Было далеко за полночь. Доктор Портер давно ушёл домой, но вокруг было множество других работников «Иммортекс», готовых позаботиться о любых наших нуждах — правда, таковых у нас теперь было немного.

Мы не ели, так что не было смысла накрывать для нас шведский стол. Я должен был подумать об этом, должен был устроить себе специальную прощальную трапезу непосредственно перед сканированием. Конечно, «Иммортекс» ничего такого не предлагала — думаю, из-за того, что последней трапезой наслаждается обычно приговорённый, а не освобождённый.

Более того: мы не пили, так что открывать для нас бар то же не было смысла. Я ощутил укол совести, осознав, что не помню, когда я последний раз пил «Sullivan's Select»… и теперь я уже никогда больше его не попробую. Мой дедушка — сам Старый Салли — вероятно, перевернулся в гробу при мысли о том, что наследник его династии променял пиво на что-то ещё, пусть даже на бессмертие.

И самое потрясающее — мы не спали. Как часто я сетовал, что в сутках слишком мало часов! Теперь же казалось, что их стало слишком много.

Мы, маленькая группа новозагруженных, должны были провести ночь вместе в этой гостиной; с первой ночью, по-видимому, у многих были связаны самые большие трудности. Двое иммортексовских терапевтов держались поблизости, а также некто вроде сухопутного эквивалента директора круиза — человек, устраивающий развлечения и следящеий за тем, чтобы всем было чем заняться. Непрерывно бодрствовать, никогда не уставать и не хотеть спать: это было серьёзное изменение, даже для тех, кто, из-за преклонного возраста, спал плохо и не больше пяти или шесть часов в день.

Две из загруженных сегодня женщин болтали о чем-то мне неинтересном. Третья женщина и Дрэйпер играли в «Эрудит» на стенном мониторе, но вопросы касались времён их молодости, и я не знал на них ответов.

Так что я опять проводил время за разговорами с Карен. Частично, это была благотворительность с её стороны: она понимала, что я оказался в положении выброшенной на берег рыбы. Я даже почувствовал необходимость как-то это прокомментировать, когда мы вышли наружу и оказались в окружающем здание «Иммортекс» парке, залитом светом растущей луны.

— Спасибо, — сказал я идущей рядом Карен, — за то, что проводите со мной столько времени.

Карен улыбнулась своей исправленной идеально симметричной улыбкой.

— Не говорите глупости, — ответила она. — С кем ещё я могла бы поговорить о физике и философии? Кстати, вспомнила ещё один анекдот. Рене Декарт заходит в бар и заказывает выпивку. Бармен ему наливает. Рене какое-то время пьёт и в конце концов выпивает всё, и бармен спрашивает его: «Ну что, Рене, выпьете ещё?» На что Декарт отвечает: «Не думаю» — и исчезает.

Я засмеялся, и хотя мой новый смех звучал для меня странно, почувствовал себя очень хорошо. Обычно в августе по ночам тучи комаров, и я быстро осознал ещё одно преимущество искусственного тела: нас никто не кусал.

— Но знаете, — сказал я, — мне на самом деле странно, что нам не нужно спать. Я считал, что это необходимо для консолидации накопленных за день впечатлений.

— Распространённое заблуждение, — заявила Карен; произнесённые с её джорджийским акцентом, эти слова не звучали снисходительно. — Но это не так. Консолидация впечатлений действительно требует времени, и человек действительно не может долго обходиться без сна, но сон никак не связан с консолидацией.

— В самом деле?

— Ага. С нами всё будет в порядке.

— Хорошо.

Какое-то время мы шли в молчании, потом Карен сказала:

— Вообще-то это я должна вас благодарить за то, что вы проводите со мной время.

— Почему это?

— Одна из причин того, что я пошла на мнемоскан — это чтобы избавиться от общества стариков. Можете представить меня в доме престарелых?

Я рассмеялся.

— Нет, это вряд ли.

— Остальные здесь все моего возраста, — сказала она, качая головой. — Их целью в жизни было разбогатеть. Это очень жестоко и в то же время как-то мелко. Я никогда не собиралась становиться богатой — это просто случилось, и никто не удивился этому больше, чем я сама. И вы тоже не хотели быть богачом.

— Но если бы не деньги, — возразил я, — мы оба скоро были бы мертвы.

— О, я знаю! Я знаю! Но это изменится. Бессмертие сейчас очень дорого, но оно упадёт в цене; технологии всегда дешевеют. Вы могли бы представить себе мир, в котором единственное, что имеет значение — это насколько ты богат?

— Звучит не слишком по… — Чёрт! Снова мысль, которую я собирался держать при себе, просочилась наружу.

