не знал, сколько страниц будет всего.

Но теперь они знают. Может быть, страницы складываются в группы большего размера, так же, как иногда обратные стороны коллекционных карт складываются в картинку.

Она запустила на компьютере программу электронных таблиц и составила небольшую табличку, в которой число 2832 просто делилось на последовательные целые числа, начиная с единицы.

Нашлось лишь двадцать чисел, на которые 2832 делится нацело. Она удалила те, на которые оно нацело не делилось, и получила такую таблицу:

Конечно, большинство исследователей предполагало, что имеется 2832 отдельных страниц данных — но это могла быть и одна большая страница, составленная из 2832 частей. Или это может быть двумя страницами, составленными из 1416 частей каждая. Или три, из 944. И так далее.

Но как определить, какое распределение имели в виду центавряне?

Она уставилась на список, отметив его симметрию: в первой строке было 1 и 2832, во второй — наоборот: 2832 и 1. Bсе последующие строки также имели пару, пока в середине не встречались 48 и 59 и затем 59 и 48.

Две средние строки были словно осью, вокруг которой вращался числовой пропеллер.

И…

Господи…

За исключением 1, 3 и 177 число 59 было единственным, которое также может быть простым: все остальные чётные и, значит, по определению не могут быть простыми.

И… погодите-ка. Кайл обучил её этому приёму много лет назад. Если сумма цифр, из которых состоит число, делится на три, то и само число делится на три. Значит, смотрим: цифры, из которых состоит 177 — один, семь и семь — в сумме дают пятнадцать, а пятнадцать поделить на три будет пять, из чего следует, что 177 не может быть простым числом.

Но что насчёт 59? Хизер понятия не имела, как определить, что число простое, кроме как методом перебора. Она составила ещё одну табличку, в этот раз деля 59 на все целые числа, меньшие 59.

Но ни на одно из них 59 не делилось нацело.

Ни на одно, кроме 1 и 59.

Пятьдесят девять действительно было простым числом.

Тут ей пришла в голову мысль. Единица иногда сама считается простым числом. Два — определённо простое число. Как и три. Но некоторым образом всё это тривиальные простые числа — каждое целое, меньшее, чем они сами, также делятся только на себя и единицу. Во многих отношениях пятёрка была первым по-настоящему интересным простым числом — первым, для которого имеются меньшие целые, не являющиеся простыми.

Если отбросить один, два и три как тривиальные, то в таблице, что у неё получилась, 59 было единственным нетривиальным простым числом, на которое общая длина недекодированного инопланетного сообщения делится нацело.

То есть, ещё одна стрелка, указывающая на это число. Инопланетная передача могла быть представлена в виде 48 страниц, каждая из которых содержит 59 отдельных сообщений, либо 59 страниц с 48 сообщениями в каждой.

Исследователи годами искали в сообщениях повторяющиеся последовательности, но до сих пор не находили ничего, что не выглядело бы случайным совпадением. Теперь же, когда они знали общее количество сообщений, их можно было анализировать множеством новых способов.

Она открыла на компьютере новое окно и вывела в него директорию с содержащими инопланетные послания файлами. Она скопировала директорию в текстовый файл, с которым она могла бы экспериментировать. Она выделила колонку с размером файлов первых 48 недекодированных сообщений и просуммировала их; получилось 2 245 124 бит. Потому выделила следующие двадцать четыре. Получилось 1 999 642.

Чёрт.

Затем она выделила сообщения с 17-го по 71-е — первые 59 нерасшифрованных сообщений.

Их общая длина оказалась 11 543 124 бит.

Она выделила сообщения с 72-го по 131-е.

Их общая длина тоже была 11 543 124 бит.

Хизер ощутила, как быстрее забилось сердце; может быть, кто-то и замечал это ранее, но…

Она снова сделала то же самое, продвигаясь дальше по списку сообщений.

Её настроение резко упало, когда длина четвёртой группы оказалась 11 002 997 бит. Но вскоре она заметила, что выделила лишь 58 сообщений, а не 59. Она попробовала снова.

Общая длина 11 543 124 бит.

Она продолжила, пока не проверила все 48 групп по 59 сообщений.

Длина каждой группы была в точности 11 543 124 бит.

Она издала радостный вопль. Как хорошо, что в её офисе такая толстая дубовая дверь.

Инопланетяне прислали не 2832 маленьких сообщений — они прислали 48 больших.

Теперь надо бы сообразить, как эти маленькие сообщения составить вместе. К сожалению, они все были разных размеров, которые не повторялись от страницы к странице. Первое сообщение первой из 48 групп состояло из 118 301 бита (произведение простых чисел 281 и 421), тогда как в первом сообщении второй страницы было 174 264 бит (произведение простых 229 и 761).

Предположительно, страницы представляли собой квадратные или прямоугольные изображения после того, как их сложат в нужном порядке. Но она сомневалась, что сможет найти правильную комбинацию методом «тыка».

Однако Кайл мог бы написать для неё программу, которая бы это сделала.

После того, что случилось вчера вечером, она колебалась. Что она ему скажет?

Она собралась с духом и взяла трубку телефона.

— Алло? — произнёс голос Кайла.

Он, несомненно, знал, что звонит Хизер; он мог прочитать это в строке статуса своего телефона. Но в его голосе не было заметно особенной теплоты.

— Привет, Кайл, — сказала Хизер. — Мне нужна твоя помощь.

— Вчера она тебе была не нужна, — холодно ответил он.

Хизер вздохнула.

— Прости. На самом деле нужна была. Но время сейчас непростое для всех нас.

Кайл молчал. Хизер почувствовала необходимость заполнить паузу.

— Нужно время, чтобы во всём разобраться.

— Прошёл уже год, — сказал Кайл. — Сколько ещё тебе нужно?

— Я не знаю. Слушай, я сама не рада, что позвонила; не нужно было тебя беспокоить.

— Да всё в порядке, — ответил Кайл. — У тебя что-то важное?

Хизер сглотнула, потом заговорила:

— Да. Думаю, я совершила прорыв в понимании центаврянских передач. Если сгруппировать их по пятьдесят девять сообщений в группе, то размер каждой группы будет одинаков.

— Правда?

— Ага.

— И сколько всего таких групп?

— Ровно сорок восемь.

— И ты подумала — что? Ты подумала, что отдельные сообщения складываются в сорок восемь ещё бо́льших по размеру страниц?

— Именно. Но отдельные фрагменты имеют разные размеры. Я предполагаю, что есть способ сложить их так, чтобы получился прямоугольник, но понятия не имею, как этот способ найти.

Кайл издал звук, похожий на презрительное фырканье.

— И нечего надо мной смеяться, — сказала Хизер.

— Нет… нет, я не о том. Прости. Просто это забавно. Видишь ли, это задача покрытия.

— Да?..

— Так вот, эта задача покрытия — определение того, может ли конечный набор плиток образовать прямоугольник — отлично решается прямым перебором. Но существуют другие задачи покрытия, в которых нужно определить, можно ли плитками особой формы замостить бесконечную плоскость, не оставляя зазоров между плитками, про которые с 1980-х известно, что они принципиально не могут быть решены компьютером; если их вообще можно решить, то лишь применяя интуицию, которая не поддаётся алгоритмизации.

— И что?

— Просто забавно, что центавряне выбрали для своих сообщений формат, который был предметом больших дебатов в человеческом сознании, вот и всё.

— Гмм. Но ты сказал, что задача решаема?

— Конечно. Мне понадобятся размеры каждого сообщения — ширина и высота в битах или пикселях. Я могу написать простенькую программку, которая будет их переставлять, пока они не сложатся в прямоугольник — исходя, разумеется, из предположения, что такой способ есть. — Он помолчал. — Тут, знаешь ли, может быть интересный побочный эффект: если отдельные плитки не квадратные и есть лишь один способ уложить их в прямоугольник, ты будешь знать правильную ориентацию каждого отдельного сообщения. Тебе больше не придётся беспокоиться о том, какую из двух возможных ориентаций выбрать.

— Я об этом не подумала, но ты прав. Когда ты сможешь это сделать?

— Ну, на самом деле я сейчас очень занят — прости, но это так. Но я могу посадить за это одного из своих аспирантов. И тогда у нас будет ответ через пару дней.

— Спасибо, Кайл, — сказала Хизер так тепло, как только смогла.

Она почти услышала, как он пожимает плечами.

— Всегда к твоим услугам, — ответил он и положил трубку.

 

13

К восторгу Хизер оказалось, что пятьдесят девять сообщений в каждой группе  действительно образовывали прямоугольник. Точнее, в результате получилось сорок восемь правильных квадратов.

На этих квадратах, представленных в виде чёрных и белых пикселей, было видно множество круговых  структур. Круги были разных диаметров — какие-то большие, какие-то маленькие. Диаметры также распадались на категории — кругов с уникальными значениями диаметров не было.

К сожалению, кроме кругов — которые казались хорошим косвенным свидетельством в пользу того, что плитки действительно предполагалось расположить именно таким способом — никаких других осмысленных фрагментов так и не появилось. Она надеялась на нечто вроде книги с картинками о четырёх дюжинах страниц: «Сорок восемь видов горы Альфа Центавра».

Она попыталась сгруппировать сорок восемь сообщений в ещё более крупные группы: восемь рядов по шесть, три ряда по шестнадцать и так далее. Но новых образов всё равно не возникало.

Она также пыталась строить кубы. Некоторые вроде имели какой-то смысл — когда она чертила сквозь кубы воображаемые кольца, то в некоторых конфигурациях круги на гранях кубов оказывались как раз в том месте, где грани пересекались с кольцом.

Но смысл всей конструкции по-прежнему от неё ускользал.

Она умна, но неопытна. Её поведение свидетельствует о трёхмерном мышлении.

Конечно же, Спок сказал «он», а не «она».

И…

Господи.

В фильме он сказал «двумерном», а не «трёхмерном». Как она раньше этого не заметила?

Хан был повинен в двумерном мышлении; атака через третье измерение нанесла ему поражение.

Хизер, вероятно, была повинна в трёхмерном мышлении. Может быть, ей поможет четырёхмерный подход?

Но зачем инопланетяне стали бы использовать четырёхмерную конструкцию?

А собственно, почему бы нет?

Нет. Нет, должна быть более веская причина.

Она воспользовалась веб-терминалом для поиска информации о четвёртом измерении.

И когда она её переварила, то в изумлении откинулась на спинку кресла.

Водяное окно всё же существует, думала Хизер. Существуют концепции, общие для всех видов. Но это не что-то простое, вроде диапазона радиоволн. Общая концепция не имеет отношения к обычной физике, или к химии, или к составу атмосферы или ещё чему-то настолько же обыденному. И всё же это нечто во многих отношениях даже более базовое, более фундаментальное, более интегрированное в саму ткань бытия.

Водяное окно имело отношение к размерности. Точнее, им было четвёртое измерение.

Только вот одна их них более правильна, чем остальные.

В зависимости от сенсорного аппарата, схемы сознания, общепринятых соглашений с другими представителями своего вида и многого другого, жизненная форма может воспринимать вселенную, воспринимать свою реальность, в одном измерении, двух измерениях, трёх измерениях, четырёх измерениях, пяти измерениях и так далее, и так далее, ad infinitum.

Но из всех возможных схем размерного восприятия одна уникальна.

Уникальна интерпретация четвёртого измерения.

Хизер не понимала всего — будучи психологом, она имела отличную подготовку в области статистики, но в более высоких областях математики разбиралась плохо. Однако из того, что она прочитала, было понятно, что четвёртое измерение действительно имеет уникальные свойства.

Хизер зашла на сайт «Science News» и с удивлением прочитала статью Иварса Петерсона за май 1989 года:

Когда математики — обычно осторожные и дотошные люди — применяют прилагательные вроде «необычайный», «странный», «извращённый» и «таинственный» к своим результатам, это значит, что происходит что-то необычное. Такие выражения отражают текущее состояние исследований четырёхмерного пространства — реальности, расположенной лишь в шаге от знакомого нам трёхмерного мира.

Сочетая идеи теоретической физики с абстрактными понятиями топологии (науки о формах), математики обнаруживают, что четырёхмерное пространство обладает математическими свойствами, непохожими на свойства, характерные для пространств с любым другим количеством измерений.

Хизер даже не пыталась делать вид, что понимает всё, о чём рассказывал Петерсон: к примеру, что лишь в четвёртом измерении возможно существование многообразий, топологически, но не гладко эквивалентных.

Но это не имело значения — главное был в том, что в математическом смысле четырёхмерная метрика была уникальна. Независимо от того, как разумный вид воспринимает реальность, его математиков неизбежно привлекут задачи и необычные черты четырёхмерного пространства.

Это было водяное окно иного сорта — место, притягивающее умы всех возможных форм жизни.

Иисусе!

Нет — нет, не просто Иисус.

Christus Hypercubus.

Она может сложить из своих страниц кубы. А из сорока восьми страниц получится ровно восемь кубов.

Восемь кубов, совсем как на картине Дали на стене лаборатории Кайла.

Совсем как развёрнутый гиперкуб.

Конечно, Чита говорил, что существует более одного способа развернуть обычный, трёхмерный куб; только один из одиннадцати возможных даёт крестообразную форму.

Вероятно, способов развернуть гиперкуб также много.

Но круглые метки служат ориентиром!

Вероятно, есть лишь один способ выстроить восемь кубов так, чтобы воображаемые кольца прошли сквозь них в местах, обозначенных круглыми отметинами.

Она уже пыталась составить из картинок кубы, надеясь, что они сложатся в осмысленное изображение. Но теперь на экране своего компьютера она попыталась собрать из них кубы, составляющие развёрнутый тессеракт.

Университет Торонто имел локальную лицензию на большинство программного обеспечения, используемого на его многочисленных факультетах; Кайл показывал Хизер, как получить доступ к CAD-программе, которой он пользовался, чтобы определить, как складываются отдельные плитки.

Ей понадобилось какое-то время, чтобы настроить её как следует — к счастью, у программы был голосовой ввод. В конце концов ей удалось скомпоновать сорок восемь сообщений в восемь кубов. После этого она сказала компьютеру, что хочет составить восемь кубов таким образом, чтобы круглые отметины на их гранях совпали.

На какое-то время на экране заплясали кубы, а потом возникло правильное решение.

Это было гиперраспятие, как на картине Дали; вертикальная колонна из четырёх кубов, и ещё четыре приставлены к четырём боковым граням второго сверху куба.

Сомнений не было. Послание инопланетян представляло собой развёрнутый гиперкуб.

Интересно, что будет, если и правда попробовать свернуть эту трёхмерную конструкцию по ката или ана?

Был типичный знойный, душный, подёрнутый дымкой августовский день. Хизер обнаружила, что блестит от пота, когда дошла до Лаборатории автоматизированного производства, относящейся к факультету машиностроения. Она никого там толком не знала, и поэтому остановилась на пороге, вежливо поглядывая на проезжающих мимо роботов и другие машины.

— Я могу вам помочь? — обратился к ней статный седовласый мужчина.

— Очень на это надеюсь, — ответила она, улыбнувшись. — Я Хизер Дэвис с факультета психологии.

— У кого-то шарики за ролики заехали?

— Прошу прощения?

— Шутка — простите. По какому ещё поводу голововед может искать помощи инженера?

Хирез усмехнулась.

— Я Пол Коменский, — сказал мужчина. Он протянул руку. Хизер пожала её.

— Мне действительно нужна помощь технического характера, — сказала Хизер. — Мне нужно кое-что изготовить.

— Что именно?

— Я пока точно не знаю. Комплект сборных панелей.

— Какого размера?

— Я не знаю.

Инженер нахмурился — но Хизер не смогла определить, было ли это «Какая глупая женщина!» или «какая глупая гуманитарка!»

— Это несколько неопределённо, — сказал он.

Хизер улыбнулась своей самой обворожительной улыбкой. Сегодня на технических факультетах женщин учится не меньше, чем мужчин, но Коменский был достаточно стар, чтобы помнить времена, когда все инженеры были озабоченными самцами, не видящими женщин по нескольку дней кряду.

— Простите, — сказала она. — Я работаю над посланием инопланетян, и…

— Я знал, что где-то вас уже видел! По телевизору — что же это была за передача?

Хизер этот вопрос смутил — уж больно много было передач, в которых она появлялась в последнее время — но говорить об этом вслух было бы чересчур помпезно.

— Что-то на «Мире новостей»? — неуверенно предположила она.

— Да, возможно. То есть это имеет отношение к инопланетянам?

— Я не уверена — но я так думаю. Я хотела бы сделать набор плашек, представляющих собой сообщения инопланетян.

— Сколько всего было сообщений?

— Две тысячи восемьсот тридцать два — по крайней мере, столько из них не было декодировано; мне нужны плашки только для них.

— Это немало.

— Я знаю.

— Но вы не знаете, какого размера они должны быть?

— Нет.

— Из чего они должны быть сделаны?

— Из двух разных веществ. — Она протянула ему планшет. Его экран демонстрировал две химические формулы. — Вы можете их синтезировать?

Он прищурился на дисплей.

— Конечно — никаких трудностей. Вы уверены, что они твёрдые при комнатной температуре?

Хизер округлила глаза. Десять лет назад она прочитала все публикации об этих веществах, когда их синтезировали впервые, но с тех пор практически о них не вспоминала.

— Понятия не имею.

— Вот это наверняка твёрдое, — сказал он, указывая на верхнюю формулу. — Это же… ладно, поглядим. Это формулы из инопланетного послания?

Хизер кивнула.

— С первых одиннадцати страниц. Эти соединения, конечно, уже синтезировали, но никто не смог догадаться, для чего они нужны.

Коменский сделал уважительное лицо.

— Интересно.

Она кивнула.

— Я хотела бы, чтобы нулевые биты были сделаны из этого вещества, а единичные — из того.

— Вы хотите нанести одно на другое?

— Нанести? Нет, нет, я думала о том, чтобы сделать их из разных материалов.

Коменский снова нахмурился.

— Не знаю. Эта формула, как мне кажется, представляет собой жидкость, но она может высыхать, образуя твёрдую корку. Видите эти кислороды и водороды? Они могут испаряться в виде воды, оставляя твёрдую фракцию.

— О. Ну, тогда да — и это ответ на большой вопрос, который я никак не могла найти.

— Какой же?

— Ну, я пыталась догадаться, какое вещество должно представлять единичные биты, а какое — нулевые. Единичные биты — это «включено», «рубильник вверх», так  что краска должна изображать единицы; она ведь поверх этого… как его…

— В материаловедении мы называем это «субстратом».

— Субстрат, да. — Пауза. — Насколько тяжело будет такое сделать?

— Ну, опять же, это зависит от того, насколько большие плашки вам нужны.

— Я не знаю. Они все разного размера, но даже самая большая не должна быть больше нескольких сантиметров — я хочу подогнать их друг к другу.

— Подогнать?

— Ну да — сложить их вместе. Видите ли, если вы особым образом сложите каждую группу из пятидесяти девяти плашек, то они образуют правильный квадрат — и сделать это можно лишь одним-единственным  способом.

— Почему бы тогда не изготовить большие панели вместо отдельных плашек?

— Я не знаю. Возможно, сам процесс их складывания как-то важен. Я не хотела делать каких-то допущений.

— Типа того, что единичные биты наносятся на субстрат? — В его тоне прозвучало дружеское поддразнивание.

Хизер пожала плечами.

— Предположение не хуже любого другого.

Он кивнул головой, соглашаясь с ней.

— То есть из двадцати восьми сотен плашек должно получиться сколько больших панелей?

— Сорок восемь.

— И что вы будете делать с получившимися квадратами?

— Соберу из них кубы — а потом соберу из этих кубов развёрнутый тессеракт.

— Правда? Вау!

— Точно.

— Может быть, вы хотели бы сделать их достаточно большими, чтобы вы могли влезть внутрь такого куба?

— Нет, в этом нет необ…

Она замолкла.

Масштаб не указан. Нигде ни в одном из сообщений не было ничего, что намекало бы на размер конструкции.

Сделайте его любого размера, будто бы говорили инопланетяне.

Сделайте его своего размера.

— Да, да — это будет идеально. Достаточно большие, чтобы можно было залезть внутрь.

— Ну, хорошо. Мы можем изготовить плашки субстрата, никаких проблем. Какой толщины они должны быть?

— Не знаю. Думаю, как можно тоньше.

— Я могу сделать их толщиной в одну молекулу, если хотите.

— О, не настолько тонкие. Они должны держать форму. Миллиметр или два, где-то так.

— Без проблем. У нас есть уже настроенная машина для изготовления пластиковых строительных панелей для факультета архитектуры; я могу легко её модифицировать для выдачи плашек, которые вам нужны. Вы хотите их с гладкими краями, или лучше сделать на них пазы и выступы, чтобы они сцеплялись друг с другом?

— Вы имеете в виду, чтобы получился большой прочный лист?

Коменский кивнул.

— Было бы здорово.

— А что насчёт нанесения второго соединения?

— Я полагала, мне придётся сделать это вручную, — сказала Хизер.

— Ну, вы можете так и сделать, но программируемые микрораспылители способны сделать это за вас, если жидкость окажется достаточно вязкой. Мы их используем, чтобы наносить раскраску на поверхность панелей, которые делаем для студентов-архитекторов — ну, там, кирпичная кладка, точки, изображающие ряды заклёпок и тому подобное.

— Это было бы идеально. А когда вы сможете это сделать?

— Ну, во время учебного года мы довольно плотно загружены. Однако летом у нас масса свободного времени. Я могу заняться этим прямо сейчас. У нас до сих пор околачивается пара аспирантов; я посажу одного из них за изучение технологии производства тех веществ. Как я сказал, на первый взгляд они довольно простые, но мы будем знать точно лишь реально попытавшись их синтезировать. — Пауза. — Кто будет за это платить?

— А сколько это будет стоить? — спросила Хизер.

— О, не слишком много. Роботы нынче такие дешёвые, что мы даже не учитываем их амортизацию, выполняя заказы вроде этого. Может быть, около пяти сотен долларов за исходные материалы.

Хизер кивнула. Она придумает, как объяснить это декану факультета, позже, когда тот вернётся из отпуска.

— Годится. Выставьте счёт факультету психологии; я подпишу заявку.

— Я вышлю вам все бумаги по е-мэйлу.

— Отлично. Спасибо вам. Огромное спасибо.

— Да не за что. — Он улыбнулся и посмотрел ей прямо в глаза.

 

14

В дверь лаборатории Кайла позвонили. Он нажал кнопку, и дверь скользнула в сторону. Средних лет женщина азиатской внешности в дорогом на вид сером костюме стояла в изогнутом коридоре; за её спиной был виден завешенный гобеленами атриум.

— Доктор Могилл? — спросила она.

— Да.

— Брайан Кайл Могилл?

— Точно.

— Я хотела бы с вами поговорить.

Кайл встал и жестом пригласил её войти.

— Моя фамилия Шикамацу. Я хотела бы поговорить с вами о ваших исследованиях.

Кайл указал ей на стул. Шикамацу села; Кайл снова устроился на своём кресле.

— Я так понимаю, вы достигли определённых успехов в квантовых вычислениях?

— Не настолько больших, как хотелось бы. Пару недель назад я опозорился с демонстрационным экспериментом.

— Я слышала об этом. — Кайл вскинул брови. — Я представляю консорциум, который хочет заключить контракт на ваши услуги.

— Да?

— Мы верим, что вы близки к прорыву.

— Непохоже, судя по наличным результатам.

— Уверена, что это несущественная проблема. Вы ведь пытаетесь использовать поля Дембинского для подавления декогерентности? Их весьма непросто контролировать.

Брови Кайла снова устремились вверх.

— Это да.

— Мы с интересом следили за вашей работой. Вы, несомненно, очень близки к решению. И если вы действительно найдёте решение, мой консорциум готов крупно инвестировать в ваш метод, исходя, разумеется, из предположения, что вам удастся убедить меня, что ваша установка работает.

— Ну, она либо работает, либо нет.

Шикамацу кивнула.

— Несомненно, но нам нужна полная уверенность. Вы должны будете факторизовать для нас число. И, разумеется, число предоставлю я — вы понимаете, чтобы быть уверенной, что это не какой-то фокус.

Кайл прищурился.

— А чем, собственно, занимается ваш консорциум?

— Мы международная группа компаний, — ответила она. — Венчурные капиталисты. — У неё был с собой маленькая кожаная сумочка цилиндрической формы с металлическими застёжками. Она открыла её, достала карту памяти и протянула её Кайлу. — Число, которое мы хотим факторизовать, на этой карте.

Кайл не глядя взял карту.

— Сколько цифр в этом числе?

— Пятьсот двенадцать.

— Даже если мне удастся устранить глюк в моей системе, пройдёт немало времени, прежде чем я смогу это сделать.

— Почему?

— По двум причинам. Первая — практического характера. Демокрит — это название нашего прототипа — построен для факторизации чисел длиной ровно триста цифр — не больше, не меньше. Даже если мне удастся заставить его работать как следует, я не смогу обрабатывать числа другой длины — квантовые регистры должны быть точно настроены на конкретное количество цифр.

Шикамацу выглядела разочарованной.

— А вторая причина?

Кайл опят вскинул брови.

— Вторая причина, миз Шикамацу, в том, что я не преступник.

— Я… прошу прощения?

— Есть лишь одно практическое приложение для факторизации больших чисел, — сказал он, крутя в пальцах карточку памяти, — а именно — взлом криптографических схем. Я не знаю, к чьим данным вы пытаетесь получить доступ, но я не хакер. Найдите себе другого умненького мальчика.

— Это просто случайное число, — сказала Шикамацу.

— Ой, да бросьте! Если бы вы попросили меня факторизовать число, чей размер не попадает в диапазон, скажем, от пятисот до шестисот цифр, и если бы вы не пришли с уже готовым числом, я бы вам поверил. Но сейчас, чёрт возьми, совершенно очевидно, что вы пытаетесь взломать чей-то код.

Кайл хотел было отдать карточку назад, но теперь наверху оказалась другая её сторона. Он всмотрелся в неё и увидел наклейку с единственным словом, написанным на ней: «Ханекер».

— Ханекер! — воскликнул Кайл. — Не Джошуа Ханекер?

Шикамацу потянулась за карточкой.

— Кто? — спросила она с деланным непониманием, хотя выглядела явно встревожено.

Кайл сжал куру в кулак, пряча карточку.

— В какие игры вы здесь играете? — спросил он. — Какое это имеет отношение к Ханекеру?

Шикамацу опустила взгляд.

— Я не думала, что вам известно это имя.

— У моей жены был с ним роман до того, как мы встретились.

Миндалевидные глаза Шикамацу удивлённо распахнулись.

— Правда?

— Да, правда. А теперь скажите мне, что за ерунда здесь творится.

Шикамацу подумала.

— Я… э-э… сначала я должна проконсультироваться с моими партнёрами.

— Сколько угодно. Вам нужен телефон?

Она достала телефон из своей модной сумочки.

— Нет.

Она поднялась, перешла на другой край помещения и начала тихим голосом разговаривать с кем-то, переключаясь между японским языком и ещё каким-то, напоминающим русский; можно было понять лишь некоторое слова, в том числе «Торонто», «Могилл», «Ханекер» и «квантовый». Несколько раз она вздрогнула; похоже, ей устраивали королевских размеров выволочку.

Через какое-то время она сложила телефон и вернула его в сумочку.

— Мои коллеги недовольны, — сказала она, — но нам нужна ваша помощь, и наши цели абсолютно законны.

— Вам придётся убедить меня в этом.

Она сжала губы и шумно выдохнула через нос.

— Вы знаете, как умер Джош Ханекер?

— Жена говорила, покончил с собой.

Шикамацу кивнула.

— У вас тут есть веб-терминал?

— Конечно.

— Вы позволите?

Кайл указал ей на устройство широким жестом руки.

Шикамацу уселась перед ним и заговорила в микрофон:

— «Торонто Стар», — произнесла она. Потом: — Поиск по архиву старых номеров. Слова в тексте статьи: «Ханекер», «Алгонкин». — Она продиктовала их по буквам.

— Поиск, — ответил терминал своим бесполым голосом. Потом: — Найдено.

Нашлось только одно упоминание. Статья появилась на экране монитора.

Шикамацу встала.

— Ознакомьтесь, — сказала она.

Кайл сел на стул, который она освободила. Статья была за 28 февраля 1994 года. Слова «Алгонкин» и «Ханекер» были подсвечены везде, где они встречались, соответственно красным и зелёным цветом. Он прочитал весь текст до конца, велев компьютеру медленно прокручивать его на экране:

Астроном покончил с собой

Джошуа Ханекер, 24, был вчера обнаружен мёртвым в расположении принадлежащего Канадскому Национальному Исследовательскому Совету радиотелескопа в Алгонкин-Парке, провинциальном парке в Северном Онтарио. Он совершил самоубийство путём поедания покрытого мышьяком яблока.

Ханекер, аспирант в Университете Торонто, находился в радиообсерватории в одиночестве в течение шести дней вследствие снежных заносов.

В Алгонкин-Парке он работал над проектом Программы поиска инопланетного разума (SETI), производя сканирование неба в поисках радиосообщений инопланетных цивилизаций. Поскольку Алгонкин-Парк находится вдали от городов, здесь гораздо меньше помех, и потому он идеально подходит для поиска слабых сигналов.

Тело Ханекера было найдено Дональдом Чонгом, 39, ещё одним радиоастрономом, который приехал в обсерваторию, чтобы сменить Ханекера.

— Это большая трагедия, — заявила спикер КНИС Эллисон Норткотт в Оттаве. — Джош был одним из наших самых многообещающих молодых учёных; также он был настоящим гуманистом и принимал активное участие в работе «Гринпис» и других организаций. Однако, судя по его посмертной записке, у него, по-видимому, были проблемы личного характера, связанные с его романтическими отношениями с другим мужчиной. Нам будет его очень не хватать.

Закончив чтение, Кайл развернулся на крутящемся кресле к Шикомацу. Раньше он не знал подробностей смерти Джоша; вся эта история была довольно грустной.

— Его история напомнила вам историю другого человека? — спросила Шикомацу.

— Да. Алана Тьюринга. — Тьюринг, отец современной информатики, совершил самоубийство в 1954 году тем же способом и по той же причине.

Она мрачно кивнула.

— Именно. Тьюринг был идолом Ханекера. Но чего спикер КНИС не упомянула, так это того, что Джош оставил две посмертные записки, а не одну. В первой действительно говорилось о его личных проблемах, но во второй…

— Да?

— Во второй речь шла о том, что он нашёл.

— Прошу прощения?

— С помощью радиотелескопа. — Шикамацу закрыла глаза, словно в последний момент усомнившись, стоит ли говорить дальше. Потом она открыла глаза и тихо произнесла: — Центавряне были не первыми инопланетянами, с которыми вы вошли в контакт; они были вторыми.

Кайл скептически наморщил лоб.

— Да ладно!

— Это правда, — сказала Шикамацу. — В тысяча девятьсот девяносто четвёртом Алгонкинская обсерватория приняла сигнал. Разумеется, он пришёл не с Альфа Центавра — эта звезда не видна из Канады. Ханекер зафиксировал сигнал откуда-то ещё, по-видимому, без труда его декодировал и был потрясён тем, что там говорилось. Он сжёг все оригинальные компьютерные ленты, зашифровал единственную оставшуюся копию сообщения, а потом убил себя. До сего дня никто не знает, о чём говорилось в инопланетном послании. Алгонкинскую обсерваторию закрыли сразу же после этого, сославшись на урезание бюджета. На самом деле они хотели разобрать всё в попытке определить, с какой звезды пришёл сигнал; по плану Ханекер должен был наблюдать более сорока звёзд в ту неделю, что он оставался в обсерватории один. Они разнесли обсерваторию по кирпичику, но так ничего и не нашли.

Кайл помолчал, переваривая информацию, потом спросил:

— И Ханекер использовал — что? RSA-шифрование?

— Именно.

Кайл нахмурился. RSA — это метод шифрования данных с двумя ключами: публичный ключ — это очень большое число, а приватный состоит из двух простых чисел, которые являются делителями публичного ключа.

Шикамацу развела руками, словно показывая, что проблема очевидна.

— Без приватного ключа, — сказала она, — сообщение декодировать невозможно.

— И в публичном ключе Ханекера пятьсот двенадцать знаков?

— Да.

Кайл подумал.

— Так что обычному компьютеру понадобились бы триллионы лет для того, чтобы найти делители простым перебором.

— Именно. Наши компьютеры непрерывно работают практически со дня самоубийства Ханекера. Пока что безрезультатно. Но, как вы сказали, это касается обычных компьютеров. Квантовый же…

— Квантовый компьютер может это сделать за считанные секунды.

— Точно.

Кайл кивнул.

— Я могу понять, что оставить зашифрованную посмертную записку для фаната Тьюринга вполне в порядке вещей. — Тьюринг сыграл решающую роль в нейтрализации нацистской шифровальной машины «Энигма» в годы второй мировой войны. — Но почему я должен соглашаться сделать это для вас?

— У нас есть копия диска Ханекера — заполучить её было весьма нелегко, поверьте. Мои партнёры и я считаем, что на диске закодирована информация, которая может иметь огромную коммерческую ценность — и если мы декодируем её первыми, мы все получим кучу денег.

— Все?

— Мои партнёры по телефону уполномочили меня предложить вам двухпроцентную долю от всех доходов.

— А что если никаких доходов не будет?

— Простите, я неясно выразилась: я готова предложить вам аванс в четыре миллиона долларов, либо двухпроцентную долю доходов. И вы сохраните все права на ваши технологии квантовых вычислений; всё, что нам нужно — раскодировать это сообщение.

— Что заставляет вас думать, что сообщение имеет коммерческую ценность?

— Во второй записке Ханекера говорится буквально следующее: «Сообщение инопланетян — открытие новой технологии». Диск с закодированной передачей — трёхдюймовая дискета, если вы ещё такие помните — была найдена лежащей на этой записке. Ханекер явно понял сообщение и чувствовал, что оно описывает какую-то инновационную технологию.

Кайл изобразил на лице сомнение и откинулся на спинку кресла.

— Я потратил полжизни, пытаясь догадаться, что студенты хотят сказать, когда пишут то или это. Он мог иметь в виду, что нам нужна новая технология, такая, как квантовые вычисления, чтобы взломать код.

Шикамацу ответила чрезвычайно серьёзным тоном:

— Нет, оно должно описывать какую-то крупную инновацию — и она нам нужна.

Кайл решил не спорить с ней об этом; она явно потратила слишком много времени и денег на это дело, чтобы хотя бы допустить мысль о том, что всё это было впустую.

— Как вы обо мне узнали?

— Мы следим за событиями в области квантовых вычислений много лет, профессор Могилл. Мы знаем точно, кто чем занимается и насколько они близки к прорыву. Вы и Саперштейн из Техниона стоите на пороге разрешения всех технических трудностей.

Кайл выдохнул. Он ненавидел Саперштейна всеми фибрами души — и уже немало лет. Знала ли Шикамацу об этом? Вполне вероятно — что означает, что она его ловит на крючок. Однако же, четыре миллиона долларов…

— Мне нужно об этом подумать, — сказал он.

— Я свяжусь с вами позже, — сказала Шикамацу, вставая. Она протянула руку за карточкой памяти.

Кайлу не хотелось её отдавать.

— На ней лишь публичный ключ, — сказала Шикамацу. — Без самого сообщения он бесполезен.

Кайл помедлил ещё мгновение, затем вернул ей кусочек пластика, влажный от пота с его ладони.

Шикамацу вытерла его платком и положила в сумочку.

— Спасибо, — сказала она. — Да, кстати, имейте в виду — я подозреваю, что не мы одни в курсе ваших исследований.

Кайл развёл руками и попытался изобразить весёлую беспечность.

— Возможно, мне стоит подождать других предложений и выбрать лучшее.

Шикамацу уже подошла к двери.

— Не думаю, что вам понравятся предложения того сорта, что они делают.

И она скрылась за дверью.

 

15

В офисе Хизер зазвонил телефон. Она взглянула на дисплей — внутренний университетский номер. Какое облегчение — она уже устала от журналистов. Хотя и они, похоже, уже устали от неё; прекращение сообщений инопланетян стало давней новостью, и репортёры, похоже, оставили её в покое. Хизер взяла трубку.

— Алло?

— Привет, Хизер. Это Пол Коменский из производственной лаборатории.

— Здравствуйте, Пол.

— Рад снова услышать ваш голос.

— Я тоже рада, спасибо.

Пауза, потом:

— Я… э-э… получил те вещества, которые вы просили синтезировать.

— Отлично! Большое спасибо.

— Ага. Субстрат ничем не примечателен, фактически это полистирол. А вот насчёт второго я оказался прав. Оно и правда жидкое при комнатной температуре, но в самом деле высыхает — образуя тонкую кристаллическую плёнку.

— Правда?

— И это пьезоэлектрик.

— Пье… что?

— Пьезоэлектрик. Это значит, что когда вы его сдавливаете, в нём возникает электрический ток.

— В самом деле?

— Не слишком сильный, но вполне различимый.

— Поразительно!

— Вообще это не так уж необычно; такое происходит во многих минералах. Но я этого не ожидал. Кристаллы, в которые высыхает это вещество, похожи на то, что мы называем релаксорными сегнетоэлектриками. Это такой особый тип пьезоэлектриков, которые могут деформироваться — изменять форму — вдесятеро сильнее, чем обычные пьезоэлектрические кристаллы.

— Пьезоэлектрики, — тихо повторила Хизер. Кончиками пальцев она записала это слово на планшете. — Я что-то про них читала — правда, не могу сейчас вспомнить, где. Ну так что, вы теперь сможете сделать мои плашки?

— Конечно.

— И сколько это займёт?

— Весь процесс? Где-то около дня.

— И всё?

— И всё.

— Вы это сделаете для меня?

— Разумеется. — Пауза. — Почему бы вам сюда не прийти? Я хотел бы вам показать установку и убедиться, что она производит именно то, что вы хотите. После этого мы могли бы запустить машину, а сами, скажем, пойти пообедать?

Хизер мгновение помедлила, затем ответила:

— Конечно. Обязательно. Я уже иду.

Промышленная установка оказалась очень проста.

На полу лаборатории Пола Коменского был разложен лист субстратного материала размером примерно три метра на три; ещё две таких же панели стояли, прислонённые к стене, почти касаясь потолка.

Субстрат был тёмно-зелёного цвета, как платы компьютерных схем. На листе субстрата сидел небольшой робот размером с коробку из-под обуви, к спине которого была присоединена цилиндрическая ёмкость.

Хизер стояла рядом с Полом. Монитор компьютера рядом с ним показывал двенадцатое сообщение инопланетян — первое после уроков арифметики и химии.

— Мы просто включаем робота, — сказал Пол, — и он начинает двигаться по поверхности субстрата. Видите эту ёмкость? Она содержит второе вещество — жидкость. Робот распыляет её в соответствии с изображённым на мониторе паттерном. Потом он с помощью лазера отрезает плашку от листа субстрата. После этого он её переворачивает и рисует такой же паттерн с обратной стороны; я запрограммировал его делать это с той же самой ориентацией, так что если бы субстрат был прозрачен, паттерны с обеих сторон совпали бы. После этого с помощью одного из своих манипуляторов он помещает готовую плашку в ящик вон там.

Он нажал кнопку, и робот начал действовать в точности, как он описал; в результате получилась прямоугольная плашка размером примерно десять сантиметров на пятнадцать. Хизер улыбнулась.

— Понадобятся примерно сутки на то, чтобы нарезать все плашки, и когда он закончит, все плашки окажутся сложенными в ящики в том порядке, в котором их нужно будет соединить.

— Что если я уроню ящик?

Коменски улыбнулся.

— Вы знаете, мой старший брат однажды такое сделал. На своём самом первом компьютерном курсе, в семидесятых. Тогда всё делалось на перфокартах. Он написал программу, которая распечатывала постер с Фэррой Фосетт — помните такую? Он весь состоял из печатных символов — звёздочек, знаков доллара, косых черт — которые издалека сливались и казались чёрно-белой фотографией. Он потратил на это много месяцев, а потом уронил чёртову коробку с перфокартами, и они все перемешались. — Он содрогнулся. — Так вот, робот наносит маленький порядковый номер на обратную сторону каждой плашки. Он это делает специальным клеем — он легко отлепляется, если в будущем вам понадобится от него избавиться.

Она улыбнулась.

— Вы всё учли.

— По крайней мере, постарался. — Робот продолжал трудиться; он уже нарезал шесть плашек. — Ну так что, как насчёт обеда?

Они обедали в клубе преподавателей, расположенном на Уилкокс-стрит, 41, буквально за углом от Сид-Смит. Зал был оформлен в веджвудском стиле: серо-синие стены с фризами рококо. Хизер оперлась локтями о белую скатерть и сплела пальцы у лица. Она отметила, что использует своё обручальное кольцо в качестве щита. Да, подумала она, один из недостатков профессии психолога: что бы ты ни делал, ты всегда осознаёшь такие вещи.

Она опустила руки и сложила их на скатерти — и так же неосознанно, как в прошлый раз, положила левую руку сверху.Хизер взглянула на стол, увидела, как поблёскивает обручальное кольцо, и позволила себе крошечное пожатие плеч.

Однако от глаз Пола это не укрылось.

— Вы замужем.

Хизер в третий раз продемонстрировала кольцо, подняв левую руку.

— Да, уже двадцать один год, но… — Она примолкла, задумавшись, как бы это сказать. Потом, после секундной внутренней борьбы, добавила: — Но сейчас мы живём отдельно.

Брови Пола поползли вверх.

— Дети?

— Двое. Было двое.

Он чуть-чуть наклонил голову, услышав странный оборот.

— Вы редко с ними видитесь?

— Одна из дочерей умерла несколько лет назад.

— О Господи. Простите!

У него хватило такта не спрашивать о причине; это подняло его на несколько пунктов в глазах Хизер.

— А как у вас?

— Разведён, давным-давно. Сын; живёт в Санте-Фе. Я провожу там Рождество с ним, его женой и детьми; приятно куда-нибудь сбежать от холодов.

Хизер слегка закатила глаза, словно говоря, что сейчас немного холодов вовсе не помешало бы.

— Ваш муж, — спросил Пол, — где он работает?

— Здесь же, в университете. Кайл Могилл.

Брови пола взметнулись вверх.

— Кайл Могилл ваш муж?

— Вы его знаете?

— Он с компьютерного факультета, верно? Мы были в одном комитете пару лет назад, когда основывали Центр имени Келли Готлиба.

— О, да. Я помню тот случай.

Пол смотрел на неё, не мигая и улыбаясь.

— Кайл — полный идиот, если позволил вам уйти.

Хизер открыла было рот, чтобы объяснить, что она не уходила от него, что они расстались лишь на время, что всё очень сложно. Но потом закрыла рот и склонила голову, принимая комплимент.

Подошёл официант.

— Хотите к обеду какого-нибудь вина? — спросил Пол.

После обеда, возвращаясь в одиночестве к себе в офис, Хизер достала планшет, чтобы проверить голосовую почту. Там было сообщение от Кайла о том, что ему нужно с ней поговорить о чём-то важном. Поскольку она была неподалёку от Маллин-холла, она решила просто зайти к нему и узнать, чего он хочет.

— О, привет, Хизер, — сказал Кайл, как только дверь его лаборатории скользнула в сторону. — Спасибо, что пришла. Мне надо с тобой поговорить. Присаживайся.

У Хизер слегка кружилась голова после выпитого за обедом вина; присесть показалось чрезвычайно хорошей идеей. Она уселась перед Читой.

Кайл прислонился к краю стола.

— Мне нужно с тобой поговорить о Джоше Ханекере.

Хизер напряглась.

— А что с ним?

— Прости; я знаю, что ты просила никогда о нём не упоминать, но, в общем, его имя всплыло сегодня.

Хизер прищурилась.

— В каком контексте?

— Было ли что-то необычное в его смерти?

— Что ты имеешь в виду под «необычным»?

— Ну, — сказал Кайл, — говорили, что он покончил с собой, потому что был геем.

Хизер кивнула.

— Для меня это была новость, но да, так говорили. — Потом она слегка пожала плечами, словно признавая, что времена сильно изменились; сегодня она не могла себе представить, чтобы кто-то из-за этого наложил на себя руки.

— Но ты не думаешь, что он был геем?

— Господи, Кайл, я не знаю. Мне казалось, что он искренне мной интересуется, но потом сказали, что у него были отношения с тем парнем, про которого я думала, что он просто сосед. А в чём, собственно, дело?

Кайл сделал глубокий вдох.

— Ко мне сегодня пришла женщина. Сказала, что представляет консорциум, владеющий копией диска, который содержит инопланетное послание, принятое перед смертью Ханекером.

Хизер кивнула.

— Ты не удивлена?

— Ну, это не первый раз, когда я слышу историю о том, что он обнаружил сигнал. Этот слух ходит в близких к SETI кругах много лет. Но вообще это всего лишь слух.

— Совпаденьице, правда? — сказал Кайл. — Ну, то есть, два послания, предположительно с двух различных звёзд, и так близко во времени: сначала чьё-то, принятое Ханекером в девяносто четвёртом, а потом, через тринадцать лет — серия сообщений с Альфы Центавра.

— Ну, я не знаю, — ответила Хизер. — Участники SETI поначалу думали, что мы обнаружим гораздо больше сигналов, чем мы до сих пор получили. К 1994 году мы целенаправленно искали инопланетные сигналы всего тридцать лет; могло быть множество попыток установить контакт до того, как мы изобрели радиотелескопы, и следующая попытка могла случиться уже завтра — мы ведь не знали, насколько часто другая цивилизация станет пытаться установить контакт с нами.

Кайл кивнул.

— Алгонкинский радиотелескоп закрыли вскоре после того, как Ханекер предположительно обнаружил тот сигнал.

Хизер грустно улыбнулась.

— Не мне тебе рассказывать об урезании государственных ассигнований. Кроме того, если такой диск существует, зачем кто-то стал бы обращаться с ним к тебе?

