Понедельник
Триггеры.
Стимулы, вызывающие воспоминания.
Всё индивидуально: аромат, характерный поворот головы, узор, вытканный на ткани, несколько музыкальных нот, вкус, прикосновение, слово. У одного человека они пробудят воспоминание; у другого — нет.
История даёт коллективные триггеры. Где вы были, когда услышали, что в президента Кеннеди стреляли? Когда Армстронг сделал свой маленький шаг, свой гигантский прыжок? Когда рухнули башни-близнецы? Когда взорвался Белый Дом?
Но даже это является триггером лишь для малой части населения мира. Однако есть и несколько глобальных триггеров — переживаний, общих для всех людей — на которых фокусируется разум большинства, которые помещают всех людей на одну страницу, настраивают на одну длину волны.
Изначально кольцо было замкнуто.
Потом — при помощи триггера как в переносном, так и в прямом смысле — оно разомкнулось. Несколько дюжин разумов, потом несколько сотен, потом несколько тысяч, потом ещё больше.
Многим из изначального кольца было трудно к этому приспособиться, но теперь каждый новый разум приветствовался, поднимался, поддерживался и охватывался бесчисленными другими, уже испытавшими момент первого соединения, пережившими его и теперь наслаждавшимися результатом. Волны покоя и нарастающей эйфории омывали каждого новичка, маня, расслабляя, принимая.
И всё же, несмотря на покой, который ощущали все, кто был связан, несмотря на безмятежность общей радости, изгнанного одиночества, всё ещё присутствовало что-то тёмное, что-то злобное, что-то внешнее.
Те, кто уже был связан, размышляли, рассуждали, обдумывали, пока…
Осознание, разоблачение — и решение.
Это безумие — помешательство, стоившее человечеству так дорого на протяжении такого долгого времени — не могло более продолжаться.
Иначе мир долго не выдержит.
Всё должно измениться — и измениться сейчас.
Но для следующего шага, следующего прыжка, по-прежнему нужен триггер: общий триггер, коллективный триггер, триггер, что охватит весь земной шар…
Дора Хеннесси в Мемориальной больнице Лютера Терри заснула где-то после шести вечера; она всё ещё не привыкла к смене часовых поясов. Часть её хотела остаться и посмотреть по телевизору речь президента Джеррисона, но она слишком устала.
Дора была так потрясена отменой операции пересадки и смертью своего отца — не говоря уж о досаждающих ей воспоминаниях Энн Дженьюари — что не удивилась тому, что проспала двенадцать часов. Однако в шесть утра она окончательно проснулась и даже решилась на утреннюю прогулку.
Швы ей вчера наложили заново и сказали, что они будут отлично держаться, пока разрез не затянется. Она медленно оделась, натянула зимнюю куртку, которая занимала половину чемодана, с которым она прилетела из Англии, и через больничный вестибюль вышла в утренний сумрак. На дороге уже было прилично машин, и несколько пешеходов торопливо шагали мимо.
Она поковыляла на юг по 23-й улице мимо станции метро «Фогги Боттом», закусочной «Данкин-донатс» и бежевого здания Госдепартамента. Добравшись до Конститьюшн-авеню, она свернула налево и с удивлением обнаружила спрятанную в небольшой роще огромную бронзовую статую сидящего Альберта Эйнштейна; она и не знала, что в Вашингтоне есть ему памятник. Она посмотрела в его грустные глаза. Всё относительно, подумала она; рядом с человеком-гигантом она казалась себе маленькой девочкой.
Дора полагала, что идти так рано на Молл будет небезопасно, однако вокруг было довольно много бегунов, так что она перешла на южную сторону Конститьюшн-авеню. Из экскурсии, на которую она съездила в первый же день по прибытии она знала, что Мемориал ветеранов Вьетнама находится по правую руку, но она продолжила идти на юг, к Зеркальному пруду. Солнце взойдёт уже скоро, и она подумала, что будет приятно понаблюдать, как оно восходит позади обелиска Монумента Вашингтона.
