Потянулись восемь лет безработицы, бесправия и преследований. Первое время еще были какие-то надежды, что перемелется — мука будет. Группа самых уважаемых в стране генетиков: члены-корреспонденты И. А. Рапопорт и АА. Прокофьева-Бельговская, профессора Л. И. Корочкин, который и был заводилой в этом деле, В. И. Иванов, М. Б. Евгеньев отправили письмо президентам АН СССР и ВАСХНИЛ с просьбой предоставить мне работу по специальности. «Не в интересах отечественной науки, чтобы крупные специалисты лишались работы…», — писали они. Я надеялся, что их голос будет услышан. Я ждал также, что вскоре выцдут мои статьи, практически уже принятые для публикации в Большой медицинской энциклопедии. Однако беды посыпались одна за другой. С грубым нарушением закона, но и с полным пониманием того, что их никго не накажет, редакторы БМЭ И. П. Лидов и А. М. Сточик отвергли мои статьи на основании грубой и совершенно научно несостоятельной рецензии, подписанной академиком АМН СССР Н. П. Бочковым. Из президиумов академий авторы письма в мою защиту получили ответ, что для меня не имеется никаких вакансий ни в системе АН СССР, ни в ВАСХНИЛ. Корочкина попытались приструнить кураторы института от КГБ. Что-то похожее произошло в отношении проф. Иванова в Институте молекулярной биологии АН СССР. Этим, кстати, власть предержащие добились более важного результата — слухи как о самом факте подписания письма в мою защиту, так и о последствиях для тех, кто его подписал, разнеслись очень широко, и желающих подставлять себя под огонь больше не нашлось.
Я обратился в прокуратуру, ибо в согласии с Советской Конституцией каждый человек имеет право на труд («…включая право на выбор профессии, рода занятий и работы в соответствии с призванием, способностями, профессиональной подготовкой, образованием и с учетом общественных потребностей», как было записано в ст. 4 °Cоветской Конституции). Чего стоит эта Конституция и как законодательно подкреплены права граждан, в ней продекларированные, мне дали понять через два года безработицы. После, наверное, полусотни писем в разные инстанции, в которых я просил дать мне работу по специальности, 25.08.1982 года я получил письмо из ВАСХНИЛ, что мне такая работа, наконец, предоставляется — «агронома отделения Новосельского опытного хозяйства ВИУА, Калужская область, Сухиничи, п/о Шлипово». То, что я ни одного дня агрономом не работал, а всю свою жизнь был ученым, что прописан был не в Калужской области, а в Москве, где проживал с 1954 года, — никого не интересовало. Представляю, каких бы бед я мог наворотить в Калужской области, если бы поехал туда агрономом. Видимо, такими были тогда «общественные потребности».
С огромными трудностями мне удалось добиться приема у заместителя министра сельского хозяйства СССР, отвечавшего за развитие сельхознауки,
B.C. Шевелухи [позднее он стал депутатом Госдумы от КПРФ, заместителем председателя Комитета Думы по науке и образованию, а параллельно — одним из ведущих — и самых решительных деятелей руководства российской компартии]. Он встретил меня приветливо, начал с воспоминаний о том, как мы вместе учились в Тимирязевке, упомянув троих — себя, меня и Жореса Медведева, расспрашивал о моей маме, которую когда-то видел во время ее приездов в Москву из Горького и которая скончалась в 1975 году, вспоминал о том, как мы вместе занимались в студенческом научном обществе Тимирязевки. Потом, когда я стал уходить от воспоминаний и сплетен и спускаться на грешную землю, он всё более и более раздражался. Наконец, он буквально раскричался, заявив, что это я сам виноват, что набрал в институт этих людей, которые меня и выгнали («Сам набрал этих проходимцев, а теперь мы расхлебывай»). Когда же я спросил его, почему мне и работать не дают, и из страны не выпускают, он взбесился окончательно (видимо, я нарушил табу и заговорил в начальственном кабинете с встроенными микрофонами о запретной теме) и, вызвав помощника, потребовал, чтобы тот выпроводил меня из здания на улицу.
Больше никто нигде мне работы не обещал. Я пошел с трудовой книжкой в соседские магазины — проситься работать рабочим. В первом же месте, это была булочная, женщина-директор повертела мою трудовую книжку, увидела, какие должности я занимал, и спросила: «Псих или выпивоха?». Услышав отрицательный ответ, всё поняла и строгим тоном заявила: «Иди и больше не приходи. Не мешай работать. Нам такие не нужны». Сходное повторилось еще местах в пяти. Я понял, что ни о каком трудоустройстве мечтать нечего.
