Каждый вечер, когда музей закрывался для посетителей, мы с Холлусом спускались в Нижнюю Ротунду. В качестве платы за изучение наших экспонатов он раз за разом воссоздавал для нас различные периоды геологической истории Беты Гидры III, которые я записывал на видео.

Может, по причине того, что моя собственная жизнь клонилась к закату, однажды мне жутко захотелось увидеть кое-что другое. Холлус упоминал о шести планетах, по-видимому покинутых обитателями. Я захотел взглянуть на них, увидеть самые последние из артефактов чужих миров — последнее, что построили их жители перед тем, как исчезнуть.

И то, что он мне показал, было потрясающим.

Для начала Холлус показал первую планету Эпсилона Индейца. На южном континенте жители воздвигли огромный квадрат, со всех сторон обрамлённый гранитными стенами. Стены были сделаны из грубо высеченных гранитных блоков, размеры которых по меньшей стороне были свыше восьми метров. Площадка, которую они окаймляли, в поперечнике составляла почти полкилометра, и она была сплошь усеяна булыжниками — огромными, неровными кусками разбитого бетона. Даже если бы кому-то удалось перелезть через стены, огромное каменное поле было совершенно бесплодным. Ни животному, ни транспортному средству не удалось бы пересечь его без огромных сложностей, и здесь ничего не могло расти — ни сейчас, ни когда-либо потом.

Затем — мир Тау Кита II. В самом сердце пустыни давно ушедшие обитатели планеты воздвигли диск из оплавленного чёрного камня более двух километров в поперечнике, толщиной свыше пяти метров. Чёрная поверхность поглощала излучение от звезды, невероятно при этом разогреваясь; живая плоть обожглась бы в попытке пройтись по диску, и даже подошвы ботинок бы оплавились.

На поверхности первой планеты Мю Кассиопеи А уже не осталось признаков существования разумных обитателей; все их следы стёрли 2,4 млн. лет эрозии. Но Холлус показал мне компьютерную модель того, что выявили сенсоры межзвёздного корабля «Мерелкас» под слоями осадочных пород: обширную площадку, заполненную башнями, спутанными спиралями, шпилями и прочими строениями с острыми выступами. И в глубине под этой площадкой хранилище — или потайная пещера, — навеки спрятанное от посторонних глаз. В прошлом планета могла похвастать очень крупным естественным спутником, по относительным размерам куда крупнее, чем Луна относительно Земли. Сейчас спутника не было; вместо него красовалась шикарная система колец. Холлус сказал, удалось определить возраст системы колец; он оказался равным тем же 2,4 млн. лет — иными словами, система колец появилась в то же время, когда исчезли кассиопейцы.

Я попросил его показать мне остальную часть планеты. В морях были архипелаги — острова поднимались из воды словно жемчужины, — и восточные очертания самого крупного континента почти точно отвечали форме западного побережья второго по величине: явный признак того, что на планете происходили тектонические сдвиги.

— Они сами взорвали свою луну, — произнёс я, удивив внезапным прозрением самого себя. — Они хотели положить конец приливным силам, которые разрушали кору планеты. Они хотели остановить движение тектонических плит.

— Почему? — спросил Холлус, судя по голосу заинтригованный замечанием.

— Чтобы хранилище, которое они построили, не ушло вглубь, — сказал я.

Сдвиги континентов приводят к тому, что скальные породы обновляются: старые опускаются в мантию, а новые образуются из магмы, поднимающейся по трещинам на дне океанов.

— Но мы предположили, что оно предназначено для хранения ядерных отходов, — заметил Холлус. — Если хранилище уйдёт вглубь — это наилучшим способом разрешит проблему.

Я кивнул. Сооружения, которые он показал мне здесь, на Тау Кита II и на Эпсилоне Индейца I, в самом деле напомнили мне предложения по конструкции мест захоронения ядерных отходов здесь, на Земле: искусственные ландшафты, настолько жуткие, что никому и в голову не придёт вести там раскопки.