Она заняла позицию как раз вовремя: крошечная сверкающая точка появилась на горизонте и медленно превратилась в купол. Монумент отбрасывал в её сторону длинную тень. Очень жаль, что она оставила телефон в больнице — было бы здорово это сфотографировать.
Солнце быстро стало слишком ярким, чтобы на него смотреть, но оно вызвало воспоминания о других восходах: над лондонскими небоскрёбами, над Ла-Маншем, над пустыней. Некоторые из этих воспоминаний были её собственными: в колледже она иногда засиживалась на всю ночь и отчаянно торопилась закончить эссе видя, как встаёт солнце.
Другие, очевидно, принадлежали Энн Дженьюари, включая то, где они с Дэвидом наблюдают восход с палубы круизного судна в их медовый месяц.
Но для неё стало неожиданностью то, что некоторые воспоминания не принадлежали ни Энн, ни ей самой: они обе никогда не были в Австралии, однако она явственно представила себе восход солнца над зданием Сиднейской Оперы. И они никогда не видели солнечного затмения, однако она отчётливо вспомнила солнце, встающее над горизонтом с откушенным краешком.
Тень монумента постепенно укорачивалась по мере того, как наступал новый день.
Сьюзан Доусон скоро осознала то, что Сет Джеррисон уже понял: связи теперь формируются сами по себе, без физического контакта. Она посмотрела на вице-президента Флаэрти, и его память открылась ей, а когда она посмотрела на Сета Джеррисона, и его память стала для неё открытой книгой. Она опустила оружие; более не было смысла не давать им приближаться друг к другу.
Вскоре память всех находящихся в Кэмп-Дэвиде оказалась переплетённой. Но даже связанным нужно спать, и хотя некоторым удалось продержаться на ногах всю ночь, отвечая на шквал обращений по поводу оборвавшейся трансляции обращения президента, бо́льшая их часть к полуночи задремала. Президент, понятное дело, лишь недавно пережил тяжёлое ранение. Бесси Стилвелл обычно спала мало, но путешествие в Калифорнию и обратно вымотало её. Ранджип Сингх в тот вечер вообще не смог толком прийти в себя и к часу ночи спал, как убитый, а Дэррил Хадкинс отключился в два.
Сьюзан удалось не спать всю ночь, сидя в своём кресле-каталке, хотя она и понимала, что смысла в этом нет: подавляющее большинство людей в округе Колумбия, Мэриленде и Виргинии сейчас спали, и хотя это не мешало пользоваться памятью тех, кто уже был связан, те, кто пребывал в бессознательном состоянии, не могли дотянуться до остальных.
В лазарете было большое окно, выходящее на восток. Хотя небо частично закрывали деревья, Сьюзан, тем не менее, привлекло зрелище восходящего солнца. Вспомнился восход над Тадж-Махалом — который видел Ранджип во время одной из своих поездок в Индию.
Вспомнился ещё один восход, одновременно знакомый и чужой. Знакомый, потому что это был вид из окна восточного крыла Белого Дома через Ист-Экзекьютив-авеню в сторону здания министерства финансов — из окна, в которое она сама часто смотрела. Чужой — потому что она никогда не смотрела в это окно на заре, и… вспомнились новые детали: не в компании Первой Леди, стоящей рядом с… с ним. Это было утро после первой ночи, проведённой ими в Белом Доме, и Сет Джеррисон с женой пришли сюда полюбоваться рассветом.
Ранджип Сингх просыпался — его уложили на одну из коек лазарета. Сон, похоже, пошёл ему на пользу: к нему вернулся дар речи. Он посмотрел на Сьюзан, и первыми словами, что он произнёс, были:
— Вы читаете память президента Джеррисона.
— Да.