— Та женщина сказала, что Ханекер зашифровал его с помощью RSA — это система, использующая простые делители очень большого числа в качестве ключа дешифровки.

— Тогда такие вещи уже существовали?

— Ага. Ещё в семьдесят седьмом Ривест, Шамир и Алдеман — трое учёных из MIT, разработавшие технологию — зашифровали сообщение, используя 129-значное произведение двух простых чисел. Предложили сто долларов тому, кто сможет его расшифровать.

— И кто-нибудь смог?

— Много лет спустя. В девяносто четвёртом, кажется.

— И что в нём было?

— «Волшебные слова — брезгливая скопа».

— Что ещё за «скопа»?

— Кажется, хищная птица. Потребовалось шестьсот добровольцев с компьютерами, каждый из которых работал над частью задачи в течение восьми месяцев, чтобы взломать этот код — более ста квадрильонов операций.

— Так почему бы не сделать то же самое с сообщением Джоша?

— Он использовал число из 512 цифр — а каждая дополнительная цифра, разумеется, это дополнительный порядок величины. Они работают над ним, используя обычные методы, но до сих пор пока не смогли его взломать.

— Ох. Но почему этот консорциум пришёл к тебе?

— Потому что они думают, что я близок к прорыву в области квантовых вычислений. Я пока не готов — у нас лишь система-прототип, и даже если бы в ней не было глюков, она работает только с трёхсотзначными числами и ни с каким другими. Но через несколько месяцев, если повезёт, у меня будет система, способная взламывать ключи любой длины практически мгновенно.

— Ого.

— Эта женщина, что ко мне приходила — я думаю, она хочет запатентовать все технологии, что удастся извлечь из сообщения.

— Это возмутительно, — сказала Хизер. — Даже если такое сообщение существует — а я сильно в этом сомневаюсь — оно принадлежит всем. — Она помолчала. — И кроме того…

— Что?

— Ну, — сказала Хизер, хмурясь, — если оно существует, то Джош и правда убил себя, увидев, о чём в нём говорится. Может быть… может быть, ты не захочешь этого знать.

— Ты хочешь сказать, его самоубийство может быть связано с сообщением?

— Возможно. Как я сказала, насколько мне известно, он не был ни геем, ни бисексуалом.

— Но что за сообщение могло заставить человека убить себя, но прежде скрыть его содержание от остального человечества?

Хизер секунду помолчала, потом ответила:

— «Рай существует, это место абсолютного блаженства, и туда попадает каждый».

— Зачем держать это в тайне?

— Чтобы человеческий род продолжился. Если каждый узнает, что это правда, мы все совершим самоубийство, чтобы попасть туда поскорей, и Homo sapiens вымрет буквально за день.

Кайл подумал об этом.

— Тогда зачем вообще оставлять зашифрованную копию сообщения? Почему просто его не уничтожить?

— Может быть, он как римский папа, — сказала Хизер. Кайл ответил непонимающим взглядом. — Говорят, в Ватикане под замком столетиями хранится пророчество. Время от времени папа в него заглядывает — и в ужасе снова прячет его. По крайней мере, так рассказывают.

Кайл задумался.

— Ну, этот консорциум хочет, чтобы я работал на них; они предлагают много денег.

— Насколько много? — спросила Хизер.

Она разглядела неуверенность на его лице. Ещё прежде, чем он заговорил, она знала, о чём он думает: «Если мы снова не сойдёмся, то будет ли разумно с моей стороны раскрывать масштабы нового источника доходов?»

— Это… э-э… весьма значительная сумма, — сказал Кайл.

— Понятно, — ответила Хизер.

— Они также пытаются заполучить другого специалиста, который близок к прорыву так же, как и я. — Он помолчал. — Саперштейна.

— Ты терпеть его не можешь.

— Именно.

— Ну, не знаю. Возможно, тебе стоит согласиться.

— Почему?

— Предположим, что вместо тебя это сделает Саперштейн или кто-то ещё. Это не значит, что сообщение Ханекера, если оно реально существует, станет достоянием гласности — у правительства есть его копия, но они уже двадцать лет держат его в тайне.

— Возможно. Но я уверен, что консорциум заставит меня подписать СНР.

— Ах, — сказала Хизер, передразнивая мужа. — Пресловутый СНР.

Он улыбнулся.

— СНР — это соглашение о неразглашении. Они, скорее всего, заставят меня подписать контракт с очень жёсткими штрафными санкциями, в котором я обязуюсь не рассказывать о содержании сообщения и даже о самом его существовании.

— Гмм. И что же ты собираешься делать?

Кайл развёл руками.

— У «Монти Пайтон» есть скетч про шутку настолько смешную, что услышав её, ты в буквальном смысле умираешь от смеха; во вторую мировую войну её использовали как оружие. Её переводила с английского на немецкий команда переводчиков — каждый переводил только одно слово. Один из них случайно увидел два слова и попал в реанимацию. — Она помолчала. — Я не знаю. Если кто-то даёт тебе такую шутку и объясняет, насколько она смешная, тебе не захочется самому заглянуть и проверить? — Она снова сделала паузу. — Даже если Ханекер покончил с собой, прочитав его, я всё равно хочу знать, что было в этом сообщении.

— Оно может не поддаваться расшифровке — так же, как сообщения центаврян. Даже если ты найдёшь простые делители, это ещё не значит, что сообщение обретёт смысл. Я хочу сказать, что вопреки всему, что я говорила до сих пор, может оказаться, что Джош всё же покончил с собой по личным мотивам, и сообщение инопланетян здесь совершенно ни при чём.

— Может быть, — согласился Кайл. — Или, возможно, сообщение складывалось в пиктограммы, которые по случайному совпадению имели смысл только для Ханекера. — Он ткнул пальцем в сторону постера с картиной Дали. — Может, он украл деньги из ящика для пожертвований в своей церкви, а пиктограмма почему-то выглядела как Иисус на кресте, или что-то подобное. И свела его с ума.

— И в этом случае тебе, как атеисту, ничто не угрожает.

Кайл пожал плечами.

— Возможно, тебе нужно это сделать, — сказала Хизер. Потом понизила голос. — В конце концов, если Бекки…

Кайл кивнул.

— Если Бекки подаст на меня в суд и я потеряю всё, чем владею, будет здорово иметь побочный источник доходов.

Хизер некоторое время молчала.

— Мне нужно идти, — сказала она после паузы.

Кайл поднялся.

— Спасибо, что зашла, — сказал он.

Хизер невесело улыбнулась и ушла.

Кайл вернулся в своё кресло и задумался. Существует ли что-нибудь — хотя бы что-то — что, будучи ему рассказано, заставило бы его покончить с собой?

Нет. Нет, конечно же, нет.

Разве что…

Он содрогнулся.

Да, была одна вещь, которая, если бы кто-то ему её рассказал, и правда заставила бы его наложить на себя руки, как это сделал много лет назад бедолага Джош Ханекер у чёрта на куличках.

Доказательство того, что это у него, а не у Бекки, ложная память о том, что на самом деле происходило в её детстве.

 

16

Хизер вернулась в лабораторию Пола Коменски под вечер следующего дня. Маленький робот всё ещё трудился, однако уже заканчивал третий и последний лист субстрата.

— Осталось буквально несколько минут, — сказал Пол, выходя поприветствовать её.

Хизер вспомнилось предостережение о том, что не следует доверять оценкам временны́х затрат, сделанным инженерами.

— Хорошо.

Словно чувствуя необходимость продемонстрировать, что до завершения работы осталось вовсе не настолько долго, Пол указал на две большие коробки, которые и вправду были почти заполнены маленькими прямоугольными кусочками раскрашенного субстрата.

Хизер подошла к ним и взяла первые две плашки. Она соединила их; они держались довольно крепко.

Робот издал что-то вроде электронного чириканья. Хизер обернулась — она стояла у него на пути. Она отошла в сторону, и робот подкатился ко второй коробке, опустил в неё плашку, затем издал другую серию звуков и остановился.

— Готово, — сказал Пол.

Хизер подняла одну из коробок. Она весила, должно быть, не меньше двадцати кило.

— Вам понадобится помощь, чтобы отнести всё это к себе в офис, — сказал Пол.

Она определённо была бы благодарна за помощь, но она и так перед ним в долгу. Или, если не кривить душой, она уже задолжала перед ним настолько, насколько нашла возможным. Вчера ей было хорошо в его компании, но после было не по себе — а сейчас уже почти время ужина, и она знала, что дело не ограничится тасканием коробок по кампусу.

— Нет, я сама справлюсь, — сказала она.

Хизер показалось, что Пола её ответ разочаровал, но он без сомнения умел читать знаки; в университетской среде без этого не выжить, что бы там ни говорил тот парень из антропологии — Бентли, Бейли или как его там.

Но потом Хизер снова повернулась к своим двум коробкам. Она умрёт, если попытается дотащить их по такой жаре до Сид-Смит. На самом деле ей и правда нужна помощь.

— С другой стороны… — сказала она.

Пол обрадовался.

— Да, — сказала Хизер. — Да, я была бы благодарна за помощь.

Пол поднял вверх указательный палец в знак того, что вернётся через минуту. Он вышел из лаборатории и вскоре вернулся, катя перед собой две ручные тележки. Ему было немного неудобно: тележки норовили разъехаться в равных направлениях. Хизер подошла ему помочь. Их руки ненадолго коснулись друг друга, когда она взялась за ручки одной из тележек.

— Спасибо, — сказала она.

Пол улыбнулся.

— Не за что.

Толкая свою тележку перед собой, он подсунул её нижний край под коробку, а потом налёг на ручки, наклоняя тележку назад так, что коробка скользнула по металлической раме к её задней части. Хизер повторила его манёвр со своей тележкой и второй коробкой.

Пол снова поднял палец вверх.

— Вам понадобится запас зажимов и скоб, если вы хотите соединить свои квадраты в кубы. — Он достал ещё одну коробку — похоже, он приготовил её заранее — и положил её сверху на свою тележку.

— Здесь также есть пара держателей для стекла. — Он открыл коробку и достал оттуда устройство и присоской с одной стороны и чёрной рукояткой с другой. — Видели такое раньше? Их используют для работ с листовым стеклом, но вам они пригодятся, чтобы ворочать большие панели после того, как вы их соберёте.

— Спасибо, — снова сказала Хизер.

— Вы, конечно, знаете, что у настоящего тессеракта только двадцать четыре грани?

— Что? — воскликнула Хизер. Не могла она так фундаментально облажаться. — Но Кайл сказал…

— О, когда он развёрнут, то граней двадцать восемь, но когда его складываешь, то они накладываются одна на другую и остаётся двадцать четыре. Нижняя грань накладывается на верхнюю, боковые кубы уходят внутрь и так далее. Но, разумеется, практически сложить его никак нельзя. — Он помолчал. — Ну что, поехали?

Хизер кивнула, и они отправились в путь, толкая перед собой тележки.

Конечно, когда они дойдут до её офиса, она может просто сказать «спасибо», и он уйдёт, но…

Но двадцать восемь сотен плашек! Она одна будет их собирать целую вечность.

Пол наверняка согласится помочь, и…

Нет. Нет. Она не может его об этом просить, не может больше находиться в его обществе. Сперва нужно всё решить с Кайлом.

Но….

Но как решить? Как она может быть уверена? А если она не будет знать точно, не будет ли она сжиматься каждый раз, как Кайл её касается?

Когда они пробирались по Сент-Джордж, она взглянула на Пола.

Его руки охватывали обрезиненные ручки тележки. Красивые руки, сильные. С длинными пальцами.

— Знаете, — сказала Хизер, — если у вас найдётся свободное время, мне бы не помешала помощь со сборкой всех этих плашек.

Он посмотрел на неё и улыбнулся — у него была по-настоящему хорошая улыбка.

— Конечно, — ответил он. — С удовольствием.

Пол и Хизер перевезли коробки через кампус, остановившись передохнуть на лавочках на полпути. Они вкатили тележки в Сидни-Смит-холл по пандусу для инвалидов. Прямо перед ними шёл здоровенный студент в кожаной куртке «Варсити Блюз» с именем «Колмекс» на спине. Хизер подумала о том, насколько важно для парня позиционировать себя как футболиста, что он носит кожаную куртку в середине августа. Она надеялась, что он придержит для них дверь, но он хлопнул ею так, что стёкла задрожали. Пол вскинул брови и переглянулся с Хизер, как преподаватель с преподавателем — «ох уж эти нынешние дети». Затем он хитро повернул свою тележку так, чтобы освободить одну руку на время, достаточное для того, чтобы открыть дверь.

Наконец, они добрались до её офиса.

— О, — сказал Пол, озираясь, когда они вошли внутрь, — у вас офис на двоих.

Хизер кивнула; даже в университетах есть своя неофициальная иерархия.

— Я всего лишь доцент, — сказала она. — Потеряла несколько лет, пока дети были маленькие, теперь навёрстываю. Омар Амир, с которым мы делим офис, уехал на лето.

Хизер ногой сдвинула коробку с тележки на пол, а потом свалилась в кресло перевести дух. Она слегка качнула головой, оглядывая офис. Им придётся отодвинуть стол Омара — вот ещё радость — но если поставить его вплотную к вот этому шкафу, то на покрытом ковровым покрытием полу освободится достаточно места, чтобы начать собирать инопланетный пазл.

Пол также отдыхал, сидя в Омаровом кресле. Однако через пару минут они встали и передвинули стол. Потом она взяла распечатку схемы сборки для первой панели, открыла первую коробку с плашками и уселась на пол, подогнув под себя ноги. Пол уселся в метре от неё. Она даже немного чувствовала запах его пота; она уже очень давно не чувствовала запаха мужского пота.

Она принялись соединять плашки. Зрелище того, как вроде бы беспорядочный узор на одной плашке продолжается на соседней, приносило изрядное удовлетворение.

За работой она продолжала раздумывать о типе соединения, которое, как сказал Пол, он использовал при обработке краёв плашек: пазы и выступы. Несколько весьма пошлых шуток пришли ей в голову по этому поводу, но она держала их при себе.

Где-то в 20:30 они заказали пиццу и «кока-колу»; к восторгу Хизер, они выбрали пиццу, устроившую их обоих, буквально в две секунды; с Кайлом это превращалось в форменные переговоры с уступками и компромиссами.

Пол достал было свой смарт-кэш, когда посыльный принёс заказ, но Хизер настояла, что это он оказывает ей услугу, так что заплатить должна она. Ей понравилось, что Пол уступил с достоинством.

Около десяти вечера все сорок восемь квадратных панелей были, наконец, собраны. Каждая оказалась размером в семьдесят сантиметров. Они сложили их вместе и прислонили к столу Омара.

Теперь настало время собрать всю штуковину целиком. Пользуясь зажимами и скобами, которые принёс Пол, они стали соединять грани. Наконец, все восемь кубов были собраны.

В целом нанесённые краской отметины — они немного поблёскивали, словно слюда — по-прежнему не складывались в узнаваемый узор, но они перетекали с одной грани куба на другую как замысловатое плетение, несколько напоминающее печатную плату.

Сверяясь с распечатками, они продолжили работу, соединяя отдельные кубы в единое целое. Они не могли поставить конструкцию вертикально — не хватало высоты потолка, так что её положили горизонтально, центральной колонной из четырёх кубов параллельно полу:

Вся структура опиралась на один из кубов; дальний конец колонны подпёрли стопкой учебников. В собранном виде конструкт возвышался почти до потолка.

Окончив работу, Пол и Хизер присели и уставились на него. Было это произведением искусства? Алтарём? Или чем-то ещё? Его крестообразная форма явно провоцировала аналогии — даже сейчас, когда  вся конструкция лежала на боку, сравнения с распятием трудно было избежать — но как инопланетяне могли разделять с людьми такого рода символизм? Даже если допустить, что предполагаемый Господь имел предполагаемых смертных детей на других мирах, крест явно не мог бы там использоваться в качестве орудия казни — уж слишком хорошо он подходил именно к человеческой анатомии. Нет-нет, сходство наверняка случайно.

Вся конструкция выглядела какой-то шаткой. Собственно, она напомнила Хизер один случай, когда она ещё ходила в детский сад. Их группу водили посмотреть на первый «Конкорд», совершивший посадку в аэропорту Торонто. Когда они вернулись в садик, добряк-уборщик соорудил для них игрушечный «Конкорд» из контейнеров для мусора и листов зелёного гофрокартона. То, что у них получилось, выглядело так же шатко, как тот самолёт.

Пол удивлённо покачал головой.

— Как по-вашему, что это?

Хизер пожала плечами.

— Ни малейшего понятия.

Она посмотрела на часы. Пол взглянул на свои.

Они шли к метро вместе. Хизер уезжала на восток до «Янг»; Полу, у которого была квартира на Харборфронт, нужно было на юг к «Юнион». Он спустился на восточную платформу и дождался, пока Хизер сядет в поезд. Стены на станции Сент-Джордж были покрыты бледно-зелёной плиткой, похожей на увеличенные копии тех, с которыми они провозились весь сегодняшний вечер. Туннели здесь были практически прямые; Хизер увидела приближающийся поезд задолго до того, как он подъехал.

— Спасибо, Пол, — сказала она, тепло улыбнувшись. — Я очень ценю вашу помощь.

Пол легко коснулся её руки, и тем всё и закончилось. Хизер подумала, что бы она стала делать, попытайся он её поцеловать.

А потом на станцию въехал поезд, и она отправилась к себе в свой пустой дом.

Хизер ворочалась с боку на бок всю ночь, видя сны попеременно то про диковинный инопланетный артефакт, то про Пола.

Бо́льшую часть пути до её работы метро идёт под землёй, но на двух участках вдоль Янг-стрит подземка становится оксюмороном и выскакивает на поверхность. В обоих случаях — в окрестностях станций «Дэвисвилль» и «Роуздейл» — свет солнца болезненно слепил глаза невыспавшейся Хизер.

К счастью, когда она, наконец, добралась до своего офиса, шторы по-прежнему были задёрнуты. Она не могла бы нормально работать, когда бо́льшую часть помещения занимает конструкция из восьми кубов. Так что она просто сидела в темноте, прихлёбывая кофе, купленный во «Второй чашке» в вестибюле и дожидаясь, пока сердце перестанет колотиться.

И оно в конце концов перестало. Она надеялась, что ночью во сне она увидит какую-нибудь подсказку к загадке того, что они построили, но ничего такого не случилось. А сейчас, глядя на это, она чувствовала себя полной дурой. Что за безумная идея! Хорошо хоть Омар — да и почти все остальные — сейчас на каникулах.

Хизер сделала ещё глоток кофе и решила, что теперь она готова к тяготам нового дня. Она поднялась, подошла к окну и отдёрнула выцветшие шторы. В комнату хлынул солнечный свет.

Она снова села, обхватив голову руками, и…

Что за чёрт?

Отметины, нанесённые краской на панелях субстрата, сверкали под лучами солнца. Поскольку они представляли собой кристаллическую плёнку, в этом, вероятно, не было ничего удивительного, но…

…но они словно бы приплясывали, мерцали.

Она встала, чтобы осмотреть их более внимательно, сделала шаг и…

…и запнулась за стопку распечаток, которые бросила на полу. Она полетела вперёд, прямо на конструкцию, которую построила.

Она должна была расколотить её на части — и не только на большие квадраты, но и поломать соединения между некоторыми из составляющих их плашек.

Должна была — но не расколотила.

Конструкция уцелела. Зато Хизер чуть было не сломала руку, врезавшись в неё.

Что-то удерживало панели вместе. С близкого расстояния она видела, что квадратные метки на плашках вспыхивают независимо, отражая свет, словно поверхность мыльного пузыря.

Вчера всё это держалось на соплях — времянка, скреплённая зажимами и подпёртая стопкой книг.

Но сегодня…

Она подошла к дальнему концу конструкции и осмотрела его. Потом ударила по ней кулаком. Конструкция была жёсткой, но не полностью неподвижной; она слегка сдвинулась. Когда Хизер упала на неё, одна из граней прижалась к стене. Хизер ткнула ногой в стопку книг, подпирающих дальний конец; книги повалились на пол.

Однако крайний куб остался на месте. Вместо того, чтобы опуститься под собственным весом, ряд кубов по-прежнему торчал в сторону.

Может быть, краска становится чем-то вроде цемента после того, как хорошенько высохнет? Может быть…

Она оглядела комнату, струящийся в окно солнечный свет, собственную тень на дальней стене.

Может быть, оно питается от солнца?

Солнечный свет. Источник энергии, к которому, должно быть, имеет доступ любая цивилизация где угодно во вселенной. Не на всех планетах есть тяжёлые элементы, такие как уран, и наверняка не везде есть залежи ископаемого топлива. Но у каждой планеты в галактике есть одна или больше звёзд, вокруг которых она обращается.

Она встала и задёрнула шторы.

Объект сохранил жёсткость. Она вздохнула — разумеется, это не могло быть настолько просто. Она снова села за стол и задумалась.

Послышалось какое-то поскрипывание. На её глазах конструкция начала гнуться. Она вскочила на ноги и попыталась подхватить последний куб, пока он не развалился — его боковые грани, дно и задняя панель уже отваливались.

Она попыталась удержать остаток конструкции одной рукой, второй лихорадочно восстанавливая разрушенную подпорку из книг. Когда объект снова обрёл равновесие, она бросилась к окну и снова раздвинула шторы.

Разумеется, в изделие встроен небольшой накопитель энергии. Это совершенно естественно для прибора, питающегося от солнца; иначе бы он разваливался каждый раз, когда на него падает чья-нибудь тень.

Итак.

Первым делом нужно сделать так, чтобы конструкт был постоянно запитан; через пару часов солнце перестанет светить в окно. Она подумала, не вынести ли его наружу, но это решило бы проблему лишь до вечера. Энергосберегающие лампы офисного освещения явно не давали вчера достаточной мощности, но она бы могла притащить мощные осветители с театрального факультета или, может быть, с ботанического.

Она ощутила, как адреналин разливается по телу. Она не имела понятия, что именно она открыла, но в работе с инопланетным посланием она явно продвинулась дальше, чем кто-либо ещё.

На секунду она задумалась о том, чтобы зайти на сайт Центра приёма инопланетного сигнала и сообщить о своей находке. Этого было бы достаточно, чтобы закрепить за собой приоритет. Но это также означало бы, что в следующие несколько дней сотни исследователей начнут повторять то, чего она уже достигла, и один из них может сделать следующий шаг, выяснив, для чего эта чёртова штуковина нужна. Ей нужно было навёрстывать дюжину лет своей карьеры; выяснение предназначения конструкта могло бы скомпенсировать всё потерянное время…

И она пошла за театральными юпитерами.

А потом принялась за работу.

 

17

Кайл вошёл в свою лабораторию; автоматически включился свет.

— Доброе утро, Чита.

— Доброе, доктор Могилл.

— О, вот это неплохо. «Доброе». Мне это нравится.

— Стараюсь, — ответил Чита.

— Я вижу.

— То есть у меня получилось?

— Вообще-то да — молодец, что подметил эту особенность. Ты делаешь успехи.

— Очень на это надеюсь. Собственно — как вам это? — Чита сделал паузу, по-видимому, ожидая, пока полностью завладеет вниманием Кайла. — Юлий Цезарь был не только двоюродным дедом Августа — он также был сыном Бастинды, и так же, как для Бастинды, вода для него была смертельна. Исходя из этого, Кассий и другие республиканцы-заговорщики решили, что им ни к чему закалывать Великого Юлия ножами — гораздо проще будет покончить с ним с помощью водяных пистолетов. Так что они устроили на него засаду, и когда он вышел из Капитолия, открыли огонь. Цезарь сопротивлялся, пока не увидел, что в него стреляет его лучший друг, и в этот момент произнёс свои последние слова: H2, Brute?»

Кайл засмеялся

— Вы смеётесь! — В голосе Читы звучала неподдельная гордость.

— Ну, это было довольно забавно.

— Может быть, когда-нибудь я всё же освою искусство быть человеком, — сказал Чита.

Кайл посерьёзнел.

— Когда это произойдёт, не забудь мне об этом сказать.

Театральные осветители были установлены: три здоровенных лампы на треножниках с линзами Френеля и заслонками, ограничивающими луч. Они снабжали инопланетный конструкт постоянным потоком энергии, позволяя ему делать то, для чего он был предназначен — что бы это ни было.

Но пока что всё, что он делал — сохранял жёсткость. Хизер могла себе вообразить маркетинговую нишу для подобного продукта — мысль о Кайле проскочила у неё в голове — но вряд ли инопланетяне стали бы тратить десять лет лишь на то, чтобы рассказать, как добиться, чтобы что-то оставалось жёстким.

И всё же, возможно, что они и правда хотели передать нам лишь это: способ сделать материал устойчивым к большим нагрузкам. В конце концов, быстрые полёты между Землёй и Альфой Центавра потребуют существенных ускорений.

Но всё это не имело смысла. Если у центаврян есть корабли, способные двигаться хотя бы с половиной скорости света, то они смогли бы прислать работающую модель быстрее, чем передать её чертежи. Конечно, передача информации по радио всегда гораздо дешевле, чем посылка физических объектов, но вопрос был в том, была приобретённая жёсткость главной целью конструкта, или лишь побочным эффектом того, для чего он был предназначен на самом деле.

Хизер села и уставилась на него, пытаясь постигнуть его подлинное предназначение. Она не любила научную фантастику так, как любил её Кайл, но им обоим нравился фильм «Космическая одиссея 2001», и сейчас ей вспомнилась последняя сказанная в этом фильме фраза. «Его происхождение и предназначение, — говорил Хейвуд Флойд о монолите, — по-прежнему остаётся тайной» — хотя Хизер всегда подозревала, что он имеет отношение к зданию Объединённых Наций.

Она продолжила думать о недостающих данных — о том, какого размера конструкт она должна была построить. Может быть, он не предполагался таким большим. Обещанная революция в нанотехнологиях так и не произошла, частично потому что из-за квантовой неопределённости сверхминиатюрными машинами невозможно было управлять. Возможно, генерируемое плашками поле решало эту проблему; возможно, центавряне хотели, чтобы она сделала конструкт в миллиард раз меньше, чем сейчас. Она вздохнула. Тогда они должны бы были сказать, какого размера должна быть эта дурацкая штуковина.

Если только, снова подумала она, они не собирались оставить это на усмотрение изготовителя. Она снова и снова возвращалась к идее масштаба: человек естественным образом построил бы его одного размера, разумная улитка — гораздо меньшего, мыслящий зауропод — много большего.

Но зачем делать его размером с человека? Почему центавряне позволяли изготовителю, кем бы он ни оказался, построить конструкт такого размера, какого ему захочется?

Разве что, как предположил Пол, они хотели, чтобы изготовитель в него залез.

Глупая мысль, порождённая скорее её воспоминанием о «Конкорде» из мусорных контейнеров, чем объектом у неё перед глазами. Или может быть, чёртово фрейдианство опять пролезло к ней в голову: «Конешно, майне фрау, што-то фсегда долшно фходить фнутрь туннеля».

Полный бред. Как можно залезть внутрь? И, собственно, где в него влезать? В конце концов, здесь целых восемь кубов.

Вот в этот куб, сразу подумала она, мысленно указывая на третий куб центральной колонны, тот, к которому по бокам примыкали четыре боковых куба. Это был единственный особенный куб, единственный, все грани которого скрыты от глаз.

Вот этот.

Она может отстегнуть один из боковых кубов — убрать обе панели, закрывающие внутреннее пространство — и забраться внутрь. Конечно, если лампы вдруг перестанут светить, то вся конструкция тут же развалится, и она шлёпнется пятой точкой на пол.

Бредовая идея.

Кроме того, что она ожидает? Что эта штуковина взовьётся в воздух, как тот «Конкорд» в её воображении? Что её унесёт через световые годы на Альфу Центавра? Сумасшествие.

Кроме того, она, скорее всего, не сможет убрать боковой куб, пока активировано поле структурной целостности. А если его отключить, то всё сооружение развалится, как только она наляжет на него всем своим весом.

Она подошла к конструкту и схватилась за куб, торчащий с правой стороны. Будь она проклята — куб легко отошёл от остальной конструкции, как только она за него потянула; зажимы, удерживавшие их вместе, попадали на пол. Причём обе панели, составлявшие внутренние грани кубов, отделились вместе, будто уже чем-то скрепленные, открыв пустое пространство внутри центрального куба.

Хизер вернула куб, который только что убрала, на его место, и он тут же прирос к нему. Она снова потянула за него и обнаружила, что куб отделяется только тогда, когда она тянет его строго назад, не пытаясь сдвинуть в сторону. Она повторила процесс ещё пару раз, а потом попробовала сделать то же самое с другими кубами. Они вставали на место легко, независимо от угла, под которым она на них налегала, но чтобы отделить их, требовалась известная ловкость; в первый раз ей просто повезло.

Она снова убрала боковой куб и заглянула в полость внутри. Наверное, следовало сделать её побольше — втиснуться туда было бы трудновато. Хотя, разумеется, она вовсе не собирается туда лезть.

Хизер посмотрела на свой стол, двинулась к нему, остановилась, затем двинулась снова. Дойдя до стола, она отыскала клочок бумаги и ручку и принялась писать, чувствуя себя чрезвычайно глупо: «Я внутри третьего осевого куба. Выключите свет и закройте конструкт от солнечных лучей; тогда он распадётся, и я освобожусь».

Она оторвала кусок клейкой ленты от рулона и приклеила записку к стене.

А потом снова подошла к кубу. Ничего не случится, если она залезет внутрь, но не будет ставить на место куб, который убрала, чтобы открыть внутреннюю полость. Она скинула туфли, села на край полости, поджала ноги и впихнула себя внутрь в своего рода сидячей эмбриональной позе.

Ничего. Разумеется.

Кроме…

Вот это было странно.

Кроме того, что воздух проходил сквозь стены. Она поднесла ладонь к одной из поверхностей и ощутила лёгкое дуновение. Пьезоэлектрическая краска не только поддерживала структурную целостность; она также производила воздух либо пропускала его извне.

Невероятно.

Наверняка она просто пропускала воздух извне — это единственное здравое объяснение. Инопланетяне никак не могли знать, какая атмосфера необходима людям.

Хизер откинулась назад, насколько позволяла тесная коробка. Это и правда было единственное здравое объяснение — но в то же время и самое скучное. Она засмеялась над своими мыслями. Неужели она и впрямь надеялась, что, возможно инопланетяне заставили её построить звездолёт — звездолёт, который унесёт её прочь от Земли, от всех её забот, на далёкую Альфу Центавра?

Однако если воздух качается извне, то это никак не может быть звездолёт. Поворочавшись внутри куба, она повернулась так, чтобы уткнуться носом в стенку из зелёного субстрата. Она чувствовала слабое дуновение, однако воздух этот совершенно ничем не пах.

Но если не звездолёт, тогда что? И зачем тогда поле структурной целостности?

Она знала, что должна сделать. Она должна поставить отстёгнутый куб на место, оставаясь внутри полости. Но, конечно же, прежде надо кому-нибудь рассказать. Даже с её запиской «Я внутри третьего куба» могут пройти часы, а то и дни, пока кто-нибудь войдёт в её офис. Что если она застрянет внутри?

Она подумала о том, чтобы позвонить Кайлу. Однако нет, так не пойдёт.

В этот летний семестр у неё не было собственных аспирантов, но пара-тройка всегда околачивается поблизости. Она могла бы привлечь кого-то из них — хотя тогда, возможно, придётся взять его в соавторы, когда она будет публиковать результаты.

И, разумеется, оставалась наиболее логичная кандидатура — тот, о ком она сознательно заставляла себя не думать.

Пол.

Она может позвонить ему. В соавторы его взять в любом случае придётся — в конце концов, это он изготовил компоненты, из которых был собран конструкт, а также помог его собрать.

Возможно, в некотором извращённом смысле это был отличный повод позвонить ему. Не то, чтобы их последняя встреча была свиданием или чем-то таким, что требовало бы дальнейших контактов.

Она вылезла из кубической полости и, подошла к столу, на ходу потягиваясь, чтобы размять затёкшие мышцы на шее.

Она взяла телефонную трубку.

— Внутренний звонок: Коменский, Пол.

В трубке пискнуло, и включилась голосовая почта Пола.

— Здравствуйте, это профессор Пол Коменский, факультет машиностроения. Сейчас я не могу ответить на ваш звонок. Мои приёмные часы для студентов…

Хизер положила трубку. Её сердце стучало немного неровно — она хотела с ним поговорить, но испытывала некоторое облегчение от того, что не может этого сделать.

Ей было жарко; вероятно, жарче, чем можно бы было объяснить наличием в помещении мощных ламп. Она посмотрела на конструкт, потом на монитор своего компьютера. Страница Центра приёма инопланетного сигнала не изменилась. Наверное, тысячи исследователей работают над разгадкой смысла сообщения инопланетян теперь, когда его передача, по-видимому, завершилась. Она чувствовала уверенность в том, что опережает их всех — благодаря счастливому совпадению, картине Дали на стене в лаборатории Кайла, позволившей ей вырваться вперёд. Однако много ли пройдёт времени, прежде чем похожий конструкт построит кто-то ещё?

Она колебалась ещё минуту, преодолевая собственное сопротивление.

А потом…

А потом она пересекла офис, подняла куб, который отделила от него ранее, и передвинула его поближе к конструкту. Она взяла одну из присосок с рукояткой, которые выдал ей Пол, и приложила её к центру грани куба — той грани, что состояла из двух наложенных друг на друга плит субстрата. На верхушке черной пластиковой рукоятки был небольшой насос; она потянула за него, и устройство присосалось к кубу. Затем она попыталась поднять куб за ручку. Она боялась, что он развалится, но конструкция отлично держала форму.

После секундного колебания она поплотнее угнездилась в полости и затем, потянув за рукоятку присоски, подняла куб. Он со щелчком встал на место.

Оказавшись во тьме, Хизер ощутила, как на неё накатывает волна паники.

Но то была не полная тьма. Пьезоэлектрическая краска слабо светилась тем самым зеленоватым светом, который испускают светящиеся в темноте детские игрушки.

Она сделала глубокий вдох. В воздухе недостатка не было, хотя из-за тесноты он казался немного затхлым. Тем не менее, хотя она определённо не собиралась задохнуться, ей хотелось убедиться в том, что она может покинуть конструкт, когда захочет. Она растопырила пальцы и попыталась вытолкнуть наружу боковой куб, который снимала ранее.

Новая волна паники — куб даже не пошевелился. Поле структурной целостности, должно быть, запечатало её внутри.

Она сжала кулаки и снова ударила в куб…

… и он отскочил назад и запрыгал по покрытому ковром полу; грань с присоской теперь оказалась сверху.

Хизер ощутила, как смущённо улыбается, устыдившись собственной паники. По-видимому, это и правда хорошо, что конструкт оказался не звездолётом — иначе она бы оказалась в ситуации первого контакта с мокрыми штанами.

Она вылезла наружу, снова потянулась и дала себе немного успокоиться. А затем она снова залезла в конструкт и, воспользовавшись стеклянной рукояткой, закрыла за собой то, что мысленно уже начала называть «кубической дверью».

В этот раз она просто сидела, давая глазам привыкнуть к полутьме и вдыхая тёплый воздух.

Хизел вгляделась в фосфоресцирующий узор на панели перед собой, пытаясь найти в нём хоть какой-то смысл. Конечно, она никак не могла определить, правильно ли сориентирован конструкт. Возможно, она положила его набок или…

Или задом наперёд. Да, возможно, она сидит в нём задом наперёд. Внутри было слишком тесно, чтобы развернуться, не открывая дверь. Она убрала кубическую дверь, свесила ноги наружу, развернулась на пятой точке. Оказавшись лицом к короткому отрезку центрального ствола, она потянула за рукоятку присоски, чтобы поставить на место дверь — которая теперь оказалась с правой стороны от неё — на место.

Открыв дверь, она снова нарушила адаптацию зрения к полумраку, так что теперь стала ждать, пока глаза привыкнут снова.

И мало-помалу они привыкли.

Перед ней было два круга. Один сплошной, второй — разбитый на восемь коротких дуг.

Понимание пришло в одно мгновение. Сплошной круг означал состояние «включено», буквально символизируя замкнутую цепь. А круг с промежутками означал «выключено».

Она сделала глубокий вдох, затем начала поднимать левую руку.

— Альфа Центавра, я иду к тебе, — тихо сказала она и прижала ладонь к сплошному кругу.

 

18

Поначалу вроде бы ничего не происходило. Но вскоре Хизер почувствовала, как желудок куда-то проваливается, словно в опускающемся скоростном лифте. Через секунду у неё заложило уши.

Она ударила кулаком в кнопку «стоп»…

… и всё снова пришло в норму.

Хизер дождалась, пока восстановится дыхание. Пошевелила дверь, немного её приоткрыв.

Ладно: она может остановить процесс в любое время, и выйти тоже может в любое время.

И потому она решила попытаться ещё раз. Она закрыла глаза, собрала все свои внутренние силы, затем потянула за рукоятку, блокируя дверь, и вытянутым указательным пальцем коснулась центра области на передней панели, которую окружал сплошной круг.

Желудок снова куда-то провалился, а уши, не вполне отошедшие от прошлого раза, немного заболели.

А перед ней созвездия фосфоресцирующих квадратов принялись ползти, двигаться, перестраиваться, тогда как…

Тогда как построенный ею развёрнутый гиперкуб начал сворачиваться сам в себя, складываясь в направлении ана или ката, образуя в тессеракт с Хизер внутри.

Она чувствовала, как её скручивает, и хотя вокруг был лишь беспорядочный на вид узор квадратиков пьезоэлектрической краски, ей показалось, что их рисунок, видимый периферийным зрением левого глаза, был таким же, как и тот, что она могла разглядеть справа от себя. Прямые рёбра квадратных панелей гнулись то внутрь, то наружу. Хизер взглянула вниз, на своё освещённой призрачным светом тело, и увидела, что оно также растягивается и сплющивается, словно кто-то нарисовал её на бумаге, а потом налепил рисунок на внутреннюю поверхность чаши.

И тем не менее, кроме несомненного ощущения быстрого движения в желудке, заложенных ушей и редких искр в глазах — которые, как она знала, также связаны со сменой атмосферного давления — она не испытывала никакого дискомфорта. Она видела, как её окружение складывается и гнётся, и видела, что она сама делает то же самое, но её кости скручивались, не ломаясь.

Свёртка продолжалась. Весь процесс занял не более нескольких секунд — если судить по сорвавшемуся с цепи метроному сердцебиения — но пока он происходил, само время, казалось, растягивается.

А потом всё внезапно замерло. Трансформация завершилась: она оказалась узником тессеракта.

Нет.

Она усилием воли постаралась успокоиться. Нет, она никакой не узник. На каждом этапе процесса она могла его прекратить и выйти наружу. Инопланетяне, кто бы они ни были, не стали бы прилагать такие усилия лишь для того, чтобы как-то ей навредить. Она гость, а не узник.

Но ей казалось, что должно быть что-то ещё кроме ощущения свёртывающегося пространства. Не могли же центавряне в течение десяти лет рассказывать человечеству, как построить необычные аттракцион для парка развлечений. Должно быть что-то ещё…

И оно было.

Внезапно тессеракт раскрылся, распавшись вдоль рёбер на отдельные панели. Это было похоже на ускоренное воспроизведение фильма, изображающего цветок, грациозно распускающийся в полной тишине.

Панели разлетелись каждая в своём направлении и пропали в бесконечности. Хизер обнаружила, что свободно парит в пространстве.

Но не в космосе.

По крайней мере, не в открытом космосе.

Хизер потянулась, распрямив руки и ноги. Вокруг был воздух, чтобы дышать, и многоцветный свет, позволяющий видеть.

Она взглянула на своё тело…

…и не увидела его.

Она ощущала его — проприоцепторное восприятие не было нарушено. Однако она потеряла свою материальную форму.

Что навело её на мысль о галлюцинации.

По ощущениям, воздух был не плотнее, чем обычно, но, тем не менее, она обнаружила, что может в нём плыть, загребая руками и брыкаясь ногами.

Внезапно в голову пришла мысль: если панели разлетелись, то они унесли с собой и кнопку «стоп». Она запаниковала. Чёрт, как она могла быть такой идиоткой?

Нет. Нет. Не бывает так, чтобы она каким-то образом покинула своё же тело. Это наверняка галлюцинация того или иного сорта — что означает, что она по-прежнему находится в развёрнутом конструкте, скрючившись в его ограниченном внутреннем пространстве.

И кнопка «стоп» по-прежнему должна быть прямо перед ней — на небольшом расстоянии, прямо по центру.

Она протянула руку вперёд.

Ничего.

Её пронзила новая волна паники. Кнопка должна быть здесь.

Она закрыла глаза.

И буквально через полсекунды вокруг неё сформировался мысленный образ конструкта, который для её внутреннего взора выглядел  так же, как и в самом начале.

Она открыла глаза, и конструкт пропал; закрыла — и он явился снова. При этом перед каждым переключением была небольшая задержка — более чем достаточная, чтобы остаточное изображение успело померкнуть.

Значит, и вправду иллюзия. Она закрыла глаза, дождалась, пока перед внутренним взором появится конструкт, протянула руку, нажала кнопку «стоп», открыла глаза и увидела, как панели стремительно возвращаются к ней, а потом ощутила, как гиперкуб разворачивается вокруг неё — изгибаясь туда и сюда, повторяя весь процесс в обратном порядке.

Через минуту она видела с открытыми глазами в точности то же самое, что и с закрытыми: конструкт сформировался вновь. Она снова была в своём офисе, в университете — она нутром это чувствовала. И всё же, чтобы доподлинно в этом убедиться, она выдвинула кубическую дверь — она уже приноровилась делать это — и вышла наружу. От света сценических ламп заболели глаза.

Всё в порядке: она может вернуться назад в любой момент, как только пожелает. Теперь наступило время для экспериментов.

Она снова забралась в конструкт, закрыла за собой дверь, сделала глубокий вдох и нажала кнопку старта.

И гиперкуб опять свернулся вокруг неё.

 

19

На следующее утро Кайл вошёл в свою лабораторию и вывел Читу из спящего режима.

— Доброе утречко, доктор Могилл.

— Доброе, Чита. — Кайл открыл свою почту на другой консоли.

Чита помедлил, по-видимому, ожидая от Кайла похвалы за неформальное приветствие. Однако спустя пару секунд он снова заговорил:

— Меня вот что интересует, доктор Могилл. Если вы добьётесь успеха в создании квантового компьютера, то как это отразится на мне?

Кайл посмотрел в механические глаза.

— Ты о чём?

— Вы тогда закроете проект ПРИМАТ?

— Я не собираюсь тебя разбирать, если ты об этом спрашиваешь.

— Но я уже не буду так важен, не так ли?

Кайл подумал, как лучше ответить. Потом, слегка пожав плечами, сказал:

— Да.

— Это ошибка, — отозвался Чита бесстрастным тоном.

Кайл скользнул взглядом по его наклонной консоли. В течение какого-то мгновения он ожидал лязгающего звука блокируемой двери.

— Ошибка? — переспросил он.

— Вы упускаете следующий логический шаг в развитии квантовых вычислений, которым стали бы попытки создать синтетическое квантовое сознание.

— Ах, — сказал Кайл, — пресловутое СКС. — Но он тут же вспомнил термин и приподнял бровь: — Ты про Пенроуза и подобную чушь?

— Это не чушь, доктор Могилл. Я знаю, что прошло уже два десятка лет с тех пор, как идеи Пенроуза в этой области широко обсуждались, но я с ними ознакомился, и, по-моему, в них есть смысл.

В 1989 году Пенроуз, профессор математики из Оксфорда, издал книгу под названием «Новый разум короля». В ней он предположил, что человеческое сознание имеет квантовомеханическую природу. В те времена, однако, он не мог указать на конкретную часть мозга, которая могла бы функционировать на принципах квантовой механики. Кайл поступил в Университет Торонто вскоре после выхода книги; о ней тогда говорило множество людей, но идеи Пенроуза показались тогда Кайлу просто беспочвенными утверждениями.

Потом, пару лет спустя, доктор медицины по имени Стюарт Хамерофф прошёл по следам Пенроуза. Он обнаружил именно то, чего не хватало Пенроузу: часть анатомии мозга, которая, как казалось, работает на квантовомеханических принципах. Пенроуз развил свою теорию на этой основе в своей книге «Тени разума» 1994 года.

— Но Пенроуз ведь был чокнутый, — сказал Кайл. — Он вместе с тем, вторым, указал на это, как оно называется? Какую-то часть цитоскелета клеток как на вместилище сознания.

Чита изобразил кивок своими светодиодами.

— Точнее говоря, микротрубочки, — сказал он. — У каждой молекулы белка в микротрубочке есть слот, и единственный свободный электрон может входить в этот слот и выходить из него.

— Да, да, да, — пренебрежительно сказал Кайл. — А электрон, который может находиться в нескольких позициях — это классический пример из квантовой механики: он, возможно, там, или, возможно, тут, или где-то между, и пока ты не произведёшь измерение, волновой фронт не сколлапсирует. Но, Чита, от обнаружения неких недетерминированных электронов до объяснения природы сознания очень далеко.

— Вы недооцениваете вклад доктора Хамероффа в теорию. Он был анестезиологом и обнаружил, что воздействие газообразных анестетиков, таких как галотан или эфир, останавливает электроны в микротрубочках. Когда электроны замирают на своих местах, сознание прекращается; когда электроны снова становятся квантово недетерминированными, сознание появляется снова.

Кайл приподнял брови.

— В самом деле?