— Вы не нашли каких-нибудь рисунков или надписей, относящихся к ядерным отходам? — спросил я.

Ядерные хранилища на Земле всегда помечают символическими сообщениями, указывающими тип опасных материалов — чтобы будущие обитатели этих земель смогли понять, что именно тут хранится. Предполагаемая иконография варьирует от человеческих лиц, выражающих болезнь или отвращение, до диаграмм, указывающих на атомные номера захороненных элементов.

— Нет, — ответил Холлус. — Ничего такого. По крайней мере, не в тех местах — ну, которые эти цивилизации воздвигли перед тем, как исчезнуть.

— Я бы сказал, они не хотели, чтобы эти места вообще трогали в ближайшие миллионы лет — в общем, такой долгий срок, что откопать отходы могли бы даже новые виды, не те, которые создали захоронения. Передать идею отравления или болезни представителям своего вида — одно дело, причём довольно несложное. Мы, люди, ассоциируем их с закрытыми глазами, опущенными уголками рта и высунутыми языками. Передать же эту идею другому виду — особенно если не знать о том, кто придёт на смену, — совсем другое.

— Ты кое-что упускаешь, — заметил Холлус. — У большинства радиоактивных отходов период полураспада составляет менее ста тысяч лет. Ко времени, когда возникнут новые виды разумной жизни, практически ничего опасного остаться не может.

Я нахмурился:

— И всё же, на мой взгляд, они чертовски напоминают хранилища для ядерных отходов. И, хм, если обитатели планет решили перебраться куда-то ещё, может быть, они сочли своим долгом прибраться перед отъездом?

В ответе Холлуса прозвучало сомнение.

— Но тогда зачем кассиопейцам предотвращать погружение? Как я сказал, это лучший способ избавиться от ядерных отходов — даже лучше, чем запустить в космос. Если космический корабль взорвётся, радиоактивное облако может накрыть половину планеты, но когда отходы погрузятся в мантию, они уйдут навсегда. С нашими ядерными материалами мы поступили именно так.

— Ну, тогда... может быть, под этими предупреждающими площадками скрывается что-то другое, — предположил я. — Что-то настолько опасное, что они хотели быть уверенными — оно никогда не выберется. Может быть, кассиопейцы опасались, что, если хранилище опустится вглубь, его стенки расплавятся, и то, что там находится — может быть, какое-то чудовище, которое они там замуровали, — оно вырвется на свободу. И потом все эти народы, даже похоронив это ужасное нечто, покинули свои планеты, стараясь улететь от оставленного ими ужаса как можно дальше?

* * *

— Я думаю сходить в церковь в это воскресенье, — сказала Сюзан.

Дело было в октябре, вскоре после первого визита к доктору Коль.

Мы сидели в гостиной — я на диване, она на кресле из того же гарнитура. Я кивнул:

— Для тебя это обычное дело.

— Знаю, но... — после всего, что случилось. Ведь у тебя...

— Со мною всё будет хорошо, — сказал я.

— Ты уверен?

Я снова кивнул:

— Ты ходишь в церковь каждое воскресенье. Не нужно ничего менять. Доктор Коль сказала, мы должны стараться жить как раньше.

Я ещё не знал точно, что мне делать с оставшимся временем — но вариантов было предостаточно. В какой-то из дней надо было позвонить брату в Ванкувер — а Билл возвращался домой поздно вечером. Если позвоню рано, придётся общаться с его новой женой, Мэрилин — а ей по силам заговорить собеседника так, что у него отвалится ухо. К этому я не был готов. Но, кроме Билла и его детей от предыдущего брака, никаких других родственников у меня не было; родители скончались несколько лет назад.

Сюзан поджала губы, раздумывая. На мгновение мы встретились с нею глазами, а затем она уставилась в пол.

— Ты... ты можешь сходить туда со мной — если хочешь.

