София сконцентрировала свой взгляд на Гарри, решительно настроенная не смотреть в лицо Десернея. Гарри бросил деревянный меч, как будто тот обжег ему руку, затем посмотрел на нее умоляющим взглядом.

Никогда в своей жизни она еще не была так зла; ей пришлось прикладывать усилия, чтобы произносить слова.

— Гарри! Спускайся немедленно!

Десерней уронил самодельное копье на солому, затем спустил Гарри вниз. Мальчик сделал два шага по направлению к матери, затем остановился, онемевший и растерянный.

— Иди в дом. Сейчас же. Иди с Митчеллом. — Она указала на Митчелла, стоящего в дверном проеме.

Десерней пытался ей все объяснить:

— Маленькая…

— Придержи свой язык! — закричала она. — Не разговаривай со мной. Гарри, иди.

Губы мальчика задрожали. Он пошел к Митчеллу, не глядя ни на нее, ни на Десернея, и когда конюх положил руку ему на плечо, чтобы увести его, София увидела, что он дрожит.

Но она не смягчилась.

Она больше ничего не сказала, так как чувствовала, что если снова откроет рот, то будет орать как торговка на рыночной площади.

Десерней ждал довольно спокойно, пока Гарри не скрылся из виду. Его серые глаза были жесткими как камень.

— Если ты будешь запрещать ему эти вещи, это будет самым надежным способом привести его прямо к ним.

София, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на крик, ответила:

— Он не нуждается в том, чтобы кто-то вроде тебя приводил его к этому.

— Ты не улавливаешь сути. Держи его глаза закрытыми, и однажды он уйдет от тебя, чтобы увидеть все самому.

— Ты думаешь, меня хоть чуточку волнует твое чертово мнение?

Ее негодование и неожиданное ругательство задели Жака, заставив его вздрогнуть; затем в его глазах мелькнули зарождающиеся искры гнева. Он сказал таким же бескомпромиссным тоном:

— Ты зависишь от него.

Она задохнулась.

— Как ты смеешь говорить это мне!

— Ты прячешься за свои воспоминания, свой дом и своего отца. Возможно, я ошибся, надеясь на иное, может быть, это — единственный способ для тебя быть счастливой. — Его рот искривился, как будто слова были горькими на вкус; взгляд, которым он посмотрел на нее, был враждебным. Неугасшие чувства в его глазах теплились под соломой его волос. — Но не взваливай эту ношу на ребенка. Ему это слишком тяжело выносить. И однажды это уведет его от тебя.

— Это возмутительно! Убирайся!

— Почему? Потому что я говорю правду? — Он стоял рядом с большой породистой лошадью, его рука лежала на лоснящейся шее, а пальцы зарылись в гриву. В своей грации и силе эти две фигуры соответствовали друг другу, как будто созданные для скульптурной композиции, монументальной и бессмертной.

Она сделала быстрый вдох.

— Правда? Это не то, что я получаю от тебя. Как я могу верить хотя бы слову из того, что ты говоришь? Я чувствую себя полной дурой, потому что совершенно ничего о тебе не знаю.

Десерней сорвался с места с такой скоростью, что она испугалась. София, тяжело дыша, отпрянула в сторону, но он прошел мимо нее и захлопнул открытую половинку двери с грохотом, который разнесся эхом по помещению, заставив лошадей вздрогнуть.

Путь был прегражден. Жак стоял, скрестив на груди руки, расставив в стороны ноги, и ей ясно представился его образ, когда он служил в наполеоновском легионе, во всемогущей «Великой Армии». За исключением того, что его беспощадная сила была направлена теперь на нее одну.

От страха у нее все похолодело внутри.

— Что ты делаешь?

— Пришла пора тебе услышать обо мне. Если это то, чего ты хочешь.

— Я хочу уйти. Будь любезен, пропусти меня.

— Нет. Сейчас ты будешь слушать меня.

Если бы София закричала, кто-нибудь явился бы сюда. Но она понимала, что Десерней никого бы не впустил.

Он стоял и смотрел на нее. София не знала этого человека, но интуитивно почувствовала опасность.

Десерней указал подбородком по направлению к большому дубовому сундуку как раз позади нее.

— Садись и слушай внимательно.

София повиновалась, потому что это хоть на чуть-чуть увеличивало расстояние между ними. Она сидела, выпрямив спину и зажав руки между коленями. Ее шляпка и дорожная накидка, тянули вниз, она чувствовала себя уставшей и подавленной после путешествия. Если бы она не позволила кузену Себастьяну сразу же после их приезда уехать… А теперь ей некого было призвать на помощь, кроме своей внутренней силы.