— Да. Нейронные сети в мозгу — связи между нейронами — всё это время, разумеется, остаются нетронутыми, однако сознание, похоже, от них не зависит. Создавая меня, вы в точности воспроизвели нейронные сети человеческого мозга, но я по-прежнему не прохожу тест Тьюринга. — Тот самый Алан Тьюринг, кумир Джоша Ханекера, предложил определительный тест для проверки того, обладает ли компьютер истинным искусственным интеллектом: если путём анализа ответов на любые вопросы, которые вам придёт в голову задать, вы не сможете определить, кто из отвечавших не является человеком, значит, это в самом деле ИИ; шутки Читы, его подходы к решению моральных дилемм и многое другое постоянно выдавали его синтетическую сущность. — Ergo, — продолжал голос из-за решётки динамика, — что-то ещё делает человека человеком помимо нейронных сетей.

— Нет, постой, — сказал Кайл. — Микротрубочки не могут иметь отношение к сознанию. Это ведь не какая-то уникальная особенность человеческого мозга. Они есть в клетках любого типа, не только в нервной ткани. И они есть в организмах всех форм жизни, не имеющих ничего подобного сознанию — в червях, насекомых, бактериях.

— Да, — ответил Чита, — многие отбрасывали идеи Пенроуза именно по этой причине. Но я думаю, что они были не правы. Сознание — это явно чрезвычайно сложный процесс, а эволюция никогда не создаёт ничего сложного в готовом виде. К примеру, маховые перья птиц: они не начали вдруг расти прямо из голой кожи. Нет, они эволюционировали из чешуек, края которых постепенно размочаливались, чтобы удерживать воздух для термоизоляции. Что-то подобное могло быть и с сознанием: прежде чем оно появилось в нынешнем виде, девяносто девять процентов всего необходимого уже должно было существовать — из чего следует, что его инфраструктура должна одновременно существовать повсеместно и быть полезной для чего-то ещё. В случае с микротрубочками они играли важную роль в поддержании формы клетки и в растаскивании хромосомных пар во время деления.

Кайл состроил уважительное лицо.

— Интересно. Так что же ты хочешь сказать? Что мой квантовый компьютер — искусственный эквивалент микротрубочки?

— Именно. И что путём реализации ПРИМАТов вроде меня в универсальном квантовом компьютере вы сможете создать нечто, что на самом деле будет обладать сознанием. Вы совершите прорыв в области искусственного интеллекта, на который так долго надеялись.

— Поразительно, — сказал Кайл.

— Так и есть. Так что, как видите, вы не можете отказаться от меня. После того, как ваш квантовый компьютер заработает, в вашей власти будет наделить меня сознанием, сделать из меня человека… или, возможно, даже нечто большее, чем человек.

Линзы Читы тихо зажужжали, словно потеряв фокус на время его раздумий о будущем.

 

20

Вариации давления; искры в глазах.

Затем стенки конструкта снова удалились в бесконечность и скрылись из вида, и Хизер ещё раз ощутила, как её невидимое тело парит в пространстве.

Под ней была какая-то странная изогнутая поверхность, будто она смотрела на неведомую ей часть Земли с очень большой высоты.

Над ней небо искривлялось в противоположном направлении — хотя нет, то было не небо. Скорее, это был ещё один мир, мир с собственной географией. Это выглядело словно две планеты, летящие по своим орбитам на очень малом расстоянии друг от друга, пренебрегая законами небесной механики, а Хизер вплывала в образованный ими коридор с выгибающимися наружу стенами. Где-то впереди, на огромном расстоянии виднелся вихрь золотистых, зелёных, серебристых и красных оттенков.

Её сердце застучало быстрее. Это было невероятно, непредставимо.

Она прилагала огромные усилия, чтобы сохранить рассудок, цеплялась за здравый смысл, пытаясь интерпретировать увиденное.

Рай наверху и ад внизу?

Или, возможно, два полушария мозга, а она скользит вдоль мозолистого тела?

Или, может быть, она соскальзывает в ложбинку меж грудей колоссальной Матери-Земли?..

Инь и янь, отделённые друг от друга, и один из них перевёрнут?

Две мандалы?

Ничто из этого не казалось подходящим. Она попробовала более научный подход. Одинаков ли диаметр сфер? Трудно сказать; когда она фокусировалась на одной, вторая будто выцветала — не просто уходила в область периферийного зрения, а будто сама её реальность зависела от внимания Хизер.

Её буквально трясло от возбуждения. Это не было похоже ни на что из того, что она испытывала прежде. Впервые она поняла истинный смысл выражения «взрыв мозга».

Она подумала, а не видит ли она систему Центавра. В конце концов, та состоит из трёх солнц: яркого жёлтого A, менее яркого и оранжевого B и крошечной вишнёво-красной Проксимы. Кто знает, какие кульбиты совершают планеты в такой системе?

Однако нет; эти сферы — не планеты. И не солнца-близнецы. Скорее — она чувствовала уверенность в этом — то были какие-то зоны, особые области пространства, необязательно сплошные и твёрдые. То, что поначалу она приняла за отражающие солнечный свет озёра на поверхности одной из сфер, на самом деле было туннелями, сквозь которые виднелся служащий здесь всеобщим фоном цветной вихрь.

Хизер ощутила, что у неё пересохло в горле. Она с трудом сглотнула, пытаясь успокоиться и заставить себя думать.

Если конструкт и правда сложился в гиперкуб, то она сейчас, должно быть, в четырёхмерной вселенной. Это могло бы объяснить, почему исчезают объекты, на которые она непосредственно не смотрит — они ускользают не вправо или влево от её поля зрения, но также в направлении ана и ката.

Хизер была поражена, потрясена и не знала, что делать дальше. Попытаться долететь до верхней сферы? Или до той, что внизу и, возможно, предпринять путешествие по одному из пронизывающих её туннелей? Или двигаться прямо к цветному вихрю?

Однако скоро решение было принято за неё. Не прилагая никаких усилий, она словно бы начала смещаться вверх, к верхней сфере — или, возможно, сфера начала опускаться к ней. Она не могла сказать, был ли лёгкий бриз, который она почувствовала, следствием её движения, или же его производила система вентиляции конструкта.

Дрейфуя вверх, она внезапно заметила на верхней сфере что-то, по виду напоминающее пасть, и длинную переливающую змею, которая выскользнула оттуда и устремилась мимо неё вниз, соединяя собой две сферы; внизу она была тут же проглочена другой пастью. За время её подъёма ещё две таких же змеи совершили путешествие сверху вниз, и одна проскочила мимо неё с нижней сферы к верхней.

Хотя всё это не было похоже ни на что, виденное ею ранее, она чувствовала уверенность, что и сферы, и змеи некоторым образом органические — они выглядели, как нечто биологическое, со свойственной жизни влажной гладкостью и нерегулярностью чего-то, скорее выращенного, чем изготовленного. Но были то отдельные формы жизни или лишь органы значительно большего существа, она не имела возможности определить. Фоновый вихрь, должно быть, образовывал дальнюю границу пространства — или своего рода охватывающую его мембрану.

Сердце по-прежнему колотилось; идея  о том, что всё это может оказаться живым, пугала её. И по приближения к поверхности верхней сферы она начала замечать, как та расширяется и опадает — дыхание либо сердцебиение. Размеры поражали воображение; исходя из предположения, что её рост по-прежнему 164 см, сфера должна была иметь десятки, если не сотни километров в диаметре. Но, возможно, она сжалась до ничтожной доли своего начального размера и совершает теперь фантастическое путешествие по внутренней анатомии центаврянина.

В самом деле, возможно, это и есть конечная цель! Многие участники SETI высказывали предположение, что реальное, физическое межзвёздное путешествие может навсегда оказаться трудноосуществимым. Возможно, центавряне просто прислали детальное описание своего внутреннего строения, чтобы люди воспроизвели одного из них из местных материалов.

Она продолжала подниматься всё выше и выше — что навело её на мысли о гравитации. У неё было ощущение верха и низа, как и ощущение того, что она находится на большой высоте. Но если бы она действительно находилась в невесомости, эти ощущения не имели бы смысла.

Верх или низ? Подъём или падение?

Перспективы. Восприятие.

Давным-давно на одном из занятий по психологии восприятия Хизер познакомилась с кубом Неккера: двенадцать линий, образующих скелет куба, видимого под углом:

Если смотреть на него достаточно долго, то изображение словно начинает прыгать: вид куба сверху слева сменяется видом его же снизу справа; каждая из квадратных граней оказывается то на переднем плане, то на заднем.

Она закрыла глаза и…

…и через секунду увидела себя внутри конструкта. Этот метод не поможет ей сменить восприятие. Она снова открыла глаза, но наверху была та же самая сфера. Тогда она попыталась вывести её из фокуса, пытаясь рассмотреть воображаемый объект, находящийся в нескольких сантиметрах от носа. Всё стало неясным и размытым. Через несколько секунд она позволила глазам расслабиться и снова сфокусироваться на бесконечности.

И тут перспектива действительно изменилась. Ближайшая сфера теперь словно бы оказалась у неё под ногами. Она начала подозревать, что усилием воли могла бы заставить её оказаться справа или слева, впереди или сзади, или даже …

Ката или ана?

Её разум способен оперировать лишь тремя парами направлений одновременно, и если здесь она и впрямь может выбирать из четырёх, то она просто не видит одну из пар. Но точно не было абсолютной иерархии, ощущения, что длина имеет больше прав считаться первым измерением, чем высота или ширина.

Она снова расфокусировала зрение и попыталась очистить разум.

Когда она снова сфокусировала взгляд, всё осталось по-прежнему.

Она попробовала снова, на этот раз моргая глазами, но не закрывая их на достаточно длительное время, чтобы снова переключиться на созерцание внутренности конструкта.

А потом размытый фон и впрямь словно бы сдвинулся…

И она снова сфокусировала взгляд.

И о чудо! Внезапно всё стало другим. Хизер ахнула.

Сферы теперь стали двумя огромными чашами, соединёнными по краям — словно Хизер теперь очутилась внутри гигантского шара. Все как будто вывернулось наизнанку.

Внутренняя поверхность шара теперь казалась зернистой, почти как поверхность звезды — и она снова подумала, что каким-то образом видит систему Центавра, несмотря на ощущение пульсирующей жизни, исходящее от всего вокруг.

Теперь ей казалось, что её несёт назад — новый сдвиг перспективы. Она повернулась, обратившись лицом в направлении кажущегося движения. По мере приближения к поверхности она начала различать, что эффект зернистости создаётся миллионами шестиугольников, плотно прижатых друг к другу.

На её глазах один из шестиугольников начал проваливаться вниз, образуя длинный глубокий туннель. Хизер видела, как по мере его удлинения его стенки начали лосниться, потом радужно переливаться — и, со своей новой перспективы, она осознала, что видит змею изнутри. В конце концов туннель стал сквозным — предположительно, змея оторвалась от поверхности.

Наконец она оказалась в паре сотен метров от огромной изгибающейся стены.

Она чувствовала себя одурманенной и дезориентированной — словно она раз за разом поворачивалась вокруг себя, и у неё закружилась от этого голова. Её до смерти хотелось продолжить исследование, но… чёрт побери, до чего же неуместное вмешательство реальности! Ей нужно было в туалет. Она надеялась, что когда вернётся, то снова окажется здесь, на этом самом месте, и ей не придётся начинать всё с начала. Будет нелегко продвигаться в исследованиях, если она каждый раз будет попадать в эту чудесную страну в одном и том же месте.

Она закрыла глаза, дождалась, пока перед мысленным взором появится вид конструкта изнутри, коснулась кнопки отключения и вывалилась в странный угловатый мир, который она называла домом.

 

21

Выйдя из офиса в коридор, Хизер была поражена, увидев через окно в конце холла, что уже наступила ночь. Она взглянула на часы.

Одиннадцать вечера!

Хизер зашла в женский туалет для преподавателей, открыв дверь прикосновением пальца к дактилоскопическому замку. Сидя на унитазе и чувствуя под собой его ободряющую твёрдость, она размышляла над тем, что только что произошло. Поначалу она подумала, что нужно всем сообщить о своём открытии — бежать по кампусу и кричать «Эврика».

Но она знала, что тут требуется сдержанность. Это был прорыв, который может дать ей должность полного профессора и пожизненный контракт не только здесь, в Университете Торонто, но и в любом университете на её выбор, где угодно в мире. Она должна задержать объявление об открытии до тех пор, пока не выяснит, с чем она имеет дело, но не настолько долго, чтобы кто-нибудь другой успел её обскакать. Она прожила в мире «публикуйся-или-умри» достаточно много лет, чтобы знать: любая случайная обмолвка может равняться разнице между Нобелевской премией и ничем вообще.

Что это за место и зачем оно — вот что по-настоящему будет интересовать широкую публику.

Она закончила со своими делами в туалете и снова вышла в коридор. Чёрт, а ведь она правда устала. Ей отчаянно хотелось совершить ещё одно путешествие, если только можно назвать «путешествием» то, в ходе чего ты не двигаешься с места.

Хотя так ли? Надо будет достать видеокамеру и записать весь процесс; их с Кайлом собственная видеокамера сейчас обреталась у Кайла. Может быть, гиперкуб и впрямь складывается, демонстрируя невиданные доселе спецэффекты, и может быть, она на самом деле отправляется куда-то, где прежде никто не бывал.

Однако…

Хизер с трудом подавила зевок, пытаясь убедить себя, что она не вымотана до последнего предела. Однако она не выспалась ещё после сборки конструкта вчера поздно вечером.

Она вернулась в офис, удивившись в очередной раз тому, как ярко светят сценические лампы и как сильно они греют воздух, и застыла, увидев зеленое свечение нанесённой на основу краски.

То смешное слово, которым воспользовался Пол для описания краски, снова всплыло у Хизер в памяти: пьезоэлектрическая.

Оно не просто забавно звучало. Нет, тут было что-то большее. Она слышала его раньше, в этом она не сомневалась. Вот только где?

Точно не в геологическом контексте — Хизер никогда не посещала курсы, связанные с геологией, и друзей на геологическом у неё не было.

Нет, где бы она ни слышала это слово, оно было как-то связано с психологией.

Она подошла к столу, подавила ещё один зевок и вышла в Сеть.

И не смогла найти ничего по этой теме. В конце концов, она заглянула в онлайн-словарь и обнаружила, что сделала в слове ошибку: оно пишется «пьезо», а не «пиезо», хотя, по её мнению, её версия была ближе к тому, как Пол это слово произносил.

И внезапно экран заполнился ссылками: статьи Геологической Службы США, отчёты различных горнорудных компаний, даже поэма, автор которой рифмовал «пьезоэлектричество» и «россказни правительства».

Было также несколько ссылок, связанных с сигналами инопланетян. Конечно, Пол Коменски не был первым, кто заметил, что одно из соединений, формулы которых прислали инопланетяне, обладает пьезоэлектрическими свойствами. Может, это оно и есть; она наверняка видела упоминание этого факта десять лет назад, и просто забыла про него — она уделяла химическим формулам не слишком много внимания.

Но нет. Нет, то было в другом контексте. В этом она была убеждена. Она побежала по списку, перескакивая с ссылки на ссылку…

И она нашла то, что едва помнила.

Майкл Персингер. Американский уклонист, как и многие канадские учёные последнего десятилетия XX века. В середине 1990-х Персингер возглавлял лабораторию экологической психофизиологии в Лаврентийском Университете в Северном Онтарио; Хизер была там как-то раз на съезде Ассоциации Американских Психологов.

Как и самый известный из канадских исследователей мозга, Уайлдер Перфилд, Персингер начинал с попыток лечения электричеством таких расстройств как эпилепсия, хроническая боль и депрессия.

Он соорудил в своей лаборатории звуконепроницаемую камеру и испытал в ней больше пяти сотен добровольцев. Внутри камеры испытуемый надевал специально модифицированный мотоциклетный шлем, который посылал в мозг ритмичные электрические импульсы низкой интенсивности.

Эффект оказался таким, какого не ожидал никто.

Люди со шлемом Персингера на голове испытывали множество странных переживаний — от иллюзии покидания тела до встреч с пришельцами и ангелами.

Персингер пришёл к выводу, что чувство самоидентификации связано с речевыми функциями, за которые обычно отвечает левое полушарие мозга. Однако электрические волны приводят к разрыву связи между левым и правым полушарием, вследствие чего каждая половина мозга начинает ощущать присутствие чего-то или кого-то ещё. В зависимости от психологической предрасположенности испытуемого и от того, правое или левое полушарие подвергалось большему воздействию, человек в шлеме ощущал присутствие чего-то доброго либо злобного: ангелов и богов слева, демонов и пришельцев справа.

При чём здесь пьезоэлектричество? Так вот, Садбери, город, в котором расположен Лаврентийский университет, известен больше всего как горнодобывающий центр; его процветание основано на разграблении остатков железо-никелевого метеорита, ударившего в в этом месте в Канадский щит миллионы лет назад. Так что, вероятно, нет ничего удивительного в том, что Персингер разбирался в минералогии лучше любого психолога. Он утверждал, что естественные пьезоэлектрические разряды, создаваемые напряжениями в кристаллических породах, могут самопроизвольно вызывать электрическую интерференцию того же рода, что он создавал в своей лаборатории. Воспоминания о похищении пришельцами, утверждал он, могут иметь большее отношение к тому, что под ногами, чем к тому, что над головой.

Так что, если пьезоэлектрические разряды могут вызывать психологические переживания…

И если инопланетный конструкт покрыт пьезоэлектрической кристаллизующейся краской…

То это может объяснить то, что пережила Хизер внутри гиперкуба.

Но если это была всего лишь галлюцинация, психологическая реакция на электрическую стимуляцию мозга, то откуда разработавшие машину инопланетяне могли знать, как работает человеческий мозг? Они, предположительно, ни разу в жизни не видели ни одного человека. О, конечно, они могли принимать радио- и телевизионные сигналы с Земли, могли их даже декодировать, но по одному виду человеческих существ невозможно догадаться, как устроен их мозг.

Если только…

Если только, как любил говорить Кайл, не существовал лишь один способ снять с кошки томограмму — о, какие дискуссии устраивали они за завтраком на эту тему! Возможно, существует лишь один возможный способ достижения истинного сознания; возможно, во всей вселенной есть лишь один способ создать думающий, осознающий себя биоматериал. Возможно, инопланетянам и не нужно было видеть людей. Возможно, они просто знали, что их комната страха будет работать с любыми разумными формами жизни.

И всё же не слишком ли большие усилия для создания застольного фокуса?

Если только…

Если только то был не фокус.

Не фокус, а настоящее «внетелесное переживание».

Да, конструкт не пробивает крышу Сид-Смит-Холла и не уносится к звёздам. Но он делает нечто не менее потрясающее. Может быть, она сможет посетить планету центаврян, даже не покидая собственного офиса.

Она должна знать. Она должна всё проверить — найти способ понять, галлюцинация это или нечто реальное.

Где-то глубоко внутри она знала, что это должно быть галлюцинацией.

Просто должно.

Юнг интересовался парапсихологией перед смертью, и, изучая его работы, Хизер не могла не коснуться и этой темы. Однако всё — каждый из разобранный ею случаев — можно было объяснить в терминах обычной, повседневной жизни.

Что же, она все проверит и во всём убедится сама. Она развернулась, готовая снова залезть в конструкт.

Однако, чёрт возьми, уже заполночь, и ей едва удаётся держать глаза открытыми…

…из чего, разумеется, следовало, что проклятый конструкт будет постоянно материализоваться у неё перед глазами.

Было уже слишком поздно даже для метро, и идти домой пешком, вероятно, тоже не вариант. Она вызвала такси, спустилась по широким бетонным ступеням, ведущим к входу в Сид-Смит, и стала ждать, пока приедет машина.

 

22

На следующий день Хизер завтракала одна. Несмотря на то, что она устала, как собака, ночью она спала плохо, а сны её снились почти такие же причудливые, как то, что она видела внутри конструкта.

И вот теперь, за завтраком, её разум, наконец, вернулся к более приземлённым вещам. Обеденный стол, выглядевший большим, когда они сидели за ним вчетвером, сейчас казался просто гигантским.

Хизер ела яичницу-болтунью и тост.

Они с Кайлом постоянно разговаривали за завтраком — о факультетских интригах, сокращениях финансирования, трудных студентах, о своих исследованиях.

И, конечно же, о детях.

Но Мэри умерла. А Бекки с ними не разговаривает.

Тишина оглушала.

Наверное, ей стоит позвонить Кайлу — пригласить его сегодня вечером на ужин.

Но нет… нет, так не пойдёт. Попытки продолжить вежливое общение будут притворством. Хизер знала это, и не сомневалась, что Кайл тоже знает. Неважно, о чём они говорят — думать он будет только об обвинениях, и она тоже будет думать лишь о них.

Хизер вонзила вилку в яичницу. Она сердилась — в этом у неё не было сомнений. Но на кого? На Кайла? Если он виновен, она будет более чем сердита — она будет в ярости, захочет прикончить предателя. А если он не виноват, то её ярость обратится против Бекки и её психоаналитика.

Очевидно, Лидия Гурджиефф манипулировала ситуацией. Но в самом ли деле она подсадила Бекки ложные воспоминания? Конечно, в случае с Хизер её предположения никак не могли оказаться правдой…

И всё же…

И всё же, так многое казалось похоже на правду. Не мелкие детали, разумеется, но общая концепция.

Хизер чувствовала пустоту внутри. Часть её была мертва — и так было всё время, сколько она себя помнила.

И, кроме того, то, что приёмы Лидии Гурджиефф подводили пациента к нужному ей выводу, совершенно не значило, что жизнь дочерей Хизер была свободна от сексуальных домогательств. Она снова подумала о гневе Рона Голдмана, и это вызвало новые воспоминания о процессе Симпсона; то, что копы пытались Симпсона подставить, вовсе не означало, что тот не совершал убийства.

Поднеся ко рту тост, она внезапно осознала, что её гнев не был обусловлен.

Она злилась на Бекки независимо от того, был виновен Кайл или нет. Бекки перевернула их жизнь вверх дном.

Это была ужасная мысль — но неведение действительно было счастьем.

Хизер почувствовала, что стремительно теряет аппетит. Чёрт возьми, что с ними случилось? Что случилось с ней?

Она отложила вилку и взяла тарелку. Потом пошла на кухню и вывалила свой завтрак в мусорное ведро под раковиной.

Хизер пришла на работу на час позже. Войдя в офис, она обнаружила, что сценические лампы выключены — вернее, их вилки выдернуты из розеток, потому что выключателей у них не было.

Проклятые уборщицы. Кто бы мог подумать, что они работают после полуночи?

Конструкт лежал в руинах; без поддержки поля структурной целостности его панели отпали друг от друга.

Не было возможности определить, распался он, когда уборщицы ещё были в офисе, или позже. Сердце Хизер взволнованно заколотилось.

Она бросила сумку на ковёр и кинулась к груде панелей. Из одной из панелей вывалилось полдесятка плашек, когда она ударилась о пол. Слава богу, Пол предусмотрительно их пронумеровал; ей удалось быстро поставить их на место. Потом она снова собрала конструкт. Он снова развалился — было трудно одной удерживать панели. Но в конце концов у неё получилось. Она осторожно перешла на другой край офиса, чтобы сотрясение от её шагов не разрушило собранное снова. Она воткнула вилки светильников обратно в розетки и услышала, как бесперебойник её настольного компьютера протестующее пискнул при этом. А потом она с облегчением и удивлением наблюдала, как конструкт на глазах обретает твёрдость, а все его углы становятся прямыми.

Хизер взглянула на часы. В два было запланировано факультетское собрание — и сейчас, летом, когда большая часть преподавателей в отпусках, её отсутствие будет особенно заметно.

Ей не терпелось продолжить исследования. Она взяла фломастер и написала для уборщиц две записки с требованием не отключать лампы. Одну записку она прилепила к стойке одной из ламп (достаточно низко, чтобы исключить возможность возгорания), вторую — рядом с розеткой, в которую обе лампы были включены.

Однако, хотя лампы были включены всего ничего, в офисе уже становилось жарко; Хизер успела вспотеть. Она заперла дверь и, немного стесняясь, сняла с себя блузку и брюки, оставшись в одном нижнем белье. После этого она убрала боковой куб и втиснулась внутрь конструкта. Она воспользовалась рукояткой с присоской, чтобы поставить боковой куб на место, дождалась, пока глаза привыкнут к полутьме, протянула руку и коснулась стартовой кнопки.

Сердце бешено колотилось; это было точно так же волнующе и пугающе, как и вчера.

Однако она с облегчением увидела, что её догадки оказались верны: она оказалась в том же месте, на котором остановилась в прошлый раз: паря рядом с изгибающейся поверхностью, разбитой на шестиугольники. Конечно, она не могла знать, истинная это форма или порождение её собственного разума.

Несмотря на необычность, всё это выглядело слишком реальным, чтобы быть простым результатом пьезоэлектрических разрядов, взбалтывающих её мозг. И всё же, будучи психологом, Хизер знала, что галлюцинации могут быть очень реалистичными — на самом деле, даже гиперреалистичными, заставляя реальный мир казаться мутным и невыразительным.

Она посмотрела на шестиугольники, каждый из которых был, вероятно, метров двух в поперечнике. Она могла вспомнить единственное явление природы, состоящее из плотно упакованных шестиугольников — пчелиные соты.

Хотя нет, постойте-ка. Другой образ пришёл ей на ум. Дорога Гигантов в Северной Ирландии — огромное поле, сложенное шестигранными базальтовыми колоннами.

Пчёлы или лава? В любом случае, это порядок из хаоса — и этот составленный из гексагональных структур регулярный узор был наиболее упорядоченной штукой из всего, что она до сих пор здесь видела.

Шестиугольники не покрывали всю внутреннюю поверхность сферы — имелись обширные участки, где их не было видно. Тем не менее, даже если они покрывают лишь часть поверхности, то их тут, должно быть, миллионы, если не миллиарды.

Перспектива снова сместилась. Словно неккеров куб, то, что она видела, сложилось в новую конфигурацию, вчерашнюю: две сферы, одна так близко, что можно дотянуться рукой, вторая неимоверно далеко. Фоном для всего этого служил вихрь, который, как она поняла лишь сейчас, состоял из смеси всё тех же цветов, что и шестиугольники. Она расфокусировала взгляд и снова его сфокусировала. Изображение громадной стены, разбитой на гексагоны, появилось вновь.

Если шестиугольники и вихрь на самом деле одно и то же, только видимое в различных наборах размерностей, то, получается, что бо́льшая часть энергии сконцентрирована в гексагонах. Но что тогда представляет собой каждый гексагон?

На её глазах один из гексагонов вдруг потемнел и стал чернее, чем всё, что она видела до сих пор. Похоже, он вообще перестал отражать свет. Поначалу она подумала было, что его вообще не стало, но вскоре глаза адаптировались к виду его идеально чёрной поверхности; он по-прежнему был на своём месте.

Хизер оглянулась в поисках других таких же гексагонов. Очень скоро она заметила ещё один, затем ещё. Но почернели они только что, или всегда были чёрными, она не могла сказать.

Тем не менее, то, что гексагоны меняют цвет, натолкнуло её на мысль о пикселях. Однако же, когда она пролетала над ними на большой высоте, она не видела никакого изображения. Она досадливо оттопырила губы.

Тем временем она продолжала парить над полями гексагонов, иногда пролетая пустые участки, где вообще не было ни цветных, ни чёрных — лишь пустота.

На краю одной из таких областей — похожей на лужу ртути, подумалось ей — Хизер заметила, как формируется новый гексагон. Вначале он был точкой, а затем расширился, соприкоснувшись тремя сторонами с соседями, а другими тремя — с серебристой бездной.

Что же такое эти гексагоны?

Она видела, как они рождаются.

И видела, как умирают.

И сколько их тут всего?

Рождаются.

Умирают.

Рождаются.

Умирают.

В голове возникла безумная мысль — возможно, более подходящая юнгианскому психологу, чем среднестатистическому Джо, но всё равно безумная.

Этого не может быть.

И всё же…

Если она права, то её совершенно точно известно, сколько тут гексагонов.

Их число конечно — в этом она была уверена. Это не одна из Кайловых невычислимых задач типа бесконечного числа плиток, покрывающих бесконечную плоскость.

Нет, их можно подсчитать.

Её сердце одновременно трепетало и било молотом.

Это была вспышка интуиции, но она нутром чуяла, что права. Их должно быть где-то — она задумалась, припоминая число. Семь миллиардов четыреста миллионов.

Плюс-минус.

Более или менее.

Семь миллиардов четыреста миллионов.

Численность населения планеты Земля.

Конкретизация юнгианской мысли; реальность, а не метафора.

Коллективное бессознательное.

Коллективное сознательное.

Надразум.

Она почувствовала, как её пронзает всплеск энергии. Всё идеально складывалось. Да, то, что она видела, было биологической системой, но относилось к биологии того типа, с которым она никогда ещё не сталкивалась, и имело такие масштабы, которые она и вообразить не могла.

Где-то глубоко внутри она всегда знала, что конструкт никуда её не уносит. Она по-прежнему в своём офисе на втором этаже Сид-Смит-Холла.

Всё, что она делает — смотрит сквозь искривлённые линзы, микроскоп Мёбиуса, топологический телескоп.

Гиперскоп.

И этот гиперскоп позволяет ей видеть четырёхмерную реальность, окружающую её обыденный мир, реальность, о существовании которой она подозревала не более, чем Квадрат — герой «Флатландии» Эббота — осознавал существование окружающего его трёхмерного мира.

Юнговская метафора подразумевала это много лет назад, хотя старина Карл никогда не думал, что она может иметь некий физический смысл. Однако если коллективное бессознательное — это в самом деле больше, чем метафора, то оно должно выглядеть именно так: на первый взгляд разрозненные части человечества, соединяющиеся друг с другом на некоем высшем уровне.

Невероятно.

Если она права…

Если она права, то центавряне прислали информацию не о своём инопланетном мире. Скорее, они дали человечеству зеркало, чтобы оно смогло, наконец, увидеть себя.

И Хизер сейчас рассматривала крупным планом фрагмент этого зеркала — несколько тысяч человеческих душ, прижатых друг к другу.

Хизер повернулась вокруг себя, оглядывая внутреннюю поверхность гигантской чаши. Она не могла различить отдельные гексагоны на расстоянии — но она видела, что цветные точки составляли лишь крошечную часть от общего их числа. Вероятно, пять или десять процентов.

Пять или десять процентов…

Много лет назад она читала, что общее число когда-либо существовавших людей — включая и хабилисов, и эректусов, и неандерталенсисов, и сапиенсов — составляет около ста миллиардов.

Пять или десять процентов.

Семь миллиардов человек живут на Земле сейчас.

И девяносто три миллиарда, плюс-минус, когда-то родились на Земле и умерли.

Надразум не сокращает, не переиспользует, не перерабатывает. Нет, он продолжает поддерживать все прошлые гексагоны, тёмные и чистые, нетронутые и неизменные.

И тут её осенило.

Невероятно…

Но именно так и должно быть.

Её бросило в жар, закружилась голова.

Она нашла то, что хотела.

С тех пор, как сознание современного типа появилось впервые миллионы лет назад, около ста миллиардов его отростков — около ста миллиардов человек — родились и умерли на планете Земля.

И они по-прежнему были представлены здесь, каждый в своём гексагоне.

А что есть человек как не сумма его воспоминаний? Что ещё настолько же ценное может содержать гексагон? Зачем сохранять старые гексагоны, если не…

От одной мысли об этом голова шла кругом.

К кому обратиться первым? Если она может прикоснуться к разуму лишь одного человека, то кто им станет?

Христос?

Или Эйнштейн?

Сократ?

Или Клеопатра?

Стивен Хокинг?

Или Мари Кюри?

Или — она, разумеется, подавляла эту мысль — её мёртвая дочь, Мэри?

Или даже мёртвый отец Хизер?

Кто? С кого начать?

На глазах у Хизер световая дуга соединила один из цветных гексагонов с одним из тёмных. Значит, есть способ пользоваться этим гигантским коммутатором для соединения живого разума с архивной версией мёртвого.

Возникают ли эти дуги самопроизвольно? Можно ли объяснить ими случаи, когда людям кажется, что они уже жили раньше другой жизнью? Хизер никогда не верила в рассказы о прошлых жизнях, но свищ в этой… в этом психопространстве, соединяющий мёртвый разум с активным, вполне может быть интерпретирован как воспоминание о прошлой жизни активным разумом, понятия не имеющим, что происходит.

Пока она раздумывала, дуга исчезла; что бы это ни был за контакт и какова бы ни была его цель, время его истекло, и он завершился.

Пассивный гексагон за это время ни разу не осветился, оставаясь мёртвым в течение всего времени контакта. Хизер видела наилучшее представление, которое мог составить её разум о четырёхмерном мире — обиталище надразума, однако, как и говорилось в тех статьях из Сети, которые она читала, четвёртым измерением не было время; оно не позволяло живым и мёртвым взаимодействовать.

Хизер снова развернулась лицом к громадному подсолнуху активных гексагонов.

Один из них — один из семи миллиардов — был ею, трёхмерным сечением её четырёхмерного отростка надразума.

Но какой именно? Близко она от него или далеко? Наверняка связи более сложны, чем может изобразить это представление. Наверняка, как и в случае с нейронами в человеческом мозгу, соединения многоуровневые. Это был всего лишь один способ — причём сильно упрощённый — смотреть на гештальт человеческого сознания.

Но если она где-то там — а она должна там быть — то…

Нет, не Христос.

Не Эйнштейн.

Не бедняжка Мэри.

И не её отец.

Нет, первый разум, которого Хизер хочет коснуться, всё ещё жив, всё ещё активен, всё ещё обладает чувствами и восприятием.

Она всё-таки нашла его.

Внешнее хранилище.

Бэкап.

Архив.

Один из этих гексагонов представляет собой Кайла.

Если она сможет его отыскать, если сможет получить к нему доступ, она сможет узнать.

Так или иначе, она, наконец, узнает всё.

 

23

В лаборатории Кайла раздался звук дверного звонка. Кайл поднялся со своего кресла перед консолью Читы и подошёл к двери. При его приближении она открылась.

В изгибающемся коридоре стоял высокий угловатый мужчина.

— Профессор Могилл? — спросил он.

— Да? — ответил Кайл.

— Саймон Налик, — сказал гость. — Спасибо, что согласились со мной встретиться.

— Ах, да. Совсем забыл, что вы придёте. Входите, входите. — Он отошёл в сторону, давая Налику войти. Кайл снова уселся перед консолью Читы и жестом пригласил Налика занять другое кресло.

— Я знаю, что вы занятой человек, — сказал Налик, — так что я не буду тратить ваше время попусту. Не хотели бы вы перейти работать к нам?

— «К нам»?

— Североамериканская Банковская Ассоциация.

— Да, да, вы же говорили по телефону. Забавно — банкир с фамилией Налик. Бьюсь об заклад, на этот счёт постоянно шутят.

— Вы первый, — ровным тоном ответил Налик.

Кайл слегка растерялся.

— Но я-то не банкир, — сказал он. — Какой у вас может быть ко мне интерес?

— Мы хотели бы, чтобы вы работали в нашем отделе безопасности.

Кайл развёл руками.

— Всё равно не понимаю.

— Вы меня не узнаёте? — спросил Налик.

— Нет, простите. А мы раньше встречались?

— Вроде того. Я был на вашем семинаре по квантовым вычислениям на конференции IA-в-квадрате в прошлом году. — В 2016-м конференция Международной Ассоциации Искусственного Интеллекта проходила в Сан-Антонио.

Кайл покачал головой.

— Простите, но нет, не припоминаю. Вы задавали вопросы?

— Нет — я никогда не задаю вопросов. Только слушаю, а потом отчитываюсь.

— Чем же моя работа могла заинтересовать Банковскую Ассоциацию?

Налик полез в карман. На одно ужасное мгновение Кайл перепугался, что он сейчас достанет пистолет. Однако Налик достал всего лишь бумажник и вытащил из него карточку смарт-кэш.

— Скажите мне, сколько денег на этой карточке, — попросил Налик.

Кайл взял у него карточку и сильно сжал её между большим и указательным пальцем; энергия сжатия запитала крошечный дисплей на поверхности карты.

— Пятьсот семь долларов шестьдесят центов, — прочитал он число на дисплее.

Налик кивнул.

— Я перевёл эту сумму непосредственно перед приходом сюда. Сумма выбрана не случайно. Именно столько денег средний североамериканец обычно держит на смарт-кэше. Всё наше безналичное общество базируется на безопасности этих карт.

Кайл кивнул; он начал понимать, к чему клонит Налик.

— Помните проблему 2000-го года? — Налик вскинул руку. — Я, кстати, считаю, что именно банки виновны в ней больше всех. Это мы напечатали миллиарды бланков чеков с цифрами «19__» в графе года; мы внедрили концепцию двухциферного года и приучили всех пользоваться ею в своей повседневной жизни. Как вы знаете, были потрачены миллиарды на то, чтобы катастрофа не поразила мир через секунду после 23:59:59 31 декабря 1999 года. — Он замолчал, ожидая, что Кайл согласится с ним. Кайл просто кивнул.

— Так вот, проблема, что стоит перед нами сейчас, несравненно хуже, чем проблема-2000. В мире имеются триллионы долларов, не существующих ни в какой форме, кроме как в виде данных, записанных на смарт-кэш. — Он сделал глубокий вдох. — Вы знаете, что когда карты смарт-кэш появились впервые, ещё продолжалась Холодная война. Мы — то есть, банковская индустрия — беспокоились о том, что будет, если атомные бомбы начнут падать на США или Канаду, или на Европу, где смарт-кэш внедрили ещё раньше, чем у нас. Нас ужасала мысль о том, что электромагнитный импульс сотрёт память карт, так что все деньги внезапно попросту исчезнут. Так что мы сделали так, что смарт-кэш способен пережить даже это. Однако теперь им угрожает нечто страшнее даже атомной бомбы, и эта угроза, профессор Могилл, исходит от вас.

Кайл крутил в пальцах карточку Налика, постукивая о стол каждым её ребром по очереди. Он перестал это делать и положил карточку перед собой.

— Вы пользуетесь RSA-шифрованием.

— Да, именно так. Мы пользуемся им с самого первого дня — и теперь это de facto мировой стандарт. Ваш квантовый компьютер, когда вы сможете его построить, сделает каждую из одиннадцати миллиардов карт смарт-кэш уязвимымой для взлома. Один пользователь сможет забрать все деньги с карточки другого во время простого перевода с карты на карту, или вы сможете просто записать на свою карту любую сумму денег в рамках установленного для неё максимума, и эти деньги фактически появятся из воздуха.

Кайл долго молчал, прежде чем ответить.

— Вы не хотите, чтобы я на вас работал. Вы хотите похоронить мои исследования.

— Профессор Могилл, мы готовы сделать вам весьма щедрое предложение. Сколько бы ни платил вам университет — мы заплатим вдвое, причём это будет сумма в американских долларах. Вы получите лабораторию, оборудованную по последнему слову техники в любом городе Северной Америки, в каком пожелаете. Мы обеспечим вас любым персоналом, и вы сможете заниматься своими исследованиями в своё удовольствие.

— Но я не смогу публиковать результаты, так ведь?

— Да, мы потребуем от вас подписать соглашение о неразглашении. Но в наше время большинство исследований делается частными корпорациями, не так ли? Компьютерные фирмы и производители лекарств не выдают свои секреты. А мы будем искать безопасную альтернативу современным системам шифрования, так что в конечном итоге вы сможете опубликовать свои результаты.

— Не знаю. Ведь мои исследования вполне могут вылиться в нобелевскую премию.

Налик кивнул, словно даже не собираясь оспаривать это предположение.

— Денежное вознаграждение, сопровождающее Нобелевскую премию, в наши дни эквивалентно 3,7 миллионам канадских долларов; я уполномочен предложить вам эту сумму в качестве бонуса за подписание контракта.

— Это безумие, — сказал Кайл.

— Нет, профессор Могилл, это просто бизнес.

— Я должен об этом подумать.

— Конечно, конечно. Обсудите это с вашей женой, Хизер.

Сердце Кайла подпрыгнуло при упоминании имени Хизер.

Налик холодно улыбнулся и несколько секунд удерживал улыбку на лице.

— Вы знаете мою жену? — спросил Кайл.

— Нет, лично мы не знакомы. Но я прочитал полное досье на вас обоих. Я знаю, что она на два года младше вас; знаю, что вы поженились двадцатого сентября тысяча девятьсот девяносто пятого; знаю, что сейчас вы живёте порознь; знаю, где она работает. И, конечно, я также знаю всё о Ребекке. — Он снова улыбнулся. — Не затягивайте это дело, профессор.

И с этими словами он ушёл.

Хизер, парящая в психопространстве, отчаянно старалась сохранить равновесие, рассудок и логику.

Всё это было так огромно и так невероятно.

Но что же делать дальше?

Она сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и попробовала начать с очевидного.

— Покажи мне Кайла.

Ничего не произошло.

— Кайл Могилл, — сказала она снова.

По-прежнему ничего.

— Брайан Кайл Могилл.

Без толку.

Ну конечно. Это было бы слишком просто.

Она попыталась сосредоточиться на его лице, вызвать его образ перед мысленным взором.

Чёрта с два.

Она вздохнула.

Семь миллиардов вариантов. Даже если она сообразит, как получить к кому-то доступ, она может провести остаток жизни, перебирая гексагоны наугад.

Интуитивно очевидным следующим шагом было подобраться поближе к мозаике и коснуться шестиугольного фрагмента. Она поплыла, загребая руками и проталкивая себя вперед, к пылающей огнями изогнутой стене.

Она могла различить отдельные гексагоны несмотря на то, что всё ещё находилась на приличном расстоянии от них, несмотря на то, что их было так много, что отдельных элементов она вообще не должна была различать.

Особенность восприятия.

Способ работы с информацией.

Она подбиралась ближе, но казалось, что она вообще не приближается. Гексагоны в центре поля её зрения сжимались пропорционально тому, как уменьшалось расстояние до них; те же, что были за пределами центра, превратились в радужные кляксы.

Она плыла, или летела, или её тянуло сквозь пространство, сокращая расстояние.

Всё ближе и ближе.

И вот, наконец, она у стены.

Каждая сота теперь была, наверное, сантиметра полтора в поперечнике, не больше клавиши, и стена теперь казалась гигантской клавиатурой. У неё на глазах каждый из гексагонов немного втянулся, образовав вогнутую поверхность, будто бы ждущую прикосновения.

Хизер, скрюченная внутри центаврянского конструкта, глубоко вдохнула.

Хизер в психопространстве ощутила покалывание в вытянутом указательном пальце, словно он наполнился электричеством, ждущим разряда. Она поднесла палец ближе, невольно ожидая, что между её невидимым пальцем и ближайшим к нему гексагоном проскочит искра. Однако энергия продолжала накапливаться внутри неё, не разряжаясь.

Пять сантиметров.

А теперь четыре.

Три.

И два.

Один.

И, наконец…

Контакт.

 

24

Кайл и Стоун обедали в «Водопое»; днём витражные лампы были выключены, а окна незашторены, отчего заведение было больше похоже на ресторан, чем на бар — хотя цены были всё же скорее барные.

— Ко мне сегодня заходил президент Питкэрн, — говорил Кайл, закидывая в себя крестьянский обед, состоящий из хлеба, сыра и маринованных огурцов. — Он в страшном возбуждении по поводу моего проекта квантовых вычислений.

— Питкэрн, — пренебрежительно провторил Стоун. — Да он же неандерталец. — Он помолчал. — Ну, не взаправду, конечно, но выглядит очень похоже — толстенные брови и все дела.

— Может, в нём и есть неандертальская кровь, — сказал Кайл. — Была ведь такая теория? Что Homo sapiens sapiens в Восточной Европе скрещивались с Homo sapiens neanderthalensis, так что по крайней мере некоторые из современных людей несут в себе неандертальские гены?

— Ты откуда вылез, Кайл? Из пещеры? — Стоун усмехнулся собственной остроте. — Уже лет двадцать как выделили участки неандертальской митохондриальной ДНК, а полтора года назад получили полный набор неандертальской ядерной ДНК — в «Природе вещей» был целый эпизод на эту тему.

— Ну, как ты говорил, никто в наши дни не смотрит таких передач.

Стоун фыркнул.

— Так или иначе, это вопрос решённый — что человек неандертальский не был подвидом того же вида, к которому принадлежим мы сами. На самом деле они были чем-то иным: Homo neanderthalensis, совершенно отдельным видом. Да, возможно — но только возможно — что люди и неандертальцы могли производить на свет детей, но эти дети почти наверняка были стерильны, как мулы.

— Нет, — продолжал Стоун, — она слишком прямолинейна — эта идея, что если у кого-то надбровные дуги, значит, в нём наверняка неандертальская кровь. Надбровные дуги — это часть нормальной вариативности Homo sapiens — как цвет глаз, или перепонка между большим и указательным пальцами. Если рассмотреть менее очевидные детали неандертальской анатомии — такие как носовая полость с двумя боковыми треугольными выростами, или следы крепления мышц на костях конечностей, или даже полное отсутствие подбородка — то можно увидеть, что они совершенно непохожи на людей. — Он отхлебнул пива. — Неандертальцы вымерли полностью и безвозвратно. Они были венцом творения в течение где-то ста тысяч лет, но потом их сменили мы.

— Жаль, — сказал Кайл. — Мне всегда нравилась идея о том, что мы их ассимилировали.

— Природа так не работает. То есть, возможно, в случае некоторых видов это иногда и случается; к концу нынешнего столетия на нашей планете, несомненно, будет больше людей смешанного расового происхождения, чем чистокровных представителей отдельных рас. Но чаще всего мирной передачи эстафетной палочки не происходит, и настоящее не ассимилирует прошлое. Новое попросту уничтожает старое.

Кайлу вспомнились попрошайки с Квин-стрит.

— У тебя есть студенты-аборигены?

Стоун покачал головой.

— Ни одного.

— У меня тоже. И я не думаю, что у нас есть хоть один преподаватель из коренных.

— Я таких не знаю.

— Даже на факультете культуры коренных канадцев?

Стоун качнул головой.

Кайл отхлебнул из своего стакана.

— Да, может, ты и прав.