С первых дней безработицы я решил, что должен сохранить форму, не отстать от научного прогресса, и стал ходить в Ленинскую библиотеку как на работу. Сначала я просто читал свежие журналы, потом стал всё чаще смотреть книги и журналы старых лет. Меня всю жизнь интересовала история, я даже опубликовал в 1970 году монографию в Издательстве Академии Наук СССР под названием «Очерки истории молекулярной генетики», и стал думать, не начать ли изучать долгий период советской биологии, когда в ней главенствовал Лысенко. Потихоньку эта проблема захватила меня. Я стал просматривать свою довольно большую библиотеку, дошли руки и до завалов рукописей, всяких стенограмм и документов, которые копились десятилетиями и складывались позади книг на стеллажах и в шкафах в надежде, что когда-нибудь пригодятся. С удивлением и радостью я находил новые и новые документы. Оказалось, что в совокупности за годы работы у меня накопились уникальные свидетельства о роли партийного диктата, приведшего к разгрому некогда первоклассных научных школ.
Теперь это всё пригодилось для осмысления деталей событий и формирования концепции книги. Первый вариант я закончил быстро и дал его читать ближайшим друзьям. И тут же круги слухов о том, что я работаю над историей Лысенкоизма, разошлись довольно широко. С этим совпало начало прямого давления на меня со стороны КГБ.
[Новым моментом в жизни стали почти постоянные (не реже раза в месяц) приходы к нам домой милиционеров — как правило, не одного, а двух, и с ними гражданина в штатском. Милиционеры в форме были довольно вежливы и старались держаться в сторонке, а чин в штатском, представлявшийся то сотрудником угрозыска, то еще кем-то (на все мои требования предъявить документы следовал кивок в сторону милиционеров — дескать, спроси у них документы, а от меня ты ничего не узнаешь), требовал, чтобы я немедленно устроился на работу или, в противном случае, буду выписан из Москвы и выслан за 100-й километр от черты столицы как тунеядец. Иногда эта угроза сменялась другой — арестуем… в тюрьму запрячем. Я начал сильно беспокоиться, ведь у меня на руках оставались безработная жена и двое маленьких ребят, и решил посоветоваться с друзьями Андрея Дмитриевича Сахарова, что же мне делать и как обороняться. Мария Гавриловна Подъ-япол ъская-Петренко и Евгения Эммануиловна Печуро сказали примерно одно и то же: вы должны постоянно бомбардировать письмами власти, сообщая, что вас, признанного специалиста в своей области, лишают конституционного права на работу, а также посоветовали поговорить с адвокатом — Софьей Васильевной Каллистратовой, бесстрашной защитницей политзаключенных. Вскоре мы встретились с нею в квартире Сахаровых на посиделках, которые стихийно возникали в дни приездов Елены Георгиевны из горьковской ссылки, и договорились, что я приеду к Каллистратовой домой, чтобы подробно обсудить мою проблему. Она внимательно начала расспрашивать о моей научной работе, публикациях, а когда узнала, что у меня вышло много книг, стала спрашивать, храню ли я договоры издательств, почтовые квитанции о переводе денег, расписки об их получении в кассах издательств. Человек аккуратный, я действительно хранил все договоры и многие квитанции. Это Софью Васильевну обрадовало, и она выписала из какого-то сборника законов соответствующую статью о том, кого следует считать тунеядцем. Оказалось, что если многолетний совокупный подтвержденный доход гражданина, официально прошедший через бухгалтерию любого советского учреждения, превышает 50 рублей в месяц на семью, то такой человек в момент временного нетрудоустройства может жить на сбережения от своих прежних трудовых заработков. За опубликованные 16 книг и множество статей в энциклопедиях и других изданиях я заработал такие деньги, что, поделив их на 50 (по минимальному доходу в рублях на семью в месяц) и на 12 (по числу месяцев в году), я пришел к цифре в почти 30 лет.
— Когда вас, Валерий Николаевич, поволокут очередной раз в отделение милиции, предъявите один-два договора тем, кто будет с вас снимать допрос, лучше бы где-нибудь сделать фотокопии и показывать копии, а не оригиналы, и они от вас отстанут. В таких случаях дело до суда не доводят, — успокоила меня Софья Васильевна.