Жак начал с холодными интонациями в голосе, его руки все еще были сложены на груди, но через некоторое время он опустил их. Он бесстрастно смотрел на нее, как будто она была незнакомкой, пообещавшей определенную информацию в обмен на это.

— Моя семья принадлежит к старой нормандской аристократии. Мы росли вместе с нашими родителями в замке на Вире: мой брат Рене, две моих сестры и я. Рене поехал изучать право в Париж. Я последовал за ним двумя годами позже. Рене страстно интересовался конституционным правом, и поэтому мы оба изучали «Кодекс Наполеона». Гений Бонапарта изумлял нас. Его способности к управлению, то, как он привлекал к себе наиболее талантливых лидеров, огромные возможности его разума, его преданность сохранению независимости Франции, изменению ее законов. — Жак с вызовом посмотрел на Софию. — Наш отец щедро поддерживал и одобрял нас: мои родители гордились Рене, который достиг блестящих успехов и, казалось, был предназначен для должности в правительстве. У меня же… — он бросил на нее саркастический взгляд, — у меня был другой темперамент. Я был гораздо счастливее в седле, чем за партой. Беспокойный, нетерпеливый, всегда искушаемый тем, что могло быть за гранью реальных возможностей. Мое воспитание уже обеспечило мне подготовку к военной жизни: все, что мне было нужно, это — благое дело. Я думал, что я нашел таковое под знаменами Бонапарта.

Жак начал шагать взад и вперед перед дверью, его ботинки скрипели по разбросанной соломе. Теперь он говорил тихо, словно сам с собою, тем не менее слова его были вполне слышны:

— Но моя семья была абсолютно против. Мои родители чтут семейные традиции, социальную справедливость, порядок и спокойствие. Они воображали, что их дочери выйдут замуж и будут жить рядом с домом. Так и получилось. Они думали, что Рене получит свое место в правительстве, — Жак помедлил мгновение, затем продолжил: — а я закончу свое образование и вернусь в замок. Мои амбиции пугали их. Но я был решительно настроен идти к своей собственной цели и, в конце концов, истратил все деньги, которые они дали мне на армейские сборы. Я уехал из Парижа и присоединился к армии, не сказав никому ни слова.

София изменила положение; он посмотрел на нее и сказал насмешливо:

— Первая из моих ошибок. Услышь их все, прежде чем будешь судить, какая из них самая худшая… Я оказался способным к тому, что я делал, и был рано принят в кирасиры. Люди доверяли мне и следовали за мной. Когда я понял, что делаю успехи, я написал домой, чтобы все объяснить. Мои родители были потрясены. Они обратились к Рене, который уже предполагал, чем я занимаюсь. Он пообещал им, что поедет за мной и уговорит меня уйти из армии. Но он знал с самого начала, что это было невозможно, поэтому когда он настиг меня в Ваграме, присоединился к армии сам. Мы сражались бок о бок в течение следующих трех лет.

Жак увидел ужас в ее глазах.

— Да, он делал это, чтобы защитить меня. Он был старший. Он пообещал родителям, что будет присматривать за мной; это был единственный способ, которым он мог сделать это.

«И ты позволил ему». Она вообразила, каким он мог быть несколько лет назад, без этого взгляда горечи на его лице, полный беспечной храбрости, стремящийся к славе.

— Затем «Великая Армия» вторглась в Россию. Стоит ли описывать это тебе? Мир знает, что случилось там с нами. Тем не менее это не открыло мне глаза. Я стоял на улицах Москвы и смотрел на нее, сожженную дотла, я умирал от голода, так же, как и все остальные, когда мы пробирались обратно по этим бесконечным снежным дорогам. И если на душе у меня становилось горько, то только потому, что мы потерпели поражение от русских войск, а не потому, что приносили разорение, куда бы мы ни шли. А потом была переправа через реку Березину.

Десерней замолчал. Он отошел от двери и остановился рядом с одной из лошадей. Задумавшись, он смотрел себе под ноги. Проход через дверь был свободен, и София при желании могла бы быстро проскочить в него. Но она оставалась совершенно неподвижной. Через минуту Десерней продолжил:

— Ты, наверное, слышала об этом. Это одно из наиболее известных и «блестящих» отступлений Наполеона. Но он оставил тридцать шесть тысяч человек русским на другой стороне. Казаки догнали нас у реки. Маршалы Ней и Оди не отдали приказа вступать в арьергардный бой. Людей рубили на горящих мостах, они лежали с мертвыми и ранеными лошадьми, которые проливали кровь в воду. Мы с Рене переправились через реку, затем он погиб. — Жак снова замолчал. Он протянул руку к шее лошади и начал ее гладить. Его действия были механически, а взгляд отсутствующим. Потом, словно очнувшись, он продолжил: — Это случилось у меня за спиной. Кто-то сказал мне, и я отправился обратно искать его. Я нашел его рядом с дорогой, в канаве. Русские открыли по нам артиллерийский огонь через реку. Все вокруг нас было серым, красным и черным.