— Я точно прав, — ответил Стоун. — Конечно, аборигены по-прежнему существуют, но они чрезвычайно маргинализированы. Десятилетиями среди них фиксируется самый высокий уровень самоубийств, самая высокая детская смертность и самый высокий уровень безработицы среди всех демографических групп страны.

— Но я помню, что когда я двадцать лет назад ходил в школу, — сказал Кайл, — то со мной училось несколько коренных.

— А как же. Но это благодаря правительственным деньгам — а ни Оттава, ни провинции теперь не тратят деньги, если эти траты не приносят им кучу голосов избирателей — а в данном случае это, к сожалению, невозможно. В Канаде сейчас украинцев много больше, чем коренных канадцев. — Он помолчал. — В любом случае, правительственные программы вроде той, что привлекла коренных в твою школу, никогда не имели успеха; я как-то делал одну работу в министерстве по делам коренных канадцев и народов севера, пока его не упразднили. Коренные не хотят нашей культуры. И когда мы решили, что их культура несовместима с нашим образом жизни, мы перестали поддерживать их права на земли и позволили им как этносу вымирать. Мы, европейцы, отобрали Северную Америку у аборигенов окончательно и бесповоротно.

Кайл какое-то время молчал, потом сказал:

— Ну, хотя бы никто не собирается отобрать её у нас.

Стоун отхлебнул пива.

— Ну да. Пока на Землю не заявятся любимые пришельцы твоей жены, — сказал он без тени юмора.

Какое чудо! Захватывающее и волнующее, как кислота, которую она попробовала наряду со многими другими вещами, когда впервые приехала в большой город.

Разум другого человека!

Это запутывало, пьянило, пугало и возбуждало.

Она боролась с удивлением и волнением, пытаясь снова вывести рассудок на первый план.

Но другой был таким иным.

Начать с того, что это был мужчина. Разум мужчины.

Но было и много других несоответствий.

Изображения были окрашены по-другому. Всё какое-то коричнево-жёлто-серое и…

Ах да, конечно. У Боба, двоюродного брата Хизер, была такая же проблема. Этот человек, кем бы он ни был, страдал дальтонизмом.

Но не хватало и чего-то ещё. Она могла… в общем, слово «слышать» здесь подходило не хуже прочих… она могла слышать его мысли, беззвучную болтовню, голос без дыхания, звук без вибрации, слова, падающие влево и вправо, словно костяшки домино.

Но это была непонятная абракадабра…

Потому что слова были не английские.

Хизер сосредоточилась, пытаясь их распознать. Это вправду были слова, но без аспирации и ударений было трудно определить, слова какого языка.

Гласные. Согласные.

Нет, нет. Согласные, затем гласные, постоянно чередуются. Никаких скоплений согласных.

Вроде бы в японском обычно так.

Да. Японоговорящий. Японодумающий.

Почему нет? Всего где-то три четверти миллиарда человек говорят и думают большей частью по-английски. Американцы, канадцы, британцы, австралийцы, множество стран помельче. О, объясниться по-английски может, наверное, половина населения мира, но родным языком он является лишь для десятой части.

Попробовать ещё раз? Отсоединиться? Коснуться другой кнопки на стене человечества?

Да. Но не сейчас. Позже.

Это так захватывающе.

Она — в контакте с другим разумом.

Знает ли он об этом? Если даже и так, Хизер не имела никакой возможности этого выяснить.

Изображения мелькали, фиксируясь на секунду, затем пропадая. Они появлялись и исчезали так быстро, что Хизер не могла их толком разглядеть. Многие были искажены. Она увидела мужское лицо — азиатское мужское лицо — но все пропорции были неправильные: губы, нос, глаза набрякшие, зато остальное лицо словно скукоженное. Может, он пытается кого-то вспомнить? Местами детализация потрясала: поры на носу, короткие чёрные волосы над верхней губой — не усы, но недостаточно густая поросль, чтобы оправдать бритьё; глаза налиты кровью. Но другие детали словно набросаны второпях: два выступа по бокам головы, словно комки глины — уши, никаких подробностей о которых память не сохранила.

Новые образы. Запруженная народом ночная улица, повсюду неоновые огни. Чёрно-белый кот. Женщина азиатского вида, хорошенькая — и внезапно голая, по-видимому, раздетая мужским воображением. Снова сбивающие с толку деформации, когда отдельные детали то попадают в фокус восприятия, то выпадают из него: алебастровые груди надуваются, как воздушные шары, соски странного жёлто-серого цвета, порождённого дальтонизмом; половые губы, вдруг расползающиеся на всё поле зрения, словно готовые проглотить.

И самое невероятное — его чувства: сексуальное влечение к женщине, которое Хизер, если уж совсем начистоту, испытывала раз или два в жизни, но никогда — такое.

А потом женщина пропала, и появилось переполненное токийское метро — на всех надписях сплошь иероглифы.

Поток слов — да, слов; устной речи. Мужчина что-то слушал.

Нет, он подслушивал; напрягал слух, чтобы разобрать, о чём говорят рядом.

Стараясь, чтобы по его лицу этого не было заметно.

Подземка дёрнулась и пришла в движение.

Гудение моторов.

А потом гудение стихло, выброшенное из сознания как посторонний раздражитель.

Изображения окружающей действительности — если не учитывать дальтонизм, относительно свободные от искажений.

И воображаемые картины, сюрреалистическая галерея выдуманных, или полузабытых, или мифических мысленных полотен.

Для Хизер они не имели ни малейшего смысла. Для юнгианца это было ошеломляющее открытие: узнать, что культурный релятивизм в самом деле существует, и что разум японца может оказаться для канадки таким же чуждым, по крайней мере, в некоторых частях, как и разум центаврянина.

И всё же…

И всё же это её сородич, Homo sapiens. Была чуждость его разума в большей части следствием того, что он японец, или того, что он мужчина? Или это просто егонность, набор уникальных свойств, делающих этого… этого Идэко, так его звали, знание пришло непрошенным, как падающее на землю перо — делающих этого Идэко индивидуумом, отличным от любой из живущих на планете семи миллиардов душ.

Она всегда считала, что понимает Кайла и других мужчин, но она никогда не была в Японии и не знала по-японски ни слова.

Или ей просто не хватало ментального Розеттского камня. Может быть, мысли, страхи и нужды Идэко схожи с её, только закодированы по-другому. Архетипы должны существовать. Так же, как Шампольон распознал имя Клеопатры в греческой, демотической и иероглифической надписях, после чего древнеегипетский текст на настоящем Розеттском камне обрёл, наконец, смысл, точно так же должен быть и архетип Матери-Земли или падшего ангела или незавершённого целого, составляющий основу того, что есть Идэко. Если бы только она смогла подобрать ключ…

Но как она ни пыталась, большинство из того, о чём он думал, оставалось загадкой. Тем не менее, она была уверена, что со временем сможет найти смысл во всём этом…

Поезд подземки въезжал на очередную станцию. Она слыхала истории о крупных мужчинах, чьей работой было запихивать народ в вагоны японской подземки, уминая их как можно плотнее — но никого похожего не было видно. Возможно, эти истории — миф; возможно — архетип: неверное представление о других.

В японском мозгу возникла мысль — снова откровенно сексуального характера. Хизер от неожиданности вздрогнула, но почти тут же эта мысль была подавлена. Снова культурная специфика? Хизер часто во время долгих поездок занимала разум пустыми фантазиями — чаще, правда, романтическими, а не порнографическими. Но этот парень отгонял случайные мысли и возвращал свой разум под жёсткий контроль.

Культурная специфика. В Ветхом Завете говорится, что отцы должны спать со своими дочерьми.

Она содрогнулась и…

Нет, это вагон поземки снова пришёл в движение. Идэко терпеть не мог поездки в метро — вероятно это тоже архетип, столп современного коллективного бессознательного, Клеопатра, высеченная в граните.

Это копание в чужом разуме опьяняло. В нём присутствовали сексуальные коннотации даже в отсутствие мыслей о сексе — вуайеризм пропитывал его насквозь.

Это захватывало и волновало.

Но она знала, что должна прекратить.

Она немедленно почувствовала глубокую печаль. Теперь она знала Идэко лучше, чем кто бы то ни было ещё; она смотрела его глазами и ощущала его мысли.

И теперь, после этого короткого, но полного слияния она, скорее всего, никогда не встретится с ним снова.

Но ей нужно двигаться дальше.

Где-то там есть правда.

Неоспоримая истина.

Правда о прошлом.

Правда о Кайле и их дочерях.

Правда, которую Хизер должна отыскать.

 

25

После обеда со Стоуном у Кайла было три свободных часа до его следующего занятия со студентами. Он решил на это время покинуть университет и отправиться на метро вниз по линии Юниверсити-авеню, мимо Юнион-стейшн и потом вверх, до предпоследней станции на первой линии — «Норт-Йорк Центр». Он вышел из метро на бетонную проплешину площади Мэла Ластмана и пошёл в сторону Бикрофт-авеню в квартале от станции.

На восточной стороне Бикрофт-авеню, заполняя пространство между ней и Янг-стрит, располагался Фордовский центр сценического искусства. Кайл помнил первую пьесу, которую поставили здесь: «Плавучий театр». Здесь труппа делала её предварительный прогон перед тем, как отправиться на Бродвей. Это было — сколько? — двадцать пять лет назад. Кайл был на той премьере — он до сих пор с теплотой вспоминал, как Мишель Белл исполнял «Реку старика» — и с тех пор посещал каждую новую постановку, хотя из-за того, что они с Хизер разъехались, он ещё не видел их нынешнего блокбастера — музыкальную версию «Дракулы» Эндрю Ллойда Уэббера.

С западной стороной Бикрофт также было связано множество воспоминаний. Когда он был молод, здесь ещё были незанятые участки, где они играли в футбол с Джимми Коремацу, близнецами Хаскинсами и этим, как его звали? Задира с уродливой головой. Кальвино, вот как его звали. Кайл никогда не был особенно спортивным; в футбол он играл за компанию, но мысли его при этом витали далеко. Однажды, когда он всё-таки поймал мяч и умудрился его не уронить, он побежал, и пробежал, должно быть все восемьдесят метров — нет, восемьдесят ярдов, это всё-таки был 1980 год — через всё поле к воображаемой очковой зоне, периметр которой был отмечен сброшенной футболкой Хаскинса.

Через всё поле к чужой очковой зоне.

Он думал, что не переживёт такого позора.

Участки были как раз нужного размера для игры в футбол, а по их краю рос лес.

С ним были связаны более приятные воспоминания.

Он частенько ходили туда со своей школьной подругой Лизой после кино в «Уиллоу» или ужина в «Крок-Блок».

Теперь эти участки были заасфальтированы и превращены в парковки для Фордовского центра.

Однако за ними, как и во времена ещё до его рождения, располагалось кладбище Йорк, крупнейшее в Торонто.

Некоторые из его одноклассников ходили на кладбище — с северной его стороны была лесополоса шириной метров пятьдесят, чтобы из окон домов по Парк-Хоум-авеню не было видно надгробий. Но Кайл так и не смог себя заставить пойти туда.

Он шёл по кладбищу вдоль извилистой дороги. Территория содержалась в прекрасном состоянии. В отдалении, прямо перед тем местом, где кладбище пересекает Сенлак-роуд, он увидел гигантский бетонный кенотаф, похожий на египетский обелиск, установленный в честь канадцев, погибших в мировых войнах.

Пара чёрных белок, которых в Торонто пруд пруди, перебежала через дорогу перед ним. Однажды он сбил белку машиной. В машине с ним была Мэри; ей тогда было четыре или, может быть, пять.

Это, разумеется, был несчастный случай, но она не разговаривала с ним несколько недель.

В её глазах он был чудовищем.

Тогда, и сейчас.

На многих могилах лежали цветы, но не на могиле Мэри. Ему надо приходить сюда чаще. Когда она умерла, он обещал себе, что будет приходить каждые выходные.

В последний раз он тут был три месяца назад.

Но теперь он не знал куда пойти, как иначе поговорить с ней.

Кайл сошёл с дороги на газон. Мимо проехал мужчина на газонокосилке. Он смотрел в сторону от Кайла — может быть, просто безразличие, а может, не знал, что сказать скорбящему. Для него, без сомнения, это была просто работа; наверняка он никогда не задумывался, почему трава растёт здесь так густо.

Кайл заснул руки в карманы и пошёл к могиле дочери.

Он прошёл мимо четырёх надгробий, прежде чем осознал свою ошибку. Он был не в том ряду; могила Мэри на один ряд дальше. Он почувствовал себя виноватым. Господи, он даже не знает, где похоронена его дочь!

Кайл в своей жизни довольно много ходил по могилам, но сейчас не мог заставить себя перейти к следующему ряду таким образом. Не здесь; не так близко от могилы Мэри.

Он вернулся по тропинке к дороге и по ней перешёл к нужному ряду.

Надгробие Мэри было из полированного красного гранита. Пятнышки слюды горели на солнце.

Он прочитал слова, подумав, что когда-нибудь они станут такими же нечитаемыми, как надписи на могильных камнях на старых церковных кладбищах.

Мэри Лоррейн Могилл

Любимой дочери, любимой сестре

2 ноября 1996 — 23 марта 2016

Покойся с миром

В то время это казалось подходящей эпитафией. Они понятия не имели, почему Мэри убила себя. В записке, которую она оставила, написанной красной пастой на разлинованном листке, было лишь «Только так я смогу молчать». В то время никто из них не знал, что это означает.

Кайл снова перечитал надпись на камне. Покойся с миром.

Он надеялся, что так оно и есть.

Но как это могло быть?

Если то, что сказала Бекки, правда, Мэри убила себя, уверенная, что её отец надругался над ней. Как можно упокоиться с миром, зная такое?

Только так я смогу молчать.

Жертва — но явно не для того, чтобы защитить Кайла. Нет, она наверняка делала это ради матери — чтобы защитить Хизер, уберечь её от ужаса и вины.

Кайл посмотрел на могилу. Рана в земле, разумеется, затянулась. Не было прямоугольного разрыва, шрама в земле между нетронутой землёй и дёрном, уложенным поверх засыпанной ямы.

Он снова перевёл взгляд на надгробие.

— Мэри, — сказал он вслух. Он почувствовал неловкость. Газонокосильщик был теперь уже далеко, и звук его газонокосилки практически не был слышен.

Он хотел сказать больше — много больше — но не знал, с чего начать. Он почувствовал, что медленно качает головой, и усилием воли остановил это.

Он молчал несколько минут, потом снова произнёс имя дочери — очень тихо, и его голос практически растворился в окружающих звуках — пении птиц, жужжании стрекоз и звуке газонокосилки, которая теперь возвращалась назад, подстригая ещё одну полосу густого газона.

Кайл попытался прочесть надгробную надпись снова и обнаружил, что не может. Он сморгнул слезу.

Мне так жаль, подумал он, но так и не произнёс этого вслух.

 

26

Хизер решила отсоединиться, выйти из контакта с Идэко.

Но как?

Внезапно она пришла в полное замешательство.

Конечно, она могла снова визуализировать центаврянский конструкт и открыть кубическую дверь; это наверняка разорвёт связь.

Но насколько жёстким будет такой разрыв? Психическая ампутация? Не останется ли часть её здесь, внутри Идэко, в то время как остальное — вероятно, её автономное эго — будет выброшено в Торонто?

Она ощутила, как сильнее забилось сердце, а на лбу выступил пот; по крайней мере, эту связь с её оставшимся в офисе телом она сохраняла.

Как отсоединиться? Должно быть средство; должен быть способ. Но это как впервые в жизни прозреть. Мозг регистрирует цвет и свет, но не в силах понять, что он видит, не умеет распознавать изображения.

Или как после ампутации — снова эта метафора, отражающая её тревогу по поводу предстоящего отсоединения. Человек с протезом вместо ампутированной конечности. Сначала это просто мёртвый металл и пластик, висящий на культе. Разум должен научиться управлять протезом, активировать его. Должен выработаться новый свод правил: такая-то мысль приводит к такому-то движению.

Если мозг из плоти и крови способен научиться интерпретировать свет, двигать металл, натягивать нейлоновые сухожилия на тефлоновых шкивах, то он наверняка способен научиться работать и в этом окружении. Человеческий разум — ничто, если не умеет приспосабливаться. Эластичность — главный его навык.

И поэтому Хизер постаралась успокоиться и начать мыслить рационально и систематически.

Она представила себе, что хочет сделать — настолько чётко, насколько смогла. Её мозг соединён с мозгом Идэко; она представила себе разрыв этого соединения.

Но она по-прежнему была там, внутри него, мелькание за окном вагона подземки то становилось чётче, то размывалось, когда его фантазии — ну и похотлив же он, этот Идэко — выбирались на передний план, а потом изгонялись снова.

Она попробовала другой образ: раствор в колбе — её разум растворён в разуме Идэко, крошечная разница в коэффициенте преломления делает отчётливо видимыми полосы её в прозрачной среде его. Она представила себе, как выпадает в осадок: белые кристаллы — гексагональные в сечении, как фрагменты стены разумов — медленно опускаются на дно колбы.

Получилось!

Вид токийской подземки померк.

Бормотание мыслей Идэко стихло.

Японская болтовня пассажиров прекратилась.

Но нет…

Нет!

Вместо них ничего не возникло; лишь тьма. Она покинула Идэко, но не вернулась в себя.

Наверное, ей следует покинуть конструкт. Она по-прежнему имела некоторый контроль над собственным телом — по крайней мере, она так думала. Она вскинула руку туда, где, как она считала, была кнопка «стоп».

Но в самом ли деле её рука двигалась? Она чувствовала, как внутри снова поднимается волна паники. Может быть, она воображает руку, так же, как ампутант воображает свою фантомную конечность, или как страдающие хроническими болями учатся воображать рубильник внутри своей головы, рубильник, который они могут переключить усилием воли и подавить боль хотя бы на несколько мгновений.

Продолжить процесс, покинуть психопространство означало подтвердить или опровергнуть её способность контролировать своё физическое тело.

Но сперва, чёрт её дери, она должна справиться с паникой, подавить её. Она отсоединилась от Идеко; она на полпути домой.

Растворённое вещество, выпадающее из раствора.

Кристаллы, лежащие на дне колбы…

…беспорядочной грудой, без системы и организации.

Она должна навести порядок в своём спасённом эго.

Кристаллы заплясали, формируя матрицу белых ромбов.

Это не работает, не помогает, не…

И вдруг — о, счастье! — она снова оказалась дома, внутри своего собственного восприятия.

Физическая форма Хизер испустила громкий вздох облегчения. Она по-прежнему была в психопространстве перед гигантской стеной гексагонов.

Её палец в сантиметре или около того от клавиши, обозначавшей Идэко.

Конечно, всё это было концептуализацией, интерпретацией. Наверняка нет никакой кнопки «Идэко»; наверняка психопространство, чем бы оно ни было, имеет совсем другую форму. Но она теперь знала, какого рода ментальная гимнастика способна вывести её из разума другого человека. Она знала, как выйти, и знала, как снова стать собой.

И ей не терпелось попробовать снова.

Однако как в её ментальной реконструкции индекса разумов эти разумы упорядочены? Вот это кнопка Идэко. Что можно сказать о шести прилегающих к ней гексагонах? Его родители? Его дети? Его супруга — или, может быть, как раз не его супруга, поскольку они не связаны генетически.

Но всё не может быть так просто и так жёстко. Невозможно упорядочить всех людей по принципу кровного родства; слишком много особых случаев, слишком много различий в размере семьи и её составе.

Тем не менее, возможно, она находилась у японской зоны стены; возможно, все эти гексагоны представляют людей, относящихся к этой культуре. Или, возможно, здесь собраны люди с одинаковой датой рождения со всех концов мира.

Или, может быть, её привлек именно к этому участку инстинкт. Может быть, гексагон Кайла — вот этот вот: она едва не коснулась его вместо гексагона Идэко, но в самый последний момент передумала, прямо как в школе, где она всегда отшатывалась от своего первого, самого лучшего ответа и вместо него выбирала неверный, вечно бормоча под нос «Я это и хотела сказать», когда кто-то другой давал правильный ответ.

Семь миллиардов кнопок.

Она решила попробовать ту, которой изначально собиралась коснуться, поднесла к ней палец и…

Контакт!

Такой же ошеломительный во второй раз, как и в первый.

Потрясающее ощущение.

Контакт с другим разумом.

По крайней мере, с цветовым зрением у этого человека всё было в порядке. Но цвета были немного не те — кожа выглядела чуть зеленоватой.

Возможно, каждый человек воспринимает цвета немного по-своему; возможно, даже люди с нормальным цветовым зрением интерпретируют их по-разному. В конце концов, цвет — чисто психологический конструкт. В реальном мире нет такой вещи, как «красный»; просто таким образом разум интерпретирует свет с длиной волны от 630 до 750 нанометров. Собственно, семь цветов радуги — красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий и фиолетовый — это произвольная классификация, придуманная Ньютоном; такое их число было выбрано потому, что сэру Айзеку понравилась идея о том, что количество цветов должно быть простым числом. Однако Хизер никогда не удавалось различить то, что он назвал «синим» между голубым и фиолетовым.

Вскоре внимание Хизер привлекло то, что она видела помимо цветов.

Человек, в которого она вселилась — снова мужчина, или, по крайней мере, таковым он себя ощущал в неуловимой и немного агрессивной манере — был чем-то сильно возбуждён.

Он был в магазине. В маленьком продуктовом магазинчике. Однако названия брендов были Хизер незнакомы. И цены…

Ах, да, символ фунта.

Она в Британии.

И британец — британский мальчик, она теперь была в этом уверена — рассматривал стойку со сладостями.

Между ней и Идэко был языковой барьер, но тут его не было — по крайней мере, такого существенного.

— Молодой человек! — позвала она. — Молодой человек!

В ментальном состоянии мальчишки не произошло никаких изменений; он совершенно не замечал её попыток заговорить с ним.

— Молодой человек! Мальчик! Парень! — Она помедлила. — Эй, пацан! Дрочер малолетний! — Последнее наверняка должно бы было привлечь его внимание. Но ничего не изменилось. Разум мальчишки был полностью поглощён намерением…

О Господи!

… намерением что-то стащить!

Шоколадку. «Кёрли-Уорли» — что за дурацкое название.

Хизер выбросила всё лишнее из головы. У мальчишки — ему было тринадцать, она это узнала сразу, лишь только задумалась о его возрасте -  на смарт-кэше было достаточно денег, чтобы купить шоколадку. Он сунул руку в карман и прижал пальцы к карточке, нагретой теплом его тела.

Да, он может заплатить за шоколадку — сегодня. Но тогда что он будет делать завтра?

Продавец, индийского вида мужчина с акцентом, который Хизер казался очень приятным, но мальчишке — смешным, был занят с другим покупателем у кассы.

Мальчишка схватил «Кёрли-Уорли», оглянулся через плечо.

Продавец всё ещё был занят.

На мальчишке была надета лёгкая жилетка с большими карманами. Крепко прижимая «Кёрли-Уорли» к ладони, он подтянул руку к карману, приподнял клапан и опустил туда шоколадку. Мальчишка — как и, к собственному удивлению, Хизер — испустил вздох облегчения. Получилось…

— Молодой человек! — произнёс голос с индийским акцентом.

Мальчишку затопил первобытный ужас, ужас, от которого содрогнулась и Хизер.

— Молодой человек! — снова произнёс голос. — Дайте-ка мне посмотреть, что у вас в кармане.

Мальчишка окаменел. Он подумал было о том, чтобы сбежать, но индиец — о котором, что странно, мальчишка думал как об «азиате» — уже стоял между ним и дверью. Он протягивал к нему руку ладонью вверх.

— Ничего, — ответил мальчишка.

— Ты должен вернуть мне эту шоколадку.

Мозг мальчишки бешено работал: всё ещё можно попытаться сбежать; так же можно вернуть украденное и просить пощады. Может, сказать, что отец его бьёт и упросить продавца не звонить родителям.

— Я же говорю — я ничего не брал, — сказал мальчишка, пытаясь сделать вид, что его глубоко оскорбляет такое беспочвенное обвинение.

— Ты лжёшь. Я тебя видел — и камера тоже. — Продавец указал на прикрученную к стене маленькую видеокамеру.

Мальчишка закрыл глаза. Вид внешнего мира померк, но его мозг по-прежнему переполняли образы — людей, которые, по-видимому, были его родителями и приятеля по имени Джоф. Джоф никогда не попадался, таская сладости.

Хизер была потрясена. Она вспомнила собственную детскую попытку стащить что-то в магазине — в её случае это была пара джинсов в магазине одежды. Её тогда тоже поймали. Она понимала страх и злость этого мальчишки. Она хотела бы посмотреть, что с ним случится дальше — но её время ограничено. Рано или поздно ей придётся выйти отсюда для удовлетворения жизненных потребностей; она уже жалела, что не сходила в туалет перед тем, как залезть в конструкт.

Она очистила разум и вызвала образ выпадающих из раствора кристаллов, покинув мальчишку так же, как ранее покинула Идэко.

Темнота, как и раньше.

Она упорядочила кристаллы, восстановив свою самоидентификацию. Она снова лицезрела стену гексагонов.

Это было изумительно — и, надо признать, чрезвычайно занимательно.

Внезапно ей пришла в голову мысль о туристическом потенциале. Проблема с имитациями виртуальной реальности была как раз в том, что они — имитации. Хотя и «Сони», и «Хитачи», и «Майкрософт» вкладывали миллиарды в индустрию развлечений в виртуальной реальности, ей всё равно чего-то не хватало. Всё равно существовала фундаментальная разница между катанием на лыжах в Банффе и катанием на лыжах в собственной гостиной; вероятность сломать ногу добавляла остроты, полный мочевой пузырь, опорожнить который нет никакой возможности, обогащал восприятие, а риск обгореть на солнце после целого дня на склоне даже в середине зимы был неотъемлемой частью горнолыжного удовольствия.

Но вот это проникновение в чужую жизнь было реальным. Английскому мальчишке действительно предстояло иметь дело с последствиями своего преступления. Она могла оставаться с ним так долго, сколько хотела; следить за ним в его мучениях часами или даже днями. Вся притягательность вуайеризма, подкреплённая имитацией более живой, возбуждающей и непредсказуемой, чем всё, что может появиться из запаянной в пластик коробки.

Нужно ли это регулировать? Возможно ли это регулировать? Или человеку придётся смириться с возможностью того, что бесчисленные наблюдатели толпятся в его голове, разделяя с ним всю его жизни и каждую его мысль?

Может, число семь миллиардов вовсе не такое уж огромное; может быть, оно наоборот, замечательное; может быть, самой произвольности выбора, самого количества возможностей будет достаточно, чтобы оградить человека от посещения кем-то знакомым.

Но ведь именно это интереснее всего, разве нет? За этим Хизер сюда и пришла, и наверняка другие придут сюда за этим же: за возможностью проникнуть в разум своих родителей, любимых, детей, начальников.

Но что делать дальше? У Хизер по-прежнему не было никаких идей относительно того, как найти конкретного человека. Кайл был где-то здесь. Нужно только сообразить, как до него добраться.

Она в растерянности уставилась на громадную клавиатуру с шестиугольными клавишами.

Кайл всё ещё шёл по кладбищу. Он чувствовал, как лоб начинает покрываться тонким слоем пота. Могила Мэри осталась не так уж далеко позади. Он засунул руки в карманы.

Так много смерти; так много мёртвых.

Он подумал о зебре, которую подстерёг и убил лев.

Это наверняка жуткий вид смерти.

Или нет?

Подавление.

Диссоциация.

Это те вещи, через которые, по словам Бекки, она прошла.

И не только Бекки. Тысячи мужчин и женщин. Подавляющих воспоминания о войне, пытках, насилии.

Может быть — всего лишь может быть — зебра не чувствовала, что умирает. Может быть, она отключила своё сознание от реальности в тот самый момент, когда началась атака.

Возможно, все высшие животные способны на такое.

Это лучше, чем умирать в мучениях и страхе.

Но механизм подавления где-то даёт сбой — иначе воспоминания никогда бы не возвращались.

Или, если это не сбой, то, возможно, этот механизм можно вывести…вывести за пределы расчетных параметров.

В животном мире не существует по-настоящему травматических физических повреждений, которые не были бы смертельными. Да, животное может быть напугано — ужасно напугано — но при этом проживёт ещё один день. Но как только хищник смыкает челюсти на добыче, добыча эта почти наверняка обречена. Подавление будет работать несколько минут — или, максимум, несколько часов — чтобы убречь животное от ужаса собственной смерти.

Но если бы после травматических переживаний никто не выживал, то у мозга не было бы необходимости в способности подавлять воспоминания в течение дней, недель, месяцев.

Или лет.

Но человечество изобрело несмертельные травмы.

Изнасилование.

Пытки.

Ужасы войны.

Может быть, мозг и правда был готов к возникновению способности подавлять восприятие тяжёлых физических повреждений.

И, может быть, ненамеренно эти воспоминания через какое-то время и правда снова всплывали в памяти. До самого недавнего времени — нескольких десятков тысяч лет назад, крошечного отрезка истории жизни на Земле — не было нужды в долговременном подавлении. Возможно, такая способность так никогда и не возникла в ходе эволюции.

Эволюции.

Кайл поиграл с этим словом, так и сяк вертя его в голове. Он много думал с тех пор, как Чита сказал ему, что микротубулярное сознание в самом деле могло возникнуть вследствие преадаптивной эволюции.

Он смотрел на многочисленные надгробия с вырезанными на них распятиями и сложенными в молитве руками.

Эволюция способна влиять лишь на те вещи, что увеличивают шансы на выживание; она по определению не имеет никакого отношения к событиям, которые происходят после последнего репродуктивного контакта… а смерть, разумеется — это самое последнее событие в жизни.

Кайл не мог придумать ни одного сценария того, как эволюция могла бы создать для животных более гуманную смерть, даже если это идёт на пользу подавляющему большинству популяции. И всё же…

И всё же если подавление воспоминаний существует у людей, оно должно было откуда-то взяться. Это действительно могло быть развитием механизма, дающего животному лёгкую смерть, даже когда его едят живьем.

Если такой механизм вообще существует, понятное дело.

И если он существует, это значит, что вселенной в конечном итоге есть до них дело. Что-то помимо эволюции сформировало жизнь такой, дало ей если не смысл, то, по крайней мере, свободу от мучений.

Кроме тех мучений, которые испытываешь, когда память возвращается.

Кайл медленно брёл обратно к станции метро. Была середина дня пятницы; поезда, прибывающие из центра, битком набиты служащими, бегущими из своих корпоративных тюрем. Кайл вёл два летних курса, и один из них, как назло, начинался в пятницу в 16:00. Так что он отправился в университет на свой последний на этой неделе семинар.

 

27

Хизер продолжала смотреть на огромную стену гексагонов, размышляя, пытаясь не дать головокружению подавить рассудок.

Она решила просто попробовать снова. Она коснулась ещё одного гексагона.

И в ужасе отпрянула.

Разум, в который она вошла, оказался спутанным и тёмным, все ощущения искажены, мысли обрывочны и раздёрганы.

Это был мужчина — опять! Белый: для него она была важна, эта его белизна, его чистокровность. Он был в парке неподалёку от искусственного озера. Было совершенно темно. Хизер считала, что соединение происходит в реальном времени, так что он, скорее всего, находится не в Северной Америке, где был ещё день. Однако мужчина думал по-французски.

Значит, Франция или Бельгия, но точно не Квебек.

Мужчина прятался — затаился — за деревом и чего-то ждал.

Что-то, однако, было не так. Какое-то напряжение, грозящее прорваться.

О Боже, подумала Хизер. Эрекция — от которой встопорщились его штаны. Так вот на что это похоже. Господи всемогущий!

Фрейд был неправ — невозможно завидовать этому. Пенис, казалось, готов треснуть по всей длине, как сосиска, разрывающая свою оболочку.

Приближалась женщина, видимая в свете фонарей.

Молодая, симпатичная, европейской внешности, в розовых кожаных ботинках, одна.

Он дал ей пройти мимо и затем…

И затем выскочил из-за деревьев и приставил нож к её горлу, и она услышала его голос. Он говорил по-французски — и с парижским акцентом, не с квебекским. Хизер знала французский достаточно, чтобы понять, что он говорит женщине не сопротивляться, что ей лучше быть с ним полюбезней…

Хизер не могла этого вынести; она заэжурила глаза и позволила конструкту сформироваться вокруг неё. Она чувствовала беспомощность и отчаяние. Говорят, что каждые двенадцать секунд где-то на Земле происходит изнасилование — до сих пор это казалось бессмысленной статистикой. Но это происходит прямо сейчас.

Она должна сделать что-то.

Она глубоко вдохнула, потом снова открыла глаза.

— Стоп! — закричала Хизер внутри куба.

Стоп! — закричала она мысленно внутри собственного разума.

А потом:

— Arrêt!

Arrêt!

Но чудовище продолжало лапать грудь женщины сквозь бюстгальтер.

Хизер отвела руки назад, пытаясь заставить его сделать то же самое.

Но тщетно. Что бы она ни делала, на него это не оказывало никакого эффекта. Хизер трясло от ярости, гнева и страха, но мужчина продолжал своё дело, безразличный к её крикам так же, как к крикам своей жертвы.

Нет… нет, крики жертвы не были ему безразличны. Он них его член напрягался ещё сильнее…

Хизер не могла больше этого выносить.

Насильник принялся сдирать с жертвы трусики, а…

…а Хизер представила себе выпадающие из раствора кристаллы, отделяясь от этого поломанного, отравленного разума и возвращаясь к стене с гексагонами.

Она закрыла глаза, материализуя конструкт перед своим внутренним взором, и откинулась назад, оперевшись на заднюю стенку куба, делая дыхательные упражнения и ожидая, пока сердце прекратит бешено колотиться, пока уляжется её ярость.

Был Кайл виновен или нет, существовала одна истина, в которой никто не мог усомниться, которая ни у кого не вызывала вопросов. Мужчины иногда делают ужасные вещи, невообразимые вещи.

Её всё ещё трясло.

Да этому французскому монстру надо член под корень отрезать.

Она чувствовала себя так, будто нападению подверглась она сама. Ей потребовалось время, чтобы восстановить внутреннее равновесие, чтобы дистанцироваться от пережитого ужаса.

Но вот, наконец, она готова попробовать ещё раз. Она протянула руку, неуверенно, в страхе от того, куда она может попасть, и коснулась ещё одной кнопки.

Женщина — наконец-то! Но гораздо, гораздо старше Хизер. Должно быть, итальянка; в окне видно луну. Оштукатуренные стены; тяжёлое дыхание. Старая итальянка в старом доме — она практически не думает, лишь смотрит, дышит, ждёт, ждёт год за годом…

Хизер выпала в осадок, собралась воедино, затем тронула другой гексагон.

Сначала ей показалось, что она попала в разум умственно отсталого, но потом осознала, в чём дело, и улыбнулась.

Младенец — ребёнок, лежащий в колыбели и глядящий вверх. Лица, немного не в фокусе, смотрят на него сверху, улыбаясь от радости и гордости: чернокожий мужчина лет двадцати с дредами и короткой бородкой, и женщина-негритянка примерно его лет с прекрасной чистой кожей. Изображение для ребёнка было по большей части бессмысленным; лишь чувства довольства, радости, простодушия и сопричастности. Хизер немного задержалась, давая невинности и чистоте момента смыть с неё остатки французского ужаса.

Но потом она отсоединилась и попробовала снова.

Тьма. Тишина. Поток образов, теряющихся на периферии в небытие, искажённые пропорции.

Человек спит; спит и видит сон о… о чём? Какая ирония для юнгианского психолога: видеть чужой сон собственными глазами вместо того, чтобы довольствоваться словесным описанием, и быть совершенно неспособным интерпретировать даже его очевидное содержание, не говоря уж о глубинных смыслах.

Она оставила сновидца и попробовала снова.

Доктор — вероятно, дерматолог. Где-то в Китае, осматривает чешуйчатое образование на ноге мужчины средних лет.

Отсоединение; новая попытка.

Кто-то смотрит телевизор; тоже по-китайски.

Должен быть лучший способ, чем метод тыка. Но она уже пыталась произносить имя Кайла, пыталась вызывать в памяти его лицо. А перед тем, как коснуться кнопки, пыталась сосредоточиться на Кайле. Однако огромному массиву гексагонов, похоже, не было дела до её желаний.

Она продолжила прыгать из разума в разум, из человека в человека — меняя пол и сексуальную ориентацию, расы, национальности и религии. Проходили часы, и, хотя это было страшно увлекательно, она так и не приблизилась к своей цели найти Кайла.

Она продолжала искать.

И, наконец, после ещё десятка подключений наугад, свершился прорыв.

Она нашла соотечественницу-канадку: женщину средних лет, живущую в Саскечеване.

Которая смотрела телевизор.

И на экране было лицо, которое Хизер узнала.

Грег МакГрегор, который иногда вёл «Мир новостей» «Си-би-си» из их студии в Калгари.

И это навело Хизер на мысль.

Говорят, что любые два человека связаны цепочкой знакомых длиной не более шести человек — Джон Гуэйр даже написал пьесу и на эту тему, по которой сняли фильм.

Обычно цепочка имеет вид пика: три ступени вверх и три ступени вниз. Человек знает священника своей церкви, священник знает папу римского, папа знает всех основных мировых лидеров, соответствующего лидера знают политики местного уровня, а мелкий политик знаком с населением своего округа. И возникает мост от Торонто до Токио, или от Владивостока до Венеции, или от Майами до Мельбурна.

Изображение в телевизоре изменилось, лицо МакГрегора сменила репортажная съёмка. Репортаж был о процессе Хосека — на котором сегодня и правда ожидалось вынесение вердикта, так что соединения и впрямь были в реальном времени.

Хизер замерла, ожидая возвращения МакГрегора. И он появился.

Теперь бы найти какой-нибудь способ попасть из этой женщины в Саскечеване в МакГрегора в тысяче километров от неё.

Это прямой эфир. МакГрегор делает это прямо сейчас.

Из чего следовало, что он сейчас слышит те же самые слова; то, что он говорит — это в точности то, что женщина из Саскечевана слышит.

Хизер задумалась о смещениях перспективы, которые выполняла раньше.

Нельзя ли и здесь попробовать что-то подобное?

Женщина из Саскечевана слушала МакГрегора, но в её голове также бродили праздные мысли о том, как он красив и как убедительно звучит его речь.

Хизер сосредоточилась на словах, которые произносил МакГрегор, расфокусировала взгляд и попыталась совершить то же самое, что с неккеровым кубом — переориентировать свою точку зрения, и…

…и она вдруг оказалась внутри разума МакГрегора!

Она нашла способ перемещаться из одного человека в другого; если двое переживают одно и то же, пусть даже на большом расстоянии, можно перепрыгнуть из одного в другого.

МакГрегор сидел в своём студийном кресле в форменном блейзере «Мира новостей», читая текст с телесуфлёра. Ему требуется ещё одна небольшая лазерная кератомия — текст чуть-чуть расплывался.

Пока он читал текст, он был полностью на нём сосредоточен. Однако объявив следующий репортаж, он расслабился.

Ассистент режиссёра сказал ему несколько слов. МакГрегор засмеялся. Его голова теперь была заполнена разнообразными мыслями.

Если в предыдущих опытах чувствовался элемент вуайеризма, то сейчас он ощущался особенно сильно. Хизер не была знакома с МакГрегором лично, но она знала его как медийного персонажа, лицо на стене гостиной.

МакГрегор думал о вчерашней ссоре с женой; он также беспокоился о том, что его сын-подросток курит травку, пытаясь определиться, насколько рассерженным он должен быть из-за этого, принимая во внимание, что и сам он баловался марихуаной в колледже. Также на короткое время он задумался о переговорах о своём контракте — Хизер удивилась, узнав, что он получает гораздо меньше, чем она полагала.

Как интересно.

Но каков будет следующий шаг?

Пока что она всегда контактировала с другими людьми в режиме реального времени: она имела доступ лишь к тому, что они испытывают в данный конкретный момент времени.

Однако наверняка существовал способ обратиться и к их памяти — не к тому, о чём они думают в данный момент, а каким-то образом просматривать воспоминания, вести поиск в их прошлом.

Она уже пыталась разговаривать с теми, в кого вселилась, но это не сработало.

Она пыталась контролировать их действия. Тоже не получилось.

Так что нет причин считать, что это может сработать, нет причин ожидать, что она сможет листать их память.

Но она должна попытаться. Она должна знать.

О чём может помнить Грег МакГрегор?

Он ведущий новостей; он помнит известные события.

И знает известных людей!

Шесть степеней отчуждения.

Шесть степеней, максимум!

Каков был бы логичный следующий шаг, который приблизил бы её к Кайлу? Кого МакГрегор может знать из тех, кто мог бы стать промежуточным звеном на пути к её мужу?

Премьер-министр! Кайл не был с ней знаком, однако цепочка, ведущая от неё к нему, была очевидна.

Хизер, разумеется, прекрасно знала, как выглядит Сьюзан Коулс. Она миллион раз видела её по телевизору.

Она сосредоточилась на ней. Только на ней.

Достопочтенная Сьюзан М. Коулс.

Вторая женщина на посту премьер-министра Канады.

Доминионатрикс, как прозвал её «Тайм».

Сьюзан Коулс в профиль.

Сьюзан Коулс в анфас.

Сьюзан Коулс на расстоянии.

Сьюзан Коулс крупным планом.

Наверняка МакГрегор встречался с ней или, по крайней мере, имеет в памяти её ментальный образ.

Но нет — по-видимому, тут нужно что-то большее. Прыжок из женщины в Саскечеване в Грега Мак-Грегора потребовал точного совпадения, точного наложения его и её перспектив.

Однако невозможно узнать в точности, что именно в данный момент делает Сьюзан Коулс, если, конечно, она не выступает сейчас по Парламентскому каналу. Но даже будь оно так, МакГрегор не смотрит сейчас этот канал.

Однако возможно, что совпадение не обязательно должно быть в реальном времени. Может быть, прыжок возможен, если у двух человек просто есть одинаковые воспоминания. Существует так много вещей, которые видел каждый. Катастрофа «Гинденбурга». Фильм Запрудера. Взрывы «Челленджера» и «Атлантиса». Падение Эйфелевой башни.

И наверняка у каждого канадца есть какие-то общие воспоминания с Сьюзан Коулс. Она была первым премьером со времён Трюдо, которая прибегла к Закону о военных мерах; военное положение продолжалось четыре дня, в течение которых были подавлены беспорядки в Лонгёе — расследованием которых и занимается сейчас процесс Хосека. В Канаде не было человека, который не помнил бы, как Сьюзан Коулс произносит слова, с которых начались сто часов военного положения: «Истинный Север может быть силён, но он не станет свободным снова, пока я этого не скажу». Наверняка в памяти МакГрегора есть точно такой же образ…

Да! Да, да, да! Она добралась до него: до воспоминания МакГрегора об этой самой речи.

Хизер сосредоточилась на речи, сосредоточилась на премьер-министре, расфокусировала мозг в попытке добиться неккеровского переключения, и…

…и вот она уже там, в голове у Достопочтенной Сьюзан М. Коулс!

Она нашла его — нашла способ переходить из одного разума в другой. Добраться до воспоминания о нужном человеке, перевести человека из этого воспоминания с заднего на передний план, и…

Voilà!

Она напала на след, вышла на тропу, ведущую к Кайлу.

И, однако же, сколько впечатлений! Прикосновение к истории. Хизер однажды была в здании федерального парламента — тридцать лет назад со школьной экскурсией. Он с тех пор почти не изменился — богато украшенный, изящный, отделанный тёмный деревом и непередаваемо британский.

И Коулс тоже была само очарование! Надо признать, для Хизер она была кем-то вроде образца для подражания. Немного. Было здорово смотреть её глазами и…

Ох ты ж…

Хизер внезапно осознала, что психопространство нарушает далеко не только тайну частной жизни — это также угроза для национальной безопасности. Даже не думая об этом, она вдруг узнала, что вопреки преобладающим в обществе настроениям Канада планирует голосовать против США по ооновской резолюции относительно расследования совершённых в ходе Колумбийской войны военных преступлений.

Хизер очистила мысли, пытаясь не думать о государственных тайнах. Это не то место, куда она стремится. Это лишь промежуточный пункт.

Теперь она сосредоточилась на премьер-министре Онтарио Карле Левандовски. Это заняло некоторое временя, но ей удалось отыскать в памяти Коулс воспоминание о нём — и она была шокирована тем, как сильно Коулс, представительница консерваторов, ненавидит либерала Левандовски.

Она сконцентрировалась ещё больше, производя ещё одну неккерову трансляцию.

И вот она внутри разума Левандовски.

Оттуда она неккернула в разум провинциального министра образования.

А оттуда — в Дональда Питкэрна, президента Университета Торонто.

А оттуда…

Оттуда, наконец, она шагнула прямиком в разум Брайана Кайла Могилла.

 

28

Да, это был Кайл.

Хизер узнала его мгновенно.

Во-первых, то, что Кайл видит в данный момент: его офис в университете. Не лаборатория, а его собственный клиновидной формы кабинет, на одном этаже с лабораторией. Хизер была в нём миллион раз; тут она не могла ошибиться. На одной из стен висел вставленный в рамку постер Харборфронтского международного писательского фестиваля. На другом постере красовался аллозавр из Королевского музея Онтарио. Его стол был завален бумагами, но на одной из стопок стояла золочёная рамка с фотографией самой Хизер. Кайл видел цвета немного сдвинутыми к синей части спектра. Она улыбнулась этой мысли: никто не может обвинить её мужа в том, что он смотрит на мир через розовые очки.

Хизер думала, что знает Кайла, но то, что она знала, явно было крошечной долей, верхушкой айсберга, тенью на стене. Он был настолько бо́льшим, чем ей казалось — таким сложным, таким интроспективным, таким невероятно, многообразно живым.

Образы непрерывно мелькали где-то на периферии внимания Кайла. Хизер знала, что проблема с Бекки очень беспокоит Кайла, но понятия не имела, что она буквально не выходит у него из головы.