Так оно и получилось]. Я приготовил большой портфель с моими основными книгами, в том числе изданными на Западе, сделал фотокопии нескольких договоров с издательствами и копии извещений Внешторгбанка о переводах за мои публикации на Западе. Вскоре ко мне нагрянула бригада милиционеров, они фактически арестовали меня, хотя называлось это приводом в милицию, и отвезли в воронке в ближайшее отделение милиции, где начальник в форме и гражданин холеного вида в шикарном кремовом костюме начали формальный допрос меня как тунеядца для передачи дела в суд. Когда я выложил на стол начальника книги, показал ему бумаги и добавил, что обеспечен на много десятилетий, милиционер вскочил, как ошпаренный, и выбежал из кабинета, его место занял вальяжный гебист и повел разговор на другую тему, не соглашусь ли я, чтобы ускорить свой отъезд, взаимодействовать с Комитетом. Я спросил его, о каком Комитете идет речь?
— Ну, вы же понимаете! — ответствовал кремовый чин.
— Не понимаю, — возражал я, — может, вы из Комитета по делам религии, или принадлежите к Комитету по делам физкультуры и спорта, или все-таки к Комитету госбезопасности?! Что вы боитесь даже назваться!
После часового препирательства, когда я категорически отказался от какого бы то ни было сотрудничества с гебистами (причем, отказ я облек в совершенно грубую форму, объяснив, что даже на одном поле отказываюсь с ними посидеть), я был ни с чем отпущен. Я чувствовал, что выиграл важное дело и спросил кремово-костюмного чина, а не отвезут ли меня домой в воронке, ведь сумка с книгами тяжелая?
— Служебной необходимости больше нет, — ответствовал чин.
После этого еще несколько раз, видимо по инерции, представители этой малопочтенной профессии приходили ко мне с целью припугнуть меня. Приемы этих людей были до утомительности однообразными: начинали они во здравие, рассуждая о том, что знают о моей успешной научной работе и о резонансе моих работ на Западе, а заканчивали всегда одним и тем же — либо ссылками на Анатолия Щаранского и сетованиями по поводу того, что я могу попасть за решетку (слова «мы вас арестуем» почему-то никогда не произносились, но говорилось многозначительно так, что можно было подумать, что не только арестуем, но и, например, четвертуем), либо угрозами другого рода («мы вас из Москвы скоро вышлем»; или: «ваши дружки на Западе, которые вас так защищают, скоро устанут, приумолкнут» и т. п.).
Сказать, что эти приходы были для меня несущественными, было бы покривить душой. Внешне мы с женой держались спокойно, но нервы были напряжены до предела, после ухода непрошеных и противных гостей несколько дней мы жили еще под стрессом. Мы поняли, что надо предпринимать какие-то меры на случай обысков и арестов.
Первое, что я сделал — вынес из дома все материалы, которые были еще не обработаны, но которые были важны для книги. Я перетащил их к друзьям. От знакомых А. И. Солженицына, одно имя которого в нашей среде стало символом мужественного противостояния насилию над личностью, я узнал некоторые правила таких операций: я уносил из дома нужные мне папки по ночам, частями, выбирал дороги не очень людные, никогда не пользовался транспортом. А ходить мы с женой очень любили. Если те, кто мне помогал тогда, открыв приют моим папкам, смогут прочесть написанное здесь, я хочу им сказать, что их тогдашнее мужество и по сей день представляется мне подвигом.