Я шумно выдохнул. Религия была для нас чем-то вроде камня преткновения. Сюзан ходила в церковь регулярно, в течение всей жизни. Выходя за меня, она знала: мне это не грозит. В воскресные дни я бродил по утрам в интернете и смотрел по телевизору «Прошедшую неделю с Сэмом Дональдсоном и Коки Робертс». Когда мы с Сюзан начали встречаться, я ясно дал ей понять: ходить в церковь — не моё и никогда моим не будет. Начни я туда ходить, это было бы лицемерием, сказал я, оскорблением для истинно верующих.

Но сейчас Сюзан, однако, явно почувствовала — что-то изменилось. Быть может, она посчитала, что мне захочется помолиться, захочется помириться с Создателем.

— Может быть, — ответил я.

Но мы оба знали, что этому не бывать.

* * *

Уж если начинает идти дождь, то он всегда льёт как из ведра.

Борьба с раком, само собой, отнимала у меня много времени, а почти весь остаток его сейчас уходил на визиты Холлуса. Но у меня были и другие обязанности. Я организовал в КМО специальную выставку экспонатов сланцев Бёрджесс, и, хотя главное открытие её состоялось несколько месяцев назад, с этой выставкой до сих пор была связана масса административной работы.

Чарльз Валькотт из Смитсоновского музея нашёл окаменелости сланцев Бёрджесс в 1909-м, пробираясь через перевал Бёрджесс в Скалистых горах Британской Колумбии; раскопки он проводил на этом месте вплоть до 1917 года. В 1975 году Дезмонт Коллинс начал новую — и чрезвычайно плодотворную — серию раскопок, которая велась в течение следующих двух десятилетий и позволила найти тысячи новых образцов. В 1981 году ЮНЕСКО под шестьдесят восьмым номером включила перевал Бёрджесс в список Всемирного наследия, в одном классе с египетскими пирамидами и Гранд-Каньоном.

Окаменелости эти датируются серединой кембрийского периода, 520 млн. лет назад. Сланец, который представляет не что иное, как грязевой поток с лаврентийского склона, быстро похоронивший под собой всё живое на морском дне, настолько тонкозернист, что в нём сохранились отпечатки даже мягких тканей. Здесь записаны свидетельства существования огромного разнообразия видов — включая такие сложные типы, которые некоторые палеонтологи, в том числе и наш Джонси, считают невозможным вписать ни в одну из современных групп. Они появились, просуществовали короткое время и вымерли — словно природа пыталась нащупать среди разнообразия жизненных форм такие, которые работают лучше всего.

Что же послужило причиной «кембрийского взрыва»? До него жизнь на Земле существовала уже, быть может, 3,5 млрд. лет, но за всё это время она принимала лишь самые простые формы. Что же вызвало появление столь сложных организмов, и таких разнообразных?

Дэвидсон и Кэмерон из Калтеха, а также Петерсон из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, отстаивали версию, что причина примитивности докембрийской жизни, в сущности, проста: до «кембрийского взрыва» живые клетки были жёстко ограничены в числе делений — они могли делиться максимум десять раз или около того. После того, как клетка разделилась 10 раз, получаются всего 1024 клетки; организмы при этом получаются небольшими и не очень сложными.

Но в начале кембрийского периода предел в десять делений был внезапно превзойдён с появлением нового типа клеток, до сих пор существующего в некоторых живых организмах; эти клетки могли делиться гораздо большее число раз, и они стали определять морфологические формы (принципиальную структуру тела) новых организмов всех типов. (Хотя к этому времени возраст Земли составлял четыре миллиарда лет, тот же прорыв — преодоление предела в десять делений — очевидно случилось и на планете Холлуса, возраст которой на тот момент составлял всего два миллиарда лет. В этот момент жизнь на их планете также стала бурно развиваться.)

В сланцах Бёрджесс на Земле были найдены останки нашего прямого предка — пикайи, первого хордового животного; из хорды впоследствии развился позвоночник. Тем не менее почти все животные останки оттуда были беспозвоночными, а значит, специальную выставку должен был организовывать Калеб Джонс, старший палеонтолог КМО по беспозвоночным.