— Не слишком как? — спросила Карен. — Не по-американски? Не по-капиталистически? — Она покачала головой. — Я вообще не думаю, что мало-мальски серьёзный писатель может быть капиталистом. Ну, то есть, посмотрите на меня: я — один из наиболее продаваемых авторов всех времён. Но являюсь ли я лучшим англоязычным писателем в истории? И близко нет. Поработайте в области, где денежное вознаграждение никак не коррелирует с подлинной ценностью, и вы не сможете быть капиталистом. Я не хочу сказать, что корреляция обратная: существуют отличные писатели, которые в то же время хорошо продаются. Но значимой корреляции нет. Полнейшая лотерея.

— То есть после мнемоскана вы собираетесь снова начать писать? — спросил я. Новых книг Карен Бесарян не выходило уже много лет.

— Да, есть такое желание. В сущности, писательство и было главной причиной того, что я пошла на это. Видите ли, я люблю своих персонажей — принца Чешу́я, доктора Шипа. Я их всех люблю. Как я вам уже говорила, я создала их. Они все вышли вот отсюда. — Она постучала пальцем по виску.

— Да. И что?

— А то, что я наблюдала за приливами и отливами в копирайтном законодательстве всю свою жизнь. Это была битва враждебных фракций: тех, кто хочет, чтобы авторские права защищались бессрочно, и тех, кто считает, что произведения должны переходить в общественное достояние как можно скорее. Во времена моей молодости срок копирайта был пятьдесят лет со дня смерти автора. Потом его продлили до семидесяти лет, и это положение сохраняется до сих пор. Но это недостаточно долго.

— Почему?

— Ну, потому что если бы у меня сейчас появился ребёнок — если бы это было возможно — а назавтра я бы умерла — не то чтобы я собиралась — то этот ребёнок получал бы отчисления за мои книги до тех пор, пока ему не исполнится семьдесят. А потом, внезапно, мой ребёнок — к этому моменту уже пожилой человек — вдруг оказывается не при делах; мои работы переходят в общественное достояние, и авторские за них отчислять перестают. Дитя моего тела лишается благ, производимых детьми моего разума. И это попросту неправильно.

— Но разве культура не обогащается от перехода произведений в общественное достояние? — спросил я. — Вы ведь не хотели бы, чтобы Шекспир или Диккенс до сих пор были защищены копирайтом?

— Почему нет? Джоан Роулинг до сих пор под копирайтом, как и Стивен Кинг и Маркос Доннели — и при этом они оказали, и продолжают оказывать, огромное влияние на нашу культуру.

— Ну… — сказал я, не слишком убеждённый, — возможно…

— Скажем, один из ваших предков основал пивоваренную компанию, верно?

Я кивнул.

— Мой прадед, Рубен Салливан — Старый Салли, как его называли.

— Вот. И вы получаете от этого финансовые дивиденды по сей день. Не должно ли было государство конфисковать все активы «Sullivan Brewing» или как называется ваша компания, в семидесятую годовщину смерти Старого Салли? Интеллектуальная собственность — это тоже собственность, и к ней надо относиться как ко всему остальному, что человек может построить или создать.

Я сам об этом много раздумывал; сам я всегда пользовался только программами open-source. И всё-таки между постройкой и идеей есть разница, и в буквальном смысле слова осязаемая.

— То есть вы стали мнемосканом, чтобы получать отчисления за «Диномир» неограниченно долго?

— Не только ради этого, — ответила Карен. — Это, в общем-то, даже не главная причина. Просто когда что-то попадает в общественное достояние, кто угодно может делать с этим материалом всё, что захочет. Хотите снять порнофильм с моими персонажами? Написать о моих персонажах плохую книгу? Запросто, если мои произведения в общественном достоянии. И это неправильно; они мои.

— И живя вечно, вы сможете их защитить?

— Именно. Если я не умру, они никогда не попадут в общественное достояние.

Мы продолжали идти; у меня уже получалось гораздо лучше, а с мотором в животе я мог это делать целые дни и недели подряд, по крайней мере, так сказал мне Портер. Время близилось к пяти утра — я не помню, чтобы когда-либо оставался на ногах так поздно. Я как-то и не задумывался о том, что если долго не ложиться спать, то и летом можно увидеть на небе Орион. Ракушка, должно быть, страшно по мне соскучилась, хотя робокухня её кормит, а мой сосед согласился выводить её гулять.

Мы прошли под фонарём, и я с изумлением разглядел, что рука у меня мокрая; она поблёскивала в свете фонаря. Лишь чуть позже я ощутил на руке влагу. Я провел пальцем вдоль предплечья.

— Ну надо же! — воскликнул я. — Роса.

Карен рассмеялась, совершенно не обеспокоенная.

— Точно, роса.

— Вы так легко к этому относитесь, — сказал я ей.

— Я стараюсь ко всему легко относиться, — ответила Карен. — Это всё материал.