Жак смотрел на Софию, но не видел ее, его взгляд был устремлен в прошлое.

— Я поднял брата на обочину дороги, положил его голову себе на колени, а он пытался что-то сказать.

В его глазах внезапно появились слезы и начали стекать по щекам, но он, казалось, не замечал их. Его голос стал еще более глухим.

— Он умер. Я закрыл его глаза. Потом я увидел, как мои товарищи проходят мимо. Я увидел страх на их лицах, кругом царил хаос отступления. Я не мог двигаться, не мог ничего делать. Затем увидел, как Бонапарт проехал мимо меня верхом.

Десерней посмотрел на нее, и она увидела, как обнаженный ужас того момента пересек его лицо.

— Он проехал так близко, как ты стоишь ко мне, на своей белой лошади. Он смотрел прямо вперед. Возможно, я закричал, я не знаю, но он посмотрел на меня. В его глазах я прочитал презрение и ненависть к нам, своим солдатам. Это то, что он швырнул в меня. Он ненавидел нас обоих: Рене, потому что тот был мертв; меня, потому что я выглядел как смерть. Он не хотел видеть нас, он хотел, чтобы мы сдохли все, были стерты с лица земли, из его мыслей. Он ненавидел, — рот Жака искривился, — моего мертвого брата.

Со звуком, который он подавил в глубине своего горла, он отвернулся и опустил голову на тыльную сторону кулака, сжимавшего гриву лошади.

София почувствовала, что ее глаза щиплет от набежавших слез, и у нее возник порыв подойти к нему. Но она была в растерянности: что она могла сказать или сделать, чтобы помочь? Возможно, он услышал ее внезапное движение, поднял голову и продолжил, его щеки были влажными, а глаза затуманены.

— Мне приказали идти вперед, но я остался, чтобы похоронить брата. Это было трудно, потому что я был ранен, но кто-то помог мне, человек в лохмотьях, без верхней одежды и без обуви. Он не сказал ни слова, поэтому я не знаю и по сей день, был ли это француз или русский крестьянин… — Наконец мы покинули Россию. Я не знал, куда идти и что делать. Я не мог вернуться домой и попросил, чтобы меня перевели в Испанию, прочь от Бонапарта, прочь из кирасирского полка, прочь из Франции. Все, чего я хотел, это смерти. Мне это почти удалось. Я получил пулю в Виктории, но британцы вытащили меня с поля боя, сделали пленником и вылечили меня.

Десерней резко выпрямился, быстро смахнул слезы со щек и снова начал мерить шагами пространство.

— Я не мог терпеть тюрьму; это было хуже, чем смерть. Именно тогда я решил, что должен сделать что-то, чтобы помешать Бонапарту. Присоединиться к кампании, чтобы гнать его армии обратно через границы. Его нужно было преследовать по пятам, мы должны были уничтожить его империю, заточить его во Франции, к которой он принадлежал. Затем, когда он падет, он попадет в руки французов, которых угнетал, обманывал и зверски убивал сотнями тысяч.

Жак посмотрел на нее с усмешкой.

— Ошибка номер два: я присоединился к британским стрелкам. Ты знаешь их репутацию: стрелкам давали наихудшие задания; их презирали, и никто не доверял им. Я думал долго и упорно, но не понимал, каково это будет, если меня попросят убить моего соотечественника. Я выполнял свой долг, но с камнем на душе. Мне приходилось отказываться от продвижения, и меня даже преследовали по закону за это, но я должен был избежать того, чтобы вести других людей против своих соотечественников. Сначала я обрадовался, когда меня отправили в Новый Южный Уэльс, но, оказавшись там, я начал медленно разрушаться. Что я делал, работая в качестве надсмотрщика над каторжанами, закованными в цепи? Я присоединился к свободным французам, но как я мог бороться с Бонапартом с другого конца света?