Но Джонси предстояло через несколько месяцев выйти на пенсию; до сих пор ещё никто не заикнулся, по крайней мере, в моём присутствии, что КМО чуть ли не одновременно предстоит потерять двух старших палеонтологов. У меня были налажены личные контакты с сотрудниками Смитсоновского института, где в конечном счёте оказались окаменелости Валькотта до того, как Канада приняла законы, защищающие свои древности. Также я помогал организовать идущую сейчас серию публичных лекций, сопровождающих выставку; почти все из них должны были читать наши сотрудники (в том числе и Джонси), но также мы организовали выступления Стивена Джея Гулда, который должен приехать из Гарварда. В своё время Стивен написал книгу об окаменелостях сланцев Бёрджесс «Прекрасная жизнь». Выставка проявила себя отличным генератором средств для КМО; такие шоу всегда приковывают внимание масс-медиа и привлекают толпы посетителей.

Предлагая организовать выставку, я был просто окрылён. Воодушевление стало ещё сильнее, когда моё предложение было одобрено и Смитсоновский институт тоже решил участвовать, согласившись объединить свои экспонаты с нашими для совместной выставки.

Но сейчас...

Теперь, с моим раком...

Сейчас выставка превратилась в ещё один раздражающий фактор, мешающий элемент.

И, тем не менее, избавиться от неё было абсолютно невозможно.

Очередная необходимость, на которую приходится тратить время, которого у меня так мало.

* * *

Труднее всего было сказать Рики.

Знаете, если бы я был кем-то вроде моего отца — если бы меня устроил диплом бакалавра и стабильная работа с девяти до пяти, — всё было бы по-другому. Скорее всего, у меня бы появился первый ребёнок ещё до того, как мне стукнуло двадцать пять — а значит, сейчас моему сыну было бы около тридцати, и у него самого могли были быть дети.

Но я не такой, как мой отец.

Я получил степень бакалавра в 1968-м, когда мне было двадцать два.

И степень магистра в 1970-м, когда мне было двадцать четыре.

И докторскую степень в двадцать восемь.

Потом я работал постдоком в Беркли.

И — ещё раз — постдоком в университете Калгари.

К тому времени мне стукнуло уже тридцать четыре.

Я зарабатывал крохи.

И — вот сюрприз! — ни с кем не встречался.

И работал в музее допоздна, ночь за ночью.

А потом, не успев опомниться, я обнаружил, что мне сорок, что я до сих пор не женат и бездетен.

Мы встретились с Сюзан Ковальски в «Клубе сердец» университета Торонто в 1966-м; мы оба ходили в драмкружок. Я не был актёром, но меня увлекало театральное освещение; думаю, в этом и заключается одна из причин, по которой мне всегда нравилось музееведение. Сюзан играла в пьесах, хотя — в ретроспективе — было очевидно, что особого актёрского таланта у неё нет. Мне всегда казалось, что она играет сказочно, но лучшую характеристику, которую ей удалось получить в универе — что она была «компетентна» в качестве няньки в «Ромео и Джульетте» и «адекватно представила» Иокасту в «Царе Эдипе». В общем, какое-то время мы встречались, но затем я сорвался в Штаты, чтобы работать постдоком. Она понимала — я должен уехать, чтобы продолжить обучение, что от этого зависела моя мечта.

Долгие годы я тепло вспоминал о ней, хотя и представить не мог, что мы снова встретимся. Но в конце концов я вновь очутился в Торонто. Всегда смотревший в прошлое и почти никогда — в будущее, я всё же решился обратиться за финансовой консультацией, когда мне стукнул зловещий сороковник — ведь иначе, быть может, я так никогда и не смог бы выйти на пенсию. И бухгалтером, который мне попался, оказалась не кто иная, как Сюзан. К этому времени её фамилия стала ДеСантис — следствие краткого и неудачного замужества полутора десятками лет ранее. Вновь вспыхнула былая страсть, и годом позже мы поженились. И, хотя ей в то время был уже сорок один, и были определённые риски, мы всё же решили завести ребёнка. Попытки продолжались пять лет. Сюзан удалось забеременеть лишь однажды, но случился выкидыш.