— Я могу вспомнить, как вы вспоминаете, как он вспоминает красивейший восход, виденный из Белого Дома.
Сьюзан кивнула.
— Начало его первого дня на посту президента. Да, мне это только что вспомнилось.
— Это… это…
— «Высшая лига», как сказал бы ваш сын.
Сингх улыбнулся.
— Точно.
Дэррил Хадкинс лежал на другой лазаретной койке. Его глаза неуверенно открылись.
— Здравствуйте, мисс Сьюзан, — тихо сказал он, глядя на неё. Но Хадкинс никогда раньше её так не называл; собственно, единственной, кто в последнее время называл её так, была…
Бесси Стилвелл.
Сьюзан обнаружила, что ей больше не нужна кресло-каталка. Она поднялась на ноги и подошла к Хадкинсу.
— Бесси? — спросила она, глядя в Карие глаза Дэррила.
— Да, дорогая? — ответил он… или она.
Сьюзан сглотнула.
— Бесси, где Дэррил?
— Дэррил? Такой приятный молодой… молодой человек. — Пауза. — Я не знаю. Я его не видела.
Сьюзан позвала, обернувшись через плечо:
— Ранджип! Ранджип!
Он спрыгнул с кровати и подошёл к ней.
— Что?
Она указала на Дэррила.
— Телесно он бодрствует, но, похоже, что на вопросы отвечает Бесси.
Сингх посмотрел на Дэррила.
— Агент Хадкинс?
— Да? — ответил голос.
— И миссис Стилвелл?
— Да? — ответил тот же голос.
Сет Джеррисон проснулся следующим и выпрямился на своём инвалидном кресле. В его глазах была тревога.
— Мистер президент, — спросила Сьюзан, — вы хорошо себя чувствуете?
— Нет, — ответил он. — Нет, я словно… я словно бы умираю. Чувствую, что удаляюсь от своего тела.
Похоже, кто-то вызвал доктора Сноу, потому что в этот момент она появилась рядом с ним.
— Сэр, вы здесь, в Кэмп-Дэвиде, в лазарете. Вы здесь. У вас что-нибудь болит?
Это, похоже, был неправильный вопрос. Глаза Джеррисона внезапно округлились, челюсть отвисла, и он издал такой звук, словно его пнули в живот — или выстрелили в спину.
— Чёрт, — сказала Сноу сквозь зубы. — Сэр, всё хорошо. Всё очень хорошо.
Но это была неправда. Сьюзан внезапно тоже ощутила острую боль в груди. Вид Джеррисона, переживающего то, что случилось на ступенях Мемориала Линкольна, спровоцировал и её на это воспоминание. И боль от того, что выстрелили в тебя, потянула за собой другую боль — от того, что стреляешь ты; шок и тошнота, которые накинулись на неё после того, как она застрелила Джоша Латимера.
Вероятно, в ответ на боль её сознание обратилось в бегство. Она вдруг очутилась где-то в стильно обставленной квартире, и там была женщина, которую она узнала — Дженис Фалькони, из чего следовало, что она, вероятно, попала в голову к Эрику Редекопу. Она попыталась заговорить, но прежде чем ей удалось произнести хоть слово она оказалась в другом месте, где-то на улице, сметающей снег с машины.
А затем её поле зрения разделилось на две части — её левый глаз был в одном месте, а правый — в другом. Левый видел уличную сцену — солнце встаёт из-за группы деревьев, сбросивших на зиму листья. А правый видел интерьер чьего-то дома с потрёпанной мебелью и грудами старых газет. Но между двумя реальностями не было чёткой границы, линии раздела. Она могла воспринимать любую из них или — да! — обе одновременно. И каждый предмет в каждой из сцен провоцировал воспоминания — кавалькаду образов, ощущений и чувств.