Жак вздохнул:

— Ошибка номер три: я решил вернуться в Европу. — Он посмотрел на нее и, увидев, что она вздрогнула, насмешливо ей улыбнулся. — Да, план был мой. Я написал своим родителям и попросил денег, я никогда не переставал переписываться с ними, просто не мог снова с ними встретиться. Деньги пришли, и я запланировал побег с тремя другими стрелками. Мне удалось заранее заплатить норвежскому капитану и украсть лодку. Все шло как по маслу. В тот день я повел остальных вниз по направлению к пляжу, потом отправился проверить, чтобы убедиться, что мы ушли незамеченными. Перед тем как уйти, я сказал им: «Дайте мне полчаса, и если я не появлюсь, уходите без меня».

— Мой Бог! — воскликнула София. — Значит, все, в чем тебя обвиняли, было правдой!

Он продолжал, будто не слыша ее слов.

— Ошибка номер четыре: я позволил им уплыть.

— Почему?

— Ты. Я не должен был допустить, чтобы ты спускалась по той тропинке. Если бы ты обнаружила их действия, то попыталась бы выдать их и навлекла бы на себя опасность. Они все были дьяволы; даю тебе слово, я был один из них.

София почти не дышала.

— Ты собирался дезертировать. Я остановила тебя.

Он насмешливо поклонился ей.

Она сказала с отвращением:

— Поэтому, когда я написала то письмо военному суду, я солгала в твою пользу.

— Боюсь, что так.

Она почувствовала тошноту.

— Ты был лжец во всем.

Жак покачал головой и подошел к ней. Дверь была все еще закрыта по ту сторону молчаливой конюшни, и он стоял очень близко. Ее шанс сбежать был упущен.

— Я никогда не лгал тебе. — Он опустился на колени перед нею.

— Ты собирался дезертировать. И ты продолжал искать другую возможность, не так ли? Но они схватили тебя раньше, в Гринвиче.

Он покачал головой.

— Ошибка номер пять: я решил остаться в Новом Южном Уэльсе. И когда пришел приказ отправляться в Англию, я повиновался. И ты знаешь, почему. Ты должна знать, почему. Ты, — сказал он. — До тех пор пока я не встретил тебя, я был мертвым человеком. Затем однажды летним днем я увидел тебя и снова стал живым. Я остался со стрелками ради тебя.

София опустила руки.

— Это все тоже ложь. Что ты делаешь в Сассексе?

— Присматриваю за тобой, хочешь ты этого или нет. Ты спасла мою жизнь дважды. В ответ я посвящаю свою жизнь тебе.

— А что насчет твоей личной вендетты против Наполеона? Ты пустил это на самотек?

Жак вздрогнул, как будто она ударила его, и она поняла шокирующую жестокость своего вопроса.

Но он ответил ей:

— Я должен смириться с тем, что другие люди лучше, чем я, осуществят то, чего я так страстно желаю. Он найдет свой конец, и если не от моей руки, значит, такова судьба.

София смотрела на его руки, когда он стоял перед ней на коленях. Неожиданно он вытянул одну и взял ее ладонь. Она попыталась выдернуть руку, но он не отпускал ее. Потом он наклонился и коснулся лбом ее пальцев.

Жак проговорил медленно, с ударением, сквозь зубы:

— Ты никогда… не должна… меня бояться.

София посмотрела вниз на его склоненную голову, и слезы затопили ее глаза. Она не могла устоять против того, чтобы не коснуться легонько его волос своей рукой. Она не могла сдержаться, чтобы не сказать:

— Я верю тебе, что касается твоего брата. Мне ужасно жаль. — Она перевела дыхание. — Но как я могу доверять тебе?

Он поднял свою голову:

— Я люблю тебя.

Захваченная его взглядом, София почувствовала, как ее сердце подпрыгнуло, но ее снова охватила паника. Теперь уже от радости.

Жак не ждал от нее ответа. Он заговорил снова, своим мягким красивым голосом, как будто произносил заклинание.

— Я полюбил тебя с первой секунды и никогда не перестану любить тебя. Ты не понимаешь, какая ты необыкновенная, потому что никто не говорил тебе этого. Никто никогда не говорил, какое совершенство — твой благородный ум, твое одухотворенное лицо, твое изумительное тело. — Его пальцы легонько касались ее щек, порхали над ее плечами; затем его руки скользнули вокруг ее талии. Жак притянул ее к себе вплотную и прошептал: — Никто не говорил тебе: мое дорогое сердце, я люблю тебя, я буду любить тебя всегда, даже после смерти.

Когда он целовал ее, София прильнула к нему всем телом и отдалась в его объятия.

Поцелуй был как глоток пьянящего вина. Теперь больше не было заблуждения насчет правды, которую она отрицала для себя так долго; ее тело было создано для его объятий. Ответ пронизывал ее все сильнее из-за чуда, которое было в ее объятиях — он был здесь в ее руках, его губы и язык говорили на безмолвном языке, в котором она узнавала каждый нюанс, каждую потребность.