— Что?

— Простите. Писательская мантра. «Это всё материал». Всё пойдёт в котёл. Всё, что вы чувствуете или переживаете, становится сырьём для будущих произведений.

— Это, гмм, довольно необычное отношение к жизни.

— Вы говорите как Дарон. В ресторане ему всегда было неловко, когда пара за соседним столиком начинала выяснять отношения. Я же всегда придвигалась поближе и навостряла уши, думая «О, как здорово; это ж чистое золото».

— Пффф, — сказал я. У меня уже лучше получались всякие звуки, которые не являются словами, но тем не менее передают смысл.

— К тому же, — сказала Карен, — с моими новыми ушами — а они очень чувствительны! — я смогу слышать ещё больше. Бедному Дарону это бы совсем не понравилось.

— Кто такой Дарон?

— О, простите. Дарон Бесарян, мой первый муж — и последний, чью фамилию я взяла; моя девичья фамилия Коэн. Дарон был симпатичным армянским мальчиком, мы учились в одном классе. Мы с ним были забавной парой. Спорили, бывало, о том, чей народ пережил худший холокост.

Я не знал, что на это сказать, поэтому сменил тему:

— Может, стоит вернуться внутрь, пока мы совсем не вымокли?

Она кивнула, и мы пошли обратно в гостиную. Дрэйпер — чернокожий адвокат — теперь играл в шахматы с одной из женщин; вторая женщина — та, что выглядела шестнадцатилетней — читала что-то с планшета, а третья, к моему изумлению, прыгала со скакалкой под наблюдением персонального тренера «Иммортекс». Мне это показалось невероятно бессмысленным — искусственные тела не нуждаются в физкультуре. Но потом я понял, что это, должно быть, здорово — вдруг снова стать прыгучим и гибким после долгих лет заточения в дряхлом, умирающем теле.

— Не хотите посмотреть пятичасовые новости? — спросил я Карен.

— Можно.

Мы прошли вдоль по коридору и нашли комнату, в которой я вчера заметил телестену.

— Не возражаете против «Си-би-си»? — спросил я.

— Нет-нет, я её всё время в Детройте смотрю. Только так можно узнать, что на самом деле происходит в моей стране — да и в остальном мире тоже.

Я приказал телевизору включиться. Он подчинился. В прошлом я смотрел новости на этом канале сотни раз, но сейчас всё выглядело по-другому, ведь теперь моё зрение стало полноцветным. Интересно, откуда в моём мозгу взялись те связи, что позволяют мне распознавать цвета, которых я раньше никогда не видел?

Ведущий новостей — сикх в тюрбане, смена которого, как я знал, продолжалась до девяти утра — говорил на фоне транслируемых на экране позади него новостных сюжетов:

— Несмотря на новые протесты на Парламентском холме вчера днём, практически не остаётся сомнений в том, что Канада ещё до конца месяца легализует множественные браки. Премьер-министр Чен запланировал на сегодняшнее утро пресс-конференцию по…

Карен покачала головой, и я уловил это движение боковым зрением.

— Не одобряете? — спросил я.

— Нет, — ответила она.

— Почему? — спросил я лёгким тоном, стараясь, чтобы в вопросе не прозвучало осуждение.

— Я не знаю, — ответила она вполне дружелюбно.

— Вас не беспокоят однополые браки?

— Нет, — ответила она немного обижено. — Я не настолько стара.

— Простите.

— Да нет, вполне законный вопрос. Мне было около сорока, когда в Канаде легализовали однополые браки. Собственно, я приезжала в Торонто… когда это было? в две тысячи третьем? — на свадьбу моих знакомых-лесбиянок; они приехали из Штатов специально, чтобы пожениться.

— Но США не разрешают однополые браки — я помню, даже приняли поправку к конституции, которая их запретила.

Карен кивнула.

— США много чего не разрешают. Поверьте, многим из нас этот постоянный дрейф вправо совсем не по душе.

— Но вы всё же против множественных браков?

— Да, думаю, против. Но я не уверена, что смогу сформулировать причину. Ну, то есть, я знаю множество одиноких матерей, которые прекрасно справились — включая мою сестру, упокой Господь её душу. Так что моё определение семьи определённо не ограничивается двумя родителями.

— А как насчёт одиноких отцов? И одиноких отцов-геев?

— Ну, да, это тоже нормально.

Я облегчённо кивнул; старые люди бывают такими консервативными.

— Так что же тогда не так с множественными браками?

— Я так думаю, что в реальности выполним лишь тот уровень обязательств, какой существует в парном браке. Более широкая структура их размывает.

— Ну, я не знаю. Многие люди имеют неограниченный запас любви; спросите любого выходца из большой семьи.

— Возможно, — сказала она. — Я так понимаю, что вы поддерживаете множественные браки?