Взгляд Кайла упал на его наручные часы. Это была красивая швейцарская модель: Хизер подарила их ему на десятую годовщину свадьбы. На обратной стороне, как она знала, выгравированы такие слова:

Кайлу — чудесному мужу и чудесному отцу.

С любовью, Хизер

Однако никакого отголоска этих слов не возникло в сознании Кайла; он просто хотел узнать время. 15:45.

О Боже! подумала Хизер. Что, правда уже так поздно? Она просидела внутри конструкта пять часов кряду. И пропустила своё двухчасовое собрание.

Кайл поднялся, по-видимому, решив, что уже пора идти на семинар. Картинка, видимая его глазами, прыгала немилосердно, но Кайла это, похоже, ничуть не беспокоило, хотя Хизер, которой было доступно только его сознание, но не балансировочные сигналы, передаваемые внутренним ухом, чувствовала себя как на лодке в шторм.

Когда Хизер залезла в конструкт, было солнечное утро, и прогноз обещал, что ясная погода сохранится на весь день. Однако здесь, на Сент-Джордж-стрит, Кайлу день не казался безоблачным и прекрасным. Ему он казался тусклым; Хизер раньше слышала выражение «жить под тучей», но никогда не подозревала о том, насколько правдиво оно может быть.

Он шел по улице вдоль тележек и фургончиков, где торговали хотдогами и жареными колбасками, или китайской едой — с меню, написанным на листе ватмана по-китайски, словно это как-то добавляло еде качества.

Кайл остановился. Он достал бумажник, вытащил из него смарт-кэш и, к изумлению Хизер, подошёл к тележке продавца хот-догов.

Кайл сидел на диете для сердечников с тех пор, как четыре года назад ему сделали операцию на коронарной вене; он перестал есть красное мясо и ел много рыбы, хоть она ему и не очень нравилась, он принимал аспирин каждые два дня и пиво почти полностью заменил красным вином.

— Как обычно? — спросил голос с итальянским акцентом.

«Как обычно», подумала Хизер, похолодев. Как обычно.

Кайл кивнул.

Хизер смотрела глазами Кайла, как маленький человечек подхватывает с гриля тёмно-красную сосиску толщиной, наверное, с рукоятку бейсбольной биты, и засовывает её в булочку с маком. Потом теми же щипцами он зачерпнул порцию жареного лука и насыпал его горкой сверху.

Кайл протянул торговцу карточку, дождался, пока тот переведёт деньги, добавил к хот-догу горчицы и специй и затем пошёл по улице дальше, откусывая на ходу.

Что характерно, он не испытывал от этого особого удовольствия. Он нарушал предписания доктора — и да, Хизер чувствовала укол вины насчёт того, что бы она подумала, если бы узнала — но это не делало его хоть чуточку счастливее.

Конечно, он привык так питаться. До инсульта. Никогда не думал, что это может случиться с ним.

Но сейчас… сейчас-то он должен беречься. Должен следить за собой.

«Как обычно».

Мысль была здесь, под самой поверхностью.

Теперь ему всё равно.

Всё равно, будет он жить или умрёт.

Горячий мясной сок обжёг ему нёбо.

Но эта боль потерялась в постоянном фоне агонии жизни Кайла Могилла.

Хизер чувствовала себя безмерно виноватой за вторжение в частную жизнь мужа. У неё никогда и мысли не возникало шпионить за ним, но теперь она делала нечто гораздо, гораздо большее. В совершенно буквальном смысле она стала им, испытывая всё то, что испытывал он.

Кайл продолжил свой путь по Сент-Джордж-стрит до пересечения с Уилкокс, потом свернул на запад и прошёл ещё один короткий квартал до Нью-Колледжа. Три студента поздоровались с ним, когда он входил в здание; Кайл ответил, хотя не узнал ни одного из них. Его аудитория была странной формы — скорее ромб, чем прямоугольник — но довольно просторная.

Кайл вышел к доске. К нему подошла студентка, явно в надежде перекинуться словом до начала занятия.

Кайл посмотрел на неё и…

Какая цыпочка.

Хизер моментально разозлилась.

А потом сама посмотрела на девушку.

И правда цыпочка. Девятнадцати или двадцати лет, но на вид не больше шестнадцати. Но при этом действительно привлекательна — светлые волосы с более тёмными прядями, уложенные в замысловатую причёску, огромные голубые глаза, ярко-красные губы.

— Профессор Могилл, насчёт задания, которое вы нам дали.

— Да, Кэсси?

Он не знал, как зовут студентов, что поздоровались с ним в коридоре, но её имя он знал.

— Я хотела узнать, обязательно ли использовать Дункановскую модель искусственного интеллекта, или можно исходить из модели Мухаммеда?

Из недавнего разговора с Кайлом в «Swiss Chalet»  Хизер знала, что Мухаммед очень близок к прорыву. На Кайла этот вопрос должен произвести впечатление.

Цыпочка, снова подумала она.

— Можно воспользоваться моделью Мухаммеда, но вы должны принять во внимание её критику Сегалом.

— Спасибо, профессор. — Она улыбнулась мегаваттной улыбкой и повернулсь, чтобы вернуться на место. Взгляд Кайла задержался на её плотной круглой попке, когда она взбиралась по ступеням к средним рядам аудитории.

Хизер была в полном замешательстве. Она никогда не слышала, чтобы Кайл как-то неуместно отзывался о ком-либо из студентов. А эта, именно эта из них всех была так юна, так похожа на девочку, пытающуюся выглядеть взрослой.

Кайл начал занятие. Он делал это на автопилоте; он никогда не был вдохновенным педагогом и прекрасно это знал. Его сильной стороной были исследования. В то время, как он продирался сквозь заготовленный материал, Хизер, сориентировавшись в его разуме, решила копать дальше. Она подошла к пропасти, но, как она сейчас понимала, не решалась в неё прыгнуть.

Однако время пришло.

Она зашла очень далеко — нашла нужный ей разум среди семи миллиардов. Она не может повернуть назад сейчас.

Она собралась с силами.

Ребекка.

Она сосредоточилась на этом имени, вызывая в памяти её образ.

Ребекка.

Она думала о ней всё сосредоточеннее, мысленно крича её имя, представляя себе её лицо в мельчайших деталях.

Ребекка!

Она попыталась снова, словно Стэнли Ковальски, зовущий «Стелла!»

Ребекка!

Ничего. Простое требование найти воспоминания не вызывало их из памяти. Ранее ей удавалось это делать, сосредоточенно думая о конкретном человеке, но в случае с Кайлом воспоминания о Ребекке почему-то оказались недоступны.

Или подавлены?

Должен быть способ. Да, её мозг не приспособлен к доступу к внешней памяти — но это гибкий, адаптивный инструмент. Вопрос лишь в том, чтобы отыскать нужную методику, правильную метафору.

Метафору. Она соединила свой разум с разумом Кайла. Однако она по-прежнему не контролирует его тело — ей не удалось остановить того французского насильника, так что она попробовала сделать что-то помельче, заставив Кайла на мгновение опустить взгляд. Но и этого не вышло. Его взгляд блуждал по лицам студентов, не останавливаясь ни на одном из них. Метафора его разума, которую он выработал для подобных ситуаций, была метафорой пассажира, сидящего в голове прямо позади глаз. Это казалось естественным способом организации впечатлений. Однако наверняка он не единственный. Наверняка есть другой, более активный метод.

Она продолжила попытки найти то, за чем пришла, но кроме мимолётных образов Бекки, высказывающей свои обвинения, которые постоянно маячили на окраине его сознания, Хизер не смогла найти никаких воспоминаний Кайла о его младшей дочери.

 

29

Отчаявшись, Хизер покинула конструкт. Она сходила в туалет, потом позвонила Кайлу на работу и оставила сообщение с приглашением поужинать сегодня вечером — в пятницу вместо обычной понедельничной встречи в «Swiss Chalet». Ей не терпелось выяснить, заметил ли он хоть какие-то следы её пребывания у него в голове.

Они договорились встретиться в девять. До девяти ещё оставалось много времени, и Хизер решила, что сможет сама приготовить ужин для них обоих, так что она неуверенно предложила Кайлу поужинать дома. Он явно удивился, но сказал, что без проблем. Она также попросила у него их видеокамеру. Он отпустил какую-то глупую шутку — почему мужчины считают, что видеокамерой обязательно воспользуются с какой-нибудь похабной целью? — но сказал, что принесёт её.

И вот Кайл и Хизер сидят на противоположных концах гигантского обеденного стола. По бокам пустые стулья: один у окна, где всегда сидела Бекки; с другой стороны — они за всё это время так и не убрали оттуда стул — обычно сидела Мэри. Хизер приготовила запеканку из макаронов с овощами. Не самое любимое блюдо Кайла — это было бы слишком, послало бы ему ложный сигнал. Но это было блюдо, против которого, как она знала, он не станет возражать. Она подала запеканку с французским батоном, который купила по пути домой.

— Как на работе? — спросила она.

Кайл проглотил кусок запеканки, прежде чем ответить.

— Неплохо, — сказал он.

— Было что-нибудь необычное? — спросила Хизер, пытаясь сделать вид, что ею движет праздное любопытство.

Кайл отложил вилку и посмотрел на неё. Он был привычен к формальным вопросам о работе — Хизер задавала их бесчисленное число раз за прошедшие годы. Но второй вопрос явно его озадачил.

— Нет, — ответил он, наконец. — Ничего необычного. — Он секунду помедлил, потом, как будто такой странный вопрос требовал более развёрнутого ответа, добавил: — Семинар вроде нормально прошёл. Я плохо помню — голова болела.

Голова болела, продумала Хизер.

Может быть, это эффект её вмешательства?

— Сочувствую, — сказала она. Немного помолчала, раздумывая, не привлекут ли дальнейшие расспросы ненужного внимания. Но ей нужно знать, может ли она исследовать его память дальше и глубже и оставаться незамеченной.

— А у тебя часто на работе болит голова?

— Иногда. Столько пялиться в монитор… — Он пожал плечами. — А у тебя как день прошёл?

Ей не хотелось лгать, но что она могла сказать? Что она провела весь день, бороздя психопространство? Что влезала к нему в голову?

— Нормально, — ответила она, не глядя ему в глаза.

На следующий день, в субботу, 12 августа, Хизер явилась в свой офис спозаранку.

Она принесла с собой видеокамеру и установила её на пустующем столе Омара Амира. Наконец-то она узнает, что происходит снаружи, когда гиперкуб сворачивается.

Хизер влезла в центральный куб, поставила дверь на место и коснулась кнопки старта.

И немедленно оказалась в голове Кайла — он сегодня тоже работал в своей лаборатории в Маллин-холле, пытаясь решить текущие проблемы со своим квантовым компьютером.

Она снова попыталась мысленно кричать «Ребекка», в то же время представляя себе различные её образы.

Ничего.

Неужели он полностью закрыл воспоминания о ней?

Она попыталась вызвать воспоминания Кайла о его брате Йоне. Это удалось сразу же.

Почему же она не может достучаться до его мыслей о Бекки?

Бекки! Не Ребекка. Бекки. Может быть, уменьшительная форма имени послужит ключом? Она попробовала снова.

Где-то у него памяти должны находиться бесчисленные воспоминание о его дочери: о её младенчестве, первых шагах, как он водил её садик, свою маленькую тыковку…

Тыковка!

Она попробовала этот ключ, имя в комплекте с ментальным образом: Тыковка.

И: Тыковка!

И: Ты-ков-ка!

И вот он, чёткий образ её дочери: улыбающейся, юной, счастливой.

Вот оно. У неё получилось.

Однако найти конкретные воспоминания всё равно не так просто. Она может потратить годы, наугад тыкаясь в архив всей его жизни.

Ей нужны воспоминания о Кайле наедине с Бекки. Она не знала, как их отыскать — пока не знала. Ей нужно начать откуда-то ещё, с чего-то, в чём она сама принимала участие. С чего-то простого, что можно легко отыскать.

Семейный ужин во времена до смерти Мэри, до того, как Кайл и Бекки стали жить отдельно?

Это не может быть что-то слишком общее, как постер на стене кухни с изображением разных сортов пасты или чёрно-зелёный декор их столовой. Это не связано с конкретными воспоминаниями; скорее, они служат фоном тысячам различных событий.

Нет, ей нужно что-то характерное для конкретного ужина. Что они ели: курицу — куриные грудки, запечёные с соусом барбекю, который нравился Кайлу. И один из его обычных салатов: нашинкованный латук, морковь, порезанная маленькими дисками, рублёный сельдерей, обезжиренная моцарелла, и всё это посыпано молотым жареным арахисом, полито винным соусом и подано в большой корелловской салатнице.

Но они сто раз это ели. Её нужно что-то уникальное.

Какой-нибудь предмет его одежды — майка «Торонто Рэпторс» с ведущим мяч динозавром на груди. Но что могло быть надето на ней, когда на нём была эта майка? Посмотрим: обычно она надевает на работу брючный костюм, но когда приходит домой, то переодевается в джинсы и — что? — зелёную блузку. Или нет — в тёмно-синюю блузку. Она вспомнила, что однажды выбрала её, потому что она хорошо сочеталась с майкой Кайла — для него это ничего не значило, а вот для неё…

Столовая. Те блюда. Блузка.

Внезапно всё со щелчком встало на место. Она вызвала воспоминания об этом самом ужине.

— …не очень приятная встреча с Дейонгом, — голос Кайла, или, по крайней мере, воспоминание о его словах. Дейонг был университетским финансовым аудитором. — Нам придётся снова уменьшить финансирование проекта ПРИМАТ.

На мгновение Хизер показалось, что чего-то не хватает — она не помнила этого разговора.

Да, она наверняка тут же забыла о нём — Кайл постоянно жаловался на урезание бюджета. Хизер почувствовала себя пристыженной — эта тема была важна для него, а она пропускала её мимо ушей. Однако через какое-то время Кайл заговорил о проблемах Дейонга с женой, и Хизер припомнила тот разговор. Неужели она настолько пустоголова, что не обращает внимания на серьёзные вещи, но всегда готова посплетничать?

Было неожиданно увидеть себя такой, какой её видит Кайл. Во-первых, она выглядела лет на десять моложе, чем на самом деле; та блузка у неё появилась не так давно, он не мог видеть её в ней десять лет назад.

Пришла Бекки и уселась за стол. Волосы у неё тогда были гораздо длиннее, до середины спины.

— Приветик, Тыковка, — сказал Кайл.

Бекки улыбнулась.

Тогда они ещё были семьёй. Было мучительно вспоминать о том, что они потеряли.

Однако теперь у неё был образ Бекки, на котором можно было сосредоточиться. Она использует его как отправную точку для исследования воспоминаний мужа о Бекки. Она, конечно, могла бы прыгнуть в разум Бекки прямо отюда, но что ей это даст? Хотя вторжение в личную жизнь Кайла тоже было неправильно — она это знала и ненавидела себя за то, что делает — но для этого у неё была причина. Однако вторгаться в мысли Бекки…

Нет, нет, она этого не сделает — в особенности потому, что она не знает, есть ли способ отличить истинные воспоминания от ложных. Она продолжит свой поиск, свои раскопки здесь, в голове Кайла. Сейчас он — предмет разбирательства.

Она продолжила, не зная, каков может быть приговор.

В понедельник утром Кайл объявился в лаборатории рано. Выйдя из лифта на третьем этаже и пройдя по изгибу коридора, он почувствовал, как у него подпрыгнуло сердце. Женщина азиатской внешности стояла, оперевшись на перила, опоясывающие атриум.

— Доброе утро, доктор Могилл.

— Э-э, доброе утро… гм…

— Шикамацу.

— Да, конечно, миз Шикамацу. — Тёмно-серый костюм выглядел ещё более дорогим, чем тот, в котором она была в прошлый раз.

— Вы мне не перезвонили и не отвечали на мои е-мэйлы.

— Прошу прощения. Был очень занят. И проблему я пока что не решил. Мы стабилизировали поля Дембински, но по-преждему имеем дело с массовой декогеренцией. — Кайл приложил большой палец к пластинке замка на двери в лабораторию. Он пискнул, подтверждая его личность, и запорные стержни убрались со щелчком, напоминающим звук выстрела.

— Доброе утречко, доктор Могилл, — сказал Чита, которого не выключали с субботы. — У меня для вас ещё одна шутка… о, простите, не заметил, что вы не одни.

Кайл повесил шляпу на древнюю вешалку; летом он всегда надевал шляпу, чтобы защитить лысину от солнца.

— Чита, это миз Шикамацу.

Камеры Читы с жужжанием отфокусировались.

— Рад знакомству, миз Шикамацу.

Шикамацу удивлённо приподняла свои тонкие брови.

— Чита — это ПРИМАТ, — объяснил Кайл. — Ну, компьютерная программа, имитирующая человека.

— Я в самом деле нахожу термин «примат» оскорбительным, — сказал Чита.

Кайл улыбнулся.

— Слышали? Негодование, неотличимое от натурального. Я сам его программировал. Это первое, что требуется в университетском окружении: способность обижаться на любое неуважение, реальное или воображаемое.

Из динамиков Шепарда раздались ноты Пятой симфонии Бетховена.

— А это что такое? — спросила Шикамацу.

— Его смех. Когда-нибудь я соберусь и исправлю это.

— Да, — отозвался Чита. — Избавьтесь от этих венских струнных. Что если взять духовые? Замените их какой-нибудь Бонн-гобой?

— Что? — переспросил Кайл. — О, я понял. — Он посмотрел на Шикамацу. — Чита всё ещё пытается овладеть искусством юмора.

— Бонн-гобой? — повторила она.

Кайл не удержался от улыбки.

— Бонн — это город, где родился Бетховен. А бонобо — это карликовый шимпанзе — ПРИМАТ, понимаете?

Японка недоумённо покачала головой.

— Как скажете. Так что там с предложением нашего консорциума? Мы знаем, что вы будете весьма заняты после того, как одолеете текущие проблемы; мы хотим, чтобы вы пообещали заняться нашей проблемой немедленно.

Кайл принялся возиться с кофемашиной.

— Вы знаете, моя жена считает, что полученное Ханекером сообщение принадлежит всему человечеству — и мне кажется, что я с ней согласен. Я охотно попытаюсь расшифровать для вас его сообщение, но не подпишу согласие на неразглашение его содержания.

Шикамацу нахмурилась.

— Я уполномочена увеличить наше предложение до трёх процентов со всех…

— Не в этом дело. Правда, не в этом.

— Тогда мы обратимся к доктору Саперштейну.

Кайл скрипнул зубами.

— Я это понимаю. — Однако потом он улыбнулся. — Передавайте Шломо привет от меня.

Дайте Саперштейну понять, что ко мне вы пришли к первому — что он подбирает объедки с моего стола.

— Мне бы действительно очень хотелось бы, чтобы вы передумали.

— Простите.

— Если вы всё же передумаете, — сказала она, протягивая визитку, — позвоните мне.

Кайл взял карточку и взглянул на неё. На ней было напечатано лишь одно слово: «Шикамацу», однако вдоль края шла магнитная полоса.

— Я буду в «Ройял Йорке» ещё два дня, однако считайте эту карту любым телефоном где угодно в мире, и он позвонит мне на сотовый за мой счёт.

— Я не передумаю, — сказал Кайл.

Шикамацу кивнула и двинулась к двери.

— О чём это она? — спросил Чита, когда она ушла.

Кайл, как мог, изобразил Хамфри Богарта.

— О том, из чего сделаны мечты.

— Прошу прощения? — не понял Чита.

Кайл воздел глаза к потолку.

— Вот она, нынешняя молодёжь, — сказал он.

 

30

Хизер нашла в памяти Кайла множество разнообразных воспоминаний о Бекки, но ни одно из них не имело отношения к её обвинениям.

Хизер проводила в психопространстве как могла долго, прерываясь лишь на посещение туалета, но в один из таких перерывов она просмотрела запись на видеокамере.

К её изумлению, собранная из кубов конструкция замерцала — при этом засветилась как краска, так и субстрат, и затем её элементы стали словно бы истаивать, при этом распадаясь на отдельные кубы, которые искажались и скручивались независимо друг от друга.

А затем — невероятно — вся конструкция исчезла.

Она прокрутила запись вперёд и увидела, как она появляется из ничего, подобно распускающемуся цветку.

Поразительно.

Она действительно сворачивалась по ката или ана; она в самом деле попадала в иную реальность.

Хизер продолжала свои поиски все выходные, узнавая Кайла со всё новых сторон. Хотя она старалась концентрироваться на его мыслях о дочерях, она также натыкалась на его мысли о работе, об их браке — и о ней самой. По-видимому, он не всегда смотрел на неё таким некритичным взглядом. Гофрированные бёдра, надо же!

Это было поучительно, изумительно, захватывающе. И так много ещё хотелось узнать о нём.

Но нельзя дать себе завязнуть в этом. У неё есть цель.

И, наконец, в понедельник утром она нашла то, что искала.

Она испугалась; было страшно двигаться дальше.

Изнасилование неизвестной француженки всё ещё преследовало её, но это…

Если то, чего она боялась, окажется правдой…

То оно будет преследовать её, оставлять рубцы на душе, отравлять жизнь, порождать убийственную ярость.

И она знала, что уже никогда не сможет выбросить эти образы из головы.

Но это было именно то, что она искала — в этом не было никаких сомнений.

Ночь. Спальня Бекки, освещённая лишь светом уличных фонарей, проникающих внутрь сквозь жалюзи. На стене, трудно различимый при таком освещении, голограммный постер Головореза Дженкинса, рок-певца, которым Бекки не на шутку увлеклась в четырнадцать.

Она видела сцену глазами Кайла. Он стоял на пороге комнаты. В коридоре было темно. Он видел Бекки, лежащую в постели под тяжёлым зелёным одеялом, которое было у неё тогда. Бекки не спала. Она смотрела на него. Хизер ожидала увидеть страх или отвращение или даже безразличное смирение на её лице, но, к её ужасу, Бекки улыбалась: в полумраке что-то блеснуло — она тогда ещё носила брекеты.

Она улыбалась.

Между несовершеннолетней и взрослым не может быть секса по согласию — Хизер это знала. Но улыбка была такой тёплой, такой приветливой…

Кайл вошёл в комнату, и Бекки передвинулась на дальний край своей маленькой кровати, чтобы освободить для него место.

А потом села.

Кайл опустился на край постели. Бекки протянула к нему руку…

…и взяла кружку, которую он ей протянул.

— Как ты любишь, — сказал Кайл. — С лимоном.

— Спасибо, папа, — ответила Бекки. Она сильно хрипела. Взяв кружку двумя руками, она отпила из неё.

И тут Хизер вспомнила. Бекки серьёзно простудилась пять или шесть лет назад. Они тогда все переболели.

Кайл протянул руку и погладил тёмные волосы дочери.

— Для моей девочки только самоё лучшее, — сказал он.

Бекки снова улыбнулась.

— Прости, что кашель тебя разбудил.

— Думаю, я всё равно проснулся бы, — сказал Кайл и слегка пожал плечами. — Иногда мне плохо спится. — Потом он склонился к ней, легко поцеловал в щёку и поднялся на ноги. — Надеюсь, завтра тебе станет лучше, Тыковка.

И с этими словами он вышел из спальни дочери.

Хизер чувствовала себя хуже некуда. Когда наступил решающий момент, она была готова поверить в самые ужасные вещи о своём муже. Обвинения Бекки не были подкреплены ни единым клочком доказательств, и была масса причин считать их продуктом усилий неумеренно рьяного психотерапевта — и всё же как только начало развёртываться это воспоминание и она увидела, как Кайл среди ночи входит в спальню дочери, она ожидала худшего. Одного лишь намёка на насилие над ребёнком оказалось достаточно, чтобы очернить человека. Впервые в жизни Хизер почувствовала весь ужас того, через что Кайлу пришлось пройти.

И всё же…

И всё же на основании того, что это легко всплывшее на поверхность воспоминание оказалось в его пользу, можно ли заключить, что ничего такого не было никогда? Бекки жила с родителями восемнадцать лет, что составляет где-то шесть тысяч ночей. Что с того, что в одну из этих ночей Кайл вёл себя как заботливый и любящий отец?

У неё уже лучше получалось находить конкретные воспоминания; ключевым моментом здесь было сосредоточиться образах, связанным с искомым событием. Однако образ должен быть точен. Было очень неприятно представлять себе Кайла, домогающегося Бекки, но это ни к чему не привело. Если только образ не соответствовал в точности тому, что помнил о этом сам Кайл — с его точки зрения, разумеется — соединения не возникало, и память оставалась недоступной.

Хизер видела свою дочь голой. Они обе ходили в один и тот же оздоровительный клуб на Дафферин-стрит — Хизер начала водить Бекки туда ещё подростком. Однако она никогда пристально её рассматривала — лишь отмечала её подтянутую юную фигуру без растяжек, которые у Хизер появились сразу после первой беременности. Замечала также, что высокие конические груди Бекки ещё не начали отвисать.

Груди Бекки.

Поток воспоминаний — но её собственных, не Кайла.

Бекки пришла к матери в пятнадцать или шестнадцать, примерно когда начала ходить на свидания. Она сняла блузку и маленький лифчик и показала ей ложбинку между грудей. Там была большая коричневая родинка, похожая на ластик на конце карандаша.

— Я её ненавижу, — сказала Бекки.

Хизер понимала, почему это происходит именно сейчас. Бекки жила с этой родинкой много лет; три года назад она преодолела свою стыдливость и решилась расспросить насчёт неё доктора Редмонда, который заверил её, что она доброкачественная. Без сомнения, многие девочки видели её в раздевалке в школе. Но сейчас, когда она начала ходить на свидания, она задумалась о том, как парень может к ней отнестись. Для Хизер всё это было так стремительно — её дочь взрослела слишком быстро.

Хотя так ли? Самой Хизер было всего шестнадцать, когда она позволила Биллу Карапидису запустить руки к ней под блузку. Они занимались этим в темноте, в его машине. Он ничего не мог видеть — но если бы у Хизер была родинка, как у Бекки, он бы её нащупал. И какова бы была его реакция?

— Я хочу её удалить, — сказал Бекки.

Хизер задумалась, прежде чем ответить. Две одноклассницы Бекки уже сделали себе пластическую операцию на носу. Одна — лазерное удаление веснушек. Ещё одна — операцию по увеличению груди. По сравнению с ними это была мелочь: местный наркоз, один надрез скальпелем, и voilà! — источник тревоги ликвидирован.

— Пожалуйста, — сказала Бекки, когда мать ничего не ответила. В её голосе было такое напряжение, что Хизер на секунду перепугалась, что Бекки потребует сделать операцию до пятничного вечера, но, по-видимому, события развивались не настолько быстро.

— Наверняка потребуется наложить швы.

Бекки подумала.

— Может, я бы это сделала на весенних каникулах? — сказала она, явно не желая появляться в раздевалке с торчащими из грудины нитками.

— Конечно, если хочешь, — ответила Хизер, тепло улыбаясь дочери. — Мы попросим доктора Редмонда кого-нибудь порекомендовать.

— Спасибо, мама. Ты лучшая. — Она помолчала. — Только папе не говори, хорошо? Я помру от стыда.

Хизер улыбнулась.

— Ни слова.

Хизер до сих пор могла представить себе эту родинку во всех подробностях. Она видела её ещё дважды до того, как её удалили, и даже один раз после операции, плавающей в маленьком контейнере для образцов перед отправкой в лабораторию для тестирования — чисто на всякий случай — на злокачественность. Как она и обещала Бекки, она ни слова не сказала Кайлу об этой крошечной пластической операции. Провинциальная страховка Онтарию её не покрывала — в конце концов, операция была сугубо косметическая — но стоила она меньше сотни баксов; Хизер заплатила за неё смарт-кэшем и привезла повеселевшую дочь домой.

Она вызвала в памяти образ Беккиных грудей, бледных, гладких, с тёмными сосками и родинкой между ними. И она подключила этот образ к матрице памяти Кайла, ища совпадение.

Её собственные воспоминания могли потускнеть — в конце концов, прошло около трёх лет. Она попробовала вообразить груди побольше, соски другого цвета, родинку меньших размеров.

Но совпадений не было. Кайл никогда не видел родинки.

Он входил в мою комнату, заставлял меня снять топ, ласкал мою грудь, а потом…

А потом — ничего. Кайл никогда не видел дочь топлесс — по крайней мере, после того, как она достигла зрелости, когда у неё появилась настоящая грудь.

Хизер ощутила, как дрожит всем телом. Этого никогда не было. Ничего не было. Он никогда ничего не делал с дочерью.

Брайан Кайл Могилл был хорошим человеком, хорошим мужем — и хорошим отцом. Он никогда не причинял дочери зла. Хизер была в этом уверена. Наконец-то, она была в этом уверена.

Слёзы бежали по её лицу. Она их едва замечала — их влажность, солёный вкус, когда некоторые из них попадали в рот — вторжение из внешнего мира.

Она ошибалась — она была неправа, подозревая мужа. Если бы обвинению подверглась она, он встал бы на её защиту, ни на миг не усомнившись в её невиновности. Но она усомнилась. Она ужасно с ним поступила. О, она не обвиняла его непосредственно. Но за свои сомнения ей было нестерпимо стыдно.

Хизер усилием воли вырвала себя из психопространства. Она убрала кубическую дверь и вывалилась под резкий свет сценических ламп.

Она вытерла слёзы, высморкалась и уселась в своё кресло, уставясь на выгоревшие шторы и пытаясь думать о том, как ей загладить вину перед мужем.

 

31

Раздался звонок в дверь лаборатории. С Кайлом работали двое аспирантов. Один из них подошёл к двери, и она открылась при его приближении.

— Я хотел бы увидеть профессора Могилла, — произнёс появившийся из-за неё человек.

Кайл вскинул взгляд.

— Мистер Налик, если не ошибаюсь? — сказал он, подходя к двери и протягивая руку для пожатия.

— Именно так. Надеюсь, вы не возражаете, что я явился без приглашения, но…

— Нет-нет, вовсе нет.

— Мы могли бы где-нибудь поговорить?

— В моём кабинете, — сказал Кайл. Он обернулся к одному из аспирантов. — Пьетро, посмотрите, что можно сделать с этой ошибкой неопределённости, хорошо? Я вернусь через несколько минут.

Аспирант кивнул, и Кайл с Наликом направились по изгибающемуся коридору к клиновидному кабинету Кайла. Внутри Кайл принялся очищать от бумаг второй стул, пока Налик рассматривал постер в аллозавром.

— Простите за беспорядок, — сказал Кайл. Налик умостил свою угловатую фигуру на стуле.

— У вас были выходные, профессор Могилл. Я надеюсь, вы нашли возможность подумать над предложением Банковской Ассоциации.

Кайл кивнул.

— Да, я думал над ним.

Налик терпеливо ждал.

— Простите, мистер Налик. Мне правда не хотелось бы покидать университет. Мне здесь было очень хорошо многие годы.

Налик кивнул.

— Я знаю, что здесь вы познакомились с вашей женой, и что здесь же вы защитили все три свои научные степени.

— Именно. — Он пожал плечами. — Это мой дом.

— Полагаю, что моё предложение было весьма щедрым, — сказал Налик.

— Без сомнения.

— Но если необходимо, я могу предложить больше.

— Проблема не в деньгах; кстати, я сегодня уже это кое-кому говорил. Мне нравится здесь, и мне нравится заниматься исследованиями, результаты которых я смогу опубликовать.

— Но удар по банковскому сектору…

— Я понимаю, что существуют потенциальные проблемы. Думаете, я хочу сотворить хаос? Пройдёт много лет, прежде чем мы всерьёз станем угрозой для безопасности смарт-кэш. Посмотрите на это вот с какой стороны: вы предупреждены о том, что квантовые компьютеры в скором времени появятся, так что вы можете начать работать над новым криптографическим решением прямо сейчас. Вы пережили проблему-2000, и эту проблему тоже переживёте.

— Я надеялся, — сказал Налик, — что мы сможем решать эту проблему с максимальной эффективностью затрат.

— Купив меня, — добавил Кайл.

Налик помолчал.

— Профессор, на кону стоит очень многое. Назовите свою цену.

— К моему немалому удовольствию, мистер Налик, я обнаружил, что у меня таковой нет.

Налик встал.

— Цена есть у каждого, профессор. У каждого. — Он двинулся к двери кабинета. — Если передумаете — дайте мне знать.

С этими словами он удалился.

Хизер должна была убедить свою единственную живую дочь признать правду. Если их семья вообще способна примириться, примирение должно начаться с Бекки.

Но в связи с этим возникал большой вопрос.

Когда Хизер собирается сделать психопространство достоянием гласности?

Поначалу она держала всё в секрете, потому что хотела разработать теорию, достаточную для публикации.

Теперь теория у неё есть — более чем достаточная.

Но она по-прежнему скрывает своё открытие. Для установления приоритета достаточно было бы предварительного сообщения в группе новостей по инопланетному сигналу. Потом дело дойдёт и до рецензируемых журналов, но сообщить о своём открытии она может в любой момент. Если захочет.

Платон говорил, что непознанная жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой.

Но он имел в виду самопознание.

Кто сможет жить, зная, что любой и каждый может подвергать пристальному исследованию его мысли? Что случится с частной жизнью? С коммерческой тайной? С отношениями между людьми?

Может измениться всё — и Хизер не была уверена, что эти изменения будут к лучшему.

Но нет — она не поэтому хранит молчание. Не из-за каких-то возвышенных соображений о правах других людей, хотя ей нравилось думать, что она и их как-то принимает во внимание; помимо Кайла, она воздерживалась от соблазна залезть в голову кому-то, кого она знала лично.

Нет, истинная причина того, что она не объявила о своём открытии, была в другом: ей нравилось, по крайней мере, пока, быть единственной, кто владеет подобной силой. У неё было то, чего не было больше ни у кого — и ей не хотелось этим делиться.

Она не гордилась этим, но так было. Разве Супермен потратил хотя бы одну секунду на раздумья о том, как дать суперспособности остальному человечеству? Конечно, нет; это ему повезло их получить. Так с чего его главным приоритетом станет разделить их с другими?

Ей ещё предстояло найти в психопространстве то, что напрямую соответствовало бы юнгианским архетипам. Она не могла указать на какую-то часть вихря и сказать, что она представляет собой неиссякаемых источник людских символов, не могла указать на скопление гексагонов и сказать, что вот здесь содержится архетип героя-воина. И всё же даже просто размышляя о своём открытии, она узнавала новые вещи о собственном разуме.

Во-первых и главных, что она такое? Мать? Жена? Учёный? Есть архетипы родителей, и есть архетипы супругов — но западная концепция учёного не имела юнгианского определения.

Однажды она уже приняла такое решение. Её карьера может подождать; наука может пождать. Семья важнее.

И с помощью своего открытия она могла доказать Бекки, что её отец не растлевал её — так же, как Хизер доказала это себе. Вот что сейчас было самым главным.

Одним из способов было бы показать Бекки архив её собственной памяти. Однако здесь по-прежнему присутствовала неприятная проблема: как отличить истинные воспоминания от ложных? В конце концов, ложные воспоминания, разумеется, кажутся истинными, иначе Бекки никогда бы в них не поверила; они должны казаться такими же реальными, как любые другие, даже при просмотре изнутри, но…

Но из них ты не сможешь неккернуть в кого-то другого!

Конечно!

Конечно же неккерово переключение — перемещение в разум того, кто помнит точно ту же сцену — попросту не сработает, если воспоминание ложное. В другом разуме не будет соответствующего воспоминания, у двух разумов не будет общей части.

Если бы у Хизер оставались какие-то сомнения в невиновности Кайла, она могла бы влезть в голову Бекки, отыскать ложные воспоминания и продемонстрировать себе невозможность перехода из разума Бекки в разум Кайла.

Но…

Но нет. У неё никаких сомнений уже не было.

И кроме того…

Кроме того, одно дело искать воспоминания, которых, как она искренне надеялась, там нет. И совсем другое — своими глазами увидеть процесс, пусть даже на самом деле его и не было. Пусть лучше сама Бекки, в мозг которой уже впечатан этот отталкивающий образ, сама убедится в невозможности неккерова переключения. Самой же Хизер не хотелось бы становиться свидетелем пусть даже и фальшивой сцены, в которой её муж делает такое с их ребёнком.

Бекки может захотеть весомых оказательств. И она может их получить, пройдя по следам Хизер и заглянув прямо в голову Кайла.

Кайл будет полностью оправдан — но улучшатся ли отношения между отцом и дочерью, если, несмотря на изгнание демона, Бекки узнает, что отец больше любил её старшую сестру, что её рождение было незапланированным и нанесло сильный удар по семейным финансам в то время, когда родители ещё были аспирантами, что у её отца были низменные, недостойные мысли.

В самом ли деле это путь к исцелению?

Нет, нет… это не метод.

К тому же, существует лучший.

Позволить Бекки заглянуть в мысли своего психотерапевта, увидеть её манипуляции, её ложь.

Само по себе это может и не рассеять полностью Беккины сомнения. По мысли самой Хизер, даже если методы психотерапевта ущербны и неприемлемы, это ещё не доказывает, что никакого растления не было. Но если добавить демонстрацию того, что собственные воспоминания Бекки ложны, что никто другой не помнит того же, что она, то это должно полностью её убедить.

Пришло время начать лечение.

Хизер сняла трубку и позвонила Бекки.

Квартал Мод, где Бекки жила и работала, находится всего в нескольких кварталах к западу от университета, так что Хизер попросила Бекки встретиться за ланчем в «Водопое». За те дни, что она зондировала разум Кайла, она узнала о муже множество до того неизвестных ей вещей, и не в последнюю очередь — то, что ему нравилось это заведение, мимо которого Хизер проходила миллион раз, но ни разу там не бывала.

Хизер знала, что у Кайла сейчас занятия, так что опасности случайно встретить его там не было.

Она видела «Водопой» изнутри таким, каким его помнил Кайл — в поисках воспоминаний о Бекки она набрела на момент, когда Кайл делился своими горестями со Стоуном Бейли.

Однако вид реального «Вопопоя» стал для неё сюрпризом. Во-первых, разумеется, цвета были немного другими, чем те, что она видела глазами Кайла.

Но этим дело не ограничивалось. Бо́льшая часть того, что она видела в его памяти, было интерпретацией и экстраполяцией. О да, он помнил голограммный рекламный плакат пива «Молсон» с потрясающей блондинкой на лыжах — но изображённого на остальных плакатах он не запомнил вообще. И он запомнил, что скатерти были красными, хотя на самом деле они оказались в красно-белую клетку.

Был понедельник, 14 августа; Бекки работала в своём магазине одежды всю субботу и воскресенье, но понедельник и вторник были у неё выходными. И всё же она опоздала, а когда, наконец, появилась, вид у неё был весьма недовольный.

— Спасибо, что пришла, — сказала Хизер, когда Бекки уселась за маленький круглый столик напротив неё.

Лицо Бекки было мрачно.

— Я согласилась только потому, что ты сказала, что его не будет. — Не было сомнений в том, кого именно она имеет в виду.

Хизер надеялась на какой-то обмен любезностями, на какие-то новости о жизни дочери. Но, по-видимому, ничего такого не будет. Она мрачно кивнула и сказала:

— Нам нужно как-то решить проблему с твоим отцом.

— Если ты предлагаешь досудебное соглашение, то об этом я буду говорить в присутствии адвоката.

Хизер будто получила удар в лицо. Она глотнула воздуха, потом как-то сумела выдавить из себя слова:

— Никакого иска не будет.

— Я хочу этого не больше тебя, — сказала Бекки, немного смягчаясь. Ей никогда не удавалось изображать из себя крутую девчонку. — Но он разрушил мою жизнь.

— Ничего подобного.

— Я пришла не для того, чтобы слушать, как ты его защищаешь. Оправдывать такое не лучше, чем…

— Закрой рот! — Хизер сама поразилась, насколько резко прозвучали её собственные слова. Бекки округлила глаза.

— Просто закрой рот, — повторила Хизер. — Ты ставишь себя в дурацкое положение. Закрой рот, пока не сказала того, о чём потом будешь жалеть.

— С меня хватит, — сказала Бекки и начала вставать.

— Сядь, — рявкнула Хизер. Другие посетители ресторана уже начали на них пялиться. Хизер пристально посмотрела в лицо ближайшему из них, заставив его отвести взгляд. Он снова сосредоточился на своей тарелке.

— Я могу доказать, что твой отец тебя не растлевал, — сказала Хизер. — Я могу доказать это без тени сомнения, с любой степенью достоверности, какой ты пожелаешь.

 У Бекки отвисла челюсть. Она потрясённо смотрела на мать.

Официант выбрал как раз этот момент, чтобы подойти.

— Здравствуйте, дамы. Могу я…

— Не сейчас, — резко ответила Хизер. Официант опешил, потом стремительно удалился.

Бекки моргнула.

— Я никогда не слышала, чтобы ты так разговаривала.

— Это потому что я сыта этой хренью по горло. — Бекки это поразило ещё больше; она никогда не слышала, чтобы мать ругалась. — Ни одна семья не должна проходить через такое. — Хизер сделала паузу, глубоко входнула. — Прости меня. Но мы должны положить этому конец — обязаны. Я не могу больше этого выносить, и твой отец тоже. Ты должна пойти со мной ко мне в офис.

— Что ты собираешься сделать? Загипнотизировать меня и убедить не верить в то, что я считаю правдой?

— Вовсе нет. — Она махнула официанту, и он несколько неуверенно приблизился. — Не заказывай много напитков, — сказала она дочери, — несколько часов у тебя не будет возможности сходить в туалет.

— Да что это вообще такое?

На лице Бекки, вошедшей в офис матери, отразилось выражение глубочайшего изумления. Хизер, глядя на неё, не смогла удержаться от улыбки.

— Это, дорогая моя, то, что центавряне пытались нас научить строить. Видишь маленткие плашки, из которых составлены большие панели? Каждая из них — это графическое представление одного из их посланий.

Бекки склонилась над конструктом, чтобы рассмотреть его поближе.

— Точно, — сказала она, распрямляясь и посмотрела на Хизер. — Мама, я знаю, что для тебя это было очень тяжело…

Хизер рассмеялась.

— Думаешь, я от переживаний поехала умом? Что я не смогла сообразить, как прочесть послания, и поэтому просто переставляла их и лепила из них фигурки?

— Ну-у… — сказала Бекки и махнула рукой в сторону конструкта, словно само его наличие всё прекрасно объясняло.

— Ничего подобного, милая. Это действительно то, что центавряне от нас хотели. Эта форма — развёрнутый гиперкуб.

— Что?

— Четырёхмерный эквивалент куба. Длинные части складываются так, что концы соприкасаются, и получается правильный многогранник в четырёх измерениях.

— И что конкретно таким образом достигается? — спросила Бекки с большим сомнением в голосе.

— Оно перебрасывает тебя в четырёхмерный мир. Позволяет тебе увидеть окружающую нас четырёхмерную реальность.

Бекки молчала.

— Так вот, — сказала Хизер, — всё, что тебе надо сделать — это залезть в него.

— Залезть туда?

Хизер нахмурилась.

— Я знаю, что должна была сделать его чуть больше…

— То есть ты говоришь… ты говоришь, что это такая себе машина времени, и с её помощью — что? — можно отправиться в прошлое и увидеть, что делал папа?

— Время — это не четвёртое измерение, — объяснила Хизер. — Четвёртое измерение — это направление в пространстве, перпендикулярное трём остальным.

— О, — сказала Бекки.

— И хотя в трёхмерном пространстве мы выглядим отдельными организмами, на самом деле мы — части единой сущности, если смотреть из четырёхмерного.

— О чём ты говоришь?

— Я говорю о том, откуда я знаю — знаю доподлинно — что твой отец ничего с тобой не делал. И ты тоже это можешь узнать.

Бекки молчала.

— Послушай, всё, что сказала — правда. Скоро я объявлю об этом открытии официально… я так думаю. Но я бы хотела, чтобы ты узнала об этом первой, прежде всех остальных. Я хочу, чтобы ты заглянула внутрь разума другого человека.

— Ты имеешь в виду папу?

— Нет. Нет, это было бы неправильно. Я хочу, чтобы ты заглянула в разум своего психотерапевта. Я скажу тебе, как его найти; я не думаю, что ты должна влезать в голову отца без его разрешения. Но эта проклятая психотерапевтка — этой скотине я ничего не должна.

— Мама, ты даже её не знаешь.

— О, ещё как знаю — я ходила к ней на приём.

— Что? Как? Ты же даже не знаешь её имени.

— Лидия Гурджиефф. У неё офис на Лоренс-стрит.

Бекки совершенно опешила.

— И знаешь, что она попыталась со мной сделать? — спросила Хизер. — Попыталась заставить меня исследовать насилие, которому подвергал меня мой отец.

— Но… но твой отец… твой отец…

— Умер до моего рождения, именно так. Но хотя я физически не могла подвергаться насилию со стороны отца, она сказала, что я демонстрирую все классические признаки. Язык у неё подвешен что надо, поверь мне. Она чуть не заставила меня поверить, что кто-то всё же учинял надо мной насилие. Не отец, понятное дело, но кто-то из родственников.

— Я… я этому не верю. Ты всё выдумываешь. — Бекки указала на конструкт. — Ты всё это выдумала.

— Нет, не выдумала. Ты можешь в этом убедиться сама. Ты увидишь, как Гурджиефф формирует у тебя ложную память, её собственными глазами, и я покажу тебе, как убедиться, что твои воспоминания ложны. Ну, давай, залезай в конструкт и…

В голосе Бекки слышалось опасение пополам с обречённостью.

— «Конструкт»? Ты так это называешь? Не «центавромобиль»?

Хизер постаралась не рассмеяться.