А затем поле зрения Сьюзан словно разделилось по горизонтали, и теперь она видела четыре изображения: прежние два в верхних квадрантах, вид через ветровое стекло едущей по шоссе машины в левом нижнем и вид подпрыгивающего телевизора в правом нижнем — как она быстро сообразила, кто-то смотрел утренние новости, занимаясь на бегущей дорожке.
Поле зрения раскололось снова — каждый квадрант разделился на четыре меньших, всего их стало шестнадцать. Она чувствовала себя так, будто находится в каждом из этих мест, в помещении и на улице, в тепле и на холоде.
Она повернула голову — по крайней мере, подумала, что поворачивает ей — и поле зрение сместилось, открывая новые квадраты слева; а когда она приподняла и опустила голову, новые квадраты появились сверху и снизу.
Все изображения снова разделились; каждое теперь было совсем маленьким, однако несмотря на это не теряло чёткости. Через секунду они разделились снова — её поле зрения заполнили сотни квадратиков. Но и в них она различала мельчайшие детали: читала заголовки в газете едущего в автобусе пассажира; восхищалась обручальным кольцом на женской руке; стрелки часов в этом квадрате, и настенные часы вон в том, и наручные часы здесь, и дисплей айфона с часами там. И все они показывали 7:32 утра, то есть сейчас. Теперь это происходило не только в момент кризиса; она читала мысли в реальном времени. Мысли многих.
Она по-прежнему была Сьюзан Мари Доусон — но она также была и всеми этими людьми. Она была чёрной и азиаткой. Женщиной и мужчиной. Гетеро и геем. Христианином, иудеем, сикхом, мусульманином и атеистом. Молодой и старой, подтянутой и расплывшейся. Умной, средненькой и тупой. Доверчивой и скептичной, одновременно научным гением и невеждой.
Она попыталась закрепить свою индивидуальность: она… она…
Нет, понятно ведь, что она по-прежнему…
Но было всё тяжелее оставаться обособленной. Все элементы того, кем она являлась, по-прежнему были здесь, но на них накладывались компоненты других разумов, других жизней. И с каждой секундой она становилась всё меньшей частью целого.
Внезапно она начала осознавать географию. Все разумы, которых она касалась до сих пор, находились неподалёку, были частью волнового фронта, её передним краем.
Песенка из времён её юности — из времён юности их всех — вспомнилась ей и им всем: «Едем мы без остановок, никого не ждём!» И по мере того, как мир вращался вокруг своей оси, волновой фронт непреклонно продвигался на запад. Однако её озадачило то, что южноамериканские города не были охвачены. Часть Колумбии, Эквадор и Перу находятся строго на юг от Вашингтона, и тем не менее она не могла войти в контакт ни с кем оттуда. Неужели Южная Америка для этого слишком далека?
Нет, нет — ничего подобного. Вспомнились уроки географии в колледже, подкреплённые воспоминаниями бесчисленных других, кто тоже это знал. Ось вращения Земли наклонена на 23,5 градуса к плоскости её обращения вокруг Солнца. Воздействию подвергается полоса земной поверхности вдоль терминатора, где наступает утро. Южная Америка в эту зону пока не попала.
Утро, подумала Сьюзан, и «утро» — эхом повторили тысячи других. Когда люди смотрели на небо, или просыпались, они вспоминании другие восходы и тем самым вовлекались в связь; а если они не обращали внимания на зарю, то всё равно вскоре оказывались вовлечёнными теми, кто захотел быть с ними связанным.