Потому-то в конце концов мы и решились на усыновление. Это тоже заняло пару лет, но в конечном счёте у нас всё же появился сын. Ричард Блэйн Джерико, сейчас шести лет от роду.

Он так и не покинет стены дома к тому времени, как скончается его отец.

Даже не закончит начальную школу.

Сюзан усадила его на диван, и я опустился рядом на колени.

— Эй, парень, — сказал я, взяв его маленькую ладошку в свою.

— Папочка, — ответил он, слегка её пожав, но избегая моего взгляда — быть может, он опасался, что чего-то натворил.

Я немного помолчал. Готовясь к разговору, я передумал множество мыслей, но сейчас слова, которые я собирался сказать, казались совершенно неподходящими.

— Как себя чувствуешь, парень? — спросил я.

— Норм.

Я бросил взгляд на Сюзан.

— Что ж, — сказал я. — А папочка чувствует себя не так хорошо.

Рики посмотрел на меня.

— На самом деле, — медленно проговорил я, — папочка очень болен.

Я немного помолчал, чтобы у Рики было время осознать мои слова.

Мы ни разу не лгали Рики — ни о чём. Он знал, что мы его усыновили. Мы всегда говорили ему, что Санта-Клаус — всего лишь миф. И когда он спросил нас, откуда берутся дети, мы сказали ему и это. Однако сейчас я бы, пожалуй, предпочёл, чтобы мы выбрали другой путь — и не всегда были абсолютно откровенны.

Конечно, вскоре ему в любом случае предстояло всё узнать. Предстояло увидеть перемены во внешности — облысение, потерю веса. Он бы услышал, как посреди ночи я иду в туалет, где меня рвёт...

Может, он даже услышал бы, как я плачу от боли, думая, что его нет поблизости.

— Сильно болен? — спросил Рики.

— Очень.

Он посмотрел на меня внимательнее. Я кивнул — никаких шуток.

— Почему? — спросил Рики.

Мы с Сюзан переглянулись. Именно этот вопрос так изводил меня в последнее время.

— Не знаю, — ответил я.

— Ты что-нибудь съел?

Я покачал головой.

— Ты плохо себя вёл?

Этот вопрос я никак не мог ожидать. Над ответом мне пришлось немного поразмыслить.

— Нет, — сказал я. — Не думаю.

Мы немного помолчали.

— Ты же не умрёшь, папочка? — в конце концов мягко спросил Рики.

Я собирался раскрыть ему всю правду, без прикрас. Я собирался быть с ним предельно откровенным. Но, когда настал момент истины, мне пришлось дать ему чуть больше надежды, чем доктор Коль дала мне.

— Может, и нет, — ответил я. Всего лишь «может».

— Но... — сказал было Рики и запнулся. Его голос звучал таким слабым. — Я не хочу, чтобы ты умер.

Я сжал его руку.

— Мне тоже не хочется умирать, но... но это вроде того, как мы с мамой заставляем тебя убираться в комнате. Иногда нам приходится делать что-то такое, чего мы не хотим.

— Я буду вести себя хорошо, — сказал он. — Я всегда-всегда буду вести себя хорошо, только не умирай!

У меня защемило сердце. Попытка переговоров — стадия номер один.

— Выбора правда нет, — сказал я. — Я бы очень хотел, чтобы он был, но у меня его нет.

Рики часто-часто заморгал; скоро должны были появиться слёзы.

— Я люблю тебя, папочка.

— Я тоже тебя люблю.

— А что... что будет со мной и мамой?

— Не волнуйся, парень. Ты всё так же будешь здесь жить. Тебе не придётся беспокоиться насчёт денег. Я застрахован.

Рики смотрел на меня, явно не понимая, о чём я говорю.

— Не умирай, папа, — повторил он. — Пожалуйста, не умирай!

Я прижал его к себе, и Сюзан обняла нас обеими руками.