Шел третий год жизни в отказе. Я решил, что надо возобновить научные семинары, аналогичные тем, которые проводились постоянно в моей лаборатории. Я считал, что строго научные собрания будут полезны многим. Ведь таких, как я, бывших советских ученых, выброшенных с работы, было в Москве несколько сотен. Они собирались обсуждать свои научные проблемы на домашние семинары, что вызывало крайнее неудовольствие властей. Семинары эти стали разгонять, а руководителя одного из них, профессора В. Браиловского, посадили на три года. Я посещал один из таких семинаров, проводившихся на квартире А. Я. Лернера, и оказался невольным свидетелем того, как агенты КГБ разогнали этот семинар.

В тот день я договорился с Лернерами, что приду на два часа раньше назначенного для семинара времени, чтобы почитать очередную главу из моей книги. Примерно через час в дверь резко позвонили, Юдифь Абрамовна — жена Лернера — пошла открыть дверь, а затем с брезгливым видом отпрянула от дверей, сказав Александру Яковлевичу: «Иди, разбирайся с этими». Мы сразу поняли, что за дверями стоят наиболее нежелательные и совершенно непрошеные гости — из КГБ. Весь этаж, лестничная площадка и лестница, вход в подъезд были запружены гебнёй. Квартира Лернера была блокирована — ни войти в нее, ни выйти было невозможно. Начальствующий чин объяснил Лернеру: «Объявите своим знакомым, что ваши незаконные сборища отныне запрещены и никогда более возобновлены не будут». Лернер, ничего не ответив, закрыл перед носом начальничка дверь и задвинул громко засов. Мы остались взаперти. Я выглянул в окно: весь двор огромного корпуса вблизи Ленинского проспекта был оцеплен.

Акция эта меня уже не напугала, а только раззадорила. Я решил, что возобновлю эти чисто научные собрания у меня на квартире. Так и начались наши семинары, проходившие в течение 6 лет раз в две недели. Я всячески при этом старался, чтобы на него приходили не только изгои-ученые, но и те, кто оставался работать в научных учреждениях и кто даже и не помышлял об отъезде. Таких людей нашлось немало. Этим, кстати, достигалась еще одна цель: мы не скатывались до мелкотемья или обсуждения безответных вопросов «За что нас» и «По какому праву». Наши семинары были высокого стиля, хорошими научными семинарами. Они позволили многим из нас поддерживать форму. Затем на семинары стали приезжать зарубежные ученые. За ними потянулись западные корреспонденты, которым было интересно узнать, как же это всё происходит в затхлой атмосфере сначала брежневской, затем андроповской, а потом черненковской диктатуры. Скажу откровенно, перед каждым семинаром я ждал, что повторится вариант, мною уже однажды виденный. Но, может быть, в силу того, что семинар наш стал известен и что на него частенько приходили как западные ученые, бывшие в то время в Москве, так и корреспонденты ведущих газет и информационных агентств мира, до закрытия дело не дошло.

Несколько раз перед семинарами ко мне приходили представители КГБ и продолжали пугать, повторяя теперь, что у меня есть один путь уехать: начать помогать органам и прекратить мою, как они называли, «противоправную деятельность». Как и раньше, я от их предложений отказывался наотрез.

Моя почтовая связь полностью оборвалась. Раньше я получал по нескольку писем в день от друзей и коллег со всего мира, теперь мой почтовый ящик стал пуст. Ничего я не получал ниоткуда — ни из других городов СССР, ни из-за рубежа. Стало также почти невозможно дозвониться до других городов и практически невозможно поговорить с заграницей.

Произошло еще большее ущемление меня в правах. Как-то мы с женой получили приглашение от Артура и Доны Хартманов посетить концерт Владимира Фельцмана. Это уже был не первый концерт Володи в резиденции американского посла. (Володе не давали играть в нормальных концертных залах, а посылали в Сибирь, где этот выдающийся пианист иногда слышал из зала от подвыпивших «слушателей»: «Эй, слышь, а ты “Барыню” могёшь?»). По окончании концерта Хартманы пригласили всех поужинать, а после ужина мне представили одного из гостей, им был сын американского президента — Рональд Рейган-младший, который был балетным танцором, но незадолго до приезда в СССР переквалифицировался в журналиста. Я пригласил его посетить меня, и мы договорились, что он позвонит мне через день в 9 утра. Однако позвонить ему не удалось: в 8.45 мой телефон замолчал. Молчал он ровно, день в день, — полгода. Как мне объяснили на телефонной станции: его отключили «за неправильное использование». Я так и не добился ответа на вопрос, а что же это значит — орехов телефонной трубкой я не колол, как пресс не использовал, вечного двигателя с его помощью не строил.