Она боялась, что все вот-вот начнут падать — в конце концов, вчера на ранних стадиях было сильное головокружение и тошнота. Но, похоже, каждый новый разум — а они появлялись тысячами каждую минуту — приносил с собой новую порцию стабильности и силы. Агент Доусон (она обнаружила, что думает о себе в третьем лице), агент Хадкинс, президент Джеррисон, профессор Сингх и все остальные, похоже, были способны заниматься своими обычными делами, но…
Но она заворожено продолжала смотреть, в этот раз словно с большой высоты; вероятно — ах, да, она была связана с дорожным репортёром, летящим над Вашингтоном на вертолёте и докладывающем дорожную обстановку. Движение было очень слаженным. Несмотря на гололедицу на шоссе I-295 и юго-восточной Ридж-роуд, оттуда не поступало ни одного сообщения о ДТП, и на остальных шоссе, включая кольцевое, всё тоже было хорошо. Коллективное ви́дение и рефлексы всех водителей справлялись со всеми потенциальными проблемами. Именно этого и можно было ожидать от…
Сама Сьюзан не знала этого термина, но другие знали и поделились с ней. Групповой разум: коллективное сознание, совокупная воля бесчисленных людей, каждый из которых по-прежнему обособлен, индивидуален, но при этом также связан, включён в сеть. В отличие от улья с его взаимозаменяемыми рабочими пчёлами объёдинённые люди образовывали мозаику, в которой каждый камешек — драгоценность, каждый элемент ценен, ни один из них не отбрасывается и не игнорируется.
Мир продолжал вращаться. Заря разгоралась над Оттавой и Рочестером, штат Нью-Йорк; над Питтсбургом, штат Пенсильвания; над Атлантой, штат Джорджия. Квадратики разделялись так быстро, что, казалось, они мерцают.
Она подумала об автодорогах и мириадах водителей на них. Те из них, что хотели ехать, были — термин, который она почерпнула из памяти Сингха — возбуждающими сигналами. Те, кто рекомендовал подождать, были тормозящими сигналами. И в подлинной демократии, большей, чем Вашингтон или любое другое место когда либо видело или стремилось достичь, возбуждающие и тормозящие сигналы складывались, и целое — коллектив, гештальт — действовало или бездействовало в соответствии с результатом.
Первый утренний луч увидели в Садбери, Онтарио, и в Сагино, Мичиган; в Индианаполисе, Индиана, и в Мемфисе, Теннесси. Миллионы новых голосов вливались в хор.
Но ведь, думала Сьюзан, вид не может существовать в такой форме. Индивидуальная воля необходима. Индивидуальная воля — это то, что делает жизнь достойной того, чтобы её прожить.
Индивидуальная воля позволила кому-то попытаться меня убить.
Индивидуальная воля сделала возможным надругательство надо мной.
Индивидуальная воля позволила кому-то убить моего ребёнка.
Индивидуальная воля позволила кому-то взорвать бомбу в моём городе.
Солнце вставало над Грин-Бей, штат Висконсин; над Колумбией, штат Миссури; над Далласом, штат Техас. Дневной свет распространялся по континенту. Теперь взаимосвязанными оказались десятки миллионов. И с каждой новой секундой новые, ещё не включённые в сеть люди поворачивались лицом на восток, в сторону зари, в сторону нового дня, и вспоминали десятки, тысячи подобных восходов в то время, как Земля продолжала вращаться.
В любой отдельно взятый день около 150000 человек умирает; практически все — от естественных причин. Когда застрелили Джоша Латимера, только Дженис Фалькони была с ним связана. Но сейчас за каждым умирающим стояли миллионы связанных с ним. По мере того, как жизнь утекала из них, гештальт отчаянно старался удержать связь с исчезающим индивидом: сначала с этой женщиной, потом тем мужчиной, затем — какая трагедия — с этим ребёнком. Привлекая внимание миллионов, под пристальным наблюдением множества каждая смерть изучалась в подробностях и рассматривалась, как она есть: постепенный распад личности. Личность не пропадала сразу вся, не перемещалась отсюда туда, не уходила в какое-то другое место. Она просто распадалась, рушилась, разлагалась, и в конце концов исчезала.
И поэтому большинство, неохотно и печально, начало признавать то, что меньшинство знало уже давно. Мёртвые не уходят в мир иной; они просто перестают быть.
Но они, по крайней мере, уже никогда не будут забыты.