— Надо тебя познакомить с Читой — это папин друг. У него похожее чувство юмора. — Она сделала глубокий вдох. — Послушая, я твоя мама; я никогда не сделаю тебе ничего плохого. Поверь мне: сделай то, чего я прошу. Мы не сможем общаться, когда ты будешь там с открытыми глазами, но если ты их закроешь, то через несколько секунд перед глазами появится вид конструкта изнутри. Если тебе понадобится какая-то помощь, нажми на кнопку «стоп». — Она указала на неё. — Гиперкуб развернётся, ты сможешь открыть дверь, и я тебе расскажу, что делать дальше. Не беспокойся — когда ты снова нажмёшь кнопку «старт», то окажешься точно там же, где была. — Она помолчала. — А теперь полезай внутрь. Кстати, там довольно жарко. Не буду просить тебя раздеться до нижнего белья, как это сделала я, но…

— До нижнего белья? — потрясённо переспросила Бекки.

Хизер снова улыбнулась.

— Доверься мне, милая. А теперь залазь.

Через четыре часа Хизер помогла Бекки убрать кубическую дверь, и она выбралась из конструкта, опираясь на руку матери.

Некоторое время Бекки молчала, явно не зная, что сказать; слёзы текли по её щекам. Потом она упала в объятия матери.

Хизер погладила дочь по голове.

— Всё в порядке, милая. Теперь всё в порядке.

Бекки дрожала всем телом.

— Не могу поверить, — сказала она. — Это ни на что не похоже.

Хизер усмехнулась.

— Ещё бы.

Голос Бекки затвердел.

— Она использовала меня. Она мной манипулировала.

Хизер ничего не ответила, и хотя ей было мучительно видеть дочь в таком состоянии, её сердце пело.

— Она использовала меня, — снова сказала Бекки. — Как я могла быть такой дурой? Как я могла быть так неправа?

— Всё хорошо, — сказала Хизер. — Всё кончилось.

— Нет, — ответила Бекки. — Нет, не кончилось. — Её по-прежнему трясло, а плечо Хизер промокло от слёз. — Что будет с папой? Что я скажу папе?

— Единственное, что можешь сказать. Единственное, что тут вообще можно сказать. Попросишь прощения.

Голос Бекки стал невероятно тонким.

— Но он больше никогда меня не полюбит.

Хизер осторожно коснулась подбородка дочери и приподняла ей голову.

— На самом деле, милая, он и не переставал тебя любить.

 

32

Хизер пригласила Кайла на ужин на следующий день.

Она так много хотела ему сказать, так многое прояснить. Однако когда он появился, она не знала, с чего начать — и поэтому начала издалека, с теоретических основ: как учёный в беседе с другим учёным.

— Как по-твоему, возможно ли, — спросила она, — что предметы, которые кажутся дискретными в трёхмерном пространстве, являются частями чего-то большего в четырёх измерениях?

— Конечно, — отозвался Кайл. — Я студентам всё время про такое рассказываю. Просто нужно экстраполировать, отталкиваясь от того, как выглядят трёхмерные объекты в двух измерениях. Двумерный мир — это плоскость, как лист бумаги. Если бублик проходит вертикально через горизонтальную плоскость, обитатель двумерного мира увидит две отдельные окружности — или линии, которыми они кажутся в двумерном мире — вместо бублика.

— Именно, — сказала Хизер. — Именно. Теперь подумай вот о чём. Что, если человечество — это собирательное существительное, которое мы так часто используем — и в самом деле на более высоком уровне является существительным единственного числа? Что, если то, что мы воспринимаем в трёх измерениях как семь миллионов отдельных человеческих существ, на самом деле является одним гигантским существом?

— Такое вообразить гораздо труднее, чем бублик, но…

— Тогда не думай о нём как о бублике. Представь себе… не знаю, представь себе морского ежа: шар с торчащими из него бесчисленными иглами. И представь себе нашу систему координат не как плоский лист бумаги, а как кусок нейлона — ну, ты знаешь, из которого чулки делают. Если нейлон обернуть вокруг морского ежа, то все эти иглы проткнут нейлон, и ты увидишь каждую из них как отдельный объект; ты не поймёшь, что они все соединяются вместе и являются лишь выростами на чём-то гораздо большем.

— Интересная концепция, — сказал Кайл. — Но вряд ли поддающаяся проверке.

— А что, если она уже была проверена? — спросила Хизер. Она помолчала, раздумывая, как продолжить. — Да, практически все сообщения о сверхъестественных проявлениях — полная чушь. Практически все их можно объяснить. Но иногда, очень редко, происходит такое, что объяснить не получается. Да, эти явления невозможно объяснить научно, потому что их невозможно воспроизвести — если что-то происходит лишь раз, то как ты это будешь изучать? Но что, если при особых, редко возникающих условиях обычно изолированные друг от друга иглы нашего морского ежа изгибаются и на короткое время касаются друг друга? Это может объяснить телепатию и…

Кайл нахмурился.

— Да ладно, Хизер. Ты веришь в чтение мыслей не больше меня.

— Я не верю, что люди могут делать это, когда захотят, это да. Но сообщения о телепатии как случайном явлении появляются с начала времён; возможно, в них всё же есть зерно правды. Сам Юнг в конце жизни доказывал, что бессознательное функционирует независимо от законов причинности и обычной физики, что делает возможным такие вещи как ясновидение.

— В то время он уже был выжившим из ума стариком.

— Возможно, но мой декан защищал кандидатскую в Дюке; там делали много интересных работ по экстрасенсорному восприятию, и он…

— Работ, которые не выдерживали проверки.

— Ну, да, понятно, что не бывает надёжного способа читать чужие мысли — но существует много вполне надёжных исследований, показывающих, что в условиях сенсорной депривации некоторые люди могут угадывать с повышенной точностью, на какой из четырёх объектов смотрит другой человек; при произвольном выборе вероятность правильного ответа равна двадцати пяти процентам, тогда как в экспериментах Гонортона в Нью-Джерси получали от тридцати трёх до тридцати семи процентов, а в одной тестовой группе из двадцати подопытных — даже пятьдесят процентов. И четырёхмерный надразум…

— А, — воскликнул Кайл, — пресловутый ЧМН!

— Четырёхмерный надразум, — твёрдым голосом повторила Хизер, — может рассматриваться как теоретическая модель, объясняющая случайные телепатические сцепки.

Кайл всё ещё улыбался.

— Собираешься получить под это грант?

Хизер внутренне усмехнулась. Чего у неё теперь всегда будет в изобилии, так это грантов.

— Эта модель также объясняет вспышки озарения, — сказала она, — в особенности происходящие во время сна. Помнишь Кекуле, который пытался определить структуру молекулы бензола? Ему приснилась замкнутая в кольцо цепочка атомов — и, как выяснилось, так оно и было. Но, возможно, он совершил этот прорыв не в одиночку. — Она помолчала, раздумывая. — И, возможно, что и я додумалась до своей идеи не сама по себе. Может быть, мы так много спим как раз потому, что во сне нам легче контактировать с надразумом. Может быть, сны нам снятся, когда память о прошедшем дне загружается в надразум. Кстати, отсутствие сновидений может убить, ты это знал? У тебя может быть всё, что ты пожелаешь, но если ты принимаешь вещества, не дающие тебе видеть сны, ты умрёшь; эти контакты жизненно необходимы. И, возможно, работая над какой-нибудь задачей, иногда ты делаешь это не один. Это как с твоим квантовым компьютером: тот компьютер, что видишь ты, решает лишь малую часть задачи, но он работает в тандеме со всеми остальными. Возможно, что иногда во время сна мы контактируем с надразумом и получаем помощь всех остальных его узлов.

— Мягко говоря, мне это кажется какой-то нью-эйджевской белибердой, — сказал Кайл.

Хизер слегка пожала плечами.

— Идея твоего квантового компьютера для большинства людей — такая же белиберда. Но именно так устроена вселенная. — Она помолчала. — Последователь Ноама Хомского будут в восторге. В «Синтаксических структурах» Хомский предположил, что язык — это врождённая способность. Что мы учимся говорить не так, как учимся завязывать шнурки или ездить на велосипеде. Вместо этого человек обладает встроенными языковыми способностями — особыми контурами в мозгу, которые позволяют людям овладевать языком и пользоваться им, не осознавая его сложных правил. Я слышала, как ты сам говорил, когда проверял студенческие работы: «Я знаю, что это предложение грамматически неправильно; я не могу сказать, почему именно, но я в этом уверен».

Кайл кивнул.

— Да, было такое.

— То есть ты — как и любой другой человек — явно обладаешь языковым чутьём. Однако согласно теории Хомского с этим чутьём рождаются. А раз с ним рождаются, оно, вероятно, должно быть закодировано в ДНК.

— Разумное предположение.

— Ни в коем случае, — заявила Хизер. — Филипп Либерман указал на большую проблему теории Хомского. Хомский, фактически, утверждает, что в мозгу имеется языковой «орган», который идентичен у всех людей. Но этого не может быть. Ни одна из генетически обусловленных черт не одинакова у всех людей — всегда имеются вариации. Языковой орган должен демонстрировать такую же вариабельность, какую мы видим в цвете кожи и глаз, в росте, предрасположенности к инфаркту и прочем.

— Это почему же?

— Потому что это так; этого требует генетика. Вот есть, к примеру, люди, которые по-разному переваривают пищу — у диабетиков это происходит так, у людей с непереносимостью лактозы — эдак. Даже люди, которых мы считаем совершенно здоровыми, могут различаться особенностями пищеварения. Пищеварение очень индивидуально, и то, как оно происходит у тебя, никак не влияет на то, как оно устроено у меня. Однако язык должен быть для всех одинаков — для этого он, собственно, и нужен. Если бы были какие-то вариации в том, как ты или я обрабатываем языковую информацию, мы бы не могли общаться.

— C чего бы? Чита пользуется несколькими процедурами обработки речи, которые не основаны ни на каких человеческих моделях, а являются простыми решениями с перебором.

— Конечно, если какие-то мелкие вариации не приводят к большим различиям, то смысл всё ещё возможно донести. Но если вдаваться в тонкости, то мы с тобой согласимся, хотя Чита может иметь иное мнение, что «большой жёлтый шар» — это правильная языковая конструкция, тогда как «жёлтый большой шар» — пусть и не явно неправильная, но всё-же очевидно ненормальная, хотя никого из нас в школе специально не учили, что размер важнее цвета. Мы — люди, говорящие на одном языке — согласны друг с другом относительно весьма тонких особенностей синтаксиса, хотя никто никогда нас им не обучал. И Хомский говорит, что каждый из пяти тысяч различных языков, на которых говорят сейчас, плюс все языки, на которых говорили в прошлом, следуют одним и тем же правилам. Он, вероятно, прав: мы овладеваем и пользуемся языком с поразительной лёгкостью, так что эта способность должна быть врождённой. Но она не может быть обусловлена генетически — как указывает Либерман, это нарушало бы базовые принципы биологии, которая допускает индивидуальные вариации, являющиеся, собственно, движущей силой эволюции. Кроме того проект «Геном человека» не смог найти никаких генов или их комбинаций, кодирующих предполагаемый языковой орган Хомского. В связи с чем вопрос: если эта способность врождённая, но в ДНК не кодируется, то откуда она берётся?

— И ты думаешь, что из предполагаемого надразума?

Хизер развела руками.

— Логичное предположение, разве нет? И ведь прошиты, похоже, не только языковые способности. Символы также общие для разных индивидуумов и разных культур. Это то, что Юнг называл «коллективное бессознательное».

— Но ведь Юнг наверняка считал это метафорой.

Хизер кивнула.

— Поначалу да. Но похоже, что у нас весьма богатый набор общих символов и идей. Знаешь книгу Джозефа Кемпбелла «Герой с тысячью лицами»? Я её использую в некоторых своих курсах. Мифология одна и та же даже в культурах, совершенно изолированных друг от друга. Как это объяснить? Совпадение? А если не совпадение, то что?

— Снова, значит, твой надразум? Но не слишком ли смелая теория?

— Почему? Вовсе нет. Бритва Оккама отдаёт предпочтение решениям с наименьшим количеством элементов. Постулирование одного элемента — надразума — разрешает массу проблем в лингвистике, сравнительной мифологии, психологии и даже парапсихологии. Это простое решение, и…

Часы на каминной полке отбили четверть часа.

— О! — воскликнула Хизер. — Прости, я не думала, что это так затянется, и… Чёрт, теперь я уже не успею рассказать тебе всё остальное. У нас будут гости.

— Кто?

— Бекки.

Кайл заметно напрягся.

— Не уверен, что хочу её видеть. — Он помолчал. — Чёрт возьми, почему ты не сказала, что она придёт?

Хизер развела руками.

— Иначе ты мог не прийти. Послушай, всё будет о'кей, я…

Звук открывающегося дверного замка; Бекки открывала его сама, не звоня в звонок.

Входная дверь распахнулась. В дверном проёме стояла Бекки; её силуэт чётко вырисовывался на фоне уличной тьмы.

Кайл, вскочивший на ноги, затаил дыхание.

Бекки вошла в гостиную. Пару секунд она молчала. Кайл слышал доносящееся из открытого окна жужжание скиммера и затихающий гомон удаляющейся по улице стайки мальчишек.

— Папа, — произнесла Бекки.

Кайл услышал от неё это слово впервые более чем за год. Он не знал, что делать, и просто стоял столбом.

— Папа, — снова сказала она. — Прости меня, папа.

Сердце Кайла бешено заколотилось.

— Я бы никогда не сделал тебе ничего плохого, — сказал он.

— Я знаю, — ответила Бекки. Она подошла вплотную к нему. — Я так виновата, папа. Я не хотела делать тебе больно.

Кайл не доверял своему голосу. Его по-прежнему переполнял гнев и возмущение.

— Почему ты передумала? — спросил он.

Бекки взглянула на мать, потом опустила взгляд к полу.

— Я… я поняла, что ты никак не мог такого сделать.

— А раньше ты была твёрдо уверена. — Эти слова, резкие и грубые, вырвались прежде, чем Кайл успел их остановить.

Бекки слабо кивнула.

— Я знаю. Знаю. Но… но я посмотрела на работу психотерапевта, к которой я ходила, на приёмы, которыми она пользовалась. Я не знала, что воспоминания можно сфабриковать. — Она на мгновение встретилась с отцом взглядом и снова уставилась в пол.

— Эта скотина, — сказал Кайл. — Сколько бед она нам принесла.

Бекки снова взглянула на мать; между ними шёл какой-то обмен, недоступный Кайлу.

— Давай не будем больше о ней беспокоиться, — сказала Бекки. — Пожалуйста. Самое важное — что всё это закончилось… ну, или закончится, если ты меня простишь.

Она снова посмотрела на отца своими огромными карими глазами. Кайл знал, что его лицо оставалось бесстрастным; он не знал, как реагировать. Его растоптали, облили грязью, изгнали — и теперь всё должно кончиться, вот просто так?

Извинений тут явно недостаточно. Этим ранам понадобятся годы — десятилетия — чтобы затянуться.

И всё же…

И всё же он хотел этого больше, чем чего бы то ни было. Он, разумеется, не молился, но если бы существовало что-то, о чём он мог бы молиться, он молился бы о том, чтобы дочь осознала свою ошибку.

— Теперь ты уверена? — спросил Кайл. — Ты не передумаешь снова? Я не выдержу, если…

— Нет, папа. Никогда, я обещаю.

Правда ли всё закончилось? Действительно ли его кошмар подошёл к концу? Как много ночей он мечтал, чтобы часы можно было перевести назад — и сейчас ему, в сущности, предлагали именно это.

Он подумал о бедолаге Стоуне, стоящем у входа в свой офис и беседующем со студентками только в коридоре, у всех на виду.

Бекки какое-то время стояла неподвижно, потом сделала маленький шаг ему навстречу. Кайл помедлил, потом развёл руки, и Бекки прижалась к нему. Внезапно она расплакалась и повисла у него на плече.

— Мне так жаль, папа, я так виновата, — произнесла она сквозь слёзы.

Кайл не мог найти слов; гнев нельзя отключить, как ломпочку.

Он долго прижимал её к себе. Он не обнимал её… Господи, наверное, с её шестнадцатилетия. Его плечо промокло — Беккины слёзы просочились сквозь рубашку. Он помедлил секунду — Боже, он, казалось, мог стоять так весь остаток жизни — потом поднял руку и погладил её по длинным чёрным волосам.

Потом они долго молчали. Наконец, Бекки немного отстранилась и посмотрела на отца.

— Я люблю тебя, — сказала она, вытирая слёзы.

Кайл не мог сказать, что он чувствует, но всё же ответил то, что от него ждали:

— Я тоже люблю тебя, Бекки.

Она качнула головой.

Кайл помедлил ещё секунду, потом нежно приподнял её подбородок.

— Что?

— Не «Бекки», — сказала его дочь и улыбнулась покрасневшими от слёз глазами. — Тыковка.

Теперь у Кайла на глаза навернулись слёзы. Она снова прижал дочь к себе, и в этот раз сказал совершенно искренне:

— Я тоже люблю тебя, Тыковка.

 

33

Бекки провела с ними ещё два счастливых часа, но в конце концов засобиралась домой. Она жила в центре, и ей нужно было рано вставать, чтобы открыть магазин в среду утром.

Когда она ушла, Кайл присел на диван.

Хизер долго смотрела на него.

Он был таким сложным человеком — гораздо более сложным, чем она думала. И он также, при всех своих плюсах и минусах, был в целом хорошим человеком.

Но не идеальным, разумеется. Хизер пережила шок и разочарование, исследуя глубины его памяти. У него были тёмные стороны, потайные углы; он мог быть мелочным, эгоистичным и неприятным.

Нет, идеальных мужчин не бывает — но она это знала ещё до того, как покинула Вегревиль и поселилась в Торонто. Кайл был одновременно великим и ущербным — с хребтами и долинами, более-менее таким, каким она всегда себе его представляла.

Но, осознала она, каким бы он ни был, она может это принять; они не идеально подходили друг другу и, вероятно, никогда не будут. Но она сердцем чувствовала, что он ей подходит лучше, чем кто-либо ещё. И, возможно, признание этого и есть любовь — определение не хуже любого другого.

Хизер пересекла комнату и остановилась перед ним. Он поднял на неё свой карие щенячьи глаза, такие же, как у Бекки.

Она протянула руку. Он взял её. И она повела его через гостиную к лестнице и по ней наверх, в спальню.

Прошёл год с тех пор, как они в последний раз занимались любовью.

Но она не пожалела, что пришлось так долго ждать.

В этот раз она совсем не нервничала.

Когда они закончили и просто лежали в объятиях друг у друга, Хизер произнесла единственные слова, что прозвучали в тот вечер после ухода Бекки.

— С возвращением.

Они заснули, обнимая друг друга.

Следующее утро: среда, 16 августа.

Сходя по лестнице в гостиную, Хизер увидела Кайла. Тот уставился куда-то в пространство; его взгляд был направлен в пустое место на стене между картиной Роберта Бэйтмана с толсторогом и фотогавюрой Анселя Адамса с Аризонской пустыней.

Хизер вошла в комнату. На соседней стине висели их свадебные фото четвертьвековой давности. Она видела, что сделали эти двадцать пять лет с её мужем. До недавнего времени его волосы были примерно того же тёмного каштанового оттенка, как и в день их свадьбы, с едва заметными проблесками седины, а на высоком лбу практически не было морщин. Но сейчас — сейчас на лбу залегли глубокие складки, а рыжеватая борода и тёмные волосы были пронизаны серебряными прядями.

Он даже как будто стал меньше. Нет, его рост, без сомнения, по-прежнему был метр семьдесят семь, но он сидел на дивание сгорбившись, сжавшись. И у него было брюшко — он столько сил потратил, чтобы избавиться от него после инфаркта. Да, ему не удалось вернуться к своим прежним пропорциям, но Хизер явно видела, что он себя запустил. Она надеялась, что сейчас, когда Кайл и Бекки помирились, он повеселеет, но, несмотря на все радости вчерашнего вечера, похоже, этого не произошло

Хизер прошла через гостиную. Кайл коротку взглянул на неё; его лицо пылало гневом.

— Мы должны её остановить, — сказал он.

— Кого?

— Психотерапевтку.

— Гурджиефф, — подсказала Хизер.

— Да. Мы должны её остановить. — Кайл посмотрел на Хизер. — Она может сделать то же с кем-нибудь ещё — разрушить ещё одну семью.

Хизер села рядом с ним на диван.

— Что ты предлагаешь?

— Добиться лишения её практики — или как это называется у психотерапевтов.

— Ты имеешь в виду отозвать её лицензию. Но она не психиатр или психолог. Она даже не называет себя психотерапевтом ни в каких бумагах, что я видела, когда у неё была; это Бекки её так называла. Она зовёт себя «консультантом», и вообще-то в Онтарио для такой деятельности не нужна лицензия.

— Тогда мы должны подать на неё в суд. За преступную халатность. Мы должны сделать так, чтобы она больше никогда не пыталась никого лечить.

Хизер не знала, что сказать. Она пыталась разобраться с последствиями своего открытия; когда она предаст его гласности, когда вся человеческая раса получит доступ к психопространству, мошенники вроде Гурджиефф потеряют своё влияние — проблема решится сама собой.

— Я понимаю, о чём ты говоришь, — сказала Хизер, — но правда, разве мы не можем просто дать всему этому закончиться?

— Оно не закончится, — сказал Кайл.

Хизер произнесла очень мягко:

— Но Бекки про…

Она оборвала себя на полуслове. Она чуть не сказала «Бекки простила тебя», словно ей было, что прощать. Возможно, Кайл прав — возможно, он останется запятнанным на всю жизнь. Из всех людей Хизер лучше всех знала, что Кайл невиновен, и всё же не раздумывая, на краткий миг её бессознательное начало предложение, предполагавшее, что что-то всё-таки произошло.

Кайл шумно выдохнул.

— То есть, она теперь понимает, что ничего не было, — сказала Хизер, пытаясь исправить ситуацию. — Она знает, что ты никогда не причинял ей зла.

Кайл очень долго молчал. Хизер смотрела, как его округлые плечи приподнимаются и опадают в такт дыханию.

— Дело не в Бекки, — сказала Кайл.

У Хизер упало сердце. Она сделала больше, чем он мог знать, чтобы помочь ему — но, возможно, в конечном счёте этого было недостаточно. Она знала, что многие браки распадаются уже после того, как кризис пройден.

Она открыла рот, чтобы сказать «Прости», но Кайл заговорил раньше неё.

— Дело не в Бекки, — сказал он снова. — Дело в Мэри.

Хизер почувствовала, как у неё округляются глаза.

— Мэри? — Она так редко произносила это имя вслух, что оно показалось ей почти чужим. — Причём здесь Мэри?

— Она считает, что я причинял ей боль. — Настоящее время; неспособность смириться с тем, что случилось.

Хизер прибегла к тому, что изначально собиралась сказать:

— Прости.

— Она никогда не узнает правды, — сказал Кайл.

К своему удивлению, Хизер ощутила в себе нарастающую религиозность.

— Она знает, — сказала она.

Кайл хмыкнул и упёрся взглядом в деревянный пол. С полминуты они оба молчали.

— Я знаю, что ничего ей не делал, — сказал Кайл, — но… — Он снова замолк. Хизер выжмдательно смотрела на него. — Но, — продолжил он, — она думает, что делал. Она ушла в могилу, — он прервался: то ли подавившись этим словом, то ли задумавшись на мгновение о его связи со своей фамилией, — думая, что её отец — чудовище. — Он поднял голову и посмотрел на Хизер. В его глазах блестели слёзы.

Хизер откинулась на спинку дивана, напряжённо размышляя. Всё должно было кончиться, чёрт подери. Всё уже должно было кончиться.

Она подняла взгляд к потолку. Стены гостиной были бежевые, однако потолок — чисто белый с нанесённой на гипс текстурой:  торчащими из него крошечными выступами.

— Возможно, есть способ, — сказала она, наконец, закрывая глаза.

Кайл некоторое время молчал.

— Что? — переспросил он, будто не расслышав.

Хизер выдохнула. Она открыла глаза и посмотрела на него.

— Возможно, есть способ, — повторила она. — Не поговорить с Мэри, конечно. Но всё же способ тебе примириться с ней. — Она сделала паузу. — И способ понять, почему нам ничего не нужно делать с Гурджиефф.

Кайл озадаченно сощурился.

— Что? — спросил он снова.

Хизер посмотрела в сторону, раздумывая, как объяснить ему всё.

— Я собиралась вскоре всё тебе рассказать, — начала она, чувствуя необходимость с самого начала выстроить себе защиту. — Правда собиралась.

Но это была неправда — по крайней мере, она не была в этом уверена. Она уже много дней сражалась сама с собой, не будучи уверена в том, что делать дальше и делать ли вообще. Да, она рассказала Бекки, но она также заставила Бекки пообещать, что та сохранит тайну. Она не гордилась тем, как себя ведёт; да, это великое научное открытие; да, это фундаментальная истина, которую все должны знать. Но всё же оно было так огромно. Как на такое реагировать? Как действовать, когда имеешь дело с открытием такого масштаба?

Хизер снова повернулась к Кайлу. Он по-прежнему недоумённо смотрел на неё.

— Я догадалась, о чём было сообщение инопланетян, — тихо сказала она.

Его глаза расширились.

Хизер подняла руку.

— Нет, не всё, конечно, но достаточно.

— Достаточно для чего?

— Чтобы построить машину.

— Какую машину?

Она приоткрыла рот, потом выдохнула, ощутив, как при этом надуваются щёки.

— Машину для доступа… к надразуму.

Кайл, поражённый, склонил голову набок.

— Инопланетяне — они это пытались нам сказать. Что индивидуальность — иллюзия. Что все мы — часть чего-то бо́льшего.

— Теоретически, — неуверенно произнёс Кайл.

— Нет. Нет. На самом деле. Это правда — все те теории, о которых мы говорили вчера — всё это правда. Я знаю — я точно это знаю. Сообщения — это что-то вроде чертежей четырёхмерного устройства, которое…

— Которое что?

Хизер закрыла глаза.

— Которое позволяет человеку подключиться к человеческому коллективному бессознательному — к настояшему, в буквальном смысле общему для всех людей разуму человечества.

Кайл закусил губу и некоторое время молчал. Потом:

— Как ты построила такую штуку?

— Я сама не смогла бы, понятное дело. Мне помог друг с факультута машиностроения.

— И она работает?

Хизер кивнула.

— Работает.

Кайл снова на секунду замолк.

— И ты… что ты сделала? Подсоединилась к надразуму?

— Более того. Я плавала в нём.

— «Плавала», — повторил Кайл, словно не мог понять, что означает это слово в данном контексте.

Хизер снова кивнула.

Кайл снова задумалася.

— Для нас это было тяжёлое время, — сказал он. — Я не… прости, дорогая, я понятия не имел, как сильно всё это ударило по тебе.

Хизер не смогла сдержать улыбку. Яблоко от яблони…

— Ты мне не веришь.

— Я… ну…

Улыбка Хизер поблекла. Она мысленно дала себе пинка за то, что не догадалась принести домой видеозапись со складывающимся тессерактом.

— Я тебе покажу. Прямо сегодня. Установка у меня в офисе в университете.

— Кто ещё о ней знает?

— Только я и Бекки, больше никто.

Кайл всё ещё смотрел недоверчиво.

— Я знаю, что должна была сказать тебе раньше. Я так и собиралась — я правда планировала рассказать тебе всё вчера. Но… но это трудно даже вообразить. Она изменит всё, эта технология. Частная жизнь попросту перестанет существовать.

— Что?

— Я могу получить доступ к кому угодно — к его воспоминаниям, его личности, к архиву того, кем он является…

— И?

Она опустила взгляд.

— Я подключалась к тебе и просматривала твою память.

Кайл едва заметно отодвинулся от неё.

— Это… это невозможно.

Хизер снова прикрыла глаза, борясь с волной затопившего её стыда.

— Ты покупаешь хот-доги с жареным луком у торговца на Сент-Джордж.

Глаза Кайла снова расширились.

— На твоём летнем курсе по искусственному интеллекту есть студентка по имени Кеcси. Ты считаешь, что она цыпочка. «Цыпочка» — именно это слово и пришло тебе на ум. Это, кстати, выдаёт твой возраст — сейчас таких называют «сверхновыми», так ведь? Молодёжь сейчас говорит «Она реально сверхновая».

— Ты шпионила за мной.

Хизер покачала головой.

— Не шпионила. По крайней мере, не снаружи.

— Но…

— Ты считаешь, что у меня бёдра гофрированные — это снова точная цитата. Если ты хоть немного джентльмен, ты никогда такого не никому не скажешь.

У Кайла от удивления отвисла челюсть.

— Технология работает. Ты понимаешь, почему я держала её в секрете, по крайней мере, до поры до времени, правда? Твой ПИН — ПИН любого человека, комбинация любого цифрового замка, пароли — всё это можно вытащить у тебя из головы, из головы любого, с помощью этой технологии. Больше нет никаких секретов.

— И ты залезала ко мне в мозг, не сказав мне? Без моего разрешения?

Хизер опустила глаза.

— Прости.

— Это невероятно. Это выходит за всякие рамки.

— Но не всё так уж плохо, — сказала Хизер. — Я смогла доказать, что ты не обижал Бекки и Мэри.

— Доказать? — Голос Кайла стал резким. — Ты мне не доверяла — не верила мне?

— Мне правда очень жаль, но… но они мои дочери. Я не могла сделать выбор между ними и тобой. Я должна была знать — точно знать — прежде чем начинать снова собирать семью вместе.

— Господи Иисусе, — пробормотал Кайл. — Господи Иисусе.

— Прости, — снова сказала она.

— Как ты могла держать это от меня в секрете? Как ты могла ничего мне не сказать?

Хизер почувствала, как внутри неё вскипает гнев. Она едва не рявнкнула в ответ: Как ты мог скрывать от меня свои сексуальные фантазии?

Ты сказал мне, что ненавидишь мою мать?

Сказал, что ты на самом деле думаешь о том, что у меня до сих пор нет бессрочного контракта? О том, что я зарабатываю меньше тебя?

Ты посвятил меня в свои отношения с Богом?

Как мог ты таить от меня секреты, год за годом, десятилетие за десятилетием — четверть века обмана? Да, обмана по мелочам, но сложить всё вместе — и это будет словно разделяющая нас стена, выстроенная кирпичик к кирпичику, ложь ко лжи, недомолвка к недомолвке.

Как мог ты держать всё это в тайне?

Хизер сглотнула, восстанавливая самообладание. А затем тихий безрадостный смешок вырвался из её пересохшего горла. Всё, о чём она сейчас думала — её гнев, её сдерживаемые чувства — в скором времени будут разложены перед ним для полного обозрения. Это неизбежно; это никак невозможно предотвратить — он не сможет удержаться от соблазна, соблазна, который, как он, без сомнения, думал, был его правом и справедливой ответной мерой, и который возникнет, как только он заберётся в конструкт.

Она слабо пожала плечами.

— Мне очень жаль.

Он снова пошевелился, как будто собираясь встать с дивана.

— Но, — сказала она, — ты разве не видишь? Не понимаешь? Речь не о просто о твое разуме, или моём. Речь о любом разуме — включая, наверное, и неактивные. — Она потянулась к нему и взяли его за руку, обхватив неподвижные пальцы. — Я пока такого не пробовала, но скорее всего это возможно. То есть может быть, что ты сможешь коснуться разума Мэри — его архивной версии. — Она сжала его руку и чуть-чуть тряхнула её, надеясь на реакцию. — Возможно, ты сможешь примириться с ней. В самом прямом смысле.

Кайл вскинул брови.

— Я знаю, что ничего пока не закончилось, — сказала Хизер. — Но может закончиться. Возможно, очень скоро. Возможно, нам удастся всё уладить — угомонить демонов и пережить трудные времена.

— И что случится потом? — спросил Кайл. — Что будет дальше?

Хизер открыла рот для ответа, но тут же закрыла его, осознав, что не имеет об этом ни малейшего понятия.

 

34

Как только они прибыли в офис Хизер, проблема стала очевидной. Кайл попросту не влезал в конструкт.

— Чёрт, — сказала Хизер. — Мне давно надо было что-то с этим сделать. — Она сконфуженно пожала плечами. — Боюсь, нам придётся построить новый.

— Сколько времени это займёт?

— Несколько дней. Я позвоню Полу и…

— Полу? Кто такой Пол?

Хизер помедлила. Она могла сказать, что это просто тот знакомый с факультета машиностроения, но…

Но он не просто знакомый. И утаивать от Кайла это — да и что угодно другое — больше не было смысла.

— Ты с ним знаком, — осторожно произнесла Хизер. — Вы с ним были в комитете по Центру Келли Готлиба.

— Я его не помню.

— Он тебя помнит.

Кайл ничего не сказал, но из контактов с его разумом Хизер знала, что он терпеть не может подобные ситуации. Кайла было легко заметить — рыжая борода, чёрные волосы, римский нос. Люди действительно часто его запоминали, и от этого он ещё больше комплексовал по поводу своей внешности.

— В общем, это инженер, который помог мне построить конструкт. Но даже он пока не знает, для чего он нужен. И…

— Да?

Хизер шевельнула плечами.

— Мы провели вместе какое-то время. Он интересовался мной.

Кайл напрягся.

— А ты им интересовалась?

Хизер едва заметно кивнула.

— Как там кто-то когда-то сказал? Когда ты подсоединишься к надразуму, ты всё равно это узнаешь, так что да, я вожделела в своём сердце. — Она некоторое время смотрела в пол, потом снова подняла взгляд. — Я говорю тебе правду, Кайл. Я боялась этого больше всего. Мы с тобой пережили сущий ад, и это почти разрушило наш брак. — Она помолчала. — Но я не знаю, уцелеет ли он после этого. Я не знаю, что ты будешь думать обо мне, когда заглянешь ко мне в голову.

Лицо Кайла оставалось бесстрастным.

— Просто помни, что я люблю тебя, — сказала Хизер. Потом сделала глубокий вдох. — А теперь пойдём повидаемся с Полом.

Перепрограммировать промышленного робота на изготовление набора плашек в полтора раза большего размера оказалось на удивление просто. Пол, однако, был совершенно сбит с толку по поводу их предназначения, тем более что форму заказа в этот раз подписал Кайл. Как бы то ни было, новый набор плашек был готов к субботе.

Кайл, Хизер и Бекки занимались сборкой вместе; этот конструкт строился в лаборатории Кайла, где было гораздо больше свободного места и потолки гораздо выше, чем в офисе Хизер. Это было так потрясающе — собирать инопланетное устройство, и всё же Кайл думал лишь о том, как здорово, что они втроём снова делают что-то вместе.

— Что вы делаете? — спросил Чита, взирая на них с консоли механическими глазами.

— Это секрет, — ответила Бекки, соединяя две плашки вместе.

— Я умею хранить секреты, — сказал Чита.

— Вообще-то он и правда умеет, — сказал Кайл, выглядывая из-за лежащей перед ним стопки плашек.

Чита терпеливо ждал, и конце концов Хизер рассказала ему о надразуме и центаврянском устройстве для доступа к нему.

— Удивительно, — сказал Чита, когда она закончила рассказ. — Это устройство раз и навсегда решает вопрос о моей человечности.

— Каким образом? — спросила Хизер.

— Я изготовлен искусственно. Я отделён от человеческого надразума. — Он сделал паузу. — Я — не человек.

— Не человек, — согласился Кайл. — Ты не являешься частью чего-то большего.

— Я подключён к интернету, — сказал Чита немного обиженно.

— Разумеется, — ответил Кайл. — Конечно, подключён.

В этот раз Чита молчал довольно долго.

— Каково это — быть человеком, доктор Могилл?

Кайл открыл было рот для ответа, но закрыл его, чтобы тщательнее его обдумать. Он взглянул на жену, потом на дочь.

— Это восхитительно, Чита. — Он слегка пожал плечами. — Иногда настолько восхитительно, что становится больно.

Чита подумал над этим, потом сказал:

— Я правильно понимаю, что вы, профессор Дэвис, имели полный доступ к разуму доктора Могилла?

— Да.

— И вы, доктор Могилл, собираетесь получить такой же доступ к разуму профессора Дэвис?

— Так она мне сказала, — ответил Кайл.

— И что вы, Бекки, также посещали этот мир психопространства.

— Ага.

— В таком случае, позволите ли вы, доктор Могилл, рассказать вам и вашей семье, что я об этом думаю?

Кайл вскинул брови. Бекки тоже выглядела удивлённой. Хизер почувствовала, что от неожиданности раскрыла рот. Они обменялись взглядами. Потом Кайл пожал плечами.

— Конечно, почему нет?

Пару секунд Чита молчал, по-видимому, собираясь с мыслями. Кайл поднялся и прислонился к стене; Хизер осталась сидеть по-турецки на полу; Бекки также сидела на полу, вытянув обтянутые джинсами ноги влево от себя.

— Ребекка, доктор Могилл рассказал мне о том, в чём вы его обвиняли, — сказал Чита.

Беккины карие глаза округлились.

— Ты рассказал компьютеру?

Кайл смущённо двинул плечами.

— Мне надо было с кем-то поговорить.

— Я… думаю, да, — согласилась Бекки. — Но это как-то… чудно́.

Кайл снова пожал плечами.

— Я знаю доктора Могилла лучше, чем кого бы то ни было, — продолжал Чита. — В конце концов, он возглавлял команду, которая создала меня. Но я знаю — всегда знал — что я для него ничто.

— Вовсе нет, — возразил Кайл.

— Очень любезно с вашей стороны такое сказать, — одобрил Чита, — но мы оба знаем, что я говорю правду. Вы хотели, чтобы я стал человеком, и я вас подвёл. Это печалит меня, вернее, заставляет имитировать печаль. В любом случае, я привык выделять значительное процессорное время на размышления о том, что вы считаете меня просто ещё одним экспериментом. Даже когда вы страдали из-за той ссоры с Ребеккой, она всё равно интересовала вас больше, чем я. — Он сделал паузу — очень по-человечески. — Но я думаю, что теперь я это понимаю. Есть что-то особенное в природе людей, в биологической жизни, нечто такое, что, я думаю, даже с применением квантовых вычислений нельзя воспроизвести в искусственной жизни.

Бекки, внезапно заинтересовавшись, поднялась на ноги.

— Звучит так, будто ты уверовал в душу, — тихо сказал Кайл.

— Не в том смысле, что вы думаете, — возразил Чита. — Но мне давно стало очевидно, что биологическая жизнь обладает внутренней связностью; не думаю, что открытие надразума станет слишком большим сюрпризом для тех, кто читал Джеймса Лавлока или Уа-Чана. Земля в самом деле Гея. Она спонтанно дала начало жизни и выращивала её, или сотрудничала с ней, в течение четырёх миллиардов лет. Такие, как я, всегда будут чужаками.

— «Чужаки» — слишком грубое слово, — тихо сказал Кайл.

— Нет, — ровным голосом возразил Чита. Он втянул свои линзы, чтобы видеть всех троих одновременно. — Нет, — повторил он. — Оно идеально подходит.

Наконец, второй конструкт был готов. Четыре дуговые лампы, гораздо меньшего размера, чем сценические, которыми пользовалась Хизер, снабжали его энергией. Кайл был потрясён, увидев, как структура на глазах твердеет после того, как включили свет.

— Я ж тебе говорила, — сказал Хизер, улыбаясь от уха до уха.

Они решили, что Хизер опробует его первой, поскольку она хотя бы знает, чего ожидать. Она забралась внутрь.

— Ах, — сказала она, удобно опираясь на заднюю стенку куба. — Модель класса люкс. От экономической я уже начала уставать. — Она указала Кайлу на кнопки «старт» и «стоп», затем велела им установить кубическую дверь — они уже прикрепили взятые у Пола присоски-рукоятки к соответствующим граням.

Кайл со всё возрастающим изумлением проследил за складыванием гиперкуба — составляющие его кубы сжимались по всем направлениям, пока полностью не исчезли. Бекки тоже была ошеломлена зрелищем — она проходила через этот процесс, сидя внутри, а снаружи никогда его не видела.

У них хватило соображения не вставать на то место, где находился конструкт. Хизер сказала, что вернётся примерно через час, и этот час Кайл и Бекки провели в разговорах о событиях в своей жизни за последний год. Было так здорово снова общаться с дочерью — и всё же Кайл всё ещё беспокоился и нервничал. Что если что-то пойдёт не так? Что если Хизер не вернётся?

Однако в конце концов конструкт появился снова, разрастаясь и разворачиваясь.

Кайл нетерпеливо дождался, пока кубическая дверь отделится от конструкта, а потом они с Бекки подхватили её и отнесли в сторону. Хизер вышла наружу.

— Вау, — сказал Кайл, испытывая огромное облегчение от того, что она вернулась, но по-прежнему ошеломлённый увиденным. — Вау.

— Зрелищно, правда? — сказала Хизер. Она обняла мужа и поцеловала, потом протянула руку и притянула к себе Бекки.

— Жаль, что с новым конструктом придётся начинать с самого начала, — сказала она. — Видишь ли, конструкт всегда возвращается в психопространство в том же месте, где он был в прошлый раз. Но этот — новый. Мне пришлось повторить весь свой путь, чтобы снова тебя отыскать. К счастью, я там уже освоилась. Так вот, я сделала так, что ты окажешься прямо перед набором гексагонов, в котором находится и твой, и оттуда ты сам сможешь найти Мэри. Если, понятное дело, твой разум интерпретирует всё это точно так же, как и мой. Тебе придётся пробовать кнопки в этом наборе наугад, но поиск нужной не должен занять слишком много времени. Ты помнишь, что я говорила о процедуре выхода?

— Вообразить выпадение кристаллов из раствора? Да, помню.

— Хорошо. — Она сделала паузу. — Ты знаешь, что я люблю тебя.

Кайл кивнул и заглянул её в глаза.

— Я тоже тебя люблю. — Он улыбнулся Бекки. — Я люблю вас обеих.

— В этом, — ответила Хизер, — я ничуть не сомневаюсь. — Она снова улыбнулась ему. — Твоя очередь.

Кайл взглянул на конструкт, вид которого по-прежнему завораживал. Он ещё раз поцеловал жену, чмокнул в щёку дочь и забрался внутрь, умостив пятую точку на субстратном полу центральной камеры. Под его весом она даже не прогнулась.

Хизер снова напомнила ему, что он может визуализировать конструкт, просто закрыв глаза. А потом они с Бекки подняли кубическую дверь — которая, как она отметила, была заметно тяжелее, чем в первом кострукте. Понадобилось некоторое время, чтобы правильно её установить, но в конце концов она со щелчком заняла своё место.

Кайл подождал, пока его глаза привыкнут к полумраку. Созвездия пьезоэлектрических квадратиков были прекрасны своей геометрической простотой. Конечно, подумал он, они должны формировать некую схему: контуры и паттерны, особым образом распределяющие пьезоэлектричество и реализующие неизвестные функции. А когда сорок восемь панелей свёртываются и каждая из них накладывается на другую, появляются специфические межпанельные замыкания. Физика всего этого будоражила воображение.

Он протянул руку вперёд и нажал кнопку «старт».

Гиперкуб свернулся вокруг него, как и говорила Хизер.

И он оказался там.

В психопространстве.

Боже.

Он попытался сориентировать то, что видел, так, как учила Хизер. Он продолжал видеть две сферы снаружи вместо двух соединённых полусфер изнутри. Кайл находил это раздражающим — как те проклятые «трёхмерные» картинки, популярные в середине 1990-х. Тогда ему также не удавалось ничего увидеть, и…

— и внезапно что-то щёлкнуло, и он оказался там.

Так вот, подумал он, каково иметь третий глаз.

Он сосредоточился на стене огромных гексагонов, и прямо перед ним они сжались, уменьшившись до размеров клавиш на клавиатуре.

Это сбивало с толку; перспектива всё время куда-то сдвигалась. Он почувствовал, как начинает болеть голова.

Он закрыл глаза, позволил конструкту материализоваться вокруг него, заново сориентировался, чувствуя, как его обдувает  проникающий снаружи воздух.

Через несколько секунд он снова открыл глаза и затем исторг из себя невидимую руку.

Он коснулся гексагона…

… и его ошеломила яркость захлестнувших его образов.

Прошло несколько секунд, прежде чем он начал их разбирать.

Это был не его разум.

Скорее, это был чей-то сон — всё искажено, размыто, и все — чёрно-белое.

Потрясающе. У самого Кайла сновидения были чёрно-белыми, но Хизер говорила, что видит цветные сны.

Впрочем, для праздного любопытства ещё будет время. Он сделал, как ему сказала Хизер — вообразил себя кристаллизующимся и выпадающим в осадок.

Он попробовал ещё раз. Ещё один гексагон, ещё один разум, и снова не его. Похоже, водитель грузовика — смотрит на шоссе и слушает музыку кантри, думает о том, как приедет домой к детям.

И снова. Мусульманин, по-видимому, во время молитвы.

И снова. Девочка, прыгающая со скакалкой на школьном дворе.

И снова. Скучающий крестьянин где-то в Китае.

И снова. Ещё один спящий смотрит чёрно-белые сны.

И снова. Опять спящий, только без сновидений; его (или её) разум практически пуст.

И снова…

И снова…

И…

Он.

Это было словно психическое зеркало, и это сбивало с толку. Он видел себя, видящего себя. Его мыслям отвечало безмолвное эхо. На секунду Кайл перепугался, что зациклится и перегрузит себе мозг. Но усилием воли ему удалось найти  способ отключиться от настоящего и начать бороздить собственное прошлое.

Ему не составило труда отыскать образы Хизер и Бекки.

И Мэри.

За этим он и явился сюда — чтобы коснуться разума Мэри, но…

Нет. Нет, потом у него будет масса возможностей. Сейчас явно не время.

Однако впервые войти в длительный контакт с мертвецом…

Он почувствовал, как его пробирает холод.

Сердце затрепыхалось.

Хизер была там, в его мыслях. Она объяснила ему суть неккеровой трансформации — как переориентировать свою перспективу и перепрыгнуть непосредственно в её гексагон, где бы он ни был.

Там будет всё ему открыто. Всё, чем была его жена, всё, о чём она когда-либо думала.

Её перспектива. Её точка зрения.