[Один раз я чуть-чуть не угодил в тюрьму. В Москву приехал из США недавно получивший Нобелевскую премию писатель Эли Визель. Посол США в Москве Артур Хартман устроил у себя в резиденции встречу московской интеллигенции с Визелем. Мы были дружны с Доной и Артуром Хартманами, и они часто нас приглашали на вечерние концерты, на дневные показы американских фильмов по воскресеньям, приглашены мы были и на этот раз, и Артур представил меня Визелю. Мы стали говорить о его книгах, я рассказал о работе над своей книгой о Лысенко. Получилось вполне естественно, что Визель с женой пригласили нас поехать с ними в Московскую Хоральную синагогу на улице Архипова, неподалеку от зданий ЦК КПСС. Когда мы приехали в одной машине с Визелем, синагога была забита людьми до отказа. Прямо от входа мы прошли небольшой группой (Эли Визель с женой, Маша и Володя Слепаки и я) на возвышение к микрофону. Визель что-то сказал, а потом вдруг предложил Володе Слепаку дуэтом спеть израильскую песню на иврите. Володя — красивый еврей с темной широкой бородой, известный активист движения за выезд евреев в Израиль, успевший отсидеть за свою активность в лагере, хорошо пел и знал уйму песен на иврите и идиш. Они с Эли подвинулись к микрофону и запели, обнявшись, покачиваясь в такт музыке и всё более воспламеняясь. Кто-то из находившихся в зале подхватил песню. Вслед за тем они запели вторую песню, третью. Раввин Шаевич при этом то взбегал по трем ступенькам на возвышение, то бежал вниз к своему кабинету через коридорчик. Зал уже слился воедино с певцами, и синагога, никогда еще не слыхавшая таких песен, гудела и взрывалась аплодисментами после очередной песни. Наконец, Шаевич раскипятился серьезно и начал шипеть своим подчиненным, стоявшим позади поющих Визеля и Слепака: «Прекратите это безобразие. Остановите их. Это сионистская провокация!». Эли заметил эту возню, но ничего не понимая по-русски, спросил меня, повернув вполоборота лицо ко мне: «Чего он бушует?». Я начал методично переводить Визелю распоряжения Шаевича, и это взорвало раввина еще больше. Он бросился вниз со ступеней и подскочил к какому-то человеку в коридоре, не видимому в зале синагоги и стоявшему отдельно от всех. Тот выслушал Шаевича, что-то ему объяснил и на минуту вышел в боковую дверь во внутренний двор синагоги. Минуты через три штатский вернулся, а вскоре Визель и Слепак, утомленные пением, решили остановить свой импровизированный концерт. Визель коротко распрощался с верующими евреями, теперь около него сиял, как намазанный, улыбчивый Шаевич, источавший благодушие и приглашавший гостей на чай в свои апартаменты. Я был ближе всего к лестнице, Визель попросил меня идти первым, я сошел вниз, но затем подождал и пропустил вперед себя его жену. Все начали гурьбой спускаться с лестницы, потом повернули в коридорчике налево, к дверям в кабинет раввина, а в правой части коридора столпились западные корреспонденты, многих из которых я хорошо знал. Вообще коридор оказался в эту минуту заполненным какими-то людьми, внезапно откуда-то взявшимися. Шаевич прошел вперед, широко растворил дверь кабинета внутрь и, отодвинув занавеси и придерживая дверь, пригласил гостей войти внутрь кабинета, масляно при этом улыбаясь. У дверей в кабинет я опять оказался первым, но снова решил пропустить вперед жену Визеля. Тут мощная Маша Слепак возникла позади меня и, бесцеремонно оттолкнув меня со словами: «Дам пропускают первыми», протиснулась вперед, за ней рванул Слепак, видимо, оба боялись, что их могут не пустить. Я вполне естественно пропустил вперед Визеля, приготовился сделать шаг вслед за ним, но тут произошло нечто неожиданное: с перекошенным от злобы лицом Шаевич рванул дверь от себя, захлопнув ее, а я мгновенно был крепко захвачен повыше локтей мощными парнями, кто-то сзади скомандовал: «Во двор!». Боковая дверь в коридоре открылась и, как в немом кино, меня беззвучно поволокли внутрь двора, в дальнем углу которого стоял «воронок» с открытой задней дверью. Я начал сопротивляться, во всяком случае передвигать ногами не стал. Это замедлило движение на секунду, но ее хватило на то, чтобы западные корреспонденты высыпали во двор и рванули с микрофонами в вытянутых руках ко мне. Том Шенкер из «Чикаго Трибьюн» и Антеро Пиетила из «Балтимор Сан» со всех ног бежали и кричали: «Профессор Сойфер, профессор Сойфер, несколько слов для нашего издания». Конвоиры мгновенно отпустили мои руки, я оказался окруженным корреспондентами, и они, сыпя вопросами и даже не дожидаясь моих ответов, начали потихоньку оттеснять меня от фургона в сторону — к открытым воротам на улицу Архипова. Я что-то отвечал на вопросы, они задавали новые и новые, никто уже нам не мешал двигаться. Через несколько минут я оказался на запруженной народом улице, а Антеро, наклонясь к моему уху, спросил шепотом: «Валерий, вы хоть поняли, что они хотели с вами сделать?!». Разумеется, я понимал, что мужественные ребята-журналисты спасли меня от тюрьмы и лагеря. В нашей среде было известно, что сорвавшееся задержание, как правило, не повторяют. Если арест не удался по данному поводу, никто больше в этот день вторую попытку предпринимать не будет. Известно было также, что, попав за решетку, выбраться оттуда невредимым уже не удавалось никому. Следовал бесправный суд, а потом лагерь и поселение.]