Мысленно она повторила его слова: «Мое дорогое сердце, я люблю тебя, я буду любить тебя всегда, даже после смерти».

Положив руки ему на плечи, София притягивала его все ближе, а он, склонившись, осыпал страстными поцелуями ее лицо и шею. Когда она запрокинула голову назад, шляпка упала с ее головы, и волосы шелковыми волнами заструились по ее спине и его рукам. Он скользнул ниже и зарылся лицом в ложбинке между ее грудей.

Она отказывалась думать. Она могла только чувствовать.

Затем в одно мгновение они очутились на полу, на сладко пахнущем сене. Его пальцы быстро расстегивали пуговицы ее платья, затем скользнули внутрь, чтобы найти ее грудь. София издала бессловесный звук и подняла руки к его лицу. Она заметила перемену в нем, когда его серые глаза потемнели как скопление дождевых облаков, и поняла: он думал, будто она противится его прикосновениям. Но она взяла его лицо в свои ладони и улыбнулась ему, позволяя увидеть ее желание.

София трепетала, но он ласкал ее с соблазнительной медлительностью. Он легко касался ее грудей своими губами, позволял следовать своим рукам вдоль ее тела, опуская их все ниже и ниже. Затем его ладони разгладили платье у нее на животе, шелк прилип к ее коже. Казалось, ничего больше не существует, только его прикосновение и ее тело. Благоухающее свежее сено под ней, большие терпеливые животные, все, что ее окружало, — все унеслось прочь и рассеялось в теплом, пыльном воздухе.

Она закрыла глаза, сплела свои пальцы позади его сильной шеи. Ее собственное дыхание подчеркивало слова, которые он нашептывал, выражая новое для нее удовольствие, такое острое, что оно было почти болью. Затем неожиданно, когда она думала, что больше не может выносить этого, он обхватил руками ее бедра и припал губами к точке ее величайшего желания. Мимолетное прикосновение заставило ее задохнуться и вздрогнуть; затем он склонился над лицом, ища ее взгляд. София лежала, глядя на него широко открытыми глазами, дыхание трепетало у нее в груди. Она начала думать, что на нее снизошло какое-то удивительное волшебство, унеся ее в царство, коего она жаждала и боялась.

— Моя любовь, — он сгреб ее в охапку и неистово сжал, шепча ей в ухо. — Моя любовь, где бы я ни был вдали от тебя, я говорю себе, что должен заботиться о тебе. Но когда бы я ни видел тебя, все, что я хочу делать, это заниматься с тобой любовью.

София обвила руками его голову. Ее грудь была прижата к его, ее кожа горела огнем, а глаза были закрыты.

Спустя мгновение она открыла глаза и увидела у него за плечом огромную, наполненную тенями комнату, силуэты лошадей, высокие деревянные двери. Свет, который проникал из-под карниза, стал более приглушенным, когда день начал клониться к вечеру, и фигуры под ним становились неясными. Но они представляли собой реальный мир — конюшни, дом и людей, которые окружали ее, любой из них мог открыть дверь и войти в пространство, которое сейчас принадлежало только им.

София вздохнула и погладила его волосы. Его руки ослабели, он отодвинулся и читал выражение ее глаз.

Не говоря ни слова, он поднял ее и снова усадил на дубовый сундук. Преклонив колени, он очищал ее накидку и платье, смахивая пыль и солому ловкими движениями пальцев. София сидела неподвижно и смотрела на него, словно никогда больше не увидит эти черты, словно она должна попрощаться с ним навсегда.

Наконец, она собрала свои волосы в пучок спрятала их под шляпку. Жак, нежно глядя на нее, поправил выпавшие пряди, кончики его пальцев ласково касались ее шеи. София поцеловала его ладонь.

Когда он убрал свою руку, она тихо произнесла:

— Я думаю, тебе пора идти.

Десерней ответил:

— Я вернусь завтра, моя любовь. — Он поклонился и поцеловал ее в лоб, затем повернулся на каблуках и вышел в дверь.

София еще долго сидела, не в силах подняться. На другом конце конюшен она услышала его голос и голос Митчелла, а затем копыта Мезрура прогромыхали по гальке во дворе.

Позже она подняла глаза и увидела Митчелла, стоявшего в дверном проеме глядя в полумрак.

— Как Шехерезада бегала сегодня? — спросила она.

— Чемпион, миледи.

— Я много думала об этом. Я считаю, мы должны опробовать того молодца из Джолифф-корта. Позаботьтесь о том, чтобы он завтра был здесь, пожалуйста.