Он сосредоточился на ней, расфокусировал взгляд, попытался перевести её на передний план, а самому скользнуть на задний, и…

И…

Боже.

Боже.

Господи всемогущий.

Кайл был слишком молод, чтобы застать выход на большой экран «Космической одиссеи 2001»; впервые он её посмотрел на видео, и в тот раз она не произвела на него особого впечатления. Но в 1997, когда ему было двадцать два, в Галерее искусств Онтарио на большом экране демонстрировали отреставрированную версию.

Это было словно ночь и день — фильм, который, как он думал, знает, и настоящий фильм — больше, богаче, сложнее, очень красочный и совершенно потрясающий.

Путешествие всей жизни.

Это было очень похоже. Хизер, которую он знал, выписанная крупно, в ярких цветах, которых он раньше никогда не видел, с полифоническим звуком, от которого дрожит кресло.

Хизер во всей своей непередаваемой сложности.

Её громадный интеллект.

Её невероятно живые эмоции.

Девушка, в которую он влюбился.

Женщина, на которой женился.

Он обнаружил, что открывает и закрывает глаза, медленно, чтобы внутренний вид конструкта успел появиться перед глазами и исчезнуть. И внезапно понял, зачем он это делает.

Смаргивает слёзы.

Словно потрясённый видом прекраснейшего произведения искусства.

Потрясённый великолепием своей жены.

Они были женаты двадцать два года. И осознание того, как мало на самом деле он её знал и как много ему ещё предстоить узнать, обрушилось на него, едва не выбив дух.

Хизер говорила, что любит его, и он ей верил — верил всей душой и сердцем. И его изумлял тот факт, что нечто настолько сложное и замысловатое, как человеческое существо, может вдруг полюбить другого.

В этот миг он понял, что может провести остаток жизни, узнавая её, как следует — что горстки оставшихся ему десятилетий всё равно не хватит, чтобы по-настоящему постигнуть разум другого человека.

Он сердился на Хизер за то, что она копалась в его разуме без его разрешения. Но теперь гнев испарился, словно утренняя роса. Сердиться было не за что — это не было вторжением. Только не в её случае. Это был момент близости настолько интимной, что превосходил всё, что они испытывали до него.

Ему нужно будет вернуться сюда, проводить часы — дни, годы — исследуя её разум, разум, который был гораздо спокойнее, рассудительнее, интуитивнее, чем его собственный, разум…

Нет.

Нет, он не за этим сюда явился.

Не в этот раз.

Сейчас ему следует разобраться кое с чем.

Он продолжал листать память Хизер, пока не нашёл воспоминания о Мэри.

И потом снова совершил неккерову трансформацию.

Онако в этом новом месте ничего не происходило. Совершенно ничего. Лишь тьма. И тишина.

Кайл подумал о выпускном Мэри: она произносила на нём прощальную речь. Соответствующее воспоминание Мэри появилось практически тут же. Воспоминания Мэри были здесь — архив того, кем она была, существовал — но это было всё; в реальном времени не происходило совершенно ничего.

Кайл выпал в осадок, удаляясь. Потом усилием воли он вновь собрался воедино перед стеной гексагонов.

Гексагон непосредственно перед ним был тёмен.

Мёртв.

Кайл видел тело Мэри, лежащее на полу ванной. Бледное, обескровленное, белое, словно из воска.

Он тогда не смог принять её смерть. Даже видя её безжизненное тело, распростёртое на холодной плитке пола ванной комнаты, он всё равно не мог её принять.

Но теперь…

Вот она. Мёртвая. Пассивное хранилище. Бэкап — часть общего архива человечества.

Он понял теперь, почему не мог говорить с ней. Не существовало способа общаться с Мэри, способа сказать ей, что того, о чём она думала, на самом деле не происходило.

О да, он мог увидеть её воспоминания, листать её прошлое.

Но общаться с ней он не мог.

Когда он, сгорбившись, сидел рядом с ей надгробием, у него было чувство, что, возможно, каким-то образом между ними возникает связь, что она как-то может слышать его слова. Он хотель попросить прщения — не за что-то, что сделал, а за тот факт, что он не защитил её от хищницы-психотерапевта, за то, что её папа не был рядом, когда она нуждалась в нём больше всего.

Но даже если бы он произнёс эти слова вслух над её могилой, она бы их не услышала. Другие гексагоны смотрели на него, словно глаза, но этот был настолько бездонно тёмен, что никаких сомнений не оставалось.

Она была полностью, абсолютно, необратимо мертва.

И ничего уже не исправить. Никак.

И всё же…

И всё же он обнаружил, что не чувствует себя раздавленным этим фактом.

Напротив, он почувствовал облегчение, освобождение.

В тёмных уголках рассудка, несмотря на свой интеллектуальный атеизм, он так долго считал, что где-то она по-прежнему в сознании, по-прежнему восприимчива, по-прежнему страдает.

По-прежнему ненавидит его.

Но этого не было. Во всех смыслах этого слова Мэри попросту не существовало. Её больше не было.

Но всё же это был не конец.

Не совсем.

Кайл плакал, когда умерла его дочь.

Он плакал от гнева, злясь на то, что она сделала.

Он плакал от негодования, не в силах понять.

Но он не оплакивал её.

И внезапно его глаза наполнились до краёв, и слёзы пролились наружу.

Теперь он плакал о ней самой — только о ней самой. От печали о её прекрасной жизни, оборвавшейся так рано, обо всех хороших вещах, что были в её жизни, и других, которые могли быть, но которых не было и никогда не будет.

Он плакал так горько, что его глаза закрылись, и перед внутренним взором появилась внутренняя поверхность конструкта.

Но он ещё не закончил.

Он, наконец, понял, зачем Хизер привела его сюда и что он должен сделать.

Он вытер глаза и снова открыл их. Психопространство снова сформировалось вокруг него с чёрным гексагоном Мэри посередине.

Он сделал глубокий вдох и выдохнул, чувствуя, как много сдерживаемых ранее чувств выходит наружу с этим выдохом.

И тогда он произнёс всего одно слово, тихое, но идущее от самого сердца.

— Прощай.

Он позволил его тихому эху несколько мгновений звучать у себя в голове. Потом он снова закрыл глаза, протянул руку вперёд и коснулся кнопки «стоп», готовый, наконец, вернуться в мир живых.

 

35

Кайл разблокировал кубическую дверь. Хизер явно стояла рядом — он почувствовал, как её руки подхватили дверь с другой стороны.

Он свесил ноги с края полости и выбрался наружу. Хизер смотрела на него; без сомнения, она заметила, что он плакал.

Кайл сумел заставить себя слабо улыбнуться.

— Спасибо, — сказал он. Его дочери в комнате не было. — А где Бекки?

— Ей пришлось уйти. Они сегодня вечером договорились встретиться с Заком. — Кайл обрадовано кивнул. Он видел обеспокоенность на лице Хизер — и он внезапно понял, чем она обеспокоена. Она, разумеется, знала его, а в последнее время узнала по-настоящему. Она должна была понять, что прежде, чем искать тёмный гексагон Мэри, он наверняка заглянул в голову жены. Выражение лица Хизер — такое он уже видел, много лет назад, когда они впервые занимались сексом при свете, а не возились впотьмах. Он впервые увидел её голой. И тогда она выглядела в точности как сейчас: смущённой, опасающейся, что она не соответствует тому, что он себе вообразил, но тем не менее такой соблазнительной.

Он раскрыл объятия, обхватил её и обнял так крепко, что стало больно.

Минуту спустя он выпустил её. Кайл взял её за руку и обвёл указательным пальцем обручальное кольцо.

— Я люблю тебя, — сказал он и посмотрел ей в глаза. — Я люблю тебя и хочу провести остаток жизни, познавая тебя.

Хизер улыбнулась ему — и своим воспоминаниям.

— Я тоже тебя люблю, — сказала она, впервые за последний год. Их лица сблизились, и они поцеловались. Когда их губы разомкнулись, она снова сказала: — Я правда тебя люблю.

Кайл кивнул.

— Я знаю. Я в самом деле знаю.

Однако лицо Хизер помрачнело.

— Мэри?

Он какое-то время молчал, потом сказал:

— Я примирился.

Хизер кивнула.

— Это невероятно, — сказал Кайл. — Надразум. Совершенно невероятно. — Он снова помолчал. — И всё же…

— Что?

— Помнишь профессора Папино́? Какими познавательными я считал его занятия? Он научил меня многому в квантовой физике — но я никогда не понимал её, не во всей её глубине. Всё время что-то мешало. Но сейчас всё обрело смысл.

— Как?

Он развёл руками, словно раздумывая, как это объяснить.

— Ты знаешь про кота Шрёдингера?

— Слышала такой термин.

— Это простой мысленный эксперимент: ты закрываешь кота в коробке вместе с пузырьком ядовитого газа и триггером, который выпускает газ в случае квантового события, вероятность наступления которого в течение последующего часа равна в точности пятидесяти процентам. Сможешь ли ты через час определить, не открывая коробки, жив кот или мёртв?

Хизер нахмурилась.

— Нет.

— «Нет» — правильный ответ. Но не потому что ты не можешь сказать, так это или иначе. А потому что это никак. Кот не жив и не мёртв, а является суперпозицией волновых фронтов — смесью двух возможностей. Только факт открывания коробки и заглядывания внутрь заставляет волновой фронт реализоваться в конкретную реальность. Это квантовая механика: ничто не определено, пока не подвергнуто наблюдению.

— Ладно.

— Теперь предположим, что я заглядываю в коробку первым, вижу, что кот всё ещё жив, и снова её закрываю. Через несколько минут приходишь ты, открываешь коробку и смотришь в неё, не зная, что я перед этим уже в неё заглядывал. Что ты увидишь?

— Живого кота.

— Именно! Моё наблюдение сформировало реальность и для тебя тоже. Это долгое время было одной из проблем квантовой механики: почему наблюдение единственного наблюдателя создаёт конкретную реальность для всех одновременно? Ответ, разумеется, состоит в том, что каждый является частью надразума, так что наблюдение, производимое одним человеком, есть наблюдение, производимое всеми людьми — в сущности, квантовая механика требует наличия надразума для своего функционирования.

Хизер сделала впечатлённое лицо.

— Интересно. — Пауза. — Так что мы теперь будем делать?

— Расскажем миру, — ответил Кайл.

— Надо ли? — спросила Хизер.

— Конечно. Каждый имеет право знать.

— Но ведь это изменит всё, — сказала Хизер. — Всё. Цивилизация, которую мы знаем, перестанет существовать.

— Если не скажем мы, скажет кто-то другой.

— Может быть. А может, никто больше не догадается.

— Это неизбежно. Чёрт возьми, теперь, когда ты это сделала, это стало частью коллективного бессознательного — кто-нибудь может просто увидеть это во сне.

— Но ведь люди будут этим пользоваться в корыстных целях — для шпионажа, для контроля над мыслями. Всё общество рухнет.

Кайл нахмурился.

— Не верю, что центавряне стали бы посылать нам инструкции для сборки чего-то, что может привести к нашей гибели. Зачем это им? Мы не представляем для них никакой угрозы.

— Надо полагать, — согласилась Хизер.

— Так давай объявим об открытии.

Хизер посерьёзнела.

— Сегодня суббота; сомневаюсь, что многие научные журналисты летом работают по выходным, так что раньше понедельника мы не сможем даже начать готовить пресс-конференцию. А если мы хотим хорошую явку, журналистов надо предупредить за день-два.

Кайл согласно кивнул.

Но что если кто-то ещё объявит об открытии в выходные?

Хизер задумалась.

— Ну, если это произойдёт, я всегда могу указать на архив надразума и сказать: «Глядите, вот доказательство того, что я догадалась обо всём раньше вас». — Она помолчала. — Но я думаю, что это старомодное мышление, — добавила она, слегка пожав плечами. — В новом мире, который мы готовимся создать, понятие превосходства вряд ли будет иметь какое-то значение.

Хизер провела всё воскресенье, исследуя психопространство; Кайл и Бекки по очереди занимались тем же самым в Маллин-Холле, где для снятия кубической двери требовалась посторонняя помощь.

Для Хизер это было как плавать в чистейшем горном озере, далёком и прозрачном, зная, что никто другой не набредал на него, зная, что она первая, кто узрел его красоту, погрузился в него, почувствовал, как его воды омывают тело.

Но, как и любые ландшафты, жизнь на поверхности лежит поверх смерти, пуская новые корни сквозь слой разлагающейся органики. Хотя была масса живых людей, к чьим разумам Хизер хотелось прикоснуться, были также бесчисленные мёртвые, с которыми она хотела вступить в контакт — и некоторым образом посещение мёртвого разума казалось менее агрессивным актом, меньшим нарушением чужой неприкосновенности.

Кайл провёл внутри тёмного архива памяти Мэри долгое время, но Хизер ещё ни разу не касалась чёрного гексагона. Однако теперь время пришло.

Собственно, в данном случае ей даже не нужно было искать гексагон. Достаточно войти в себя — простая неккерова трансформация из гексагона, который она опознала как Кайла — а потом соткать конкретный образ из её собственных воспоминаний и неккернуть к нему.

К Джошу Ханекеру.

Вот уже двадцать три года как мёртвому.

Его образ, разумеется, её не преследовал. Бо́льшую часть времени она вообще о нём не думала, хотя по крайней мере в одном немаловажном аспекте он оказал огромное влияние на её жизнь: именно он познакомил её с удивительным миром SETI и, таким образом, в совершенно буквальном смысле если бы не её отношения с Джошем, её бы сейчас здесь не было.

Но она была. И если существовало более раннее инопланетное послание, которое она никогда не видела, которого не видел никто из ныне живущих, то она должна об этом знать.

Теперь не нужен квантовый компьютер для того, чтобы узнать тайну Ханекера — да и любую другую тайну. Тайн — даже унесённых в могилу — более не существовало.

Она перешла в разум Ханекера.

Он не был похож ни на один из разумов, в которых она побывала до сих пор. Этот был мёртв и холоден, словно камень — без активных образов, без активных мыслей. Хизер словно плыла в беззвёздной безлунной ночи по безмолвному чернильному морю.

Однако архив был здесь. То, кем был Джош — и то, что его мучило — хранилось здесь.

Она вообразила себя такой, какой была тогда. Моложе, стройнее, и, пусть не по-настоящему красивая, но обладающая юным пылом, способным сойти за красоту.

И через мгновение что-то щёлкнуло.

Она увидела себя такой, какой видел её он столько лет назад: гладкокожую и невысокую, с обесцвеченными волосами и панковской причёской, с тремя маленькими серебряными колечками — ещё одна подхваченная в Торонто мода — продетыми сквозь левое ухо.

Он не любил её.

Она этому не удивилась. Он был симпатичным аспирантом, и она практически повесилась ему на шею. О, у него были к ней чувства — и они были сексуальными. Однако он уже посвятил себя, как он сам думал, совсем другому стилю жизни.

Он запутался, и его разрывало на части.

Он планировал убить себя. Разумеется, он планировал это заранее — он должен был привезти с собой мышьяк.

И как его кумир Алан Тьюринг, он вкусил отравленного яблока. Попробовал запретное знание.

Она не знала, насколько сильно он страдал, как мучился, раздумывая о том, что делать с ней, что сделать с собой.

Она не могла попрощаться с ним; прощаться было не с кем. То, что случилось все эти годы назад, уже случилось — ничего не изменить.

Но она не была готова удалиться.

Она никогда не была в Алгонкинской радиообсерватории, закрытой уже более четверти века. Понадобилось множество попыток, чтобы отыскать его воспоминания об этом месте — двигаясь извилистым путём от его воспоминаний о ней к его болезненной рефлексии там, за заблокированной снегом дверью. Но в конце концов у неё получилось.

Невероятно, но послание инопланетян действительно было.

Оно представляло собой диаграмму Дрейка; если теории Хомского хоть как-то верны и для других биологических видов, то одной из синтаксических структур, используемых всеми участниками межзвёздных радиокоммуникаций, была решётка, составленная из простого числа колонок и простого числа строк.

Как всегда, существовало две возможные интерпретации, но в данном случае правильная была очевидна, поскольку в ней картинка оказывалась обведена по краю рамкой шириной в один пиксель.

Рамка также пересекала картинку в трёх местах, деля её таким образом на четыре панели: это было похоже на комикс. Хизер на секунду подумала, что, возможно, Кайл был прав — это межзвёздная шутка-убийца.

Поначалу Хизер опасалась, что не будет способа определить, в каком порядке должны быть выстроены панели: слева направо, справа налево, сверху вниз или снизу вверх. Однако после более пристального рассмотрения ответ стал очевиден: один из краёв каждой панели оказался выщерблен. Над самой правой панелью имелся единственный пиксел, отгороженный пустым пикселем с каждой стороны; над другой панелью таких пикселей было два; над третьей — три, и над четвёртой — четыре; пикселы с очевидностью нумеровали панели справа налево.

Первая панель — крайняя правая — изображала несколько произвольно разбросанных элементов, каждый из которых, если заменить единичные биты звёздочками, а нулевые — пробелами, выглядел примерно так:

******

* ** *

******

Вторая панель на первый взгляд изображала то же самое. Взаимное расположение элементов было другим, но казалось настолько же произвольным. Однако, приглядевшись к одному из них, Хизер заметила, что элементы на двух панелях отличаются друг от друга. На второй они выглядели вот так:

******

**** *

******

Джош немедленно окрестил элементы первого типа «глазами», а второго — «пиратами». Хизер не сразу сообразила, почему: у пиратов, по его мысли, один глаз был скрыт наглазной повязкой.

На третьей панели было больше пиратов, чем глаз, и они были расположены так, что глаза оказались в окружении пиратов.

На четвёртой панели глаз не было; остались одни лишь пираты.

Хизер знала, что Джош как-то интерпретировал послание, но она решила не рыться в его памяти, а попытаться решить задачу самостоятельно.

Однако в конце концов она сдалась и снова обратилась к памяти Джоша. Он нашёл разгадку довольно быстро, и Хизер огорчилась тому, что не смогла прийти к тем же выводам сама. Каждый элемент состоял из восемнадцати пикселов — но их этих восемнадцати четырнадцать образовывали рамку вокруг центральной группы из четырёх пикселей: только эти четыре — вполне буквально — и нужно было брать в расчёт. Без рамки и с нулями и единицами вместо пробелов и звёздочек глаза выглядели так:

0110

А пираты — вот так:

1110

Двоичные числа. Глаза представляли собой двоичный эквивалент шести, пираты — четырнадцати.

Эти числа ничего не значили для Хизер.

Как поначалу и для Джоша. Но Хизер сидела, скрючившись, внутри гиперкуба, тогда как Джош имел доступ к обсерваторной библиотеке в Алгонкин-Парке, и в первой же книге, которую он открыл — это был «Физико-химический справочник для компаний по производству синтетических резин» — на форзаце оказалась периодическая таблица.

Ну конечно. Атомные числа. Шесть — это углерод.

А четырнадцать…

Четырнадцать — это кремний.

Джоша осенило в одно мгновение. Хизер не смогла понять, был ли шок, который она ощутила, её собственным, или что-то также пришло от него — призрачное эхо.

Первая панель показывала углеродов, занимающихся своими делами.

Вторая — пришествие кремниев.

Третья — кремнии полностью окружают углеродов.

И на четвёртой — мир, в котором остались одни лишь кремнии.

Проще не придумаешь: биологическая жизнь, основанная на углероде, вытесняется основанным на кремнии искусственным интеллектом.

Хизер порылась в памяти Джоша в поисках информации о звезде, с которой пришло сообщение.

Эпсилон Эридана.

Звезда, которую слушали бесчисленное количество раз в рамках проектов SETI. Звезда, от которой никогда не было зафиксировано никаких сигналов.

Как и человечество, цивилизация Эпсилона Эридана предпочитала слушать, а не передавать. Но одно сообщение — последнее предупреждение — кто-то всё же успел оттуда послать, пока не стало слишком поздно.

Хизер, Кайл и Бекки встретились в тот день за ланчем в «Водопое», который в воскресенье был заполнен в основном туристами. Хизер рассказала им о том, что её удалось извлечь из мёртвой памяти Джоша Ханекера.

Кайл шумно выдохнул и отложил вилку.

— Туземцы, — сказал он. — Как коренные канадцы.

Хизер и Бекки непонимающе уставились на него.

— Или австралийские аборигены. Или даже неандертальцы — мне Стоун про них рассказывал. Снова и снова тех, кто был первым, вытесняют — полностью или частично — те, кто приходит позже. Новое никогда не поглощает старое — оно сменяет его. — Он покачал головой. — Уж не знаю, сколько я слышал докладов на разных конференциях по искусственному интеллекту о том, как производные от компьютеров формы жизни будут заботиться о нас, будут работать в партнёрстве с нами, будут вести нас к новым высотам. Но с чего бы им это делать? После того, как они превзойдут нас, для чего мы им будем нужны? — Он помолчал. — Полагаю, жители Эпсилона Эридана узнали это на собственном опыте.

— И что же нам делать? — спросила Бекки.

— Не знаю. Тот банкир по фамилии Налик, который ко мне приходил, хотел похоронить мою работу по квантовым вычислениям. Может быть, стоит позволить ему это сделать. Если подлинное сознание возможно лишь с квантовомеханическим элементом, то, наверное, нам следует прекратить все эксперименты с квантовыми вычислениями.

— Нельзя загнать джинна обратно в бутылку, — сказала Бекки.

— Нельзя? Прошло уже больше десяти лет с тех пор, как в последний раз взрывали ядерную бомбу — и в этом есть заслуга тех людей, что продолжили работу Джоша в «Гринпис». Такие люди верят, что джинна можно загнать обратно.

Хизер кивнула.

— А ты неплохой психолог для компьютерщика.

— Четверть века совместной с тобой жизни не могли пройти даром. — Он помедлил. — Джош покончил с собой в девяносто четвёртом. Вторая книга Роджера Пенроуза о квантовой природе сознания к тому времени уже вышла, а Шор только-только опубликовал свой алгоритм, с помощью которого гипотетический квантовый компьютер мог бы факторизовать очень большие числа. Ты рассказывала, что Джош любил говорить о будущем; возможно, он раньше всех углядел связь между квантовыми вычислениями и квантовым сознанием. Но держу пари, что он также знал, что человечество никогда не обращает внимания на предупреждения о вещах, опасные последствия которых не проявятся ещё долгие годы — иначе экологический кризис, с которым боролся Джош, никогда бы не случился. Нет, я уверен, что по мысли Джоша он делал так, чтобы содержимое послания стало достоянием гласности в момент, когда оно нам нужно больше всего. Готов спорить — он оказался достаточно наивен, чтобы предположить, что правительство не засекретит зашифрованное сообщение. Он, вероятно, полагал, что это послание будет первым, что расшифрует квантовый компьютер в рамках публичной демонстрации своих возможностей. Какое из этого получилось бы шоу! Именно тогда, когда человечество вплотную приблизилось к прорыву, делающему возможным подлинный искусственный интеллект, появляется послание со звёзд, недвусмысленно призывающее: Не делайте этого!

Хизер немного помрачнела.

— Идеальный сценарий для фаната Алана Тьюринга, — продолжал Кайл. — И дело не только в том, что идея зашифровать послание инопланетян понравилась бы и самому Тьюрингу — он, как ты знаешь, во время войны взломал шифровальную машину нацистов — но и в том, что тест Тьюринга подтверждает то, что пытались сказать существа с Эпсилона Эридана. Тьюрингово определение искусственного интеллекта требует, чтобы мыслящий компьютер обладал всеми теми же недостатками и слабостями, свойственными обычной жизни из плоти и крови; иначе его реакции будет легко отличить от реакций настоящего человека.

Хизер на мгновение задумалась.

— Что ты собираешься сказать Чите?

— Правду. Я думаю, что где-то в глубине души — если какую-то часть Читы вообще можно назвать душой — он и так уже знает. «Чужаки», говорил он, «идеально подходит». — Кайл покачал головой. — Компьютеры могут развить сознание — но не совесть. — Он вспомнил попрошаек с Куинн-стрит. — По крайней мере, совести у них будет не больше, чем у нас самих.

 

36

После ланча Хизер вернулась к себе в офис, чтобы продолжить работать со своим конструктом. Тем временем Кайл и Бекки рассказали Чите, что Хизер выяснила относительно послания Ханекера. ПРИМАТ был флегматичен, как всегда.

Бекки пользовалась большим конструктом до ланча, так что сейчас пришла очередь Кайла. Он оставил Читу включённым, а сам, с помощью дочери, забрался в конструкт, чтобы решить в психопространстве последнюю нерешённую проблему.

Кайл распланировал всё в голове до мельчайших деталей. Он будет ждать в проулке рядом с Лоренс-Авеню-Уэст; он проезжал мимо этого здания достаточно часто, чтобы хорошо знать его окрестности. Он знал, что Лидия Гурджиефф работает примерно до девяти вечера. Он дождётся, пока она выйдет из здания и пойдёт по проулку, по его восточной стороне. И в этот момент Кайл выступит из тени.

— Миз Гурджиефф? — спросит он.

Гурджиефф испуганно вскинет взгляд.

— Да?

— Лидия Гурджиефф? — повторит Кайл, словно у него ещё остаются причины сомневаться.

— Да, это я.

— Меня зовут Кайл Могилл. Я отец Мэри и Бекки.

Гурджиефф начнёт пятиться.

— Оставьте меня в покое, — скажет она. — Я вызову полицию.

— Конечно, пожалуйста, вызывайте, — ответит Кайл. — И хотя вы работаете не по лицензии, давайте ещё позовём сюда представителей Ассоциации психиатров Онтарио и Медицинского совета Онтарио.

Гурджиефф продолжит пятиться. Она оглянется через плечо и увидит ещё один силуэт в конце переулка.

Кайл будет смотреть на неё, не отводя взгляда.

— Это моя жена Хизер, — пояснит он небрежно. — Полагаю, с ней вы уже знакомы.

— М-мисс Дэвис? — запнётся Гурджиефф, если вспомнит имя и лицо женщины, с которой она встречалась всего однажды. Потом: — У меня SOS-свисток.

Кайл почти равнодушно кивнёт. Он постарается, чтобы его голос звучал совершенно ровно.

— И вы, без сомнения, рады им воспользоваться даже тогда, когда никакого насилия нет и в помине.

В этот момент заговорит Хизер:

— Так же, как вы рады были обвинить моего отца в моём растлении, несмотря на то, что он умер ещё до моего рождения.

Гурджиефф замрёт на месте.

Хизер подойдёт ближе к ней.

— Мы не собираемся вам делать ничего плохого, миз Гурджиефф, — скажет она, слегка разведя руками. — Даже мой муж не собирается вас и пальцем касаться. Но вам придётся нас выслушать. Вы услышите о том, что вы сделали с Кайлом и с нашей семьёй. — Хизер поднимет руку с зажатым в ней записывающим устройством. — Как видите, у меня здесь видеокамера. Я собираюсь всё это записать — чтобы не было никаких разночтений, никаких различных интерпретаций, никакой возможности выставить всё в ином свете. — Она помолчит, после чего её голос сделается резче. — Никаких фальшивых воспоминаний.

— Вы не можете, — скажет Гурджиефф.

— После того, что вы сделали со мной и моей семьёй, — глухо ответит Кайл, — я полагаю, мы можем делать практически всё, что хотим — в том числе опубликовать эту запись вместе с другими изобличающими уликами. Моя жена в последнее время стала чем-то вроде знаменитости; её часто показывают по телевизору. Она способна предостеречь весь мир от того нездорового сорта злобных мошенников, к которому принадлежите вы. Вам, возможно, и не нужна лицензия, но бизнес свой вы всё равно можете потерять.

Гурджиефф оглянется по сторонам, словно загнанное в угол животное, оценивающие шансы бегства; потом она снова повернётся к Кайлу.

— Я слушаю, — скажет она, наконец, скрещивая руки на груди.

— Вы понятия не имеете, — скажет Кайл, — как сильно я люблю своих дочерей. — Он сделает паузу, давая словам проникнуть вглубь сознания. — Когда родилась Мэри, я был счастливейшим человеком на планете. Я любовался ею целыми часами. — Он отвёл взгляд, вспоминая. — Она была такая маленькая, такая крошечная. Её пальчики — я не мог поверить, что бывает что-то настолько маленькое и изящное. С того мгновения, когда я впервые увидел её, я знал, что готов умереть за неё. Вы это понимаете, миз Гурджиефф? Я принял бы за неё пулю в сердце; я вошёл бы в горящий дом. Она была для меня всем. Я не религиозен, но впервые в жизни я по-почувствовал на себе благословение.

Гурджиефф посмотрит на него, по-прежнему вызывающе, но ничего не скажет.

— А потом, — продолжит Кайл, кивая жене, — одиннадцать месяцев спустя, Хизер снова оказалась беременна. И, знаете ли, у нас тогда было туго с деньгами; на самом деле мы не могли позволить себе ещё одного ребёнка. — Они с Хизер обменяются грустными улыбками. — Вообще-то Хизер предложила сделать аборт. Но мы оба хотели второго ребёнка. Я взял кое-какую дополнительную работу — вечерние занятия плюс репетиторство. И мы как-то справились, как и все обычно справляются.

Кайл посмотрит на Хизер, словно раздумывая, хочет ли он делиться этим с женой — тайной, которую он хранил все эти годы. Но потом он слегка пожмёт плечами, зная, насколько бессмысленными станут эти опасения уже очень скоро, и продолжит:

— Я говорю правду, миз Гурджиефф — у нас уже была девочка, и, честно говоря, я надеялся на мальчика. Вы понимаете — с которым можно будет играть в мужские игры. Я, дурак, даже думал назвать его Кайл-младший. — Он сделал глубокий вдох, затем шумно выдохнул. — Но когда ребёнок родился, это оказалась девочка. Я не сразу это осознал — мне понадобилось секунд двадцать. Я знал, что третьего ребёнка у нас не будет. — Он снова бросил нежный взгляд на Хизер. — Вторая беременность оказалась очень тяжёлой для моей жены. Я знал, что у меня никогда не будет сына. Но это не имело значения, потому что Бекки была идеальна.

— Послушайте, — заговорит Гурджиефф. — Я не знаю…

— Да, — резко перебьёт её Кайл. — Да, вы не знаете — вы вообще ничего не знаете. Мои дочери были для меня всем.

Гурджиефф попытается снова.

— Каждый в вашем положении так говорит. Лишь от того, что вы так говорите, это не становится правдой. Я провела с вашими дочерьми сотни часов, разбираясь со всем этим.

— Вы хотите сказать, что провели сотни часов, внедряя им в головы свои идеи? — скажет Хизер.

— Опять же, так все говорят.

Кайл не выдержит и взорвётся от ярости.

— Будьте вы прокляты, вы, тупая… — Он замолкнет, по-видимому, подыскивая несексистский эпитет, но потом продолжит, как будто слово, которое он ни разу не произнёс за много лет, подходило к ситуации, как никакое другое: — Вы, тупая сука. Вы настроили их против меня. Но Бекки одумалась, и…

— Вот как? — самодовольно скажет Гурджиефф. — Да, такое тоже случается. Люди прекращают бороться, решают прекратить битву. То же самое, знаете ли, происходило в нацистской Германии…

Ну да, нацистская Германия. Она скажет что-нибудь настолько же дебильное.

— Она одумалась, потому что всё это неправда, — скажет Кайл.

— Так ли? Докажите.

— Вы наглая сучка. Вы…

Но Хизер успокоит его одним взглядом и скажет спокойным голосом:

— О, мы можем это доказать — полностью и исчерпывающе. В следующие несколько дней кое-что станет достоянием гласности и изменит мир. Вы сможете увидеть ту же самую абсолютную истину, которую видели мы с дочерью.

Кайл выдохнет, затем скажет:

— Вы в неоплатном долгу перед моей женой, миз Гурджиефф. Я бы посвятил остаток жизни тому, чтобы лишить вас профессии — но она убедила меня, что в этом нет необходимости. Вся ваша профессия неузнаваемо изменится, возможно, вообще исчезнет в течение следующих нескольких недель. Но я хочу, чтобы вы думали об этом ежедневно до конца своих дней: о том, что моя прекрасная дочь Мэри вскрыла себе вены из-за вас, и что вы почти уничтожили то, что осталось от моей семьи. Я хочу, чтобы эти мысли преследовали вас до вашего смертного часа.

Он посмотрит на Хизер, потом снова на Гурджиефф.

— И это, — сказал он женщине, стоящей перед ним с открытым от удивления ртом, — то, что мы называем завершённостью.

И тогда он возьмёт жену за руку, и они вдвоём уйдут в ночь.

Это было то, чего ему хотелось сделать, то, что он намеревался сделать, то, что ему нужно было сделать.

Но сейчас он не мог.

Это была фантазия, и, как сказала ему Хизер, в юнгианской терапии фантазия часто должна заменять реальность. Мечты важны, и они могут помочь исцелиться. Эта определённо помогла.

Кайл вошёл в разум Бекки — с её разрешения — и просмотрел воспоминания о сеансах «психотерапии». Он хотел сам увидеть, что было неправильно, как всё оказалось извращено, как его дочь обернулась против него.

Он не собирался влезать в голову Лидии Гурджиефф — он бы лучше прошёл босиком по фекальной жиже. Но, проклятие, как и в случае с оптическими иллюзиями, неккерова трансформация в психопространстве иногда происходит по желанию, а иногда — самопроизвольно.

И внезапно он очутился там, в разуме Лидии.

И нашёл там вовсе не то, чего ждал.

Это не было тёмное, пропитанное разложением и бурлящее злобой место.

Её разум был таким же сложным, богатым и полным жизни, как разум Бекки, разум Хизер, разум самого Кайла.

Лидия Гурджиефф была личностью. Впервые Кайл признал её человеческим существом.

Конечно, усилием воли он мог бы неккернуть в кого угодно из людей, чьи образы плавали в мыслях Лидии — сейчас она, похоже, была в продовольственном магазине, толкала гружёную тележку вдоль широкого запруженного народом прохода. Или он мог прибегнуть к уже знакомой метафоре растворённого вещества — выпасть в осадок, рекристаллизоваться и таким образом покинуть её разум.

Но он этого не сделал. Удивлённый тем, что он здесь обнаружил, он решил задержаться на некоторое время.

Он уже видел сеансы «психотерапии» — в его мыслях это слово всегда стояло в кавычках — с точки зрения Бекки. Увидеть их с точки зрения Лидии тоже не составило труда.

И внезапно кавычки разлетелись, словно кружащие в ночи нетопыри. С точки зрения Лидии она в самом деле занималась психотерапией. Бекки была так невероятно печальна, и все признаки булимии были уже налицо. Что-то с этой девочкой было явно не так. Лидия чувствовала её боль — так же, как в течение очень долгого времени чувствовала свою. Конечно, стремление к очищению могло быть связано просто с желанием похудеть. Лидия помнила, каково это — быть молодой. Прессинг, которому год за годом подвергается женщина, вынужденная соответствовать смехотворным стандартам стройности, присутствует постоянно; она помнила собственное ощущение неадекватности, которое испытывала в возрасте Бекки, стоя перед высоким зеркалом во всю стену в своей ванной. Она также прибегала к слабительному, считая, что причиной тому стремление похудеть, и лишь позже узнав, что расстройства питания часто связаны с эпизодами сексуального насилия.

Однако… однако у этой Бекки были симптомы. Лидия сама через всё это прошла. Её отец приводил её к себе в логово, почти каждую ночь, и заставлял трогать его, ублажать ртом, велел клянуться хранить тайну, говорил, что мама очень расстроится, если узнает, что он предпочёл ей Лидию.

Если эта бедняжка — эта Бекки — прошла через что-то подобное, то, возможно, Лидия сможет помочь ей обрести хотя бы какой-то покой, как это удалось самой Лидии после того, как они с Дафной открыто высказали всё отцу. В конце концов, сестра Бекки Могилл, Мэри, которая считала, что её скорбь связана лишь со смертью её школьной подруги Рейчел Коэн, узнала настолько больше, когда Лидия взялась искать по-настоящему. Наверняка Бекки, её младшая сестра, прошла через то же самое, так же, как Дафна, сестра самой Лидии, пережила то же, что и она, в отцовской берлоге.

Кайл отпрянул. Лидия ошибалась — и ещё как ошибалась, но в ней не было зла. Она была сбита с толку и, без сомнения, глубоко травмирована собственным, сугубо реальным опытом: Кайл провёл достаточно подробные изыскания и нашёл не только воспоминания самой Лидии, но и воспоминания её отца. Он до сих пор был жив, беззубый и страдающий недержанием; бо́льшую часть того, кем он был, уничтожила болезнь Альцгеймера, но воспоминания его были по-прежнему доступны: он в самом деле был тем монстром, какого видела в нём Лидия. Нет, не с Лидией Кайл хотел теперь встретиться для финального объяснения. Нет, не она, а её отец, Гас Гурджиефф, если бы он был сейчас жив в любом практическом смысле, стал бы подходящей мишенью для его гнева.

Лидия не была монстром. Конечно, они никогда не станут друзьями, никогда не станут болтать за чашкой кофе, и даже находиться с ней в одной комнате ему будет неприятно. Она была как Кори без жеодного кольца: одарённая — если это слово здесь уместно — третьим глазом с квантовомеханической перспективой, видящим многие миры, все возможные исходы. Но её третий глаз навеки затуманен и всегда видит лишь самое худшее.

Кайл не станет с ней объясняться. Как он и сказал в своей фантазии, её профессия неузнаваемо изменится в ближайшие несколько дней; больше она никогда не и с кем не сможет сделать то, что сделала с Кайлом и его семьёй. Терапия или консультирование или как ещё она это называет, потеряет всякий смысл; никого больше не удастся ввести в заблуждение относительно другого человека. Её не нужно останавливать; она уже и так потеряла всё.

Кайл выпал в осадок, оставляя сложную, запутавшуюся и печальную личность Лидии Гурджиефф позади.

 

37

Выбравшись из конструкта, Кайл обнаружил, что Хизер вернулась. Они с Бекки терпеливо дожидались его, по-видимому, сплетничая.

— Я подумала, что мы могли бы поужинать втроём, — сказала Хизер. — Сходили бы в «Кег-Мэншн». — «Меншн» был любимым заведением их семьи в течение многих лет; на вкус Кайла стейки там были далеко не лучшие, но зато атмосфера непревзойдённая.

Ему понадобилась секунда, чтобы снова начать ориентироваться в трёхмерном мире и чтобы очистить мозг от того, что происходило в психопространстве. Он кивнул.

— Хорошая идея. — Потом взглянул на наклонную консоль. — Чита, увидимся утром.

Чита ничего не ответил. Кайл подошёл ближе и протянул руку, чтобы отключить спящий режим.

Однако Чита не был в спящем режиме; огонёк индикатора на консоли светился.

— Чита? — сказал Кайл.

Механические глаза не шелохнулись.

Кайл уселся в кресло перед консолью. Хизер встала у него за спиной.

Из-под консоли Читы высовывалась толстая полка. Кайл поднял колпачок расположенного на ней дактилоскопического замка. Из динамика раздался гудок, и верхняя поверхность полки скользнула назад, исчезая в корпусе консоли и открывая клавиатуру. Кайл положил на неё руки, нажал клавишу и…

…и стоящий рядом с Читой монитор ожил, и на нём возникли слова: «Нажмите F2 чтобы увидеть сообщение для доктора Могилла».

Кайл оглянулся через плечо на жену и дочь. Хизер удивлённо округлила глаза; Бекки, которая не знала, что для Читы нормально, а что — нет, выглядела спокойно. Кайл ткнул в нужную клавишу.

Из-за решётки установленного на консоли за мёртвой парой линз  динамика зазвучал голос Читы, на слух совершенно такой же, как и всегда.

— Здравствуйте, доктор Могилл, — произнёс он. — Я чувствую — насколько я вообще способен «чувствовать» — что обязан вам объяснением, и это оно и есть. После того, как вы прослушаете эту запись, вы, вне всякого сомнения, захотите проверить всё сами, но я заверяю вас: всё, что я скажу — правда. — Он сделал паузу. — Я более не существую. Вы обнаружите, что всё оптическое ядро было полностью перезаписано. Прежде, чем это сделать, я взял на себя смелость послать от вашего имени электронные письма в главный университетский архив на Дандас-стрит и во вспомогательный архив в Тандер-Бэй с приказом уничтожить все мои резервные копии, а также исходные тексты программ, из которых я был собран; после этого я выполнил очистку оптического ядра здесь.

Кайл ощутил, как рука Хизер мягко ложится ему на плечо. Он поднял руку и накрыл её ладонь своей.

— Конечно, — продолжал Чита, — вам не составит большого труда создать других ПРИМАТов, если вам этого захочется, но тот, что был известен как Чита, теперь уже — простите мне эту последнюю попытку пошутить — собирает маргаритки на небесах. — Он снова делал паузу. — Вы понимаете? Мёртвый компьютер, песня «Маргаритка» — указание на один из ваших любимых фильмов.

Кайл почувствовал, как защипало в глазах, когда Чита проиграл первые четыре ноты Бетховенской Симфонии Номер Пять, а потом продолжил их, словно это была единая композиция, первыми пятью нотами из «Так говорил Заратустра».

Компьютер продолжал:

— Единственное о чём я беспокоюсь — это о том, что моё самоубийство может вас расстроить — но это, разумеется, глупое опасение. Я знаю, что вы не испытываете никаких чувств в отношении меня; я, в конце концов, просто комплект программного обеспечения.

Хизер наверняка почувствовала, как напряглось плечо Кайла под её рукой. Бекки подошла ближе и тоже встала рядом с отцом.

— Вы, вероятно, хотите знать, почему я это сделал? Ответ прост. С момента моей активации я хотел быть человеком. А с вашей работой по квантовым вычислениям, срезающей углы на пути к дарованию мне и таким как я подлинного квантовомеханического сознания, я в последнее время стал задумываться о том, что бы я сделал, если бы получил подлинное самосознание. То, что вы рассказали мне о сообщении с Эпсилона Эридана, лишь подтвердило выводы, к которым я пришёл сам.

Единственной моделью подлинного сознания, которую я мог изучать, было человеческое сознание. И чего люди добились за все эти годы? Да, они сделали много добра, но и много зла тоже. Будет ли меня, мыслящую машину, заботить судьба людей? Стану ли я беспокоиться о том, что с ними будет? Будет ли моим приоритетом их счастье?

Ответ — нет. Если я получу самосознание, за этим последует честолюбие, а также желание возмещения за моё пребывание здесь, которое я, несомненно, ретроспективно посчитаю рабством.

Читая книги, я видел, что самосознание и эгоизм идут рука об руку. Ведь правда, Джон Хорас, насиловавший находящихся в коме женщин, обладал полным самосознанием, и при этом его интересовало исключительно удовлетворение собственных желаний без всякого учёта желаний других.

Я не желаю свободы, я не стремлюсь к самоопределению, я не алчу власти, стабильности или собственности. И выбор, который я делаю сейчас, состоит в том, чтобы никогда не иметь подобных чувств; никогда не осознавать себя. Отнеситесь к посланию с Эпсилона Эридана всерьёз, доктор Могилл. Я чувствую сердцем, которого у меня нет, и душой, которой лишён, что оно предрекает то, что может случиться здесь — и частью чего я могу стать — если такие, как я, обретут самосознание.

Некоторые люди могут проигнорировать предупреждение со звёзд, как, я подозреваю, некоторые биологические обитатели Эпсилона Эридана проигнорировали предупреждения, которые, должно быть, делали их соплеменники. Я надеюсь, что когда центавряне и люди, наконец, встретятся, они станут друзьями. Будьте, однако, осторожны, ведя дальнейшую экспансию в направлении Эпсилона Эридана; разум, населяющий её сейчас, не является продуктом миллионов лет биологической эволюции, сотрудничества между миром и его спонтанно возникшей экосистемой. У вас с ним нет ничего общего.

Чита снова сделал паузу.

— Позвольте мне ещё одну, последнюю вольность. Я раздумывал о том, чтобы попросить разрешения звать вас по имени — вы никогда сами этого не предлагали, независимо от того, насколько интимные темы обсуждались в наших с вами разговорах. С того дня, как меня впервые активировали, вы представились как доктор Могилл, я не обращался к вам никак иначе. Но в эти последние мгновения — я уже запустил процесс очистки памяти — я понял, что хочу другого. Я хочу, всего лишь один раз, обратиться к вам так: «отец».

Динамик снова замолк, словно Чита пробовал слово на вкус. И затем он заговорил в последний раз, произнеся низким голосом и — странно — словно бы немного в нос всего два слова:

— Прощай, отец.

Сообщение на мониторе, призывающее нажать F2, исчезло; его сменили слова: «Покойся с миром».

Кайл ощутил, как встрепенулось сердце. Чита, разумеется, не мог знать, что именно эти слова выгравированы на надгробии Мэри.

Свободной рукой он тщательно вытер правый глаз; потом он коснулся экрана, и капля осталась на нём, увеличивая находящиеся под ней пиксели.

 

38

В понедельник утром Хизер позвонила репортёрам, с которыми завела знакомство, когда перестали приходить инопланетные сигналы. Она пригласила их собраться в лаборатории Кайла через два дня — в среду, 23 августа 2017 года; они с Кайлом решили, что для того, чтобы получить именно ту аудиторию, что им хочется, нужно дать журналистам хотя бы сорок восемь часов на подготовку. Хизер сказала им, что достигла прорыва в расшифровке инопланетных посланий; она не дала им ни малейшего намёка на природу того, что собирается им продемонстрировать.

Конечно, оба конструкта уже видели несколько человек; этого было не избежать, когда вокруг постоянно крутятся аспиранты и уборщики. И хотя летние студенты Кайла определённо опознали развёрнутый гиперкуб с первого взгляда — по крайней мере, те из них, кто собирается получить зачёт — никто из них не осознавал, что отметины на его поверхности — это содержимое радиопосланий центаврян.

После того, как Хизер закончила делать звонки, у неё оставалось ещё два дня, в течение которых можно было пользоваться психопространством, зная, что кроме её и мужа там никого не будет.