— Конечно. То есть, сам я вступать в такой не собираюсь, но не в этом же дело. В разное время я был знаком с несколькими триадами и двумя квартетами. Все они были искренне влюблены; они сформировали стабильные, долговременные отношения. К чему запрещать им называть эти отношения браком?

— Потому что это не брак. Это другое.

Я определённо не хотел затевать дискуссию, так что просто промолчал. Снова бросив взгляд на телевизор, я обнаружил, что ведущий рассказывает о смерти бывшего президента США Пэта Бьюкенена, скончавшегося вчера в возрасте ста шести лет.

— Скатертью дорога, — сказала Карен, глядя на экран.

— Рады, что он умер?

— А вы нет?

— О, я не знаю. Он явно не был другом Канады, но знаете, кличка «Советский Канакистан», которой он её обзывал, стала лозунгом, сплотившим всё моё поколение. «Оправдаем и воплотим» и всё такое. Я думаю, Канада полевела ещё больше исключительно ему назло.

— Тогда, может быть, вы поддерживаете множественные браки просто потому, что это ещё одно отличие между нашими странами? — спросила Карен.

— Вовсе нет, — ответил я. — Я вам сказал, почему я их поддерживаю.

— Простите. — Она взглянула на экран. Сюжет о смерти Бьюкенена закончился, но она, похоже, продолжала о нём думать. — Я радуюсь его смерти, потому что это может стать концом эпохи. В конце концов, это судьи, которых он посадил в Верховный Суд, отменили решение по «Роу против Уэйда», и я не могу ему этого простить. Но он был на двадцать лет старше меня — его ценности были сформированы предыдущим поколением. А теперь его нет, и я думаю, что, возможно, появилась надежда на перемены. Но…

— Да?

— Но я теперь не уйду, верно? Вашим друзьям, которые хотят, чтобы их отношения признали групповым браком, придётся мириться с людьми вроде меня, закоснелыми, всюду сующими свой нос и стоящими на пути прогресса. — Она посмотрела на меня. — А это ведь правда прогресс, не так ли? Мои родители так и не приняли однополых браков. Их родители не понимали необходимости десегрегации.

Я посмотрел на неё новыми глазами — и в переносном, и, конечно же, в прямом смысле слова.

— В душе вы философ, — сказал я.

— Может быть. Полагаю, все хорошие писатели — философы.

— Но я думаю, что вы правы — по крайней мере, до какой-то степени. В академической среде это называют «фактором вымирания»…

— Вымирания? — повторила Карен. — О, это мне нравится! И я определённо наблюдала что-то подобное ребёнком в Джорджии в приложении к вопросу о гражданских правах: радикальные изменения в этой сфере происходили не из-за того, что люди меняли своё мнение — никто не хлопал себя по лбу и не восклицал «Ну и дурень же я был все эти годы!» Скорее, ситуация менялась за счёт того, что худшие расисты — те, кто помнил золотые деньки сегрегации или даже рабовладения — попросту умирали от старости.

— Именно так, — согласился я.

— Но, знаете, убеждения людей всё-таки могут меняться со временем. Давно доказано, что люди с возрастом становятся более политически консервативными — со мной, правда, этого не произошло, слава тебе, Господи. Когда я узнала, каких политических взглядов придерживается Том Селлек, я пришла в ужас.

— Кто такой Том Селлек?

— Вздох, — сказала Карен. По-видимому, она ещё не научилась производить этот звук. — Это один потрясающе красивый актёр; играл в «Частном детективе Магнуме». Когда я была подростком, постер с ним висел у меня над кроватью.

— Я думал, у вас был постер с этим… как его? Который Супермен.

Карен ухмыльнулась.

— И с ним тоже.

Мы не обращали внимания на телевизор, но сейчас там как раз начались спортивные новости.

— О-о-о-о! — сказала Карен. — «Янки» выиграли. Великолепно!

— Любите бейсбол? — сказал я, чувствуя, что в этот раз мои брови приподнялись — при этом я ясно ощутил какой-то рывок. Надо будет сказать Портеру, чтобы он сточил выступ, за который они там зацепляются.

— Ещё как!

— Я тоже. Когда был маленький, хотел быть питчером. С этим не срослось, но…

— Вы, наверное, болеете за «Блю Джейз»?

Я улыбнулся.

— За кого же ещё?

— Я помню, как они выиграли две Мировые серии подряд.

— Правда?

— Ага. Мы с Дароном тогда только поженились. Мы с ним каждый год смотрели Мировую серию. Тазики попкорна, вёдра газировки, все дела.

— И как это было в те два раза, когда побеждал Торонто? Как люди реагировали?

Вставало солнце; его свет начал проникать в окна.

Карен усмехнулась.

— А я вам сейчас расскажу…