Одна вещь меня особенно удивила, а вторая возмутила. Удивило то, что говорили мы с Рейганом фактически на американской территории — в резиденции посла США. Кругом стояли только американцы. Как же это стало известно, когда именно Рейган-младший собирался мне звонить? Возмутило же то, что, хотя телефон молчал, на телефонной станции потребовали вносить телефонную плату в срок каждый месяц, предупредив, что иначе его отключат навсегда.

Самым, пожалуй, трудным было для меня в те годы полное бесправие. Поскольку все приказы об ущемлении в правах приходили из КГБ, всякие законы и постановления автоматически переставали распространяться на нас, и ни одна организация не отвечала ни на один вопрос по существу, а каждый начальник, к которому удавалось пробиться, начинал нести такую чушь и отсебятину, что становилось противно. Я написал десятки обращений Генсекам, обстоятельные письма на два прошедших за тот срок съезда партии, обращался не только со своими болями, а пытался объяснять, как эта практика изоляции, запугивания и давления на ученых вредна для самого СССР и как она опасна для репутации страны, но всё было тщетно. Писал я в прокуратуру, министрам, их заместителям, в разные партийные и советские организации. Более сотни писем было отправлено за эти годы. КГБ перекрывал все каналы, а агенты КГБ, навещая нас, всё время пугали и стращали.

Я выслушивал их, никогда ничего им не объяснял и в беседы не вступал, а затем, с года, наверное, с 83-го или 84-го решил вести себя иначе. Перестал отвечать на звонки тех, кто представлялся по телефону работниками органов. Эти люди по телефону не стеснялись называть себя сотрудниками КГБ, чего никогда не делали при личной встрече — наверное, боялись, что могут схлопотать по физиономии; никогда не называли и своих настоящих фамилий, а использовали два типа «кликух»: либо применяли птичьи прозвища, рекомендуя себя Соколовыми, скворцовыми, Орловыми, Воробьевыми или чижиковыми, а иногда присваивали себе «кликухи» позвонче: «С вами говорит ответственный сотрудник Комитета госбезопасности Александр Сергеевич Пушкин». Они предлагали мне приехать в то или иное здание КГБ, от чего я неизменно отказывался, добавляя, что они могут меня привезти силой, но в любом случае я ни слова не вымолвлю, так как ничего противоправного или вредящего СССР не делал, не делаю и делать не собираюсь. Я объяснял, что, будучи лишен работы и ученой степени доктора биологических наук, хочу только одного, чтобы мне и моей семье дали возможность выехать за границу, где бы я вернулся к работе по специальности. Если начинались препирательства, то я отвечал, что дальше говорить отказываюсь и предлагал им снова отключить телефон. Удивительно, что на эти фразы я слышал всегда теперь один ответ: «Ну что вы, профессор, этого никто никогда больше делать не будет».

Потом мне эти безрезультатные разговоры надоели, поэтому, услышав очередного Пушкина или Соколова, я просто вешал трубку. Я перестал также пускать таких людей домой. Захлопывал дверь перед носом, и странно — году в 85-м посещения закончились. Иногда перед подъездом целыми днями дежурили какие-то люди, одно время такие бдения длились, наверное, с полгода, после чего-то возникали снова, то прекращались на время. Почти всегда я ощущал за собой топтунов, следовавших за нами на расстоянии во всех местах, куда бы мы ни пошли (несколько раз я замечал их даже в консерватории, куда мы с женой любили ходить на концерты), я никогда не оборачивался назад, но соседи по дому сообщали мне не раз, что стоило выйти из дома, как из группы дежуривших кто-нибудь устремлялся за мной. Но эти безмолвные топтуны не беспокоили.

Массовое окружение происходило только в те дни, когда меня навещали высокопоставленные западные гости — члены парламентов, американские сенаторы, корреспонденты ведущих западных телевизионных агентств. Тогда двор и прилегающие к нашему дворы были забиты и посольскими и гебистскими машинами, но всё было мирно, тихо и даже как-то полюбовно. Конечно, было противно всё это видеть, но не страшно нисколько.