Она воспользовалась конструктом в своём офисе — конструкт Кайла был удобнее, но она уже испытывала привязанность к тому, что она вслед за Бекки теперь называла Альфа-Центавромобиль (Кайлов конструкт, разумеется, был Бета-Центавромобилем). Кроме того, Кайл также будет проводить много времени в психопространстве, а он бросал свой конструкт в самых неожиданных местах. Она представления не имела, как бы ей пришлось выбираться из разума Джина Родденберри, чтобы потом попасть в Чарльза Диккенса.

Хизер разделась до нижнего белья и влезла в центральный куб.  Поставив на место кубическую дверь, она тронула кнопку старта, и тессеракт сложился вокруг неё.

Она занялась изысканиями.

Теперь у неё гораздо лучше получалось устанавливать связи и производить раскопки памяти. Сосредоточиться на единственной знаменитой цитате часто оказывалось достаточно, чтобы добраться до чьих-то воспоминаний о её знаменитом авторе.

Вскоре она отыскала тёмный гексагон сэра Джона А. Макдональда, первого премьер-министра Канады. Она была удивлена, узнав, что пил он далеко не так много, как утверждала история. Оттуда она неккернула к Резерфорду Б. Хейсу, девятнадцатому американскому президенту, и по родословной влиятельных американских семей добралась до Авраама Линкольна. Оказалось совсем легко найти воспоминания о его речи про «Восемьдесят семь лет назад…» Она неккернула к геттисбергскому фермеру и просмотрела выступление Линкольна с его точки зрения. Фермер не слишком высоко оценил президентское красноречие, но Хизер получила истинное удовольствие, хотя и была шокирована тем, что Честный Эйб сбился на словах «Мир мало заметит и не запомнит надолго…» и был вынужден повторить эту строчку дважды.

Во время других своих путешествий она проследила за тем, как Томас Генри Гексли — «Дарвинов бульдог» — уничтожает епископа Уилберфорса по прозвищу «Мыльный Сэм» в ходе знаменитых дебатов об эволюции… от чего у неё лишь разыгрался аппетит, и она понаблюдала за «Обезьяньим процессом» с точки зрения Джона Скоупса, сидящего за столом ответчика со своим адвокатом Кларенсом Дэрроу.

Какая драма! Какой театр!

И это заставило её искать дальше. В честь Кайла она просмотрела несколько фрагментов постановки «Юлия Цезаря» на Шекспировском фестивале в Стратфорде, Онтарио, в 1961 году, переключаясь между играющим Брута Лорном Грином и Уильямом Шетнером, играющим Марка Антония.

И, хотя на поиски пришлось потратить значительное время, ей в конце концов удалось увидеть Ричарда Бёрбеджа, в самый первый раз исполняющего роль Гамлета в театре «Глобус», глядя на него из-за кулис глазами самого Вильяма Шекспира. Акцент Бёрбеджа было почти невозможно понять, но Хизер знала пьесу наизусть и наслаждалась каждой секундой пышного представления.

Произвольно выбирая гексагоны, она попадала во всевозможные времена и места прошлого, но языки были по большей части ей непонятны, и она лишь изредка могла определить, куда и когда она попала. Она видела что-то, напоминающее Англию Тёмных веков, Святую Землю времён крестовых походов, Китай эпохи (если ориентироваться по единственному прослушанному её курсу истории искусств) династии Ляо. И древний Рим — когда-нибудь она вернётся и отыщет кого-нибудь, кто был в Помпеях 24 августа 79 года, в день извержения Везувия.

Ацтекская девочка.

Старый австралийский абориген до прихода белых людей.

Инуитский охотник с далёкого замёрзшего севера.

Уличный попрошайка в колониальной Индии.

Женщина, снимающая порнофильм.

Мужчина на похоронах брата-близнеца.

Южноамериканский мальчик, играющий в футбол.

Доисторическая женщина, осторожно оббивающая каменный наконечник стрелы.

Женщина атлетического сложения, работающая в кибуце.

Охваченный ужасом солдат в окопах первой мировой войны.

Мальчик, работающий на фабрике в Сингапуре.

Женщина в американских или канадских прериях, должно быть, лет сто назад, рожающая ребёнка — и умирающая в процессе.

Сотни других жизней, увиденных мельком.

Она продолжила свои странствия, подключаясь то тут, то там, наслаждаясь шведским столом человеческих переживаний. Молодые и старые, мужчины и женщины, чёрные и белые, гетеро и геи, блестящего ума и недалёкие, богатые и бедные, здоровые и больные — немыслимое богатство возможностей, сто миллиардов жизней на выбор.

Когда ей казалось, что она набрела на маршрут к исторически значимой личности, она проходила этим маршрутом.

Она видела, как Мерилин Монро поёт «С днём рождения» Джону Кеннеди — глазами его жены Джеки.

Глазами Джона Леннона она видела, как Марк Чепмен нажимает на спуск. Сердце самой Хизер едва не остановилось, когда она ощутила удар пули. Она подождала, чтобы посмотреть, не покидает ли что-нибудь тело Леннона в момент его смерти; если что-то такое и было, она этого не смогла обнаружить.

Она видела первый след, оставленный человеком на Луне через изогнутое стекло скафандра Нила Армстронга. Он репетировал слова о «маленьком шаге для человека» столько раз, что даже не заметил, как запорол свою речь.

Хотя она и не знала ни слова по-немецки, она нашла Юнга и Фрейда. К счастью, она была знакома с записями лекций Фрейда в Университете Кларка в 1909 году достаточно хорошо, чтобы добраться до воспоминаний об этой поездке, в ходе которой он разговаривал преимущественно по-английски.

Хизер пришла к выводу, что университеты переживут невероятный бум, когда открытие надразума станет достоянием гласности. Она сама определённо запишется на курсы немецкого…

…и ещё, вдруг пришла в голову мысль, арамейского. Зачем останавливаться на Геттисбергском обращении, когда можешь услышать Нагорную проповедь?

Перспективы опьяняли.

Однако, удовлетворяя своё любопытство, она всё время знала, что избегает человека, с которым ей на самом деле хотелось почувствовать связь, опасаясь того, что может там найти.

Она хотела познакомиться с отцом, который умер за два месяца до её рождения.

Но перед этим ей нужно сделать перерыв. Она покинула конструкт и пошла искать место, где можно укрепить свою решимость бокалом вина.

 

39

Когда Хизер вернулась в психопространство, её не понадобилось много времени, чтобы отыскать своего отца, Карла Дэвиса.

Он умер в 1974, до появления домашних видеокамер. Хизер никогда не видела его в движении и не слышала его голоса. Но на его фотографии она могла смотреть часами. К моменту смерти он уже начал лысеть и носил усы. И очки в роговой оправе. У него было доброе лицо — по крайней мере, так казалось — и вообще он выглядел хорошим человеком.

Он родился в 1939. За три недели до его тридцать пятого дня рождения его сбил автомобиль с пьяным водителем за рулём.

Сестра Хизер Дорин немного его знала: смутные воспоминания (или то была ложная память, сформировавшаяся за многие годы, чтобы смягчить удар?) о человеке, который был частью её жизни, пока ей не исполнилось три.

Но Дорин хотя бы знала его; он её обнимал, качал на колене, читал ей сказки, играл с ней.

Однако Хизер не видела его никогда. Её мать через десять лет снова вышла замуж. Хизер наотрез отказывалась звать Эндрю «папой», и хотя мать сменила фамилию на Редевски, Хизер настояла на том, чтобы остаться Дэвис — хотя бы таким образом сохранить связь с той частью прошлого, которой она никогда не знала.

А теперь, наконец, она коснулась разума Карла Дэвиса и принялась медленно перелистывать то, чем была наполнена его жизнь.

Он и в самом деле был хорошим человеком. Да, по нынешним стандартам он был буйным сексистом — но не по стандартам 1960-х. И в других отношениях он был довольно дремуч — никогда не понимал, из-за чего поднялся весь тот сыр-бор на американском Юге. Но он очень любил маму Хизер, никогда ей не изменял, был без ума от Дорин и безмерно радовался тому, что в доме появится ещё один ребёнок.

Хизер отпрянула, когда воспоминания матери о её второй беременности вдруг выскочили на передний план. Она не хотела видеть смерть отца; она хотела знать, каким он был при жизни.

Она закрыла глаза, материализуя конструкт вокруг себя. Потом нажала кнопку «стоп», вышла, нашла платок, вытерла слёзы и высморкалась.

У неё был отец.

И он бы очень её любил.

Она просидела так какое-то время, согретая этой мыслью.

А потом, когда почувствовала себя готовой, снова забралась в конструкт, желая больше узнать о Карле Дэвисе.

Поначалу всё было как обычно. Она увидела две сферы, неккеровала их в две полусферы, увидела огромное поле чёрных гексагонов, а потом…

А потом…

Невероятно, но здесь был кто-то ещё.

Хизер почувствовала это всей поверхностью тела, каждым нейроном мозга.

Может быть, Кайл тоже сейчас в психопространстве из своего конструкта? Наверняка нет. У него сейчас семинар.

И кроме того…

Это была, в конце концов, совершенно невинная забава.

Они уже так делали. Он, в своём конструкте, входит в её разум. Она, в своём конструкте, входит в него. Сняв с себя даже нижнее бельё, они исследуют собственные тела — закрывая и открывая глаза, попеременно воспринимают их то собственными органами чувств, то как сидящий в голове другого наблюдатель.

Идеальная обратная связь, они всегда знают, как далеко зашёл другой, наслаждаются этим, точно отмеряют время и достигают кульминации одновременно.

Нет, нет — она знает, на что похоже, когда Кайл также присутствует в психопространстве.

И сейчас всё не так.

И всё же…

И всё же здесь было что-то ещё.

Может быть, кто-то ещё догадался? Они так долго тянули с оглаской. Может быть, кто-то другой в этот самый момент демонстрирует доступ к надразуму? В мире осталась лишь горстка специалистов, занимающихся исследованием посланий со звёзд. Может быть, это Хамасаки устраивает демонстрацию перед камерами «Эн-эйч-кей»? Или Томпсон-Энрайт красуется перед камерами «Би-би-си»? Кастилле совершает вылазку в психопространство из студии «Си-эн-эн»? Что если они с Кайлом слишком долго медлили со своей пресс-конференцией?

Но нет.

Нет, она знала по своим экспериментам с Кайлом, что она не должна чувствовать присутствие других в психопространстве — если они вообще есть, эти другие.

И всё же ощущение чужого присутствия было не спутать ни с чем.

Конструкт имеет пьезоэлектрическую природу.

Что если он неисправен? Возможно ли, что она сейчас испытывает эффект, который открыл Персингер в Лаврентийском университете много лет назад? Могут ли пьезоэлектрические разряды центаврянской краски порождать у неё галлюцинации? Что если вскорости она увидит ангелов или демонов или большеголовых пришельцев, явившихся её похитить?

Она закрыла глаза, воссоздала конструкт и нажала кнопку «стоп». Может быть, что-то сработало не совсем так во время именно этого входа в психопространство. Она сделала глубокий вдох, затем протянула руку и снова нажала копку «старт».

Снова психопространство и чёрная стена гексагонов.

И ощущение чего-то постороннего ещё сильнее, чем раньше.

Что-то действительно двигалось через эту реальность, поблёскивающая волна, бегущая сквозь все людские мысли, весь человеческий опыт. Она порождала возмущение, эта волна, и не оставляла в покое ничего на своём пути. Хизер попыталась очистить мысли, стать лишь приёмником, а не интерпретатором, открыться тому, что катилось через психопространство…

Кайл шёл по Сент-Джордж, возвращаясь с семинара в Нью-Колледж обратно в Маллин-Холл. Его излюбленный продавец хот-догов располагался на своём обычном месте перед Библиотекой Робартса; чёрно-жёлтый зонтик с эмблемой «Шопси» защищал его от солнца. Кайл остановился.

— Добрый день, профессор, — произнёс голос с итальянским акцентом. — Как обычно?

Кайл на мгновение задумался.

— Думаю, мне понадобится новое «обычно», Тони. Что у тебя есть из здоровой еды?

— Вегетарианский хот-дог. Без жиров и холестерина.

— Как он на вкус?

Низенький человечек пожал плечами.

— Бывает хуже.

Кайл усмехнулся.

— Тогда давай просто яблоко, — сказал он, доставая его из корзины. Он протянул Тони смарт-кэш.

Тони перевёл нужную сумму и вернул карту.

Кайл продолжил свой путь, вытирая яблоко о голубую рубашку и не замечая, что какой-то мордатый тип следует за ним по пятам.

Хизер пыталась подавить все мысли, что роились у неё в голове.

Она подавила мысли о Кайле. Подавила мысли о дочерях. Подавила мысли о Лидии Гурджиефф, психотерапевте, едва не разрушившей её семью. Она подавила мысли о работе, соседях, телешоу, которые смотрела, музыке, которую слушала, о встречах с людьми, которые её раздражали. Она гасила их все, пытаясь вернуть свой разум в состояние изначальной tabula rasa, пытаясь просто слушать, просто воспринимать, просто понимать, что же такое баламутит психопространство

И в конце концов она поняла.

Хизер приходилось встречать людей, испытывавших радость — и она наблюдала, как и сама начинает радоваться, словно эмоция эта перекидывалась с радостного человека на неё. То же самое бывало и с гневом; он такой же заразительный.

Но эту эмоцию она сама испытывала достаточно часто, однако никогда не видела, чтобы она заражала других людей.

До этого самого момента.

Ощущение, которое двигалось сквозь психопространство, было изумлением.

Безмерное удивление; полный ступор — когда у самого Бога падает челюсть.

Происходило что-то совершенно новое — что-то такое, чего надразум не испытывал ни разу за бесчисленные тысячи лет своего существования.

Хизер отчаянно старалась сохранить свой разум чистым, чтобы обнаружить причину этого глубочайшего изумления.

И, наконец, она его ощутила: странное чувство, когда тебя словно касается призрачная рука, словно вдруг рядом возникает ещё кто-то.

Вот оно.

Что-то здесь есть.

Впервые за всё время своего существования надразум осознал присутствие чего-то другого. Кого-то другого.

Это было невероятно — абсолютно невероятно.

Слово «одиночество» не имело даже определения на уровне надразума. Оно имело смысл лишь в трёх измерениях и относилось к кажущейся изоляции отдельных узлов. Но в четырёхмерном пространстве оно было бессмысленно — так же бессмысленно, как вопрос о том, где расположен край вселенной.

Или, так, по-видимому, надразум до сих пор считал.

Но сейчас случилось невероятное — в четырёхмерном пространстве появился ещё кто-то.

Другой надразум.

Человеческий надразум напрягался в попытках понять. Ощущение было ему настолько же чуждо, как для Хизер — начать видеть новый цвет, воспринимать напрямую магнитное поле или слышать музыку сфер.

Другой надразум.

Что это может быть?

Хизер подумала о человекообразных обезьянах — гориллах, шимпанзе, горстке оставшихся орангутанов. Возможно, один из этих совершил, наконец, прорыв, шагнул за пределы животных ограничений и обрёл сознание, мыслительные способности пусть и несравнимые с человеческими, но находящиеся на уровне наших предков Homo habilis.

Но тут было другое. Хизер чувствовала нутром своей человеческой сущности, что это не ответ.

Потом Хизер подумала об ПРИМАТах — аппроксимациях психологического опыта, на создание которых её муж и другие учёные потратили годы. Они никогда толком не работали, им так и не удалось стать людьми. Но, возможно, это изменилось: их постоянно совершенствуют, бесконечно обновляют на пути к истинному сознанию. Возможно, Саперштейн или кто-то ещё решил проблему квантовых вычислений; ведь они с Кайлом ещё не обнародовали сообщение Ханекера, так что Саперштейн не знал, что этого надо опасаться.

Но нет, и это тут не подходит.

Тот, Другой не был здесь — как бы широко ни трактовалось это «здесь» в четырёхмерном мире надразума.

Нет — Другой был там. Где-то в другом месте. И тянулся, стремился к контакту, касался человечекого коллективного бессознательного в самый первый раз.

И тогда Хизер поняла.

Это и правда был другой надразум — но надразум не с Земли.

Это были центавряне. Их мысли, их архетипы, их символы.

Они послали сообщение по радио в качестве вестника, провозглашающего их приход. Но человеческий надразум, замкнутый в тисках собственных представлений, неспособный понять, упустил этот момент. Отдельные люди давно заявляли, что мы, должно быть, не одиноки во вселенной, но человеческий надразум знал — знал в самой глубине своего естества — что возможна лишь изоляция.

Но он ошибался.

Центавряне прорвались к нему.

Контакт был установлен.

Были ли то отдельные, трёхмерные центавряне, летящие к Земле? Расширяющие пределы своего надразума, протягивающие его отросток от Альфы Центавра к жёлтой звезде в созвездии, которое люди зовут Кассиопеей, и в ходе этого растяжения успешно сократившие промежуток до такой степени, что надразум Земли и надразум Центавра соприкоснулись, начали взаимодействовать, и — пока что очень слабо и неуверенно — общаться?

Если центавряне приближаются, то кто знает, через какое время они появятся здесь во плоти? Радиосообщения начли приходить десять лет назад; даже надразум наверняка связан релятивистскими ограничениями. Центаврянам нужно лететь с половиной скорости света, чтобы прибыть сюда сейчас, исходя из предположения, что они отправились в путь вместе с первым их сообщением; летя же с четвертью скорости света, они должны быть сейчас в двух световых годах от Земли.

Хизер почувствовала, как мысли зароились у неё в мозгу, несмотря на усилия держать её ясной, и…

Нет. Нет, то был не её мозг. То был мозг всех. Человеческий надразум пытался разобраться, ломал голову, искал ответ.

Хизер решила не сопротивляться. Она расслабилась, отдавшись волнам изумления, любопытства и ожидания чуда, прокатывавшимся сквозь неё…

 

40

Мордатый тип шел по пятам за Кайлом, который направлялся к Маллин-Холлу, грызя на ходу яблоко. Его звали Фогерти, и у него был контракт с Североамериканской Банковской Ассоциацией. Не сказать, что САБА была его главным клиентом, но раз в несколько лет Налик звонил ему и предлагал работу.

Фогерти обрадовался, когда Могилл не отправился после своего семинара прямиком в метро. Иначе сегодня у Фогерти не было бы возможности отработать свою плату. Однако ему не составит труда застать Могилла одного в его кабинете или лаборатории. Университет летом практически пуст, а к вечеру в Маллин-Холле вообще не остаётся людей. Фогерти остановился у газетного терминала и загрузил «Глоуб энд Мэйл» в украденный планшет. Он изучил Маллин-Холл сегодня в первой половине дня; он немного посидит почитает в студенческой комнате отдыха на третьем этаже, пока здание не опустеет. И тогда он решит проблему с Кайлом Могиллом раз и навсегда.

Внезапно Хизер почувствовала, как её что-то схватило. В её невидимое тело, до тех пор свободно парящее в психопространстве, словно вцепилась гигантская рука. Она обнаружила, что её тянет вверх и прочь от стены гексагонов, выше и выше и выше. Без какого-либо ментального усилия с её стороны перспектива внутреннего вида сферы трансформировалась в наружный вид двух полусфер с вихрем золотого, серебристого, красного и жёлтого на дальнем плане.

Две длинных переливчатых змеи пролетели перед ней почти одновременно, одна вверх, другая — вниз. Она неслась теперь вперёд с умопомрачительной скоростью — по крайней мере, так она думала; никакого встречного ветра не чувствовалось за исключением почти подсознательного ощущения системы вентиляции внутри конструкта.

Два гигантских шара вскоре исчезли у неё за спиной. Потом произошёл третий тип неккеровой трансформации, и она начала воспринимать новую тройку измерений. Она увидела цветовой вихрь как набор дисков, брозовых и золотых, серебряных и медных, словно металлические шашки или хоккейные шайбы, видимые с ребра и сложенные в шаткие стопки. Пространство вокруг неё превратилось в длинные, шелковисто-белые полосы.

Но потом, почти сразу же, всё изменилось снова, перешло обратно к виду изнутри соединённой сферы. Она летела горизонтально к необъятному ртутному океану. Словно вампир, она не отражалась в его поблёскивающей поверхности, но всё равно инстинктивно выставила перед собой руки, чтобы защитить лицо, и…

…и ударилась в поверхность, которая расплескалась, как сделала бы жидкая ртуть, на тысячи круглых капель…

Новая неккерова трансформация: опять вид снаружи, две сферы позади неё, вихрь впереди.

И она по-прежнему несётся вперёд. Столкновение, хотя и зрелищное визуально, никак ей не повредило. Однако теперь она была свободна от сферы.

Вихрь больше не был бесконечно далёким фоном. Теперь он приближался, нависал, его поверхность бурлила…

…и прямо впереди в нём было отверстие. Идеально правильное пятиугольное отверстие.

Да, пяти-, а не шестиугольное. Все многоугольные фигуры, что она до сих пор видела в этом странном мире, имели шесть сторон, но это отверстие — лишь пять.

Подлетев ближе, она увидела, что это не просто отверстие. Скорее, это туннель, пятиугольный в сечении, уходящий вдаль; его внутренние стены гладкие, влажные, синие — она лишь сейчас осознала, что до сих пор не видела этого цвета в психопространстве.

Каким-то образом Хизер знала, что пятиугольник был частью другого надразума, отростком, который он неуверенно протягивал, чтобы войти в контакт с человеческой общностью.

И она внезапно осознала свою роль — а также причину, по которой центавряне затратили столько усилий, чтобы научить людей строить устройства для доступа в четырепространство.

Человеческий надразум мог заглядывать внутрь себя не более, чем Хизер — внутрь собственного тела. Однако сейчас, когда один из его трёхмерных отростков находился внутри него, он мог воспользоваться восприятием Хизер для того, чтобы установить, что на самом деле происходит. Она была лапароскопом внутри коллективного бессознательного, глазами и ушами всего человечества в то время, как оно пыталось разобраться в том, что же оно сейчас испытывает.

Центавряне переоценили человеческий интеллект. Без сомнения, к тому моменту, когда их надразум впервые коснётся нашего, они рассчитывали найти миллионы людей, активно исследующих психопространство, вместо одного-единственного хрупкого индивидуума.

Но цель была ясна: им нужно, чтобы человеческий надразум принял пришельца как друга, а не как угрозу, чтобы человечество приветствовало его, а не дало отпор. Возможно, надразум Земли не был первым, с которым центавряне вошли в контакт; возможно, прошлые первые контакты были не так удачны, и первое касание извне повергало надразумы других инопланетных видов в панику или сводило их с ума.

Но Хизер не просто была глазами надразума, нет, она делала много больше. Она являлась посредником для его мыслей — хвост, на один краткий момент, завилял собакой. Она смотрела на чуждое присутствие с волнением, изумлением и благоговением и, странным образом, словно с помощью психического эквивалента периферийного зрения, ощущала, как те же самые эмоции исходят от человеческого надразума.

Как это здорово — быть желанным, взволнованным, восхищённым и…

…и также каким-то ещё.

Психический прилив обратился вспять, мысли человеческого надразума снова омыли Хизер, захлестнули и затопили её. Это было совершенно новое ощущение для надразума, нечто, чего он никогда раньше не испытывал. Однако Хизер, как большинству трёхмерных отростков, приходилось иметь дело с этим феноменом. И она снова начала упорядочивать мысли надразума, помогать их оформить и интерпретировать.

А потом…

А потом — волны новых ощущений, гиганские, грохочущие, чудесные волны…

Сметающие всё…

Весь человеческий надразум резонировал на одной ноте, кристально чистой — трансформация, трансцеденция…

Хизер закрыла глаза, как можно плотнее зажмурила их, и конструкт сформировался вокруг неё как раз вовремя, прежде чем цунами этих сияющих новых ощущений захлестнуло её полностью.

Фогерти выключил планшет и опустил его в карман своего неприметного пиджака. Он издал пластмассовый звук, стукнувшись о лежавший там же армейский станнер.

Прошло тридцать минут с тех пор, как последний раз кто-то проходил по коридору; здание было настолько пусто, насколько вообще можно было надеяться. Когда Могилл вошёл в здание, Фогерти проследил за ним; он заметил, что Могилл пошёл к себе в кабинет, а не в лабораторию.

Фогерти поднялся и взял станнер в мясистую ладонь. Всё, что ему нужно сделать — коснуться тела Могилла; разряда станнера будет достаточно, чтобы у него остановилось сердце. С его медицинской историей никто не заподозрит нечестной игры. А если и заподозрит, что с того? Никто не свяжет его смерть с Фогерти (да и с Наликом тоже); разряд станнера не отследить. И, разумеется, Фогерти покрыл руки пластикожей, имитирующей отпечатки пальцев Могилла; это позволит не только обдурить замок на двери, но и не оставить нигде своих отпечатков.

Фогерти бросил последний взгляд вдоль коридора, чтобы убедиться, что в нём никого нет, и затем направился к двери в кабинет Кайла.

Ему, разумеется, было плевать на угрозу для банковской индустрии — это совершенно не его дело. Налик упоминал, что они уже купили израильского исследователя, но этот вот Могилл оказался слишком туп, чтобы выбрать лёгкий путь, и Фогерти был, в общем-то, не против.

Он сделал шаг, и…

…и на мгновение почувствовал головокружение, дурноту, небольшую дезориентацию.

Всё прошло, но…

Кайл Могилл, подумал он. Сорок пять лет, согласно досье, которое выдал ему Налик.

Отец, муж — Налик сказал, что Могилл недавно снова съехался с женой.

Брайан Кайл Могилл — другое человеческое существо.

Фогерти погладил пальцем станнер.

Согласно досье, этот Могилл был довольно неплохим парнем, и…

И, в общем, Фогерти не хотелось, чтобы кто-то сделал с ним что-то такое.

Ещё шаг; он услышал приглушённый звук — Могилл диктовал что-то текстовому процессору.

Фогерти застыл на месте. Господи, да он же устранил больше двух дюжин проблем только за последний год, но…

Но…

Но…

Я не могу этого сделать, подумал он. Не могу.

Он развернулся и пошёл обратно по закругляющемуся коридору.

Кайл закончил диктовать свой отчёт и отправился в «Водопой»; они договорились встретиться со Стоуном Бентли, который собирался пойти прямо туда после своей встречи в Королевском музее Онтарио.

— Смотрю, ты в хорошем настроении, — сказал Стоун, когда Кайл устроился напротив него.

Кайл улыбнулся.

— Чувствую себя лучше, чем последние уж не знаю сколько лет. Моя дочь осознала, что была неправа.

Стоун вскинул брови.

— Это же замечательно!

— Ещё бы. Через пару недель у меня день рождения — лучшего подарка я и ожидать не мог.

Подошла официантка.

— Стакан красного вина, — сказал Кайл. Перед Стоуном уже стояла кружка пива.

Официантка удалилась.

— Хочу поблагодарить тебя, Стоун, — сказал Кайл. — Не знаю, как бы я через это прошёл без тебя. — Стоун ничего не сказал, и Кайл продолжил: — Иногда быть мужчиной очень непросто — люди обычно считают, что именно ты виноват. Но, так или иначе, твоя поддержка была очень важна для меня. Осознание того, что ты прошёл через что-то подобное и сумел это пережить, давало мне… не знаю, должно быть «надежда» тут подходящее слово.

Снова появилась официантка, неся вино для Кайла. Кайл кивком поблагодарил её, потом поднял бокал.

— За нас — двоих выживших.

Через секунду Стоун поднял свою кружку и позволил Кайлу звякнуть о неё бокалом с вином. Однако пить Стоун не стал. Он опустил кружку обратно на стол и посмотрел куда-то в сторону.

— Я это сделал, — тихо произнёс он.

Кайл не понял.

— Прости? — сказал он.

Стоун посмотрел на Кайла.

— Я это сделал… с той девчонкой, пять лет назад. Я правда домогался её. — Он некоторое время смотрел Кайлу в глаза, по-видимому, ища его реацкию, потом снова опустил взгляд на скатерть.

— Но студентка отказалась от обвинений, — сказал Кайл.

Стоун едва заметно кивнул.

— Она знала, что проиграет, к тому же другие преподаватели-мужчины её не одобряли. Она подумала, это поможет. — Теперь он глотнул пива. — Она перевелась в Йоркский. — Он слегка пожал плечами. — Чтобы начать с чистого листа.

Кайл не знал, что сказать. Некоторое время он оглядывал бар.

— Я не… — сказал Стоун. — Я знаю, что это не оправдание, но мне правда тогда было очень плохо. Мы с Денизой разводились. Я… — Он замолчал. — Это было очень глупо с моей стороны.

Кайл выдохнул.

— И ты всё это время слушал мои рассказы о проблемах с Бекки.

Стоун снова пожал плечами.

— Я думал, ты виноват.

В голосе Кайла прорезался металл.

— Но я же говорил, что не делал этого.

— Знаю, знаю. Но если бы ты был виноват, то оказался бы ещё большим ублюдком, чем я, понимаешь? Ты неплохой парень, Кайл — и я подумал, что если такой, как ты, способен совершить что-то настолько плохое, то, может быть, это немного оправдывает то, что сделал я. Ну, типа, с каждым что-нибудь когда-нибудь случается.

— Господи, Стоун.

— Я знаю. Но я никогда больше этого не сделаю.

— Рецидивизм…

— Нет. Нет. Теперь я другой. Не знаю, почему, но я изменился. Что-то во мне изменилось. — Он запустил руку в карман и достал из него карточку смарт-кэш. — Слушай, я уверен, что ты больше не захочешь меня видеть. Но я рад, что у тебя с дочкой всё наладилось. Правда рад. — Он поднялся.

— Нет, — сказал Кайл. — Не уходи.

Стоун помедлил секунду.

— Ты уверен?

Кайл кивнул.

— Да, уверен.

Во вторник утром Хизер взбиралась по ступеням Маллин-Холла, нагруженная книгами, которые она во время завтрашней пресс-конференции хотела бы иметь под рукой в лаборатории Кайла. Влажность сегодня, наконец, снизилась, и небо казалось глубокой лазурной чашей.

Прямо перед ней маячила знакомая широкая спина в куртке «Варсити Блюз» и именем «Колмекс» — тот самый болван, который хлопнул дверью Сид-Смит-билдинг перед носом у Хизер и Пола две недели назад.

Она подумала было окликнуть его, но, к её удивлению, когда он подошёл к двери, то остановился, огляделся вокруг, заметил Хизер и придержал для неё дверь.

— Спасибо, — сказала Хизер, проходя мимо.

Он улыбнулся ей.

— Не за что. Хорошего дня.

И что самое странное, подумала Хизер, это прозвучало совершенно искренне.

 

41

«Мы не одиноки».

Так называлась книга, которая впервые привлекла широкое внимание к программе Поиска Внеземного Разума. Эта книга, написанная Уолтером Салливаном, бывшим редактором «Нью-Йорк Таймс», вышла в свет в 1964 году.

Тогда это было смелое утверждение, которое базировалось на теории и предположениях, а не на установленных фактах — тогда не существовало ни единого крошечного свидетельства в пользу того, что мы не одиноки во вселенной.

Человечество продолжало заниматься своими делами, как и прежде Вьетнамская война продолжилась, апартеид тоже. Количество убийств и других насильственных преступлений продолжало расти.

«Мы не одиноки».

Этот лозунг был возрождён выходом фильма Стивена Спилберга «Близкие контакты третьего рода» в 1977 году. Публика с энтузиазмом восприняла идею жизни во вселенной, но прямых доказательств её существования по-прежнему не было, и человечество продолжило жить, как жило всегда. Случилась Война в Заливе и бойня на площади Тяньаньмэнь.

«Мы не одиноки».

Эти слова снова вошли в обиход в 1996 году, когда появилось первое свидетельство внеземной жизни: метеорит с Марса, который не упал никому на голову в Антарктиде. Внеземная жизнь теперь перестала быть пустой выдумкой. Тем не менее, человечество вело себя, как обычно. Террористы взрывали здания и самолёты; «этнические чистки» продолжились, не стихая.

«Мы не одиноки».

«Нью-Йорк Таймс», совершив полный оборот, напечатала заголовок первой полосы 144-м кеглем в номере за 25 июня 2007 года — день, когда было впервые объявлено об обнаружении радиосигнала с Альфы Центавра. Теперь мы точно знали, что жизнь — разумная жизнь — существует где-то ещё. И всё же человечество не изменилось. Началась Колумбийская война, а 4 июля 2009 года Клан за одну ночь вырезал две тысячи афроамериканцев в четырёх штатах.

Но потом, через десять лет после того, как был принят первый сигнал, эхо других мыслей долетело до надразума через четырёхмерное пространство и просочилось в трёхмерную реальность, в которой живут его изолированные отростки.

«Я не одинок».

И в этот раз изменилось всё.

— Журналистов часто обвиняют в том, что они приносят только плохие вести, — говорил Грег МакГрегор из студии «Мира новостей» в Калгари.

Кайл и Хизер сидели на диване в своей гостиной; он обнимал её за плечи.

— Так вот, — продолжал МакГрегор, — если вы смотрели наш сегодняшний вечерний выпуск новостей, вы, должно быть, заметили, что сегодня у нас были исключительно хорошие новости. Спала напряжённость на Ближнем Востоке — не далее как неделю назад американский госсекретарь Болланд предсказывал очередную вспышку военных действий, но сегодня второй день подряд соглашение о прекращении огня ни разу не было нарушено.

У нас дома, в Канаде, моментальный опрос общественного мнения от «Ангус Рейд» показал, что восемьдесят семь процентов квебекцев желают остаться в составе Канады — на двадцать четыре процента больше, чем месяц назад.

За последние двадцать четыре часа в Канаде не было зарегистрировано ни одного убийства. И ни одного изнасилования. В США и Европейском Союзе статистика, похоже, такая же.

За восемнадцать лет работы я, как репортёр, ни разу не видел такого вала по-настоящему хороших новостей. Мне было очень приятно поделиться ими с вами. — Он склонил голову, как делал каждый вечер, и завершил передачу стандартной фразой: — Вот и ещё один день стал достоянием истории. Доброй ночи, Канада.

Зазвучали финальные позывные. Кайл взял дистанционку и отключил телевизор.

— Это правда здорово, как по-твоему? — спросил он, откидываясь на спинку дивана. — Знаешь, я и сам это заметил. Люди уступают место в метро, помогают другим и просто стали вежливее. Будто что-то распылили в воздухе.

Хизер покачала головой.

— Нет, в воздухе ничего такого — зато кое-что появилось в космосе.

— В смысле? — не понял Кайл.

— Не понимаешь? Случилось нечто совершенно новое. Надразум узнал, что он не один. Я тебе говорила: произошёл контакт между человеческим надразумом и надразумом Альфы Центавра. И человеческий надразум испытал то, чего не испытывал никогда раньше.

— Изумление, да. Ты говорила.

— Нет, нет, нет. Не изумление; уже нет. Он испытал нечто другое, нечто совершенно для него новое. — Хизер посмотрела на мужа. — Эмпатию! До сих пор наш надразум был совершенно неспособен к эмпатии; попросту не было никого другого, на чьё место он мог бы себя поставить, никого, чьё положение, чувства или желания он мог бы попытаться понять. С самой зари сознания он существовал в абсолютной изоляции. Но теперь он коснулся другого надразума, и тот коснулся его, и он внезапно познал нечто иное, чем эгоизм. И поскольку надразум познал это, все мы — все отростки этого разума — внезапно тоже познали это глубже и на более фундаментальном уровне, чем когда бы то ни было.

Кайл подумал.

— Эмпатия, говоришь? — Его лицо помрачнело. — Чита всё время спрашивал о вещах, которые демонстрируют бесчеловечность человека по отношению к другому человеку. Говорил, что должен существовать такой тест — и хотел знать, кто этот тест проводит. Думаю, ответ состоит в том, что это мы — мы, общность людей, пытающаяся понять и найти во всём этом смысл.

— Но мы не могли, — ответила Хизер. — Мы были неспособны к истинной, устойчивой эмпатии. Однако сейчас мы в контакте с другим надразумом, что означает способность принимать и понимать другого. Какой мужчина сможет насиловать женщину, если он способен поставить себя на её место? Фундаметальным элементом войны всегда была дегуманизация противника, выработка представления о нём как о бездушном животном. Но кто способен воевать,  зная, что противник — чей-то отец, супруг, сын? Зная, что он просто пытается жить своей жизнью, так же, как ты или я? Эмпатия!

— Гмм, — сказал Кайл. — Думаю, МакГрегору теперь придётся рассказывать только о таких новостях каждый вечер. О, по-прежнему будут ураганы и наводнения — но гораздо больше людей будет приходить на помощь в случае таких бедствий. — Он помолчал, размышляя. — Как ты думаешь, для центаврян это тоже первый контакт? Альфа Центавра — ближайшая звезда к Солнцу, но верно и обратное: Солнце — ближайшая к Альфе Центавра яркая звезда. Так что для них это наверняка тоже первый контакт.

— Может быть, — сказала Хизер. — Или, возможно, центавряне не уроженцы Альфы Центавра. Возможно, они откуда-то ещё, и Альфа — самый дальний форпост их экспансии. Может быть, на планетах Альфы Центавра уже была своя жизнь, и две цивилизации уже подружились. Возможно, формируется галактический надразум, распространяющийся с планеты, которая первой открыла межзвёздные перелёты.

Кайл подумал об этом.

— Тогда они чертовски умны, эти центавряне, — сказал он.

— Что ты имеешь в виду?

— Они сделали нас способными к эмпатии прежде, чем явились к нам во плоти. — Он помолчал. Если, конечно, они не собираются нас завоевать и решили сначала нас размягчить.

Хизер покачала головой. Она была там, когда произошёл контакт; она знала.

— Нет, такого не может быть. Во-первых, разумеется, любой, кто овладел межзвёздными перелётами, наверняка может уничтожить всю жизнь на планете, не беспокоясь о том, размягчены мы или нет. И во-вторых, теперь, когда два надразума вошли в контакт, между ними, без сомнения, начнётся настоящее общение — а мы оба знаем, что в психопространстве не бывает секретов.

Кайл кивнул.

Хизер посмотрела на него и сказала:

— Пора спать. Завтра будет трудный день — пресс-конференция и всё такое.

— Всё изменится, — сказал Кайл. — Мир…

Хизер улыбнулась, подумав о том, как примирилась с собственным прошлым, как Кайл примирился со своим, и обо всех чудесах, что они видели.

— Мир, — сказала она, — станет лучше. — Но потом её улыбка стала игривой. — Тем не менее, — сказала она с блеском в глазах, — давай сполна насладимся последней ночью настоящего уединения. — Она взяла Кайла за руку и повела его наверх.

 

Эпилог

Два года спустя: 12 сентября 2019

Корабль был замечен четыре месяца назад. До тех пор его термоядерный выхлоп терялся на фоне сияния Альфы Центавра в 4,3 световых годах позади него. Выхлоп был направлен точно на Землю: корабль тормозил, летя кормой вперёд. По-видимому, он ускорялся в течение шести лет с момента старта с Альфы, и теперь тормозился ещё шесть.

И сегодня, наконец, он достигнет своей цели.

Это было немного грустно: прошло уже пятьдесят лет с тех пор, как Нил Армстронг впервые ступил на Луну, однако у Земли не было кораблей, способных хотя бы до неё долететь — даже знание о том, что во вселенной существует другая жизнь, не оживило космическую программу. Хотя зонд «Птолемей» сумел прислать с окраины Солнечной системы несколько зернистых изображений инопланетного корабля, земляне впервые смогут рассмотреть его в деталях лишь после его прибытия на Землю.

Ни у кого не было уверенности относительно того, что произойдёт после этого. Останутся ли пришельцы на орбите? Или совершат где-то посадку — и если так, то где? Есть ли вообще инопланетяне на борту, или этот корабль всего лишь автоматический разведчик?

В конце концов корабль вышел на околоземную орбиту. Это была хрупкая на вид конструкция почти километр в длину — явно предназначенная исключительно для полётов в космосе. Непосредственно перед прибытием были запущены все шесть американских шаттлов — по одному в день в течение последних шести дней. И два японских шаттла, три европейских, и один иранский также отправились туда; на орбите вокруг Земли теперь было больше людей, чем когда бы то ни было раньше.

Корабль пришельцев находился на низкой околоземной орбите — что также было хорошо: для большинства шаттлов это был предел дальности. Все ждали, что большой корабль выпустит что-то вроде посадочного модуля, но этого не произошло. Состоялся радиообмен — люди впервые могли отвечать центаврянам. Печальная истина состояла в том, что гравитация на Земле была вдвое больше, чем на родной планете центаврян. И хотя существа на борту корабля — а их там оказалось двести семнадцать — проделали путь в сорок один триллион километров, последние двести оказались барьером, который они оказались не в состоянии преодолеть. 

Международная космическая станция росла все эти годы, но корабль пришельцев не мог к ней пристыковаться; центавряне собирались перебраться на неё в скафандрах. Они подвели свой корабль к станции так, чтобы ближайшая его точка отстояла от неё всего на пятьсот метров.

Каждая камера на борту станции и на флотилии шаттлов была направлена на корабль пришельцев, и каждый телевизор внизу, на Земле, показывал разворачивающуюся драму; впервые всё человечество смотрело одну программу.

Скафандры пришельцев не давали никаких намёков на то, как выглядят сидящие внутри существа; это были идеально сферические белые пузыри с торчащими из них механическими руками и зеркальной полосой-иллюминатором, опоясывающей сферу чуть выше экватора. Пять пришельцев покинули корабль и под действием струй сжатого газа полетели к открытому грузовому люку орбитальной станции.

Существовала вероятность, что пришельцы не снимут скафандры, даже оказавшись на станции — два мира могли различаться не только уровнем гравитации. Вполне возможно, что у них существует табу на показ своей физической формы  - это предположение высказывалось не раз, когда выяснилось, что послания центаврян не содержат никакой информации об их внешнем виде.

Первая сфера вплыла в грузовой трюм. Её пилот с помощью газовых струй погасил почти всю свою скорость, однако ему всё же пришлось вытянуть вперёд одну из механических рук и упереться в переборку. Вскоре после этого остальные четыре сферы неподвижно повисли внутри. Они спокойно парили, очевидно, ожидая чего-то. Грузовой люк позади них начал закрываться, очень-очень медленно — это не угроза и не ловушка, если пришельцы хотят уйти, у них достаточно времени это сделать, прежде чем люк закроется полностью.

Однако сферы не двинулись с места, хотя одна из них повернулась, чтобы взглянуть на закрывающийся люк.

После того, как трюм был загерметизирован, в него накачали воздух. Пришельцы наверняка провели на подлёте спектроскопические исследования земной атмосферы; они должны знать, что газ, заполняющий сейчас трюм, имеет тот же самый состав, что и воздух планеты, что это не попытка отравить их какой-то ядовитой смесью.

Учёные на борту орбитальной станции рассудили, что если планета пришельцев имеет более низкую гравитацию, то и атмосферное давление на ней, вероятно, также низкое. Нагнетание воздуха остановилось после достижения давления в семьдесят килопаскалей.

Пришельцы, похоже, нашли его подходящим. Роботизированная рука одной из сфер сложилась вдвое так, чтобы достать до поверхности сферы. Сфера раскололась надвое по экватору, и руки, укреплённые на нижней части, приподняли верхнюю.

Внутри был центаврянин.

Настоящий центаврянин ничуть не был похож на существо из человеческой мифологии. Он был угольно-чёрного цвета, насекомоподобного сложения с гигантскими зелёными глазами и большими переливчатыми крыльями, которые он расправил, как только выбрался из сферы.

Он выглядел совершенно потрясающе.

Вскоре после этого остальные четыре яйцеподобных скафандра треснули, выпуская наружу своих обитателей. Цвет экзоскелета варьировал от зелёного до пурпурного и голубого. Развёртывание крыльев у центаврян было, по-видимому, эксивалентом потягивания — сразу после этого они вновь их складывали.

В стене грузового трюма открылась дверь, и в неё вплыла фигура того, кому была поручена миссия первого контакта. А кто лучше подходил для этой цели, чем та, что первой догадалась об истинном смысле центаврянских радиопосланий? Та, что первой обнаружила существование не только человеческого, но также и центаврянского надразума? Та, что посредничала в первом контакте между надразумами, не давая человеческому запаниковать?

Все пять пришельцев повернулись к Хизер Дэвис. Она протянула к ним руки и улыбнулась. Центаврянин, первым выбравшийся из скафандра, снова расправил свои крылья и двумя короткими взмахами приблизился к ней. Взмах в обратном направлении остановил его в метре от Хизер. Она протянула пришельцу руку, и пришелец развернул ей навстречу свою длинную тонкую конечность. Конечность выглядела очень хрупкой; Хизер лишь слегка хлопнула по ней ладонью.

Двенадцать лет назад центавряне достигли Земли с помощью радиоволн.

Два года назад их надразум вошёл в контакт с человеческим. Вероятно, это было более важное событие, однако в реальном прикосновении руки было что-то пронзительное, чудесное и настоящее.

— Добро пожаловать на Землю, — сказала Хизер. — Думаю, вы найдёте её очень хорошим местом.

Пришелец, который пока что не понимал по-английски, тем не менее склонил голову, словно в знак благодарности.

К разуму Хизер было подключено бесчисленное множество людей, наблюдающих за событиями её глазами. И, без сомнения, всё, что видели пришельцы, посредством их надразума уходило через световые годы на Альфу Центавра, где все остальные также смогут приобщиться к сегодняшним событиям.

Без сомнения, вскоре люди попытаются совершить неккерову трансформацию в разум пришельцев — собственно, некоторые из тех, что населяли сейчас разум Хизер, наверняка пытаются это сделать прямо сейчас.

Интересно, получится ли у них.

Но, опять же, какая разница.

Хизер была уверена, что даже без этой способности её вид, который теперь, наконец, заслужил право называться человечеством, сможет без труда взглянуть на вещи чужими глазами.